Гершензон Михаил Абрамович - Степан Петрович Путаница

Михаил Абрамович Гершензон

Степан Петрович Путаница

Рисунки -- Кукрыниксы

ДВА ОХОТНИКА

Степан Петрович -- это наш преподаватель.

Настоящая фамилия его -- Пуговицын. Мы прозвали его Путаницей, потому что он очень рассеянный человек.

В прошлом году Еремин встретил его на Моховой. Путаница шел в университет и по дороге читал газету. Правой ногой он шел по тротуару, а левой ногой -- по мостовой. Он очень смешно хромал: рубль -- двадцать, рубль -- двадцать.

Еремин шел икнул его:

-- Степан Петрович, что с вами?

Путаница остановился.

-- Ах, это ты, Еремин! Не знаю, я охромел. У меня одна нога короче другой.

Еремин пришел в школу и рассказал, какая неприятность приключилась с Путаницей.

Сережка Парфенов махнул рукой.

-- Это что, -- сказал он, -- "третьего дня он отмочил штуку почище. Мы с Ванькой ридалп. Степан Петрович ждал трамвая у остановки. А когда трамвай подошел, он вдруг снимает калоши. Так и уехал, а калоши остались на мостовой.

Мы Сережке поверили: от Путаницы всего можно ждать. И только Сережка кончил рассказывать, вбегает Крякшин и кричит:

-- Ребята, бегите в уборную, Путаница моет руки колбасой.

Конечно, мы побежали в уборную. Путаница стоял у рукомойника и намыливал руки ломтиком московской колбасы. Мылил, мылил, потом плюнул:

-- Тьфу, что за мыло такое! Срам один, какое низкое качество продукции!

Он преподает у нас обществоведение. И какой молодец! Как пойдет говорить, -- волосы дыбом, глаза блестят, руками машет. Схватит кусок баранки и пишет ею, будто мелом, формулы на доске про прибавочную стоимость или что-нибудь другое. Потом вытащит из кармана платок, он всегда с доски платком стирает, и давай полировать доску, а доска и без того пустая. И все равно понятно, и никто не смеется, потому что очень ученый человек Путаница и всегда в самую точку бьет, -- хочешь, не хочешь, а заслушаешься. Мы и не поправляем его, если он оговорится или ляпнет что-нибудь, не в том дело, это всякий знает. Мы уже к этому привыкли. Ясное дело, когда человек в пяти местах лекции читает, здесь про одно, там про другое, а книги пишет про третье, можно и ошибиться.

-- Это -- мелочи жизни, -- говорит Еремин. -- А такого другого -- поищи. Он тебе все, что захочет, из книг вывернет и перед глазами поставит, как привинченное. Такого другого больше нет и не будет.

Путаница -- это наша главная гордость. Мы с Крякшей нарочно ходили в 64 школу послушать ихнего обществоведа. Куда! Далеко куцому до зайца.

А все-таки один раз было у нас дело. Так нас Путаница насмешил, так насмешил, -- целую декаду мы потом хохотали. Как войдет в класс, -- мы смеяться, и он смеяться. И главное -- нисколько он в этом не был виноват. Тут кто не спутает? Тут Путаница не виноват.

Пришел он в тот день в ударе. Это по нему сразу видно. Сперва он долго молчал, ерошил волосы и смотрел насквозь. Он так всегда смотрит, если в ударе: уставится на тебя, а тебя не видит, будто ты стеклянный какой. Мы все уж знаем: если долго молчит, значит, не урок будет, а прямо кино. Даже свербит немножко: про что будет говорить. Говорить-то он должен был про японскую войну и про пятый год, это мы знали. А вот как повернет, и с какого боку начнет крушить? Будто кайлом каким замахивается, любо смотреть на него, когда так вот молчит.

