Галле Луи - Нурмагаль

НУРМАГАЛЬ.

Восточная сказка Луи Галле.

Лежа въ своей маленькой лодкѣ, гонимой теченіемъ рѣки, Джани лѣниво слѣдилъ за убѣгающими звѣздами.

Точно шатеръ изъ темно-синей шелковой ткани, усѣянной алмазами и рубинами, раскинулось небо; свѣтъ, льющійся отъ всѣхъ этихъ созвѣздій, придавалъ прозрачность безлунной ночи. На берегу безмолвныхъ водъ возвышалась громадная башня дворца Абу-Саида. Вокругъ нея низкіе дома города спали; башня и дома, розовые и веселые при яркомъ свѣтѣ солнца, ночью казались страшною черною массой, туловищемъ лежащаго въ высокой зелени чудовища съ огромною, грозно поднятою головой. Два мерцающихъ свѣта, точно, два огненные зрачка, свѣтились на его чудовищномъ лицѣ. Славный Абу-Саидъ засидѣлся, вѣроятно, среди поэтовъ, шутовъ и рабовъ за веселою пирушкой.

Джами только что миновалъ башню, когда раздавшійся сзади него плескъ разступившихся волнъ вывелъ его изъ забытья. Онъ быстро поднялся, схватилъ весла, круто повернулъ лодку и началъ грести къ тому мѣсту, гдѣ съ легкою рябью расходились круги встревоженныхъ на мгновеніе водъ.

Не выпуская веселъ изъ рукъ и вытянувъ шею, Джами не сводилъ неподвижнаго взгляда съ темной поверхности рѣки, уснувшей среди своихъ островковъ зелени и песка, подъ сѣнью развѣсистыхъ деревьевъ; его привыкшіе къ мраку глаза различали широкіе круглые листья, расплывшіеся по сонной водѣ, сухія вѣтки, прицѣпившійся къ берегамъ, столбы для лошадей у водопоя и, тамъ и сямъ, блѣдныя чашечки пышно распустившихся лотосовъ.

Скоро Джами нашелъ то, что искалъ. Завернувъ въ камыши, его лодка ударилась носомъ обо что-то безформенное, на половину покрытое водой. Вытянувъ руку, онъ схватилъ большой свертокъ и съ трудомъ притянулъ его къ себѣ: это было тѣло женщины, наскоро завернутой въ коверъ.

Охваченный тревогой, Джами прислушался. Можетъ быть, за нимъ слѣдятъ во мракѣ. Изъ какого дома, съ какой террасы брошенъ этотъ трупъ? Какое преступленіе совершено, чья месть удовлетворена? Всѣ эти мысли мгновенно пронеслись въ головѣ Джами; затѣмъ, быстро принявъ рѣшеніе, онъ прыгнулъ въ воду, поднялъ обѣими руками женщину въ отяжелѣвшемъ коврѣ и опустилъ ее на дно лодки.

Черезъ минуту лодка стрѣлою подлетѣла къ чащѣ, гдѣ пріютилась хижина Джами. Взявъ на руки свою ношу, Джами ногою отворилъ дверь хижины и положилъ на циновку тѣло, съ котораго ручьями струилась вода.

Наскоро зажженная лампа освѣтила молодую женщину поразительной красоты; блѣдное лицо ея, обрамленное золотистыми волосами, сохранило выраженіе мольбы и страха; на правой сторонѣ груди зіяла небольшая рана съ запекшеюся кровью. Умерла, конечно? А, между тѣмъ, сіяніемъ жизни вѣяло отъ этой чудной красоты, жизнь трепетала на длинныхъ опущенныхъ рѣсницахъ, на блѣдныхъ полуоткрытыхъ губахъ.

Джами наклонился и приложилъ губы къ узкой полоскѣ крови; послѣ глубокаго вздоха онъ поднялся и съ радостью увидѣлъ, что кровь потекла. Черезъ минуту, избавившись отъ душившей ее крови, молодая женщина издала слабый стонъ, грудь ея поднялась, по тѣлу пробѣжала дрожь... Она дышеть, она жива!

Она медленно открыла глаза, устремила ихъ на Джами и хотѣла заговорить. Быстро накинувъ на нее шерстяной плащъ, Джами жестомъ приказалъ ей молчать.

-- Не говори!...Тебѣ нечего бояться!... Ты спасена!...

Молодая женщина, успокоенная, довѣрчиво закрыла глаза.

Джами былъ не только поэтъ и звѣздочетъ, онъ зналъ еще к другія тайны природы.

