Книговод

Нью-Йоркские тайны

Лермина Жюль


Вильям Кобб
(Жюль Лермина)

Нью-Йоркские тайны

Часть первая

1. Таинственная незнакомка

   Нью-Йорк. Середина января. Свирепая стужа...
   Всю неделю, не переставая, шел снег, и сейчас казалось, что огромный город завернут в саван. Была суббота, Одиннадцать часов только что пробило.
   В полнолуние высокие дома Бродвея отбрасывали резко очерченные тени на мостовые, покрытые густым ковром ослепительной белизны. По краям крыш, на колоннадах, на фронтонах гостиниц, на карнизах подвалов -- везде лепился снег, собираясь в углах, сглаживая их и причудливо ломая правильность гранитных форм.
   Газовые фонари с своими почтовыми ящиками, покрытыми льдом, бросали на землю желтоватый свет, который ложился фантастическими бликами на господствующий белый фон. Улицы были пустынны. Только изредка кое-где медленно перемещалась вдоль стен фигура полисмена -- призрака в плоской шапке, в коротком форменном камзоле и с дубинкой в кожаных ножнах на боку...
   Миновав Бродвей, Ратушу, улицу Пирль, войдем в лабиринт узких и темных улиц, плотно окружающих мрачный центр, называемый Могилами. Название это не оригинально. Подобные Могилы можно встретить в Бостоне и во многих других городах Союза. Это -- нью-йоркская тюрьма. Здание ее тяжело, как надгробный памятник. Она сродни египетским монументам, она мрачна, огромна и будто всей тяжестью своей давит заключенные в ней пороки. От этого места до парка Сен-Джон и далее на восток, а на запад -- до реки, по которой перевозят пассажиров, лошадей и экипажи пароходы Бруклина, Вильямсбурга и Лонг-Айленда, --простирается таинственный город --обиталище носителей Зла во всех его проявлениях и видах. В центре этого города и стоит на своем бессменном посту тюрьма.
   В то время, когда оцепеневший от холода богатый город мирно засыпает, город бедняков еще бодрствует. Теперь-то видны все его пороки. Граждане этого города дружно заполняют кабаки, берут приступом стойки и прилавки. Завтра воскресенье. Акцизное правило запрещает в этот день продажу спиртных напитков. И поэтому каждый запасается с вечера до полуночи.
   Кабачок "Старый Флаг", что на улице Бакстер, набит битком. Перед узкой оцинкованной стойкой проходит бесконечная процессия, и целый дождь бумажек всех цветов и размеров, заменяющих металлические деньги, сыплется на нее.
   -- Убирайтесь к черту! -- орет толстая Нэт, пышная дочь Ирландии, которая не поспевает удовлетворять покупателей и наполнять оловянные посудины, безостановочно к ней протягиваемые.
   -- Ого! -- замечает один из клиентов за столом в углу: -- Нэт уже сердится! Значит, скоро полночь!
   Между тем толпа стала уменьшаться. Некоторые не имеют терпения дотащиться домой, чтобы там смаковать запрещенный напиток... Они выпили его тут же из оловянной посуды и, одуревшие, подперли стены... Нэт решает, что нора принять энергичные меры,..
   Но вот является помощь. Зловещий голос, громкий, несмотря на хроническую хрипоту, -- звучит с порога. Он был похож на визжание тупой пилы по железной полосе.
   -- Уйдете ли вы, уберетесь ли, окаянные собаки! -- скрежещет он. --Вы, пожалуй, думаете, что я плевать стану на закон, лишь бы вам сделать удовольствие? Ну, подымайтесь, да как можно скорей!
   Высокий, крепкий, широкоплечий мужчина подкрепляет слова действием. Он хватает одного за руку, другого за плечо. Они шатаются: то ли под действием виски, то ли от его толчков. Ему все равно. Он толкает их и вышвыривает на улицу. Когда бьет полночь, последний пьяница падает головой вперед в снег, на котором отпечатываются его колени и локти.
   Дверь "Старого Флага" закрывается, ставни запираются, железные запоры фиксируются болтами. День, посвященный молитве, начался. В кабачке остаются только трое посетителей. Они неподвижно облокотились на стол.
   Догги, хозяин кабачка "Старый Флаг", последним толчком плеча в дверь убеждается, что она заперта, а затем подходит к этим троим.
   -- Эй, старики! Вы остаетесь здесь спать?
   И по плечу каждого из пьянчуг он отвешивает весомый удар. Один из них от толчка катится со скамейки и опускается на пол как мешок с картошкой.
   -- Проклятие! -- ворчит Трип, второй из этой грациозной тройки.
   Он оборачивается, скрежеща зубами, как собака, которая готова укусить. Но его лицо мгновенно разглаживается -- он узнал друга.
   -- Доброе утро, Моп! -- кричит Догги, пытаясь разбудить второго спящего,
   Затем он оглядывается по сторонам.
   -- А где же Бам? Тут он замечает, что Бам и есть тот, кто уже лежит на полу.
   -- Ох! -- говорит Трип, махнув рукой: -- Славный парень... но -- слаб...
   Бама оставляют на полу и начинают разговор. Моп -- имя которого или, вернее, кличка, означает "Тряпка" -- существо жирное, маслянистое, с толстыми губами, большими глазами, толстыми обвисшими щеками. Оно распухшее, раздутое, обрюзглое...
   Трип, по кличке "Подножка", человек поношенный, зеленоватый, исхудалый, с моргающими и красными глазами. Что же касается того, которого звали Бам (мошенник), то о его лице нельзя ничего сказать, так как его не видно в мутной темноте, его окружающей...
   Грязная посуда еще стоит на столе. Собеседники негромко подводят итоги прошедшего дня, героем которого стал Моп, обобрав одного джентльмена, возвращавшегося из какого-то клуба в санях...
   -- Рискованно! -- замечает Догги. -- Так можно заработать ожерелье из пеньки1.
   -- Пустяки! -- отвечает Моп, кладя на стол портфель. -- Немой2 не может говорить...
   -- Покажи-ка, -- бросает Трип, протягивая руку. -- О! Тут документы!3
   -- Подай их мне сюда, -- произносит Догги тоном человека, облаченного властью и привыкшего к повиновению.
   Но в тот момент, когда он только что вынул несколько бумаг из портфеля и собирался рассмотреть их, глухой и слабый стук раздается у двери "Старого Флага".
   -- Что это? -- вздрагивают мошенники.
   -- Шш... -- шепчет Догги.
   Он гасит лампу и прислушивается. Новый стук... На этот раз можно различить, что стучат палкой или хлыстом. Догги кричит грубым голосом:
   -- Кто там? Проходите своей дорогой!
   -- Откройте, откройте сейчас же, -- отвечает свежий и молодой женский голос.
   -- Знаете, -- говорит Трип, -- будем осторожны... Это не шутка ли полиции?..
   -- Погодите, я узнаю...
   Догги, человек предусмотрительный, подтаскивает к двери стол и, вскарабкавшись на него, открывает потайное окошечко в передней стене. На этот раз голос повторяет более нетерпеливо и сердито:
   -- Открывайте же... скорей... скорей...
   -- Ну? Что? -- спрашивают Трип и Моп.
   -- Женщина, -- отвечает Догги.
   -- Одна?
   -- Одна. Она приехала в санях... Одета богато... К черту! Я открываю...
   Да, нечасто такое происходило в этом черном и грязном притоне! В проеме двери вместе с волной холода возникает силуэт молодой женщины. Она высока, с густыми каштановыми волосами, роскошными волнами падающими на меховой воротник. Догги с лампой в руке невольно отступает назад при виде ее очаровательного лица, украшенного огромными голубыми глазами... Бархатная кофточка подчеркивает тонкую талию девушки... Рука, обтянутая тонкой перчаткой, придерживает складки длинной юбки-амазонки.
   -- Наконец! -- говорит она сухо. -- Слава Богу, что вы решились открыть!
   Затем, входя в помещение, произносит:
   -- Добрый вечер, джентльмену! Трип и Мои встают.
   Красавица скользит взглядом по притону и не может, да и не старается сдержать брезгливой гримасы. Но это длится лишь мгновение -- и она ослепительно улыбается.
   -- Прошу прощения, джентльмены, -- произносит она мягким и вместе с тем уверенным голосом, -- что беспокою нос в такой поздний час, а главное -- во время столь серьезных занятий...
   Трип сделал жест галантного протеста, скопированный Мопом и подтвержденный Догги.
   -- Но, -- продолжала она, -- меня извиняет важность дело, которое привело меня сюда...
   -- Готовы к вашим услугам, мисс, -- поторопился сказать Дигги своим уже известным нам хриплым голосом.
   Благодарю, Впрочем! я не задержу вас надолго. Я ищу... одного... джентльмена... с именем довольно странным, которое я, как нарочно, именно в эту минуту забыла...
   Действительно, в этот момент девушка яростно ворошило свою упрямую память.
   -- Джентльмена? -- спросил Догги, невольно оглядываясь вокруг. -- Уверены ли вы в том, что говорите?
   -- Джентльмен носит довольно странное имя... Оно состоит из одного слога...
   -- Может быть -- Трип? -- вскрикнуло зеленоватое существо с этим прозвищем.
   -- Нет, не так...
   -- Так, может быть -- Моп! -- сказал другой, делая шаг вперед.
   -- И не так...
   -- Тогда, возможно, -- рискнул сказать Догги, -- это Бам...
   -- Бам, Бам! Да, да, вы правы...
   Это воровское прозвище как бы оскверняло ее детские уста. Двое субъектов с такими же односложными именами почувствовали ревнивое разочарование. Искали Бама. Почему Бама, а не Трипа и не Мопа?
   -- И вы действительно ищете Бама? -- вкрадчиво обратился к ней Догги. Он приблизил лампу к своему лицу, делая таким образом последнюю попытку предложить собственную персону.
   -- Я сказала -- Бам! -- отчетливо проговорила незнакомка.
   Послышались три вздоха разочарования. Трип, Моп и Догги движением, полным безропотной покорности судьбе, указали под стол, не произнося ни единого слова.
   -- Где же он? -- спросила красавица.
   -- Под столом, -- коротко ответил Догги.
   Он опустил лампу и она осветила груду лохмотьев, в которой трудно было определить человека.
   -- Что он делает под этим столом? Догги колебался.
   -- У него в шляпе был слишком тяжелый кирпич... Вот он и перетянул...
   -- Я не понимаю...
   -- Тысячу извинений! -- сказал Моп, снисходя к ее невежеству в области лингвистики, -- он пьян, как кентуккиец.
   Молодая леди побледнела.
   -- А! Он пьян! -- прошептала она. -- Пьян! Пьян!
   И она еще раз повторила это слово с выражением ужаса... Трип взял за плечи валявшегося без чувств на жирном полу человека и выволок вперед. Затем, продев свои руки ему под мышки, сказал:
   -- Эй, ты, старый черт! Очнись чуть-чуть... С тобой хотят поговорить!
   Свет лампы падал на лицо несчастного, голова его бессмысленно качалась. Лицо было синим. Красноватые веки едва прикрывали тусклые глаза. Нижняя губа отвисла, ее покрывала белесоватая пена. Из груди вырывалось глухое хрипение.
   -- Вот видите, -- сказал Догги, -- от него ничего не добьешься.,.
   Девушка низко склонилась над пьяницей. Она пристально смотрела на него, как будто желая выспросить о чем-то эти обезображенные пороком черты.
   Затем, выпрямившись и взглянув на остальных, смотревших на нее с напряженным вниманием, сказала:
   -- Джентльмены, отнесите этого человека в мои сани.
   -- Что? Что вы говорите?.. -- спросил озадаченный Трип.
   -- Но, -- сказал Догги, -- не можете же вы увезти его в таком состоянии!..
   -- Последний раз, -- сказала молодая девушка, -- я вас предупреждаю, что я не имею ни времени, ни права ждать!
   Догги первый решился заговорить смелее.
   -- Ручаетесь ли вы, по крайней мере, что наш достойный друг -- так как он все равно что наш брат -- не подвергнется никакой опасности?..
   -- Довольно разговоров! Думаю, это положит конец вашей недоверчивости...
   И незнакомка бросила на грязную стойку кошелек, звон содержимого которого прозвучал неотразимым аргументом. Без дальнейших колебаний все трое взяли Бама, по-прежнему неподвижного, и приподняли -- кто за голову, кто за руки и ноги...
   Незнакомка вышла и села в сани.
   -- Благодарю! -- сказала она.
   После этого она дернула вожжи и тут же скрылась в пелене пурга.

2. Как умирают банки и банкиры

   Уолл-стрит -- улица банков и страховых обществ. Там устраиваются все финансовые дела, там считаются, катятся, падают и собираются доллары. К Уолл-стрит примыкает Нассау-стрит, которая имеет вид груды мусора и камней. Она заканчивается кварталом Бродвей, великолепные дома и роскошные магазины которого тянутся в бесконечную даль и здесь же, с угла церкви Троицы, восхищенному глазу открывается "Река Востока", усеянная кораблями, испещренная их стройными мачтами и дымящимися трубами пароходов.
   Около Малого Казначейства обращает на себя внимание богатый двухэтажный дом. Его высокие остроконечные окна закрыты шторами. Четыре широкие ступени ведут к подъезду. Первый этаж украшен фронтоном, поддерживаемым колоннами с коринфскими капителями.
   Черная мраморная плита, укрепленная четырьмя золочеными болтами, красуется у двери. На ней видны следующие слова: "С. Б. М. Тиллингест -- Банк Новой Англии". Имя Тиллингеста очень известно. Его подпись принимается всеми и он пользуется большим кредитом. Одним взмахом карандаша в своей записной книжке он решает вопросы процветания или упадка других банкирских домов. Дом же его -- храм, воздвигнутый торжествующей спекуляцией.
   В одной из комнат первого этажа сам Тиллингест лежит на кушетке, бледный, с лихорадочно горящими глазами. Его бледные губы конвульсивно подергиваются. Возле него стоит за пюпитром поверенный, который пишет под диктовку и передает банкиру один за другим листы, заполненные цифрами.
   Тиллингест умирает. Два часа тому назад его осмотрел доктор и на настоятельный вопрос о его болезни, ответил, что смерть последует не позже чем через сутки.
   Банкир улыбнулся. Смерть для него -- тот же вексель, подлежащий уплате, -- вот и все...
   -- Продолжайте, -- сказал он поверенному сухим голосом, -- граф д'Антони, Кравель и компания...
   -- Сто двадцать тысяч долларов.
   -- Хорошо. Прибавьте к пассиву. Что еще? В Альбанский банк?
   -- Семьдесят пять тысяч...
   -- Хорошо. В Филадельфию?
   -- Двести пятьдесят шесть тысяч...
   -- Хорошо...
   -- Итог?
   -- Вот он.
   Сухой смех вырвался из груди умирающего.
   -- Семь миллионов семьсот восемьдесят тысяч долларов... М-да... трудно, очень трудно!..
   В эту минуту послышался с улицы скрип саней. Лошадь остановилась под окном банкира.
   -- Мисс Эффи приехала, -- сказал поверенный.
   -- Наконец-то! -- воскликнул Тиллингест... -- Идите, я должен остаться один...
   Он прислушивается. По лестнице идут... Легкие шаги принадлежат дочери банкира, мисс Эффи Тиллингест. Она открывает дверь. За ней двое слуг вносят человека, голова которого закатилась, а руки неподвижно повисли. Это был Бам. Тиллингест взглянул на пьяницу, которого положили на ковер, и который стал ворчать...
   Слуги по знаку банкира вышли.
   -- Вот, папа, -- сказала, смеясь, Эффи, -- имею честь представить прелестнейшего мистера Бама!
   Наступила минутная пауза. Эффи стояла перед отцом, сложив на груди руки и высоко подняв голову. Тиллингест улыбался. Он как будто гордился смелостью своей дочери.
   Картина была странная. Банкир лежал на своей кушетке. Черты лица его были правильны и тонки. Нос узкий и длинный, рот сжат. Бледные губы имели ясное и строгое очертание. Волосы умирающего прилипли к вискам прямыми и сухими прядями. Он не носил бороды, но имел довольно длинную эспаньолку, начинавшуюся выше подбородка и торчавшую вперед вследствие постоянного движения его левой руки, машинально поднимавшей ее.
   Лицо его выражало недюжинную энергию и волю, но, в то же время, и мелкую хитрость. Это было лицо делового человека, находящегося в состоянии постоянного риска, принимающего мгновенные решения, смелого, напористого, но всегда вынужденного скрывать свои чувства под маской равнодушия.
   Эффи была красавицей, какими бывают девушки Севера, с их прозрачным белым цветом лица, глубокими, томными и в то же время невинными глазами, с природно вьющимися роскошными волосами. Чертами лица она походила на отца: та же точность очертаний, то же изящество. Ноздри были округлены глубоко выгнутой линией. Рот был правильный и грациозный. Что же касается глаз, то их умная острота, подчеркнутая холодной твердостью, в точности воспроизводила взгляд отца.
   Она была стройна и высока, но ей не была присуща худоба англичанок, напротив, прекрасные формы ее тела вполне могли бы вдохновить античного ваятеля и художника эпохи Ренессанса.
   Десять лет тому назад умерла ее мать. С тех пор она стала для банкира другом, товарищем, которому он поверял все свои тайны. Она испытала все страсти того зеленого стола, за которым сражаются промышленники и банкиры, что не могло не отразиться на ее оценках явлений окружающего мира. Честность и мошенничество стали для нее лишь разными формами одной и той же удачи. Эффи удивляла Нью-Йорк своей роскошью. Она хотела быть богаче самых богатых, поражать самых изобретательных и роскошных дам своими разорительными фантазиями и неожиданными капризами возбужденного воображения. Благодаря урокам отца в восемнадцать лет она уже была холодна и расчетлива...
   Прежде чем рассказать, что будет происходить в комнате, где находятся умирающий, юная леди и пьяница, мы должны вернуться к происходившему здесь же несколько часов назад.
   В эту же комнату Тиллингест позвал свою дочь. Это было в то время, когда доктор, уходя, объявил ему свой приговор.
   -- Эффи, -- сказал Тиллингест, когда она вошла, -- я должен сообщить тебе важную новость...
   -- Я слушаю, папа.
   -- Ты уверена в моей способности вести дела?
   -- Конечно, папа, точно так же как и вся Америка. Банкир улыбнулся. Эта похвала была ему дороже дочернего поцелуя.
   -- Что же дальше? -- спросила Эффи.
   -- Но, дочь моя, и великих полководцев иногда преследует судьба! И тогда наступает день, когда по фатальному стечению обстоятельств, более сильному, чем воля, -- самые лучшие комбинации неожиданно лопаются, или люди, верные им солдаты, неожиданно выходят из-под контроля, или цели, казавшиеся с первого взгляда легко достижимыми, вдруг становятся недосягаемыми... И вместо блестящей победы -- что поделать -- приходит поражение! Приходится бежать, куда глаза глядят! Великий полководец, бледный, но спокойный, еще пробует удержать возле себя горсточку верных и смелых солдат... Но -- слишком поздно! Все рушится! Все погибло... Все пропало!.. На войне битва длится три дня... На бирже -- три года. Итак, Эффи, целых три года Тиллингест боролся, придумывал комбинации, маневрировал... Не терян ни минуты, без отдыха и сна твой отец три года двигал миллионами, как другие двигают армиями... Он все испробовал... и вот, разбитый, побежденный свирепой судьбой, а, возможно, и вследствие происков коварных врагов -- так или иначе Тиллингест вдруг видит себя раздавленным, уничтоженным, пораженным! Дочь моя, отец твой, один из хозяев всесильной Америки, один из царей спекуляции, символ Уолл-стрит --
   теперь разорен... Через три дня имя его будет в списке банкротов... Вот, Эффи, новость, которую я хотел сообщить тебе...
   Старик, произнося эти ужасные слова, привстал на своей постели... Он как будто хотел еще бороться... Его остановившиеся глаза будто ждали какой-то неведомой помощи, которая дала бы ему возможность надеяться... Но нет -- все было кончено... Ни одного луча света... Никакого выдоха... "Банк Новой Англии" рушился... Здание уже шаталось и готово было упасть.
   Эффи молча смотрела на отца.
   -- Это не все еще, -- сказал Тиллингест. В голосе его зазвенел металл.
   Эффи выпрямилась в ожидании нового удара.
   -- Знаешь ли, Эффи, кто меня разорил?.. Старинный друг... -- На слове "друг" он сделал четкое ударение.
   -- Никогда не забывай этого имени, Эффи: этого человека зовут Арнольд Меси!
   Эффи молча кивнула.
   -- Я так уверен в победе, так уверен в том, что могу разорить этого человека, что возобновил бы борьбу завтра же... Если б мог... Да, я должен сказать тебе всю правду. Через двадцать четыре часа Тиллингест, израненный, разбитый, раздавленный, умрет как солдат на поле сражения. Я это знаю, мой доктор сказал мне всю правду. Я требовал это от него... Итак, дочь моя, ты разорена и завтра будешь нищей сиротой...
   Эффи сделала странное движение, а затем, по-мужски протянув руку отцу, сказала:
   -- Что поделать? Я не сетую на тебя.
   -- Благодарю тебя, -- отвечал Тиллингест, довольный ее словами. -- Выслушай меня еще...
   Следующие слова он особо подчеркнул.
   -- Я хочу, чтоб ты была богата, Эффи. Я хочу, чтоб ты отомстила за меня и разорила его, слышишь ли? Чтоб ты раздавила этого Арнольда Меси... И чтоб достичь этой цели, я хочу дать тебе в руки средство, сильное средство... Я оставлю тебе в наследство мужа и приданое...
   -- Кто же этот муж? -- спросила Эффи.
   -- Ты сейчас узнаешь это.
   -- А приданое?
   -- Это тайна, которая сделает тебя миллионершей. ... Через час Эффи входила в кабачок "Старый Флаг".

3. Сын висельника

   Бам все еще лежал на ковре. Слово "лежал" не совсем точно отражает ситуацию. Пьяный скорее представлял собою груду тряпья, не имеющего ничего общего с живым человеком. Руки его были нелепо подвернуты под туловище. Голова запрокинута, а ноги были скручены в сложную комбинацию, которую народ так удачно назвал "ружейным курком".
   -- Этот человек пьян? -- спросил Тиллингест.
   -- Еще как, -- ответила Эффи.
   -- Ну, -- сказал банкир, -- его нужно поскорее привести в чувство... Мне нужно с ним поговорить, а ты знаешь, что я не могу терять время.
   Эффи минуту подумала, вышла и возвратилась через несколько минут с флаконом в руке. Она стала на колени, перед Бамом, налила себе в руку несколько капель благовонной эссенции и начала растирать виски пьяницы. Затем, преодолев отвращение, подула немного на лоб, освежая таким образом его пылающую голову.
   Не прошло и пяти минут, как Бам глубоко вздохнул и попытался приподнять голову. Тогда Эффи обвила руками его шею и приподняла голову. Нельзя представить себе ничего более странного и отталкивающего, чем сочетание этих двух соприкасающихся голов! Одна -- царственно красива и свежа, другая -искажена и порочна.
   Она еще раз смочила ему виски духами. На этот раз Бам вздрогнул и встряхнул головой, будто этот запах пронзил его насквозь. Конечно, в кабачке "Старый Флаг" едва ли можно было научиться дегустировать духи. Неизвестное всегда страшит...
   Губы его дрогнули и предприняли определенное усилие произнести какое-то слово.
   -- Он приходит в себя, -- сказала Эффи.
   Бам заворчал и (о, верх неприличия!) вместо горячей благодарности произнес совсем иное:
   -- Да пошли вы к...
   Затем Бам предпринял попытку вырваться из рук Эффи и приподняться, но снова обессилено повалился на ковер.
   -- Черт возьми! -- пробормотал он: -- Да оставите ли вы меня в покое?
   Потом он добавил:
   -- Я хочу пить.
   Красавица смочила ему губы водой, нисколько не теряя присутствия духа.
   -- Тьфу! -- заворчал пьяница. -- Что за мерзость вы мне дали?
   При этом он поджал ноги и попробовал встать. Эффи, ловко воспользовавшись этим движением, приподняла его с силой, которую нельзя было подозревать в ней, и бросила в кресло. Бам опустился на подушки, просевшие под тяжестью его тела... Первым ощущением его был испуг. Он опять попытался привстать и снова упал, ругаясь.
   Затем, будто проснувшись, открыл глаза и стал осматриваться...
   -- Вам лучше? -- спросила Эффи ласковым голосом. Бам обернулся, ища того, к кому бы мог быть обращен этот вопрос и, конечно, никого не обнаружил.
   -- Я говорю с вами, -- сказала Эффи. --Я спрашиваю вас: лучше ли вы себя чувствуете?
   -- Да право... право... ничего! Благодарю... -- бормотал Бам, у которого в голове мысли плясали бешеный танец.
   -- Успокойтесь, -- сказал в свою очередь Тиллингест ровным голосом, -- и не бойтесь ничего. Вы находитесь у друзей.
   Тогда Бам вытаращил глаза.
   -- У друзей? Я-то? Здесь?
   Он никак не мог предположить, что у него есть друзья в таких салонах, убранных роскошными тканями, с такими толстыми коврами и мягкими креслами. Следуя естественному течению мыслей, он перевел взор с окружающей его мебели на себя самого и решил, что если чудеса существуют, то кабак "Старый Флаг" еще мог превратиться в роскошнейшее жилище, но уж никак не Бам -- в изящного джентльмена.
   Действительно, его одежду никак нельзя было назвать изысканной. Нечто вроде жакетки, когда-то клетчатой, черно-белой, а вследствие изношенности ставшей одноцветной и бесформенной, плохо скрывало полное отсутствие белья. Что же касается панталон красноватого или скорее непонятного цвета, то они свисали клочками на его башмаки, перевязанные тесемками, и без одной подошвы, что была потеряна во время рысканья по улицам.
   Тем временем Бам все более приходил в себя благодаря тому внутреннему очагу, тепло которого возвращало его к жизни. Вдруг какая-то мысль промелькнула в его глазах. Он обернулся к Эффи и смущенно кашлянул.
   -- Не можете ли вы, мисс, дать мне каплю виски?
   Девушка взяла с камина дорогой резной графин и принесла его на хрустальном подносе. Тиллингест взглядом дал понять дочери, что желает остаться с этим человеком наедине. Эффи кивнула. Когда она выходила, Бам встал, прислонился к спинке кресла и низко поклонился ей. Поклон этот был достоин актера Фредерика Леметра в роли Робера Макера!
   Бама освещала лампа с матовым колпаком. Это был хорошо развитый двадцатилетний парень. Его густые черные волосы падали на лоб крупными завитками. Он откинул их назад обеими руками, как чистят траву граблями. Лицо его было в фиолетовых крапинах, но под налетом пьянства и разврата, можно было заметить изначальную правильность его черт. Нос, довольно широкий у ноздрей, имел прямую и благородную, форму. Чувственный рот окаймлялся густыми черными усами, и темно-каштановая борода, к которой бритва не прикасалась целую неделю, кустилась вокруг щек и подбородка.
   -- Дело в том, -- начал банкир, -- что я очень болен... Я умираю. Позвольте мне не терять время на вступление. Отвечайте на мои вопросы как можно короче...
   Тон умирающего произвел некоторое впечатление на Бама и он на всякий случай поклонился.
   -- Сначала нужно, -- продолжал банкир, -- чтоб вы знали, у кого вы находитесь и кто я такой. Мое имя Тиллингест, хозяин "Банка Новой Англии".
   Чтобы представить себе весь эффект, произведенный этим вступлением, нужно увидеть мусорщика, у которого Ротшильд попросил бы взаймы два франка.
   Вам отшатнулся.
   -- Что такое! -- воскликнул он. Он хотел уже заявить, что ничего здесь не украл, да и не собирался ничего красть, но сдержался и уставился на банкира в ожидании разгадки...
   -- Назвав вам свое имя, -- продолжал Тиллингест, -- попрошу и вас представиться...
   -- А вы не знаете меня?
   -- Возможно.
   -- Меня зовут Вам, -- ответил не без достоинства завсегдатай "Старого Флага", -- я Бам из дома "Трип, Моп, Вам и Ко", хорошо известного в Нью-Йорке, -- сказал он, цинично осклабившись.
   -- Я сказал вам, что не могу терять ни минуты времени... В настоящий момент ваше счастье в ваших руках... Советую вам не терять его... Напрягите лучше свою память и скажите, не имели ли вы какого другого имени...
   Бам колебался. Его недоверчивые глаза остановились на бледном лице умирающего.
   -- Нет, -- резко ответил он.
   -- Вы неоткровенны... напрасно... или ваша память изменяет вам... Позвольте помочь ей... Не родились ли вы в Антиохии в пятидесяти милях от Сан-Франциско?
   Бам молчал.
   -- Одним словом, -- продолжал нетерпеливо Тиллингест, -- вас зовут Джон Гардвин, и вы сын Майкла Гардвина, повешенного десять лет тому назад за убийство своего брата, Айка Гардвина.
   Бам сжал кулаки и сделал угрожающее движение в сторону банкира. Нисколько не смутясь этим покушением, банкир протянул руку, взял маленький револьвер, лежащий на стоявшем рядом столике, и небрежно положил его к себе на колени.
   Результатом этого простого действия было угасание минутной вспышки Бама, который ограничился выразительным ворчанием.
   -- После несчастного происшествия, жертвой которого стал ваш отец, вы уехали в Филадельфию... Так?
   -- Да.
   -- Там некий грешок, совершенный в парке Фермаунт, среди толпы, привел вас в тюрьму, где вы пробыли несколько месяцев. Четыре года спустя вы оказались в городской тюрьме Бостона...
   -- Вследствие другого грешка, -- заметил Бам.
   -- Случившегося в отеле "Риверс"... Вы два года размышляли о грустных последствиях этой новой шалости.
   -- Два года, это верно...
   -- Вам тогда еще не было и девятнадцати лет. В эти годы вы уже поняли, что для захватившей вас деятельности нужна более обширная арена, и переезжаете в Нью-Йорк... где вы находитесь уже полтора года, не правда ли?
   -- Абсолютно точно, полтора года.
   -- И, кажется, не разбогатели, -- сказал банкир, бросая взгляд на лохмотья своего собеседника.
   Надо сказать, что Вам был очень сообразителен. Если,в первой половине разговора он выказывал умышленный цинизм, то теперь он ясно понимал, что ведь не для того же привез его к себе один из первых банкиров Нью-Йорка, чтоб изложить ему его биографию...
   Значит, тут скрывалась тайна, которая должна была Теперь же выясниться. Вероятно, начиналась игра, но играть надо было осторожно.
   -- Мистер Гардвин, -- продолжал Тиллингест, -- есть ли у вас планы на будущее?
   -- Ах, -- произнес Бам, небрежно забрасывая ногу на ногу, -- не совсем. Должен признаться, что со времени моего приезда в Нью-Йорк я со дня на день ожидаю случая, который решил бы мои проблемы.
   -- Тем лучше. Сейчас я предлагаю вам именно такой случай.
   -- В самом деле?
   -- Вы, конечно, не скрываете от себя, что избранный вами путь таит некоторые опасности... Сознавайтесь, что эти опасности несоразмерны с возможными выгодами... Вы стали вором... Вы крадете то там, то сям несколько долларов. Какой-нибудь взлом -- дело небезопасное -- возможно, доставит вам небольшую сумму денег, которая не удовлетворит ваших потребностей, между тем как в конце этого же пути -- "Синг-Синг" или виселица.
   -- Как выражаются на деловом языке -- баланс неверен. Вы правы.
   -- Теперь, -- продолжал Тиллингест слабеющим голосом, -- не перебивайте меня больше. Хотите, чтоб я дал вам возможность за короткое время приобрести огромное состояние? Я говорю не о нескольких тысячах долларов,, а о сотнях тысяч... Если вы согласитесь на условия, которые я вам предложу, Вам исчезнет навсегда, точно так же, как и Джон Гардвин... от вашего прошлого не останется и следа- Нью-Йорк будет знать только предприимчивого, смелого молодого человека, поражающего даже богачей своей роскошно, одним словом, банкира, подобного Тиллингесту, Арнольду Меси и многим другим, которых я мог бы назвать по именам, Что вы на это скажете?
   Пока Тиллингест говорил, глаза Бама расширялись все больше и больше. Он спрашивал себя, не упал ли он опять под стол в "Старом Флаге" и не пора ли просыпаться. Он смотрел на умирающего, разинув рот, и не находил слов для ответа.
   Надо заметить, что все на нем было чисто, аккуратно, как на куколке, только что полученной из магазина.
   -- Это я! Здравствуйте, дети мои! -- сказал Колосс тонким, но не пронзительным голосом, вполне соответствовавшим его маленькой фигурке.
   Мадам Симоне своей толстой рукой дружелюбно потрепала его по щеке, будто ребенка.
   -- Сэр, -- сказала она шутливо, -- зачем вы пришли сюда?
   -- Хе, хе, -- ответил Колосс, подходя к Нетти, все еще задумчиво смотревшей па только что полученное письмо, -- я имею, кажется, право интересоваться делами своих учеников...
   Нетти тепло улыбнулась карлику.
   -- Здравствуйте, друг мой! Как я счастлива, что вижу вас!
   И она протянула ему свою белую ручку, в которой совсем утонула лапка старика.
   -- Счастлива! -- повторил Колосс. -- Гм... вот слово, которое доставляет мне большое удовольствие! А вы, Эванс, -- прибавил он, обращаясь к доктору, -- разве не пожелаете мне доброго утра?
   -- Непременно, дорогой мой профессор, -- широко улыбнулся молодой человек, -- извините меня, по я задумался о другом...
   Колосс посмотрел на него. Глаза Колосса достойны описания. Когда он широко раскрывал их, то, говоря без особого преувеличения, все существо маленького человека, так сказать, исчезало. Видны были только серые зрачки, глубокие, кок море, в глубине которых волновался целый мир мыслей и чувств.
   Наши четыре действующих лица разместились вокруг стола. Начался скромный завтрак.
   -- Послушайте, дорогой мой Колосс, -- сказал Эванс, -- позвольте задать вам один вопрос... Вы сегодня сияете радостью. Не будет ли нескромностью пожелать присоединиться к ней?
   Заметим мимоходом: прозвище "Колосс" так утвердилось за ним, хотя настоящее имя старика было Джон Веннерхельд, что никому не приходило в голову называть его иначе, чем "Мистер Колосс".
   -- Вы довольно верно угадали, дорогой доктор, -- сказал старик. -- И иногда я очень сожалею, что у меня такая маленькая фигурка...
   -- Почему?
   -- Потому, что мое скромное тело, сегодня, например, кажется мне слишком тесным, чтоб вместить такую беспредельную радость, --да, именно беспредельную, переполняющую мою душу.
   Действительно, глаза старика блестели, и весь он готов был лопнуть от распирающего его счастья.
   -- Расскажите нам, -- сказала Нетти, -- чтоб и мы порадовались вашему счастью!
   -- Предположите, -- начал Колосс, взгляд которого принял выражение глубокой задумчивости, -- предположите, что человек посвятил всю свою жизнь решению какой-нибудь задачи. Представьте себе, что он потратил пятьдесят лет... да, я могу сказать, что именно пятьдесят... на изучение, на усовершенствование идеи... что в свои усилия он вложил все честолюбие, всю волю, все силы своей души... И вдруг, в такую ночь, какая была, например, сегодня, когда дождь бьет в стекла, когда ветер воет... Истина неожиданно открывается во всей своей полноте, почти осуществленная, осязаемая... Как вы думаете, в такую минуту человек не может обезуметь от бесконечной, неизъяснимой радости?
   -- Но, в чем же дело? -- воскликнул Эванс, увлеченный энтузиазмом старика.
   -- Мне нужно три дня... Я назначил себе этот срок... и тогда вы все узнаете... Ах! Их железные дороги, опоясывающие весь свет с одного конца до другого, их сухопутные и трансатлантические телеграфы, их великаны-аэростаты! Как все это будет казаться мелко, мизерно! Мое произведение не имело предшественников, не имеет равных себе! Это бесконечность, взятая с бою, порабощенная... И это гак просто на самом деле! И как я не открыл этого раньше? Ну да хватит говорить о себе, сегодняшний день принадлежит Нетти...
   И, обращаясь к молодой девушке, он сказал;, -- Вы помните нашу первую встречу пять лет назад? Вы были, как и сегодня, очаровательны и добры... В вас было чутье, понимание искусства... Я сказал вам: учитесь рисовать... Я еще помню, как вы неправильно проводили линии на бумаге... Терпение, говорил я вам, а главное -- старание! Я заставлял вас работать по пять часов в день... в продолжение целого года, начиная всегда в одно и то же время и заканчивая в те же минуты...
   -- А добрая мадам Симонс кормила меня и не брала денег за квартиру... по вашей просьбе, -- перебила его Нетти, смотря на толстую хозяйку, которая из чрезмерной скромности прятала свое лицо в кружке с чаем.
   -- Вы правы, Нетти! Мы не забудем никогда, что она сделала для нас, -- продолжал Колосс взволнованным голосом.
   -- Я прошу вас, -- сказала мадам Симоне глухо, -- не вмешивать меня в ваши истории и оставить меня в покое!
   У доброй женщины показались слезы на глазах.
   Нетти встала, взяла ее голову обеими маленькими руками и поцеловала. Толстая хозяйка вырвалась, шумно высморкалась и воскликнула:
   -- Я же вам сказала, оставьте меня в покое... Я люблю общество, вот и все!
   -- Возвращаюсь к Нетти, -- сказал Колосс. -- Через год она умела рисовать... но ей был знаком только процесс рисования. Тогда я взялся за нее серьезнее, отнял все модели... ей пришлось рисовать по памяти... Она должна была копировать формы, которые возникали в ее воображении. Затем я ей дал в руку кисть... Сегодня пять лет с того дня, как она начала проводить первую линию, и вот через несколько часов достопочтенная Национальная галерея Нью-Йорка откроет двери гудящей толпе... и эта толпа в изумлении остановится перед прекрасным произведением нашей Нетти! Нашей Нетти, которую я сделал живописцем, я, Колосс, посредственный рисовальщик и неумелый пачкун... я, уверяющий, что можно дойти до всего, не следуя
   никакому другому пропилу, кроме того, которое формулируется двумя словами: "Терпение! Старание!"
   Точно так же было и со мной, когда я ощупью искал своего призвания: вы сделали из меня доктора, которым, я надеюсь, вы будете иметь право гордиться, -- сказал Эванс, пожимая руку старика.
   -- Э, Боже мой! -- воскликнул Колосс. -- Да к чему же служили бы живые силы природы и разума, если б хорошее направление не развивало их во всей полноте?
   В эту минуту прозвенел звонок у двери.
   -- Опять почтальон! -- сказала мадам Симоне. -- Сегодня какое-то почтовое утро...
   Она вернулась с конвертом в руках.
   -- Письмо мисс Нетти Дэвис. М-да, -- прибавила она, грозя пальцем молодой девушке, -- у вас слишком большая корреспонденция, моя красавица...
   Нетти взяла конверт. На нем была печать и подпись:
   "Арнольд Меси и Ко.
   5. улица Нассау, Нью-Йорк".
   Она вдруг страшно побледнела и, сделав над собой усилие, отдала письмо Колоссу, который поспешно распечатал его.
   -- Вот, слушайте!"-- и он прочел громким голосом: "Мистер Арнольд Меси, посетивший вчера, до публичного открытия, выставку Национальной галереи, просит мисс Н. Дэвис пожаловать в два часа в зал конкурса, чтоб переговорить с ним о покупке ее замечательной картины".
   Нетти вздрогнула.
   -- О, -- воскликнула она, закрыв лицо руками. Эванс в молчании смотрел на нее. Какие же это тайные страдания постоянно омрачали это чистое существо? Колосс мягко взял руку Нетти.
   -- Терпение! -- сказал он ей. -- Терпение и старание!

6. Купите! Купите большую новость!

   При въезде в Нью-Йорк с северной стороны мы оказываемся в непроходимой чаще узких и грязных улиц. Это остатки старого города. Они тянутся вдоль берега реки и представляют собой лабиринт, куда не проникает пи свет, ни воздух...
   Одна из таких улиц зовется Старый Каток. И, действительно, нужно проявить чудеса ловкости, чтобы не поскользнуться на ее грязной покатости и не упасть в зловонные ручьи, протекающие по ее краям.
   Здесь, на углу улицы Фронт, в нескольких шагах от берега, стоит высокое здание, когда-то служившее, вероятно, складом различных товаров. Это нечто вроде рынка, покрытого крышей, с которой дождь и ветер сорвали черепицу, обнажив сгнившие балки. Истлевшие И плохо прикрепленные одна к другой доски его степ кажутся старой заплесневевшей бумагой.
   Кучи грязи у полусгнившего фундамента дома чередуются с лужами грязной и вонючей воды. Сорвавшаяся с одной петли дверь ведет вовнутрь...
   Через окна, вырезанные высоко в стенах, едва пробиваются лучи солнца. В этой затхлой полутьме едва можно разглядеть формы каких-то существ, похожих на людей. Чьи-то маленькие тела лежат, тесно переплетенные между собой. Головы, ноги -- все смешалось, покрытое грязными лохмотьями, на фоне которых резко выделяются лица, руки и голые ноги.
   Где-то бьет семь часов. Тогда в разных концах помещения поднимается несколько фигур. Это взрослые люди, которые тоже спали здесь, в этом вертепе грязи и нищеты. Один из них прикладывает пальцы к губам и издает пронзительный и долгий свист, который повторяют его помощники.
   И как в театральных представлениях жезл колдуна вдруг оживляет неподвижные камни, так и тут вся эта масса внезапно начинает потягиваться, копошиться, толкаться...
   -- Эй, черти! Вставать!
   Это воззвание относится к детям: это дети валяются здесь, скученные, будто животные в стойле. Свисток оказывается недостаточным средством, как и крик. Тогда раздаются хлопки длинного бича. Нельзя поручиться, что этот бич не достанет спину или голову кого-нибудь из этих несчастных.
   Во всяком случае, так как подъем происходит недостаточно быстро, один из взрослых врывается в этот муравейник, раздает удар направо и налево, толкая ногой то того, то другого, и сопровождает все это грязными ругательствами, хлопаньем бича и свистом. Происходит жуткая толкотня и потасовка. Тут собраны дети разных возрастов, начиная с мальчишки десяти-двенадцати лет, бледного, худого, иссохшего, и кончая ребенком пяти лет, сохранившим остаток младенческой свежести на щечках.
   Кто эти дети? Это покинутые отцом и матерью, убежавшие из родительского дома, изгнанные из-под пустынного крова, бегущие своими маленькими ножками по пути порока и мошенничества. В Нью-Йорке детьми торгуют как всем остальным. Их заставляют работать, они продают газеты, чистят сапоги, бегают в качестве посыльных...
   Специальные люди подбирают этих бродяг на улицах и уводят к себе вечером, чтоб иметь их под рукой. Они бросают им по куску хлеба, немного солонины и гонят на водопой к ручью, как стадо баранов...
   Вот уже все малютки на ногах. Им было нелегко это сделать, потому что в эти зимние ночи холод сковывает и тела, и волю. Дверь открыта. Они выходят под надзором вожаков. Те подгоняют отстающих хлесткими ударами по чему придется.
   Они выходят на улицу, меся ногами густую грязь, и выстраиваются в два ряда вдоль стены. Выходит хозяин. Это сытый детина с размашистой походкой, с красным лицом. Его зовут мистер Спондж (губка). Действительно ли это его имя, или это намек на количество потребляемых им напитков, не имеет значения. Он бросает довольный взгляд на свою армию.
   Мистеру Спонджу предстоит произнести речь. Он откашливается, выплевывает черную слюну и говорит:
   -- Эй вы, чертенята! Сегодня хороший день! Есть новости! Нужно будет выть крепко и без устали! Если дело пойдет хорошо, получите супу!
   Затем, отпуская своих солдат жестом, достойным генерала из оперы, он восклицает:
   -- Ну проваливайте ко всем чертям, и как можно скорее!
   Раздается громкий крик. Мальчишки чувствуют себя свободными, они могут бежать, скакать, как им вздумается. Они направляются к типографии. Они стараются превзойти друг друга не из любви к труду, а по врожденному детскому инстинкту, который всякую тяжелую работу превращает в игру.
   Нужно посмотреть на них, когда они приходят за газетами! Они толпятся, толкаются, лезут на спины друг другу, яростно отшвыривают слабых...
   Каждому хочется опередить другого в получении первых номеров. Затем, нагрузившись газетами, они разбегаются по всему городу.
   И уже через несколько минут они терзают уши прохожих и удивляют эхо, которое не может отвечать им в унисон, крича своими тонкими голосами!
   -- Важная новость! Купите! Несостоятельность Тиллин-геста! Смерть банкрота! Сто миллионов долларов долгу! Купите! Два цента! Важная новость! Тиллингест -- вор! Купите! Купите!
   В это время Трип и Мои философски курили свои трубки у стойки заведения па Брод-стрит. Вдруг один из юных разносчиков распахнул настежь дверь кабака и закричал во все горло свое рекламное объявление. Трип вздрогнул.
   -- Что? -- спросил он.
   -- Что такое? -- проворчал Моп.
   В следующее мгновение Трип выбежал на улицу и вырвал из рук продавца номер "Нью-Йорк--Геральд", бросив ему вместо денег расхожую фразу:
   -- Ты будешь считать это за мной!
   Затем он вернулся к стойке и, конечно, для улучшения зрения, влил в себя стакан виски. Далее он дрожащей рукой разложил перед собой огромный лист газеты, пробежал по столбцам пальцем и, наконец, испустил громкий вопль.
   -- Чтоб тебя черт повесил! -- отреагировал Моп. -- Что ты там нашел?
   -- Смотри, читай, животное!
   Моп взял в руки "Геральд" и посмотрел на ту колонку, где остановился черный ноготь его почтенного компаньона.
   -- Ах! -- воскликнул он.
   -- Ну, что?
   -- Черт возьми!
   -- Мы разорены!
   -- Полный провал!
   -- Все к черту!
   И они посмотрели друг на друга глазами, полными отчаяния. Трип первый пришел в себя,
   -- Что бы это значило? Позавчера вечером прелестная девушка...
   -- Ангел, -- кивнул Моп.
   -- Приезжает за нашим другом Бамом...
   -- И увозит его...
   -- Да...
   -- В дом Тиллингеста, банкира, богача, денежного мешка...
   -- Проходит тридцать шесть часов...
   -- Мы готовимся идти к Баму с поздравительным визитом...
   -- И вдруг узнаем, что Тиллингест разорен!
   -- Мало того, умер!
   -- Следовательно, наш визит уже ни к чему...
   -- И значит, нам остается лишь сожалеть, что бедный Бам так опрометчиво поступил...
   Наступает тягостное молчание.
   -- Итак, -- начал опять Моп, -- еще одна ветка сломалась... Что делать?
   -- Во-первых... Где Бам?
   -- Это правда... Что, если с ним сыграли злую шутку?
   Снова молчание.
   -- Знаешь, -- сказал Мои, -- у меня возникла мысль...
   -- Говори...
   -- Пойдем в "Старый Флаг". Может быть, Догги знает что-нибудь...
   И, взяв Трипа под руку, Мои тащит его к "Старому Флагу", Они идут быстро, обдумывая по дороге различные версии. Лишь только они распахнули дверь "Старого Флага", как Догги закричал:
   -- Хороши ребята, нечего сказать! Почему вас не видно с субботы? Вы бежали как воры, да вы и есть таковые!
   -- Извините, -- шепчет Трип, -- дела... Догги смотрит па них исподлобья.
   -- Ну, вы все-таки пришли... Значит, есть совесть... Вы хорошо сделали, что пришли... У меня есть для вас письмо.
   -- Для нас?!
   -- Да, его принес вчера вечером лакей, очень хорошо одетый, и просил меня непременно передать вам это письмо до двенадцати часов.
   -- Теперь восемь... Мы еще не опоздали.
   Догги держит письмо своими жирными пальцами и помахивает им. Примерно так дразнят куском сахара дворняжку.
   -- Распечатай, -- говорит Трип, передавая письмо Мопу. Тот почтительно распечатывает. Что-то выпадает из конверта.
   -- Это еще что? -- восклицает Догги.
   -- Банковый билет!!!
   Все трое нагибаются, чтоб поднять его и так сильно стукаются головами, что отскакивают в разные стороны. Трип первый приходит в себя.
   -- Двадцать долларов!
   -- Отлично!
   -- Теперь читай письмо... Трип громко читает:
   "Дорогие друзья, я нужен вам, а вы нужны мне. Приходите в двенадцать часов в отель "Манхэттен", в холл. Подождите меня. Так как ваша одежда не совсем прилична, то посылаю вам немного денег, чтобы вы могли сменить гардероб. Не нужно роскоши, нужны вкус и хорошие манеры. Не опаздывайте. Скажите Догги, что я его не забываю. Вам". Ими овладевает не радость, а безумный восторг. Трип и Мои пляшут среди столиков, а в это время Догги, торжественно раскинув руки, благословляет этих двух негодяев.
   Но постепенно чувство реальности возвращается к ним.
   -- Ну что же? -- спрашивает Трип. Догги начинает нравоучительным тоном:
   -- Господа, -- говорит он важно, -- бывают минуты в жизни людей, когда судьба, устав их преследовать, протягивает руку помощи... Вы попали именно в такую ситуацию. Верьте мне, джентльмены. Не упускайте этого случая... Я всегда считал Бама умным и находчивым юношей. Эти двадцать долларов доказывают мою несомненную правоту. Ступайте покупать себе одежду... В нескольких шагах отсюда открыт новый рынок, и за пять долларов вас оденут с головы до ног как принцев...
   -- О, за пять долларов!
   -- Ну, положим, за шесть, и вы будете одеты как короли!
   Это последнее сравнение приятно щекочет честолюбивую жилку наших оборванцев.
   -- А где же рынок?
   -- На углу Бродвея и Уокер-стрит. Это настоящий рынок и таких размеров, какие неизвестны в Европе. Пять этажей, загроможденных жакетками, водопад из панталон, гора шляп, река рубашек и черный рудник башмаков с громадными гвоздями...
   Подойдя к рынку, друзья были ошеломлены криками продавцов и покупателей, бушующими толпами народа, обилием самых разнообразных товаров, огромными рекламными вывесками.
   На одной из них изображено легендарное превращение оборванного нищего в красавца, подносящего букет улыбающейся леди... И через десять минут из этих многоцветных, ярких, кричащих бездн выходят преображенные оборванцы.
   Во-первых, Трип -- жакетка в зелено-черную клетку, желтые с зелеными полосами брюки, красный шарф на шее, цилиндр набекрень, на ногах -- большие башмаки "Мольер"... В руке -- массивная палка.
   Во-вторых, Моп -- красноватое пальто, панталоны небесного цвета, по-гусарски стянутые на коленях, галстук желтый с черными полосами, войлочная шляпа, в руке -- массивная палка...
   Все стоило обоим тринадцать долларов. Они на минуту останавливаются на тротуаре и осматривают друг друга, фатовато помахивая палками.
   -- Одиннадцать часов, -- глубокомысленно отметил Трип.
   -- Следовательно, -- подхватил Моп.
   -- До двенадцати еще тьма времени!
   -- Так вперед!
   -- Вперед!
   И друзья устремились в ближайший кабачок.

7. Насущная необходимость иметь кошку о девяти хвостах

   Отправимся в отель "Манхэттен", огромное здание в пять этажей, не считая подвала, с фасадом, выходящим на Бродвей. Надо пригнать, что Париж напрасно пытается завести у себя что-нибудь подобное колоссальным гостиницам Америки, открытым для всех четырех ветров света.
   "Манхэттен" не просто гостиница, это центр целого мира -- тут его, как сказал бы Виктор Гюго. Там останавливаются конно-железные дороги. В нижнем зале всемирная транспортная контора выдаст вам билеты в Альбани точно так же, как и в Петербург, в Сан-Франциско, Пекин или Париж -- по вашему выбору.
   Насчитайте пятьсот служителей -- и вы только приблизитесь к истине. Все бегают, снуют, толкаются, поднимаются и спускаются по лестницам; одуряющий шум, нескончаемый гул вопросов, ответов, приглашений и объявлений... Вавилон -- не то слово для сравнения с "Манхэттеном"!
    Административная служба занимает целый этаж и управляется лицом, которое получает жалованье министра. Хотите получить какие-нибудь сведения? Идите направо! Хотите заказать рекламу? Налево! Желаете комнату? На каком этаже? Скорей! Здесь нельзя медлить! Цены известны. Не пытайтесь торговаться, вас на станут слушать. Здесь все дорого. Рассчитывайте на это.
   Чтоб описать этот небольшой мирок, нужен целый том. Учитывая то, что нам придется еще не раз входить в эти двери, в эти ворота, во двор, забитый каретами, багажом, входящими и выходящими людьми, на время оставим описание "Манхэттена".
   Около полудня этого дня холл гостиницы был, в полном смысле слова, набит битком. Стоял такой шум, что ничего нельзя было расслышать, кроме одного слова: "Тиллингест".
   Нет, его не награждали обидными эпитетами, его не проклинали и даже не осуждали. Просто разговаривали. И по мере того, как в умах говоривших возникали погибшие вследствие этой смерти миллионы, все они испытывали ощущение почтительного ужаса, который охватывает путешественника при виде живописных развалин древнего мира.
   -- И все это сделал Меси?
   -- Неужели Меси?
   И тогда разговор переходил на Арнольда Меси. И звучали слова, напоминающие знаменитую фразу европейских дворов: "Король умер! Да здравствует король!"
   Все восхищались бульдожьей хваткой Меси, все восхищались его финансовым талантом. В это время два субъекта яростно протискивались сквозь толпу. Это были Трип и Моп, на которых, впрочем, никто не обращал внимания.
   Их причудливые туалеты, их манеры переодетых мошенников никого здесь не удивляли. Совсем другие заботы занимали собравшихся... Во время движения сквозь толпу каждому приходилось сдерживать странные поползновения своего товарища. Трип хлопал Мопа по руке, когда она тянулась к какому-нибудь раскрытому карману. В свою очередь Моп делал яростные знаки Трипу, любовно заглядывавшемуся на цепочку от явно чужих часов.
   И оба, свирепо вращая глазами, шепотом призывали друг друга к порядку и порядочности.
   Было уже около двенадцати часов, а Бам не появлялся...
   -- Не подшутил ли он над нами? Чего доброго...
   -- Над нами не подшучивают! -- произнес Моп со зловещей отчетливостью.
   -- А вот и он! -- сказал Трип. -Где?
   -- Там, направо!
   Трип не ошибся. Но только его опытный глаз мог сразу узнать экс-клиента "Старого Флага". Мы уже говорили, что Бам был довольно красив. Его стройная фигура, густые волосы, энергичное и в то же время хитрое выражение лица -- составляли оригинальное целое.
   Но как далек был, от недавнего бродяги в лохмотьях этот холодный, бледный, изящный господин и отлично сшитом костюме! Бам стоял у камина. Трип и Моп, растолкав толпу, подошли к нему. Бам подал знак лакею, уже заранее предупрежденному, и, не говоря ни слона, повел своих коллег в отдельную комнату.
   -- Шампанского, сигар! -- произнес Бам кратко. Оба друга ошалели.
   Они вертелись вокруг Бама, как факиры вокруг идола, не смея до него дотронуться.
   -- Дорогой мой Бам, -- начал Трип.
   -- Достойный друг мой, -- всхлипнул Моп.
   -- Во-первых, -- произнес Бам, -- здесь, нет ни Бама... ни Трипа... ни Мопа... Здесь, прежде всего, я, Гуго Барнет из Кентукки.
   -- А!..
   -- Затем... -- он указал на Трипа, -- полковник Гаррисон. Трип встал и отвесил церемонный поклон.
   -- Наконец, Франциск Диксон из Коннектикута.
   -- Отлично, -- сказал Моп.
   -- Это еще не все, Гуго Барнет -- банкир, маклер, участвующий в торговле солониной и мануфактурой,
   -- Хорошо.
   -- Гаррисон и Диксон...
   Тут внимание Трипа и Мопа удвоилось.
   -- Гаррисон и Диксон -- журналисты. Гомерический взрыв смеха приветствовал это странное назначение,
   -- Журналисты! -- воскликнул Трип, покатываясь от смеха.
   -- И без журнала! -- визжал Моп.
   -- Журналисты и С журналом, -- холодно продолжал Бам, -- потому что вы основываете журнал...
   Галлов, как говорят, может удивить лишь падение неба. Но можно сказать, наверное, что и они бы изумились невероятному сообщению, сделанному Бамом своим сообщникам. Трип и Моп не произнесли ни слова. -- Понятно, что мы обещаем помогать и служить друг другу без задних мыслей, без обмана и измены...
   -- О! -- обиженно выдохнули оба мошенника.
   -- Да, да, я знаю... но лучше изложить все условия нашего договора. Вы должны мне повиноваться, исполнять все мои инструкции беспрекословно и ни в коем случае не подменять мою инициативу своей... Одним словом, я офицер, а вы солдаты. Взамен вашей покорности я предлагаю следующее...
   Глаза обоих широко раскрылись. Эта часть разговора интересовала их больше всего.
   -- Прежде всего я назначаю вам жалованье по два доллара в день на каждого.
   Мошенники широко улыбнулись.
   -- Одеваю вас чисто и изящно... Еще более широкая улыбка.
   -- Даю вам квартиру... -Ого!
   -- Следовательно, ежедневное содержание в два доллара выделяется на еду и на мелкие расходы.
   Улыбка стала безграничной.
   -- Кроме того, -- продолжал холодно Бам, -- в случае опасных ранений...
   -- Как? -- подскочили мошенники.
   -- Или в случае смерти...
   -- В случае смерти?!
   Улыбка полностью исчезла, уступив место самой кислой гримасе.
   -- Итак, -- сказал Трип, -- мы будем подвергаться... будем ранены...
   -- Или погибнете. Да, я не шучу. Сегодня вы -- как я вчера -- занимаетесь делом, самым высоким достижением которого является виселица, если ей не будет предшествовать смерть от пули полисмена, что весьма нежелательно для джентльмена... Я повторяю вам, что вы солдаты. Нет борьбы без риска. Я только утверждаю, что раненые или убитые, вы, по крайней мере, будете иметь удовольствие пасть благородно, а не в толпе уличных бродяг...
   -- Разумеется, -- заметил Моп не без иронии, -- это в корне меняет дело.
   -- Шутить будем потом... Вы начнете с хорошими деньгами издавать газету,
   -- Недельную?
   -- Ежедневную газету, что сразу закрепит за вами почетное место в прессе вашей страны. Я все подготовил. Сначала название...
   Бам вынул из кармана корректурный лист, на котором можно было прочесть:
   "Финансово-Коммерческая Девятихвостая Кошка".
   Трип взял корректуру и осмотрел ее С улыбкой видимого удовольствия.
   -- Добрые друзья мои, -- сказал Бам, -- грустно, но несомненно, что весь деловой мир наводнен бездомными негодяями, не имеющими ни кола, ни двора, без чести и совести, сделавшими смыслом жизни грабеж, вымогательство и разорение честных людей...
   -- У нас слишком много примеров этому, -- вздохнул Моп, опечаленный столь плачевным состоянием нравов своего отечества.
   -- Общественная совесть возмущается, -- говорил Бам, подчеркивая каждое слово подобно терпеливому проповеднику, -- да, я повторяю, она возмущается... Пора возвратиться к неписаным законам чести... Пора изгнать плетью этих бесчестных продавцов, которые превратили храм в грязный рынок низости.
   -- Кто знает, может быть, уже поздно! воскликнул воодушевленный Моп.
   -- Нет, -- продолжал Бам, --никогда не поздно наставить на истинный путь заблудших... открыть глаза простаком, принимающим за звонкую монету самую пошлую ложь... Одним словом -- вылечиться от горячки, которая гложет живые силы нашей славной Америки! Итак -- чего хочет "Девятихвостая кошка"?
   -- Да, чего она хочет? -- вторили дуэтом Мои и Трип.
   -- Она хочет своими ремнями, как орудием мщения, срывать маски! Никакой пощады мошенникам! Никакой безнаказанности для негодяев! Вытащим на свет все гнусные интриги! И пусть на все четыре стороны разбегутся эти подлые попиратели общественной совести, эти разрушители благосостояния нашей Америки!
   Для Трипа и Мопа это было уже слишком. Они оба разразились громом рукоплесканий. И энтузиазм их был так велик, что все три бутылки шампанского вмиг опустели, как будто никогда и не были наполнены.
   -- О, я чувствую, я понимаю! -- воскликнул Моп. -- Долой слабость! Прочь все уступки! Да закончит наше дело Фемида!
   -- Хорошо, -- сказал Бам, -- вы правильно поняли смысл нашего предприятия! Горе проходимцам и мошенникам!
   -- Хорошо бы дать карикатуры, -- посоветовал Трип.
   -- Отличная мысль! Карикатуры! Сатира, одухотворенная карандашом! -- подхватил Моп.
   -- Т-с, -- перебил Бам, -- самое главное... Вы, конечно, понимаете, дорогие друзья мои, что все это имеет целью...
   -- Еще бы!
   -- И, так как мы не хитрим между собой, я скажу вам то, что вы и сами уже поняли, а именно, что "Девятихвостая кошка" -- это просто газета...
   -- Которая обличает не бесплатно, черт возьми! -- закончил Трип.
   -- Вы очень сообразительны, полковник. Вы схватываете мысль на лету.
   -- И мы будем собирать мешки денег за то, чтоб только промолчать в том или другом случае...
   -- Но... -- перебил Бам холодно.
   -- Но?
   -- Нужно ли мне говорить столь просвещенным людям обо всех опасностях, сопутствующих такому делу, о возможных побоях палками, о выстрелах из револьверов, о засадах и поджогах? Газету будут преследовать, как и все высоконравственные дела. Ее ожидают толчки, удары, может быть, еще что-нибудь похуже... Вот опасности, о которых я вас предупреждал...
   -- Только-то? -- спросил "полковник". -- Право, вы считаете нас детьми! Черта с два! -- прибавил он, обводя гневными глазами комнату. -- Я бы хотел, чтоб это время уже теперь наступило... Я бы хотел уже сейчас встретиться с каким-нибудь, нахалом, который позволил бы себе повысить голос... Честное слово, он получил бы должный отпор!
   -- Потому-то, полковник, я назначаю вас издателем.
   -- Согласен! Триста чертей! Я даже требую этой должности!
   -- Вы, Диксон, как главный редактор, заведуете литературной стороной дела... Вы редактируете статьи, подбираете сотрудников, присматриваете своим хозяйским глазом за всем...
   -- Я, Франциск Диксон, редактор "Девятихвостой кошки", и плохо будет тому, кто вздумает оспаривать у меня этот титул!
   -- Что ж, господа, приступим к делу! Через три месяца мы будем богаты. А теперь вы, полковник, издатель "Девятихвостой кошки" и вы, Диксон -- главный ее редактор, оба -- кавалеры Ордена коммерческой доблести и финансовой чести, выпьем последний бокал шампанского!.. И выпьем его за успех дела!
   -- Идет! А когда мы начнем?
   -- Сегодня вечером. В типографии Дикслея.

8. Арнольд Меси выходит на сцену

   Когда Академия, расположенная на углу Четвертой авеню, открывает выставку новых произведений, то высшее американское общество тут же спешит принести туда дань своего просвещенного восхищения.
   Действительно, этот вернисаж представляет собой довольно любопытное зрелище. Прежде скажем несколько слов об экспозиции. Почему американские художники, имея перед глазами самые великолепные пейзажи, какими только может восхищать природа восторженных зрителей, так тяготеют к сценам из мифологии, а также греческой или римской истории? Тут конца нет этим Ахиллесам, Аннибалам, Филопоменам или Велисариям! В каждом углу Горации считают долгом возобновлять свою клятву, или Курций в миллионный раз бросается в ту пропасть, которую давно уже должны были бы заполнить доверху герои, бросившиеся в нее,
   В Соединенных Штатах сочли бы отрицанием искусства сюжет, который художник взял из действительных событий, с действительными людьми. Считают, что подобные сюжеты являются фотографией и бездумным копированием. Религиозные или героические сюжеты считаются единственно достойными художника-янки и нигде шлем и щит не были предметом такого глубокого изучения, как в Америке.
   Как только открыли двери, залы выставки наполнились толпами парода. Надо заметить, что публика, жаждавшая приобщиться к шедеврам искусства, вела себя здесь несколько странно.
   Выставка, состоявшая из сотни картин, эскизов и рисунков, была устроена в четырехугольном зале первого этажа. В центре зала стояли широкие, удобные диваны, которые в первые же минуты после открытия превратились, фигурально выражаясь, в большие корзины с живыми цветами.
   Все грациозные мисс назначили здесь свидание своим поклонникам. Они небрежно вошли, небрежно сели на диваны, небрежно опустили розовые пальчики в коробки с конфетами и затем завели самые содержательные разговоры. Через полчаса они встали, взяли под руки своих поклонников и, склонив головки, чтоб лучше слышать их любезности, обошли зал, заметили из-под своих длинных шелковистых ресниц лишь блеск золотых рам, затем медленно спустились по мраморной лестнице, бросив невзначай:
   -- Прелесть, прелесть, чудесная выставка!
   А их место заняли другие, точно так же поболтавшие, поевшие конфет и уходящие с тем же восторгом, не более содержательным, чем щебетание птички. Однако, в одном из концов зала начал собираться кружок, который по-видимому, всерьез интересовался предметом столь многолюдного собрания.
   -- Да, -- громко сказал Ровер, известный художественный критик одного из популярных журналов Нью-Йорка, -- я могу теперь утвердительно заявить, что в Америке, наконец, появился истинный художник!
   И он указал пальцем на полотно, возле которого собрались его слушатели.
   ...На темном, густо проработанном фоне, выделялась озаренная бледным светом поразительная эффектная группа. Стоящая на коленях нищенка смотрит безумным взглядом на мертвого младенца. Она инстинктивно тянется к нему, причем, так же инстинктивно ее рука отстраняет второго ребенка, лет четырех, чтобы он не видел этого грустного зрелища.
   На лице несчастной отражалась смесь ужаса и отчаяния, сжимавшая сердце. Можно было догадаться в чем дело! Ночью, на углу какой-нибудь пустынной улицы она уснула, держа на

БИБЛІОТЕКА
ДЛЯ ЧТЕНІЯ
ЕЖЕМѢСЯЧНЫЙ
ЖУРНАЛЪ.

Январь 1875 года.

РОМАНЪ

"НЬЮ-ІОРКСКІЯ ТАЙНЫ"

ВИЛЛІАМА КОББА.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія Э. Ѳ. Метцига, (Надеждинская улица, д. No 33).
1875.

ЧАСТЬ I.

I.
ТРИПЪ? МОПЪ? ИЛИ БАМЪ?

   Была половина января. Холодъ былъ страшный, снѣгъ шелъ не переставая цѣлую недѣлю. Нью-Іоркъ казался покрытымъ саваномъ.
   Была суббота. Только что пробило одиннадцать часовъ.
   На дорогахъ, покрытыхъ глубокимъ, блестящимъ, бѣлымъ ковромъ, рѣзко обозначались тѣни высокихъ домовъ Бродвея.
   Снѣгъ покрывалъ все: крыши, колонны, фронтоны отелей, рѣшетки садовъ теряли свою первоначальную форму, подъ этою бѣлою пеленою.
   Газовые фонари, съ ящиками для писемъ, покрытые инеемъ, бросали на улицы свой желтоватый свѣтъ.
   Улицы были пусты: тамъ и сямъ полисменъ пробирался около стѣнъ, призракъ въ плоской фуражкѣ, съ палкой, въ кожанномъ плащѣ.
   Оставивъ Бродвей, пройдя городскую думу (City Hall) перейдя черезъ Перль Стритъ войдемъ въ лабиринтъ узкихъ и темныхъ улицъ, которыя вертятся около зловѣщаго центра Могилъ.
   Могилы -- это характеристическое названіе мы встрѣчаемъ въ Бостонѣ и во многихъ городахъ Союза. Это Нью-Іоркская тюрьма. Зданіе тяжело, мертвенно: оно напоминаетъ египетскія постройки и, построенное изъ гранита, оно кажется давитъ всею своею тяжестью пороки и преступленія, заключенныя въ немъ.
   Отъ этого мѣста, до парка Сентъ-Джонъ и до Гудзона къ западу и къ востоку до рѣки, черезъ которую ходятъ ferry boats {Пароходы перевозящіе съ одного берега на другой, людей, лошадей и экипажи.} Броклина, до Виліамсбурга и до Лонгъ-Исланде, лежитъ таинственный городъ гдѣ прячутся преступники и несчастные, и тѣ, которые совершили преступленіе наканунѣ и тѣ, которые будутъ преступниками завтра, все это кишитъ около тюрьмы, нѣмого стража ихъ пороковъ и преступленій.
   Въ то время какъ богатый городъ цѣпенѣя отъ холода, замолкаетъ и засыпаетъ, бѣдный городъ еще бодрствуетъ. Его пороки видны. Это населеніе наполняетъ таверны и трактиры. Завтра воскресенье, а законъ запрещаетъ въ праздники всякую продажу спиртныхъ напитковъ, надо значитъ запастись съ вечера.
   Въ Бакстеръ-Стритѣ кабачекъ Old Flag (Старое Знамя) буквально переполненъ.
   На узкій прилавокъ такъ и сыпятся не переставая бумажки различныхъ цвѣтовъ, замѣняющія звонкую монету. Убирайтесь къ чорту! кричитъ высокая Нетъ, сильная ирландка едва успѣвающая исполнять всѣ требованія.
   -- О! О! восклицаетъ одинъ изъ кліентовъ, сидящій въ углу, вотъ уже Нетъ начинаетъ сердиться. Скоро будетъ полночь.
   Однако толпа посѣтителей начинаетъ мало по малу рѣдѣть. Нѣкоторыя не дожидаются дома, чтобы насладиться запрещеннымъ напиткомъ... И стоятъ уже очумѣлые прислонясь къ стѣнѣ. Нетъ понимаетъ что надо поступить энергично.
   Но вотъ и подкрѣпленіе.
   Хриплый, но громкій, не смотря на хроническую сипоту, голосъ раздался на порогѣ. Точно желѣзомъ, стали водить по стеклу.
   -- Уберетесь-ли вы, проклятыя собаки, кричалъ голосъ. Не думаетели вы что я стану смѣяться надъ закономъ, чтобы сдѣлать вамъ удовольствіе? Ну, вонъ! скорѣе!
   Высокій и широкоплечій новоприбывшій присоединилъ къ слову дѣло. Онъ схватываетъ одного за руку, другаго за плечи. Они шатаются: можетъ быть виски производитъ свое дѣйствіе, можетъ быть толчекъ былъ слишкомъ силенъ. Но онъ не обращаетъ на это никакого вниманія, толкаетъ, выбрасываетъ за дверь... Въ ту минуту когда бьетъ полночь послѣдній упрямецъ летитъ за дверь и падаетъ въ снѣгъ, на которомъ его колѣни и локти оставляютъ слѣды.
   Двери и ставни Стараго Знамени закрываются, желѣзныя болты задвигаются.
   Праздникъ начался. Три посѣтителя остались въ тавернѣ. Они сонные неподвижно полулежатъ на столѣ.
   Хозяинъ Догжи, владѣлецъ Стараго Знамени, толкаетъ въ послѣдній разъ дверь чтобы удостовѣриться что она плотно заперта, потомъ подходитъ къ тремъ товарищамъ...
   -- Э! старина! Развѣ здѣсь мѣсто спать?
   И по плечу каждаго пьяницы онъ ударяетъ рукой со страшною силою.
   Одинъ изъ троихъ отъ силы толчка, падаетъ подъ лавку и растягивается на землѣ какъ безжизненная масса.
   -- Проклятіе! зарычалъ Трипъ, второй нумеръ этой интересной троицы.
   Онъ обернулся скрежеща зубами какъ собака, собирающаяся укусить, но лицо его быстро разгладилось, онъ узналъ друга.
   -- Здравствуй Мопъ! вскричалъ Догжи будя другаго спящаго.
   Затѣмъ замѣтивъ что недостаетъ еще одного.
   -- Ну! а гдѣ же Бамъ?
   -- Чортъ возьми! тамъ въ углу.
   -- О! сказалъ Трипъ съ отчаяннымъ жестомъ, славный малый... но слабъ!...
   Бама оставляютъ въ углу и начинается разговоръ.
   Мопъ, котораго имя или скорѣе прозвище значить неряха, существо жирное, масляное, съ толстыми губами, большими глазами и челюстями, распухшій, съ большимъ животомъ...
   Трипъ -- зеленоватый, изтасканный, худой, съ постоянно моргающими и красными глазами, что касается до того, котораго назвали Бамомъ (воровство), то нельзя ничего сказать объ его наружности по причинѣ темноты, которая его окружаетъ.
   Бутылка водки стоитъ на столѣ. Разговоръ идетъ дружескій, откровенный... Мопъ сдѣлалъ сегодня чудо; обокравъ одного джентельмена, возвращавшагося въ саняхъ изъ клуба...
   -- Слишкомъ смѣло! проговорилъ Догжи, такъ не долго заполучить пеньковое ожерелье на счетъ правительства... {Американцы говорятъ Manilla color.}
   -- Ба! отвѣчалъ Мопъ вынимая изъ кармана портфель, нѣмой, {Нѣмой, портфель.} не заговоритъ.
   -- Покажи, сказалъ Трипъ протягивая руку.
   -- О! есть документы. {Банковые билеты.}
   -- Дай мнѣ это, сказалъ Догжи, у котораго былъ видъ начальника вліятельнаго и уважаемаго...
   Но въ ту минуту, когда вынувъ изъ портфеля нѣсколько бумагъ, онъ приготовился разсмотрѣть ихъ, слабый стукъ, раздался въ дверь.
   -- А! вздрогнули всѣ три бандита разомъ.
   -- Шi! прошепталъ Догжи. Онъ потушилъ лампу и сталъ прислушиваться.
   Новый стукъ. На этотъ разъ онъ узналъ стукъ палки или хлыста.
   Догжи спросилъ грубымъ голосомъ:
   -- Кто тутъ? идите своей дорогой.
   -- Отворите, отворите сейчасъ, отвѣчалъ женскій молодой и свѣжій голосъ.
   -- А, не зѣвайте!... можетъ быть это штуки полиціи сказалъ Трипъ.
   -- Погодите, я посмотрю...
   Догжи, человѣкъ предусмотрительный, давно подумалъ обо всемъ. Взобравшись на свою конторку онъ открылъ маленькое потайное окно и сталъ смотрѣть.
   Голосъ повторилъ на этотъ разъ уже съ гнѣвнымъ нетерпѣніемъ.
   -- Да отворите же... скорѣе... скорѣе...
   -- Ну? спрашиваютъ Трипъ и Мопъ.
   -- Женщина отвѣчалъ Догжи.
   -- Одна?
   -- Одна. Она пріѣхала въ саняхъ, должно быть богатая, ну!... куда ни шло, открою...
   Дѣйствительно странное явленіе показалось въ этой грязной и темной конурѣ.
   Въ дверяхъ, точно тѣнь на бѣломъ снѣжномъ фонѣ, появилась молодая дѣвушка... Высокая съ каштановыми волосами въ изобиліи падающими на мѣховой воротникъ. Догжи съ лампою въ рукѣ, невольно отступилъ назадъ передъ этимъ свѣжимъ личикомъ, освѣщеннымъ большими голубыми глазами. Бархатный казакъ стягивалъ талью молодой дѣвушки, рука въ перчаткѣ поддерживала складки длинной амазонки.
   -- Наконецъ-то! сухо сказала она. Слава Богу, что вы рѣшились.
   Затѣмъ войдя въ таверну.
   -- Доброй ночи джентельмены, продолжала она.
   Трипъ и Мопъ поднялись.
   Молодая дѣвушка посмотрѣла вокругъ себя и не смотря на свою увѣренность, не могла удержаться отъ легкой гримасы отвращенія. Но это впечатленіе было мимолетно. Она улыбнулась самой пріятной улыбкой.
   -- Прошу извиненія, джентельмены, продолжала она пріятнымъ, но твердымъ голосомъ, что безпокою васъ, въ такой поздній часъ, а въ особенности среди такихъ важныхъ занятій.
   Трипъ сдѣлалъ жестъ любезнаго протеста, жестъ который повторили Догжи и Монъ.
   -- Но, продожала она, мое извиненіе въ важности причины, которая привела меня сюда...
   -- Весь къ вашимъ услугамъ мисъ, поторопился сказать Догжи своимъ хриплымъ голосомъ.
   -- Благодарю. Къ тому же я васъ долго не задержу. Я ищу одного... джентельмена... со страннымъ именемъ, которое я, по какому то необъяснимому обстоятельству, совершенно не могу вспомнить теперь.
   Въ самомъ дѣлѣ казалось молодая дѣвушка вопрошала свою непокорную память.
   -- Джентельмена? переспросилъ Догжи невольно оглядываясь. Вы увѣрены въ этомъ?..
   -- У него странное имя... изъ одного слога...
   -- Трипъ можетъ быть? вскричалъ интересный обладатель этого имени...
   -- Нѣтъ, не то...
   -- Тогда Мопъ? сказалъ другой, дѣлая шагъ впередъ..
   -- Нѣтъ и не это...
   -- Можетъ быть, рѣшился сказать Догжи, это Бамъ...
   -- Бамъ! Бамъ! да, вы правы... это то самое имя.
   Казалось это прозвище осквернило дѣтскія уста произнесшія его.
   Завистливое разочарованіе овладѣло остальными двумя обладателями односложныхъ именъ. Спрашивали Бама? Отчего же Бама, а не Трипа или Мопа?
   -- Вы навѣрное знаете что вамъ надо Бама? сказалъ Догжи, приближая лампу къ лицу, чтобы сдѣлать послѣднюю попытку въ свою пользу.
   -- Я сказала Бама! рѣшительно произнесла незнакомка.
   Послѣдовало три вздоха.
   Жестомъ покорности судьбѣ Трипъ, Мопъ и Догжи указали подъ столъ, не произнося ни слова.
   -- Ну, что же! спросила молодая дѣвушка?
   -- Тамъ! отвѣчалъ лаконически Догжи.
   Онъ опустилъ лампу, которая освѣтила кучу лохмотьевъ, подъ которыми было трудно узнать человѣка.
   -- Что же онъ дѣлаетъ подъ столомъ?
   Догжи колебался.
   -- У него былъ тяжелый кирпичъ подъ шапкой... онъ его увлекъ...
   -- Я не понимаю...
   -- Извините! прервалъ Мопъ сжались надъ этимъ нелонилаінемь языка... Онъ пьянъ какъ кентукіецъ.
   Американка поблѣднѣла.
   -- А! онъ пьянъ! прошептала она, пьянъ! пьянъ!
   И она съ какимъ то ужасомъ повторяла это слово. Трипъ взялъ за плечи человѣка, который какъ скотина валялся на грязномъ полу и вытащилъ его. Потомъ взялъ его подъ мышки.
   -- Ну же! старый чортъ! приди въ себя... къ тебѣ есть дѣло.
   Свѣтъ лампы падалъ на лицо негодяя, голова котораго безпомощно болталась. Лицо посинѣло, лиловатыя вѣки полузакрывали тусклые глаза, отвислыя губы были покрыты бѣловатой пѣной, изъ груди раздавалось глухое хрипѣнье.
   -- Ну, вы видите, сказалъ Догжи, что отъ него ничего не добьетесь.
   Бѣдная дѣвушка наклонилась надъ пьяницей. Она пристально разсматривала его, какъ бы вопрошая эти обезображенныя кутежомъ черты.
   Затѣмъ выпрямляясь:
   -- Господа, сказала она троимъ людямъ смотрѣвшимъ на нее съ возрастающимъ удивленіемъ, хотите вы оказать мнѣ услугу, снести этого человѣка въ мои сани...
   -- Какъ? вы говорите? спросилъ озадаченный Трипъ...
   -- Но, вскричалъ Догжи, вы не можете увезти его въ такомъ состояніи...
   -- Послѣдній разъ, сказала молодая дѣвушка, я вамъ повторяю что у меня нѣтъ ни времени, ни охоты ждать.
   Догжи отважился первый.
   -- Подтверждаете ли вы намъ по крайней мѣрѣ, что нашъ достойный другъ, братъ, не подвергается никакой опасности...
   -- Покончимте. Вотъ, что прекратитъ ваши сомнѣнія...
   И незнакомка бросила на выручку кошелекъ, металлическое содержаніе котораго, зазвучало какъ неопровержимое доказательство.
   Не колеблясь болѣе, друзья взявъ Бама, который продолжалъ быть неподвижнымъ, кто за ноги, кто за руки, кто за голову, подняли его...
   Молодая дѣвушка вышла и сѣла въ сани.
   -- Благодарю!
   Затѣмъ не дожидаясь болѣе, она щелкнула бичемъ лошадь, которая быстро увлекла сани по снѣгу.
   

II.
КАКЪ УМИРАЮТЪ БАНКИ И БАНКИРЫ.

   Валь-Стритъ есть улица банковъ и страховыхъ кампаній, гдѣ дѣла дѣлаются быстро, гдѣ считаются, кружатся, падаютъ и подбираются доллары.
   Къ Валь-Стриту, къ которому прилегаетъ Нассо-Стритъ, кажущійся трубой изъ кирпича и камня, въ этомъ же самомъ мѣстѣ примыкаетъ и Бродвей, роскошныя дома и великолѣпные магазины котораго, простираются кажется безконечно и съ угла надъ которымъ возвышается острый пикъ Троицы -- удивленный глазъ замѣчаетъ Восточную рѣку (East River) всю загроможденную судами стройныя мачты и огненныя трубы которыхъ, невозможно сосчитать.
   Рядомъ съ Вице-Казначействомъ (Sub-Treasury and Assay Office) взоры привлекаетъ красивый домъ.
   Онъ въ два этажа, высокія окны закрыты шторами. Четыре широкія ступени ведутъ на крыльцо. Надъ первымъ этажемъ фронтонъ поддерживаемый корижскими колоннами. Надъ дверью черная мраморная доска, на ней читаемъ:

S. B. М. Tillinghast.
Bank of New-England.

   Имя Тиллингаста одно изъ самыхъ важныхъ, его подпись вѣрна, его кредитъ непоколебимъ. Одно слово карандашемъ въ записной книжкѣ банкира и соперничествующіе дома подымаются или падаютъ. Домъ въ Валь-Стритѣ, это храмъ воздвигнутый удачнымъ спекуляціямъ.
   Въ то время о которомъ мы говоримъ, въ домѣ все тихо.
   Въ одной изъ комнатъ перваго этажа, Тиллингастъ блѣдный, съ горящими отъ лихорадки глазами -- полулежитъ на кушеткѣ. Его губы конвульсивно шевелятся.
   Около него его секретарь и повѣренный, стоитъ передъ пюпитромъ и пишетъ подъ его диктовку, передавая ему одинъ за однимъ листки, покрытыя цифрами.
   Тиллингастъ умираетъ. Едва -- два часа тому назадъ какъ докторъ оставилъ его, сказавъ, на его настоятельный вопросъ, что смерть придетъ не позже, какъ черезъ сутки.
   Банкиръ улыбнулся. Это счетъ который надо уплатить вотъ и все.
   -- Продолжайте, сказалъ онъ клерку сухимъ тономъ, счетъ Антони, Гравера и Ко..
   -- Сто двадцать тысячъ долларовъ...
   -- Хорошо. Прибавьте въ пассивъ. Что еще? А! Банку Альбони?
   -- Семдесятъ семь тысячъ...
   -- Хорошо. Филадельфіи?
   -- Двѣсти пятьдесятъ шесть тысячъ.;
   -- Хорошо.
   -- Итогъ?
   -- Вотъ онъ.
   Сухой смѣхъ вырвался изъ груди умирающаго.
   -- Семь милліоновъ семьсотъ восемдесятъ тысячѣ долларовъ...Хе! хе! хе! тяжеленько, очень тяжеленько!..
   Въ эту минуту по Валь-Стриту раздался скрипъ пріѣхавшихъ саней. Лошадь со ржаніемъ останавливается подъ окнами банкира...
   -- Вотъ мисъ Эффи, сказалъ клеркъ.
   -- А! наконецъ то! Идите, мнѣ надо остаться одному...
   Онъ прислушивается. Идутъ по лѣстницѣ.
   Сначала легкіе шаги: это дочь банкира мисъ Эффи Тиллингастъ. Она отворяетъ дверь.
   За нею двое слугъ несутъ тѣло, руки котораго висятъ, а голова откинулась назадъ.
   Это тѣло Бама.
   Тиллингастъ глядитъ на пьяницу; котораго кладутъ на коверъ.
   По его знаку слуги уходятъ.
   -- Вотъ отецъ, сказала смѣясь Эффи, имѣю честь представить вамъ прелестнаго мистера Бама...
   Нѣсколько минутъ прошло въ молчаніи.
   Эффи стояла передъ отцомъ скрестя на груди руки, откинувъ назадъ голову съ видомъ насмѣшливаго презрѣнія.
   Тиллингастъ улыбался. Можно было подумать что онъ гордился смѣлостью дочери.
   Картина была странная. Банкиръ лежалъ на кушеткѣ. Черты его лица были правильны и красивы. Носъ длинный и тонкій, губы сжатыя, блѣдныя съ рѣзкимъ и рѣшительнымъ контуромъ. Сѣдыя волосы умирающаго плоскими и сухими прядями лежали на вискахъ; На подбородкѣ небольшой клочекъ волосъ довольно длинныхъ, постоянно торчалъ впередъ благодаря привычкѣ, по которой лѣвая рука постоянно машинально гладила его снизу вверхъ.
   Это лицо выражало замѣчательную энергію и тонкую хитрость. Это было именно лицо дѣловаго человѣка находящагося постоянно въ борьбѣ со случаемъ, встрѣчающаго всякія затрудненія чудесами ловкости, принужденнаго постоянно скрывать подъ маскою равнодушія свои впечатлѣнія.
   Эффи была прекрасна, какъ бываютъ прекрасны дѣвушки Сѣвера, которыхъ цвѣтъ лица отличается бѣлизною и прозрачностью, глубокія глаза, которые въ одно и тоже время томны и невинны, волосы вьются въ природныя локоны. Черты ея лица были тѣже что и у отца: та же тонкость, то же изящество. Носъ былъ красивъ и правиленъ. Ротъ малъ и граціозенъ, что же касается до глазъ, то ихъ умное и твердое выраженіе напоминало удивительно взглядъ отца.
   Она была высока, стройна. Талья полная; длинная прелестная шея соединялась со столь же прелестными плечами.
   Эффи потеряла свою мать десять лѣтъ тому назадъ. Съ этого времени она сдѣлалась другомъ, товарищемъ, повѣреннымъ банкира. Она вся предалась увлеченіямъ зеленаго стола около котораго играли промышленники и негоціанты. И естественно, что для дочери Тиллингаста слова скоро потеряли свой настоящій смыслъ. Честность, безчестность, это были для нея лишь выраженія успѣха и неуспѣха.
   Эффи удивляла Нью-Іоркъ своей роскошью. Быть богаче самыхъ богатыхъ, удивлять самыхъ причудливыхъ самыми раззорительными причудами, одушевлять всѣ химеры своего возбужденнаго воображенія, вотъ чего желала Эффи. Въ восемнадцать лѣтъ, благодаря отцу, въ ней умерло всякое, другое чувство...
   Прежде чѣмъ начать разсказывать, что произойдетъ въ этой комнатѣ гдѣ сошлись умирающій, молодая дѣвушка и пьяница, мы должны возвратиться за нѣсколько часовъ назадъ.
   Въ эту самую комнату Тиллингастъ позвалъ свою дочь.
   Это было въ то время, когда докторъ, уходя, произнесъ свой приговоръ.
   -- Эффи, началъ Тиллингастъ, когда дочь подошла къ нему, я долженъ сообщить вамъ важную новость!
   -- Въ самомъ дѣлѣ? Отецъ. Я слушаю...
   -- Неправдали вы признаете за мною нѣкоторую ловкость въ дѣлахъ?
   -- Конечно, отецъ, и со мною вся Америка.
   Банкиръ улыбнулся. Эта похвала была для него дороже дочерняго поцѣлуя.
   -- И такъ? спросила Эффи.
   -- И такъ, дочь моя, самые лучшіе полководцы дѣлаютъ промахи: бываетъ время, когда по какой то судьбѣ, сильнѣйшей чѣмъ воля человѣка, самыя обдуманныя комбинаціи вдругъ рушатся, когда массы, которыми обыкновенно такъ легко управлять, вдругъ дѣлаются непокорными, когда позиціи, которыя полководецъ думалъ взять легко, оказываются недоступными... а наконецъ, вмѣсто блестящей побѣды оказывается, надо сознаться, пораженіе, бѣгство, спасайся кто можетъ! Великій полководецъ блѣдный и безстрастный, старается собрать около себя горсть вѣрныхъ... онъ дѣлаетъ послѣднее усиліе... слишкомъ поздно! все падаетъ! рушится... умираетъ! Военныя битвы длятся три дня... спекулятивныя три года. Ну, Эффи, три года Тиллингастъ бился, маневрировалъ, соображалъ; три года не теряя ни минуты, не спя ночей, вашъ отецъ бросалъ милліоны туда, куда другіе бросаютъ арміи... онъ пробовалъ все... и вотъ наконецъ падая подъ ударами судьбы, а можетъ быть, кто знаетъ? и подъ усиліями ненависти, которая его преслѣдовала, Тиллингастъ разбитъ, раззоренъ, уничтоженъ! Дочь моя, вашъ отецъ, одинъ изъ могущественнѣйшихъ -- могущественной Америки, одинъ изъ царей биржи, одинъ изъ хозяевъ Валь-Стрита, вашъ отецъ раззоренъ.... черезъ три дня имя его появится между именами банкротовъ.... Вотъ, Эффи, что я долженъ былъ вамъ сообщить....
   Старикъ произнося эти ужасныя слова приподнялся на своей постели.... Казалось онъ еще сопротивлялся. Его остановившіеся глаза искали въ неопредѣленной дали послѣдней опоры, которая позволила бы ему надѣяться... Но все было кончено... Никакой надежды... никакого выхода... Банкъ New England рушился... зданіе шаталось и готово было обвалиться....
   Эффи оставалась спокойной и смотрѣла на отца.
   -- Это еще не все, продолжалъ Тиллингастъ котораго хриплый голосъ отдавался металлическимъ звономъ.
   Эффи выпрямилась, готовая къ новому удару.
   -- Знаете ли вы Эффи, кто меня раззорилъ?... Это одинъ старый другъ....
   Онъ сдѣлалъ странное удареніе на словѣ: другъ.
   -- Не забывайте никогда этого имени Эффи: этого человѣка зовутъ Адамъ Маси!
   Эффи наклонила голову въ знакъ согласія.
   -- Если бы я могъ, я бы завтра же началъ снова борьбу... увѣренный въ побѣдѣ... увѣренный прежде всего въ томъ, что раззорю этого человѣка! Но я долженъ сказать вамъ всю правду... Черезъ двадцать четыре часа Тиллингастъ, утомленный работой, разбитый мученіями, Тиллингастъ умретъ, какъ умираетъ солдатъ на полѣ битвы. Я знаю, докторъ сказалъ мнѣ правду... я этого требовалъ отъ него... и такъ... дочь моя, вы раззорсны и завтра будете сиротою.
   Эффи сдѣлала странное движеніе. Какъ мужчина она протянула отцу руку говоря:
   -- Что вы хотите? я не сержусь на васъ за это...
   -- Благодарю, сказалъ Тиллингастъ, которому было довольно этихъ словъ.... Слушайте дальше.
   -- Я хочу чтобы вы были богаты Эффня хочу чтобы вы отмстили за меня, и раззорили, вы меня хорошо понимаете? раздавили этого Адама Маси... а чтобы достигнуть этого, я дамъ вамъ въ руки послѣднюю карту, карту всемогущественную.... я вамъ оставлю въ наслѣдство мужа и приданое....
   -- Кто этотъ мужъ? спросила Эффи.
   -- Вы его узнаете сейчасъ.
   -- А приданое?
   -- Это тайна, которая сдѣлаетъ васъ милліонершей.
   Часъ спустя, Эффи входила въ таверну Стараго Знамени.
   

III.
ВЪ КОТОРОЙ ГОВОРИТСЯ О ТОМЪ, ЧТО НЕ БЕЗПОЛЕЗНО БЫТЬ СЫНОМЪ ПОВѢШАННАГО.

   Бамъ все еще лежалъ на коврѣ.
   Слово "лежалъ" не вполнѣ вѣрно передаетъ положеніе пьяницы. Это было полное безчувствіе всего существа, до неспособности сохранять человѣческій видъ. Руки и ноги болтались, шея была не въ состояніи держать голову.
   Все было неподвижно.
   -- Этотъ человѣкъ пьянъ? спросилъ Тиллингастъ.
   -- Совершенно, отвѣчала Эффи.
   -- Посмотримъ, сказалъ Тиллингастъ, надо бы было привести его въ себя... мнѣ надо съ нимъ переговорить, а вы знаете, что мнѣ нѣкогда терять времени.
   Эффи подумала, потомъ вышла и возвратилась черезъ нѣсколько минутъ съ флакономъ въ рукѣ.
   Она встала на колѣни подлѣ Бама, налила себѣ на руку душистой эссенціи и принялась тереть ею виски пьяному. Затѣмъ не колеблясь и безъ отвращенія она начала дуть ему въ лобъ, отъ чего, отъ испаренія эссенціи, ледяной холодъ сталъ распространяться по этой пылающей головѣ.
   Не прошло нѣсколькихъ минутъ, какъ Бамъ уже испустилъ глубокій вздохъ и сдѣлалъ движеніе.
   Эффи обняла его за шею и приподняла голову. Ничего немогло быть страннѣе этой картины освѣщенной свѣтомъ лампъ.
   Этихъ двухъ соприкасавшихся головъ, одной свѣжей и красивой, другой блѣдной, искаженной.
   Новая доза душистой воды.
   На этотъ разъ Бамъ привскочилъ. Онъ быстро отряхнулся, какъ будто эти духи казались ему тонкимъ ядомъ. Конечно въ тавернѣ Стараго Знамени не было подобнаго запаха, а неизвѣстное всегда пугаетъ.
   Губы его зашевелились и языкъ старался произвести какой нибудь звукъ.
   -- Онъ приходитъ въ себя, сказала Эффи.
   Бамъ произнесъ какое то рычаніе, среди котораго можно было разобрать.
   -- Да оставите ли вы меня въ покоѣ!
   Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ сдѣлалъ усиліе освободиться изъ рукъ Эффи. Приподнявшись до половины, онъ снова упалъ на руки.
   -- Чортъ побери! проворчалъ онъ еще разъ, да оставите ли вы меня въ покоѣ?
   Потомъ погодя немного:
   -- Я хочу пить! прибавилъ онъ.
   Не безпокоясь, не волнуясь, молодая дѣвушка смочила его губы нѣсколькими каплями воды.
   -- Бррр! сдѣлалъ пьяный, это что за лекарство?...
   Въ тоже время онъ машинально попробовалъ приподняться. Ловко воспользовавшись этимъ усиліемъ Эффи, съ силою, которую трудно было предположитъ въ ней, приподняла его и толкнула въ кресло, на которое онъ и повалился. Почувствовавъ что пружинная подушка подалась подъ его тяжестью онъ со страхомъ приподнялся, но снова съ проклятіемъ упалъ.
   -- Лучше ли вамъ? спросила Эффи, своимъ проникающимъ въ душу голосомъ.
   Бамъ обернулся и сталъ искать къ кому бы могъ обращаться этотъ вопросъ.
   Понятно, что онъ никого не увидалъ.
   -- Я васъ спрашиваю, сударь, повторила Эффи. Я васъ спрашиваю лучше ли вамъ?
   -- Не... не... не худо! Благодарю васъ, пробормоталъ Бамъ, мысли котораго плясали въ головѣ какую то безобразную пляску.
   -- Придите въ себя, сказалъ въ свою очередь Тиллингастъ своимъ сухимъ голосомъ, не бойтесь ничего, вы у друзей...
   На этотъ разъ Бамъ вытаращилъ глаза.
   -- У друзей! я! здѣсь!
   Дѣло въ томъ, что онъ не подозрѣвалъ за собою никакихъ отношеній съ людьми, у которыхъ такія чудесныя залы, такіе мягкіе ковры, такая эластичная мебель...
   По естественному ходу мыслей, взоры его отъ окружающихъ предметовъ обратились на него самаго и онъ убѣдился, что чудо, если тутъ было чудо, могло преобразить таверну Стараго Знамени, въ роскошное зрѣлище, но не превратило его, Бама, въ элегантнаго джентельмена.
   Дѣйствительно, въ его костюмѣ не было ничего изысканнаго. Что-то въ родѣ клѣтчатой куртки бѣлой съ чернымъ, превратившейся отъ носки въ одноцвѣтную, мало скрывало полное отсутствіе бѣлья. Красноватыя, или скорѣе неизвѣстнаго цвѣта панталоны, спускались на башмаки, привязанные къ ногамъ веревками, у которыхъ одинъ каблукъ затерялся во время дневныхъ скитаній.
   Однако Бамъ чувствовалъ, что все болѣе и болѣе приходитъ въ себя, въ особенности отъ теплоты, которая придавала гибкость его окоченѣлымъ членамъ.
   Вдругъ ему мелкнула какая то мысль. Онъ обернулся къ Эффи и сказалъ:
   -- Не дадите ли вы мнѣ мисъ, нѣсколько капель водки.
   Ни слова не говоря, молодая дѣвушка взяла изящный графинь и подала его Баму на хрустальномъ подносѣ.
   Тиллингастъ сдѣлалъ дочери глазами знакъ, что хочетъ остаться на единъ съ Бамомъ.
   Эффи поняла. Въ ту минуту, когда она уходила, Бамъ выпрямился и держась за спинку стула, отвѣсилъ ей такой глубокій поклонъ, что отъ него не отказался бы и Фридрихъ подъ лохмотьями Роберта Макера.
   Свѣтъ отъ лампы падалъ прямо на лицо Бама.
   Это былъ высокій, двадцати лѣтній молодецъ, хорошо сложенный. Черные, густые и вьющіеся волосы спускались на лобъ неправильными прядями, которые онъ откинулъ назадъ, запустивъ въ голову обѣ руки. Цвѣтъ лица былъ синеватый; но подъ этою маскою кутежа и утомленія, черты его лица не были лишены нѣкоторой красоты. Носъ, немного широкій при основаніи, былъ красивой формы. Ротъ чувственный, хорошо очерченный, былъ украшенъ густыми черными усами, темная борода, до которой бритва давно не касалась, окружала щетиной его щеки и подбородокъ.
   -- Сударь, сказалъ тогда банкиръ, я боленъ, очень боленъ... я умираю... позвольте же мнѣ не терять время на предисловія и будьте такъ добры, отвѣчайте на мои вопросы какъ можно короче.
   Тонъ умирающаго сдѣлалъ нѣкоторое впечатленіе на Бама, который снова поклонился.
   -- Надо прежде всего, продолжалъ банкиръ, чтобы вы узнали кто вы и кто я... Я Тиллингастъ изъ Новоанглійскаго банка.
   Чтобы дать себѣ вѣрный отчетъ въ впечатленіи, которое, это вступленіе сдѣлало на Бама, надо себѣ представить какое дѣйствіе произвело бы имя Ротшильда на тряпичника Шальо...
   Бамъ сдѣлалъ шагъ назадъ.
   -- А! могъ только произнести онъ.
   Не много спустя онъ вскричалъ:
   -- Но я у васъ ничего не кралъ!
   Онъ сдержался и сталъ ждать разрѣшенія загадки.
   -- Теперь, когда вы знаете мое имя, продолжалъ Тиллингастъ, будьте такъ добры скажите мнѣ свое...
   -- Значитъ вы его не знаете?
   -- Можетъ быть.
   -- Меня зовутъ Бамъ, сказалъ не безъ нѣкоторой гордости посѣтитель Стараго Знамени, Бамъ изъ дома Трипъ, Монъ, Бамъ и Kо, достаточно хорошо извѣстнаго, прибавилъ онъ съ циническимъ смѣхомъ.
   -- Я вамъ сказалъ, что не могу терять времени, вы держите въ настоящую минту въ рукахъ ваше счастье, я вамъ совѣтую не упускать его... Соберите ваши воспоминанія и скажите мнѣ нѣтъ ли у васъ другого имени...
   Бамъ колебался. Его взоръ съ недовѣріемъ остановился на умирающемъ.
   -- Нѣтъ, отрывисто сказалъ онъ.
   -- Вы неоткровенны... и напрасно... или вамъ измѣнила память -- дайте мнѣ вамъ помочь. Не въ Антіохѣ ли вы родились, въ пятидесяти миляхъ отъ Санъ-Франциско?
   Бамъ хранилъ молчаніе.
   -- Наконецъ, продолжалъ съ нѣкоторымъ нетерпѣніемъ Тиллингастъ, ваше имя Джонъ Гардвинъ сынъ Михаила Гардвина, повѣшеннаго десять лѣтъ тому назадъ за убійство брата своего Марка Гардвина.
   Бамъ сжалъ кулаки и сдѣлалъ движеніе, какъ бы желая броситься на банкира.
   Не обращая вниманія на это покушеніе къ насилію, банкиръ протянулъ руку, взялъ револьверъ, лежавшій рядомъ на столикѣ и небрежно положилъ его на колѣни.
   Этотъ простой жестъ немедленно успокоилъ мимолетное раздраженіе почтеннаго Бама, который удовольствовался глухимъ ворчаніемъ.
   -- Послѣ несчастнаго событія, жертвою котораго палъ вашъ отецъ, вы отправились въ Филадельфію... вѣрно ли это?
   -- Да.
   -- Тамъ маленькій грѣшокъ сдѣланный въ толпѣ, въ паркѣ Фермонта, доставилъ вамъ нѣсколько мѣсяцевъ тюрьмы. Четыре года спустя, я васъ нахожу въ главной тюрьмѣ Бостона...
   -- Вслѣдствіи другого грѣшка, прервалъ Бамъ.
   -- Сдѣланнаго въ отели Реверъ... вы размышляли два года о его печальныхъ послѣдствіяхъ...
   -- Два года, это такъ...
   -- Все это доводитъ насъ до вашихъ девятнадцати лѣтъ. Тутъ вы поняли, что для вашей громадной жажды дѣятельности, вамъ нужно болѣе широкое поле дѣйствій и вы явились въ Нью-Іоркъ... гдѣ вы и находитесь вотъ уже полтора года, правда ли это?
   -- Да, полтора года...
   -- И вы, какъ кажется, не очень разбогатѣли, добавилъ банкиръ, бросая взглядъ на лохмотья своего собесѣдника.
   Бамъ, скажемъ теперь, былъ очень уменъ. Если въ первой части этого разговора онъ точно щеголялъ цинизмомъ, то въ дѣйствительности онъ очень хорошо понималъ, что не для того, чтобы разсказать ему его біографію, одинъ изъ лучшихъ банкировъ Нью-Іорка призвалъ его къ себѣ.
   Тутъ была тайна, которая не замедлитъ открыться.
   -- Сударь, продолжалъ Тиллингастъ, есть ли у васъ какія нибудь предположенія на будущее время?
   -- Боже мой, сказалъ Бамъ, небрежно перекидывая одну ногу на другую, не совсѣмъ... я долженъ сознаться, что съ моего прибытія въ Нью-Іоркъ, я живу изо дня въ день и жду случая, который бы опредѣлилъ окончательно мое призваніе.
   -- Отлично... Ну! я именно хочу вамъ предложить этотъ случай.
   -- Въ самомъ дѣлѣ?
   -- Вы не скрываете отъ себя конечно, что дорога, на которой вы теперь стоите, представляетъ нѣкоторыя опасности... сознайтесь что рискъ, которому вы тутъ подвергаетесь не выкупается выгодами, которыхъ можно достигнуть... Вы сдѣлались воромъ... вы стащите тамъ и сямъ нѣсколько долларовъ; едва развѣ кража со взломомъ, вещь очень опасная, доставитъ вамъ небольшое состояніе, недостаточное навѣрное, для удовлетворенія вашихъ прихотей... тогда какъ тюрьма или висѣлица стоятъ на другомъ концѣ дороги.
   -- Какъ творятъ банкиры, балансъ не вѣренъ... вы правы...
   -- Теперь, началъ снова Тиллингастъ, голосъ котораго истощался, не прерывайте меня, хотите ли вы, чтобы я далъ вамъ въ руки средства составить въ короткое время громадное состояніе... Я говорю не о нѣсколькихъ тысячахъ долларовъ, я считаю сотнями тысячъ... Если вы примете мои условія, Бамъ исчезнетъ на всегда, также какъ и Джонъ Гардвинъ, отъ вашего прошедшаго не останется ничего. Нью-Іоркъ будетъ знать только джентельмена предпріимчиваго, отважнаго, ворочающаго милліонами, удивляющаго богачей своей роскошью, однимъ словомъ банкира, какъ Тиллингастъ, какъ Адамъ Маси, какъ многія другія имена которыхъ я не говорю... Что вы скажете на это?
   Пока Тиллингастъ говорилъ, глаза Бама открывались все болѣе и болѣе. Онъ спрашивалъ себя не галлюцинація ли это. Онъ смотрѣлъ на умирающаго съ разинутымъ ртомъ не произнося ни слова.
   -- Вы меня поняли, продолжалъ Тиллингастъ мѣрнымъ и медленнымъ тономъ, я вамъ предлагаю средство сдѣлаться однимъ изъ могущественнѣйшихъ хозяевъ Американскаго рынка... за это я прошу васъ только покориться нѣкоторымъ условіямъ, которыя я вамъ сообщу сейчасъ же, какъ только вы согласитесь на мое предложеніе.
   Бамъ почувствовалъ что выходитъ изъ овладѣвшаго имъ, нѣсколько минутъ тому назадъ, очарованія.
   -- Я согласенъ, отрывисто сказалъ онъ.
   -- Дайте мнѣ вамъ прежде всего разсказать, совершенно опредѣленно, положеніе. Вы, сынъ повѣшеннаго, вы во враждѣ съ законами вашей страны, вамъ надо совершенно преобразиться въ наружномъ видѣ вашего существованія... Вы измѣните вашъ образъ дѣйствій, вотъ и все, но въ тоже время вы душей и тѣломъ предадитесь дѣламъ. Вы будете не одинъ, я вамъ дамъ ловкаго товарища, клянусь вамъ въ этомъ, такъ какъ это мой ученикъ... Вы будете исполнять составленные имъ планы, вы будете слушаться его -- это ваша выгода -- во всемъ, всегда, и даже тогда, когда вы будете себя считать вполнѣ посвященнымъ во всѣ тайны дѣла, будьте увѣрены, что въ школѣ стараго Тиллингаста вы получите всегда полезныя указанія. И такъ, во всемъ этомъ, вѣрьте мнѣ, вы ничего не теряете и вы должны понять какую выгоду представляютъ вамъ мои предложенія.
   Бамъ молча слушалъ.
   -- Вотъ, именно, сказалъ онъ, когда Тиллингастъ кончилъ, что меня удивляетъ. Я вижу партію которую вы мнѣ предлагаете, но не вижу той, которую вы оставляете себѣ... или своимъ... До сихъ поръ, вы заранѣе были увѣрены въ моемъ согласіи. Что же я въ самомъ дѣлѣ? Бродяга осужденный на тюрьму или на висѣлицу... У меня нѣтъ ни имени... ни денегъ... ни будущности... и вотъ вдругъ вы толкаете меня, съ оружіемъ въ рукахъ на поле битвы, на которомъ я не могу ничего потерять, а могу все выиграть. Все значитъ заключается въ условіяхъ, которыя вы мнѣ предложите и я жду, готовый принять ихъ, какъ бы мало удобны они не были... Вы видите что я говорю откровенно.
   Тиллингастъ смотрѣлъ на него.
   -- Говорите, говорите еще... мнѣ нужно слышать васъ... И такъ вы значить честолюбивы?
   Бамъ быстро поднялся.
   -- Честолюбивъ? вскричалъ онъ. То-ли это слово? Я безумно жажду... моего мѣста за тѣмъ столомъ, гдѣ другіе пируютъ, тогда какъ, я умираю съ голоду какъ собака... Я жажду могущества, богатства... Чѣмъ ниже человѣкъ, тѣмъ выше хочетъ онъ подняться... и со дна моей пропасти я мечтаю о вершинѣ... Вотъ что я такое... не видя исхода я часто хотѣлъ разбить себѣ голову о стѣны своей тюрьмы, но я слишкомъ трусливъ... Тогда я пью... я забываюсь... я теряю всякое сознаніе... И вы мнѣ говорите о милліонахъ! мнѣ... О! слушайте, если вы смѣялись надо мой, то берегитесь... потому что также вѣрно, какъ то, что я сынъ повѣшеннаго Михаила, я васъ задушу своими руками!..
   Бамъ былъ страшенъ. Его лицо страшно поблѣднѣло. Его сверкающіе глаза отражали страсти бѣдняка, у котораго въ сердцѣ только зависть и ненависть.
   -- Хорошо! холодно сказалъ Тиллингастъ, вы такой человѣкъ какого мнѣ надо... я не ошибся...
   Тогда, привлекши Бама къ себѣ онъ долго говорилъ ему такъ тихо, что едва можно было разобрать слово...
   Было мгновеніе когда все тѣло Бама вздрагивало, какъ бы отъ электрической искры.
   Когда онъ выпрямился, то былъ еще блѣднѣе, чѣмъ прежде, но непреодолимая энергія освѣщала его лицо.
   -- Вы меня поняли? сказалъ Тиллингастъ.
   -- Да!
   -- Откройте дверь и позовите мою дочь.
   Вамъ повиновался. Эффи вошла.
   -- Дочь моя, сказалъ Тиллингастъ положите вашу руку въ руку этого человѣка...
   -- Я обѣщалъ умирая оставить вамъ двойное наслѣдство, мужа и приданое... Утромъ священникъ соединитъ васъ съ этимъ человѣкомъ, у моего смертнаго одра... Что же касается приданаго, то оно въ добрыхъ рукахъ.
   Бамъ поклонился и протянулъ руку Эффи.
   Эффи положила свою, въ руку Бама.
   Тиллингастъ со странной улыбкой, откинулъ голову назадъ и закрылъ глаза: онъ могъ теперь отдохнуть въ ожиданіи смерти...
   

