Гирс Дмитрий Константинович - На краю пропасти

НА КРАЮ ПРОПАСТИ.
(Двѣ главы изъ романа: "Старая и Юная Россія.")

ГЛАВА I.

Сцена кончилась {Сцена состояла въ свиданіи доктора Маркинсона и Теленьевыхъ -- отецъ случайно сюда попалъ -- съ Оглобинымъ въ полѣ. При этомъ старикъ Теленьевъ опять опростоволосился новою неловкостью, а сынъ позволилъ себѣ опять излишнюю рѣзкость. Прим. автора.}

Всѣ разошлись въ глубокомъ молчаніи. Управляющій, его сынъ и докторъ отправились назадъ черезъ садъ.

Старикъ былъ такъ разстроенъ и озадаченъ непріятнымъ пассажемъ, только-что произведшимъ съ нимъ, что отложилъ свою поѣздку въ поле, отпустилъ атамана съ лошадью и нѣкоторое время шелъ, понуривъ голову въ тяжеломъ раздумьѣ.

Странности, которыя онъ поминутно замѣчалъ въ сынѣ, тѣ недоразумѣнія, какія вотъ ужь который разъ со вчерашняго вечера возникали между ними при всякой встрѣчѣ и которымъ отцовское сердце, при всей своей любви къ сыну, никакого оправданія подъискать не могло, да и впереди ничего утѣшительнаго не предвидѣло; наконецъ, все только-что произведшее съ этимъ Оглобинымъ, гдѣ онъ, старикъ, такъ опростоволосился передъ посторонними,-- можетъ быть, невольно заставилъ этимъ покраснѣть сына и,-- вдобавокъ ко всему,-- странности самаго этого Оглобина, которыя являлись старику, казалось, столь очевидными и которыхъ только молодежь не замѣчала,-- или не хотѣла замѣчать,-- все это рѣшительно мутило, путало мысли старика, совсѣмъ сбивало его съ толку... Мы сказали, чаша недоразумѣній его съ сыномъ наполнилась до краевъ.

-- Да, сказалъ онъ въ полголоса, какъ-бы разсуждая вслухъ съ самимъ собою,-- какъ это странно! какъ все это странно! ...Почему все это кажется вамъ, господа, нисколько неудивительнымъ и нестраннымъ, съ замѣтною досадою въ сердцѣ произнесъ онъ, переходя къ другой мысли: -- а насъ и поражаетъ и коробитъ?... Должно быть въ самомъ дѣлѣ мы слишкомъ разошлись и не понимаемъ другъ друга, объяснилъ онъ, покачивая грустно головою.

Никто изъ спутниковъ ничего не отвѣтилъ, хотя оба и понимали, что старикъ говорилъ объ Оглобинѣ, о только-что поразившемъ его явленіи при встрѣчѣ съ этимъ страннымъ человѣкомъ...

Въ такомъ положеніи они вышли на дорожку, пролегавшую вдоль берега, мимо извѣстной скамеечки Rêverie и нѣкоторое время подвигались всѣ опять въ глубокомъ раздумьѣ. Каждый былъ занятъ своими мыслями.

Вдали мелькнуло что-то бѣлое...

Хотя было еще очень далеко, хотя старикъ Теленьевъ былъ занятъ совсѣмъ другими мыслями, тѣмъ не менѣе онъ тотчасъ засуетился и сталъ оправлять свой костюмъ. Онъ опять провелъ рукою по пуговицамъ своего гороховаго пальто и, только убѣдившись, что все въ порядкѣ, успокоился.

-- А вотъ и наши дамы, проговорилъ онъ, понижая тонъ и желая обратить вниманіе спутниковъ на дамъ, сидѣвшихъ на скамейкѣ, къ которой они теперь подходили.

Сынъ поднялъ голову и, убѣдившись въ справедливости словъ отца, пріостановился, раздумывая: идти-ли дальше или свернуть куда-нибудь въ боковую аллею.

-- Я хотѣлъ бы пройти прямо къ намъ, сказалъ онъ тихо отцу:-- мнѣ нехотѣлось-бы подходить: это задержитъ насъ.

-- Нельзя, Вася, нельзя, сказалъ опять встревоженно отецъ, сдерживая его за руку: -- онѣ подумаютъ, что мы ихъ чуждаемся. Ты и то вчера такъ мало у нихъ пробылъ, да и сегодня я только-что сказалъ имъ, что ты потому не пришелъ, что усталъ съ дороги и отдыхаешь; но, какъ только время позволитъ, ты явишься засвидѣтельствовать генеральшѣ...

Сынъ вообще былъ не въ духѣ въ эту минуту. Тяжелое впечатлѣніе, вынесенное изъ сцены съ Оглобинымъ, было еще свѣжо въ его сердцѣ! Навязчивость старика бѣсила его. Онъ не выдержалъ и, съ явною досадой на лицѣ, рѣзко зачесалъ затылокъ и стиснулъ недовольно зубы.

Отецъ еще безпокойнѣе взглянулъ на него.

-- Всегда нужно говорить одну правду, сухо пояснилъ Василій, стараясь не встрѣчаться глазами съ отцомъ: -- вѣдь я вовсе не хотѣлъ къ нимъ вскорѣ идти; вѣдь это неправда. (Это ужь вышло у него очень рѣзко).

У старика и сердце покатилось, и слезы опять блеснули на глазахъ. Онъ никакъ этого не ожидалъ. Онъ страшно переконфузился и остановился середь дороги съ растопыренными отъ удивленія руками. Въ чашу упала еще одна лишняя капля желчи: сейчасъ все должно было разлиться!

-- Ахъ, мой другъ, произнесъ старикъ едва слышно,-- это простое приличіе, одно простое приличіе. Пойми ты это. Ты вообще, мой другъ, что-то имѣешь противъ нихъ, я замѣтилъ, сказалъ онъ поспѣшно, стараясь оправиться отъ смущенья:-- что ты имѣешь противъ нихъ) скажи. Онѣ такія добрыя.-- Сыну было тоже нелегко и онъ молчалъ.-- Нѣтъ, скажи мнѣ, повторилъ настойчиво отецъ и, не получивъ отвѣта на свой вопросъ, онъ нагнулся, чтобы съ боку заглянуть въ лицо сыну.-- Ты имъ всѣмъ такъ понравился, онѣ тебя такъ полюбили.

