Леметр Жюль - Жан Ришпен

ЖЮЛЬ ЛЕМЕТРЪ.
СОВРЕМЕННЫЕ ПИСАТЕЛИ.

ПЕРЕВОДЪ Д--ОЙ.

Изданіе журнала "Пантеонъ Литературы".

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Паровая Типо-Литографія Муллеръ и Богельмавъ, Невскій, д. 148.
1891.

Жанъ Ришпенъ.

Иной литераторъ -- золотыхъ дѣлъ мастеръ, другой -- живописецъ, иной -- музыкантъ, другой -- мебельщикъ или парфюмеръ. Есть писатели священнослужители, есть писатели публичныя женщины. Знаю и принцевъ, но колбасниковъ еще больше. Г. Жанъ Ришпепъ -- наѣздникъ цирка, вѣрнѣе, красивый сальтимбанкъ -- не изъ тѣхъ мизерныхъ прыгуновъ, худыхъ, изможденныхъ, жалкихъ подъ своей потертой позолотой, съ плечами узкими и лопатками, торчащими изъ-подъ розоваго бумажнаго трико, испещреннаго штопкой, -- но настоящій король Богемы, широкоплечій, красногубый, смуглый, глаза цвѣта стараго золота, тяжелыя пряди черныхъ волосъ окаймлены золотомъ, костюмъ -- золото съ бархатомъ, гордый, выгнутый, связки поворотливыя, и съ увлеченіемъ жонглируетъ онъ кинжалами и металлическими шарами; кинжалы изъ бѣлой жести, а шары дутые, но блестятъ и со звономъ.

Литературная карьера г. Жана Ришпепъ была до сихъ поръ изъ самыхъ шумливыхъ и странныхъ. Воспитанникъ Нормальной Школы сильный въ греческомъ, сильный въ латинскихъ стихахъ, сильный въ темѣ, сильный во всемъ, снабженный чуть ни всевозможными дипломами, этотъ университетскій выкормышъ, выступаетъ съ книгой стихотвореній, въ которыхъ воспѣваетъ нищихъ, притоны и притонодержателей, и гдѣ "границы суроваго цѣломудрія" перескакиваются въ карьеръ. Вслѣдъ за тѣмъ пѣвецъ оборванцевъ приговаривается правосудіемъ своей страны къ тридцатидневному заключенію, что было вполнѣ нелѣпо, ибо стихи исходили изъ рабочихъ рукъ, были наглы и смѣлы, но не грязно-непристойны. И чего-чего ни пропускали съ тѣхъ поръ! Затѣмъ, такъ какъ жанръ похоронный всегда представляется юнымъ умамъ верхомъ оригинальности, то г. Ришпенъ даетъ Morls bizarres (Диковинныя смерти) -- дѣйствительно диковинныя, и нѣкоторыя изъ нихъ точно созданы какимъ-нибудь Эдгаромъ Пое -- трубочистомъ. Но его главное счастье сознавать себя самцомъ и нести это на показъ. Его Ласки (Caresses), безъ сомнѣнія, изъ всѣхъ когда-либо писанныхъ поэмъ тѣ, въ которыхъ поясница играетъ наивысшую роль. Затѣмъ онъ пробуетъ театръ, и этотъ самецъ показываетъ намъ самку (la Glu) вампира, поѣдающаго бретонскаго рыбака. Пьеса удалась только на-половину; отъ нея останется только превосходная пѣсня: Былъ однажды бѣдный парень... Поэтъ, взбѣшенный все болѣе и болѣе и все болѣе гордящійся своей мужественностью, обзываетъ критиковъ каплунами въ восточной баснѣ. Затѣмъ король Богемы изливаетъ свою наивную и кипучую фантазію въ драмѣ, сказкѣ изъ Тысячи и одной ночи:-- Нана-Саибъ. Ему выпадаетъ на долю безмѣрная радость вступить самому на подмостки и выревѣть самому роль бенгальскаго тигра. Между тѣмъ праздные мускулы не даютъ ему покоя. Потребность наносить удары и производить шумъ терзаетъ его. И вотъ онъ "обрушивается" на Бога и боговъ въ стихахъ масляничнаго и ярмарочнаго атеизма. Никогда еще такъ длинно не богохульствовали, не переводя духа. Онъ открываетъ по пути, что всѣ Арійцы мозгляки, что только Туранцы чего-нибудь стоятъ, и что онъ Туранецъ. Внезапно, вслѣдъ за приключеніемъ, которое еще не забыто, онъ исчезаетъ. Одни утверждаютъ, что онъ удалился къ тропистамъ Стауели; другіе, что онъ очертя голову ударился въ степь Сахару. Ни чуть; онъ отплылъ въ качествѣ матроса на рыболовной лодкѣ. Оттуда привозитъ онъ нѣсколько тысячъ стиховъ на море, которое въ свою очередь тоже независимое, протестующее, оборвышъ, своего рода Туранійка. Въ промежуткѣ онъ разсказалъ намъ исторію Міарки, дѣвушки съ медвѣдемъ, гдѣ обрисовалъ самого себя подъ именемъ Гогаула, короля Романнсовъ. Впрочемъ, онъ сообщаетъ намъ въ Богохульствахъ, почему онъ признаетъ себя за Туранца (Pag. 318):

Они все двигались, движеньемъ вѣчнымъ бѣгства,

О мертвыхъ не заботясь и не вѣдая боговъ,

И сокрушали весело, чтобъ ихъ затѣмъ пожрать,

Своихъ дѣтей, изъ слабыхъ, иль родню, что устарѣла.