Нѣжно, съ большими предосторожностями, онъ перевязалъ рапу, завернулъ больную въ мягкія ткани, теплыя и легкія, какъ пухъ, и только когда она уснула и румянецъ возвратился на ея лицо, Джами разглядѣлъ, какъ она хороша...

И въ восторгѣ отъ такой красоты онъ просидѣлъ до той минуты, когда заря окрасила небо надъ темною полосой лѣса.

Прошло нѣсколько дней, незнакомка молчала, а Джами не рѣшался ее разспрашивать. Слабая, полубольная еще, она бродила по хижинѣ съ грустною улыбкой и задумчивымъ взоромъ; она служила поэту, готовила ему обѣдъ, а когда вечеромъ онъ засиживался на берегу рѣки, слѣдя за движеніемъ загорающихся звѣздъ, она легкою поступью подходила къ нему, дотрогивалась до его плеча и за руку вела домой.

На десятый день, когда поэтъ, по обыкновенію, сидѣлъ въ уединеніи, читая книгу небесъ или занятый собственною думой, она, какъ всегда, пришла за нимъ: онъ почувствовалъ ея руку на своей, но, вмѣсто того, чтобы подняться и послушно слѣдовать за ней, Джами сказалъ:

-- Останься!

Она съ удивленіемъ взглянула на поэта; тогда Джами посадилъ ее рядомъ съ собой и, любуясь ею въ вечернемъ сумракѣ, заговорилъ о томъ, что пережилъ за эти десять дней.

-- Слушай. Я не хотѣлъ говорить тебѣ, что люблю тебя, а, между тѣмъ, говорю тебѣ это первое. Любовь налагаетъ оковы на руки и ноги, она затемняетъ взоры и смыкаетъ уста; она дѣлаетъ насъ не тѣмъ, что мы на самомъ дѣлѣ, и я всегда боялся ея, какъ вора, приходящаго и отнимающаго у насъ всѣ сокровища: волю, свободу, разсудокъ, веселье, давая взамѣнъ ничтожную радость. Я поклялся, что избавлюсь отъ нея, что буду любить только искусство поэта, изученіе звѣздъ, созерцаніе безконечнаго и удовольствіе пить вино Шираза, стоющее всѣхъ богатствъ и всякой славы.. Но любовь явилась въ сіяніи твоихъ очей, и я вдругъ понялъ, что тщетны сопротивленія и разсужденія, что нѣтъ упоенія выше этого чувства. Стихи мнѣ постылы, звѣзды тусклы, безконечность темна, вино Шираза -- безвкусная вода, если нѣтъ любви. Я рѣшилъ признаться тебѣ, что люблю тебя,-- умолять, чтобы ты вернула блескъ, свѣтъ, ароматъ, вкусъ всему, что дѣлало мою жизнь счастливой и свободной, сказавъ мнѣ, что ты тоже любишь меня.

Она молча выслушала его; еще минуту она молчала, какъ бы волнуясь тѣмъ, что отвѣтить. Наконецъ, она заговорила, уступая нѣмой мольбѣ во взглядѣ друга.

-- Я люблю тебя, Джами, но не такъ, какъ бы ты хотѣлъ. Какъ самаго дорогаго брата, какъ обожаемаго господина люблю я тебя. Я твоя сестра, твоя слуга, раба, если ты хочешь. Не требуй ничего больше.

-- Кто же ты,-- ты, отдающая себя, не отдаваясь, отказывающаяся отъ любви, не зная ея?

-- Не зная?... О!

Она сдѣлала жестъ, полный горькаго отрицанія. Джами смотрѣлъ на нее, ожидая объясненія, такъ какъ приходилось отказаться услышать признаніе. Но молодая женщина сомкнула уста и впала въ прежнее непроницаемое молчаніе. Джами колебался теперь, дрожалъ, однако, повторилъ:

-- Кто ты? Откуда? Я даже не спросилъ твоего имени?

-- Назови меня, какъ хочешь; у меня нѣтъ больше имени.

-- Скажи, по крайней мѣрѣ, чья месть поразила тебя? Кто преступникъ?

Она съ мольбой протянула къ нему дрожащія руки.

-- Будь благодѣтеленъ, какъ Богъ. Оставь мнѣ мою тайну. Если есть человѣкъ, котораго я должна проклинать, не спрашивай его имени.

И она медленно побрела къ хижинѣ Джами.