-- И это не можетъ быть: онѣ меня видѣли всего двадцать минутъ.

Отецъ рѣшительно не зналъ, какъ ступить, что дѣлать.

-- Наконецъ, поспѣшно добавилъ онъ шопотомъ, дѣлая шагъ впередъ и желая этою рѣшимостью и своимъ замѣчаніемъ уже окончательно отрѣзать сыну путь къ отступленію: -- онѣ уже замѣтили насъ и неловко не подойти. Какъ будто мы ихъ трусимъ.

Сынъ сообразилъ, что дѣйствительно неловко теперь не подойти, послушался и послѣдовалъ за старикомъ. Видно было, однакожъ, по лицу, что этотъ послѣдній разговоръ съ отцомъ былъ ему почему-то больно не по душѣ. (Онъ опомнился; вспышка прошла.... Ужь онъ каялся въ сердцѣ и тысячу разъ проклиналъ себя!)

"Опять, думалъ онъ, опять... Съ самаго пріѣзда я ему, кажется, не доставилъ еще ни одной вполнѣ счастливой минуты... И какъ все это жестоко, рѣзко выходитъ, со злостью произнесъ онъ:-- какой я злой иногда бываю!... Что изъ того, что я правъ по своему? Нѣтъ, довольно!"

Онъ вдругъ уменьшилъ шаги и взялъ старика за рукавъ, желая дать понять, что хочетъ ему что-то сказать. Старикъ пріостановился и опять недоумѣвающе взглянулъ на сына. Василій Алексѣевичъ отвелъ его въ сторону, можетъ быть, затѣмъ, чтобы постороннимъ не было видно то, что готовилось сейчасъ произойти. (Маркинсонъ уже давно ушелъ впередъ...)

-- Извините миня, съ чувствомъ сказалъ онъ, сжавъ руку старика.

Алексѣй Осиповичъ еще удивленнѣе взглянулъ на него.

-- Въ чемъ, Вася?

-- Я опять... Я по временамъ бываю очень желченъ, торопливо сказалъ онъ: -- я самъ сознаю. Жизнь, жизнь это дѣлаетъ, помимо нашей воли.

-- Что такое?

-- Съ самаго пріѣзда сюда я не могъ доставить вамъ ни одной вполнѣ радостной минуты! съ отчаяньемъ произнесъ сынъ: -- какъ ни заговоримъ...

Старикъ понялъ теперь, въ чемъ тотъ каялся и, съ выраженіемъ глубокой печали на лицѣ, опустилъ покорно голову, продолжая однакожъ держать сына за обѣ руки.

-- Что ты говоришь, Вася, что ты говоришь? произнесъ онъ черезъ минуту, вспыхивая въ лицѣ и выходя изъ своего оцѣпененія.-- Развѣ я тебя укорялъ въ чемъ нибудь? Развѣ я сказалъ? Грѣхъ тебѣ! Какъ ты мнѣ ничего не доставилъ, когда ужь одинъ пріѣздъ твой, одна возможность тебя видѣть, волнуясь, отрывочно говорилъ старикъ,-- удовольствіе, которое ты мнѣ этимъ доставилъ... Ужь за одно это... Если бы ты даже прежде никогда обо мнѣ не думалъ...

Онъ не могъ далѣе говорить. Силы видимо измѣняли ему.

-- Я не виню тебя, видитъ Богъ, нѣтъ, чуть слышно пролепеталъ онъ и крупная слеза,-- опять скатившись и скользнувъ по щекѣ,-- сѣла на бакенбардѣ... Онъ отвернулся на секунду, чтобы скрыть свое волненье.-- Что прикажешь дѣлать! Ты самъ не виноватъ!

Онъ сдвинулъ рукавъ пальто къ локтю и рубашкою вытеръ влажные глаза.

Вся кровь прихлынула къ головѣ Василія.

-- Это несправедливо, это несправедливо, почти закричалъ онъ, задѣтый за живое послѣднимъ упрекомъ старика: -- я всегда объ васъ думалъ, батюшка, я всегда желалъ бы дѣлать вамъ одно пріятное... Честь моя вамъ въ томъ порукой! Даже вотъ доказательство... (Онъ торопливо, лихорадочно сталъ доставать что-то изъ кармана... Проклятое, какъ нарочно, это "что-то" застряло теперь тамъ и не сразу поддавалось усиліямъ его нетерпѣнья). Наконецъ, онъ досталъ оттуда пенковую трубку въ замшевомъ чехлѣ, которую мы видѣли въ его рукахъ на постояломъ дворѣ и съ которой онъ носился, вотъ уже второй день, не зная когда-бы выбрать поудобнѣе минуту, чтобы вручить этотъ подарокъ отцу. Теперь это было очень кстати.-- Вотъ, возьми: этотъ подарокъ я тебѣ готовилъ, сколачивая для этого копѣйки цѣлый годъ... Это стоитъ болѣе 40 р. Для меня пока это большія деньги! Тутъ особенно янтарь очень хорошъ: взгляни на величину... Но это пустяки; дѣло не въ томъ, лихорадочно говорилъ онъ: -- пусть тебѣ это только послужитъ доказательствомъ, отецъ, что ты ошибаешься, если думаешь, будто у меня черствое сердце, будто, напримѣръ, я не думалъ о тебѣ, когда ѣхалъ сюда. Вѣрь,-- мнѣ самому тяжелы эти недоразумѣнія и странности, какія ты, можетъ быть, замѣчаешь за мной съ самого пріѣзда. Я понимаю, какъ это должно быть тебѣ больно... Но, Боже мой! ломая руки, произнесъ онъ:-- что же я буду дѣлать?!.. Видишь ли, отецъ, началъ онъ, послѣ нѣкотораго колебанія: -- ты самъ сейчасъ справедливо замѣтилъ... Это правда, намъ трудно будетъ иногда понимать другъ друга...

-- Мы слишкомъ разошлись, грустно замѣтилъ опять отецъ, еще ниже опуская голову:-- мы слишкомъ разошлись, хочешь ты сказать.