IV.
СЛЕЗЫ НАДЪ МОГИЛОЙ.

   Оставивъ за собою роскошь Бродвея, изящество Централь-Парка, пройдемъ монастырь Сакре-Керъ, госпиталь Глухо-Нѣмыхъ, паркъ, который обязалъ своимъ именемъ натуралисту Одюбону...
   Вотъ равнина голая и безплодная.
   Посреди ея, окруженное нѣсколькими тощими деревьями возвышается мрачное и печальное зданіе съ высокими стѣнами изъ камня грязно-сѣраго цвѣта. Кажется что это безжизненное тѣло, трупъ окаменѣвшій въ неподвижности этой пустыни.
   Это Alm House, госпиталь для бѣдныхъ.
   Шесть часовъ утра: прошло сорокъ восемь часовъ со времени описанныхъ нами событій. Наступила оттепель; пронзительный дождь идетъ не переставая; почва мокра и отъ дождя падающаго съ неба и отъ таящаго снѣга... Домъ несчастныхъ кажется еще несчастнѣе подъ этимъ дождемъ и, жалкія деревья еще жалобнѣе протягиваютъ къ небу свои сухія вѣтви, точно руки зовущія на помощь.
   У подножія Alm House видно множество камней, крестовъ деревянныхъ и желѣзныхъ.. Все это разшаталось и наклонилось на право и на лѣво, точно эти знаки смерти стараются приблизиться, чтобы утѣшить другъ друга или обмѣняться шепотомъ надежды...
   Это тоже кладбище. Но тутъ отдыхаютъ бѣдняки, отчаявшіеся, изнемогшія подъ слишкомъ тяжелымъ бременемъ, подъ слишкомъ тяжкимъ, горемъ. Это Potter's Field (Поле Горемычника), кладбище бѣдныхъ.
   Въ Alm House входятъ, страдаютъ, затѣмъ въ одинъ день докторъ, проходя между бѣлыми постелями, скажетъ:
   Кончено...
   Приходитъ пасторъ. Гробъ изъ бѣлаго дерева послѣдняя рубашка, какъ говорятъ Американцы, сжимаетъ трупъ. Позднѣе известь доканчиваетъ дѣло.
   Шесть часовъ утра, зима, еще совсѣмъ темно.
   Вотъ со стороны города, не смотря на дождь и слякоть тихо приближается группа людей.
   Ихъ двое.
   Въ нѣкоторомъ разстояніи отъ Alm House они разстаются.. одинъ изъ нихъ приближается.
   Это женщина, вся въ черномъ, съ лицомъ скрытымъ креповымъ вуалемъ. Она едва идетъ, спотыкаясь и скользя, но подвигается прямо передъ собою. Она знаетъ дорогу, кажется точно ее притягиваетъ магнитъ.
   Войдя на кладбище. Она не колеблясь направляется къ одному концу его.
   Тамъ поднимаетъ вуаль, складываетъ руки и молится.
   Все тѣло ея судорожно трясется. Она плачетъ.
   О комъ?
   Эта женщина молода. Подъ крепомъ падающимъ ей на лобъ видны роскошные бѣлокурые волосы. Въ то время какъ она поднимаетъ глаза къ небу какъ бы желая послать черезъ безконечное пространство свое прощаніе существу, котораго уже нѣтъ, вы можете видѣть что лицо ее полно прелести и граціи.
   Она плачетъ и цѣлуетъ своими свѣжими устами влажную землю, на которой мокнутъ ея колѣни.
   -- Мать! мать! шепчетъ она, я люблю тебя и помню о тебѣ!...
   Затѣмъ, сдѣлавъ надъ собой усиліе она поднимается и уходитъ не оборачиваясь назадъ.
   Ея товарищъ идетъ ей на встрѣчу.
   -- Нетти, милая Нетти, говоритъ онъ, беря ее за руки, какъ я упрекаю себя, что уступилъ вашему желанію, особенно въ такой дождь... при вашемъ здоровьѣ!...
   Говорящій, молодой человѣкъ двадцати пяти лѣтъ съ лицомъ почти женскимъ, его большія глаза съ глубокой симпатіей останавливаются на молодой дѣвушкѣ, которая дрожа опирается на его руку.
   Сначала она не отвѣчаетъ.
   Оба торопятся въ городъ. Только Нетти еще плачетъ и по ея вуалю катятся, точно перлы, крупныя слезы..
   -- Извините меня, другъ мой, тихо говоритъ она. Но зачѣмъ было провожать меня?.. Это печальное путешествіе... но это не въ первый разъ... я часто хожу... очень часто! еслибы вы знали!...
   -- Отчего же вы по крайней мѣрѣ не скажете мнѣ всей правды?.. Я знаю... я давно уже понялъ, что въ вашей жизни есть глубокое горе. Отчего не довѣрить мнѣ его?... развѣ я не другъ вашъ?
   -- Эдмундъ, я не знаю сердца болѣе преданнаго, болѣе благороднаго чѣмъ ваше... но на ваши вопросы я могу отвѣтить только то, что я уже сказала, современенъ вы все узнаете! Но пока не пришло время, позвольте мнѣ хранить молчаніе... Та, которая спитъ тамъ, была моя мать; она перенесла всѣ муки разбивающія душу и убивающія тѣло... она умерла въ отчаяніи... Это была страшная ночь, ночь, которая никогда не изгладится изъ моей памяти... Она оставила мнѣ завѣщаніе, которое я должна, которое я хочу исполнить. Когда я сдѣлаю это, только тогда я скажу все... не спрашивайте у меня ничего болѣе.
   Водворилось молчаніе.
   Оба огорченные, они шли около Централь-Парка. Когда они вошли въ него, городъ сталъ просыпаться. Сѣрый и туманный день дѣлалъ еще болѣе бѣлыми, фасады мраморныхъ домовъ.
   Они прошли Уніонъ скверъ.
   На углу площади Св. Марка и Первой аллеи они остановились передъ домомъ скромной наружности.
   Спустя минуту дверь отворилась.
   Толстая женщина съ веселымъ лицомъ увидавъ Нетти, вскричала:
   -- Наконецъ то! Милое дитя! Я была въ такомъ безпокойствѣ! Скорѣе! скорѣе!.. чай дожидается васъ: и такія бутерброды какихъ вы никогда не ѣдали...
   Затѣмъ обращаясь къ Эдмунду:
   -- А вы, ученый докторъ, у васъ совсѣмъ замерзшій и печальный видъ... Немножко тепла и все пройдетъ.
   Добрая мадамъ Симмонсъ, содержавшая private boarding house т. e. комнаты со столомъ и мебелью, всегда дѣятельная и живая, увлекла за собою Нетти, которая дала усадить себя на кресло передъ огнемъ.
   -- Ну, будетъ вамъ на нее смотрѣть! вскричала опять мадамъ Симмонсъ, обращаясь къ Эдмунду. Ну! да, она хороша, она прелестна. Это уже рѣшено... но это не мѣшаетъ чаю простынуть. Ну! господинъ докторъ, накроемте-ка на столъ...
   -- Потому что, продолжала она, стеля скатерть, надо чтобы наша Нетти была сегодня храбра... Сегодня выставка, будутъ разсматривать ея произведеніе, ея лучшее произведеніе, держу пари... пять тысячъ долларовъ... держите докторъ?
   Разговаривая такимъ образомъ, мадамъ Симмонсъ поставила на столь чашки, чайникъ и тартинки.
   -- А! кстати, Нетти, къ вамъ есть письмо...
   И изъ кармана передника она вынула конвертъ, который и передала молодой дѣвушкѣ.
   Послѣдняя сломала печать и вскрикнула:
   -- Тиллингастъ умеръ! умеръ!
   Потомъ проведя рукою по лбу:
   -- Божеское правосудіе!.. прошептала она, ты слишкомъ быстро.
   

V.
МИСТЕРЪ ВЕЛИКАНЪ.

   Въ эту минуту въ дверь раздался тихій стукъ и пріятный голосъ раздался снаружи:
   -- Можно войти?
   -- Это мистеръ Великанъ, сказала мадамъ Симмонсъ, войдите!
   Дверь пріотворилась и вошла новая личность.
   Мистеръ Великан -- конечно это имя довольно странно, но еще страннѣе кажется оно по милости человѣка, которому принадлежитъ.
   Новопришедшій не шелъ по ковру, а скользилъ, точно его тѣло было слишкомъ легко для того, чтобы можно было различить шумъ его шаговъ. Къ какому племени могло принадлежать это странное существо? Какому нибудь гиперборейскому семейству, которое забыло его на льдинѣ, унесенной теченіемъ далеко отъ Гренландіи, Шпицбергена или Камчатки или фантастическому миру Лилипутовъ Свифта. Въ самомъ дѣлѣ, лапландецъ или эскимосъ, мистеръ Великанъ былъ одинаково необыкновеннымъ существомъ.
   Было ли въ немъ четыре фута? Если мы положимъ три съ половиною, то и это будетъ уже много. Не выкупалъ ли онъ по крайней мѣрѣ толщиною недостатокъ вышины? Нѣтъ; онъ былъ сообразной съ ростомъ худобы, и дѣйствительно, если разсматривать его со вниманіемъ, то онъ поражалъ гармонической пропорціональностью своей крошечной фигурки.
   Прежде всего, онъ представлялъ въ миніатюрѣ чистѣйшій американскій типъ. Это была, вполнѣ совершенная, маленькая копія съ высокихъ Янки, портреты которыхъ извѣстны всему свѣту; гладкіе волосы, козлиная борода, длинная фигура.
   Къ этому костюмъ: длинный черный сюртукъ, бѣлая рубашка съ отложнымъ воротничкомъ, широкія панталоны безъ всякаго фасона и сапоги на толстой подошвѣ.
   Это былъ высокій человѣкъ на котораго глядятъ въ уменьшительное стекло.
   Его прозвали Великаномъ, также какъ всѣхъ Фурій звали Эвменидами.
   Онъ подошелъ улыбаясь во всю возможную ширину своего рта, съ лицомъ сіяющимъ удовольствіемъ. Даже болѣе. Можно было угадать въ немъ громадную радость.
   Мистеру Великану было лѣтъ шестьдесятъ. Волосы на головѣ и бородѣ были сѣды. Прибавимъ еще, что все на немъ было чисто, щеголевато, точно съ иголочки, какъ у куклы, только что купленной въ магазинѣ.
   -- Это я. Здравствуйте дѣти мои! сказалъ Великанъ своимъ пріятнымъ голосомъ, совершенно пропорціональнымъ его росту.
   Мадамъ Симмонсъ потрепала его рукою по щекѣ, какъ бы она сдѣлала съ маленькимъ ребенкомъ.
   -- Любопытный! сказала она шутливо сердитымъ голосомъ, что вы пришли сюда дѣлать?
   -- Хе! хе! отвѣчалъ мистеръ Великанъ, подходя къ Нетти, которая задумчиво смотрѣла на только что полученное письмо, мнѣ кажется я имѣю право интересоваться моими учениками.
   Нетти подняла голову, увидала его и на лицѣ ея выразилось видимое удовольствіе.
   -- А! это вы, другъ мой... Какъ я счастлива что вижу васъ!
   И она протянула старику свою бѣленькую ручку, въ которой совершенно исчезла рука старика.
   -- Счастлива! сказалъ Великанъ, хм! хм! вотъ слово, которое доставляетъ мнѣ большое удовольствіе. А вы, Эвансъ, прибавилъ онъ, обращаясь къ доктору, развѣ вы не хотите поздороваться со мной.
   -- О конечно, дорогой мой профессоръ, вскричалъ молодой человѣкъ съ уваженіемъ; простите меня, я былъ немного разсѣянъ.
   Великанъ поднялъ на него глаза.
   Глаза мистера Великана заслуживаютъ описанія. Когда они были широко открыты, все существо маленькаго человѣка исчезало такъ сказать. Видны были только сѣрые, глубокіе глаза, полные чувства и мысли.
   Всѣ четверо сѣли къ столу за скромный утренній завтракъ.
   -- Любезный мистеръ Великанъ, началъ Эвансъ, позвольте мнѣ одинъ вопросъ. Вы сегодня кажется такъ и сіяете... будетъ ли нескромностью желать принять участіе въ вашей радости?
   Скажемъ между прочимъ, что названіе Великанъ, такъ вошло въ употребленіе, что хотя старикъ и назывался въ дѣйствительности Матье Веннерсельдомъ, однако всѣ употребляли это прозвище обращаясь къ нему, на что онъ ни на минуту не обижался.
   -- Вы вѣрно угадали, совершенно вѣрно, любезный докторъ, сказалъ старикъ. Даже минутами я сожалѣю что такъ малъ.
   -- Почему же это?
   Потому что моя ничтожная оболочка кажется мнѣ сегодня тѣсной, чтобъ вмѣстить въ себѣ громадную радость., которой преисполнена моя душа!
   Дѣйствительно глаза старика блестѣли и на лицѣ какъ бы просвѣчивала радость.
   -- Скорѣе, говорите! сказала Нетти, чтобъ мы тоже могли порадоваться вашей радости.
   -- Предположите, началъ Великанъ, взглядъ котораго принялъ выраженіе глубокаго размышленія, предположите, что какой нибудь человѣкъ, посвятилъ всю свою жизнь на рѣшеніе одной задачи, предположите, что онъ употребилъ пятьдесятъ лѣтъ... да, я могу сказать пятьдесятъ на изученіе, усовершенствованіе одной идеи. Что на рѣшеніе своихъ соображеній онъ положилъ все, что его душа заключала въ себѣ, честолюбія, гордости, всѣ силы ея.... Затѣмъ въ одну ночь, вдругъ, въ такую ночь, какъ прошлая, когда дождь бьетъ въ окна, а вѣтеръ свиститъ и завываетъ -- истина, истина является во всей своей полнотѣ, въ осязаемомъ и реальномъ выраженіи... Думаете ли вы, что человѣкъ этотъ не будетъ въ восторгѣ, полномъ, невыразимомъ.
   -- Ну? вскричалъ Эвансъ, котораго воодушевилъ энтузіазмъ старика.
   -- Мнѣ надо три дня... я положилъ себѣ этотъ срокъ... тогда вы узнаете все... А! ихъ желѣзныя дороги. идущія съ одного конца свѣта на другой, ихъ телеграфы земныя и подводныя, ихъ гигантскія аэростаты!.. какъ все это покажется мало, ничтожно, узко!.. Мое открытіе не имѣетъ ни предшественниковъ, ни равныхъ. Ничего, никого... И это такъ просто... въ дѣйствительности. Какъ я не открыло этого раньше?.. Но будетъ говорить обо мнѣ, вдругъ прервалъ онъ себя; сегодняшній день принадлежитъ Нетти...
   И оборачиваясь къ молодой дѣвушкѣ.
   -- Помните ли вы, какъ мы встрѣтились въ первый разъ, пять лѣтъ тому назадъ? Вы были какъ и теперь, восхитительно прелестны и добры. У васъ было пониманіе искусства... Я сказалъ вамъ: учитесь рисовать... Я еще помню какъ вы рисовали на бумагѣ неправильныя черты. Терпѣніе! говорилъ я вамъ, а въ особенности настойчивость! Я заставлялъ васъ работать пять часовъ въ день и въ продолженіи цѣлаго года, начиная регулярно въ одинъ и тотъ же часъ, кончая въ одну и туже минуту. Тогда какъ добрая мадамъ Симмонсъ, давала мнѣ и квартиру и столъ даромъ... по вашей просьбѣ, прервала Нетти, смотря на добрую женщину, которая отъ избытка скромности совершенно спрятала свое лицо въ чашку съ чаемъ.
   -- Вы правы Нетти; мы не должны никогда забывать, что она сдѣлала для насъ, сказалъ Великанъ, растроганнымъ голосомъ.
   -- Прошу васъ, отвѣчала мадамъ Симмонсъ, прерывающимся голосомъ, не мѣшать меня въ ваши разсказы и оставить въ покоѣ.
   Добрая женщина! У нее были слезы на глазахъ.
   Нетти встала, обняла своими маленькими ручками не за голову и поцѣловала. Хозяйка сначала сопротивлялась, а потомъ принялась плакать, восклицая!
   -- Я вамъ говорю, чтобы вы оставили меня въ покоѣ... я люблю общество, вотъ и все.
   -- Я возвращаюсь къ Нетти, сказалъ Великанъ. Черезъ годъ она умѣла рисовать... съ оригиналовъ. Тогда я взялъ у нея всѣ ея модели и она должна была рисовать на память... рисовать то, что подскажетъ ей ея воображеніе... Затѣмъ я далъ ей въ руки кисть... Пять лѣтъ тому назадъ она нарисовала первую линію, а черезъ нѣсколько часовъ почтенная Нью-Іоркская академія откроетъ свои двери спѣшащей толпѣ... и эта толпа остановится восхищенная, передъ твореніемъ нашей Нетти...Нашей Нетти, которую я сдѣлалъ художникомъ, я, Великанъ, ничтожный живописецъ, плохой маляръ, я, утверждающій что можно достичь всего слѣдуя правилу, которое можно выразить двумя словами: Терпѣніе! Настойчивость!
   -- Точно также изъ меня, искавшаго ощупью себѣ дорогу, вы сдѣлали медика, которымъ я надѣюсь, вы имѣете причины гордиться, сказалъ Эвансъ, сжимая руку старика.
   -- Э! Боже мой! вскричалъ Великанъ, къ чему бы служили силы природы и ума, если бы хорошее направленіе не развивало ихъ во всей полнотѣ?
   Въ эту минуту раздались два удара въ дверь:
   -- Опять почталіонъ! сказала мадамъ Симмонсъ, рѣшительно сегодня утро писемъ...
   -- Письмо къ мисъ Нетти Дэвисъ. О! о! продолжала она грозя пальцемъ молодой дѣвушкѣ, у васъ что то ужъ очень большая корреспонденція, моя милая...
   Нетти взяла пакетъ.
   На немъ былъ штемпель съ такой надписью:
   Адамъ Маси и Ко. Насо-Стритъ. Н. И. С.
   Молодая дѣвушка страшно поблѣднѣла.
   Затѣмъ сдѣлавъ надъ собою усиліе, она протянула письмо Великану, который поспѣшно распечаталъ его.
   -- Вотъ! И онъ прочелъ громкимъ голосомъ: "Адамъ Маси, посѣтивъ вчера, раньше публичнаго открытія, выставку національной академіи, проситъ Мисъ Н. Дэвисъ, явиться въ два часа на выставку, чтобы переговорить о продажѣ ея замѣчательнаго произведенія."
   Нетти вздрогнула.
   -- О! вскричала она, закрывая лице руками.
   Эвансъ молча наблюдалъ за нею. Что была за печаль, которая во всякое время набрасывала тѣнь на это дѣтское личико.
   Великанъ тихо взялъ Нетти за руку.
   -- Терпѣніе! сказалъ онъ, терпѣніе и настойчивость.
   

VI.
КУПИТЕ! КУПИТЕ БОЛЬШУЮ НОВОСТЬ!

   При входѣ въ Нью-Іоркъ, между Батареей, зданіемъ для игры въ мячь и Биржей находится цѣлый лабиринтъ узкихъ и грязныхъ улицъ, остатковъ стараго города, которыя тянуться по берегу East River, со множествомъ поворотовъ и закоулковъ, куда не проникаетъ ни воздухъ, ни свѣтъ.
   Одна изъ этихъ улицъ называется Ольдъ-Слейвъ Стритъ. И дѣйствительно, надо большую ловкость, чтобы не поскользнуться и не потерять равновѣсія идя по ея грязной покатости.
   Тамъ, на углу Фронтъ-Стрита и въ нѣсколькихъ шагахъ отъ берега, гдѣ пристаютъ пароходы, изъ темноты выдѣляется высокое строеніе, бывшее прежде по всей вѣроятности, складочнымъ мѣстомъ. Это родъ домика, покрытаго крышей, съ которой вѣтеръ и дождь сорвали нѣсколько кусковъ черепицы обнаживъ балки. Стѣны деревянныя; гнилыя, плохо соединенныя между собою доски, похожи на заплеснѣвшую бумагу.
   Шаткая и плохо закрывающаяся дверь открываетъ входъ во внутренность жилища.
   Сквозь окна отстоящія высоко отъ земли пробивается желтоватый цвѣтъ зари, которой приписываютъ вездѣ розовые персты, но у которой они для этого дома, точно нарочно грязные.
   При этомъ сомнительномъ свѣтѣ, видна цѣлая масса quasi-человѣческихъ существъ. Все это, маленькія тѣла, лежащіе какъ попало, покрытые лохмотьями, общаго грязнаго цвѣта, сквозь которыя мелькаютъ лица, руки и голыя ноги.
   Вдали пробило семь часовъ.
   Тогда въ разныхъ концахъ этой залы начинаютъ подниматься. Это мужчины, которые также спали въ этой трущобѣ неопрятности и гадости. Одинъ изъ нихъ подносить пальцы къ губамъ и раздается пронзительный свистъ, который повторяется его товарищами.
   И какъ на театрѣ жезлъ волшебника вдругъ оживляетъ неподвижные камни, вся масса быстро начинаетъ двигаться, толкаться, потягиваться.
   -- Вставайте скорѣе! Негодяи, кричитъ голосъ.
   Это возваніе обращается къ дѣтямъ: эти дѣти лежать тутъ натисканныя какъ животныя въ хлѣвѣ.
   Но этого еще мало. Раздается щелканье бича. Нельзя поручиться, что бичь не дотрогивается случайно до котораго нибудь изъ этихъ несчастныхъ.
   Во всякомъ случаѣ, такъ какъ вставанье идетъ не достаточно скоро, то одинъ изъ старшихъ бросается въ средину раздавая на право и на лѣво толчки ногами и все это съ проклятіями, щелканьемъ бича и свистомъ.
   Происходитъ страшная суматоха.
   Тутъ есть дѣти всѣхъ возрастовъ, отъ десяти и двѣнадцати лѣтняго блѣднаго мальчика, до пяти лѣтняго ребенка, еще не успѣвшаго потерять румянца дѣтства.
   Что же это за дѣти?
   Это покинутые, бѣжавшіе изъ родительскаго дома, сироты, стремящіяся своими маленькими ножками по дорогѣ къ пороку и преступленію. Въ Нью-Іоркѣ существуютъ антрепренеры дѣтей какъ и всего другаго. Это продавцы газетъ, чистильщики сапоговъ, посыльные.
   Главный хозяинъ похожъ на другихъ ему подобныхъ въ разныхъ городахъ Европы, которые дѣлаются руководителями pifferari или другихъ странствующихъ музыкантовъ.
   Вотъ наконецъ всѣ дѣти поднялись. Это было не легко; такъ какъ въ такія зимнія ночи члены коченѣютъ и голова тяжелѣетъ.
   Дверь открыта.
   Они проходятъ передъ вожаками, которые ободряютъ пинкомъ ноги, того, кто идетъ слишкомъ тихо.
   Вотъ они на улицѣ,-- голыя ноги вязнутъ въ грязи,-- поставлены въ два ряда по стѣнѣ.
   Является хозяинъ. Это здоровый малый, съ краснымъ лицомъ. Его зовутъ мистеръ Спонжъ. Имя ли это? Или намекъ на то количество напитковъ, которое онъ истребляетъ? Не все ли равно?
   Онъ бросаетъ на толпу довольный видъ.
   -- Nerald! кричитъ онъ, Tribune; Hew! Standär! Regis ter! Echo!
   При каждомъ возгласѣ образуется новая группа.
   Мистеръ Спонжъ хочетъ произнести спичь.
   Онъ кашляетъ, плюется, поправляетъ во рту жвачку:
   -- Добраго дня! Ребята! Есть новость! Надо кричать скоро и громко. Если пойдетъ хорошо, будетъ супъ!
   Затѣмъ отпустивъ свою армію жестомъ, который сдѣлалъ бы честь любому генералу цирка:
   -- Убирайтесь... скорѣе!..
   Тутъ начался общій шумъ. Мальчишки почувствовали себя свободными, они могутъ бѣгать,-- скакать сколько угодно. Они бѣгутъ въ типографію, стараются опередить другъ друга, не изъ любви къ своей работѣ, но потому, что они дѣти, которые всегда стараются обратить все въ забаву...
   Надо ихъ видѣть, когда они приходятъ за журналомъ. Они толпятся, толкаются, влѣзаютъ другъ другу на спину опрокидываются, падаютъ. Кто получилъ первый номеръ!
   Затѣмъ нагруженные они продолжаютъ путь.
   Кто первый будетъ въ Бродвеѣ, въ Валь-Стритѣ, на Биржѣ, на Почтѣ.
   Нѣсколько минутъ спустя раздирая уши, удивляя эхо, которое никогда не въ состояніи повторить также ихъ крикъ, они начинаютъ кричать визгливыми голосами.
   -- Большая новость! Купите! Несостоятельность Тиллингаста! Смерть банкрота! Два су! большая новость! Тиллингастъ воръ! Купите! Купите!
   Трипъ и Мопъ философски курили трубки, въ тавернѣ Бродъ-Стрита.
   Вдругъ одинъ мальчишка, безъ сомнѣнія въ шутку, толкнулъ дверь таверны и прокричалъ во все горло свое возваніе.
   Трипъ вздрогнулъ.
   -- А? вскричалъ онъ?
   -- Что проворчалъ Мопъ.
   Но не прибавляя болѣе ни слова, Трипъ бросился вонъ, вырвалъ номеръ New-Iork Herald изъ рукъ продавца, закричавъ ему вмѣсто денегъ:
   -- Запиши это въ мой счетъ.
   Затѣмъ онъ вернулся въ таверну и безъ сомнѣнія для улучшенія зрѣнія выпилъ залпомъ громадный стаканъ водки, развернулъ громадный листъ дрожащей рукой. провелъ пальцемъ но всѣмъ его столбцамъ и снова вскрикнулъ.
   -- Чортъ тебя возьми весело закричалъ Мопъ. Что тамъ такое.
   -- На, читай, скотина, закричалъ Трипъ въ припадкѣ полнѣйшаго отчаянія...
   Мопъ важно взялъ Herald посмотрѣлъ мѣсто, указанное въ журналѣ грязнымъ погтемъ своего почтеннаго товарища.
   -- А!
   -- Ну?
   -- Это пораженіе.
   -- Это наше раззореніе.
   -- Обобраны!
   -- Обчищены!
   Потомъ они остановились опустя руки, глядя съ отчаяніемъ другъ на друга.
   Трипъ первый пришелъ въ себя.
   -- Что это значитъ? Третьяго дня вечеромъ, прелестная дѣвушка...
   -- Ангелъ, подтвердилъ Мопъ.
   -- Является за нашимъ Бамомъ...
   -- И везетъ его... куда?
   -- Да... куда?
   -- Въ домъ Тиллингаста, банкира изъ банкировъ, богача, первый номеръ...
   -- Проходить тридцать шесть часовъ...
   -- Мы приготовляемся отправиться сдѣлать Баму поздравительный визитъ.
   -- И вдругъ, Тиллингастъ раззорился.
   -- Тиллингастъ умеръ!
   -- Что означаетъ, что нашъ визитъ безполезенъ.
   -- И что намъ остается только жалѣть бѣднаго Бама, что его довѣріе такъ дурно вознаграждено.
   Затѣмъ оба замолчали. Ударъ полученный ими сокрушилъ ихъ.
   -- И такъ, началъ Мопъ, еще вѣтка обломилась... Что дѣлать?
   -- Прежде всего... гдѣ Бамъ?
   -- Это правда... если съ нимъ съиграли дурную штуку?
   Новое молчаніе.
   -- Видишь ли, говоритъ Мопъ, вотъ что мнѣ пришло въ голову.
   -- Скажи... посмотримъ.
   -- Пойдемъ въ Старое Знамя. Можетъ быть Догжи знаетъ что нибудь.
   И продѣвъ свою руку въ руку Трипа, Молъ повлекъ его къ Бакстеръ Стриту. Погруженные въ размышленія они все болѣе и болѣе ускоряли шаги.
   Едва вошли они въ стеклянную дверь Стараго Знамени, какъ Догжи закричалъ имъ:
   -- Ну! вы порядочные скоты!.. Отчего васъ съ субботы не видать?.. Убѣжали какъ воры!
   -- Извини! прошепталъ Трипъ, дѣла!
   Догжи искоса посмотрѣлъ на нихъ. Пріятное довѣріе!
   -- Все равно! вы здѣсь. Бѣда только въ половину. Но вы хорошо сдѣлали, что пришли... у меня къ вамъ письмо.
   -- Къ намъ?
   -- Вчера принесъ его лакей, отлично, чортъ возьми, одѣтый... и говорилъ, чтобы оно было вамъ непремѣнно передано до полудня.
   -- Теперь восемь часовъ... какъ разъ время.
   Догжи держалъ письмо своими жирными пальцами и поднималъ его на воздухъ, какъ кусокъ сахара, которымъ дразнятъ собачку.
   -- Распечатай, сказалъ Трипъ, подавая письмо Мопу.
   Мопъ съ почтеніемъ разорвалъ конвертъ. Какая то вещь упала на полъ...
   -- Что? вскричалъ Догжи.
   -- Банковый билетъ?
   И наклонившись все трое заразъ, чтобы поднять его, они такъ сильно щелкнулись лбами, что все трое отшатнулись.
   -- Трипъ первый опомнился отъ толчка
   -- Двадцать долларовъ!
   -- Превосходно!
   -- Теперь... письмо!
   -- Трипъ прочелъ вслухъ:
   -- "Любезные мои друзья, я имѣю нужду въ васъ, а вы имѣете нужду во мнѣ; приходите въ двѣнадцать часовъ дня въ гостинницу Манхаттанъ въ читальную залу. Ждите меня. Такъ какъ вашъ костюмъ оставляетъ многаго желать, то посылаю вамъ немного денегъ, чтобы вы могли одѣться прилично. Не надо роскоши, но хорошій вкусъ и хорошія манеры. Будьте точны. Скажите Догжи, что я его не забуду.-- Бамъ."
   Нельзя даже назвать это радостью, это было какое то изступленіе. Трипъ и Мопъ принялись танцовать какую то дикую пляску, между тѣмъ какъ Догжи распростеръ надъ ними свои грязныя и жилистыя руки въ видѣ благословенія.
   Мало по малу однако, къ нимъ возвратилось ихъ достоинство.
   -- Ну? спросилъ Трипъ.
   -- Господа, важно началъ Догжи, бываютъ минуты въ жизни человѣка, когда судьба, уставъ преслѣдовать его, протягиваетъ наконецъ ему руку помощи... Вы дожили до одного изъ такихъ счастливыхъ періодовъ... Вѣрьте мнѣ, джентельмены, не упускайте этого случая... Я всегда считалъ Бама малымъ умнымъ и ловкимъ. Двадцать долларовъ находящіеся здѣсь, достаточно говорятъ въ пользу моего мнѣнія... итакъ идите и купите себѣ платье... Въ нѣсколькихъ шагахъ отсюда, есть базаръ, недавно открытый, гдѣ за пять долларовъ вы будете одѣты съ ногъ до головы, какъ какіе нибудь принцы...
   -- О! за пять долларовъ!..
   -- Положимъ шесть, тогда уже, вы будете одѣты по царски...
   Это послѣднее сравненіе болѣе польстило вкусу двухъ друзей...
   -- Гдѣ этотъ базаръ?
   -- На углу Бродвея и Балькеръ-Стрита...
   Это былъ дѣйствительный базаръ и въ такихъ размѣрахъ, которые неизвѣстны Европѣ. Пять этажей съ грудами жакетокъ, цѣлыми водопадами панталонъ, горами шляпъ и ручьями рубашекъ, черные мины изъ башмаковъ съ громадными гвоздями...
   Цѣлый народъ продавцевъ кишитъ въ этомъ Содомѣ.
   Слышенъ постоянный визгъ и гамъ предложеній и воззваній.
   На дверяхъ громадныя вывѣски.
   На одной, сказочное превращеніе нищаго въ красавца, предлагающаго букеть улыбающейся мисъ.
   На другой, надписи:
   Неслыхано! Невѣроятно! Сказочно! Громадное предпріятіе! Чудо свѣта! "The Wonder of the World."
   Черезъ десять минутъ оттуда выходить:
   1-й Трипъ -- клѣтчатый, черный съ зеленымъ плащъ, желтые панталоны съ зелеными лампасами, красный фуляръ на шеѣ, на головѣ высочайшій цилиндръ надвинутый на одно ухо; на ногахъ большіе башмаки фасона Мольера... въ рукахь толстая палка.
   2-й Монъ -- болѣе солидный. Красноватое пальто изъ мохнатаго драпа, панталоны небесно-голубаго цвѣта, въ родѣ гусарскихъ, стянуты подъ колѣнками, желтый галстукъ съ черными полосами, необыкновенная касторовая шляпа, въ рукахь. толстая палка.
   Все это стоило тринадцать долларовъ.
   Они на минуту пріостановились на тротуарѣ другъ противъ друга, выдѣлывая палкой гордый и величественный жестъ.
   Затѣмъ въ голосъ:
   -- Во ожиданіи полудня, не выпить ли намъ по стаканчику?
   

VII.
ВЪ КОТОРОЙ ГОВОРИТСЯ, ЧТО ПОЛОЖИТЕЛЬНО ЧУВСТВОВАЛОСЬ НЕОБХОДИМОСТЬ ВЪ КОШКѢ СЪ ДЕВЯТЬЮ ХВОСТАМИ.

   Войдемъ въ отель Манхаттанъ, громадное зданіе въ пять этажей, съ фасадомъ на Бродвей между Весей и Барклей-Стритомъ.
   Напрасно до сихъ поръ, Парижъ старается перенять эти громадныя гостинницы, открытые на всѣ четыре стороны свѣта.
   Манхаттанъ -- это не просто отель, это центръ цѣлаго мірка,-- фокусъ -- сказалъ бы Викторъ Гюго.
   Тутъ станція омнибусовъ. Въ нижнемъ этажѣ есть спеціальная контора, гдѣ васъ освобождаютъ отъ вексей, на Альбани такъ же хорошо, какъ на Петербургъ, Санъ-Франциско, Пекинъ или Парижъ.
   Положите пятьсотъ человѣкъ прислуги и вы будете близки къ истинѣ. Все это бѣгаетъ, встрѣчается, сталкивается, входитъ и выходитъ, поднимается, и опускается; шумъ оглушителенъ; смѣшеніе получаемыхъ и передаваемыхъ приказаній. Вавилонъ, пустой звукъ въ сравненіи съ этимъ!
   Внизу бюро громадной администраціи, начальникъ которой получаетъ министерское жалованье.
   Хотите вы получить какую нибудь справку? Сюда на право. Требованіе? На лѣво. Комнату? Въ которомъ этажѣ? Скорѣе. Цѣны извѣстны. Не торгуйтесь, съ вами не станутъ говорить.
   Чтобы описать все это, надо исписать цѣлую книгу. А такъ какъ, намъ еще не разъ придется заглянуть сюда, то пока довольно.
   Въ это утро, читальня Манхаттана была буквально переполнена.
   Шумъ былъ всеобщій, нельзя было разобрать ничего, кромѣ одного слова Тиллингастъ.
   Трудно представить, какихъ только оскорбительныхъ и бранныхъ эпитетовъ не прибавляли къ его имени.
   Разговаривали. И по мѣрѣ того, какъ по разсчету разговаривающихъ увеличивались потерянные милліоны, всѣ начинали испытывать какой то почтительный ужасъ, который поражаетъ путешественника при видѣ развалинъ стараго, разрушившагося міра.
   -- И это сдѣлалъ Адамъ Маси!
   -- Что? Маси?
   Тогда на сцену вывели Маси. Это было похоже на фразу знаменитую въ Европѣ: Король умеръ! Да здравству етъ король!
   -- Маси? Гдѣ Маси? О это геній! Какая прозорливость!
   -- Онъ далеко пойдетъ!
   Между тѣмъ среди этого шума, два человѣка стояли не принимая въ немъ участія, высоко поднявъ головы и опираясь на палки: это Трипъ и Мопъ на которыхъ впрочемъ никто не обращалъ вниманія...
   Ихъ странный костюмъ, манеры переодѣтыхъ мошенниковъ, нисколько не привлекали вниманія. Было и безъ нихъ много о чемъ подумать.
   Однако на нихъ стоило бы взглянуть...
   Каждый изъ нихъ, непремѣнно желалъ быть наставникомъ другаго, поэтому оба должны были поминутно останавливать другъ друга. Не разъ Трипъ долженъ былъ ударять Мона по рукѣ, когда рука того, невольно направлялась къ дурно закрытому карману или Мопъ дѣлалъ ужасные, глаза Трипу, который слишкомъ нѣжно заглядывался на чью нибудь цѣпочку приходившуюся ему по вкусу...
   И оба шептали:
   -- Тише! побольше сдержанности!
   Однако Трипъ былъ недоволенъ.
   Быль уже полдень, а Бамъ не появлялся...
   -- Смѣется онъ что ли падь нами?
   -- Надъ нами не смѣются! отчеканилъ Мопъ, съ невыразимой отчетливостью.
   -- Вотъ онъ! сказалъ Трипъ.
   -- Гдѣ?
   -- Тамъ; на право!
   Это была правда. Но нуженъ былъ опытный глазъ мошенниковъ, чтобы узнать съ перваго взгляда, бывшаго посѣтителя Стараго Знамени.
   Мы уже сказали: Бамъ, былъ почти хорошъ собою, его тонкія черты, густые волосы, выраженіе лица энергическое и хитрое, составляли вмѣстѣ, довольно оригинальную наружность.
   Но какъ былъ далекъ отъ ободраннаго бродяги -- этотъ молодой человѣкъ холодный, блѣдный, одѣтый въ изящный, отлично сшитый костюмъ...
   Бамъ стоялъ опершись на каминъ.
   Трипъ и Мопъ проскользнули черезъ толпу и подошли къ нему.
   Молодой человѣкъ сдѣлалъ знакъ лакею, предупрежденному заранѣе. И не говоря ни слова, повелъ своихъ бывшихъ товарищей въ отдѣльную комнату.
   -- Шампанскаго, сигаръ! Приказалъ отрывисто Бамъ. Два друга были поражены изумленіемъ.
   Они вертѣлись около Бама какъ факиры около идола, до котораго они не смѣютъ дотронуться.
   -- Милый Бамъ! началъ Трипъ съ нѣжностью.
   -- Достойный другъ! почти прорыдалъ Мопъ съ чувствомъ.
   -- Прежде всего сказалъ сухо Бамъ, здѣсь нѣтъ ни Бама... ни Трипа... ни Мопа... здѣсь я -- Гюгъ Барнетъ, изъ Кентукки.
   -- А!
   -- Затѣмъ... указывая на Трипа: полковникъ Гаррисонъ.
   Трипъ выпрямился и повернулся на каблукахъ.
   -- Наконецъ, указывая на Мопа: Францискъ Диксонъ, изъ Коннектикути.
   -- Отлично, сказалъ Мопъ.
   -- Это не все. Гюгъ Барнетъ -- банкиръ, маклеръ, занимающійся поставкой солонины и хлопчатой бумаги.
   -- Хорошо.
   -- Гаррисонъ и Диксонъ...
   Здѣсь вниманіе Трипа и Мопа удвоилось.
   -- Гаррисонъ и Диксонъ журналисты.
   Страшный взрывъ хохота, встрѣтилъ это странное названіе.
   -- Журналисты! вскричалъ Трипъ внѣ себя.
   -- Безъ журнала провизжалъ Мопъ.
   -- Журналисты съ журналомъ; холодно прервалъ Бамъ, такъ какъ вы основываете его...
   Говорятъ, что Галловъ могло бы удивить только паденіе неба. Но едва ли ихъ хладнокровіе устояло бы передъ оглушительной новостью, которую Бамъ объявилъ своимъ сотоварищамъ.
   Тропъ и Мопъ не произносили ни слова.
   -- Само собою разумѣется, что мы будемъ помогать другъ другу, безъ всякой задней мысли, безъ обмана и безъ измѣны.
   -- О! воскликнули оба друга, съ жестомъ оскорбленной невинности.
   -- Да, да, я знаю... но все-таки лучше прямо установить условія нашего контракта. Готовы ли вы повиноваться мнѣ и исполнять мои приказанія не разсуждая и не поступать никогда противъ моей воли?... Однимъ словомъ я буду полководцемъ, а вы солдатами. Взамѣнъ этого, вотъ что я вамъ предлагаю...
   Глаза двухъ друзей расширились. Изъ всего разговора, это была та часть, которая до сихъ поръ ихъ болѣе всего интересовала.
   -- Прежде всего, я буду давать каждому изъ васъ, по два доллара въ день.
   Широкая улыбка.
   -- Я буду одѣвать васъ хорошо и элегантно...
   -- Вы будете насъ одѣвать, это рѣшено.
   -- Я дамъ вамъ квартиру...
   -- А! а!
   -- Ежедневные два доллара пойдутъ значитъ, только на вашу пищу и на удовольствія.
   Улыбка расширялась нее болѣе и болѣе.
   -- Понятно, что въ случаѣ серьезной раны, продолжалъ холодно Бамъ...
   -- Что? вскричали привскочивъ оба друга?
   -- Или въ случаѣ смерти...
   -- Въ случаѣ смерти!
   Улыбка совершенно исчезла, уступивъ мѣсто гримасѣ неудовольствія.
   -- И такъ сказалъ Трипъ, для насъ будетъ опасность... раны.
   -- Или смерть. Да. Я не шучу. Вы занимаетесь теперь, какъ я занимался прежде, ремесломъ, котораго самое вѣрное. вознагражденіе -- висилица, если не придется умереть отъ удара желѣзной палки полисмена, въ чемъ нѣтъ ничего лестнаго для джентельмена. Я вамъ сказалъ, что вы солдаты, нѣтъ битвы безъ риска. Только я могу увѣрить васъ, что раненые или нѣтъ, вы падете съ честью... а не вмѣстѣ съ уличными ворами.
   -- Правда, сказалъ съ нѣкоторымъ фатовствомъ Монъ, это соображеніе имѣетъ свою важность...
   -- Безъ ребячества, и кончимте скорѣе. Вы основываете журналъ...
   -- Еженедѣльный?
   -- Нѣтъ, ежедневный, что вамъ съ разу даетъ почтенное мѣсто въ литературѣ нашей страны... я все устроилъ. Прежде всего заглавіе...
   Вамъ вытащилъ изъ кармана обращикъ, на которомъ было напечатано слѣдующее:
   The Financial and Commercial cat o'nine tails {Cat o'nine tails, или кошка съ девятью хвостами, есть кнутъ со множествомъ концевъ, употребляемый до сихъ поръ, даже въ Англіи, для приговоренныхъ къ наказанію кнутомъ.}.
   Трипъ взялъ образчикъ и сталъ тщательно разсматривать его съ нескрываемымъ удовольствіемъ.
   -- Дорогіе друзья, сказалъ Бамъ, давъ имъ время предаться нѣсколько минуть наслажденію, всѣмъ извѣстна печальная истина, что дѣловой міръ преисполненъ людьми, у которыхъ нѣтъ ни чести, ни совѣсти, проводящими свою жизнь въ обманѣ неопытныхъ дураковъ, и основывающихъ свое богатство на раззореніи честныхъ людей.
   -- Мы имѣемъ этому слишкомъ много примѣровъ вздохнулъ Мопъ, разстроенный этой печальной картиной пороковъ его отечества.
   -- Общественное мнѣніе возмущается, продолжалъ Бамъ тономъ проповѣдника: да, я не боюсь повторить, оно возмущается... Пора вернуться къ честности... Пора выгнать ударами кнута безчестныхъ торгашей превратившихъ храмъ, въ рынокъ подлости!...
   -- Кто знаетъ, не поздно-ли уже? вскричалъ наелектризованный Мопъ.
   -- Нѣтъ, продолжалъ Бамъ, никогда не поздно обратить заблудшихся... открыть глаза обманутымъ жертвамъ принимающимъ за чистые деньги всякую дрянь, однимъ словомъ, вылечить отъ этой вредной горячки спекуляцій, грызущей нашу славную Америку! Чего же хочетъ Cat o'nine tails!
   -- Да, чего она хочетъ? повторили вмѣстѣ Мопъ и Трипъ.
   -- Она хочетъ своимъ мстительнымъ кнутомъ, сорвать маску съ мошенниковъ... Нѣтъ болѣе покоя негодяямъ! Нѣтъ болѣе безнаказанности! Проникнемъ въ эти отвратительныя интриги и подлые спекуляторы и эксплуататоры юной Америки принуждены будутъ искать спасенія въ бѣгствѣ!
   Трипъ и Мопъ не могли болѣе сдерживать себя.
   Они разразились дружными апплодисментами. И ихъ энтузіазмъ былъ такъ великъ, что три бутылки шампанскаго въ одно мгновеніе опустѣли, точно въ нихъ не было никогда капли вина.
   -- О! я это чувствую! вскричалъ Мопъ. Довольно слабости! довольно снисхожденій!, и пусть правосудіе доканчиваетъ наше дѣло!
   -- Отлично! сказалъ Бамъ, вы совершенно поняли духъ изданія...
   -- Не дурно было бы прибавить карикатуры!.. отважился Трипъ.
   -- Отличная идея! карикатура! сатира оживленная карандашомъ!
   -- Шт! сказалъ Бамъ, дайте мнѣ кончить, вы понимаете дорогіе друзья мои, что все это имѣетъ цѣль...
   -- Чортъ возьми!
   -- Итакъ какъ, намъ нечего другъ передъ другомъ притворяться, то я вамъ скажу, что вы вѣроятно уже и сами поняли, что Cat o'nine tails есть просто на просто журналъ...
   -- Шантажа! воскликнулъ Трипъ.
   -- Очень хорошо, полковникъ. Вы понимаете съ полусловъ.
   -- И въ наши карманы посыпятся кучи hush money {Hush money деньги молчанія, hush значитъ шт! молчаніе! Это выраженіе не имѣетъ себѣ подобнаго на русскомъ языкѣ}...
   -- Только... холодно прервалъ Бамъ.
   -- Только?
   -- Только не надо обращать вниманія, на нѣкоторыя опасности. Cat o'nine tails, по всей вѣроятности, будутъ преслѣдовать какъ всякое нравственное учрежденіе... брань, ударъ кулака, можетъ быть даже хуже... Вотъ на что я намекалъ давича.
   -- Только то? сказалъ полковникъ! Вы кажется въ самомъ дѣлѣ принимаете насъ за дѣтей! чортъ возьми!.. я бы желалъ уже бытъ за дѣломъ, и я бы посмотрѣлъ, что они смѣютъ мнѣ сдѣлать!.. Честное слово, имъ будетъ съ кѣмъ поговорить!..
   -- И такъ полковникъ! я васъ назначаю издателемъ!
   -- Я принимаю! чортъ возьми я желаю этого!..
   -- Вы Диксонъ, вы будете главный редакторъ, полный хозяинъ всего, что помѣщается въ журналѣ... Вы поправляете статьи, выбирайте сотрудниковъ, даете всему направленіе.
   -- Я, Францискъ Диксонъ, редакторъ Cat o'nine tails, и пусть бережется тотъ, кто вздумаетъ оспаривать у меня этотъ титулъ. А теперь, господа, за дѣло! Черезъ три мѣсяца мы будемъ богаты. Вы полковникъ, издатель Cat o'nine tails и вы Диксонъ редакторъ оба рыцари благородства и честности въ дѣлахъ коммерческихъ, выпьемте же послѣдній стаканъ шампанскаго!.. выпьемъ за успѣхъ!..
   -- Когда же мы увидимся?
   -- Сегодня вечеромъ, въ типографіи Дикслей.
   

VIII.
ГДѢ НА СЦЕНУ ЯВЛЯЕТСЯ АДАМЪ МАСИ.

   Академія, помѣщающаяся въ двадцать третьей улицѣ, на углу четвертой аллеи, открывала выставку картинъ. Считалось бы самымъ дурнымъ тономъ въ лучшемъ американскомъ обществѣ, не принести свою дань восхищенія, на этотъ алтарь искусствъ.
   Въ дѣйствительности это искусство одно изъ самыхъ любопытныхъ. Во первыхъ, скажемъ два слова о выставкѣ. Отчего происходитъ, что американскіе художники, которымъ природа представляетъ лучшіе виды, какіе когда либо представлялись взгляду восхищенныхъ зрителей, имѣютъ такое рѣшительное стремленіе къ сюжетамъ изъ мифологіи и исторіи греческой и римской. Это безконечная вереница. Ахилловъ, Аннибаловъ, Велизаріевъ. Въ каждомъ углу Гораціи считаютъ необходимымъ возобновлять свою клятву или Курцій бросается Въ милліонный разъ въ пропасть, которая уже давно бы должна была наполниться множествомъ бросающихся туда жертвъ.
   Взять сюжетъ изъ дѣйствительной жизни, съ живыми лицами, показалось бы въ Соединенныхъ Штатахъ отрицаніемъ самаго искусства. Это оставляется на долю фотографіямъ и стереоскопическимъ видамъ. Религіозный или героическій сюжетъ, одни только достойны артиста Янки и нигдѣ каска и щитъ, не были предметомъ столь глубокаго изученія...
   Только что открылись двери Академіи, какъ вся выставка была буквально переполнена. Правда, надо сознаться что публика, жаждя созерцать всѣ эти образцовыя творенія, вела себя талъ, совершенно особеннымъ образомъ.
   Выставка, заключавшая въ себѣ сотню картинъ, эскизовъ и рисунковъ, была устроена въ четырехугольномъ залѣ перваго этажа, средина котораго была занята широкими диванами, самаго удобнаго и спокойнаго устройства. Скорѣе чѣмъ это можно описать, всѣ диваны превратились, какъ говорится, въ обширную корзинку живыхъ цвѣтовъ.
   Всѣ хорошенькія мисъ привезли съ собою своихъ поклонниковъ. Небрежно вошли онѣ, небрежно сѣли, небрежно опустили свои розовые пальчики въ мѣшки съ конфектами, затѣмъ начались самые интересные разговоры. Часа черезъ полъ они встали, прошлись подъ руку со своими вздыхателями по всей залѣ, замѣчая развѣ только золотыя рамки картинъ, потомъ спокойно направились къ мраморной лѣстницѣ говоря:
   -- Прелестно! дѣйствительно прелестно.
   На ихъ мѣста явились другія, поговорили, поѣли конфектъ, обошли залу и вышли съ такимъ же милымъ щебетаньемъ.
   Мало по малу однако, въ одномъ изъ угловъ залы, собралась группа, въ которой казалось, живо интересовались предметомъ принадлежавшимъ къ самой выставкѣ.
   -- Дѣйствительно, говорилъ Роверъ, извѣстный критикъ одного изъ лучшихъ Нью-Іоркскихъ журналовъ, я почти готовъ утверждать, что Америка нашла наконецъ своего художника.
   И онъ указывалъ на картину, которая привлекала вниманіе окружавшихъ его.
   На темномъ и мрачномъ фонѣ отдѣлялась, освѣщенная слабымъ луннымъ свѣтомъ группа, производившая сильное впечатленіе. Женщина -- нищая, распростертая на землѣ, смотрѣла безумными глазами на лежавшаго передъ нею неподвижно, мертваго ребенка, инстинктивнымъ движеніемъ она наклонялась надъ нимъ, между тѣмъ какъ одною рукою она отстраняла другаго ребенка, чтобы избавить его отъ этого печальнаго зрѣлища.
   На лицѣ этой несчастной выражалась смѣсь удивленія и ужаса, отъ которой сердце сжималось. Легко было угадать. Она уснула ночью въ углу какой нибудь улицы съ дѣтьми на рукахъ. Одинъ изъ нихъ выскользнулъ изъ ея закоченѣвшей руки. Она сію же минуту открыла глаза и страшная истина предстала предъ нею. Ребенокъ умеръ отъ холода и голода, а она не хотѣла этому вѣрить. Другой малютка также хотѣлъ посмотрѣть. Машинально она отталкивала его.
   Конечно, въ этомъ произведеніи видна была нѣкоторая неопытность: рисунку, хотя и правильному, недоставало смѣлости; колоритъ былъ не вездѣ хорошъ, такъ сказать, недостаточно выдержанъ.
   Но за то, весь ансамбль, выраженіе лица, самое положеніе фигуръ, доказывали дѣйствительный талантъ. Всякій чувствовалъ себя растроганнымъ, взволнованнымъ.
   -- Женщина нарисовавшая это, продолжалъ Роверъ или энтузіастка, или потеряла вѣру въ жизнь.
   -- Объ этой картинѣ говорили вчера вечеромъ у Маси... Кажется, что директора Академіи показывали ему вчера всю выставку и нашъ набабъ выразилъ желаніе купить эту картину.
   Въ эту минуту вниманіе разговаривавшихъ было привлечено волненіемъ, произшедшимъ во всѣхъ группахъ. Всѣ вставали, толпились, чтобы посмотрѣть что то.
   -- А! сказалъ Роверъ, это герой дня...
   Адамъ Маси, такъ какъ это дѣйствительно былъ онъ, входилъ въ залу Академіи. И его появленіе произвело волненіе замѣченное журналистомъ.
   Дѣйствительно Адамъ Маси пріобрѣлъ въ двадцать четыре часа извѣстность во сто разъ большую, чѣмъ какой пользовался наканунѣ.
   Адаму Маси было пятьдесять лѣтъ, но на видъ, ему можно было, дать не болѣе тридцати пяти. Его лицо было свѣжо и румяно, одно изъ тѣхъ лицъ, которые кажутся сдѣланными изъ воска и на которыя волосы и усы кажутся приклеенными послѣ. Все въ его наружности было ясно, гладко и свѣтло. Губы были красныя, глаза прозрачные, точно никакая страсть не волновала ихъ никогда. Ротъ улыбался, но глаза никогда.
   Манеры банкира были изысканныя, хотя широкіе плечи и слишкомъ большія руки и ноги, доказывали его низкое происхожденіе. Онъ былъ тяжелъ, какъ мѣшокъ съ деньгами.
   Въ началѣ разсказа намъ каждую минуту, необходимо вводить новыя лица, которыя будутъ играть въ разсказѣ важную роль. Потому мы принуждены набросать еще нѣсколько портретовъ.
   Маси былъ не одинъ.
   Подъ руку съ нимъ, шелъ его quasi-компаньонъ въ дѣлахъ. Наружность его не представляла ничего замѣчательнаго. Онъ былъ малъ ростомъ, толстъ, имѣлъ апоплексическій видъ. Наружность его можно было опредѣлить однимъ словомъ: этотъ человѣкъ долженъ былъ быть золъ; маленькіе глаза бросали фальшивый взглядъ. Его имя было Вартонъ Румберъ изъ дома Вартонъ Румберъ, и Ко.
   Затѣмъ двѣ другія личности: Марія Маси дочь Адама и Клара Вилье, ея гувернантка.
   Мисъ Маси была калѣка. Однѣхъ приподнятыхъ плечъ ея, было достаточно, чтобы отнять у нея всякую грацію; мисъ Маси могла ходитъ только съ помощію палки, на которую она тяжело опиралась. Калѣки рѣдко бываютъ красивы. Все зависитъ у нихъ отъ выраженія лица. Но и тутъ, впечатленіе было не въ ея пользу. Вся ея худая фитура съ большими голубыми глазами, выражала скорѣе возмущеніе, чѣмъ страданіе. Маріи было восемьнадцать лѣтъ; но суровыя, почти злыя черты ея лица, заставляли давать ей тридцать.
   Всѣ заторопились дать ей мѣсто.
   -- Благодарю, сказала она рѣзкимъ голосомъ, я останусь стоять.
   И поблагодаривъ надменнымъ жестомъ, желавшихъ ей услужить и своими услугами еще болѣе напоминавшихъ ей ея недостатокъ, она пошла по залѣ.
   Маси и Вартонъ не могли сдѣлать ни шага.
   Множество лицъ, случайно пріѣхавшихъ въ одно время съ побѣдителемъ Тиллингаста, толпились около нихъ, торопясь отдать почтеніе финансовому свѣтилу.
   Однако между этой толпою обожателей, протолкался одинъ молодой человѣкъ, лѣтъ тридцати не болѣе, на лицѣ котораго, было видно выраженіе тяжелаго горя. Не пошлое поклоненіе деньгамъ влекло его въ эту толпу. Видно было, что онъ былъ здѣсь потому, что ему надо было быть тутъ...
   Вартонъ замѣтилъ его, наклонился къ Маси и сказалъ ему на ухо одно слово, безъ сомнѣнія имя.
   Маси улыбнулся. Вартонъ оставилъ руку побѣдителя и пошелъ черезъ его свиту прямо къ двери, бросивъ сначала значительный взглядъ на выше описаннаго молодаго человѣка.
   Послѣдній проскользнулъ черезъ толпу и послѣдовалъ за Вартономъ.
   

IX.
ВЪ КОТОРОЙ ГОВОРИТСЯ ОБЪ ОДНОЙ ЖЕНЩИНѢ, ИСТОЧНИКѢ И ПОДЛОСТИ.

   Выйдя съ выставки, они шли нѣкоторое время по двадцать третьей улицѣ. Вартонъ шелъ первый. Незнакомецъ слѣдовалъ за нимъ, его неровная походка и нервное вздрагиванье, котораго онъ не могъ скрыть, достаточно доказывали его возбужденное состояніе.
   Вартонъ взошелъ на крыльцо. Передъ ними отворилась дверь и минуту спустя, онъ вмѣстѣ съ молодымъ человѣкомъ очутились въ небольшой, хорошо убранной гостинной.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Здѣсь мы должны возвратиться назадъ и разсказать событія, которыхъ это свиданіе было только развязкой.
   Вартонъ, компаньонъ Маси, былъ женатъ на молодой дѣвушкѣ по имени Антонія Видманъ. Антонія принадлежала къ одной изъ старѣйшихъ и наиболѣе уважаемыхъ фамилій Нью-Іорка.
   Не надо забывать что въ Америкѣ, какъ и вездѣ, существуетъ дѣйствительная аристократія. Если въ ней нѣтъ графовъ, маркизовъ и другихъ титуловъ, то тѣмъ не менѣе нѣкоторыя фамиліи, которыя славятся или продолжительностью своего пребыванія въ Америкѣ или важными мѣстами, которыя занимали ихъ предки, пользуются почти религіознымъ уваженіемъ.
   Тамъ также, какъ и въ старинныхъ фамиліяхъ Европы сохраняются во всемъ преувеличеніи чувства, которыя принято называть рыцарскими.
   Очень хорошо и достойно уваженія считать подлостью малѣйшее отступленіе отъ правилъ честности, но есть что то чудовищное въ суровой нетерпимости, которою проникнута жизнь этихъ пуританъ.
   Для нихъ снисхожденіе къ проступку, есть преступленіе. Каковъ бы ни былъ легокъ и извинителенъ проступокъ совершенный однимъ изъ нихъ, какъ скоро есть проступокъ, должно быть и наказаніе.
   И. С. P. В. Видманъ, утверждалъ что его предки, сражались подъ знаменами Вильгельма Завоевателя. Его домъ въ Блумингдалѣ имѣлъ совершенно, видъ феодальнаго замка, мрачнаго, печальнаго и суроваго. Когда самъ Видманъ показывался, всѣ замолкали: онъ ходилъ важно и строго, говорилъ мало, бросалъ на право и на лѣво холодные взгляды, пугая своей ледяной величественностью свою жену, добрую женщину, которая никогда не могла понять этихъ претензій, но тѣмъ не менѣе испытывала на себѣ ихъ одуряющее вліяніе. Ихъ дочь, Антонія, была розовой, бѣлокурый ребенокъ, которому хотѣлось бы и посмѣяться и повеселиться, если бы смѣхъ и веселье не были несовмѣстны съ достоинствомъ ихъ фамиліи.
   Прибавьте къ этому протестантскій пуританизмъ во всей его библейской строгости, легко себѣ представить, каково было воспитаніе этой молодой дѣвушки, всегда запуганной и боязливой и по этому мечтавшей о свѣтѣ и жизни. Молодость можетъ переноситъ холодъ могилы, но она никогда не привыкаетъ къ нему. Такъ что, когда однажды, сидя на своемъ высокомъ креслѣ, отецъ важно объявилъ ей ея близкое замужество съ Вартономъ, Антонія не думала спрашивать себя, сдѣлаетъ ли ее Вартонъ счастливой, стоилъ ли онъ ея, будетъ ли онъ мужемъ или тираномъ! Для нея, онъ былъ избавитель!
   Къ тому же, къ чему бы ей послужили разсужденія? Отецъ рѣшилъ... Мать подтвердила. Дочери оставалось только повиноваться. Она и повиновалась и вскорѣ мистрисъ Вартонъ, покинула старинный мавзолей Блумингдаля, для роскошнаго отеля Вартона.
   Но кто же былъ Вартонъ? какъ съумѣлъ онъ проникнуть черезъ границу отдѣлявшую его, плебея, отъ этого аристократическаго святилища?
   Вартонъ былъ ловокъ. Онъ былъ изъ числа тѣхъ людей, которые не оставляютъ ничего случаю и соображаютъ всѣ свои поступки. Ему было сорокъ лѣтъ. Онъ былъ богатъ и думалъ о томъ только, какъ бы разбогатѣть еще болѣе.
   Вартонъ связывая себя съ семействомъ Видмана, давалъ своему недавнему сооруженію, видъ прочной древности. Онъ дѣйствовалъ въ этомъ случаѣ, какъ тѣ хозяева, которые придаютъ черноватый видъ своимъ, вновь построеннымъ домамъ.
   Видманъ жилъ, какъ жили его предки, никогда не стараясь вознаградить разъ сдѣланныя потери. Видманъ тратилъ и платилъ не считая. Такъ что, въ одинъ прекрасный день, Блумингдаль очутился заложеннымъ за пять шестыхъ своей стоимости. Потомокъ Видмановъ затрепеталъ. Домъ былъ представителемъ всей фамиліи. Но кредиторы не обращаютъ на это вниманія, они продали бы доспѣхи Карла Пятаго, еслибы онъ подписалъ вексель и не уплатилъ по нему въ срокъ. Мы не беремся описывать мрачное отчаяніе Видмана, драпирующагося въ свое достоинство и появленіе Вартона, который подъ рукою скупилъ всѣ закладныя на Блумингдаль.
   Между отеческимъ домомъ и судьбою дочери, Видманъ не колебался ни минуты. Видманы душею и тѣломъ должны были принадлежать своему роду. Антонія была принесена въ жертву за выкупъ дома...
   Блуминдаль былъ спасенъ.
   А Антонія...
   Когда Вартонъ занимался поставкою желѣза, хлопчатой бумаги или кофе, онъ назначалъ день поставки.
   Въ назначенный день онъ сдавалъ тюки и дѣло было кончено. Онъ переходилъ къ другимъ занятіямъ.
   Тоже самое, было и съ женитьбой.
   Онъ договорился о пріобрѣтеніи Антоніи. Съ пунктуальной точностью, онъ явился въ назначенный срокъ за товаромъ.
   Антонія была прелестное шестнадцатилѣтніе дитя, съ каштановыми волосами и большими бархатными глазами, въ одно и тоже время смѣющимися и кроткими, которые съ удивленіемъ смотрѣли на будущее, позолоченное воображеніемъ.
   Увидя себя одѣтою въ бѣлый атласъ, она запрыгала отъ удовольствія хлопая въ ладоши, затѣмъ она стала любоваться игрою своего брилліантоваго убора.
   Видманъ былъ торжествененъ; Вартонъ важенъ.
   Церемонія кончилась.
   Пришелъ вечеръ.
   Вартонъ былъ изумленъ. Въ самомъ дѣлѣ эта молодая дѣвушка не знала самыхъ основныхъ правилъ торговли. Вартонъ смотрѣлъ на свою женитьбу какъ на чекъ, который слѣдовало уплатить по предъявленіи...
   Антонія узнала изъ любви только грубое насиліе. Вартонъ сказалъ себѣ смѣясь: "дѣти всегда глупы." Затѣмъ, такъ какъ ему надо было ѣхать въ Луизіану, онъ пересталъ объ этомъ думать и оставилъ Антонію одну. Въ письмахъ онъ писалъ ей, чтобы она открыла свой домъ, пригласила туда избранную аристократію и богатѣйшихъ негоціантовъ.
   О томъ, что она молода, что у нея были, ей самой непонятныя, стремленія, Вартонъ ничего не зналъ и не хотѣлъ знать. Онъ оставилъ ее въ покоѣ. Ему не было времени играть съ нею въ любовь. Путешествія, биржа и клубъ занимали все его время.
   Такъ прошло пять лѣтъ.
   Молодая женщина замкнулась сама въ себѣ. Въ ея душѣ посѣлился какой то неопредѣленный ужасъ, свѣтъ, она знала только по его шумной наружности и боялась его. Къ тому же, кому повѣрить свои чувства? Отцу? Семейство Блумингдаля еще болѣе замкнулось. Въ отцѣ она могла найти проповѣдника, но не совѣтника, мать была безпомощна въ своей покорности.
   Антонія начала застывать.
   Какъ случилось, что Эдвардъ Лонгсвордь съумѣлъ разбудить спавшія силы ея души? Онъ былъ молодь и любимъ. Онъ осмѣлился сказать: я люблю васъ! Онъ говорилъ вѣчнымъ языкомъ любви, который весь гармонія и обаяніе.
   Антонія дала увлечь себя. Они любили другъ друга любовью, которая забываетъ все кромѣ того, что любовь есть высшее счастье.
   Пробужденіе было ужасно.
   Антонія думала, что сойдетъ съ ума.
   Она была матерью!..
   Языкъ человѣческій не въ состояніи передать того, что она перенесла...
   Никакого исхода! никакой надежды. Вартонъ будучи въ отсутствіи, ни подъ какимъ видомъ не могъ повѣрить, что онъ, отецъ будущаго ребенка...
   Антонія хотѣла лишить себя жизни.
   Лишить себя жизни! Но она была не одна, она совершала преступленіе надъ самой собою, по въ то же время это было убійство.
   Но что же дѣлать?
   Бѣжать! Да, это быль единственный исходъ.
   Они рѣшились на это послѣднее средство...
   Вартонъ уже полгода былъ въ Филадельфіи. Его отсутствіе должно было продолжиться еще два мѣсяца.
   Полубезумная Антонія, въ нѣсколькихъ словахъ написала сознаніе въ своемъ проступкѣ; затѣмъ, сказавъ всѣмъ знакомымъ, что должна ѣхать, она отправилась.
   Эдвардъ сопровождалъ ее. Куда они отправлялись? Они ничего не знали: они бѣжали.
   Бываютъ жестокія стеченія обстоятельствъ.
   Вартонъ оставилъ Филадельфію.
   Бѣглецы направились къ Канадѣ.
   Въ Монреалѣ, Антонія и Эдвардъ, столкнулись носъ къ носу съ Вартономъ.
   Онъ холодно взялъ жену за руку и привезъ ее въ Нью-Іоркъ. Никто не узналъ ничего.
   Что касается Эдварда, то Вартонъ не сказалъ ему ни слова. Эдвардъ послѣдовалъ за Антоніей. Покинуть ее было бы подлостью.
   Вартонъ не потребовалъ никакого объясненія. Онъ молчалъ и соображалъ.
   Письмо Антоніи пришло къ нему изъ Филадельфіи.
   Онъ прочиталъ его и отправился въ комнату жены.
   Антонія лежала на постели съ закрытыми глазами. Она слышала что онъ идетъ и подумала, что онъ пришелъ убить ее.
   Она подумала объ Эдвардѣ и о своемъ ребенкѣ...
   Потомъ она, стала ждать.
   Вартонъ сѣлъ въ кресло. Затѣмъ вынувъ изъ кармана письмо, онъ прочелъ его вслухъ.
   Окончивъ чтеніе, онъ самымъ спокойнымъ тономъ сказалъ женѣ.
   -- Въ состояніи ли вы выслушать меня?
   Она слабо прошептала:
   -- Да.
   -- Само собою разумѣется, сударыня, началъ Вартонъ, что у васъ не можетъ быть никакого объясненія, никакого извиненія...
   Она ничего не отвѣчала.
   -- Я прошу васъ отвѣчать, сказалъ Вартонъ.
   -- Да. отвѣчала она.
   -- Вы беременны, продолжалъ онъ. Черезъ сколько времени родится ребенокъ?
   -- Черезъ мѣсяцъ.
   -- Хорошо.
   Онъ сказалъ это хорошо, также спокойно, какъ если бы разговоръ шелъ о самомъ обыкновенномъ дѣлѣ.
   -- Я знаю этого Эдварда Лонгсворда, снова началъ онъ. И хотя вы оба обманули мое довѣріе, но я долженъ отдать ему справедливость, что онъ совершенный джентельменъ. Онъ васъ очень любитъ, не правда ли?
   Антонія закрыла лице руками. Это мученье было хуже смерти.
   Вполнѣ владѣя собою, Вартонъ говорилъ съ подавляющимъ хладнокровіемъ.
   -- Я не хочу ни чьей смерти, продолжалъ онъ, дѣлая странное удареніе на послѣднемъ словѣ; я даже думаю, что это тяжелое дѣло можетъ устроиться къ нашему общему удовольствію. Но, чтобы придти къ этому рѣшенію, мнѣ необходимо переговорить съ Лонгсвордомъ.
   -- Что вы говорите? вскричала Антонія, думавшая, что она дурно поняла.
   Затѣмъ вдругъ въ ея головѣ мелькнула мысль о дуели, убійствѣ.
   -- Вы хотите убить его! вскричала она.
   Вартонъ улыбнулся.
   -- Если бы я хотѣлъ его убить, это было бы уже сдѣлано. Но, въ самомъ дѣлѣ, за кого же вы меня принимаете, не думаете ли вы, что передъ вами дуракъ?..
   Антонія съ безпокойствомъ вглядывалась въ это пошлое лицо
   Какія угрозы скрывались за этимъ спокойнымъ лицомъ, за этими тусклыми глазами?
   -- Но... что же я должна сдѣлать? спросила Антонія.
   -- Написать Лонгсворду письмо, которое я вамъ про диктую...
   -- Письмо?
   -- Это письмо будетъ передано Лонгсворду, который можетъ его уничтожить...
   Не понимая и не угадывая ничего, Антонія спустила ноги на коверъ и сѣла передъ маленькимъ бюро.
   Вартонъ началъ диктовать, ходя взадъ и впередъ по комнатѣ, точно у себя въ конторѣ въ Валь-Стритѣ.
   Вотъ что онъ говорилъ:
   -- "Мой милый другъ, я только передаю вамъ желаніе, выраженное моимъ мужемъ. По причинѣ, которая мнѣ неизвѣстна, онъ желаетъ имѣть съ вами свиданіе. Дѣло идетъ, говоритъ онъ, о нашей будущности и о будущности нашего ребенка"...
   Антонія колебалась.
   -- Нашего ребенка, повторилъ Вартонъ, и голосъ его не имѣлъ ни малѣйшей горечи. Продолжайте: "Онъ далъ мнѣ слово, что дѣло не идетъ, ни о насиліи, ни о ловушкѣ, но что наша судьба въ вашихъ рукахъ. Не смотря на странность этого желанія..." Вы видите, вставилъ Вартонъ, что я откровененъ... Я говорю: "не смотря на странность этого желанія, я думаю, что лучше согласиться на свиданіе. Мой мужъ умѣетъ держать свое слово." Извините меня, сказалъ опять Вартонъ, но я долженъ его разувѣрить... "и ему можно повѣрить. Будьте же въ понедѣльникъ, въ два часа, въ академіи художествъ, куда мой мужъ приглашаетъ васъ для объясненія. Я ничего не понимаю въ его поведеніи, но я могу только сказать, что онъ даже не сдѣлалъ мнѣ ни одного упрека."
   -- Хорошо, сказалъ Вартонъ беря письмо и пробѣгая его, теперь подпишите.... О! довольно однихъ заглавныхъ буквъ вашего имени. Какъ вы думаете придетъ онъ или нѣтъ?
   -- Да. Но поклянитесь мнѣ еще разъ, что подъ вашимъ спокойствіемъ не скрывается какого нибудь ужаснаго замысла.
   --Послушайте, другъ мой, спокойно возразилъ Вартонъ, какая мнѣ выгода сдѣлать скандалъ!
   Онъ позвонилъ. Вошла горничная.
   -- Отошлите это письмо мистеру Лонгсворду, приказалъ онъ ей.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Возвратимся теперь назадъ, въ оставленную нами комнату
   -- Садитесь пожалуйста, сказалъ Вартонъ Эдварду. Молодой человѣкъ былъ блѣденъ, по холоденъ и твердъ. Вартонъ сохранялъ свою невозмутимость.
   -- Милостивый Государь, сказалъ онъ, обращаясь къ Лонгсворду, извините, что я побезпокоилъ васъ. Я постараюсь не злоупотреблять вашимъ терпѣніемъ. И если вы позволите, прямо пойду къ цѣли....
   Эдвардъ сдѣлалъ знакъ согласія.
   -- Для одного, очень щекотливаго дѣла, сказалъ Вартонъ, мнѣ нужно содѣйствіе человѣка умнаго и смѣлаго, а главное дѣло такого, къ которому бы я могъ имѣть полное довѣріе....
   Это начало, казалось глубочайшей ироніей.
   Эдвардъ слушалъ.
   -- Замѣтьте, продолжалъ Вартонъ, главное -- это довѣріе и довѣріе. Если я прошу у васъ услуги -- и за эту услугу предлагаю вамъ извѣстныя условія, касающіяся дѣла, о которомъ вы мнѣ позволите здѣсь не упоминать, то это потому, что я увѣренъ въ точномъ исполненіи вами обязательствъ, если вы согласитесь на мои условія. А такъ какъ очевидно, что вы не остановитесь ни передъ чѣмъ, чтобы вывести извѣстную вамъ особу, изъ болѣе чѣмъ непріятнаго положенія...
   Эдвардъ хранилъ молчаніе. Во всемъ этомъ была какая то тайна, которая противъ воли ужасала его.
   -- И такъ, я вамъ уже сказалъ, что нуждаюсь въ васъ. Я нисколько не сомнѣваюсь, что если я соглашусь простить моей женѣ, ея будущаго ребенка признать своимъ, то вы согласитесь пожертвовать даже жизнью....
   -- Вы правы, сказалъ Эдвардъ.
   -- Понятно, что послѣ этого, между мистрисъ Вартонъ и мною, не будетъ ни слова о прошедшемъ. Остается ребенокъ. Или я его оставлю и буду воспитывать у себя, или если вамъ угодно будетъ, то помогу женѣ скрыть его рожденіе и передамъ ребенка вамъ, чтобы вы могли сами его воспитывать. Наконецъ, я вамъ даже не говорю о совершенной разлукѣ.... Благодаря дѣлу, которое я вамъ сейчасъ разскажу, вы дѣлаетесь въ нѣкоторомъ родѣ моимъ компаньономъ, другомъ дома.... Я не настаиваю.... Но вы меня понимаете съ полусловъ....
   Отъ этого циническаго предложенія, такъ грубо выраженнаго, кровь отъ стыда бросилась въ лице Эдварду.
   Онъ сдержался.
   -- Вы видите, продолжалъ Вартонъ, со мною не трудно поладить. Скажите мнѣ прежде всего, находите ли вы возможнымъ принять эти предложенія.
   Лонгсворду сильно хотѣлось ударить по лицу этого негодяя.
   Но онъ подумалъ объ Антоніи. И потомъ развѣ подлость этого человѣка не уменьшала ихъ собственную вину: какъ ни были они виновны, но развѣ безчестность Вартона не извиняла ихъ?
   И такъ, Эдвардъ категорически отвѣчалъ:
   -- Я принимаю.
   -- Очень хорошо, сказалъ Вартонъ, теперь перейдемъ къ услугѣ, которой я ожидаю отъ васъ....
   Услуга! Чего могъ потребовать этотъ человѣкъ за такую цѣну?
   -- Вамъ не безъизвѣстно сударь, продолжалъ Вартонъ, что самые богатые источники петроля находятся на западѣ Пенсильваніи, главнымъ образомъ въ Венанго, Грауфордѣ и въ графствахъ Варенъ.
   Эдвардь не могъ удержаться отъ движенія удивленія. Онъ съ изумленіемъ смотрѣлъ на Вартона.
   Вартонъ сдѣлалъ видъ, что ничего не замѣчаетъ и продолжалъ:
   -- Уаль-Грикъ, есть безъ сомнѣнія, самая производительная часть всей этой области. Вы навѣрно знаете, что это цѣлый потокъ, который беретъ свое начало на сѣверѣ Пенсильваніи и впадаетъ въ рѣку Аллегани недалеко отъ города Франклина. Прежде это было одно изъ живописнѣйшихъ мѣстъ, когда либо представлявшихся взору путешественника. Теперь на ея берегахъ, только и видны машины, заводы и разныя строенія самыя практическія.... Я прошу извиненія, что вхожу въ эти подробности, но онѣ необходимы для пониманія моего предложенія....
   Онъ перевелъ духъ и продолжалъ.
   -- Ну! благодаря продолжительнымъ и тяжелымъ трудамъ, люди дошли до того, что открыли у самыхъ воротъ Франклина, источники, которыхъ производительность, я убѣжденъ въ этомъ, будетъ вчетверо больше производительности всѣхъ остальныхъ, вмѣстѣ взятыхъ.
   -- Ну что-же? спросилъ Эдвардъ, начинавшій предполагать припадокъ сумасшествія.
   -- Вотъ теперь въ чемъ состоитъ затрудненіе. Если источники Франклина начнутъ разрабатываться, то ихъ однихъ будетъ достаточно, для снабженія цѣлаго свѣта... Чтоже тогда будетъ, спрашиваю я васъ, съ владѣльцами остальныхъ источниковъ?.. Это видимое, ужасное раззореніе...
   Здѣсь Вартонъ всталъ въ сильномъ волненіи.
   -- Сударь, сказалъ онъ, это большая тайна, которую я вамъ повѣряю. Если источники Франклина начнутъ разработываться, я буду совершенно раззоренъ и со мною Адамъ Маси... и многіе другіе. Но я не хочу такъ глупо раззориться, тогда какъ съ нѣкоторой смѣлостью, мы можемъ удвоить стоимость источниковъ, которыхъ мы главные обладатели... Въ самомъ дѣлѣ, если источники Франклина, не будутъ эксплуатированы, то мы болѣе не боимся конкурренціи... И если болѣе, какой нибудь случай... какая нибудь непредвидѣнная катастрофа, уничтожитъ эти источники, мгновенная паника распространится между владѣльцами различныхъ источниковъ петроля... мы скупимъ всѣ акціи и сдѣлаемся полными хозяевами рынка...
   Эдвардъ не могъ удержать своего нетерпѣнія.
   -- Но, сударь, вскричалъ онъ, для чего вы мнѣ говорите о вашихъ финансовыхъ соображеніяхъ?
   Вартонъ быстро замолчалъ и вставь прямо передъ Эдвардомъ вскричалъ:
   -- Потому, что для исполненія этого неслыханнаго плана, мнѣ нужна рука рѣшительнаго человѣка... или человѣка котораго жизнь, будущность, любовница и ребенокъ, въ моихъ рукахъ.
   При этихъ, ясныхъ въ своей рѣзкости словахъ, Эдвардъ быстро поднялся съ своего мѣста.
   -- Что вы хотите сказать? вскричалъ онъ.
   Вартонъ остановился, взглянулъ Эдварду прямо въ лицо и продолжалъ сухимъ тономъ:
   -- Мистеръ Лонгсвордъ, когда на морской верфи, надо спустить на море корабль, то строютъ лѣса на которыхъ держится эта колоссальная масса. Одну за одной, отнимаютъ всѣ подпорки, настаетъ минута, когда остается только одна крѣпкая дубовая доска. Надо отнять эту послѣднюю задержку. Тогда судно, если оно въ полномъ равновѣсіи, спустится въ море... Но кто сдѣлаетъ это? Опасность велика; смертельна. Судно можетъ быстро наклониться и своею громадною массою, раздавить рабочаго... Тогда идутъ въ сосѣдній острогъ... И говорятъ приговореннымъ къ смерти: "Кто хочетъ рискнуть, разрубить ударомъ топора эту послѣднюю доску, тотъ получитъ прощеніе?" Является всегда человѣкъ десять желающихъ. Изъ нихъ выбираютъ одного. Онъ становится около гиганта, малѣйшее движеніе котораго можетъ раздавить его, какъ червя. Онъ поднимаетъ топоръ и ударяетъ имъ по доскѣ. Если корабль пойдетъ въ море прямо, приговоренный свободенъ... спасенъ... понимаете ли вы?
   -- Продолжайте, сказалъ Эдвардъ, на лбу котораго, выступали капли холоднаго пота.
   -- Вы, мистеръ Лонгсвордъ, вы приговоренный. Я вамъ предлагаю ваше прощеніе. Я вамъ говорю: чтобы уничтожить источники Франклина, есть только одно средство, это.... вы меня хорошо понимаете?... это пожаръ. Только приговоренный къ смерти, можетъ подвергнуть себя такому риску.... готовы ли вы принять это условіе? Въ замѣнъ вашего согласія я предлагаю вамъ спасеніе той, которую вы любите и вашего ребенка!...
   Эдвардъ вскрикнулъ отъ ярости.
   -- Презрѣнный! вскричалъ онъ, вы имѣете дерзость предлагать мнѣ, честному человѣку, совершить преступленіе и подлость?...
   Онъ старался возвратить себѣ свое хладнокровіе.
   -- Послушайте, продолжалъ онъ, это слишкомъ жестоко, чтобы быть не шуткою. Вамъ нравится мучить меня. Я не правъ, что жалуюсь на это. Это правда, вы имѣете право....
   Несчастный съ трудомъ говорилъ.
   -- Неправдали, это предложеніе не серьезно.... Прошу васъ скажите, что это шутка....
   -- Развѣ у меня видъ человѣка, который шутитъ? солидно спросилъ Вартонъ!
   -- И такъ, началъ Эдвардъ, который начиналъ владѣть собой, вы требуете отъ меня чтобы я поджогъ источникъ Франклина?...
   -- Да
   -- Можетъ быть.... о! даже навѣрное.... вы не подумали сколько это представляетъ затрудненій....
   -- Напротивъ. Всѣ мѣры приняты. Вы будете управлять нашими рабочими.... пожаръ будетъ дѣломъ случая.... никто не узнаетъ, что вы сдѣлали....
   -- Я говорю не о себѣ.... вы сами сказали: я приговоренный къ смерти.... но вы мнѣ сказали, что страна покрыта, заводами, магазинами?...
   -- Дѣйствительно....
   -- Нѣтъ! я повторяю, вы не подумали объ этомъ.... Въ самомъ дѣлѣ это удивительно, какъ послѣдствія нѣкоторыхъ поступковъ ускользаютъ отъ насъ, когда.... извините меня за выраженіе, когда нами руководитъ личный интересъ....
   -- Я не такъ щекотливъ, какъ вы думаете, сказалъ Вартонъ съ непріятной улыбкой. Дальше?
   -- Поджечь источники петроля, это значитъ произвести взрывъ на громадномъ протяженіи, это значитъ произвести землетрясеніе. Зданія, жители, работники погибнутъ въ этой катастрофѣ... Кто знаетъ? можетъ быть весь городъ исчезнетъ въ раскрытой нами пропасти. Не правдали, вы не подумали объ этихъ ужасныхъ послѣдствіяхъ?...
   -- Напротивъ.
   Пораженный Эдвардъ смотрѣлъ на Вартона безсмысленными глазами.
   -- Вы отлично понимаете, сударь, сказалъ банкиръ, что я, какъ и всякій другой, не чувствителенъ ко всѣмъ этимъ бѣдствіямъ... но если вы откажете...
   Здѣсь голосъ Вартона сдѣлался такъ тихъ, что его едва можно было слышать. Казалась, онъ самъ боялся произносимыхъ имъ словъ.
   -- Я не могу и не хочу допустить появленія незаконнаго ребенка, убить жену значить вызвать скандалъ, чего я не желаю... надо значитъ... поймите это хорошенько... надо чтобы жена осталась жить... но чтобы ребенокъ умеръ!..
   Эдвардъ стоялъ опустивъ голову.
   Онъ вспоминалъ мечты, которыми онъ и она убаюкивали себя, надежды которыя они питали...
   Теперь настало пробужденіе!
   -- Если вы откажетесь, продолжалъ Вартонъ, то чтобы скрыть рожденіе, этого дитяти стыда, я употреблю, какія мнѣ будетъ угодно средства... Жена переживетъ или нѣтъ... мнѣ все равно... Что же до ребенка, онъ осужденъ...
   Эдварду казалось, что онъ сходитъ съ ума. Въ самомъ дѣлѣ, никогда, никогда, не могъ онъ предположить чтобы человѣческая подлость, могла зайти такъ далеко.
   Онъ чувствовалъ себя въ положеніи утопающаго, котораго потокъ увлекаетъ въ бездну. Погруженный внезапно въ эту бездну подлости, онъ старался поднять голову, вздохнуть свободно...
   Вартонъ скрестя руки ждалъ его отвѣта.
   Наконецъ Эдвардъ заговорилъ.
   На колѣняхъ, плача, онъ умолялъ человѣка отказаться отъ его ужасныхъ намѣреній. Онъ взялъ его за руки, онъ унижался; онъ предлагалъ сдѣлаться его слугою, его рабомъ... но онъ не могъ совершить этого преступленія; къ тому же, у него нѣтъ храбрости... Вартонъ считалъ его отважнѣе чѣмъ онъ есть на самомъ дѣлѣ... и еслибъ онъ даже и рѣшился, то все таки въ послѣднюю минуту его рука дрогнула бы.
   Вартонъ вынулъ часы.
   -- Вотъ уже часъ какъ я здѣсь, сказалъ онъ. Мнѣ необходимо оставить васъ. Я вамъ даю сроку до завтра, тогда вы мнѣ должны будете дать рѣшительный отвѣтъ...
   Эдвардъ поднялся.
   Онъ понялъ только одно, что у него было еще нѣсколько часовъ впереди.
   Онъ поклонился и вышелъ.
   Въ это время Маси, представляя изъ себя мецената, покупалъ за двѣ тысячи долларовъ, картину Нетти Девисъ!..
   

X.
ВЪ КОТОРОЙ ГОВОРИТСЯ, ЧТО ЖЕНИТЬСЯ И ВЗЯТЬ ЖЕНУ, НЕ ОДНО И ТОЖЕ.

   Вернемся теперь немного назадъ, въ домъ Тиллингаста къ тому времени когда Бамъ, послѣ описанныхъ нами странныхъ сценъ, положилъ свою руку въ руку Эффи.
   Бамъ, стоявшій на самой низкой степени нищеты и паденія, испытывалъ, въ виду всѣхъ этихъ непредвидѣнныхъ обстоятельствъ удивленіе, доходившее почти до ужаса.
   Что сказалъ ему старикъ, когда онъ привлекъ его къ себѣ?
   -- Сударь, прошепталъ Тиллингастъ, причина моей смерти Адамъ Маси. Я глубоко ненавижу этого человѣка и я хочу чтобы мое мщеніе пережило меня. По причинамъ, которые вамъ будутъ объяснены впослѣдствіи, вы, то орудіе, которое я долженъ былъ избрать для наказанія ого. Моя дочь владѣетъ тайной, которая при вашемъ содѣйствіи можетъ, когда она захочетъ раззорить и погубить на всегда, моего врага... Но прежде чѣмъ ниспровергнуть Маси, я хочу чтобы вы возвысились на столько, чтобы быть въ состояніи возвратить Эффи то, что она теперь теряетъ... я соединяю васъ съ нею. Съ этихъ поръ ваши интересы дѣлаются общими. Ея положеніе, хорошее или дурное дѣлается вашимъ Я знаю что вы умны... честолюбивы... Дочь моя умна и честолюбива. Я выучилъ ее смотрѣть прямо на жизнь и употреблять всѣ средства, чтобы придти къ заранѣе назначенной цѣли... Я не обманываю васъ... До тѣхъ поръ, пока она будетъ считать это нужнымъ, она одна будетъ владѣть секретомъ. о которомъ я говорилъ... Въ борьбѣ, которую вы предпримете, вы будете рукою... она головою... головою энергическою, я вамъза это ручаюсь. Ваши участи будутъ тѣсно связаны. Она будетъ вашей женой. Тамъ, въ портфелѣ лежать двадцать тысячъ долларовъ, которые составляютъ теперь все мое состояніе, съ этой суммой вы начнете битву. Вы будете имѣть успѣхъ, вы должны имѣть успѣхъ. Согласны ли вы жениться на Эффи Тиллингастъ?
   Бамъ не спрашивалъ никакихъ объясненій, но предполагалъ, что подъ этимъ крылась какая нибудь подлость, которой онъ не могъ угадать; но онъ былъ не такой человѣкъ, который могъ бы остановиться передъ такой малостью.
   Утромъ, въ домъ на Валь-Стритѣ, явился пасторъ.
   Въ Новомъ Свѣтѣ, эти церемоніи совершаются очень быстро.
   Эффи и Джонъ Гардвинъ были обвѣнчаны въ нѣсколько минутъ. Часъ спустя, Тиллингастъ умеръ.
   Сейчасъ же послѣ брачной церемоніи, Бамъ отправился въ Броклинъ {Броклинъ предмѣстье Нью-Іорка.}, Эффи должна была присоединиться къ нему сейчасъ же, послѣ похоронъ отца. Было заранѣе условлено, что все. прошедшее, будетъ храниться въ тайнѣ... Бамъ принималъ имя Гюга Барнета. Въ нѣсколько часовъ, бродяга превратился въ изящнаго джентельмена. Бамъ чувствовалъ себя полнымъ мужества и энергіи. Самое любопытное было то, что онъ принимался за партію, не зная какія карты могутъ ему придти.
   Тамъ, въ Пьернонъ Гаузѣ, большомъ отелѣ, стоящемъ на углу Монтагъ и Гаписъ-Стрита, мы встрѣчаемъ Гюга Барнета.
   Эффи сдержала свое обѣщаніе, она была съ нимъ, холодна и спокойна. Видно было, что смерть отца не слишкомъ огорчала ее. Ея правильное лице выражало только энергію и озабоченность.
   Барнетъ смотрѣлъ на нея и спрашивалъ себя, не сонъ ли все это? Эта женщина, на которую онъ едва осмѣливался поднять глаза, была его жена. Онъ любовался на ея гордую красоту, на стройный, и величественный станъ. Вся его горячая натура пробуждалась и однако, не смотря на это, его противъ воли удерживало какое то непонятное, удивлявшее его самаго, почтительное уваженіе.
   Эффи, казалось, не замѣчала волненія овладѣвшаго молодымъ человѣкомъ.
   Поговоримъ, сказала она, поздоровавшись съ мужемъ пожатіемъ руки, какъ бы съ постороннимъ, поговоримъ, и если вамъ угодно займемтесь нашими планами.
   -- Уже говорить о дѣлахъ! прошепталъ Бамъ.
   -- А о чемъ же мы можемъ говорить? спросила Эффи, съ удивленіемъ поднимая на него свои большіе, холодные глаза.
   Бамъ замолчалъ.
   -- Я пришла за вами, продолжала Эфери, въ таверну гдѣ вы валялись, извините меня за напоминаніе, подъ столомъ... Какая была у меня цѣль? Вы уже поняли это. Отецъ сказалъ мнѣ, что черезъ васъ, я быстро, не медля займу снова потерянное положеніе... что даже болѣе, ваше вмѣшательство обезпечиваетъ мнѣ въ одно и тоже время: пріобрѣтеніе вновь, моего прежняго богатства и мщеніе отца, Адаму Маси... Надо было связать васъ со мною и меня съ вами... это сдѣлано, священникъ соединилъ насъ. Теперь мы должны приняться за дѣло, не теряя ни минуты...
   Трудно передать, какимъ рѣзкимъ, мужскимъ тономъ были произнесены эти слова. Это прекрасная, молодая дѣвушка, казалось не имѣла въ себѣ ничего женственнаго. Она выражала свои мысли съ ясностью дѣловаго человѣка. И однако Бамъ восхищался ею; эта гордость, это равнодушіе еще болѣе привлекали его.
   -- Говорите, говорите еще! воскликнулъ онъ.
   -- Если въ васъ есть энергія и мужество, ни передъ чѣмъ не останавливающіеся, продолжала Эффи, одушевляясь по неволѣ, мы будемъ... понимаете ли вы?.. мы будемъ властвовать надъ обществомъ, которое вы ненавидите, потому что вы парія, а я потому, что знаю все его ничтожество и подлость. Въ этомъ свѣтѣ, который окружалъ меня, все тщеславно, порочно и безсильно. Мой отецъ, скептикъ, внушилъ мнѣ презрѣніе къ другимъ и уваженіе къ самой себѣ. Это двѣ громадныя силы. Я повторяю вамъ: будьте смѣлы и энергичны и ничто не противустоитъ вамъ.
   Эффи встала.
   Съ взволнованной грудью, высоко поднявъ голову, она была восхительно хороша, ея лице оживленное честолюбіемъ дышало страстью и одушевленіемъ.
   Бамъ точно пробудился.
   Его блестящіе глаза были устремлены на Эффи. Мысли мѣшались въ его головѣ. Имъ овладѣло опьяненіе болѣе сильное и болѣе страшное, чѣмъ опьяненіе алкоголя...
   Быстрымъ движеніемъ онъ откинулъ голову назадъ и взглянулъ прямо въ глаза Эффи.
   -- Знаете ли вы, кто я и что я? вскричалъ онъ. Знаете ли вы, что у меня нѣтъ ни угрызеній совѣсти, ни стыда... что по ужасной дорогѣ, на которую вы меня толкаете, я пойду прямо къ цѣли, не останавливаясь, не дѣлая ни шага назадъ?.. Знаете ли вы, что Бамъ, котораго вы взяли въ вертепѣ, никогда не отступить ни передъ какой опасностью?.. Вы говорили со мною откровенно: выслушайте же меня въ свою очередь! Какъ вы, я хочу, силою и отвагой, пріобрѣсти громадную власть, одна мысль о которой, помрачаетъ умы слабыхъ и безпомощныхъ. Вы говорите объ энергіи! Увѣрены ли вы, что вы сами не ослабѣете, пойдете прямо къ цѣли по дорогѣ на которую мы вступаемъ, ставя на карту спокойствіе. честь... и даже жизнь!.. скажите мнѣ, подумали ли вы обо всемъ этомъ... готовы ли вы?
   -- Я готова, сказала Эффи.
   Съ Бамомъ сдѣлалось головокруженіе, невольно повинуясь какому то инстинктивному движенію, онъ схватилъ Эффи въ свои объятія и вскричалъ:
   -- Вы прекрасны и я люблю васъ!..
   -- Въ самомъ дѣлѣ? холодно сказала она освобождаясь изъ его объятій, тогда какъ Бамъ, отступивъ шагъ назадъ смотрѣлъ на нея съ дикою страстью.
   Она скрестила руки на грудь.
   -- И такъ, я васъ вытащила изъ грязи, я снизошла, до васъ -- мошенника низшаго разряда и вотъ благодарность... безуміе снова овладѣваетъ вами!.. Что вы такое? на что вы претендуете? Вы товарищъ ни что болѣе, или даже вѣрнѣе, сообщникъ, орудіе...
   Бамъ не могъ удержаться отъ яростнаго движенія.
   -- О! успокойтесь; такія женщины какъ я, не боятся такихъ мущинъ какъ вы. Если ихъ оскорбляютъ, онѣ убиваютъ... Сдѣлайте шагъ и я размозжу вамъ голову... Вотъ мое рѣшеніе: завтра утромъ я отправляюсь въ Балтиморъ; сейчасъ я дамъ вамъ приказанія, вы исполните ихъ... Вы будете доносить мнѣ сейчасъ же, чтобы вы не сдѣлали. У васъ будутъ деньги, я беру эту заботу на себя. Я буду приказывать, это рѣшено. Не забывайте, что безъ меня, вы не въ состояніи ничего сдѣлать!
   Говоря это, американка играла револьверомъ съ рѣзной рукояткой.
   Бамъ испустилъ рычаніе; но дикій звѣрь былъ укрощенъ.
   Онъ слушалъ молча какъ Эффи давала ему приказанія своимъ яснымъ голосомъ.
   -- Прощайте! сказала она наконецъ, отворяя дверь: жена Гюга Барнета вернется въ Нью-Іоркъ не раньше того дня, когда вся прежняя роскошь Эффи Тиллингастъ будетъ возвращена ей.
   