-- Значит, ребята, -- начал он вдруг и протянул руку к портфелю, -- значит, ребята, сегодня мы будем говорить о последних феодалах. В старых учебниках много говорилось о феодалах. Там написано было, что в средние века феодальная система распространялась на всю Европу. Нас учили, что феодал -- владелец земель и дворцов. Он -- сюзерен, у него -- свои вассалы. Они содержат его, платят ему подати, ходят с ним на войну. Феодалы устраивают турниры -- поединки. Вот он едет, закованный в железные доспехи. Конь идет шагом. Это -- тяжеловоз, битюг, как у наших ломовых. На бабках у него густые мохнатые щетки. Всадники сшибаются, это бесстрашные люди. Копье ударяется в латы, -- всадник падает с коня. Он лежит на земле, как железная кукла. Слуги поднимают его и сажают в седло... А вот феодал выезжает на охоту. Пять деревень подняты на ноги, -- мужики гонят дичь. Какая охота! Десятки ланей, сотни тетеревов! Дым костров застилает небо. В тех учебниках, по которым учились мы, эго было очень красиво. Замки, турниры, веселые своры псов... Теперь вы знаете, что такое феодализм. Вы знаете, что он был и у нас, вам видна оборотная сторона медали. Вы знаете, как недавно мы разрушили в нашей стране остатки феодальной системы. Февраль и Октябрь смели их с лица земли. Красный Париж, как музейную редкость, хранит гербы и доспехи опрокинутых феодалов. Мы победили в турнире.

Никто не поправил Степана Петровича: он говорил о Красной Москве, и никого не смутила его обмолвка. Мы ждали, о чем он будет говорить дальше.

Но Путаница замолчал. Что-то случилось с его портфелем. Он ни за что не хотел открыться.

Тогда я тихо встал и подошел к кафедре. Я протянул руку к портфелю, Путаница улыбнулся и закивал головой. Он понял, что я хочу помочь ему.

-- Да, да, пожалуйста.

Он протянул мне портфель и отвернулся прежде, чем я успел его подхватить; портфель, как кулек с мукой, плюхнулся на пол, раскрылся, и из него вывалился сверток с грязным бельем (наверное, Степан Петрович пришел к нам прямо из бани); целый ворох листков, исписанных вдоль и поперек, рассыпался по полу. Путаница не заметил, как упал портфель, он говорил дальше. Я плохо слушал его, пока собирал листки. Мне хотелось сложить их по страницам, но третьих страниц попалось две и четвертых две. Всех страниц было по две.

-- Конечно, копии, -- подумал я. -- Это, верно, для книжки.

Пришлось подбирать сразу две пачки. Пропади ты пропадом! Когда я кончил возиться с листками, Путаница рассказывал уже о Николае. Я прохлопал очень важное -- причины японской войны.

-- Ничтожество этого последнего феодала необыкновенно ясно видно из его дневников. Надо вам сказать, что Людовик XVI вел свои дневники с такой аккуратностью, которой мог бы позавидовать каждый бухгалтер. На протяжении многих лет всякое, даже самое мелкое, событие заносилось им в дневник; именины Александры Федоровны, прогулки по Финскому заливу, завтраки и парады -- все решительно, до последних пустяков, нашло свое отражение в дневниках Людовика. Их остались от него груды-- толстенные томы, тысячи страниц... Я сделал ряд выписок из его дневников...

Тут Путаница заерзал на стуле. Он посмотрел на меня, как на няньку, и я рад был, что могу уже дать ему подобранные по страницам листки.

-- Спасибо, Гаврилов, -- сказал Степан Петрович. -- Итак, я прочту несколько записей, сделанных Людовиком в 1904 году. Вот первая: "28 марта. Светлое воскресенье. В церкви пришлось похристосоваться с 280. Разгавливались с удовольствием. Лег спать около 4 часов. Встали в 9Ґ. В 11 Ґ было большое христосованье -- около 730 человек. Завтракал князь Орлов. Японцы оставили в покое наш флот в эту ночь".

-- "Разгавливались с удовольствием", -- как вам нравится эта фраза? Вот о чем думает последний феодал в то время, когда тысячи его подданных погибают в далекой Манчжурии. Эшелон за эшелоном уходит на фронт, чтобы никогда не вернуться. Броненосец "Петропавловск" натыкается на мину, и вся команда идет ко дну. А последний феодал развлекается охотой.