Но сымъ ничего уже не слышалъ и продолжалъ свою мысль съ прежнимъ жаромъ:

-- ...Но вѣдь у меня такое же теплое сердце, какъ и было! Мнѣ самому тяжело, вѣрь, мнѣ самому не легко! Мы не понимаемъ другъ друга: въ этомъ вся разгадка... Я пробуду здѣсь, можетъ быть, два-три мѣсяца. Постараемся воспользоваться этимъ временемъ, чтобы разъяснить все это и вѣрьте, батюшка, прибавилъ онъ, стискивая крѣпко руку отца: -- вѣрьте, что я пріѣхалъ сюда именно за тѣмъ, чтобы научиться уважать васъ, уважать сознательно, именно сознательно, съ усиліемъ на этихъ словахъ, произнесъ онъ: -- ибо только при этомъ условіи можетъ существовать прочная, вѣчная, настоящая любовь... Я такъ это понимаю. Я еще вчера объ этомъ писалъ дядѣ Савелью.

Онъ сказалъ все это съ такой неудержимой силой, энергіею, съ такимъ неподдѣльнымъ жаромъ, несомнѣнною искренностію,-- словоохотливость его такъ была неожиданна для старика,-- и потомъ,-- это вниманіе -- этотъ дорогой подарокъ -- все это было такъ но сердцу бѣдному, разбитому теперь, расчувстованному Алексѣю Осиповичу, что старикъ,-- пораженный, тронутый до глубины души,-- стоялъ какъ ошеломленный нѣсколько секундъ, даже послѣ того, какъ сынъ уже давно смолкъ: туловище его и правая рука еще сохраняли то, слегка наклоненное впередъ, вытянутое положеніе, какое они приняли при послѣднихъ словахъ сына -- точно онъ хотѣлъ броситься тому на встрѣчу, или схватить его; все лицо, все положеніе головы еще сохраняли выраженіе какого-то нѣмаго ожиданія еще чего-то -- словно онъ только-что слышалъ издали простую, но прекрасную и сладкую его слуху пѣсню -- она смолкла -- а онъ еще надѣялся, а онъ еще чаялъ, что она не совсѣмъ спѣта, не совсѣмъ кончена, что она еще будетъ продолжаться и будетъ длиться до безконечности, какъ ему хотѣлось бы...

Старикъ очнулся, наконецъ. Онъ провелъ рукою по лицу, точно просыпался послѣ долгаго, но пріятнаго сновидѣнія.

Онъ стиснулъ еще горячѣе, еще благодарнѣе руку сына, какъ-то глубоко, признательно улыбнулся ему,-- точно благодарилъ его за что-то,-- потомъ сдѣлалъ шагъ впередъ и, весь окончательно сбитый, смущенный и взволнованный -- и этою неожиданностію и этимъ наплывомъ вдругъ счастія -- кинулся -- какъ-то повалился стремительно -- на грудь сына... Онъ склонился головою на его плечо и замеръ такъ...

-- Благодарю, благодарю... шепталъ онъ весь въ слезахъ: -- да, Василій, у тебя еще въ дѣтствѣ было прекрасное сердце. Я узнаю его въ эту минуту, я узнаю!-- Онъ поднялъ голову и, продолжая держать руки на плечахъ у сына, выпрямился и посмотрѣлъ ему прямо въ глаза.-- Да, постараемся, постараемся разъяснить все, радостно и какъ-то торжественно сказалъ онъ, потрясая сына за плечи:-- я этого хочу. Для этого, я умоляю, наконецъ, требую отъ тебя высказать мнѣ все, что ты замѣтишь во мнѣ страннаго и чего не поймешь самъ. Точно также, ты позволишь и мнѣ быть откровеннымъ въ отношеніи тебя?

-- Я прошу этого, батюшка, сказалъ сынъ.

Отецъ поцѣловалъ его три раза въ лобъ, съ какою-то, теперь особенно нѣжною разстановкою между каждымъ поцѣлуемъ -- мѣрно и звучно кладя каждый изъ нихъ на лобъ сына. Вѣрно онъ хотѣлъ продолжительнѣе насладиться своимъ счастіемъ. Такъ знатоки прихлебываютъ первые глотки какого нибудь тонкаго вина.

-- Ну вотъ и прекрасно, сказалъ старикъ, счастливый тѣмъ, что хоть на этотъ разъ они сошлись съ сыномъ вполнѣ.-- Однако, пойдемъ къ нимъ. Онѣ на насъ смотрятъ и, кажется, видятъ всю эту сцену.

И стараясь казаться разсѣянными и спокойными, они направились къ дамамъ... Но едва сдѣлали они нѣсколько шаговъ, какъ старикъ опять остановился и положилъ руку на сердце.

-- Какъ легко, ахъ, какъ легко теперь тутъ, Вася, произнесъ онъ съ глубокимъ чувствомъ.

Значитъ, горечь желчи,-- замѣтимъ мы отъ себя,-- накопившейся въ чашѣ, излилась благодѣтельнымъ и сладкимъ медомъ на запекшіяся уста страдальца!

-----

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .*) Подобныя точки означаютъ, что тутъ что нибудь выпущено авторомъ въ печатаемыхъ отрывкахъ, неотносящееся собственно къ намъ -- и что вставится, когда будетъ печататься цѣлый романъ въ Отеч. Запискахъ. Прим. автора.

А въ то время, какъ экипажъ, огибая клумбу середь двора, проѣзжалъ мимо флигеля, гдѣ жилъ управляющій съ сыномъ,-- докторъ, завидѣвъ ихъ обоихъ стоящими у окна, раскланивался имъ прощально, шаловливо махая надъ головой своимъ картузомъ,-- сынъ говорилъ Алексѣю Осиповичу:

-- Вотъ ты позволилъ мнѣ сегодня быть откровеннымъ съ тобою, отецъ; мы желали разъяснить многое.

-- Да, да, сдѣлай одолженіе, я далъ тебѣ право, бодро сказалъ Алексѣй Осиповичъ, хотя и почувствовалъ, что сердце у него слегка дрогнуло при этомъ приступѣ сына:-- Спрашивай.

