Гирс Дмитрий Константинович - Под дамокловым мечем

ПОДЪ ДАМОКЛОВЫМЪ МЕЧЕМЪ.

РАЗСКАЗЪ РУССКАГО НЕПОСѢДА.

Я родомъ хохолъ, изъ самой благословенной Полтавы. Были мы, Мартовичи, когда-то состоятельные купцы, да, по смерти батюшки, лишь мать продолжала наши торговыя дѣла всего два-три года. Старухѣ показалось труднымъ самой этимъ дѣломъ управляться -- она и закрыла торговлю. Мнѣ слѣдовало бы помочь ей, да взяться за отцовское дѣло -- анъ судьба рѣшила иначе. Къ торговлѣ я никакой слабости не питалъ, будучи еще отцомъ отданъ въ Херсонѣ въ мореходные классы.

Ну, тамъ, между прочимъ, начитался Дюмонъ-Дюрвиля, Вальтера Скотта, Густава Эмара, Эдгара Поэ -- взяла страсть къ фантазіямъ, къ путешествіямъ, къ невиданнымъ землямъ, къ шотланцамъ, къ краснокожимъ, къ индѣйцамъ, американцамъ...

По выходѣ изъ ученія, получивъ дипломъ шкипера, пошелъ, обычнымъ порядкомъ, помощникомъ шкипера по каботажному судоходству; ходилъ по Днѣпру до Никополя, сначала; потомъ въ Николаевъ, въ Очаковъ, а наконецъ, и въ заправскій каботажъ, въ Евпаторію за солью, въ Севастополь, Одессу, по Азовкѣ въ Ростовъ, въ Ейскъ; къ кавказскимъ берегамъ... Пристрастился къ морю. Еще отъ отца получивъ двѣ тысячи рублей, сталъ строить въ Очаковѣ улучшенной конструкціи кочерьму собственно ужь для себя. Думалъ самостоятельно заняться шкиперствомъ. Денегъ не хватило -- не достроилъ, такъ и кинулъ въ Очаковѣ. Потомъ ужь продалъ за четыреста рублей. Пошелъ вновь шкиперствовать на чужихъ судахъ.

На все это ушло три года.

Тутъ отецъ умеръ, мать стала требовать назадъ въ Полтаву. Прожилъ у ней съ полгода, тосковать сталъ въ родной Хохландіи. Помогалъ ей по торговлѣ, да не по душѣ было мнѣ это дѣло, какъ я сказалъ. Сталъ просить мать выдѣлить меня. На мою часть, за распродажей части нашей городской земли и за полученіемъ, съ должниковъ отца, слѣдуемыхъ намъ капиталовъ, пришлось 9 тысячъ. Мнѣ эти деньги показались неисчерпаемымъ родникомъ благъ! Сталъ проситься отпустить меня за-границу: людей, другія страны посмотрѣть, себя показать, какъ говорится. Долго старуха не соглашалась, наконецъ, отпустила. Взялъ я часть моихъ денегъ, поѣхалъ на три мѣсяца, а вернулся лишь въ концѣ второго года.

Поѣхалъ въ Вѣну -- не удовлетворила; проѣхалъ въ Италію и Парижъ -- показалось интереснымъ, заманчивымъ, но обыкновеннымъ. Захотѣлось увидѣть Англію, Лондонъ. Поѣхалъ и въ Лондонъ; заинтересовалъ онъ меня -- но и это, чрезъ три мѣсяца, приглядѣлось. Стало хотѣться увидѣть Америку. Написалъ мачери; прислала она мнѣ еще денегъ, тысячи три, сѣлъ я на знаменитый Гретъ-Истернъ, когда онъ шелъ прокладывать новый трансатлантическій кабель, подрядился по штурманской части, еще деньги заплатили -- небольшія, правда, а все-таки заплатили -- и пошелъ въ первую свою серьёзную океанійскую экспедицію. Вотъ каковы мы, хохлы! На Гретъ-Истернъ попалъ, шутка ли, подумайте! Туда подбирала телеграфная компанія лишь отборную команду техниковъ и служащихъ. Покаюсь, не даромъ досталась мнѣ эта честь: далъ до 300 рублей взятки въ Лондонѣ, въ правленіи компаніи, владѣющей этимъ чудовищемъ-пароходомъ. Больно ужь хотѣлось опытности сразу набраться. Дѣло было трудное, внимательное, но интересное. У меня-же родникъ силъ такъ и кипѣлъ: молодость. Впрочемъ, особенно серьёзнаго мнѣ не пришлось дѣлать: былъ въ третьей штурманской смѣнѣ на дежурствѣ у штурмваловъ и компасовъ. Дежурило въ смѣнѣ, разомъ, по десяти человѣкъ. Практика плаванія болѣе всего меня интересовала. Проложили кабель ничего, благополучно. Разъ только, въ шести-стахъ миляхъ за Валенціею, былъ переполохъ, когда, въ теченіи пяти часовъ, кабель не шелъ, застрявъ въ испортившемся механизмѣ выбрасывателя. (Ну, и галванометръ сталъ показывать отчего-то непостоянство токовъ). Однако, все уладилось, устроилось чрезъ пять часовъ. Три мили кабеля обратно выбрали изъ моря... Ну, тогда мы тоже переживали дурныя минуты, я вамъ скажу! Тѣмъ болѣе, что дѣло было ночью и насъ всѣхъ подняли по тревожнымъ звонкамъ, означавшимъ, что "есть порча". "Была игра", могу сказать, какъ Расплюевъ!.. Ну, да это лишь эпизодъ. Окончили все дѣло благополучно, проложили на 24-й день весь канатъ. Имѣю до сихъ поръ серебрянный жетонъ отъ телеграфной компаніи въ память этого событія, какъ одинъ изъ участниковъ операціи -- хотя и изъ скромныхъ -- не шутите съ нами! Тѣмъ болѣе это необыкновенно, что я по-англійски ни бельмеса. Кое-какое знаніе французскаго, да нѣмецкаго языка, да голландская морская терминологія выручали. Въ Америкѣ, потомъ, бывало хуже безъ знанія англійскаго языка. На чудищѣ-пароходѣ же были участвующіе всѣхъ національностей: и англичане, и французы, и нѣмцы, какъ между матросами, такъ и между офицерами и штурманами, требовалось лишь знаніе морского дѣла...

Пріѣхавъ въ Америку, я прожилъ четыре мѣсяца въ Нью-Іоркѣ безъ дѣла. Не сталъ меня и Нью-Іоркъ удовлетворять; ринулся во внутрь страны. Былъ въ Филадельфіи, въ Вашингтонѣ, Чикаго. Отъ Цинцинати до Нью-Орлеана прошелъ -- въ компаніи съ однимъ молодымъ матросомъ, нѣмцемъ изъ Ростока, Вильгельмсономъ, съ которымъ подружился на Гретъ-Истернѣ -- всю Миссисипи, на пароходахъ, гдѣ пассажирами, гдѣ матросами, а гдѣ и просто кочегарами -- деньги у меня были, да хотѣлъ беречь ихъ въ чужой сторонѣ. Ну, тутъ хуже было безъ знанія англійскаго языка -- французскій, нѣмецкій языкъ ужь мало кто и понималъ! Попасть въ шкиперскую часть -- ужь и не думай.

Изъ Новаго Орлеана сдѣлалъ экскурсію въ Техасъ. Разсчитывалъ увидѣть знаменитыхъ, героическихъ индѣйцевъ Эдгара Поэ. Но бывшіе интересные герои этого романиста -- увы!-- нынѣ или антропологически вымираютъ -- какъ доказываютъ ученые -- или служатъ скромными кельнерами, грумами, даже поварами въ Гальвестонѣ, Вашингтонѣ (техасскомъ), въ Бомонтѣ и другихъ городахъ страны. Впрочемъ, не вполнѣ скромными: именно они-то обокрали меня въ Гальвестонѣ, въ гостинницѣ, какъ я подозрѣваю: чемоданъ мой съ бѣльемъ и платьемъ ловко пропалъ ночью, чрезъ отворенное окно отеля. Хорошо еще, что деньги въ банкнотахъ были у меня надѣты на груди! Это меня такъ охладило къ ихъ странѣ, что далѣе Гальвестона я и не поѣхалъ. Долженъ, впрочемъ, предупредить, что это ужь было второе генеральное, значительное обкрадываніе меня на почвѣ великой заантлантической республики. Первое произошло въ Нью-Іоркѣ подъ эгидою значка "Благотворительное общество для эмигрантовъ", когда я только-что сошелъ съ парохода. Какіе-то сострадательные молодые ирландцы, со значкомъ этого общества на шапкѣ, встрѣтивъ меня и сразу раскусивъ, что я не янки, и въ первый разъ ступаю ногою на американскую мошенническую почву, любезно -- еще на пристани -- приняли во мнѣ, какъ иностранцѣ, живое участіе, повели въ "общество" устраивать, завели въ переулокъ и сняли безъ церемоніи съ меня пальто, сапоги и шляпу... Отобрали, кстати, и кошелекъ, бывшій въ карманѣ, съ 18-ю долларами.

II.

Ну, вотъ и задумалъ я, вернувшись въ Новый Орлеанъ, увидѣть еще Мексику, страну, куда европейцы рѣдко ѣздятъ, страну знаменитыхъ ацтековъ, страну злосчастныхъ Итурбитъ и мужественныхъ Хуарецовъ.