"22 апреля. Четверг. В час ночи поехал на ток около Гатчины, посчастливилось на этот раз, и я убил пять глухарей. Ночь стояла чудная. Вернулся домой в 51/4. Спал до 9 3/4. Было три доклада. Гулял долго. После чая подарил Алике немного вещей".

"27 апреля. Ночью поехал в другой глухариный ток. Погода была теплая. Убил двух глухарей. Смотрел в саду молодую лошадь, поднесенную с Дону. Гулял. Обедали у себя и немного покатались".

Степан Петрович отложил первый листок и стал подходить ближе к делу, -- как японцы взяли Порт-Артур. А пока взял второй листок.

"2 апреля, -- прочел он. -- Дождь помешал охоте на козулю. Проповедь, вечерняя молитва. 6.-- Прогулка пешком в Майль, чтобы посмотреть лошадей: застрелил две козули. 14.--Ничего; домашняя обедня, прогулка в карете и пешком в Гонар. 22 апреля -- охота на оленя в Пор-Рояле, застрелил двух"...

-- Послушай, -- шепнул мне Крякша, -- он что-то путает. Он только что читал-- 22 апреля царь охотился в Гатчине. А сейчас говорит -- в каком-то Рояле. То были глухари, а то вовсе олень.

Я пожал плечами.

-- Ну и что? -- говорю. -- Может, числа спутал.

-- Мы переходим к пятому году, -- сказал Путаница и достал из кармана часы. Он долго держал их стеклышком вниз и смотрел на заднюю крышку. Потом сунул обратно в карман. -- Вы знаете, как начался этот год, год, который можно назвать генеральной репетицией. 9 января рабочие Парижа со священником Гапоном во главе направились к Зимнему дворцу. Они верили, что Николай выслушает и удовлетворит их требования. Николай встретил своих подданных градом свинца.

"Тяжелый день, -- записал в свой дневник император. -- В Петербурге произошли серьезные беспорядки вследствие желания рабочих дойти до Зимнего дворца. Войска должны были стрелять в разных местах города, было много убитых и раненых. Мама приехала к нам из города прямо к обедне. Завтракали со всеми. Гулял с Мишей. Принимал депутацию уральских казаков, приехавших с икрой".

-- Вассалы еще верны своему феодалу, -- они привозят ему икру. О чем же тревожиться? Все в порядке. Взят Мукден, японский флот разгромил эскадру в Цусимском проливе. Николаю не до того, -- он справляет день рождения императрицы:

"25 мая. Среда. Дорогой Алике минуло 33 года. Погода стояла отличная. Были у обедни в Большом дворце и завтракали с семейством. Гулял и катался в байдарке".

Степан Петрович взял новый листок.

"24 мая. Воскресенье. Вечерня. Вечерняя молитва. Прием вновь прибывших представителей трех сословий. Большой обед..."

Чудное лицо вдруг стало у Путаницы: он поднял листок и уставился на него, будто клопа увидел или какое другое насекомое. Потом пожал плечами и снова начал читать:

"25 мая. Визит в Медон".

Тут Еремин крикнул с места:

-- Степан Петрович, вы читали уже 25-е.

-- Вот, вот. То-то я смотрю, -- почему это два раза одно и то же число.

"27. -- Визит в Медон в 5 часов с четвертью. 28. -- Визит в Медон в полдень. 29, -- Прием депутации от дворянства... 30. -- Визит в Медон пешком; охота на оленя в Маркусси, -- неудачная".

Степан Петрович отложил в сторону свои выписки и сошел с кафедры. Ходит возле доски взад, вперед, вытирает платком пальцы, будто испачкал их мелом. Наверно, забыл, что урок идет. Потом опять плечом повел и дальше стал рассказывать.

-- Россия кипит. В конце сентября -- в начале октября по всей стране -- железнодорожная забастовка. В промышленных центрах -- всеобщая стачка. Требования созыва Учредительного собрания. Пролетариат ощутил себя классом. Пули, нагайки, шашки. Но пролетариат наступает, 6 октября председатель комитета министров Витте просит царя принять его для беседы о положении страны, -- он предлагает конституцию. Но феодал занят. Он -- на охоте.