Да, вотъ они, мои то предки. Что-жъ, что я живу

На почвѣ Франціи, я не латинецъ и не галлъ;

Я тонокъ костью, желтолицъ, глаза подобны мѣди,

Наѣздническій торсъ, и презираю я законы.

Да, я ихъ незаконный сынъ. Ихъ кровь клокочетъ въ жилахъ,

Ихъ кровь, создавшая мой умъ, умъ изувѣра,

Пристрастье къ воздуху открытому и длиннымъ переходамъ,

И къ идеалу отвращеніе, и жажду къ пустотѣ.

Что до меня,-- я люблю эти изобилія, эту заносчивость, эти мускульные эффекты, эту крайность, эту манію протеста. Я не прочьбы сказать, что г. Ришпенъ является въ поэзіи красивымъ животнымъ, дорогимъ жеребцомъ, съ нѣсколько массивнымъ крупомъ. Превесело присутствовать при его удовольствіяхъ и его брыканьѣ.

Но (и это, смотря по вкусу, портитъ намъ г. Ришпена или дѣлаетъ, наоборотъ, любопытнѣй на взглядъ) сей жеребецъ отлично окончилъ курсъ наукъ. Этотъ питомецъ риторики, возстающій противъ законовъ и нравственности и противъ скромности классическаго вкуса, самъ классикъ до мозга костей въ своихъ возстаніяхъ. Этотъ Туранецъ изучилъ всѣхъ лучшихъ арійскихъ авторовъ. Онъ питался грудью Almae ma tris, этотъ принцъ "мерлигоджьеровъ" (merligodgiers), и весь переполненъ ея молокомъ. Нѣтъ почти писателя въ нашемъ вѣкѣ, въ которымъ-бы встрѣчалось такое обиліе отголосковъ и даже подражаній классической литературѣ, греческой, латинской и французской. Вы найдете въ Пѣснѣ оборванцевъ, среди картинъ грязнѣйшаго разврата, среди куплетовъ невозможнаго площаднаго нарѣчія, гдѣ риѳмы звучать подобно икотѣ пьяницъ, маленькія пьески, отдающія греческой антологіей. Одно изъ изреченій божественнаго Платона возвращается, какъ припѣвъ къ философической пѣснѣ, объясняющей, что мы животныя и что верхъ премудрости -- жить, какъ кабанъ. Семь эпиграфовъ предшествуютъ александрикамъ", въ которыхъ поэтъ воспѣваетъ почтенную старость Нестора въ шелковой каскѣ. Въ Богохульствахъ встрѣтятся вамъ прямо воспоминанія изъ Лукреція, Плинія Старшаго и Ювенала (я не говорю объ отголоскахъ Мюссе и Гюго), и въ Морѣ, отдѣлы дидактической и описательной поэзіи, которые напомнятъ вамъ, смотря по расположенію, или Виргилія изъ Георги къ, или аббата Делиля. Положительно повсюду чувствуется, что Гогаулъ, сынъ Брагули и внукъ Рявно, прошелъ Нормальную Школу. Г. Жанъ Ришпенъ особенно пропитанъ всегда Виллономъ, Маро, Рабле и Ренье. Онъ черпаетъ въ нихъ много забытыхъ словъ. Онъ добавляетъ ихъ словами народными или словами спеціальными, заимствуемыми изъ языка всякихъ ремеслъ. Онъ сочиняетъ себѣ такимъ образомъ обширный словарь, весьма пестрый и мало подходящій. Если вамъ нуженъ примѣръ, прочтите, пожалуйста, первую страницу Міарки:

"...Ибо надо спѣшить пользоваться хорошими днями въ странѣ Тіераха... Одинъ порывъ вѣтра, налетѣвшій съ сѣвера, одна дождевая круча (tournache), набѣжавшая съ Арденнъ, и рожь разомъ осыплется, солома вверхъ, а сгнившій колосъ въ землю. Отъ того, какъ только голубое небо позволитъ собирать хорошо дозрѣвшую жатву, всѣ покидаютъ ферму и мокнутъ (s'égaille) надъ дѣломъ. И старъ и младъ, и дряхлый и калѣка (baneroche), всѣ прихладываютъ руки, и никто не лишній. Найдется и трудъ, и послуга для всякаго, кто хоть какъ-нибудь годенъ. Въ то время, какъ мужчины и кумушки напираютъ (ahannent) на трудную работу, мелюзга и убогіе (marmiteux) полезны для побочнаго дѣла, вытягивать связки для сноповъ, грабить (ràteler) разметанный колосъ, схворостать (ramaier) перекладины (pannes), сломанныя рогами вилъ, или просто обвѣвать лошадей, брюхо которыхъ вздрагиваетъ и сочится кровью подъ укусомъ слѣпней, а глазъ усыпанъ кругомъ жужжащей букашкой (bestiole vrombispante)".