Мексика тогда была страной интересной: недавно окончилась мексиканская война, разыгралась знаменитая кверетарская драма съ Максимиліаномъ, и страна эта праздновала свое освобожденіе отъ "благодѣтелей". Я поплылъ въ Вера-Круцъ, былъ въ Пуэбло, Оризабѣ, Мексикѣ... Страна мнѣ очень понравилась. Я прожилъ въ ней пять мѣсяцевъ. Даже влюбился тамъ мимолетно. Выучился словъ пятьдесятъ-сто по-испански...

Но на сушѣ мнѣ всегда какъ-то тосковалось -- тянуло меня, моряка, въ море. Я жилъ съ Вильгельмсономъ (онъ жилъ, все это время, со мной, на мой боярскій, русскій счетъ; онъ былъ отчасти мнѣ необходимъ по своему ровному, сговорчивому, на все согласному, рѣшительному характеру, а, болѣе всего, по нѣкоторому знанію англійскаго языка, безъ котораго внѣ Европы приходится пропадать). Сговорились мы съ Вильгельмсономъ снова пуститься въ похожденія по морямъ. У Брунно (такъ звали нѣмца) тоже была жилка авантюризма... Право, кажется, что если бы въ наше время существовало еще морское разбойничество, каперство, то мы съ нимъ навѣрно пошли бы и на это! Стали мы разузнавать, какъ бы законтрактоваться куда-нибудь въ подшкиперы или хоть въ матросы. Такъ какъ Вильгельмсонъ былъ того мнѣнія, что безъ нѣмца не можетъ существовать ни одного города на свѣтѣ (это онъ высказывалъ съ гордостью), то и отыскалъ, вскорѣ послѣ нашего пріѣзда въ Вера-Круцъ, какихъ-то любекскихъ соотечественниковъ, содержателей биргаллы на морскомъ берегу. Тутъ собирались нѣмцы и испанцы -- "каптены" и матросы -- приходящихъ съ фрахтомъ германскихъ, американскихъ, итальянскихъ и испанскихъ судовъ. Хозяинъ-нѣмецъ свелъ насъ къ капитану испанскаго торговаго брига "Санта-Анна", сеньору Гвидо Кастелькоццу... Сеньоръ Гвидо, пропьянствовавъ съ нами въ нѣмецкой тавернѣ два вечера на нашъ счетъ, согласился принять матросами на свой бригъ съ платою, не помню сколькихъ-то, кажется, восьмидесяти пезетъ въ мѣсяцъ. Служить мы подрядились всего четыре мѣсяца, а затѣмъ онъ долженъ былъ насъ высадить гдѣ-нибудь въ портахъ Мексики, Вестъ-Индіи или въ южныхъ и восточныхъ портахъ Сѣверо-Американскихъ Штатовъ...

Начались наши новыя скитанія: были мы въ Венецуэлѣ, возили сахарный песокъ, красное вино и табакъ съ Кубы, въ Бразиліи, на Ямайкѣ, опять въ Новомъ Орлеанѣ, на Гаити и въ Чарльстонѣ. На Санъ-Доминго я хватилъ желтую лихорадку... Вотъ до сихъ остались знаки на шеѣ. Меня тишкомъ, безъ огласки, перевезли на Кубу. Три недѣли я лежалъ въ Гаванѣ, въ больницѣ при католическомъ испанскомъ монастырѣ. Монахи все говорили мнѣ, что я не переживу и умру; но утѣшали возможностью спастись отъ ада, принявъ католичество послѣ еретичества: я ихъ обнадеживалъ и они меня угощали ликерами и сигарами. Даже выучился, послѣ этой болѣзни, по-американски, вѣрнѣе по-матросски, жевать табакъ за щекой. Нашъ бригъ тогда ушелъ съ Вильгельмсономъ въ Чарльстонъ; но сеньоръ Гвидо, полюбившій меня и нѣмца, далъ слово захватить меня, на обратномъ пути въ Вера-Круцъ; теперь онъ меня сдалъ на руки монахамъ, а милый Брунно даже выхлопоталъ мнѣ покровительство германскаго консула въ Гаванѣ, у котораго, все время болѣзни, и хранились мои деньги подъ роспиской. Черезъ мѣсяцъ я поправился, и мой капитанъ, зайдя въ портъ, по настоянію Вильгельмсона, взялъ меня обратно на судно.

Ходили мы въ Портъ-о-Пренсъ.

На Кубѣ тогда продолжалось возстаніе негровъ и, вообще, партіи, такъ называемыхъ, "индепендентовъ" этого острова хотѣли сбросить испанское владычество. Негры же жгли рабовладѣльческія плантаціи. Всѣ американскія государства втайнѣ поддерживали возстаніе индепендентовъ, высылая волонтеровъ, деньги, оружіе. Испанцы сильно боролись и разстрѣливали плѣнныхъ инсургентовъ толпами. Особенно отличался въ это время строгостью репрессалій генералъ-капитанъ Кубы, маршалъ Ховельяръ. Берега Кубы были въ блокадѣ... Идя обратно въ Вера-Круцъ, мы ночью, верстахъ въ тридцати за городкомъ Ласъ-Нувиласъ, на сѣверномъ песчаномъ берегу Кубы, выгрузили какіе-то ящики, взятые Гвидо еще въ Чарльстонѣ. Все сошло благополучно; хотя тогда же мнѣ это показалось подозрительнымъ: все время сверху мачты, съ марса, наблюдали что-то далекое. Капитанъ Гвидо намъ, иностранцамъ, сказалъ, что это простая контрабанда. У испанцевъ это не считается предосудительнымъ промысломъ, если это дѣлается между прочимъ, такъ сказать. Когда мы утромъ пошли далѣе, то, идя подъ берегомъ, мы встрѣтили испанскую военную канонерку "Сигалеццу", шедшую на востокъ. Она опросила насъ, внимательно осмотрѣла бумаги и, найдя все въ порядкѣ, отпустила, потребовавъ лишь, чтобы мы "вышли въ море" и держались далѣе отъ берега. Еще даже купила у насъ рису и табаку для команды. Разстались пріятелями. Не думалъ я тогда, что вскорѣ мы будемъ въ крѣпкихъ лапахъ у этой пріятельницы!

По приходѣ въ Вера-Круцъ, я нашелъ письма отъ старухи матери: оттуда, оттуда -- это казалось такъ далеко, я помню!-- изъ Полтавы, изъ родной Малороссіи -- она жарко, со слезами, звала меня домой къ родному сердцу... А я, чудакъ -- неизвѣстно зачѣмь -- находился тогда въ другомъ полушаріи, гдѣ-то въ странѣ, или, вѣрнѣе, въ странахъ, адресъ которыхъ -- какъ я потомъ слышалъ -- долго не знали какъ и написать въ Полтавѣ; мало кто и слышалъ такія названія, имена! Старуха утѣшала меня, извѣщая, что потребованный мною остатокъ моихъ денегъ высланъ мнѣ, чрезъ какой-то банкъ, частью въ Парижъ, частью въ этотъ же Вера-Круцъ черезъ Лондонъ и Нью-Іоркъ. Это было кстати, потому что деньги у меня были на исходѣ. Она умоляла меня возвратиться на эти деньги скорѣе домой...

III.

Въ Вера-Круцѣ мы простояли опять дней пятнадцать. Нагрузились сандаломъ и пошли въ Ріо-Жанейро. По дорогѣ мы должны были опять что-то сдать въ Портъ-о-Пренсѣ, на Гаити.

Къ западному берегу острова Кубы мы подошли на вторые сутки, а на четвертые прошли Багамскій каналъ и такъ, въ полдень, сверхъ ожиданія, не стали далѣе продолжать путь, а повернули опять къ острову Куба и стали какъ-бы лавировать на траверсѣ опять у того же городка Ласъ-Нувиласъ, поджидая ночи... Гвидо Кастелькоццъ, видимо, былъ чѣмъ-то взволнованъ, постоянно торчалъ наверху, смотрѣлъ вдаль въ трубу и что-то таинственно переговаривался, полусловами, съ испанцами-матросами. Дѣлать было нечего. Онъ капитанъ, его дѣло! Спрашивать было неловко. Ночью мы стали спускаться опять къ городку и когда замѣтили, что на берегу, верстахъ въ десяти къ западу отъ города, вспыхнулъ костеръ внизу, пошли на огонь. Началась опять выгрузка какихъ-то ящиковъ, вынутыхъ изъ трюма, заставленнаго боченками съ сандаломъ. Мнѣ тоже пришлось работать -- и я съ Вильгельмсономъ, и еще тремя испанцами, три раза возили на берегъ ящики. Одинъ разъ они показались мнѣ особенно тяжелыми... Бригъ стоялъ почти у береговой отмели, за высокой рощицей какихъ-то тропическихъ широколистыхъ деревьевъ: насъ съ моря совсѣмъ не было видно, да и всѣ огни были потушены. Принимали отъ насъ ящики какіе-то суетящіеся негры и бѣлые, грузили ящики на муловъ и увозили въ горы. Всю ночь мы работали и пили вино, весело болтая. Однако, все-таки не выгрузились вполнѣ. "Должно быть большая контрабанда", подумалось мнѣ. Стала заниматься заря. Приказано было прекратить выгрузку, ставить паруса и отходить отъ берега въ море. Чрезъ десять минутъ, мы ужь были готовы, трапы и якорь убраны, шлюпки на рострахъ -- и мы поплыли торопливо отъ берега...