XI.
СТРАНА СКОРБИ.

   Послѣ разсказаннаго нами страшнаго разговора, Лонгсвордъ не оборачиваясь, съ горящей головой, бросился бродить но улицамъ. точно стараясь убѣжать отъ преслѣдующаго его призрака...
   Онъ добѣжалъ до Батареи. Тамъ онъ взглянулъ на волны въ которыхъ облачное небо отражалось грязноватымъ цвѣтомъ. Онъ подумалъ о самоубійствѣ: но вспомнилъ про Антонію!..
   Онъ любилъ ее не какъ эгоистъ, не за то счастіе, которое она дала ему, онъ любилъ ее потому, что хотѣлъ ея счастья, потому что ему надо было бороться чтобы вырвать ее у этого человѣка, подлость котораго ужасала его...
   Онъ думалъ о ребенкѣ... Вартонъ предлагалъ признать его своимъ! Развѣ это было возможно!.. Развѣ онъ не принадлежалъ ему, Эдварду и ей, Антоніи?..
   Онъ видѣлъ передъ собой картину ужаса, огня, крови... Среди этого страшнаго вихря, ему слышались крики и проклятія жертвъ... потомъ глухія раскаты подземнаго грома, предшественники взрыва.
   Наступила ночь.
   Эдвардъ все шелъ. Ему казалось, что онъ внезапно ослѣпъ.
   Онъ по видѣлъ ничего поредъ собою. Онъ смотрѣлъ какъ бы внутрь себя, онъ видѣлъ свои мысли, свою совѣсть, въ которой возставали странныя и угрожающія формы...
   Это было отчаяніе.
   Вдругъ Эдвардъ вздрогнулъ.
   Кто го положилъ ему руку на плечо.
   Передъ нимъ стоялъ человѣкъ одѣтый съ ногъ до головы въ черное, махавшій по воздуху, бывшей у него въ рукахъ тросточкой.
   Это быль Данъ Іокъ американскій поэтъ.
   Человѣкъ до крайности чувствительный, каждый нервъ котораго, дрожалъ отъ малѣйшаго прикосновенія, Данъ Іокъ казался лишнимъ въ этомъ мірѣ грубой силы.
   Рано оставшись сиротою, владѣя довольно большимъ состояніемъ, онъ съ у влеченіемъ предался всѣмъ страстямъ своей нервной натуры. Въ одно и тоже время мечтательный и пылкій, онъ старался осуществить всѣ химеры своего возбужденнаго воображенія.
   Онъ путешествовалъ по всему свѣту, изучая цивилизаціи различныхъ народовъ. Онъ вопрошалъ и сфинксовъ Египта и нѣмыя скалы Фингала и рѣки и долины, и одушевленныя и неодушевленныя предметы. Вездѣ онъ старался удовлетворить зижду знанія овладѣвшую имъ. Онъ любилъ безумно и его любили также, онъ обманывалъ и былъ обманутъ. Онъ испилъ до дна чашу всѣхъ наслажденій и разбилъ ее. Но по мѣрѣ того, какъ онъ терялъ одну иллюзію, вдали передъ нимъ, начинала уже свѣтиться другая.
   Сумасшедшій! говорили про него одни.-- Больной шептали другіе, болѣе снисходительные.
   Наконецъ наступила нищета. Тогда Данъ Іокъ взялъ перо и за нѣсколько долларовъ, продалъ часть самаго себя какъ тотъ герой Бальзака, который уступалъ частицу своей жизни, за какую нибудь радость или исполненное желаніе. Америка была изумлена. Это не были произведенія обыкновеннаго человѣка. Въ нихъ не было пошлой и туманной поэзіи освѣщенной ложными, блескомъ, передъ которой благоговѣютъ бѣлокурыя мисъ и почтенныя матроны.
   Дѣйствительно, эти произведенія были часть самаго Іока. Онъ какъ бы ловили искры, сверкавшія въ его умѣ и одушевлялъ ихъ.
   Страдая самъ горячкой знанія, онъ анализировалъ ее, умирающій, онъ разбиралъ смертную агонію. Его способности натянутыя до невозможности удесятерялись въ иныя минуты. Въ такія мгновенія онъ открывалъ какія нибудь неизвѣстныя уголки умственнаго міра. Обладая обширными знаніями, онъ бросался въ область гипотезъ, руководимый логикой.
   Чѣмъ болѣе мечталъ онъ, тѣмъ мечты казались ему неосновательнѣе. Тогда ему казалось, что онъ падаетъ... Да, онъ былъ боленъ, но боленъ какъ Жанъ Патмосъ, какъ Сведенборгъ...
   Истощивъ все, Данъ Іокъ сталъ искать вдохновенія въ винѣ. Тогда у его изголовья, помѣстился страшный призракъ не щадящей своихъ жертвъ...
   Deliruin tremens!
   Данъ Іокъ, отмѣченный этимъ демономъ, проводилъ жизнь безъ ненависти и безъ любви, презирая все, неся свой крестъ, какъ каторжникъ носить цѣпь.
   Ораторъ, нувелистъ и поэтъ, всегда измѣнчивый, иногда -- блистающій умомъ и остроуміемъ, затѣмъ вдругъ дѣлающійся пошлымъ, иногда опять показывающій проблескь генія, глубокій философъ или безпощадный критикъ. обожаемый сегодня, презираемый завтра. Данъ Іокъ смѣялся надъ мнѣніемъ свѣта и оставался одннъ въ толпѣ, пока какой нибудь полисменъ не подберетъ его мертваго гдѣ нибудь на улицѣ, наткнувшись на его трупъ.
   Въ этотъ вечеръ, ему хотѣлось слышать человѣческій голосъ.
   Вотъ почему, онъ положилъ руку на плечо Эдварда.
   -- Что вы дѣлаете въ такое время на. улицѣ и при такой ужасной погодѣ? спросилъ Данъ молодаго человѣка.
   Эдвардъ подпилъ голову.
   Іокъ увидѣлъ его блѣдный лобъ, впалыя щеки и блуждающіе глаза.
   -- Вы страдаете! вскричалъ онъ.
   Данъ Іокъ былъ въ высшей степени добръ. Онъ любилъ другихъ, не любя самаго себя. Въ особенности онъ привязывался къ молодымъ людямъ. Молодость оживляла сто.
   Сначала Эдвардъ не узналъ его.
   -- А! Данъ Іокъ! вскричалъ онъ, узнавъ его наконецъ. Само небо посылаетъ васъ мнѣ.
   -- Ну! отвѣчалъ Данъ, плохой же оно вамъ дѣлаетъ подарокъ.
   -- Не смѣйтесь, Данъ, въ особенности такимъ жесткимъ и фальшивымъ смѣхомъ... Я страшно страдаю... Я разбитъ нравственно и физически!... Не смѣйтесь и спасите меня...
   Давъ сдѣлалъ шагъ назадъ и глубокимъ взглядомъ, онъ окинулъ неизмѣримую бездну печали, выражавшейся на этомъ измѣнившемся лицѣ.
   Потомъ онъ взялъ за руки Эдварда и сказалъ ласковымъ и пріятнымъ голосомъ:
   -- Я не смѣюсь болѣе: вы хотите говорить... я васъ слушаю.
   Шелъ холодный, пронизывающій дождь.
   -- Пойдемъ со мною, сказали Данъ.
   Въ это время они стояли на площади Парка.
   -- Ахъ! еслибъ вы знали! вскричалъ Эдвардъ.
   -- О! это великая фраза: "Если бы вы знали!" Я также часто кричалъ это же самое и еслибъ меня слушали, я не былъ бы тѣмъ, что я теперь. Еслибъ я зналъ! Да! я долженъ знать... вы страдаете... говорите же.
   Эдвардъ вздрогнулъ.
   Говорить! Но это значитъ выдать постороннему тайну своихъ страданій, разорвать покрывало за которымъ скрывалась блѣдная и дрожащая фигура несчастной Антоніи!
   Эдвардъ молчалъ. Крупныя слезы катились по столицу.
   -- Другъ мой, началъ снова Данъ, сжимая руки Эдварда въ своихъ тонкихъ и нѣжныхъ рукахъ, довѣрьтесь мнѣ и разскажите вашу тайну.
   Истинная доброта свѣтилась на лицѣ Дана Іока.
   -- Да! вскричалъ Эдвардъ. Вы одни въ цѣломъ свѣтѣ, могли бы спокойно заглянуть вп" глубину этой бездны подлости... но...
   Онъ колебался.
   -- Данъ Іокъ сумасшедшій, говорятъ серьезные люди, сказали, поэтъ съ тонкой улыбкой, Данъ Іокъ развратникъ, Данъ Іокъ убиваетъ себя пьянствомъ, шепчутъ матери, указывая пальцемъ на блѣдную фигуру проходящую подъ ихъ окнами... Но никто никогда не говорилъ, чтобы Данъ Іокъ измѣнили, другу или не сдержалъ даннаго слова... Эдвардъ, взгляните мнѣ въ глаза... Я даю вамъ честное слово сохранить все это, въ глубочайшей тайнѣ...
   Губы Эдварда зашевелились.
   -- Когда я пьянъ? сказалъ Данъ. О! будьте покойны, я тогда нахожусь въ томъ мірѣ, гдѣ не говорится на человѣческимъ языкѣ.
   Эдвардъ былъ побѣжденъ.
   Онъ заговорилъ.
   Сначала онъ говорилъ не называя ни одного имени. Но мало по малу, онъ высказалъ все.
   Онъ не могъ болѣе. владѣть собою. Онъ кричалъ, проклиналъ... когда онъ говорилъ объ Антоніи, слезы слышались въ его голосѣ; потомъ онъ разсказалъ свое свиданіе съ Вартономъ, онъ повторилъ слово въ слово разговоръ, въ которомъ этотъ человѣкъ осмѣлился открыть ему такую низость своей души.
   -- И этотъ человѣкъ, ея мужъ. Она въ его власти, также какъ и я самъ! Іокъ, я чувствую что схожу съ ума... Мнѣ приходятъ въ голову ужасныя мысли... Если я его убью? Да! я убью Вартона!
   -- Не всякій можетъ быть убійцей, сказалъ Данъ, который до сихъ поръ молча слушалъ... нельзя убить вслѣдствіи размышленія.
   -- Ну! да! я слишкомъ подлъ! я это хорошо чувствую, но тогда она погибла!.. это смерть для нея и для нашего ребенка!
   Тутъ начался отрывистый разговоръ. Данъ приводилъ примѣры примиренія съ совѣстью. Къ тому же нельзя ли было выждать какого нибудь случая, не было ли средства выиграть время. Ясно во всякомъ случаѣ, что не было никакой немедленной опасности. Необходимо было терпѣніе... мужество...
   Эдвардъ раздражился, вышелъ изъ себя. Данъ удвоилъ убѣжденія.
   Черезъ часъ, возбужденіе Эдварда утихло, именно по причинѣ слишкомъ большой своей раздраженности. Онъ пересталъ быть человѣкомъ умъ котораго потрясенъ и блуждаетъ во мракѣ.
   Былъ моментъ, когда Данъ, какъ будто самъ не думая объ этомъ, съумѣлъ вызвать улыбку на лицо Эдварда, который самъ этого не замѣтилъ. Острота незамѣтно проскользнула въ ихъ разговоръ; но она попала вѣрно, хотя и незамѣтно...
   -- Что вы предполагаете дѣлать въ эту ночь? спросилъ Іокъ.
   -- Развѣ я знаю? отвѣчалъ съ отчаяніемъ Лонгсвордъ.
   Въ одну минуту въ его умѣ сдѣлался переворотъ: онъ представилъ себя одного у себя въ комнатѣ, съ призраками, которые снова начнутъ около него свою адскую пляску.
   -- Не оставляйте меня! сказалъ онъ взволнованнымъ голосомъ.
   -- Вашу руку! отвѣчалъ Іокъ.
   Они вернулись назади, по Бродвею.
   -- Куда вы меня ведете? спросилъ молодой человѣкъ.
   -- У меня нѣтъ опредѣленной цѣли, отвѣчалъ Данъ. Теперь только одиннадцать часовъ... пойдемте впередъ...
   Вотъ на что рѣшился Іокъ.
   Онъ встрѣтилъ глубокое и справедливое отчаяніе. Онъ видѣлъ человѣка передъ бездной, крутизна которой, увлекала его или къ преступленію или къ самоубійству. Надо было чтобы это горе, столкнулось съ другимъ болѣе сильнымъ, надо было чтобы этотъ полный отчаянія человѣкъ, задрожалъ при видѣ другаго, еще болѣе, ужаснаго отчаянія...
   И Данъ Іокъ не говоря ни слова, какъ Виргилій въ Божественной Комедіи, увлекалъ Лонгсворда къ кругами, ада, къ чудовищному сборищу нищеты и страшныхъ страданій, которое какъ язва существуетъ во вся коми, городѣ, и въ Нью-Іоркѣ болѣе, чѣмъ гдѣ либо.
   Они проходили мимо могилъ...
   Идя вдоль темныхъ стѣнъ этой тюрьмы, они перешли Централь Стритъ.
   До нихъ началъ доноситься странный шумъ.
   Это была сначала какая то странная смѣсь звуковъ, точно чудовищный концертъ, гдѣ слышны были пронзительлые звуки флейты и трубъ и точно крики ночныхъ птицъ и шумъ цимбаловъ соединялся съ грохотомъ барабановъ.
   Потомъ хриплый шепотъ среди котораго, выдавались пронзительные крики, пѣсни безъ рифмъ, ревъ и проклятія. Эдвардъ прижался къ другу. Онъ озирался кругомъ не зная гдѣ онъ.
   Тяжелый запахъ душилъ его, его нравственное возбужденіе, теряло свою напряженность... онъ угадывалъ, что шелъ на встрѣчу чему то новому, неизвѣстному и въ тоже время ужасному...
   Вдругъ, въ одно мгновеніе, вся сцена освѣтилась.
   -- Знаете ли вы это? спросилъ Данъ. Вотъ Пять Угловъ, адъ и галеры всего города.
   Къ Пяти Угламъ прилегаютъ пять улицъ. Это перекрестокъ. Радіусы идущіе къ этому центру состоять изъ узкихъ и грязныхъ переулковъ, застроенныхъ деревянными покачнувшимися домиками.
   Ночью, когда газъ бросаетъ на все свой желтоватый свѣтъ, эти домишки походятъ на старыя остовы судовъ, превращенныя въ понтоны, это какія то безформенныя черноватыя массы,-- наклоняющіяся одна къ другой точно готовыя рухнуть. Все грязно и вѣтхо.
   Днемъ все молчитъ. Кое гдѣ раздается точно слабый шепотъ, это пробуждаются вчерашніе пьяные или стонутъ больные или уносятъ чье нибудь тѣло,-- это существо безъ имени, этотъ бѣднякъ не всталъ на утро, или быль найденъ умершимъ отъ голода и истощенія въ какомъ нибудь темномъ углу, куда онъ спрятался чтобы испустить послѣдній вздохъ, послѣднюю жалобу.
   Но вечеромъ, со всѣхъ концевъ города, паріи спѣшатъ въ свои неотъемлемыя владѣнія... Цѣлый день они таскали туда и сюда свои рубища, которые ужаснули бы Каллота.
   Они просили гдѣ даютъ, воровали гдѣ можно.
   Дѣти бѣгали, скакали передъ экипажами, споря въ быстротѣ съ лошадьми, которыя нерѣдко давили ихъ.
   Женщины искали... чего? Кто броситъ взглядъ на эти несчастныя созданія съ изнуренными лицами; худыя, желтыя?
   И все это собирается вмѣстѣ, какъ бы громадное семейство порочныхъ и несчастныхъ, къ страшному очагу, гдѣ нѣтъ ни сословій, ни классовъ, ни степеней, гдѣ все стоитъ на одной степени позора и испорченности.
   И ихъ сотни, тысячи!
   Это цѣлый народъ...
   Когда, послѣ ежедневныхъ занятій, эта толпа собирается сюда, тогда начинаются отвратительныя сатурналіи этого ада.
   На углу переулка ведущаго къ Пяти-Угламъ, ихъ ждетъ страшное костлявое чудовище -- голодъ. Онъ тащитъ ихъ къ Soup-House, домъ гдѣ продается супъ.
   Посмотрите на него; большая зала въ нижнемъ этажѣ, на этомъ же самомъ перекресткѣ.
   Грязныя стѣны покрыты надписями и рисунками сдѣланными углемъ. Эти рисунки безнравственны; надписи не уступаютъ имъ. Угрозы, проклятія, похвалы пороку; все тутъ есть.
   Въ глубинѣ, во всю длину стѣны идетъ выручка, покрытая цинкомъ, за которой стоитъ высокое существо съ толстой шеей, съ плоскимъ лицомъ, съ сѣдѣющими волосами. Оно потрясаетъ громадной ложкой, необходимой принадлежностью котла, въ которомъ кипитъ какая то черноватая жидкость. Это супъ.
   Передъ выручкой толпа.
   Тамъ, гдѣ едва могъ бы помѣститься одинъ, стоятъ четверо.
   -- На одинъ су супа!
   Мегера погружаетъ ложку въ жидкость, она не ошибется ни на линію сколько надо захватить на су... Затѣмъ она наливаетъ его въ горшокъ...
   Жидкость мутна. Счастливцы жуютъ остатки мяса. Это въ счастливые дни.
   Но, между даннымъ приказаніемъ и полученіемъ горшка, надо исполнить необходимую формальность.
   -- Down the clink, говоритъ продавщица.
   Clink это то, что звенитъ т. е., деньги.
   Кредита нѣтъ. Нѣтъ никакихъ чувствительностей.
   Нѣтъ денегъ, нѣтъ и супа. Любимые кліенты получаютъ кость и улыбку, но и то уже послѣ clink.
   За одинъ су одна ложка. За два су три ложки. Таковъ тарифъ. Большая скидка для тѣхъ, кто покупаетъ больше. Три ложки это почти литръ.
   Кромѣ того, горшокъ надо возвращать какъ можно скорѣе. Пальцы и языкъ все идетъ въ дѣло. Другіе ждутъ уже давно.
   Послѣ супа стаканъ чего нибудь.
   Главный напитокъ turpentine gin, т. е. джинъ на терпентинѣ. Это кажется неправдоподобно, но это совершенно справедливо. Купоросъ, съ запахомъ минеральнаго масла. Два су,-- пинта. Обыкновенно такое количество покупается на троихъ, каждому глотокь по очереди.
   Потомъ начинается куренье.
   Послѣ отдачи денегъ, одинъ изъ прислужниковъ беретъ глиняную трубку, цвѣтъ которой указываетъ продолжительное употребленіе, на чубукѣ видны слѣды разныхъ зубовъ. Онъ набиваетъ ее и прижимаетъ табакъ своимъ грязнымъ пальцемъ, чтобы количество его было достаточно, потомъ онъ закуриваетъ трубку, самъ затягивается одинъ разъ и уже затѣмъ передаетъ трубку желающему...
   Пока ѣдятъ, пьютъ или курятъ запрещается отходить отъ выручки. Безъ этого, чтобы было съ горшками, кружками и трубками?
   Нельзя описать эту толпу, какъ нельзя описать то, у чего нѣтъ ни формы, ни цвѣта. Лица равно ужасны, озарены ли онѣ глупымъ смѣхомъ грубой беззаботности; положил руках младенца. Второй ребенок прижался к ней и тоже уснул. Младенец выскользнул из окоченевших рук матери и умер. Открыв глаза, она поняла, что случилось непоправимое. Второй ребенок, проснувшись, тоже хотел посмотреть на происшедшее, но мать отстраняла его... Конечно, в этом произведении чувствовалась некоторая неопытность: рисунку, в принципе правильному, недоставало, однако, смелости, в некоторых местах краски были наложены не совсем профессионально...
   Но зато в колорите, в решении главного лица, в самой композиции этой группы проявлялась огромная сила чувства. Картина трогала, притягивала, волновала...
   -- Женщина, написавшая ее, -- продолжал Ровер, -- или святая, или жертва отчаяния.
   -- Именно об этом произведении, -- сказал кто-то, -- говорили вчера вечером у Меси... Кажется, президенты Академии водили его на выставку до ее открытия, и наш набоб выразил желание купить эту картину...
   В это время внимание присутствующих было привлечено общим движением всего зала. Все толпились все вставали, чтоб посмотреть...
   -- А! -- сказал Ровер. -- Это герой дня...
   Арнольд Меси -- это был он -- входил в галерею, Его появление и было причиной общей реакции зала. Действительно, Арнольд Меси приобрел В эти двадцать четыре часа известность, в сто раз превышающую ту, которой он пользовался сутки назад.
   Арнольду Меси было пятьдесят лет, но с виду не более тридцати пяти. Лицо его было свежим, румяным, будто вылепленным из воска, на который потом наклеили волосы и усы. Губы алые, глаза большие и матовые. Казалось, никакая страсть никогда не усиливала или не уменьшала этого неподвижного блеска.
   Походка его была легкой, несмотря на то, что широкие плечи при плотйом сложении напрочь исключали вероятность аристократического происхождения. Он был тяжел, как мешок с деньгами.
   Меси был не один. Он шел под руку со своим компаньоном. Но тот не представлял собой ничего примечательного, Он был низкого роста, толст, с апоплексическим лицом. Его лицо свидетельствовало о том, что это был злой человек, а в прищуренном взгляде скользила фальшь. Звали его Бартон. Это был представитель дома "Бартон, Ромбер и К0", самой известной пароходной фирмы Соединенных Штатов.
   Сзади шли еще двое, Мери Меси, дочь Арнольда, и Клара Виллье, ее гувернантка. Мисс Меси была болезненным существом. Ее довольно высокие плечи исключали всякий намек на грацию. Но главное было в другом: она не могла передвигаться без помощи толстой палки, почти костыля. Калеки редко бывают красивы. Все зависит от выражения лица. А выражение ее Лица не вызывало симпатий. Весь ее образ, ее лицо с большими голубыми глазами, выражали скорее строптивость, чем страдание. Мери было восемнадцать лет. Но из-за выраженной жестокости черт лица ей можно было дать тридцать.
   Все поспешили уступить место хромоножке. Несколько молодых девушек встали, предложив ей свои диваны.
   -- Благодарю вас, -- ответила она резким голосом, -- я постою.
   Холодно поклонившись всем этим девушкам, которые своим участием невольно напоминали ей о ее неполноценности, она стала обходить зал. Меси и Бартон не имели возможности сделать и двух шагов. Множество посетителей, как будто нечаянно приехавших сюда именно в тот час, окружили победителя Тиллингеста, спеша выразить свое почтение звезде финансового мира.
   Но вот в толпе появился молодой человек лет тридцати с выражением глубокой скорби па лице. Видно было, что он тут находился по необходимости... Бартон заметил его, сказал на ухо Меси несколько слов, вероятно, называя чье-то имя. Меси улыбнулся, Бартон высвободил свою руку из-под руки триумфатора и, оставив его посреди свиты, направился к двери, выразительно взглянув на молодого человека, о котором мы только что упомянули.
   Тот поспешил последовать за Бартоном.

9. История женщины, нефти и подлости

   Они шли по Двадцать третьей улице, Бартон -- впереди, а молодой человек -- на расстоянии двадцати шагов -- за ним. Можно было заметить, что спутник Бартона находился в крайне возбужденном состоянии.
   Бартон поднялся по ступеням подъезда одного из домов. Дверь перед ним тут же распахнулась. Несколько минут спустя молодой человек вошел в небольшую, но богато убранную комнату...
   Теперь нам необходимо вернуться немного назад, чтобы изложить факты, следствием которых было это свидание. Бартон, партнер Меси, женился на молодой девушке по имени Антония Видман.
   Она принадлежала к одной из древнейших и уважаемых фамилий штата Нью-Йорк. Не следует забывать, что в Америке, как и повсюду, есть настоящая аристократия. Если там не знают титула графа, маркиза и других, то, тем не менее, сохраняется почти религиозное уважение к нескольким семействам, которые законно гордятся давностью своего пребывания в стране или должностями, которые занимали представители этих родов.
   Тут, как и в древних европейских фамилиях, сохраняются во всей неприкосновенности те Принципы, которые в обществе принято называть рыцарскими. Если можно вполне согласиться со щепетильным отношением к вопросам чести, то нельзя не признать чудовищной чу суровую нетерпимость, которой наполнены умы этих пуритан,
   Для них снисхождение равносильно соучастию в преступлении. В чем бы ни провинился человек, принадлежащий к их обществу, как бы летка и простительна пи была его вина --но раз она существует -- должно быть и наказание.
   Видман уверял, что его предки сражались под знаменами Вильгельма Завоевателя. Его дом был очень похож на феодальный замок. Все тут было сурово, грустно, мрачно. Когда Видман появлялся -- все умолкали: он шел строгий и суровый, говорил мало, бросал налево и направо холодные взгляды, ужасая ледяным величием свою жену, честную женщину, мало понимавшую его амбиции, но выполнявшую его требования, и дочь Антонию, розовощекого ребенка, который всегда бы пел и смеялся, если бы пение и смех были совместимы с аристократизмом этой фамилии.
   Прибавьте к этому самый библейский, во всей своей строгости, пуританизм. Легко понять, какое воспитание получила эта девушка, постоянно боязливая, постоянно трепетавшая и которая именно вследствие этого гнета жаждала жизни и света! Молодость может подчиниться могильному холоду, но не может привыкнуть к нему. Поэтому, когда однажды важно восседавший на своем кресле отец Антонии объявил ей о скорой ее свадьбе с Бартоном, дочь не спросила, сделает ли Бартон ее счастливой, достоин ли он ее, будет ли он ей мужем или тираном. В ее глазах у него было одно и главное качество: он был освободителем.
   Да, впрочем, какой был бы толк от ее рассуждений, соображений? Отец сказал -- мать подтвердила -- дочь должна была повиноваться. Она повиновалась, и скоро миссис Бартон сменила древний мавзолей отца на роскошный дом Бартона.
   Кто же был этот Бартон и каким образом он сумел сокрушить преграду, отделявшую его, плебея, от этого аристократического ковчега?
   Бартон был человек ловкий. Он был из тех людей, которые не рассчитывают на везение, а сами тщательно проводят свои операции. Ему было сорок лет, он был богат и мечтал об одном: как бы еще разбогатеть.
   Породнившись с семейством Видманов, он придавал своему недавно созданному величию вид самой солидной древности. Он действовал как те домохозяева, которые окрашивают в черный цвет только что выстроенные дома.
   Следуя традициям предков, Видман аристократически прожигал свое состояние, не заботясь о средствах его пополнения, а потом уже -- и о его спасении. Видман тратил и платил не считая. Однажды дом его оказался заложенным на пять шестых своей стоимости. Потомок Видманов содрогнулся. Дом был оплотом фамилии, неприступным родовым замком. А ведь кредиторы не понимают таких тонкостей и описали бы даже доспехи Карла V в случае, если б этот великий император, выдав вексель, не оплатил его в срок. Мрачное отчаяние охватывает Видманa, только теперь осознавшего свою беспомощность... И вот является Бартон с закладной, попавшей в его руки.
   Видман не колебался между спасением фамильного замка и судьбой дочери. Видманы принадлежали телом, душой и кровью только своему роду. Антония стала жертвой выкупа закладной.
   Дом был спасен. Но Антония... Когда Бартон проводил операции с железом, пенькой или кофе, то, естественно, назначал точную дату поставки этого товара. В этот назначенный день Бартон принимал тюки, Затем он назначал дату следующей операции. Так было И с женитьбой. Он условился на счет покупки Антонии и в назначенный день явился принимать товар.
   Антония была прелестным ребенком шестнадцати лет, с каштановыми волосами, большими бархатными глазами, удивленно смотревшими в будущее, полное лучезарных иллюзий. На затылке ее волосы вились шаловливыми локончиками.
   Когда она увидела себя одетую в белый атлас и кисею, то запрыгала от радости и захлопала в ладоши. Затем она долго любовалась игрой своих бриллиантов...
   Видман был полон торжественности, Бартон -- серьезности. Церемония окончилась. Настал вечер...
   Бартон искренне изумился. Эта юная леди не имела даже элементарных понятий о браке. Бартон смотрел на свой свадебный договор, как на иск, по которому следовало уплатить по предъявлении...
   Что ему было за дело до деликатности и неуместных церемоний? Женился он или нет? Антония вместо любви познала грубое насилие. Бартон подивился детской наивности, но глубоко анализировать не стал и вскоре уехал по делам в Луизиану, оставив Антонию одну. В письмах он советовал ей открыть свой дом для приемов и завести знакомство с избранным слоем аристократических и финансовых кругов.
   Бартону не было никакого дела до того, что Антония была молодо и что в ней пробуждалась женщина. Он предоставил ее самой себе. Ему некогда было играть в любовь. Биржа, клуб, путешествия отнимали псе его время. Так прошло пять лет. Молодая женщина глубоко ушла в себя. В ее душу вкрался необъяснимый ужас, и она, зная свет только по его внешним проявлениям, начала его бояться. Кому поверить свои чувства? Видманам? Но это семейство все более погружалось в гордое и замкнутое одиночество. В отце она нашла бы не советника, а проповедника; мать была существом забитым... Антония погрузилась в черную меланхолию. Каким образом выслушала она однажды слова Эдварда Лонгсворда? Каким образом он извлек звуки из онемевших струн этого невинного сердца?
   В нем горел огонь молодости, он был благороден и смел. Притом он осмелился сказать: "Я люблю тебя!" Он был полон почтения, а это всегда более опасно, чем смелое нападение. Он говорил тем вечным языком, который весь -- гармония и упоение.
   Антония невольно увлеклась. Это было откровение свыше. Обе молодые души почувствовали друг к другу то безумное влечение, в котором забывается все, кроме сознания, что любовь есть высшее благо... Но однажды наступило страшное пробуждение.
   Антония чуть не сошла с ума от ужаса. Она должна была стать матерью. Нет слов в человеческом языке, способных передать то, что она чувствовала, что она пережила... Никакого выхода! Никакого решения этой жуткой задачи! Отсутствовавший Бартон, естественно, не мог бы поверить в то, что отец ребенка -- он. Антония хотела убить себя. Убить! Но она была Не одна! Стало быть, убивая себя, она лишила бы жизни и другое существо... Но что же делать,!
   Бежать! Да, это был единственный выход... Она решилась. Бартон находился в Филадельфии уже шесть месяцев. Он собирался оставаться там еще два месяца. Антония в припадке отчаяния написала мужу письмо, в котором было откровенное признание своей вины перед ним, а затем, собрав вещи, уехала.
   Эдвард сопровождал ее. Куда они ехали? Они сами не знали этого. Они бежали... Случай подстраивает иногда жестокие совпадения. Бартон выехал из Филадельфии. Беглецы направлялись в Канаду. В Монреале Эдвард и Антония очутились лицом к лицу с Бартоном. Бартон холодно взял за руку жену и привез ее в Нью-Йорк. Окружающие ничего не знали.
   Эдварду он не сказал ни одного слова. Тот последовал за Антонией. Ему казалось подлостью покинуть ее в подобной ситуации. Бартон по-прежнему не требовал объяснений. Он молчал. Он соображал... Письмо жены он получил, когда оно вернулось из Филадельфии, где уже не застало его.
   Прочитав письмо, он вошел в комнату жены, Антония лежала на кровати С закрытыми глазами. Она слышала, как он вошел, и решила, что он явился убить ее.
   Она подумала об Эдварде и своем ребенке... Потом стала ждать... Бартон сел в кресло. Потом, вынув из кармана письмо, прочел его вслух.
   Закончив чтение, он сказал жене самым спокойным голосом:
   -- В состоянии ли вы меня выслушать? Она прошептала:
   -- Да.
   -- Без всякого сомнения, сударыня, -- продолжал Барт тон, -- вы не можете дать мне никакого объяснения, не можете представить ничего в свое оправдание...
   Она ничего не отвечала.
   -- Прошу вас отвечать, -- сказал Бартон.
   -- Да, и я могу, -- Произнесла она.
   -- Вы беременны? -- продолжал он. -- Через сколько времени, по вашему расчету, должен родиться ребенок?
   -- Через месяц.
   -- Хорошо...
   Он сказал это "хорошо" так спокойно, как будто речь шла о покупке коробки сигар.
   -- Я знаю этого Эдварда Лонгсворда, -- продолжал Бартон. -- И хотя вы оба обманули мое доверие, по и должен отдать ему должное, что он истинный джентльмен, он вас любит сильно, не правда ли?
   Антония закрыла лицо руками. Эта пытка была ужаснее смерти. Негромко и ровно, сохраняя на своем красном и жирном лице выражение благожелательности, Бартон бросал холодные И четкие слова.
   -- Я не хочу ничьей смерти, -- говорил он, делая странное ударение на последнем слове, и даже думаю, что это печальное дело может разрешиться к общему удовольствию. Но, чтоб достичь желаемого результата, мне необходимо переговорить с Эдвардом Лонгсвордом.
   -- Что вы сказали? -- воскликнула Антония, думая, что не поняла его.
   И мысль о дуэли вдруг пронзила ее.
   -- Вы хотите убить его?! Бартон улыбнулся.
   -- Если бы я хотел убить его, то давно бы сделал это, -- ответил он. -- Но за кого же вы меня принимаете? Неужели вы не понимаете, что имеете дело с умным человеком!..
   Антония с беспокойством всматривалась в его лицо. Какие угрозы таились под этим спокойным лбом, в этих тусклых глазах?
   -- И что же я должна сделать? -- спросила Антония.
   -- Написать мистеру Лонгсворду письмо, которое я продиктую вам...
   -- Письмо?
   -- Это письмо будет передано мистеру Лонгсворду, и в его власти будет уничтожить его...
    Растерянная, подавленная, Антония встала и подошла к небольшому бюро красного дерева...
   Бартон расхаживал по комнате и диктовал с неизменной деловитостью.
   -- "Дорогой друг мой! Я лишь передаю Вам пожелание, высказанное моим мужем. По причине, мне неизвестной, он хочет видеться с Вами. Речь идет, как он утверждает, о нашем будущем и о будущем нашего ребенка..."
   Антония колебалась.
   -- Я ведь сказал: "Нашего ребенка") -- повторил Бартон, причем, в голосе его не было и нотки язвительности, -- Продолжайте: "Он дал мне слово, что тут исключено насилие или западня, но наша судьба в ваших руках. Несмотря на странность этого пожелания"... -- вы видите, -- заметил, Бартон, -- что я откровенен... Итак: "Несмотря на странность этого пожелания, я полагаю, что лучше согласиться на это свидание. Мой муж умеет держать себя..." Извините меня, -- снова перебил Бартон, -- но необходимо его успокоить... "и его слову можно верить. Потрудитесь же приехать в понедельник в два часа в зал Академии художеств, куда мой муж приглашает вас для этого разговора. Я ничего не понимаю в образе его действий, но должна заметить вам, что он даже не сделал мне ни одного упрека".
   -- Так, верно, -- сказал Бартон, пробегая глазами письмо, -- теперь подпишитесь... О! Довольно инициалов. Как вы думаете, придет он на это свидание?
   -- Да, -- сказала Антония. -- Но поклянитесь мне еще раз, что под вашим спокойствием не скрывается никакое ужасное намерение...
   -- Но, подумайте, друг мой, -- возразил спокойно Бартон, --какой мне смысл устраивать скандал?
   Он позвонил и, отдавая письмо горничной, сказал:
   -- Велите отнести это письмо мистеру Эдварду Лонгсворду.
   Возвратимся теперь в комнату, где находятся наши собеседники.
   -- Прошу садиться, -- сказал Бартон Эдварду. Молодой человек был бледен, но держал себя твердо и холодно.
   Бартон хранил невозмутимое хладнокровие.
   -- Милостивый государь, -- сказал он Лонгсворду, -- прошу извинения, что я побеспокоил нас. Впрочем, я постараюсь не употреблять во зло ваше терпение. И, если вы позволите, мы приступим прямо к делу...
   Эдвард кивнул.
   -- Для одной, в высшей степени деликатной операции, мне нужно содействие умного и смелого человека, а главное -- такого, на которого я мог бы вполне положиться...
   Это начало казалось выражением самой едкой иронии. Эдвард слушал.
   -- Заметьте, -- продолжал Бартон, -- что доверие доверию рознь. Если я прошу у вас услугу и в вознаграждение за нее предлагаю вам весьма выгодные условия относительно одного положения, о котором позвольте мне не распространяться, то я уверен, что вы хорошо исполните поручение, которое я вам дам и которое вы примете, Для меня очевидно, что вы готовы на все, чтоб вывести известное вам лицо из более чем щекотливого положения нам с вами известного...
   Эдвард молчал. Тут крылась тайна, заранее ужасавшая его.
   -- Итак, -- продолжал Бартон, -- я говорил вам, что вы мне нужны. Если б я пообещал простить моей жене.,, признать за своего того ребенка, которого она носит, то я нисколько не сомневаюсь, что вы были бы готовы пожертвовать даже своей жизнью...
   -- Вы правы, -- сказал Лонгсворд.
   -- Разумеется, между мной и миссис Бартон никогда бы не возникали разговоры о прошлом. Остается вопрос о ребенке. Или я его оставлю и буду воспитывать у себя, или же, если вам угодно, помогу моей жене скрыть его рождение и затем передать его вам, чтоб вы могли сами его воспитать. Наконец, я даже не настаиваю на полном разрыве. Благодаря операции, о которой я сейчас буду говорить с вами, вы в какой-то степени станете моим компаньоном, другом дома... Я не вхожу в подробности. Вы и так понимаете меня...
   Эти циничные предложения, так прямо высказанные, заставили Эдварда покраснеть. Он сдержал себя.
   -- Вы видите, -- продолжал Бартон, -- что я человек сговорчивый. А теперь скажите, можете ли вы принять эти предложения...
   Молодому человеку безумно захотелось дать пощечину этому жирному негодяю. Он подумал об Антонии. Но разве низость этого человека не оправдывала их поступки? Как бы виновны они ни были, не искупалась ли их вина подлостью Бартона?
   Эдвард отчетливо произнес:
   -- Я принимаю.
   -- Хорошо, -- сказал Бартон. -- Перейдем теперь к услуге, которой я от вас жду...
   Услуга! Какую же низость мог придумать этот человек, чтоб оценивать ее так высоко?
   -- Вы, конечно, знаете, милостивый государь, -- начал Бартон, -- что самые богатые источники нефти находятся на востоке Пенсильвании, большей частью в Вепапго, Крофорде и Варрене...
   Эдвард не мог скрыть своего удивления. Он изумленно смотрел на Бартона. Бартон, казалось, нисколько не смущался -этим и продолжал:
   -- Ойлькрик -- самое перспективное богатство этой страны. Как вы знаете, это поток, берущий начало на севере Пенсильвании, около южного берега озера Эри и движущийся в направлении бассейна реки Алеган, недалеко от города Франклина. Некогда это было излюбленное место путешественников. Теперь на этих берегах не видно ничего, кроме машин, заводов и построек производственного назначения. Извините, что вхожу в такие подробности, но они необходимы для того, чтобы вы поняли мое предложение...
   Он немного помолчал и продолжил:
   -- Итак, благодаря долгим и тяжким трудам люди дошли до открытия около самих ворот Франклина источников, производительность которых, я думаю, будет вчетверо больше всех остальных вместе взятых.
   -- Ну, так что же? -- спросил Эдвард, начинавший думать, что он сходит с ума.
   -- Тут возникает одно затруднение... Если источники Франклина будут открыты, их одних будет достаточно, чтобы снабжать весь мир... Но тогда, спрашиваю я вас, что станет с владельцами остальных источников? Верно. Они разорятся...
   Тут Бартон встал в сильном волнении...
   -- Милостивый государь, -- сказал он, -- я доверяю вам огромную тайну. Если источники Франклина откроются, я полностью разорюсь, а со мной и Арнольд Меси... И многие другие... А я не хочу разоряться, не желаю, когда, напротив, приложив ум и смелость, мы можем удвоить доходы с тех источников, которыми уже владеем... Если же франклинские источники окажутся вне эксплуатации, нам нечего бояться конкуренции... А если бы еще какой-нибудь непредвиденный несчастный случай, какая-нибудь катастрофа полностью уничтожила их, внезапная паника овладела бы владельцами других нефтяных источников, и тогда мы бы перекупили все акции и стали бы полными хозяевами рынка!
   Эдвард начал терять терпение.
   -- Но, -- сказал он, -- зачем вы мне все это рассказываете?
   Бартон подошел к нему вплотную и, глядя в глаза, произнес:
   -- Потому что для исполнения этого неслыханно блестящего плана нужна рука смельчака... или человека, жизнь, будущее, любовница и ребенок которого -- зависят от нас...
   В последних словах звучала неприкрытая угроза.
   -- Что вы хотите этим сказать? -- воскликнул Лонгсворд.
   Бартон пристально посмотрел ему в глаза и сухо ответил:
   -- Мистер Лонгсворд, когда в морском порту приходится спускать на воду корабль, тогда строятся леса, на которых держится вся огромная масса корабля. Подставки убираются одна за другой. Наступает торжественная минута, когда остается последняя из них -- небольшой кусок дерева. Нужно нанести удар по этому куску дерева, и корабль, если равновесие его верно рассчитано, свободно двинется в море... Но кто захочет нанести этот удар? Ведь этому смельчаку грозит смертельная опасность. Корабль может резко накрениться и раздавить своей тяжестью этого человека... В этом случае идут на ближайшие галеры... Говорят каторжникам: "Вы можете получить помилование, но с опасностью для жизни! Кто хочет перерубить дубовую подпорку?" Десять человек встают. Из них выбирают одного. Он становится около колосса, который может одним" движением убить его. Он поднимает топор и рубит его. Если корабль направляется прямо в море, то каторжник свободен, спасен... Поняли ли вы меня?
   -- Продолжайте, -- сказал Эдвард, на лбу которого выступили крупные капли холодного пота.
   -- Вы каторжник, мистер Лонгсворд. Я предлагаю вам освобождение. И говорю вам: для уничтожения Франклинских источников есть только один способ... Это... вы слышите?.. Это пожар. Такой громадный риск может принять на себя осужденный на смерть... Готовы ли вы принять его на себя? Взамен вашего согласия я предлагаю вам освобождение той, которую вы любите, и спасение вашего ребенка!..
   Эдвард уже не сдерживался.
   -- Негодяй! -- крикнул он. -- Значит мне, честному человеку, вы имеете наглость предлагать преступление и подлость?
   Он попытался успокоиться...
   -- Ну, довольно, -- сказал он. -- Все это слишком грустно, чтобы быть шуткой. Вам приятно подвергать меня пытке. Я не в праве жаловаться. Действительно, вы имеете на это право...
   Несчастному трудно было говорить.
   -- Не правда ли, это несерьезное предложение? Прошу вас, скажите, что это игра, испытание...
   -- Похож я на шутника? -- холодно спросил Бартон.
   -- Значит, -- сказал Эдвард, изо всех сил стараясь говорить спокойно, -- вы предлагаете мне поджечь Франклинские источники?
   -- Да.
   -- Может быть... О, скорее всего, вы не подумали о всех трудностях этого предприятия...
   -- Нет, подумал. Все меры уже приняты. Вы будете руководить работниками, преданных нам... Пожар произойдет вследствие несчастного случая... Никто не узнает, что вы сделали...
   -- Я не говорю о себе... вы уже сказали, что я осужден... но разве вы не говорили, что там полным-полно заводов, фабрик, складов...
   -- Действительно...
   -- Ну, так как же? Я, возможно, чего-то не могу осознать в полной мере, возможно, я не совсем способен понять, проследить путь ваших рассуждений...
   -- Я не так загадочен, как вы предполагаете... -- сказал Бартон, улыбаясь. -- Ну, говорите, говорите...
   -- Поджечь нефтяные источники... значит вызвать взрыв на большом пространстве. В таком случае земля обваливается, дома рушатся, а жители и рабочие погибают в этой катастрофе... Кто знает? Целый город может провалиться в бездну, открытую нами! Возможно, вы забыли о столь ужасных последствиях?..
   -- Нисколько не забыл.
   Лонгсворд с ужасом смотрел на Бартона.
   -- Вы хорошо понимаете, -- сказал банкир, -- что я соболезную не менее других подобным несчастьям... Не менее других. Да... Что поделаешь -- катастрофа!.. Но если вы отказываетесь...
   Тут голос Бартона понизился до едва слышного шепота. Казалось, будто он сам боялся произносимых им слов.
   -- Я в таком случае не смогу принять появление на свет незаконнорожденного. Убить жену -- значит вызвать скандал, а я этого не хочу... И я буду вынужден сделать так, чтобы мать осталась живой, а ребенок умер!..
   Эдвард опустил голову. Он вспомнил все мечты, которыми он и она тешили себя, все надежды...
   Наступило горькое пробуждение. -- Если вы отказываетесь, -- продолжал Бартон, -- я употреблю для уничтожения ребенка все средства, какие найду нужным выбрать, скрыв, разумеется, рождение этого плода позора... Переживет ли это мать или нет, мне все равно...
   Лонгсворд чувствовал, что сходит с ума. В самом деле, он никогда не предполагал, что человеческая низость может принять такие фантастические размеры.
   Он ощущал отчаянное положение утопающего, которого водоворот затягивает на дно. Падая в бездну гнусности, он старался поднять голову, чтоб вдохнуть свежего воздуха...
   Скрестив руки на груди, Бартон ждал его ответа. И Лонгсворд заговорил.
   Рыдая, на коленях, умолял он этого человека отказаться от ужасных замыслов. Он хватал его руки, молил, соглашался стать его лакеем, рабом... Но он не мог совершить это преступление! Да у него и не хватило бы для этого храбрости! Он уверял, что Бартон ошибся, посчитав, что он смелее, чем был на самом деле... Если б даже он и решился, его рука дрогнула бы в ту страшную минуту...
   Бартон вынул часы.
   -- Я здесь уже целый час, -- сказал он. -- Мне пора проститься с вами. Я даю вам срок до завтрашнего утра, чтоб получить от вас окончательный ответ...
   Эдвард встал. Он понял только то, что ему дают на размышление несколько часов...
   Он поклонился и вышел. В это самое время Меси, как покровитель искусств, покупал картину Нетти Дэвис за две тысячи долларов!..

10. Жениться и иметь жену -- не одно и то же

   Возвратимся немного назад, в квартиру старика Тиллингеста, когда, после странной сцены, описанной нами, Бам соединил свою руку с рукой Эффи.
   Упавший на дно нищеты и безнравственности, Бам в этой более чем странной ситуации чувствовал удивление, доходившее до ужаса.
   Что говорил ему в самое ухо умирающий банкир, когда они остались одни?
   -- Знайте, -- шептал Тиллингест, -- что меня убивает Арнольд Меси. Я так ненавижу этого человека, что мое мщение переживет меня. По причинам, которые вы узнаете позже, именно вас я должен был избрать орудием наказания. Моя дочь владеет тайной, открытие которой, благодаря вашему соучастию, может разорить и навсегда уничтожить моего врага. Но прежде чем исполнить это, вы должны подняться настолько высоко, чтобы вернуть Эффи тот блеск, ту роскошь, которых она сегодня лишается... Я соединяю вас с ней. С этой минуты вы становитесь партнерами. Ее добрая или злая судьба становится вашей... Я знаю, что вы умны... и честолюбивы... Дочь моя также умна и честолюбива... Я приучил ее смотреть на жизнь прямо и допускать все для достижения выбранной цели. Я не хочу вас обманывать. Предупреждаю, что до тех пор, пока она сочтет это нужным -- она одна будет хранить страшную тайну, о которой я только что упомянул. В будущей борьбе вы будете рукой... она -- головой... и, уверяю вас, головой светлой... Я хочу, чтобы ваши судьбы были соединены неразрывно... Эффи станет вашей женой. В этом портфеле лежат двадцать тысяч долларов -- все мое богатство. Вы начнете борьбу с этой суммой. Вы победите, вы должны победить! Согласны ли вы жениться на Эффи Тиллингест?
   Бам не требовал объяснений. Он, естественно, предполагал, что в недрах этого договора кроется какое-то преступление. Но Бам не такой был человек, чтобы отступать из-за подобных мелочей...
   На рассвете в дом банкира явился пастор. В Новом Свете подобные церемонии совершаются быстро. Эффи и Джон Гардвин были соединены браком во мгновение ока. Через час Тиллингест умер.
   Сразу же после бракосочетания Бам уехал в Бруклин. Эффи должна была присоединиться к нему по окончании погребальной церемонии. Было заранее условлено, что все происшедшее останется в строгой тайне... Бам принял имя Гуго Барнета... В несколько часов пролетарий преобразился в изящного джентльмена.
   Бам чувствовал в себе достаточно энергии и смелости. Необычным и сомнительным в этой игре было лишь то, что Бам начал ее, не зная, какие карты у него в руках.
   Бруклин -- предместье Нью-Йорка. Тут, в "Пьерпонтаузе", большой гостинице, находящейся на углу улицы Гикс, мы и встречаем Гуго Барнета.
   Эффи сдержала свое обещание. Она приехала к нему, невозмутимая и холодная. Было видно, что смерть отца не затронула в ней ни одной душевной струны. Ее красивое, надменное лицо дышало энергией и озабоченностью. Бам внимательно смотрел на нее и поражался холодному равнодушию и расчетливости этого прелестного существа. -- Я весь внимание, -- сказал он.
   -- Если вы энергичны, если вы обладаете смелостью, которая ни перед чем не уступает, -- начала Эффи, невольно воодушевляясь, -- мы будем... слышите... мы будем властителями этого ненавистного нам обоим общества -- для вас ненавистного, потому что вы пария, для меня -- потому что я знаю всю его мелочность и низость. В окружающей меня массе людей я вижу только чванство, пороки и бессилие. Мой отец, этот большой скептик, научил меня презирать других и гордиться собой. Есть две громадные силы...
   Запомните: сила воли и смелость! Это залог любого успеха!
   Эффи прошлась по комнате. Она была изумительно прекрасна со вздымающейся от волнения грудью, с гордо поднятой головой. На этом лице, озаренном страстью честолюбия, читались самые дерзкие желания.
   В душе Бама произошло как бы внезапное пробуждение. Его горящие глаза пожирали Эффи. Мысли плясали дикий танец. Он чувствовал сильнейшее опьянение, более глубокое и одуряющее, чем опьянение от спиртного...
   Бам вскинул голову и, глядя ей прямо в глаза, воскликнул:
   -- Знаете ли, кто я и что я? Знаете ли вы, что во мне отсутствуют и ложный стыд, и угрызения совести? Знаете ли вы, что я готов идти за вами в огонь и в воду, ни о чем ие спрашивая, ни о чем не задумываясь? Знаете ли вы, что я сделал окончательный выбор и нет такого препятствия, перед которым я бы отступил? Вы говорили со мной откровенно. Я отвечаю вам тем же. Я, как и вы, горю желанием завоевать то положение, о котором могут только мечтать слабые и безвольные люди. Я, как и вы, ставлю на карту все, абсолютно все, включая И свою жизнь. Но, скажите мне, готовы ли ны идти к цели так же неуклонно и самоотверженно?
   -- Я готова на все, -- сказала Эффи.
   У него закружилась голова, и, уже больше не в силах сдерживать свои инстинкты, он порывисто обнял ее.
   -- Я... люблю вас, Эффи!
   -- В самом деле? -- холодно произнесла она, быстро освобождаясь из его объятий.
   Бам, прерывисто дыша, смотрел на нее. Она скрестила руки на груди.
   -- Итак, я вытащила вас из грязи, снизошла, унизилась до вас, мошенника и вора!... И вот уже снова вы пьяны!.. Кто вы? Чего добиваетесь? Вы мой компаньон -- и ничего более, или, называя вещи своими именами, сообщник, орудие...
   Бам сделал резкое движение. Она отступила на шаг.
   -- О! Не горячитесь! Девушки моего круга нисколько не боятся людей вашего круга... Когда их оскорбляют -- они убивают. Сделайте еще шаг, и я застрелю вас... Вот моя воля: завтра утром я уезжаю в Балтимору. Пока вам большего знать не положено. Вы меня будете аккуратно извещать обо всем, что будете делать. Я беру на себя заботу о том, чтоб вы всегда имели деньги. Я вами распоряжаюсь, и это все! Без меня вы ничего не должны предпринимать -- запомните!
   Говоря эти слова, юная леди играла револьвером с резной рукояткой. Бам издал нечто вроде рычания. Но дикий зверь был побежден.
   Он молча слушал Эффи, дававшую ему свои инструкции чистым, спокойным голосом. Она открыла дверь.
   -- Прощайте, --сказала Эффи, -- жена Гуго Барнета возвратится в Нью-Йорк в тот день, когда у дверей будут ожидать лакеи, чтоб открыть дверцы ее кареты...
   Бам, совершенно сраженный, долго смотрел на закрывшуюся за ней дверь...

11. Круги ада

   После приведенного нами разговора Лонгсворд, не оглядываясь, бежал по улицам. Голова его пылала, он бежал так, будто хотел скрыться от своих мыслей, как от убийцы, который преследовал его.
   Он остановился у чугунного парапета набережной. Эдвард смотрел на черные волны, отражавшие небо, покрытое свинцовыми густыми облаками... Он подумал о самоубийстве. Но вдруг перед ним возник образ Антонии.
   Он должен был жить потому, что чувствовал себя обязанным сделать ее счастливой. Он хотел видеть ее безмятежной, веселой... Он должен был жить для предстоящей борьбы с человеком, подлость которого ужасала его...
   Он думал о ребенке... Бортом предлагал узаконить его! Как можно подумать об этом всерьез!
   Разве он не принадлежал ему, Эдварду, и ей, Антонии?...
   Ему представлялась картина, наполненная огнем и кровью. Ему грезился страшный вихрь, из которого доносились до него вопли, проклятия жертв... Затем глухие толчки, предшественники опустошительных взрывов...
   Наступила ночь. Лонгсворд бесцельно, спотыкаясь, как слепой, брел по улицам..
   Он ничего не видел перед собой... Он видел только то, что происходило в его мозгу, в его совести, где шевелились какие-то странные и угрожающие тени... Это было безумие отчаяния. Вдруг Эдвард вздрогнул. Чья-то рука легла на его плечо. Человек, одетый в черное, с тросточкой в руке, возник перед ним словно призрак. Призрак оказался известным американским поэтом Даном Йорком. Натура тонкая, нервная, каждый атом которой вздрагивал при малейшем сотрясении, Дан Йорк в этом мире, где признают только волю и силу, был человеком случайным. Рано осиротев, Дан вступил в жизнь с довольно значительным состоянием. Он горячо отдался всем фантазиям своего пылкого ума. Мечтательной и тревожной натуре хотелось воплотить все желания, возникшие в экзальтированном мозгу.
   Он объездил весь снег в поисках ответов па вопросы, возникавшие перед пытливым исследователем во все времена и во всех уголках Земли. Он видел египетские пирамиды и джунгли Амазонки, водопады, океаны и горы. Он видел развалины Колизея и притоны Гонконга. Он страстно любил и был также страстно любим, он обманывал и его обманывали. Он осушил и разбил все чаши наслаждения. И по мере того, как угасал луч очередной иллюзии, новые лучи уже манили его вперед.
   "Сумасшедший!" -- говорили недоброжелательные. "Больной!" -- шептали снисходительные.
   Пришла нужда. Тогда Дан Йорк взялся за перо и за несколько росчерков продал часть самого себя, как тот герой Бальзака, который уступал частицу своей жизни взамен какой-нибудь радости, какого-нибудь удовлетворенного желания. Америка удивилась. Это были произведения недюжинного ума. Это была совсем не та вялая, туманная, фальшивая поэзия, перед которой тают восторженные мисс или экзальтированные матроны.
   Йорк действительно вкладывал частицу себя в свои произведения. Если он писал, то лишь потому, что из его напряженного мозга вылетала некая искра, которую ему
   удавалось поймать на лету. Страстный, пытливый, он углублялся в бесконечно малое, чтоб извлечь оттуда что-нибудь странное, неведомое, огромное.
   Чем больше он мечтал, тем беспредельнее становились его грезы. Тогда он чувствовал, что падает... Читая некоторые страницы, им написанные, понимаешь тот священный трепет, который овладевает человеком, ставшим лицом к лицу с Бесконечным... Да, это был больной человек, да, но болезнь эта зовется гениальностью.
   Испытав все и не найдя нигде пищи, в которой он нуждался, Дан Йорк начал искать новых ощущений в пьянстве. И вот, однажды вечером уселось у его изголовья полнолицее привидение с мертвенным цветом лица, с покрасневшими глазами, то, которое впивает в свою жертву стеклянные взгляды, вонзает когти в ее горло или сдавливает ее мозг своими костлявыми пальцами будто тисками, и заставляет все суставы хрустеть как плохо соединенные части деревянного паяца.
   Это была Ее Величество Горячка. И Дан Йорк, с клеймом этого демона на лице, жил без ненависти, без любви, от всего отрешившись, похожий на каторжника, прикованного к ядру, которое он всюду тащит за собой...
   Оратор, романист или поэт, блистающий остроумием, пылкий, искрометный, -- иногда становится пошлым циником, безжалостный сатирик, анатомирующий самые трепетные порывы души, вдруг становится томным меланхоликом. Черное становится белым. Вода -- огнем. Дан Йорк, насмехаясь над окружавшим его миром, оставался одиноким в толпе и блуждал в ожидании того дня, когда какой-нибудь полисмен не поднимет его с плит тротуара.
   В этот вечер ему вдруг захотелось услышать человеческий голос. Потому-то он и положил руку на плечо Эдварда Лонгсворда.
   -- Что вы делаете на улице так поздно и в такую погоду? -- спросил Дан молодого человека.
   Эдвард поднял голову.
   Йорк увидел этот бледный лоб, эти впалые щеки, эти безумно блуждавшие глаза...
   -- Выстрадаете! -- воскликнул он.
   Дан Йорк был бесконечно добр. Не любя себя, он любил других. Особенно симпатизировал он юношам. Молодость была очагом, возле которого он любил согреваться.
   Эдвард сначала не узнал его, потом воскликнул:
   -- Дан Йорк! О, само небо послало вас!
   -- Увы, -- отвечал Дан. -- Плохой же оно преподнесло вам подарок ...
   -- Не смейтесь, мистер Йорк, не смейтесь таким саркастическим смехом... Я страдаю... Я попал в такую машину, которая дробит мою душу и тело!.. Не смейтесь и спасите меня... Если это в ваших силах...
   Дан Йорк отступил на шаг. Одним взглядом он измерил всю беспредельность страдания, отражавшееся на этом искаженном отчаянием лице.
   Он взял Лонгсворда под руку и внезапно охрипшим голосом сказал:
   -- Я не буду смеяться. Вам нужно высказаться... Я вас слушаю.
   Шел мелкий и холодный дождь.
   -- Пройдемся, -- предложил Йорк.
   Они находились около Парковой площади.
   -- Ах! Если б вы знали... -- прошептал Эдвард.
   -- Великие слова: "Если б вы знали" Я тоже часто восклицал таким образом и если б нашелся кто-нибудь, чтобы выслушать меня, я не был бы теперь Даном Йорком, осужденным на то, чтоб окончить жизнь в сумасшедшем доме... Если б я знал! Что ж, я хочу, я должен знать... Говорите!
   Эдвард содрогнулся. Говорить? Открыть постороннему тайну своих мучений, сорвать покров, под которым трепетал испуганный, кроткий образ Антонии! Эдвард молчал. Крупные слезы катились по его щекам.
   -- Друг мой, -- сказал поэт, наклоняясь к нему и сжимая его руки в своих тонких и длинных руках, -- доверьтесь мне и облегчите свою душу.
   -- Ну хорошо! -- сказал Эдвард. -- Вы, пожалуй, сможете определить глубину этой бездны человеческой подлости... но...
   Он колебался.
   -- Дан Йорк -- сумасшедший, как утверждают очень серьезные люди, -- сказал поэт с тонкой улыбкой, -- Дан Йорк развратник, Дан Йорк убивает себя пьянством -- шепчут мамаши, указывая на мою шаткую фигуру, проходящую под окнами... Но никто еще не сказал, что Дан Йорк когда-либо выдал друга или не сдержал данного слона... Юноша, взгляните мне прямо в глаза!.. Я даю нам честное слово хранить все в глубокой тайне.
   Губы Эдварда дрогнули.
   -- Когда я бываю пьян, -- сказал Дай, -- о, не беспокойтесь, тогда я нахожусь в том мире, где не говорят на человеческом языке.
   Эдвард решился. Он заговорил...
   Сначала он вел повествование в анонимной форме. Он никого не называл по именам. Но понемногу действительность одолела его, он открыл все. Молодой человек не владел больше собой. Он кричал, он проклинал... Когда речь зашла об Антонии, голос его рыдал. Потом он рассказал о свидании с Бартоном, причем повторил слово в слово ужасный разговор, в котором этот человек осмелился обнажить всю гнусность своих намерений.
   -- И этот человек ее муж! И она в его власти точно так же, как и Я! Йорк, я чувствую, что схожу с ума!.. В мою голову приходят ужасные мысли... Он не должен жить... Да, это так, я убью Бартона!
   -- Не каждый может быть убийцей, -- сказал Дан, внимательно слушавший, -- нельзя убивать из-за неблагоприятного впечатления...
   -- О, да, я эгоистичен, жесток... Я понимаю... Но ведь иначе она погибла... Это ее смерть, смерть нашего ребенка!,.
   Дан пустился в отрывочные, линейные последовательности рассуждения. Он приводил примеры сделок с совестью... И потом, нельзя ли было помедлить? Разве была необходимость спешить? Разве не существовало возможности выиграть время? Опасность, во всяком случае, не была неизбежной. Нужно только иметь терпение...
   Эдвард злился, возмущался. Аргументы поэта были жестки и весомы. Вскоре Эдвард немного успокоился. Горячечное состояние уступило место опустошению.
   Наступила даже такая минута, когда Д.Ш, совершенно ненавязчиво добился улыбки па лице Эдварда, даже не заметившего ее. В разговор незаметно вклинилась шутка, меткая, острая, живая...
   -- Что вы делаете сегодня ночью? -- спросил Йорк.
   -- Откуда мне знать?
   В это мгновение он совершенно отчетливо увидел себя в своей комнате, одинокого, с глазу на глаз с призраками, которые, конечно, снова начнут свою адскую пляску вокруг него.
   -- Не оставляйте меня! -- попросил Лонгсворд.
   -- Дайте руку! -- ответил Йорк. Они шли по Бродвею.
   -- Куда вы ведете меня? -- спросил молодой человек.
   -- Пока никуда, -- отвечал Йорк, -- сейчас нет еще одиннадцати часов...
   И вот что решил Йорк... Он видел перед собой глубокое, беспросветное отчаяние. Он видел, что этот человек скользил по плоскости, которая вела его или к хладнокровному преступлению, или к безумному самоубийству. Необходимо было, чтобы это страдание столкнулось с муками еще более ужасными, нужно было, чтобы эта жертва отчаяния содрогнулась при виде еще более страшного отчаяния...
   И Дан Йорк, ничего не объясняя, как Вергилий в "Божественной комедии", вел Лонгсворда к адским кругам, этому чудовищному скопищу горя и безысходных страданий, который каждая столица, а Нью-Йорк более чем всякая другая, носит па своей груди, как незаживающую гнойную рану. Они прошли мимо "Могил" и повернули на Центральную улицу. Странные звуки доносились до них. То была какая-то крикливая мелодия, зловещая увертюра, в которой смешивались визг скрипок, стон медных инструментов, напоминавших завыванье ночных птиц, звон надтреснутых цимбал и грохот дырявых барабанов.
   Затем -- зловещий шум, в котором можно было отличить по временам пронзительные крики, нескладное пение, вой и проклятья. Эдвард прижимался к своему другу. Он осматривался кругом, не зная где находится. Страшная вонь сдавила ему горло... Его моральное опьянение теряло свою силу... Он догадывался, что идет в какие-то неведомые, ужасные места...
   Вдруг сцена осветилась.
   -- Узнаете ли вы местность? -- сказал Йорк. -- Это Пять Углов, ад и галеры нашего города.
   К Пяти Углам прилегают пять улиц. Это перекресток. В него упираются длинные, узкие, грязные переулки, усеянные деревянными домишками, большей частью покривившимися, с расшатавшимися балконами, нечто вроде свай, вбитых в лужи нечистот.
   Ночью, при желтом свете газовых фонарей все это похоже на остовы старых кораблей, которые используют как понтоны. Эта безобразная груда черных теней причудливо громоздится, угрожающе нависает над вами. Все вокруг ужасно грязно и ветхо. Днем здесь царит тишина. Изредка лишь слышится неясный шепот: или пробуждение вчерашнего пьяницы, или оханье больного, или же это уносят какой-нибудь труп. Труп кого-то без имени, какого-нибудь бедняги, не проснувшегося сегодня утром или найденного мертвым от холода и истощения где-нибудь в темном углу, куда он запрятался, чтоб испустить последний вздох.
   Но вечером со всех концов большого города парии толпами сбегаются в свои законные владения... Целый день они бродили по огромному городу в своих грязных лохмотьях, они просили милостыню там, где подают ее, и крали там, где можно украсть...
   Дети бегали, прыгали, кувыркались перед каретами наперегонки с лошадьми, иногда давившими их. Они собирали несколько центов, играли в "голову" или "хвост" -- То же, что у нас "орел" или "решка".
   Женщины искали... кого? Кто бросит взгляд на этих поношенных созданий со свинцовым цветом лица, с высохшей шеей?
   Все это Возвращается вечером в семью отверженных и угнетенных, под тот жалкий кров, где пет ни каст, ни классов, ни слоев, где все подходит под один уровень стыда и разврата...
   Здесь сходятся сотни, тысячи...
   И когда они возвращаются из этого ежедневного обхода, тогда начинаются гнусные сатурналии. На подходе к Пяти Углам бедняков поджидает чудовище -- мрачный скелет, кости которого хрустят под сухой, как пергамент, кожей... Это голод, хватающий их за желудок и влекущий в Soup-House, суповое заведение.
   Заглянем туда. Это на самом перекрестке, на первом этаже. Большой зал. Стены отсырели и покрыты похабными рисунками и надписями; здесь угрозы, проклятия, чванство порока; это словарь воровского жаргона и ругательств.
   В глубине, занимая всю ширину стены, стоит длинный прилавок, покрытый цинком; за ним возвышается широкоплечая высокая женщина с толстой шеей, расплюснутым лицом красного цвета и седоватыми волосами. Она размахивает громадным черпаком, необходимым придатком чугунного котла, в котором кипит черная похлебка. Это суп.
   Перед прилавками -- толпа. Где место едва-едва для одного, там их четверо. Каждый протягивает руки.
   -- Супу на цент!
   Мегера окунает черпак в жидкость. Она знает с аптечной точностью, сколько можно дать на цент... Потом выливает суп в фаянсовую или оловянную посуду...
   Жидкость густая, клейкая, чтоб лучше держалась в желудке. Но между заказом и исполнением его выполняется необходимая формальность.
   -- Давай звонкое! -- говорит женщина. "Звонким" называются здесь деньги.
   Кредита не существует. Сентиментальность -- здесь понятие чуждое. Нет денег -- нет и супа. Любимые клиенты получают, кроме супа, кость и улыбку, "о тоже после "звонкого".
   За цент -- одну ложку. За два цента -- три ложки. Это тариф. Большая уступка делается оптовым покупателям. Три ложки составляют почти литр.
   При желании вы можете очистить посуду до блеска. К чему ложная деликатность? Пальцы, язык -- все годится! И надо торопиться, потому что сосед ждет посуду и не очень жаждет, чтоб ее осушали так тщательно...
   После супа -- надо выпить рюмочку чего-нибудь. Специальный напиток -- терпентинная водка. Что это такое? Сейчас узнаете. Денатурат с перцем и с запахом минерального масла! Дна цента за кружку. Трое пьют в складчину одну: каждый -- поровну.
   Теперь надо покурить. По получении "звонкого", один из "официантов" берет глиняную трубку, цвет которой свидетельствует о долговременной службе. Чубук обкусан множеством зубов. "Официант" набивает трубку, придерживает отверстие грязным пальцем для более точной меры, потом сам закуривает, выпускает струю дыма и передает трубку изнывающему от нетерпения клиенту.
   Отходить от прилавка во время обслуживания запрещено. Иначе какая гарантия сохранности посуды, кружек или трубок?
   А клиенты? Можно ли описывать то, что не имеет ни формы, ни цвета? Эти физиономии ужасны, оживлены ли они глупым смехом животной беспечности, или несут на себе отпечаток горя.
   Одна лишь яркая черта -- ненасытное желание, алчность. Все эти несчастные едят, как правило, один раз в день. Да еще как едят! Те, которые не приходят в суповое заведение, питаются луком, как те рабы, которые когда-то построили пирамиды.
   Одежду описать нельзя. Это почти нагота, на которую наброшены лохмотья. Один нашел кусок старого войлочного ковра и прорезал в нем дырку для головы. Другой украл в гавани дырявый мешок -- и устроил себе тунику, на которой можно прочитать черные буквы; "Coal Warehouse, No 178".
   Среди этих жалких подобий человеческих существ бродят два человека...
   Эдвард Лонгсворд оторопело смотрит на этот мир, который его ужасает... Дан Йорк изучает его.
   -- Уйдем! -- шепчет Эдвард.
   -- Рано! Нам остается еще три часа до рассвета.
   И наклоняется над пьяным, который пытается уцепиться за стену ногтями, чтоб встать.
   -- Позвольте узнать, сударь, -- спрашивает он его с самой изысканной вежливостью, -- где переулок Убийцы?
   Тот смотрит на него.
   -- Вы разве не знаете?.. -- спрашивает он, силясь удержать равновесие... -- Стало быть, вы не там живете?
   -- Там, -- говорит Дан, -- но я заблудился...
   -- Вот что! Это потому, что много выпили! Ну, пойдем, я добрый малый... я тебя проведу!
   Дан ставит на ноги своего проводника. Все трое направляются к переулку. Откуда происходит это зловещее название "Переулок Убийцы?" Никто точно не знает. Что там совершилось преступление, вот в этом можно не сомневаться.
   Но какая из этих улиц не имеет права на такую же известность? Тут нет ни одного уголка, который не был бы обагрен кровью. Пять Углов не могли обойтись без переулка Убийцы. Длина его -- шестьдесят метров. В ширину -- не будет и двух.
   Он прям как клинок стилета. Он темен как могила. Над крышами не видно даже кусочка неба. Одно из двух строений, вдоль которых тянется переулок, предназначено было раньше для производства сахара, другое было пивоварней. Это было уже очень давно. Явились спекулянты и решили, что для такого города нищих нужно нечто вроде караван-сарая, дворца нищеты. Его называют теперь "Золотая пещера", потому что в недрах этого мрачного притона, нищие находят высшее
   сокровище -- сон и, как знать, -- иногда и светлые грезы. Дан Йорк и Эдвард следовали за пьянчугой. Тот шел почти прямо, хватаясь руками за обе стены. Он остановился около правого строения. Что-то черное выделялось на фоне стены. Это была дверь из плохо сколоченных досок.
   Проводник постучал. Три удара. На уровне лиц пришедших открылась форточка и показалась голова; рядом с ней -- рука с фонарем.
   -- Окаянная собака! -- раздался скрежещущий голос. -- Это опять ты? У тебя нет ни цента! Ступай спать в воду!
   Пьяный пробормотал несколько умоляющих слов. Дан Йорк подошел и стал рядом с ним..
   -- Откройте! -- сказал он отрывистым голосом.
   Дан -- вечный странник. Его знали и в "Золотой пещере" точно так же, как во "Флоренции" или "Рице".
   -- Впустите этого беднягу! -- сказал поэт.
   И он вложил в руку хозяина притона деньги. Тот немедленно исполнил его приказание. Пьяный побрел в глубь помещения.
   -- Этот джентльмен со мной! -- сказал Йорк. Эдвард вошел за ним.
   Хозяин больше не интересовался ими и ушел на свой сторожевой пост: он лежал поперек двери, прислушиваясь и наблюдая. Спал он днем. Четыре коптящие лампы, прикрепленные к стенам освещали "Золотую пещеру". Это был большой четырехугольный зал с очень низким потолком. В целях экономии места над домом было надстроено бесчисленное множество этажей. Нездоровая сырость носилась в воздухе, стены были покрыты пятнами плесени. Пола не было: твердая земля и на ней сотня человеческих существ, спавших в разных положениях, как попало; сперва каждый старается устроить себе удобное место, но потом, уже во сне, все понемногу сдвигаются и составляют сплошную массу лохмотьев.
   Лохмотья замерли, скованные мертвым сном их хозяев. При бледном свете ламп глаз видит темно-серую массу, на фоне которой четко выделяются лохмотья ярких цветов. Это угол негров. Тут, как и везде, расы, отделялись одна от другой, по крайней мере настолько, насколько позволяла теснота помещения.
   Изредка среди тяжелого храпа раздавался стон, жалобный, сдерживаемый. Это больные. Они подавляют свои стоны из боязни быть изгнанными; Чтоб провести ночь в этой вонючей трущобе, рассаднике эпидемии и всякой грязи, нужно заплатить два цента.
   Ужаснее всего то, что здесь были и женщины, державшие на руках детей, поникших от усталости. Содрогаясь от ужаса и отвращения, Дан Йорк и Лонгсворд смотрели на эту печальную картину.
   Вдруг послышался стук в дверь. Форточка снова открылась. После обмена положенными фразами открылась и дверь. Человек атлетического сложения, впрочем, скорее напоминающий гориллу, с низким лбом и глазами, как будто пробуравленными на плоском лице, вошел первым.
   За ним вошли двое юношей, таких бледных, что казалось непонятным, как они держались на ногах. Через плечо у каждого висела на перевязи скрипка.
   -- Где ты подобрал их, мистер Кломп? -- спросил хозяин, оглядывая вошедших, которые тряслись от ужаса и холода...
   -- Там, на улице... Они умирают с голоду!,.. Дай им по куску хлеба... Я плачу.
   -- Разве ты стал покровителем детей?
   Тот, которого назвали Кломпом, криво усмехнулся и подмигнул своему собеседнику. Хозяин понял, что за этим благодеянием должно было скрываться какое-нибудь хитрое намерение.
   И он повиновался, ответив понимающей улыбкой на подмигивание мистера Кломпа.
   -- Теперь, мои барашки, -- сказал Кломп, -- поешьте и ложитесь спать! Это лучше, чем щелкать зубами на темной улице, не правда ли?
   Юноши ели молча. Они только взглянули друг на друга и крупные слезы покатились у них из глаз.
   -- Как это ужасно, -- прошептал Лонгсворд.
   -- Друг мой, -- ответил Йорк вполголоса, -- вы теперь все поняли?.. Как бы ни были горьки ваши печали, как бы ни были жестоки ваши страдания, понимаете ли вы, что есть печали и страдания еще ужаснее?.. Эти люди дошли до апатии... они даже утратили способность кричать... Под ними нет ничего, кроме черной пропасти, раскрытой могилы, которая будет последним местом отдохновения... Над ними никакой надежды, никакой радости... И, однако ж, ни один из них не хотел бы умереть... Они цепляются когтями, зубами за возможность этого мучительного существования... Эдвард, не правда ли, вы теперь оставили мысль о самоубийстве?
   Эдвард тихо пожал руку поэта.
   -- Эти существа, -- продолжал Дан, -- упавшие до уровня животных вследствие лени и порока, уже более не сопротивляются, не борются с нуждой... Они пресмыкаются, и ни один даже не пытается подняться... Удары судьбы их сломили и, упавшие в грязь, они в ней остаются... Дайте им ум, совесть, зажгите в них пламя, оживляющее ваш мозг, Эдвард, и они станут бороться, напрягать силы, чтобы подняться... Они найдут свое потерянное равновесие. Друг мой, я показал вам этих отверженных, чтоб вернуть вам самообладание. Теперь идем...
   И взяв Лонгсворда за руку, Йорк увел его из "Золотой пещеры".
   -- Обещаете ли вы мне бороться? -- спросил он молодого человека.
   Поэт Дай Йорк придумал оригинальное лечение! При виде этих бедствий, Эдвард мало-помалу утратил сознание своего собственного горя. Мозг его оцепенел, мысли уснули...
   При последнем вопросе Лонгсворд будто проснулся:
   -- Да, да! -- воскликнул он. -- Я буду бороться... Я буду бороться!
   -- А я буду помогать вам! -- продолжал Йорк. -- Убежден, что вдвоем мы восторжествуем над этими подлецами!
   Начало светать. Дождь Перестал. Оба друга направились к цивилизованной части города. О них можно было сказать то же, что шептали дети, когда мимо них проходил Данте Алигьери... Они возвращались из ада...

12. Новоиспеченный профессор

   Возвратимся в "Золотую пещеру". Как только Йорк и Эдвард ушли, Кломп быстро подошел к хозяину.
   -- Какого черта принимаешь ты этих ночных птиц? -- проворчал он сквозь зубы.
   -- По двум причинам, -- отвечал тот вполголоса, -- первая та, что Дан Йорк, когда я бывал голоден, давал мне поесть, что имеет свою цену; вторая -- та, что всякий раз, приходя, он дает мне десять долларов, отказываться от Которых было бы просто глупо с моей стороны. А что ты находишь в этом плохого?
   -- Я не люблю чужих! Все они шпионы... Нужно работать среди своих или совсем не работать... вот мое мнение.
   -- Послушай, старина, ты преувеличиваешь... А теперь объясни мне, в свою очередь, зачем ты навязал себе на шею этих воробьев?
   Он указал на юношей, уснувших в уголке. Несмотря на то, что страдание уже отпечаталось на их лицах, можно было отметить их красоту и благородство. С виду им было не более шестнадцати или семнадцати лет. Впрочем, сходство между ними было так велико, особенно на первый взгляд, что нельзя было уверенно сказать, кто из них старше.
   Молодость и тонкое изящество их лиц еще более усиливали тяжелое впечатление, производимое их бедственным положением. Оба были почти наги, кое-как прикрыты лохмотьями, сквозь которые просвечивала белая кожа.
   -- Это, брат, -- сказал Кломп товарищу, -- штука тонкая... и отлично послужит нам.
   -- Для чего?
   -- Знаешь, старик, если у меня что засядет в голове, так уж плотно. Ты помнишь, что на днях я осекся на одном дельце. Я еще и теперь бешусь, как вспомню. Но я сказал себе: "Ничего, дядя Кломп не дурак. Он найдет, что ему нужно". Ну вот он поискал и нашел!
   -- Но что это все значит? Похоже, ты вздумал усыновить сирот?..
   Достойные друзья расхохотались. Кломп хлестко ударил товарища по плечу.
   -- Ты остроумен, старина! Это мне нравится... Но, видишь ли, это совсем не шутка. Я буду отцом этим двум отрокам... ты еще поймешь...
   -- Если ты объяснишь.
   -- Еще бы! Старина Дик, разве у меня есть от тебя секреты?
   И после этих дружеских слов Кломп, кряхтя, устроился на полу. Вскоре раскатистый храп возвестил о том, что мистер Кломп на время приостановил поиски истины. Юноши спали...
   Утром их отвели в комнату, расположенную на втором этаже здания. Они покорно поднялись по грязной лестнице и вошли в свои новые апартаменты. Эта комната резко отличалась от всех помещений этого дома.
   В ней было чисто прибрано, относительно уютно, хотя обстановка была до крайности проста. На следующее утро, проснувшись в этой комнате, они почувствовали себя почти счастливыми.
   -- Где мы, Майкл? -- спросил один из них.
   -- Кто знает, Джимми?
   Оба юноши были довольно красивы. Их благородные, тонкие черты носили даже оттенок изящной женственности. Они казались еще более нежными из-за бледности щек и темной каймы под глазами.
   Оба были блондинами с длинными вьющимися волосами. Не успели они обменяться несколькими словами, как дверь распахнулась. Вошел Кломп.
   -- Ну, ребята, -- сказа он густым басом, -- как вы себя чувствуете сегодня утром?
   Понятно, что накануне, в том состоянии изнеможения, в каком находились юноши, они едва заметили черты своего импровизированного благодетеля. А сейчас они не без удивления и некоторого страха смотрели на этого человека столь внушительных размеров и с не совсем приятными манерами. Майкл первый понял, что перед ними был человек, который подобрал их на улице.
   -- Вы привели нас сюда? -- сказал он своим мягким голосом.
   -- Да. Без меня, я полагаю, вы, юнцы мои, уснули бы тогда в последний раз в жизни! И откуда вас принесло туда? Что вы там делали?
   -- Мы пришли издалека...
   -- Издалека! Это не адрес!
   -- Мы идем из Колорадо.
   -- Пешком?
   -- Пешком.
   Кломп обронил крепкое словцо.
   -- Черт побери, какая прогулка! А из какой части этой счастливой страны?
   -- Из Канон-сити.
   -- Хорошее место!.. Работали вы там, что ли?
   -- Нет, мы...
   -- Однако я заболтался с вами, -- вдруг сказал Кломп. -- Ведь ваши желудки пусты... не так ли? Вот что: сперва подкрепитесь, а потом мы поговорим...
   Он вышел. Братья тревожно переглянулись. Несмотря на оказанную им услугу, они чувствовали невольное недоверие к своему благодетелю.
   Но этот человек не дал им времени обменяться впечатлениями: через несколько мгновений он вошел в комнату, торжественно держа перед собой поднос.
   Несмотря на свои сомнения, Майкл и Джимми благодарно улыбнулись своему благодетелю.
   -- Ага! --произнес Кломп. -- Кажется, это нам по вкусу! Вы увидите, что дядя Кломп не так зол, как кажется, и что мы станем отличными друзьями!
   Говоря эти слова, он расставлял тарелки с едой на деревянном столе, бросая от времени до времени дружелюбные взгляды на обоих братьев.
   -- Садитесь, ешьте, пейте!
   Да, таким завтраком пренебречь было невозможно! Горячий картофель, свежий хлеб, солонина и чистая, как слеза, вода.
   Молчание длилось несколько минут. Майкл и Джимми воздавали должное этому чуду кулинарии.
   Кломп в это время прохаживался по комнате. Уверенный, что никто за ним не наблюдает, он позволил своему лицу принять обычное выражение. Нужно заметить, что прихотливая природа редко создает физиономии, на которых так ясно читаются самые низменные страсти.
   -- Из Канон-сити? -- возобновил он прерванный разговор. -- А как давно вы ушли оттуда?
   -- О, очень давно, -- сказал Джимми, -- больше шести месяцев...
   -- И какого черта вздумали вы бросить родителей?..
   Юноши нахмурились.
   -- У нас нет родителей, -- грустно сказал Майкл.
   -- О, бедные мальчуганы! -- воскликнул Кломп патетическим тоном, представлявшим резкий контраст с радостью, промелькнувшей в его глазах... -- Нет родителей!.. Вы сироты?
   -- Да, -- тихо ответили оба брата, быстро переглянувшись между собой.
   -- И давно вы потеряли своих родителей?..
   -- Более пяти лет.
   -- Но... извините, что расспрашиваю вас... Черт возьми, вы интересуете меня... и очень интересуете!.. Вы говорите, что жили там пять лет... после вашего несчастья... Так с чего же вы жили?
   -- Мы пели... играли на скрипках... Рудокопы нас хорошо принимали... Жилось неплохо...
   -- Но ничего не вечно под луной, не так ли?.. Вы захотели взглянуть на свет Божий?..
   Некоторое смущение промелькнуло на лицах братьев. Майкл быстро ответил:
   -- Да-да...
   "Ого! -- подумал Кломп, от которого не ускользнуло это смущение, -- тут что-то кроется, и мы узнаем это, юные друзья мои! Таким молокососам не провести старого Клом-па".
   Затем он громко сказал:
   -- Так вы говорите, что не знаете здесь никого?
   -- Никого, -- быстро отвечал Майкл.
   "Скорее всего именно в этом пункте скрывается их тайна, -- соображал Кломп. -- Будем наблюдать".
   -- И что же вы намерены делать? -- спросил он.
   -- Мы еще сами не знаем. Будем искать...
   -- Работу? И какую же? Думаю, вы не собираетесь зарабатывать свой хлеб на манер птичек?
   -- О, нет, мы бы хотели поступить в какую-нибудь контору, в магазин...
   -- Вот как! У вас губа не дура... Но, говоря откровенно, это ли вам нужно? Привыкнуть к свежему воздуху, а затем запереться с утра до ночи в душном ящике, переписывая счета и квитанции... Не слишком весело!
   -- Мы привыкнем...
   -- "Привыкнем"! Какое заблуждение! Вот мне, вашему покорному слуге, мне приходилось... несколько раз в жизни... в интересах дела... посидеть... взаперти... Гм!.. Несколько месяцев... М-да, скажу я вам! Это сущее наказание...
   Скрытный Кломп не счел нужным пояснять, где и за что он сидел взаперти. Во всяком случае, речь шла далеко не о торговой конторе...
   Завтрак закончился.
   -- Теперь, -- сказал Кломп, -- вам нужно хорошо отдохнуть. Все серьезные дела оставим до завтра, идет?
   -- Но, --возразил Майкл, --мы уже сов о ли на нихъ страданіе и печаль свою печать. Тутъ всѣ переходы отъ звѣрства къ цинизму.
   Одна общая для всѣхъ черта, это обжорство.
   Эти несчастные ѣдятъ по большей части одинъ разъ въ день. А тѣ, который не приходятъ въ Soup-House питаются однимъ лукомъ, какъ рабы строившіе пирамиды.
   Одежда невообразима. Это дрожащая и мерзнущая нагота на которую наброшены лохмотья. Одинъ подобралъ гдѣ то кусокъ войлочнаго ковра и двумя взмахами ножа продѣлалъ въ нихъ дыры для рукъ. Другой укралъ мѣшокъ для товаровъ и сдѣлалъ изъ него родъ тюники, на которой виднѣется, сдѣланная черными буквами надпись; "Соаl Warehouse, nr 178."
   Между этими группами, среди ужасныхъ сценъ, проходятъ два человѣка...
   Эдвардъ Лонгсвордъ увлеченъ въ этотъ ураганъ, которой ужасаетъ его...
   Данъ Іокъ изучалъ это ужасное мѣсто.
   -- Уйдемъ! шепчетъ Эдвардъ.
   -- Нѣтъ еще, намъ остается еще три часа до начала дня.
   Потомъ, наклонясь къ одному пьяному, который старался уцѣпиться ногтями за стѣну, чтобъ подняться:
   -- Извините, сударь, спросилъ онъ его тономъ самой утонченной вѣжливости, гдѣ переулокъ убійцы?
   Пьяный взглянуть на него.
   -- Вы не знаете?.. сказалъ онъ продолжая стараться приподняться... развѣ вы не тамъ живете?
   -- Напротивъ, сказалъ Данъ, но я заблудился...
   -- Хитрецъ! это потому, что ты слишкомъ, выпилъ. Ну хорошо! пойдемъ... я добрый малый, я тебя провожу...
   Данъ поставилъ своего проводника на ноги.
   Все трое направились къ переулку.
   Откуда это роковое названіе: "переулокъ убійцы"? Никто не знаетъ этого навѣрно. Можетъ быть тамъ было совершено преступленіе, -- ничего не можетъ быть вѣроятнѣе.
   Но которая изъ этихъ улицъ не имѣетъ права на подобную извѣстность? Нѣтъ угла, гдѣ бы не была пролита кровь. Переулокъ убійцы имѣетъ шестьдесять метровъ длины. Въ ширину нѣтъ и двухъ.
   Онъ идетъ прямо, между высокими домами.
   Вездѣ темно. Даже изъ за стѣнъ домовъ не видно ни клочка неба.
   Въ двухъ домахъ раздѣленныхъ переулкомъ, въ одномъ былъ сахарный заводъ, въ другомъ -- пивоваренный. Съ тѣхъ поръ прошло много времени. Явились спекулаторы и рѣшили, что этому племени нищихъ нуженъ каравансерай, родъ Манхаттана для бѣдныхъ. Это учрежденіе называется the Golden Den (Золотой Гротъ.) Потому что въ этомъ мрачномъ логовищѣ, въ которомъ тѣснятся бѣдняки, они находятъ высшее благо: сонъ и кто знаетъ? иногда даже сновидѣнія.
   Данъ и Эдвардъ слѣдовали за пьянымъ, который шелъ почти прямо, упираясь руками въ обѣ стѣны.
   Онъ остановился передъ домомъ на право. Въ стѣнѣ чернѣлось что то. Это была плохо сколоченная изъ досокъ дверь.
   Проводникъ сильно ударилъ три раза.
   На высотѣ лица открылось маленькое окошечко и показалась голова, рядомъ съголовойрука, держащая фонарь.
   -- Проклятая собака! закричалъ со страшными ругательствами голосъ. Опять ты. У тебя нѣтъ ни гроша. Пошелъ прочь.
   Пьяный пробормоталъ какое то извиненіе и просьбу.
   Данъ Іокъ подошелъ.
   -- Откройте! сказалъ онъ отрывистымъ голосомъ.
   Данъ былъ ночнымъ бродягой. Его знали въ "Золотомъ Гротѣ" также хорошо, какъ во "Флоренціи."
   -- Впустите этого несчастнаго, продолжалъ Іокъ.
   И онъ положилъ какую то монету въ руку привратника, который повиновался.
   -- Этотъ джентельменъ со мною, сказалъ Іокъ.
   Эдвардъ вошелъ за нимъ.
   Привратникъ сдѣлавъ видъ, что не занимается болѣе имъ, пошелъ занять свой наблюдательный постъ. Онъ караулилъ дверь лежа на спинѣ, прислушиваясь, съ открытыми глазами. Онъ спалъ днемъ.
   Четыре лампы съ петролемъ, навѣшанныя на стѣны, освѣщали сцену.
   Это была четырехугольная, очень низкая зала. Тутъ дорожили пространствомъ, чтобъ построить возможно большее количество этажей. Вы чувствовали нездоровую сырость, на стѣнахъ видны были большія пятна плесени.
   Пола не было, его замѣняла утоптаная земля и на ней сотня человѣческихъ существъ, лежащихъ въ разныхъ положеніяхъ, перемѣшанныхъ между собою, сначала каждый старался занять себѣ отдѣльное мѣсто, но мало по малу, подъ вліяніемъ сна, они приблизились другъ къ другу и перепутались, составивъ безформенную массу лохмотьевъ.
   Почти никто не шевелится, это тяжелый сонь усталости. При блѣдномъ свѣтѣ фонарей видна масса черныхъ тѣлъ покрытыхъ, яркими лохмотьями. Это уголъ негровъ. Тугъ какъ и вездѣ племена раздѣлялись, на сколько это позволяла тѣснота помѣщенія.
   Иногда, среди шепота тяжелыхъ дыханій, прорывался жалобный, полу-задушенный вздохъ. Это были больные.
   Они удерживали свои тяжелые вздохи, изъ боязни быть выгнанными.
   Провести ночь въ этой вонючей ямѣ, разсадникѣ эпидеміи и червей, стоитъ два су.
   Ужасное зрѣлище! тутъ были женщины, которые спали держа въ объятіяхъ дѣтей, утомленныхъ усталостью.
   Данъ Іокъ и Эдвардъ, глубоко разстроганные, опустивъ голову и скрестивъ руки, смотрѣли на эту картину.
   Въ эту минуту снова постучались въ дверь.
   Окошко открылось снова.
   Новоприбывшій обмѣнялся съ привратникомъ нѣсколькими словами и дверь открылась.
   Первымъ вошелъ громаднаго роста атлетъ, съ низкимъ лбомъ и маленькими, точно пробуравленными глазами. Низкая и подлая личность...
   За нимъ шли двое молодыхъ людей, до того блѣдные, что казалось они едва могли держаться на ногахъ.
   -- Гдѣ ты ихъ подобралъ, мистеръ Клумпъ? спросилъ сторожъ, смотря на двухъ новоприбывшихъ, дрожавшихъ отъ голода и страха...
   -- Тамъ, на улицѣ.... Они умираютъ отъ голода!... Дай имъ кусокъ хлѣба, я плачу.
   -- Значитъ ты нынче сдѣлался спасителемъ дѣтей.
   Тотъ, котораго назвали именемъ Клумпа, улыбнулся нехорошей улыбкой и мигнулъ своему собесѣднику.
   Привратникъ понялъ, что это необычайное благодѣяніе, должно было скрывать какой нибудь остроумный планъ.
   Онъ повиновался, отвѣтивъ хитрымъ жестомъ на миганье Клумпа.
   -- Сюда, малютки, сказалъ Клумпъ, ложитесь и спите. Не правда ли, это будетъ лучше нежели щелкать зубами, какъ собака?
   Молодые люди ѣли и не говорили ни слова, они только переглянулись и крупныя слезы показались у нихъ на глазахъ....
   -- Все это ужасно! прошепталъ, содрогаясь Эдвардъ.
   -- Другъ мой, отвѣчалъ торжественными, голосомъ Іокъ, понимаете ли вы теперь? какъ бы ни была велика ваша печаль, какъ бы ни было тяжело ваше страданіе, понимаете ли вы. что существуютъ печали сильнѣе вашей и страданія ужаснѣе вашего?... Это агонія равнодушія... они потеряли силу даже жаловаться... Подъ ними нѣтъ ничего кромѣ отверзтой пропасти могилы, которая будетъ имъ послѣднимъ убѣжищемъ.?. Надъ ними нѣтъ болѣе надежды, нѣтъ радости!... И однако ни одинъ не хочетъ умереть.... Они руками, зубами, всѣми силами цѣпляются за свое мучительное существованіе.. Не правда ли Эдвардъ, вы болѣе не думаете о смерти?
   Эдвардъ молча сжалъ руку поэта.
   -- Эти существа, продолжалъ Данъ, снизошедшія отъ лѣности и порока до степени животныхъ, не борятся уже болѣе съ нищетой... они пресмыкаются. Ни одинъ даже не пытается приподняться... Подъ ударами судьбы, преслѣдующей ихъ, они упали и разъ попавъ въ грязь, они подаются въ ней... Дайте имъ умъ, совѣсть, зажгите въ нихъ тотъ огонь, который горитъ въ васъ Эдвардъ и они станутъ бороться, сопротивляться... они поднимутся.-- Другъ мой, я вамъ показалъ этихъ несчастныхъ, для того, чтобы вы овладѣли собою. Теперь пойдемте.
   И взявъ Эдвардъ за руку, Данъ вышелъ съ нимъ изъ Золотаго Грота.
   -- Позволите ли вы мнѣ бороться? спросилъ онъ дрожащимъ голосомъ.
   Странное лекарство придумалъ сумашедшій Іокъ.
   Мало по малу, при видѣ несчастія, Эдвардъ потерялъ сознаніе своихъ страданій. Его умъ онѣмѣлъ, его мысли заснули.
   При призывѣ Дана, Эдвардъ точно пробудился отъ сна.
   -- Да! да! вскричалъ онъ я буду бороться... съ энергіей! съ настойчивостью!
   -- А какъ я, буду вамъ помогать, началъ снова Іокъ, я клянусь вамъ, что мы, двое честныхъ людей, восторжествуемъ надъ этими негодяями.
   Начинался день. Дождь пересталъ.
   Объ нихъ можно было сказать то, что говорили дѣти при видѣ Данте... Они были въ аду...
   

XII.
ВЪ КОТОРОЙ ГОВОРИТСЯ, КАКЪ КЛУМПЪ ПОНИМАЕТЪ ОБЯЗАТЕЛЬНОЕ ОБУЧЕНІЕ.

   Возвратимся снова въ Золотой Гротъ.
   Какъ только Іокъ и Лонгсвордъ вышли, Клумпъ поспѣшно обратился къ сторожу.
   -- На кой чортъ ты пускаешь сюда этихъ ночныхъ птицъ? проворчалъ онъ сквозь зубы.
   -- По двумя, причинамъ, отвѣчалъ тотъ въ полголоса, первая та, что Данъ Іокъ далъ мнѣ однажды, когда я умиралъ съ голоду, поѣсть, что имѣетъ свою цѣну, вторая та, что за каждое свое посѣщеніе, онъ даетъ мнѣ десять долларовъ... и я былъ бы очень глупъ, еслибъ отказался отъ нихъ. А что же дурнаго ты въ этомъ видишь?
   -- Я не люблю чужихъ! Это все шпіоны.... Надо или работать между собою или совсѣмъ не работать... вотъ мое мнѣніе.
   -- Полно, старикъ, ты съ ума сходишь; а теперь объясни мнѣ, для чего ты взвалилъ себѣ на шею этихъ молодчиковъ?
   И онъ указалъ жестомъ на двухъ молодыхъ людей, которые уснули обнявшись.
   Не смотря на ихъ искаженныя страданіями лица, легко было видѣть, что они были чрезвычайно красивы. Имъ казалось лѣтъ, семнадцать, самое большее восемнадцать. Къ тому же, сходство между ними, было до того велико, что, особенно съ перваго взгляда, трудно было рѣшить, который старше.
   Но ихъ красота дѣлала еще тяжелѣе на видъ, ихъ нищету. Едва одѣтые, закутанные въ лохмотья матеріи, черезъ которыя просвѣчивалось ихъ бѣлое тѣло, они носили, каждый, по скрипкѣ, надѣтой на перевязи.
   -- Видишь ли ты, сказалъ Клумпь своему товарищу, это лица деликатныя.... они намъ будутъ отлично служить....
   -- Для чего?
   -- Старикъ, когда я что нибудь придумаю, то всегда исполняю. Ты знаешь, что нѣсколько дней тому назадъ, мнѣ не удалось одно дѣло. Но, видишь ли ты, я до сихъ поръ не могу этого забыть. Но, терпѣніе, сказалъ я самъ себѣ, папа Клумпъ не дуракъ. Онъ найдетъ что надо. Я сталъ искать и нашелъ.
   -- Что ты хочешь сказать? А! ужъ не хочешь ли ты усыновить этихъ сиротъ!...
   Достойные друзья разразились смѣхомъ.
   Клумпъ сильно ударилъ товарища по плечу.
   -- Ты вѣчно шутишь старикъ. Но это хорошо.... Къ тому же ты понялъ... кромѣ шутокъ, я буду отцемъ этимъ подросткамъ.... ты увидишь!... къ тому же я сдѣлалъ свое дѣло....
   -- А ты мнѣ объяснишь?...
   -- Чортъ возьми, старый Дикъ, развѣ у меня есть отъ тебя секреты?
   Послѣ этого Клумпъ въ свою очередь растянулся на полу. И вскорѣ звучное храпѣнье доказало, что всѣ его прекрасныя качества пришли въ оцѣпенѣніе.
   Молодые люди спали....
   Когда насталъ день, ихъ перенесли въ одну изъ комнатъ втораго этажа, а они были до того изнурены нищетою и усталостью, что даже не почувствовали этого.
   Комната, въ которую ихъ перенесли, составляла совершенный контрастъ съ остальнымъ домомъ.
   Все въ ней было чисто и опрятно, хотя мебель и была самая простая.
   Такимъ образомъ, когда молодые люди, довольно поздно, проснулись наконецъ, ихъ первое впечатленіе было самое пріятное.
   -- Гдѣ мы Михаилъ? сказалъ одинъ изъ нихъ.
   -- Честное слово Жемми, я ничего не знаю.
   Михаилъ провелъ рукою по лбу и сѣлъ на постель.
   -- Что же такое случилось въ эту ночь? спрашивалъ онъ себя, стараясь собрать воспоминанія.
   Дѣйствительно, это были два очень красивые мальчика, можетъ быть слишкомъ женственные, такъ нѣжны были ихъ черты лицъ. Блѣдные, съ темными кругами около глазъ, они, казалось, были еще прекраснѣе.
   Оба были блондины съ довольно длинными, вьющимися волосами.
   Едва успѣли они обмѣняться нѣсколькими словами, какъ дверь отворилась.
   Вошелъ Клумпь.
   -- Ну! молодчики, сказалъ онъ своимъ грубымъ голосомъ. лучше ли вамъ сегодня?
   Понятно, что наканунѣ, въ томъ состояніи, въ какомъ они находились, молодые люди едва замѣтили наружность своего неожиданнаго благодѣтеля.
   Такъ, что теперь они смотрѣли съ изумленіемъ, не лишеннымъ страха, на эту громадную фигуру, съ мало располагающими къ себѣ манерами.
   Михаилъ, первый сообразилъ, что передъ ними человѣкъ, спасшій ихъ.
   -- Это вы привели насъ сюда? сказалъ онъ своимъ нѣжнымъ голосомъ.
   -- Да, чортъ возьми! безъ меня, надо признаться, я думаю, что вы бы заснули въ послѣдній разъ.... Но откуда вы шли и что вы тамъ дѣлали?
   -- Мы пришли изъ далека.... мы не могли больше идти.
   -- Изъ далека! это не названіе.
   -- Мы пришли изъ Колорадо.
   -- Пѣшкомъ?
   -- Пѣшкомъ.
   Клумпъ испустилъ энергическую брань.
   -- Чортъ возьми! вотъ такъ путь, а изъ какого угла этой счастливой страны?...
   -- Изъ Канонъ Сити, на Арканзасѣ.
   -- Хорошее мѣсто!...развѣ вы работали тамъ?
   -- О! нѣтъ, мы не достаточно сильны для этого.
   -- Но, сказалъ Клумпъ, я болтаю, а у васъ желудокъ должно быть совсѣмъ пустъ... правда? Погодите минуту, вы оправитесь немного, тогда мы поговоримъ.
   Онъ вышелъ.
   Братья инстинктивно переглянулись; не смотря на услугу, оказанную имъ Клумпомъ, они не чувствовали къ нему большаго довѣрія.
   Но онъ не далъ имъ времени сообщить другъ другу свои впечатлѣнія и возвратился черезъ нѣсколько минутъ, нагруженный съѣстнымъ.
   Не смотря на свое колебаніе Михаилъ и Жемми по могли не улыбнуться отъ удовольствія.
   -- А! а! сказалъ Клумпъ, кажется не будетъ отказа. Вы видите, что папа Клумпъ не таковъ, какимъ кажется по виду и я увѣренъ мы скоро сдѣлаемся товарищами.
   Говоря это, онъ поставилъ все на бѣлый деревянный столъ, бросая отъ время до времени довольные взгляды на обоихъ братьевъ.
   -- Такъ, ѣште, пейте, сколько хотите!...
   Конечно кушанья были аппетитныя, горячій картофель, вкусный хлѣбъ, соленое мясо и вода, чистая какъ кристалъ.
   Нѣсколько минутъ продолжалось молчаніе. Михаилъ и Жемми, дѣлали честь закускѣ.
   Клумпъ ходилъ взадъ и впередъ и будучи увѣренъ, что на него не смотрятъ, принялъ свою обыкновенную физіономію. Сказать по правдѣ, это было лице самаго страшнаго разбойника, какого только можно себѣ представить, на которомъ низкія страсти оставили свои слѣды.
   -- Изъ Канонъ Сити! началъ онъ, продолжая прерванный разговоръ. А сколько времени прошло съ тѣхъ поръ, какъ вы отправились оттуда?
   -- О! много времени, сказалъ Жемми, больше полгода....
   -- Но на кой чортъ, вы бросили свою семью?..
   Молодые люди вздрогнули.
   -- У насъ нѣтъ семейства, сказалъ печально Михаилъ.
   -- О! бѣдные мальчики! вскричалъ патетическимъ голосомъ Клумпъ, голосомъ, который противорѣчилъ съ молніей радости, блеснувшей у него въ глазахъ.... нѣтъ семейства!... Вы сироты?
   -- Да, отвѣчали тихимъ голосомъ братья, обмѣнявшись быстрымъ взглядомъ.
   -- И давно вы потеряли вашихъ родителей?..
   -- Болѣе пяти лѣтъ.
   -- Но... извините меня за всѣ эти вопросы... но чортъ возьми! вы меня интересуете! Вы сказали, что оставались тамъ пять лѣтъ послѣ вашего несчастія... Но чѣмъ же вы жили?..
   -- Мы пѣли... играли на скрипкѣ... рудокопы хорошо знали насъ... и намъ было не дурно...
   -- Но все надоѣдаетъ, не правда ли? Вы захотѣли посмотрѣть страну?..
   Нѣкоторое замѣшательство выразилось на лицахъ молодыхъ людей, Михаилъ поспѣшно отвѣчалъ:
   -- Да, да, вы угадали...
   -- Ого! подумать Клумпъ, отъ котораго не скрытость это движеніе, тутъ что то есть. Мы это узнаемъ, друзья мои. Не такимъ молокососамъ какъ вы, смѣяться надъ старымъ Клумпомъ.
   Потомъ онъ сказалъ громко:
   -- И такъ, вы говорите, что не знаете здѣсь никого?
   -- Никого, сказать Михаилъ съ нѣкоторой поспѣшностью.
   -- Ясно, что это ихъ слабая струна, сказалъ себѣ Клумпъ. Мы посмотримъ. А что же вы хотите, дѣлать? продолжалъ онъ вслухъ.
   -- Мы еще не знаемъ. Мы поищемъ.
   -- Въ какомъ же родѣ? я надѣюсь что вы не думаете снискивать себѣ здѣсь пропитаніе, распѣвая какъ соловьи.
   -- О! нѣтъ, мы бы хотѣли заняться торговлей... поступить въ какую нибудь контору.
   -- Чортъ возьми! это не дурно... но прежде всего, то ли это что вамъ надо? Вы привыкли къ воздуху и будете принуждены, съ утра до вечера, сидѣть въ этихъ к.гѣткахъ и писать цифры или возиться съ тюками хлопчатой бумаги... это тяжело...
   -- Мы привыкнемъ.
   -- Привыкнете! какое заблужденіе! Послушайте, со мною съ самимъ часто случалось въ жизни... быть принужденнымъ... моими занятіями... оставаться заключеннымъ... хмм!.. въ продолженіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ... ну!... это было для меня настоящая мука...
   Достойный Клумпъ забылъ сказать, гдѣ и за что онъ бывала заключенъ. Конечно тутъ дѣло шло не о банкирской конторѣ.
   Закуска кончилась.
   -- Теперь, сказалъ Клумпъ, вами. надо совершенно отдохнуть. А серьезныя дѣла оставимъ до завтра, не правда ли?
   -- Но, сказалъ Михаилъ, мы почти не чувствуемъ болѣе усталости и намъ бы хотѣлось пойти посмотрѣть немного городъ.
   -- Нѣтъ! сказалъ довольно отрывисто Клумпъ. Вы будете такъ добры, что не станете поступать неосторожно... я очень забочусь о вашемъ здоровьѣ, друзья мои, и я прошу васъ...
   Онъ сдѣлалъ удареніе на послѣднихъ словахъ и повторилъ.
   -- Я прошу васъ, спокойно остаться здѣсь.
   Михаилъ и Жемми совсѣмъ не казались расположенными, уступить этой просьбѣ.
   -- Я васъ увѣряю, сказалъ съ нѣкоторой твердостью Жемми, что намъ, напротивъ, необходимо подышать свѣжимъ воздухомъ...
   -- Я васъ увѣряю, сказалъ вставая Клумпъ и дѣлая удареніе на словахъ, что вамъ необходимо оставаться здѣсь. Не упрямтесь! Вы не захотите огорчить меня.
   И не смотря на любезную улыбку, голосъ Клумпа возвысился до такой степени, что не позволялъ возраженій.
   Михаилъ толкнулъ брата локтемъ.
   -- Мы останемся, сказалъ онъ, если это вамъ доставить удовольствіе...
   -- Большое удовольствіе, мои барашки! чортъ возьми! вы можете, сдѣлать что нибудь для моего удовольствія... Ложитесь или нѣтъ, спите или нѣтъ... какъ вамъ угодно... я вамъ даже оставлю виски... я добръ не правда ли? и къ тому же я васъ не оставлю однихъ... я приду поговорить съ вами... вы меня дѣйствительно интересуете...
   Говоря это Клумпъ поспѣшно собиралъ остатки кушанья и приготовлялся идти.
   -- Но сказалъ Михаилъ, завтра... намъ можно будетъ выйти?..
   -- Конечно... завтра... разсчитывайте на это, пробормоталъ Клумпъ, который не давая болѣе никакихъ объясненій, затворилъ за собою дверь.
   Братья услышали шумъ ключа въ замкѣ. Они были заперты...
   -- А! сказалъ Дикъ, который дожидался своего друга Клумпа, объяснишь ли ты мнѣ старина, что ты хочешь дѣлать съ этими мальчишками.
   -- Сойдемъ, отвѣчалъ Клумпъ. Когда они вошли въ нижнюю залу, Клумпъ налилъ себѣ большую кружку джина и сказалъ!
   -- Ты, старикъ, ничего не понимаешь.-- Съ сегодняшняго дня я открываю университетъ и беру дипломъ профессора.
   -- Университетъ! вскричалъ покатываясь отъ смѣха Дикъ.
   -- Нѣтъ ничего серьезнѣе... Видишь ли старикъ, настали дурныя времена и наши дѣла упали. Знаешь ли почему? по причинѣ нашей извѣстности, потому что я знаменитъ, какъ артистъ. Нѣтъ болѣе возможности работать. Всякій говоритъ: "это дѣло Клумпа". Почти невозможно сдѣлать хорошее дѣло. Клумпъ слишкомъ извѣстенъ, слишкомъ извѣстенъ!
   -- Ну?
   -- Ну, я хочу поступить подобно тѣмъ артистамъ, которые поработавъ сами, черезъ извѣстное время начинаютъ заставлять работать другихъ. Изъ солдата я хочу сдѣлаться капитаномъ. Однимъ словомъ, я хочу завести учениковъ.
   -- Но это отлично!
   -- Ты это представляешь себѣ. Подъ вліяніемъ отеческихъ наставленій, я разовью въ нѣкоторыхъ избранныхъ созданіяхъ, спящія въ нихъ способности. Какое удобство! Вотъ напримѣръ, эти два барашка, которыхъ я подцѣпилъ вчера. Замѣтилъ ты какой у нихъ видъ не тронь меня. Они кажутся такими невинными, честными... говоря по просту, глупыми! Безъ насъ они не могутъ ничего. У нихъ нѣтъ ловкости, умѣнья. Но стоитъ мнѣ взять ихъ въ свое вѣдѣніе и ты увидишь какъ они разовьются.
   Дикъ слушалъ эти разсужденія съ видимымъ восхищеніемъ. Клумпъ выросталъ въ его глазахъ, до неизмѣримой высоты.
   -- Но если случайно, вѣдь есть такіе глупые люди, -- это ремесло имъ не понравится?..
   -- Надо чтобы они были чертовски упрямы... Но въ этомъ случаѣ я сдѣлаю свое...
   И такъ какъ Данъ, продолжалъ смотрѣть на него съ любопытствомъ:
   -- Чортъ возьми? вскричалъ онъ, тебѣ надо разжевать и въ ротъ положить! Съ какихъ поръ мы разучились, заставлятъ людей, дѣлать что намъ угодно?.. Или ты думаешь, что Клумпъ испугается какихъ нибудь слезъ? Намъ не надо добродѣтели... а не то!
   При этихъ словахъ, на лицѣ Клумпа выразилась звѣрская жестокость.
   Потомъ наклонясь къ Дану, онъ сказалъ ему на ухо: Будь спокоенъ... я отвѣчаю за это! я согнулъ не мало другихъ.
   Данъ улыбнулся.
   -- Да, да, я понимаю!.. Молодцамъ надо только держаться..
   