Съ этого дня они ни однимъ словомъ не вспоминали о происшедшемъ между ними. Джами возобновилъ прежній образъ жизни и принялся за свое излеченіе. Его видѣли всюду, гдѣ въ веселой компаніи можно было пить душистое вино Шираза, гдѣ черноокія дѣвы услаждаютъ взоры пляской. Онъ писалъ новые стихи, которые распѣвались на площадяхъ, открылъ на небѣ новую звѣзду, движеніе которой измѣрилъ, а вечерами, попрежнему, лежа въ своей маленькой лодкѣ, скитался по рѣкѣ, не думая ни о чемъ.

Молодая женщина продолжала жить въ домикъ поэта, пріютившемся среди зелени; она приготовляла рисъ и исполняла всѣ обязанности хорошей и безмолвной служанки. Иногда вечеромъ, оставшись одна, она садилась на порогъ и долго не сводила глазъ съ высокой башни Абу-Саида, чернѣвшей на пурпурномъ фонѣ заката.

И на длинныхъ шелковистыхъ рѣсницахъ ея сверкали слезы.

II.

Въ одной изъ залъ высокой башни, съ мозаичнымъ сводомъ изъ золота, лазури и киновари, славный Абу-Саидъ полулежалъ на дорогихъ персидскихъ коврахъ среди расшитыхъ шелками подушекъ.

Управитель дворца, съ толпою слугъ и рабовъ, подносилъ ему на блюдахъ изъ тончайшаго фарфора (Пророкъ порицаетъ употребленіе золотыхъ и серебряныхъ блюдъ) самыя изысканныя кушанья. Каждое блюдо появлялось въ сундучкѣ изъ кедроваго дерева, запечатанномъ печатью управителя и прикрытомъ тонкою шерстяною тканью. Управитель снималъ печать и предлагалъ могущественному властелину открытое блюдо.

Но то утомленнымъ жестомъ, то рѣзкимъ Абу-Саидъ отталкивалъ колѣнопреклоненнаго царедворца. И только время отъ времени онъ освѣжалъ губы въ хрустальной чашѣ съ фруктовымъ шербетомъ. Вокругъ него толпились встревоженные приближенные. Уже нѣсколько дней тяжелая грусть омрачала взоры султана; иногда онъ, въ бѣшенствѣ, точно желая выместить на всемъ человѣчествѣ тайную рану, причинявшую ему страданіе, поднимался на площадку, требовалъ лукъ и длинныя стрѣлы и до наступленія сумерекъ стрѣлялъ въ прохожихъ.

Много народу пало подъ его мѣткими стрѣлами... Обитатели города уже перестали ходить по улицамъ, гдѣ возвышался дворецъ, или какъ звѣри, скрывающіеся отъ глазъ охотника, крались вдоль стѣнъ. Городъ казался вымершимъ вокругъ мрачной башни.

Яркое солнце играло на бѣлыхъ стѣнахъ домовъ, отражая лучи въ разноцвѣтныхъ стеклахъ. Абу-Саидъ покинулъ залу и поднялся на террасу, гдѣ, какъ и наканунѣ, какъ и во всѣ предшествовавшіе дни, занялъ мѣсто передъ амбразурой, держа на колѣняхъ лукъ съ наложенною на него стрѣлой. Послѣдовавшіе за нимъ царедворцы съ ужасомъ смотрѣли на султана, обмѣниваясь нѣмыми взглядами.

Устремивъ взоръ въ неподвижную лазурь, Абу-Саидъ ждалъ.

Часъ прошелъ въ зловѣщемъ молчаніи. Ничто не шевельнулось у подножія башни; кое-гдѣ въ пустынныхъ улицахъ, ища добычи, бродили худыя, какъ шакалы, собаки. Абу-Саидъ пропускалъ животныхъ, не выходя изъ своего мрачнаго оцѣпенѣнія. Наконецъ, изъ-за угла показался человѣкъ. Онъ не прятался. Съ счастливымъ видомъ и безпечною походкой, онъ открыто шелъ по улицѣ. Онъ, безъ сомнѣнія, не зналъ, что здѣсь сыпались смертоносныя стрѣлы повелителя.

Абу-Саидъ медленно натянулъ тетиву, на секунду прицѣлился и выстрѣлилъ. Раздался восторженный крикъ въ толпѣ вельможъ:

-- Человѣкъ упалъ!