Конечно, слогъ этотъ соченъ, но слишкомъ обремененъ, слишкомъ ученъ, и отдаетъ педантизмомъ. Г. Ришпенъ воображаетъ, что картина выиграетъ отъ употребленія только крайне обыденныхъ и исключительныхъ словъ. Но эти слова, онъ какъ будто ищетъ ихъ и нагромозжаетъ съ излишнимъ стараніемъ и самодовольствомъ, и прямое впечатлѣніе исчезаетъ въ этихъ грамматическихъ усиліяхъ. Да и слова эти, рѣжущія намъ глазъ, мѣшаютъ намъ видѣть картину. Не диковинныя слова и не насилуемыя выраженія даютъ намъ ощущенія подметовъ: обыкновенно только извѣстное распредѣленіе словъ, весьма простыхъ и очень извѣстныхъ. Г. Ришпенъ нѣсколько помѣшанъ на словахъ: онъ слишкомъ любитъ ихъ, какъ онѣ есть, за ихъ фигуру оборванцевъ или безшабашныхъ (hurlbiers). Вообще, замѣтьте, что стиль у него скорѣй забавный, чѣмъ картинный. У этоги кипучаго цыгана попадаются грамматическія дивертисменты весьма начитаннаго мандарина. Развѣ не дивертисментъ -- написать столько вещей простонародными терминами въ Пѣснѣ оборванцевъ. Замѣтьте, что большинство поэтовъ-парнасцевъ (тѣмъ болѣе "символистовъ") видятъ въ г. Ришпенѣ отсталаго, и -- то послѣдняго изъ романтиковъ, то нѣсколько отдаленнаго послѣдователя Буало. "Онъ не болѣе, какъ отчаянный норманецъ", говорятъ они. Они не съумѣли-бы, быть можетъ, сказать, почему, но это чувствуется ими.

И вотъ что выходитъ. Г. Ришпенъ, не смотря на то, что онъ инсургентъ, не смотря на страсть его къ крѣпкимъ словамъ и къ самымъ отчаяннымъ вольностямъ мысли и слога, все-же совершенство его риторики приводитъ насъ въ сомнѣніе. Мы склонны думать, что такой ученый человѣкъ, что человѣкъ, до того насквозь пропитанный наилучщими изъ литературныхъ традицій, Туранецъ не вполнѣ неподдѣльный; что возвеличеніе во всемъ его творчествѣ оборвышей и отщепенцевъ всякаго сорта, не болѣе какъ игра ума. И въ самомъ дѣлѣ, труды его нерѣдко почему-то отзываются неискренностью. Не получай мы поневолѣ свѣдѣній журнальныхъ или иныхъ о личности и жизни г. Ришпена, можно-бы побиться объ закладъ, что вотъ что бы прежде всего говорилось о его книгахъ: -- Гмъ! такое пристрастіе къ оборванцамъ, такая свирѣпость непочтительности, что-то не естественны. Оно забавно, очень забавно; но я нисколько не содрогаюсь и ни на минуту не смущаюсь, даже отъ ужаса. Я убѣжденъ, что авторъ этихъ книгъ, ловкихъ и отмѣнно-циничныхъ или богохульственныхъ, какой-нибудь буржуа, весьма невозмутимый, добрый отецъ и мужъ, и такой-же аріецъ, какъ и всѣ.-- Ну, и ошиблись-бы въ очень немногомъ; ибо, читая книги г. Ришпена безъ предвзятой мысли, вы-бы навѣрное почувствовали въ источникѣ всѣхъ его вдохновеній, весьма искренній и страстный инстинктъ вольной животной жизни и протеста противъ всего, что имѣетъ свое величіе; но къ несчастью тутъ-же сейчасъ примѣшивается и риторика и весьма замѣтное пристрастіе къ виртуозности ради ея самой" а также и мелкое желаніе ужаснуть филистеровъ. Не безъинтересно быть можетъ выдѣлить, въ главныхъ произведеніяхъ г. Ришпена, долю правдиваго вдохновенія и долю литературной искусственности;

III.

О томъ, что есть неподдѣльно вдохновеннаго въ Пѣснѣ Оборванцевъ, поэтъ говоритъ намъ самъ, въ своемъ предисловіи.

"Я люблю своихъ героевъ, своихъ плачевныхъ оборванцевъ, плачевныхъ во всѣхъ отношеніяхъ; ибо не только костюмъ ихъ, но и совѣсть ихъ вся въ лохмотьяхъ. Я люблю ихъ не за это, но потому что останавливалъ взглядъ на ихъ нищетѣ, совалъ пальцы въ ихъ раны, вытиралъ слезы съ ихъ грязныхъ бородъ, ѣлъ ихъ горькій хлѣбъ, пилъ ихъ пьяное вино, и что я не то что-бы извинялъ, но по крайней мѣрѣ объяснялъ ихъ странный способъ рѣшать задачу житейской борьбы, ихъ существованіе въ видѣ зацѣпки (raccroc) на краяхъ общества, а также и ихъ потребность забвенія, опьяненія, радости, и эти забвенія всего, это страшное пьянство, эта радость кажущаяся намъ грубой, развратной, и которая все-же радость, чудная радость съ расцвѣтающей улыбкой, влажными глазами, сердцемъ на распашку, радость молодая и человѣчная, какъ солнце всегда солнце, даже на грязныхъ лужахъ, даже на сгусткахъ крови.