XIII.
СООБЩНИКЪ КАКИХЪ МАЛО.

   Возвратимся теперь къ другимъ нашимъ героямъ.
   Полковникъ Гаррисонъ, меланхолически сидѣлъ въ качающемся креслѣ, которое онъ тихо и мѣрно заставлялъ двигаться.
   Передъ нимъ, обернувшись спиною къ камину, стоялъ Францискъ Диксонъ, держа во рту окурокъ потухшей сигары.
   -- Трипъ!
   -- Мопъ!
   Друзья переглянулись.
   Потомъ оба наклонили голову. Они понимаютъ другъ друга.
   Большіе глаза Мопа-Диксона выражаютъ страшную печаль.
   Трипъ-Гаррисонъ зеленѣе чѣмъ когда либо.
   Вдругъ Мопъ обернулся и сильно ударилъ кулакомъ по камину. Нервнымъ движеніемъ Трипъ сломалъ перо, которое держалъ въ рукахъ.
   -- Онъ нами играетъ!
   -- Онъ насъ эксплуатируетъ.
   -- И мы это переносимъ?
   -- Мы будемъ всегда покоряться?
   -- Это невозможно, дѣло идетъ о нашемъ достоинствѣ.
   -- Я только хотѣлъ это сказать.
   Оба друга запахнулись въ свои сюртуки и начали лихорадочно застегивать ихъ.
   Потомъ они гордо подняли головы.
   Все это происходитъ въ конторѣ редакціи Cat о'nine tails. На столѣ, на креслахъ, на полу валяются развернутые номера...
   Вдругъ снаружи раздались твердые шаги.
   -- Это онъ, сказалъ Трипъ.
   -- Вотъ благопріятная минута...
   Дверь отворилась и вошелъ Бамъ.
   Для Бама было достаточно двухъ недѣль для полнаго перерожденія, начавшагося у смертнаго одра Тиллингаста. Бамъ дѣйствительно, какъ говорится, перемѣнилъ шкуру. Теперь это былъ холодный и высокомѣрный джентельменъ.
   -- Здравствуйте, господа, сказалъ Бамъ, что новаго.
   Трипъ и Мопъ переглянулись: минута наступила.
   Друзья молчали.
   Бамъ отъ нетерпѣнія сталъ стучать ногой но полу.
   -- Ну, сказалъ онъ, сдѣлаете ли вы мнѣ честь отвѣтить или нѣтъ? Я спрашиваю васъ во второй разъ, что такое случилось?
   -- Случилось!.. случилось!.. вскричалъ выпрямляясь Мопъ.
   -- Случилось то, что мы недовольны! добавилъ Трипъ.
   -- Въ самомъ дѣлѣ? сказалъ Бамъ, насмѣшливымъ тономъ. А! вы недовольны! А могу я узнать, дорогіе мои друзья, чѣмъ вы такъ недовольны?
   На этотъ разъ уже не было возможности отступить. Достоинство полковника и достойнаго редактора было затронуто.
   -- Сударь, съ гордостью сказалъ Мопъ, вы можетъ быть думали, что имѣете дѣло съ дураками.
   -- Можете ли вы это предположить? сказалъ Бамъ, съ самой утонченной любезностью.
   -- Нѣтъ мы... не хотимъ... этого думать сказалъ съ удареніемъ на этихъ словахъ Мопъ. Но въ такомъ случаѣ, позвольте узнать, почему вы обращаетесь съ нами, такъ безцеремонно?
   Тонъ Мопа принялъ даже нѣкоторый оттѣнокъ дерзости. Бамъ быстро поднялся со своего мѣста.
   -- Что вы сказали?
   -- Я сказалъ, вскричалъ раздраженный Трипъ, что намъ не идетъ исполнять роль машинъ, что на нашу долю падаютъ всѣ непріятности, всѣ затрудненія, всѣ опасности... а на вашу всѣ выгоды... Понимаете теперь?
   Бамъ положилъ ему на плечо руку.
   -- Любезный мой Трипъ, холодно сказалъ онъ, мнѣ кажется, вы сегодня черезъ чуръ выпили.
   -- Чортъ возьми! зарычалъ Трипъ.
   -- А! вскричалъ Мопъ, который поспѣшилъ на выручку товарища, вы думали, что мы дойныя коровы, которыхъ можно доить сколько угодно и они никогда не потребуютъ отъ васъ для себя самихъ сливокъ? Трипъ и Мопъ работаютъ какъ каторжники, они переносятъ оскорбленія тутъ и тамъ и за все это мистеръ Бамъ бросаетъ имъ, какъ подачку, два несчастныхъ доллара въ день... точно собакамъ кость... тогда какъ самъ получаетъ всѣ выгоды... Мы работаемъ... Мы нападаемъ на жертвы, а деньги собираете вы одинъ... Это не можетъ такъ продолжаться. Или будемъ дѣлить все на трое, или мы больше не слуги вамъ.
   -- Отлично! отвѣчалъ Барнетъ. Я только сожалѣю, что вы мнѣ это поздно сказали.
   -- Какъ? почему? слишкомъ поздно?.. воскликнули друзья.
   -- Да, я повторяю, что очень сожалѣю объ этомъ... но я именно съ тѣмъ пришелъ сюда, чтобы сказать вамъ, что, не смотря на все мое сожалѣніе, я принужденъ отказаться отъ вашихъ услугъ.
   Раздалось два подавленныхъ горестныхъ восклицанія.
   Бамъ смѣялся.
   Потомъ обернувшись къ Трипу.
   -- Полковникъ, сказалъ онъ, мнѣ извѣстно, что Herald ищетъ въ настоящее время человѣка, компетентнаго въ экономическихъ вопросахъ.
   Потомъ обернувшись къ Мопу.
   -- Public Ledger въ Филадельфіи хочетъ пріобрѣсти для своего журнала, заслуженнаго критика; Диксонъ...
   Озадаченные друзья смотрѣли другъ на друга.
   -- Я не въ правѣ отвлекать васъ болѣе отъ этихъ, достойныхъ васъ, занятій. Простите что я удерживалъ ваши порывы... вы свободны...
   Нѣсколько минутъ прошло въ глубочайшемъ молчаніи.
   Бамъ игралъ со своей тросточкой, которую старался установить на носкѣ сапога.
   Трипъ взглянулъ на Мопа.
   Еще нѣсколько минуть прошло въ колебаніи. Но добрыя сердца не злопамятны.
   -- Бамъ! сказалъ жалобнымъ голосомъ Трипъ.
   -- Что?
   -- Ты на насъ сердишься?
   -- Мы можетъ быть зашли не много далеко?
   -- Трипъ такой вспыльчивый!..
   -- Мопъ такъ легко выходитъ изъ себя!..
   -- Это не потому чтобы онъ былъ золъ...
   -- У него уже такой темпераментъ... темпераментъ...
   Бамъ расхохотался.
   -- Ну! полно! школьники! садитесь и слушайте меня!
   Страшная перспектива быть совершенно брошенными, вполнѣ уничтожила поползновенія двухъ сотрудниковъ на независимость. Какъ ни было, конечно, хорошо ихъ мнѣніе на свой счетъ, они все-таки не разсчитывали на свое литературное достоинство. Даже, болѣе, было бы крайне неосмотрительно разсчитывать на благосклонность ихъ конкурентовъ.
   Кошка съ девятью хвостами храбро выполняла свою программу. Она разыскивала вездѣ и все и плечи ея почтенныхъ редакторовъ, приняли на себя не одно доказательство силы ея атакъ.
   Мы сказали, что Эффи Тиллингастъ изъ Балтимора, куда она на время удалилась, руководила бѣглымъ огнемъ оскорбительныхъ намековъ и опасныхъ открытій.
   Это былъ публичный скандалъ. Но до сихъ поръ, кромѣ нѣсколькихъ тукманокъ, полученныхъ почтенными друзьями. Трипомъ и Мопомъ, не представлялось еще никакого серьезнаго сопротивленія. Старый Тиллингастъ вѣрно угадалъ. Сколько ему дѣлалось признаній! Сколько у него было сообщниковъ! Его мемуары могли бы составить родъ Красной Книги американской биржи. Эффи полными горстями брала изъ этого арсенала обмановъ и ловкихъ мошенничествъ.
   И тѣ, которые были затронуты, приходили платить за свои прошлые грѣхи.
   Каждое утро, на биржѣ, съ трепетомъ открывали обличительный листъ. Негоціанты смотрѣли другъ на друга, стараясь открыть на лицѣ собрата слѣды признанія. Что за имена, скрывались подъ такимъ то и такимъ то псевдонимомъ? Къ кому относился такой то намекъ? Кто былъ выведенъ въ такомъ то анекдотѣ. И начинались различные комментаріи. Конечно самымъ незнающимъ оказывался тотъ, въ кого была пущена стрѣла. И если бы жертва могла хоть открыть, кто былъ ея палачъ! Гаррисонъ и Диксонъ были очевидно только орудіями. Что касается до Бама, то объ его существованіи никто не зналъ и онъ очень рѣдко приходилъ въ редакцію. Никто не зналъ, что сталось съ Эффи Тиллингастъ. Да если бы даже ея убѣжище и было извѣстно, никто бы не могъ предположить, чтобы эти аттаки были дѣломъ молодой, свѣтской дѣвушки.
   Какая же была во всемъ этомъ дѣйствительная роль Бама? Противъ своей воли, молодой человѣкъ долженъ былъ подчиняться власти своей жены. Напрасно, въ письмахъ, онъ угрожалъ Эффи, что откажется отъ дѣла въ которомъ участвуетъ, такъ сказать, механически. Она отвѣчала уклончиво, приписывая всѣ волѣ отца. И мало по малу въ униженномъ сердцѣ Бама, собирался гнѣвъ и ненависть.
   Въ тотъ день, когда происходила описанная нами сцена, Эффи объявила Баму, что пришло время привести въ исполненіе главный планъ. Она казалось начала оказывать ему болѣе довѣрія. Можетъ быть въ виду кризиса, она понимала, что ей необходимо щадить своего сообщника.
   Что касается до собранныхъ уже денегъ, составлявшихъ нѣсколько тысячъ долларовъ, то они должны были пойти на веденіе рѣшительной кампаніи.
   Это былъ военный бюджетъ, которымъ распоряжалась Эффи.
   -- И такъ! господа, сказалъ Бамъ, на что же вы рѣшаетесь?
   Настроеніе двухъ друзей совершенно измѣнилось. Они видѣли передъ собою пропасть.
   Трипъ и Мопъ поторопились принести повинную и самыя полныя извиненія.
   -- Мы сегодня начинаемъ серьезную кампанію. Будьте на все готовы. Человѣкъ, противъ котораго мы предпринимаемъ эту борьбу настолько силенъ, что, однимъ взмахомъ руки, можетъ уничтожить насъ всѣхъ троихъ... Значитъ надо быть благоразумнѣе! На дѣлайте ничего безъ меня! Если статья, которую я вамъ дамъ, вызоветъ сильное мщеніе, то склоните голову и молчите...
   -- Но если насъ убьютъ, прошепталъ Трипъ.
   -- Дайте себя убить.
   Друзья ничего не возразили.
   Бамъ вынулъ бумагу изъ своего портфеля.
   -- Вотъ, сказалъ онъ, эти нѣсколько строкъ вы напечатайте большими буквами въ самомъ началѣ журнала. Надо чтобы это было точно исполнено. Впрочемъ я самъ буду наблюдать.
   Онъ перечиталъ статью чтобы увѣрится, что ничего не пропущено.
   Она была составлена слѣдующимъ образомъ:

Говорящій повѣшенный.
Чудо новѣйшей науки.
Преступленіе на Монъ-Діабль.
Интересныя подробности.-- Ужасныя открытія.

-----

Записки повѣшеннаго,
написанныя имъ самимъ,
будутъ печататься безостановочно въ "Кошкѣ", начиная съ будущей субботы.

Заглавіе первой части.

С. Б. T. А, М.

   NB. Въ случаѣ если кто нибудь изъ нашихъ читателей, пожелаетъ доставить или получить какія нибудь объясненія, то его просятъ обратиться въ контору журнала, отъ 9 до 11 часовъ утра.
   Трипъ и Мопъ сосредоченно слушали чтеніе этой статьи.
   Что касается до Бама. то онъ смотрѣлъ на нее съ жаднымъ любопытствомъ... Это была тайна Тиллингаста, онъ въ этомъ не сомнѣвался. Онъ припоминалъ слова, сказанныя ему умирающимъ; больше онъ ничего позналъ.
   Онъ говорилъ себѣ, что съумѣетъ заставить Эффи говорить.
   -- Но замѣтилъ Трипъ, почесывая за ухомъ, если придутъ говорить съ повѣшеннымъ, что намъ отвѣчать?
   Бамъ провелъ рукою по лбу, какъ бы для того, чтобы прогнать одолѣвавшія его мысли.
   -- Вы назначите свиданіе на завтра, отрывисто сказалъ онъ, и немедленно предупредите меня.
   

XIV.
ВЪ КОТОРОЙ ГОВОРИТСЯ О ТОМЪ, КАКИМЪ ОБРАЗОМЪ ВИСѢЛИЦА МОЖЕТЪ БЫТЬ ДЕРЕВОМЪ, ПРИНОСЯЩИМЪ СТРАННЫЕ ПЛОДЫ.

   На другой день, Бамъ былъ одинъ въ комнатѣ, которую онъ занималъ въ отелѣ Броклина. Онъ съ волненіемъ ходилъ взадъ и впередъ.
   Онъ мялъ въ рукахъ только что полученное письмо. Потомъ снова развертывалъ его и перечитывалъ въ полголоса.
   -- "Другъ мой, говорилось въ письмѣ, присланномъ изъ Балтимора, вы слишкомъ нетерпѣливы. Позвольте напомнить вамъ, что вы обязались повиноваться мнѣ во всѣхъ случаяхъ начатой нами борьбы. Неосторожность можетъ все погубить. Отказывая вамъ пока, въ выдачѣ тѣхъ документовъ, о которыхъ вы говорите, я дѣйствую для нашей общей пользы. Еще немного терпѣнія. Слѣдуйте буквально моимъ приказаніямъ, повторяйте нѣсколько дней въ началѣ журнала, объявленіе которое я вамъ прислала. Когда придетъ время, вы узнаете все. А пока избавьте меня отъ ребяческихъ выговоровъ, которые похожи на угрозы и которые не должны имѣть мѣста между нами... Еще разъ повторяю: ни въ какомъ случаѣ не дѣйствуйте не спрося моего мнѣнія".
   Это письмо было подписано именемъ Эффи.
   -- И такъ, прошепталъ Бамъ, дрожа отъ гнѣва, я смѣшной рабъ этой женщины. Я имѣлъ глупость связать себя съ нею и теперь она смѣется надо мною: подъ каждой фразой ея письма я чувствую иронію, которая звучала въ ея голосѣ во время нашего послѣдняго свиданія...
   Онъ съ гнѣвомъ топнулъ ногою.
   -- Проклятіе! этого больше не будетъ!.. Терпѣніе! Придетъ моя очередь и вы дорого заплатите, моя гордая красавица, за мое теперешнее униженіе.
   Въ самомъ дѣлѣ, положеніе Бама было далеко незавидно.
   Тамъ, гдѣ онъ думалъ найти сообщницу, онъ попался въ руки деспота. Его разбойничья душа возмущалась противъ этого подчиненія, котораго у него даже не просили, но къ которому просто принуждали...
   До сихъ поръ онъ покорялся, потому что онъ сознавалъ силу этой женщины и сначала рѣшился принести свое самолюбіе въ жертву предпринятому дѣлу. Но онъ говорилъ себѣ что настанетъ день, когда она будетъ принуждена прибѣгнуть къ нему и согласиться на его полное сообщничество. И онъ терпѣлъ думая объ этомъ днѣ. Страстныя желанія, возбужденныя въ немъ сначала красотою Эффи, уступили мѣсто непреодолимому желанію подчинить себѣ эту женщину.
   Онъ желалъ обладать ею теперь не изъ любви, а изъ гордости. Онъ желалъ чтобы эта женщина принадлежала ему тѣломъ и душой. И какъ онъ будетъ ненавидѣть ее тогда!
   Внезапно раздавшійся въ дверь стукъ, неожиданно прервалъ его мечтанія.
   Вслѣдъ за стукомъ, въ дверяхъ появились одинъ за однимъ почтенные Трипъ и Мопъ.
   -- Вы здѣсь? вскричалъ Бамъ, между тѣмъ какъ я запретилъ вамъ, подъ какимъ бы то ни было предлогомъ, приходить сюда.
   Эти слова были произнесены строго повелительнымъ голосомъ. Бамъ вознаграждалъ себя.
   -- Шт! сказалъ Трипъ, дѣлая рукою таинственный знакъ.
   -- Шт! повторилъ Мопъ.
   Оба обернулись и посмотрѣли черезъ перилы лѣстницы.
   -- Никого! сказалъ Трипъ.
   -- Да войдете ли вы? вскричалъ Бамъ, выведенный совершенно изъ терпѣнія.
   И схвативъ Мопа за руку онъ втолкнулъ его въ комнату. Трипъ вошелъ за ними и заперъ дверь.
   Потомъ оба, приложивъ палецъ къ губамъ, повторили еще болѣе продолжительное шт!..
   -- Любезные мои друзья, сухо сказалъ Бамъ, я не люблю ни шутокъ ни дерзостей... Будьте такъ добры, бросьте этотъ видъ водевильныхъ заговорщиковъ и объясните мнѣ, что васъ сюда привело.
   Друзья переглянулись. Трипъ началъ.
   -- Дорогой Бамъ, вы дѣйствительно запретили намъ безпокоить васъ здѣсь... но случай показался намъ столь важнымъ...
   -- Хорошо! сказалъ Бамъ. Въ чемъ же дѣло?
   -- Сегодня утромъ, продолжалъ Трипъ наши мальчишки бѣгая съ газетой, кричали на всѣхъ перекресткахъ въ уши проѣзжимъ интересное объявленіе въ Cat о'nine tails... Записки повѣшеннаго! Купите преступленіе на Монъ-Діабль... какъ вдругъ.
   -- Было десять часовъ, пояснилъ Мопъ.
   -- Дверь конторы открывается... и входитъ великолѣпный лакей, весь въ черномъ. Еслибъ не мое достоинство редактора, я бы всталъ и поклонился ему... Здѣсь "Кошка съ девятью хвостами"? спрашиваетъ онъ.-- Здѣсь, говорю я.-- Сколько у васъ осталось номеровъ? спрашиваетъ франтъ въ ливреѣ. Вдохновеніе свыше осѣнило меня и я ему отвѣчалъ: "--Двадцать три тысячи... Хорошо! говоритъ онъ: я ихъ покупаю. Я подозрѣвалъ что нибудь въ этомъ родѣ. Однако купить цѣлые двадцать три тысячи номеровъ, было по меньшей мѣрѣ странно. Я долженъ прибавить, что у насъ ихъ оставалось всего едва пять тысять... къ счастію, мой догадливый другъ Мопъ, слышалъ весь разговоръ, бросился въ типографію и велѣлъ печатать еще.
   -- Отлично съиграно! сказалъ Бамъ, улыбаясь, противъ воли, мошенничеству своихъ сотоварищей.
   Трипъ и Мопъ поклонились при этой похвалѣ начальника.
   -- Это все? спросилъ Бамъ. Я до сихъ поръ, еще не вижу тутъ ничего особеннаго.
   -- Вы очень требовательны! сказалъ съ достоинствомъ Мопъ. Во первыхъ мы получили порядочное количество долларовъ: во вторыхъ съиграли славную штуку: въ третьихъ дали доказательство необычайной быстроты дѣйствій. Но нѣтъ, это еще не все!
   -- Посмотримъ.
   -- Лакей велѣлъ унести двадцать три тысячи купленныхъ экземпляровъ. Потомъ вернулся ко мнѣ въ кабинетъ. "Вы, сказалъ онъ мнѣ, редакторъ журнала?-- Да, сударь.-- Не угодно ли вамъ будетъ придти въ ресторанъ, въ Пятой аллеѣ? Вы скажете тамъ ваше имя и тамъ вамъ покажутъ того, кто желаетъ съ вами говорить.
   -- Его имя? спросилъ я.
   -- Это лицо само скажетъ его.
   -- Гм! я не знаю, долженъ ли я...
   -- Я бы вамъ совѣтовалъ!.. продолжалъ лакей. Конечно какъ только онъ вышелъ, я сейчасъ же отправился за нимъ слѣдомъ... мы дошли до Валь-Стрита... тутъ лакей подошелъ къ господину, котораго я узналъ...
   -- Имя его!.. вскричалъ Бамъ. Имя этого человѣка!
   -- Адамъ Маси, первый банкиръ Нью-Іорка.
   Бамъ поднялся съ своего мѣста.
   -- Друзья мои, сказалъ Бамъ, готовы ли вы помогать мнѣ, чтобы я не сдѣлалъ, чтобы ни предпринялъ?..
   Къ нему молча протянулись двѣ руки.
   -- Ну хорошо! въ пять часовъ, я пойду самъ къ Адаму Маси...
   Что хотѣлъ предпринять Бамъ, почему принялъ онъ внезапное рѣшеніе идти на свиданіе съ Маси?
   Онъ и самъ не зналъ этого.
   Въ немъ просто говорилъ духъ противорѣчія. Ясно было, что Эффи нападала на одно изъ блестящихъ свѣтилъ финансоваго міра. Онъ достаточно хорошо зналъ ее, чтобы быть увѣреннымъ, что она не начала бы нападенія, не имѣя въ рукахъ могущественнаго и по всей вѣроятности непреодолимаго орудія. Она запретила ему предпринимать чтобы то ни было, не спросивъ предварительно ея мнѣнія. Этого и было достаточно. Онъ рѣшился разбить свои оковы и дѣйствовать самостоятельно.
   Конечно онъ понималъ, что это было неосторожностью съ его стороны и что его поступокъ могъ испортить все; но онъ не могъ, онъ не хотѣлъ переносить болѣе униженія, въ которое его поставила дочь Тиллингаста.
   Въ пять часовъ, онъ входилъ въ гостинницу Пятой аллеи.
   Адамъ Маси ждалъ его.
   Банкиръ былъ въ отличномъ расположеніи духа. Онъ даже не предполагалъ возможности неуспѣха. Каково бы ни было препятствіе, онъ заранѣе былъ увѣренъ, что преодолѣетъ его. Будучи самъ человѣкомъ безъ всякихъ нравственныхъ правилъ, онъ не предполагалъ, да и долгій опытъ еще болѣе убѣдилъ его въ этомъ,-- онъ не предполагалъ даже возможности, встрѣтить сопротивленія съ этой стороны. Онъ вѣрилъ въ могущество денежныхъ аргументовъ, противъ какого угодно упрямства. Поэтому, онъ совершенно спокойно, явился на назначенное свиданіе
   Бамъ, съ своей стороны, чувствовалъ, что ему предстояла серьезная игра. Противъ воли, онъ былъ неспокоенъ. Потому что, дѣйствительно, онъ положительно не зналъ что будетъ отвѣчать на вопросы, которые ему будутъ предлагать. Но ему не въ первый разъ, приходилось быть въ такомъ положеніи.
   Бамъ и Маси раскланялись.
   Маси подумалъ съ минуту.
   -- Дѣйствительно ли васъ я ждалъ? спросилъ онъ.
   -- Я думаю...
   -- Вамъ назначило это свиданіе третье лицо.
   -- Да.
   -- По дѣламъ?..
   Тутъ Маси замялся.
   -- По дѣламъ журнализма... докончилъ Бамъ.
   -- Отлично, сказалъ Маси, смотря на своего противника, какъ бы стараясь угадать по первому взгляду величину опасности.
   Бамъ чувствуя, что его разсматриваютъ, принялъ на себя видъ полнаго спокойствія. Лицо, его было непроницаемо: онъ былъ только немного блѣденъ.
   -- Вы значитъ знаете, началъ снова Маси, по какому поводу я просилъ васъ придти на это свиданіе?
   -- Я думаю, что знаю, сказалъ Бамъ; однако я желалъ бы, чтобы вы мнѣ обозначили предѣлы услуги... которую вы ожидаете отъ меня...
   -- Мы хотимъ перехитрить! подумалъ Маси. Нѣтъ ничего проще, продолжалъ онъ громко. Ваша газета -- потому что я предполагаю, что вы главный хозяинъ этого изданія...
   Бамъ поклонился въ знакъ согласія.
   -- Ваша газета напечатала въ самомъ началѣ объявленіе, по поводу котораго я желалъ бы получить нѣкоторыя свѣдѣнія.
   -- Я позволю себѣ спросить васъ, сударь, любезно сказалъ Бамъ, въ качествѣ кого, или чего, вы дѣлаете мнѣ этотъ вопросъ.
   Маси прикусилъ губы.
   -- Правда ли, что вы не знаете этого? отвѣчалъ онъ.
   -- Можетъ быть... во всякомъ случаѣ я вамъ замѣчу, что такъ какъ вы распрашиваете меня, то мнѣ невозможно отвѣчать вамъ прежде чѣмъ я узнаю, въ какомъ отношеніи эти свѣдѣнія, могутъ васъ интересовать.
   -- Одинъ изъ моихъ друзей, къ которому я очень привязанъ, поручилъ мнѣ это дѣло.
   Бамъ улыбнулся. Онъ получилъ первое преимущество. Нерѣшимость банкира выдала его. Ясно было, что объявленіе мѣтило на него самого.
   -- Пожалуй, сказалъ Бамъ, предположимъ что дѣло идетъ объ одномъ изъ вашихъ друзей. Объясните мнѣ. чего вы желаете...
   -- Вы написали это объявленіе?
   -- Я...
   -- Разсказъ, о которомъ вы объявляете, есть произведеніе вашей фантазіи, или онъ имѣетъ основаніемъ факты дѣйствительные?
   -- Пока онъ еще не началъ печататься, сказалъ продолжая улыбаться Бамъ, очень трудно отвѣтить...
   -- Почему же?
   -- Потому что... смотря по обстоятельствамъ... разсказъ можетъ измѣнить свой характеръ и смыслъ.
   -- Вы расположены измѣнить факты?
   -- Расположенъ я или нѣтъ, но это очень возможно...
   Маси и Бамъ переглянулись. Для посторонняго зрителя легко было бы, видя этихъ двухъ людей, найти въ нихъ большое сходство. Одинаково смѣлыя, даже дерзкія манеры. Маси былъ Бамъ, достигшій цѣли; Бамъ Маси, желающій достичь ея.
   Улыбка, которой обмѣнялись эти два человѣка ясно обозначала:
   -- Мы понимаемъ другъ друга съ полуслова. Будемъ играть въ открытую; мы стоимъ другъ друга.
   Дѣйствительно они стоили другъ друга, какъ прошедшее и будущее. Они угадывали другъ друга и готовились узнать взаимную стоимость.
   -- И такъ, началъ Маси, вы напечатаете Записки Повѣшеннаго.
   -- Да, отвѣчалъ Бамъ.
   -- И въ нихъ будетъ разсказываться о преступленіи, совершенномъ на Монъ-Діаблѣ?..
   -- Въ этомъ отношеніи объявленіе выражается, мнѣ кажется, совершенно ясно...
   -- Вамъ извѣстно это приключеніе?
   -- Во всѣхъ подробностяхъ!
   -- И вы... лично... присутствовали при этомъ?..
   -- Лично...
   Маси всталъ.
   -- Такъ что, если вы согласитесь не печатать... вашъ манускриптъ, то это дѣло останется совершенно въ тайнѣ?..
   Бамъ оставался невозмутимъ. Онъ думалъ объ Эффи. Онъ проклиналъ ее. Что это было за приключеніе? Онъ помнилъ, что самъ въ дѣтствѣ, слышалъ что то о Монъ-Діаблѣ... Вдругъ у него въ головѣ блеснула мысль. Тиллингастъ напомнилъ ему, что онъ самъ былъ сыномъ повѣшеннаго... значитъ, онъ по этой причинѣ соединилъ его съ дочерью неразрывными узами. Что если этотъ повѣшенный былъ его отецъ?
   Бамъ вздрогнулъ. Передъ его глазами открылся новый міръ. Истина выяснилась. Но какая связь существовала между Тиллингастомъ, Маси, повѣшеннымъ и Джономъ Гардвиномъ?
   Они были, можетъ быть его сообщниками!
   -- Ну! продолжалъ Маси, скажете ли вы мнѣ теперь, какое употребленіе вы думаете сдѣлать изъ того, ч то вы знаете?
   -- Я думаю, сказалъ медленно Бамъ, ставя все на карту, вырвать у Тиллингаста то, что онъ думалъ унести съ собою въ могилу!
   Маси во вздрогнулъ; только небольшое искривленіе рта дало понять, что онъ слышалъ.
   -- Вы знали Тиллингаста? спокойно спросилъ онъ.
   -- Я присутствовалъ при его смерти.
   -- Онъ говорилъ съ вами?
   -- Если онъ даже и не говорилъ, развѣ онъ не могъ сдѣлать еще лучше?
   -- Онъ написалъ! вскричалъ Маси. О! презрѣнный!
   Теперь Маси былъ во власти Бама. Послѣдній хотѣлъ ударяя на удачу, нанести ему послѣдній ударъ. Такъ какъ Тиллингастъ призвалъ его къ себѣ за его имя, то не произведетъ ли это имя, такого же дѣйствія и на Маси?
   -- Знаете ли вы кто я? спросилъ онъ Маси, торжественнымъ голосомъ... Меня зовутъ Джонъ Гардвинъ!..
   Маси страшно поблѣднѣлъ и отступилъ на шагъ.
   Бамъ смотрѣлъ на него со вниманіемъ, которое граничило съ изумленіемъ. По какому случаю Тиллингастъ и Адамъ Маси, о которыхъ онъ никогда не слыхалъ, были примѣшаны къ этому роковому событію? Какова была ихъ отвѣтственность? Почему обнародованіе этихъ воспоминаній, до такой степени волновало его?
   Всѣ эти мысли вертѣлись въ головѣ Бама, который продолжалъ пристально смотрѣть на Маси.
   Послѣдній обманывался, глядя на наружный видъ Бама.
   Въ особенности въ первую минуту, когда было произнесено имя заставившее его вздрогнуть до глубины души, онъ думалъ что передъ нимъ стоитъ безпощадный врагъ. Всѣ слова Бама были такъ ловко разсчитаны, что Маси не могъ ни минуты предполагать, чтобы Бамъ говорилъ на удачу.
   Но Маси былъ не такимъ человѣкомъ, который могъ бы впасть въ отчаяніе. Онъ былъ богатъ, а предпринятыя имъ операціи, должны были еще болѣе увеличить и упрочить его богатство. Тамъ, гдѣ онъ разсчитывалъ встрѣтить обыкновенное мошенничество, онъ встрѣтилъ человѣка, который можетъ быть повиновался только страсти мщенія и съ которымъ въ такомъ случаѣ, было бы невозможно сойтись.
   Онъ поднялъ голову.
   -- Ваши условія? сказалъ онъ.
   Такимъ образомъ, этотъ человѣкъ признавалъ себя побѣжденнымъ. Значитъ имя Джона Гардвина имѣло такое могущество, что передъ нимъ склонялись самые сильные люди Нью-Іорка.
   Положеніе Бама было одно изъ самыхъ странныхъ.
   Ему предлагали договоръ, а онъ совершенно не зналъ что могъ дать взамѣнъ того, что ему предложатъ. Конечно волненіе и поспѣшность Маси доказывали ему, что предложенная цѣна могла быть очень высокой. Но въ какой степени?
   Маси ждалъ. Онъ спрашивалъ себя чему можно было приписать это волненіе, которое отъ него не.ускользнуло. Мало по малу спокойствіе возвратилось къ нсму.
   -- Ну? повторилъ онъ, какія ваши условія?
   Безумная мысль мелькнула въ умѣ Бама.
   -- Сударь, сказали, онъ, я человѣкъ умный, честолюбивый. Вы понимаете, что я не попрошу у васъ какихъ нибудь несчастныхъ долларовъ. За подобную цѣну я не откажусь отъ всѣхъ выгодъ моего положенія.
   Маси не могъ удержаться отъ улыбки. Бамъ, дѣйствительно казался ему не глупымъ.
   -- Продолжайте, сказалъ онъ.
   -- Я желаю, началъ Бамъ растягивая слова и изучая впечатленіе производимое каждымъ словомъ на выраженіе лица Маси, я желаю, чтобы вы сдѣлали изъ меня вашего компаньона въ дѣлахъ.
   -- Затѣмъ? спросилъ Маси, лице котораго не выразило ни малѣйшаго удивленія.
   -- Отвѣчайте сначала! сказалъ Бамъ.
   Въ самомъ дѣлѣ, ему казалось, что все это онъ видѣлъ во снѣ. Во второй разъ, имя Джона Гардвина открывало ему новый міръ.
   Въ первый разъ, благодаря ему онъ быль вырванъ изъ нищеты, изъ тѣхъ трущобъ гдѣ гнѣздятся преступленія и позоръ. И вотъ теперь, онъ однимъ взмахомъ могъ вознестись на самую вершину богатства и могущества.
   Маси размышлялъ.
   -- Вы мнѣ утверждаете, сказалъ онъ, что никто не знаетъ вашего имени.
   -- Одинъ Тиллингастъ зналъ его, но онъ умеръ.
   -- Хорошо. Само собою разумѣется, что вы никогда не будете называться имъ.
   -- Никогда.
   -- Предположимъ, что я приму ваши условія, но какое же обезпеченіе дадите вы мнѣ въ вашей скромности!
   -- Развѣ наше товарищество не кажется вамъ достаточнымъ? Все что я предприму противъ васъ, обрушится на меня же.
   -- Это правда. Но въ дѣлахъ никакая предосторожность нелишняя и я хочу, чтобы вы при мнѣ уничтожили записки Тиллингаста.
   -- Это рѣшено, сказалъ Бамъ, который шелъ впередъ не заботясь о препятствіяхъ, которыя могли представится противъ исполненія этого условія.
   -- Даже болѣе, продолжалъ Маси, который говорилъ также равнодушно, какъ, если бы дѣло шло объ условіяхъ самаго обыкновеннаго контракта, я хочу чтобы узы болѣе близкія, болѣе прочныя чѣмъ дѣловое товарищество, соединило на будущее время паши интересы.
   -- Что вы хотите сказать, спросилъ Бамъ, который не понималъ.
   -- Вы не женаты? спросилъ самымъ естественнымъ тономъ Маси.
   Молнія, упавъ передъ глазами Бама, не болѣе взволновала-бы его. Но самое это волненіе помѣшало ему измѣнить себѣ. Онъ стоялъ неподвижно, холодный потъ выступилъ у него на лицѣ.
   -- Вы не женаты? повторилъ Маси, который, занятый своей собственной мыслью, не замѣчалъ волненія своего собесѣдника.
   -- Нѣтъ, отрывисто сказалъ Бамъ.
   -- Отлично!
   -- Какъ такъ?
   -- Я говорилъ вамъ, что намъ надо два взаимныя обезпеченія. Вы дѣлаетесь моимъ компаньономъ, моимъ alter ergo... Ваши интересы будутъ моими, мы пойдемъ но одной дорогѣ; ничто не должно разъединять насъ... Что можетъ быть проще? Съ той минуты какъ вы сдѣлаетесь моимъ зятемъ, какъ женитесь на моей дочери?..
   -- Что вы сказали? вскричалъ Бамъ.
   Должно быть женитьба была необходимо соединена съ именемъ Гардвина. Послѣ Тиллингаста, Маси предлагалъ ему тоже самое.
   -- Я понимаю, продолжалъ Маси, что это предложеніе васъ удивляетъ. Однако ничто, не можетъ лучше служить нашей цѣли. Это контрактъ, который подкрѣпитъ нашъ актъ товарищества... Я не понимаю, какія возраженія можете вы сдѣлать противъ этого плана, который все примиряетъ.
   -- Все примиряетъ! повторилъ Бамъ; какъ бы не отдавая себѣ отчета въ томъ, что говоритъ.
   -- Дочь моя въ такихъ лѣтахъ, что ей пора выйти замужъ... Я не скажу вамъ, чтобы она была ангеломъ красоты... Бѣдняжка сдѣлалась, въ дѣтствѣ жертвою случая, который не много изурбдовалъ ее... но я думаю, что вамъ до этого очень мало дѣла...
   -- Да, очень мало, отвѣчалъ Бамъ, который даже не разслышалъ.
   -- Значитъ это дѣло рѣшеное: въ тотъ день, въ который вы мнѣ отдадите бумаги Тиллингаста, мы подпишемъ и условіе о товариществѣ и свадебный контрактъ...
   Бамъ стряхнулъ наконецъ съ себя овладѣвшее имъ оцѣпенѣніе.
   Быть тѣмъ же, чѣмъ былъ Маси, богачь изъ богачей, это было болѣе., чѣмъ онъ когда либо, смѣлъ мечтать. Что могъ обѣщать ему первоначальный планъ Тиллингаста? Нѣсколько тысячъ долларовъ заработанныхъ трудомъ, безпокойствомъ и можетъ быть даже опасностями. Здѣсь же надо было просто идти прямо передъ собою. Дорога была гладка, цѣль достигнута съ первыхъ шаговъ.
   -- Теперь, сказалъ Маси, я васъ спрашиваю въ свою очередь, принимаете ли вы. Рѣшились ли вы сдѣлаться въ одно время и моимъ компаньономъ и заемъ?...
   Бамъ понялъ, что малѣйшая нерѣшимость, могла навсегда погнить успѣхъ его дѣла.
   Согласиться было безуміемъ, такъ какъ съ одной стороны, онъ не могъ отдать Маси записки Тилдингаста, а съ другой, его женитьба на Эффи дѣлала невозможнымъ всякій другой бракъ.
   Но тѣмъ не менѣе онъ отвѣчалъ:
   -- Я согласенъ.
   -- Отлично, сказалъ Маси, протягивая ему руку.
   Бамъ пожалъ ее.
   -- Когда мы увидимся? спросилъ Маси.
   -- Черезъ два дня... мнѣ надо время...
   -- Какъ вамъ угодно, и такъ черезъ сорокъ восемь часовъ, въ моей конторѣ.
   -- Черезъ сорокъ восемь часовъ!... повторилъ и Бамъ.
   Маси вышелъ первый.
   Переходя черезъ порогъ онъ обернулся и сказалъ улыбаясь Баму:
   -- Сознайтесь, что вы не можете очень сердиться на насъ, за смерть вашего отца?...
   

XV.
ВЪ КОТОРОЙ КЛУМПЪ ПЕРЕХОДИТЪ ОТЪ ТЕОРІИ КЪ ПРАКТИКѢ.

   Было одинадцать часовъ вечера.
   Сзади парка Сентъ-Джона, проходитъ улица, которая кажется еще ужаснѣе и печальнѣе чѣмъ окружающее ее, въ ней едва четыре метра ширины и солнце никогда не заглядываетъ въ нее.
   Эта улица такъ и дышетъ преступленіемъ и порокомъ. Гудзонъ такъ близко, что волны уносятъ такъ далеко, брошенную въ него жертву.
   Почти на срединѣ этой улицы -- Гюбертъ-Стритъ -- стоитъ зданіе, которое заслуживаетъ описанія.
   Это двухэтажный домъ, черный какъ лице негра. Днемъ въ немъ все тихо. Въ него прячутся послѣ ночи пьянства и преступленія. Полиція не рѣшается проникать сюда. Это убѣжище преступниковъ. Его зовутъ въ околодкѣ Краснымъ-Домомъ, (the Red House) названіе, кототорое пахнетъ кровью.
   У хозяина нѣтъ имени. Его называютъ: master -- хозяинъ. Подъ домомъ погребъ. Обширное подземелье. Мебель обыкновенная: столы и скамейки, ножки которыхъ плотно укрѣплены въ полъ. Въ глубинѣ но стѣнѣ есть что то въ родѣ эстрады, устроенной изъ нѣсколькихъ досокъ.
   Какъ въ древнемъ Парижѣ, на эти импровизованныя подмостки входитъ кто хочетъ, чтобы пѣть и танцоватъ, смотря по своему выбору и по вкусу зрителей. Ясно, что тутъ поются только безнравственныя пѣсни, на особенномъ воровскомъ языкѣ, непонятномъ для непосвященныхъ.
   Для избранныхъ зрителей особенный языкъ.
   Избранныхъ, въ самомъ нисшемъ слоѣ воровъ, бродягъ и убійцъ....
   Этотъ пограбь также называется Садомь Армиды.
   Садъ Армиды, въ которомъ всѣ деревья состоятъ изъ нѣсколькихъ ужасныхъ рисунковъ на стѣнахъ, служитъ убѣжищемъ всѣмъ погибшимъ женщинамъ, которыя не имѣя пристанища, скрываются сюда отъ дождя и снѣга или хотятъ разогрѣть тутъ свои окоченѣлыя отъ мороза, члены...
   Онѣ приходятъ. Мастеръ даетъ имъ ключи отъ припасовъ. Онъ знаетъ ихъ всѣхъ и не боится быть обокраденнымъ. Онѣ прислуживаютъ, заставляютъ пить посѣтителей отравленный напитокъ этого дома. Онѣ получаютъ за это, отъ двухъ до четырехъ су. Самое большое искуство заключается въ томъ, чтобы заставить себя пригласить, тогда посѣтитель платитъ вмѣсто одной порціи за двѣ.
   Онѣ улыбаются вызывающимъ образомъ.
   Плечи и руки голы. Странно видѣть, что онѣ пьютъ. Чѣмъ больше онѣ пьютъ, тѣмъ больше выигрываютъ. Онѣ перепиваютъ самыхъ отчаянныхъ пьяницъ.
   Въ тотъ вечеръ, который мы описываемъ, общество было въ полномъ сборѣ.
   Около сотни мужчинъ сидѣло въ этомъ убѣжищѣ, гдѣ ѣдкій табачный дымъ, затемнялъ свѣтъ отъ лампъ. До шестидесяти женщинъ оспаривали другъ у друга посѣтителей. Отвратительные вызовы на пьянство и развратъ.
   Тутъ была полная коллекція порочныхъ лицъ. Тутъ былъ и почтенный разбойникъ съ торчащими волосами, низкимъ лбомъ и красными глазами, и ловкій воръ съ длиннымъ, топкимъ носомъ точно птичьимъ клювомъ. Подъ этимъ черепомъ, френологъ угадалъ бы наклонность къ убійству. Все это кричало, бранилось.
   Эстрада, уже нѣсколько минутъ была пуста.
   Въ одномъ изъ угловъ стояло четверо, уже знакомыхъ намъ личностей.
   Клумпъ, улыбался выпивая пятый стаканъ водки, Дикъ не отставалъ отъ него. Пріятно было видѣть ихъ.
   Напротивъ нихъ, прислонясь спиною къ стѣнѣ стояли Жемми и Михаилъ.
   Бѣдныя дѣти! какъ измѣнились они. Прежде подъ ихъ блѣдностью, причиненною голодомъ, видна была горячая кровь молодости. Теперь они полуспятъ. Щеки впали, подъ глазами, которые блестятъ лихорадочнымъ блескомъ, синіе круги.
   Напрасно на другой день, послѣ того какъ ихъ нашелъ Клумпъ, молодые люди требовали свободы. Клумпъ отвѣчалъ имъ смѣясь.
   -- Неблагодарные! вы уже хотите оставить меня? Точно вамъ здѣсь дурно.
   И онъ снова ушелъ замеревъ ихъ на ключъ.
   Такъ дѣло шло впродолженіи трехъ дней.
   На четвертое утро пришелъ Клумпъ. Братья посмотрѣли на него, стараясь угадать не кончится ли ихъ заключеніе?
   -- Мы свободны? весело вскричали братья.
   -- Какъ! проговорилъ Клумпъ, вамъ значитъ очень хочется работать?
   -- Это наше, живѣйшее желаніе, отвѣчалъ Михаилъ.
   -- Ну мои молодчики, это отлично... И такъ какъ вы мнѣ обязаны нѣкоторой благодарностью, то вы не откажетесь работать со мною и для меня...
   -- А что это за работа? сказалъ Жемми.
   -- О! очень легкая... и доходная. Вы понимаете что такимъ молодчикамъ какъ вы, я не могу повѣрить большую работу! вскричалъ смѣясь Клумпъ.
   Любопытство Жемми и Михаила было возбуждено противъ воли.
   -- Не можете ли вы намъ сказать?:.
   Клумпъ посмотрѣлъ на нихъ.
   -- Пойдемте со мною, сказалъ онъ послѣ минутнаго молчанія.
   И въ сопровожденіи молодыхъ людей, онъ вышелъ изъ комнаты. Всѣ трое вошли въ верхній этажъ. Клумпъ отворилъ дверь...
   Братья не могли удержаться отъ невольнаго трепета ужаса.,
   Съ перваго вгляда, можно было подумать что это школа. Двѣ полукруглыя скамейки занимали глубину комнаты. На этихъ скамьяхъ сидѣла странная публика, манеры которой не могли внушить довѣрія.
   Полисменъ узналъ бы тутъ множество своихъ обыкновенныхъ кліентовъ.
   Тутъ былъ Свиндлеръ, который по воскресеньямъ въ Централь-Паркѣ, ставъ на стулъ проповѣдывалъ о ничтожествѣ благъ земныхъ, тогда какъ его сотоварищи обыскивали карманы слушателей, забывшихъ, слушая проповѣдника, о земныхъ предметахъ.
   Крммсонъ, который на таинственныхъ службахъ секты квакеровъ, казался болѣе всѣхъ проникнутымъ божественнымъ экстазомъ и измученный падалъ на руки какого нибудь энтузіаста, который замѣчалъ потомъ, но уже немного поздно, что его часы были похищены духомъ...
   Пирсонъ, который въ общественной каретѣ всегда замѣчалъ на полъ дорогѣ, что ошибся и сѣлъ не туда, а его сосѣди спустя нѣсколько минутъ послѣ его ухода, находили, что ихъ карманы пусты.
   На первой скамейкѣ сидѣли молодые люди, на лицахъ которыхъ порокъ оставилъ свои слѣды, дѣти, на которыхъ нищета наложила свою печать.
   Клумпъ быль встрѣченъ довольнымъ шепотомъ.
   Повелительнымъ жестомъ онъ водворилъ молчаніе.
   Жемми и Михаилъ стояли неподвижно держа другъ друга за руку. Они были въ срединѣ комнаты.
   -- Ну! кидайся! закричалъ Клумпъ протянувъ руку.
   При этомъ словѣ, вся вторая скамейка поднялась. Молодые люди и дѣти кинулись къ братьямъ толкая и прижимая ихъ, такъ что притиснутые одинъ къ друтому, они напрасно старались освободиться.
   -- Довольно! скомандовалъ Клумпъ.
   Братьевъ освободили. Все это совершилось съ неслыханной быстротой.
   -- Моя скрипка! вскричалъ Жемми.
   -- Моя шляпа! сокрушался Михаилъ.
   Но это еще не все. Во время этой штуки, у нихъ отобрали все что только можно, и оставили ихъ полуодѣтыми.
   -- У кого скрипка? спросилъ Клумпъ.
   -- У меня, сказалъ одинъ потрясая ею надъ головою.
   -- Передавайте! приказалъ Клумпъ.
   Мгновенно всѣ сдѣлались неподвижны.
   -- У кого твоя скрипка? сказали, Клумпъ обращаясь къ Жемми.
   -- У него! храбро отвѣчать Жемми, направляясь къ мальчишкѣ лѣтъ двѣнадцати съ рыжими волосами и лицемъ обезображенными, оспою.
   Названный мальчишка всталъ и поспѣшно подойдя къ Клумпу поднялъ руки къ верху и раздвинулъ ноги.
   -- Ищи? приказалъ Клумпъ Жемми.
   Жемми повиновался, но скрипка не нашлась.
   -- Передавайте! снова сказали, Клумпъ.
   Опять повторилось тоже самое испытаніе, понятно тотъ же неуспѣхъ со стороны Жемми. Ему казалось что онъ видитъ инструментъ, но какъ только указанный воришка подходилъ къ Клумпу и становился въ выше описанную позу, какъ скрипка изчезала.
   -- Отдайте закричалъ Клумпъ.
   Съ быстротою молніи скрипка и всѣ вещи украденные у братьевъ, попадали къ ихъ ногамъ, Невозможно было указать, кто именно бросилъ ихъ...
   За этимъ послѣдовали другія испытанія, которыя были исполнены также отчетливо.
   Актеры этой комедіи покатывались отъ хохоту. Клумпъ улыбался слегка съ видомъ истиннаго удовлетворенія. Его ученики дѣлали ему честь.
   Пораженные и изумленные Михаилъ и Жемми подчинились всему, что съ ними ни дѣлали и казались нечувствительными къ тому, что происходило вокругъ нихъ.
   Клумпъ отвелъ ихъ назадъ, въ ихъ комнату.
   -- Ну? спросилъ онъ, что вы скажете обо всемъ этомъ?
   Братья молчали.
   -- Милые мои барашки, продолжалъ Клумпъ, будемъ говорить откровенно. Вы видѣли всѣхъ этихъ молодцевъ... То, что они дѣлали можетъ годиться для какой нибудь простой работы, но все это грубо, обыкновенно. Къ тому же, у нихъ у всѣхъ такая наружность, что съ перваго раза навлекаетъ на себя вниманіе рыжей {Рыжая, на воровскомъ языкѣ значитъ полиція.}... Вы же красивы, у васъ самый невинный видъ, вамъ довѣрится всякій съ закрытыми глазами... Надо пользоваться всѣмъ этимъ. Хотите сдѣлаться моими учениками? Въ одинъ мѣсяцъ, я сдѣлаю изъ васъ чудо ловкости, какого еще не было на свѣтѣ...
   -- Это значитъ, сухо прервалъ его Жемми, что вы предлагаете намъ сдѣлаться ворами?
   -- Ворами! протестовалъ Клумпъ. О? что за скверное слово! И за кого вы меня принимаете?.. Вотъ видите. ли дѣти мои, есть на свѣтѣ много людей, которые неосторожно развѣшиваютъ по жилетамъ золотыя цѣпочки, забываютъ въ плохо закрытыхъ карманахъ портфели... Это глупцы, которыхъ надо учить...
   Михаилъ подошелъ къ Клумпу.
   -- Я вамъ повторяю, холодно сказалъ онъ, что мы съ братомъ люди честные и совершенно отказываемся принять ваши подлыя предложенія.
   -- Это невозможно! сказалъ грубо Клумпъ. А! мы хотимъ судить поведеніе папаши... Вотъ видители... вы честные люди... мои голубчики... зачѣмъ только вы кстати не милліонеры?..
   Онъ сдѣлалъ шагъ къ братьямъ.
   -- Выслушайте меня хорошенько! продолжалъ онъ голосомъ, въ которомъ вполнѣ выражалось его циническая жестокость; вы мнѣ нужны... понимаете ли вы меня? вы въ моей власти... и я хочу...
   Онъ сдѣлалъ удареніе на послѣднемъ словѣ.
   -- Я хочу, чтобы вы мнѣ повиновались... и вы будете повиноваться...
   -- Никогда! сказали въ голосъ молодые люди.
   Клумпъ сдѣлалъ движеніе ярости, но удержался.
   -- Какъ хотите! мы поговоримъ опять...
   Сказавъ это онъ вышелъ. Запоръ загремѣлъ. Жемми и Михаилъ остались вдвоемъ. Они бросились въ объятія другъ друга. Бѣдныя дѣти плакали.
   -- Братъ, сказалъ Жемми поднимая голову, неправда ли, ты готовъ перенести все скорѣе, чѣмъ этотъ позоръ?..
   -- Все! сказалъ Михаилъ.
   -- Хорошо!
   Жемми взялъ скрипку и сталъ наигрывать меланхолическую арію, секретъ которыхъ, извѣстенъ только младенческимъ народамъ. Это была печальная мелодія говорившая имъ объ ихъ родинѣ, молодости; ихъ натянутые нервы успокоились и они заснули.
   Когда они проснулись былъ уже вечеръ. Они были все еще одни. Они не ѣли съ утра; но не говорили ничего другъ другу и ждали. Наступила ночь. Ничто не шелохнулось вокругъ нихъ. Время проходило.
   -- Насъ забыли, сказалъ Жемми.
   -- Или можетъ быть объ насъ слишкомъ помнятъ, прошепталъ Михаилъ.
   Потомъ они пожали другъ другу руки, какъ бы для того, чтобы ободрить другъ друга.
   Мало по малу ими овладѣла безчувственность, нѣсколько часовъ прошли для нихъ нечувствительно.
   Голодъ возвратилъ имъ сознаніе дѣйствительности. Только тѣ, которые испытали его ужасныя мученія знаютъ, какъ ужасны его первые приступы, которые еще тяжелѣе для молодыхъ людей, болѣе сильная уличенная дѣятельность которыхъ, увеличиваетъ страданія...
   Было мгновеніе когда Михаиломъ и Жемми овладѣлъ безумный страхъ. Они бросились къ двери, колотя руками и ногами, крича и зовя на помощь: никто не явился. День кончался. Часъ за часомъ били сосѣдніе часы и съ ними вмѣстѣ проходило время и увеличивались страданія. Дѣти не плакали и не кричали болѣе... полулежа на землѣ, сложивъ руки на груди, они конвульсивно вздрагивали.
   Два раза, въ продолженіи ихъ мученій, молодымъ людямъ казалось, что они видятъ, въ отверзтіи, продѣланномъ въ потолкѣ, смѣющееся лице.
   Опять наступилъ вечеръ. Бредъ овладѣлъ ими. Они горѣли и дрожали отъ холода въ одно и тоже время.
   Михаилъ ослабѣлъ болѣе брата. Она упалъ на руки
   Жемми, который съ трудомъ поднявшись, поддерживалъ склоненную къ нему на грудь бѣлокурую голову.
   -- Братъ, говорилъ Жемми такимъ тихимъ голосомъ, что онъ едва достигалъ до ушей Михаила, будь мужественнѣе... Эта ужасная пытка скоро кончится...
   И слезы подступившія ему къ горлу, мѣшали ему договорить.
   Тогда ослабѣвшимъ голосомъ несчастный сталъ звать:
   -- Палачи!.. помогите!.. помогите!..
   -- Ну что! мои барашки! закричалъ хриплый голосъ, хорошо ли идутъ дѣла?
   И отвратительная фигура Клумпа показалась въ пріотворившуюся дверь.
   -- О! о! сказалъ злодѣй, кажется не совсѣмъ пріятно голодать! Чортъ возьми! это не моя вина... зачѣмъ вы не хотите слушаться?..
   Негодяй сдѣлалъ два шага по комнатѣ. Михаилъ услыша шумъ, машинально протянулъ руки передъ собою.
   -- Да! да! сказалъ Клумпъ, вамъ хочется ѣсть! А за что я васъ стану кормить, если вы ничего не хотите сем не чувствуем усталости и пойдем немного осмотреть город...
   -- А вот это уж никак не получится, -- сказал Кломп довольно твердо. -- Вы постарайтесь не совершать легкомысленных поступков,.. Я весьма озабочен вашим здоровьем, барашки мои, прошу вас...
   Он сделал ударение на этом слове и повторил его,
   -- И прошу вас пока оставаться здесь...
   Майкл и Джимми не проявляли особого восторга, выслушав эти слова.
   -- Я вас, уверяю, -- возразил Джимми довольно твердо, -- что нам, напротив, весьма полезно подышать воздухом...
   -- А я вас уверяю, -- ответил Кломп, встав и делая ударение на этих словах, -- что вам лучше остаться здесь. Не упрямьтесь, друзья мои. Так будет лучше для всех нас.
   И, несмотря на самую широкую улыбку, голос Кломпа набрал столько металла, что уже не допускал возражений. Майкл толкнул локтем брата.
   -- Мы останемся, -- сказал он, -- если вам это угодно...
   -- Очень угодно, барашки вы мои! Черт возьми! Можете же вы сделать что-нибудь для моего удовольствия... Спите, сидите, бодрствуйте или лежите, как вам вздумается... Смотрите, я даже оставлю вам водку ... Не правда ли, я мил и любезен? И, притом, я вас не оставлю надолго... Я приду побеседовать с вами... Я уже говорил, что вы меня очень интересуете...
   Произнеся это, Кломп поспешно собрал остатки завтрака и направился к двери.
   -- Но, -- сказал Майкл, -- завтра... мы сможем выйти?
   -- Конечно... завтра... несомненно, -- пробормотал Кломп и, не вдаваясь в дальнейшие объяснения, закрыл за собой дверь.
   Братья услышали, как повернулся ключ в замке.
   -- Послушай-ка! -- сказал хозяин, ожидавший в коридоре своего друга: -- Объяснишь ли ты мне наконец, что ты собираешься делать с этими двумя мальчуганами?..
   -- Пойдем вниз, -- ответил Кломп.
   Когда они вошли в нижний зал, Кломп налил себе полный стакан джина и сказал:
   -- Ты, старина, ничего не понимаешь. С сегодняшнего дня я открываю университет и присваиваю себе диплом профессора!
   -- Университет! -- Захохотал Дик.
    -- И совсем не смешно. Видишь ли, старина, пришли тяжкие времена и дела наши идут плохо. А знаешь из-за чего? Из-за нашей известности! Ведь все вокруг меня знают как знаменитого артиста! Нельзя шаг ступить без того, чтоб не сказали: "Это сделал Кломп!" Почти невозможно взяться за хорошую операцию. Слишком известен мистер Кломп, слишком известен!
   -- Ну так что же?
   -- Ну вот я и решил взять пример с тех промышленников, которые, поработав сами, через некоторое время заставляют работать других! Я хочу из солдата превратиться в полководца! Одним словом, я хочу создавать свою школу!
   -- А ведь это идея!
   -- Ты вникни... Отеческими уроками и наставлениями я разовью в своих учениках способности, о которых они даже не подозревают! Возьми хоть этих двух барашков, которых я подцепил вчера. Заметил ли ты, какой у них целомудренный вид? Уж это ли не чистота, не честность... скажу прямо -- не глупость! Несколько уроков -- и выйдут чудесные рекруты, старина! Без нас они ничего не смогут сделать. Тряпки! А дай-ка их мне в руки, увидишь, как они разовьются!
   Дик слушал эти рассуждения почти с благоговением. В его глазах Кломп вырос до заоблачных высот.
   -- А если случайно -- ведь бывает же у иных людей такой дурной характер, -- им не понравится ремесло?..
   -- Для этого нужно, чтоб они были уж дьявольски прихотливы... Ну, в таком случае, я приму свои меры...
   И, заметив любопытный взгляд Дика, он воскликнул:
   -- Ах, черт тебя возьми! Тебе все нужно разжевать да в рот положить!.. С каких пор мы разучились доводить людей до безоговорочного послушания? Уж не думаешь ли ты, что профессор Кломп может чего-то испугаться или перед чем-то остановиться...
   При этих словах глазки Кломпа сверкнули жестоким огнем.
   -- Есть еще вопросы, Дик?
   Дик улыбнулся.
   -- Вопросов больше нет, профессор.

13. Бунт на корабле

   Возвратимся теперь к другой группе наших действующих лиц. Полковник Гаррисон сидит в широком кресле-качалке и меланхолически раскачивается. Прислонившись к камину, стоит перед ним мистер Диксон и сосет окурок потухшей сигареты.
   -- Трип...
   -- Что, Моп?
   Друзья смотрят друг на друга. Потом оба качают головами. Глаза Мопа -- Диксона полны грусти. Трип -- Гаррисон еще зеленее, чем обычно.
   Вдруг Моп оборачивается и гневно бьет кулаком по камину. Трип нервно ломает перо, которое он сжимал в своих сухих пальцах.
   -- Довольно он водил нас за нос!
   -- Довольно эксплуатировал нас!
   -- И мы будем это переносить и впредь?
   -- И все будет повторяться?
   -- Хватит! Натерпелись!
   -- Я только что хотел именно это сказать, -- кивает полковник.
   Оба порывисто застегивают свои сюртуки. Это. происходит в помещении редакции "Девятихвостой кошки". На столах, на креслах, на полу валяются номера газет. На них пестрят заголовки, причудливые рисунки...
   За дверью послышались чьи-то уверенные шаги.
   -- Это он, -- сказал Трип.
   -- Очень кстати!
   Дверь открывается и входит Бам -- Барнет. Достаточно было двух недель, Чтобы завершить превращение, начавшееся в комнате, где умер Тиллингест. Вам окончательно преобразился. Перед ними стоял истинный джентльмен, гордый, холодный.
   -- Здравствуйте, господа, -- бросает Бам. -- Что нового? Трип и Моп смотрят друг на друга: долгожданная минута настала!
   Вам ждет ответа и нетерпеливо постукивает тростью.
   -- Ну что же, -- продолжает он, -- удостоите ли вы меня ответом? Спрашиваю еще раз: что нового?
   -- Что?.. А то... -- восклицает Моп.
   -- То новое, что мы недовольны, -- заканчивает Трип.
   -- Неужели? -- спрашивает Вам насмешливом тоном. -- Ах, вы недовольны! А можно ли узнать, дорогие друзья, что именно вам так сильно не понравилось?
   Теперь уже отступать некуда. Достоинство полковника и главного редактора задевается все больше и больше.
   -- Милостивый государь, -- четко произносит Моп, -- может быть, вы решили, что имеете дело с болванами?
   -- Ну, как можно! -- возражает Вам с изысканной вежливостью.
   -- Нет, мы... не хотим... так думать, -- отвечает, подчеркивая каждое слово Моп. -- Но позвольте вас спросить в таком случае, почему вы так плохо обращаетесь с нами?
   Тон Мопа принимает оттенок заносчивости. Вам резко вскакивает.
   -- Вот как!
   -- Да, нам не пристало, -- кричит высоким голосом Трип,-- снизойти до уровня каких-то машин... Да, на нашу долю выпадают все превратности, все побои, все опасности!.. А вы один пожинаете все, плоды! Вот так!
   Вам кладет ему руку на плечо.
   -- Дорогой Трип, -- говорит он сухо, -- мне кажется, что вы сегодня выпили больше, чем следует...
   -- Новое оскорбление! -- ревет Трип.
   --А вы думали, -- восклицает Моп, приходя на помощь, -- вы думали, что ваши добрые друзья -- дойные коровы, которых вечно можно доить, не показав им даже стакана молока? Что, не так? Трип и Моп работают как каторжные... Они выслушивают оскорбления одного, угрозы другого, и за все это мистер Вам бросает им два несчастных доллара в день... как кость собакам... тогда как он получает львиную долю... Ведь работаем мы!.. Мы бросаемся, очертя голову, в огонь, чтобы достать вам каштаны!.. Так дело не пойдет! Или все делится на троих, или мы умываем руки!
   -- Отлично, -- отвечает Барнет. --Я сожалею только, что вы сказали это слишком поздно...
   -- Что? Как? Поздно?! -- воскликнули оба друга.
   -- Да, повторяю, что я очень сожалею, но я именно с тем и пришел сегодня, чтоб заявить вам, к величайшему моему огорчению, что обстоятельства заставляют меня отказаться от ваших услуг...
   Раздались два вскрика отчаяния. Бам расхохотался. Затем он повернулся к Трипу.
   -- Полковник, -- сказал он, почтительно наклонив голову, -- я из верного источника знаю, что "Геральд" ищет в настоящее время компетентного человека для экономического отдела... А "Ночной курьер" Филадельфии хочет пригласить постоянного обозревателя, мистер Диксон...
   Оба ошеломленно смотрели на него.
   -- Я не имею права отнимать у вас столь блестящие перспективы... Извините, что до сих пор удерживал вас... Вы свободны...
   Воцарилось гнетущее молчание. Бам играл своей тростью. Трип поднял глаза на Мопа. Прошло еще несколько напряженных минут.
   -- Бам! -- начал Трип жалобным голосом.
   -- Что?
   -- Ты сердишься на нас?
   -- Мы, может быть, зашли слишком далеко?
   -- Этот Трип так вспыльчив...
   -- А Моп -- сущий порох...
   -- Но это вовсе не со зла.,.
   -- Это темперамент... да, темперамент... Бам закурил сигарету.
   -- Ладно, парни! Садитесь и слушайте меня внимательно...
   Ужасная перспектива немедленной отставки совершенно уничтожила стремление обоих сообщников к независимости... Конечно, какого бы они ни были высокого мнения о себе, рассчитывать на свои литературные достоинства они не могли. А могли они рассчитывать на товарищескую поддержку своих конкурентов по газетному ремеслу?
   "Девятихвостая кошка" яростно исполняла все пункты своей программы. Она хлестала направо и налево, а спины ее почтенных редакторов испытали уже не одно возмездие, соразмерное с силой их нападок на коммерсантов, которые по каким-либо причинам не были угодны Эффи Тиллингест, которая из Балтиморы сумело направляла шквальный огонь едких намеков и опасных разоблачений.
   Это был публичный скандал. Но до сих пор, исключая два-три избиения, которые пришлось вынести Трипу и Мопу, серьезного противодействия не наблюдалось. Старик Тиллингест рассчитал точно. Сколько он знал тайн! Сколько сообщников было у него! Его мемуары составили бы нечто вроде Красной Книги американского финансового мира. Дочь его черпала пригоршнями из этого арсенала вероломства и ловких подлостей.
   Потерпевшие предлагали весьма солидные суммы, желая выкупить свои прошлые грехи. На бирже каждое утро с опаской открывали обличительную газету. Финансовые деятели исподтишка наблюдали друг за другом, чтобы насладиться картиной шока...
   Какие имена скрывались под теми или иными инициалами? К кому относились эти намеки? Кого подразумевали в этом анекдоте? И начинались бесконечные комментарии... Впрочем, вычислять имя жертвы было несложно. И если б еще жертва могла узнать, кто именно предавал ее суду публики! Гарри сон и Диксон, разумеется, были только орудием. Что касается Бама, то его никто не знал, в редакции он появлялся редко. Никто не знал, куда скрылась Эффи. Да если б и знали о ее местопребывании, то мог ли кто-нибудь догадаться, что все эти атаки направлялись юной и красивой леди?
   Какой же была истинная роль Бама? Вопреки своему характеру, он был слепым исполнителем. Напрасно Бам в письмах угрожал Эффи отказом от участия в деле, в котором он был жалкой марионеткой! Она отвечала уклончиво, ссылаясь на волю своего отца. И в душе оскорбленного Бама собирались тучи гнева и ненависти.
   В тот день, когда происходила сцена, которую мы только что описали, Эффи объявила Баму, что пришло время решающей операции. Она как будто стала ему доверять больше чем прежде. Возможно, она понимала, что в канун генеральной битвы ей нужно было щадить своего сообщника.
   Что же касается уже собранных средств, достигающих нескольких тысяч долларов, то они должны были пойти на расходы по предстоящему сражению.
   Это был военный бюджет, которым Эффи распоряжалась по собственному усмотрению.
   -- Итак, джентльмены, -- сказал Бам, -- на что вы решились?
   Настроение достойных джентльменов полностью изменилось. Они увидели под ногами пропасть. Трип и Моп поспешили покаяться и принести Баму самые искренние извинения.
   -- Мы сегодня же начинаем генеральное сражение -- сказал Бам. -- Будьте готовы ко всему. Человек, с которым мы вступаем в борьбу, настолько силен, что может уничтожить вас одним взмахом руки... Итак, нужно быть предельно осторожными. Ничего не делайте без меня! Если объявление, которое я сейчас дам вам для следующего номера, вызовет сильную бурю, склоните головы и молчите...
   -- А если нас убьют? -- проворчал Трип. -- Что ж, пусть убивают!
   Джентльмены умолкли.
   Бам вынул из портфеля бумагу.
   -- Вот объявление, -- сказал он. -- Эти несколько строк должны быть напечатаны крупным шрифтом на первой полосе. Постарайтесь, чтоб все было выполнено как следует. Впрочем, я просмотрю сам...
   И он еще раз прочел объявление. Оно было более чем странным.
   ПОВЕШЕННЫЙ ЗАГОВОРИЛ!
   (Чудеса современной науки.) Преступления на Чертовой горе. Интересные подробности. Ужасные ответы.
   МЕМУАРЫ ПОВЕШЕННОГО, написанные им самим, будут печататься безостановочно в "Кошке", начиная с будущей субботы.
   Первая часть носит следующее заглавие:
   С. Б. Т. А. М. Примечание: Если кто-нибудь из наших читателей пожелает доставить или получить специальные сведения, пусть благоволит адресоваться В контору редакции от 9 до 11 часов утра.
   Трип и Моп слушали с глубоким вниманием. А Бам смотрел на объявление, хорошо понимая, что в нем и заключалась тайна Тиллингеста -- он был в этом уверен.
   И Бам спрашивал себя, что заставило Эффи наконец-то заговорить?
   -- Но, -- возразил Трип, почесывая за ухом, -- если придут переговорить с повешенным... что должны мы отвечать?
   Бам провел рукой по лбу, как бы прогоняя мучившие его мысли.
   -- Вы назначите свидание на следующий день, -- сказал он отрывисто, -- и сразу же предупредите меня...

14. На виселице тоже растут плоды

   Утром следующего дня Бам, дрожа от бешенства, шагал из угла в угол по своему номеру, который он снимал в Бруклинской гостинице. Он лихорадочно мял в руке только что полученное письмо. Затем он развернул его и снова пробежал глазами.
   "Друг мой" -- так начиналось письмо со штампом города Балтимора. -- "Вы слишком нетерпеливы. Позвольте вам напомнить, что вы дали обещание слушаться моих указаний во всех перипетиях борьбы, предпринятой нами. Одна неосторожность может все испортить. Отказавшись отдать вам документы, о которых вы пишете, я действовала в наших общих интересах. Еще немного терпения! Следуйте в точности моим указаниям: в течение нескольких дней повторяйте на первой полосе газеты объявление, которое я вам выслала. Когда придет время, вы все узнаете. Избавьте меня, прошу вас, от ваших нелепых капризов, похожих на угрозы, и неуместных в этой ситуации... В последний раз повторяю, ничего не предпринимайте без моего разрешения..."
   В конце стояла подпись Эффи.
   -- Итак, -- прошептал Бам, дрожа от гнева, -- я стал жалким рабом этой женщины. Я имел глупость связать себя с ней, и теперь она издевается надо мной! В каждой ее фразе я слышу ту иронию, которая жгла меня при нашем последнем свидании.
   Он в бешенстве топнул ногой.
   -- Проклятие! Ненавижу! Что ж, придет и мое время, когда вы дорого заплатите, моя гордая красавица, за те унижения, которые я сейчас терплю...
   Действительно, положение Бама было незавидным во всех отношениях. Там, где он надеялся найти союзника, он встретил деспота. Его вольная разбойничья душа не могла терпеть этой зависимости, этого слепого подчинения... И -- кому?!
   До сих пор он терпел. Он сознавал силу этой женщины и искренне соглашался жертвовать своим самолюбием для блага общего дела. Но он надеялся, что настанет день, когда она придет к естественному решению посвятить его во все тонкости дела на правах партнера. И он терпеливо ждал этого решения. Его эротические устремления в отношении Эффи сменились теперь холодным и злобным желанием покорить, сломить эту женщину, растоптать ее самолюбие.
   Теперь не любовь влекла его к ней, а гордость. Он хотел, чтоб она принадлежала ему телом и душой, а вот тогда с каким наслаждением он отомстит ей!
   Сильный стук в дверь вывел его из задумчивости. И в дверном проеме возникли почтительные фигуры наших Друзей Трипа и Мопа.
   -- Как? Вы здесь? -- рявкнул Бам. -- Я, кажется, запретил вам являться в Бруклин под каким бы то ни было предлогом!
   Вам даже обрадовался случаю выместить на ком-то свой гнев.
   -- Тише! -- приложил палец к губам Трип.
   -- Тише! -- повторил Моп.
   Затем оба обернулись и заглянули через перила лестницы.
   -- Никого! -- сказал Трип.
   -- Да войдете ли вы наконец? -- спросил Вам.
   И, схватив Мопа за руки, он втащил его в комнату. Трип вошел следом и закрыл дверь.
   Потом оба, приложив палец к губам, повторили таинственное "Тс-с!"
   -- Милые друзья, -- начал сухо Вам, -- я не люблю глупых шуток... Довольно играть роли шутов-заговорщиков и объясните мне, что привело вас сюда?
   Друзья переглянулись. Трип решился заговорить.
   -- Милейший Вам, вы действительно запретили беспокоить вас здесь... но случай, на наш взгляд, настолько серьезен...
   -- Хорошо! -- сказал Вам. -- Что же произошло?
   -- Вот что, -- продолжал Трип. -- Сегодня утром, чуть ли не на рассвете, наши славные разносчики уже выкрикивали на улицах это странное объявление "Девятихвостой кошки"! "Воспоминания повешенного! Купите преступление на Чертовой Горе!" Как вдруг...
   -- Было десять часов, -- уточнил Моп.
   -- Открывается дверь нашей конторы... и является великолепнейший лакей, одетый во все черное. Честное слово, я едва подавил в себе желание поклониться ему! "Здесь "Девятихвостая"?" -- спрашивает этот великолепный экземпляр. -- "Здесь", -- отвечаю я, приосанившись. -- "Сколько осталось у вас номеров?" -- опять спрашивает ливрея. Мой мозг осеняет вдохновение свыше и я отвечаю: "Двадцать три тысячи..." -- "Хорошо, -- говорит тот, -- я покупаю все". Я предчувствовал что-то в этом роде! Между тем, покупка сразу двадцати трех тысяч "Кошки" представлялась по меньшей мере странной. Я должен уточнить, что у нас оставалось менее пяти тысяч... но, к счастью, мой сообразительный друг немедленно побежал в типографию, и там принялись печатать на всех паррх!
   -- Отлично разыграно! -- сказал Бам, невольно улыбаясь при виде мошеннической ловкости своих вассалов.
   Трип и Моп поклонились в ответ на эту похвалу.
   -- И больше ничего? -- спросил Бам. -- Пока я в этом не вижу ничего особенно занимательного.
   -- На вас не угодишь, -- с чувством собственного достоинства сказал Трип. -- Во-первых, это дает хороший куш, во-вторых -- ловкая шутка, в-третьих -- подъем промышленной деятельности! Но это еще не все...
   -- Что еще?
   -- Лакей забирает эти двадцать три тысячи. Потом заходит ко мне в кабинет. "Вы редактор этой газеты?" -- "Я". -- "Не угодно ли вам прийти в пять часов в ресторан гостиницы "Пятая авеню"? Вы назовете свое имя швейцару и тогда увидите одно лицо, желающее с вами говорить". -- "Его имя?" -- спрашиваю я любезно. -- "Эта особа сама назовет себя". -- "Я, право, не знаю, стоит ли мне..." -- "Я это вам советую!" -- заявляет камердинер тоном, в котором звучали повелительные нотки. Понятно, что, как только он ушел, я последовал за ним и попал на Уолл-стрит... А там обнаружил, что лакей шел к одному джентльмену, которого я узнал...
   -- Его имя! -- крикнул Бам. -- Имя этого человека!
   -- Этот человек, -- сказал Моп, -- Арнольд Меси. Бам встал.
   -- Друзья мои, -- сказал он, -- решитесь ли вы помогать мне при любых обстоятельствах?
   Два энергичных кивка были ответом на его вопрос.
   -- Что ж! В пять часов я сам пойду к Арнольду Меси!
   Что собирался предпринять Бам и почему возникло у него это внезапное решение пойти на это свидание? Он сам не знал этого. Его толкал дух протеста. Было очевидно, что Эффи затронула самую могущественную во всем американском финансовом мире силу. Он достаточно знал ее, чтобы понять, что она не стала бы действовать, не имея в руках сильного и, вероятно, непобедимого оружия. Она запретила ему предпринимать что-либо, не заручившись ее согласием... Ну, а теперь пришло время освободиться от оков! Пришло его время!
   Правда, он осознавал, что это -- неосторожность, что этот шаг мог все испортить. Но он больше не желал находиться в этом положении, навязанном ему дочерью Тиллингеста.
   В пять часов он входил в гостиницу "Пятая авеню". Арнольд Меси ждал его. Банкир был в очень приятном расположении духа. Он не допускал возможности поражения. Какое бы ни встречалось на пути препятствие, он заранее был уверен в победе. Сам будучи человеком без совести, он не мог предположить наличие таковой у любого другого человека. Арнольд Меси был совершенно уверен в беспредельной силе "желтого" аргумента. Вопрос мот состоять лишь в его количестве, по это уже чистая формальность, которая не может сама по себе волновать... Идя на свидание, Бам чувствовал, что ему предстоит сложное дело, Он испытывал беспокойство, потому что не знал, какие сможет найти ответы на ожидавшие его вопросы. Но... риск был его профессией...
   Они поклонились друг другу. Меси рассматривал Бама.
   -- Вас ли именно я ждал? -- спросил он.
   -- Я полагаю.
   -- Это свидание назначило вам третье лицо?
   -- Совершенно верно.
   -- По делу?..
   Меси замолчал.
   -- По газетному делу,--закончил Бам.
   -- Отлично, -- продолжал Меси, смотря прямо в лицо своему Противнику, как бы для того, чтобы одним взглядом оценить степень опасности.
   Бам, чувствуя, что его внимательно рассматривают, принял выражение полнейшего спокойствия. Его лицо было непроницаемо, он только был немного бледен.
   -- Вы знаете, -- начал Меси, -- по какому случаю я просил вас пожаловать па это отдание?
   -- Кажется, догадываюсь, -- ответил Бам, -- но все-таки не угодно ли вам будет ясно обозначить... услугу, которую вы от меня ожидаете...
   -- Мне импонирует ваша прямота, -- сказал Меси. -- Что ж, перейдем непосредственно к делу. Ваша газета, а я полагаю, что вы редактор известного листка...
   Бам поклонился в знак согласия.
   -- На столбцах вашей газеты было помещено очень интересное объявление, по поводу которого мне хотелось бы получить от вас некоторые разъяснения...
   -- Я позволю себе спросить вас, милостивый государь, -- вежливо сказал Бам, -- почему вы задаете мне подобный вопрос?
   Меси закусил тубу.
   -- Действительно ли это вам неизвестно?
   -- Может быть... но, во всяком случае, позвольте вам заметить, что вы задаете вопросы, на которые я не смогу дать ответы, пока вы не объясните мне, почему именно эти ответы могут интересовать вас.
   -- Один из моих друзей, к которому я питаю особенную привязанность, -- ответил Меси, -- поручил мне вести эти переговоры.
   Бам улыбнулся. Он увидел уже здесь начало победы. Нерешительность банкира выдала его. Так это действительно он был затронут в объявлении!
   -- Положим, что так, -- сказал Бам. -- Я допускаю, что дело это интересует одного из ваших друзей... потрудитесь же четко изложить свои пожелания.
   -- Вы редактировали это объявление? -Да.
   -- Рассказ, который вы обещаете печатать, относится к области фантазии или основан на точных фактах?
   -- Так как публикации еще нет, -- ответил, улыбаясь, Бам, -- на этот вопрос трудно ответить.
   -- Почему же?
   -- Потому что... смотря по обстоятельствам... факты могут измениться по форме и... по содержанию.
   -- Намерены ли вы изменить факты?
   -- Я допускаю подобную вероятность.
   Меси и Бам посмотрели друг на друга. Они обменялись улыбками. Даже случайный наблюдатель с первого взгляда на этих людей заметил бы их поразительное сходство. У обоих одинаково дерзкие, почти наглые манеры. Меси был усовершенствованный Бам, Бам был Меси в перспективе.
   Улыбки, которыми одарили друг друга эти джентльмены, говорили очень многое:
   "Мы понимаем друг друга с полуслова, так что будем играть открытыми картами. Мы стоим один другого..."
   Они действительно стоили друг друга, как по прошлому, так и по будущему. Они это понимали.
   -- Итак, -- начал Меси, -- вы напечатаете "Воспоминания повешенного"?..
   -- Точно так, -- ответил Бам.
   -- Дело будет касаться преступления, совершенного на Чертовой горе?..
   -- В объявлении все сказано.
   -- Вы знаете эту историю?
   -- Во всех ее подробностях.
   -- И вы... лично... узнали эти подробности?
   -- Лично... Меси встал.
   -- Таким образом, если бы вы согласились не печатать вашу историю, это дело осталось бы в тайне?..
   Бам погрузился в свои мысли. Он думал об Эффи. Он проклинал ее. Что же это за преступление? Он хорошо помнил, что в детстве ему приходилось слышать о Чертовой Горе... Вдруг его осенила мысль: Тиллингест напомнил ему, что он, Бам, -- сын повешенного... и вот почему банкир неразрывно связал его со своей дочерью. Что, если этот повешенный -- его отец!..
   Бам вздрогнул. Новый свет блеснул перед его глазами. Правда обнаруживалась, но какая же связь существует между Тиллингестом, Меси и повешенным Джоном Гардвином? Сообщники? Может быть...
   -- Итак, вы -- хозяин истории, -- сказал Меси, -- не скажите ли вы мне теперь, каким образом вы хотели воспользоваться тем, что имеете?
   -- Я полагаю, -- с расстановкой сказал Бам, -- вырвать у трупа Тиллингеста правду, которая, как он думал, будет похоронена вместе с ним!
   Меси не вздрогнул. Только незаметное подергивание лица, подтвердило, что он все слышал.
   -- Вы знали Тиллингеста? -- спросил он спокойным голосом.
   -- Я присутствовал при его смерти.
   -- И он говорил с вами?..
   -- А разве, кроме разговоров, нет иных способов общения?
   -- Он написал? -- вскрикнул Меси. -- О, несчастный! Меси был во власти Бама, который уже хладнокровно готовил решающий удар. Если умирающий Тиллингест разыскал Бама из-за его имени, то не подействует ли это же имя на Меси?
   -- Знаете ли вы, кто я? -- спросил он звенящим голосом. -- Меня зовут Джон Гардвин!..
   Меси страшно побледнел и, вставая, опрокинул стул. Бам жадно смотрел на него. Почему, каким образом Тиллингест и Арнольд Меси, имен которых он никогда не слыхал, были замешаны в этой темной истории? Какова была степень их вины? Почему воскрешение этих воспоминаний так тревожило их?
   Эти мысли мелькали в голове Бама подобно окнам проносящегося курьерского поезда. Мозг его собеседника работал не менее напряженно. В первую секунду, когда прозвучало имя, так всколыхнувшее все отдаленные тайники его души, ему показалось, что неумолимый враг явился за расплатой. Ему не могло прийти в голову, что этот молодой человек попросту блефует.
   Но Меси не привык признавать себя побежденным. Он был богат, ему предстояло осуществить грандиозные планы, которые должны были вознести его на недосягаемую вершину финансового успеха. Он уже чувствовал себя на ближних подступах к этой вершине -- и вот перед ним возникает это неожиданное и страшное препятствие...
   Он поднял голову.
   -- Ваши условия?
   Итак, этот человек признал себя побежденным! Следовательно, имя -- Джон Гардвин -- таило в себе могущество, перед которым склонился самый могущественный банкир Нью-Йорка!
   Положение Бама было довольно щекотливым. Ему предлагали заключить сделку, а он никак не мог назначить цену своего товара. Миллион? Два? Сто? Заинтересованность и нервозность Меси подсказывали
   ему, что цена товара может быть очень высока. Но как ее назначить, не продешевив и, в то же время, не зарвавшись?
   Меси ждал. Он отметил замешательство собеседника, но не мог определить его причин. К нему постепенно вернулось спокойствие.
   -- Итак, -- повторил он, -- ваши условия? Безумная идея промелькнула в голове Бама.
   -- Я, -- ответил он, -- знаю цену себе и своему товару. Как вы понимаете, она выше какой бы то ни было установленной суммы. То, чем я владею, стоит гораздо дороже...
   Меси не мог сдержать улыбки. Вступление было многообещающим, но попахивало каретным рядом.
   -- Продолжайте, -- сказал он.
   -- Я желаю, -- начал Бам, чеканя каждое слово и пытаясь определить по лицу Меси, какое действие производили на него эти слова, -- я желаю, чтобы вы сделали меня своим компаньоном.
   -- Затем? -- спросил Меси, не выказывая ни малейшего удивления.
   -- Сначала отвечайте вы, -- сказал Бам.
   Ему казалось, что он грезит... Уже второй раз имя Джона Гардвина открывало перед ним неведомые горизонты. Не так давно благодаря этому имени он был спасен от жалкой нищеты, вытащен из вертепов, где гнездятся пороки и преступления. И вот теперь он может вознестись на немыслимую прежде высоту славы и богатства...
   Меси размышлял.
   -- Вы сказали, что никто не знает вашего имени.
   -- Один Тиллингест знал его... и он умер.
   -- Хорошо. Я ставлю условие, что вы никогда не будете называться этим именем.
   -- Никогда.
   -- Предположим, что я соглашусь на компанию, которую вы мне предлагаете... Каковы гарантии вашего молчания?
   -- Наш договор -- сам по себе достаточная гарантия. Все, что я предприму против вас, ударит по мне.
   -- Логично, но так как в делах никакая предосторожность не излишняя, то прежде всего мы условимся, что вы уничтожите на моих глазах все, написанное Тиллингестом.
   -- Согласен, -- ответил Бам, не думая о препятствиях, которые могли возникнуть на пути осуществления этого плана.
   -- Затем, --продолжал Меси с расстановкой, как будто он обсуждал пункты самого заурядного контракта, -- мне хотелось бы, чтобы этот союз был более прочным, чем торговая компания, чтобы наши интересы были связаны неразрывно...
   -- Что вы хотите этим сказать? -- спросил Бам.
   -- Вы не женаты?
   Если бы возле Бама упала молния, он не встревожился бы так сильно. Огромным усилием воли он придал своему лицу выражение беспечности, правда, холодный пот выступил у него на лбу.
   -- Вы не женаты? -- нов торил Меси, настолько занятый своими собственными мыслями, что не заметил смущение Бама.
   -- Нет, -- отрывисто ответил Бам. -- Отлично! -- заметил Меси.
   -- Почему?
   -- Я же сказал, что нам нужны взаимные гарантии. Вы становитесь моим компаньоном... У нас общие интересы, мы идем по одной дороге, ничто не должно разъединять нас... Логично? Так вот, я предлагаю вам стать моим зятем, жениться на моей дочери...
   -- Как? Что вы говорите? -- воскликнул Бам.
   -- Я понимаю, -- продолжал Меси, -- что это предложение вас удивляет. Между тем, я полагаю, что ничего не соответствует лучше нашим целям. Этот союз только укрепит нашу ассоциацию. И я не вижу никаких препятствий на этом созидательном и единственно верном пути.
   -- Единственно верном пути, -- повторил Бам совершенно автоматически.
   -- Моя дочь по возрасту невеста... Я не утверждаю, что она идеал красоты... Бедняжка стала жертвой случая, немного обезобразившего ее... но я полагаю, что это вас мало интересует...
   -- Очень мало, это правда, -- ответил Бам, который даже не слышал сказанного.
   -- Итак, это дело решенное... В тот день, когда вы передадите мне бумаги Тиллингеста, мы подпишем одновременно и деловой договор и брачный контракт.
   Бам, находившийся в течение нескольких минут в состоянии полного оцепенения, наконец-то пришел в себя. Стоять рядом с Меси, быть финансовым королем -- чего еще мог он желать? Что мог бы дать ему план умирающего Тиллингеста? Несколько тысяч долларов, добытых ценой бешеной работы, напряжения, даже, может быть, опасностей. Здесь же можно идти прямой
   дорогой. Дорога гладкая, цель достигается с первых шагов...
   -- Теперь моя очередь, -- сказал Меси, -- спросить, согласны ли вы? Решились ли вы сразу стать и моим компаньоном, и зятем?
   Бам понял, что малейшее колебание может навсегда испортить успех предпринятого дела. Согласиться было бы безумием, потому что, с одной стороны, он не мог отдать Меси бумаги Тиллингеста, а с другой -- брак с Эффи мешал предлагаемому союзу.
   Но Бам ответил:
   -- Я согласен.
   -- Отлично, -- сказал Меси и протянул ему руку. Бам протянул свою.
   -- Когда мы увидимся? -- спросил Меси.
   -- Через два дня... Мне нужна эта отсрочка...
   -- Как вам будет угодно, -- сказал банкир. -- Через сорок восемь часов в моей конторе...
   -- Через сорок восемь часов!..
   Меси ушел первый. Выходя, он обернулся и, улыбаясь сказал:
   -- Признайтесь, вы ведь не очень сердитесь на нас за то, что мы повесили вашего отца?..

15. Кломп переходит от теории к практике

   Поздний вечер. Улица Губерта. Она узка, зловеща и печальна, как и дела, свидетелем которых она постоянно является. Это улица порока, преступлений и притонов. Гудзон расположен так близко, а воды его так надежно хранят свои тайны...
   На этой мрачной улице стоит не менее мрачный дом. Это ночной приют с почасовой оплатой. Там можно не только найти убежище на ночь, там можно и затеряться. Навеки.
   Его называют Красным Домом. Само название сочится кровью. Имя хозяина не известно. Его так и называют: "Хозяин". Под домом -- огромный подвал со столами и скамьями, ножки которых прочно вмурованы в пол. У дальней стены -- небольшое возвышение из грубых досок.
   Как в харчевнях старого Парижа, каждый, кто вздумает, выходит на эту импровизированную сцену, чтобы спеть или станцевать что-нибудь по своему выбору или по просьбе зрителей. Там раздаются непристойные песни и рассказы на особом воровском наречии, непонятном для непосвященных.
   Этот подвал имеет название "Сады Армиды"."Сады Армиды" служат также пристанищем и местом работы бесприютных проституток. Хозяин выдает им карточки на получение еды и напитков. Далее их задача -- склонить как можно больше посетителей отведать жалкой пищи и алкогольного пойла, которыми торгует хозяин.
   За каждую сбытую карточку он платит два цента. Служительницы Венеры и Бахуса всячески обхаживают посетителей и пьют вместе с ними, причем, поглощая при этом фантастические дозы огненной жидкости. Что поделать -- от этого зависит их заработок!
   В этот вечер все завсегдатаи "Садов Армиды" были в сборе. Едкий табачный дым, звон кружек, пьяные выкрики, визг женщин, утробный смех, сквернословие...
   В одном из углов сидят четыре наших знакомца. Кломп уже приложился к пятой порции виски. Дик выбивается из сил, чтобы не отстать от друга...
   Напротив сидят Майкл и Джимми. Продержав их три дня взаперти, Кломп на четвертый день вошел в комнату, ставшую местом их заточения, и застыл на пороге с загадочным видом.
   -- Ну, мои овечки, -- сказал он, -- что вы намерены делать?
   -- Мы свободны?
   -- У вас есть желание работать? Или нет?
   -- О, конечно, мы хотим работать! -- ответил Майкл.
   -- Ну, ребята, тогда все отлично! И так как вы кое-чем мне обязаны, то, думаю, не откажетесь поработать со мной... и для меня...
   -- А какого рода эта работа? -- спросил Джимми,
   -- О! Очень легкая и довольно прибыльная. Вы сами поймете, что таким пташкам, как вы, я не могу поручить серьезную работу! -- рассмеялся Кломп.
   -- Но все-таки...
   Кломп взглянул на братьев.
   -- Идите за мной, -- сказал он.
   И вместе с юношами он вышел из комнаты. Они поднялись на верхний этаж. Кломп открыл дверь...
   На первый взгляд комната напоминала школьный класс. На скамейках, расположенных в два ряда, сидели ученики, наверняка знакомые полиции в качестве ее постоянных клиентов.
   Там был, например, Свиндлер -- проповедник, который по воскресеньям становился на стул в Центральном парке и ораторствовал о бренности бытия, а в это время его товарищи ловко обшаривали карманы набожных и доверчивых слушателей. Там был некий Кримпсон, член секты трясунов, который во время молений приходил в такой экстаз, что в изнеможении падал на рядом трясущегося единоверца, который потом с изумлением замечал, что его часы унесены злым духом.
   Пирсон, добродушный толстяк, ездивший в общественных каретах и замечавший, как правило, уже в дороге, что он сел не в ту карету, после чего карманы его соседей оказывались опустошенными.
   Да, здесь были сливки преступного мира! Эти достойные джентльмены занимали второй ряд скамей, а на первом сидели еще неоперившиеся юнцы, но уже заметно тронутые печатью порока.
   Кломп был встречен ропотом восхищения. Джимми и Майкл стояли неподвижно в центре комнаты.
   -- Ату их! -- крикнул Кломп.
   Сидевшие в первом ряду молодые мошенники немедленно набросились на братьев, швыряя их подобно мячам вдоль и поперек широкого круга игроков,
   -- Стоп! -- скомандовал Кломп.
   Круг мгновенно распался. Братья растерянно озирались, стоя в опустевшем центре комнаты.
   -- Где моя скрипка? -- воскликнул Джимми.
   -- Где моя шляпа? -- вторил ему Майкл.
   -- Кто взял скрипку? -- спросил Кломп.
   -- Я! -- ответил один из учеников, махая скрипкой над головой.
   Кломп обратился к Джимми.
   -- Кто взял твою скрипку?
   -- Вот этот! -- смело сказал Джимми, направляясь к мальчику лет двенадцати с рыжими волосами и лицом, испещренным оспой.
   Указанный мальчишка поднялся и подошел к Кломпу, подняв руки и раздвинув ноги.
   -- Обшарь! -- приказал Кломп Джимми.
   Это было бесполезно. У мальчишки скрипки не было.
   -- Кати! -- крикнул Кломп.
   Повторилась та же история и с тем же результатом. Джимми казалось, что он видит скрипку, но как только указанный вор подходил к Кломпу -- скрипка исчезала.
   -- Отдать! -- крикнул Кломп.
   Джимми едва успел поймать на лету свою скрипку, но никогда бы не смог сказать наверное, чьи руки ее бросили. Продемонстрированы были и другие столь же поучительные упражнения. На губах Кломпа играла улыбка искреннего удовлетворения. Он гордился своими воспитанниками.
   Кломп отвел Майкла и Джимми в их комнату.
   -- Ну, что скажете? -- спросил он. Братья молчали.
   -- Будем говорить откровенно, овечки мои, -- продолжал Кломп.--Видели вы всех этих воробушек?.. Смышленые детишки, но... грубы, неотесаны... Да и физиономии такие, что самый беспечный из полицейских обратит внимание... А вот вы -- совсем иное дело! Кроткий взгляд, ангельские мордашки -- вам всякий с восторгом поверит. Это очень важно... Да я из вас за месяц сделаю мастеров высшего класса!..
   -- Это означает, -- сухо ответил Джимми, -- что вы предлагаете нам стать ворами?
   -- Ворами? --вскричал Кломп. --О! Что за отвратительное слово! И за кого же вы меня принимаете?.. Видите ли, дети мои, в городе есть некоторое количество неблагоразумных людей, позволяющих цепочкам от своих часов болтаться на жилете или забывающих свои бумажники в плохо застегнутых карманах... Это заблудшие, которых надо наставлять на путь истины...
   Майкл шагнул вперед.
   -- Знайте, -- холодно сказал он, -- что мой брат и я -- честные люди, и наотрез отказываемся от вашего подлого предложения.
   -- Ого-го! -- воскликнул Кломп. -- Вот как! Мы смеем обсуждать поведение нашего папаши!.. Хорошо... Очень хорошо... Что ж, у вас будет время поразмыслить о своем неблагоразумном поведении...
   Он свирепо осклабился и вышел. Лязгнул засов. Майкл и Джимми остались одни...
   
   В этот день им не принесли ни пищи, ни воды.
   То же самое повторилось на второй день, на третий... Сначала братья колотили в дверь, кричали, звали, проклинали... Потом они успокоились, приняв твердое решение не унижаться больше до слез и проклятий, а встретить свою судьбу с достоинством порядочных людей. И -- странное дело -- после этого решения голод и жажда будто отступили перед мужественной решимостью этих рано повзрослевших детей.
   Утром четвертого дня дверь их темницы распахнулась.
   -- Ну как? -- спросил Кломп. -- Вы подумали о своем поведении? О, какие вы хмурые! Вы, верно, сердитесь на дядюшку Кломпа... Зря! Посудите сами: кто назвал бы меня умным человеком, если бы я ни с того ни с сего стал бы кормить первых встречных бездельников?
   Юноши молчали.
   -- Дик! -- заорал Кломп. -- Приготовь им поесть!
   Осознали ли братья всю бесполезность сопротивления или голод сломил их порядочность, но Кломп с удовлетворением отметил резкую перемену в их поведении. Они охотно посещали уроки преступной школы и даже проявили незаурядные способности.
   -- Право, -- восклицал Кломп, -- я никогда не мог бы подумать, что они так ловки! Какие руки! А какие пальцы! Я им даю сроку не более трех месяцев, и они превзойдут самых проворных...
   Но в своей комнате братья загадочно улыбались друг другу и пожимали руки. Но тень страдания не покидала их лица, бледные, с синевой под глазами...
   Кломп поставил свой диагноз: "Жизнь взаперти убивает птенцов".
   -- Нужно их выпускать на воздух, -- говорил ему Дик.
   -- Ты, возможно, прав! -- отвечал Кломп. -- Но нужна осторожность! А если они сбегут? Что тогда?
   -- Э, полно! Ты же видишь, как им нравится учеба! А как ловко они сегодня обобрали Пирсона... Прелесть!
   Кломп кивнул. Вечером того же дня они вчетвером пришли в "Сады Армиды"...
   -- Послушайте, -- сказал Кломп, -- эстрада пуста... Ваши скрипки при вас, сыграйте нам что-нибудь...
   В глазах братьев молнией пролетела какая-то мысль. Они встали и направились к подмосткам. Джимми едва слышно бросил несколько слов.
   Майкл едва заметно кивнул головой. Они начали играть. Несколько одуревших голов повернулось к ним.
   Их скрипки сначала возносили заунывную мольбу далеким языческим богам, а затем, все наращивая темп, выплеснули в искаженные лица слушателей бесхитростную и веселую мелодию о некой Нелли, которая непременно должна выслушать и полюбить исполнителя такой нежной песни.
   Слушатели стучали в такт стаканами и кружками. Внезапно братья спрыгнули с подмостков... и, перескакивая через столы и оторопевших пьяниц, сопровождаемые проклятьями и ругательствами, опрокидывая стаканы и кружки, достигли выхода...
   -- Проклятие! -- ревел Кломп. -- Держите их!
   Настала минута невыразимого беспорядка. Все кинулись к двери, Кломп и Дик -- впереди других. Всеобщая голкотня и паника были на руку братьям. Они уже выбежали на улицу... Еще несколько шагов -- и они исчезнут в лабиринте пустынных трущоб...
   Раздался выстрел. Майкл вскрикнул и упал... Джимми бросился к нему. Эта остановка была роковой.
   В одно мгновение толпа воров накрыла их. В пароксизме бешенства Кломп схватил палку с железным наконечником и начал яростно колотить несчастных юношей, лежавших на земле.
   -- Ах, собаки! -- ревел он, -- Канальи! Воры! И продолжал бить.
   Братья лежали неподвижно, залитые кровью.
   -- Полиция! -- закричал один голос.
   Обе жертвы были мгновенно унесены с места происшествия. И когда два полисмена, прибежавшие на звук выстрела, показались в начале улицы, все было уже в порядке... Губерт-стрит была пустынна...
   И только из "Садов Армиды" доносились песни, распеваемые пьяными голосами.