По знаку Абу-Саида придворные бросились внизъ. Человѣкъ дѣйствительно лежалъ у порога дома, безсильно опустивъ голову на камень. Надъ нимъ въ деревянной двери еще трепетала стрѣла грознаго властелина. Человѣка толкнули. Онъ не истекалъ кровью и въ полуснѣ блаженно улыбался. Очевидно, онъ не умеръ и ничего не подозрѣвалъ. Какъ донести Абу-Санду, что онъ промахнулся? Пока царедворцы въ страшной тревогѣ совѣщались между собою, Абу-Саидъ, угадавъ сверху ихъ колебаніе, послалъ къ нимъ раба съ приказаніемъ привести жертву.

Прохожаго подняли; онъ шелъ съ большимъ трудомъ, хотя не былъ раненъ. Два раба взяли его подъ руки и привели къ АбуСаиду.

-- Кто ты?-- спросилъ царственный стрѣлокъ.

Человѣкъ добродушно улыбнулся и фамильярно отвѣтилъ:

-- А ты самъ?

Вельможи затрепетали. Они уже видѣли голову смѣльчака падающей подъ мечомъ страшнаго владыки. Но Абу-Саиду надоѣло, вѣроятно, долгое молчаніе, а, можетъ быть, его поразила внѣшность этого человѣка, стоявшаго передъ нимъ въ небрежной позѣ, съ блестящими, какъ звѣзды, глазами, съ лукавою и добродушною улыбкой, съ какимъ-то восторженнымъ видомъ, поразившимъ его съ перваго взгляда.

-- Развѣ ты не знаешь, кто Абу-Саидъ?

-- Нашъ повелитель,-- медленно произнесъ человѣкъ.-- Самый славный, самый богатый властитель всѣхъ славящихъ имя Аллаха и повинующихся законамъ его Пророка. Я знаю въ эту минуту только одного человѣка выше его.

-- Кто онъ?

-- Я.

Шепотъ ужаса пробѣжалъ въ толпѣ.

-- Скажи твое имя!

-- Джами, звѣздочетъ.

-- И ты могущественнѣе, богаче меня?

Въ первый разъ за много дней слабая улыбка озарила непроницаемое до тѣхъ поръ лицо Абу-Саида. Этотъ безумецъ, этотъ прохожій вливалъ, повидимому, свѣтъ въ его мрачную душу, что не удавалось ни остротамъ его шутовъ, ни разсказамъ его историковъ.

-- У тебя дворецъ,-- спокойно продолжалъ Джами,-- а у меня простая хижина. Но въ этой хижинѣ есть дверь, ведущая въ великолѣпные сады, полные всевозможныхъ сокровищъ, гдѣ прекраснѣйшія женщины повергаются къ ногамъ моимъ, гдѣ толпы рабовъ преклоняются передо мною.

-- Гдѣ же это царство?

-- Приди и узнаешь.

-- Куда надо придти?

-- Спроси хижину Джами. Всякій знаетъ ее. Но если ты хочешь войти въ волшебный садъ, приходи одинъ.

-- Это западня,-- прошептали царедворцы.-- Надо убить этото человѣка.

Абу-Саидъ еще разъ улыбнулся и жестомъ успокоилъ ихъ;

-- Я приду,-- коротко произнесъ онъ.

И Джами удалился, провожаемый до выхода изъ дворца всѣми почестями, подобающими магу, превратившему въ голубиную кротость дикую ярость тигра. Поэтъ шелъ тѣмъ же мѣрно раскачивающимся шагомъ. Если бы Абу-Саидъ не былъ такимъ строгимъ послѣдователемъ закона Пророка, не пилъ бы только шербетъ и чистую воду, онъ замѣтилъ бы, что Джами пьянъ, но пьянъ тѣмъ небеснымъ опьяненіемъ, которое окрыляетъ умъ и черпается въ кубкахъ съ искрящимся виномъ Шираза, такъ чудесно воспѣтымъ поэтомъ Гафизомъ.

Подвигаясь впередъ въ легкомъ туманѣ, образуемомъ винными парами, Джами соображалъ, что далъ царю царей весьма легкомысленное обѣщаніе. Но онъ былъ молодъ и безъ разсужденій отважно рисковалъ жизнью, какъ мотъ, не знающій цѣны вещамъ.

III.

Проходя по базару, Джами купилъ фруктовъ, четверть ягненка, нѣсколько птичекъ съ нѣжнымъ мясомъ, кормленныхъ винными ягодами; потомъ, улыбаясь, вернулся домой и сказалъ своей добровольной рабѣ, которую назвалъ Дургой:

-- Вотъ изъ этого, сестра, надо приготовить ужинъ для гостя, котораго я жду.