"7 октября. В 8 Ґ час. утра отправился с Дрентельном за Вастолово на охоту. День стоял холодный. Тем не менее облава вышла веселая и удачная. Всего было убито 326 штук, из них пера-- 81. Мною: 1 фазанка, 1 глухарка, 12 тетеревей, 2 вальдшнепа, 3 серые куропатки, 4 русака и 12 беляков -- всего 35 штук. Вернулся домой в 5 Ў. Играл с маркером Яхт-клуба на биллиарде. Раз обыграл сто из 4 партий".

-- А вот еще одна запись:

"1 октября. Охота на оленя в Медонском парке, взято два; поездка туда и обратно верхом. 5 октября. Охотился у Шатильонских ворот, убито дичи 81 штука, охота прервана событиями..."

-- Где это Шатильонские ворота? -- спросил Крякша.

Степан Петрович откинулся на спинку стула.

-- В Версале.

-- А Версаль где? -- спросил Крякша.

-- Под Парижем. Это вроде нашего Петергофа.

-- А при чем тут Париж? -- спросил Крякша.

Весь класс замер. Степан Петрович хотел что-то сказать и открыл было рот. Да так и остался с открытым ртом. Потом поставил локти па кафедру и закрыл руками лицо.

-- Запарился, -- шепнул мне на ухо Еремин.

И вдруг кто-то хихикнул:

-- Хи-хи, -- раздалось в классе.

Было очень тихо, и все слышали "хи-хи".

Я обернулся к Крякше. Нет, это нс он.

Смеялся сам Путаница.

-- Хи-хи, -- всхлипнул он и отвел руки от лица. На глазах у него блестели слезы, от смеха. -- Ребята, я спутал, -- сказал он. -- Это не тот феодал.

Нам непонятно было, почему он смеется.

-- Как, не тот феодал? -- спросил Ванька.

Но Путаница не мог говорить, он давился смехом.

-- Это ты виноват, -- выговорил он наконец и показал на меня пальцем. -- Ты мне спутал листки.

-- Я читал вам два дневника, -- дневник Николая и дневник Людовика, -- сказал Степан Петрович. -- В четыре часа в университете у меня лекция но французской революции.

Тут Крякша сорвался с места. Он с разгону забылся и назвал Степана Петровича Путаницей.

-- Не может быть, Путаница, -- сказал он. -- Не может быть, чтобы два разных человека писали один дневник.

Степан Петрович нисколько не рассердился. Может быть, он не заметил.

-- Эго два разных дневника, -- громко сказал он. Один написан был в пятом году, а другой в 1789.

-- А почему там сказано, что "события помешали охоте"?

-- Так это ж и есть французская революция, -- засмеялся Путаница. -- В этот день все население Петербурга -- мастеровые, рабочие, торговки -- отправились в Версаль просить Людовика, чтобы он переехал в Париж, поближе к Собранию генеральных штатов.

-- В Петербург, -- поправил его Еремин.

-- Да нет же, в какой Петербург! -- воскликнул Степан Петрович и встал со стула. -- Людовика усадили в карету и повезли в Париж, в Тюильри. В Тюильри ему негде было охотиться. Пришлось ему ездить далеко в Вильнев-де-Руа. Вот видите, что он пишет в 1791 году:

"3 октября. Прогулка верхом в 9 часов в Вильнев-де-Руа. Убито 3 фазана. В 9 часов прием депутации Законодательного собрания; ехал туда и обратно в карете. В 5 3/4 часа итальянская комедия -- "Два охотника". У меня появился геморрой, пил сыворотку".

Тут мы поняли, что на этот раз Путаница не виноват. Этих феодалов очень легко спутать.

-- Комедия про двух охотников, -- тихонько сказал Степан Петрович, и нам стало очень смешно. Еремин так хохотал, что сполз под парту. А мы с Крякшей и другие пошли к кафедре, чтобы разобрать дневники -- отдельно Николая, отдельно Людовика. Мне все не верилось, что это правда, но Путаница показал нам и книжки, из которых сделаны были выписки.