И люблю я также это нѣчто дѣлающее ихъ красивыми, благородными, этотъ инстинктъ дикаго животнаго, бросающій ихъ въ приключеніе, дурное или зловѣщее, пожалуй! но съ дикой независимостью. О! чудная басня Лафонтена о волкѣ и собакѣ! Припомните ее и т. д...

Самый тонъ этого заявленія показываетъ намъ, что Пѣсня оборванцевъ (чему я очень радъ) не есть созданіе гуманитарнаго и революціоннаго состраданія, на манеръ Обездоленныхъ (Misérables), если хотите. Такъ какъ онъ изображаетъ этихъ оборванцевъ вполнѣ подлыми, мы не чувствуемъ охоты сострадать имъ. И самъ авторъ не тратитъ время на участіе; когда же оно и случается съ нимъ, то звучитъ нѣсколько фальшиво. Взгляните на Слезы Арсульи, эту вонючую элегію, унижающую меланхолію.

Но если не требовать отъ него ни участія, ни состраданія, онъ превосходно описываетъ своихъ лохмотниковъ.

Такимъ образомъ имѣется цѣлая часть Пѣсни оборванцевъ, которая читается нами безъ особеннаго усилія и доставляетъ намъ даже странное удовольствіе, вслѣдствіе инстинкта сопротивленія, живущаго гдѣ-то, глубоко въ насъ -- со дня первороднаго грѣха, сказалъ-бы теологъ. Мы связаны по рукамъ и ногамъ законами, приличіями, предразсудками: видъ людей, упорно продолжающихъ въ обществѣ жизнь дикихъ, лѣсныхъ звѣрей, возбуждаетъ въ насъ удивленіе, въ которое закрадывается смутное чувство зависти. Низкій развратъ, и тотъ отдаетъ какъ-бы протестомъ; это возвратъ къ животной жизни въ существахъ, которыя ее опередили: жизнь эта стало быть ужь не безвинная и лишенная значенія, какъ у животныхъ. Прибавьте, что разсматривается съ внѣшней стороны глазами художника, жизнь оборванцевъ представляетъ много рельефа и красокъ, потому-ли, что она исключительна и составляетъ контрастъ съ жизнью правильнаго общества, потому-ли, что все въ ней, будучи свободной и отступленіемъ отъ условностей, тѣмъ самымъ и становится выразительнѣй. Замѣтьте къ тому-же, что картинны главнымъ образомъ жизнь въ вверху и жизнь внизу,-- жизнь, представляющаяся какъ видѣніе Веронеза, или какъ видѣніе Каллоти.

Обширное классическое образованіе г. Ришпена уже могло содѣйствовать развитію въ немъ его страсти къ неправильной и мятежной жизни. Оказывается, что нѣкоторые изъ отцовъ нашей литературы были еще въ XV, XVI и XVII вѣкѣ совершенными цыганами. "Шулеръ, бродяга, .......... геній!" говоритъ г-нъ Ришпенъ

Виллону; боюсь, что Виллонъ въ свою очередь отвѣтилъ-бы. "Всѣ мои прозвища знакомы вамъ, сударь". Рабле -- цыганъ, если вѣрить его легендѣ; Ренье -- цыганъ; извѣстно, какую онъ велъ жизнь и гдѣ водилась его муза. При Людовикѣ XIII и даже при Людовикѣ XIV, священные притоны французскаго Парнасса -- кабаки, подобные тому, въ который Готье приводитъ Жакмена Лампурда и гдѣ драпируются роскошные оборванцы, призываемые Теофилемъ де Віо, Сирано де Бержеранъ и Сентъ-Аманъ. Г. Ришпенъ продолжаетъ въ нашемъ вѣкѣ традицію этилъ отступниковъ. И очевидно безъ особыхъ усилій, ибо геній его сильно сродни имъ, особенно Франсуа Виллону и Матюрину Ренье.

Вотъ почему вы найдете и искренность и непосредственность въ большей части Пѣсни оборванцевъ, "Оборванцы полей" декламируютъ превосходныя пѣсни, "Одиссея бродяги" не лишена величія и граціи среди своей грубости. Поэтъ примѣшиваетъ благодатную природу къ жизни своихъ "оборванцевъ" которые такимъ образомъ произносятъ мотивы фавновъ; совмѣстно съ мотивами "нищенкахъ" (meudlgois).

Для "оборванцевъ Парижа" отводится особое мѣсто. Описавъ намъ съ большимъ блескомъ ферму, г. Ришпенъ показываетъ намъ стаю перелетныхъ птицъ, проносящуюся очень высоко надъ головами курицъ, утокъ и индюшекъ. Эта домашняя птица -- буржуа; перелетныя птицы -- бродяги. Курятникъ волнуется, и поэтъ взываетъ къ нему:

Что съ вами, буржуа? Да будьте-же спокойны!

Глядите, какъ проносятся они! То стая дикихъ.

Они идутъ, влекомые желаньемъ, черезъ горы,

Черезъ лѣса, моря и вѣтры, вдаль отъ рабства.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И воздухъ тотъ, что пьютъ они, вамъ разорвалъ-бы грудь.

Они -- и это главное -- Химеры дѣти,

Лазури жаждой мучимы, поэты и безумцы...