Джами въ это время совсѣмъ отрезвѣлъ и смѣло выжидалъ, послѣдствій своего хвастовства. Дурга безъ разспросовъ принялась съ нимъ вмѣстѣ за дѣло: приготовила баранину съ душистыми травами, изжарила на вертелѣ завернутыхъ въ виноградные листья птичекъ и красивыми пирамидами разложила фрукты въ металлическія вазы съ мелкою рѣзьбой арабесками. Джами съ благоговѣніемъ разставилъ на столѣ нѣсколько фіаловъ съ длинными горлышками, въ которыхъ, точно яхонтъ, искрилось драгоцѣнное вино, появившееся изъ небольшаго подвала, откуда онъ доставалъ, вѣроятно, очень рѣдко, такъ какъ, до этого дня Дурга не подозрѣвала объ его существованіи.

Кончивъ всѣ эти приготовленія, Джами сказалъ Дургѣ:

-- Иди теперь; ты больше не нужна мнѣ.

Дурга колебалась; такая таинственность заинтересовала ее.

-- Кого же ты ждешь?-- спросила она.

-- Человѣка, котораго я предпочелъ бы не знать: султана Абу-Санда!

Мертвенная блѣдность покрыла лицо молодой женщины. Не произнеся ни слова, она медленно удалилась, въ то время, какъ поэтъ прислушивался къ донесшемуся издали плеску веселъ. Черезъ минуту Абу-Саидъ стоялъ на порогѣ хижины. При видѣ его Джами поклонился, но не подобострастно, а съ учтивостью царя, встрѣчающаго равнаго себѣ.

-- Благословеніе Аллаха да будетъ съ тобою!-- сказалъ Абу-Саидъ, какъ истинный мусульманинъ.

-- Привѣтъ тебѣ, мой государь!-- просто отвѣтилъ поэтъ.

И оба вошли въ небольшую залу, гдѣ былъ накрытъ столъ.

-- Прежде чѣмъ садиться,-- обратился Джами къ гостю,-- поклянись, что ты не задашь мнѣ ни одного вопроса, не оттолкнешь мою руку, какія бы кушанья и питья я ни предлагалъ тебѣ. Я въ свою очередь клянусь, что желаю только твоего блага и твоего удовольствія. Если ты умѣешь распознавать людей, взгляни въ мои глаза: ты прочтешь въ нихъ мою чистосердечность.

Абу-Саидъ остановилъ на секунду свой проницательный взоръ на ясныхъ очахъ поэта и затѣмъ сказалъ:

-- Клянусь, я сдѣлаю все, что ты хочешь, чтобы войти въ заколдованные сады, которыми ты похваляешься. Если же ты обманулъ меня ложными обѣщаніями, я клянусь, что прикажу отрубить тебѣ голову или зарыть тебя по плечи въ землю, чтобы мухи наполнили твой ротъ и съѣли твой лживый языкъ. Взгляни хорошенько въ мои глаза: ты прочтешь въ нихъ мою рѣшимость.

-- Поужинаемъ!-- весело возразилъ поэтъ не безъ содроганія въ душѣ, такъ какъ онъ хорошо зналъ, на что способенъ Абу-Саидъ, охотникъ на людей.

Нѣжными, женственными руками раздиралъ султанъ сочное мясо молодаго ягненка, душистыя птички хрустѣли подъ его острыми, бѣлыми зубами, и время отъ времени онъ протягивалъ внимательно прислуживавшему Джами чашу, которую тотъ, улыбаясь, наполнялъ ширазскимъ виномъ.

Абу-Саидъ никогда не пилъ вина. Но такъ какъ онъ поклялся Джами, что не станетъ спрашивать, и будетъ безпрекословно принимать все, что тотъ предложитъ, то онъ пилъ безъ разсужденій, подозрѣвая, впрочемъ, что его заставляютъ дѣлать нѣчто запрещенное Пророкомъ. Святость клятвы, къ счастью, поддерживала его.

По мѣрѣ того, какъ султанъ пилъ, его всего охватывало никогда не извѣданное чувство удовольствія. Жгучая теплота вмѣстѣ съ влагой пробѣгала отъ устъ къ сердцу и разливалась по жиламъ. Одуряющія куренія, наполнявшія комнату, дѣйствовали на мозгъ, глаза его медленно закрывались, движенія его становились вялыми и когда Джами поднесъ ему первую корзину въ фруктами и печеньемъ, Абу-Саидъ съ трудомъ держалъ въ рукахъ чашу.