Чрезъ четверть часа, видимъ влѣво дымъ и, изъ-за мыса, идетъ старая знакомка наша "Сигалецца". Мы прибавляемъ паруса -- она въ погоню. Мы въ море -- намъ на перерѣзъ. Должно быть, насъ поджидали. Мы отъ нея -- она за нами! Ну, паровое судно -- естественно, догонитъ. Вѣтеръ, какъ нарочно, штилюетъ ежеминутно, паруса виснутъ. Съ канонеркы дѣлаютъ намъ сигналы остановиться. Мы бѣжимъ. Вдругъ клубъ бѣлаго дома -- и ядро по насъ. Не попало, однако. Бригъ, видя, что не уйти въ море, круто поворачиваетъ вправо, вновь къ берегу, и летитъ на отмель, разсчитывая, что канонерка, глубже насъ сидящая въ водѣ, побоится въ этомъ мѣстѣ подойти близко къ берегу. Намъ подъ носъ новое ядро. Чрезъ двѣ минуты -- третье, у самаго носа; еще чрезъ минуту новое, проскакивающее чрезъ носовой кливеръ... Разорвалась бомба невдалекѣ. Однако, никого не ранила. У насъ на бригѣ суетня, испугъ, крики: капитана никто не слушаетъ. Гвидо кричитъ, чтобы спускали лодку съ ростръ и завозили верпъ къ берегу или къ отмели. Никто не повинуется. Онъ выхватываетъ револьверъ и силой сажаетъ въ лодку двухъ испанцевъ, американца, Брунно и меня. Мы шибко налегаемъ на весла и стараемся достичь скорѣе отмели. Канонерка и по насъ бросаетъ бомбу. Непріятель ужь недалеко; видимо, настигаетъ, и съ его судна начинаютъ ужь по насъ стрѣлять даже изъ ружей... Мы еще налегаемъ на весла, валяемъ впередъ къ отмели. Тѣмъ не менѣе, не уйти, очевидно! По нашему бригу даютъ еще нѣсколько выстрѣловъ изъ пушекъ... Видимъ мы съ лодки, что на бригѣ новая суетня: спускаютъ паруса, мексиканскій флагъ и подымаютъ бѣлую тряпку на задней мачтѣ, убавляютъ ходъ. Сдаемся, значитъ. Душа уходитъ въ пятки, въ глазахъ мутится...

Канонерка, видя бѣлый флагъ, перестаетъ стрѣлять, спускаетъ лодку съ вооруженными людьми и какой-то лейтенантъ, съ саблей въ рукѣ, всходитъ, съ восьмью матросами, на бригъ и забираетъ руль въ свое вѣдѣніе. Всѣхъ вяжутъ по рукамъ на палубѣ и препровождаютъ на канонерку. Гвидо и испанцы страшно ругаются. Ихъ награждаютъ ударами прикладовъ въ спину. За нашею лодкою посылаютъ съ канонерки шестерку. Насъ берутъ на буксиръ и тоже приводятъ на испанское военное судно. Самый бригъ наскоро досматриваютъ, ставятъ на немъ часовыхъ и уводятъ на буксирѣ въ Гавану.

Мы въ плѣну...

IV.

Возникаетъ дѣло предъ военнымъ судомъ о ввозѣ военной контрабанды въ мѣстность, объявленную въ блокадѣ и находящуюся въ возстаніи. На бригѣ, въ трюмѣ, находятъ еще 175 ружей и двѣ разобранныя горныя пушки. Это, оказывается, назначалось ли инсургентовъ. Мы пойманы съ поличнымъ. Потомъ выясняется, что мы ночью большую часть запрещеннаго груза сдали на берегъ по назначенію, и что за нашимъ капитаномъ Гвидо и бригомъ "Санта-Анна" ужь давно слѣдятъ, какъ за флибустьерскимъ, контрабанднымъ судномъ. Насъ всѣхъ заключаютъ въ тюрьму при томъ самомъ католическомъ монастырѣ, гдѣ я недавно еще лежалъ больной. Поселяютъ насъ въ сыромъ подвалѣ, безъ кроватей, на цыновкахъ.

Дѣло тянется двѣ недѣли, затѣмъ насъ призываютъ передъ трибуналъ какихъ-то офицеровъ и -- безъ церемоніи и безъ особыхъ процедуръ, насколько я могъ понять -- приговариваютъ на "muerte" (смерть) и "аркебузированіе" (разстрѣляніе). Понятно очень; пріятное положеніе! Въ вердиктѣ суда я уже фигурирую подъ именемъ какого-то "Флоренсіо Мартовалоса", неизвѣстной національности, но все-таки "синьора". Мы съ Брунно и еще съ двумя американцами заявляемъ суду, что мы -- иностранцы, что мы не можемъ подлежать испанской юрисдикціи, что мы не знали вовсе назначенія и рода груза судна, что мы ни слова ье понимаемъ по-испански, что мы, наконецъ, просимъ о misericordia! Намъ даютъ понять, что это "все равно" для военнаго суда; что испанское правительство во всѣхъ, даже вера-круцскихъ. газетахъ декларировало -- а мы прибыли, какъ видно изъ судовыхъ бумагъ, изъ Вера-Круца -- что кубинскій сѣверный берегъ въ блокадѣ; что насъ всѣхъ рѣшено для примѣра и острастки "аркебузировать". А насъ-то всѣхъ съ капитаномъ оказывалось какъ-разъ чертова дюжина -- 13! На Гвидо Кастелькоцца, видимо, особенно злы. Его прямо въ глаза ругаютъ "инсургентомъ", "измѣнникомъ", "индепендистомъ", "флибустьеромъ", "контрабандистомъ" и "чортомъ, дьяволомъ", котораго давно ловятъ, чтобы разстрѣлять или повѣсить. Онъ съ ними, въ судѣ, ругается съ истинно латинскимъ жаромъ и, въ судѣ же, обзываетъ, въ свою очередь, маршала Ховельяра -- diablo! а то кричитъ -- viva independencial На него злы -- и потому на всѣхъ насъ, у него служившихъ, хотятъ выместить.

Но это происходитъ въ судѣ, когда насъ туда приводятъ ежедневно толпой въ кандалахъ. А въ остальное время дня, Гвидо и приговоренные къ смерти испанцы-матросы, пока ходило рѣшеніе суда на конфирмацію генералъ-капитала Кубы, гдѣ-то находившагося тогда на другомъ концѣ острова, съ истинно испанскою или латинскою живостью и беззаботностью -- играли между собой на деньги въ кости и еще въ какую-то испанскую игру, въ родѣ нашей свайки, на дворѣ монастыря, пили красное вино вмѣстѣ съ солдатами караула, пѣли пѣсни и хохотали отъ души надъ скабрёзными разсказцами караулившаго ихъ старика-капитана, "друга Прима", съ которымъ онъ самъ когда-то "дѣлалъ пронунсіаменты". Въ насъ-же, иностранцахъ -- въ Брунно и во мнѣ -- сказался характеръ нашихъ національностей, болѣе холодныхъ по темпераменту; мы впали скоро въ полное отчаяніе, равнодушіе и лежали на цыновкахъ по цѣлымъ днямъ неподвижно. Судьбу мою я считалъ почти безнадежною.

Одно время у меня мелькнула мысль искать дипломатическаго заступничества. Но какъ это сдѣлать? До Мадрида было далеко, въ Мексикѣ нѣтъ русской миссіи; вашингтонскому представителю Россіи не было дѣла до меня, впрочемъ, также какъ и мексиканскому, еслибы таковой былъ. Оказалось, однако, что въ Гаванѣ есть какая-то нѣмецкая личность, изъ купцовъ, которая считается чѣмъ-то въ родѣ нашего вице-консула или имѣетъ какое-то, вообще, соотношеніе къ Россіи. Я потребовалъ у суда, по совѣту американцевъ и Вильгельмсона, розысканія и дачи мнѣ свиданія съ этою личностью. Вице-консулъ оказался купцомъ, табачнымъ плантаторомъ, съ идіотически-довольною и спокойною рожею. Онъ очень перепугался всей этой исторіи. Онъ съ удивленіемъ меня разсматривалъ: вѣроятно, я былъ первый живой представитель того государства, которое онъ предстательствовалъ передъ испанцами; это государство было ему болѣе знакомо на бумагѣ, и то смутно, отдаленно. Конечно, онъ ни слова не понималъ по-русски. Онъ мнѣ по-нѣмецки объяснилъ, что въ политику не мѣшается, что онъ всего агентъ "доменнаго" министерства и существуетъ на свѣтѣ для того, чтобы высылать, ежегодно сѣмена настоящаго гаванскаго табаку въ Россію, для разводки гдѣ-то тамъ гаванской культуры этого растенія. Преимущественно онъ долженъ былъ доставать сѣмена отъ извѣстнаго Упмана; но, вѣроятно, посылалъ съ своихъ плантацій, выдавая ихъ за упмановскія и, конечно, поддѣлывая для этого упмановскія бандероли, какъ поступаютъ въ этомъ случаѣ съ Европою и всѣ другіе табачные агенты въ Гаванѣ. На дипломатическое заступничество, значитъ, мнѣ нечего было разсчитывать! Я упалъ духомъ.