В это время прозвонил звонок.

-- Половина четвертого! -- схватился Степан Петрович. -- Мне надо бежать, а то я опоздаю на лекцию.

-- Погодите, мы не успели еще разобрать, -- сказал Крякша, но Путаница сгреб листки, как попало, и сунул их в портфель. -- Не надо, не надо. Я все равно спутаю, -- засмеялся он. -- Их уже спутала история.

-- Вот так история! -- фыркнул Еремин, вылезая из-под парты. -- А ведь правда, Путаница не виноват.

ВТОРАЯ ПУТАНИЦА

Самое скучное деле на свете -- письменные зачеты.

Сидишь, корпишь, в носу ковыряешь; а там посмотришь, -- и все написано не так, как нужно. Скачут слова, как блохи, -- нипочем не соберешь.

Я и говорю Сережке Парфенову:

-- Давай, подъедем к Путанице, чтобы зачет писать сообща.

-- Как так, сообща? -- удивился Парфенов. -- Это тебе не горелки.

-- Вот именно, что горелки, -- говорю я. -- В одиночку работать -- это одно головотяпство.

-- Идиотизм сельского труда, -- отозвался Еремин. -- Гаврилов, безусловно придумал дело. Сколотим бригаду и завтра же Путаницу возьмем за жабры. Пойдешь в бригаду, Крякша?

Крякша только поморщил нос.

-- Скажешь тоже, бригада, -- буркнул он. -- Откуда только берутся такие умники? Ты что думаешь, за эту рационализацию Путаница тебе и вправду поставит зачет?

-- А конечно, поставит, -- сказал Еремин. -- Отчего не поставить? Хорошо напишем -- поставит. А Гаврилова за идею предлагаю качать.

На другой день Степан Петрович прочел нам темы.

-- Берем, что ли, Ходынку? -- сказал я Крякше.

-- Почему именно Ходынку? -- спросил Крякша. -- Что ты живешь там рядом, так это не резон.

-- А по-моему -- резон. Я там всю местность знаю. И свидетели у нас есть.

-- Какие свидетели? -- спросил Ванька.

-- Потом расскажу. Значит, Ходынку?

-- Да ладно, бери Ходынку! -- махнул рукой Парфенов. -- Что там долго рассусоливать.

-- Степан Петрович, а можно нам бригадой? -- вдруг выпалил Еремин.

Степан Петрович рассердился.

-- Сядь, сядь, ты только что выходил. Что ты -- Маленький, каждую минуту в уборную бегать? Погоди, сейчас будет звонок.

-- Да мне вовсе не в уборную, -- взмолился Еремин. -- Я только хотел...

-- А? Что? -- спросил Путаница и отложил в сторону книгу.

Тут я вышел вперед и все ему рассказал. Он с первого слова понял, в чем дело, и улыбнулся.

-- Кто же у вас входит в бригаду? -- спросил он, сходя с кафедры.

-- Я, Еремин, Крякшин, Сережка Парфенов и Ванька.

-- Ванька -- это ты? -- ткнул он пальцем Ваньку.

-- Да, -- сказал Ванька.

-- Что ж, это очень хорошо, -- кивнул головой Степан Петрович. -- Ну, смотрите. Бригада-- это ответственная штука. Тем более -- первый опыт. Если вы подкачаете, трудно будет другим начинать, -- тогда уж бригадам крышка. А кто у вас будет старший?

-- Как старший? -- переспросил Ванька.

-- Ну, бригадир?

-- Я! -- крикнул Крякша.

-- Я! -- крикнул Парфенов.

-- Я! -- крикнул Еремин.

Мы с Ванькой тоже не опоздали. Все крикнули сразу.

-- Значит, единогласно, -- засмеялся Путаница.

