Лаврентьева Софья Ивановна - Струны порвались...

Струны порвались...

(идиллія.)

Она раскрыла окно, въ которое такъ и пахнуло весной, благоухавшей ароматомъ ириса и первыхъ розъ.

Утро улыбнулось ей такой милой, привѣтливой улыбкой, будто хотѣло поздравить ее съ новой весной, и съ новыми розами, и новыми радостями; и на сердцѣ у нея какъ-то не то замерло отъ чего-то ожидаемаго, не то встрепенулось навстрѣчу и утру, и розамъ, и новой веснѣ...

Она долго стояла у окна, вдыхая этотъ свѣжій еще, проводившій легкую дрожь по всему ея тѣлу, ароматный воздухъ; а въ окно къ ней тянулась гибкая вѣтка куста, на которой тихо колыхалась одна только что распустившаяся роза, съ каплями росы на палевыхъ лепесткахъ. Она притянула ее къ себѣ и жадно, не отрываясь, вдыхала ея нѣжный, тонкій ароматъ; а роза еще болѣе раскрывала свой вѣнчикъ подъ ея теплымъ дыханіемъ и еще сильнѣе благоухала...

День вставалъ блистательный. И сердце ея ликовало и пѣло вмѣстѣ съ весной гимнъ радости и свободы, разлитой и въ небѣ, въ которомъ беззаботно парили первые гости весны, и на землѣ, сквозь покровы которой обильно прорывались малютки-цвѣты. Всюду царила радость жизни, еще не знавшей унылой, предсмертной окраски осени,-- жизни, ждавшей любви, какъ лучшаго цвѣтка...

-- Сесиль!-- раздался подлѣ нея голосъ, заставившій ее вздрогнуть отъ неожиданности.

Подлѣ нея стояла тетка, добродушное существо съ пышными розовыми щеками и совсѣмъ бѣлыми, слегка вившимися волосами.

-- Экъ задумалась!-- продолжала она, смѣясь и толстыми красными губами, и свѣтло-сѣрыми бойкими глазами.-- А я тебѣ новость скажу: сегодня къ намъ жилецъ пріѣдетъ. Первый жилецъ! Что-то дальше Богъ дастъ? Надо его хорошенько устроить.

-- Жилецъ?-- повторила Сесиль не то тревожно, не то грустно.-- А намъ такъ хорошо было однѣмъ!-- добавила она, тихонько вздохнувъ.

-- Ишь ты,-- проговорила тетка, мотнувъ головой,-- затѣяли пансіонъ, такъ держись!

Это былъ крошечный пансіонъ въ горахъ Оверна, въ бѣломъ домикѣ, обвитомъ виноградомъ, съ крошечнымъ садикомъ и огородомъ. Тетка Алиса затѣяла его на рискъ: авось пойдетъ! И она знала, что пойдетъ; у нея все кипѣло и спорилось; да и всѣ сосѣди были увѣрены, что пойдетъ: у тетки Алисы все шло, какъ по маслу. И вотъ уже появился жилецъ. Отчего же вдругъ заныло сердце Сесиль, будто отъ предчувствія чего-то рокового, неотвратимаго, какъ судьба, съ которой нельзя бороться?..

"Намъ такъ хорошо было однѣмъ..." мысленно повторяла она, идя за теткой въ столовую, гдѣ старая Луиза разставляла въ буфетъ посуду.

И онъ явился, этотъ жилецъ. При первомъ взглядѣ на него она вся затрепетала и сразу почувствовала себя въ его власти. Она какъ будто ждала именно его; и боялась этой встрѣчи, и знала, что она неминуема... Ей даже казалось, что она когда-то видѣла его. Было ли то во снѣ или въ какой-то, будто другой, жизни, въ какой-то туманной дали, въ которой онъ скользилъ призракомъ и теперь явился воплощеннымъ! Но ей такъ знакомы были и эти черные глаза, смотрѣвшіе не то строго, не то задумчиво, и эти роскошные черные волосы, и эта мимолетная, полугрустная улыбка... Послѣ первой встрѣчи, послѣ нѣсколькихъ разсѣянныхъ съ его стороны полу-фразъ на цѣлый потокъ болтовни тетки Алисы, къ которой она не прибавила ни слова, она убѣжала въ свою комнату и долго, до глубокой ночи, сидѣла у раскрытаго окна, вдыхая ароматъ зелени и слушая, какъ трелилъ соловей въ сосѣднемъ густомъ саду, и все думая о томъ, гдѣ она его видѣла и почему онъ такъ властно, вотъ такъ-таки сразу взошелъ въ ея сердце. И сердце замирало и тоскливо билось.