Мой же сотоварищъ по несчастью, Брунно, долго не падалъ духомъ; онъ надѣялся на имя Бисмарка. "Дескать, одно это имя не позволитъ нѣмца тронуть и здѣсь". Онъ даже и меня обнадеживалъ заступничествомъ ужь извѣстнаго мнѣ добряка германскаго консула. Но вскорѣ пришлось и ему разочароваться. Германскій консулъ, съ которымъ Брунно потребовалъ свиданія, ничего утѣшительнаго ему не сообщилъ. Онъ сказалъ, что, не имѣя поддержки въ Вестъ-Индскихъ водахъ ни въ какомъ военномъ германскомъ суднѣ, онъ ничего не можетъ сдѣлать. Когда же, на судѣ, Брунно пригрозилъ мщеніемъ за его смерть Бисмарка, то ему вовсе недвусмысленно дали понять, что Бисмаркъ въ Европѣ что нибудь значитъ, а здѣсь -- Новый свѣтъ, Америка, или, пожалуй, испанская колонія. Вообще, къ имени тогдашняго побѣдителя датчанъ и австрійцевъ на Кубѣ относились какъ къ чему-то, хотя и страшному, но черезчуръ ужь отдаленному и потому мало опасному. Послѣ этой неудачи, Брунно три дня лежалъ, безнадежно повѣся носъ. Все то нпше утѣшеніе и отраду составляло въ эти дни куреніе отличныхъ, настоящихъ гаванскихъ сигаръ, выдаваемыхъ намъ тюремщиками нашими ежедневно. (Такихъ сигаръ нѣтъ у Тен-кате въ Петербургѣ, о, повѣрьте, нѣтъ!)..

Между тѣмъ, мы замѣтили, что наши собратья по несчастью, американцы-матросы, добившись свиданія съ своимъ консуломъ, стали ходить, послѣ этого событія, заложивъ руки въ карманы, стали позволять себѣ смѣяться испанскому суду въ глаза и начали сильно пьянствовать по вечерамъ Я же послѣдніе дни такъ даже пищу пересталъ принимать!

Такъ, на пятнадцатый день, Вильгельмсонъ, опять имѣвшій свиданіе съ германскимъ консуломъ, передалъ мнѣ по секрету, что консулъ сообщилъ ему: онъ хлопоталъ за него и за меня у испанскихъ военныхъ властей, но тѣ ничего не хотятъ слушать и говорятъ, что это вмѣшательство въ ихъ внутреннюю политику; что они всякую отвѣтственность принимаютъ на страхъ испанскаго правительства: пощады никому не будетъ! Брунно сообщилъ мнѣ, что у него родилась мысль обратиться къ сѣверо-американскому консулу, выдавъ себя за натурализировавшагося въ Америкѣ нѣмца и стать подъ его защиту. Онъ признался мнѣ, что высказалъ свою мысль германскому консулу -- и тотъ одобряетъ ее и признаетъ прямо, что "въ этихъ странахъ" только слово американскаго, да англійскаго консула еще и имѣетъ какое-нибудь значеніе. Консулъ даже обѣщалъ переговорить съ американскимъ консуломъ Джесси о Вильгельмсонѣ и обо мнѣ и попросить его исполнить нашу просьбу о покровительствѣ, присоединивъ насъ къ числу протежируемихъ имъ двухъ американцевъ-матросовъ. (Остальные восемь матросовъ и Кастелькоццъ оказывались природными или испанцами, или мексиканцами -- и дѣло ихъ считалось консулами безнадежнымъ).

На другой день Вильгельмсонъ былъ вызванъ на монастырскій дворъ около 11 часовъ утра; оказалось, что пріѣхалъ американскій консулъ съ разрѣшительною бумагою отъ военныхъ властей на свиданіе съ нами. Сначала онъ переговорилъ наединѣ съ Брунно. Затѣмъ, вывели и меня. Джесси осмотрѣіъ меня съ головы до ногъ, выслушалъ, чрезъ переводчика Брунно, мой выдуманный разсказъ о натурализаціи въ Америкѣ, какъ-то усмѣхнулся, кажется, понимая, что мы оба его обманываемъ, сказалъ, что дѣло трудное, что онъ не знаетъ, удастся ли ему спасти и настоящихъ американцевъ; но обѣщалъ принять въ насъ участіе и снестись съ испанскими властями. Правду сказать, мы ему почти въ ноги поклонились съ Вильгельмсономъ, когда услышали отъ него это обнадеживаніе и, во время всего разговора, стояли передъ нимъ съ открытою головою.

Джесси былъ типъ высокаго, сухого, жилистаго янки, съ бритымъ лицомъ, съ густой, рыжею, американскою, волосною растительностью у подбородка. Это былъ человѣкъ лѣтъ подъ пятьдесятъ, но удивительно еще крѣпкій. Непреклонная энергія гордаго американца свѣтилась въ его большихъ сѣрыхъ, кошачьихъ глазахъ. Одѣтъ онъ былъ теперь въ бѣлый лѣтній костюмъ и панамскую широкополую соломенную шляпу. Разговаривая съ нами, онъ не стѣсняясь, вынималъ щепотки табаку изъ жилетнаго кармана, засовывалъ ихъ за щеку, жевалъ и длинной струей сплевывалъ на землю.

Чрезъ день, мы узнаемъ стороной, однако, что дѣло наше все-таки плохо: на письменное сношеніе Джесси съ испанцами, военныя власти колоніи письменно же отвѣтили, что не могутъ уважить его просьбы о выдѣленіи дѣла объ указываемыхъ имъ четырехъ американскихъ подданныхъ изъ состава общаго процесса о матросахъ захваченной "Санта-Анны"; что онѣ несогласны также и на выдачу ему насъ на-поруки; возражали, что показаніямъ Брунно Вильгельмсона и моему нельзя давать вѣры, такъ какъ мы первоначально показали себя одинъ германскимъ, а другой -- русскимъ подданными; что мы теперь выдумали исторію о натурализаціи, совершенно голословную и никакими данными неподтверждаемую... Плохо!

Между тѣмъ, вмѣшательство консуловъ, дѣйствуя раздражительно на испанскія власти, заставляетъ ихъ торопиться казнью. На посылаемыя же нами записки (у насъ завелись свои переносчики изъ тюремной прислуги) мы узнаемъ мало утѣшительнаго: Джесси каждодневно ѣздитъ лично объясняться, но изъ этого ничего не выходитъ, и испанцы отвѣчаютъ, что они, во что бы то ни стало, приведутъ приговоръ суда въ исполненіе и приведутъ одинаково надъ всѣми флибустьерами -- и надъ своими испанцами, и надъ иностранцами...

Тѣмъ не менѣе, между американцами-матросами есть какой-то слухъ, что консулъ не уступаетъ, споритъ, что консулъ потребовалъ, по телеграфу, броненосецъ изъ Новаго Орлеана. Это еще ихъ обнадеживаетъ. Но поспѣетъ ли военная сила?.. Жизнь наша начинаетъ течь тревогами ежеминутныхъ надеждъ и разочарованій. Мы безотходно стоимъ у рѣшетокъ оконъ, глядимъ на даль моря и, по тысячи разъ въ сутки, справляемся другъ у друга: "не пришелъ-ли"?

Странно, что товарищи наши, испанскіе матросы, провѣданъ обо всѣхъ этихъ ходатайствахъ за насъ консуловъ, тоже вступаются за какую-то національную гордость и энергически говорятъ, что "аркебузированы" должны быть всѣ "одинаково справедливо". Точно умирать имъ всѣмъ отъ этого будетъ менѣе обидно! Даже на насъ недружелюбно начинаютъ коситься...

У Вильгельмсона возникла, на время, еще одна надежда: онъ мнѣ сообщилъ, что германскій консулъ, заручившись согласіемъ Джесси, хочетъ вновь за насъ энергически предстательствовать ужь совмѣстно съ американскимъ консуломъ; теперь онъ лишь спрашиваетъ насъ: хотимъ ли мы этого? Я болѣе перепугался этому, правду сказать, чѣмъ обрадовался. Я объяснилъ Брунно, что намъ нужно чего нибудь одного держаться -- или мы натурализировалісь въ Америкѣ и тогда потеряли права покровительства нашихъ природныхъ правительствъ, или мы опять нѣмцы -- и тогда испанцы могутъ вновь указывать на наше вранье. "Ну, а если германскаго консула не побоятся, въ виду того, что онъ безъ военной силы и до Европы далеко?-- объяснялъ я товарищу моего несчастья: -- мы тогда навѣрно пропали. Германскій консулъ самъ безнадежно смотритъ на свое ходатайство; а американецъ, по крайней мѣрѣ, дѣйствуетъ энергически и, вѣрно, будетъ, отстаивать своихъ матросовъ до послѣдней крайности: а не разстрѣляютъ ихъ -- не разстрѣляютъ и насъ, вѣроятно".

Порѣшили держаться Джесси.

VI.