Первым долгом мы каждому из нас дали конкретное задание. Ванька с Парфеновым прямо из школы двинули в Музей Революции, посмотреть чашки, которые царь раздавал народу. Еремин и Крякша пошли в библиотеку за литературой, где про Ходынку. А я взялся раздобыть живого свидетеля. Живой свидетель -- это Синичкин, сапожник, который живет в Стрельненском переулке. Он сам себя так называет.

-- К восьми часам чтобы все собрались в переулке, -- сказал я. -- Как-нибудь его уломаю. Чур, не опаздывать.

Только стемнело, я постучался к сапожнику.

-- А, наше вам с кисточкой, милачок, -- сказал он, и я сразу увидел, что нам будет удача: Синичкин немножко был пьян.

-- Небось, опять за варом? Можно можно, гражданин Гаврилов.

Он забыл, что я вырос; прежде всегда я бегал к нему за смолой для стрел. Но я и виду не подал: даже будто обрадовался вару: он дал мне большой кусок -- на десяток стрел хватило бы.

Мы долго болтали про всякую всячину. Потом я решил, что уже пора.

-- А мы сегодня вспоминали про вас, товарищ Синичкин, -- сказал я ему. -- Как раз у нас в школе сегодня про Ходынку учили.

Синичкин отложил в сторону рашпиль и затянулся.

-- Да, -- сказал он, щурясь от дыма, -- не понять вам этого, милачок. Пожили бы с мое -- и школы не надо.

Он замолчал и даже закрыл глаза.

-- Сейчас начнет рассказывать, -- подумал я. -- Как бы теперь позвать ребят? Может они и не пришли еще?

Мне помог сам Синичкин.

-- Эх, теперь бы пивка, -- сказал он. -- Слетай, милачок, будь другом.

Он пошарил в ящике и отсыпал мне медяками двадцать восемь копеек. Потом дал мне пустую бутылку.

Ребята ждали па улице. Все были в сборе.

-- Ну, что?

-- В самый раз, -- сказал я. -- Только сбегать в палатку.

Еремин сердито посмотрел на бутылку, которая была у меня в руках. Понятно, у него у самого отец -- алкоголик.

-- Ничего, -- сказал я. -- Наука требует жертв.

Ванька, Крякша и Сережка Парфенов сидели на кровати. Мы с Ереминым -- у стола.

-- Конечно, -- говорил Синичкин, -- теперь времена другие. А тогда... К примеру, взять хоть меня. От царя, от самого императора получить подарок! Все лезли, и я полез. Главное дело -- из деревень понаехало. И еще скажу -- распорядительство никуда. А почему никуда -- очень просто, почему. Первым долгом -- палатки поставили тесно, -- двоим не пройти. А еще много беды было от ям. Бараки сгрохали у самого рва -- был тогда ров на Ходынке, между прочим, глубокий. Колодцев, и тех не закрыли.

Нам бы, конечно, способней итти от Ваганькова, а тут приказ: только с шоссе, от Тверской заставы. Сжали нас между бараками -- не дыхнуть. Артельщики бросают подарки прямо в народ, -- узелки с гостинцем и, между прочим, отдельно сайки. Мы бы рады шкуру учесть -- куда! Задние напирают. Д пыле -- больше. Братишку я вытащил наверх -- он пошел себе по головам. Кого и задавят -- ему упасть некуда. Мертвый идет, только что голова болтается.

Прижали нас ко рву, я упал, на меня еще. А пришел в чувство -- подо мной десять покойничков, надо мной -- пятнадцать. Как в живых остался -- сам не знаю. Кость у меня широкая.

Синичкин налил себе еще пива. В углу под обоями зашебаршела мышь.

-- Вот тебе и коронация. Восшествие на престол. От нового, стало быть, царя -- подарочек. Запамятовал я, сколько тогда подавили, -- не то восемьсот, не то тысячу.

-- 1282,-- шопотом сказал Еремин.

Был бы я Наркомпрс~ -- обязательно отменил бы письменные зачеты. Как Синичкин рассказывал, а потом еще книжки прочитали, -- глаза закроешь, а все перед глазами стоит. Ну, чего там еще писать про это?

Канителились мы три дня всей бригадой. Скучно стало -- хоть брось. Переписывай еще набело. А к чему?