Но скоро оно забилось еще сильнѣе и еще болѣе подпало подъ его власть...

Онъ былъ художникъ и по цѣлымъ днямъ бродилъ по окрестностямъ, набрасывая этюды, возвращаясь къ позднему обѣду, за которымъ едва обмѣнивался съ нею нѣсколькими незначительными фразами, и, снова уходя на прогулку передъ сномъ, возвращался тогда, когда тетка Алиса отправилась уже въ свою каморочку наверху. Она посылала спать и Луизу и, взявъ работу, садилась у маленькой лампы столовой и ждала его, чтобы потомъ закрыть и калитку, и дверь. Она издали узнавала его шаги и чувствовала, какъ учащенно билось ея сердце и какъ дрожала рука, державшая лампу, съ которой провожала его до его комнаты, тотчасъ же гася ее, какъ будто послѣ того свѣта, что разливало его присутствіе, была лучше полная темнота.

Но разъ онъ вернулся раньше,-- дождь помѣшалъ его прогулкѣ,-- и, войдя въ столовую, гдѣ еще сидѣла съ работой и тетка Алиса, подсѣлъ къ нимъ. Вдругъ глаза его впервые остановились на висѣвшей на стѣнѣ скрипкѣ.

-- У васъ кто-то играетъ?-- спросилъ онъ, не обращаясь ни къ кому.

-- Игралъ!-- отвѣтила тетка Алиса, быстро шевеля спицами вязанья.-- Племянникъ у меня жилъ одно время; теперь онъ въ Америку уѣхалъ; недурно игралъ, а потомъ забросилъ...

-- Какъ и я!-- тихо проговорилъ жилецъ.-- А игралъ тоже недурно когда-то...-- добавилъ онъ, задумчиво смотря вдаль.

-- А можетъ попробуете, вспомните старину?-- подхватила, добродушно улыбаясь, тетка Алиса.-- У меня и канифоль есть!

-- А пожалуй!-- проговорилъ онъ съ легкой улыбкой, снимая со стѣны скрипку и подготовляя ее.

Онъ взялъ смычокъ, тронулъ струны, и полились звуки...

Сесиль выпрямилась, опустила на столъ работу и замерла... Боже, что это были за звуки! Они не пѣли только, они говорили, и она вслушивалась въ эти слова, вслушивалась и все больше понимала...

"Вотъ ты откликнулось, спокойное сердечко,-- пѣли эти звуки,-- что тишиной гордилося своей; гордилось тѣмъ, что стихли всѣ желанья, что всѣ забылись сладкія мечтанья и жизнь, какъ ручей по мягкой муравѣ, катилась тихая, прозрачно отражая лишь звѣзды яркія да неба ясный свѣтъ!.. Теперь въ тебѣ разладъ, и муки, и сомнѣнья; теперь твои тревожны сновидѣнья... Ты пробуждаешься, и въ тишинѣ ночной все очи черныя стоятъ передъ тобой... И "Pater noster" не идетъ на умъ: такъ много въ головѣ другихъ тревожныхъ думъ..."

Она вслушивалась въ эти слова, въ эту мелодію, звучавшую то чѣмъ-то страстно-тревожнымъ, то торжественно-спокойнымъ, и замирала...

Онъ взялъ послѣдній аккордъ, зазвучавшій стономъ растерзанной души, и, опустивъ на столъ скрипку, порывистымъ движеніемъ руки отбросилъ съ сильно поблѣднѣвшаго лба густые волосы и полузакрылъ глаза.

-- Устали?-- участливо проговорила тетка Алиса.-- А и хорошо вы играете! Чудесно! Куда лучше моего племянника. Можетъ испить чего хотите? Вѣдь это тоже работа! Сесиль, дай-ка имъ сидру.

Сесиль, будто пробудясь отъ сна, торопливо встала; но его уже не было въ комнатѣ. Она бережно взяла скрипку и повѣсила на мѣсто. Она никогда никому не призналась бы въ томъ, что ей страстно хотѣлось прижать къ губамъ эти струны, такъ долго молчавшія, не привлекая ничьего вниманія. Она совсѣмъ не ложилась ту ночь, а такъ и просидѣла, не раздѣваясь, у раскрытаго окна, даже не слыша пѣсни соловья. Въ ея ушахъ и въ душѣ звучала другая пѣсня; звучали тѣ звуки, что говорили ей одной понятными словами...