Истощены, измучены до смерти, ну, такъ чтожъ?

Тамъ въ выси имъ звучитъ глубокой тайны пѣснь.

Когда г. Ришпенъ изображаетъ намъ оборванцевъ, отчасти отвѣчающихъ этому назначенію, добрыхъ бродягъ, доброй литературной богемы,-- все на мѣстѣ; мы можемъ принимать участіе въ ихъ "радостяхъ", ихъ "печаляхъ", ихъ "славѣ". Но "проходимцы" (arzonilles) и "тихони" (bénoîts), неужели и тѣ принадлежатъ къ числу жаждущихъ лазури и питомцевъ Химеры? "Поетъ-ли и для нихъ глубокая тайна" тамъ, въ высотѣ? Сомнѣнія наши на этотъ счетъ весьма сильны. Что отъ времени до времени г. Ришпенъ снимаетъ съ нихъ портреты -- не бѣда! они вѣдь все-же картины! Но вотъ гдѣ начинается уже и чистая искусственность, риторическое упражненіе -- революціонное, пожалуй, но риторическое. Поэтъ притворяется, будто влѣзъ въ ихъ кожу, кожу грязную, и говоритъ ихъ нарѣчіемъ, т. е. языкомъ подлымъ, гдѣ слова испускаютъ зловоніе и коверкаются, гдѣ слоги имѣютъ тягучесть жира и звучатъ на подобіе полосканія горла. Марсельеза тихоней (bénoîts), Добъ, Дозъ, Думъ, и сколько еще другихъ! точно пьесы латинскихъ стиховъ, набранныя по Gradus'у Чернаго Шара и Отца Люнетъ -- Gradus ad guillotinam. Это тоже забавно; но ужь слишкомъ въ избыткѣ, и поэтъ съ каждымъ разомъ все увеличиваетъ. Это пристрастіе и остановка на подобнаго рода литературныхъ забавахъ -- дѣло виртуоза, довольно поверхностнаго.

Но виртуозъ, чѣмъ дальше, тѣмъ больше выступаетъ въ творчествѣ г-нъ Ришпена. Онъ обращается въ виртуоза сладострастія голаго атеизма, сыраго матеріализма, и этотъ фокусникъ -- версификаторъ становится все болѣе и болѣе похожимъ на то лицо изъ Рабагаса. которое, попадись ему слово болѣе свинское, чѣмъ "свинья", съ наслажденіемъ-бы пускалъ его въ ходъ. Г. Ришпенъ часто будетъ подъискивать тоже самое слово.

Ласки несомнѣнно являютъ искренность первоначальнаго вдохновенія. Кажется не подлежащимъ сомнѣнію, что темпераментъ у г-на Ришпена огненный и поясница повадливая, и что онъ нисколько не склоненъ къ идеализму или мечтаніямъ подъ луной. Многія изъ пьесъ этого сборника полны красиваго, горячаго и роскошнаго сла дострастія. Но вы тотчасъ-же видите, что въ эту чувственность входитъ аффектація, нѣчто въ родѣ вызова буржуазіи.

Любовь, что ощущаю я и что во мнѣ кипитъ --

Любовь не цѣломудренная, по Платону,

Она не замороженный сорбатъ съ бисквитомъ --

Но плотская любовь, возстановляющее блюдо.

И далѣе:

Нѣтъ, наше счастье не горчичникъ прѣсный,

Но муха шпанская, колючая до судорогъ.

Ваша любовь, буржуа, подобна мягкимъ сырамъ

А наше -- море спирта, кипучаго пѣной.

Вотъ тонъ; и слишкомъ старательно поддерживается. За исключеніемъ немногихъ стихотвореній à la Гейне, по болѣе чудныхъ и скорѣе сильныхъ, чѣмъ граціозныхъ,-- все ржанье. Онъ подъ конецъ надоѣдаетъ, этотъ жеребецъ. Не говоря уже о томъ, что унижаетъ насъ... Нѣтъ, впрочемъ; вѣрнѣе, что мы, буржуа, о немъ сожалѣемъ. Заключительная пьеса книги озаглавлена: Обжора. Ужасъ! И вотъ какъ поэтъ рисуетъ намъ его любовь:

Обжора то, усѣвшійся на столъ, чрезмѣрно

Вина напился чистаго, виномъ пропитанъ,

Снимаетъ поясъ онъ, что станъ ему сжимаетъ,

И, не страшася боли живота, пируетъ.