-- Ребя, -- говорит Сережка Парфенов. -- А что, если нам Путаницу поддеть?

-- Как так, поддеть?

-- А очень просто. Как он тогда с дневниками -- Николая и Людовика спутал. Давайте наврем.

Я посмотрел на Крякшу.

-- А ведь он не заметит, это правда.

Еремин рассердился.

-- Ну вас, -- говорит, -- с вашими выдумками. Всю работу испортим.

-- Как же, испортим. Путаница -- да чтоб заметил!

-- Пиши -- Людовик, -- сказал я Ваньке. -- Пиши, пиши!

-- Как же писать-то? -- спросил Ванька и положил перо.

-- Эх, ты, чудило, -- сказал Крякша. -- Давай сюда.

"Во время коронации Николая II, в 1896 году, -- прочел он, -- случилось страшное несчастье". -- Я пишу -- Людовика XVI, -- так? "Во время коронации Людовика XVI в 1896 году..."

-- Погоди, ты и год измени, -- сказал я. -- Это не штука, одно имя.

-- Ладно. Я пишу -- тысяча семьсот...

-- Семидесятый.

-- Семидесятый, так семидесятый, -- согласился Крякша. -- А ведь здорово! "Во время"... Стой, мы и здесь изменим. Чего б это написать вместо коронации?

-- Пиши -- рождения, -- сказал Сережка Парфенов.

-- Ну, чего там рождения? Я лучше напишу -- женитьбы. Давай его поженим! -- "Во время женитьбы Людовика XVI в 1770 году, случилось страшное несчастье. В Москве..."

-- Нет, уж ты пиши -- в Париже, -- не вытерпел Еремин.

-- Правильно, -- согласился Крякшин. -- "В Париже устроены были гулянья, улицы и площади были иллюминованы". -- Чего будем менять?

-- Погоди, валяй дальше.

-- "На Ходынском поле..."

-- Ходынское поле -- к чорту, -- сказал Сережка. -- Какое в Париже Ходынское поле? Пиши -- на Королевской площади.

-- Есть, капитан, -- ответил Крякша. -- "На Королевской площади поставлены были палатки; оттуда Людовик -- так, что ли? -- приказал раздавать народу гостинцы. Около этих палаток опались незасыпанные рвы и канавы. Когда народ бросился за царскими"...

Крякша перечеркнул "царскими" и написал "королевскими". Потом стал читать дальше:

-- "Когда народ бросился за королевскими гостинцами, сайками и всякой дрянью"...

-- Почему -- дрянью? -- спросил Ванька.

-- Да ты не перебивай. Потому что протухло.

"И всякой дрянью, -- произошла страшная давка. В ней было задушено"...

Крякша высунул язык на бок и вместо 1282 стал писать другое число. Он написал почему-то 132 000 000 00 и продолжал еще насаживать нули, но тут Еремин сказал:

-- Хватит, я тоже хочу -- и рванул к себе лист, так что краешек оторвался и получилось только 132.

Ванька взялся к завтрашнему дню все чистенько переписать, и мы разошлись по домам.

Степан Петрович пришел в класс сам на себя непохожий. На нем был новый серый костюм -- прямо из Москвошвея. А в отвороте пиджака, через петлю, пропущена была красная гвоздика. Конечно, мы фыркнули, когда он взошел на кафедру.

-- Факт, он влюбился, -- довольно-таки громко крикнул кто-то на задней парте. Путаница покраснел, как рак.

-- Ну, как наши бригадники? -- выдавил он наконец.

Мы встали и подошли к кафедре. Ванька сейчас же подал ему работу.

Путаница низко-низко опустил лицо над тетрадью, чтобы не было видно, какой он красный.

Он так сидел очень долго. Потом... Потом... Очень трудно рассказать, что было потом.

Мы, все-таки, здорово дрейфили, что он заметит Людовика. Но Путаница -- ничего: читает, читает, уткнулся носом в тетрадь. И вдруг-- вдруг он протягивает руку к боковому карману, где у него всегда торчит самопишущее перо, и вытаскивает оттуда губную помаду. Мы хорошо разглядели, что это помада. Потому что Путаница повинтил ее, как перо, и с нее упала крышка.