На другой же день послѣ этого совѣщанія моего съ Брунно, наше дѣло шибко вдругъ пошло къ своей кровавой развязкѣ. Видимо, испанскія власти засуетились.

Вечеромъ намъ объявили неожиданно, что на утро назначена казнь, такъ какъ Ховельяръ утвердилъ конфирмацію относительно всѣхъ насъ безразлично. Намъ предложили "готовиться", надѣли на насъ на ночь кандалы, дозволили писать письма къ кому хотимъ, выдали намъ на ужинъ болѣе обыкновеннаго сыру, краснаго вина и сигаръ; и на ночь же прислали къ намъ трехъ монаховъ, готовить къ смерти, если желаемъ каяться въ грѣхахъ. Мы страшно всѣ перепугались и упали духомъ. Американскаго броненосца все не было; на посланное нами секретное извѣщеніе Джесси объ объявленномъ намъ днѣ и часѣ казни -- мы никакого отвѣта не получили вплоть до полуночи... Значитъ, и онъ ничего не могъ сдѣлать для насъ!

Вильгельмсонъ впалъ въ дѣтское малодушіе; онъ, лежа на цыновкѣ, громко рыдалъ; я тупо сдѣлался равнодушенъ, хотя сталъ замѣчать, что меня вдругъ стало подергивать холодною дрожью. Американцы лежали на полу, жевали усиленно табакъ, курили и сумрачно были молчаливы. Видимо, и они увидѣли безнадежность положенія дѣлъ; потомъ, они довольно сильно напились и поругались съ испанцами, особенно съ Кастелькоццою, котораго упрекали въ непредупрежденіи ихъ объ опасной цѣли нашей экспедиціи. Они его ругали послѣдними словами. Капитанъ отругивался отъ нихъ слегка вѣроятно, чувствуя справедливость ихъ упрековъ и свою вину передъ ними; онъ всю силу своихъ проклятій сосредоточилъ теперь на испанскихъ офицерахъ и Ховельярѣ въ особенности. Исповѣдовавшись у монаха, онъ нѣсколько успокоился, легъ на цыновку, заложилъ руки за голову и тупо сталъ смотрѣть въ потолокъ, куря сигару. Надъ всѣми испанцами и надо мною -- монахи прочли какія-то отпустительныя молитвы, которыя испанцы прослушали, благоговѣйно скрестивъ пальцы рукъ на груди и оставаясь на полу, въ полусидячемъ положеніи, у сырыхъ стѣнъ подвала. Подвалъ освѣщается тусклымъ масляннымъ ночникомъ.

Все утихаетъ...

Вотъ ужь многіе изъ моихъ несчастныхъ сотоварищей и заснули -- заснули, конечно, послѣднимъ ночнымъ сномъ въ этой жизни! Кажется, и Вильгельмсонъ пересталъ плакать и задремалъ подъ своею курткою.

Я лежу на спинѣ и думаю...

Что я думалъ тогда?-- все, все минувшее, сколько я помню, прошло тогда передъ моими духовными очами, такъ сказать. Умъ какъ-то странно спѣшилъ подводить итоги всего прошлаго! Вотъ вспомнилось дѣтство, затѣмъ школьная жизнь, шалости надъ надзирателями и учителями, вотъ первыя плаванья по Днѣпру, по Черному морю къ кавказскимъ берегамъ, очаковская неудачная постройка кочерьмы... Затѣмъ, нашъ полтавскій домикъ явился передъ моими глазами, нашъ садикъ съ запущенными дорожками, съ развалившеюся бесѣдкой, съ грядками мака, подсолнечниковъ... Строгая фигура покойнаго отца, маленькая, робкая фигура матери. О матери особенно долго я думалъ. Какъ далеко, далеко она отсюда, думалось мнѣ: -- не близокъ Нью-Іоркъ, а тамъ еще нужно недѣли ѣхать чрезъ весь океанъ, чрезъ великолѣпный Парижъ, Кельнъ, Дрезденъ, чрезъ всю Европу, Броды, Кіевъ, Кременчугъ, до нашей убогой Полтавы! Какое разстояніе! Сколько нужно времени?!. И что-то теперь дѣлаетъ моя старушка? Тамъ, пожалуй, теперь день и, я знаю, она, въ жаркой кухонькѣ, хлопочетъ съ кухаркою Марѳою надъ какой-нибудь стряпнею... Какъ ея лицо спокойно. Думаетъ ли она обо мнѣ?-- изрѣдко, вѣрно, думаетъ и тревожится: разгорячившись, могу неосторожно напиться воды, захворать, промучиться тяжелой болѣзнью безъ ея нѣжнаго ухода... Но думаетъ ли она, представляется ли ей что-либо подобное тому положенію, въ которомъ находится теперь, въ эту минуту, ея сынъ?.. И во снѣ ей это не можетъ представиться; да она не имѣетъ никакого и понятія ни о мѣстахъ, гѣѣ я теперь нахожусь, ни о моемъ ужасномъ положеніи. Она знаетъ лишь, что я гдѣ-то далеко, далеко, куда по водѣ только можно доплыть, гдѣ-то даже далѣе Парижа, о которомъ она еще слышала; но о какой-то Вестъ-Индіи, Мексикѣ, испанскихъ колоніяхъ, Кубѣ -- она, конечно, даже и не слышала никогда, будучи почти неграматною женщиною!.. А положеніе мое на краю могилы?-- Ну, это она еще поняла бы такъ, что я захворалъ -- (она ужь и объ этомъ боится подумать!) -- и могу быть въ опасности, могу завтра умереть отъ какой-нибудь горячки, лихорадки. Ну, наконецъ, могу утонуть, вѣчно плавая по водамъ; могу, еслибъ былъ солдатъ и меня послали-бъ на войну съ кѣмъ нибудь (она знаетъ только "турку") -- то могу быть убитымъ изъ ружья или пушки непріятелемъ... Все это она еще понимаетъ!.. Но быть въ серьёзной опасности въ эту минуту -- (когда она и не думаетъ обо мнѣ) -- быть въ опасности погибнуть, чрезъ нѣсколько часовъ, отъ десяти-пятнадцати пуль какихъ-то солдатъ "гишпанцевъ", умереть у позорнаго столба, гдѣ могутъ гибнуть, по ея мнѣнію, лишь злые-презлые преступники, душегубы и разбойники -- о, этого она не можетъ себѣ представить относительно меня, ея сына, ея Флореньки, за котораго она такъ горячо молится ежедневно передъ образомъ! Нѣтъ, нѣтъ!.. Если даже это когда-нибудь дойдетъ до ея ушей, въ разсказѣ знакомыхъ, читающихъ газеты, она ничего не пойметъ, не повѣритъ. "Вѣрно, скажетъ, умеръ гдѣ-нибудь далеко отъ "захворости" какой-нибудь, отъ излишней неосторожности". Да и когда она можетъ узнать?-- чрезъ полгода, чрезъ годъ, два... Когда я ужь весь истлѣю, лежа въ далекой чужой землѣ!.. Въ самомъ дѣлѣ, какіе контрасты мѣстъ, положеній: Малороссія, мирный городъ Полтава -- и испанскія колоніи въ Вестъ-Индіи, Куба, городъ Гавана, въ 11--12 тысячахъ верстахъ одинъ отъ другого; мирная, безмятежная жизнь старухи-хохлушки въ богоспасаемомъ уголкѣ земли, и лежащій, въ эту минуту, на цыновкѣ монастырскаго подвала, въ цѣпяхъ, въ томительномъ ожиданіи позорной смерти при первомъ восхожденіи солнца, ея сынъ!.. И все это безъ вины, безъ участія въ злостности кастелькоццевскаго умысла, безъ знанія даже о немъ, безъ возможности объяснить это хорошо суду, оправдаться!.. Судьба, судьба! И какое безпомощное положеніе -- ни души родной, русской, на тысячи верстъ въ такую минуту, никто тебя не знаетъ, не понимаетъ твоего языка, вѣроятно, даже не будетъ знать хорошо твоего имени, ибо погибнешь ты въ толпѣ, въ стадѣ убойнаго скота, въ числѣ 13 жертвъ! И что все это хваленое могущество великаго отечества?-- вотъ же теперь никто, никто изъ этихъ десятковъ милліоновъ соотечественниковъ, не можетъ достать сюда рукою, пригрозить за тебя, заступиться!.. И 25 лѣтъ всего мнѣ! какъ еще хочется жить... И почему я здѣсь? здѣсь -- въ тысячахъ верстахъ, опять-таки, отъ родины, на землѣ древнихъ Колумбовъ, Кортецевъ... я, я, полтавскій уроженецъ, хохолъ, Флорентій Тарасычъ Мартовичъ. Хохолъ -- въ Вестъ-Индіи; хохолъ -- въ качествѣ мексиканскаго флибустьера! Какъ все это странно! Не глупо ли? Вѣдь никто этому не захочетъ вѣрить. У человѣка были небольшія деньги. Ну, поѣхалъ путешествовать, это еще можно понять; но вмѣсто пріятнаго прожиганія жизни въ Парижѣ, Римѣ -- вдругъ попасть добровольно -- вѣдь никто меня не гналъ въ шею -- въ какую-то Мексику, въ какую-то Венецуэлу, гдѣ, вѣроятно, отъ сотворенія міра русской ноги до меня не было -- попасть, имѣя деньги, матросомъ на мексиканскій или испанскій -- самъ хорошо не знаю -- коммерческій бригъ, попасться въ флибустьерствѣ, стоять подъ бомбами канонерки, стоять предъ военнымъ судомъ, теперь валяться тутъ, какъ собака, на полу -- и завтра утромъ... о, о! что это? глупость, безпримѣрное ли чудачество или сумасшествіе? Кто этому когда-либо повѣритъ?! И во всемъ самъ, самъ виноватъ, знаю... Но въ чемъ же собственно вина?-- въ оригинальности живого характера, любознательности, страсти видѣть, знать дѣйствительно любопытное, интересное, новое, дѣйствительно полезное, хорошее, умное!.. Судьба, несчастная судьба, болѣе ничего! Но что теперь объ этомъ думать! Все кончено... Господи, кажется, свѣтаетъ... минуты остаются для жизни, о, лучше уснуть, задремать скорѣе! Ужь скорѣе все это кончалось бы... Вонъ, счастливецъ Вильгельмсонъ, онъ хотя могъ уснуть въ эту ужасную ночь!!.