Съ того вечера жизнь ея стала еще полнѣе, хотя еще тревожнѣе, той мучительной, сладкой тревогой, что заставляла еще сильнѣе биться ея прежде спокойное сердце. Теперь каждый вечеръ кончался его игрой; и что было ей еще пріятнѣе, такъ это то, что онъ возвращался съ прогулки и тотчасъ же брался за скрипку такъ поздно, что тетка Алиса была уже на своей верхушкѣ, и Сесиль безъ помѣхи, не ожидая, что та вульгарнымъ, некстати сказаннымъ словомъ или неумѣстнымъ движеніемъ прерветъ игру или помѣшаетъ слушать, забивалась въ темный уголъ столовой и слушала, не сводя глазъ съ музыканта, снова увлекшагося игрой. Онъ и не замѣчалъ ея присутствія, не замѣчалъ ея глубокаго взора; онъ весь отдавался игрѣ, улетая куда-то ввысь, за этими звуками, что плакали и радовались, торжествовали и страдали; и снова слышала слова, звучавшія еще властнѣе:

"Да, ты теперь подъ властью нашихъ звуковъ, и прежняя свобода не вернется къ тебѣ, порабощенной этой властью! Прощайся же съ своею ты свободой, гдѣ радость жизни птичкой вольной пѣла! Вотъ мы свободно льемся въ тишинѣ, сливаясь съ ароматомъ розъ ползучихъ и съ блескомъ палевымъ, что льетъ луна на горы. Мы пронесемся эхомъ -- и замолкнемъ... И онъ уйдетъ спокойный, равнодушный, твой взоръ восторженный совсѣмъ и не замѣтивъ, забывъ и о присутствіи твоемъ... А ты еще такъ долго не заснешь, а и заснувъ, покой свой прежній не найдешь!.."

И онъ, точно, съ послѣднимъ аккордомъ, положивъ скрипку, разсѣяннымъ кивкомъ прощался съ нею, повидимому еще витая мыслью въ той выси, гдѣ замирали звуки скрипки, и повертывался къ двери, освѣщаемой слабымъ свѣтомъ лампы, слегка дрожавшей въ ея рукѣ и тотчасъ ею гасимой... Только палевый свѣтъ луны, прокравшись въ окно, озарялъ бѣлыя стѣны комнаты и оставленную на столѣ скрипку, струны которой, казалось, слабо дышали; и ей мнилось, что съ этими струнами были связаны струны ея сердца, что порвись онѣ, порвутся и тѣ...

Такъ прошелъ мѣсяцъ. Весна уступила мѣсто лѣту съ густой сѣнью лѣсовъ и ковромъ цвѣтовъ въ высокой травѣ полянъ. Густо разросся и садикъ крошечнаго пансіона, куда прибыли новые жильцы, къ великой радости тетки Алисы, а первый жилецъ собрался уѣзжать. Онъ набросалъ много этюдовъ и переселялся въ другую мѣстность. Послѣдніе вечера онъ не игралъ, какъ-то охладѣвъ къ скрипкѣ. Но наканунѣ отъѣзда, когда, поздно возвратившись съ прогулки, онъ проходилъ столовой, уже направляясь къ своей комнатѣ, Сесиль,-- она сама не понимала, откуда у нея смѣлость взялась, -- дрожащимъ отъ волненія голосомъ попросила его сыграть на прощанье.

Онъ съ удивленіемъ взглянулъ на нее, всегда передъ нимъ робѣвшую, и, слегка улыбнувшись, потянулся къ скрипкѣ.

-- Что же вамъ сыграть?-- спросилъ онъ, все съ той же полуразсѣянной улыбкой, прямо взглянувъ на нее вдумчивыми, немного строгими глазами.

-- То, что вы играли въ первый разъ,-- почти прошептала она.

Онъ слегка прищурился, будто припоминая; потомъ утвердительно тряхнулъ головой и заигралъ...

Ей казалось, что онъ никогда не игралъ такъ вдохновенно.

"Прошла весна,-- пѣли звуки,-- пѣснь соловья замолкла... Сирень и ландышъ отцвѣли давно... Пройдетъ и лѣто; все увянетъ, и осень грустная настанетъ!.. И будетъ мракъ и тишина... И будешь ты одна... одна... Гдѣ жъ радость жизни?.. Гдѣ покой?.."

Струна жалобно застонала и... порвалась... За ней другая...

Онъ отбросилъ скрипку и, разсѣянно улыбаясь, протянулъ ей на прощанье руку, небрежно проговоривъ:

-- Не кончилъ,-- порвались!

-- Порвались...-- повторила она машинально, не глядя на него, едва пожавъ его руку похолодѣвшей рукой.

Да... Струны порвались...

С. Лаврентьева.

"Женскій сборникъ в пользу ялтинского попечительства о пріѣзжихъ больныхъ...", М., 1915