-- А ты не разсердишься? освѣдомился Василій, взявъ ласково за руку отца и довѣрчиво ему глядя въ лицо.

-- Помилуй. Повторяю, я далъ тебѣ право.

-- Ты даешь слово?

-- Даю.

-- Лучше ты прежде скажи твои замѣчанія, отецъ.

-- Нѣтъ, ты прежде, Вася.

-- Скажи: развѣ мы такъ ужь зависимъ отъ этихъ Плещеевыхъ, что нужно вѣкъ ихъ бояться, цѣловать руки, когда онѣ даже этого и сами иногда не хотятъ, робѣть передъ ними, въ угоду имъ называть черное бѣлымъ, вѣчно страшиться, чтобы онѣ не подумали о насъ дурно, не нахмурились, не обидѣлись,-- и все это тогда, когда мы самостоятельные люди, когда мы сами но себѣ, а они сами цо себѣ?

Старикъ слушалъ это, тяжело дышо и лихорадочно барабаня пальцами по открытой рамѣ окна.

-- Но вѣдь я служу имъ, Вася, нерѣшительно замѣтилъ онъ:-- я подначальный, подумай. Ты самъ знаешь, можно ли, служа всегда сохранять свою...

-- Независимость? живо подсказалъ сынъ.

-- Да.

-- Можно.

-- Ахъ, нѣтъ, нѣтъ, Вася!

-- А иначе и службу эту къ чорту! горячо сказалъ сынъ.-- Если я долженъ приносить ей въ жертву даже мое человѣческое достоинство, то не нужно мнѣ этой службы!

Старикъ опять тяжело вздохнулъ и чуть слышно произнесъ на послѣднее замѣчаніе сына:

-- Ты судишь такъ по своей молодости, Вася. Поживи. Въ жизни нельзя не покоряться, не быть зависимымъ.

-- Это невѣрно, отецъ, ибо если бы это признать неизбѣжнымъ, то тогда лучше не жить, лучше умереть, чѣмъ вѣчно быть у кого нибудь рабомъ, также горячо сказалъ Василій.

-- Ахъ, какія мысли, какія мысли у тебя -- я замѣчаю, Васинька! Я знаю, вы, молодежь, такъ нынче разсуждаете; да можно ли это осуществить на дѣлѣ? почти съ упрекомъ замѣтилъ старикъ.

Сынъ сдержалъ себя, замѣтивъ опять увлеченіе и неловкость своего приступа къ объясненіямъ.

-- Впрочемъ, уже спокойно продолжалъ онъ, желая покончить этотъ разговоръ: -- извините, если это замѣчаніе доставитъ вамъ новое огорченіе. Мы условились быть откровенными. Я высказалъ только то, что каждому бросается въ глаза съ перваго же шагу.

-- И что тебѣ непріятно было видѣть во мнѣ, договорилъ обиженно старикъ, отходя отъ окна: -- понимаю, понимаю.

-- Ну вотъ, ты, кажется, и разобидѣлся, отецъ.

-- Нѣтъ, нѣтъ, ничего... это такъ.

Тѣмъ не менѣе, сынъ угадалъ.

Послѣ этого Алексѣй Осиповичъ цѣлый день былъ очень задумчивъ и грустенъ; онъ даже очень мало ѣлъ въ этотъ день за обѣдомъ, хотя и были его любимыя блюда и Павелъ, какъ нарочно, на славу изжарилъ убитую поутру Васильемъ Алексѣевичемъ утку и начинилъ ее вкуснымъ фаршемъ изъ булки, миндаля и яблоковъ. Всѣ попытки сына развеселить старика, разсѣять, заставить забыть рѣзкость и жесткость уколовъ ихъ перваго объясненія,-- остались безуспѣшными. Ничто не могло тутъ помочь. Старикъ старался скрыть свой разсерженный видъ, свое смущеніе, пытался быть разговорчивымъ, силился даже шутить; но изнанка виднѣлась, бѣлыя нитки сквозили, и все какъ-то выходило неловкимъ, натянутымъ, вынужденнымъ... Даже нѣжность, которую хотѣлъ теперь высказать сынъ, чтобы загладить неловкость своего давишняго приступа къ объясненіямъ, недостигла своей цѣли вполнѣ,

Алексѣй Осиповичъ въ душѣ даже обрадовался, когда вечеромъ подошелъ часъ, въ который можно было идти къ генеральшѣ за приказаніями. Только за чаемъ, когда Плещеева,-- передавая ему высокую фарфоровую чашку, изъ которой онъ всегда у нихъ пилъ чай, расписанную цвѣтами и позолотой,-- сказала ему: "намъ пріятно было бы почаще видѣть вашего сына у насъ въ домѣ, мы его мало знаемъ, но онъ всѣмъ намъ очень нравится",-- только теперь лицо старика просвѣтлѣло лучомъ непритворнаго удовольствія и грусть какъ бы на минуту отлетѣла отъ него.

-- Николай Федоровичъ Маркинсонъ хвалилъ вашего сына и говорилъ намъ сегодня, что изъ него выйдетъ что-нибудь дѣльное, прибавили почти въ одинъ голосъ обѣ дочери Плещеевой, желая съ своей стороны порадовать и развеселить грустнаго весь вечеръ старика.

Теленьевъ былъ въ недоумѣніи. Онъ смотрѣлъ то на говорившихъ, то на Варвару Михайловну, не хорошо сознавая, какъ слѣдуетъ ему принимать только-что переданное. Не есть ли это съ ихъ стороны только шутка, можетъ бытъ, даже насмѣшка надъ нимъ простакомъ?.. Наконецъ, послѣ долгаго колебанія, онъ понялъ, что нужно поблагодарить дамъ, потому что все-таки онѣ желали сказать ему пріятное. Онъ опять качнулся на стулѣ впередъ, сдѣлавъ что-то въ родѣ поклона.

-- Вы, кажется, не рады? вамъ, кажется, этого еще мало, избалованный отецъ? весело сказала Варвара Михайловна и шутливо трепнула порукѣ смущеннаго старика.-- И замѣтьте, Алексѣй Осиповичъ, докторъ очень умный человѣкъ, этого никто отъ него не отниметъ. Какой вы счастливый отецъ! съ завистливымъ вздохомъ прибавила она.-- Это я вамъ искренно говорю.