16. Средство не быть двоеженцем

   Мы в Балтиморе. В одной из самых отдаленных частей города, в небольшом домике, расположенном на конце мыса, живет молодая женщина, одна, с двумя чернокожими слугами. Эта женщина никогда не выходит. Редкие соседи видели ее лицо.
   Это Эффи Тиллингест. В этом строгом уединении она посвящает всю свою деятельность исполнению сокровенных желаний, отсюда она направляет борьбу, начатую в Нью-Йорке, отсюда, из своего штаба, она посылает инструкции Баму...
   Вечер. Девять часов только что пробило. Эффи, полулежа на кушетке, прислушивается к шуму волн, бьющихся о берег... Она судорожно сжимает в руке лист бумаги, на котором можно было увидеть печать телеграфного управления.
   -- Зачем, -- шепчет она, -- зачем он так внезапно покидает Нью-Йорк?
   И она перечитала слова телеграммы:
   "Ждите меня завтра вечером. Гуго".
   Потом, посмотрев на часы, позвонила и отдала несколько приказаний прибежавшему па зов старому негру. Прошло три четверти часа. У подъезда послышался стук. Через минуту Бам вошел и поклонился Эффи.
   Она взглянула на него. Он был спокоен, невозмутим и подчеркнуто холоден. Уроки Тиллингеста уничтожили в душе Эффи всякие проявления доверчивости. Бам и не подозревал, что его спокойствие было для молодой женщины гораздо подозрительнее, чем видимое раздражение. В письме, полученном ею от Бама, ясно читался протест. Она была готова раздавить эту, пытавшуюся возмутиться гордость. Она ожидала, что он войдет, подняв голову, что будет упрекать, горячиться... О, тогда она была бы спокойна! Ее презрение было наготове. Она знала, как и чем воздействовать на этого зарвавшегося проходимца.
   Холодный, вежливый, иронически улыбающийся Бам удивлял ее и внушал опасения.
   -- Ну, что же, друг мой, -- сказала она своим властным голосом, -- вы меня все-таки ослушались?
   Бам еще раз поклонился.
   -- Как видите, но, надеюсь, вы простите меня.
   -- Конечно, я вполне расположена простить, -- произнесла Эффи с самой любезной улыбкой. -- Приказать приготовить вам комнату?
   -- Благодарю, -- сказал Бам. -- Я рассчитываю уехать назад сегодня ночью.
   -- А! Хорошо...
   Эффи опустилась на кушетку, откинула голову на подушки и приготовилась слушать.
   -- Я мог бы сказать вам, -- начал Бам, -- что приехал потому, что соскучился...
   Эффи сдержала зевок.
   -- О, успокойтесь! Эти банальности, разумеется, не могут иметь места в наших отношениях... Я приехал по делам...
   -- Вот как? Что же случилось нового?
   -- О, почти ничего! Только для меня ситуация становится весьма пикантной... Я, по вашему приказанию...
   Бам с видимым удовольствием произносил эти слова, такие обидные для его самолюбия.
   -- Я, по вашему приказанию, напечатал в нашей газете объявление о "мемуарах повешенного".,.
   -- И я благодарю вас, -- прервала Эффи,-- за распорядительность. Вы как нельзя лучше исполнили мои приказания.
   -- Рад служить, -- сказал Бам. Эффи не спускала с него глаз.
   Его голос был естественен, лицо -- непроницаемо.
   -- Это объявление сразу же вызвало реакцию...
   -- А! -- быстро сказала Эффи.
   -- И некто... буквально в тот же день явился в редакцию "Девятихвостой кошки"...
   -- Великолепно... Продолжайте...
   -- Трип, человек ловкий, несмотря на некоторые недостатки, довольно быстро узнал имя визитера...
   -- И это имя?! -- нетерпеливо воскликнула Эффи. Бам ответил медленно и спокойно:
   -- То самое имя, которое, если я не ошибаюсь, вырвалось у вашего отца, в ту ночь... Арнольд Меси...
   -- Наконец-то! -- воскликнула Эффи.
   Бам улыбнулся, но сразу же согнал улыбку с лица.
   -- Я позволил себе сделать вывод, что появление на сцене этого банкира возводит это дело в категорию незаурядных...
   -- И вы не могли, -- перебила его Эффи, в возбуждении не скрывавшая охватившего ее раздражения, -- и вы не могли запросить письменных указаний?
   Если б дочь Тиллингеста взглянула на руку Бама, то увидела бы, что эта рука до того судорожно сжалась, что ногти впились в мясо...
   -- Я бы так и поступил,-- отвечал Бам, все более и более притворяясь школьником, которого бранит учитель, -- но друзья мои имели неосторожность, впрочем, весьма простительную, повидаться с Меси...
   Эффи стремительно встала.
   -- И вы пошли на свидание с ним? Бледная улыбка мелькнула на губах Бама.
   -- О, разумеется, нет! -- сказал он. -- Но так как свидание было назначено на сегодня, а мне казалось невозможным отложить его более, чем на двое суток, то я решился избавить вас от труда посылать мне письменные инструкции и приехал получить их из первых уст... Вы недовольны мной?
   Эффи не отвечала. Она металась по комнате, как тигрица в клетке. Вдруг она остановилась перед Бамом.
   -- Свидание назначено на завтра?
   -- Да.
   -- В котором часу?
   -- В шесть часов вечера... Она секунду подумала.
   -- В котором часу идет первый поезд?
   -- В пять часов утра...
   -- И приезжает в четыре часа после обеда... Так?
   -- Я так и рассчитывал, -- сказал Бам. -- Возвратиться в четыре, а в шесть пойти на свидание...
   Эффи изумленно взглянула на него.
   -- Вы сказали?..
   Бам повторил сказанное.
   -- Вот как... Вы не поняли!.. Вы не поедете!
   -- Я не понял, -- сказал Бам. .
   -- Я говорю, что я, дочь Тиллингеста, буду завтра говорить с глазу на глаз с Арнольдом Меси...
   Бам закусил губы.
   -- Вы останетесь в этом доме, -- продолжала Эффи. -- Мои слуги будут в вашем распоряжении. Вы подождете... Возможно, мне придется задержаться там на несколько дней... Я буду писать вам...
   Бам встал и, прислонясь к камину, скрестил руки на груди.
   Эффи не смотрела на него. Углубленная в свои мысли, она их высказывала вслух.
   -- Наконец!--шептала она. -- На этот раз я торжествую! Арнольд Меси, вы разорили отца моего, вы разорили меня. А теперь пришел час расплаты... О, мистер Меси, вы и не подозреваете, какую цену потребует Эффи Тиллингест!
   -- И в этом деле, -- спросил Бам, -- я не могу быть вам полезен?
   -- Вы мне полезны тем, что существуете... Вы мне полезны тем, что вы мой муж, -- ответила Эффи, -- разве иначе отец соединил бы меня с вами?
   Бам был очень бледен.
   -- Итак, -- произнес он медленно, -- я стал вашим мужем потому, что ваш отец и Арнольд Меси были причиной смерти моего отца?
   Эффи посмотрела на него.
   -- Вы знаете это?
   -- Да, -- сказал Бам. -- И так как я связан с вами, то ничего не могу предпринять против дочери Тиллингеста, ставшей моей женой и сообщницей...
   Глаза Эффи сверкали яростью.
   -- Не все ли вам равно? А знаете ли вы еще что-нибудь?
   -- Нет.
   -- Откуда же взялись у вас эти предположения?..
   -- Из нескольких слов, вырвавшихся у вашего отца в Последнем разговоре со мной.
   Эффи прошлась по комнате.
   -- Может быть, это и так, -- произнесла она. -- Вы все узнаете позже. Сегодня я действую одна...
   -- Тем не менее, я бы очень желал узнать, -- продолжал Бам, -- все подробности этой истории, в которой, признайтесь, я заинтересован более, чем кто-либо...
   -- Я повторяю вам, что позже вы все узнаете...
   -- Не могли бы вы дать мне хоть на несколько минут записки Тиллингеста?
   Эффи невольно бросила взгляд на маленький письменный стол в углу. Именно это движение Бам старался, вызвать...
   -- Нет, -- ответила Эффи.
   Она взглянула на часы.
   -- Теперь ровно двенадцать часов, -- добавила она, -- пойдите, отдохните немного и будьте здесь ровно в четыре часа утра.
   Бам взял свое пальто, брошенное на спинку кресла. Он не спеша зажег свечу на камине, затем мягко произнес:
   -- Вы потрудитесь посветить мне, не правда ли? Иначе я рискую заблудиться в этом доме.
   Эффи машинально взяла свечу из рук Бама. Она была поглощена собой и не обращала никакого внимания ни на слова, ни на жесты своего мужа. В этот момент быстрым движением Бам выхватил из кармана пальто открытый нож и одним ударом сильной и твердой руки вонзил его в спину Эффи. Она не вскрикнула, не вздохнула...
   Свеча упала и покатилась по полу...
   Потом тело, покачнувшись, повалилось на руки Бама, который поддержал его и положил на ковер... Бам наклонился над Эффи.
   Красная пена покрывала полуоткрытый рот. Губы конвульсивно подергивались. Убийца бросился к письменному столу, который был указан ему неосторожным взглядом Эффи. Лезвием ножа он взломал замок...
   В ящике лежал красный портфель, Бам открыл его дрожащей рукой. Тут было то, что он искал. Он спрятал портфель под пальто, бросил последний взгляд на труп и исчез.
   
   

Часть вторая

1. Сюрпризы фортуны

   В одном из номеров отеля "Манхэттен" человек лихорадочно перебирает какие-то бумаги, кучей сваленные на столе. Этот человек -- Бам. Что же содержат в себе эти бумаги, полученные посредством преступления?..
   Почему на них столько крови и почему они так притягивают к себе кровь? Том и Марк Гардвины были братьями-близнецами, выходцами из Ирландии. В описываемую эпоху им было по сорок три года.
   Оба энергичные и сильные, они обратили внимание на Америку, где так ценятся труд, сила и воля. Они пересекли океан и поселились в окрестностях Нью-Йорка. Вскоре они сколотили небольшой капитал, давший им возможность более спокойно оглядеться по сторонам и выбрать из четырех возможных вариантов Запад. Он был наименее освоен и потому сулил большие перспективы. Так они оказались в Калифорнии, избрав там себе ремесло строителей, благо этот край усиленно развивался. Действительно, уже вскоре предприятие "Братья Гардвин" заняло достойное место среди строительных фирм Калифорнии.
   Том и Марк женились еще в Нью-Йорке и как только обрели уверенность в завтрашнем дне, вызвали свои семейства к себе. Тому первому не повезло. Его жена умерла, оставив ему сына Джона, которого, впрочем, Марк сейчас же принял к себе в дом.
   Марк имел троих детей, двух мальчиков-близнецов и дочь. Эти белокурые создания были скромны и послушны в отличии от их двоюродного брата Джона, сына Тома, черноволосого сорвиголовы.
   Однажды Марк и Том услышали среди ночи ужасающий шум и треск. Вскочив с постелей, они обнаружили, что их дома, склады и мастерские превратились в ревущие снопы огня. Это была минута страшного отчаяния. Нужно было начинать все с самого начала, с первого вколоченного гвоздя, с первого шага, с первого доллара...
   Братья на это несчастье реагировали по-разному. Том впал в отчаяние, а Марк, наоборот, был полон решимости и жажды деятельности. Он подумал-подумал, посоветовался с женой и в конце концов заявил брату:
   -- Том, нас преследует судьба. Не знаю как ты, а я не намерен падать перед ней на колени. Такого эта дама от меня не дождется... Но это не просто слова. У меня есть план...
   -- Говори, -- безнадежно вздохнул Том.
   -- Ты помнишь некоего Андрюса из Денвера, который умер в прошлом году? Так вот, этот Андрюс незадолго до смерти рассказал мне кое-что любопытное...
   -- Что же?
   -- Недалеко от Денвера есть ручей, в котором полным-полно золотых самородков...
   -- Потрясающее открытие! Об этом ручье тебе расскажет любой ребенок! Сколько об этом трубили газеты...
   -- Выслушай меня. Он рассказал мне о тех местах, где никто еще не был. Ведь все ищут золото на равнине, где протекает этот ручей, а он говорил, что в горах, у истоков его, есть богатейшие жилы...
   -- То-то он умер в нищете...
   -- Он не мог туда вернуться... Какое-то темное дело, возможно... Не знаю... В одном только я уверен -- он говорил правду. Действительно, то, что находится в русле ручья, -- жалкие остатки сокровищ, которые есть там, в горах, а ручей, пробиваясь сквозь скалы, приносит с собой лишь воспоминание о них. Теперь ты понял? Нужно подняться в горы, вверх по течению ручья, и там...
   -- Я понял, -- ответил Том.
   -- И это все, что ты мне скажешь? Пойми: мы разорены вконец, нам уже нечего терять...
   -- А жена твоя? А дети?
   -- Я подумал обо всем. Жена моя уедет с дочерью в Нью-Йорк, а моих двух сыновей мы вверим попечению пастора Бирмана...
   -- А Джон?
   -- Джон -- живой, смелый мальчик. Он умен и ловок. Если ты согласишься, то мы возьмем его с собой. Думаю, он будет нам полезен, да и пора ему уже набираться опыта...
   Том задумался... А уже через каких-нибудь полчаса братья горячо обсуждали подробности своего похода за сокровищами Скалистых гор. Теперь уже Марк должен был сдерживать азартное нетерпение Тома. Жена, и десятилетняя дочь Марка уехали в Нью-Йорк, взяв с собой достаточно денег для того, чтобы прожить без лишений целый год...
   Пастор Бирман обещал посвятить себя заботам о двух сыновьях Марка. И вот Том и Марк, сопутствуемые Джоном, крайне гордым своим участием в экспедиции, цель которой, впрочем, тщательно скрывалась, отправились пешком в Колорадо, неся за спиной мешки, а в руках -- карабины.
   Так уходили многие, очень многие, но далеко не все возвращались назад...

2. Ночной дилижанс

   Европейцы, живущие в цивилизованных городах Старого Света, едва ли могут представить себе дикие, необжитые края, не фигурально, а буквально соответствующие понятию "Первый день творения".
   Альпы -- игрушка по сравнению со Скалистыми горами Америки. Фантастическое нагромождение исполинских глыб, площадок, террас, пропастей, лужаек и остроконечных пиков... Глазам путешественника открываются ущелья и тропинки, которых еще никогда не касалась человеческая нога, пропасти, глубину которых никто не измерял, потоки, перескакивающие через горные хребты и с грохотом летящие в пучины, зажатые среди скалистых стен...
   Двадцать лет назад путешественник должен был иметь недюжинную храбрость, чтоб отважиться проникнуть в эти края. Здесь человеку грозило все: природа, дикие звери, но больше всего -- другой человек. Вся страна была заселена свирепыми дикарями, исконными хозяевами ее, индейскими племенами, бешено восстававшими против цивилизованных пионеров, прокладывающих себе дорогу трудом и твердой волей.
   В одну прекрасную июньскую ночь 185... г. пассажирский дилижанс, трясясь и подскакивая на ухабах, ехал по дороге, только что проложенной по горе Вазач через реку Зеленую.
   Дорога вела в Денвер. Окружающая местность была дика и пустынна. Дилижанс катил во мраке и тишине. Слышны были только топот шести лошадей да свист кондукторского кнута, гулявшего по их спинам.
   В дилижансе было пять пассажиров, и так как была полночь, а они уже двадцать часов переносили все трудности этого адского путешествия, то всех их сморил сон.
   Вдруг лошади резко рванулись в сторону. Дилижанс остановился и угрожающе накренился. Раздался истошный вопль кондуктора:
   -- К оружию! Индейцы!
   И едва успел он прокричать эти слова, как раздалось несколько выстрелов... Пули прошили кузов дилижанса, стекла разлетелись вдребезги, а кондуктор свалился на землю с простреленной головой.
   Пассажиры схватили свои карабины. Но как определить в этой черной тьме, где враги и сколько их...
   Индейцы возникали со всех сторон как фантастические тени. Сколько их было! Десять? Сто? Тысяча? Как водится, они сначала убили возницу, а потом начали смыкать кольцо вокруг экипажа. Из пяти путешественников только двое собирались бороться за свою жизнь до последней капли крови. Трое остальных забились в угол будто овцы перед закланием.
   Но два храбреца, казалось, готовы были биться до конца. Возможно, они знали, что война с индейцами -- война на смерть, в которой побежденный европеец не может надеяться на милость победителя. Его ждут страшные, нечеловеческие пытки и медленная смерть.
   -- Арнольд, -- сказал один из путешественников, -- не лучше ли попробовать выскочить из кареты и бежать в ущелье?
   -- Нет! -- ответил другой. -- Мы будем мгновенно окружены и схвачены.
   -- Что ж, да поможет нам Бог!
   Индейцы уже подбирались к лошадям. Еще минута -- и отцепленный дилижанс будет перевернут, а тогда...
   -- К лошадям! Сэм! -- крикнул Арнольд.
   Оба друга имели многозарядные винтовки системы Генри, из которых можно произвести, не перезаряжая, двенадцать выстрелов. И в ту минуту, когда один из индейцев уже схватился за вожжи, загрохотали выстрелы. В ответ послышался дикий вой. Несколько нападавших упали.
   Индеец, вспрыгнувший на козлы, схватился за живот и, будто переломившись пополам, грохнулся на землю. Индейцы сомкнули кольцо вокруг дилижанса. Стволы винтовок уже раскалились от безостановочной стрельбы.
   Индейцы отбросили свои ружья и с томагавками в руках пошли на приступ... Раненый Арнольд уже выронил винтовку. Сэм продолжал отбиваться. Но исход борьбы был уже ясен. Двое индейцев уже рубили томагавками крышу дилижанса...
   И вдруг грохочет выстрел! Он прозвучал откуда-то со стороны. Индеец, рубивший крышу, со страшным воплем летит вниз. Еще, еще выстрелы...
   Потом карета трогается с места и через минуту летит вперед со страшной скоростью. Гром топота копыт шести лошадей... Индейцы ревут и беспорядочно стреляют вслед.
   Вперед! Вперед! Проходит несколько минут... Вот уже не слышно ничего, кроме конского топота и хлопанья бича. Арнольд и Сэм недоуменно переглядываются. Они спасены! Но кем?..
   Вдруг дилижанс останавливается.
   -- Форт Касдвик!
   С козел соскакивает какой-то человек. С крыши дилижанса -- второй.
   -- Ну что, джентльмены? -- говорит один из них -- Я думаю, что вы дешево отделались...
   Спасителями дилижанса оказались братья-близнецы из Антиохии, Марк и Том Гардвины.

3. Ненависть ребенка

   Форт Касдвик представляет собой грубо сколоченное бревенчатое строение, которое служит постом для дюжины солдат. Солдаты должны охранять путешественников, но сами подвергаются постоянным нападениям.
   Поэтому они нисколько не удивились, услышав рассказ о случившемся. Такое происходит постоянно в этих краях. Могло быть и хуже. Из всех путешественников только Арнольд был ранен, причем легко. Те трое пассажиров, которые с самого начала схватки притаились неподвижно в углу дилижанса, были целы и невредимы. Больше о них говорить не стоит.
   Арнольда уложили в постель. Сэм умело перевязал его рану и заявил, что через несколько дней она полностью затянется.
   В это время Марка и Тома горячо благодарили за их самоотверженный поступок.
   -- Дело было совсем простое, -- отвечал Том, -- мы шли пешком по той же дороге, где ездит дилижанс, и услышали выстрелы. Мы тут же сообразили, в чем дело, и вмешались. Вот, собственно, и все... Но... где же Джон?!
   В суматохе о мальчике попросту забыли. До последнего момента схватки он находился рядом, потом вскочил на запятки дилижанса, потом спрыгнул, уже на территории форта...
   -- Пять минут тому назад я его видел, -- сказал Марк. -- Он был здесь...
   Братья схватили карабины и двинулись к выходу.
   Но в этот момент дверь открылась и вбежал Джон. Лицо его было в крови. Он бросил на пол довольно увесистый узел.
   -- Вот и я, -- сказал он весело.
   -- Что это такое? -- спросил Марк, осматривая узел, брошенный Джоном.
   -- Не трогайте! Это мое!- крикнул Джон.
   Марк оттолкнул его и, развязав узел, вытащил оттуда множество перьев, стеклянных украшений, колец и браслетов. Большая часть предметов была перепачкана кровью.
   -- Где ты это взял? -- спросил Марк.
   -- Где? Странный вопрос! Да у индейцев! Может быть, по-вашему, следовало оставить все это им только потому, что они мертвые?
   Воцарилось гнетущее молчание. Том смотрел на руки своего сына. Они были в крови. Этой же кровью было перепачкано его лицо.
   Мальчик не по-детски твердо и зло ответил на его взгляд.
   -- Послушай, Джон, -- голос Тома звучал глухо и ровно, -- ты никогда больше не будешь грабить мертвых.
   Он с отвращением поднял с пола узел и выбросил его за дверь. Джон с воплем бросился к двери, но Том отшвырнул его в дальний угол комнаты.
   -- Послушай меня, Джон, ты совершил ошибку, и я запрещаю тебе трогать эти вещи...
   Но мальчик не успокаивался. Он метался по комнате, скрипел зубами, стонал... Потом побежал к выходу. Том снова перехватил его. Джон отчаянно вырывался, колотя отца побелевшими кулачками.
   Том быстро связал его и бросил на одну из кроватей. Мальчик конвульсивно дергался и произносил проклятия, тем более ужасные, что слетали они с детских уст.
   -- Ну и характер, -- заметил Сэм, -- однако, вы, парни, тоже упрямы.
   -- Это наше дело, -- сухо сказал Марк.
   -- Конечно, я не к тому, чтобы осуждать вас... Ну, помолчи, -- бросил он Джону, орущему на своей кровати.
   Джон вдруг послушался. Он замолчал, следя злыми глазками за действиями отца и дяди. Уже не впервые Джон проявлял свои дурные наклонности. В этом ребенке, казалось, не было заложено никакого понятия об элементарном добре или человеколюбии. Вся его натура была нацелена па зло, в частности, на воровство. Эти детские руки деловито шарили по еще не остывшим тр дѣлать? Здѣсь не богадѣльня. Надо заработывать свой хлѣбъ...
   Дикъ тоже показался въ дверяхъ.
   -- Ну что?.. съ любопытствомъ спросилъ онъ.
   -- На этотъ разъ довольно, сказалъ Клумпъ, принеси имъ поѣсть.
   Благодаря попеченіемъ своего тюремщика, Жемми и Михаилъ мало по малу возвратились къ жизни. Въ продолженіи нѣсколькихъ минутъ они испытали страшныя муки смерти.
   Они оглядѣлись вокругъ себя и инстинктивно вздрогнули узнавъ Клумпа.
   -- А! сказалъ онъ, вотъ теперь лучше. Вамъ дадутъ сейчасъ поѣсть, мои голубки, неправда ли больше глупить не будете? Я забочусь объ вашемъ здоровьѣ и то что произошло, я сдѣлалъ только для того, чтобы доказать, что не люблю лѣнтяевъ!
   Часъ спустя, оба брата вполнѣ пришли въ себя, до такой степени юность жизуча и сильна.
   -- Теперь спите спокойно! сказалъ Клумпъ. Мы увидимся завтра утромъ... и я надѣюсь, что вы будете благоразумны.
   Оставшись одни, братья долго разговаривали.
   Сознали ли они безполезность сопротивленія, или ихъ добрыя намѣренія дѣйствительно поколебались?
   Кто знаетъ? но дѣло въ томъ, что на другой день, Клумпъ нашелъ ихъ столь же послушными, сколько прежде они были упрямы и непокорны.
   Но старый мошенникъ былъ не изъ тѣхъ, кого легко обмануть. Онъ вѣрилъ только вполовину, внезапному обращенію своихъ двухъ учениковъ. Однако Жемми и Михаилъ покорились всѣмъ условіямъ, какія только ему было угодно имъ назначить. Они прилежно слушали его уроки и приведенные снова въ сборище воровъ, столь испугавшее ихъ въ первый разъ, они дали себя подвергнуть всевозможнымъ испытаніямъ, даже болѣе, они постарались выказать свои успѣхи въ этомъ занятіи.
   -- Право! вскричалъ Клумпъ, я никогда не предполагалъ въ нихъ такой ловкости! Что за руки! что за пальцы! Имъ довольно трехъ мѣсяцевъ чтобы превзойти всѣхъ.
   Но когда молодые люди оставались одни, они улыбались пожимая другъ другу руки.
   Однако въ нихъ замѣтно было какое то внутренное страданіе. Это доказывала ихъ блѣдность, темные круги подъ глазами... Клумпъ думалъ, что ихъ убиваетъ затворничество.
   -- Надо ихъ выводить, говорилъ ему Дикъ.
   -- Ты можетъ быть правъ! отвѣчалъ Клумпъ, но берегись, не промахнуться бы намъ!.. А если эти молодчики убѣгутъ отъ насъ?
   -- О? нѣтъ! ты видишь, что они вошли во вкусъ! ты видѣлъ какъ они сегодня обобрали Пирсона... Развѣ это не было совершенствомъ?...
   По этому то въ описываемый нами вечеръ, Дикъ и Клумпъ находились вмѣстѣ съ Михаиломъ и Жемми въ описанномъ нами вертепѣ.
   -- Ей мои барашки! сказалъ Клумпъ, фамиліарно ударяя но плечу Жемми, что съ вами? Не надо сегодня спать!..
   Братья вздрогнули, точно пробудясь отъ сна.
   -- Слушайте, продолжалъ Клумпъ, эстрада свободна, съ вами ваши скрипки... съпграйте намъ что нибудь.
   Братья быстро переглянулись.
   Они встали и направились къ эстрадѣ.
   Посѣтители сада Армиды, дошли между тѣмъ до той степени скотскаго отупѣнія, которая служитъ переходомъ отъ перваго возбужденнаго состояніе опьяненія, къ послѣднему періоду бѣшеннаго неистовства.
   Блѣдныя, бѣлокурыя головы Михаила и Жемми, стоявшихъ на эстрадѣ, дѣлали ихъ похожими на скорбящихъ ангеловъ, которыхъ нѣмецкіе мастера любятъ помѣщать около Маргаритъ. Однако для того, кто внимательно сталъ бы разглядывать ихъ, въ ихъ взглядѣ была не одна тупая покорность и отчаяніе. Ихъ лица, за минуту передъ тѣмъ, равнодушныя и спокойныя скривились.
   Въ короткомъ пространствѣ, отдѣлявшемъ ихъ скамейку отъ эстрады, Жемми успѣлъ сказать нѣсколько словъ на ухо Михаилу. Послѣдній въ отвѣтъ наклонилъ голову.
   Положивъ скринки на плеча, поднявъ голову, отбросивъ назадъ волосы, они начали.
   Нѣсколько опьянѣвшихъ головъ поднялось взглянуть на нихъ.
   Въ полудикихъ народахъ есть какой то музыкальный инстинктъ, который теряется, когда болѣе треботельная цивилизація захочетъ присоединить искуство къ природѣ, такимъ образомъ у Ирландцевъ или Бретонцевъ и въ Провансѣ, также и у черныхъ племенъ, которыя спекуляція переселила изъ Африки въ Америку -- у негровъ, существуетъ совершенно особенная манера пѣнія: послѣ окончанія работы, они садятся на землю и остаются неподвижными. Думаютъ ли они! Нѣтъ они мечтаютъ, но ихъ мечты не имѣють опредѣленной формы.
   Въ ихъ спящемъ воображеніи, которое ничто не пробудитъ, мѣшаются неопредѣленные образы и очертанія; тогда губы начинаютъ шевелиться и какъ бы инстинктивно, они шепчутъ неопредѣленные но пріятные звуки, точно акомпаниментъ, всѣмъ фазисамъ неполныхъ картинъ, ихъ воображенія.
   И такъ какъ все въ ихъ существованіи печально, то и пѣсни ихъ такія же. Ихъ медленность похожа на ихъ лѣность, наивность -- на ихъ невѣжество.
   Потомъ темпъ ускоряется, члены начинаютъ двигаться. Негры имѣютъ врожденное чувство музыкальнаго размѣра, но ничто не можетъ быть интереснѣе, какъ видѣть ихъ танцующими, поспѣшно притопывающими ногами тактъ; какъ бы долго они не танцовали, въ нихъ не замѣтишь усталости.
   Жемми и Михаилъ великолѣпно уловили этотъ характеръ негрской музыки, объ которой европейцамъ даютъ лишь слабое понятіе Christy's Minstreels...
   Сначала они начали тихую мелодію, которая казалось жалобою, потомъ мало по малу раздалось пѣніе.
   Ихъ голоса присоединились къ музыкѣ, поддерживая и протягивая ноты.
   Наконецъ они начали пѣть веселую и наивную пѣсенку:
   

Nelly Bly (*)
Shuts her eye
When she goes to sleep,
And, when she wakes in the morning
Her eyes begin to peep.

   (*) "Нелли Блей закрываетъ глаза, когда засыпаетъ; но когда утромъ она просыпается, ея глаза снова начинаютъ смотрѣть".
   
   Потомъ они запѣли живѣе припѣвъ:
   

Но! Nelly! Но! Nelly! (*)
Listen, lub, to me!
I play for you, I sing for you
А dulcem melody.

   (*) "О! Нелли, о Нелли, моя любовь, слушай меня! Я играю для тебя, я пою для тебя сладкую мелодію.
   
   Стаканы начали бить тактъ по столу.
   Во время припѣва, братья принялись танцовать негрскую пляску, выбивая тактъ каблуками.
   Опи начали пѣть второй куплетъ:
   

Nelly Bly
Has an eye
Sweet as cup of tea! (*)

   ('*) У Нелли Блей глаза пріятны какъ чашка чаю.
   
   Въ эту минуту, когда всѣ глаза были устремлены на нихъ, когда всѣ головы качались въ тактъ ихъ пѣсни, когда всѣ губы машинально повторяли наивныя слова пѣсни...
   Братья незамѣтно отодвинулись со средины эстрады и очутились противъ двери, выходящей на улицу...
   Однимъ скачкомъ соскочивъ съ подмостокъ, они бросились бѣжать по столамъ среди озадаченныхъ посѣтителей, роняя стаканы и бутылки посреди проклятій и ругательства Жемми и Михаилъ подбѣгали къ выходу...
   -- Проклятіе, заревѣлъ Клумпъ. Ловите ихъ!
   Нѣсколько мгновеній прошло въ неописанномъ безпорядкѣ. Всѣ бросились къ дверямъ, впереди всѣхъ Клумпъ и Дикъ.
   Братья имѣли нѣсколько шаговъ преимущества.
   Суматоха дала имъ еще немного опередить преслѣдователей.
   Они выбѣжали на Гюбертъ-Стритъ... Еще нѣсколько шаговъ и они скрылись бы въ лабиринтѣ пустыхъ улицъ.
   Раздался выстрѣлъ.
   Михаилъ вскрикнулъ и упалъ... братъ бросился къ нему.
   Эта остановка погубила его.
   Негодяи остановили ихъ во время. Выстрѣлъ былъ сдѣланъ Клумпомъ.
   Въ одно мгновеніе вся толпа окружила братьевъ. Клумпъ, въ припадкѣ безумной ярости схватилъ палку съ желѣзнымъ наконечникомъ и принялся бить несчастныя, лежавшія передъ нимъ на землѣ, созданія.
   -- А! собаки! рычалъ онъ. Негодяи! Мошенники!
   И онъ продолжалъ бить.
   Братья лежали безъ памяти... кровь выступила у нихъ на лицѣ.
   -- Полиція! закричалъ кто то.
   Тогда, скорѣе чѣмъ это можно разсказать, оба тѣла были схвачены и унесены...
   Такъ что, когда два полисмена, услышавшіе выстрѣлъ, показались въ концѣ улицы, все было въ прежнемъ видѣ... Гювертъ-Стритъ былъ пустъ...
   Только въ Саду Армиды слышны были пѣсни, распѣваемыя хриплыми голосами.
   

XVI.
СРЕДСТВО НЕ БЫТЬ ДВОЕЖЕНЦОМЪ.

   Какъ Нью-Іоркъ носитъ названіе государственнаго города, такъ точно Балтиморъ, извѣстенъ подъ именемъ монументальнаго города Соединенныхъ Штатовъ.
   Надъ амфитеатромъ, на которомъ выстроенъ городъ, возвышается статуя Вашингтона, смотрящая на бухту Chesapeake. Отецъ отечества стоящій на пьедесталѣ вышиною въ шестьдесятъ метровъ, представленъ исполняющимъ актъ завершившій его военную карьеру: онъ сдаетъ свою должность главнокомандующаго. (Аннаполисъ, 17 Декабря 1783 года).
   На углу Кальверъ и Лафайетъ Стритовъ, памятникъ сраженія, напоминаетъ о храбрыхъ защитникахъ города, павшихъ въ 1814 году...
   Подлѣ Сити Стрита воздвигнутъ родъ гробницы полковнику Георгу Армстеду, который въ 1814 году, перенеся двадцатичетырехъ часовую бомбардировку, отразилъ нападеніе англійской флотиліи, состоявшей изъ шестнадцати судовъ.
   На юго-западномъ рукавѣ рѣкѣ Нотапско выдается мысъ, образуя, вмѣстѣ съ доками города, фарватеръ порта.
   Нѣсколько домовъ стоятъ на концѣ мыса, въ прелестномъ мѣстѣ, куда не достигаетъ шумъ большаго города, тогда какъ суда скользятъ мимо оконъ и волны тихо поднимаются и спускаются на прибрежные камни.
   Обитаемый городъ кончается въ Коксъ и Николь Стритахъ.
   Очень рѣдко случается, чтобы въ описанныхъ нами домахъ жили зимою. Хотя бухта рѣдко покрывается льдомъ, но тѣмъ не менѣе зимою тутъ дуетъ рѣзкій, холодный вѣтеръ: обстоятельство, которое придаетъ еще болѣе цѣны этому мѣсту лѣтомъ, такъ какъ тогда, этотъ же самый вѣтеръ, умѣряетъ жаръ. Эти дома принадлежать по большей части богатымъ негоціантамъ, которые оставляютъ ихъ на зиму, чтобы скрыться въ болѣе прикрытыхъ частяхъ города.
   Однако въ то время, когда происходитъ нашъ разсказъ, въ одномъ изъ этихъ домовъ, построенномъ какъ разъ на концѣ мыса, жила молодая женщина съ двумя слугами неграми. Эта женщина никогда не выходила. Едва нѣсколько рѣдкихъ сосѣдей могли увидать ее лицо.
   Это была Эффи Тиллингастъ.
   Одна, изъ своего таинственнаго убѣжища, посвящая всю свою умственную дѣятельность на исполненіе своихъ тайныхъ желаній, она руководила завязавшейся въ Нью-Іоркѣ борьбой, которой Бамъ былъ послушнымъ орудіемъ...
   Былъ вечеръ; только что пробило девять часовъ; Эффи, лежа на кушеткѣ, прислушивалась къ шуму прибоя... Опустивъ голову, она казалось не сознавала, что дѣлается вокругъ. Въ сжатыхъ пальцахъ она держала листокъ бумаги, на которой при свѣтѣ газа, пробивавшемся черезъ матовый шаръ, можно было замѣтить печать телеграфа.
   -- Почему, шептала она, оставляетъ онъ такъ неожиданно Нью-Іоркъ?
   И она снова перечитывала телеграмму:
   "Ждите меня завтра вечеромъ -- Гюгъ."
   Потомъ взглянула на часы.
   -- Поѣздъ долженъ сейчасъ придти. Ну! теперь не долго ждать...
   Она позвонила и отдала нѣсколько приказаній старому, сѣдому негру, явившемуся на ея зовъ.
   Прошло три четверти часа.
   У наружной двери раздался стукъ.
   Черезь минуту въ комнату входилъ Бамъ и кланялся Эффи.
   Она взглянула на него. Онъ быль спокоенъ и ничто въ его физіономіи не указывало ни малѣйшаго волненія.
   Наставленія Тиллингаста убили въ Эффи всякую откровенность.
   И чего Бамъ не подозрѣвалъ, это, что его спокойствіе, было для молодой женщины гораздо подозрительнѣе, чѣмъ его видимое раздраженіе.
   Въ извѣстіи, полученномъ отъ Бама, она угадала возмущеніе. Она рѣшилась раздавить эту, старавшуюся подняться, гордость. Она ожидала увидѣть его дерзкимъ... тогда бы она была увѣрена въ себѣ. Ея презрѣніе восторжествовало бы надъ его раздраженіемъ. Она знала куда и какъ надо было наносить удары...
   Но улыбающійся и кланяющійся, какъ джентельменъ, Бамъ, казался ей опаснѣе.
   -- И такъ, другъ мой, сказала она своимъ звучнымъ голосомъ, вы ослушались меня?..
   Бамъ опять поклонился.
   -- Какъ видите, отвѣчалъ онъ, но я надѣюсь что вы простите меня...
   -- Конечно, я вполнѣ расположена къ этому, сказала Эффи, съ самой обворожительной улыбкой.
   Потомъ она прибавила:
   -- Велѣть вамъ приготовить комнату.
   -- Это безполезно, я разсчитываю уѣхать сегодня же ночью..
   -- А! это хорошо!
   Она перемѣнила положеніе на кушеткѣ и облокотись подбородкомъ на руку, приготовилась слушать.
   -- Я могъ бы сказать, началъ Бамъ, что я пріѣхалъ потому, что не могъ долѣе оставаться вдали отъ васъ...
   Эффи сдѣлала движеніе.
   -- О! разувѣрьтесь! это пошлости (и въ голосѣ его послышалась иронія), которыя не должны имѣть мѣста между нами... я пріѣхалъ по дѣлу...
   -- Въ самомъ дѣлѣ? Что же случилось?
   -- О! почти ничего! Только для меня это обстоятельство немного затруднительно.... Я, по вашему приказанію....
   Казалось, что Бамъ находилъ удовольствіе, произносить это оскорбительное для его самолюбія слово -- приказаніе.
   -- Я, по вашему приказанію, напечаталъ въ нашемъ журналѣ объявленіе о Запискахъ Повѣшеннаго.
   -- И вы прекрасно расположили его, прервала Эффи. Вы какъ нельзя лучше угадали мое желаніе.
   -- Эта похвала приводитъ меня въ восторгъ, сказалъ Бамъ.
   Эффи пристально смотрѣла ему въ лице.
   Голосъ его былъ вполнѣ естественъ, черты лица оставались спокойны.
   -- Это объявленіе немедленно произвело свое дѣйствіе....
   -- А! поспѣшно вскричала Эффи.
   -- И нѣкто, явился вчера утромъ въ контору Cat o'nine tails.
   -- Чудесно! продолжайте!
   -- Трипъ, который несмотря на нѣкоторые., впрочемъ очень извинительные недостатки, очень ловкій малый, сначала постарался узнать имя посѣтителя....
   -- И это имя? вскричала Эффи, противъ воли выказывая свое любопытство.
   -- Это имя, если я не ошибаюсь, вырвалось у вашего отца, въ извѣстную ночь: это Адамъ Маси....
   -- Наконецъ то! вскричала Эффи.
   Бамъ удержался отъ улыбки.
   -- Я навелъ нѣкоторыя справки, продолжалъ Бамъ, и узналъ, что этотъ банкиръ не изъ числа тѣхъ незначительныхъ спекулаторовъ, у которыхъ мы поощипали немного перьевъ.... я понялъ -- простите меня за самонадѣянность!-- что это дѣло значительной важности....
   -- Такъ чтоже! сказала Эффи, увлеченная своимъ повелительнымъ характеромъ, развѣ вы не могли спросить моихъ приказаній письменно.
   Если бы дочь Тиллингаста взглянула на руки Бама, то она увидѣла бы, что онѣ сжались съ такой силой, что ногти почти впились въ тѣло.
   -- Я это бы и сдѣлалъ, продолжалъ Бамъ, все болѣе и болѣе представляя изъ себя провинившагося школьника, которому учитель дѣлаетъ выговоръ; но мои товарищи имѣли неосторожность согласиться на свиданіе съ Маси.
   Эффи стремительно встала съ кушетки.
   -- И вы пошли на это свиданіе?
   Блѣдная улыбка пробѣжала по губамъ Бама.
   -- Вы этому не вѣрите, сказалъ онъ. Но такъ какъ свиданіе было назначено на тотъ же день и мнѣ казалось невозможнымъ, отложить его болѣе чѣмъ на двое сутокъ, то я хотѣлъ избавить васъ отъ скуки, писать мнѣ ваши приказанія и явился самъ, чтобы лично выслушать ихъ отъ васъ.
   -- Неужели вы на меня все еще сердитесь и неужели я въ самомъ дѣлѣ такъ виноватъ.
   Эффи не отвѣчала.
   Она ходила по комнатѣ большими шагами.
   Вдругъ она остановилась передъ Бамомъ:
   -- Свиданіе назначено на завтра?
   -- Да.
   -- Въ которомъ часу?
   -- Въ шесть часовъ вечера....
   Эффи размышляла.
   -- Чтобы доѣхать отсюда до Нью-Іорка, прошептала она, надо одиннадцать часовъ.
   Потомъ она спросила громко.
   -- Въ которомъ часу идетъ первый поѣздъ.
   -- Въ пять часовъ утра....
   -- Значитъ приходитъ въ Нью-Іоркъ въ четыре часа вечера.... отлично!...
   -- Я такъ и разсчиталъ, сказалъ Бамъ. Я легко могу вернуться и явиться во время на свиданіе....
   Эффи съ удивленіемъ посмотрѣла на него:
   -- Что вы сказали?
   Бамъ повторилъ.
   -- Да.... но вы меня не поняли!... Вы не поѣдете!
   -- Что? вскричалъ въ свою очередь Бамъ.
   -- Я говорю, что я сама, Эффи Тиллингастъ, отправляюсь завтра на свиданіе съ Маси....
   Бамъ прикусилъ себѣ губы и молчалъ.
   -- Вы останетесь здѣсь, продолжала Эффи. Моя прислуга будетъ въ вашемъ распоряженіи. Вы будете ждать... мнѣ безъ сомнѣнія понадобиться нѣсколько дней.... я вамъ напишу....
   Бамъ всталъ и прислонившись къ камину скрестилъ на груди руки.
   Эффи не глядѣла на него. Предавшись вполнѣ своимъ мыслямъ, она выражала ихъ вслухъ.
   -- Наконецъ то! говорила она. На этотъ разъ я торжествую. О! Адамъ Маси, ты раззорилъ моего отца, ты раззорилъ меня. Хорошо! Я хочу, чтобы вы, такъ вознесли Эффи Тиллингастъ, чтобы она сдѣлалась вамъ равной.... Еще нѣсколько дней и Эффи войдетъ, высоко поднявъ голову, въ тотъ самый домъ, изъ котораго она скрылась ночью, какъ бѣглянку!... О! вы и не подозрѣваете, какую цѣну потребуетъ съ васъ Эффи Тиллингастъ.
   -- Развѣ я не могу вамъ быть ни въ чемъ полезенъ? спросилъ Бамъ.
   -- Вы полезны мнѣ тѣмъ, что существуете... Вы мнѣ полезны тѣмъ, что вы мой мужъ, отвѣчала Эффи, неужели вы думали, что мой отецъ, безъ этого, соединилъ бы насъ.
   Бамъ былъ страшно блѣденъ.
   -- И такъ, медленно сказалъ онъ, я сдѣлался вашимъ мужемъ потому, что вашъ отецъ и Адамъ Маси, были причиною смерти моего отца?
   Эффи взглянула на него.
   -- Вы знаете это?
   -- Да, сказалъ Бамъ. Такъ что сдѣлавшись вашимъ мужемъ я ничего не могу сдѣлать противъ дочери Тиллингаста, ставшей моей женой и сообщницей...
   Глаза Эффи сверкнули гнѣвомъ.
   -- Что вамъ за дѣло! Вы знаете что нибудь еще?...
   -- Нѣтъ.
   -- Откуда вамъ пришло въ голову это предположеніе.
   -- Изъ нѣсколькихъ словъ, вырвавшихся у вашего отца, во время нашего послѣдняго разговора.
   Эффи подумала.
   -- Это весьма возможно. Позже вы все узнате. Теперь же я буду дѣйствовать одна, безъ разговоровъ...
   -- Однако я сильно бы желалъ знать всѣ подробности этой исторіи, въ которой, согласитесь сами, я заинтересованъ болѣе, чѣмъ кто либо, продолжалъ Бамъ.
   -- Повторяю, что позднѣе вы все узнаете...
   -- Не можете ли вы мнѣ дать, хоть на нѣсколько минутъ, записки Тиллингаста?..
   Невольно при этихъ словахъ, Эффи бросила взглядъ на стоявшее въ углу небольшое бюро. Этого только и добивался Бамъ.
   -- Нѣтъ, сказала Эффи.
   Потомъ взглянувъ на часы:
   -- Теперь уже полночь: подите немного отдохнуть и будьте здѣсь черезъ четыре часа, продолжала она.
   Бамъ взялъ свое брошенное на стулъ пальто.
   Самымъ естественнымъ образомъ онъ зажегъ на каминѣ свѣчу и сказалъ, обращаясь къ Эффи:
   -- Будьте такъ добры, посвѣтите мнѣ, а то я рискую заблудиться въ этомъ домѣ.
   Эффи машинально взяла подсвѣчникъ изъ рукъ Бама. Она продолжала размышлять и не обращала никакого вниманія на слова и жесты своего мужа.
   Она повернулась и открыла дверь.
   Въ эту минуту, быстрымъ движеніемъ, Бамъ выхватилъ изъ подъ пальто громадный ножъ, такъ называемый bowie-knives.
   И однимъ ударомъ, онъ погрузилъ его до рукоятки въ спину Эффи.
   Она не вскрикнула, не вздохнула.
   Свѣча упала на полъ.
   Эффи пошатнулась и упала на руки Бама, который поддержалъ ее и положилъ на коверъ.
   Потомъ онъ наклонился къ ней.
   Красная пѣна выступила на полуоткрытыя губы убитой. Глаза закатились...
   Убійца подбѣжалъ къ бюро, которое ему указалъ неосторожный взглядъ Эффи. Лезвіемъ ножа онъ сломалъ замокъ...
   Красный портефль лежалъ въ ящикѣ. Бамъ дрожащей рукой открылъ его.
   Это было то, что онъ искалъ.
   Онъ спряталъ портфель подъ пальто, взглянулъ послѣдній разъ на трупъ Эффи и исчезъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

КОНЕЦЪ І-й ЧАСТИ.

   

ЧАСТЬ II.
GO AHEAD.

I.
КУДА МОЖЕТЪ ПРИВЕСТИ ЛОГИКА.

   Мы снова встрѣчаемъ Бама, убійцу Эффи, въ одной изъ комнатъ отеля Манхатанъ.
   Лихорадочно облокотясь на покрытый бумагами столъ, онъ читаетъ безъ отдыха.
   Прошло много часовъ.
   Что же такое заключали въ себѣ эти бумаги, которыя доставило ему преступленіе!..
   Это мы сейчасъ откроемъ читателю, замѣнивъ только собственнымъ разсказомъ, записки Тиллингаста, слишкомъ одностороннія и безпорядочныя...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Михаилъ и Маркъ Гардвины были братья близнецы, ирландскаго происхожденія. Въ то время, о которомъ мы будемъ разсказывать, имъ было по сорокъ три года.
   Съ самаго ранняго дѣтства, они одинаково дѣлили между собою все, и горе и радость. Никогда не существовало болѣе глубокой привязанности, болѣе искренней дружбы.
   Смѣлые и энергичные, они обратили свое вниманіе на Америку, гдѣ труды и знаніе составляютъ настоящій капиталъ. Они переѣхали океанъ и поселились въ окружности. Нью-Іорка. Тамъ они быстро собрали первоначальный капиталъ; но арена показалась имъ уже переполненной и понявъ, что западныя земли составили бы поприще болѣе широкое для ихъ дѣятельности, они отправились въ Калифорнію и поселились въ Антіохѣ.
   Они выбрали себѣ ремесло плотника и строителя. Это было очень выгодно въ странѣ, гдѣ все еще надо было построить. И вскорѣ домъ братьевъ Гардвинъ, занялъ почетное мѣсто, между различными фирмами Калифорніи.
   Михаилъ и Маркъ женились еще въ Нью-Іоркѣ, потомъ, какъ только устроились настолько, что были увѣрены въ завтрашнемъ днѣ, вызвали къ себѣ свои семейства.
   Михаилъ, первый испыталъ гоненія судьбы. Но несчастіе скоро должно было обрушиться на обоихъ братьевъ. Жена Михаила умерла, оставивъ ему сына Джона, Маркъ поспѣшилъ принять его къ себѣ въ семью.
   У Марка Гардвина было трое дѣтей, два мальчика, которые по странной случайности также родились въ одинъ день и дѣвочка, всѣ трое были прелестныя бѣлокурыя дѣти. Джонъ, сынъ Михаила былъ брюнетъ и также отваженъ, какъ его двоюродныя братья были кротки и скромны.
   Однажды утромъ, Михаилъ и Маркъ были разбужены сильнымъ шумомъ и едва успѣли они вскочить съ постели, какъ ужасная истина представилась ихъ взорамъ: ихъ магазины, дровяные дворы и дома были объяты пламенемъ.
   Европейцы могутъ составить себѣ только слабое понятіе о томъ, какое ужасное зрѣлище, представляетъ пожаръ въ этихъ новыхъ городахъ, состоящихъ изъ деревянныхъ, поспѣшно построенныхъ зданій. Въ нѣсколько часовъ, не смотря на самыя энергичныя усилія, треть города Антіоха была поглощена пламенемъ. Братья Гардвины были совершенно раззорены.
   Для нихъ наступило время страшнаго отчаянія.
   Надо было начинать снова жизнь, снова пробовать счастіе и воздвигать вновь, мало по малу, все разрушившееся зданіе. Михаилъ впалъ въ совершенное отчаяніе;и Маркъ боялся, что братъ, любовь къ которому у него еще болѣе увеличилась, что братъ предастся вполнѣ отчаянію.
   Маркъ сохранилъ все свое хладнокровіе.
   Онъ подумалъ, посовѣтовался съ женою, потомъ позвалъ Михаила и сказалъ:
   -- Братъ, счастье насъ оставило: намъ надо восторжествовать надъ судьбою. Я хочу предложить тебѣ новый планъ; скажи мнѣ откровенно свое мнѣніе. Согласиться или нѣтъ: то, на что ты рѣшишься, послужитъ мнѣ указаніемъ какъ дѣйствовать.
   -- Говори, отвѣчалъ Михаилъ, у котораго, противъ воли, отчаяніе проглядывало во всѣхъ движеніяхъ.
   -- Помнишь ли ты, началъ Маркъ, о разговорѣ который я имѣлъ съ нѣкимъ Андреемъ изъ Денвера, котораго мы припали къ себѣ и который немного времени спустя, умеръ у насъ?
   -- Что же онъ тебѣ сказалъ?
   -- Ты знаешь, что переселенцы переходя въ 1858 году съ Миссисипи на Пасифико, остановились не далеко отъ Денвера, у источника по имени Шерри Крикъ...
   -- И, докончилъ Михаилъ, начавъ промывать песокъ этого источника, они открыли въ немъ, какъ утверждали тогда, большое количество золота.
   -- Этотъ Андрей говорилъ мнѣ, что онъ былъ въ числѣ этихъ эмигрантовъ; онъ присутствовалъ и самъ принималъ участіе въ первыхъ опытахъ... Это было дѣйствительно золото и къ тому же, ты самъ знаешь, что съ тѣхъ поръ, многія кампаніи, производили изысканія въ странѣ и дѣлали подобныя же открытія...
   -- Что же, не хочешь ли и ты присоединится къ этимъ, уже и теперь очень многочисленнымъ, золотоискателямъ.
   -- Дай мнѣ кончить. Этотъ Андрей, говорилъ мнѣ тогда, что открытыя сокровища были ничто въ сравненіи съ тѣми, которые еще оставались неизвѣстными и что еслибы двое отважныхъ людей, согласились слѣдовать его совѣтамъ, то онъ указалъ бы имъ розсыпи, богатство которыхъ неисчерпаемо.
   -- Но почему же онъ самъ и безъ посторонней помощи, не воспользовался этимъ мнимымъ открытіемъ?
   -- Мнѣ показалось, что ему не совсѣмъ было удобно вернуться въ окрестности Денвера; и я увѣренъ, что онъ совершилъ тамъ какой нибудь проступокъ...
   -- Что же ты отвѣчалъ ему тогда?
   -- Признаюсь, я плохо вѣрилъ въ существованіе этихъ сокровищъ; къ тому же наши дѣла процвѣтали и ничто не побуждало меня, идти искать счастія далеко отсюда.... Между тѣмъ этотъ человѣкъ умиралъ. Въ послѣднюю минуту онъ позвалъ меня... и въ благодарность за услуги, которыя я ему оказалъ изъ простаго человѣколюбія, онъ объяснилъ мнѣ то, что я хочу тебѣ разсказать, съ ясностью и логичностью, которыя меня поразили...
   Михаилъ, противъ воли, горѣлъ отъ нетерпѣнія; мысль о золотѣ имѣетъ обаяніе, отъ котораго мало кто въ состояніи уберечься.
   Маркъ продолжалъ:
   -- Золотыя песчинки, и даже не большіе самородки находятся въ источникахъ, текущихъ у подошвъ Скалистыхъ горъ... это обстоятельство, подтверждалось не разъ и я могу подтвердить, многочисленными свидѣтельствами, справедливость словъ Андрея. А такъ какъ, продолжалъ онъ, источники берутъ свое начало на вершинахъ горъ, и приносятъ съ собою въ долину частицы драгоцѣннаго металла, то это значитъ, что въ своемъ теченіи, ихъ воды размываютъ скалы, минералы и металлическія жилы... проливные дожди доканчиваютъ дѣло... золото является съ вершинъ, а источникъ служитъ ему только проводникомъ. Значитъ настоящія жилы, источникъ изъ котораго только нѣсколько капель доходитъ въ долину, находятся, въ дѣйствительности, въ нѣдрахъ горъ и чтобы достичь до нихъ, достаточно подняться вверхъ по теченію источника... все показываетъ, что тамъ находится первоначальное мѣсторожденіе золота.
   -- Да, да, ты правъ! вскричалъ Михаилъ.
   -- Въ настоящее время, мы раззорены; надо принять какое нибудь рѣшеніе, поэтому я хочу предложить тебѣ, отправиться со мною въ Скалистыя г.оры...
   -- Но твоя жена? дѣти?
   -- Я подумалъ обо всемъ этомъ. Моя жена съ дочерью немедленно отправится въ Нью-Іоркъ. Что же касается сыновей, то я поручу ихъ здѣсь пастору Бирману, который займется ихъ воспитаніемъ, до нашего возвращенія.
   -- А Джонъ?
   -- Джонъ ребенокъ живой, отважный, если ты согласенъ, то мы возьмемъ его съ собой. Я увѣренъ, что онъ можетъ оказать намъ, большую помощь.
   Путешествіе, которое готовились предпринять братья, было опасной продолжительно: Скалистыя горы, были мало извѣстны и къ тому же, братьямъ нельзя было взять проводника, который, по всей вѣроятности, измѣнилъ бы имъ... Развѣ не могли они встрѣтиться въ этихъ дикихъ мѣстахъ съ индѣйцами, или даже съ дикими звѣрями?.. Михаилъ принялся за исполненіе этого проэкта еще съ большимъ жаромъ, чѣмъ его братъ; ему казалось, что передъ нимъ открываются новые міры. Какая то лихорадка овладѣла его мозгомъ, онъ не сомнѣвался болѣе, онъ вѣрилъ непоколебимо, что ихъ ждетъ немедленное богатство, добытое правда тяжелымъ трудомъ, по за то какое вознагражденіе!
   Пришла очередь Марка удерживать его пылъ. Но энтузіазмъ заразителенъ и вскорѣ, оба брата окончили свои приготовленія...
   Жена Марка и дочь, которой тогда было десять лѣтъ, отправились въ Нью-Іоркъ, снабженныя достаточными средствами, чтобы прожить цѣлый годъ...
   Пасторъ Бирманъ, обѣщался посвятить себя, воспитанію ввѣренныхъ ему дѣтей...
   Михаилъ и Маркъ, въ сопровожденіи Джона, гордившагося что и онъ принимаетъ участіе въ предпріятіи, цѣль котораго, была къ тому же тщательно отъ него скрыта, отправились пѣшкомъ въ Колорадо, съ мѣшками за спиною и карабинами въ рукахъ. Отправились, какъ отправлялись многіе другіе до нихъ и не возвращались.
   

II.
ПОСЛѢДНІЕ ПАТРІОТЫ.

   Европейцы, привыкшіе жить въ цивилизованныхъ странахъ, въ городахъ основаніе которыхъ теряется въ исторіи прошлаго, едва въ состояніи вообразить себѣ безконечные виды, еще неоткрытаго свѣта.
   Альпы даютъ лишь слабое понятіе о Скалистыхъ горахъ; онѣ представляютъ самое грандіозное зрѣлище. Скала на скалѣ, вершина на вершинѣ, долины перерѣзанныя долинами, ущелья, тропинки на которыя не ступала человѣческая нога... пропасти, дна которыхъ никто не могъ достать, страшные потоки, стремящіеся въ бездны -- вотъ слабая картина этихъ громадныхъ скалъ.
   Двадцать лѣтъ тому назадъ, нужна была большая храбрость, чтобы отважиться пройти эту пустыню. Надо было бояться всего: и человѣка и звѣря; и даже человѣка болѣе, чѣмъ хищнаго звѣря. На востокѣ Павніи, Делавары, Шейэны, на западѣ Тимпабахи, Навахои, Змѣи, Проколотые Носы...
   Т. е. старые хозяева края, различныя индѣйскія племена, немогшіе равнодушно переносить вторженія цивилизаціи въ свою родину, прячущіеся за деревьями, ползующіе по берегамъ озеръ, защищающіе убійствомъ каждый шагъ, прежде принадлежавшей имъ земли, какая нибудь частица которой, каждый день ускользаетъ изъ подъ ихъ власти.
   Въ одну прекрасную іюньскую ночь 185... года, въ Скалистыхъ горахъ, по едва проведенной дорогѣ, ѣхалъ дилижансъ, везя предпріимчивыхъ піонеровъ къ самому Денверу или скорѣе группѣ хижинъ, которыя нѣсколько лѣтъ спустя, должны были превратиться въ одинъ изъ замѣчательнѣйшихъ городовъ Великаго-Запада.
   Было совершенно темно, невозмутимое молчаніе царствовало вокругъ. Слышенъ былъ только шумъ галопа шести лошадей и громкое хлопанье бича кондуктора.
   Внутри сидѣло пять путешественниковъ и такъ какъ была уже полночь, а они уже больше двадцати часовъ были въ дорогѣ, то сонъ наконецъ овладѣлъ ими.
   Вдругъ лошади кинулись въ сторону; экипажъ неожиданно остановился.
   Въ тоже время раздался голосъ кондуктора.
   -- Берегитесь! индійцы!
   Едва успѣлъ онъ прокричать эти слова, какъ раздалось нѣсколько выстрѣловъ... пули ударились въ бока дилижанса, стекла полетѣли въ дребезги... кондукторъ, смертельно раненый, упалъ на землю.
   -- Проклятіе! защищайтесь!
   Этотъ крикъ раздался изъ дилижанса, гдѣ внезапно разбуженные путешественники схватили свои карабины... Но возможно ли было сопротивленіе?..
   Индійцы,-- потому что это были они,-- появлялись по сторонамъ дороги, какъ фантастическія тѣни. Сколько ихъ? Это было невозможно рѣшить.
   По своему обыкновенію они сначала убили кондуктора, потомъ съ ружьями на плечѣ, шли на приступъ къ экипажу.
   Изъ пяти путешественниковъ, только двое, приготовлялись дорого продать свою жизнь. Трое остальныхъ, послѣ перваго крика, вызваннаго удивленіемъ и ужасомъ, бросились на полъ экипажа и лежали, какъ безжизненныя массы.
   Но двое отважныхъ людей, готовились бороться до конца.
   Можетъ быть они знали, что это битва на смерть, гдѣ побѣжденному европейцу нѣтъ пощады. Скальпированіе, пытка, медленная звѣрская казнь, индійцы употребляютъ все это, противъ своего врага.
   -- Адамъ, сказалъ одинъ изъ путешественниковъ, не лучше ли намъ выпрыгнуть изъ экипажа и постараться спастись бѣгствомъ въ ущельи?
   -- Невозможно? насъ поймаютъ въ одно мгновенье...
   -- Ну, такъ пусть самъ дьяволъ поможетъ намъ!..
   Индійцы раздѣлились на двѣ части. Одна направилась къ лошадямъ, чтобы обрубить постромки, другая приготовлялась окружить экипажъ...
   -- Къ лошадямъ, Самюэль! закричалъ своему товарищу тотъ, котораго звали Адамомъ...
   У друзей были двуствольные карабины, системы Генри, которыя могутъ дать подрядъ двѣнадцать выстрѣловъ.
   Въ ту минуту, какъ одинъ индіецъ взялся за возжи, раздались выстрѣлы. Раздались крики ярости и нѣсколько тѣлъ упало. Американецъ вѣрно прицѣлился.
   Въ тоже время Адамъ приставилъ свой карабинъ къ черепу индійца, вскочившаго въ экипажъ, и еще одинъ трупъ покатился по окровавленной дорогѣ.
   Всѣ кинулись на карету... Черезъ разбитыя окна путешественники стрѣляли безостановочно.
   Индійцы бросили свои ружья какъ безполезныя и съ томагавкомъ въ рукѣ и кинжаломъ въ зубахъ, они старались ударить врага, котораго оглушали своими криками.
   Адамъ былъ уже раненъ въ плечо... онъ выронилъ свой карабинъ.
   Самюэль, сильный и мужественный, удесятерилъ свои усилія... безъ остановки, безъ усталости онъ стрѣлялъ, стрѣлялъ...
   Но очевидно было, что борьба приходила къ концу...
   Два индійца вскочили на крышу экипажа и ударами топора, старались уничтожить ее, тогда какъ дверь тоже уступала усиліямъ дикарей.
   Вдругъ раздался выстрѣлъ... Но этотъ выстрѣлъ не принадлежалъ ни Адаму, ли Самюэлю... А между тѣмъ одинъ индіецъ испустилъ хриплый крикъ и упалъ съ крыши экипажа на землю...
   Потомъ экипажъ потрясся отъ сильнаго толчка и покатился съ необычайной быстротой.
   Нѣтъ сомнѣнія... Его увлекала шестерка лошадей. Индійцы вскрикнули, схватили снова карабины и дали залпъ... Но они дурно прицѣлились; лошади скакали въ галопъ. Раздалось щелканье бича.
   Впередъ! впередъ!
   Прошло нѣсколько минутъ, слышенъ былъ только галопъ лошадей и щелканье бича...
   Адамъ и Самюэль протянули другъ другу руки въ темнотѣ, такъ какъ фонарь разбился въ свалкѣ.
   Они спасены, но кѣмъ?
   Вдругъ экипажъ остановился. Они пріѣхали къ станціи... Фортъ Наздвикъ.
   Съ козелъ соскочилъ одинъ человѣкъ, тогда какъ другой, слѣзъ съ крыши и оба открыли дверцы:
   -- Ну? джентельмены, сказалъ одинъ изъ нихъ, мнѣ кажется вы недурно отдѣлались...
   Спасители дилижанса были никто другіе, какъ наши братья близнецы изъ Антіоха, Михаилъ и Маркъ Гардвины.
   

III.
МЕСТЬ РЕБЕНКА.

   По просту говоря, фортъ Каздвикъ былъ деревянная хижина, служившая жилищемъ полудюжинѣ солдатъ, которымъ было поручено защищать путешественниковъ отъ индійцевъ и которые едва могли уберечь самихъ себя, отъ ихъ безпрестанныхъ нападеній.
   Поэтому они нисколько не были удивлены, узнавъ о происшедшемъ и даже напротивъ, были какъ бы недовольны, что путешественники отдѣлались легче, чѣмъ многіе другіе. Одинъ Адамъ былъ раненъ, да и то рана была неглубока. Спустя минуту, изъ экипажа были вытащены остальные три путешественника, которые больше всего желали остаться незамѣченными, что мы съ своей стороны и исполнимъ...
   Адама уложили на импровизованную постель; онъ былъ въ полномъ сознаніи и казалось обращалъ очень мало вниманія на случившееся приключеніе. Самюэль быстро и ловко перевязалъ его рану, которая послѣ осмотра оказалась самой ничтожной.
   Въ это время, Михаила и Марка горячо благодарили за ихъ отважное вмѣшательство.
   -- Нѣтъ ничего проще, отвѣчалъ Михаилъ; мы шли пѣшкомъ по той же дорогѣ, по которой ѣхалъ дилижансъ... услыхавъ выстрѣлы: мы тотчасъ поняли въ чемъ дѣло и двумя выстрѣлами мы измѣнили весь ходъ дѣла... Но, вдругъ вскричалъ онъ, гдѣ же Джонъ?...
   Надо замѣтить, что въ суматохѣ никто не замѣтилъ сына Михаила, который тоже сдѣлалъ свое дѣло и потомъ прицѣпился сзади къ экипажу.
   -- Я его видѣлъ не болѣе пяти минутъ тому назадъ, отвѣчалъ Маркъ. Значитъ можно быть спокойнымъ, что съ нимъ ничего не случилось.
   Они встали, зарядили карабины и приготовились идти.
   Но въ ту же минуту дверь отворилась и въ комнату вбѣжалъ Джонъ, съ окровавленнымъ лицемъ; одежда въ безпорядкѣ; потомъ сбросивъ на полъ съ плечъ тяжелую ношу:
   -- Вотъ и я, вскричалъ онъ со смѣхомъ.
   -- Что это такое? спросилъ Маркъ, разсматривая брошенный Джономъ узелъ.
   -- Не трогайте, это все мое! сказалъ Джонъ, кидаясь къ нему.
   Маркъ оттолкнулъ его и поспѣшно развернувъ покрышку, вытащилъ множество перьевъ, бусъ, колецъ; большая часть этихъ вещей была въ крови.
   -- Гдѣ ты это взялъ? съ гнѣвомъ спросилъ Маркъ.
   -- Ну! у индійцевъ, чортъ возьми! Развѣ потому что они умерли, имъ надо было оставить все это.
   Нѣсколько мгновеній прошло въ молчаніи.
   Михаилъ схватилъ сына за руку: его ногти были въ крови, этой то кровью ребенокъ беззаботно выпачкалъ себѣ лице...
   Джонъ стоялъ неподвижно и смотрѣлъ на отца: его черные блестящіе глаза, перебѣгали отъ отца къ дядѣ, съ выраженіемъ гнѣва и презрѣнія.
   -- Джонъ, сказалъ наконецъ глухимъ голосомъ Михаилъ, не хорошо обирать мертвыхъ...
   Потомъ онъ поспѣшно собралъ всѣ вещи, открылъ дверь и съ отвращеніемъ выбросилъ въ нее все:
   Джонъ съ крикомъ ярости бросился къ двери; но Михаилъ схватилъ его и толкнулъ въ другой конецъ комнаты:
   -- Слушай меня, Джонъ, ты сдѣлалъ дурное дѣло и я тебѣ запрещаю дотрогиваться до всего этого...
   Но ребенокъ не считалъ себя побѣжденнымъ: онъ кричалъ, рвался и наконецъ бросился снова къ двери... Маркъ схватилъ его за руку чтобы удержать. Тогда въ припадкѣ ярости, Джонъ бросился къ отцу и началъ колотить его своими сжатыми кулаками.
   Сцена была въ одно и тоже время отвратительна и тяжела.
   Чтобы покончить ее, Михаилъ схватилъ мальчишку за талію и въ одно мгновеніе связалъ ему руки и ноги ремнемъ: потомъ бросилъ его на одну изъ походныхъ кроватей.
   Ребенокъ бился и произносилъ проклятія, тѣмъ болѣе ужасныя, что они исходили изъ дѣтскихъ устъ...
   -- Дурной характеръ, товарищи, сказалъ Самюэль обращаясь къ братьямъ. Но вы, мнѣ кажется, ужь очень строги...
   -- Это наше дѣло, сказалъ холодно Маркъ.
   -- Конечно, и я не имѣю претензіи васъ порицать... Ну, полно! замолчи! прибавилъ Самюэль обернувшись къ мальчику, который пронзительно кричалъ отъ ярости, стараясь разорвать связывавшіе его ремни.
   Джонъ вдругъ послушался, онъ замолчалъ, только глаза его сердито перебѣгали отъ отца къ дядѣ.
   Михаилъ и Маркъ не хотѣли объяснять, что Джонъ уже не разъ, давалъ доказательства своего дурнаго характера: казалось въ этомъ ребенкѣ не было ни малѣйшей природной доброты, ни даже человѣколюбія; у него была только страсть къ воровству. Даже его безстрашіе, имѣло въ себѣ что то жестокое. Его дѣтскія руки не дрогнувъ, стали обирать еще теплые трупы... не дрогнувъ, они сняли съ пальцевъ и изъ ушей убитыхъ украшенія, блескъ которыхъ плѣнилъ его...
   Однако благодаря его молчанію, разговоръ завязался между различными лицами, избѣгнувшими засады индійцевъ.
   Тѣ, которые принимали меньшее участіе въ сраженіи, разсказывали съ неменьшимъ жаромъ, всѣ подробности битвы...
   Адамъ, полузакрывъ глаза, отдыхалъ и не принималъ никакого участія въ разговорѣ. Его блѣдное лице отдѣлялось отъ темнаго одѣяла, на которое его положили.
   Самюэль былъ худъ и высокаго роста: ему было около сорока лѣтъ и казалось онъ былъ одаренъ необыкновенной энергіей. Черты его лица были рѣзки и угловаты, что отнимало у нихъ всякую симпатичность; что поражало въ немъ болѣе всего, это былъ его острый и насмѣшливый взглядъ; его сѣрые и подвижные глаза казалось хотѣли насильно заглянуть въ душу каждаго... звали его Самюэль Тиллингастъ.
   Его товарищъ былъ никто другой, какъ Адамъ Маси.
   Они пришли, какъ многіе другіе, искать счастія на Западѣ; но неудача преслѣдовала ихъ и въ ту минуту, когда мы встрѣтились съ ними въ дилижансѣ, они отправлялись въ Денверъ, рѣшивъ, что самое лучшее для нихъ было вернуться, какъ можно скорѣе, въ Нью-Іоркъ.
   -- Вы путешествуете пѣшкомъ? спросилъ Самюэль братьевъ Гардвинъ.
   -- Да, сказалъ Михаилъ и хорошо дѣлаемъ, такъ какъ этому мы обязаны счастіемъ, что спасли васъ отъ непріятности...
   -- Вы путешествуете пѣшкомъ, повторилъ Самюэль и у васъ для обороны только эти негодныя ружья.
   И онъ взялъ въ руки карабинъ Михаила, котораго старинная система возбуждала улыбку путешественниковъ.
   -- Сознайтесь, прервалъ его Михаилъ, что какъ бы ни была стара система, но это оружіе хорошо сдѣлало свое дѣло.
   -- Но я думаю, вы не далеко отправляетесь?..
   Братья переглянулись. Надо было отвѣчать и въ то же время не выдать своей тайны.
   -- Мы идемъ въ горы, отвѣчалъ Михаилъ.
   -- Въ самомъ дѣлѣ?.. не хотите ли уже вы присоединиться къ золотопромышленникамъ.
   -- Мы еще не знаемъ навѣрное, что мы будемъ дѣлать!.. Однимъ словомъ, мы, какъ и другіе... ищемъ счастія... А сами куда вы ѣдете?
   -- Въ Денверъ... а оттуда по всей вѣроятности, къ востоку... мы оставляемъ эту страну и возвращаемся въ Нью-Іоркъ...
   -- Значитъ вы разбогатѣли?
   -- Не совсѣмъ...
   -- Вы значитъ отчаялись?
   -- Мы устали ждать случая, который не представляется... Я желаю чтобы счастіе вамъ благопріятствовало, болѣе чѣмъ намъ...
   Наконецъ было рѣшено, что никто не уѣдетъ до утра и каждый устроился, какъ могъ лучше, чтобы уснуть.
   Маркъ подошелъ къ Джону.
   -- Ну что! крошка, успокоился ли ты!
   Ребенокъ молчалъ; онъ только бросилъ на дядю злой взглядъ.
   -- Ба! ты на меня сердишься! сказалъ смѣясь Маркъ. Однако ты долженъ исправиться... Ну, на сегодня довольно...
   Говоря это онъ развязалъ мальчика.
   -- Будешь ты теперь слушаться? спросилъ подойдя Михаилъ.
   Джонъ проворчалъ что то, что, при желаніи, можно было принять за раскаяніе...
   Какъ бы то ни было, но братья не нашли нужнымъ возобновлять наказаніе, они пожали другъ другу руки и растянулись на полу, гдѣ не замедлили уснуть...
   Прошло нѣсколько часовъ. Взошла заря.
   Джонъ лежалъ всю ночь съ открытыми глазами, онъ совсѣмъ не спалъ... въ мозгу ребенка происходила работа...
   Блѣдный лучъ утра освѣтилъ лица спящихъ.
   Тогда Джонъ тихонько поднялся и посмотрѣлъ кругомъ. Его глаза остановились на Самюэлѣ, лежавшемъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него. Онъ злобно усмѣхнулся, тихо пододвинулся къ нему и тронулъ его слегка за плечо.
   Послѣдній вздрогнулъ, открылъ глаза и увидѣлъ полуподнявшагося ребенка, приложившаго палецъ къ губамъ. Джонъ нагнулся къ уху Самюэля и сказалъ ему такъ тихо, что его слова едва можно было различить:
   -- Что вы дадите, если я вамъ скажу, что они хотятъ дѣлать?..
   И онъ указалъ рукой, на спящаго Михаила и Марка.
   Дѣти хитры по своему. Очень часто при Джонѣ, друзья довѣрчиво обсуждали свои проэкты. Ребенокъ не зналъ смысла ихъ словъ; но онъ догадывался, что тутъ была тайна.
   Они отвѣчали уклончиво Самюэлю: значитъ, если онъ разскажетъ, то поступитъ противъ ихъ желанія. По меньшей мѣрѣ, это будетъ для нихъ непріятно, а можетъ быть, кто знаетъ? даже и болѣе.
   По этому Джонъ заговорилъ. Тщательно, сначала при помощи Самюэля, который казалось очень интересовался разсказомъ, Джонъ мало по малу вспомнилъ всѣ названія мѣстностей, которыя его дядя и отецъ собирались посѣтить; онъ почти совершенно передалъ разсказъ Андрея, который Самюэль заставилъ его нѣсколько разъ повторить.
   Когда Михаилъ и Маркъ проснулись, ребенокъ спокойно игралъ на постелѣ.
   -- А! а! утро вечера мудренѣе, сказалъ отецъ, наклоняясь поцѣловать его.
   Ребенокъ тоже наклонился къ нему; но черезъ плечо Михаила, онъ взглянулъ на Самюэля, который таинственно улыбнулся.
   Однако Михаилъ и Маркъ нетерпѣливо хотѣли продолжать дорогу; другіе путешественники предложили имъ сѣсть въ дилижансъ. Но, кромѣ того что они были уже близко отъ знаменитыхъ горъ, имъ также было не удобно посвятить въ свои планы другихъ или возбудить ихъ подозрѣнія, покинувъ ихъ слишкомъ близко отъ своей цѣли.
   Что касается Адама, то его рана мѣшала ему отправиться немедленно въ дорогу. Онъ съ Самюэлемъ рѣшилъ ждать слѣдующаго диллижанса, что давало ему цѣлую недѣлю отдыха. Кромѣ того, еще другая причина заставляла ихъ продолжить свое пребываніе въ фортѣ Каздвикъ. Вотъ что произошло утромъ.
   Самюэль позвалъ къ себѣ маленькаго Джона, подъ предлогомъ прогулки съ нимъ до отъѣзда.
   Когда они отошли на нѣкоторое разстояніе отъ дома, Самюэль сказалъ Джону.
   -- Ты славный мальчикъ. Вотъ тебѣ въ награду хорошенькій, новенькій долларъ. Хочешь заслужить ихъ еще цѣлую пригоршню?
   -- А что надо для этого сдѣлать? спросилъ ребенокъ.
   -- Почти ничего... Возьми этотъ ножъ и дѣлай имъ зарубки на скалахъ по дорогѣ.
   -- Хорошо, сказалъ ребенокъ.
   И когда Маркъ и Михаилъ удалились съ бѣжавшемъ впереди Джономъ, Самюэль прошепталъ глядя имъ въ слѣдъ:
   -- Кто знаетъ? можетъ быть это тотъ случай, который мы ищемъ!..
   

IV.
УБІЙСТВО.

   Прошло четыре дня, послѣ описанныхъ нами сценъ.
   Перенесемся въ средину Скалистыхъ горъ, въ ту равнину, гдѣ спустя нѣсколько лѣтъ возникли Централь Сити, Блэкъ-Гаукъ и Невада...
   Небо было великолѣпнаго, голубаго цвѣта. Жаръ былъ удушливъ, но между тѣмъ въ воздухѣ слегка дулъ свѣжій вѣтеръ, умѣрявшій жаръ.
   Между скалъ протекалъ съ гармоническимъ шепотомъ ручей Клеръ Крикъ, а вокругъ возвышались покрытыя снѣгомъ вершины горъ. Роскошная растительность покрывала горы. Темная зелень елей и кедровъ смѣшивалась съ болѣе свѣтлою -- громадныхъ тополей.
   Взойдемъ на одну изъ этихъ вершинъ, гдѣ никогда еще не ступала нога человѣка. Это огромная масса, нагроможденныхъ одна на одну скалъ, гдѣ нѣтъ ни дороги, ни тропинки. Всходить надо на рукахъ, иногда кажется что скала поднимется за смѣльчакомъ какъ подъемный мостъ... ужасная темница, двери которой, никакая человѣческая власть, не въ состояніи открыть.
   Потокъ течетъ между этихъ скалъ; тамъ гдѣ ему попадается препятствіе, онъ подымается черезъ него и падаетъ внизъ каскадомъ, разбрасывая далеко бѣлыя брызги... Это вѣчная борьба воды съ камнемъ. Вода исполняетъ здѣсь роль рудокопа, она тихо подкапывается; потомъ въ одинъ прекрасный день преграда вдругъ рушиться и потокъ проходитъ, тогда какъ скала, точно громадныя кости гиганта, съ громомъ падаетъ въ долину.
   -- Какое великолѣпное зрѣлище! вскричалъ Маркъ, который съ палкой въ рукѣ, любовался на окружавшее его величественное зрѣлище.
   Джонъ стоялъ рядомъ съ нимъ на вершинѣ скалы, онъ услышалъ восклицаніе и засмѣялся. Онъ не понималъ такого восторга.
   Михаилъ поднимался по скату скалы, щупая желѣзной палкой впадины гранита.
   Вдрудъ онъ поднялъ голову.
   -- Хм! Хм! сказалъ онъ, вотъ что не предвѣщаетъ ничего хорошаго.
   Въ самомъ дѣлѣ, уже нѣсколько минутъ небо начало темнѣть; точно сѣроватый туманъ поднимался на горизонтѣ, вѣтеръ по временамъ начиналъ дуть порывисто... потомъ онъ вдругъ пересталъ. Удушливый жаръ давилъ грудь; дышать было тяжело. Туманъ превратился въ тучи. Небо покрылось темной пеленой... Въ горахъ слышался глухой шумъ... точно отдаленный гулъ водопада...
   Потомъ вдругъ, небо точно раскрылось, сверкнула молнія.
   Братья поспѣшно кинулись искать убѣжища. Скала, на которой они стояли, заключала, на своей сѣверной сторонѣ, довольно большую пещеру. Они спрятались въ нее, съ ужасомъ прислушиваясь къ реву бури.
   Такія бури ужасны. Это страшные взрывы; небо кажется борется съ презирающими его колоссами... вѣтеръ точно старается сорвать ихъ съ мѣста и потрясаетъ отъ вершины до основанія. Дождь, безъ преувеличенія, падаетъ потоками и ударяясь о камни, производитъ шумъ, будто отъ сотни желѣзныхъ молотовъ. Молніи сверкаютъ, точно желаютъ указать безсознательнымъ силамъ мѣсто, которое они должны выбрать для нападенія... Громъ гремитъ не переставая.
   Маркъ и Михаилъ не произносили ни слова. Они крѣпко прижимали къ себѣ Джона, точно боясь чтобы на него прежде всего, не обрушился гнѣвъ слѣпой стихіи. Онъ же спокойно разсматривалъ, черезъ узкій входъ пещеры, фантастическіе, отблески бури.
   Вдругъ братья страшно вскрикнули...
   Они увидѣли новую и еще болѣе ужасную опасность.
   Вода начала наполнять пещеру; вѣроятно какой нибудь горный потокъ увеличенный дождемъ, вышелъ изъ своего каменнаго русла, и лился въ пещеру. Вода все прибывала, съ глухимъ шумомъ подземнаго потока.
   Братьямъ мелькнула одна и таже мысль.
   Михаилъ схватилъ сына на руки и бросился къ выходу, Маркъ слѣдовалъ за ними. Вода доходила имъ до колѣнъ, теченіе въ этомъ узкомъ мѣстѣ было такъ сильно, что они едва держались на ногахъ.
   -- Мужайся! вскричалъ Маркъ.
   Однимъ прыжкомъ, держа ребенка въ рукахъ, Михаилъ выбѣжалъ изъ пещеры... вѣтеръ былъ тутъ такъ силенъ, что онъ упалъ.
   Но въ одну секунду, Маркъ бросился къ нему и поднялъ его на ноги одной рукой, другой онъ схватила, ребенка и посадилъ къ себѣ на плечо... затѣмъ однимъ скачкомъ онъ былъ на скалѣ, о подножіе которой волны бились съ безсильной яростью.
   Точно раздраженная такой отвагой, гроза еще болѣе усилилась; это было ужасно...
   Потомъ вдругъ въ одну минуту, удары грома раздались на всѣхъ сторонахъ горизонта. Почва заколебалось, вся гора зашаталась... бока ея разкрылись... можетъ быть вся гора, должна была исчезнуть въ открывшейся пропасти.
   Братья страшно вскрикнули.
   Скала, которую они только что оставили, наклонилась впередъ, точно человѣкъ пораженный пулею въ сердце... и разбившись въ дребезги, она упала въ потокъ.
   Братья были опрокинуты силою толчка. Были ли они ранены? Толчекъ былъ такъ силенъ, мозгъ ихъ былъ такъ потрясенъ, что они оставались безъ движенія.
   Болѣе часу провели они въ такомъ положеніи. Они лежали вмѣстѣ съ остатками низверженнаго гиганта.
   Но казалось что и буря истощилась въ этомъ послѣднемъ усиліи. Вѣтеръ вдругъ утихъ, тучи быстро разошлись, какъ разбѣгаются разбойники совершивъ преступленіе.
   Яркое солнце освѣтило эту картину разрушенія.
   Маркъ опомнился первый; онъ сдѣлалъ движеніе и схватился за окружавшіе его камни.
   Вдругъ, какъ бы во внезапномъ припадкѣ сумашествія, онъ вскочилъ и побѣжалъ къ Михаилу, глаза котораго только что стали открываться. Маркъ началъ сильно трясть его и кричать.
   -- Братъ! братъ! золото! золото!
   Золото! магическое слово владычествующее надъ всѣми умами, возбуждающее во всѣхъ самыя безумныя мечты.
   Михаилъ услышалъ этотъ крикъ и въ одну минуту стряхнувъ съ себя всѣ слѣды оцѣпенѣнія, забывъ все, кромѣ побѣднаго крика брата, онъ бросился къ нему.
   Маркъ блѣдный, съ блестящими глазами, не могъ болѣе произнести ни слова. Въ правой рукѣ онъ держалъ обломокъ скалы, въ которомъ всякій легко могъ различить самородокъ золота величиною въ орѣхъ. Другая рука была конвульсивно сжата, точно онъ боялся, что у него будутъ оспаривать его находку и приготовился защищать ее.
   Прошло нѣсколько минутъ въ торжественномъ молчаніи. Михаилъ, хотя глубоко взволнованный, быстро собралъ все свое хладнокровіе; онъ сталъ подбирать осколки скалы и тщательно разсматривать ихъ... Дѣйствительно это было золото и почти безъ всякой примѣси; задача была рѣшена... Гора выдала свою тайну.
   Братья кинулись въ объятія другъ друга. Столько трудовъ и опасностей получили наконецъ полное блестящее вознагражденіе.
   Маленькій Джонъ, который мало по малу тоже оправился, подползъ къ нимъ и глядѣлъ на нихъ съ злой улыбкой. По ихъ радости онъ инстинктивно понималъ, что они достигали желаемой цѣли... Его дѣтское воображеніе не могло отдать себѣ точнаго отчета, что могли стоить эти черноватые камни съ блестящими желтыми кусками въ срединѣ; для него золото имѣло цѣну только въ монетахъ. А когда онъ слышалъ братьевъ разговаривавшихъ между собою объ ихъ надеждахъ, онъ невольно представлялъ себѣ, что изъ горы польется, какъ вода, цѣлый потокъ золотыхъ монетъ, въ родѣ той, которую ему далъ Самюэль.
   Послѣ первыхъ восторговъ, братья мало по малу возвратили свое хладнокровіе. Маркъ замѣтилъ Джона.
   -- Я хочу, вскричалъ онъ, чтобы ребенокъ первый воспользовался нашимъ открытіемъ.
   И поднявъ одинъ изъ обломковъ скалы, въ которомъ блестѣла золотая линія:
   -- Вотъ тебѣ Джонъ, сказалъ онъ, бросая камень ребенку. Въ эту минуту раздались два выстрѣла.
   Маркъ вскрикнулъ, протянулъ руки впередъ и упалъ на кучу камней...
   Михаилъ вскочилъ.
   Онъ увидѣлъ лежащаго брата и кинулся къ нему... но въ ту же минуту онъ отскочилъ назадъ, безумно оглядываясь вокругъ себя.
   Потомъ съ безумнымъ смѣхомъ, онъ кинулся бѣжать.
   Что касается до Джона, то онъ исчезъ.
   

V.
ЛИНЧЬ.

   На западъ отъ мѣста, гдѣ произошла описанная нами ужасная сцена, на разстояніи около мили, происходило странное волненіе.
   На равнинѣ возвышавшейся надъ сосѣдними вершинами, дѣятельно точно муравейники, работала сотня людей.
   -- Ей! Клумпъ, кричитъ одинъ, принеси сюда бревно.
   -- Дай сюда пилу!
   -- Подай ломъ! скала не подается!Всѣ эти возгласы перепутывались между собою, смѣ шиваясь съ шумомъ инструментовъ, рывшихъ землю, рубившихъ лѣсъ или ковавшихъ желѣзо.
   На этомъ мѣстѣ стоитъ теперь Блэкъ-Гаукъ, одинъ изъ богатѣйшихъ рудокопныхъ городовъ... и мы присутствуемъ на первомъ изъ первыхъ проявленій этой американской дѣятельности, которая изъ пустыни, должна была сдѣлать одно изъ оживленнѣйшихъ мѣстъ запада...
   При первомъ взглядѣ на рабочихъ, трудно было составить себѣ о нихъ какое нибудь понятіе. Тутъ были люди всѣхъ возрастовъ. Ихъ манеры были также различны, какъ ихъ костюмы. На нѣкоторыхъ лицахъ видны слѣды усталости или разврата. Это было какъ бы цѣлое племя, пришедшее на эту дѣвственную почву, чтобы создать себѣ на ней отечество или можетъ быть замѣнить то, которое ихъ изгнало или отказалось отъ нихъ.
   Золото притягивало сюда, съ разныхъ концевъ Соединенныхъ Штатовъ, всѣхъ этихъ людей, готовыхъ предаться съ жаромъ работѣ; опьяненныхъ желаніемъ быстро разбогатѣть. Можетъ быть многіе изъ этихъ людей занимались прежде работой, которая при трудѣ и терпѣніи могла бы обезпечить имъ насущный хлѣбъ и спокойную старость. Но они съ отвращеніемъ бросили ее, однообразіе опротивило имъ. Вдругъ они услышали о золотыхъ пріискахъ: тогда ихъ энергія пробудилась; это игроки разсчитывающіе, что счастіе станетъ имъ благопріятствовать. Золотая лихорадка овладѣла ими, и они нашли въ себѣ громадныя силы. Они не боятся рисковать жизнію; это безуміе удесятиряетъ ихъ силы.
   Какъ различно образованіе этихъ новыхъ городовъ, отъ образованія городовъ европейскихъ.. Громадные города, какъ Парижъ и Лондонъ, образовались мало по малу, въ теченіи многихъ годовъ, безъ предварительнаго плана, такъ что сами строители не подозрѣвали ихъ будущаго значенія.
   Американецъ строитъ свой городъ разомъ, какъ машину. Сначала онъ строитъ главныя части: церковь, ратушу, гостинницу, конторы журнала. Онъ чертитъ улицы, которыя должны пропускать воздухъ и свѣтъ и устраиваетъ удобныя сообщенія. Это сложное зданіе, планъ котораго онъ знаетъ заранѣе.
   Блэкъ-Гаукъ, былъ еще въ состояніи зародыша, но планъ его былъ уже видѣнъ. Пасторъ ждалъ только церкви, журналистъ типографіи. Всѣ работали, заранѣе выбравъ себѣ свою будущую роль въ созданіи города. Различныя части города занимали свои мѣста, какъ игрушки подъ рукою ребенка.
   Уже нѣсколько дней начались работы. Матеріалы были приготовлены, работники приводили въ дѣло заранѣе составленный планъ... по надо сознаться, что первое оконченное зданіе былъ нижній этажъ отеля, гдѣ уже было выставлено вино, безпрестанно требуемое рабочими.
   Вдругъ на границѣ построекъ показался человѣкъ. Это былъ Михаилъ. Онъ остановился на минуту глядя кругомъ, какъ существо совершенно безсознательное.
   Потомъ онъ бросился въ средину рабочихъ, крича:
   -- Убійство! Убійство!
   Работники подняли голову: они увидѣли человѣка съ блѣднымъ, искаженнымъ лицемъ, одежда котораго была въ безпорядкѣ, руки въ крови, потому что во время своего бѣгства по горамъ, онъ, не обращая вниманія ни на какія препятствія, изранилъ себѣ руки и ноги.
   Къ нему подбѣжали и въ одну минуту, онъ былъ засысыпанъ вопросами.
   Неподвижный, съ безумнымъ взглядомъ, онъ дрожалъ какъ въ лихорадкѣ и не отвѣчалъ, не произносилъ ни слова.
   Закричавъ: "Убійство", онъ казалось не понималъ теперь смысла этого слова... Онъ безсознательно смотрѣлъ вокругъ себя разширенными отъ ужаса глазами...
   -- Ну! закричалъ Клумпъ, гигантъ съ животной наружностью, отвѣтишь ли ты наконецъ... Откуда ты? Чего ты хочешь? Почему ты кричишь объ убійствѣ?
   -- Я не знаю, прошепталъ Михаилъ, зубы котораго стучали.
   Пасторъ подошелъ въ свою очередь.
   -- Посмотримъ, сказалъ онъ кроткимъ голосомъ, говори сынъ мой... ты можетъ быть жертва какого нибудь насилія... ты былъ свидѣтелемъ какого нибудь преступленія?
   -- Я не знаю, повторилъ опять Михаилъ.
   Потомъ не обращая никакого вниманія на то, что происходило вокругъ него, онъ сѣлъ на бревна и закрылъ лице руками... Время отъ времени, конвульсивный вздохъ вырывался изъ его груди, и онъ вздрагивалъ всѣмъ тѣломъ... Мозгъ его работалъ... онъ старался возстановить въ своемъ умѣ ужасныя событія, при которыхъ онъ присутствовалъ. Но всѣ его впечатлѣнія мѣшались и ничего положительнаго не выяснялось изъ этого хаоса... Онъ былъ близокъ къ помѣшательству.
   Однако, еслибы онъ взглянулъ внимательно вокругъ себя, то замѣтилъ бы, что уже нѣсколько минутъ какъ къ собравшимся группамъ, подошелъ въ свою очередь человѣкъ, который съ жаромъ что то разсказывалъ, указывая на вершины скалистыхъ горъ.
   Этотъ человѣкъ былъ Адамъ Маси.
   -- Да, друзья мои, говорилъ онъ, трупъ лежитъ за милю отсюда... онъ былъ убитъ пулей въ грудь... По всей вѣроятности это одинъ изъ тѣхъ искателей золота, которые хотятъ попытать счастія одни... но кто убилъ его?
   -- Но, вскричалъ одинъ, можетъ быть тотъ, который сидитъ тамъ, можетъ дать какія нибудь указанія на этотъ счетъ.
   -- Если только онъ не самъ убійца, прибавилъ кто то другой.
   Прошла минута въ молчаніи. Потомъ мало по малу около Михаила, по прежнему погруженнаго въ свои соображенія, составился кружокъ. Всѣ взоры были устремлены на несчастнаго, изъ глазъ котораго, то катились крупныя слезы, то онъ смѣялся какъ безумный.
   Еще никто не осмѣливался нарушить это ужасное отчаяніе, которое еще колебались принять за раскаяніе...
   Но убійцы такъ ловко вели дѣло, что безсознательно Михаилъ былъ заключенъ въ волшебный кругъ.
   Это то проскользнулъ въ первый рядъ зрителей и сказалъ:
   -- Вотъ, что можетъ еще служить доказательствомъ къ открытію виновнаго...
   Всѣ взоры обратились къ новоприбывшему.
   Онъ держалъ въ рукѣ карабинъ старинной системы.
   -- Этотъ карабинъ, продолжалъ онъ, лежалъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ трупа... убійца, совершивъ преступленіе, бросилъ его.
   Карабинъ стали передавать изъ рукъ въ руки.
   Тиллингастъ, такъ какъ это былъ онъ, переглянулся съ Маси.
   Послѣдній, какъ будто равнодушно, взялъ ружье и холодно сталъ его разсматривать.
   -- Но, вдругъ вскричалъ онъ, вотъ что можетъ служить положительнымъ доказательствомъ...
   -- Что такое? раздались вопросы.
   -- Имя на ружьѣ... вотъ лучше посмотрите...
   -- Но это имя?.. Прочитайте вслухъ.
   -- Михаилъ Гардвинъ! сказалъ громкимъ голосомъ Маси.
   Тогда, какъ будто въ этихъ словахъ заключалась магическая сила заклинанія, Михаилъ вскочилъ со своего мѣста и сказалъ:
   -- Михаилъ Гардвинъ! Это я!
   -- Убійца! закричала сотня голосовъ.
   Въ массахъ существуетъ какія то грубыя побужденія, которыхъ нельзя ни объяснить, ни опредѣлить. Оно есть, вотъ и все. Тамъ гдѣ одинъ человѣкъ сталъ бы думать, колебаться, масса дѣйствуетъ не задумываясь. Это электрическая искра переходящая отъ одного къ другому.
   Десять рукъ легло на Михаила, который выйдя изъ физическаго оцѣпенѣнія всѣми силами сталъ отбиваться...
   -- Гдѣ тѣло? кричали голоса? Надо его принести сюда! Въ горы! въ горы!
   Михаилъ отбивался; но что значила его сила въ сравненіи съ толпой, толкавшей и сжимавшей его? А между тѣмъ онъ ничего не говорилъ, не старался защищаться. Казалось что у него отнялся языкъ.
   Тиллингастъ шелъ впередъ. Это онъ, объявилъ, что нашелъ трупъ.
   Самое безсиліе Михаила, его противники, которые чувствовали себя расположенными судить его; ставили ему въ вину.
   Михаилъ, котораго толкали впередъ десятки рукъ бѣжалъ не зная чего отъ него хотѣли, куда его ведутъ. По временамъ хриплый крикъ раздавался изъ его груди. Былъ ли это протестъ? Или просто крикъ вызванный страданіемъ?
   Адамъ слѣдилъ взглядомъ за своимъ сообщникомъ, куда онъ отнесъ трупъ? Такъ какъ ясно, что убійцы не могли повести рабочихъ на открытую ими разсыпь... Но вскорѣ Адамъ успокоился видя, что всѣ предосторожности взяты...
   На дорогѣ, у подошвы горы со страннымъ очертаніемъ, извѣстной подъ именемъ Монъ-Діабль, лежалъ Маркъ Гардвинъ на спинѣ сложивъ руки крестомъ.
   -- Мой братъ! мой братъ! вскричалъ вырвавшись Михаилъ, голосомъ въ которомъ не было ничего человѣческаго...
   Этотъ крикъ былъ ужасенъ, потому что это былъ крикъ въ одно время ужаса и безумія.
   Но схваченный снова людьми, у которыхъ онъ было вырвался на минуту, Михаилъ былъ оттащенъ отъ трупа, который онъ крѣпко обнималъ. Маси и Тиллингастъ холодно смотрѣли на эту сцену, они тихо разговаривали и разсуждали о планѣ, который хотѣли привести въ исполненіе.
   Но какимъ образомъ трупъ могъ очутиться тутъ, на Монъ-Діаблѣ, на значительномъ разстояніи отъ мѣста, гдѣ было совершено преступленіе?
   Въ ту минуту, когда Михаилъ и Маркъ, обезумѣвшіе отъ радости, бросились на осколки скалы, Самюэль и Адамъ слѣдившіе за ними обмѣнялись знакомъ... минута наступила... они оба прицѣлились Адамъ въ Михаила, Самюэль въ Марка. По какому то непонятному случаю, оружіе Адама измѣнило своему господину... Можетъ быть рука убійцы дрогнула?.. кто знаетъ?.. по только изъ двухъ жертвъ, пала одна -- Маркъ, а Михаилъ движеніемъ быстрѣе мысли, бросилъ свое ружье въ сторону и кинулся бѣжать.
   Одна изъ двухъ жертвъ осталась въ живыхъ и все преступленіе дѣлалось безполезнымъ, тайна могла сдѣлаться извѣстной всѣмъ, все предпріятіе рушилось.
   Самюэль, увидя неловкость Адама, вскрикнулъ отъ ярости. Но въ туже минуту, въ его изобрѣтательномъ умѣ составился новый проектъ.
   Въ одну минуту онъ объяснилъ все Адаму. И въ то время, какъ послѣдній побѣжалъ по слѣдамъ Михаила, Самюэль напрасно поискавъ убѣжавшаго Джона, подошелъ къ трупу Марка. Пуля прошла въ средину спины и поразила жизненные органы. Смерть была мгновенная. Кровоизліяніе было внутреннее.
   Самюэль поспѣшно взвалилъ трупъ на плечи.
   Нужна была громадная сила Тиллингаста, чтобы взбираться и опускаться съ такой ношей, по скользкимъ склонамъ горъ. Отвратительное зрѣлище! Блѣдное лице Марка, съ полуоткрытыми глазами, представляло совершенный контрастъ съ лицемъ убійцы, которому вся кровь приливала въ голову.
   Наконецъ, когда Самюэль нашелъ, что разстояніе достаточно, онъ положилъ трупъ на землю, на дорогѣ изъ обломковъ камней образующихъ стѣну возвышающуюся надъ Монъ-Діаблемъ.
   Остальное извѣстно. Возбужденное и полубезумное состояніе Михаила еще болѣе помогало планамъ двухъ негодяевъ.
   Михаилъ, послѣ этого ужаснаго потрясенія, не имѣлъ достаточно энергіи ни нравственной, ни физической, чтобы выйти изъ своего разслабленнаго состоянія.
   Маси и Тилингастъ, подошли къ группѣ въ которой Михаилъ шатался какъ пьяный... Они стали прислушиваться.
   Низенькій и толстый человѣкъ говорилъ Михаилу, поднося ему кулакъ къ лицу:
   -- Ты убилъ твоего брата? Отвѣчай!
   Михаилъ безсмысленно смотрѣлъ на него и не отвѣчалъ ни слова.
   Спрашивавшій выходилъ изъ себя и съ нимъ вся толпа волновалась все болѣе и болѣе.
   Тѣ, которые стояли около трупа, показывали другъ другу черноватую рану и гнѣвные, крики смѣшивались съ проклятіями.
   Въ воздухѣ точно носилась, какая то лихорадка ярости и мести.
   -- Оставь, Вартонъ, закричалъ кто то, человѣку допрашивавшему Михаила, пасторъ сейчасъ поговоритъ съ нимъ.
   Но тогда какъ Михаилъ, оскорбляемый и угрожаемый со всѣхъ сторонъ, казалось не обращалъ никакого вниманія на глухой гулъ поднимавшейся около него грозы, одна только мысль вертѣлась въ его головѣ. Она выражалась однимъ словомъ.
   -- Бѣжать! бѣжать! бѣжать.
   Онъ не видѣлъ и не слышалъ ничего другаго, всѣ его способности сосредоточились на этомъ желаніи.
   Онъ быстро вскочилъ, наклонилъ голову и бросился впередъ. Пасторъ подошедшій къ нему былъ опрокинутъ и упалъ упам, переворачивали их, вырывали из ушей украшения...
   Тем временем собравшиеся вновь начали обсуждать недавнее приключение, вспоминая подробности и свои ощущения по их поводу. Те, которые не сражались, оказались самыми многословными летописцами схватки...
   Арнольд лежал с полузакрытыми глазами и не принимал никакого участия в разговоре. Его бледное лицо резко выделялось на темно-коричневом одеяле.
   Сэм был высок и худощав, ему было около пятидесяти, лицо его дышало волей и энергией. Черты его были несколько угловаты, что вызывало ощущение суровости. Но самым примечательным были его глаза-- серые, насмешливые, не признающие преград, будь то чужой забор или чужая душа.
   Фамилия Сэма была Тиллингест. Товарищ его был не кто иной как Арнольд Меси. Они приехали, как и многие, искать счастья на Западе, но злая судьба преследовала их в то время, когда мы встретили их в дилижансе возвращавшихся в Денвер и решивших, что им ничего другого не остается, как искать счастья в Нью-Йорке.
   -- И вы путешествуете пешком? -- спросил Сэм у братьев Гардвипов.
   -- Да, -- сказал Том, -- и очень довольны, потому что такой способ путешествия доставил нам возможность избавить вас от неприятностей.
   -- Вы путешествуете пешком, -- повторил Сэм, -- и не имеете никакого оружия, кроме этих жалких карабинов?
   -- Но, признайтесь, -- возразил Том, -- что как бы старо это оружие ни было, но оно оказало всем нам хорошую услугу.
   -- Думаю, что вы идете не далеко?.. Братья переглянулись.
   -- Мы идем в горы, -- отвечал Марк.
   -- Вот как? Понятно. Вы решили тоже поискать золотишко!
   -- Мы еще не решили, что будем делать. А вы сами куда направляетесь?
   -- В Денвер... Мы покидаем эти края и возвращаемся в Нью-Йорк...
   -- Так вы уже разбогатели?..
   -- Не совсем...
   -- В таком случае, потеряли надежду?
   -- Мы устали ловить удачу. Эта дама весьма капризна... Возможно, вам она улыбнется...
   После этого было решено тронуться в путь ранним утром, и каждый стал устраиваться на ночь. Том подошел к Джону:
   -- Ну, малыш, ты успокоился?
   Ребенок молчал. Он бросил на отца недобрый взгляд.
   -- Ба, ты еще сердит на меня? -- спросил Том, смеясь. -- Нельзя быть таким упрямым... Ладно, на сегодня довольно...
   И он развязал мальчика,
   -- Ты будешь послушным? -- спросил Марк.
   У Джона вырвалось что-то вроде рычания, которое с большим трудом можно было бы принять за положительный ответ. Как бы то ни было, но братья, решив отложить воспитание мальчика до лучших времен, растянулись на полу и уснули.
   Прошло несколько часов. Рассвело... Джон не сомкнул глаз всю ночь. Бледный луч солнца осветил лица спящих. Тогда Джон тихо встал и осмотрелся вокруг. Глаза его остановились на Сэме, растянувшемся в нескольких шагах от него. Он злобно улыбнулся, тихо прокрался к Сэму и тронул его за плечо.
   Тот вздрогнул, открыл глаза и увидел перед собой полуодетого ребенка, который держал палец на губах. Сэм кивнул. Тогда Джон прилег к нему и тихо-тихо прошептал на ухо:
   -- Что вы мне дадите, если я скажу вам, куда они идут? Он указал рукой на спящих Марка и Тома.
   Злоба ребенка. Месть ребенка... Страшные слова, страшные понятия... Джон много знал. Не раз присутствуя при разговорах братьев, он, как губка, впитал в себя их планы, названия мест будущих поисков, их расположение...
   И вот теперь он хладнокровно излагал все это Сэму, который слушал его и загадочно улыбался...
   Когда Марк и Том проснулись, Джон лежал с открытыми глазами и улыбался.
   -- Ага, ночь -- хорошая советчица? -- сказал отец, наклоняясь к нему, чтобы поцеловать.
   Ребенок подставил щеку. Через плечо отца он бросил взгляд на Сэма. Тот подмигнул и улыбнулся. Братья стали собираться в путь. Им предложили место в дилижансе, но они вежливо отказались. Скалистые горы были совсем рядом, и им не хотелось, чтобы посторонние точно знали, куда именно они держат путь.
   Что же касается Арнольда, то рана мешала ему немедленно пуститься в дорогу. Они с Сэмом решили ждать следующего дилижанса. Таким образом, у них в запасе была целая неделя.
   Но была еще одна причина их задержки. Утром, перед прощанием, Сэм отвел Джона в сторону.
   -- Ты славный мальчик, -- сказал ему Сэм, -- и в награду за это вот тебе новенький доллар. Не желаешь ли получить целую кучу таких же?
   -- А что нужно для этого сделать?
   -- Ничего особенного... Возьми этот ножик и делай им отметки на скалах вдоль всего вашего пути.
   -- Хорошо, -- ответил мальчик.
   Когда Марк и Том уходили вслед за весело прыгавшим на одной ноге мальчуганом, Сэм проговорил:
   -- Как знать? Может быть, это и есть тот самый случай...

4. Золото

   С момента описываемых событий прошло четыре дня. Мы находимся в самом сердце Скалистых гор. Поднимемся на одну из вершин, куда раньше не ступала нога человека. Это Пайк-Пик, груда скал, которые как будто случайно рухнули одна на другую в день какого-нибудь подземного переворота. Тут внезапно образовались вертикальные, горизонтальные, наклонные плоскости, изломы, трещины, пропасти, будто вырубленные каким-то исполинским топором. Грозная и неприступная красота! Вскарабкаться сюда можно только при помощи веревки и сильных рук. Иногда кажется, будто скала вот-вот опустится над неосторожным храбрецом, будто подъемный мост крепости, и закроется дверь ужасной тюрьмы, стой которой никому не дано пробить.
   -- Какой восхитительный вид! -- воскликнул Марк, бросив кирку и разгибая занемевшую спину.
   Джон стоял около него на хребте скалы. Он услышал восклицание дяди и засмеялся Ему было непонятно любое-движение души, не несущее; конкретной выгоды.
   Том работал за выступом скалы, долбя заступом неподатливую породу. Вдруг он поднял голову.
   -- Гм, гм! -- сказал он. -- Это, пожалуй, не предвещает ничего хорошего.
   Действительно, в считанные минуты небо почернело. Частыми порывами задул сильный ветер. Вдруг он стих. Его сменила свинцовая духота. По горам прокатился глухой грохот. Затем снова все стихло, и черное небо прорезал яркий зигзаг молнии.
   Братья поспешно стали искать убежище. Один из склонов скалы, на которой они находились, имел глубокую нишу, своего рода грот. Здесь они и укрылись от разъяренной стихии.
   Ужасные грозы в горах! Разъяренное небо давит гранитных колоссов, а они противостоят ему... Ветер надрывается, как бы стремясь вырвать их из земли и яростно трясет их от подошв до вершин... Дождь льет потоками, и, падая на камни, производит грохот тысячи кузнечных молотов. Багровая молния пронизывает пространство, как бы указывая таинственным высшим силам объекты для удара. Марк и Том не проронили ни одного слова. Они оба крепко обняли Джона, как бы пытаясь оградить его от бешенства стихии. А он совершенно хладнокровно смотрел из узкого отверстия грота на фантастические переливы света.
   Вдруг оба брата вскрикнули... Они одновременно осознали грозившую им новую опасность, еще страшнее прежних. Грот начала заливать вода. Вероятно, один из потоков вышел из своих гранитных берегов и прорвался через трещину к гроту.
   Времени на раздумья не оставалось. Том, взял на руки сына и шагнул в проход. Бурлящая вода доходила ему до колен. Напор ее был так силен, что едва не сбивал с ног. Когда Том выбрался из грота, его закрутил водоворот и он упал, не выпуская ребенка из рук. Сильная рука брата подхватила его, поставила на ноги, и перебросила Джона на свое плечо. Затем Марк совершил отчаянный прыжок на соседнюю скалу. Том последовал за ним...
   Буря на мгновение утихла, как бы пораженная смелостью людей, а затем наступило нечто невообразимое. Удары грома слились в один неумолчный гул... Земля затряслась. Вся гора зашаталась... По склонам ее поползли трещины. Казалось, все вокруг сейчас провалится в бездну...
   Раздался отчаянный крик обоих братьев. Только что оставленная ими скала вдруг наклонилась вперед, будто раненный в живот человек, и обрушилась.
   Удар волны швырнул братьев на камни...
   Но гроза как будто исчерпала свою ярость в последнем усилии. Ветер вдруг стих, облака разошлись и умчались, как разбойники по окончании своего жестокого набега.
   Яркий луч солнца озарил эту картину опустошения. Марк поднял голову. Его взгляд скользнул по искореженным скалам, по тому месту, где недавно был грот...
   Вдруг, точно в припадке сумасшествия, он подбежал к Тому, который еще лежал среди камней, и, тряся его за плечо, заорал:
   -- Брат! Брат! Золото! Золото!
   Затем он бросился к тому месту, где раньше был грот. Еще секунду Том осознавал сказанное братом, потом вскочил на ноги и подбежал к нему.
   Марк, бледный, со сверкающими глазами, не мог произнести ни звука. В правой руке он держал обломок скалы, на котором самый неопытный глаз увидел бы самородок золота величиной с орех. Другой рукой он схватился за землю, будто боясь, чтобы ее у него не отняли...
   Действительно, это было золото, и почти без всякой примеси... Гора открыла свою тайну. Братья бросились в объятия друг друга. Столько трудностей, опасностей и лишений пережили они... И вот -- награда
   А маленький Джон спокойно смотрел на них. Он не совсем понимал причину столь бурной радости. Неужели эти желтоватые прожилки на черных камнях и есть золото? Для него золото имело цену лишь тогда, когда оно было в виде денег. И когда он раньше слышал, как братья делились друг с другом своими планами, он думал, что из-под этих камней вдруг брызнет поток бесчисленного множества монет, подобных той, которую ему дал Сэм...
   После первых мгновений восторга к братьям вернулось ощущение реальности.
   -- Том, -- сказал Марк, -- хочу, чтобы твой сын первый воспользовался плодами нашей удачи!
   Он поднял камень, в центре которого блестела золотая полоса.
   -- Бери, Джон!
   В эту минуту раздались два выстрела. Камень выпал из протянутой руки Марка. Он захрипел и упал головой вперед Том бросился к брату. Тот уже был мертв. Тогда он посмотрел в ту сторону, откуда прозвучали выстрелы, вскочил и помчался туда, прыгая через трещины.
   Что же касается Джона, то он исчез...