VII.

Въ пятомъ часу насъ стали будить.

Пріятель мой Брунно вскочилъ на ноги, какъ ошалѣлый, при первомъ толчкѣ. "Schon!" произнесъ онъ съ тупымъ ужасомъ, и тихая слеза опять скатилась на его щеку. Онъ бросился къ окну, видимо, желая знать, не пришелъ ли за ночь американскій броненосецъ. Но надежды нашей нѣтъ... Рейдъ и море спокойны, сини и прекрасны во всей красотѣ тропическихъ водъ. Еще по водѣ стелится легкій утренній туманъ -- рано, значитъ! Гдѣ-то далеко-далеко, на горизонтѣ, виднѣется "купецъ", т. е. надутый парусъ коммерческаго судна, идущаго на западъ. По рангоуту мы видимъ, что это бригъ, какъ и нашъ былъ бригъ "Санта-Анна"...

Всѣ встаютъ, съ тупою покорностью натягиваютъ куртки и надѣваютъ шляпы и шапки. Кастелькоццъ начинаетъ закуривать новую сигару и опять ругаться. Два испанца опять слушаютъ молитву, читаемую имъ явившимися вновь монахами... Американцы съ тупыми взглядами ужаса закладываютъ послѣднюю щепотку табаку за щеку... Я стараюсь не мыслить и сохранить лишь присутствіе духа, хотя чувствую, что колѣни мои начинаютъ гнуться отъ безсилія, изнеможенія при каждомъ шагѣ по комнатѣ. Уснувъ въ эту ночь всего съ полчаса, я даже сномъ не успѣлъ себя подкрѣпить для такихъ страшныхъ минутъ. Съ насъ снимаютъ кандалы и предлагаютъ хлѣба, сыру и вина въ послѣдній разъ. Но никто не прикасается ни къ чему. Наконецъ, "другъ Прима" становится въ распахнувшихся дверяхъ нашей тюрьмы, гдѣ уже виднѣется густой конвой изъ солдатъ, и говоритъ: "Синьоресъ!" (Онъ приглашаетъ насъ рукою выходить).

Гвидо, блѣдный, какъ полотно, первый идетъ въ дверь, куря сигару; за нимъ идетъ испанецъ -- нашъ бывшій штурманъ и боцманъ; далѣе остальные испанцы; американцы закладываютъ глубоко руки въ карманы полотняныхъ, испачканныхъ смолою куртокъ и тоже медленно идутъ къ двери, разставляя широко ноги, по-матроски... Выходимъ и мы съ Вильгельмсономъ, держась за руки.

Лѣтнее, жаркое, тропическое утро!..

На дворѣ суета, солдаты, конные офицеры, какіе-то чиновники при шпагахъ, въ соломенныхъ желтыхъ шляпахъ, должно быть, колоніальная полиція. Бѣлые и негры мѣшаются. Насъ выводятъ за монастырь и ведутъ вправо, по нагорному шоссе, обсаженному какими-то тонкоствольными, но съ густою листвою вверху, южными деревьями. Влѣво виднѣется спящій еще городъ; направо -- синее море.

Пройдя полверсты въ гору, мы видимъ, что на перекресткѣ съ другимъ шоссе изъ города, на площадкѣ, выстроено войско: солдатъ около трехсотъ. "Здѣсь, значитъ!" мелькаетъ, вѣроятно, у всѣхъ насъ въ умѣ. Кортежъ сворачиваетъ съ шоссе на площадку и входитъ въ средину войска, стоящаго угломъ на двѣ стороны. У лѣвой обочины шоссе, подъ деревьями аллеи, мы видимъ длинный рядъ выкопанныхъ могилъ. "Для насъ это", мелькаетъ въ моей головѣ. Я сжимаю руку Брунно и инстинктивно придвигаюсь къ американцамъ. Почему это я дѣлаю, я не могу дать себѣ отчета; инстинктъ меня тогда тянулъ къ нимъ, а не къ испанцамъ, отъ которыхъ хотѣлось быть подальше.

Насъ ставятъ кучей посрединѣ войска. Монахи становятся тоже около насъ, съ крестами въ рукахъ и съ опущенными въ землю глазами. Крестъ ихъ тоже опущенъ. Онъ не подымается -- да и не подымется, конечно, въ защиту насъ, несчастныхъ, въ эту минуту. Неразумные служители Христа! Передъ нами толпа офицеровъ, капитанъ, "другъ Прима", полковникъ какой-то суетящійся, опять эти чиновники со шпагами у черныхъ мундировъ, въ соломенныхъ шляпахъ. Бьютъ барабаны; намъ кричатъ, чтобы мы сняли шляпы и начинаютъ что-то поспѣшно читать по-испански, конечно, приговоръ... Кастелькоццъ опять нахально надѣваетъ шляпу на голову и беретъ сигару въ зубы. Ему не препятствуютъ. Онъ начинаетъ опять ругаться. Всѣ остальные стоятъ съ тупою покорностью судьбѣ животныхъ, обреченныхъ на убой и ужь несопротивляющихся. Брунно оборачивается въ послѣдній разъ на море и, не видя броненосца, со стономъ шепчетъ мнѣ: "Мы пропали!"

Я чувствую, что у меня гнутся и дрожатъ колѣни, что сердце сильно-сильно начинаетъ биться, все учащаясь, біеніемъ по мѣрѣ приближенія къ концу чтенія приговора, и что передъ глазами, по временамъ, появляются то огненные, то темные круги. Я крѣпче стараюсь схватиться за руку Брунно. Вся группа начальства, слушающая приговоръ съ обнаженными головами, и войско, держащее ружья на-караулъ, качаются въ моихъ глазахъ, катъ бы на волнѣ, какъ бы въ лодкѣ. Но я еще могу все видѣть, все понимать, различать... Я даже вижу вдали небольшую группу народа, стоящую, вонъ на горкѣ, на шоссе, и наблюдающую въ любопытной тишинѣ всю эту процедуру; все болѣе простой народъ: мужчины, женщины, бѣлые, негры; мулы съ корзинами по бокамъ, наполненными овощами и фруктами -- это на базаръ, въ городъ они такъ рано ѣдутъ. Все это я вижу теперь, какъ видѣлъ тогда! А надъ всею этою картиною вставшее, утреннее, жаркое солнце и безоблачное небо... Приговоръ читаютъ скоро и, кажется, конецъ близокъ. Я ничего не понимаю. Я объ одномъ думаю: "Ахъ, или чтобъ онъ никогда не кончался, или чтобы все ужь разомъ покончилось! Да, лучше ужь скорѣе. Гибель наша все равно неизбѣжна"!

VIII.

Но вотъ я замѣчаю, что въ толпѣ народа, на горкѣ, сторонятся, и на шоссе, изъ-за пригорка, отъ города, появился шибко несущійся экипажъ. Это высокій американскій догъ, запряженный четырьмя рослыми, темно гнѣдыми мулами. О, незабвенный моментъ! На верху сидятъ два господина: негръ, въ соломенной шляпѣ, съ бичемъ въ рукахъ, правитъ съ козелъ. Экипажъ на перекресткѣ сворачиваетъ въ нашу сторону; мулы, на поворотѣ, съ секунду топчатся на мѣстѣ, какъ бы собираясь съ силами, и, затѣмъ -- экипажъ пускается вскачь! Слышится явственно звонъ бубенчиковъ, привязанныхъ у мордъ муловъ; слышенъ лязгъ рессоръ экипажа. По камню шоссе экипажъ глухо гремитъ. Въ толпѣ испанскихъ офицеровъ начинаютъ оборачиваться...

Поровнявшись съ войскомъ, экипажъ вдругъ останавливается: оба господина быстро выходятъ изъ экипажа; одинъ изъ нихъ кидаетъ въ экипажъ свою широкополую соломенную шляпу и пальто, развертываетъ клякъ-шапе, цилиндръ, и надѣваетъ его на голову. Онъ, нагибаясь, вынимаетъ изъ экипажа, изъ-подъ ногъ, древко съ какимъ-то флагомъ и быстро идетъ къ серединѣ войскъ. Онъ несетъ въ рукѣ, высоко поднявъ, американскій флагъ, теперь это видно. Вонъ, видны эти бѣлыя звѣзды по синему полю, въ углу. "Джесси!" шепчетъ мнѣ Брунно, нервно сжимая мою руку. "О, что-жь онъ теперь можетъ сдѣлать"? мелькаетъ у меня въ умѣ. Другой господинъ, видимо, секретарь, остается поодаль.