У Алексѣя Осиповича отлегло отъ сердца. Онъ убѣдился, что надъ нимъ не смѣются. У него опять чуть-было не сдѣлались глаза влажными отъ слезъ -- онъ ужасно сталъ нервенъ и плаксивъ за эти сутки, но теперь это были бы уже слезы счастья и благодарности. Зачѣмъ теперь не было тутъ Васи вблизи, чтобы обнять, облобызать, опять расцѣловать тысячу разъ отъ всей полноты -- теперь съ избыткомъ счастливаго сердца.

"Нѣтъ, нѣтъ, у него хорошее сердце, думается старику,-- все это пустяки -- эти недоразумѣнія, эти мелочи -- я не хочу ихъ знать. То, что онъ говорилъ мнѣ сегодня въ саду -- неспроста и не могло вылиться изъ дурного сердца, изъ нечистаго побужденія... Покажемъ и мы ему, волнуется онъ мысленно:-- покажемъ, въ свою очередь, на что способно родительское сердце подъ вліяніемъ любви къ дѣтямъ: пусть онъ не устоитъ, не выдержитъ, растаетъ передъ тепломъ этой божественной искры человѣческаго сердца!"

И тяжелое воспоминаніе утрешней сцены у окна забыто на всегда, и старикъ смотритъ въ будущее опять бодро и увѣренно. Онъ чувствуетъ себя богатыремъ, для котораго нѣтъ невозможнаго! Прежняя задумчивость, сомнѣнья, колебанья -- бѣгутъ опять отъ его сердца. Человѣкъ опять воскресаетъ.

ГЛАВА II.

Прошла недѣля, другая....

-- Василій! говорилъ Алексѣй Осиповичъ сыну.

Василій довѣрчиво поднялъ на него глаза.

-- Ты не держишь своего слова, беря его за руку, упрекнулъ старикъ.

-- Какого?

-- Ты невполнѣ со мною откровененъ; ты вѣдь не все высказалъ давишній разъ, что замѣтилъ за мной,-- старикомъ, и теперь не договариваешь, а вѣдь уговоръ, кажется, былъ.

Сынъ долго думалъ.

-- Не умѣю мягко стлать, вотъ бѣда, полушутливо, полусерьезно сказалъ онъ, вздрогнувъ: -- совсѣмъ не умѣю говорить. Тогда началъ -- и чуть совсѣмъ не изобидѣлъ васъ.

-- А ты, не смотри на это, дружокъ, ты не смотри, что я тогда, можетъ быть, дѣйствительно надулся. На стариковъ иногда находятъ свои причуды. Это ужъ не повторится, даю тебѣ слово. Говори откровенно, не бойся.

-- Хорошо, сказалъ сынъ.

Онъ сталъ опять что-то припоминать отцу.... Онъ говорилъ также о томъ обстоятельствѣ, которое случилось недавно съ нимъ при встрѣчѣ съ Оглобинымъ; потомъ упомянулъ насчетъ Семена и Фени...

Отецъ придвинулся съ своимъ стуломъ, сѣлъ прямо противъ него и, казалось, внимательно вслушивался въ каждое его слово, какъ-бы боясь проронить самый незначительный оттѣнокъ мысли.

-- Довольно, сказалъ онъ, останавливая его рукою: -- не поговори дальше. Я тебя понимаю. Можетъ быть, и въ самомъ дѣлѣ, ты правдивѣе моего смотришь на это. Что мы, старики,-- да еще тутъ, въ глуши -- знаемъ!... Да, дѣйствительно,-- я отгадалъ тогда въ саду: намъ трудно будетъ иногда понимать другъ друга -- учены-то мы, старики, на мѣдные гроши.... Признаюсь тебѣ, въ раздумьѣ говорилъ онъ: -- признаюсь, часто вотъ у генеральши собираются умные люди, часто говорятъ при мнѣ -- кажется, и по-русски -- а слушаешь и ничего не понимаешь. Плохо насъ учили, плохо! А ужь какъ приходится самому говорить и -- и! какъ стѣсняешься самое простое высказать такъ, чтобы тебя поняли. Только вотъ съ тобою какъ-то легче дышется. Я часто удивляюсь, когда говорю съ тобою -- откуда слова находятся? Въ такія минуты говорю хорошо, самъ чувствую. Отчего это?-- я думаю оттого, самъ-же объяснилъ онъ: -- что это говоритъ за меня чувство, родительское чувство, въ которомъ не отказываетъ Господь Богъ, по своей благости, и послѣдней птицѣ пебесной, когда даетъ ей дѣтей... Но ты на это не смотри, Вася. Все-таки я понимаю теперь, чего тебѣ хочется, чего недостаетъ, чтобы явилось то полное уваженіе ко мнѣ, о которомъ ты говорилъ тогда въ саду.

-- Я не требую полной передѣлки, договорилъ сынъ, видя, что отецъ начинаетъ понимать его: -- это невозможно для стараго человѣка, я знаю; я не хотѣлъ бы только встрѣчать въ тебѣ крайностей, тѣхъ шероховатостей, которыя нынче какъ-то шокируютъ встрѣчному человѣку глазъ, ухо, которыя заставляютъ невольно смущаться, страшиться за тебя при другихъ. Извини, что я это говорю.

-- Ничего, опять повторяю,-- я далъ тебѣ право. Теперь я понимаю тебя.-- Онъ выпрямился:-- я тебѣ обѣщаю, ты скоро меня не узнаешь. Увидишь, какимъ я буду молодцомъ! улыбаясь, обнадежилъ онъ:-- я постараюсь переломить себя на сколько смогу. Только не разомъ, не разомъ, постепенно, дай время, Вася, просилъ онъ.-- И потомъ -- уступки, уступки и съ твоей стороны, чтобы и мнѣ не такъ жестоко больно было! Только путемъ взаимныхъ уступокъ можно добиться чего нибудь отъ человѣка.

"Онъ правду говоритъ, думалось сыну, уступлю и я ему".