Не знаетъ онъ, дождется-ль пира завтра

И все онъ хочетъ ѣсть, пока все на лицо,

И аллегорія развивается съ возрастающимъ неприличіемъ. Такъ вотъ что для него любовь! Бѣдный малый! Эта поэзія самая подходящая, для того чтобы заставить насъ полюбить сонеты Петрарки или Напрасныя нѣжности. Но хотите взглянуть на наказаніе? По окончаніи пира, г. Ришпенъ считаетъ нужнымъ предаться грусти. Трудно выразить, до чего мы къ этому равнодушны. Впрочемъ онъ и не умѣетъ быть грустнымъ. Это сопряжено у него со словами, и слишкомъ грубыми и слишкомъ видными. "Мрачныя радости меланхолическаго сердца" -- ему невѣдомы. Въ минуту, когда мы только что готовы были ему повѣрить и растрогаться, неизбѣжная грубость (принимаемая имъ за откровенность) словъ и образовъ уничтожаетъ элегію и останавливаетъ волненіе въ нашемъ горлѣ. О, невозможный поэтъ, который, говоря намъ о божественной иллюзіи любви, говоритъ, что принялъ свой сыръ за луну и заключаетъ утвержденіемъ, что онъ подобенъ пьяницамъ, которые сохраняютъ вчерашнее похмѣлье. И между тѣмъ есть превосходнѣйшія вещи въ Ласкахъ, говорящія о великомъ поэтѣ: Голосъ вещей; Въ цвѣтахъ; Колыбельная пѣснь; Добрая память... Какая жалость, что онъ не чаще освобождается отъ своей дѣланной и псевдо-виллонской риторики!

Она господствуетъ безъ удержу въ Богохульствахъ. Тамъ кажется не встрѣчается даже и тѣни искренняго чувства, кромѣ развѣ потребности удивлять и скандализировать, и пустаго инстинкта протеста -- ни за что, ни про что, ради только удовольствія. Я не знаю произведенія болѣе диковиннаго, болѣе фальшиваго и холоднаго. Что за удивительная идея создать намъ нынѣ атеистическую поэму въ шесть-семь тысячъ стиховъ! Я понимаю De natura re ни ni, этотъ крикъ освобожденія, этотъ пламенный протестъ противъ міровыхъ суевѣрій, эту первую эпифанію нарождающейся науки.-- Но эти Богохульства, къ кому они обращены? Къ чему они примѣнимы? Развѣ мы такъ заражены религіознымъ духомъ? Нечего сказать, выискался риторъ изъ непристойныхъ, и хочетъ вернуть свободу нашимъ умамъ! Какъ не почувствовалъ онъ, сколько въ его отрицаніяхъ грубаго, первобытнаго, дѣтскаго, отсталаго, что давно переступлено современнымъ умомъ? Ни Бога, ни законовъ нравственныхъ, ни даже законовъ физическихъ: то, что зовется этими именами, не болѣе какъ привычка къ вещамъ (что въ сущности приводитъ къ тому-же); все управляетъ случаемъ: самый Разумъ, Природа и Прогрессъ суть идолы, которыхъ надо свергнуть, какъ и все остальное. Заключеніе: будемъ ѣсть, пить и ни о чемъ не думать. Онъ развиваетъ намъ это съ небывалымъ весельемъ и гордостью. Не съ чего! Удивительныя открытія! Не думаетъ-ли онъ, что объяснилъ все уничтоженіемъ всего? Отвратительныя уничтоженія! Какихъ отмѣнныхъ чувствъ этотъ поэтъ лишаетъ насъ! Нѣтъ болѣе вѣры, ни надежды, нѣтъ милосердія, ни добродѣтели, ни мечты, ни иллюзій, нѣтъ и химеръ. А если, подобно Банвилю, "мнѣ только и дороги химеры"? Какой печальный міръ создаетъ намъ Г. Ришпенъ! Я не говорю здѣсь ни во имя какой либо морали, ни во имя религіи; я не имѣю въ виду и истины; меня всецѣло занимаетъ только красота жизни. Отрицанія Г. Ришпена нелѣпѣе всѣхъ утвержденій. Мнѣ стыдно за лирическаго поэта, мыслящаго на подобіе антидеиста Батильолей. Да и кто-же не вѣритъ въ Бога? Есть столько способовъ вѣрить. Если не вѣришь въ него вѣрою угольщика, то вѣришь на подобіе Канта; если не по Канту, то какъ Ренанъ, даже какъ Дарвинъ, или какъ Гербертъ Спенсеръ. Не вѣрить въ Бога, значитъ отрицать тайну жизни и міра, и тайну властныхъ инстинктовъ, заставляющихъ насъ ставить цѣль жизни внѣ насъ самихъ, но выше; значитъ отрицать удовлетвореніе доставляемое намъ нелѣпой вещью, именуемой добродѣтелю; значитъ отрицать трепетъ, охватывающій насъ предъ "вѣчнымъ молчаніемъ безконечныхъ пространствъ" или тоску сердца въ осенніе вечера и млѣніе неопредѣленныхъ желаній; значитъ объявить, что все въ нашей судьбѣ и въ предметахъ ясно, какъ горныя воды, и что нѣтъ ничего, ровно ничего необъяснимаго. Вотъ это-то и глупо.

Но, прости мнѣ, Боже! Я чуть не вознегодовалъ, забывъ что Богохуленія не болѣе, какъ риторская забава. Нельзя трактовать менѣе серьезно предметъ такой важности. Чуть ни на каждой страницѣ, когда ужь готовъ говорить, что поэтъ охваченъ правдивымъ чувствомъ,-- грязное слово обдаетъ васъ брызгами или плотоядная шутка напоминаетъ вамъ, что поэтъ забавляется. Вотъ что онъ говорилъ намъ о божествахъ:

И я хочу имъ дунуть въ.... чтобъ развлечься.

Звѣзды обращаютъ рѣчь къ человѣку:

Объѣвшись дутыми словами и гордыней,

Ты думаешь, что богохульствуешь, рыгая противъ насъ.