Стукъ экипажа и быстрое появленіе американца, видимо, производятъ суету въ толпѣ офицеровъ, передъ нами стоящихъ; всѣ начинаютъ оглядываться, громко шептаться... Американскій консулъ, видя чтеніе приговора и обнаженныя головы, останавливается позади, поодаль, за нашею толпою и за конвоемъ. Онъ почтительно снимаетъ шляпу и остается въ ожиданіи окончанія чтенія. Тысячи глазъ устремлены на него. Лицо его благородно-спокойно, хотя, по вздыманіямъ груди, мы видимъ, что онъ тяжело дышетъ. Фигура его велика и могуча, какъ могуча та нація, которая невидимо стоитъ теперь за нимъ. Онъ во фракѣ, черезъ плечо у него американскій національный шарфъ. Значитъ, онъ является сюда оффиціально. Волненіе мое достигаетъ высшаго предѣла: я долженъ на минуту склонить голову на плечо Брунно.

Но вотъ чтеніе приговора окончилось... Раздается команда. Происходитъ движеніе въ войскѣ, въ группѣ начальства. Начинаютъ отдавать какія-то приказанія...

Въ ту же минуту Джесси надѣваетъ шляпу на голову и твердою походкою идетъ прямо къ главному начальнику. Онъ держитъ твердо въ правой рукѣ развернутое знамя. Онъ что то громко говоритъ по-испански. Я замѣчаю, что съ первыхъ же словъ, они оба начинаютъ горячиться, кричать и сильно жестикулировать. Вѣрно, онъ протестуетъ. Толпа офицеровъ и чиновники со шпагами окружаютъ его и всѣ что-то ему горячо возражаютъ. Главный начальникъ, полковникъ, дѣлаетъ отрицательный жестъ рукою, какъ бы желая дать понять, что онъ ничего не хочетъ знать. Джесси, красный и взволнованный, что-то имъ кричитъ и махаетъ высоко флагомъ. Ничего не помогаетъ.

Вотъ ужь закричали что то начальствующіе, забѣгали чиновники. Изъ-за войска выходятъ семь безоружныхъ профосовъ, съ веревками въ рукахъ, берутъ Кастелькоцца за плечи и ведутъ привязывать веревками къ крайнему дереву у могилы. Онъ неистово ругается и слегка борется. Его тащутъ и привязываютъ. "Diablo Ховельяръ"! такъ и сыпется изъ его устъ. Принимаются за другого испанца -- тоже привязываютъ къ дереву. Монахи начинаютъ, въ сторонѣ, что-то тихо читать по молитвеннику. Вотъ третьяго повели привязывать. Кастелькоццу завязываютъ глаза платкомъ. Я отворачиваюсь съ ужасомъ, хочу читать молитву -- и не могу: забылъ слова. Вотъ повели еще трехъ... Сейчасъ до насъ дойдетъ очередь. Джесси продолжаетъ спорить съ испанцами. Но вотъ взяли подъ-руки одного американскаго матроса. Джесси вздрагиваетъ. Онъ быстро подходитъ большими шагами, расталкиваетъ конвой и отстраняетъ профоса рукою. Офицеры бросаются къ нему; двое хватаются за эфесъ своихъ шпагъ. Крикъ, гамъ... Джесси кричитъ что-то какъ сумасшедшій, ухватившись цѣпкими пальцами за рукавъ матроса. Одинъ изъ офицеровъ хватаетъ его за руку. Джесси со всего размаху даетъ ему сдачи по рукѣ и, я слышу, кричитъ по-англійски: "Консулъ!.. Сѣверо-Американскихъ Соединенныхъ Штатовъ консулъ!" И онъ высоко поднимаетъ свой флагъ. Онъ все таки порывается высвободить своего соотечественника, но его, напоромъ солдатскихъ спинъ конвоя, оттираютъ и жертву уводятъ привязывать. Онъ бросается въ различныя стороны, какъ сумасшедшій.

Берутся за другого; наконецъ, за меня и Брунно. Мы успѣваемъ только поцѣловаться съ Вильгельмсономъ и насъ разлучаютъ, меня ведутъ къ одному дереву, его -- къ другому. Ноги ужь меня не могутъ выдерживать, я спотыкаюсь, теряю шапку -- меня волочатъ. Бѣднаго Брунно свободно уводятъ на его страшное мѣсто. Мнѣ начинаетъ дѣлаться дурно. Меня черезчуръ крѣпко привязываютъ къ дереву веревкою. Я почти ничего ужь не помню. Круги въ глазахъ темнѣютъ, голова начинаетъ медленно кружиться. Сердце, кажется, совсѣмъ перестаетъ биться. Я только могу еще понимать, что Джесси здѣсь же, что онъ не отступаетъ, что онъ громко кричитъ, горячится... Вотъ выходятъ впередъ группы какихъ-то солдатъ и начинаютъ заряжать ружья. "Это они насъ будутъ разстрѣливать", мелькаетъ у меня въ умѣ. Я вижу, что американскій консулъ, что-то крича, идетъ въ нашу сторону, поднимая опять высоко свой флагъ; нѣсколько офицеровъ бросаются, чтобы его остановить, но онъ замахивается древкомъ своего флага и они отступаютъ. Ему издали противники кричатъ что-то по-англійски и по-испански, и отчаянно махаютъ руками. Онъ отрицательно качаетъ головою и поднимаетъ высоко флагъ. Вотъ онъ красный, взволнованный, становится передъ крайними двумя американскими матросами, кидаетъ шляпу, величественнымъ, но естественнымъ жестомъ на траву, растегиваетъ жилетъ и, быстро наклонивъ свой длинный флагъ, старается закрыть имъ... насъ, насъ всѣхъ четырехъ, и меня, и милаго Брунно!.. Боже, онъ показываетъ рукой на свою грудь! Онъ что-то отчаянно кричитъ

Я болѣе ничего не вижу, потому что торопящіеся профосы надвигаютъ на мои глаза платокъ... Послѣднее, что я видѣлъ -- это былъ лоскутъ синяго, счастливаго неба тропической Кубы, этой "антильской жемчужины", какъ называютъ этотъ островъ испанцы! У меня замутилось въ глазахъ и голова почти повисла на лѣвую сторону груди... Въ глазахъ -- темнота ночи и медленное, непріятное круженіе въ лѣвую сторону. Я начинаю чувствовать тошноту. Въ ушахъ страшный звонъ. Въ колѣняхъ болѣзненная слабость и ломота. Меня поддерживаетъ въ стоячемъ положеніи только веревка... "Скорѣе, скорѣе!" Я помню еще одно инстинктивное движеніе: я постарался выдвинуть впередъ ноги, подалѣе отъ дерева, чтобы не упасть, когда меня убьютъ. Зачѣмъ это?.. Болѣе я почти ничего хорошо не слышалъ, что вокругъ меня происходило.

IX.

Но полнаго сознанія, помню, я не терялъ ни на минуту.

Вотъ проходитъ минута -- долгая, длинная, безконечная, какъ вѣчность!

Вотъ, вправо отъ меня, раздался глухой грохотъ выстрѣловъ: точно кто-нибудь бросилъ горсть гороху въ металлическое рѣшето или доску. "Начинаютъ", мелькнуло у меня въ мозгу. Слышенъ какъ будто бы далекій стонъ... Вотъ другой залпъ, третій ближе, четвертый еще ближе... "Боже, какъ это долго"! Пятый -- совсѣмъ близко, кажется... Я немощенъ духомъ, но инстинктомъ чувствую присутствіе вблизи ангела хранителя; Джесси около насъ и это одно даетъ мнѣ возможность еще не рехнуться ума окончательно. Изрѣдка Джесси рычитъ тутъ гдѣ-то, какъ тигръ. Вотъ пятый грохотъ выстрѣловъ; вотъ, кажется, шестой, седьмой, Господи!-- вотъ восьмой, кто-то явственно простоналъ или вѣрнѣе, тяжело тяжело взвизгнулъ, вздохнулъ около меня. Вотъ еще выстрѣлили. "Сейчасъ насъ... меня", думается мнѣ. "Какъ долго... Боже, что за невыносимая мука, какъ долго! Зачѣмъ такъ мучить"?.. И еще, слышу, Джесси кричитъ что-то тутъ, гдѣ-то... Нѣтъ, нѣтъ выстрѣловъ! Вотъ еще секунда, другая -- нѣтъ выстрѣловъ. "Господи"!

Слышу, какая-то бѣготня начинается вокругъ насъ.

Вотъ кто-то, ругаясь, сдергиваетъ съ меня платокъ, пробѣгаетъ далѣе; другой кто-то начинаетъ развязывать мои веревки. Я вижу, Джесси здѣсь и все держитъ надъ нами свой магическій флагъ, все старается закрывать насъ всѣхъ имъ! Я вижу, что развязываніе идетъ и около милаго Брунно, и около американцевъ. Передъ нами еще стоятъ, группами по шести-семи человѣкъ, испанскіе солдаты, но теперь ужь съ опущенными на землю ружьями. Джесси еще продолжаетъ перекрикиваться съ испанцами, грозящими ему кулаками, но теперь ужь онъ гораздо спокойнѣе прежняго. "Неужели мы спасены"? Да, несомнѣнно, насъ оставили въ покоѣ.