-- ...Напримѣръ, продолжалъ старикъ:-- сейчасъ было упомянуто о Плещеевой. Отчего ты не хочешь сдѣлать мнѣ уступку? Отчего ты не ходишь, Вася, къ ней,-- опять спрошу тебя. Я выслушалъ твои замѣчанія, теперь выслушай и ты мои.

-- Я вамъ объяснялъ, почему не хожу.

-- Да, да, не пара онѣ намъ, не пара! Это ужь гордость, Вася, право гордость!-- грѣхъ. А между тѣмъ, повторяю тебѣ опять, всѣ онѣ такія ласковыя, добрыя, гостепріимныя и неглупыя, очень неглупыя.

-- Но вѣдь и только, отецъ?!

Алексѣй Осиповичъ удивленно двинулъ глазами.

-- Развѣ этого мало? Что же тебѣ еще? Не думаешь ли ты, что, если начнешь говорить имъ что нибудь. дѣльное, онѣ не оцѣнятъ, или станутъ отвѣчать о капустѣ? Право, онѣ также умны, какъ и всѣ...

-- Какъ и всѣ?-- вотъ то-то и есть, отецъ!

-- Чего же тебѣ еще? Чего?

-- Человѣкъ, который трется только между равными себѣ -- самъ останавливается въ развитіи. Нужно ходить туда, гдѣ можно надѣяться, что научишься чему нибудь еще. Нѣтъ этого условія -- лучше сидѣть дома, не терять попусту времени и заниматься своимъ дѣломъ. А ты меня винишь!

Старикъ долго молчалъ послѣ этого.

-- Не понимаю, сказалъ онъ, наконецъ, снова вздохнувъ съ грустью.

-- Теперь говори, что ты еще замѣтилъ за мной, отецъ?

-- Потомъ, скажу тебѣ откровенно -- мнѣ ненравится твой способъ держанія себя съ людьми, съ прислугой. (Вспомни этого ямщика, который привезъ тебя сюда!) Пустъ всякій этотъ сверчокъ знаетъ свой шестокъ. Вотъ они такъ тебѣ не пара -- это вѣрно; вѣдь это все необразованные люди, можно сказать, простые хамы...

Брови чуть-чуть сдвинулись у сына... Отецъ сейчасъ замѣтилъ.

-- Извини, я не такъ выразился,-- это грубые люди, я хотѣлъ сказать, поправился онъ: -- непонимающіе деликатности, готовые всегда забыться...

Теперь сынъ помолчалъ нѣкоторое время.

-- Еще что?

-- Потомъ, твои странныя мнѣнія, какъ я успѣлъ замѣтить,-- вотъ хоть то, которое ты высказалъ въ первое наше объясненіе,-- твоя холодность, т. е. не холодность, а твоя сосредоточенность въ себѣ, которая, откровенно скажу, какъ-то пугаетъ меня, точность, эта строгость правилъ, сухость, это вѣчное сидѣніе за книгой, когда отцовскому сердцу хотѣлось бы, на первыхъ порахъ свиданія, говорить -- не наговориться, глядѣть на тебя -- не наглядѣться. Право, все это... Какъ это объяснить?

-- Очень просто, батюшка, особенно послѣднее: время дорого, и я его высоко цѣню, простодушно улыбаясь, сказалъ сынъ.

-- Такъ, такъ, да все...-- Онъ запнулся.

-- Потомъ?

-- Потомъ, продолжалъ старикъ робко:-- потомъ, извини за то, что я сейчасъ скажу. Позавчера мы были на могилѣ твоей матери, мнѣ хотѣлось исполнить долгъ, отслужить... Припомни, ты не противорѣчилъ, ты ни слова не сказалъ, сейчасъ согласился, охотно поѣхалъ...

-- Ну?

-- Но я видѣлъ, что ты это дѣлалъ только такъ, чтобы не обидѣть меня.

-- Однако, я положилъ ей на могилу букетъ цвѣтовъ; я первый предложилъ поправить старую плиту общими средствами.

-- Вѣрно, вѣрно; скажу болѣе: я замѣтилъ слезы у тебя на глазахъ, когда ты стоялъ надъ этою могилой, и мнѣ было очень пріятно это видѣть, скажу правду.

-- Что же вамъ еще?

-- Что-о-о?!--Ты самъ знаешь, Василій.

Сынъ тяжело вздохнулъ... и отвернулся, ничего не сказавъ.

Отецъ понялъ.

-- Не сердись, что я тебѣ это высказалъ, все это отъ сердца, отъ любящаго сердца говорится, вѣрь... Да, повторяю, уступки, уступки и съ твоей стороны необходимы, заключилъ онъ, возвращаясь снова къ прежней своей мысли.

Тѣмъ окончилось ихъ второе объясненье.

И все за тѣмъ идетъ своимъ чередомъ въ Оврусовкѣ. Также летятъ часы за часами, дни за днями; также, какъ прежде, всходитъ надъ нею каждый день солнце; также по-лѣтнему цвѣтутъ вокругъ нея лѣса, луга и сады; ничто, повидимому, не измѣняется тамъ ни въ природѣ, ни въ обыденной жизни ея скромныхъ и добрыхъ обитателей, также терпѣливо высиживаетъ молодой Теленьевъ свои "уроки", высиживаетъ стоически, минута въ минуту, секунда въ секунду, несмотря ни на лѣтній жаръ, ни на духоту, ни на соблазнъ деревенскаго развлеченья; все, мы видимъ, творится по прежнему тамъ, и только на душѣ у Алексѣя Осиповича не то, совсѣмъ не то, что было еще недавно.

Онъ хорошо помгитъ обѣщанія, данныя сыну.

"Покажемъ, покажемъ ему, на что способно родительское сердце, подъ вліяніемъ любви къ своему дѣтищу", вертится у него въ головѣ поминутно, и онъ съ жаромъ повторяетъ теперь эти слова про себя. (Ужь больно понравилась ему эта фраза).