И такъ все время. Онъ ежеминутно называетъ Природу дрянью и даже хуже, и развиваетъ въ подлыхъ образахъ содержаніе этихъ словъ. И не замѣчаетъ онъ, этотъ разрубатель боговъ, что, символизируя такъ неопрятно природу и обращая къ ней рѣчи, онъ повинуется тому же вѣчному инстинкту, создавшему боговъ. Тѣхъ боговъ, въ которыхъ онъ не вѣритъ, онъ постоянно и оскорбляетъ, ради предвзятой риторики, право ужь слишкомъ растянутой. Слишкомъ много словъ обращено къ всецѣлому ничего. Разъ пятьдесятъ -- шестьдесятъ онъ кричитъ имъ: "Постойте, подлые! негодяи! Вотъ я вамъ откушу носъ и распорю брюхо!" И онъ вытягиваетъ свои мускулы и подноситъ богамъ штаны. Это Арпинъ атеизма.

Невольно улыбаешься послѣ этого надъ важнымъ тономъ его введенія. "Сомнѣваюсь, чтобъ у многихъ людей хватило мужества прослѣдить звено за звеномъ логическую цѣпь этихъ поэмъ и дойти до безпощадныхъ выводовъ, которые являются необходимымъ ихъ заключеніемъ". И въ неподражаемомъ постскриптумѣ къ Бутё, гдѣ онъ благородно прощаетъ своему другу возвращеніе его втихомолку къ скверному вину идеала, къ спиритуалистическимъ иллюзіямъ, къ вѣрѣ въ вѣчную правду: "Отнынѣ я буду искать только въ самомъ себѣ свои tempi а serena. Я все больше и больше буду уходить въ гордое одиночество своей мысли". Охъ! охъ! охъ! если мнѣ позволено такъ выразиться. Г. Ришпенъ исчисляетъ въ этомъ пѣтушиномъ (supercoqcentieuse) введеніи всѣ категоріи глупцовъ, которые устыдятся его поэмы. Я желалъ бы, прочтя ее, быть включеннымъ во всѣ эти категоріи разомъ.

Въ Морѣ гораздо больше искренности. Мнѣ сдается, что оно и Пѣсня Оборванцевъ лучшія изъ произведеній г. Ришпенъ. Моряки, эти оборванцы моря, воспѣты въ немъ кѣмъ-то, кто ихъ видѣлъ вблизи и любитъ; и намъ легче привязаться къ нимъ, чѣмъ къ оборванцамъ Парижа или "полей". Три матроса Гроа и Клятва, поэмы прекрасныя, равныя по меньшей мѣрѣ съ Бѣдными людьми, и въ нихъ входитъ больше гуманности, чѣмъ вложено обыкновенно г.Ришпеномъ въ его риѳмы. Матросы столь же искренны и прекрасны, какъ еслибы и не были они дѣломъ рукъ ученаго. Марины можно развѣ упрекнуть за слишкомъ рѣзкія контуры, наиутонченнѣйшую крайность и ненужную и свойственную поэту изловченность (truculence). Мнѣ нравится попытка космогоническихъ поэмъ въ концѣ: Соль, Торжество воды, Смерть моря. Чего недостаетъ имъ? Не знаю чего, пустяки. Желалось бы въ нихъ больше простоты. Слишкомъ чувствуется, что они даже въ мысляхъ автора главнымъ образомъ "трудныя мѣста", фокусы лирико-научной поэзіи. Эти поэмы имѣютъ тотъ недостатокъ что напоминаютъ то Фламмаріона, то Лукреція. Вмѣстѣ съ тѣмъ, я не знаю въ наши дни поэта, который былъ бы настолько силенъ въ александрійскихъ и иныхъ стихахъ.

Но и тутъ сколько еще риторики, и не болѣе, какъ только занятной! (Замѣтьте, что это все таки нѣчто, что я, подъ видомъ суда и приговора, только констатирую и опредѣляю). Ода на Альгвы, раскрывающаяся величаво и торжественно, кончается, если можно такъ выразиться, ораторскимъ хвостомъ, фигурой, называемой профессорами претериціей. "Какъ сказать все это, о поэтъ? восклицаетъ г. Ришпенъ, да и къ чему"?

Вернися къ будничному строю,

О жалкій, бредящій Орѳей,

Что хочетъ въ руки взять большую лиру,

Но долженъ въ слушателей брать

На мѣсто тигровъ, лишь телятъ.

Пататра! Это паденіе Икара. И что за чудовищная идея взять скачущій ритмъ Реми Белло изъ его Апрѣля, и воспѣть имъ начало жизни въ морскихъ глубинахъ:

Въ немъ, среди его волнъ,

Зародилась

Любовь, начавъ свою эру

Чрезъ темную протоплазму,

Что образовала

Клѣтку и монеру.

Подъ это можно было бы танцовать; очень странно.