Освобожденные отъ веревокъ, мы всѣ инстинктивно сдвигаемся около нашего спасителя, прячась за его спиною, какъ малыя дѣти. Брунно нервно плачетъ. Всѣхъ насъ еще трясетъ лихорадка испуга пережитыхъ сейчасъ минутъ. Смотрю, и Брунно живъ, и американцы цѣлы. Я инстинктивно взглядываю направо, ища другихъ товарищей несчастія, и вскрикиваю отъ ужаса. У всѣхъ деревьевъ, облитые обильно-текущею кровью, корчатся въ послѣднихъ мукахъ наши несчастные товарищи-испанцы. У двухъ изо-рта фонтаномъ бьетъ кровь. Кастелькоццъ уже нѣмъ; голова его виситъ безжизненно на груди; его отвязываютъ и бросаютъ въ яму, какъ тяжелый какой-нибудь тюкъ. Другія жертвы повисли на веревкахъ и подкормили подъ себя ноги. Цѣлый ужасный рядъ жертвъ! Проклятіе, проклятіе! Это образованная нація, это христіане!..

Я еще не смѣлъ вѣрить полнотѣ нашего счастія. Можетъ быть, это лишь временное спасеніе? Но тогда не лучше ли было бы все сейчасъ покончить? Но и выигрышъ минуты, часа, дня, одного дня -- о, какъ показалось мнѣ это сладкимъ въ ту минуту, правду сказать!.. Вильгельмсонъ жарко жметъ мнѣ руку, плачетъ и тихо шепчетъ по-нѣмецки, что испанцы рѣшаются, кажется, судя по разговору ихъ съ Джесси, отложить казнь, отдать насъ ему на поруки, подъ росписку; а что окончательное рѣшеніе послѣдуетъ отъ маршала Ховельяра, по телеграфу, черезъ 24 часа. Джесси тутъ же приказываетъ своему секретарю написать карандашомъ временную росписку о взятіи всѣхъ насъ на поруки, подписываетъ ее дрожащею рукою и ведетъ всѣхъ насъ къ своему экипажу. Его сопровождаетъ, поругиваясь, громадная толпа испанскихъ офицеровъ. Онъ не отходитъ отъ насъ ни на шагъ; мы, понимая это, какъ цыплята къ маткѣ, въ виду ястреба, жмемся къ нему.

Джесси втолкнулъ одного амерніанца на козлы къ негру-кучеру, другого -- въ свой экипажъ; насъ съ Брунно онъ усадилъ противъ себя спереди. Какъ какой-нибудь бравый кирасирскій штандартистъ, самъ онъ сѣлъ посреди насъ съ своимъ секретаремъ, подбоченясь и держа въ экипажѣ, торчкомъ, могущественный флагъ, символъ теперь побѣды человѣколюбія надъ кровожадностью испанскаго военнаго деспотизма! Лицо Джесси было совершенно спокойно и гордо безъ бахвальства. Онъ былъ прекрасенъ и геликъ въ эту минута! "Вотъ онъ -- о, Христосъ!-- твой достойный и разумный служитель"! мелькаетъ у меня въ головѣ. Экипажъ нашъ шибко трогается съ мѣста. Когда мы выѣхали на гору, народъ, видѣвшій издали всю эту сцену, почтительно разступался передъ экипажемъ американца, съ уваженіемъ снимая шляпы.

Брунно, нѣжный и добрый по натурѣ, не могъ совладать съ наплывомъ чувствъ, охватившихъ его, и, какъ только мы поднялись въ гору, онъ нагнулся къ рукѣ Джесси и, заливаясь слезами, сталъ жарко ее цѣловать. Я самъ не выдержалъ. Слезы брызнули у меня изъ глазъ и я повалился на колѣни Джесси, жарко и благодарно прижимая къ губамъ длинные концы американскаго флага, спасшаго мнѣ молодую жизнь! О, какъ я уважалъ, какъ жарко любилъ въ эту минуту этотъ гордый, благородный флагъ!

Къ вечеру того же дня пришелъ грозный броненосецъ изъ Новаго Орлеана и гордо сталъ на рейдѣ. Капитанъ броненосца, въ полной формѣ, пріѣхалъ являться къ Джесси. Это произвело въ городѣ еще большую сенсацію въ нашу пользу. Черезъ 24 часа, пришло рѣшеніе генералъ-капитана острова Кубы избавить насъ отъ казни; но выслать съ Кубы въ 48 часовъ.

Я прожилъ у американскаго консула два дня. Когда пришелъ первый срочный пароходъ, держащій сообщеніе Гаваны съ Новымъ Орлеаномъ, Джесси всѣхъ насъ повелъ на пристань и успокоился лишь тогда, когда пароходъ отчалилъ отъ гаванской пристани.

За нѣсколько часовъ до отъѣзда, при прощаніи, благодаря его за спасеніе меня, въ числѣ другихъ, отъ неминуемой гибели, я признался Джесси, черезъ Брунно, что, можетъ быть, недостойно обманулъ его: что я вовсе не натурализировавшійся эмигрантъ, а русскій подданный. Онъ вспыхнулъ и что-то сказалъ Брунно по-англійски. Тотъ мнѣ перевелъ. Слова Джесси были: "Скажите этому мистеру, можетъ быть и благодарному, но глупому чилійскому ослу, что есть вещи, о которыхъ можно думать, которыя можно даже дѣлать, но о которыхъ нельзя при свидѣтеляхъ въ слухъ говорить оффиціальному лицу. Точно я и самъ не догадывался, съ перваго ке нашего свиданія въ монастырѣ, о томъ, что онъ меня обманываетъ. Глупецъ! Пусть онъ скорѣе убирается къ чорту въ Нью Орлеанъ; а въ настоящую минуту изъ моей комнаты -- пока я его еще не сбросилъ съ этой лѣстницы!.."

Довольно... Прибавлю развѣ къ разсказу еще одно характерное обстоятельство, сюда относящееся.

Когда я возвратился въ Вашингтонъ и, прійдя въ наше посольство и разсказавъ происшествіе со мною, бывшее въ Гаванѣ, просилъ ссудить мнѣ до Парижа (гдѣ ожидали меня деньги) нѣкоторую сумму на проѣздъ въ Европу -- то секретари посольства посмотрѣли на меня какъ на сумасшедшаго, заявивъ, что "посольства не благотворительныя учрежденія"; однако, все таки обѣщали доложить "г. посланнику" и просили прійти за отвѣтомъ на другой день.

На другой же день, они мнѣ ехидно сообщили, что имѣютъ отъ г. посланника "непріятное порученіе" объявить мнѣ, что, если я находилъ средства для столь странныхъ приключеній за границей, то долженъ отыскать самъ и средства для возвращенія въ Россію. "Вообще же, передавали мнѣ съ подавленнымъ негодованіемъ: -- г. посланникъ находитъ всю вашу исторію на Кубѣ, о которой онъ ужь извѣстился по американскимъ газетамъ, очень подозрительною и компрометирующею русское имя за-границею". Для поступка же Джесси -- расхваленнаго "почему-то" американскими газетами на всѣ лады -- гг. секретари не находили и словъ порицанія; они считали это "недипломатичнымъ вовсе", противорѣчащимъ всѣмъ правиламъ международнаго приличія; явно держали сторону протестовавшаго передъ американскимъ правительствомъ въ Вашингтонѣ, испанскаго посланника въ этомъ происшествіи и находили, что отвѣтъ г. американскаго статсъ-секретаря по иностраннымъ дѣламъ испанскому посланнику "дышетъ неприличною ироніею, возмущающею весь дипломатическій корпусъ". Дѣло въ томъ, что на требованіе испанскаго правительства высказать порицаніе Джесси, за его вмѣшательство во внутреннія дѣла испанской колоніи, тогдашній министръ, статсъ-секретарь иностранныхъ дѣлъ Сѣверо-Американскихъ Штатовъ заявилъ, что его правительство вполнѣ одобряетъ поступокъ Джесси относительно насъ, осужденныхъ, и что ему, Джесси, уже послано увѣдомленіе: если, на будущее время, въ теченіи кубинскаго возстанія, повторится что-либо подобное, то онъ, консулъ, имѣетъ право непосредственно вытребовать, по телеграфу, во всякое время, до трехъ броненосцевъ изъ Нью-Орлеана!..

Съ Брунно Вильгельмсономъ я разстался, какъ вообще разстаются двѣ случайныя волны, которыя несутся дружно вмѣстѣ до тѣхъ поръ, пока не разгонитъ ихъ "гдѣ-нибудь -- утеса каменнаго грудь". Я съ нимъ простился въ Нью-Іоркѣ, отдалъ ему на прощаніе всѣ оставшіеся у меня, за расходами на проѣздный билетъ до Парижа, 50 долларовъ -- и болѣе никакихъ свѣдѣній о немъ не имѣлъ и не имѣю съ тѣхъ поръ...

Дмитрій Гирсъ.

"Отечественныя Записки", No 7, 1883