И въ самомъ дѣлѣ, посреди ежедневныхъ заботъ по дому, по хозяйству, посреди какого нибудь строгаго выговариванія лѣнивой бабѣ или лакею за небрежность и тунеядство, посреди административнаго объясненія съ помѣщицей о необходимости сокращенья бездѣльничествующей дворни, своевременности приступленія къ составленію уставной грамоты или чего нибудь подобнаго, всюду одна забота копошится въ глубинѣ его сердца, одно желаніе примѣшивается къ обыкновенному теченію мыслей старика. Эта забота состоитъ въ томъ, какъ бы лучше угодить и сегодня сыну, какъ бы не обидѣть его какимъ либо неловкимъ замѣчаніемъ или поступкомъ, какъ бы неоступиться какою нибудь необдуманною фразой, какимъ нибудь неловкимъ дѣйствіемъ, чтобы не заставить его покраснѣть при чужихъ, какъ бы повкуснѣе накормить, развлечь, побаловать, пригрѣть, сдѣлать родное гнѣздо возможно болѣе ему пріятнымъ и возможно болѣе уютнымъ, чтобы сердце его нечуждалось родного крова, не сторонилось отъ теплоты родительскаго сердца, родительской ласки. "Пусть, пусть онъ не устоитъ, не выдержитъ, растаетъ -- именно растаетъ -- передъ тепломъ родительской ласки, родительской любви, этой божественной искры человѣческаго сердца!" твердитъ про себя старикашка.

И все кипитъ въ немъ самомъ теперь.

По нѣскольку разъ въ утро успѣваетъ старикъ забѣжать на кухню: нужно посмотрѣть, чтобы разиня-Павелъ не пережарилъ, не пересолилъ или не пересластилъ любимаго кушанья Васи. Каждый вечеръ, кряхтя, лазаетъ старикъ по запыленнымъ полкамъ старой библіотеки Плещеевыхъ, чтобы отыскать какую нибудь интересную книгу -- что нибудь въ родѣ романа Р. Зотова или Загоскина, съ нравоучительнымъ концомъ, по возможности, трагираздирающаго свойства; старикъ приходитъ въ истинное сокрушеніе, замѣчая, что сынъ все только улыбается, когда онъ подноситъ ему эти книги, только откладываетъ ихъ, благодаритъ, да все обѣщается прочесть, а въ сущности занимается совсѣмъ другими; Пашѣ, фавориткѣ Варвары Михайловны, онъ ужъ не выговариваетъ такъ строго и серьезно какъ прежде, за вѣтреность и легкомысліе, а нарочно завлекаетъ къ себѣ во флигель то подъ тѣмъ, то подъ другимъ предлогомъ, стараясь дать замѣтить сыну веселое личико хорошенькой вострухи; Алексѣй Осиповичъ самъ сѣдлаетъ Василію лошадей, когда тому захочется покататься, находя, что пьяницы-кучера могутъ по небрежности надѣть гнилую подпругу или худыя удила; чуть ни самъ стелетъ ему постель; даетъ умываться; самъ мѣшаетъ ложкою и студитъ ему супъ за обѣдомъ... Иногда эта заботливость, эта любовь довольно комично выходятъ: ѣстъ, напримѣръ, сынъ рыбу; отецъ почти забудетъ свою тарелку, положитъ ножъ и вилку и со страхомъ глядитъ въ ротъ сыну: "косточки, косточки выкидывай, не подавись, Вася", говоритъ старикъ двадцатипятилѣтнему здоровяку пренаивно!

И онъ счастливъ, онъ искренно благодаритъ судьбу и тотъ день считается имъ благодатнымъ, когда онъ можетъ хоть что нибудь сдѣлать пріятное ему. Кажется, онъ и дышитъ теперь этимъ!

И въ самомъ старикѣ замѣчаются большія перемѣны. Послѣ замѣчанія сына онъ рѣшительно пересталъ подходить къ ручкѣ не только Ольги, но и другихъ оврусовскихъ дамъ; помня нѣкоторыя обстоятельства первыхъ дней встрѣчи съ сыномъ и послѣдніе его намеки, старикъ прилежнѣе сталъ почитывать газеты и журналы, чтобы "хоть начитаться" того, что нужно было, и быть на чеку всѣхъ животрепещущихъ новостей тогдашняго времени; два вечера сряду ѣздилъ нарочно къ сосѣду -- посреднику Вальмеру, чтобы добиться отъ него стороною, въ разговорѣ, обстоятельнаго разъясненія значенія "какого-то Кавура, какого-то Кобдена", какого-то виднаго тогда въ нашей литературѣ лица, о которыхъ часто слышалъ вокругъ себя толки у Плещеевыхъ, но истинное значеніе которыхъ оставалось для него такой-же непонятною буквой, какъ и какая нибудь гвоздеобразная египетская письменность для насъ съ вами, читатель; вторично попросилъ у Плещеевой за Семена и горничную Феню; сталъ менѣе пугливъ и ворчливъ съ крестьянами; а розги, гостившія много лѣтъ въ сѣняхъ конторы и въ которыя съ дѣтства крѣпко вѣровалъ, приказалъ выкинуть, объявивъ во всеуслышаніе, съ нѣкоторою справедливою гордостью, что надѣется "въ наше время" обойтись и безъ этого крутого средства. "Да, да, мы ему покажемъ, что значитъ родительское сердце", твердитъ онъ, тряся сѣдою головою: "онъ не будетъ имѣть права думать, что мы, старики..." и проч.

Чего же еще недостаетъ для полноты его счастья?

Ну вотъ, онъ видитъ и въ сынѣ большія перемѣны, онъ убѣждается, что и тотъ держитъ свое слово теперь и дѣлаетъ уступки. Старикъ видитъ, что его доброту и любовь цѣнятъ, что ему платятъ или, по крайней мѣрѣ, стараются платить тѣмъ же. Сынъ сталъ теперь мягокъ, сговорчивъ, повадливъ, какъ овца. Онъ даже къ генеральшѣ сходилъ какъ-то, правда, опять всего минутъ на десять, на пятнадцать, но все-таки сходилъ. Онъ болѣе сталъ удѣлять времени на ихъ общія бесѣды съ отцомъ, сталъ словоохотливѣе, болтливѣе... И отецъ цѣнитъ и благодарно принимаетъ все это къ сердцу.

Что же ему еще?