Джами продолжалъ улыбаться и сердце его успокоивалось. Онъ начиналъ думать, что голова его останется на плечахъ и языкъ не будетъ съѣденъ мухами. Онъ всталъ, чтобы поднять циновку, закрывавшую дверь хижины, и дерзко обратился къ Абу-Саиду:

-- Смотри, вотъ входъ въ мои сады.

То, что увидѣлъ султанъ, показалось ему самою очаровательною картиной.

Далеко, насколько глазъ могъ видѣть, легкій вѣтерокъ раскачивалъ гигантскія деревья, усыпанныя благоухающими цвѣтами и фруктами; подъ сѣнью ихъ зеленыхъ вѣтвей катились серебристыя воды и пѣніе птицъ оглашало воздухъ чудными мелодіями. Залитая свѣтомъ дорожка вела отъ хижины къ берегу, за которымъ надъ рѣкой и въ самой рѣкѣ точно звѣзды горѣли миріады огоньковъ...

-- Прелестно!-- прошепталъ султавъ въ умиленіи.

-- Прелестно, а, между тѣмъ, это ничто,-- возразилъ поэтъ.-- Вообрази, что все это измѣнится въ одно мгновеніе, свѣтъ померкнетъ, настанетъ тьма, и ты лучше почувствуешь прелесть этого часа, полнѣе насладишься тишиною ночи.

-- Гдѣ я?-- дрожащимъ голосомъ воскликнулъ восхищенный султанъ.

-- Ты у Джами, созерцателя звѣздъ, и то, что ты видишь, не болѣе, какъ дѣйствительность, которую ты самъ украшаешь во всѣ цвѣта фантазіи. Я только и хотѣлъ доказать тебѣ, государь, что никто не можетъ сравниться по богатству и могуществу съ тѣмъ, кто, какъ ты въ эту минуту, съ спокойнымъ сердцемъ и ясною душой, любуешься цвѣтущею землей и сверкающею водой, осушивъ нѣсколько чашъ настоящаго ширазскаго вина.

-- Вино!-- слабо проговорилъ Абу-Саидъ, помрачившееся сознаніе котораго готово было проснуться и возмутиться.

-- Конечно,-- признался Джами.-- Если ты хочешь, чтобы я заплатилъ жизнью за грѣхъ, который заставилъ совершить тебя, чѣмъ заплатишь ты мнѣ за наслажденіе, которое я доставляю тебѣ?

Глубоко задумавшійся Абу-Саидъ ничего не отвѣтилъ. Джами снова поднялся со словами:

-- Подожди!.. Ты видѣлъ только землю, я покажу тебѣ сейчасъ небо.

Въ то время, какъ Джами искалъ въ подвалѣ новую бутылку, оставленную въ запасъ, султанъ на минуту остался одинъ. Продолжая смотрѣть въ свѣтлую рамку отворенной двери, онъ вдругъ услыхалъ невдалекѣ отъ нея шорохъ ломающихся вѣтвей.

Абу-Саидъ обратилъ взоры въ ту сторону, гдѣ раздался шорохъ, дико вскрикнулъ и попробовалъ встать. Но отяжелѣвшія ноги отказывались служить. Въ дверяхъ, залитая луннымъ свѣтомъ, стояла бѣлая женская фигура. Глубокіе, полные тоски глаза встрѣтились съ его взоромъ. Затѣмъ видѣніе, легкое, какъ туманъ, исчезло.

На крикъ Абу-Саида прибѣжалъ Джами.

-- Что съ тобою, великій государь?

-- Тамъ, тамъ... Женщина! Ты видѣлъ ее?

-- Конечно. Это Дурга, моя сестра.

-- Нѣтъ! Это не Дурга! Это та, которую я убилъ!

Сильная дрожь потрясала все тѣло Абу-Саида, на стиснутыхъ зубами губахъ выступили капли крови.

-- Дурга!

-- Нѣтъ, Нурмагаль!... Нурмагаль!...

Облачко набѣжало въ эту минуту на луну и султану представилось, будто черная завѣса заволокла его взоры.

-- Все меркнетъ! Все исчезаетъ! О, Нурмагаль!... Нурмагаль!...

И слезы покатились по блѣднымъ щекамъ Абу-Саида.