Одну минуту Степан Петрович держал помаду в руках и смотрел на нее, как на какого заморского зверя. Потом быстро сунул ее в другой карман.

Сережка Парфенов надулся, как шар, и вдруг нырнул, будто у него развязался башмак.

Путаница долго сидел и молчал. Видно было, что он никак не решится поднять глаза.

Наконец он собрался с духом.

-- Будьте добры мне ваши зачетные книжки, -- сказал он. -- И ручку, пожалуйста.

На первой парте лежала Ванькина ручка. Мы схватились за нее впятером.

-- Это хорошая, обстоятельная работа, -- сказал Путаница.

Он поставил нам всем зачет.

-- Что я говорил? -- повторял Сережка. -- Видишь, он не заметил.

-- Это из-за помады, -- сказал Еремин. -- Конечно, из-за помады. Он так смутился, может и совсем не прочел.

-- Ну, это глупости, -- сказал я. -- Прочесть он прочел во всяком случае. Иначе не стал бы писать зачет.

Несколько дней мы звонили по всей школе, как накрыли Путаницу. Ванька даже всем показывал наше сочинение. А потом рассказали Путанице, что он пропустил у нас кучу ошибок.

-- Помилуйте, -- ахнул Степан Петрович, -- неужели я так рассеян? Я даже помню -- у вас все было очень правильно. Ну-ка, ну-ка, покажите тетрадку. Мне даже самому интересно, какие это я пропустил ошибки.

Ванька торжественно вытащил из сумки тетрадь и вручил ее Путанице. Тот перечел все от начала до конца и сказал, что ошибок в работе нет.

Крякша даже подпрыгнул.

-- А Людовик, -- крикнул он. -- А Людовик?

-- Людовик? -- удивился Путаница. -- Людовик -- Людовик и есть. Так у вас ведь и написано -- Людовик.

-- А где Николай?

-- Николай? При чем же тут Николай?

Путаница в недоуменьи посмотрел на Крякшу, потом на меня.

-- А Москва? Ведь мы написали -- Париж! -- не вытерпел я.

-- При чем тут Москва? Ну, конечно, Париж, -- сказал Путаница. -- Только надо -- не Королевская площадь, а Улица Короля; но это мелочь, а не ошибка. Она называется по-французски Рю-Рояль.

У нас глаза полезли на лоб.

-- Опять рояль, -- сказал Крякша. -- Что ты с ним будешь делать!

-- Степан Петрович, -- возмутился Еремин, -- вы опять все спутали.

-- Нет, дорогие мои, на этот раз что-то спутали вы. Совершенно верно, что в 1770 году, во время женитьбы будущего короля Франции, Людовика XVI, произошло несчастье. Народ кинулся за подарками, началась страшная давка. Улица упиралась в канаву; из этой канавы потом вытащили десятки трупов. А всего погибло тогда, в погоне за королевскими сайками, 132 человека. Так у вас и написано. Я и поставил зачет.

-- По русской истории? -- крикнул Сережка.

-- Почему по русской?

Путаница пожал плечами и отступил на шаг назад.

-- Почему по русской? -- переспросил он снова. -- Я не ставил по русской.

-- Как не ставили, -- вскочил Ванька. -- Посмотрите сами!

Степан Петрович ткнулся носом в Ванькину зачетную книжку и просиял.

-- Ну да, не ставил! Я вот где поставил, в истории Запада.

Мы все схватились за свои книжки.

-- Сами вы -- путаники, -- сказал Степан Петрович.

Нам нечем было крыть. Зачет у всех стоял в одной и той же графе.

-----------------------------------------------------------------------

Первое издание: Гершензон М. А. Степан Петрович Путаница. Рассказ для детей сред. и ст. возраста / Рис. Кукрыниксы. -- Москва-Ленинград: Гос. изд-во, 1930. -- 32 с. ил.; 20х14 см.