Что?.. Но старикъ не можетъ не замѣчать, что всѣ эти уступки требуютъ со стороны Васи какого-то усилія, что тотъ старается ломать себя въ этомъ, что это не является въ немъ такъ просто, естественно, какъ то желательно было бы старику. Онъ видитъ тѣ границы, на которыхъ сынъ постоянно старается останавливаться, нейдя далѣе; а ему хотѣлось бы, чтобы этихъ границъ вовсе не существовало, чтобы уступка дѣлалась вполнѣ, чтобы Вася, его дорогой Вася, являлся ему въ дѣйствительности такимъ, какимъ онъ мечтается иногда старику.

-- Я вижу тѣ усилія, которыя ты дѣлаешь надъ собой, Василій, въ угоду мнѣ, говоритъ иногда отецъ;-- вижу и, видитъ Богъ, цѣню это. Да наградитъ онъ тебя за доброе сердце! Онъ обнялъ и опять отъ души поцѣловалъ сына въ лобъ.-- Но не твори хорошаго дѣла въ половину. Зачѣмъ ты всѣ эти уступки дѣлаешь, какъ бы оглядываясь постоянно.

-- Даю -- что могу, говоритъ сынъ.

Старикъ нагибается и заглядываетъ ему прямо въ глаза.

-- Но отчего же не все? отчего не уступить вполнѣ, Вася?-- Вѣдь я отецъ, напомнилъ Алексѣй Осиповичъ.

-- Будемте довольствоваться малымъ; не требуйте невозможнаго, батюшка.

-- Отчего же это невозможное, Вася?

-- Для этого нужно было бы человѣку отрѣшиться отъ себя, передѣлать всю свою натуру, весь мозгъ, все сердце.

Старикъ всталъ и раздвинулъ руки крыльями.

-- Но вотъ же я готовъ; я же дѣлаю надъ собою эту передѣлку, а мнѣ труднѣе: я старикъ.-- Сынъ молчалъ.-- Оттого, что сильнѣе люблю, улыбаясь, поспѣшно объяснилъ старикъ.-- Оттого, что мы, старики, сильнѣе любимъ вашего... Но ничего, въ самомъ дѣлѣ, буду довольствоваться малымъ. Современемъ, можетъ, и большаго заслужимъ нашею покорностью, шутливо произнесъ онъ.-- Не правда ли, Василій?

-- Нѣтъ, нѣтъ, будемъ довольствоваться малымъ, сказалъ торопливо сынъ.-- Крайность можетъ испортить все дѣло. Къ чему желать обезличивать человѣка? Не требуй отъ меня этого. Вѣдь я отъ тебя этого не требовалъ, замѣть. Останься, каковъ есть. Понятно желаніе -- не встрѣчать въ дорогомъ намъ человѣкѣ угловатостей, рѣзкостей. Но зачѣмъ гнаться за многимъ? зачѣмъ желать увидѣть совсѣмъ другого человѣка?

-- Зачѣмъ?

-- Да, зачѣмъ? почему?

Старикъ торопливо къ нему придвинулся, опять схватилъ его за руки и уставился пронзительно на него глазами. Зрачки его какъ-то необыкновенно широко раздвинулись.

-- Затѣмъ,-- чтобы убѣдиться, что онъ насъ въ самомъ дѣлѣ любитъ. Почему? Потому что онъ дорогой намъ человѣкъ, самъ же ты сейчасъ сказалъ, Вася, что мы его любимъ; что онъ наше дитя; плоть отъ плоти нашей и кость отъ кости нашей; что кого любимъ -- тому желаемъ всевозможнаго совершенства. Вотъ почему, Вася, вотъ зачѣмъ! И сердце родительское, настоящее родительское сердце,-- ревниво любящее свое дѣтище,-- не знаетъ въ этомъ отношеніи уступокъ, не хочетъ знать уступокъ, которыя ему дѣлаются только въ половину, пойми ты это, наконецъ!

-- Это страшная вещь, задумчиво произнесъ Василій;-- будемъ умѣренны, отецъ, о, будемъ умѣренны!

Въ тотъ же день онъ писалъ вечеромъ письмо къ дядѣ Савелію, изъ котораго выдержка будетъ для насъ не безъинтересна. Вотъ она:

"...Съ отцомъ мы попрежнему болѣе на безешкахъ и амурахъ. (А впрочемъ этимъ не шутятъ!) Но есть и новости: начинаемъ привыкать другъ къ другу и сходиться ближе. Теперь я рѣшилъ не гоняться за многимъ. Хотя еще и очень далеко до того идеала полнаго взаимнаго уваженія, гармоніи и согласія, какой я слегка очертилъ вамъ въ письмѣ, писанномъ тотчасъ по пріѣздѣ сюда, дядюшка,-- и какой хотѣлось бы осуществить въ нашихъ отношеніяхъ съ отцомъ,-- по есть и благіе зачатки: кажется, мы стали на вѣрную дорогу -- условились быть откровенными и избрали путь взаимныхъ уступокъ. И онъ, и я -- мы оба стараемся добросовѣстно держать обѣщанья. Въ томъ же письмѣ я намекнулъ вамъ, что мнѣ кое-что бросилось сейчасъ же въ глаза въ старикѣ -- и скажу правду -- не понравилось сразу. Какъ ни малъ срокъ нашего знакомства съ отцомъ, а я ужъ замѣчаю теперь нѣкоторыя перемѣны къ лучшему. Это пріятно видѣть. И еще въ его годы, подумайте. Вотъ за это такъ стоитъ уважать!... А все уступки дѣлаетъ, уступки! Я тоже стараюсь уступать что можно.

"Но есть и черныя тучки, есть опасенья, можетъ быть, пока и напрасныя.

"Боюсь, чтобы уступчивость не возвысила требованій. Что если кто нибудь изъ насъ не будетъ знать умѣренности, не остановится на маломъ и захочетъ крайностей? Что тогда? Кто долженъ быть въ отвѣтѣ? Я, по крайней мѣрѣ, въ такомъ случаѣ, снимаю впередъ съ себя всякую отвѣтственность за исходъ. Вѣдь нельзя же самому себя обокрасть! Всему есть границы.

"Впрочемъ, можетъ быть, до этого и не дойдетъ. Дай Богъ!..."

Д. Е. Гирсъ.

"Дѣло", No 1, 1870