-- Слушай, Джами, тебѣ одному удалось вырвать меня изъ оцѣпенѣнія, тебѣ одному я довѣрю мою тайну. Я не хочу знать, какимъ волшебствомъ открываешь ты мнѣ невидимое. Но если та, которую я только что видѣлъ здѣсь, жива, то какою непонятною силой приняла она образъ той, которую я убилъ?... Я любилъ, боготворилъ Нурмагаль!... Ея лицо сіяло чистою красотой весенняго неба; изъ ея алыхъ губъ я пилъ божественное вино любви; глаза ея были глубже измѣнчиваго моря, а въ золотистыхъ волосахъ загорались звѣзды, когда легкимъ движеніемъ она распускала ихъ по бѣлымъ плечамъ. Ее ищутъ теперь во дворцѣ, недоумѣваютъ о ея судьбѣ, не смѣютъ заподозрить истинной причины моей безумной тоски... Знаешь ли, Джами, отчего я ненавижу весь міръ, знаешь ли отчего я поражаю стрѣлами прохожихъ, отчего я хотѣлъ бы имѣть власть -- однимъ словомъ, однимъ жестомъ уничтожить и небо, и землю, и людей, и самого себя? Оттого что въ минуту безумной ревности, прочитавъ въ глазахъ Нурмагаль нѣжный взглядъ, обращенный къ другому, къ одному изъ моихъ вѣрныхъ слугъ, я ночью увлекъ ее наверхъ, въ башню. Тамъ я обвинилъ ее и, не захотѣвъ слышать никакихъ оправданій, убилъ. Блѣдная, окровавленная, она лежала у ногъ моихъ, напрасно съ мольбою простирая ко мнѣ свои прекрасныя руки. Я завернулъ ее въ коверъ и безъ колебаній, безъ сожалѣнія бросилъ въ бездну. Слѣпецъ, безумецъ!... Ахъ, вонъ она! Я вижу ее, вижу...

-- Нѣтъ! Тамъ никого нѣтъ, увѣряю тебя!

-- Значитъ, призракъ!

-- На, выпей еще этого вина, призраки исчезнутъ и вновь явятся веселыя картины.

Абу-Саидъ повиновался. И снова розовый туманъ окружилъ его, въ глазахъ понемногу темнѣло; его страстное желаніе исполнилось, видимый міръ пересталъ существовать. Онъ вкусилъ забвеніе, покой, сонъ...

Закрывъ въ сладостномъ упоенія глаза, онъ видѣлъ новый міръ: воздушные замки, легкіе, какъ паутина, тѣнистые сады съ кристальными фонтанами и среди этихъ волшебныхъ сооруженій, среди цвѣтущихъ деревьевъ по дорожкамъ, обросшимъ мохонъ, въ которомъ роса сверкала бриліантами и изумрудами, горѣли жуки, проходили женщины, всѣ похожія на Нурмагаль, всѣ, между тѣмъ, различныя.

Абу-Саидъ видѣлъ ее въ тысячѣ образовъ и всегда она, улыбаясь, смотрѣла на него. Онъ не сознавалъ больше совершеннаго преступленія; счастливая истома овладѣла всѣмъ существомъ его.

IV.

Замѣтивъ, что Абу-Саидъ спитъ, Джами выбѣжалъ изъ хижины. Дурга, смущенная, стояла тамъ.

-- Несчастная, зачѣмъ ты скрыла твое имя? Отчего не сказала мнѣ ничего? Я избавилъ бы тебя отъ этой страшной встрѣчи. Онъ видѣлъ тебя, узналъ, назвалъ: Нурмагаль!

Молодая женщина плакала, дрожа всѣмъ тѣломъ.

-- Я понимаю, что его присутствіе страшитъ тебя. Но не плачь! Удались отсюда! Если онъ найдетъ тебя здѣсь, что подумаетъ онъ, что сдѣлаетъ? Бѣги отъ опасности, бѣги!...

-- Нѣтъ!-- рѣшительно произнесла Нурмагаль.

-- Ну, такъ я убью его! Ты этого, быть можетъ, хочешь?

Нурмагаль бросилась къ нему и вырвала изъ его рукъ кинжалъ, который онъ вынулъ изъ ноженъ.

-- Оставь меня. Дай мнѣ это оружіе. Самъ же уходи, уходи! Я такъ хочу! Скройся до утра!

Никогда не говорила она такимъ повелительнымъ тономъ, никогда глаза ея не горѣли такимъ яркимъ и страстнымъ блескомъ.

Поэтъ, задумавшись, медленно удалился къ берегу, а Нурмагаль съ сильно бьющимся сердцемъ вошла въ хижину, гдѣ покоился султанъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Когда Абу-Саидъ проснулся, небо на востокѣ приняло опаловый оттѣнокъ. Онъ медленно открылъ глаза и, не поднимаясь съ подушекъ, подложенныхъ поэтомъ подъ его голову, слабымъ голосомъ позвалъ Джами.