5. Суд Линча

   Немного восточнее того места, где произошла эта ужасная сцена, на небольшом плато добрая сотня человек вгрызалась в скалы, катила тачки, таскала бревна...
   -- Эй, Кломп! -- крикнул один из них: -- Тащи сюда бревно!
   -- Ну-ка, помоги!
   -- Еще раз! Ну, взяли!
   Гул голосов смешивался с лязгом металла, треском дерева, глухими ударами. Притягательная сила золота стянула сюда, в эти дикие места, самых разных людей, как по национальности, так и по общественному положению. Они сбежались сюда со всех концов земли совершенно опьяненные надеждой на возможность быстрого, почти мгновенного обогащения. Так всегда было и будет с натурами, неспособными к повседневному упорному труду. Может быть, в их руках уже побывал какой-нибудь инструмент, работая которым прилежно и умело можно было бы обеспечить себе верный кусок хлеба и даже лишнюю копейку на старость. Они отвергли этот путь. Им была противна монотонность труда.
   Этих рыцарей удачи охватила лихорадка, впрыснувшая в их жилы ту силу, которую могут дать лишь азарт или крайнее отчаяние. Люди, собравшиеся здесь, на этом небольшом плато, были именно такими искателями быстрого счастья.
   Вдруг среди них возникла странная фигура. Это был Том. Он остановился на мгновение, озираясь кругом, затем хрипло выкрикнул:
   -- Убийство!
   Все подняли головы. Они увидели человека страшно бледного, с судорожно искривленным лицом. Одежда его была в беспорядке, а руки в крови.
   Все подбежали к нему и засыпали вопросами. Он смотрел на них остановившимися глазами и мычал нечто нечленораздельное.
   -- Эй, приятель! -- крикнул ему огромный, звероподобный Кломп: -- Будешь ли ты, наконец, отвечать?.. Откуда ты взялся? Что тебе надо? Зачем ты кричишь об убийстве?..
   -- Я не знаю, -- бормотал Том. Губы его тряслись.
   Он был близок к умопомешательству. Если б он был способен нормально воспринимать окружающее, то заметил бы, что к собравшейся толпе подошел еще один человек, который что-то горячо говорил, указывая рукой на горы.
   Это был Арнольд Меси.
   -- Да, друзья мои, -- сообщил он, -- труп лежит примерно в миле отсюда... Вероятно, это один из тех искателей золота, которые работают в одиночку... Но кто убил его?
   -- Но, может быть, -- закричал кто-то из толпы, -- тот, что сидит там, может рассказать нам...
   -- Если он сам не убийца, -- перебил его другой голос. Толпа, собравшаяся вокруг Тома, ждала... А он то заходился в рыданиях, то разражался безумным хохотом.
   Никто не смел мешать этому глубокому отчаянию и никто еще не решался приписывать его угрызениям совести. Но преступление было так хитро продумано убийцами, что Том неизбежно должен был попасть в безвыходное положение...
   Кто-то проскользнул вперед и сказал:
   -- Вот это может помочь найти виновного! Все обернулись к вновь прибывшему.
   -- Этот карабин, -- продолжал он, --лежал в нескольких шагах от убитого... Убийца, вероятно, бросил его перед тем как скрыться.
   Карабин переходил из рук в руки. Тиллингест -- это был он -- переглянулся с Арнольдом Меси. Тот равнодушно взял карабин и стал осматривать его.
   -- Но, -- воскликнул он, -- вот это уже кое-что!
   -- Что там? -- послышалось со всех сторон.
   -- Имя на бляхе... Посмотрите...
   И он указал пальцем на приклад ружья, где находилась маленькая латунная пластинка.
   -- Ну читай же! Что там?
   -- Том Гардвин! -- громко произнес Меси.
   Услышав свое имя, Том поднял голову.
   -- Том Гардвин это я!
   -- Убийца! -- закричала сотня глоток.
   В толпе иногда возникает необъяснимая внезапность действия. В том случае, когда один человек раздумывает и колеблется --толпа действует мгновенно, будто пронзенная одним ударом тока.
   Десяток рук потянулись к Тому. Он, выйдя из состояния оцепенения, отчаянно вырывался.
   -- Где труп? -- кричали ему. -- Его нужно вести туда! В горы! В горы!
   Том продолжал отбиваться. Но что мог он сделать один против толпы, набросившейся на него?.. Тиллингест шагнул вперед. Ведь это он объявил, что нашел труп. Том наконец перестал сопротивляться. Он снова впал в оцепенение. Но даже оно разъяряло его противников, которые жаждали правосудия. Этой кучкой отверженных, чуть ли не разбойников, овладевало дикое негодование.
   А Том, подгоняемый пинками, шел вперед, не понимая, чего от него хотят, куда его ведут...
   У подножия скалы, известной под именем Чертовой горы, лежал Марк Гардвин со скрещенными на груди руками...
   Том, нечеловеческим усилием вырвавшись из рук людей, окружающих его, бросился к трупу.
   -- Брат мой! Брат!
   Этому безумному крику ответили лишь горы многократным эхо. Люди снова схватили его и оттащили прочь Каким же образом труп очутился здесь, на Чертовой горе, в полумиле от того места, где свершилось преступление?
   В ту минуту, когда Том и Марк бросились, вне себя от радости, к обломку золотой скалы, Сэм и Арнольд, которые шли по их следам, обменялись кивками... Настала роковая минута... Оба вскинули карабины. Меси прицелился в Тома, а Сэм взял на мушку Марка... Как мог промахнуться Арнольд? Даже у профессиональных убийц иногда трясутся руки. Словом, из двух обреченных был убит один Марк. Том скрылся в горах.
   Если он останется в живых, дело будет провалено, тайну золотой жилы скрыть не удастся...
   Сэм, увидев, что Арнольд промахнулся, зло выругался. Но в его изобретательном уме уже зрел новый план,,..
   Он его тут же изложил Арнольду. Тот бросился по следам Тома, а Сэм, напрасно проискавши убежавшего Джона, вернулся к трупу Марка. Пуля прошла через тело навылет, задев сердце. Смерть была мгновенной. Даже кровь не показалась наружу.
   Сэм взвалил труп себе на плечи. Какая огромная сила воли и мускулов нужна была, чтобы пронести на себе труп целых полмили через непроходимые скалы!
   Наконец, когда Сэм решил, что отошел на достаточное расстояние, он положил труп на землю посреди дороги, зажатой между скалами, над которыми возвышалась странная вершина Чертовой горы.
   Остальное уже известно. Возбужденное состояние Тома, граничившее с безумием, было только на руку убийцам его брата. Они приблизились к толпе, в центре которой несчастный Том шатался, как пьяный. Какой то толстый низенький человек с красным лицом, обратился к Тому, приставив кулак к его лицу: -- Ты убил своего брата? Отвечай!
   Том тупо уставился на него и не сказал ни слова. Толстяк разразился проклятиями, а вместе с ним и вся толпа.
   Казалось, воздух был пропитан жаждой мщения.
   -- Оставь, Бартон, -- крикнул кто-то толстяку, -- сейчас с ним поговорит пастор,..
   В голове Тома вертелась одна мучительная мысль, как монотонный стук вечно качающегося маятника. Эта мысль выражалась одним словом: "Бежать! Бежать! Бежать!"
   Он не представлял себе ничего иного. Все его чувства слились, сгруппировались в это единственное желание. Он наклонил голову и бросился вперед...
   Поднялся страшный крик. Тот, кого звали Бартоном, опрокинул Тома на землю и хрипло заорал:
   -- А! Ты хочешь спастись! Ты думаешь удрать от нас!.. Судить его немедленно!
   -- Да! Да! Линч! -- заревели все вокруг.
   Том задыхался под давлением пальцев Бартона, сжимавших ему горло, а в это время мгновенно организовалось судебное заседание. Вокруг несчастного образовался круг. Самые старые и самые рьяные вызвались быть судьями. Тома поставили на ноги и повернули лицом к ним.
   Председателем был обезьяноподобный субъект с маленькими злыми глазками. Воцарилось неожиданное молчание. Во всяком суде, как бы неправеден, как бы ненормален он ни был, всегда есть нечто внушительное и торжественное, действующее на воображение.
   -- Твое имя? -- спросил председатель суда, называвшийся Роллингсом.
   -- Том Гардвин...
   -- Человек, который убит, брат ли он твой?
   -- Да... мой брат... мой бедный Марк...
   -- Марк. Гардвин?
   -- Да...
   -- За что ты убил его?,.
   Том тупо посмотрел на него. Можно было подумать, что это обвинение он слышит впервые.
   -- Убил? -- пробормотал он. -- Убил? Как это?..
   -- Ну! Ну! -- рявкнул Роллингс. -- Потрудись отвечать! Ты убил своего брата?
   -- Нет! Нет! -- вскрикнул Том.
   Только теперь до него дошел весь ужасный смысл происходящего.
   -- Это ложь! -- заревел он. -- Убить брата!.. Клянусь, что это ложь! Это не я...
   -- Свидетелей, свидетелей! -- закричала толпа. Тиллингест холодно и отчетливо заявил, что, услышав выстрел в горах, он прибежал на шум, нашел еще теплый труп там, на дороге, а в нескольких шагах -- карабин, который убийца уронил во время бегства....
   Этого было достаточно. Требование смерти было ответом на это показание, так прямо обвинявшее Тома.
   -- Линч! Линч! -- ревели голоса.
   Роллингс встал и с торжественной важностью начал советоваться с импровизированными членами суда. Толпа нетерпеливо роптала. Наконец он заговорил и, пародируя церемонию нормального суда, призвал Тома честно сознаться в совершенном преступлении.
   Осужденный молчал. Тогда был вынесен приговор: "Смерть". Толпа тут же набросилась на несчастного и поволокла к ближайшему дереву. Гигант Кломп схватил его, собираясь лично исполнить обязанность палача...
   Несколько минут спустя Арнольд Меси и Сэм Тиллингест, улыбаясь, смотрели на тело, качавшееся на ветви сосны... Так свершилось двойное преступление на Чертовой горе. Вот что читал Бам в бумагах, добытых ценой убийства Эффи Тиллингест. И, облокотившись на стол, он глубоко задумался...

6. Спасение души

   Нам пришлось оставить на некоторое время нескольких действующих лиц. Теперь нужно снова связать цепь событий и возвратиться к Антонии Бартон. Однажды угром се муж вошел в комнату и присел рядом с пей. Она взглянула па пего и содрогнулась. Антония поняла, что это ее судья, полновластный вершитель ее судьбы.
   -- Сударыня, -- сказал ей муж -- вы меня не будете упрекать, надеюсь, что я принимал в отношении вас решительные меры. Я предложил вашему любовнику и вам самим способ искупить то зло, которое вы причинили...
   Антония хотела что-то сказать, но Бартон жестом остановил ее.
   -- Я имел несколько свиданий с мистером Лонгсвордом. До сих пор мои попытки уговорить его остались безуспешными. И потому я вынужден, к величайшему моему сожалению, воспользоваться своими правами...
   Молодая женщина содрогнулась. Она поняла скрытый смысл этих слов.
   -- Итак, -- прошептала она, -- вы осмелились бы совершить убийство?
   -- Однако, вы слишком вольно определяете то, что есть не более как акт строгого правосудия. Я не могу допустить присутствия незаконнорожденного в своем доме. Мне кажется, что я имею на это право. Но каково бы ни было принятое мною решение, я не хочу, чтоб вы упрекнули меня, что я не испробовал предварительно все меры...
   Она удивленно подняла глаза. Неужели он явился с каким-нибудь новым предложением?
   -- То, что я вам предложу, -- произнес он сухо, -- конечно, покажется вам весьма странным. Но, я думаю, что теперь мы уже не можем удивляться ничему...
   -- Говорите, говорите, -- стонала несчастная женщина, -- вы заставляете меня испытывать смертельные муки!
   -- Позвольте мне объясниться..
   И он начал размеренно и бесстрастно:
   -- С одной стороны, вы уже заранее любите этого ребенка, этот плод преступления... и готовы пойти на все, чтоб спасти его. С другой стороны, если вы упорствуете в исполнении моей воли, то знаете, что мое положение запрещает мне всякие действия скандального характера... Вам известна участь, которая ожидает в нашей стране неверную жену... Если я бы прогнал вас, то вы погибли бы. Но я не прогоню вас по той простой причине, что свет не должен ничего знать... Итак, я решил спасти и мою честь, и мои семейные права. Я не хочу вас публично позорить, точно так же, как не хочу допускать появления в моем доме этого плода разврата... разве что, как я уже имел честь объяснять вам, ваш любовник примет мои условия, которые могут все уладить: мне возмещают понесенный урон, а вам возвращают утраченную безопасность... Антония тихо плакала.
   -- Итак, -- продолжал Бартон, -- я говорил уже вам, что хочу сделать последнюю попытку... Я пригласил сюда господина Лонгсворда, он придет через несколько минут... и я хотел предупредить вас об этом обстоятельстве заранее, для того, собственно, чтобы вы удостоили меня своим содействием. Может быть, ваши слова будут красноречивее моих...
   Антония встала, бледная как смерть.
   -- Он! Он придет сюда? Нет, нет, я не хочу этого! Бартон сжал руку ей до того сильно, что она чуть не закричала.
   -- Сядьте, сударыня, и не забывайте, что здесь, кроме меня, никто не имеет права говорить: "Я хочу!" И потому я хочу -- слышите ли -- хочу, чтоб вы просили мистера Лонгсворда повиноваться мне... Я хочу, чтоб вы нашли в вашей любви...
   Он насмешливо улыбался, произнося это слово, столь непривычное для его губ.
   --... В любви вашей силу убедить своего любовника принять мое предложение...
   -- Нет, нет! -- шептала Антония.
   В это время послышался звонок. Антония вздрогнула. Бартон прислушивался... шаги приближались... Затем лакей постучал в дверь и доложил:
   -- Мистер Эдвард Лонгсворд!
   -- Когда вы переговорите между собой, -- сказал Бартон, --то будьте столь добры известить меня... Я к вашим услугам в соседней комнате...
   Антония, упав на диван, дрожала от ужаса.
   -- До свидания! -- добавил Бартон.
   И он вышел, закрыв за собой дверь. Эдвард вошел. Он наклонился к белым исхудалым рукам любимой женщины и, целуя ее пальцы, горько плакал. Его губы могли произнести только одно слово:
   -- Антония! Антония!
   Но это слово, двадцать раз повторенное, выражало все оттенки страдания. Потом он заговорил:
   -- Прости, прости меня! Зачем я погубил тебя? Зачем нарушил спокойствие твоей жизни? Бедная, любимая моя, ты должна ненавидеть меня, потому что это я погубил тебя! Прокляни, прогони меня...
   Она же, пробуждаясь от этого голоса любви, счастливо улыбалась.
   -- Я люблю тебя! -- тихо, но твердо произнесла она.
   Они снова замолчали. Вдруг Антония вздрогнула и приложила руку к сердцу. Лонгсворд выпрямился. Он тоже вспомнил... Завеса, скрывшая на несколько мгновений ужас их положения, упала. Если- б их было только двое, они приняли бы любые муки за этот миг счастья.,. Но маленькое существо, требовавшее своих прав на жизнь, -- разве можно было его забыть? Разве оно не было осуждено?
   Лицо Эдварда покрылось смертельной бледностью. Идя сюда, он принял решение...
   -- Послушай, -- сказал он Антонин, -- у пас мало времени...
   Антония кивнула.
   -- Ответь мне... Считаешь ли ты своего мужа способным исполнить то, чем он угрожал?
   -- Да, -- твердо сказала Антония.
   -- Ты полагаешь, что он может убить тебя?.. Убить нашего ребенка?..
   -- Да, -- повторила Антония.
   -- В таком случае, -- сказал Лонгсворд, -- ни жизнь, ни совесть больше не принадлежат мне. Все в мире имеет свою цену. Цена твоей жизни и жизни ребенка неизмеримо выше, чем...
   Антония зажала ему рот ладонью.
   -- Нет, нет, нет!.. Подумай, разве ребенок наш мог бы жить... если бы его жизнь была куплена такой варварской ценой?. Да я боялась бы, что каждый мой поцелуй отравлен... Может ли он войти в жизнь с такой тяжелой пошей?.. Подумай, там... ведь тоже много матерей, много детей!..
   Она упала к ногам Лонгсворда и, схватив его за руки, шептала:
   -- Как я хотела бы с гордостью называть твое имя нашему ребенку, как бы я хотела... Но произносит имя бесчеловечного убийцы... Нет, Эдвард, нет....
   -- Спасибо, моя родная, -- проговорил Лонгсворд, -- спасибо тебе за то, что ты есть, за то, что ты такая... Ты спасла меня. Теперь я найду способ спасти всех нас. Ты вдохнула в меня силу, которой мне так не хватало! Я буду достойным тебя!
   Они слились в последнем поцелуе, в последнем объятии... Лонгсворд выбежал из комнаты.
   -- Я осуждена, -- шептала Антония, -- но я спасла всех нас...

7. Старые друзья

   В редакции газеты "Девятихвостая кошка" сидят два благообразных джентльмена. Очень трудно, почти невозможно было бы узнать в них Трипа и Мопа из "Старого Флага"!
   Моп -- ныне Франциск Диксон, из Коннектикута, -- выглядит как преуспевающий торговец, румяный, полный, лоснящийся.
   А полковник Гаррисон уже никак не напоминает зеленовато-серого Трипа. Он прекрасно одет, у него здоровый матовый цвет лица.
   -- Ну-ка, прочти еще раз, -- говорит Трип,
   -- Зачем? И так все ясно, -- хмурится Моп.
   -- Прочти... Я хочу понять.. Моп, вздыхая, читает письмо:
   "Дорогие друзья! Обстоятельства изменились. "Кошки" больше нет. Впрочем, не беспокойтесь, я вас не забываю. Сегодня вечером, в девять часов, я приду. Нам нужно переговорить о многом. Прилагаю при сем чек па его долларов.
   Г. Б." Оба тяжело вздохнули.
   -- Не знаю как ты, Моп, а я уже не могу жить без "Кошки".
   -- Я тоже, -- вздохнул Моп.
   -- Мы найдем кое-что получше, -- произнес с порога Бам.
   Он окончательно превратился в Гуго Барнета, элегантного джентльмена, делового, сухого, сосредоточенного. Трип и Моп застыли в почтительных позах.
   -- О чем это, черт возьми, вы говорили, когда я вошел? -- весело произнес Вам. -- Я слышал ропот недовольства.
   -- Что поделать? -- сказал Моп. -- Мы вошли во вкус
   нашей профессии...
   -- Ну и что? -- сказал Бам. -- Берите пример с меня! Вы уже видели, сколько разных профессий я испробовал. Ну, а теперь осваиваю еще две...
   -- О! Какие же?
   -- Первая -- это женитьба...
   -- Женитьба! -- вздохнул Моп. -- Женитьба! Какой ужас...
   -- Но, друг мой, дорогой мой Бам, -- воскликнул Трип, -- позволь старому товарищу, который любит как отец... я повторяю... как отец -- позволь мне сказать тебе, что это просто глупость... Ты погибнешь.... ты похоронишь себя! Нам остается лишь оплакивать тебя... Ах, если есть еще время, то мои бескорыстные советы...
   -- Теперь поздно, -- перебил, смеясь, Бам, -- я уже три дня как женат,
   Восклицание "О!", заключавшее в себе все оттенки отчаяния, вырвалось из груди компаньонов.
   -- Погодите предаваться отчаянию! Я еще не сказал ничего о второй профессии!
   -- Он прав, -- сказал Моп, -- если у него есть вторая профессия, она искупает недостатки первой...
   -- Я уверен в этом, -- сказал Бам, -- я банкир! Второй взрыв изумления издателей "Кошки".
   -- Банкир... как мы -- журналисты?
   -- Ну, и что? Разве вы не были журналистами с газетой?
   -- Так ты банкир с банком?
   -- Да, именно, с банком, дорогой мой Трип!
   -- Банк! Банк! -- возразил недоверчиво Моп. -- Это как кто понимает это слово! Много людей считают себя банкирами, имея большую квартиру на первом этаже, несколько лакированных столов, железную решетку и пустую кассу!
   -- Я предоставлю вам самим судить о подлинности моего банкирского дома.
   -- Ну, говори! -- произнесли оба друга, облокотившись на стол, чтоб лучше слышать.
   -- Так вот, недоверчивые друзья мои, полагаю, что я могу называться и женатым, и банкиром, если жена моя -- дочь Арнольда Меси, первого банкира Нью-Йорка!
   Третий взрыв изумления нет никакой возможности передать словами. Это нужно было видеть!
   --Так, --продолжал Бам,-- а теперь поговорим о деле...
   -- Бам, -- торжественно произнес Трип, -- у нас есть тела и, вероятно, души. Все это принадлежит тебе!
   -- Прежде всего я хочу знать, дорогие товарищи, не утратили ли вы добрых традиций старого времени?..
   -- Это значит...
   -- Это значит, что теперь мне нужны не журналисты, а прежде Трип и Моп, такие, какими они были в доброе время "Старого Флага"... готовые на все, презирающие виселицу...
   -- О-о!
   В этом "О!" уже не звучал восторг.
   -- Я объясню, -- продолжал Бам-Барнет, как будто не замечая их беспокойства.--У нас много текущих операций, и мне нужны крепкие головы и здоровые руки. Я не хочу думать, что напрасно рассчитывал на вас и, признаюсь, с величайшим сожалением пришел бы к выводу о необходимости искать других союзников...
   Эта фраза произвела свое обычное действие. Трип и Моп не допускали возможности быть отставленными.
   -- Конечно, это очень сложно, -- сказал Трип, громко вздыхая. -- Но, что делать? Мы исполним все, что, ты прикажешь...
   -- Итак, к делу, -- бросил Бам. -- На каргу поставлено очень многое. Этому соответствует и плата за труды. Вы можете довольно быстро нажить целое состояние. Вам нравится подобная перспектива?
   -- Очень даже нравится, -- сразу ответили оба друга.
   -- Отлично! Завтра в девять часов вечера вы должны стоять с закрытой каретой около Принтинг-сквера. Трип будет кучером, Моп исполнит обязанности лакея. Я буду там и скажу, что делать. Это еще не все...
   -- Будет исполнено!
   -- Хорошо. Еще ног что: мне скоро понадобится несколько храбрецов для весьма щекотливой экспедиции довольно далеко от Нью-Йорка. Найдите среди ваших знакомых несколько здоровяков... человек двенадцать... и прикажите им быть готовыми к отъезду по первому знаку..,
   -- Хорошо, -- сказал Моп. -- Лучше всех С этим справился бы наш друг Кломп.
   -- Какой это Кломп?
   -- О! Великолепный работник... человек, который еще никогда не отступал...
   -- Будьте осторожны и доверяйтесь только верным и преданным людям. Что же касается денег, то в них недостатка не будет.
   -- Более никаких приказаний? -- спросил Моп. Бам секунду помолчал.
   -- Нет, это все, -- произнес он. -- Итак, я могу на вас рассчитывать?
   -- Как на самого себя...
   -- Отлично. Вы свободны. Деньги у вас есть, делайте, что хотите... и не забудьте... Завтра, в девять вечера, у Принтинг-сквера...
   -- Решено.
   Трое соучастников пожали друг другу руки, и Бам ушел. Оставшись одни, Трип и Моп с минуту смотрели друг на друга.
   -- Мы еще поговорим об этом, -- сказал Трип. -- У меня созрело несколько мыслей...
   -- И у меня тоже, -- кивнул Моп.

8. Эффективные средства Кломпа

   Читатель помнит тот ужасный дом, который посетили Дан Йорк и Лонгсворд в ту страшную ночь, когда Кломп привел туда с улицы двух бездомных юношей... В этот вечер Дик по знаку Кломпа поднялся на верхний этаж. Дойдя до низенькой двери под самой кровлей, они оба остановились и прислушались.
   -- Овечки не шевелятся,--сказал Кломп,--я думаю, что они успокоились...
   -- Еще бы! Ведь ты применил такие эффективные средства..
   Кломп открыл дверь. Сырой воздухе легким запахом плесени пахнул ему в лицо. Трудно представить себе, какое ужасное впечатление производил вид этого обширного чердака. Свет сюда не проникал, атмосфера была смрадной и пронзительно сырой. Все пространство было завалено грудами тряпок -- наследием двадцати поколений. Тут складывались лохмотья умиравших внизу или тех, которые, не имея возможности заплатить, оставляли этот хлам в виде залога.
   Навстречу вошедшим в одном из углов медленно привстали два существа. Кто бы узнал в этих двух бледных, исхудалых тенях тех свежих юношей, которых из мнимого милосердия подобрал Кломп?
   А между тем, это были действительно Майкл и Джимми, но они так изменились, что утратили человеческий облик. Какие же это были эффективные средства, примененные Кломпом и вызвавшие такое одобрение Дика?
   Когда Майкл и Джимми после попытки побега из "Садов Армиды", были схвачены своим преследователем, то Майкл, как помнит читатель, был ранен. Пуля только слегка задела череп, вызвав обильное кровотечение и обморок. Впрочем, разбойники набросились на несчастных с такой яростью, что когда они возвратились в "Золотую пещеру", то тела их представляли одну сплошную рану. Их рвали ногтями, кусали, били кулаками, рукоятками ножей... Окровавленных, похожих на трупы, бросили их на чердак, ставший их тюрьмой... Кломп был в таком бешенстве, что хотел убить их... Дик насилу удержал его...
   Тогда Кломп потребовал, по крайней мере, разрешения бить их до тех пор, пока его рука не устанет. Дик не нашел что возразить на это. Добрая душа! И Кломп, обезумев от ярости, в течение целого часа истязал плеткой бессильно обмякшие тела...
   Когда они еле слышно попросили воды, Кломп злобно засмеялся и приставил к их ртам горлышки бутылок с водкой... Ему пришел на ум эффективный способ победить их сопротивление, а именно -- пьянство. И с того времени вся пища юношей была постоянно насыщена спиртом: пить им давали только те подкрашенные напитки, от которых горит горло и разрывается грудь.
   Как они не умерли, непонятно.. Зато мозг их как-то привык к одурению. Они перестали сознавать, понимать, чувствовать, и только инстинктивно ощущали, что их охватил какой-то ошеломляющий вихрь и вертел посреди огненной атмосферы. Что должно было случиться, то и случилось Они попросили пощады. Кломп предписал им условия. Они должны были стать его рабами, смотреть его глазами, действовать лишь по его приказаниям. Рассказывают, что в средние века на бесовских сборищах колченогое существо требовало от своих учеников отречения от их Бога. Точно так же Кломп пытками вынудил их отречься от честности, добродетели, чести. Он требовал, чтоб они произносили самые гнусные ругательства... и они повиновались, несчастные, чтоб получить кусок хлеба или несколько капель свежей воды.
   Увидя Кломпа и Дика, они начали смеяться.
   -- Ах, это вы, Кломп! Черт возьми, давно пора нас вытащить отсюда..
   -- Мы не зарабатываем себе хлеба, а едим! -- сказал, смеясь, Джимми.
   -- Ну, ну, овечки мои, немного потерпите, -- ответил Кломп. -- Так мы торопимся взяться за работу?
   -- Еще бы! -- бросил Джимми. -- Неужели вы думаете, что нам тут весело?
   -- Да кто ж виноват? Зачем же вы были так неласковы с папашей Кломпом? Если б вы не вздумали тогда улепетнуть, то давно бы уж катались, как сыр в масле!
   -- Ми виноваты.
   -- Вы сознаетесь? Ну, хорошо! И так как вы теперь очень миленькие, то я хочу сделать что-нибудь для вас.
   -- Ага! -- воскликнули оба брата с искренней радостью.
   -- У вас слюнки потекли, не правда ли? А то ли будет, когда узнаете в чем дело!.. Отличное, доложу я вам, дельце! Такого не встретить дважды в жизни... и оно даст вам золотые доллары в ручки... Ну, вот и говорите тогда, что папаша Кломп не добрый малый...
   -- А когда же это будет? -- спросил Джимми.
   -- Через три или четыре дня... Вам понадобится быть ловкими и легкими на руку... но я спокоен на этот счет...
   -- А до тех пор?
   -- До тех пор... если вы будете очень, очень послушны, если вы обещаете не делать глупостей... ну, тогда я приглашу вас поужинать...
   -- Мы не откажемся...
   -- Там будут еще люди... Держите себя хорошо, потому что, откровенно говоря, я поинтересуюсь их мнением на ваш счет, и если оно будет плохим -- все отменяется!
   Час спустя Майкл и Джимми сидели уже в другом помещении в компании мошенников, которые пили, ели, пели непристойные песни, рассказывали циничные анекдоты. Братья пели с ними хором и, точно по вдохновению зла, находили остроумные ответы, смешившие до слез этих беглых каторжников.
   Майкл и Джимми оказались достойными своего учителя. Кломп самодовольно улыбался...

9. Между жизнью и смертью

   Тревожно и темно в комнате Антонии Бартон. Бледная женщина лежит в постели и почти не воспринимает происходящего вокруг нее. Она ждет расплаты. Лонгсворд сдержал слово. Он отказал Бартону в своем содействии. Теперь слово за Бартоном.
   Антония закрывает глаза, и из-под ее длинных ресниц текут горькие слезы. Она чувствует, содрогаясь от ужаса, как ребенок шевелится у нее под сердцем...
   Неожиданно дверь распахивается. Бартон мерным шагом подходит к этому ложу страданий.
   -- Сударыня, -- говорит он своим холодным тоном, -- я решил, что событие не должно произойти здесь. Карета ждет у подъезда. Вас отвезут в дом, принадлежащий одному из моих друзей Будьте уверены, что там уход за вами будет отличный...
   Антония поняла, что страшная минута наступила... Она поднимает на него полные слез глаза.
   -- Скажите, -- говорит она тихо, -- что вы решили? Он криво усмехается.
   -- Вы ведь скоро будете готовы, не так ли?
   Тогда она встает, бледная и такая слабая, что едва может держаться на ногах, так они трясутся. Она чувствует себя во власти этого человека и лелеет слабую надежду на то, что он оценит ее покорность. Она быстро собрала необходимые вещи и тихо сказала:
   -- Я готова.
   Бартон идет впереди. Он не предлагает ей руки, и нет ни одного лакея, чтоб поддержать ее, так что она хватается то за мебель, то за стены, чтоб не упасть. Муж ничего не видит и не хочет видеть. Что ему за дело, что она страдает, едва волочит ноги? Разве он не ощущает злобной радости, видя эти страдания? Они ведь часть его мщения... Взглянув на него, можно было подумать, что это палач идет перед осужденным на смерть и не поворачивается даже назад, вполне уверенный, что за ним следуют совершенно покорно.
   Слуги отсутствуют. Бартон сам отворяет ей дверь. Ночь... Антония выходит на улицу. Здесь стоит человек, одетый во все черное. Она не может различить его лицо в темноте. Он предлагает ей руку. Она качает головой, а затем оборачивается в последний раз, чтоб взглянуть на дом, который покидает, может быть, навсегда; этот дом, в который она вошла беззаботной и почти радостной и из которого теперь выходит в отчаянии и ужасе... Может быть, она хотела еще раз обратиться к своему судье с мольбой о пощаде, но тяжелая дверь закрылась... Антония одна с незнакомцем. Минутой позже она сидит в карете. Незнакомец сидит напротив и молчит...
   Щелкает кнут. Карета трогается. Антония не произносит ни слова. А с кем, впрочем говорить?.. Кто он такой?.. Кто же иной мог согласиться послужить орудием преступления, как не один из таких же негодяев, как Бартон?
   А Лонгсворд? Где Лонгсворд? Почему его нет здесь? Жив ли он? Неужели мщение Бартона уже исполнено? Карета катится все быстрее и быстрее. И при монотонном стуке колес Антония чувствует, что мозг ее тяжелеет. Становится темно в глазах, но огромным усилием воли она сопротивляется подступающему обмороку.
   Но вот карета останавливается. Дверца открывается. Холодный воздух пахнул в лицо. Где же она? Она слышит журчание. Это что-то похожее и на песню, и на стон. Это вода...
   Карета остановилась на берегу, около самой пристани. Антония видит пароход в нескольких шагах... Послушная своему провожатому, она идет по трапу. Вот она на палубе... Открывается каюта и едва успела закрыться за ней дверь, как послышался свисток, скрип винта, потом шипение пара. Черный дым взвился клубами, и пароход понесся по волнам.
   Антония до того ослабела, что уже не боялась, она даже спрашивала себя, не жертва или она одного из тех страшных кошмаров, когда чувствуешь, что летишь в пропасть... И Антония боролась с этим кошмаром, пытаясь пробудиться.
   Но нет, это был не сон. Она бодрствовала, потому что слышала, как свистел ветер, как волны бились о борт парохода, как работала машина; но она не сознавала только течения времени. Минуты ли это проходили, или часы? Она не знала...
   А когда пароход остановился, кто-то открыл каюту и тихо сказал: "Пожалуйте, миссис!" Затем человек, весь в черном, лицо которого она не могла видеть, взял ее за руку, чтоб помочь ей привстать; она встала и пошла как во сне или как автомат, двигающийся на пружинах...
   Она опять увидела черные волны, мостик; потом ее повели через какую-то местность, похожую на сад или, может быть, кладбище... Потом -- звук отпирающегося замка, скрип раздвигаемой решетки, лестница, потом опять несколько дверей и наконец -- комната.
   Пережитые потрясения до того истощили ее силы, что она почти в беспамятстве позволила чужим рукам раздеть себя, потом упала на кровать, белые занавески которой казались ей саваном, и повернула голову к степе, как бы готовясь умереть.
   Но в возбужденном воображении возникали образы Лонгсворда и ребенка... Она зовет их к себе на помощь, она просит их спасти ее... потому, что снова возвратился ужас, безумный, тяжелый, немой, убийственный... Бедная, бедная Антония! Напрасно ты шепчешь эти два имени: один уже не слышит тебя, другой еще не может услышать! И ты мысленно ищешь человека, который мог бы спасти тебя; ты вспоминаешь дом, где твоя мать плачет у камина, а холодный, строгий старик -- отец, смотря на черные стены своего фамильного замка, радуется, что спас честь фамилии, продав ее Бартону.
   Тишина. Только в соседней комнате часы отсчитывают долгие, медленные часы... Машинально Антония повторяет за звоном: "Один, два, три!" Горячка охватывает се мозг... и она тихо шепчет слова песни, которыми убаюкивала ее старая негритянка-няня...
   И в эту минуту -- не игра ли это воспаленного воображения... Ей кажется, что две руки, нежные девичьи руки обнимают ее шею, потом губы прикасаются к ее лбу и голос, звонкий и чистый, как воркованье птички, говорит ей:
   -- Надейтесь!

10. Заговор честных людей

   Кто произнес это? И кто же, впервые за столь долгое время страданий, обратился к несчастной женщине со словом утешения?
   Мы сейчас объясним это... Расставшись с Антонией, Эдвард отправился к Дану Йорку. Друзья строили предположения, анализировали, спорили...
   Бартон, конечно, обратился к одному из тех врачей, которыми наводнен Нью-Йорк и которые извлекают доходы из чужих преступлений. В Нью-Йорке, как, впрочем, и во всех городах Соединенных Штатов, существует чудовищная индустрия, открыто заявляющая о себе, рассылающая свои объявления, печатающая свои рекламы, цинично взывающая к самым низким страстям...
   Если б не всем известные факты, то нельзя было бы поверить, что целые дома в Нью-Йорке исключительно предназначены для такого рода постыдных операций... и полиция будто ничего не знает и по хочет знать, вмешиваясь только в случаях публичного скандала. Как в Спарте убивали плохо развитых или больных детей, так в Соединенных Штатах уничтожают детей незаконных..
   Итак, Бартон только следовал традиции, ища содействия одного из таких врачей, а искать он должен был лишь потому, что ему нужен был человек надежный, который сохранил бы тайну, и еще потому, что он сам боялся того, что делал. Дан Йорк организовал тайный и постоянный надзор за Бартоном, твердо решив помешать задуманному преступлению.
   Поэтому, как только Лонгсворд изложил ему последний разговор с Антонией, Дан сказал:
   -- Идем!
   Они пришли на площадь Святого Марка. Дан направился к дому миссис Симоне. Когда она увидела Дана, то вскрикнула от испуга. Никогда она не встречала его иначе. Худой, мрачный, с блестящими, как черные бриллианты, глазами, Дан пугал ее и приводил в трепет.
   -- Эванс дома? -- спросил Йорк, не замечая ее волнения.
   -- Да, сэр Дан, да, он дома.
   Миссис Симоне уронила две гренки в золу.
   -- Мне необходимо видеть его, причем, немедленно. Дан и Эдмонд Эванс были давно знакомы. Их сдружил интерес к природе. Очень часто они вместе с Колоссом ночи напролет занимались различными опытами, восхищаясь и ужасаясь раскрытыми ими тайнами материи...
   Эванс тотчас же вышел. Лонгсворд удалился вместе с миссис Симоне в соседнюю комнату. Йорк и Эванс долго говорили. Затем пожали друг другу руки. Эванс не колебался ни минуты. Он согласился исполнить роль мерзавца, полезного Бартону... Они решили, что он сам предложит свои услуги в качестве детоубийцы. Бартон не побоится довериться ему: он молод, следовательно, готов на все, чтоб разбогатеть...
   -- Это еще не все, -- сказал Дан Йорк. -- Вы понимаете, дорогой Эванс, как тщательно мы должны все продумать и предусмотреть... Нам нужен еще один человек, который бы ухаживал за больной. Иначе Бартон запросто может приставить к своей жертве шпиона или даже убийцу, отравительницу... чтобы скорее докончить дело, совершающееся, по его мнению, слишком медленно.
   Эванс раздумывал с минуту.
   -- Благодарю вас, Дан, -- сказал он, -- что вы подумали обо мне, когда задумали доброе дело. Да... Вы правы: нельзя ничего делать наполовину... Подождите меня немного...
   Эванс зашел к миссис Симоне и, извинившись перед Лонгсвордом, сказал этой славной женщине несколько слов на ухо. Она выразила крайнее удивление. Но в этот день она, кажется, была расположена повиноваться и потому немедленно взбежала по лестнице, а через несколько секунд появилась вновь в сопровождении Нетти Дэвис.
   Эванс представил Нетти Дана Йорка. Поэт пристально смотрел на нее. Какие-то неясные образы волновали ого, когда он смотрел на это лицо...
   -- Извините, -- сказал он наконец, -- не имел ли, я ранее чести где-нибудь встречать вас?
   -- Не думаю, -- отвечала Нетти, -- хотя очень давно я хотела познакомиться с вами...
   -- Может быть, -- предположил Эванс, -- Дан Йорк встречал вас в Академии художеств...
   И он напомнил о картине, наделавшей шуму и которой, если помнит читатель, так долго любовался поэт, Дан Йорк казался погруженным в размышления. Потом вдруг он вскинул голову.
   -- Я убежден, -- сказал он, -- что если я не видел юную леди то встречал одного или даже двух существ -- не смейтесь, это так, -- абсолютно похожих на нее.... Мы поговорим об этом после... Мы поищем... А пока скажите мне вот что: выставленная вами картина не взята ли из действительных воспоминаний? Не была ли она, в некотором роде, отражением опыта?
   Нетти взглянула на него с любопытством.
   -- Почему вы так считаете?
   -- Все равно! -- быстро отвечал Дан. -- Я угадал?.. Правда?
   -- Да...
   Дан Йорк провел рукой по лбу.
   -- Хорошо, хорошо! -- сказал он. -- Мы поговорим потом... Сегодня займемся страждущими, требующими нашей помощи... Эванс, сказали ли вы мисс Нетти, о чем мы ее просим?
   -- Нетти согласилась.
   Поэт церемонно взял ее руку и поцеловал.
   -- Нечего делать! -- воскликнул он. -- Мизантроп становится филантропом, если на свете есть такие славные люди...
   Вот почему Антония почувствовала объятие нежных рук. A побледневший Эванс стоял тут же, в ногах у больной, и ожидал рождения ребенка, которого взялся спасти...

11. Смерть Антонии

   На правом берегу Западной реки Арнольд Меси выстроил нечто вроде загородного дворца и меблировал его со всевозможной роскошью; сад, прилегавший к обширному лесу, был убран с царственным великолепием и окружал дом, в котором банкир соединил все ухищрения фантазии человека, швыряющего золото пригоршнями.
   Усадьба состояла из двух строений. Завершено было только одно из них. Зима прервала работы во втором павильоне, соединенном с первым широкой галереей, предназначенной для зимнего сада.
   Этот дом и предоставил Меси в распоряжение Бартона. План был тщательно продуман и застрахован от любых неожиданностей. Врач получил самые подробные инструкции. Перевезти Антонию было поручено Баму, и читатель догадался, что помощниками его в этом деле были Трип и Моп.
   Комната, где Антония должна рожать, убрана великолепно. Тяжелые шелковые занавеси закрывают окна, снабженные кроме того, толстыми ставнями -- так что ни один луч света, ни малейший шум не проникают туда.
   Эванс возле больной. Нетти Девис утешает ее, улыбается ей. Бедной женщине ничего не объяснили, но она понимает, что она не одинока и постепенно надежда возвращается в ее душу. Ребенок родился через несколько часов. Когда Нетти положила новорожденного рядом с матерью, чтобы та поцеловала его, бедная женщина разрыдалась. Но это были слезы радости и проснувшейся надежды.
   Эванс внимательно посмотрел на нес и отвел взгляд. Ему показалось, что он заметил признаки смерти... И он не ошибся. Антония, в течение долгих месяцев измученная страшными потрясениями, вложила в это последнее усилие всю свою жизненную энергию.
   Напрасно Эванс лихорадочно ищет пути спасения. Смерть уже приблизилась к этому изголовью и уже накладывает свои ледяные руки на тело несчастной мученицы. Вдруг Антония вздрагивает и, прижимая ребенка к груди, пытается приподнять его. Она вытягивает шею и глаза ее оживляются. А между тем не слышно никакого шума. Но на пороге смерти тонкость чувств удесятеряется...
   Она не ошиблась. Не прошло и нескольких минут, как легкий шум послышался у двери... Эванс идет открывать... На пороге Дан Йорк и Лонгсворд.
   -- Ребенок родился, -- говорит Эванс, пожимая руку Лонгсворду.
   Он не смеет сказать большего. Впрочем, разве Лонгсворд услышал бы продолжение? Он уже у кровати Антонии и, упав на колени, рыдает, не имея сил произнести ни слова.
   Эванс кивнул Йорку и оба, отойдя в угол комнаты, говорят шепотом. Они знают, что нет никакой надежды... И поэт тревожно прислушивается к птагам приближающейся смерти.
   -- Эдвард! Мой Эдвард! -- шепчет Антония, привлекая к себе Лонгсворда. -- Ты будешь крепко любить его, не так ли?.. Ведь он наш ребенок... и когда умру я -- ты должен будешь его любить за нас двоих...
   Лонгсворд вздрогнул. Мысль о смерти внезапно падает на его мозг, как ледяная капля. Он поворачивает голову к своим друзьям и глаза его встречаются с глазами Эванса. Они обмениваются немыми вопросом и ответом, и Дан Йорк жестом дает попять молодому человеку, что он должен еще раз собрать всю силу воли.
   Голова Антонии упала на подушку. Ее пальцы машинально играют кудрями Эдварда, и слабым, как у ребенка, голосом, она говорит:
   -- Мы свободны, понимаешь ли ты это, Эдвард?.. Как далеко мы ушли! Около нас деревья, беленький домик, солнце и ребенок. Посмотри, как он грациозен как он вырос! Его зовут, как и тебя Эдвардом... Как я люблю это имя!
   Бред опять охватывает ее изнуренный мозг.
   -- Ведь эти страдания, о которых ты сейчас говорил, -- сон, не правда ли?.. О! Я хорошо помню, мы всегда были счастливы... всегда! Один раз утром ты пришел к моему отцу... помнишь ли это?;. Ты говорил с ним, и в тот же день он положил мою руку в -твою...
   Природа способна на такие благодеяния: Антония все забыла, и ужасный призрак убийцы-Бартона не являлся ей среди этого бреда.
   -- Знаешь ли, -- продолжает Антония, -- мне нужно ехать... О! Не плачь... зачем ты плачешь, мой Эдвард... Я чувствую себя такой счастливой!
   А ее голос все слабеет... Она еще раз обнимает Лонгсворда... и губы их встречаются в последнем поцелуе. Потом голова Антонии опускается на подушку... вздох... Улыбка...
   Эванс подошел к кровати. Он ощупывает ледяной лоб Антонии, потом двумя пальцами закрывает ей глаза...
   В комнате царит печальная тишина. К Йорку первому возвращается присутствие духа. Он подзывает к себе Эванса и говорит ему на ухо:
   -- Нельзя терять ни минуты! Мать умерла, нужно спасать ребенка. Очень может быть, что этот мерзавец Бартон вдруг приедет сюда, чтобы лично удостовериться, совершено ли убийство!
   Лонгсворд услышал эти слова.
   -- Вы правы, -- говорит он. -- Скажите, что мы должны делать?
   -- Вот, что, -- отвечает Дан Йорк. -- Мисс Нетти останется здесь сторожить умершую. Я буду находиться в соседней комнате, чтобы прийти на помощь в случае надобности. Вы же, Эванс, укутайте малютку и везите его к миссис Симонс! Наконец, вы, Лонгсворд, уходите немедленно!
   -- Уйти! -- восклицает Лонгсворд, обнимая умершую. -- Нет, нет!
   -- Но разве вы не понимаете, -- убеждает Дан Йорк, -- что Бартон придет... Палач непременно захочет полюбоваться на трупы своих жертв!. И если он застанет вас здесь, то непременно убьет!
   -- Пусть убьет, мне уже все равно!
   Дан Йорк произнес отрывисто и жестко:
   -- Разве та, которую вы любили, не доверила вам своего ребенка? Уходите немедленно! Как знать? Вы поступили весьма опрометчиво, приехав сюда. Вполне возможно, что эти мерзавцы приготовили вам западню... Эдвард, во имя нашей дружбы выполните то, что я сказал!
   Лонгсворд поднимает голову.
   -- Я ухожу! -- говорит он.
   В последний раз он целует лоб несчастной женщины, и она, кажется, и после смерти улыбается ему... Эванс осторожно берет ребенка.
   -- Я вернусь через три часа, -- говорит он.
   Йорк провожает их. Они выходят через отверстие еще не оконченной ограды сада... Дан Йорк возвращается. Нетти стала на колени около Антонии. Поэт удаляется в соседнюю комнату, садится и склоняет голову на грудь...
   Так проходит час. Вдруг он вскакивает. Душераздирающий крик доносится до него, крик ужаса и отчаяния. Он бросается в комнату Антонии...

12. Ошибка Кломпа

   В то самое время, когда Антония целовала в первый и в последний раз своего ребенка, в то время, когда Эванс увозил плачущего малютку, а Лонгсворд, обезумев от отчаяния, покидал дом, в котором он за несколько минут прошел путь от счастья к несчастью -- в то самое время возле этого дома происходила странная сцена...
   Накануне этого дня Кломп сказал наконец своим "овечкам":
   -- Завтра ваше первое дело!
   Братья выразили неописуемый восторг.
   -- Ага! -- воскликнул Кломп: -- Наконец-то! Вас радует предстоящая работа... Но кто же виноват, что вы раньше не начали ее... вы упирались... Ну да что прошло, то прошло...
   Затем Кломп изложил суть дела. Оно состояло в том, чтобы проникнуть на дачу банкира Арнольда Меси и произнести там то, что наш разбойник называл решительным переворотом.
   Майкл и Джимми вновь проявили бурный восторг. Кломп улыбнулся совершенно по-отечески. К вечеру следующего дня Кломп, который все еще не совсем доверял им, посадил братьев в закрытую карету, а сам сел напротив. Так они добрались до пристани, потом переправились через реку.
   Когда все трое вышли на берег, там было уже темно и пустынно. Кломп огляделся и, убедившись, что никто не следит за ними, сказал:
   -- С Богом, овечки!
   Все трое направились прямо к дому Арнольда Меси.
   -- Следуйте за мной, -- сказал Кломп, -- а главное -- крепко держитесь на ногах и будьте внимательны... Нам придется немного поиграть в циркачей, ха-ха-ха...
   Как мы уже объясняли в предыдущей главе, усадьба состояла из двух строений, которые должны были соединяться оранжереей. Второе строение и оранжерея еще не были достроены. Кломпа, понятно, привлекала жилая часть имения, где были предметы роскоши. Окна первого этажа были защищены толстыми железными решетками, но окна второго этажа не представляли никакого препятствия.
   Через них Кломп решил проникнуть в дом. Способ, придуманный им, был совершенно прост. Одна из железных перекладин, которые должны были поддерживать крышу оранжереи, одним концом упиралась в стену еще не законченного павильона, а другим концом -- в стену главного здания, почти у самой кровли.
   Проникнуть в недостроенное здание не представляло труда. Затем нужно было пройти по узкой перекладине, которая поддерживалась чугунными колоннами на высоте около двадцати метров.
   По плану Кломпа нужно было влезть на перекладину и, пройдя по ней до главного здания, вырезать стекло ближайшего окна, а там уже все просто...
   Именно эти подробности изложил Кломп Майклу и Джимми.
   -- Ну, вперед! -- скомандовал он. -- Сначала студенты, а потом уж профессор...
   Майкл влез на перекладину первый, за ним Джимми и Кломп. Таким образом, они дошли до середины перекладины. Джимми вдруг остановился и обернулся. Нет, он не потерял равновесия... Майкл тоже остановился.
   -- Проклятые собаки, -- рявкнул Кломп. -- Что с вами? Вперед, твари!
   Тогда Джимми нанес ему резкий удар в лицо... Кломп зашатался, протянул вперед руки..
   Прежде чем упасть, он уцепился за Джимми. Теряя равновесие, тот схватил за руку Майкла...
   Но, по непонятной случайности, Майкл, падая вдоль перекладины, схватил ее скрещенными ногами и повис головой вниз. Джимми, держась одной рукой за перекладину, а другой -- за Майкла, никак не мог освободиться от Кломпа, вцепившегося стальной хваткой в его ноги.
   Да, Кломп был прав. Это сильно напоминало цирк. Сложнее всех было Майклу. Ему приходилось выдерживать тяжесть всей группы...
   Это, правда, длилось совсем недолго, несколько мгновений. Кломп, видимо, решив взобраться вверх по телам братьев, сделал руками перехват, не удержался и с душераздирающим криком грохнулся вниз.

13. Единение

   Когда Дан Йорк, услышав этот ужасный крик, вбежал в комнату, Нетти, бледная, обезумевшая от страха, протягивала руку к окну и шептала:
   -- Там, там...
   Он бросился туда, рванул шторы, задвижки на ставнях и распахнул створки окна... В полумраке ночи он увидел две тени, стоявшие в двух шагах от него на перекладине, казавшейся линией, проведенной в пустом пространстве. Тени двигались вперед. Йорк вынул из кармана револьвер и прицелился. Но, не давая отчета в своих побуждениях, Нетти быстро схватила его руку. Револьвер выстрелил. Пуля прошло мимо пришельцев.
   -- Помогите! Помогите! -- закричали они.
   Майкл и Джимми показались в раме окна, со своими длинными -и светлыми кудрями и усталыми лицами, которые освещала лампа, зажженная около умершей...
   Дан Йорк вскрикнул: он узнал их. Это были те самые юноши, которых он встретил той ночью в притоне...
   -- Войдите, -- сказал он им. -- Кто вы такие? Что вы делаете здесь?
   Он пристально всматривался в их лица, что-то вспоминая, сопоставляя... Братья, совершенно обессиленные, едва держались, чтобы не свалиться вниз, за окно. Нетти подбежала, чтобы помочь им.
   Тогда Дан Йорк увидел странное зрелище. Эти три головы, сгруппированные вместе, были так похожи, что казались размноженными копиями одного и того же оригинала... -- Как вас зовут? -- спросил он, хватая их за руки.
   Майкл потерял сознание. Только у Джимми сохранился еще остаток сил...
   -- Воды! Дайте скорее воды, мисс Нетти! -- бросил Дан.
   Нетти принесла воду. Майкл начал приходить в себя.
   -- Посмотрите хорошенько на этих юношей, Нетти. Вы их не узнаете?
   -- Где мы? -- проговорил Майкл.
   -- У друзей, -- ответил Дан Йорк. -- А теперь представьтесь.
   -- Меня зовут Майкл Гардвин, -- сказал старший. Нетти вскрикнула.
   -- А меня Джимми Гардвин! -- прибавил второй. Нетти побледнела и зашаталась. Дан Йорк едва успел поддержать ее.
   -- А как ваша фамилия, Нетти? -- спросил он. Нетти бросилась к юношам.
   -- По матери Дэвис, а по отцу -- Гардвин!
   -- Сестра!
   -- Как я долго искала вас, родные мои.. Как я плакала...
   И все трое обнялись. Вдруг Майкл вздрогнул
   -- А наша мать? -- спросил он тихо.
   Нетти опустила глаза. Крупные слезы потекли по ее щекам.
   -- Умерла! Умерла! Мы опоздали...
   -- Да, умерла, -- шептала Нетти, -- умерла в нищете, от голода... умерла в больнице, куда попадают только для того, чтоб умереть... Она похоронена на кладбище для бедных, наша мама...
   -- Умерла! -- повторил Майкл. -- Убитая теми же, которые убили нашего отца!
   -- Что ты говоришь, Майкл? О ком ты...
   -- Сестра, -- серьезно сказал Джимми, -- мы пришли сюда для того, чтоб отомстит за нашего отца, Марка Гардвина, убитого в Скалистых горах...
   -- Постойте! -- воскликнула Нетти. -- Мама перед смертью сказала мне: "Помни два имени... и если тебе когда-либо придется встречаться с ними, отвернись как от дьявола..."
   -- И эти два имени? -- спросил, задыхаясь, Майкл.
   -- Она из назвала... и я не забыла... один из них умер... Его звали Тиллингест... Второй жив... Арнольд Меси!
   -- Наконец-то! --воскликнул Дан Йорк.--Я чувствовал, я знал, что он бандит и убийца! Теперь у меня в руках конец нити, и я найду ее начало!
   -- Не знаете ли вы, -- спросила Нетти, -- что сталось с сыном дяди Тома, вашим двоюродным братом Джоном?..
   -- Пастор, который воспитал нас, ныне уже покойный, рассказал правду о гибели отца и дяди... Что же касается Джона, то...
   Тут Майкл понизил голос.
   -- Он сказал, что Джон избрал дурной путь и обитает в притонах Нью-Йорка под именем Бам!
   Дан Йорк вздрогнул, потому что, будучи знакомым со всеми притонами Нью-Йорка, он давно узнал в ложном Гуго Барнете завсегдатая кабачка "Старый Флаг".
   -- Что ж, посмотрим! -- сказал Дан. -- С одной стороны, честные люди, жертвы, их дети, а с другой стороны -- банда негодяев и убийц, уверенных в своей безнаказанности. Так вот, я, Дан Йорк, клянусь, что исправлю эту ошибку природы! Верьте, друзья, что мир сотворен только для честных людей!

14. Ненависть горбуньи

   Что делал в это время Бам? Вследствие отказа Лонгсворда ему поручено было организовать экспедицию во Франклин. Трин и Моп были его надежными агентами. Последние переговоры происходили в "Старом Флаге" и длились так долго, что компаньоны разошлись чуть ли не с рассветом.
   Бам снабдил своих помощников не только подробными инструкциями, но, главное -- значительной суммой денег. Читатель уже знает, какое поручение было возложено на них: нужно было найти в притонах Нью-Йорка шайку человек в двенадцать, которые согласились бы выехать на восток. Но Трип и Моп не подозревали, что под видимым великодушием, с которым Бам принял их раскаяние, скрывались замыслы совсем иного характера. Отныне, считаяих в принципе ненадежными, а после экспедиции -- и слишком много знающими, Бам принял решение ликвидировать их сразу же после выполнения ими намеченного плана.
   Бам вышел наконец из "Старого Флага" и поспешил в дом на улице Нассау, где ждала его та, которую он так легко выбрал себе в подруги жизни -- дочь Арнольда Меси. Лишь только он вошел в свой кабинет, как дверь из другой комнаты отворилась, и мисс Мария Меси, ныне миссис Барнет, возникла перед мужем.
   Читатель не забыл, ка между своихъ прихожанъ.
   Тогда раздались крики ярости. Тотъ, котораго назвали Вартономъ, бросился на Михаила, сбилъ его съ ногъ и не давая ему подняться закричалъ:
   -- А! ты хочешь убѣжать! а! ты думаешь спастись отъ насъ!.. Его надо судить сейчасъ же...
   -- Да! да! Линчь! Линчь! заревѣли американцы.
   И тогда, какъ Михаилъ задыхался и скрежеталъ зубами подъ руками Вартона, который сжималъ ему горло, мгновенно образовалось что то въ родѣ трибунала; около несчастнаго составился кругъ: самые старшіе и самые смѣлые сгруппировались какъ бы для того, чтобы составить верховное судилище, тогда какъ двое, помогали Вартону поставить на ноги Михаила и силою поворачивали его лицемъ къ тѣмъ, которые собирались быть его судьями.
   Президента представлялъ разбойникъ, съ энергичнымъ лицемъ.
   Тишина возстановилась какъ бы по волшебству.
   Въ правосудіи, какъ бы неправильно оно ни было, всегда есть что нибудь торжественное и внушительное, дѣйствующее на воображеніе...
   -- Твое имя? спросилъ президентъ, котораго имя было Равлингсъ.
   -- На этотъ разъ Михаилъ машинально отвѣчалъ: Михаилъ Гардвинъ.
   -- Человѣкъ, который лежитъ тамъ на землѣ мертвый, твой братъ?
   -- Да... мой братъ... мой бѣдный Маркъ...
   -- Маркъ Гардвинъ?
   -- Да.
   -- Зачѣмъ ты его убилъ?..
   Михаилъ смотрѣлъ безсмысленно вокругъ себя. Можно было подумать, что онъ въ первый разъ слышитъ это обвиненіе.
   -- Убитъ! прошепталъ онъ, убитъ? Кто это такой?..
   -- Ну! ну! грубо прервалъ Равлингсъ. Отвѣчай. Ты убилъ своего брата?
   -- Нѣтъ! нѣтъ! вскричалъ Михаилъ.
   Покрывало начало спадать съ его глазъ, ужасная истина являлась ему во всей наготѣ. Михаилъ началъ понимать.
   -- Это неправда! закричалъ онъ. Убить брата!.. Я клянусь, что это ложь... Это не я...
   -- Свидѣтелей! свидѣтелей! ревѣла толпа.
   Тиллингастъ холодно, не колеблясь сказалъ, что онъ слышалъ въ горахъ выстрѣлъ, побѣжалъ на шумъ и нашелъ еще теплый трупъ, а въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него карабинъ, брошенный убійцей...
   Этого было достаточно. Яростные крики встрѣтили это столь ясное обвиненіе.
   -- Линчь! Линчь! кричали голоса.
   Равлингсъ выпрямился и съ торжественной важностью сталъ совѣтываться, съ своими импровизованными сотоварищами. Всѣ ждали и находили, что судья слишкомъ медлитъ.
   Наконецъ онъ заговорилъ пародируя настоящихъ судей и совѣтуя Михаилу покориться и раскаяться, онъ объявилъ ему, что онъ приговоренъ къ смерти...
   Приговоренный, почти безъ движенія, лежалъ на землѣ.
   Едва Равлингсъ пересталъ говорить, какъ толпа бросилась на несчастнаго... Онъ даже не сопротивлялся болѣе... онъ ничего не чувствовалъ, ничего не видѣлъ...
   Великанъ Клумпъ овладѣлъ имъ и съ какимъ то остервенѣніемъ, хотѣлъ одинъ исполнить роль палача.
   Нѣсколько минутъ спустя, Адамъ Маси и Самюэль, увидѣли тѣло Михаила болтающееся на деревѣ и слегка поддергивающееся послѣдними конвульсіями; потомъ мало по малу, оно сдѣлалось неподвижно, подъ тяжестью смерти...
   Такимъ образомъ произошло двойное преступленіе на Монъ-Діаблѣ.
   Вотъ что прочиталъ Бамъ въ бумагахъ, вырванныхъ у Эффи цѣною преступленія...
   Облокотясь на столъ, онъ глубоко размышлялъ.
   

VI.
ОКОЛО ИСТОЧНИКА.

   Мы должны были, въ интересахъ нашего, разсказа, оставить на время въ сторонѣ нѣкоторыхъ изъ дѣйствующихъ лицъ. Въ настоящее время, намъ надо возстановить связь между событіями и возвратиться къ Антоніи Вартонъ.
   Прошло нѣсколько дней, со времени описанныхъ нами послѣднихъ сценъ.
   Антонія была одна въ своей комнатѣ. Страшныя потрясенія, испытанныя ею, разбили ея слабую организацію.
   Бѣдная женщина, не разсуждая, привязалась къ надеждѣ, едва выражавшейся въ ея совѣсти. Несчастная, безъ привязанности, ни чѣмъ не привлекаемая къ жизни, она думала найти въ любви Лонгсворда разрѣшеніе тяжелаго вопроса, который каждый изъ насъ, задастъ себѣ въ минуты отчаянія:
   -- Неужели я родилась для того, чтобы быть вѣчно несчастной?
   Она забылась въ этой любви, которая казалась ей такой прекрасной, потому что была искренна. Антонія, чувствовавшая себя сначала, счастливой и гордой тѣмъ, что она готовилась быть матерью, теперь боялась. Она дрожала при мысли о несчастномъ существѣ, которое произойдетъ на свѣтъ. Теперь, она чувствовала себя преступной.
   Однажды утромъ, Вартонъ вошелъ въ комнату своей жены и сѣлъ около нея. Она взглянула на него и дрожь пробѣжала у нея по всему тѣлу. Это былъ ея судья. Онъ держалъ въ рукахъ ея будущность.
   -- Сударыня, сказалъ ей мужъ, я надѣюсь что вы не станете упрекать меня въ насильственныхъ дѣйствіяхъ противъ васъ. Я предложилъ вамъ и вашему любовнику, загладить сдѣланное вами обоими зло...
   Антонія хотѣла заговорить. Вартонъ жестомъ остановилъ ея.
   -- Я видѣлся нѣсколько разъ съ Лонгсвордомъ. До сихъ поръ, всѣ мои попытки убѣдить его, оставались безплодными. Поэтому я, къ сожалѣнію, долженъ буду воспользоваться моими правами. Вы должны сознаться, что я могу дѣйствовать по своей волѣ, какъ того потребуетъ мой личный интересъ.
   Антонія вздрогнула. Она понимала скрытый смыслъ этихъ словъ.
   -- И такъ, прошептала она, вы рѣшитесь совершить убійство!
   -- Я нахожу, что вы немного преувеличиваете называя убійствомъ то, что есть неболѣе какъ строгое правосудіе. Я не могу ввести къ себѣ въ домъ незаконнорожденнаго. Но каково бы ни было рѣшеніе, на которомъ я остановлюсь, я не хочу, по крайней мѣрѣ, чтобы вы могли обвинять меня въ томъ, что я не испробовалъ всѣхъ средствъ:
   Антонія съ изумленіемъ взглянула на мужа. Не хотѣлъ ли онъ сдѣлать ей новое предложеніе.
   -- То, что я предложу вамъ, продолжалъ Вартонъ, покажется вамъ вѣроятно очень страннымъ. Но я думаю, что мы дошли до того, что не можемъ болѣе удивляться.
   -- Говорите, говорите, сударь, простонала бѣдная женщина, вы убиваете меня.
   -- Дайте мнѣ объясниться. Съ одной стороны, вы уже заранѣе любите вашего будущаго ребенка, но онъ не мой... и вы готовы сдѣлать все, чтобы спасти его. Съ другой стороны, если вы будете сопротивляться моей волѣ, то вамъ извѣстно, что мое положеніе не допускаетъ ничего, чтобы сколько нибудь походило на скандалъ... Скажу болѣе, вы знаете какая участь ожидаетъ въ нашей странѣ невѣрную жену. Если я выгоню васъ, вы погибли навсегда, общественное презрѣніе падетъ на васъ. Но я не выгоню васъ, по той простой причинѣ, что свѣтъ не долженъ ничего знать... Я рѣшился охранять и мою честь, и мои семейныя права. Я не хочу, ни публично обвинить васъ, ни принять въ свой домъ ребенка, который есть плодъ стыда... по крайней мѣрѣ въ томъ случаѣ, какъ я имѣлъ уже честь вамъ объяснить, если вашъ возлюбленный, не приметъ предложенныя ему мною условія, которыя примиряютъ все и даютъ мнѣ справедливое вознагражденіе за полученное оскорбленіе и возвращаютъ вамъ потерянное спокойствіе...
   Антонія плакала; эта сухость и холодность, огорчала ее болѣе грубости.
   -- Я вамъ говорилъ, продолжалъ Вартонъ, что я хочу -- для моей собственной выгоды -- сдѣлать послѣднюю попытку... Я послалъ за Лонгсвордомъ, который будетъ здѣсь черезъ нѣсколько минутъ... Я хотѣлъ заранѣе предупредить васъ объ этомъ обстоятельствѣ, чтобы вы могли содѣйствовать мнѣ. Можетъ быть, вашъ голосъ будетъ краснорѣчивѣе моего...
   Антонія въ отчаяніи поднялась съ мѣста.
   -- Онъ! здѣсь! нѣтъ, нѣтъ, я не хочу этого.
   Вартонъ сильно сжалъ ей руку.
   -- Садитесь, сударыня, сказалъ онъ и не забывайте, что здѣсь, кромѣ меня, никто не имѣетъ права сказать: "Я хочу!" Я хочу, понимаете вы меня? чтобы вы попросили Лонгсворда повиноваться мнѣ... я хочу, чтобы въ вашей любви вы нашли...
   Онъ смѣялся произнося слово любовь.
   -- Нашли силу, вырвать у вашего любовника согласіе, которое я требую отъ него.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, прошептала еще разъ Антонія.
   Въ эту минуту раздался звонокъ, возвѣщавшій приходъ посѣтителя. Антонія выпрямилась, полуобезумѣвъ. Вартонъ слушалъ... послышались шаги... потомъ лакей постучался и доложилъ:
   -- Мистеръ Эдвардъ Лонгсвордъ.
   -- Когда вы переговорите, сказалъ Вартонъ, вы будете такъ добры предупредите меня... Я буду къ вашимъ услугамъ въ сосѣдней комнатѣ.
   Антонія, лежа на кушеткѣ, дрожала отъ страха.
   -- До свиданія! добавилъ Вартонъ.
   И вышелъ закрывъ за собою дверь.
   Вошелъ Эдвардъ.
   Съ того дня, когда права Вартона вдругъ стали непреодолимой преградой между ними, Антонія и Эдвардъ видѣлись въ первый разъ.
   Услыша, что дверь затворилась за мужемъ, Антонія приподнялась. Инстинктивно она протянула руки къ Лонгсворду.
   Эдвардъ наклонился къ возлюбленной и слезы покатились изъ его глазъ на ея блѣдныя и похудѣвшія руки, которыя онъ поднесъ къ губамъ. Онъ могъ произнести только одно слово:
   -- Антонія! Антонія!
   Наконецъ онъ заговорилъ:
   -- Прости, прости! сказалъ онъ. Зачѣмъ я полюбилъ тебя! Зачѣмъ нарушилъ я твой покой! Бѣдная моя Антонія, ты должна ненавидѣть меня; потому что это я погубилъ тебя, я разрушилъ твое счастіе... О! Антонія, прогони меня, прокляни меня!
   Пробужденная голосомъ любви, она смотрѣла на него съ невыразимой улыбкой. Выгнать его! проклясть! Развѣ женщина отдаваясь, не вполнѣ принадлежитъ человѣку, котораго она выбрала? Она взяла его за голову и отодвинувъ немного отъ себя, любовалась имъ и въ глазахъ ея сіяло самоотверженіе.
   -- Я люблю тебя! сказала она громко, точно она не боялась ничего болѣе, какъ будто подлость Вартона, давала ей на это неоспоримое право.
   Потомъ они оба замолчали. Они не находили словъ. Бѣдныя дѣти пользовались минутой счастія и забывали все.
   Вдругъ Антонія вздрогнула и поблѣднѣла, поднеся руку къ сердцу.
   Лонгсвордъ выпрямился, онъ понялъ. Завѣса, скрывавшая отъ него, въ теченіи нѣсколькихъ минутъ, весь ужасъ его положенія, внезапно спала съ его глазъ.
   Еслибы ихъ было только двое, они бы согласились перенести всѣ мученія въ вознагражденіе за этотъ часъ любви... но, маленькое существо, требовавшее своей доли въ жизни, могло ли быть ими забыто? А развѣ оно не было осуждено?..
   Эдвардъ страшно поблѣднѣлъ. Онъ вспомнилъ... онъ пришелъ къ ней принявъ такое рѣшеніе, которое объяснить и оправдать, могли только страшныя мученія его души.
   -- Слушай, сказалъ онъ Антоніи, наши минуты сочтены: надо, не теряя времени, принять окончательное рѣшеніе.
   Антонія сдѣлала утвердительный знакъ.
   Лонгсвордъ старался быть спокойнымъ, но онъ говорилъ хриплымъ голосомъ, сквозь который слышались рыданія:
   -- Отвѣчай мнѣ сначала: считаешь ли ты своего мужа способнымъ, привести въ исполненіе, выраженныя имъ угрозы?
   -- Да, коротко отвѣчала Антонія.
   -- Ты думаешь, что онъ убьетъ тебя... убьетъ наше дитя?..
   -- Да, повторила Антонія.
   -- Пойми же меня хорошенько, другъ мой, продолжалъ Эдвардъ, и не забывай, что каждое твое слово глубоко и неизгладимо врѣжется въ мое сердце... Еслибы дѣло шло только о насъ однихъ, то неправда ли? ты была бы готова умереть, также какъ и я?..
   -- Неужели ты въ этомъ сомнѣваешься? вскричала молодая женщина.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, я не сомнѣваюсь въ тебѣ... и за это то я такъ глубоко и люблю тебя... Но ты согласна со мною, неправда ли? что мы должны все испробовать, все пустить въ дѣло, чтобы спасти нашего ребенка...
   -- Я отдамъ за него мою жизнь... также какъ и за тебя, сказала Антонія.
   -- Благодарю за эти слова... я заранѣе зналъ твой отвѣтъ... Теперь надо все разсудить... Слушай! Моя любовь къ тебѣ, еще болѣе увеличилась, отъ висящей надъ твоей головой гибели. Есть мученія, противъ которыхъ нельзя устоять. Я видѣлъ во снѣ, что ты умираешь и зовешь ребенка, котораго вырываютъ изъ твоихъ объятій; тогда, испуганный этимъ кошмаромъ, я сталъ спрашивать себя, имѣю ли я право, погубивъ женщину и обрекши на смерть ребенка, говорить о честности и благородствѣ. Вартонъ хочетъ заставить меня совершить отвратительное преступленіе, чтобы заплатить за твою жизнь и за жизнь нашего малютки. И развѣ я имѣю возможность отказаться отъ этого преступленія? Развѣ моя жизнь и моя совѣсть еще принадлежатъ мнѣ?
   -- Эдвардъ, вскричала Антонія, испуганная зловѣщимъ выраженіемъ лица Лонгсворда.
   -- О! не пугайся моя возлюбленная... Никто не въ состояніи, избѣжать своей судьбы...
   -- Но что ты хочешь сказать?.. говори... я тебя не понимаю... если ты тотъ же, какимъ я тебя полюбила, то ты не можешь совершить преступленія, о которомъ мнѣ говорилъ Вартонъ... Въ чемъ тутъ дѣло? Ахъ! да, пожаръ, убійство... уничтоженіе цѣлаго города, сотни невинныхъ будутъ убиты тобой! тобой!.. Я не хочу, чтобы ты говорилъ объ этомъ... Я не хочу даже, чтобы ты могъ имѣть, такую отвратительную мысль... Эдвардъ! дорогой мой Эдвардъ! это безуміе! Въ свою очередь, я скажу тебѣ: мы не имѣемъ права купить нашу жизнь и жизнь нашего ребенка, цѣною такого ужаснаго преступленія...
   Эдвардъ сжавъ руки слушалъ ее и не отвѣчалъ.
   -- А потомъ, подумай только... развѣ нашъ ребенокъ могъ бы жить... когда за его жизнь было бы заплачено такою цѣною? Я бы боялась, что каждый мой поцѣлуй будетъ ему смертеленъ! Развѣ онъ могъ бы вступить въ жизнь съ такой страшной тяжестью? Подумай, тамъ тоже есть матери, дѣти!..
   Она упала къ ногамъ Лонгсворда и взявъ его за руку говорила ему:
   -- Скажи мнѣ, что ты самъ не понималъ, что говорилъ... Видишь ли ты, я хочу имѣть возможность, потомъ... позднѣе когда нибудь... сказать моему ребенку?.. тихонько... на ухо... твое имя... и, ты понимаешь... я не хочу, чтобы это имя, было запятнано преступленіемъ!...
   -- А! вскричалъ Эдвардъ и страшное страданіе было слышно въ его голосѣ, ты лучше меня... безуміе овладѣло мною. Да, дѣйствительно, я бы совершилъ поджогъ, убійство... и потомъ бы убилъ самаго себя!...
   -- Эдвардъ! не говори такъ!
   -- Мужайся, другъ мой, продолжалъ молодой человѣкъ. Такъ надо, я хочу этого!.. я спасу тебя!.. я спасу нашего ребенка... Вѣрь мнѣ... я люблю тебя и достоинъ твоей любви.
   Послѣдній разъ онъ обнялъ ее, поцѣловалъ, потомъ кинулся вонъ.
   -- Я погибла, прошептала Антонія, но я, покрайней мѣрѣ, спасла его отъ самаго себя!..
   

VII.
ДРУЗЬЯ КАКИХЪ МАЛО.

   -- Трипъ!
   -- Мопъ!
   -- Ты огорченъ!
   -- Твое отчаяніе заражаетъ меня!
   Они говорили это въ типографіи Дикслей.
   Они говорятъ о горѣ, объ отчаяніи. Не играютъ ли они комедію?
   Очень проницателенъ, долженъ былъ быть тотъ человѣкъ, который узналъ бы въ нихъ Трипа и Мопа изъ Стараго Знамени. Честное слово, они приняли совсѣмъ почтенный видъ.
   Мопъ, сдѣлавшись Францискомъ Диксономъ изъ Коннектикути, имѣетъ совершенно видъ желѣзнаго торговца изъ Нью-Гавена. Прежде это было жирное и лоснящееся существо, полнота котораго, имѣла нездоровый видъ. Теперь, все въ немъ округлилось самымъ пріятнымъ образомъ. Видно, что его большой животъ не пустъ; обвислыя щеки наполнились мясомъ.
   Что касается полковника Гаррисона, то въ немъ и слѣдовъ не осталось прежняго Трипа. Трипъ былъ зеленый. Цвѣтъ лица Гаррисона, былъ желтовато-матовый.
   Мопъ былъ важенъ, Трипъ -- воинствененъ. Что значитъ, перемѣна судьбы!
   -- Перечитай мнѣ это письмо, сказалъ Трипъ своему другу.
   -- Ты этого хочешь? только для тебя я готовъ сдѣлать это, каждое слово этого письма для меня ножъ острый... И такъ, вотъ что пишетъ намъ, нашъ другъ Бамъ:

"Дорогіе товарищи!

   "Обстоятельства измѣнились... не надо болѣе журнала, не надо кошки! Но, будьте спокойны, я помню о васъ. Сегодня вечеромъ въ десять часовъ, будьте, въ типографіи. Намъ надо о многомъ переговорить. Приложенный тутъ чекъ въ сто долларовъ, пойдетъ въ счетъ будущихъ благъ.

Г. Барнетъ".

   -- И вотъ, вдругъ, кошка пропала.
   -- Возлюбленная кошка!
   -- Правда, что мы должно быть получимъ вознагражденіе...
   -- И у этого чека, очень пріятный видъ.
   -- Да, я съ этимъ согласенъ... Но искуство! другъ мой, искуство!.. Развѣ ты презираешь его?..
   -- Я! о! ты меня мало знаешь... искуство, это моя жизнь.
   -- Мы найдемъ что нибудь другое, сказалъ голосъ, выведшій ихъ, изъ ихъ экстаза.
   Говорившій, былъ Бамъ.
   Прошло три дня, со времени, описанныхъ нами, послѣднихъ событій. Пересозданіе начатое Тиллингастомъ и Эффи, теперь совершенно окончилось. Бамъ сдѣлался вполнѣ Гюгомъ Барнетомъ... Это былъ негоціантъ, банкиръ, спекуляторъ, со строгими и безукоризненными манерами; полный невозмутимаго достоинства.
   Къ тому же, у него на лицѣ прибавилось что то. Убійство Эффи оставило на немъ слѣды.
   Трипъ и Мопъ, встали съ почтеніемъ.
   -- Какого чорта вы тутъ разсказывали, когда я вошелъ? сказалъ Бамъ, съ видомъ самаго отличнаго расположенія духа; я слышалъ какія то необыкновенныя восклицанія...
   -- Что ты хочешь? сказалъ Мопъ, а мы полюбили наше занятіе...
   -- Въ самомъ дѣлѣ?.. Это дѣлаетъ вамъ честь... Но, друзья мои, мы не для того живемъ на свѣтѣ, чтобы дѣлать то, что намъ нравится... "Кошка съ девятью хвостами", благодаря вамъ, я съ гордостью говорю это, исполнила свое назначеніе... нравственное и филантропическое... Вы сдѣлали блестящую компанію, которой многіе могли бы позавидовать...
   Бамъ, точно поклялся заставить умереть отъ смущенія, своихъ драгоцѣнныхъ друзей, Трипа и Мопа.
   -- Слушайте, продолжалъ онъ, подражайте мнѣ! Вы видѣли, что я испробовалъ уже много карьеръ. Ну! въ настоящее время, я избралъ себѣ двѣ новыя спеціальности...
   -- А! какія же? вскричали друзья съ удвоеннымъ вниманіемъ.
   -- Первая -- это женитьба.
   Читатели не забыли, что Бамъ, скрылъ отъ своихъ товарищей, свою первую женитьбу на Эффи. Такъ что друзья его, не зная за нимъ этой способности, вскрикнули отъ изумленія... и отчаянія.
   -- Женитьба! простоналъ Мопъ, женитьба!
   И онъ произносилъ эти слова, съ полнымъ отчаяніемъ.
   -- Но, другъ мой, любезной мой Бамъ, вскричалъ Трипъ, позвольте старому товарищу, который васъ любитъ какъ отецъ... я повторяю... какъ отецѣпозвольте мнѣ сказать вамъ, что это совершенное безуміе... Вы губите себя... вы такъ сказать хороните себя: намъ остается только оплакивать васъ... Ахъ! если еще есть время, сколько совѣтовъ...
   -- Уже поздно, прервалъ смѣясь Бамъ, я ужо три дня женатъ.
   -- О!. могли только произнести друзья, по въ этомъ "о!" выразилась все ихъ отчаяніе.
   -- Подождите предаваться отчаянію... дайте мнѣ прежде кончить мой разсказъ... и объяснить вамъ, мою вторую спеціальность...
   -- Онъ правъ, сказалъ Мопъ, такъ какъ у него есть другая спеціальность... то можетъ быть она вознаградитъ за первую.
   -- Я въ этомъ, увѣренъ, сказалъ Бамъ; я теперь банкиръ.
   Новое изумленіе редакторовъ Кошки.
   -- Банкиръ... также какъ мы были журналистами?
   -- Ну что же? развѣ вы были журналисты безъ журнала?
   -- Значить ты банкиръ съ банкомъ?
   -- Съ банкомъ любезный мой Трипъ.
   -- Банкъ! банкъ! сказалъ Трипъ, наставительнымъ тономъ. Это, кто какъ понимаетъ; нѣсколько скамеекъ, рѣшетка и пустая касса; есть не одинъ такой банкъ.
   -- Боже мой, я вамъ предоставлю судить самимъ о достоинствѣ моего банка.
   -- Посмотримъ! сказали друзья опираясь на локти, чтобы лучше слушать.
   -- Э! Боже мой! ну, уже если вамъ надо все объяснить, то -- я женился и сдѣлался банкиромъ потому, что женился на дочери Адама Маси изъ Насо-Стрита, перваго банкира Нью-Іорка.
   Нѣтъ ни на одномъ языкѣ такихъ словъ, которыя могли бы выразить неслыханное, поразительное впечатлѣніе, произведенное этимъ открытіемъ, на толстаго Мопа и худаго Трипа.
   Нужно было спартанское равнодушіе и даже болѣе, чтобы спокойно принять эту оглушительную новость. Бамъ, зять и компаньонъ Адама Маси! это верхъ всего чудеснаго и неслыханнаго!
   -- Теперь, продолжалъ Бамъ, мнѣ надо переговорить съ вами, о важныхъ предметахъ; я хочу обратиться къ вашей энергіи и вашей преданности.
   -- Бамъ, сказалъ важно Трипъ, у насъ есть тѣло и по всей вѣроятности, душа: Все это принадлежитъ тебѣ, бери и дѣлай что знаешь.
   -- Я только хочу знать прежде всего, мои дорогіе товарищи, не потеряли ли вы, за артистическими занятіями, вашихъ наклонностей добраго, стараго времени... и если вы, все также предпріимчивы и храбры какъ прежде...
   -- Это значитъ?...
   -- Что послѣ журналистовъ, я желалъ бы теперь снова найти моихъ прежнихъ товарищей, Трипа и Мопа, такими какими они были въ Старомъ Знамени... готовыми на ловкій ударъ, пренебрегающими висѣлицей...
   -- О! о! воскликнули въ одно и тоже время Трипъ и Мопъ, непріятно пораженные...
   Къ благополучію, вообще такъ легко привыкнуть, что восклицаніе друзей было очень естественно. И потомъ, что за непріятное слово висѣлица? Что такое висѣлица? Что значитъ висѣлица? Всѣ эти вопросы, не переставали смущать нашихъ друзей.
   -- Я объяснюсь, сказалъ Бамъ -- Барнетъ, по видимому не обращая ни малѣйшаго вниманія, на ихъ волненія. У насъ, теперь идутъ большія дѣла, для которыхъ я нуждаюсь въ твердыхъ рукахъ и крѣпкихъ головахъ. Я ни минуты не предполагаю, что ошибался разсчитывая на васъ и я буду, признаюсь, очень сожалѣть, если мнѣ придется выбрать другихъ помощниковъ.
   Эта фраза произвела свое обычное дѣйствіе. Трипъ и Мопъ, не желали ни за что, быть оставленными.
   -- Конечно, это очень тяжело, сказалъ съ глубокимъ вздохомъ Трипъ. Но такъ какъ это необходимо, то мы сдѣлаемъ все, что ты прикажешь...
   -- Теперь я перейду къ дѣлу! продолжалъ Бамъ. Если вы хотите, то мы сдѣлаемся хозяевами биржи, конечно для этого нужна энергія, дерзость и отвага! Дѣло идетъ теперь, не о какихъ нибудь нѣсколькихъ долларахъ. Ваши усилія будутъ щедро вознаграждены и въ короткое время, вы получите денегъ, даже болѣе чѣмъ нужно, для полнаго довольства... Нравится вамъ такая будущность?
   -- Безъ сомнѣнія! въ голосъ отвѣчали друзья.
   -- Въ такомъ случаѣ, вотъ мои инструкціи. Завтра, въ девять часовъ вечера, будьте въ закрытомъ экипажѣ около Спринтитъ-Сквера; Трипъ будетъ кучеромъ; Мопъ займетъ мѣсто лакея. Я приду за вами самъ и укажу, что вы должны дѣлать.
   -- Это будетъ сдѣлано.
   -- Хорошо; но это еще не все. Мнѣ скоро понадобятся рѣшительные люди, для одного хорошенькаго дѣльца, довольно далеко отъ Нью-Іорка; сыщите между вашими прежними знакомыми, человѣкъ двѣнадцать людей рѣшительныхъ... съ здоровыми кулаками; и велите имъ быть готовыми отправиться по первому сигналу.
   -- Отлично, сказалъ Мопъ. Я думаю, что на это, какъ нельзя болѣе, будетъ годиться нашъ пріятель Клумпъ.
   -- Кто этотъ Клумпъ?
   -- О! это отличный работникъ... царь Пяти Угловъ; молодецъ, который никогда ни передъ чѣмъ, не отступалъ.
   -- Будьте осторожны, полагайтесь только на людей вѣрныхъ и преданныхъ. Что касается денегъ, то въ нихъ недостатка не будетъ.
   -- Это все, что ты намъ пока прикажешь? спросилъ Мопъ, дѣятельность котораго была возбуждена и онъ теперь горѣлъ нетерпѣніемъ, приняться за дѣло.
   Бамъ подумалъ.
   -- Это все, сказалъ онъ. И такъ значитъ, я могу разсчитывать на васъ?..
   -- Какъ на самаго себя...
   -- Великолѣпно. До тѣхъ поръ вы свободны. У васъ есть деньги, дѣлайте что вамъ угодно... но не забудьте назначеннаго времени... Завтра, въ девять часовъ, въ Спринтитъ-Скверѣ.
   -- Это рѣшено.
   Трое друзей пожали руки и Бамъ ушелъ.
   Оставшись одни, Трипъ и Мопъ, съ минуту молча глядѣли другъ на друга.
   -- Мы еще поговоримъ обо всемъ этомъ, сказалъ Трипъ. У меня есть много мыслей, я тебѣ потомъ передамъ.
   -- И у меня также, сказалъ Мопъ.
   И друзья вышли изъ типографіи, держась подъ руку.
   

VIII.
ЧТО ПОНИМАЛЪ КЛУМПЪ ПОДЪ СИЛЬНЫМИ СРЕДСТВАМИ.

   Читатель еще не забылъ того ужаснаго мѣста, которое Лонгсвордъ и Данъ Іокъ, посѣтили въ ту роковую ночь, когда Клумпъ, привелъ въ Золотой-Гротъ двоихъ молодыхъ людей найденныхъ имъ на улицѣ. Видъ его остался тотъ же: это все то же сборище несчастія, пороковъ и преступленій.
   Когда Дикъ и Клумпъ отворяютъ дверь, они по прежнему находятъ несчастныхъ, спящихъ въ повалку, женщинъ держащихъ въ объятіяхъ дѣтей и все таже вѣчная лампа, освѣщаетъ своимъ печальнымъ свѣтомъ этихъ несчастныхъ.
   Въ описываемый нами вечеръ, Дикъ окинулъ поспѣшно эту группу, взглядомъ знатока; потомъ по знаку Клумпа пошелъ наверхъ. Подойдя къ низкой двери, которая вела въ родъ чердака, сдѣланнаго подъ крышей, оба они наклонились и стали прислушиваться, не слышно ли внутри какого нибудь шума.
   -- Барашки не шевелятся, сказалъ Клумпъ. Я думаю что они смирились.
   -- Чортъ возьми! послѣ того какъ ты употребилъ рѣшительныя средства, имъ ничего больше не оставалось.
   Клумпъ вложилъ ключь въ замокъ и толкнулъ дверь.
   Холодный и сырой воздухъ, хлынулъ ему въ. лице...
   Друзья подняли фонари и вошли...
   Никакія слова, не въ силахъ передать ужаснаго впечатленія, которое производило это мѣсто. Это былъ большой чердакъ, потолокъ котораго составляли балки, поддерживавшія крышу дома. Ни воздухъ, ни свѣтъ не проникали сюда. Атмосфера была сырая и вонючая. Вездѣ лежали груды лохмотьевъ. Сюда складывались рубища тѣхъ, которые умирали внизу; или тѣхъ, которые не имѣя денегъ, чтобы заплатить за ночлегъ, оставляли въ залогъ часть своего рубища.
   Отъ шума отворившейся двери, изъ одного угла поднялись два человѣческія существа.
   Кто могъ бы узнать въ этихъ блѣдныхъ и худыхъ тѣняхъ, бѣдныхъ дѣтей, свѣжихъ и здоровыхъ, которые подъ видомъ благодѣянія, были приняты Клумпомъ?
   Тѣмъ не менѣе, это дѣйствительно были Михаилъ и Жемми, но до того не похожіе на себя, что они казались не принадлежали къ человѣческому роду.
   Что же это были за сильныя средства, о которыхъ упоминалъ Дикъ; и которые Клумпъ, какъ кажется рѣшился употребить?
   Когда, послѣ попытки бѣгства изъ Сада Армиды, Михаилъ и Жемми были снова схвачены своимъ преслѣдователемъ, читатель помнитъ, что Михаилъ былъ раненъ; но пуля только скользнула по черепу и произвела сильное кровотеченіе и глубокій обморокъ. Впрочемъ негодяи пришли въ такую ярость поймавъ братьевъ, что когда они были принесены въ Золотой Гротъ, то ихъ тѣло представляло одну сплошную рану. Двѣ окровавленныя массы были брошены на этотъ чердакъ, который превратился въ ихъ тюрьму... Клумпъ былъ въ такомъ раздраженіи, что хотѣлъ убить ихъ... надо было чтобы Дикъ образумилъ его...
   Тогда Клумпъ объявилъ, что въ удовлетвореніе своей злобы, онъ будетъ бить ихъ пока не устанетъ. Противъ этого, достойный Дикъ не нашелъ возраженій. И Клумпъ, обезумѣвъ отъ ярости, цѣлый часъ билъ неподвижныя тѣла, кнутомъ, подъ ударами котораго, мясо летѣло клочками. Отвратительная сцена! Клумпъ скрежеталъ зубами, безъ устали поднимая попуская руку... Дикъ сидѣлъ около... и смотрѣлъ...
   Наконецъ рука Клумпа окоченѣла. По неволѣ пришлось остановиться.
   Тогда онъ придумалъ другое, какъ дикій звѣрь, онъ сталъ подстерегать первые признаки жизни несчастныхъ и тогда ударялъ еще.
   Когда они, засохшими губами, произнесли: "пить" Клумпъ смѣясь, поднесъ къ ихъ губамъ бутылку вина.
   Ему пришла въ голову мысль, которая его сильно соблазняла. Чтобы восторжествовать надъ ихъ сопротивленіемъ, оставалось одно средство -- опьяненіе. И съ этой минуты, чтобы несчастныя дѣти ни ѣли, чтобы ни пили, во все входилъ алкоголь...
   Какъ они не умерли, этого никто не могъ понять. Но только отъ постояннаго опьяненія они ничего не знали, ничего не понимали; имъ казалось, что они кружатся въ какомъ то огненномъ вихрѣ.
   Случилось то, что должно было случиться. Они просили помилованья. Клумпъ согласился съ условіемъ: они должны были сдѣлаться его рабами, смотрѣть его глазами, дѣйствовать по его приказанію. Клумпъ хотѣлъ, чтобы они стали ругаться... и они повиновались, несчастные! чтобы получить кусокъ хлѣба или нѣсколько капель воды.
   Они услыхали, что дверь отворилась.
   Увидавъ Дика и Клумпа они стали смѣяться. Они уже разучились дрожать. А когда они были одни, они не смѣли говорить между собою изъ страха, что кто нибудь подслушиваетъ ихъ. Впрочемъ, можетъ быть они дѣйствительно измѣнились; можетъ быть они дѣйствительно, потеряли понятіе о добрѣ. Какъ бы то ни было, Михаилъ сказалъ хриплымъ голосомъ:
   -- А! это вы Клумпъ. Чортъ возьми, насъ пора бы взять отсюда...
   -- Мы не заработываемъ хлѣбъ, который ѣдимъ, сказалъ издѣваясь Жемми.
   -- Та, та, та, мои барашки, потерпите немного, сказалъ въ свою очередь Клумпъ. Мы очень, значитъ, торопимся работать?
   -- Чортъ возьми! продолжалъ Жемми, развѣ вы думаете, что намъ здѣсь весело?
   -- А, кто виноватъ? Зачѣмъ быть злыми съ папа Клумпомъ? Если бы вы не бѣгали вы бы теперь катались, какъ сыръ въ маслѣ.
   -- Мы были виноваты.
   -- Вы сознаетесь? Отлично. И такъ какъ вы теперь стали милы, то я хочу кое что для васъ сдѣлать.
   -- А! вскричали оба брата, съ видомъ самой чистосердечной радости.
   -- Это вамъ нравится, не правда ли? А когда вы узнаете въ чемъ дѣло... хорошенькое дѣльцо какихъ мало... за которое вамъ перепадетъ въ руки не одинъ долларъ... И говорите послѣ этого, что папа Клумъ не добрый малый!..
   -- А когда это будетъ? спросилъ Жемми.
   -- Черезъ три или четыре дня... тутъ нужна ловкость... по за это я спокоенъ...
   -- А до тѣхъ поръ?
   -- До тѣхъ поръ... если вы будете послушны, очень послушны... если вы обѣщаетесь не дѣлать глупостей... ну! я васъ приглашаю ужинать...
   -- Отказа не будетъ...
   -- И вмѣстѣ съ товарищами... Держитесь хорошенько, потому что, между нами будь сказано, я спрошу ихъ мнѣнія о васъ... и если они не останутся вами довольны... то... никакой работы не будетъ...
   Часъ спустя, въ другой комнатѣ Золотаго-Грота, Михаилъ и Жемми сидѣли среди бандитовъ, которые ѣли, пили, пѣли скверныя пѣсни и разсказывали безстыдныя анекдоты, Михаилъ и Жемми подтягивали имъ и сами находили разсказы и отвѣты, которые заставляли хохотать до упаду этихъ галерниковъ.
   Они показали себя достойными своего учителя...
   И Клумпъ улыбался упоенный своимъ успѣхомъ...
   

IX.
МЕЖДУ ЖИЗНЬЮ И СМЕРТЬЮ.

   Печальна и мрачна комната Антоніи. Лежа на постели, молодая женщина кажется не сознаетъ болѣе, что происходитъ вокругъ нея. Она находится въ томъ положеніи, когда при каждомъ малѣйшемъ шумѣ, сердце сжимается отъ страха. Она боится. Лонгсвордъ сдержалъ свое слово. Онъ отказалъ Вартону въ своей помощи. Что сдѣлаетъ теперь этотъ человѣкъ?
   Для людей, подобныхъ Вартону, все возможно.
   Отъ такихъ ужасныхъ мученій, время, когда ребенокъ долженъ родится, наступаетъ ранѣе. И бѣдное созданіе, уже заранѣе, почти обрачено на смерть. О, еслибы можно было остановить время! Но нѣтъ, оно идетъ, часы бѣгутъ и природа неизбѣжно исполняетъ свое дѣло.
   Антонія закрыла глаза и сквозь ея длинныя рѣсницы показались слезы. Вдругъ, дверь въ комнату отворилась.
   Вошелъ Вартонъ и медленнымъ шагомъ приблизился къ постели страдалицы.
   -- Сударыня, сказалъ онъ своимъ обыкновеннымъ, холоднымъ тономъ, я рѣшилъ, что происшествіе, не должно случиться здѣсь; ваша деликатность, избавитъ меня отъ безполезныхъ объясненій. Вы будете отправлены въ домъ, принадлежащій одному изъ моихъ друзей... Будьте увѣрены, что тамъ вы не будете имѣть недостатка во всемъ необходимомъ... всѣ мѣры приняты для этого.
   Антонія поняла, что рѣшительная минута наступила.
   Послѣдній разъ, она подняла на Вартона глаза, полные слезъ.
   -- Сударь, тихо спросила она, на что вы рѣшились?
   Онъ не отвѣтилъ на этотъ вопросъ, а только прибавилъ: -- Вы скоро будете готовы, сударыня?
   Блѣдная, едва въ состояніи стоять на ногахъ, она все-таки поднялась. Она чувствовала себя, вполнѣ во власти этого человѣка и можетъ быть думала, что можетъ обезоружить его своей покорностью. Въ одну минуту, она собрала нѣсколько необходимыхъ для нея предметовъ. Потомъ она сказала:
   -- Я къ вашимъ услугамъ, сударь.
   Вартонъ пошелъ впередъ. Онъ не только не предложилъ ей руки, но даже не приказалъ никому изъ прислуги, поддержать ее; такъ что она принуждена была держаться за мебель, за стѣны, чтобы не упасть. Вартонъ ничего не видитъ и не хочетъ видѣть; что ему за дѣло, что она страдаетъ, что она едва можетъ идти? Онъ радуется въ душѣ, угадывая эти страданія, которые мстятъ за него?.. Его можно было сравнить съ палачемъ, идущимъ передъ жертвой и даже не оглядывающимся назадъ, увѣреннымъ что жертва послушно слѣдуетъ за нимъ.
   Вся прислуга была удалена, Вартонъ былъ одинъ. Онъ самъ открылъ дверь, была ночь. Антонія вышла на крыльцо. Тамъ стоялъ человѣкъ, одѣтый весь въ черное. Въ темнотѣ она не могла различить его лица. Этотъ человѣкъ подалъ ей руку; въ послѣдній разъ оглянулась она на этотъ домъ, который, можетъ быть, оставляла на всегда, домъ, въ который она вошла нѣкогда, беззаботной, почти веселой и изъ котораго она выходила теперь, въ отчаяніи и ужасѣ... Можетъ быть она хотѣла разжалобить своего судью, по тяжелая дверь уже затворилась за нею... Антонія осталась одна съ незнакомцемъ. Минуту спустя, она уже сидѣла въ каретѣ... Назнакомецъ, по прежнему молчаливый, сидѣлъ напротивъ ея.
   Хриплый голосъ кучера раздался съ козелъ и карета покатилась. Антонія не произнесла ни слова; ужасъ все болѣе и болѣе овладѣвалъ ею. Къ тому же ей не съ кѣмъ было сказать слова? Говорить съ человѣкомъ, который сидѣлъ напротивъ ея?..Но кто онъ?.. кто могъ согласиться служить орудіемъ преступленія, которое она предвидя ла, кромѣ какого нибудь негодяя, для котораго золото всемогущественно.
   -- А Лонгсвордъ? Гдѣ же Лонгсвордъ? Почему его нѣтъ, живъ ли онъ? неужели мщеніе Вартона уже постигло его!
   Карета между тѣмъ катится все скорѣе и скорѣе. Отъ этого монотоннаго шума, Антонія чувствовала, что ея умъ цѣпенѣетъ. Она едва могла дышать. Туманъ разстилался у нея передъ глазами; она стала бороться противъ этого ощущенія; она ни за что, не хотѣла упасть въ обморокъ.
   Наконецъ карета остановилась; дверца отворилась, свѣжій воздухъ пахнулъ ей въ лице. Гдѣ она? она услышала шумъ воды... вотъ и рѣка. Спутникъ опять протянулъ ей руку; безъ этой опоры, она не могла бы ступить ни шагу.
   Экипажъ остановился у самаго берега рѣки. Въ нѣсколькихъ шагахъ, она замѣтила темный силуетъ парохода... Повинуясь своему спутнику, который увлекаетъ ее, она всходитъ на судно; едва она успѣла ступить на него, какъ раздался свистокъ и пароходъ быстро пошелъ впередъ.
   Антонію ввели въ каюту, гдѣ она упала на диванъ въ состояніи полнаго безсилія. Она болѣе не думала, не размышляла. Она даже спрашивала себя, не жертва ли она ужаснаго кошмара?
   Но нѣтъ, это былъ не сонъ. Она слышала свистъ вѣтра, шумъ машины и волнъ ударявшихся въ бока корабля; но она не понимала болѣе времени. Минуты ли шли, часы ли, она не знала. Мало по малу, она сдѣлалась ко всему равнодушна, она болѣе не ждала, даже не боялась.
   Когда пароходъ остановился, дверь каюты отворилась и вошелъ прежній незнакомецъ. "Пойдемте сударыня!" сказалъ онъ, тогда она встала и опираясь на его руку, пошла какъ во снѣ, какъ автоматъ...
   Потомъ она вышла на берегъ, прошла по какому то саду, а можетъ быть и кладбищу... потомъ отворилась какая то дверь, онавошла на крыльцо, еще какая то дверь отворилась и она наконецъ вошла въ комнату.
   Страданія до того изнурили молодую женщину, что она безсознательно дала раздѣть себя, потомъ, когда ее положили на постель, бѣлыя простыни которой казались ей саваномъ, она обернулась къ стѣнѣ, точно ее привезли сюда только для того, чтобы умереть.
   Однако двѣ мысли вертѣлись въ ея разстроенномъ мозгу: Лонгсвордъ!.. дитя!.. Она призывала ихъ на помощь, инстинктивно она просила то одного, то другаго спасти ея... потому что вмѣстѣ съ покоемъ, къ ней возвратился тяжелый, убивающій ужасъ... Бѣдная, бѣдная Антонія! напрасно шепчешь ты два эти имени: одинъ изъ тѣхъ, кого ты зовешь, не слышитъ тебя болѣе; другой еще не можетъ слышать! И ты ищешь въ умѣ, у кого бы ты могла просить помощи. Ты вспоминаешь о Блумингдалѣ, гдѣ плачетъ твоя мать, а суровый отецъ, глядя на мрачныя стѣны отеческаго дома, вспоминаетъ что онъ спасъ честь имени, продавъ тебя Вартону.
   Въ комнатѣ совершенно тихо. Только за стѣной слышенъ стукъ маятника. Антонія невольно считаетъ: разъ, два, три. Въ головѣ у нея начинается путаться... Она начинаетъ шептать пѣсни, которыя пѣла старая негритянка, бывшая ея кормилицей.
   Вдругъ она вскрикнула: боль и изумленіе вырвали у нея этотъ крикъ... Что это за странное чувство? что это за острая боль, которою она вдругъ почувствовала!..
   Она поняла!..
   Тогда, была ли это игра ея воображенія, но она почувствовала, что нѣжныя руки, точно руки молодой дѣвушки обвились около ея шеи и нѣжный голосъ прошепталъ ей:
   -- Вѣрьте и надѣйтесь!..
   