И цинизмъ, и страсть къ помоямъ въ словахъ и образахъ не только не уменьшается, а развѣ наоборотъ. Тутъ рѣчь не о моемъ оскорбленномъ цѣломудріи. Когда Лукрецій рисуетъ намъ Венеру, упавшую въ объятья Вулкана, онъ нисколько не смущаетъ меня. Множество изъ феноменовъ природы какъ бы наводятъ на сравненіе съ актомъ, посредствомъ котораго размножается человѣческая раса; я не знаю лучшихъ стиховъ, какъ тѣ, гдѣ Виргилій символизируетъ Весну совокупленіемъ Юпитера съ Землей, и это не въ скромныхъ штрихахъ. Но у г. Ришпена другое. Забота о жестахъ и положеніяхъ физической любви у него прямо навожденіе. Все въ мірѣ принимаетъ въ его глазахъ пріапическіе образы. И море всецѣло, и каждая изъ его волнъ, ночь и каждое изъ облачковъ неба -- все это вакханки которыхъ онъ показываетъ намъ въ минуты страсти. Его религія -- панхеризмъ и панфализмъ. Она напоминаетъ манію Бувера и Пекютона, изучавшихъ нѣкоторые наглые культы древнихъ и видѣвшихъ всюду грязные символы и даже въ переплетахъ норманскихъ телѣжекъ. Ничего бы еще, если бы образы, все же черезчуръ многочисленные, были у г. Ришпена только сладострастными; но по мѣрѣ того, какъ онъ входитъ въ подробности, они становятся всякій разъ и неизмѣнно грубыми, подлыми, постыдными даже въ глазахъ самыхъ языческихъ въ мірѣ. Природа, Море и Ночь уже не божества, но Масеты, тѣ же оборвашки, гдѣ онъ рисуетъ старческую анатомію и непристойную пантомиму. Весь міръ представляется ему не просто уже въ видѣ секретнаго музея, но домомъ Телье. Это случай лирической желтухи -- и туранійской, ибо безстыдство есть для него одна изъ необходимыхъ формъ туранизма. Этотъ поэтъ зритъ непристойно. Не скажу, куда и во что спустилось у него сердце.

IV.

Все это условія, далеко не могущія ни вдохновлять, ни вызывать сочувствіе. Кто-то сказалъ о Панургѣ, что онъ кажется ему рожденнымъ отъ бутылки и ветчины? Ни нѣжность, ни слезы не входятъ въ творчество г. Ришпена {Я не говорю о Добрыхъ людяхъ и вообще не утверждаю, будто г. Ришпеномъ сказано его послѣднее слово.}. Психологіи ровно столько, сколько требуется ея для лирическаго поэта; ни даже въ Господинѣ Дестремо въ, хоть онъ и озаглавилъ его "романомъ психологическимъ"; ни въ Госпожѣ Андрё, лучшимъ однако между его романами, гдѣ заслуга его въ томъ, что онъ заставляетъ насъ примириться съ смѣлымъ положеніемъ женщины (исключая чудовищнаго и ненужнаго жертвоприношенія ребенка) и гдѣ женщина одарена граціей, достоинствомъ, почти величіемъ и любитъ дѣйствительно, какъ старшая, какъ любовница, которая въ то-же время и мать: но Люсіенъ Фердаль отрывается слишкомъ скоро, съ внезапностью слишкомъ ужасающей, и скорбная драма прогрессивной развязки обойдена.

За то г. Ришпена обладаетъ (особенно въ стихахъ, значительно лучшихъ прозы) звучностью, полнотой, яркой окраской, точной обрисовкой, превосходнымъ языкомъ, дѣйствительно классическимъ по качеству, и онъ послѣдній изъ нашихъ поэтовъ, имѣющій, когда того захочетъ, порывъ, полноту, сильное лирическое движеніе. Онъ единственный, со временъ Ламартина и Гюго, писалъ оды, достойныя этого имени, и доводилъ до конца силу настроенія, въ то-же время этому ритору удалось написать чудесныя звукоподобныя пѣсни, похожія, благодаря искусству, на народныя пѣсни. Въ общемъ -- великій поэтъ; въ лучшія свои минуты -- Виллонъ, съ меньшей внутренней силой, но съ большей мощью и прошедшій чрезъ романтизмъ: въ другихъ мѣстахъ -- превосходный мятежникъ въ латинскихъ стихахъ. Но вотъ гдѣ и его несчастье. Онъ одновременно и слиткомъ циниченъ, и слишкомъ ученъ. Для многихъ онъ только любопытенъ. Говорятъ: "Это Туранецъ, цивилизованный, свершающій выходки, какъ еслибъ онъ былъ съ Монмартра". Остановишься точно передъ фокусникомъ: "Славный парень и весьма ловкій": и пройдешь.

Но иногда и возвращаешься. Этотъ продѣлыватель фокусовъ стоитъ того. Въ литературныхъ портретахъ, набрасываемыхъ мной, я ищу только передать обликъ, какимъ я невольно себѣ представляю писателя, обходя молчаніемъ то, что въ его творчествѣ не подходитъ къ моему видѣнію. Случается нерѣдко, что писатель при этомъ выигрываетъ, но случается также иногда и наоборотъ. Мнѣ кажется, что г. Ришпенъ здѣсь проигрываетъ. Онъ выше образа, который я вамъ представилъ помимо воли. Эта маска подходитъ ему довольно вѣрно, но мѣстами и потрескиваетъ. Г. Ришпенъ не фокусникъ, поднимающійся по временамъ до поэта; онъ поэтъ, слишкомъ охотно прибѣгающій къ жестамъ фокусника. Честность заставляетъ меня васъ объ этомъ предупредить.