Джами не отвѣтилъ, но передъ султаномъ мелькнула тѣнь, маленькая ручка поставила на инкрустированный столикъ подносъ съ клубящимся парами душистымъ кофе, и, повернувъ голову, Абу-Саидъ увидѣлъ склонившееся надъ нимъ прекрасное лицо Нурмагали.

Абу-Саидъ быстро поднялся, готовый броситься къ ней, но потомъ вдругъ, точно оцѣпенѣвъ въ присутствіи этой спокойно смотрѣвшей на него женщины, прошепталъ:

-- Ты!... Нурмагаль?...

-- Государь, я твоя раба, какъ и братъ мой Джами.

-- Джами не твой братъ!

-- Зачѣмъ мнѣ обманывать тебя?... Ты, вѣдь, не знаешь меня!...

-- Не знаю тебя... Нурмагаль?

-- Зачѣмъ повторяешь ты это чужое имя? Отчего такъ гнѣвно смотришь на меня?

-- Поклянись мнѣ, что Джами твой братъ.

-- Клянусь, что Джами мой братъ.

-- Рожденный твоею матерью?

-- Можно быть братомъ и сестрой не по крови только.

-- Ты любишь Джами?

-- Говоря, что онъ мой брать, не говорю я развѣ тебѣ, какъ я люблю его?... Великій государь, зачѣмъ ты такъ допрашиваешь меня? Я говорю правду.

-- Но не всю...

-- Зачѣмъ тебѣ знать ее?

Абу-Саидъ долго смотрѣлъ на нее; подъ его ласкающимъ взглядомъ Нурмагаль чувствовала, что теряетъ силы. Онъ сдѣлалъ къ ней шагъ, протянулъ руку, но невольный страхъ остановилъ его. Онъ повторилъ дрожащимъ голосомъ:

-- Ты... ты Нурмагаль.

-- Я сказала тебѣ, кто я.

-- Ты Нурмагаль, которая любила меня, которую я любилъ, которую я убилъ...

-- Если та, которую ты убилъ, умерла, оставь ей вѣчный покой.

-- А!... Ты Нурмагаль!

И, какъ бы сомнѣваясь еще и страстно желая убѣдиться, Абу-Саидъ бросился къ ней, обвилъ одною рукой теряющую сознаніе Нурмагаль, другою разорвалъ тонкую ткань платья, и, увидѣлъ на обнаженномъ тѣлѣ розовую полоску, шрамъ отъ нанесенной имъ раны.

-- О, это ты! Ты!...-- съ безумною радостью воскликнулъ онъ, между тѣмъ какъ Нурмагаль безсильно опустилась къ его ногамъ.

Затѣмъ, подавая кинжалъ, отнятый у Джами, она покорно сказала:

-- Да, это я, Абу-Саидъ! Возьми! Докончи! Но убей на этотъ разъ!

И она подставила свою грудь. Взоръ же ея говорилъ ему о любви, которую она сохранила къ нему, о безпредѣльной тоскѣ, которую испытывала съ той ночи, какъ онъ усомнился въ ней.

Абу-Саидъ заключилъ ее въ объятія и, прижавъ къ груди, какъ ребенка, котораго хотятъ утѣшить, восторженно прошепталъ:

-- Такъ ты не проклинаешь меня? Несмотря на все, ты попрежнему любишь меня?

-- Еще больше, государь!

Безумно прижавъ ее къ груди, Абу-Саидъ поднялъ Нурмагаль на руки и, едва прикрытую разорванною одеждой, понесъ къ своей лодкѣ. На берегу, подъ деревьями, освѣщенными лучами восходящаго солнца, поэтъ беззаботно пѣлъ...

Джами въ тотъ же день узналъ послѣднее слово этой исторіи.

Абу-Саидъ, правившій въ Гератѣ, призвалъ его къ себѣ и пожелалъ оставить при дворѣ.

Тамъ Джами звѣздочетъ, любитель вина Шираза, утратилъ свою страсть вмѣстѣ съ юностью. Онъ сдѣлался умнымъ, ученымъ, уважаемымъ поэтомъ, о которомъ персидскіе разскащики говорятъ, что когда онъ скончался въ преклонныхъ годахъ, "цвѣтущая земля раскрылась, какъ раковина, чтобы принять эту дивную жемчужину".

В. Р.

"Русская Мысль", кн. XI, 1891