X.
ЗАГОВОРЪ ЧЕСТНЫХЪ ЛЮДЕЙ.

   Кто же это говорилъ? Кто въ первый разъ, въ теченіи такого долгаго времени, обратился къ бѣдной женщинѣ со словами симпатіи и ободренія?..
   Это мы сейчасъ объяснимъ.
   Едва Эдвардъ оставилъ Антонію, какъ отправился къ Дану Іокъ. Легко угадать, что должно было произойти.
   Вартонъ искалъ для себя одного изъ тѣхъ докторовъ, которыми кишитъ Нью-Іоркъ, ищущихъ въ преступленіи тѣхъ средствъ, которыхъ имъ не доставляетъ одно ихъ знаніе.
   Во всѣхъ городахъ Соединенныхъ Штатовъ и въ особенности въ Нью-Іоркѣ, существуетъ чудовищный промыселъ, который не боится свѣта и открыто, въ журналахъ, дѣлаетъ циническія возванія къ самымъ дурнымъ страстямъ.
   Нельзя было бы повѣрить, еслибы фактъ не былъ на лице, что въ Нью-Іоркѣ существуютъ извѣстные всѣмъ дома, исключительно для этихъ постыдныхъ операцій... и не смотря на публичный скандалъ, полиція упорствуетъ... она не знаетъ ничего, не хочетъ ничего знать. Какъ въ Спартѣ убивали дѣтей, родившихся калѣками или слабыми, такъ, въ Соединенныхъ Штатахъ устраняютъ стыда незаконнаго ребенка...
   Такъ что Вартонъ, ища доктора, не болѣе какъ слѣдовалъ обычаю; да ему даже едвали и пришлось бы искать, еслибы онъ не соблюдалъ строжайшей тайны, еслибы не боялся самъ того, что дѣлалъ.
   Данъ Іокъ устроилъ за нимъ неусыпгый надзоръ. Данъ рѣшился на все, чтобы предотвратить преступленіе, которое онъ предвидѣлъ и еслибы было надо, голосъ его возвысился бы, чтобы привлечь на Америку негодованіе стараго свѣта... Надо было, во чтобы то ни стало, отразить ударъ и Данъ Іокъ быстро составилъ планъ.
   Тадъ что, когда Лонгсвордъ разсказалъ ему свой послѣдній разговоръ съ Антоніей:
   -- Пойдемте, сказалъ онъ ему.
   И онъ увлекъ Эдварда.
   Они пришли на площадь Св. Марка.
   Данъ Іокъ направился прямо къ дому госпожи Симмонсъ. День уже наступилъ и добрая женщина, по обыкновенію, была занята приготовленіемъ утренняго чая. Увидѣвъ Дана, она вскрикнула отъ ужаса. Она никогда не могла встрѣтиться съ нимъ, не испытавъ этого чувства. Этотъ худой и мрачный человѣкъ, съ черными блестящими глазами, пугалъ ее и заставлялъ дрожать.
   -- Эвансъ у себя? спросилъ Іокъ, не обращая вниманія на волненіе доброй женщины.
   -- Да, господинъ Данъ, да, пробормотала она, уронивъ въ волненіи, два куска мяса въ огонь.
   -- Попросите его сойти; мнѣ надо немедленно съ нимъ переговорить.
   Данъ Іокъ и Эдмундъ Эвансъ, были давно знакомы. Они вмѣстѣ старались проникнуть тайны природы и много ночей сидѣли они вмѣстѣ за философскими изысканіями. Не разъ, заря заставала ихъ за работой.
   Эвансъ сейчасъже вышелъ. Лонгсвордъ скромно ушелъ, съ госпожей Симмонсъ, въ сосѣднюю комнату; не говоря ни слова, она разсматривала его измѣненное страданіями лице. Она смотрѣла на него, какъ на выходца изъ ада.
   Данъ и Эвансъ, долго разговаривали между собою. Потомъ они пожали другъ другу руки. Эвансъ не колебался ни минуты. Онъ согласился принять на себя презрѣнную роль доктора, какого искалъ Вартонъ... Онъ самъ предложитъ свои услуги, чтобы исполнить это дѣло... Почему ему станутъ недовѣрять! онъ былъ молодъ... Значитъ готовъ на все, чтобы пріобрѣсти состояніе...
   -- Это еще не все, сказалъ Данъ. Вы понимаете, дорогой Эвансъ, съ какой тщательностью мы должны принять наши предосторожности... намъ надо найти еще кого нибудь, кто согласился бы, на такихъ же условіяхъ, ухаживать за больной... это Вартонъ можетъ приставить къ своей жертвѣ или шпіона или даже убійцу... который докончитъ, слишкомъ медленный по его мнѣнію, ходъ дѣла..
   Эвансъ подумалъ съ минуту.
   -- Данъ, сказалъ онъ, благодарю тебя, что ты вспомнилъ обо мнѣ, когда дѣло зашло о добромъ дѣлѣ... Ты правъ: ничто не надо дѣлать вполовину... Подожди меня одну минуту.
   Эвансъ пошелъ къ госпожѣ Симмонсъ и сказалъ ей на ухо нѣсколько словъ, которые повидимому поразили ее изумленіемъ. Но этотъ день, былъ для нея днемъ покорности, она бросилась на лѣстницу и черезъ нѣсколько минутъ вернуласѣ въ сопровожденіи Нетти Дэвисъ.
   Молодая дѣвушка, свѣжая и прелестная, носила на своемъ лицѣ слѣды печали, которая никогда не покидала ее.
   Эвансъ познакомилъ ее съ Даномъ. Поэтъ молча глядѣлъ на нее; казалось что это лице возбудило въ немъ, какое то полузабытое впечатленіе.
   -- Извините, сказалъ онъ наконецъ, не имѣлъ ли я чести встрѣчать васъ гдѣ нибудь прежде?
   -- Не думаю, отвѣчала Нетти, хотя я уже давно желала этой встрѣчи...
   -- Если только, прервалъ Эвансъ, Данъ не видѣлъ васъ въ Академіи Художествъ...
   И онъ сталъ говорить Дану о картинѣ, надѣлавшей столько шуму въ Нью-Іоркѣ и которой, если читатель не забылъ, поэтъ такъ восхищался.
   Данъ Іокъ казался погруженнымъ въ свои размышленія. Потомъ поднявъ вдругъ голову, онъ сказалъ:
   -- Я убѣжденъ, что если я не видалъ мисъ, то я встрѣчалъ одно или даже два существа, не смѣйтесь, это совершенно вѣрно, которыя были вашимъ живымъ портретомъ... Мы поговоримъ объ этомъ; поищемъ... Одно слово! скажите мнѣ ошибся ли я. Картина, выставленная вами, не была ли воспоминаніемъ?.. чѣмъ то въ родѣ пережитой сцены?
   Нетти съ любопытствомъ поглядѣла на него:
   -- Какъ вы это узнали?
   -- Не все ли равно! поспѣшно сказалъ Данъ. Я угадалъ это... Вѣрно ли я угадалъ?..
   -- Да.
   Данъ провелъ рукою по лбу.
   -- Хорошо, хорошо! сказалъ онъ опять, мы объ этомъ еще поговоримъ... Теперь займемся тѣми, которые страдаютъ, которые нуждаются въ васъ... Вы сказали Эвансъ, объ чемъ мы хотимъ просить мисъ Нетти?..
   -- Нетти согласна.
   Данъ Іокъ подошелъ къ ней, взялъ ея руку и поцѣловалъ:
   -- Ну! сказалъ онъ, мизантропъ принужденъ сознаться, что на свѣтѣ существуютъ добрыя сердца...
   Вотъ почему, Антонія почувствовала поддерживавшія ее нѣжныя руки... а Эвансъ, блѣдный и взволнованный, ожидалъ рожденія ребенка, котораго онъ обѣщался спасти.
   

XI.
СМЕРТЬ АНТОНІИ.

   Домъ, въ который привезли Антонію, былъ роскошный загородный дворецъ Адама Маси. Онъ состоялъ изъ дома и двухъ флигелей, изъ которыхъ одинъ былъ еще не оконченъ. Зима прервала окончаніе втораго павильона, соединявшагося съ первымъ широкой галлереей, которая предназначалась для зимняго сада...
   Этотъ то домъ, Адамъ отдалъ въ распоряженіе Вартона, для исполненія задуманнаго имъ преступленія. Въ это время года, всѣ сосѣдніе дома были пусты. Нечего было бояться нескромныхъ взглядовъ; доктору были даны самыя опредѣленныя приказанія; Баму было поручено наблюдать за всѣмъ, и читатель уже догадался, что Трипъ и Мопъ также принимали участіе въ этомъ дѣлѣ.
   Комната, въ которую помѣстили Антонію, была великолѣпно меблирована. Тяжелыя занавѣсы закрывали окна. Никакой шумъ не проникалъ снаружи.
   Эвансъ стоялъ подлѣ несчастной; Нетти Дэвисъ утѣшала и ободряла ее. Никакихъ объясненій не было дано Антоніи; но она поняла что она теперь не одна, и мало по малу надежда возвратилась къ ней.
   Наконецъ ребенокъ явился на свѣтъ, со слезами на глазахъ поцѣловала его несчастная мать, забывъ въ эту блаженную минуту всѣ свои несчастія...
   Эвансъ молча глядѣлъ на нее и противъ воли ему сдѣлалось страшно. Ему показалось, что въ перемѣнѣ произошедшей въ ней, онъ видитъ признаки смерти... и онъ не ошибся.
   Антонія была такъ изнурена, испытанными ею страданіями, что это послѣднее, отняло у нея послѣднія силы... Она отдала свою жизнь маленькому существу...
   Эвансъ былъ въ отчаяніи; неужели смерть сдѣлается сообщникомъ Вартона, а онъ самъ, Эвансъ, выбранный чтобы помѣшать убійству, былъ принужденъ оставаться безсильнымъ зрителемъ этой, раздирающей душу сцены?
   Напрасно онѣ призываетъ на помощь всѣ свои знанія; напрасно старается, ищетъ. Смерть уже наложила свою холодную руку на несчастную женщину.
   Антонія блѣдна, но спокойствіе разливается по ея лицу; она дошла до конца пути.
   Вдругъ она вздрогнула и прижавъ къ груди ребенка, вытянула впередъ голову и стала прислушиваться... между тѣмъ не слышно было ни малѣйшаго шума. Но иногда передъ смертью, всѣ наши чувства пріобрѣтаютъ большую чуткость.
   Она не ошиблась. Едва прошло нѣсколько минутъ, какъ въ дверь тихонько постучались... Эвансъ пошелъ отворить.
   Это были Данъ и Эдвардъ.
   -- Ну что? вскричалъ съ нетерпѣніемъ Лонгсвордъ.
   -- Ребенокъ родился, сказалъ Эвансъ, пожимая ему руку.
   Онъ не могъ рѣшиться сказать ничего болѣе. Да и услышалъ ли бы Лонгсвордъ? Онъ бросился къ постели Антоніи, всталъ на колѣни и положивъ голову на руки возлюбленной, сталъ рыдать не будучи въ состояніи произнести ни слова...
   О! какая перемѣна произошла въ лицѣ больной! Безконечная радость наполнила все ее существо... Ея возлюбленный Эдвардъ былъ съ нею, и такъ какъ она чувствовала что умираетъ, то знала что никто не въ силахъ разлучить ихъ.
   Эвансъ сдѣлалъ знакъ Дану и оба отойдя въ уголъ комнаты, начали говорить по тихоньку. Они знаютъ что нѣтъ болѣе надежды...
   -- Эдвардъ! дорогой Эдвардъ! шептала Антонія, притягивая къ себѣ Лонгсворда, ты его будешь очень любить... неправда ли?.. Это наше дитя... а когда я умру, ты долженъ будешь любить его за насъ двоихъ...
   Лонгсвордъ вздрогнулъ. Въ своемъ волненіи онъ ничего не понялъ, ничего не угадалъ и это мысль о смерти, какъ громомъ поразила его своей неожиданностью. Онъ обернулся къ друзьямъ и глаза его встрѣтились съ глазами Эванса. Нѣмой вопросъ выражался въ его глазахъ. Данъ Іокъ сдѣлалъ жестъ, говорившій, чтобы онъ собралъ всѣ свои силы.
   Голова Антоніи упала на подушку; ея руки машинально играли волосами Эдварда.
   -- Мы свободны, говорила она голосомъ слабымъ, какъ голосъ ребенка; понимаешь ли ты это Эдвардъ?.. Мы далеко, далеко; около насъ деревья, въ саду бѣлый домикъ, солнце сіяетъ, ребенокъ бѣгаетъ около насъ. Посмотри, какъ онъ хорошъ, какъ онъ выросъ! Его зовутъ Эдвардомъ, какъ и тебя... Я очень люблю это имя.
   Горячка овладѣвала ею.
   -- Всѣ эти страданія, о которыхъ ты говорилъ теперь, вѣдь это сонъ, неправда ли?.. О! я хорошо помню... мы были всегда, всегда, счастливы! Однажды утромъ, ты пришелъ къ моему отцу... ты это помнишь, неправда ли?.. ты переговорилъ съ нимъ и въ тотъ же день я стала твоей невѣстой.
   Антонія все забыла и страшный призракъ убійцы -- Вартона, не стоялъ у ея изголовья.
   -- Видишь ли, продолжала она, я должна уйти... О! не плачь... зачѣмъ ты плачешь мой милый?.. Я такъ счастлива!
   И ея голосъ ослабѣвалъ все болѣе и болѣе... Въ послѣдній разъ привлекла она къ себѣ Эдварда и уста ихъ соединились въ послѣдній разъ... потомъ голова Антоніи тихо склонилась на подушку... ока вздохнула... улыбнулась...
   Все кончилось.
   Эвансъ подошелъ къ постели, положилъ руку на холодный лобъ Антоніи; потомъ закрылъ ей глаза...
   Въ комнатѣ царствовало горестное молчаніе.
   Данъ первый пришелъ въ себя. Онъ подозвалъ къ себѣ Эванса и сказалъ ёму на ухо:
   -- Нельзя терять ни минуты. Мать умерла, надо по крайней мѣрѣ спасти ребенка. Кто поручится что Вартонъ, чтобы лично удостовѣриться въ смерти, не можетъ явиться сюда каждую минуту!
   Лонгсвордъ услышалъ.
   -- Вы правы, сказалъ онъ. Говорите! что мы должны дѣлать?
   -- Пусть мисъ Нетти останется съ покойницей, я буду въ сосѣдней комнатѣ, готовый, если понадобится оказать какую нибудь помощь. Вы, Эвансъ, заверните ребенка въ вашъ плащъ и отнесите къ мистрисъ Симмонсъ, наконецъ вы Лонгсвордъ, не оставайтесь здѣсь болѣе ни минуты.
   -- Уйти! вскричалъ Лонгсвордъ, обнимая умершую, нѣтъ, нѣтъ!
   -- Но развѣ вы не понимаете, что Вартонъ можетъ придти... что палачъ жаждетъ увидать труппы своихъ жертвъ? Если онъ найдетъ васъ здѣсь, онъ убьетъ васъ.
   -- Пусть убьетъ... развѣ теперь не все равно.
   Данъ положилъ ему руку на плечо и сказалъ торжественнымъ голосомъ:
   -- Развѣ та, которую вы любили, непоручила вамъ своего ребенка?.. Уходите... я такъ хочу... Кто знаетъ, не сдѣлали ли вы уже неосторожности тѣмъ, что пришли сюда... не разставили ли вамъ какую нибудь засаду?.. Эдвардъ, во имя нашей дружбы, послушайтесь меня!..
   И онъ отвелъ молодаго человѣка отъ постели, отъ которой тотъ, казалось не могъ оторваться.
   Эвансъ присоединилъ свои просьбы къ просьбамъ Дана.
   -- Я повинуюсь, сказалъ наконецъ Эдвардъ, протягивая руку Дану.
   Въ послѣдній разъ, Эдвардъ поцѣловалъ въ лобъ умершую, которая казалось все еще улыбалась и вышелъ...
   Эвансъ взялъ ребенка, который плакалъ точно чувствовалъ, что онъ сирота...
   -- Я вернусь черезъ три часа; сказалъ Эвансъ.
   Данъ Іокъ проводилъ ихъ изъ дома. Они вышли не черезъ дверь, а черезъ отверстіе еще неоконченной рѣшетки сада.
   Данъ Іокъ вернулся назадъ. Нетти стояла на колѣнахъ у постели Антоніи. Поэтъ посмотрѣлъ вокругъ, все было тихо и спокойно; тогда онъ ушелъ въ сосѣднюю комнату, сѣлъ и облокотился на руку головой...
   Прошелъ часъ. Вдругъ онъ вскочилъ. Страшный крикъ ужаса и отчаянія, раздался у него въ ушахъ. Онъ бросился въ комнату Антоніи...
   

XII.
КАКЪ КЛУМПЪ НЕ ВСЕ ПРЕДВИДѢЛЪ.

   Кому же принадлежалъ, этотъ ужасный крикъ?
   Пока внутри дома, происходили описанныя нами событія, странная сцена разыгрывалась снаружи. Преступная драма, рядомъ съ драмой любви и страданія.
   Наканунѣ Клумпъ, сказалъ своимъ барашкамъ, Михаилу и Жемми:
   -- Завтра будетъ ваша первая компанія!
   Товарищамъ же онъ сказалъ:
   -- Ни одинъ изъ васъ, не стоитъ этихъ молодцевъ... между нами будь сказано, я не считалъ себя такимъ отличнымъ профессоромъ!
   Тѣмъ не менѣе не вполнѣ довѣряя имъ, въ особенности послѣ ихъ побѣга изъ сада Армиды, онъ ни на минуту не переставалъ наблюдать за ними; онъ каждую минуту подслушивалъ, не обмѣнялись ли они нѣсколькими словами потихоньку; при слабомъ свѣтѣ лампы, онъ наблюдалъ не дѣлаютъ ли они другъ другу знаковъ. Ничего! если они говорили, то это было повтореніе того, что они говорили при немъ.
   Въ ночь предшествовавшую предпріятію, ни одинъ ихъ жестъ не оставался незамѣченнымъ. Клумпъ наблюдалъ за выраженіемъ ихъ лицъ, стараясь уловить какой нибудь знакъ протеста, какое нибудь выраженіе гнѣва или угрызеній совѣсти. Ничего, рѣшительно ничего!
   Клумпъ рѣшился. Настало время употребить въ дѣло, ловкость и энергію братьевъ.
   Мы уже сказали что прошло два мѣсяца, какъ братья не выходили изъ Золотаго Грота, такъ что когда Клумпъ объявилъ имъ, что завтра будетъ работа, то они вскрикнули отъ радости.
   -- А! сказалъ съ удовольствіемъ Клумпъ. Васъ занимаетъ работа... Ну! ваша же вина, что мы не начали раньше... Но, полно, что прошло, то прошло.
   Послѣ этого родительскаго наставленія, Клумпъ далъ имъ необходимыя инструкціи. Надо было забраться на дачу банкира Адама Маси.
   Со стороны Михаила и Жемми, не было ни какихъ возраженій противъ этого. Напротивъ, на лицахъ ихъ выражалась полная радость.
   На другой день они оставили Золотой Гротъ. Но тутъ Клумпъ нашелъ нужнымъ принять нѣкоторыя предосторожности. Не смотря на довѣріе, которое ему внушали теперь его ученики, онъ боялся что видъ дѣятельнаго и широкаго города, снова возбудитъ въ нихъ желаніе, пріобрѣсти потерянную свободу. Конечно Клумпъ могъ сказать, что ничего не упустилъ для совершеннаго измѣненія своихъ учениковъ. Но онъ положилъ за правило, не подвергать соблазну, если послѣдствія его могутъ быть вредны. Поэтому повинуясь благоразумію, онъ запасся закрытымъ экипажемъ, въ который онъ посадилъ своихъ воспитанниковъ и самъ сѣлъ съ ними.
   Читателю уже извѣстно, что для того, чтобы попасть на дачу Маси, надо было переѣхать черезъ рѣку. Это произошло безъ всякихъ препятствій. Михаилъ и Жемми были веселы, хотя можетъ быть веселость ихъ была немного лихорадочная. Но это можно было объяснить тѣмъ, что это былъ ихъ первый шагъ на новомъ поприщѣ. Самъ Клумпъ -- кто знаетъ?-- можетъ быть при первомъ своемъ преступленіи, чувствовалъ усиленное біеніе сердца. Правда что съ тѣхъ поръ...
   Ночь уже наступила, когда наши путешественники вышли на берегъ. Все было пусто. Клумпъ тщательно осмотрѣлся вокругъ и успокоился что за нимъ не кому слѣдить. Все трое направились къ дому.
   Какъ мы уже сказали, въ немъ царствовало глубочайшее молчаніе... Нигдѣ не видно было свѣта, не слышно ни малѣйшаго шума.
   -- Идите за мной, сказалъ Клумпъ. Сейчасъ надо будетъ взбираться... да не надо ломать себѣ шеи...
   Безъ всякихъ препятствій, прибывшіе вошли въ садъ.
   Какъ и было уже объяснено раньше, при домѣ были два флигеля, соединенные оранжереей, которая была еще только начата. Понятно, что Клумпъ хотѣлъ попасть въ главное зданіе, въ которомъ стояли дорогіе вещи привлекавшія его. Въ окнахъ нижняго этажа были желѣзные рѣшетки, но окна верхнихъ этажей ничего подобнаго не имѣли. Черезъ эти то окна, Клумпъ и разсчитывалъ попасть въ домъ.
   Средство, придуманное имъ, было очень просто.
   Одна изъ желѣзныхъ полосъ, назначенныхъ поддерживать крышу оранжереи, упиралась однимъ концемъ въ неоконченный еще флигель, а другой конецъ, приходился на нѣсколько вершковъ отъ террасы, находившейся на крышѣ главнаго зданія. Невыстроенный павильонъ былъ еще открытъ, такъ что ничего не могло быть легче, какъ добраться до упомянутой выше полосы, которая была около полъ-аршина ширины и возвышалась надъ землею около двадцати аршинъ.
   Планъ Клумпа состоялъ въ томъ, чтобы по этой полосѣ добраться до террасы и потомъ спуститься съ нея въ какое нибудь окно, которое уже было бы легко открыть.
   Онъ и объяснилъ это Михаилу и Жемми, выслушавшимъ его со вниманіемъ, которымъ онъ долженъ былъ остаться доволенъ.
   -- Милыя мои дѣти, продолжалъ онъ, тутъ нужна крѣпкая голова... Я знаю это дѣло... я самъ былъ матросомъ... но вы, это другое дѣло. Надо смотрѣть прямо передъ собою; если же у васъ закружится голова, сейчасъ же садитесь верхомъ на балку... Но, окончилъ онъ, дружески трепля ихъ по плечу, я увѣренъ что вы ловки какъ козы.
   Ночь была темная, слышенъ былъ шумъ вѣтра между деревьями.
   -- Впередъ, сказалъ Клумпъ, сначала вы... потомъ я... Смѣлѣе и все пойдетъ хорошо. Михаилъ влѣзъ первый, за нимъ Жемми и наконецъ Клумпъ... Страшный видъ представляли эти три тѣни, выдѣляясь изъ сѣроватой мглы.
   Такимъ образомъ они дошли до средины балки, какъ вдругъ Жемми быстро обернулся.
   О! онъ стоялъ твердо, не шатался.
   Тоже самое сдѣлалъ и Михаилъ.
   -- Проклятыя собаки! заворчалъ Клумпъ. Что такое съ вами, пойдете ли вы впередъ!..
   Движеніемъ быстрѣе молніи, Жемми ударилъ его кулакомъ въ лице... Клумпъ зашатался и протянулъ руки впередъ.
   Этимъ жестомъ, онъ падая, увлекъ за собою Жемми.
   Жемми въ свою очередь, инстинктивно схватился за Михаила. Всѣ трое упали въ пространство.
   По какому то чуду, Михаилъ, обхватилъ ногами балку и повисъ на ней внизъ головой, тогда какъ Жемми, держась за его талью, выдерживалъ на себѣ всю тяжесть Клумпа, впившагося въ него когтями.
   Прошла минута страшныхъ мученій.
   Кто могъ сказать, сколько времени будетъ продолжаться, эта молчаливая драма. Они потеряли сознаніе времени, ужасъ овладѣвалъ ими, кровь приливала въ голову. Вдругъ ноги Михаила ослабѣютъ?.. Слышно было только тяжелое дыханіе.
   Вдругъ Клумпъ почувствовалъ, что его руки скользятъ и невольно онъ разжалъ ихъ, желая ухватиться по выше...
   Раздался ужасный крикъ, Клумпъ упалъ на мостовую и раздробилъ себѣ голову.
   Толчекъ заставилъ остальныхъ подпрыгнуть, но они удержались, Михаилъ по прежнему за балку, Жемми за него. Михаилъ почувствовалъ облегченіе... полтораста фунтовъ тяжести, сразу убавилось.
   Однако онъ не могъ болѣе говорить, кровь приливала ему къ головѣ, но мысли его не переставали работать, отвага не уменьшилась. Тихонько онъ опустилъ одну руку внизъ и схватилъ Жемми за поясъ; тотъ понялъ, что надо было взобраться къ брату на балку. Ужасная минута! Михаилъ чувствовалъ, что желѣзо вонзается ему въ ноги.
   Еще одно усиліе! и вотъ оба брата спасены! здравы и невредимы стоятъ они на балкѣ! А внизу, Клумпъ плавалъ въ своей крови.
   

XIII.
ОПАСНАЯ ДЛЯ МАСИ И Kо.

   Услышавъ раздавшійся снаружи ужасный крикъ, Данъ кинулся въ комнату, гдѣ Нетти стерегла Антонію.
   Молодая дѣвушка, блѣдная отъ страха, указывала дрожащей рукой на окцо, говоря:
   -- Это оттуда! о! этотъ крикъ леденитъ мнѣ кровь!
   Въ одно мгновеніе, Данъ кинулся къ окну, отдернулъ занавѣски, открылъ задвижки закрывавшіе окно.
   При сѣроватомъ свѣтѣ зимней ночи, онъ увидѣлъ въ двухъ шагахъ отъ окна, двѣ приближавшіеся тѣни. Для экзальтированнаго воображенія, это явленіе показалось бы сверхестественнымъ, но Данъ былъ не изъ числа такихъ людей. Онъ вынулъ изъ кармана револьверъ и прицѣлился, по въ эту же самую минуту, повинуясь какому то безотчетному чувству, Нетти схватила его за руку. Раздался выстрѣлъ... но пуля не попала въ цѣль.
   -- Помогите! помогите! раздались два голоса.
   И въ ту же минуту, въ окнѣ появились Михаилъ и Жемми, съ длинными бѣлокурыми волосами, блѣдные отъ усталости. Лампада зажженная около умершей; освѣтила ихъ лица...
   Данъ вскрикнулъ; онъ узналъ ихъ. Это были дѣти, которыхъ онъ видѣлъ вошедшими въ Золотой Гротъ. Въ ту же минуту, другая мысль, мелькнула въ его головѣ.
   -- Войдите! сказалъ онъ. Кто вы такіе? Что вы здѣсь дѣлаете?
   Въ тоже время, онъ пристально всматривался въ нихъ, сосредоточивъ все свое вниманіе на томъ, чтобы припомнить, кого напоминали ему ихъ лица...
   Братья, истомленные всѣмъ происшедшимъ, шатались, не будучи въ состояніи произнести ни слова и искали опоры... Нетти быстро подошла, какъ бы для того чтобы поддержать ихъ...
   Тогда Данъ увидѣлъ странное зрѣлище. Всѣ эти три головы имѣли одни и тѣ же черты лица, точно три копіи одного оригинала...
   -- Какъ ваше имя? вскричалъ Данъ, схвативъ ихъ за руки.
   Михаилъ упалъ въ обморокъ. Жемми еще сохранилъ остатокъ силъ...
   -- Воды! вскричалъ Данъ и скорѣе Мисъ Нетти.
   Голосъ его былъ такъ повелителенъ, приказаніе такъ поспѣшно, что Нетти поспѣшила повиноваться.
   Данъ всталъ на колѣни около молодыхъ людей и сталъ мочить имъ виски. Минуту спустя; они открыли глаза; но мученія испытанныя ими были такъ ужасны, что они не помнили ничего, изъ того что произошло. Своими большими глазами, они съ безпокойствомъ смотрѣли на Дана и Нетти.
   -- Посмотрите хорошенько на этихъ молодыхъ людей, прошепталъ Данъ, обращаясь къ Нетти, не узнаете ли вы ихъ?
   Нетти старалась припомнить. Видно было, что ею овладѣло какое то странное волненіе. Но она сама не понимала, что это такое. Ея сердце сжималось, точно отъ предчувствія чего то важнаго.
   -- Гдѣ мы? прошепталъ Михаилъ, начинавшій приходить въ себя.
   -- У друзей, отвѣчалъ Данъ, не бойтесь ничего.
   Въ тоже время онъ поддерживалъ Михаила, съ трудомъ поднимавшагося на ноги... Жемми смотрѣлъ на Нетти.
   -- Кто вы? снова спросилъ Данъ. Скажите намъ ваше имя.
   Будучи въ состояніи сильнаго нервнаго разстройства, они выдали, тщательно скрываемую ими тайну.
   -- Меня зовутъ Михаилъ Гардвинъ, сказалъ Михаилъ.
   Нетти вскрикнула.
   -- Михаилъ Гардвинъ!
   -- А меня Жемми Гардвинъ! прибавилъ Жемми.
   Нетти страшно поблѣднѣла; она едва могла стоять на ногахъ, Данъ поддержалъ ее въ ту минуту, когда она готова была упасть.
   -- А какъ ваше имя Нетти? тихо спросилъ онъ.
   Нетти выпрямилась и бросилась къ молодымъ людямъ съ открытыми объятіями.
   -- Меня зовутъ Нетти Гардвинъ! я ваша сестра! вскричала она...
   -- Сестра! повторили вмѣстѣ Михаилъ и Жемми.
   -- О! мои дорогіе, мои милые братья, сколько я васъ искала! сколько я плакала...
   Всѣ трое стояли обнявшись. Данъ любовался на эту прекрасную группу.
   Вдругъ, Михаилъ взялъ сестру за голову и отстранивъ ее немного, спросилъ:
   -- А наша мать?
   Нетти опустила голову и крупныя слезы покатились у нея изъ глазъ.
   -- Умерла! умерла! о! проклятіе! мы вернулись слишкомъ поздно!
   -- Да, умерла! несчастная женщина! прошептала Нетти; умерла отъ нищеты и голода., умерла въ госпиталѣ для бѣдныхъ, въ который входятъ только для того, чтобы умереть... О! еслибъ вы знали, какъ она, передъ смертью, звала васъ!
   -- Умерла! повторилъ Михаилъ. Убита, убійцами отца!...
   -- Какъ! что значатъ эти слова? вскричала Нетти; какая ужасная тайна извѣстна вамъ!..
   -- Сестра, сказалъ Жемми торжественнымъ голосомъ, мы пришли, чтобы отмстить за смерть нашего отца, Марка Гардвина, убитаго въ Скалистыхъ горахъ...
   -- Погодите, вскричала Нетти. Не на это ли ужасное происшествіе намекала моя мать, когда призвавъ меня къ себѣ... на ея смертномъ одрѣ... она сказала мнѣ: помни эти два имени... и если ты встрѣтишь на твоемъ пути, двухъ людей носящихъ эти имена, отвернись отъ нихъ, какъ отъ гадины.
   -- Эти имена? сказалъ задыхаясь Михаилъ.
   -- Она сказала мнѣ ихъ... и я ихъ не забыла... одинъ изъ этихъ людей уже умеръ; его звали Тиллингастъ... другой -- живъ, его имя Адамъ Маси!..
   Данъ поспѣшно подошелъ.
   -- Наконецъ! вскричалъ онъ. Вотъ преступленіе, которое я прочиталъ на лицѣ этого человѣка! Наконецъ я свергну этого гиганта зла и порока!..
   -- Не знаете ли вы, продолжала Нетти, что случилось съ нашимъ двоюроднымъ братомъ Джономъ, сыномъ дяди Михаила?.. Пасторъ воспитавшій насъ, который теперь уже умеръ, открылъ намъ ужасную драму, въ которой погибли нашъ отецъ и дядя...что касается до Джона...
   Тутъ Михаилъ понизилъ голосъ.
   -- То пасторъ сказалъ намъ, что Джонъ пошелъ по дурной дорогѣ и живетъ въ Нью-Іоркѣ, подъ прозвищемъ Бама!...
   Данъ вздрогнулъ, такъ какъ онъ, знавшій въ совершенствѣ всѣ трущобы Нью-Іорка, уже узналъ въ мнимомъ Гюгѣ Барнетѣ, бывшаго посѣтителя Стараго Знамени...
   -- Ну, вскричалъ Данъ, борьба начинается; съ одной стороны, дѣти жертвы и съ ними Эвансъ и Лонгсвордъ; съ другой -- разбойники, какъ Маси, Вартонъ и Барнетъ. И Данъ Іокъ клянется, что хоть бы онъ долженъ былъ погибнуть, онъ будетъ также бороться, безъ пощады, безъ отдыха.
   И взявъ Нетти за руки:
   -- Терпѣніе и мужество! сказалъ онъ. Міръ принадлежитъ не однимъ мошенникамъ!
   

XIV.
НЕНАВИСТЬ ГОРБАТОЙ.

   Что же дѣлалъ въ это время Бамъ?
   Онъ сдѣлался соучастникомъ Маси и Вартона, въ приготовляемой ими страшной драмѣ.
   За отказомъ Лонгсворда, онъ принялъ на себя приготовленіе и исполненіе экспедиціи въ Франклинъ.
   Трипъ и Мопъ были его вѣрными сподвижниками.
   Послѣднее ихъ совѣщаніе происходило далеко за полночь, въ тавернѣ Стараго Знамени.
   Дождь лилъ ливмя.
   Какъ кажется, Бамъ хорошо обдѣлалъ дѣло, потому что выходя изъ Стараго Знамени, Трипъ и Мопъ, предались самому необыкновенному хореографическому упражненію и увлеченные энтузіазмомъ, принялись кричать на весь Бакстеръ-Стритъ: да здравствуетъ Бамъ!
   Въ самомъ дѣлѣ, они получили не только тщательныя приказанія, но и множество долларовъ, которые казались имъ легче пуха. Читатель навѣрное уже угадалъ, каково было данное имъ порученіе: надо было набрать, въ низшихъ слояхъ Нью-Іорскихъ воровъ, человѣкъ двѣнадцать, людей рѣшительныхъ, готовыхъ отправиться на Западъ, для чего доллары должны были служить могущественнымъ помощникомъ. Но Трипъ и Мопъ не знали, что Бамъ, подъ наружнымъ великодушіемъ, съ которымъ онъ принялъ ихъ разскаяніе, скрывалъ намѣренія, далеко не успокоительныя д ким странным существом была эта женщина с чересчур высокими плечами, суровыми чертами лица и вдобавок, сильно хромавшая. В эту минуту она была укутана в белый пеньюар, и в этом костюме, со своим страдальческим и худым лицом, блестящими глазами, опирающаяся на палку, она казалась привидением.
   Бам, вымокший до нитки, покрытый грязью, ничем не напоминал изящного джентльмена, называвшего себя Гуго Барнетом. Эффи скорей узнала бы в нем того, кого она однажды ночью привела к умирающему отцу.
   Увидя жену, он сделал нетерпеливое движение.
   -- Опять вы! -- воскликнул он. -- Что вам угодно и что означает ваш постоянный надзор?
   Мария посмотрела ему в лицо и глаза ее блеснули гневом.
   -- Мне нужно переговорить с вами, -- сказала она отрывисто, -- но я подожду пока вы снимете с себя доспехи ночного бродяги.
   Вам невольно чувствовал какую-то робость перед этой женщиной, ум которой он уже оценил.
   -- Ну, хорошо, подождите. Я сейчас приду.
   Он прошел в свою спальню, через несколько минут вышел оттуда и стал у камина. Высокая фигура его надменно возвышалась над тщедушным созданием, устремившим на него глаза, полные ненависти и презрения.
   Мария злобно усмехнулась:
   -- О! Как я понимаю вас! -- сказала она своим тонким, надтреснутым голосом. -- Как бы вам хотелось растоптать меня...
   Вам молча смотрел на нее.
   -- Взгляните на меня хорошенько, -- продолжала она, -- и поймите меня. Я безобразна, во мне пет ничего женственного... я горбата, я гадка... я все это знаю. Я никогда не думала... никогда не желала внушить кому бы то ни было любовь к себе. Для всех,, и для вас также -- я жалка, если не противна... Но вы должны знать, что то самое отвращение, которое питают ко мне окружающие, -- я, со своей стороны, чувствую к ним...
   Она говорила это холодно, отчетливо, ледяным тоном. Бам слушал.
   -- Есть человек, который с самого моего грустного детства не проявлял ко мне ничего, кроме холодности и презрения. Равнодушный по природе, лишенный всякого человеческого чувства, озабоченный, кроме того, своими делами, он не подарил бедному убогому созданью ни одного нежного слова, ни одного приветливого взгляда. Этому человеку я изо всех сил пыталась внушить хотя бы сострадание, которого я была достойна... Понимая, что я существо бесполезное, неприятное для глаз, что я не могу льстить чьему бы то ни было самолюбию, я пыталась стать такой доброй, такой ласковой, любящей, что каждый поневоле был вынужден бросать мне, как милостыню, ласковый взгляд... Из глубины моего страшного одиночества я сотни раз умоляла о помощи...
   Ее сухой голос ослабел на мгновение. В нем слышалось волнение. Но, овладев собой, она снова обрела обычную холодность и спокойствие.
   -- Меня отталкивали, мной пренебрегали. Когда я, малютка, просила ласки или поцелуя... когда рука моя искала другую руку -- меня прогоняли с жестом нетерпения... И вот -- слушайте меня внимательно -- однажды все мое влечение к добру сменилось влечением ко злу... Зародыш любви превратился в зародыш ненависти... и эта ненависть разрасталась, крепла, завладела всем сердцем моим... Я ненавижу! Ненавижу! И больше всех на свете ненавижу того, кто осмеливается называться моим отцом, того, чьим зятем вы стали, мистер Барнет, -- банкира Арнольда Меси!
   Вам был невозмутим.
   -- О, вы еще не знаете, -- продолжала она, -- что значит ненависть калеки, несчастного создания, не имеющего надежды ни на одну из человеческих радостей! Да, я ненавижу его, моего отца... в этом не признаются... это чудовищно... но я настоящая американка и говорю, что думаю... Если вы боитесь меня -- тем лучше, я только этого и добиваюсь...
   -- Зачем вы говорите мне все это? -- спросил он. -- Что мне за дело до вашей ненависти или любви?
   Она перебила его движением руки.
   -- Зачем я вам говорю это? Потому, что наконец настал день, когда я увидела возможность мщения,,. потому что я вас заставлю помочь мне...
   -- Я помогу вам? -- воскликнул Бам. -- Не много ли вы на себя берете?
   -- Я вам кажусь чудовищем? Верю!.. Но, тем не менее, вы мне поможете -- и сейчас поймете почему... Недавно отец мой вошел в мою комнату и без всяких предисловий выразил мне свою волю: я должна была выйти за вас замуж... Я, калека, приговоренная к безбрачию -- и вдруг меня приковывают к какому-то человеку... меня лишают последнего блага -- моей свободы!.. Это гнусность! Это преступление!.. Я высказала мое отвращение к браку, я умоляла его. Да, Барнет, я умоляла... Он сказал: "Я хочу!" Я отвечала: "Хорошо!"... Вы пришли... и я ваша жена... А теперь я объясню вам, почему я ненавижу вас, которому меня продали... почему я говорю с вами откровенно, цинично, если хотите, и почему, наконец, вы будете подчиняться мне!
   -- Вот как? -- спросил с улыбкой Вам. -- Вы одаряете меня своей ненавистью?
   -- О, не смейтесь, -- перебила она резко. -- Потому что, возможно, очень скоро будете сожалеть, что насмехались надо мной. Помолчите пока. Итак, вы явились... Когда вы увидели меня в первый раз, то даже не взяли на себя труд скрыть от меня свое впечатление... Это была смесь жалости с отвращением. До отвращения мне мало дела, а жалости я не хочу! Я даже одно время думала, что, увидя мое безобразие, вы посовеститесь и откажетесь от постыдного брака. Вы не отказались. Позже я поняла, что вы не могли отказаться. Желая узнать, до чего дойдет ваша низость, я выказывала радость, которой, конечно, не чувствовала. Вы унизились до бесстыдных любезностей. Нет, я не забыла всего этого! Вы шептали мне на ухо нечто, похожее на приторные слова любви. Я содрогалась от стыда и бешенства, и не знаю, что помешало мне плюнуть вам в лицо. Но я сказала себе, что, возможно, через вас я. найду путь к единственной цели моей жизни -- к мщению и... не ошиблась. Судите сами...
   По мере того, как Мария говорила, голое ее становился чище и звонче. Я рассудила так: "Этот человек женится на мне. Я внушаю ему отвращение. Никакое чувство, даже сожаление, не влечет его ко мне... С другой стороны, отец мой нисколько не заботится о моем счастье или несчастье... Всё это доказывает, что я в настоящее время предмет торга, или кольцо цепочки, соединяющей этих двух людей.. Они оба нуждаются во взаимной гарантии.... гарантию эту составляю я..." Правильно ли я рассуждала? Да или нет?
   Вам вздрогнул. Ясность ума, трезвость суждений, холодная и резкая логика ужасали его больше, чем прежнее бешенство.
   -- Вы, кажется, уже не смеетесь, -- продолжала безжалостная женщина. -- Вы боитесь Меси, Меси боится вас. Между вами существует тайна, разглашение которой может погубить вас обоих...
   -- Что вы имеете в виду?
   -- Ах, вы не понимаете? Извольте... В деловых кругах Нью-Йорка неожиданно появляется некий Гуго Барнет, который также неожиданно становится компаньоном одного из крупнейших банкиров. Почему? Кроме того, он не обнаруживает никаких способностей к финансовой деятельности и никаких, подчеркиваю, никаких деловых качеств. Доказательством существования тайного сговора прежде всего является ваше ничтожество...
   -- Сударыня! -- вскипел Бам: -- Вы забываете, с кем вы говорите!
   -- С кем я говорю? О, такое не забывается! Я говорю с представителем грязного дна Нью-Йорка, с мошенником и вором!
   Бам шагнул к ней.
   -- Стойте, Бам! Я понимаю: вы способны убить. Да вам не привыкать, не так ли? Ну-ну, не горячитесь... В данном случае мне все равно, кто вы такой. Я хочу договориться с вами.
   -- Со мной? Никогда...
   --Да, с вами. И вы примете мои условия. Потому что они выгодны вам...
   -- Говорите, -- сказал Бам.
   -- Я знаю, кто вы такой, -- продолжала холодным тоном Мария. -- Вследствие этого я передала моему адвокату в запечатанном конверте жалобу, которая разоблачает вас. Я хотела получить дополнительные сведения... Впрочем, того, что я знаю, вполне достаточно, чтоб мотивировать просьбу о разводе.... Завтра в двенадцать часов дня этому адвокату приказано распечатать конверт. Если вы меня убьете, как ловко бы вы ни скрыли это преступление, -- будьте уверены, что этой бумаги будет достаточно, чтобы полиция заинтересовалась моим исчезновением и вашей личностью. Как видите, нам лучше договориться на взаимовыгодных условиях...
   -- Продолжайте, -- сказал Бам.
   -- Я сказала вам, что ненавижу одного человека, что хочу заставить его искупить все перенесенные мною пытки... что это цель жизни моей, моя единственная мечта, единственная надежда... Прошу вас: откройте мне тайну моего отца, и я не только не буду мешать вам, я стану вашей рабой, вашей собакой. Я хочу знать тайну этого человека не для того, чтобы опозорить его публично, а чтобы он испытал все то, чему он подвергал меня. Скажите мне, какое преступление он совершил? Только скажите -- и в награду
   за это открытие я клянусь сохранить вам то богатство, за которое вы продали себя.
   -- А если я откажусь?
   -- Я опозорю вас, и кто знает, не пострадает ли и тот человек, когда раскроются ваши низости...
   -- Если вы разорите вашего отца, то разорите и себя.
   -- А что мне за дело до себя? Вы думаете, я боюсь нищеты? Нет, пусть я останусь без хлеба, без крова, в холоде, в голоде, лишь бы отомстить!.. Вы не знаете, сколько собралось во мне злобы, сколько я могу насчитать мук, пыток, перенесенных мной! Он убил мою мать! Если я горбата, то это потому, что однажды в припадке бешенства он выхватил меня из рук кормилицы и швырнул об пол! Ему я обязана моим физическим и нравственным уродством! Итак, выбирайте: или вы погибли оба, или вы предадите его... Теперь вы меня знаете... Отвечайте!
   -- Миссис Барнет, -- сказал Бам -- будьте в этой комнате завтра в двенадцать часов. Пока ничего не предпринимайте. Заберите у адвоката это бессмысленное заявление и мы поговорим...
   Ее глаза вспыхнули надеждой
   -- Вы согласны?..
   -- Мы поговорим, -- повторил Бам.

15. Сила листка бумаги

   Остаток ночи Бам провел в раздумьях. Утром он явился в кабинет Арнольда Меси Тот выслушал его внимательно и не выказал никакого удивления относительно чувств, которые питала к нему дочь.
   -- Итак, -- сказал он, помолчав, -- перед нами возникают определенные препятствия. Что ж, на то и существуют препятствия, чтобы их преодолевать!
   Перед Бамом сидел хладнокровный игрок, Привыкший смотреть на зеленое сукно как на поле сражения.
   -- Не будем забывать, -- продолжал он, -- ваших трех друзей (он сделал ироническое ударение на последнем слове) -- Трипа, Мопа и Догги... Они знают все и потому опасны... Есть еще один, которому я не доверяю еще больше. Я имею в виду Бартона... Одним словом, если я по разучился считать, то нам необходимо избавиться от пяти лиц.
   Бам смотрел на него с восхищением, ловя каждое слово.
   -- Будущее ваших друзей из "Старого Флага", -- заговорил опять Меси, -- устроено, потому что теперь мы немедленно приступим к нефтяной операции. Итак, Трип, Моп и Догги -- ваша забота.
   -- Моя, -- подтвердил Бам.
   -- Что касается Бартона, -- продолжал Меси, -- я придумал для этого дорогого друга самый оригинальный план, где главным действующим лицом будет тот Лонгсворд, о котором я говорил вам... Тут присутствует жажда мести, которую легко эксплуатировать... И Бартон искупит, как того требует правосудие, и прошлые свои грешки и убийство своей жены Антонии. А миссис Барнет потрудитесь пригласить в мой кабинет. Пока я буду с ней разговаривать, надеюсь, весьма дружелюбно, съездите от моего имени к доктору Биллингтону, в Бовери, и попросите его немедленно явиться ко мне. Вы посидите с ним в соседней комнате. Не следует, как вы, впрочем, и сами понимаете, подслушивать наш разговор, потому что было бы весьма прискорбно вмешать еще и этого человека в наши интимные дела и тем увеличить число тех, кто нам мешает. Только когда вы мне понадобитесь, я позову. Вы поняли?
   Бам встал. Он чувствовал, что находится перед большим знатоком своего дела.
   -- Ну-с, -- прибавил Меси, -- начинаете ли вы наконец успокаиваться? Вы сначала почти испугали меня... и если бы я не знал вас так хорошо, то усомнился бы в вашей храбрости...
   Он выпрямился и лицо его стало каменным.
   -- Вы еще не знаете меня, Гуго. Арнольд Меси не отступает никогда и ни перед чем... Сказать вам больше? Я хочу быть с вами откровенным... Вы один достойны понимать меня... Вчера группа избирателей предложила мне выставить свою кандидатуру на выборы губернатора штата Нью-Йорк! Вот так... А теперь -- поторопитесь. Время -- деньги.
   Не успела за Бамом закрыться дверь, как банкир откинулся на спинку кресла и захохотал.
   -- Идиот, -- прошептал он, -- он не понимает, что, ликвидировав остальных, я должен буду заняться именно им, змеенышем Джоном Гардвином!
   Через несколько минут Мария входила в кабинет отца.
   -- Вы меня звали?
   -- Ваш муж только что вышел отсюда, -- сказал Меси.
   -- А! -- произнесла Мария, и ни одна черта ее лица не выразила удивления. -- Это все, что вы хотели мне сообщить?
   -- Я удивлен вашим безрассудством.
   -- Моим безрассудством?
   -- Как! Вы обращаетесь к этому честнейшему человеку, моему зятю, кстати, вдвойне обязанному, так как я не только дал ему такую подругу, но предоставил еще и положение, вполне соответствующее его честолюбивым мечтам...
   Улыбка Меси была полна жестокой иронии.
   -- И вдруг, -- продолжал он, -- вы предлагаете мистеру Барнету предоставить вам возможность погубить меня... предполагая, что это возможно.,. Какое безрассудство!
   -- Подлец, -- прошептала Мария.
   -- Зачем же так называть его, скажите, пожалуйста? Его поступок совершенно естественен и вполне логичен. Гуго Барнет -- человек благодарный, в чем вы не можете сомневаться, и он доказывает мне свою благодарность, предупреждая о грозящей опасности...
   -- И что же вы решили предпринять?
   -- Ничего особенного, дорогое дитя мое, -- произнес Меси металлическим голосом, -- я уже встречал на своем пути людей, имевших смелость нападать на меня... И знаете, как я называл их?
   Он остановился на минуту, как бы ожидая ответа. Мария молчала, упорно остановив на нем глаза.
   -- Вы не отвечаете?.. Ну, так я скажу вам... Я называл их сумасшедшими...
   -- Ну и что?
   -- А то, дорогая моя, что в данном случае я не ограничусь личным мнением по этому поводу. Я зафиксирую ваше" помешательство законным путем,
   Мария выпрямилась на своих кривых ногах, и зрачки ее расширились от ужаса,
   -- Что вы хотите сказать? -- вскрикнула она. -- Какую новую подлость вы замышляете?
   Меси позвонил.
   -- Передайте доктору Биллингтону, что он мне нужен!
   Через минуту в кабинет вошли Бам и доктор Биллингтон. Его гладко выбритое лицо было окаймлено длинными, белыми как снег бакенбардами, а вокруг блестящего черепа вились такие же белые локоны. Щеки были покрыты легким пушком, как у молодой девушки. Гладкий лоб. Мягкое выражение голубых глаз... Безукоризненный костюм. Доктор подошел к Меси с развязностью ученого, считающего себя равным сильным мира сего, и горячо пожал руку банкира.
   Меси бросил на него многозначительный взгляд.
   -- Доктор, -- сказал Меси, -- мы знаем, что вы -- светило науки, и потому я обратился именно к вам, чтобы вы разрешили задачу, весьма волнующую меня...
   Банкир встал и сделал шаг к дочери. Она, неподвижная, прислонилась к темной стене, на которой выделялось ее лицо, бледное, как у мертвеца.
   -- Доктор, -- продолжал Меси спокойным, ясным голосом, -- миссис Барнет, моя дочь, помешана... и я пригласил вас, чтоб засвидетельствовать ее болезненное состояние...
   Мария выпрямилась, как будто по всему ее организму пробежал электрический ток... И произошел странный феномен....
   Хромая шла прямо... Она не опиралась на палку!.. Подойдя к Меси, она дала ему пощечину.
   -- Подлец и негодяй!
   Меси схватил се за руку и отбросил так сильно, что она отлетела и стукнулась головой об угол камина.
   -- Вы видели, доктор, -- сказал банкир. -- Пишите! Без малейшего возражения доктор Биллингтон присел к письменному столу, взял перо, попробовал на ногте, хорошо ли оно, обмакнул в чернильницу, отряхнул и начал писать...
   -- Имя этой дамы?
   -- Мария Меси, -- ответил отец, -- родилась в Нью-Йорке, замужем за Гуго Барнетом...
   -- Хорошо. С каких пор стали появляться симптомы умопомешательства?
   -- С месяц тому назад...
   -- В какой форме?
   -- Ярость... угрозы... затем галлюцинации... фантастические обвинения, как против мужа, так и против меня. Наконец, агрессивные действия, одно из которых вы сами только что наблюдали.
   -- Что прямо доказывает, -- продолжал доктор, читая вслух то, что он написал, -- манию, осложненную навязчивыми идеями, беспорядочными движениями и постоянно нарастающей агрессивностью, опасной сколько же для самой больной, столько и для окружающих.
   -- Особенность этой мании, -- перебил Меси, -- ненависть к семейству.
   -- Отлично, отлично! -- кивнул Биллингтон. -- Итак, явное расстройство психики... И что вы намерены предпринять?
   -- Поместить ее в лечебницу, где за ней был бы необходимый уход.
   -- Вполне разумная мера!
   И Биллингтон закончил свидетельство таким образом:
   -- В силу этих отклонений, я, нижеподписавшийся доктор медицины, нахожу необходимым отправить вышеназванную миссис Барнет, урожденную Меси, в заведение доктора Коули, не взирая на ее сопротивление и призывая власти оказать содействие в исполнении этой меры, важной столько же для больной, сколько и для общественной безопасности.
   Меси взял бумагу и внимательно прочел ее.
   -- Хорошо, доктор. Пришлите счет.. Доктор раскланялся и вышел.
   Пока продолжалась эта жестокая комедия, Мария, прижавшись в углу около камина, казалось, ничего не слышала, ничего не понимала... Но, в то мгновение, когда закрылась дверь, ее гальванизированный организм пронзил ток. Она попыталась встать, но во время падения у нее выпала из рук палка. Напрасно старалась она ногтями уцепиться за стену... у нее не было точки опоры.
   -- Помогите! Помогите! --задыхаясь, кричала она. -- Сумасшедшая! Нет! Я не помешана! Я знаю, я понимаю, что говорю и что хочу сказать! О, я отомщу! Ко мне! Сюда! Помогите!
   -- Вы поняли меня? -- сказал Меси Барнету. -- Пусть теперь она говорит что угодно. Холодный душ доктора Коули поможет ей прийти в себя.
   Он позвонил.
   -- Заложите экипаж, -- приказал он. -- Пусть два самых сильных лакея пойдут с мистером Барнетом проводить мою бедную дочь в лечебницу!
   Она ползала... она валялась на полу... Лакеи вошли. Бам взял Марию за руку. Она отчаянно вырывалась, кричала, угрожала, проклинала... Бам грубо схватил ее. Она ногтями царапала ему лицо, а он так сильно сжимал ее, что чуть не задушил. Карета ожидала во дворе. Бам бросил несчастную в глубину кареты и сел рядом. Против них -- два лакея, готовые в случае надобности помочь ему
   Кучер ударил по лошадям. Как только они проехали ворота, Мария резким движением вырвалась из рук Бама и, разбив стекло кулаком, закричала:
   -- Помогите! Я не помешана!.. Это подлость! Полисмен, услышав эти отчаянные крики, схватил лошадей под уздцы и остановил их. Потом, узнав карету Меси, подошел к дверцам.
   Бам вынул из кармана свидетельство доктора Биллингтона и предъявил его полисмену.
   -- Спасите меня! -- кричала Мария. -- Это заговор! Я не помешана!
   Полисмен спокойно сложил свидетельство и вернул его Барнету.
   -- Чтоб избавить вас от затруднений -- сказал он, -- я могу, если вам угодно, сесть возле кучера.
   Мария дико вскрикнула и упала на подушки. И вот, с полисменом на козлах, карета с лошадьми, пущенными в галоп, летела к дому доктора Коули, в Йорксвилль.

16. Условия задачи

   Пока Меси и Бам предпринимали меры предосторожности, человек, о котором они ничего не знали, а если и знали, то лишь его имя, известное всей Америке, а именно Дан Йорк, готовил им будущее, совершенно достойное их.
   Мы находим его гуляющим по Нью-Йорку, углубленным в свои размышления. Неоднократно Дан Йорк брался за почти неразрешимые задачи. Но никогда ему еще не случалось сталкиваться с таким нагромождением трудностей.
   Оружие, которым сражались Меси и его шайка, было весьма мощным, и Дан Йорк вполне сознавал это. Что же было в руках у Дана? Тут нам необходимо резюмировать то, что ему рассказали братья и сестра Гардвины.
   Читатель, конечно, не забыл, что перед отъездом Марк Гардвин, предвидя опасности и сложности предстоящего дела, отослал в Нью-Йорк жену с дочерью, а двух сыновей поручил заботам пастора Бирмана.
   Миссис Гардвим, снабженная достаточной суммой денег, чтобы дождаться результата смелого предприятия двух братьев, поселилась на время в Нью-Йорке. Там она остановилась в одном пансионе, где аккуратно получала письма своего мужа. Но вдруг поток писем иссяк. Это было тем более странно для нее, что последнее письмо, отправленное из форта Касдвик, было полно оптимизма и самых радужных надежд. "Подожди еще немного, -- писал ей Марк, -- и я приеду за тобой с обоими нашими сыновьями. Сообщение между Востоком и Скалистыми горами затруднительно, а потому не удивляйся, если ты некоторое время не будешь получать писем..."
   Миссис Гардвин терпеливо ждала. Прошло два, три месяца... Ею овладело беспокойство. Да и средства, выделенные для жизни в Нью-Йорке, стали истощаться с угрожающей быстротой. Она написала пастору Бирману, но тот отвечал ей, что со дня отъезда братьев он никаких известий о них не имеет, и призывал ее к терпению и покорности судьбе. Наконец, несчастная женщина решилась на отважный шаг: она не могла больше оставаться в неизвестности и решила поехать на Запад, чтобы отыскать своего мужа и детей. Оставив дочь на попечение миссис Симоне, она поехала...
   Это путешествие было печальным и долгим. После долгих поисков ей удалось наконец разыскать потерянные следы... Но какое ужасное открытие!.. Несчастная женщина нашла некоторых людей, если не принимавших участие в страшном преступлении, то присутствовавших при нем. И вот она услышала имена двух главных обвинителей, услышала и не забыла. Это были Сэмюэль Тиллингест и Арнольд Меси.
   Но где из разыскать? Этого никто не знал. Предполагали, что они уехали в Нью-Йорк. Напрасно бедной женщине передавали подробности случившейся трагедии -- ничто не могло убедить ее в правдивости этого рассказа. "Нет, -- думала она, --не может быть, чтобы Том убил своего брата!" Она не допускала возможности даже ссоры между ними.
   Значит, эти два свидетеля, Меси и Тиллингест лгали, а если это была ложь, то ими руководило преступное намерение. И чем больше миссис Гардвин задумывалась над этой страшной тайной, тем более убеждалась, что оба брата пали жертвой гнусного преступления.
   И тогда вдова решила непременно исполнить два дела: отыскать своих сыновей, Майкла и Джимми, а также любой ценой доказать невинность Марка и Тома Гардвинов.
   Вскоре ее постиг новый удар. Злой рок шел следом за ней. Пастор Бирман покинул город уже шесть месяцев тому назад, увезя с собой ее сыновей, и никто не знал, куда именно, хотя и предполагали, Что они поселились в Калифорнии, где-нибудь близ Сан-Франциско.
   -- Надо ехать дальше, -- сказала бедная женщина, чувствуя, что теряет рассудок.
   Но напрасны были все усилия! Она прошла пешком всю эту громадную страну именно в то время, когда так называемая золотая лихорадка была там в полном разгаре. Почти никто не сочувствовал женщине, искавшей своих детей, и в ответ на расспросы ее грубо отталкивали. Таким образом она должна была отказаться и от надежды найти пастора тем более, что ей сказали, будто он умер, а ее сыновья куда-то ушли...
   Ее силы настолько иссякли, что она не раз приходила к мысли о желанной смерти. Но тут возникало перед ее глазами невинное личико дочери, и материнское сердце собирало последние остатки сил, и она шла дальше, проклиная землю, поглотившую столько дорогого для нее.
   Бледная как привидение, добралась она снова до Нью-Йорка. Но и тут она боялась сделать последний шаг, не зная, найдет ли свою дочь, или какое-нибудь новое несчастье ожидает ее. И вот как-то вечером она постучала в дверь миссис Симонс, но так тихо, что едва можно было расслышать. Дверь отворилась... Раздались два крика... Нетти была в объятиях своей матери, которая пошатнулась и упала на пол.
   Когда она пришла в себя, то, не произнося ни слова, взяла дочку за руку и вышла с ней на улицу Это все произошло в отсутствие миссис Симоне, которая, конечно, не отпустила бы их. Но у несчастной, рассудок которой помрачился, была только одна мысль: идти, идти, идти бесконечно. И вот, увлекая за собой Нетти, прижимавшуюся к ней с горьким плачем, она побежала
   улицам Нью-Йорка. Была холодная, темная зимняя очь, но она не чувствовала ни холода, ни голода, и из ее опухших ног текла кровь. Малютка плакала и просила есть.
   Наконец на углу одной из улиц вдова упала и конвульсивно прижала к груди ребенка. Люди, проходившие мимо, с любопытством смотрели на этот жалкий символ нищеты. Нетти не забыла этой ужасной сцены и, спустя много лет написала картину...
   Мать очнулась уже в больнице для бедных. Дочь была при ней... Девочка с ужасом смотрела на несчастную женщину, метавшуюся в горячке, и не осознавала, что через считанные минуты станет сиротой.
   Вдруг вдова Гардвин приподнялась и, проведя исхудалыми пальцами по вискам, сказала тихо, но твердо:
   -- Нетти! Твой отец убит. Я тебе назову два имени... Это его убийцы -- Арнольд Меси и Сэмюэль Тиллингест. Не забудь... Повтори...
   Девочка повторила эти имена, плохо представляя себе значение слова "убийцы".
   А через минуту бледная женщина откинулась на подушки и умерла.
   Ребенка выгнали из больницы, так как это заведение не было приютом для сирот. Малютка видела, как какие-то люди опустили гроб в яму, которую потом забросали землей, -- и с криком убежала. Тогда-то миссис Симонс снова приютила ее. Много лет спустя Нетти поняла значение слов своей матери, но эта история продолжала оставаться для нее тайной до тех пор, пока она не встретилась с братьями...
   Что же рассказал мальчикам пастор Бирман? Пастор Бирман один из первых услышал про убийство на Чертовой горе. Имя Тома произносилось с презрением и ужасом.
   Мнимое преступление дяди отразилось на племянниках. Напрасно пастор защищал своих воспитанников. Он пошел дальше -- стал открыто и повсюду доказывать, что признает одинаково невинными как Тома, так и Марка. Но, несмотря на его пасторский авторитет и на все его усилия, пребывание бедных детей в Антиохии стало для них невыносимым. На них показывали пальцами, их оскорбляли. Постепенно всеобщая антипатия к безвинным существам достигла таких размерен, что пастор понял бесполезность своей защиты. И вот в это самое время он получил письмо от вдовы Марка. Все сведения, которые он имел по этому делу, казались ему такими чудовищными, такими невероятными, что он не решился изложить вдове то, что рассчитывал еще обличить как ложь. И потому он отвечал ей общими фразами.
   Потом, решившись предпринять последнюю попытку, тем более, что ему казалось невозможным оставаться там, где его воспитанники подвергались столь незаслуженным преследованиям, он поехал к Скалистым горам, чтобы тщательно исследовать обстоятельства, сопутствующие гибели обоих братьев.
   Но лишь только он достиг цели своего путешествия, как появились обстоятельства, которые привели его к результату, противоположному тому, которого он ожидал
   Пастор едва успел приехать в городок, как однажды вечером вдруг услышал сильный стук в свою дверь. На улице раздавались страшные крики. Пастор поторопился отворить. Он был храбрым человеком, готовым прийти на помощь страждущим.
   Перед домом стояла толпа.
   -- Что означает этот шум, -- спросил Бирман, -- и что вам нужно от меня?
   -- Вы пастор? -- спросил грубый голос.
   -- Да.
   -- Вы нам нужны!
   -- Я никогда не отказывал в помощи кому бы то ни было. В чем дело?
   -- Пастора! Пастора! Ведите пастора! -- кричали в толпе. Бирман приблизился к толпе.
   -- Повторяю вам, -- сказал он, -- что я всегда готов исполнить свои обязанности. Кричать вовсе не требуется. Скажите, чего вы хотите от меня, и если причины, по которым я, как пастор, вам нужен, окажутся основательными, то я пойду с вами.
   В ту же минуту появилась другая толпа, гоня перед собой палками и пинками какого-то несчастного, который, шатаясь, с окровавленным лицом, бежал, ничего не видя перед собой.
   Это был человек громадного роста с грубым лицом. Одежда на нем висела клочьями. Пастор растолкал толпу, стоящую у его дверей, и, встав на пути второй толпы, произнес:
   -- Во имя Бога я вам запрещаю трогать этого человека! Раненый уцепился за своего спасителя и, дрожа от ужаса, вопил:
   -- Спасите меня!.. Спасите! Они хотят убить меня!
   -- Смерть ему! Смерть! Линч! -- ревела толпа, остановившаяся однако перед священником, смелый поступок которого обезоружил даже самых отчаянных.
   -- Какое преступление совершил этот человек? -- спросил пастор.
   Раздались яростные крики. Наконец все смолкли, и один из них сказал:
   -- Он убил своего товарища с целью обокрасть его!
   -- Нет! Это неправда! -- ревел несчастный.
   -- Оставьте меня наедине с этим человеком, -- сказал священник таким повелительным тоном, что все инстинктивно отступили...
   Пастор отвел его в сторону.
   -- Как тебя зовут? -- спросил он,
   -- Питер Роллингс!
   -- Роллингс!--воскликнул священник. -- Это ты председательствовал в кровавом суде, который приговорил к смерти Тома Гардвина?
   Роллингс -- это действительно был он -- посмотрел на пастора как-то дико, будто охваченный новым ужасом.
   -- Молчите!.. Не говорите об этом!..
   -- Отвечай! -- повелительно сказал священник.
   -- Но если я вас отвечу... вы меня бросите?
   -- Нет, клянусь тебе... и с опасностью для собственной жизни, какой бы ответ ты не дал мне, я буду защищать тебя... Но, в свою очередь, скажи мне всю правду!
   -- Вы меня не обманете?.. Пастор ведь не может лгать... Нуда, я сознаюсь --это я, я!..
   -- И ты осудил невинного, ты был причиной его смерти! Скажи, ведь Том Гардвин не убивал своего брата?
   --Да разве я знаю?--отвечал Роллингс--Ведь на то был суд. Это суд Линча вынес приговор, а не я... Пастор посмотрел ему прямо в глаза.
   -- Скажи мне все, что знаешь. Был ли этот человек виновен?
   Роллингс дрожал всем телом.
   -- Говори, приказываю тебе. Если же ты будешь молчать или лгать, то я сейчас же уйду, а ты знаешь, чего жаждет эта толпа.
   -- Нет! Нет! Не покидайте меня... Он колебался...
   -- Ну?.. Поторопись. Толпа теряет терпение. И вспомни, Роллингс, об участи Тома Гардвина...
   -- Он был невиновен, -- прошептал Роллингс.
   -- Откуда ты это знаешь? Быстро! Говори!
   -- Вот... Когда толпа кинулась на Тома, как вот сейчас на меня, ко мне подошел какой-то человек... Он всунул мне в руку кусок золота и сказал: "Устрой так, чтобы этого человека повесили". Я был пьян... И не помню ничего...
   -- А кто был этот человек?
   -- Я его не знаю, в этом могу поклясться... Что бы мне стоило назвать вам его имя? Я этим больше не интересовался. Помню, что были два свидетеля. Вы можете разыскать их. Это, должно быть, один из них...
   -- Но при них был ребенок. Что же с ним случилось?
   -- О нем я слышал, что он рыскает по свету. Его зовут Бам... Поищите его около Нью-Йорка или где-нибудь на каторге.
   Не успел Роллингс проговорить эти слова, как толпа снова взревела. Несколько человек направились к пастору.
   -- Кончил ты свои нежности? -- проворчал один из них грубым голосом. -- Нам нужен этот человек, иначе...
   И он махал пикой, острие которой почти дотрагивалось до головы пастора.
   -- Виновен ли ты? -- быстро спросил священник Рол-лингса.
   -- Он напал на меня.... Я защищался... Вот и все... Тогда священник, возвысив голос, стал уговаривать толпу отвести пленника в городскую тюрьму. Там, говорил он, справедливый судья решит его участь.
   Но напрасно взывал он к этим полуживотным, почуявшим кровь.
   -- Нет! Нет! Не в тюрьму! Он убежит! Повесить его! И самые свирепые бросились отталкивать священника. Пастор, держа Роллингса за руку, приказал толпе пропустить его.
   Толпа, обезумев от бешенства, ринулась на пастора... Сильный удар повалил его на землю... Он упал с разбитой головой... Когда же его подняли, труп Роллингса тихо качался на одном из деревьев.
   Рана священника была смертельной. Он умер в ту же ночь, но успел рассказать братьям Гардвин тайну, которая стоила ему жизни. В последнюю минуту он с улыбкой на устах сказал им:
   -- Я умираю счастливым, потому что убедился, что мои друзья были честными людьми...
   Отдав ему последний долг, братья поторопились уехать. Остальное читателю известно
   -- Итак, -- проговорил Дан Йорк, -- условие задачи: с одной стороны, двое убийц -- Меси и Тиллингест, из которых один жив и имеет миллионные богатства, с ним рядом -- Бам, он же Гуго Барнет, он же Джон Гардвин, косвенно виновный в убийстве отца и дяди... С другой стороны -- три неизвестных существа, почти нищие вследствие преступления этих негодяев... Надо возвратить честным людям все, чего их лишили мерзавцы! Можно ли решить эту задачу?
   Он улыбнулся и громко сказал:
   -- Семь бед -- один ответ!

17. Место, называемое "Большая Пасть"

   Имел ли Дан Йорк определенный план? Он рассчитывал прежде всего на свое вдохновение, на то инстинктивное решение, которое в данный момент должно было вывести его на верный путь.
   И он пошел по следам Бама. Благодаря своему знанию Нью-Йорка эти следы он отыскал быстро. Заставить говорить Догги было несложно. Он узнал, что Бама однажды ночью увезли к банкиру, который спустя несколько часов умер. Был ли он убит Бамом и пришла ли его дочь в грязный притон, чтобы найти там послушное орудие для воплощения своих замыслов? Версия была бы верна, если бы Эффи хотела избавиться от своего отца в корыстных целях. Но ведь Тиллингест был разорен...
   -- Займемся теперь "Девятихвостой кошкой", -- сказал Дан Йорк, -- эта газетка служит как бы соединительным пунктом между обеими партиями. -- И он ознакомился со знаменательным объявлением:
   "Записки повешенного. Преступление на Чертовой горе..." За этим объявлением последовало закрытие газеты. И редакторы и редакция были куплены тем лицом, которому была невыгодна огласка тайны Чертовой горы. Исходя из того, что рассказали Нетти и братья Гардвины, подозрение падало на Меси. Банкир купил молчание Бама, женив его на своей дочери. Все эти выводы были безусловно логичны. Но вот препятствие...
   Каким образом Бам узнал все подробности дела на Чертовой горе? Если он при этом присутствовал, в чем Дан Йорк не был уверен, то почему же он так долго молчал, не пользуясь теми выгодами, которыми мог бы воспользоваться, выдав эту тайну, тем более, что он долго бедствовал без хлеба, без крова, влача жалкое существование по кабакам и трущобам? Значит, он не знал ничего. Следовательно, кто-то открыл ему эту тайну! Кто же мог это сделать, как не человек, пославший за ним свою дочь, то есть, Тиллингест, сообщник Меси, ставший впоследствии его врагом? Еще один вопрос: зачем было сделано это открытие? Ясно, что в интересах третьего лица! Но кто же это третье лицо? Дочь Тилленгеста! С тех пор она больше не появлялась. Это значит, что Бам, не желая делиться ни с кем выгодами от влияния, которое он мог иметь на Меси, решил избавиться от сообщницы...
   Читатель видит, что Дан Йорк, следуя только своей логике, вплотную подошел к разгадке.
   Но что же случилось с Эффи? Вот чего он не знал и не мог узнать. Он и здесь подозревал преступление. Но где и как оно было совершено? Оказавшись в тупике, Дан Йорк повернул в другую сторону. Он припомнил рассказ Лонгсворда о нефтяных источниках. Бартон был компаньоном Меси. Собираются ли они воплощать адский план, о котором говорил Лонгсворд? Это необходимо было знать. И вот Дан Йорк начал разыскивать Барнета, который по его мнению был главной пружиной этого дела. Его вассалы Трип и Моп никак не подозревали, что за ними следит человек, который не имел никакого отношения к полиции. Братья Гардвины, Лонгсворд, Колосс и Дан Йорк работали без передышки, со всей страстью людей, творящих добро и веривших в него.
   В этот вечер Дан Йорк, взглянув на часы, поспешил в восточную часть Нью-Йорка. Там, на перекрестке двух грязных улиц, он огляделся и, увидев на тротуаре неподвижную фигуру, направился к ней. Фигура шагнула навстречу ему. По крошечному росту нетрудно было понять, что это был Колосс.
   -- Как вы аккуратны, -- сказал Дан Йорк, -- а наши молодцы приехали?
   -- Два субъекта, которых вы называете -- Трип и Моп, только что приехали, -- отвечал старик.
   -- Хорошо. Не будем терять время. Только, пожалуйста, смотрите на меня и сами ничего не предпринимайте...
   В эту минуту они подошли к довольно мрачному строению. Окна были тщательно закрыты ставнями, сквозь которые, однако, проникало несколько лучей света.
   Дан Йорк вошел и остановился в середине длинного коридора, потом несколько раз стукнул в дверь. Она тут же распахнулась, и они вошли... Этот дом назывался "Большая Пасть", и был одним из самых грязных притонов Нью-Йорка. За одним из столов сидели Трип и Моп в окружении самого разномастного общества.
   Это было прощальное пиршество. Снабженные деньгами, Трип и Моп собрали в "Большой Пасти" самых близких друзей, а также всех тех, которых они завербовали для "большого дела на западе", о котором, впрочем, не говорилось прямо, но которое, как понимает читатель, было ничем иным, как поджогом нефтяных источников.
   -- Да, друзья мои, -- говорил Трип, -- я вас везу или, лучше сказать, мы, Моп и я, везем вас в такие края, где богатства льются как масло, и вам нужно будет только наклониться, чтобы утолить жажду в этих удивительных источниках!
   Эта метафора была, может быть, слишком смелой, так как речь шла о нефти, но пьяные слушатели воспринимали ее в лучшем смысле.
   -- А когда мы поедем? -- спросил один из них.
   -- Завтра... и с первым поездом... но только не опаздывать! Впрочем, я спокоен и вполне вам доверяю... потому что именно в торжественную минуту отъезда вы получите обещанные двадцать долларов..
   -- Будем, будем, -- заорали наемники.
   -- Я рассчитываю на вас... Так... А сколько же вас? Одиннадцать... Отлично! Но есть еще одно место, и если кто желает..
   Дан Йорк шагнул вперед.
   -- Не возьмешь ли нас, товарищ?..
   Дан Йорк и Колосс были одеты рабочими, поэтому Трип нисколько не удивился этому предложению.
   -- Я не прочь -- сказал он. -- Но знаете ли вы, в чем дело?
   -- Не совсем, -- отвечал Колосс, -- но ты нам скажешь...
   Трип с высоты своего величественного роста посмотрел па маленького человека, который с ним говорил, и, расхохотавшись, сказал:
   -- Ого! Ты любопытен не по росту... --. Что ж, если я мал да удал...
   -- Ты прав, отличный ответ! Ну, хорошо, дети мои! Если вы придете в семь часов утра на восточную набережную, то узнаете в чем дело, и если все-таки захотите поехать, то мы посмотрим!..
   -- Ваше мнение, -- спросил Дан Йорк, выходя из "Большой Пасти".
   -- Надо начинать сражение.
   -- Сражаться! Но как? Какая человеческая сила может помешать этой банде?
   Колосс глубоко задумался.
   -- Им помешаю я! -Вы?
   -- Я!.. А иначе зачем тогда наука?.. Разве я не говорил вам, что нашел проблему, решение которой должно привести к неслыханным результатам...
   -- Да, но вы никогда не объясняли мне...
   -- Потому что эта великая сила, подвластная моей воле, пугает и ужасает меня самого, потому что я сомневаюсь в самом себе, я боюсь опыта. Но нет! Миллион раз нет! Прочь все сомнения, все колебания!
   Дан Йорк посмотрел на Колосса. Этот человек, казалось, преобразился. Лицо его сияло энтузиазмом и энергией, глаза блестели, как два бриллианта...
   -- О, да, я помешаю вам! Я опрокину их планы! Я разгромлю их!
   -- Друг мой! Эта экзальтация меня пугает.
   -- О! Не бойтесь. Дан, я не сумасшедший! Никогда рассудок мой не был так светел, а воля так тверда!
   -- Но что же вы намерены делать?
   -- Уеду! Я опережу их! Я отвечаю зд себя... Я спасу этот город... Дан Йорк, поцелуйте меня. Ваш старый друг решит эту проблему или погибнет!
   И, вырвавшись из рук Дана Йорка, Колосс побежал на станцию. У него было впереди еще двенадцать часов. Вскоре раздался резкий гудок локомотива, мчащегося в Пенсильванию...
   Дан Йорк направился в полицейское управление.

18. Действие и противодействие

   Это было на следующий день, спустя несколько часов после отъезда Бама и его подручных в экспедицию. Арнольд Меси сидел в своем кабинете и перебирал обширную корреспонденцию.
   Перебирая письма, он остановился на одном, почерк которого показался ему знакомым.
   -- Что это такое? -- сказал он. -- А! Бартон просит свидания со мной... Кажется, он начинает осознавать свое положение... Мне давно следовало бы положить конец его фамильярности... М-да... Бартон, просящий аудиенции! Это должно сильно коробить его... Что ж, беда не велика...
   В эту минуту раздался стук в дверь и вошедший лакей подал банкиру карточку.
   -- "Мистер Кеннет, начальник полиции..." Проси, -- сказал банкир.
   Кеннет вошел, держа голову прямо, как человек с безукоризненной репутацией и чистой совестью.
   -- Мистер Кеннет, -- сказал банкир, вежливо раскланиваясь, -- милости просим... Почему это вы побеспокоились пожаловать ко мне?
   Кеннет огляделся вокруг.
   -- Вы уверены, что нас никто не услышит? -- спросил он тихо.
   -- Совершенно. Впрочем, если вы хотите сообщить что-то очень важное...
   -- Чрезвычайно важное!
   Меси позвонил и отдал приказание никого не принимать.
   -- Прошу прощения, -- осмелился заметить лакей, -- но мистер Бартон ожидает в передней...
   -- Пусть подождет, -- сухо бросил банкир. Лакей исчез.
   -- Теперь я к вашим услугам, -- произнес Меси.
   -- Мистер Меси, -- сказал Кеннет, -- полностью ли вы уверены в людях, которые вас окружают?
   -- Разумеется.. Но что вы этим хотите сказать?
   -- Я хочу сказать... Выслушайте меня... Я знаю все подробности экспедиции в Пенсильванию.
   -- Что! -- вскрикнул Меси, невольно побледнев. -- Про какую экспедицию вы говорите?
   Кеннет улыбнулся.
   -- Не бойтесь меня. Вы знаете, что вам нечего сомневаться во мне. Мысль богатая, проект смелый. Я вас виню только в одном: вы так плохо хранили эту тайну, что она дошла до меня.
   -- Но когда? И через кого?
   -- Сегодня ночью и через человека, которого вы, конечно, знаете и который, вероятно, обманул ваше доверие. Это Дан Йорк, писатель.
   Меси казался ошеломленным.
   -- Но... что же именно стало известно?
   Кеннет обстоятельно ответил на все вопросы банкира.
   -- Я вне себя от изумления, -- воскликнул Меси. -- Эти данные абсолютно точны! Но ведь никто о них не знал! Никто, кроме... Как, неужели этот негодяй Бартон мог...
   Он хлопнул себя по лбу.
   -- Я понял!.. Понял!.. Лонгсворд! Бартон! Идиот! Жалкий идиот Бартон!
   Кеннет счел нужным прервать этот монолог, который грозил затянуться надолго.
   -- Мы подумаем, какие меры предпринять, чтобы устранить возможные последствия этого инцидента. Теперь же, мистер Меси, я хотел бы попросить вас о небольшом одолжении...
   -- Да, но это дело...
   -- О нем вы можете не беспокоиться. Ваши люди сегодня утром уехали беспрепятственно.
   -- И...
   -- С этим делом покончено.
   -- Так о каком одолжении вы...
   -- Вот в чем дело. Один из моих племянников, которым я очень интересуюсь, хлопочет в главном совете Нью-Йорка о решении перестроить старые почтовые строения по улице Свободы в современное здание с бальным залом, театром и так далее... Это золотое дело, которое я очень хотел бы видеть в его руках. Каким образом можно, по вашему мнению, склонить господ советников в нашу пользу?
   -- Это здание почтамта раньше было, кажется, церковью?..
   -- Правда!
   -- Так что вы рискуете задеть религиозные чувства достопочтенного собрания,..
   -- Следовательно, в разрешении нам будет отказано?..
   -- Я не говорю этого... Просто обойдется дороже... Кеннет улыбнулся. Эти два человека отлично понимали друг друга.
   -- За обыкновенное дело пятисот долларов на каждого советника было бы достаточно... Но речь идет о перестройке церкви в театр! Черт возьми! Не меньше тысячи долларов па душу...
   -- Советников двадцать четыре, -- заметил Кеннет.
   -- И сверх того, глава совета... стало быть, всех двадцать пять. Надо иметь, по крайней мере, восемнадцать голосов большинства... Но если бы решение было единогласным, то дело пошло бы превосходно...
   -- Тем более, -- добавил начальник полиции, -- что мы рассчитываем выпустить акции на два миллиона долларов основного капитала... Мы намереваемся создать нечто волшебное!
   -- И избавиться от ваших акций сразу же после открытия заведения?.. Это гениально... Значит нам нужно двадцать пять тысяч долларов...
   -- Вы сами назначили цифру, -- скромно отвечал Кеннет,
   -- Прикажете написать чек на ваше имя?
   -- На имя моего племянника, если вы будете так добры... Вы понимаете, что мне как служащему...
   -- Разумно.
   Меси встал и подошел к столу.
   -- Имя вашего племянника?
   Чек был подписан, и начальник полиции бережно положил его в портфель.
   -- А Дан Йорк? -- спросил многозначительно банкир.
   -- Положитесь на меня, -- ответил Кеннет, крепко пожимая руку банкира.
   -- Пройдите здесь, -- сказал Меси, открывая маленькую дверь, скрытую за драпировкой в углу кабинета, -- и когда я вам понадоблюсь, дайте мне знать.
   Сражу же после ухода Кеннета Меси позвонил.
   -- Просите мистера Бартона, -- сказал он жестко. Бартон вошел, вернее, ворвался. Он был вне себя от ярости.
   -- Послушайте! Почему, па каком основании вы обращаетесь со мной как с лакеем?!
   Меси пристально смотрел на пего.
   -- О! Вы совершенно напрасно пытаетесь запугать меня! Это вы можете делать с другими, мистер Меси! Но тут между нами нет ни начальника, ни подчиненного! Тут два человека, которые достаточно пошалили вместе, чтобы один не мог ни в чем упрекать другого или относиться высокомерно друг к другу!
   -- Тем не менее, -- ответил Меси, -- тут находится один умный и один -- дурак...
   -- Что вы этим хотите сказать? -- вскричал Бартон. -- Что значит эта грубость?
   -- Ничего не грубо так, как истина... Слово это кажется нам грубым, пусть так. Но, мистер Бартон, как вы назовете человека, который настолько глуп, что выдает постороннему лицу тайну, которая стоит миллионы?
   -- Какая тайна? Какие миллионы? Я не понимаю! Объяснитесь, потому что мне надоело служить вам игрушкой... В сущности, я нисколько не дорожу вашим мнением обо мне. Я пришел положить конец всем вашим уловкам. Уже давно я хочу, чтобы мои интересы были определены в точности и чтобы законный контракт обозначил долю, положенную мне в операциях, которые, что бы вы ни говорили -- многим обязаны мне -- чего, согласитесь, не может сделать дурак!
   -- Говоря об операциях, вы, разумеется, имеете в виду нашу экспедицию?
   -- Разумеется... Скажу даже больше... Разве первая мысль принадлежит не мне? Не я ли первый указал вам на громадные выгоды, которые мы можем получить?
   -- Я этого не отрицаю... Только, мистер Бартон, вы забыли главное: для того, чтобы получить эти громадные прибыли, которые так увлекают ваше воображение, надо, чтобы операция прошла успешно.
   -- А кто же может помешать этому?
   -- Дурак, который открыл наш секрет Лонгсворду.
   -- Что такое? Отчего это вы заговорили о Лонгсворде?
   -- Они друзья с писателем Даном Йорком?
   -- Да...
   -- Так вот, друг вашего Лонгсворда этой ночью все открыл полиции!
   Бартон побелел. Он зашатался, бессмысленно шаря руками в пустоте. Меси грубо схватил его за руку.
   -- Хватит! -- сказал он жестко. -- Теперь не время падать в обморок. Вы посеяли, вы и жните!.. Да, нечего сказать, вы феноменально... умны! Связать важнейшее дело с мелкой семейной местью! Посвятить в страшную тайну какого-то человека с улицы только потому, что он спал с вашей женой! И из-за этого мы все чуть не погибли! Так как вас назвать после этого?
   Бартон опустил голову. Он был подавлен справедливостью обвинений.
   -- К счастью, -- продолжал Меси, -- все исправлено и ваша глупость не будет иметь таких ужасных последствий. Но вы понимаете, что не имеете больше права ходить сюда с таким независимым видом...
   -- Простите... -- пробормотал Бартон, -- итак, все обошлось?
   --Да, остаются только два врага: Дан Йорк и Лонгсворд. О первом вам нечего заботиться: мною приняты меры. Остается Лонгсворд. Он уже раз проболтался, может проболтаться еще раз, следовательно, нужно заставить его замолчать... Ну, что скажете?
   -- Я думаю, что в Нью-Йорке легко найти какого-нибудь субъекта, который за сотню долларов возьмется покончить с Лонгсвордом.
   -- Убийство. Да, вы как всегда оригинальны, Бартон! Убийство в самом Нью-Йорке, и, притом, убийство известного адвоката с помощью негодяя, который выдаст вас как только будет схвачен... Вы с ума сошли, Бартон!
   Бартон задумался.
   -- Вы правы, я не подумал об этом... Но есть еще одно средство, совершенно безопасное...
   -- Вы понимаете, что у меня нет оснований слепо доверять вам, не так ли? А потому потрудитесь изложить мне ваше средство, и если я найду его разумным, то позволю применить его на практике.
   Бартон униженно закидал.
   -- Вы знаете, что жена моя родила в загородном доме, который вы отдали в мое распоряжение, и что доктор наказал изменницу, аккуратно исполнив данное ему поручение...
   -- Да, я знаю все это... Дальше?..
   -- Но вы не знаете вот чего: доктор, сжалившись, в чем, впрочем, я не могу упрекнуть его, не решился убить ребенка... и ребенок этот жив!
   -- В самом деле? -- произнес Меси, пытаясь понять, к чему Бартон ведет речь.
   -- Не знаю, каким образом Лонгсворд, разыскавший этот дом, уговорил доктора отдать ему ребенка... Тот исполнил его просьбу. Да и, действительно, что ему задело, лишь бы ребенок исчез и я никогда не слышал о его существовании!.. Но зато Лонгсворд из боязни, что я буду продолжать мстить ему, увез дитя в Хоубокен и отдал его женщине, которая ухаживает за ним. Вот что я узнал через ловкого шпиона, ни на мгновение не потерявшего след этого человека...
   -- Ну и что же?
   -- Вы не понимаете? Хоубокен -- местность пустынная и ее часто посещают цыгане. Нет ничего легче, как с их помощью украсть ребенка, а как только он очутится у нас в руках, то, разве сложно будет заставить Лонгсворда замолчать?
   Меси задумался.
   -- Да, -- сказал он. -- Это средство кажется мне разумным. Но разве вы не боитесь, прибегая к помощи этих цыган, приобрести опасных союзников?
   -- Вы правы. Да-да... Лучше действовать непосредственно.
   -- Вы отправитесь сами красть ребенка? -Да.
   -- Ну, Бартон, -- произнес Меси, -- я вижу, вы действительно решили загладить свой проступок. Что ж, в добрый час! Надеюсь, хоть это дело вы не провалите.

19. Происшествие в деревне Хоубокен

   Деревня Хоубокен расположена на берегу Гудзона, севернее Нью-Джерси. На краю ее стоял чистенький домик, скрытый в деревьях, как гнездышко птички.
   В этом домике жила одинокая женщина, миссис Ламби, она была вдовой и не имела иных родственников кроме сестры, уже известной читателю миссис Симонс. Она жила здесь с маленьким сыном, девяти лет, на которого не могла надышаться. Однажды миссис Симоне постучалась в ее дверь. Она несла на руках, как драгоценную ношу, маленького пищавшего ребенка... и когда дверь закрылась, миссис Симоне сказала сестре:
   -- Маргарита, предстоит сделать доброе дело, поэтому я подумала о тебе и пришла сюда.
   -- Ты хорошо сделала, сестра.
   Миссис Симоне рассказала ей историю Антонии. Миссис Ламби взяла ребенка на руки, поцеловала его, как умеют целовать только добрые женщины, и спросила:
   -- А отец?
   -- Он здесь, за дверью, и ждет твоего ответа. Миссис Ламби открыла дверь и стала на пороге, держа на руках малютку.
   Это и был ее ответ. Лонгсворд подбежал к ней.
   -- Вы согласны? -- спросил он.
   -- Спросите у него, -- произнесла она с улыбкой, -- я уверена, что он уже не хочет уходить от меня.
   Итак, сын Лонгсворда воспитывался в Хоубокене. В первые дни после смерти Антонии Лонгсворд вынашивал планы мести. Но когда он посмотрел на малютку и вспомнил слова Дана Йорка, то решил возложить свои надежды на правосудие, которое, крайне редко, правда, но наказывает злодеев.
   Он опять принялся за обычную работу и каждый вечер, несмотря на значительное расстояние между Нью-Йорком и Хоубокеном, проводил у колыбели сына.
   Когда ребенок засыпал, отец целовал его в лоб, стараясь не разбудить, а затем ехал в Нью-Джерси, где ночевал в гостинице.
   В описываемый нами вечер только что пробило десять часов. Лонгсворд поцеловал сына и собрался уходить. Было очень холодно, непрерывно лил мелкий дождь.
   -- Право, -- сказала миссис Ламби, -- на вашем месте я не ехала бы сегодня в Нью-Джерси. Посмотрите, какой туман!
   Лонгсворд колебался, ему хотелось бы провести ночь около колыбели сына.
   -- Притом, -- настаивала миссис Ламби, -- с некоторых пор тут бродят люди с подозрительными физиономиями. Не цыгане ли это? Или нью-йоркские мошенники замышляют очередной налет на дачи? По правде сказать, я не очень спокойна и была бы очень рада, если б вы остались.
   -- В таком случае я останусь, -- сказал Лонгсворд. -- Я проведу ночь в этом кресле...
   Миссис Ламби с материнской заботливостью постлала ему простыни, дала подушки, одним словом, устроила нечто вроде довольно удобной кровати.
   -- Огня не зажигайте, -- прибавила она, -- я уже приучила малютку спать в темноте.
   Когда все было устроено, миссис Ламби поднялась к себе на второй этаж. Лонгсворд растянулся в кресле. Печь была теплой и на ней стояло молоко, которое он должен был дать сыну, когда тот проснется. Лонгсворд заснул. Вдруг ему показалось, что он видит что-то страшное... Комната была погружена в глубокий мрак... и вдруг окно озарилось...
   Снаружи начал проникать дым. Лонгсворд вскочил на ноги и мгновенно оделся. Потом бросился к колыбели. Малютка заплакал, видимо, жалуясь, что его мирный сон так бесцеремонно прервали. Лонгсворд укутал его в одеяло.
   В ту же минуту с улицы послышались крики:
   -- Пожар! Пожар!
   Испуганная миссис Ламби сбежала вниз. Лонгсворд кинулся к двери... Но в то мгновение, когда он хотел открыть ее, она резко распахнулась, и на пороге возникла грузная фигура.
   -- Подлец! -- выкрикнул Лонгсворд. -- Что тебе нужно? Перед ним стоял Бартон.
   В тот туманный вечер он долго ходил вокруг уединенного домика, зная, что миссис Ламби там одна с ребенком, затем собрал немного хвороста и сырой соломы, разложил все около самой двери и поджег. Имитируя пожар, он рассчитывал на то, что миссис Ламби, обезумев от страха, выбежит на улицу, унося ребенка из горящего дома... Дальнейшая задача была довольно простой...
   Но вдруг перед ним возник Лонгсворд.
   -- Возьмите ребенка! -- закричал Лонгсворд. Миссис Ламби схватила ребенка и присела с ним в углу за дубовым сундуком.
   Бартон выхватил из кармана револьвер. То же самое сделал и Лонгсворд. Бартон выстрелил и отступил во двор. Лонгсворд выстрелил ему вслед. Оба промахнулись. Следующий выстрел Бартона разнес стекло окна. Лонгсворд стрелял из дверного проема. Перестрелка длилась несколько минут. Одна из пуль Бартона отколола кусок дерева от сундука, за которым пряталась миссис Ламби. Лонгсворд выскочил во двор. Противники обменялись еще парой выстрелов и револьверы смолкли. Кончились патроны. Лонгсворд отбросил уже ненужный теперь револьвер, подхватил с земли камень и бросился к кусту, из-за которого только что прозвучал последний выстрел.
   Бартон тоже бросил револьвер. Увидя прямо перед собой разъяренного врага, он бросился бежать. Толстый Бартон бежал с немыслимой для его веса и возраста скоростью. Его гнал вперед неописуемый страх перед возмездием не только человеческим...
   Вдруг послышался жуткий, нечеловеческий крик, до того жуткий, что Лонгсворд замер. Вглядевшись в темноту, он увидел, что Бартон упал в яму и начал погружаться...
   Лонгсворд не мог удержаться от крика... Он все понял... Бартон упал в яму с известью. Он погружался все глубже и глубже в вязкую жижу, которая засасывала его словно пасть фантастического чудовища. Вокруг него поднималось нечто вроде дыма... Он уже не кричал. То, что выходило из его горла, было диким, зловещим хрипением. Вот уже исчезают его плечи, шея...
   Лонгсворд отвернулся. И когда он снова взглянул туда, уже ничего не было видно... только в извести зияло небольшое отверстие, которое еще не успело затянуться.

20. Провал операции

   Мы находимся в мрачном городе Франклине, центре нефтяных разработок Пенсильвании. Кабачок "Капитан Дрок", названный так в честь одного из пионеров добычи нефти в этих краях.
   За одним из столиков восседают наши старые знакомые Трип и Моп. Они усердно воздают должное крепкому джину местного производства.
   -- Что ты скажешь о нашем положении, дружище Трип?
   -- Гм!
   Трип поставил стакан и покачал головой, выражая таким образом некоторое колебание.
   -- Между нами будь сказано, -- произнес он, понурив голову, -- я не доверяю...
   -- Доверие не внушается насильно, -- сентенциозно заметил Моп.
   -- Притом, что мы тут делаем? Завтра все это состоится, но у меня в душе нет ни радости, ни спокойствия...
   Они чокнулись и выпили.
   -- Знаешь ли, -- начал опять после недолгого молчания Трип, -- нам неплохо бы возвратиться к своему настоящему призванию...
   -- Что ты называешь призванием? -- спросил Моп.
   -- Я никак не могу забыть "Девятихвостую кошку".
   Моп поднес руку к глазам, будто проснувшееся воспоминание вызвало у него слезы.
   -- Ты понимаешь меня, -- сказал он. -- Да, Трип, мы с тобой будто одна душа!
   И он протянул через стол руку.
   -- И я предлагаю, -- продолжал Моп, -- закончив это дело, получить денежки и основать новую газету!
   Новое рукопожатие. Они все лучше и лучше понимают друг друга...
   -- Но, -- произнес Моп, -- хорошо ли ты понимаешь, в чем, собственно, заключается здесь наша работа? Бам строит из себя большого политика и играет в таинственность. А если дело и впрямь настолько важное, то он не может не подозревать, что чужие рты зашить невозможно. Следовательно...
   Он не закончил свою мысль и пристально посмотрел на Трипа.
   -- Да, некоторые люди способны на все, -- сказал Трип. -- Я уже думал об этом... Нежелательных свидетелей.
   В эту минуту Моп вскрикнул,
   -- Посмотри-ка, -- сказал он, указывая на окно.
   -- А, это тот сумасшедший, -- сказал Моп. -- Бог с ним. Наливай!
   Этим сумасшедшим был Колосс. В эту минуту маленький человек внимательно рассматривал связку длинных металлических прутьев. Он брал их один за другим и поднимал, несмотря на тяжесть, с силой, которую нельзя было предположить в нем. Вокруг него собрался кружок любопытных, но он не обращал на это никакого внимания и даже не слышал раздававшихся вокруг реплик в адрес его маленького роста и странного занятия, которому он самозабвенно предавался.
   -- Ну, что, товарищ -- закричал ему кто-то, -- доволен ли ты своим приобретением?
   Колосс поднял голову и обвел своими большими ясными глазами толпу.
   -- Очень доволен, -- сказал он, улыбаясь. -- Послушайте, а кто сходит нанять для меня телегу?
   -- Телегу? А для чего?
   -- Чтобы перевезти все это за город...
   Взрыв хохота приветствовал это предложение.
   -- Он хочет насадить луга железными колосьями!
   -- И это еще не все, -- продолжал своим тихим голосом Колосс, -- мне нужны три старательных, сильных работника.
   Опять все хохочут...
   -- И я плачу по пяти долларов в день, -- прибавил он, -- половину вперед...
   При этом заявлении хохот внезапно стих. В самом деле, сумасшедший перестал быть таковым, как только вынул из кармана туго набитый бумажник.
   -- Я согласен, -- сказал один.
   И человек высокого роста шагнул вперед.
   -- Ты умеешь копать землю?
   -- Да.
   -- У тебя есть инструменты, кирка и мотыга?
   -- Они со мной.
   -- Вот тебе два с половиной доллара... Становись за мной.
   Через минуту Колосс мог бы набрать целую армию.
   -- Ну, за работу, друзья мои! -- воскликнул Колосс. И рабочие наполнили телегу железными прутьями.
   Кроме того, тут были еще длинные цепи, подобные тем, которые применяют землемеры, и банки с какими-то смесями.
   -- Будьте осторожны! -- закричал Колосс. -- Это серная кислота!
   Он помогал работникам, направлял их, указывал место каждому предмету. Одним словом, через несколько минут небольшой отряд уже ехал за город. А в это время зять Меси входил в кабачок "Капитан Дрек".
   -- Ах, вы уже здесь, друзья мои! -- воскликнул Бам, и в его тоне сквозила ирония, не оставшаяся незамеченной обоими друзьями. -- Вы не забыли, что дело назначено на сегодняшнюю ночь? Будьте в четыре часа утра у Высокого Колодца, а там я скажу, что вы должны делать. Пусть все наши люди тоже будут наготове, предстоит очень важная работа...
   Трип и Моп переглянулись. Это не ускользнуло от внимания Бама.
   -- Ну, что с вами? -- воскликнул он. -- Вы напоминаете две плакучие ивы!
   Трип заговорил первый.
   -- Дорогой друг, -- сказал он, прокашлявшись. -- Я хочу предложить тебе один вопрос...
   -- В самом деле? Говори, дорогой мой Трип, спрашивай, я к твоим услугам!
    -- Работа, которую ты хочешь доверить нам, -- медленно произнес Трип, -- действительно не грозит серьезной опасностью? Ты уверен в этом?.. Ты не захочешь погубить своих старинных друзей?..
   Какое-то особенное выражение, будто молния, промелькнуло в глазах Бама.
   -- Никакой опасности нет, -- сухо ответил он.
   -- Ясно! -- сказал Трип. Моп кивнул.
   -- Не забудьте -- в четыре утра! Бам взглянул на часы и вышел. Некоторое время друзья молчали.
   -- Трип, ты ведь не был со мной откровенен... признайся.
   -- И ты, Моп, тоже.
   -- Ну, карты на стол! Согласен?
   -- По рукам!
   И новая порция джина скрепила этот договор.
   -- Сколько Бартон обещал тебе за то, чтобы убрать Бама?
   -- Пятьсот долларов. А тебе?
   -- Тоже пятьсот.
   Не произнося ни слова больше, так как возвышенные души понимают друг друга с полуслова -- они отправились спать... Нефтяные колодцы, главным акционером которых был Меси, находились в двух милях от Франклина. Самый близкий к этому городу колодец Высокий больше похож на природную расщелину в земле, расширенную рукой человека, и расположен у подножия каменного мола, возвышающегося над ним на двадцать метров и имеющего в длину сто метров. Эта громадная гранитная масса, как навес, прикрывает своей огромной тенью зияющую у ее подножия щель.
   Если бы кто проходил в описываемую нами ночь возле этого массива, известного под названием "Адский Камень",то увидел бы странное зрелище. Это место, обычно по ночам пустынное, сейчас было ярко озарено пляшущим огнем факелов, там двигались какие-то тени и раздавались глухие удары. Это происходило не у колодца Высокого, который был огорожен крепким забором, а на противоположной стороне "Адского Камня".
   Здесь работал Колосс со своими людьми. В чем же заключалась их работа? Они просверлили глубо ля двухъ друзей. Ихъ неблагоразуміе и попытки къ измѣнѣ, заставили его рѣшиться покончить съ ними и Франклинская экспедиція, которой цѣль была, понятное дѣло, имъ неизвѣстна, могла служить для этого великолѣпнымъ средствомъ.
   Бамъ оставилъ наконецъ Старое Знамя и поспѣшилъ домой, гдѣ его ждала, съ самыми непредвидѣнными предложеніями, та, которую онъ, такъ легко, согласился принять въ подруги жизни, дочь Адама Маси.
   Едва онъ вошелъ въ свою комнату, какъ дверь отворилась и вошла мисъ Марія Маси, въ настоящее время мистрисъ Барнетъ.
   Это было, если читатель не забылъ, странное существо съ слишкомъ высокими плечами, сильно хромавшее, рѣзкія черты лица котораго, не имѣли никакой граціи молодой дѣвушки. Въ эту минуту, блѣдная и худая съ блестящими глазами, тяжело опираясь на палку, она казалось, въ своемъ бѣломъ пеньоарѣ, какимъ то фантастическимъ видѣніемъ.
   Бамъ, выпачканный въ грязи, съ котораго вода лила ручьями, нисколько не походилъ на изящнаго джентельмена, называвшагося Гюгомъ Барнетомъ. Скорѣе Эффи Тиллингастъ, могла бы узнать въ немъ человѣка, котораго она привела ночью, въ комнату своего умирающаго отца.
   Замѣтивъ жену, Бамъ сдѣлалъ нетерпѣливый жестъ.
   -- Опять вы! вскричалъ онъ. Чего вы хотите и что значитъ это постоянное шпіонство?
   Марія взглянула ему въ лице и гнѣвъ сверкнулъ у нея въ глазахъ.
   -- Мнѣ надо съ вами поговорить, отрывисто сказала она; но я подожду, пока вы снимете этотъ костюмъ ночнаго бродяги.
   Противъ воли, Бамъ чувствовалъ себя неловко передъ этой женщиной, умъ которой онъ успѣлъ оцѣнить и насмѣшекъ которой боялся. Онъ слегка поклонился, взглянулъ на свой, болѣе чѣмъ небрежный костюмъ, и почувствовавъ за него стыдъ, грубо отвѣчалъ:
   -- Хорошо! подождите. Я сейчасъ буду къ вашимъ услугамъ.
   Бамъ вошелъ въ уборную и возвратившись оттуда, всталъ обернувшись спиною къ камину, подавляя своимъ высокимъ ростомъ, слабое созданіе, глядѣвшее на него съ ненавистью и презрѣніемъ.
   Бамъ старался сбросить съ себя очарованіе, которое производилъ на него этотъ взглядъ. Но не смотря на его цинизмъ, слова останавливались у него въ горлѣ. Это безобразіе пугало его.
   Марія расхохоталась.
   -- Ахъ! какъ я угадываю васъ! сказала она, своимъ разбитымъ голосомъ. Какъ бы вы хотѣли имѣть настолько рѣшимости, чтобы раздавить меня... Выслушайте меня; надо наконецъ покончить... между нами необходимо объясненіе; необходимо, чтобы вы узнали меня также, какъ я знаю васъ!
   Бамъ не сказалъ ни слова, но сдѣлалъ знакъ, что слушаетъ ее. Она сдѣлала нѣсколько шаговъ по комнатѣ опираясь на костыль и стала прямо напротивъ Бама такъ, что свѣтъ лампы, падалъ ей прямо въ лице.
   -- Взгляните на меня, сказала она и поймите хорошенько. Я ужасна, я существо, въ которомъ нѣтъ ничего женственнаго... я калѣка... я безобразна... я знаю все это. Я никогда не думала... никогда не желала внушить никому любви... Для всѣхъ и даже для васъ, я служу предметомъ состраданія... если не отвращенія... Но чувство отвращенія, которое я внушаю, я сама чувствую ко всѣмъ окружающимъ меня...
   Она говорила все это, самымъ холоднымъ и равнодушнымъ тономъ. Бамъ слушалъ.
   -- Есть человѣкъ, который, съ самаго дѣтства, оказывалъ мнѣ только холодность и презрѣніе... который, будучи равнодушнымъ по природѣ, лишенный всякаго человѣческаго чувства, погруженный кромѣ того въ дѣла, никогда не бросилъ ни одного нѣжнаго взгляда на несчастную, не сказалъ ей ни одного ласковаго слова... А я, несчастная, я старалась сотни разъ, внушить ему хоть сострадательную привязанность, которой я была достойна. Понимая, что я существо безполезное, которое тяжело видѣть, я старалась,-- я была тогда еще ребенкомъ,-- быть такой кроткой, такой доброй, такой любящей, чтобы невольно, надо было, хоть немного, полюбить меня. Чувствуя, что падаю въ бездну, я сотни разъ умоляла протянуть мнѣ руку...
   Ея рѣзкій голосъ на минуту ослабѣлъ, въ немъ зазвучало, что то въ родѣ волненія. Но почти мгновенно, она снова заговорила повелительнымъ тономъ.
   -- Меня оттолкнули, отвергли... мнѣ сказали: "Оставьте же меня въ покоѣ!" Когда ребенкомъ я жаждала ласки, поцѣлуя... меня отталкивали съ нетерпѣніемъ... Тогда однажды, слушайте хорошенько! всѣ, какія во мнѣ были стремленія къ добру, обратились ко злу... Любовь превратилась въ ненависть. Эта ненависть увеличилась, развилась, наполнила все мое существо, такъ что теперь, во мнѣ не найдется мѣста ни для какого другаго чувства... Я ненавижу!.. ненавижу, всего болѣе человѣка, который смѣетъ называться моимъ отцемъ, вашего тестя, Гюгъ Барнетъ, богатаго банкира Адама Маси!
   Слова со свистомъ вылетали сквозь ея сжатыя губы. Она была ужасна своимъ цинизмомъ и своей энергіей. Отвратительное чувство, которымъ она хвалилась, свѣтилось на ея некрасивомъ лицѣ.
   -- О! продолжала она, вы не знаете, что значитъ ненависть несчастной, которая не можетъ надѣяться ни на одну радость, свойственную людямъ... Да, я ненавижу этого человѣка, я ненавижу моего отца... въ этомъ не признаются!.. это чудовищно!... но я, какъ настоящая американка, говорю что думаю... и если вы боитесь меня, тѣмъ лучше... я этого и хочу.
   Бамъ былъ закаленъ противъ всякой подлости; но то, что онъ слышалъ, превосходило все, что могло себѣ представить его испорченное воображеніе, такъ что онъ, съ неподдѣльнымъ изумленіемъ, смотрѣлъ на эту женщину, долго сдерживаемая злоба которой, вырвалась наконецъ наружу.
   -- Для чего вы мнѣ все это говорите? вскричалъ онъ наконецъ. Что мнѣ за дѣло до вашихъ мыслей и чувствъ!..
   Она жестомъ остановила его ударивъ костылемъ по полу.
   -- Почему я вамъ это говорю! продолжала она. Потому что насталъ день моего мщенія.... потому что, противъ воли, вы будете помогать мнѣ удовлетворить мою ненависть, въ которой я призналась вамъ и которая, вамъ кажется такой отвратительной.
   -- Я!? буду помогать вамъ!? вскричалъ Бамъ, помогать въ исполненіи вашихъ проэктовъ, которые вселяютъ въ меня отвращеніе....
   Бамъ говорилъ это съ негодованіемъ, забывъ, что самъ постыдно продалъ отца, котораго смерти онъ былъ причиной, потомъ сдѣлалъ изъ этого выгодную для себя сдѣлку. Но въ эту минуту, онъ говорилъ чистосердечно: Марія ужасала его...
   -- Я вамъ внушаю отвращеніе? сказала она съ насмѣшкой. Въ самомъ дѣлѣ?.. И все таки вы будете помогать мнѣ... сейчасъ вы поймете меня... Гюгъ Барнетъ, однажды, не такъ давно, мой отецъ... вошелъ ко мнѣ въ комнату и, безъ всякихъ околичностей, объявилъ мнѣ свою волю: я должна была выйти за васъ замужъ... я, уродъ, осужденный на одиночество, вдругъ увидѣла, что меня хотятъ связать съ другимъ человѣкомъ... у меня отнимали мое единственное благо... свободу!... это было преступленіе, подлость!... Еще разъ, я старалась пробудить въ этомъ человѣкѣ, какое нибудь чувство... Я говорила ему о моемъ отвращеніи къ замужеству, я умоляла его... Да, Гюгъ Барнетъ, я просила, я плакала... я встала передъ нимъ на колѣни... Онъ отвѣчалъ: я хочу этого!... Тогда я выпрямилась... и сказала: "хорошо!" Вы явились... и вотъ, я ваша жена... А теперь я объясню вамъ, почему я ненавижу васъ, которому меня продали... почему я говорю съ вами цинически откровенно, почему, наконецъ, вы будете мнѣ повиноваться...
   Между тѣмъ, Бамъ мало по малу оправился отъ испытаннаго имъ волненія. Онъ съ любопытствомъ смотрѣлъ на эту женщину, какъ на необъяснимое чудо. Теперь же, когда она нападала прямо на него, онъ не могъ удержаться отъ движенія гордаго презрѣнія.
   -- Въ самомъ дѣлѣ, сказалъ онъ улыбаясь, вы удостаиваете меня вашей ненавистью!
   -- О! не смѣйтесь! рѣзко прервала она его. Можетъ быть вы скоро раскайтесь, что смѣялись надо мною. Дайте мнѣ договорить и потомъ отвѣчайте. И такъ вы явились... Когда вы увидали меня, вы даже не взяли на себя труда, скрыть то впечатленіе отвращенія, смѣшаннаго съ состраданіемъ, которое я произвела на васъ. Мнѣ нѣтъ дѣла до вашего отвращенія! Ваше состраданіе мнѣ не нужно! Я даже думала нѣкоторое время, что увидя меня такой безобразной, вы откажетесь отъ этого постыднаго брака. Вы не захотѣли этого! Я поняла: вы не могли отказаться. Я захотѣла узнать до чего дойдетъ ваша низость и представилась обрадованной. Вы унизились до постыднаго ухаживанья. Да, я не забыла этого! вы нашептывали мнѣ, что то похожее на слова любви. Я дрожала отъ стыда и ярости и, право не знаю, какъ я удержалась, чтобы не плюнуть вамъ въ лице. Но я подумала, что можетъ быть, благодаря вамъ, я найду средство къ мщенію, единственной мечтѣ всей моей жизни, и я не ошиблась! Судите сами...
   По мѣрѣ того какъ Марія говорила, ея голосъ дѣлался все звучнѣе и громче.
   -- Если вы считали меня дурой, то разувѣрьтесь. Въ существахъ, обиженныхъ судьбою, всегда одна какая нибудь способность развивается сильнѣе, взамѣнъ тѣхъ, которыхъ у нихъ нѣтъ... въ то время, когда священникъ произносилъ обычныя слова, навсегда привязывавшія насъ другъ къ другу, женщина, на которую вы едва осмѣливались взглянуть, до того она была для васъ отвратительна, эта женщина думала: "Этотъ человѣкъ женится на мнѣ, я внушаю ему отвращеніе, ни какое чувство, хотя бы это было даже чувство состраданія, не влечетъ его ко мнѣ... съ другой стороны, мой отецъ ни сколько не заботится о томъ, буду я счастлива или несчастлива... Все это доказываетъ, что я служу или платой, или связывающимъ звеномъ цѣпи сообщничества этихъ людей, цѣпи, которая неразрывно соединитъ ихъ... Этимъ людямъ нужна гарантія другъ противъ друга, я представляю эту гарантію... Смѣете ли вы сказать мнѣ въ глаза, что это не правда?
   Бамъ вздрогнулъ. Эта проницательность, эта холодная логика пугала его еще болѣе, чѣмъ давишняя вспышка.
   -- Вы кажется не смѣетесь болѣе? продолжала безжалостная женщина. Вы боитесь Маси, Маси боится васъ; между вами существуетъ тайна, которую вы оба можете выдать и, открытіе которой погубило бы васъ; вотъ что я поняла. И въ настоящее время, я убѣдилась, что не ошиблась.
   -- Что вы знаете? на что вы намекаете? вскричалъ Бамъ, которымъ началъ овладѣвать ужасъ.
   -- Я вамъ говорила, что вы станете слушать меня со вниманіемъ! Прежде всего, кто такой Гюгъ Барнетъ, о которомъ, до сихъ поръ, никто не слыхалъ, который ни чего не имѣлъ, который не принесъ съ собою Маси, ни опытности, ни какого нибудь новаго предпріятія. Я прошу извинспія, что оскорбляю ваше самолюбіе; но если бы я даже и сомнѣвалась, въ существованіи между моимъ отцемъ и вами подлаго договора, то ваше ничтожество, послужило бы мнѣ неоспоримымъ доказательствомъ.
   -- Сударыня! вскричалъ Барнетъ, вы забываете кто вы и съ кѣмъ вы говорите!
   -- Кто я? Нѣтъ, я не забываю этого; я женщина, которую ея отецъ сдѣлалъ столь несчастной, что съ дѣтства для нея не прошло часа безъ страданій... я женщина, которую вы презираете, которая тяготитъ васъ, относительно которой, вы не исполняете даже простыхъ правилъ вѣжливости... Теперь я вамъ скажу кто вы!... и вы увидите, что я не забуду ничего! Мистеръ Барнетъ, мой мужъ! вы разбойникъ, извѣстный между подобными вамъ, подъ гнуснымъ прозвищемъ... Вы бѣглый каторжникъ, вы мошенникъ низшаго разряда...
   -- Несчастная! вскричалъ Бамъ, сдѣлавъ движеніе, точно желая броситься на нее.
   -- Мошенникъ, готовый сдѣлаться моимъ убійцей, еслибы смѣлъ. Впрочемъ, кто знаетъ, можетъ быть, это былъ бы уже не первый опытъ.. О! будьте покойны, я отлично разглядѣла васъ! въ вашихъ глазахъ видна подлость... и я готова поклясться, что вы уже убійца... Посмотрите, вы блѣднѣете!
   Въ самомъ дѣлѣ, Бамъ сдѣлалъ шагъ назадъ и закрылъ лице руками. Этотъ обвинительный голосъ, звучалъ въ его ушахъ сверхъестественно. Онъ дѣйствительно боялся...
   Марія расхохоталась.
   -- Подлецъ! меня! начинаете ли вы понимать?..
   Сжавъ кулакъ, Бамъ конвульсивно вздрагивалъ; въ глазахъ у него все казалось краснымъ, ему хотѣлось убить эту женщину. Но передъ нимъ возставалъ образъ Эффи, съ длиннымъ ножемъ между плечъ... въ его ушахъ раздавался ея послѣдній вздохъ.
   -- Придите въ себя, сказала съ ироніей Марія. Я извиняюсь, что такъ взволновала васъ... Я васъ сейчасъ совершенно успокою. Я вамъ напомнила... грѣхи вашего прошлаго, не для того, чтобы воспользоваться ими противъ васъ... нѣтъ, я мѣчу дальше и выше и, въ свою очередь, предложу вамъ условіе...
   Бамъ поднялъ голову и взглянулъ на нее.
   -- Условіе! мнѣ! Но мнѣ нечего принимать отъ васъ никакихъ условій... вы моя жена... и я съумѣю....
   -- Я васъ увѣрю, что если только вы меня не убьете сейчасъ, что очень легко при моей слабости и вашей силѣ, я васъ увѣряю, что вы примете мои условія... Но сначала надо чтобы вы знали, что я хочу сдѣлать...
   -- Говорите! сказалъ Бамъ, который спрашивалъ себя, не слѣдуетъ ли, въ самомъ дѣлѣ, раздавить эту змѣю.
   -- Я знаю кто вы, холодно продолжала Марія. Я вручила одному адвокату запечатанную бумагу, въ которой открываю все, что узнала на вашъ счетъ... Я хотѣла достать другія подробности... я не успѣла, но и того, что я знаю, совершенно достаточно, чтобы подкрѣпить требованіе развода... Предположивъ даже, что ваше фальшивое имя, не послужитъ рѣшительнымъ аргументомъ въ пользу его... адвокату дано приказаніе, распечатать эту бумагу завтра въ двѣнадцать часовъ и какъ бы хитро вы не скрыли преступленіе, будьте увѣрены, что чтеніе этого документа будетъ достаточно, чтобы навести полицію на слѣдъ, въ случаѣ моей смерти или исчезновенія... а я полагаю, что вамъ не особенно будетъ пріятно, привлечь вниманіе полиціи на ваши частныя дѣла, настоящія или прошедшія... Вы видите, что вамъ выгоднѣе будетъ сойтись со мною.
   Бамъ подумалъ.
   -- Продолжайте, сказалъ онъ.
   -- Я уже сказала вамъ, что мѣчу выше и дальше, продолжала Марія, понижая голосъ. Я вамъ также сказала, что я ненавижу одного человѣка, что я хочу заставить его поплатиться за всѣ мои страданія... что это была цѣль всей моей жизни, моя единственная мечта, моя единственная надежда. Выдайте мнѣ тайну моего отца и вмѣстѣ того, чтобы выдать васъ, я сдѣлаюсь вашей рабой, вашей собакой. Я хочу знать, что сдѣлалъ этотъ человѣкъ, не для того, чтобы публична погубить его, но чтобы мстить ему, каждый часъ, каждую минуту, за всѣ оскорбленія, которыми онъ осыпалъ меня; чтобы возвратить ему сторицею, всѣ гоненія, которыя убили во мнѣ все человѣческое. Скажите мнѣ, какое преступленіе совершилъ онъ, разскажите мнѣ все его подлости, и за это я клянусь -- и сдержу свою клятву, я клянусь, что сохраню вамъ это богатство, за которое вы продали себя.
   -- А если я откажусь? прервалъ Бамъ.
   -- Я погублю васъ и кто знаетъ, можетъ быть, обличая васъ, я задѣну и его самаго?
   -- Если вы раззорите отца, то и сами раззоритесь!...
   -- А! что мнѣ до это за дѣло. Вы думаете, что я боюсь нищеты? Пусть я буду мерзнуть и голодать, только бы мнѣ отомстить!... О! вы не знаете, сколько накопилось во мнѣ злобы и мученій. Этотъ человѣкъ убилъ мою мать! Я уродъ оттого, что однажды, въ ярости, онъ вырвалъ меня съ рукъ кормилицы и бросилъ на полъ. Ему я обязана моимъ физическимъ и нравственнымъ уродствомъ. И такъ, выбирайте: или вы оба погибнете, или вы выдадите мнѣ его... Топерь вы знаете меня... отвѣчайте.
   -- Мистрисъ Барнетъ, сказалъ тогда Бамъ, будьте здѣсь завтра въ двѣнадцать часовъ. Не дѣлайте ничего неблагоразумнаго. Возьмите отъ адвоката вашъ нелѣпый и безполезный доносъ, и тогда мы поговоримъ.
   На лицѣ Маріи отразилась дикая радость.
   -- И вы мнѣ выдадите тайну?
   -- Мы поговоримъ, повторилъ Бамъ.
   

XV.
ВЫГОДА, КАКУЮ МОЖНО ИЗВЛЕЧЬ ИЗЪ ПРОСТАГО СВИДѢТЕЛЬСТВА.

   Послѣ описанной нами сцены, мнимый Гюгъ Барнетъ долго размышлялъ. Марія сказала правду; открывъ настоящую личность Бама, она могла просьбой о разводѣ, основанной на положительныхъ данныхъ, вызвать ужасный скандалъ, противъ котораго, Бамъ не могъ бы ничего сдѣлать. Это была его погибель; что ему осталось? Погубить вмѣстѣ съ собою Маси, это значило отнять у себя на всегда, всякую надежду выкарабкаться изъ пропасти, въ которую бы онъ снова попалъ. Затѣмъ, такъ какъ записки Тиллингаста были уничтожены, то какъ могъ бы онъ, доказать виновность Маси? Въ настоящее время, его собственное оружіе поворачивалось противъ него. Надо было, во что бы то ни стало, отвратить опасность.
   Бамъ спрашивалъ себя, не лучше ли было, согласиться на условія предложенныя его женой.
   Выдать ей Маси, значило играть въ большую игру. Потому что, прежде всего, какую гарантію давала она ему? Удовлетворивъ свою месть, не подумаетъ-ли она разорвать у5ы, которые ее связывали съ нимъ, Бамомъ. Во всякомъ случаѣ, какое средство имѣлъ Бамъ, чтобы принудить ее къ молчанію.-- Никакого. Странная вещь, этотъ человѣкъ, который не отступилъ бы ни передъ какимъ преступленіемъ, чтобы упрочить свою безнаказанность, этотъ человѣкъ, чувствовалъ себя ничтожнымъ, передъ силою новаго для него чувства. Одно время, онъ думалъ убить жену. Но если онъ могъ безнаказанно, въ Балтиморѣ, убить Эффи, то тамъ его никто не зналъ, и даже не подозрѣвалъ его присутствія, Эффи сама скрывалась; но едва ли, это могло обойтись также въ Нью-Іоркѣ, и въ добавокъ, въ такомъ извѣстномъ семействѣ? Онъ даже подумалъ о ядѣ. Но такое медленное средство, было противно его горячей натурѣ. И къ тому же, сколько бы на это понадобилось времени? Развѣ Марія не имѣла бы возможности, десять разъ привести въ исполненіе свой планъ.
   Хладнокровно взвѣсивъ все это, Балъ рѣшился наконецъ, разсказать все Маси...
   Банкиръ внимательно выслушалъ его и казалось, ни сколько не удивился тѣмъ чувствамъ, которыя его дочь, питала къ нему.
   -- И такъ, сказалъ онъ, послѣ небольшой паузы, препятствія растутъ и умножаются вокругъ насъ. Надо подумать. Человѣкъ въ моемъ положеніи, всегда можетъ найти средства, прекратить разговоры, болѣе непріятные, чѣмъ опасные.
   Хладнокровіе Маси, подѣйствовало успокоительно на Бама, въ каждомъ его словѣ слышалось спокойствіе игрока, привыкшаго смотрѣть на зеленый столъ, какъ на поле битвы, рѣшившагося, во что бы ни стало, разбить всѣ маневры противника.
   -- Не надо также забывать, прибавилъ онъ, вашихъ трехъ друзей (онъ сдѣлалъ ироническое удареніе на послѣднемъ словѣ) -- Трипа, Мопа и Догжи... Они знаютъ слишкомъ много, значитъ опасны... Есть еще одинъ, которому я тѣмъ болѣе не довѣряю, чѣмъ онъ болѣе представляется преданнымъ и покорнымъ,-- я говорю о Вартонѣ. Однимъ словомъ, намъ необходимо отдѣлаться: отъ этихъ пятерыхъ лицъ.
   Бамъ глядѣлъ на него и не могъ удержаться, отъ невольнаго восхищенія своимъ собесѣдникомъ.
   -- Ваши друзья изъ Стараго Знамени, продолжалъ Маси, должны изчезнуть, потому что, такъ какъ мы, наконецъ, покончимъ дѣло съ источниками петроля, то положеніе, которое мы пріобрѣтемъ черезъ это, заставляетъ насъ быть, какъ можно осторожнѣе... итакъ: Трипа, Мопа и Догжи я поручаю вамъ.
   -- Дѣйствительно это мое дѣло, сказалъ Бамъ.
   -- Что касается Вартона, продолжалъ Маси, то я выдумалъ очень остроумный планъ... въ которомъ главную роль, играетъ тотъ самый Лонгсвордъ, о которомъ я вамъ говорилъ... Тутъ замѣшалось мщеніе, которое будетъ не трудно эксплуатировать... и Вартонъ, по справедливости, искупитъ и прошедшіе грѣхи и преднамѣренное убійство своей жены... Что касается Мистрисъ Барнетъ, то будьте такъ добры, пригласите ее ко мнѣ въ кабинетъ. А пока я буду съ, ней говорить, конечно очень дружески, я попрошу васъ съѣздить отъ моего имени къ доктору Билингстону и попросить его, немедленно пріѣхать сюда. Вы подождете съ нимъ въ сосѣдней комнатѣ. Насъ не надо слушать, такъ какъ вы, я думаю, понимаете, что было бы крайне непріятно посвятить доктора, въ наши домашнія дѣла. Это значило бы прибавить еще одно лице, къ тѣмъ, которые насъ стѣсняютъ, но какъ только вы мнѣ понадобитесь, я скажу. Вы поняли, не правда ли?
   Бамъ всталъ. Онъ чувствовалъ себя въ присутствіи генія. Маси былъ рѣдкій человѣкъ; надо было видѣть съ какой непринужденностью, перелистывая счеты, онъ организовалъ свою защиту.
   -- Ну, сказалъ онъ, смотря въ лице зятю, успокоились ли вы теперь? Вы меня почти испугали давича... и если бы я не зналъ васъ такъ хорошо, то могъ бы дѣйствительно, счесть васъ за труса.
   Онъ выпрямился и глаза его гордо засверкали.
   -- Колебаться! отступать! боятся пигмеевъ падающихъ на меня! Нѣтъ, чортъ возьми! вы меня не знаете, Всѣми возможными средствами я достигъ того, что я есть теперь... Мое имя пользуется извѣстностью... Я держу въ рукахъ кредитъ и состояніе множества людей, которыхъ одно мое слово можетъ, по моему желанію, обогатить или раззорить... Сказать ли вамъ все?.. Да, я хочу быть съ вами откровеннымъ... Вы одинъ достойны понять меня... Вчера, нѣсколько избирателей, приходили мнѣ предлагать, постъ губернатора штата Нью-Іорка...
   -- Я буду губернаторомъ! равнымъ съ самыми могущественными людьми государства. И чтобы я остановился передъ какими нибудь дѣтскими угрозами! Какое безуміе! Я раздавлю всякаго, кто станетъ мнѣ поперегъ дороги. Будьте покойны и положитесь на меня. Но не надо терять ни минуты, время -- деньги и даже болѣе, это оружіе, которое никогда не надо оставлять безъ употребленія. Идите, идите.
   Едва Бамъ вышелъ, какъ Маси опрокинулся на спинку кресла и расхохотался.
   -- Дуракъ! прошепталъ онъ, не понимаетъ, что по устраненіи другихъ, у меня останется еще врагъ и сообщникъ, котораго ты долженъ отлично знать, Джонъ Гардвинъ!
   Спустя нѣсколько минутъ, въ кабинетъ Маси, вошла Марія.
   -- Вы спрашивали меня? сказала она своимъ рѣзкимъ голосомъ.
   Маси взглянулъ на нее; они обмѣнялись ужаснымъ взглядомъ. Дочь съ презрѣніемъ подняла голову.
   -- Вашъ мужъ только что вышелъ отсюда, сказалъ Маси.
   -- А! сказала Марія безъ малѣйшаго удивленія.
   -- Вы незнали объ этомъ? Это меня удивляетъ... потому, мое дорогое дитя, что если я и не выражалъ вамъ той любви, которой вы были достойны, то по крайней мѣрѣ, я всегда отдавалъ полную справедливость вашему уму.
   -- Что это значитъ? прервала высокомѣрно молодая женщина.
   -- Это значитъ, что я, говоря по просту, удивляюсь вашей неосторожности.
   -- Моей неосторожности?
   -- Конечно, вы обращаетесь къ этому достойному Барнету, моему зятю, который вдвойнѣ мнѣ обязанъ, такъ какъ я не только, далъ ему такую подругу какъ вы, но кромѣ того доставилъ ему такое положеніе, которое осуществляетъ всѣ его честолюбивыя мечты...
   Маси улыбался съ жестокой ироніей.
   -- И вотъ, продолжалъ онъ, вы предлагаете Барнету, дать вамъ средство погубить меня... предположивъ, что такое средство существуетъ. Это, повторяю вамъ, была съ вашей стороны большая неосторожность, и вы дурно поняли его.
   -- Презрѣнный! прошептала Марія.
   -- Къ чему это названіе? Все что произошло, вполнѣ естественно и логично. Мистеръ Гюгъ Барнетъ, человѣкъ признательный, чего вы не подозрѣвали, и онъ отблагодарилъ меня открывъ мнѣ, не теряя ни минуты, ваши планы. Я ему очень за это благодаренъ, онъ далъ мнѣ понять, что пришло время, защищаться противъ васъ.
   Марія смотрѣла на отца съ неопредѣленнымъ ужасомъ.
   -- Что же вы придумали для вашей, какъ вы говорите, защиты?
   -- Вещь очень простую, мое милое дитя, сказалъ Маси своимъ металлическимъ голосомъ, мнѣ уже попались на дорогѣ два существа, которыя вздумали нападать на меня... знаете, что я съ ними сдѣлалъ?
   Онъ остановился, какъ бы ожидая отвѣта. Марія молчала.
   -- Вы не отвѣчаете?... Хорошо! я сказалъ, что они сумасшедшія...
   -- Что мнѣ до этого за дѣло?
   -- Вамъ до этого такое дѣло, моя любезная дочь, что для васъ я сдѣлаю даже больше.. Что я знаю васъ за сумасшедшую, это не важно, но когда это сумасшествіе будетъ формально подтверждено, то я васъ увѣряю, что это будетъ такъ до васъ касаться, какъ вы и не предполагаете...
   Марія выпрямилась на своихъ больныхъ ногахъ, съ расширенными отъ ужаса глазами.
   -- Что вы хотите сказать? вскричала она. Какое новое преступленіе замышляете вы?
   Маси позвонилъ.
   -- Скажите доктору Билингстону, что я прошу его сюда!..
   Марія была поражена. Маси снова наклонился надъ бюро, точно его нисколько не'занимало то, что происходило вокругъ, а Марія съ ужасомъ смотрѣла на дверь, боясь какого то страшнаго явленія...
   Дверь наконецъ отворилась и если бы не зловѣщая фигура насмѣхающагося Бама, то не было бы ничего менѣе способнаго внушить страхъ, какъ почтенный докторъ Билинстонъ.
   Его гладкое лице, было украшено длинными бакенбардами, бѣлыми какъ снѣгъ. Щеки были похожи, своей нѣжностью, на щеки молодой дѣвушки, большіе синіе глаза выражали добродушіе. Одѣтъ онъ былъ весь въ черное, на бѣлоснѣжной груди его рубашки сіяли брилліантовые запонки. Отъ всей его личности такъ и вѣяло добродушіемъ и честностью. Этотъ пріятный человѣкъ подошелъ къ Маси и съ жаромъ пожалъ ему руку. Маси бросилъ на него взглядъ, который произвелъ на доктора почти мгновенное дѣйствіе. У каждаго человѣка есть, если можно такъ выразится, двѣ физіономіи: одна, такъ сказать ежедневная, безразлично веселая или печальная или ни то, ни другое -- и другая та, которая принимаетъ выраженіе сообразно съ обстоятельствомъ, въ виду котораго мы находимся, каждая черта которой, имѣетъ особый смыслъ, особое значеніе. Въ одну минуту, при взглядѣ Маси, докторъ понялъ, что его позвали не для обыкновенной консультаціи; идя далѣе можно сказать, что во взглядѣ уважаемаго Маси, Билингстонъ прочелъ кромѣ того слѣдующее:
   -- Вы знаете, что должны повиноваться мнѣ. Будьте же внимательны!
   Тѣсная рамка этого разсказа, не позволяетъ намъ слишкомъ уклоняться отъ него и поэтому, мы надѣемся, когда нибудь въ другой разъ, разсказать какимъ образомъ почтенный докторъ, былъ во власти Маси.
   -- Докторъ, сказалъ банкиръ, мы знаемъ, что вы одно изъ свѣтилъ науки; Поэтому я не обратился ни къ кому, кромѣ васъ, для рѣшенія вопроса, который меня интересуетъ весьма близко.
   Маси всталъ и сдѣлалъ шагъ впередъ по направленію къ дочери, которая, прислонясь къ стѣнѣ, отъ которой отдѣлялось ее страшно блѣдное лице; испытывала страшныя мученія, пересилить которыя, она была не въ состояніи.
   -- Докторъ, продолжалъ Маси, спокойнымъ и яснымъ голосомъ, мистрисъ Барнетъ, моя дочь, сошла съ ума... Я прошу васъ засвидѣтельствовать это обстоятельство.
   Раздалось два крика: одинъ пронзительный, ужасный... это вскрикнула Марія, которая ничего подобнаго не подозрѣвала, и которую эти слова поразили какъ громомъ... другой крикъ, былъ вырванъ у Бама удивленнаго и восхищеннаго, онъ не подумалъ объ этомъ; это была мастерская штука...
   Мы должны сказать, что какъ ни ужасна, какъ ни невѣроятна эта сцена, тѣмъ не менѣе, она вполнѣ справедлива... Это можетъ случится и случается въ Америкѣ.
   Марія выпрямилась, точно отъ дѣйствія электрическаго тока... произошелъ странный феноменъ.
   Хромая, пошла совершенно прямо... она болѣе не опиралась на костыль... Возбужденіе, овладѣвшее ею придало ея мускуламъ твердость стали... она кинулась къ Маси и ударила его по лицу, вскричавъ:
   -- Вы подлецъ!
   Маси схватилъ ее за руку и такъ сильно толкнулъ, что она зашаталась и ударилась головою объ уголъ камина.
   -- Вы видѣли докторъ, холодно сказалъ онъ. Дѣлайте ваше дѣло.
   Повинуясь приказанію, не терпѣвшему возраженія, Докторъ Билингстонъ сѣлъ передъ бюро и сталъ писать.
   -- Имя этой дамы? сказалъ онъ самымъ нѣжнымъ голосомъ.
   -- Марія -- Люси Маси, сказалъ отецъ, родилась въ Нью-Іоркѣ, за мужемъ за Гюгомъ Барнетомъ.
   -- Отлично... Какъ давно, стали проявляться симптомы сумасшествія?
   -- Съ мѣсяцъ.
   -- Какой видъ имѣютъ они.
   -- Бѣшенства... безъ всякой причины... угрозы... галлюцинаціи.... обвиненія безъ основанія, противъ мужа и отца... наконецъ припадки подобные тому, котораго вы были свидѣтелемъ.
   -- "Что подтверждаетъ въ высшей степени, началъ читать докторъ, написанное имъ, сумасшествіе, которое грозитъ перейти въ бѣшенство, одинаково опасное какъ для нея, такъ и для окружающихъ ея...
   -- Кромѣ того прервалъ Маси, преобладающая идея, это ненависть къ семейству...
   -- Отлично! отлично! говорилъ Билингстонъ. А что вы думаете дѣлать съ больной, сказалъ онъ, обращаясь къ Маси?
   -- Я хочу помѣстить ее въ какое нибудь надежное заведеніе, гдѣ она будетъ имѣть всѣ необходимыя попеченія.
   -- Отличная мѣра! и онъ такимъ образомъ кончилъ свое свидѣтельство: "а въ виду всего этого, я, нижеподписавшійся, докторъ медицины, объявляю необходимымъ, помѣстить, упомянутую мистрисъ Барнетъ, въ заведеніе для умалишенныхъ, доктора Ковлея, а въ случаѣ сильнаго сопротивленія съ ея стороны, прошу власти оказать необходимую помощь для приведенія въ исполненіе этой мѣры, которой требуетъ состояніе больной и общественная безопасность."
   Послѣ этого, докторъ подписалъ свидѣтельство, которое имѣло власть, на всегда запереть Марію Барнетъ въ сумасшедшій домъ.
   -- Маси взялъ бумагу и тщательно перечиталъ ее.
   -- Благодарю, сказалъ онъ, пришлите вашъ счетъ въ банкъ.
   Билингстонъ поклонился, потомъ съ такимъ спокойствіемъ, точно сдѣлалъ доброе дѣло, онъ скромно удалился.
   Тогда произошла сцена, которую невозможно описать.
   Пока происходила эта ужасная комедія, Марія лежала у камина потерявъ всякое сознаніе отъ силы удара, приложивъ руку къ своему окровавленному виску, она казалось ничего не слышала, ничего не понимала... но въ ту минуту, какъ дверь закрывалась, по ней пробѣжалъ точно электрическій токъ, она вздрогнула и старалась подняться, но во время паденія костыль вырвался у лея изъ рукъ; напрасно она старалась подняться схватившись за стѣну... ей недоставало точки опоры.
   -- Помогите! помогите! вскричала несчастная. Сумасшедшая! нѣтъ! я не сумасшедшая! Я знаю, я понимаю, я хочу говорить. О! я отомщу... ко мнѣ! помогите!
   -- Вы меня поняли? сказалъ Маси, Барнету. Пусть она теперь говоритъ... Души доктора Ковлея, будутъ отвѣтомъ на ея слова.
   Онъ позвонилъ.
   -- Велите запрягать, сказалъ онъ. Потомъ двое лакеевъ, самыхъ сильныхъ, поѣдутъ съ Мистеромъ Барнетомъ отвезти мою несчастную дочь, въ сумасшедшій домъ.
   Лакеи вошли.
   -- Дѣлайте ваше дѣло, сказалъ Барнетъ.
   Онъ подошелъ, чтобъ самому взять Марію на руки. Она стала сопротивляться. Изъ ея сжатаго горла выходили только безсвязные звуки. Но ни сопротивленіе, ни крики, не могли ни къ чему повѣсти.
   Экипажъ ждалъ на дворѣ отеля. Бамъ бросилъ свою жертву на заднюю скамейку и самъ сѣлъ съ нею рядомъ. На передней помѣстились два лакея, готовые всякую минуту подать помощь.
   Кучеръ ударилъ по лошадямъ. Едва они выѣхали изъ воротъ, какъ Марія вырвалась изъ рукъ Бама, разбила стекло и стала кричать:
   -- Помогите! Я не сумасшедшая... Это подло!
   Услышавъ этотъ отчаянный крикъ, полисменъ остановилъ карету.
   Бамъ вынулъ изъ кармана свидѣтельство доктора Билингстона и подалъ его полицейскому. Тотъ пробѣжалъ его.
   -- Спасите меня! продолжала кричать Марія. Это убійство! Я не сумасшедшая!
   Полисменъ спокойно сложилъ бумагу и отдалъ ее Барнету {Таковъ въ Соединенныхъ Штатахъ, законъ о сумасшедшихъ, что достаточно простаго докторскаго свидѣтельства, чтобы посадить въ сумасшедшій домъ кого угодно; только общественныя учрежденія представляютъ вѣрную гарантію, что въ нихъ не найдется ни одного мнимо-сумасшедшаго. Каждое же частное заведеніе, содержитъ какую нибудь жертву, этого ужаснаго произвола.}.
   -- Чтобъ избавить васъ отъ всякихъ затрудненій, сказалъ онъ потомъ, я, если хотите, сяду рядомъ съ кучеромъ.
   Марія вскрикнула отъ отчаянія, и упала на подушки кареты.
   Подъ прикрытіемъ полисмена, карета быстро покатилась къ дому доктора Ковлея, находившемуся на углу Девяносто шестой улицы въ Іорксвимсѣ.
   

XVI.
ЗАДАЧА.

   Въ то время, какъ Маси и Бамъ принимали вышеописанныя нами предосторожности, личность, о существованіи которой, они едва знали, или лучше сказать знали какъ и вся Америка, только по имени, однимъ словомъ Данъ Іокъ, устраивалъ имъ достойную ихъ будущность.
   Часто случалось, что Данъ, задавалъ себѣ рѣшить какую нибудь задачу, до которой онъ дошелъ путемъ соображеній и всегда достигалъ того, чего хотѣлъ. Но можетъ быть никогда еще ему не случалось встрѣчаться съ такими трудностями, потому что на этотъ разъ, дѣло шло не о томъ только, чтобы узнать истину по поводу какого нибудь преступленія или вообще какого нибудь необъяснимаго случая. Надо было, не только распутать всѣ запутанныя нити преступленія, но, кромѣ того, бороться съ людьми могущественными по своему богатству и положенію въ свѣтѣ, а въ особенности потому почтительному уваженію, которымъ они были окружены.
   Устраивая свои семейныя дѣла, Маси не терялъ ни одного случая, чтобы расширить кругъ своихъ операцій. Вѣрность его взгляда, быстрота рѣшеній, вознаграждались постояннымъ успѣхомъ, такъ что онъ, въ полномъ смыслѣ, могъ считать себя царемъ американскаго рынка. Таково было оружіе Маси и надо сознаться, что оно было могущественно. Съ другой стороны, зять его Барнетъ пользовался выгодами положенія своего, тестя, и чтобы свергнуть одного, необходимо погубить и другаго,
   -- Какія же средства имѣю я, спрашивалъ себя Данъ......
   Здѣсь надо сказать, что выяснилъ ему разсказъ Нетти и потомъ Михаила и Жемми.
   Читатели не забыли, что Маркъ Гардвинъ отправляясь на поиски за золотомъ и предвидя всѣ опасности и трудности этого предпріятія, отправилъ жену съ дочерью въ Нью-Іоркъ, а сыновей поручилъ пастору Бирману, въ Антіохѣ.
   Мистрисъ Гардвинъ, снабженная достаточной суммой денегъ, чтобы ждать результатовъ отважной попытки братьевъ, отправилась въ Нью-Іоркъ. Тамъ она поселилась въ меблированныхъ комнатахъ, аккуратно получая отъ мужа письма. Но вскорѣ, письма вдругъ прекратились и это было тѣмъ болѣе странно, что въ послѣднемъ письмѣ, помѣченнымъ изъ форта Каздвикъ, говорилось о почти навѣрномъ осуществленіи ихъ плановъ.
   "Еще немного терпѣнія, писалъ Маркъ и я пріѣду снова къ тебѣ, вмѣстѣ съ сыновьями. Я знаю, что ты женщина отважная и энергичная, поэтому даже въ случаѣ если мы замедлимъ, я увѣренъ, что ты не будешь ни безпокоиться, ни бояться. Сообщеніе между Скалистыми горами и Востокомъ очень затруднительно, поэтому не удивляйся, если нѣкоторое время, не будешь получать отъ насъ извѣстій."
   Мистрисъ Гардвинъ ждала терпѣливо; такимъ образомъ прошло два, три мѣсяца. Не смотря на слова Марка, она не могла избавиться отъ нѣкотораго безпокойства. Ея средства начали истощаться и она справедливо удивлялась, что ея мужъ, привязанность котораго, не уменьшалась ни на минуту и который прежде всего, думалъ всегда о женѣ и дѣтяхъ, забылъ такимъ образомъ о ихъ нуждахъ. Однако она подождала еще, живя въ домѣ, работая, стараясь избавить дочь отъ мученій нищеты, которая начинала давать себя чувствовать.
   Она написала пастору Бирману; онъ отвѣчалъ ей, что со времени отъѣзда братьевъ, до него не доходило никакихъ положительныхъ свѣдѣній и убѣждалъ ее быть терпѣливой и покорной судьбѣ. На свои слѣдующія письма, она не получила отъ него никакого отвѣта. Несчастная была одна, въ громадномъ городѣ, пезная ничего объ участяхъ тѣхъ, кого она любила.
   Наконецъ она приняла геройское рѣшеніе, будучи не въ состояніи оставаться долѣе въ этой неизвѣстности. Она рѣшилась отправиться на Западъ, искать мужа. Но такъ какъ ей было невозможно взять съ собою дочь, то она поручила ее мистрисъ Симонсъ и отправилась.
   Это было длинное и печальное путешествіе. У нея не было денегъ, но она была сильна и кромѣ того надежда, правда очень смутная, поддерживала ее и дѣлала нечувствительной къ усталости. Иногда она присоединялась къ толпѣ эмигрантовъ и тогда, по крайней мѣрѣ, была избавлена отъ ужаса, который овладѣвалъ ею въ этихъ пустыняхъ... Она избрала цѣлью своего путешествія фортъ Каздвикъ, такъ какъ это было послѣднее мѣсто, изъ котораго она получила извѣстія отъ братьевъ. Но съ тѣхъ поръ прошло почти два года... Никто не помнилъ объ нихъ.
   Не отчаиваясь, она пошла дальше въ Скалистыя Горы. Блэкъ Гаукъ, въ это время, уже принялъ видъ настоящаго города... Тамъ она стала распрашивать эмигрантовъ... наконецъ она напала на потерянный слѣдъ... но что за ужасное открытіе она сдѣлала!..
   Происшествіе на Монъ Діаблѣ обратилось въ легенду: и всѣ его подробности приняли видъ ужасной трагедіи. Она узнала одно за другимъ, про убійство Марка и про казнь Михаила. Для всѣхъ, это дѣло казалось совершенно яснымъ:
   Михаилъ убилъ брата и жизнью заплатилъ за его смерть. Судья Линчь не можетъ ошибаться. Михаилъ былъ справедливо приговоренъ. Но сердце женщины, жившей долгое время съ честнымъ человѣкомъ, не такъ легко убѣдить... Она стала искать еще и отыскала нѣсколькихъ очевидцевъ этой ужасной казни.
   Наконецъ она услышала имена людей, которыхъ слова, подтвердили въ глазахъ судей, виновность несчастнаго. Этихъ именъ она не забыла. Это были: Самюэль Тиллингастъ и Адамъ Маси. Но что съ ними сталось? Никто не могъ этого сказать. Полагали, что они отправились въ Нью-Іоркъ. Напрасно несчастной женщинѣ разсказывали всѣ подробности мнимаго убійства, ничто не могло убѣдить ее.
   Нѣтъ, Михаилъ не могъ убить своего брата; невозможно было предположить даже ссору. Значитъ эти два мнимые свидѣтеля солгали, а если они солгали, то значитъ они повиновались какому нибудь подлому разсчету. Чѣмъ болѣе мистрисъ Гардвинъ старалась разрѣшить загадку, тѣмъ болѣе она удостовѣрялась, что оба брата, пали жертвою отвратительнаго заговора.
   Когда; она поняла, что для нея будетъ невозможно разрѣшить вполнѣ эту ужасную тайну, тогда она сказала себѣ что ея обязанность, прежде всего отыскать теперь пастора Бирмана и своихъ, сыновей, а потомъ уже всѣми средствами стараться открыть истину.
   Что касается Джона, то онъ исчезъ и никакія указанія, не могли навести ея, на его слѣдъ. Изнуренная и огорченная, она пришла въ Антіохъ.
   Тамъ ожидалъ ее новый ударъ. Судьба преслѣдовала ее. Пасторъ Бирманъ, полгода тому назадъ, оставилъ Антіохъ взявъ съ собою ея сыновей. Никто не зналъ, что съ нимъ сталось. Однако предполагали, что онъ направился къ Сапъ-Франциско или въ его окрестности.
   Бѣдной женщинѣ казалось, что она сходитъ съ ума.
   Тѣмъ не менѣе, она отправилась ихъ розыскивать. Напрасный трудъ. Она прошла пѣшкомъ всю страну зараженную горячкой золота, никто не обращалъ вниманія на бѣдную женщину, искавшую своихъ дѣтей. На ея вопросы, никто не хотѣлъ отвѣчать. Она должна была отказаться отъ мысли найти пастора, кто то даже сказалъ ей, что онъ умеръ, а дѣтей прогналъ, какъ неспособныхъ къ тяжелой работѣ рудокоповъ.
   Силы совершенно оставили ее и не разъ она ложилась на дорогу, думая умереть. Но передъ ней возставалъ образъ дочери и она говорила себѣ, что изъ всѣхъ, кого она любила, ей осталась одна дочь, тогда, въ своемъ материнскомъ сердцѣ она находила еще силы продолжать свой путь и такимъ образомъ она наконецъ дошла.
   Какъ могла она совершить, еще это путешествіе? этого она сама не знала. Блѣдная какъ трупъ, вернулась она въ Нью-Іоркъ. Она дрожала при мысли, что можетъ быть она не найдетъ и дочери. Однажды вечеромъ она тихо постучалась въ дверь мистрисъ Симонсъ, такъ тихо точно боялась что ее услышатъ.
   Однако дверь отворилась... Раздалось два восклицанія. Нетти кинулась въ объятія матери, которая зашаталась и упала на землю.
   Придя въ себя, она, не говоря ни слова, взяла дочь за руку и вышла. Все это произошло во время отсутствія мистрисъ Симонсъ, которая конечно воспротивилась бы этому. Но несчастная точно помѣшалась, ея единственной мыслью сдѣлалось -- идти, идти и идти... Нетти плакала и со страхомъ прижималась къ матери, а та все шла, шла. Это было зимою, ночь была холодная и мрачная; она не чувствовала ни холода ни голода. Ребенокъ плакалъ и просилъ ѣсть.
   Наконецъ на углу какой то улицы, силы оставили несчастную и она упала на землю прижимая къ груди дочь. Дѣти проходили мимо и съ любопытствомъ смотрѣли на нихъ, Нетти не забыла этой ужасной сцепы и долго спустя, она воспроизвела ее на полотнѣ.
   Мать пришла въ себя въ госпиталѣ... Ребенокъ былъ по прежнему около нея... смотря съ ужасомъ на мать, не угадывая, что она умирала.
   Вдругъ вдова Гардвина, приподнялась.
   -- Нетти, сказала она, голосомъ въ которомъ не было болѣе ничего человѣческаго, слушай что я тебѣ скажу... Твой отецъ былъ убитъ... Я скажу тебѣ имена его убійцъ... не забывай ихъ никогда... ихъ было двое... Адамъ Маси и Самюэль Тиллингастъ...
   Она заставила дочь повторить нѣсколько разъ эти имена, которая машинально дѣлала это, не подозрѣвая что значило слово: Убійцы.
   Потомъ несчастная откинулась назадъ... она была мертва.
   Ребенка выгнали изъ госпиталя, который не былъ дѣтскимъ пріютомъ. Ребенокъ видѣлъ какъ гробъ опустили въ яму и убѣжалъ крича...
   Тогда то, ее нашла добрая мистрисъ Симонсъ и взяла къ себѣ. Позднѣе Нетти поняла, что значили слова ея матери; но что могла она сдѣлать противъ Маси и Тиллингаста.
   Она не знала ничего болѣе. Тогда заговорили Михаилъ и Жемми.
   Что же такое, открылъ имъ пасторъ Бирманъ.
   Пасторъ Бирманъ, одинъ изъ первыхъ услышалъ о преступленіи на Монъ-Діаблѣ. Имя Михаила Гардвина было брошено на поруганіе города, гдѣ его знали богатымъ и счастливымъ. Родъ человѣческій такъ созданъ, что люди скорѣе всего вѣрятъ обвиненіямъ противъ людей, которые, до сихъ поръ, считались неспособными совершить малѣйшее дурное дѣло. Михаила всѣ знали трудолюбивымъ, привязаннымъ къ женѣ и ребенку., а между тѣмъ, никому не пришло въ голову, чтобы приписываемое ему преступленіе было несправедливо. Его обвинили въ лицемѣріи и это было все... или лучше сказать не все, такъ какъ пошли еще далѣе.
   Непріязнь, которая присоединилась къ имени убійцы, перенесли на дѣтей носившихъ тоже имя, хотя они и были дѣти жертвы; но имя Гардвина, сдѣлалось синонимомъ слова убійца и никто не вспомнилъ, что убитый, также какъ и убійца, носилъ имя Гардвина. Такъ что дѣти Гардвина, сдѣлались, какъ бы, солидарны убійству. Напрасно пасторъ протестовалъ, защищая своихъ воспитанниковъ. Онъ долго жилъ вмѣстѣ съ братьями и когда прошло первое изумленіе, онъ объявилъ, что по его мнѣнію, Михаилъ былъ также невиненъ, какъ и Маркъ, что невозможно, чтобы сорока лѣтняя ихъ привязанность кончилась такимъ образомъ. Но не смотря на его пасторскую власть, не смотря на всѣ его усилія, пребываніе въ Антіохѣ, сдѣлалось нестерпимымъ для бѣдныхъ дѣтей. На лихъ показывали пальцами, на улицахъ ихъ оскорбляли; это было безумно и несправедливо, но толпа не разсуждаетъ. Предубѣжденіе укрѣпилось во всѣхъ. Мало по малу, антипатія къ несчастнымъ дѣтямъ, дошла до того, что пасторъ понялъ невозможность побѣдить ее. Въ это самое время, онъ получилъ письмо отъ вдовы Гардвина.
   Происшествія, переданныя ему, казались такими чудовищными и невѣроятными, что онъ не рѣшился написать несчастной женщинѣ о томъ, что, онъ надѣялся, не было справедливо, по этому онъ отвѣчалъ обыкновенными утѣшеніями и ободреніями.
   Потомъ, онъ рѣшился на послѣднее средство: отправиться въ Блэкъ-Гаукъ и тамъ произвести тщательные розыски, о причинѣ смерти двухъ братьевъ, къ тому же его воспитанники, подвергались въ Антіохѣ такимъ преслѣдованіямъ, что имъ невозможно было далѣе оставаться тутъ.
   Но въ ту минуту, когда онъ достигъ до цѣли своего путешествія, произошли обстоятельства, которыя внезапно освѣтили для него все дѣло, но привели къ результату, совершенно противуположному тому, котораго онъ искалъ... Жертва своей привязанности къ тѣмъ, которые были поручены ему, несчастный пасторъ, долженъ былъ заплатить жизнію, за свою любовь къ нимъ...
   Вотъ что произошло въ Блэкъ-Гаукѣ.
   Со времени открытія золотыхъ пріисковъ, населеніе увеличилось болѣе чѣмъ вдвое; всѣ жизненные припасы, продавались чуть что, не на вѣсъ золота. Страшная нищета,-- прямое слѣдствіе такой дороговизны, свирѣпствовала между этимъ населеніемъ, состоявшимъ, по большей части, изъ негодяевъ и отверженцевъ общества. Каждый день происходили грабежи и убійства. Ссоры никогда не прекращались и рѣдкій день солнце садилось, не освѣтивъ какой нибудь кровавой сцены.
   Сейчасъ же, по своемъ прибытіи въ Блэкъ-Гаукъ, пасторъ Бирманъ принялся за розыски, которые сначала были совершенно безплодны, какъ вдругъ, одинъ разъ вечеромъ, кто то сильно постучался въ дверь. Страшный шумъ раздавался снаружи. Испуганный пасторъ поторопился отворить; онъ былъ человѣкъ мужественный, готовый подать помощь всякому правому дѣлу. Толпа людей, изъ которымъ у многихъ руки были въ крови, стояла передъ домомъ.
   -- Что значитъ этотъ шумъ? спросилъ Бирманъ, и чего вы отъ меня хотите?
   -- Вы пасторъ? закричалъ одинъ хриплый голосъ.
   -- Да.
   -- Мы имѣемъ нужду въ васъ!
   -- Я никогда никому не отказывалъ въ помощи. Скажите, въ чемъ дѣло?
   -- Подите! пасторъ! приведите пастора! кричали голоса.
   Бирманъ сдѣлалъ шагъ впередъ.
   -- Я никогда не уступаю силѣ, сказалъ онъ, но повторяю вамъ, что я всегда готовъ исполнить мою обязанность. Нечего кричать; скажите, чего вы отъ меня хотите и если ваше требованіе окажется справедливымъ, то я послѣдую за вами; если же нѣтъ, то нѣтъ.
   Въ ту же минуту, на концѣ улицы показалась толпа, гнавшая передъ собою ударами палокъ и ружей, кокого то несчастнаго, который обезумѣвъ отъ ужаса, съ лицемъ покрытымъ кровью, бѣжалъ, не помня себя отъ страха и мученій.
   Это былъ гигантъ съ дикимъ выраженіемъ лица: изъ подъ его разорванной одежды виднѣлась кровь.
   Не спрашивая болѣе объясненій, пасторъ Бирманъ, бросился къ несчастному, схватилъ его за руки, потомъ вскричалъ обращаясь къ его преслѣдователямъ.
   -- Именемъ Создателя, я запрещаю вамъ дотрогиваться до этого человѣка.
   Раненый уцѣпился за своего спасителя и дрожа отъ страха, кричалъ:
   -- Спасите меня! спасите! они хотятъ убить меня!
   -- Смерть ему! смерть! Линчь! ревѣла толпа, тѣмъ не менѣе, смѣлый поступокъ пастора, подѣйствовалъ даже на самыхъ буйныхъ.
   -- Какое преступленіе совершилъ этотъ человѣкъ? спросилъ Бирманъ.
   Въ отвѣтъ, начались новые яростные крики.
   Наконецъ спокойствіе возстановилось и одинъ сказалъ:
   -- Онъ убилъ своего товарища, съ цѣлью обокрасть его.
   -- Нѣтъ! это неправда! кричалъ отбиваясь обвиненный.
   -- Оставьте меня одного съ этимъ человѣкомъ, сказалъ пасторъ, такимъ повелительнымъ тономъ, что всѣ невольно отодвинулись прочь.
   -- Какъ тебя зовутъ? спросилъ Бирманъ, отведя въ сторону обвиненнаго.
   -- Петръ Равлингсъ!
   -- Равлингсъ! вскричалъ, вздрогнувъ пасторъ. Не ты ли былъ предсѣдателемъ кроваваго суда, присудившаго къ смерти Михаила Гардвина?
   Равлингсъ бесмысленно смотрѣлъ на него, объятый новымъ ужасомъ.
   -- Не говорите этого! не говорите объ этомъ!..
   -- Отвѣчай! вскричалъ пасторъ и снова повторилъ вопросъ.
   -- Но если я вамъ отвѣчу... вы меня бросите?
   -- Нѣтъ, клянусь тебѣ въ этомъ... каковъ бы ни былъ твой отвѣтъ, я, съ опасностью жизни, стану защищать тебя... но ты долженъ, сказать истину...
   -- Это правда? вы не захотите обмануть меня!.: служитель Бога не можетъ лгать ну! да, это я! я!
   И несчастный опустилъ голову.
   -- И ты приговорилъ невиннаго, ты былъ причиною его смерти! Скажи мнѣ: вѣдь Михаилъ Гардвинъ не убивалъ своего брата?
   -- Развѣ я могу это знать, пробормоталъ обвиненный. Былъ собранъ судъ; его приговорилъ судья Линчь, а не я.
   Пасторъ посмотрѣлъ гиганту прямо въ глаза.
   -- Говори, и скажи мнѣ все, что ты знаешь. Былъ ли виновенъ этотъ человѣкъ?
   Равлингсъ дрожалъ всѣмъ тѣломъ.
   -- Отвѣчай же! если же ты будешь молчать или солжешь, я уйду... а ты хорошо знаешь, чего хочетъ это толпа, которая ждетъ тебя...
   -- Нѣтъ! нѣтъ! не оставляйте меня! ну...
   Онъ все еще колебался...
   -- Ну?.. Торопись же, а -- то толпа приходитъ въ нетерпѣніе... а вспомни, Равлингсъ, объ участи Михаила Гардвина.
   -- Онъ былъ невиненъ!... прошепталъ гигантъ, едва слышнымъ голосомъ.
   -- Почему ты это знаешь? Скорѣе, говори подробности!
   -- Вотъ... когда толпа была раздражена противъ Гардвина, какъ она теперь раздражена противъ меня... ко мнѣ подошелъ одинъ человѣкъ... сунулъ мнѣ въ руку золотой и сказалъ: сдѣлай такъ, чтобы этого человѣка судили и осудили на смерть. Я былъ пьянъ... я ничего больше не знаю, я повиновался... мнѣ заплатили...
   -- А кто былъ этотъ человѣкъ?
   -- Я его не знаю, въ этомъ я могу поклясться... отчего бы мнѣ было не сказать вамъ, его имени. Я имъ болѣе не занимался. Но было два свидѣтеля. Вы можете найти его, потому что это былъ одинъ изъ нихъ. Я увѣренъ, что они убили Марка Гардвина и поэтому заставили повѣсить Михаила, какъ его убійцу.
   -- Но съ ними былъ ребенокъ, что съ нимъ сталось?
   -- О! изъ этого будетъ славный мошенникъ. Его прозвали Бамъ... Ищите его около Нью-Іорка или на галерахъ!
   Едва Равлингсъ произнесъ эти слова, какъ толпа снова зарѣвѣла. Отъ нея отдѣлилось нѣсколько человѣкъ и подошло къ пастору:
   -- Скоро ли ты покончишь свои кривлянья? проворчалъ одинъ изъ нихъ, угрожающимъ тономъ. Намъ надо плѣнника, а не то...
   И онъ потрясъ ружьемъ надъ головою пастора.
   -- Виновенъ ли ты? поспѣшно спросилъ пасторъ Равлингса.
   -- Онъ напалъ на меня... я защищался... вотъ и все.
   Тогда, возвысивъ голосъ, пасторъ сталъ уговаривать толпу, отвести плѣнника въ городскую тюрьму, гдѣ законные судьи рѣшатъ его участь!..
   Но напрасно, обращался онъ къ чувствамъ справедливости и гуманности:
   -- Нѣтъ! нѣтъ! изъ тюрьмы онъ убѣжитъ!.. Повѣсить его!
   И самые смѣлые старались оттолкнуть пастора и схватить Равлингса.
   Тогда пасторъ, хотѣлъ взять отважностью. Поднявъ голову, со спокойнымъ лицомъ, держа за руку Равлингса, онъ хотѣлъ пройти черезъ толпу...
   Тогда началась такая же сцена, какая предшествовала казни Михаила, обезумѣвъ отъ ярости, толпа кинулась на пастора... напрасно боролся онъ, тщетно стараясь сдержать слово и спасти несчастнаго, который звалъ на помощь...
   Вдругъ одинъ ударъ, ему, онъ былъ назначенъ или нѣтъ, сшибъ его съ ногъ... ему пробили голову... когда его подняли, онъ увидалъ трупъ Равлингса, висѣвшій на одномъ изъ деревьевъ площади.
   Рана пастора была смертельна, онъ умеръ ночью того же дня. Но онъ успѣлъ разсказать братьямъ Гардвинъ, что случай открылъ ему, ту тайну, за которую онъ заплатилъ жизнію, и этотъ человѣкъ былъ такъ добръ, что онъ могъ сказать улыбаясь.
   -- Я умираю счастливымъ, узнавъ, что мои друзья, были честные люди.
   Отдавъ послѣдній долгъ своему воспитателю, братья Гардвинъ поторопились оставить Блэкъ-Гаукъ... остальное извѣстно читателямъ. Они блуждали по негостепріимной странѣ, потомъ отправились въ Нью-Іоркъ. Клумпъ нашелъ ихъ умирающими на улицѣ. Наконецъ, вслѣдствіи необыкновеннаго стеченія обстоятельствъ, они нашли сестру свою Нетти.
   Вотъ въ чемъ, состоитъ задача, говорилъ себѣ Данъ Іокъ.
   Съ одной стороны двое убійцъ, одинъ уже умеръ, другой въ настоящее время милліонеръ, потомъ Бамъ зять Маси и слѣдовательно соучастникъ въ убійствѣ отца, если не дѣломъ, то намѣреніемъ; съ другой стороны, трое невинныхъ жертвъ, доведенныхъ до нищеты преступленіемъ этихъ негодяевъ... надо возвратить честнымъ людямъ богатство, украденное у нихъ мошенниками... возможно ли все это?
   Потомъ немного погодя онъ вскричалъ.
   -- Ну! я рѣшалъ и не такія задачи!
   

XVII.
МѢСТО, НАЗЫВАЕМОЕ ГРОМАДНОЙ ПАСТЬЮ.

   Былъ ли какой нибудь планъ у Дана Іока! Онъ разсчитывалъ болѣе всего на логическіе выводы, которые наведутъ его на истинную дорогу. Онъ долго разсуждалъ, и вотъ на какихъ основаніяхъ:
   -- Маси и Тиллингастъ похитили состояніе, которое должно было принадлежать Гардвинамъ. Потомъ по роковому стеченію обстоятельствъ, Маси раззорилъ Тиллингаста. Но почему Маси, достигнувъ до апогея своего могущества, приблизилъ къ себѣ Джона Гардвина, сына одной изъ жертвъ, превратившагося сначала въ Бама, а потомъ въ Гюга Барнета! Возможно ли предположить, чтобы Маси не зналъ, кто такой Гюгъ Барнетъ?
   Тутъ Данъ сталъ разузнавать, что такое былъ Бамъ и въ особенности, что онъ дѣлалъ послѣднее время. Ему было не трудно узнать, сначала, его неожиданное исчезновеніе изъ трущобъ, гдѣ онъ проводилъ все свое время, исчезновеніе, которое совпадало съ раззореніемъ Тиллингаста, исчезновеніемъ Эффи и наконецъ съ публикаціей въ "Кошкѣ съ девятью хвостами".
   Данъ Іокъ былъ изъ тѣхъ людей, которые не оставляютъ ничего случаю, пока подъ ногами у нихъ есть твердая почва. Поэтому, онъ кинулся по слѣдамъ Бама, что, благодаря его знанію Нью-Іорка, было не такъ трудно. Заставить Догжи разсказать все, что онъ зналъ, было не трудно. Изъ его словъ Данъ узналъ, что Бамъ отправился, въ извѣстную читателю ночь, къ Тиллингасту, который черезъ нѣсколько часовъ умеръ. Не для того ли, за нимъ пріѣзжала дочь банкира, чтобы Бамъ убилъ послѣдняго? Предположеніе очень возможное, если дочери была какая нибудь выгода, избавиться отъ отца, (читатель видитъ, что Данъ не отступалъ ни передъ какой гипотезой), чтобы поскорѣе получить наслѣдство... Но Тиллингастъ былъ раззоренъ, даже болѣе, дочь его исчезла не задолго до основанія Бамомъ Cat o'nine tails, и его женитьбы на дочери Маси.
   -- Разсмотримъ же Cat o'nine tails, сказалъ себѣ Данъ, такъ какъ она служитъ въ нѣкоторомъ родѣ связью, между двумя частями этой исторіи.
   Тогда то Данъ прочиталъ знаменитое объявленіе:
   "Записки Повѣшеннаго.-- Преступленіе на Монъ-Діаблѣ"....
   Объявленіе, за которымъ послѣдовало прекращеніе "Кошки". Значитъ эта газета была куплена тѣми, кому нужно было ея молчаніе. Объявленіе о преступленіи на Монъ-Діаблѣ, судя по разсказу Нетти и братьевъ Гардвинъ, мѣтило прямо на Маси. Значитъ банкиръ купилъ молчаніе Бама, выдавъ за него свою дочь. Все это было строго логично. Но тутъ представлялось серьезное затрудненіе.
   Какимъ образомъ, Бамъ могъ узнать подробности этого преступленія? Если онъ даже и присутствовалъ при немъ, въ чемъ Данъ не былъ увѣренъ, то былъ еще слишкомъ молодъ, чтобы сохранить объ этой сценѣ вполнѣ ясное воспоминаніе. Даже предположивъ, что ему были извѣстны всѣ подробности, сталъ ли бы онъ такъ долго ждать, чтобы воспользоваться всѣми выгодами, какія могло ему принести знаніе этой тайны. Онъ долго велъ нищенскую жизнь, скитаясь изъ таверны въ таверну. Значитъ онъ ничего не зналъ. Но кто же, въ такомъ случаѣ, открылъ ему это? Кто же это могъ быть, кромѣ Тиллингаста, пославшаго за Бамомъ свою дочь, Тиллингаста, сообщника Маси, сдѣлавшагося его врагомъ? Но тутъ опять вопросъ. Для чего это позднее открытіе? Очевидно оно было сдѣлано, въ интересахъ третьяго лица. Кто же могло быть это третье лице? Конечно дочь Тиллингаста. Но она не появлялась болѣе. Значитъ Бамъ, не желая ни съ кѣмъ дѣлиться выгодами, отдѣлался отъ своей сообщницы.
   Читатель видитъ, что руководясь одной логикой, Данъ совершенно вѣрно угадалъ все.
   Но что же сталось съ Эффи? Вотъ чего онъ не зналъ и не могъ узнать. Онъ подозрѣвалъ тутъ преступленіе. Но гдѣ и какъ было оно совершено?
   Тутъ Данъ Іокъ обернулся въ другую сторону. Онъ вспомнилъ, что разсказывалъ ему Лонгсвордъ, по поводу источниковъ петроля. Вартонъ былъ компаньонъ Маси. Оставили ли они это предпріятіе, какъ это было сказано Лонгсворду? Это было важно узнать. Тогда Данъ принялся розыскивать Барнета, который, по его мнѣнію, долженъ былъ быть главною пружиною всего дѣла и его достойные товарищи Трипъ, и Мопъ и не подозрѣвали, что за ними слѣдитъ человѣкъ, нисколько не принадлежащій къ настоящей полиціи.
   Братья Гардвины, Лонгсвордъ, Мистеръ Великанъ и Данъ Іокъ, не имѣли ни минуты покоя.
   Въ вечеръ, когда, происходитъ нашъ разсказъ, Данъ Іокъ, дождавшись, какъ бы заранѣе назначеннаго часа, быстро отправился по направленію къ нижней части Нью-Іорка. Придя на уголъ Муррей и Робинсонъ Стритовъ, онъ осмотрѣлся вокругъ себя и замѣтивъ на тротуарѣ неподвижную тѣнь, быстро пошелъ въ ту сторону. Тѣнь тоже пошла ему навстрѣчу. По ея маленькому росту, легко было узнать Мистера Великана.
   -- Вы аккуратны, сказалъ Данъ. Пришли ли эти люди?
   -- Трипъ и Мопъ только что взошли, сказалъ старикъ.
   -- Отлично. Значитъ намъ нечего терять времени. Въ особенности, постарайтесь не выдать себя и во всемъ подражайте мнѣ.
   Въ эту минуту они подошли къ темному зданію, ставни котораго были тщательно закрыты, но тѣмъ не менѣе, сквозь щели ихъ виднѣлся свѣтъ.
   Данъ подошелъ и постучалъ нѣсколько разъ въ дверь.
   Дверь открылась, точно отъ дѣйствія скрытаго внутри механизма.
   Мѣсто, куда они вошли, называлось Громадная Пасть, потому что, въ ней кормили даромъ тѣхъ, кто приходилъ туда пить. Понятно, что эта пища состояла изъ такихъ веществъ, которые страшно возбуждаютъ жажду. Въ это то заведеніе, вошли Трипъ и Мопъ. Тамъ уже собралось большое общество. Снабженные деньгами, Трипъ и Мопъ, собрали въ Громадной Пасти, своихъ лучшихъ друзей, а также тѣхъ, которыхъ они навербовали для поѣздки на Западъ, о которой имъ не было дано ни какихъ объясненій, но читатель пойметъ, что это дѣл-о шло о предпріятіи Вартона и Маси.
   -- Да, друзья мои, говорилъ Трипъ поглощая водку стаканъ за стаканомъ и сосиску за сосиской, я васъ отвезу, или лучше сказать, мы васъ отвеземъ, я и Мопъ, въ страну, гдѣ богатство течетъ въ видѣ масла и вамъ стоитъ только наклониться, чтобы напиться изъ этихъ чудесныхъ источниковъ...
   Сравненіе было, можетъ быть не много смѣло, такъ какъ дѣло шло о петролѣ. Но съ помощью опьяненія, его отлично поняли.
   -- А когда же мы отправимся, спросилъ кто то.
   -- Завтра... въ первомъ часу... Въ особенности, чтобы не было опоздавшихъ! Впрочемъ я вполнѣ довѣряю вамъ... такъ какъ вы, какъ разъ въ эту послѣднюю минуту, получите по двадцати долларовъ.
   -- Мы будемъ, мы будемъ! закричали приглашенные.
   -- Я на это расчитываю... посмотримъ сколько васъ? Двѣнадцать... отлично. Но вы знаете, что есть еще мѣста, и если кто нибудь желаетъ...
   Въ эту минуту, къ нему подошелъ Данъ и сказалъ:
   -- Хочешь насъ взять, товарищъ?
   Данъ Іокъ и Мистеръ Великанъ, были одѣты работниками, такъ что Трипъ не очень удивился ихъ просьбѣ,
   -- Я не скажу, нѣтъ, сказалъ онъ. Но прежде всего, скажите, знаете ли вы въ чемъ дѣло?
   -- Не совсѣмъ, сказалъ Мистеръ Великанъ, но ты скажешь намъ...
   Трипъ посмотрѣлъ на стоявшаго у его ногъ маленькаго человѣчка и расхохотался.
   -- А! ты братъ не по росту любопытенъ.
   -- Что же такое! если я на столько же хорошо работаю...
   -- Твоя правда... хорошо сказано!... Ну! дѣти мои, если вы придете завтра на Восточную набережную, въ семь часовъ утра, то узнаете въ чемъ дѣло... и если вы все-таки, захотите ѣхать, тогда мы посмотримъ!..
   Легко было понять, цѣль Дана и его товарища. Имъ прежде всего, надо было удостовѣриться, отказался или нѣтъ, Маси, отъ проэкта, разсказаннаго Вартономъ Лонгсворду, когда онъ хотѣлъ сдѣлать изъ него своего сообщника. Не возможно было болѣе сомнѣваться. Маси, достигнувъ до высшей степени богатства, все еще не былъ доволенъ: горячка спекуляцій овладѣла имъ. Давно уже онъ пересталъ, останавливаться передъ преступленіемъ и ни что не могло остановить его.
   -- Каково ваше мнѣніе? спросилъ Дана его спутникъ, когда они вышли на улицу.
   -- Надо бороться...
   -- Бороться! бороться! но какъ! Эти люди уже отправляются для исполненія ихъ ужаснаго плана... Какая человѣческая власть, можетъ помѣшать имъ теперь достигнуть цѣли?
   Сказавъ это, мистеръ Великанъ погрузился въ размышленія.
   Вдругъ онъ схватилъ за руку Дана:
   -- Я помѣшаю имъ, вскричалъ онъ.
   -- Вы?
   -- Да я!.. и къ чему же бы годилась наука!.. Не говорилъ ли я вамъ, что я разрѣшилъ задачу, рѣшеніе которой, повлечетъ за собою неслыханные результаты.
   -- Да, но вы никогда не объясняли мнѣ...
   -- Потому, что громадность силы, подчиненной моей волѣ, пугаетъ меня самаго; потому, что я сомнѣваюсь въ самомъ себѣ, въ своей энергіи; потому, что не смотря на точность вычисленій и вѣрность выводовъ я боюсь опыта. Но нѣтъ, тысячу разъ нѣтъ! Довольно сомнѣній и колебаній!
   Данъ взглянулъ на своего собесѣдника. Казалось онъ преобразился! Его лицо сіяло энтузіазмомъ и энергіей, глаза блестѣли какъ алмазы.
   -- О! я буду имѣть успѣхъ!.. Что я сдѣлаю! Я и самъ еще не знаю! Опасность вдохновитъ меня! Я буду бороться съ громадными массами, могущими раздавить меня и докажу всѣмъ, что человѣкъ, это маленькое созданіе, можетъ сокрушать горы.
   -- Другъ мой! ваше возбужденіе пугаетъ меня.
   Говоря это, Данъ наклонился къ нему, какъ къ маленькому ребенку.
   -- О! не бойтесь ничего, Данъ; я не сумасшедшій. Никогда еще умъ мой, не былъ такъ свѣтелъ и такъ спокоенъ. О! это прекрасное и благородное возбужденіе, оно можетъ произвести чудеса.
   -- А что вы будете дѣлать?
   -- Мнѣ надо ѣхать! Ѣхать раньше этихъ людей! Вы возьмите себѣ Маси и Вартона и дѣйствуйте противъ нихъ здѣсь! Я же возьму Барнета и его сподвижниковъ. Я отвѣчаю, что спасу городъ. Обнимите меня Данъ. Вашъ старый другъ, совершитъ это громадное дѣло или погибнетъ. Если вы не увидите меня болѣе, то знайте, что къ огорченію въ неуспѣхѣ, присоединится еще горе о томъ, что наука безсильна... Безсильна!.. Нѣтъ! Я знаю... Это невозможно... Вѣрьте мнѣ!..
   Онъ вырвался изъ рукъ Дана и побѣжалъ на станцію.
   Онъ опередилъ Трипа и Мопа съ шайкой, на двѣнадцать часовъ.
   Двѣ минуты спустя, локомотивъ свиснулъ... и поѣздъ пошелъ въ Пенсильванію:
   Данъ Іокъ, отправился въ полицейское управленіе.
   

XVIII.
МИНЫ И КОНТРЪ МИНЫ.

   На другой день, спустя часа четыре, послѣ отъѣзда Бама и его сообщниковъ въ Пенсильванію, Маси сидѣлъ у себя въ кабинетѣ, въ домѣ на Нассо-Стритѣ.
   Наклонясь надъ столомъ, онъ тщательно разсматривалъ, только что переданную ему, обширную переписку и видно было по его жестамъ, что онъ былъ вполнѣ доволенъ этимъ осмотромъ. Было ясно, что все шло по его желанію.
   Наконецъ онъ даже вскочилъ съ своего мѣста, какъ бы будучи не въ состояніи сдерживать долѣе горделивую радость, которой было наполнено его сердце.
   -- Наконецъ то; прошепталъ онъ, сколько прошло времени съ тѣхъ поръ, когда Маркъ Гардвинъ палъ отъ нашихъ рукъ въ Скалистыхъ горахъ! Тиллингастъ умеръ! Бамъ, этотъ проклятый сынъ нашей жертвы, погибнетъ въ Пенсильваніи! моя предательница дочь, навсегда удалена съ дороги! Нѣтъ болѣе препятствій! Все исполняется по моей волѣ, благодаря моей энергіи... И скоро Маси, уже и теперь уважаемый какъ самый богатый, самый ловкій человѣкъ въ Нью-Іоркѣ, будетъ вознесенъ на одну изъ важнѣйшихъ должностей союза. Губернаторъ Нью-Іорка, властелинъ Американской биржи! Ну! Маси, еще одно усиліе! и ты увидишь исполненіе всѣхъ своихъ, самыхъ блестящихъ мечтаній.
   Говоря это, Маси гордо поднялъ голову, точно на ней лежала корона.
   -- Будемъ работать, продолжалъ онъ, садясь опять передъ столомъ и началъ разбирать разбросанныя передъ нимъ письма. Онъ выбралъ изъ нихъ два, почеркъ которыхъ показался ему знакомъ.
   -- Это что такое? сказалъ онъ. А! Вартонъ проситъ свиданія. Кажется онъ начинаетъ исправляться... Дѣйствительно, надо было положить конецъ этой короткости, которая могла сдѣлаться наконецъ стѣснительной. Вартонъ проситъ свиданія... Это должно быть ему не легко было сдѣлать... но! въ этомъ-нѣтъ ничего, что могло бы тревожить меня.
   Въ эту минуту въ дверь раздался стукъ и на позволеніе войти, въ комнату вошелъ лакей и подалъ карточку.
   -- "Мистеръ Кеннетъ, начальникъ полиціи" доложилъ онъ.
   -- Просите, сказалъ Маси.
   Нѣсколько минутъ спустя, въ комнату вошелъ Кеннетъ.
   -- Здравствуйте мой дорогой мистеръ Кеннетъ, сказалъ, любезно кланяясь банкиръ... Чему я обязанъ честью, видѣть васъ у себя?..
   Мистеръ Кеннетъ оглядѣлся кругомъ, чтобы удостовѣриться, что они одни.
   -- Вы увѣрены, что насъ никто не можетъ подслушать, шопотомъ сказалъ онъ.
   -- Совершенно увѣренъ. Впрочемъ, если вы хотите сообщить мнѣ, что нибудь важное...
   -- Очень важное! очень важное! подтвердилъ Кеннетъ.
   Маси позвонилъ и далъ приказаніе, чтобы никого не пускали къ нему.
   -- Извините сударь, замѣтилъ лакей, но въ залѣ дожидается мистеръ Вартонъ и какъ кажется, онъ въ большомъ нетерпѣніи...
   -- Пусть ждетъ! сухо сказалъ Маси.
   Лакей ушелъ, а Маси, жестомъ попросивъ посѣтителя сѣсть, продолжалъ прерванный разговоръ.
   -- Я весь къ вашимъ услугамъ, сказалъ онъ и готовъ исполнить всякое ваше желаніе, такъ какъ я надѣюсь, что вы обращаетесь ко мнѣ за какой нибудь услугой...
   -- Мой дорогой мистеръ Маси, сказалъ Кеннетъ, увѣрены ли вы въ окружающихъ васъ кие отверстия в скале, затем пропустили в них железные прутья, о которых говорилось выше.
   Колосс не знал ни минуты покоя. Его окружали склянки с различными кислотами, фарфоровая посуда, железные опилки. Он работал с таким хладнокровием, как будто бы находился в своей лаборатории.
   Около полуночи Колосс выпрямился. Он держал обеими руками конец цепи, кольца которой обвивались вокруг наружных концов вставленных в землю железных прутьев. Цепь образовывала полукруг у подножия скалы, скорее окружность с небольшим разрывом.
   Колосс вполголоса спросил имена всех своих рабочих... Он хотел знать, кто именно, пусть даже не подозревая об этом, принимал участие в спасении города.
   -- Теперь, друзья мои, -- сказал Колосс, -- вы свободны.
   -- А когда снова приходить? -- спросил кто-то. Колосс колебался. Найдут ли они его живым?
   -- Приходите завтра, -- сказал он наконец, -- в десять часов утра. Вот плата за три дня вперед.
   Отдав деньги, он пожал им руки. Они поклонились и спросили, возвращается ли он с ними в город.
   -- Нет, я останусь, -- ответил Колосс. И они ушли.
   Завернувшись в плащ, он прилег у скалы... В четыре часа утра Колосс, будто при звуке трубы, проснулся и вскочил на ноги. Мы уже сказали, что работы производились около "Адского Камня", а колодец Высокий находился у подошвы противоположного конца массива.
   Открыв глаза, Колосс прокрался вдоль "Адского Камня", стараясь не производим!" ни малейшего шума. Вскоре до его слуха долетели приглушенные голоса. У колодца Высокого началась работа.
   Колосс подполз ближе. Теперь он мог отчетливо видеть и слышать... Вам разговаривал с Трипом и Мопом, и по его резким жестам можно было понять, что ситуация довольно напряженная. Колодец Высокий представляет собой узкое отверстие, уходящее в глубь земли. Нефть находится здесь на глубине десяти метров. Отверстие искусственно расширено, и паровой локомобиль приводит в движение систему насосов, поднимающих нефть на поверхность земли.
   На глубине двух метров в стене колодца была расщелина, образовавшая нечто вроде узкого прохода, тянувшегося в направлении Франклина почти на сто метров. Дальше этот проход заканчивался пропастью, в которую низвергался поток воды, насыщенной нефтью.
   План Меси был следующий. Об этом проходе никто не знал. Его как-то случайно обнаружил Меси. Таким образом, можно было проникнуть через колодец Высокий до того места, куда падает поток, образуя озеро, вся поверхность которого покрыта слоем нефти, поджечь его и блокировать огнем все старые колодцы, сохранив лишь Высокий. Это и было поручено Баму, а он, в свою очередь, перепоручил дело Трипу и Мопу, которые не пылали энтузиазмом.
   Фитиль следовало проложить через весь проход от колодца Высокого до озера. Пожар, по прогнозам организаторов этого плана, не мог перекинуться на колодец Высокий вследствие существования потока воды, который надежно отсекал огонь.
   -- Вы отказываетесь подчиняться мне? -- спрашивал Бам, сжимая кулаки.
   -- Мы не отказываемся, -- сказал Трип.
   -- Только мы не хотим... -- закончил Моп.
   -- Ну хорошо... я пойду сам, -- сказал Вам. -- Но, впрочем, делаю вам последнее предложение. Даю тысячу долларов тому, кто проложит фитиль...
   Настала минута колебания. Предложение соблазнительное: тысячу долларов за фитиль... и кроме того, возможность получить еще тысячу долларов уже известным читателю способом.
   -- По рукам! -- сказали Трип и Моп. -- Мы идем туда!
   -- Но пролезть в отверстие может только один из вас.
   -- Кинем жребий, -- предложил Моп.
   -- Не нужно, -- перебил Трип, -- ты толстый, как бочка, а я тонкий, как спичка, и потому это мое дело.., Ты, друг мой, будешь кассиром.
   И, повернувшись к Баму, он сказал:
   -- Ну, давай тысячу долларов! Бам отсчитал.
   -- Бери, старый дружище Моп, -- воскликнул Трип. -- Если я возвращусь, то мы поделимся, если же нет, то вся тысяча тебе. Ты будешь моим наследником!
   Он крепко обнял Мопа, не забыв шепнуть ему на ухо:
   -- Помни, что, если я не вернусь, можно получить еще тысячу долларов.
   Моп ответил крепким рукопожатием. Затем Трип сказал:
   -- Я готов!
   Они спустили в отверстие веревку с узлами. Трип выслушал инструкции Бама и пустился в путь... Колосс, видевший это исчезновение, быстро перешел на противоположную возвышенность... Он в прошлую ночь также спускался в колодец Высокий, нашел расщелину и убедился, что место, где должен был произойти взрыв, находилось под "Адским Камнем", именно там, где скала нависла всей своей тяжестью над долиной.
   ...Трип с трудом пролез в расщелину. Он толкал перед собой ящик с порохом, а фитилем обвязал шею. Вскоре проход расширился, и свежий воздух пахнул ему в лицо. Он приободрился, вздохнул всей грудью и в эту минуту пожалел, что не захватил бутылочку с подкрепительным. Машинально он ощупал карман -- и вдруг, о радость! Там была плоская фляга! О, Моп, Моп! Как это мило с твоей стороны! Через некоторое время, он услышал шум потока и очутился в обширном углублении, похожем на пещеру.
   Нужно отдать должное Трипу: одно мгновение он колебался, даже своей преступной натурой осознав, что совершает гнусное злодеяние, и хотел было обмануть Бама, не исполнив его приказания, но мысль эта исчезла так же мгновенно, как и появилась. Трип поставил ящик с порохом, прикрепил фитиль и вернулся назад тем же путем.
   Колосс видел, как он снова показался на поверхности. Бам демонически улыбнулся. Наконец-то он совершит дело, которое утроит богатство Меси, а вместе с ним и его собственное!
   Фитиль он поджигал сам. Несколько минут прошло в торжественном и томительном ожидании. Колосс спустился к подошве холма и, не отводя глаз от места, где должен был произойти взрыв, ждал... Он держал в руке, небольшую металлическую трубочку с деревянной ручкой посередине.
   Вдруг послышался глухой грохот... Окрестности озарились белесым заревом, Из-под земли вырвался столб дыма и огня, вверх, как при извержении вулкана, полетели камни. Взрыв произошел. Тогда Колосс сделал едва заметное движение... Металлическая трубка соединила концы цепи. Затем он нажал какой-то рычаг...
   "Адский Камень" как будто вырвало из земли непреодолимой силой. Он закачался... и с ужасающим грохотом громадная масса его обрушилась на долину. Колосса опрокинуло на землю, но он встал, огляделся и, перескакивая с одного обломка на другой, добрался до вершины этой страшной груды...
   "Адский Камень" завалил горящее озеро. Пожар погас, не успев разгореться. И маленький человек, которого звали Колоссом, стоя на этой груде, казался сказочным великаном.
   В ту минуту, когда Бам в отчаянии топал ногами, поняв, что преступное предприятие не удалось, он увидел Колосса. Он инстинктивно сообразил, что это и есть виновник постигшей его неудачи, и выхватил из кармана револьвер.
   Но вдруг какая-то зловещая, вся в черном, фигура, появляется перед ним. Откуда она взялась? Где пряталась до сих пор? Черная вуаль скрывает ее лицо... но она быстрым движением приподнимает ее...
   Бам испускает нечеловеческий крик. Перед ним призрак его убитой жены, Эффи Тиллингест... Он хватается руками за горло. Он конвульсивно хрипит... он не может даже кричать... он совсем один... Трип и Моп в ужасе убежали...
   Привидение приближается к нему. Бам падает на колени. Да, это Эффи!.. Смерть не взяла ее. Эффи, помешанная, которая уже несколько месяцев ищет следы своего убийцы, Эффи, которая поглощена одной лишь мыслью -- отомстить. Накануне она приехала во Франклин, увидела Бама, подстерегла его... и, наконец, застала его одного.
   Она заливается безумным хохотом и вынимает большой нож, тот самый, которым Бам поразил ее... На нем еще следы ее крови...
   -- Бам, сын Тома Гардвина! -- шепчет она голосом до такой степени глухим, что он кажется выходящим из земли, -- Бам, я хочу тебя убить!
   И она кидается на него... он не сопротивляется... он думает, что это тень, привидение...
   Лезвие вонзается в его тело... Он хрипит...
   ...Но сверхъестественным усилием поднимается и хватает ее за горло...
   Она сопротивляется с силой безумия, но Бам тоже силен. И в предчувствии смерти к нему возвращается вся энергия его злой и дикой натуры...
   Они в двух шагах от отверстия колодца Высокого. Вдруг ноги их скользят... Раздаются два пронзительных крика...
   И они падают... Слышно, как тела их бьются о камни. Затем все замолкает...
   А Колосс медленно направляется к спасенному им городу.

21. Торжество Дана Йорка

   Мы снова в домике на площади Святого Марка, где достойная миссис Симонс готовит завтрак. Однако она кажется озабоченной более обыкновенного и ежеминутно бегает к двери, ведущей в соседнюю комнату, приоткрывает ее, заглядывает внутрь и причмокивает губами.
   Затем, с сияющим лицом, она возвращается к столу и расставляет приборы. Кажется, собрание будет многочисленным, потому что приборов около десяти. Наконец, окинув взглядом стол и убедившись, что все готово, она подходит к лестнице и кричит:
   -- Чай! Чай!
   Затем возвращается к двери и, открывая ее настежь, зовет:
   -- Прошу к столу!
   Входит миссис Ламби, торжественно неся на руках ребенка. Затем сверху спускается Нетти со своими двумя братьями, затем -- Лонгсворд. Миссис Симоне пересчитывает глазами гостей.
   -- А где же Эванс? -- спрашивает она.
   -- Он сейчас спустится, -- отвечает Нетти.
   -- А как провел мистер Йорк эту ночь?
   -- Лучше, гораздо лучше... я даже думаю, что он в состоянии встать сегодня...
   -- Да, -- замечает миссис Симоне, -- разве это не безумие -- доводить себя до подобного состояния!.. Ведь в то утро, когда он приехал, он был похож на живого мертвеца...
   -- А вот и он, -- сказал Майкл.
   Действительно, Дан Йорк тихо сходит с лестницы. Он страшно бледен, и глаза, окаймленные синевой, совсем потускнели. Вдруг g улицы раздаются крики:
   -- Купите! Купите! Большая новость! Пожар нефтяных колодцев[
   Дан Йорк вздрогнул.
   -- Пожар! -- пробормотал он. -- О! Это ужасно!
   -- Что такое? О чем вы говорите? -- воскликнул Лонгсворд.
   Лонгсворд побледнел. Эти слова, повторявшиеся продавцами газет: "Пожар нефтяных колодцев!", не относились ли к той преступной операции, соучастником которой хотели его сделать?
   Миссис Симоне вышла на улицу и тут же вернулась с газетой в руке. Дан Йорк выхватил у нее газету и быстро пробежал глазами первую страницу. В эту минуту распахнулась дверь и вошел Колосс.
   Дан Йорк громко вскрикнул и с силой, которой никак нельзя было подозревать в нем, схватил маленького старичка в свои объятия, поднял вверх, опустил и, прижимая как маленького ребенка, поцеловал его и заплакал.
   Все это произошло так быстро, что все остальные встали в глубоком изумлении. Колосс освободился из объятий Дана и закричал:
   -- Город Франклин спасен!
   -- Спасен! -- воскликнул Дан Йорк. -- И вы говорите правду?
   Колосс гордо выпрямился.
   -- И это сделал я!
   -- Но, в таком случае, -- воскликнул Лонгсворд, -- эта заметка в газете -- ложь?
   -- Посмотрим!
   Колосс взял газету и прочитал:
   "Вчера страшный случай произошел в окрестностях города Франклина (Пенсильвания). Взрыв, произошедший по неизвестной причине, поджег подземную массу нефти и вызвал опустошительный пожар. Все месторождения нефти, окружающие город, могут считаться погибшими. К счастью, колодцы, принадлежащие "Обществу Меси и К®", не поражены пламенем. Новых подробностей ждут с минуты на минуту".
   Йорк Дан посмотрел на Колосса.
   -- Подлость! -- прошептал тот. -- Но кто же этот мерзавец, написавший подобное?
   Вот чего не мог знать Колосс: между Меси и его достойным зятем было решено, что операция свершится в заранее назначенный, час. Чтоб не возбудить подозрений, Бам должен был телеграфировать Меси только в случае какого-нибудь непредвиденного препятствия, которое помешало бы исполнению плана.
   Но Вам, убитый Эффи, не мог предупредить нью-йоркского банкира, и вот Меси отдал в газеты эту заметку.
   -- Но неужели они добились своего... да или нет? -- воскликнул Лонгсворд.
   -- Нет, -- коротко ответил Колосс.
   И он в простых выражениях, довольно скупо и даже буднично изложил все события прошедшей ночи. Вдруг он обратил внимание на лицо Дана Йорка.
   -- Дан, -- воскликнул Колосс своим звонким голосом, -- в то время, как я там рисковал жизнью, чтобы спасти целый город, чтобы остановить этих убийц, что вы делали тут?
   Колосс гневно смотрел на него.
   -- Неужели Дан Йорк изменил самому себе? Неужели он вернулся к постыдным привычкам, которые унижают человеческое достоинство? Отвечайте, Дан! Я имею право задать вам этот вопрос!
   Дан Йорк поднял голову.
   -- А! -- воскликнул он. -- Вы смотрите на мое измятое лицо... И обвиняете меня... Вы спрашиваете, что я делал? Да, я пьянствовал... да, я жертвовал частью своего мозга... Но зато теперь я все знаю!...
   И он на мгновение замолчал.
   -- Пьянство! -- продолжал Дан. -- Вы клевещете на пьянство! О, вы правы! Постыдно то пьянство, которое превращает человека в животное, которое притупляет чувства, которое унижает человеческое достоинство! Но мое пьянство совсем иного рода! Это развитие ума в десять, в сто раз! Это горячка совести...
   -- Дан! Дан! -- простонал Колосс. -- Вы убиваете себя!
   -- Я убиваю себя? Ну, что ж, я отлично это знаю! К чему же годилась бы жизнь, если бы человек не имел права истратить ее как фундамент для сооружения хороших и честных дел? Эта жизнь принадлежит мне!
   Он вынул из бокового кармана тетрадь.
   -- Прочитайте, -- сказал он. -- Силой логических выводов я восстановил верность фактов. Да, я был пьян... но я все ясно видел. Знаете ли вы, что это за бумаги? Это доказательство преступления Меси! Это возвращение богатства Гардвинов Нетти и ее братьям! Это торжество правосудия!
   Колосс взял рукопись Дана и пробежал ее глазами.
   -- Все верно! Это так! -- шептал он. --Да, доказательства полные и бесспорные.
   Подойдя к Дану, он протянул ему руку.
   -- Друг мой, простите меня. Вы сделали еще больше, чем я!
   А между тем Нетти и ее братья с нетерпением ожидали объяснения всем этим таинственным речам. Колосс стал громко читать записки Дана Йорка. Поэт слушал и глаза его сверкали... Гордое сознание исполненного долга сияло на его лице... Он отдал этому все силы, последние...
   Колосс читал про сцену в форте Касдвик, про надежды братьев Марка и Тома, про предательство Джона, про открытие золотой жилы и про ужасную трагедию. Дети Марка Гардвина плакали. Что они пережили в эти минуты! Нетти думала о своей матери, бедной женщине, лежащей там, на кладбище для бедных, умершей от голода и холода из-за преступления этих двух негодяев...
   Когда чтение окончилось, воцарилось глубокое молчание. Майкл заговорил первый.
   -- И наш отец не отмщен! -- прошептал он.
   -- Тиллингест уже умер, -- ответил Колосс, -- умер от отчаяния, обманутый своим соучастником. Конечно, его страдания недостаточно искупили совершенное им, но он оставил в наследство своей дочери ответственность за свое преступление. Если б она была честная, то не стала бы эксплуатировать чужую тайну, а возвратила бы похищенное, искупила бы грехи отца. Но она не захотела этого.
   Высшее правосудие наказало ее. Что же касается Джона Гардвина, то он тоже поплатился жизнью за свои преступления...
   -- Меси не поплатился! -- возразил Майкл.
   -- Нет. Пока -- нет! -- сказал Колосс. -- Но нужна ли его смерть? Разве смерть может быть достаточным наказанием за такие низости! Он пользовался плодами своего преступления так долго, а вы накажете его в одну минуту! Что такое смерть для подобных негодяев?
   -- Что же вы предполагаете делать? -- воскликнул Лонгсворд. -- Как наказать его?
   -- Я думаю об этом, -- ответил Колосс. -- Но прежде всего нужно отнять у него неправедно нажитое состояние... Дан Йорк, согласны вы с моим мнением?..
   -- Я в вашем распоряжении, -- ответил Дан.
   -- Остается еще Бартон, -- продолжал Колосс. -- За ним тоже тянется шлейф...
   -- Бартон умер, -- произнес Лонгсворд.
   И в нескольких словах рассказал ужасную сцену ночью в Хоубокене.
    -- Пойдемте со мной, -- сказал Колосс Дану Йорку. -- Займемся Арнольдом Меси.
   Поэт встал и вышел вслед за этим маленьким, но таким большим человеком.

22. Цена свободы

   Доктор Коули нервно расхаживает по своему кабинету. Он кажется еще более высоким и худым, чем обычно. Диксон, его помощник, также проявляет признаки нервозности.
   -- С номером двенадцать ничего не поделаешь, -говорит Коули.
   -- Не поделаешь, -- повторяет Диксон. -- Она категорически отказывается от любых видов... лечения.
   -- Отказывается, -- иронически буркнул доктор. -- А вы на что? Я вас спрашиваю, Диксон!
   -- Я применю силу только в том случае, если получу от вас письменное распоряжение.
   Доктор хмыкнул й снова зашагал по кабинету. В то время, как Коули и Диксон вели этот разговор, Мария находилась в палате, служившей ей тюрьмой. Она сидела у окна, забранного железной решеткой, и смотрела на небо. Глаза ее лихорадочно блестели. Она чувствовала свою полную беспомощность; она понимала, что заключение это будет вечным. К какому средству оставалось ей прибегнуть? Она пробовала подкупить своих сторожей, чтоб через них передать письмо городским властям... Сторожа отказались.
   Меси ни разу не навестил свою дочь. Бам тоже не появлялся с тех пор. Оставалась одна надежда на Жоржа. Но этот брат нисколько не заботился о сестре! И она сидела, отыскивая в лихорадочном воображении какие-нибудь пути... потом вскакивала и, опираясь на костыль одной рукой, а другой держась за стену, обходила свою комнату, как будто ища выхода...
   Страшная пытка! Чувствовать себя в здравом уме и твердой памяти, страстно ненавидеть своих торжествующих противников, из которых один называется отцом, мечтать о справедливом мщении... и натыкаться только на степы тюрьмы!..
   Вдруг дверь в палату распахнулась. На пороге стоял доктор Коули.
   -- Сударыня, -- сказал он, -- в состоянии ли вы меня выслушать?
   Она подняла на него свои блестящие глаза.
   -- Говорите, -- произнесла она, -- я вас слушаю...
   А за несколько минут до этого произошло следующее... Перед крыльцом остановилась карета и из нее вышел господин и велел доложить о себе доктору.
   -- Арнольд Меси! -- воскликнул Коули. -- Просите! Затем, обращаясь к Диксону, он сказал:
   -- Уж не хочет ли он доверить нам еще и второго члена своего семейства?
   Меси разговаривал с доктором всего несколько минут., затем банкир уехал. Вследствие этого разговора доктор Коули появился в палате No 12.
   -- Сударыня, -- сказал доктор, -- я, к величайшему сожалению, вижу, что вы отказываетесь оценить по достоинству все заботы, которыми мы старались вас окружать.
   Вы настаиваете на том, что умственное состояние, в котором вы находитесь, нормально, когда, в действительности нет более хрестоматийного помешательства, чем ваше...
   -- К делу, -- сухо перебила она.
   -- Да-да... Как бы то ни было, но человеку науки весьма прискорбно видеть, что его усилия бесполезны... но оставим это!.. Я пришел предложить вам свободу.
   -- Свободу! -- воскликнула она.
   -- О! -- произнес Коули с презрительной улыбкой: -- Как высоко вы цените это слово... и ваше волнение доказывает, до какой степени вы не признаете принципов истинной науки... То, что вы называете свободой, не что иное, сударыня, как рабство...
   -- Довольно! Мне надоела софистика! Говорите прямо! Она горела нетерпением.
   -- Мистер Меси оказал мне честь, посетив меня. Я рассказал ему о вашем сопротивлении, о тех трудностях, с которыми мы сталкиваемся, чтоб заставить вас рационально лечиться... Он отнесся к этому с пониманием... И вот я пришел, чтобы изложить вам некоторые условия...
   -- А! Значит есть условия? -- произнесла Мария со сдержанным бешенством.
   -- Конечно, есть! Одно из двух: или вы останетесь здесь, и мы примем решительные меры, или же...
   -- Или же?..
   -- Кстати, -- перебил Коули, -- я забыл сообщить, что вы овдовели!
   -- Овдовела, -- воскликнула Мария. -- Подлец Барнет умер?
   -- Умер... случайно! -- сказал Коули. -- Это очень большая потеря, по словам вашего отца. Он высоко ценил ум покойного. Но, что делать, он умер... и вы, как я уже имел честь доложить вам, вдова...
   Мария молчала.
   -- Мистер Меси согласен предоставить вам свободу с условием, что вы немедленно оставите Америку... Вы поедете в Европу, где будете получать ежегодное содержание в пятьдесят тысяч долларов. Если же вы, паче чаяния, вздумаете возвратиться в Америку, то не только вышеозначенный доход будет отнят у вас, по, кроме того, мы возобновим так некстати прерванное лечение...
   -- Продолжайте, -- сказала Мария холодно.
   -- Итак, если вы примете эти условия, то сегодня же вечером закрытая карета отвезет вас в порт. Там вы сядете на корабль, принадлежащий вашему отцу, и через девять-десять дней будете в Европе... Жду вашего решения...
   Мария сидела, опустив голову. Она глубоко задумалась.
   -- Сегодня вечером я сяду на корабль, -- наконец сказала она.
   Коули поклонился и вышел.
   -- Покинуть Америку! -- шептала Мария. -- О, нет!.. А мое мщение?

23. Расплата

   Прошло три дня. В это утро в городе царило особое оживление. На Бродвее собирались толпы людей, которые что-то обсуждали, о чем-то горячо спорили...
   Потом на улице вдруг послышались звуки оркестра и показались новые возбужденные толпы, над которыми мелькали полотнища с надписями:
   "Меси губернатор!", "Ура, Меси!", "Да здравствует Меси!"
   Весь город был в движении и волнении. То и дело раздавались крики:
   -- Да здравствует Меси! Долой Шрустера!
   И наоборот. Это был канун великого дня: завтра жителям Нью-Йорка предстояло избрать себе губернатора. Митинги возникали на улицах, в скверах, в парках... Меси подкупил самых красноречивых ораторов, самых ловких распорядителей. Листки с большим портретом банкира раздавались сотнями. Что же касается Шрустера, то что такое был Шрустер? Негоциант, громко порицавший взяточничество коммунальной администрации, по без достоверных доказательств. Его имя наделало шуму, но что оно в сравнении с личностью Арнольда Меси, директора компании Атлантической железной дороги, директора и владельца главного банка Нью-Йорка, владельца нефтяной компании...
   И вот он сидит в своем кабинете накануне окончательной победы, которая должна увенчать все его грандиозные завоевания. Он мысленно проигрывал завтрашний день, день его триумфа...
   В это самое время из отеля "Манхэттен" выходил, сопровождаемый Даном Йорком, человек высокого роста, в шляпе с широкими полями и в длинном коричневом сюртуке. Он, нахмурив брови, слушал Дана Йорка, который что-то горячо излагал ему. Колосс шел следом за ними. Незнакомец задумчиво качал головой...
   Мы говорим "незнакомец", потому что эта личность до сих пор не появлялась в нашем рассказе, однако, заметим, что несмотря на суету в отеле, ни один человек не проходил мимо, не поклонясь ему со всей почтительностью. Он отвечал на поклоны, не переставая внимательно слушать Дана Йорка.
   Потом он остановился и, крепко пожав руки поэту и Колоссу, удалился...
   Невдалеке ждала его карета с кучером в черном. Незнакомец сам открыл дверцу и сказал кучеру:
   -- На улицу Нассау, в банк Меси.
   Во время пути многие прохожие провожали глазами эту карету.
   -- Могу я видеть господина Меси? -- спросил незнакомец в приемной.
   -- Господин Меси работает в своем кабинете, -- ответил один из служащих.
   -- Мне необходимо его видеть, -- тихо сказал незнакомец, -- и я буду вам несказанно благодарен, если вы потрудитесь передать ему эту карточку.
   Тот взял ее с видимым неудовольствием, а затем с инстинктивным любопытством бросил на нее взгляд. Он вдруг вытаращил глаза, побледнел и бросился вверх по лестнице, ведущей в кабинет банкира. Добежав, он, даже не постучавшись, толкнул сильным ударом дверь, распахнул ее и громко закричал:
   -- Эндрю Джонсон. Президент Соединенных Штатов!
   Меси вскочил со стула. Он подумал, что ослышался. Но узнал вошедшего с первого взгляда.
   -- Вы здесь! -- воскликнул он, подбегая к Джонсону и низко кланяясь. -- Какая честь для меня!
   Он, конечно, еще долго выражал бы чувства горделивой радости, но Джонсон, скрестив руки на груди и не снимая шляпы, произнес:
   -- Итак, передо мной человек, позорящий нашу страну в глазах всего света...
   Меси замер... Лицо президента было бледно: видно было, что ему стоит больших усилий сдержать себя. Его маленькие серые глаза сверкали гневным огнем, и Меси едва мог выдерживать этот взгляд.
   -- Милостивый государь, -- пробормотал смущенный Меси, -- я не понимаю...
   -- Довольно, -- оборвал его Джонсон. --Я запрещаю вам говорить. Не смейте произносить ни слова... потому что -- можете мне поверить -- только весьма серьезные обстоятельства не дают мне возможности отдать вас сейчас же в руки полиции.
   Меси был убит. Но его энергичная натура еще попыталась сопротивляться.
   -- В чем дело? Какая бессовестная клевета дала вам право говорить таким образом?!
   Джонсон, присевший в кресло, с силой ударил по подлокотнику.
   -- Еще раз, -- сказал он, -- я приказываю вам замолчать... И не советую вам перебивать меня...
   Меси, кусая губы, смотрел на президента.
   -- Вас зовут Арнольд Меси. Карьеру вы начали с банального воровства. Потом, совместно с таким же мерзавцем по фамилии Тиллингест вы убили двух честных людей. Вы разбогатели, но не перестали мошенничать. Что ж, натура есть натура... Вы заставили свою дочь выйти замуж за каторжника... Когда она стала вам мешать, вы заперли ее в дом умалишенных. Это еще не все. Вы пытались взорвать нефтяные колодцы Пенсильвании. Вы -- преступник самого низкого, самого опасного сорта, преступник, для которого не существует достаточно сильного наказания! Это говорю вам я, Эндрю Джонсон, которого вы тоже убили бы, если б посмели, и который убил бы вас, будь он частным лицом...
   Меси молчал. Его лицо покрывала смертельная бледность.
   -- Бедная страна! Нация безумцев! Что с тобой делают эти мерзавцы, которых ты принимаешь и которые идут на все, потому что ты им это позволяешь! Вот бандит, имеющий дерзость претендовать на одну из высших должностей, вот окровавленные руки, которые пачкают звездное знамя Америки!
   Джонсон встал и с высоты своего громадного роста смотрел на низенького Меси, который дрожал от страха и ярости.
   -- И если я выдам его суду, -- продолжал Джонсон, -то будет одним скандалом больше. Мы прочтем в газетах всей Европы, что в свободной Америке бандитов избирают в губернаторы! Но не это главное. Этот негодяй держит в своих руках состояния тысяч и тысяч семейств, и если его арестуют, сколько прибавится банкротов в нашей стране, а их итак хватает... Но это вор нубийца, а, следовательно, его необходимо наказать!
   Пока Джонсон говорил, Меси поднял голову. Президент невольно давал ему шанс...
   -- Что же дальше? -- спросил он.
   Джонсон поднял руку, как бы желая ударить его... Вспыльчивая натура была готова взять верх... Но рука опустилась... Он вспомнил, что именно в эту минуту не имеет права быть человеком...
   -- А! Ты смеешь еще говорить! -- воскликнул он. -- Ты спрашиваешь, что дальше? Ты хочешь знать, что будет? Я сказал, что арест твой -- разорение для страны... Вот ордер на твой арест, только что выданный Верховным Судом... Неужели ты думаешь, что мы отступим от нашего решения?
   Меси издал крик ужаса и ярости.
   -- Погиб! -- прошептал он. -- Погиб!..
   -- Подлец, -- сказал президент. -- Ты еще и трус! В тебе нет даже гордости преступника... Слушай меня. Я не хочу, чтоб первый наш банкир сидел на скамье подсудимых, как убийца и вор... Я этого не хочу, и Верховный Суд предоставил мне право действовать по своему усмотрению... Итак, вот в чем дело: ты убил двух человек и обокрал их детей... Сколько ты имел денег, когда приехал в Нью-Йорк после убийства братьев Гардвинов?
   -- Сто тысяч долларов.
   Джонсон показал Меси рукопись Тиллипгеста. Тот вскрикнул от удивления.
   -- Да, да, я понимаю, -- сказал Джонсон, -- та тетрадь, которую ты сжег, была копией... Но какое это имеет значение? А теперь подпишись на последней странице.
   -- Нет! -- сказал резко Меси.
   -- Ну так я позову...
   В душе у негодяя происходила страшная борьба... Он подписал.
   -- Ты сказал: сто тысяч долларов? Выписывай чек на эту сумму...
   Меси открыл вексельную книгу и выписал чек. Президент взял его и внимательно прочитал написанное.
   -- Это еще не все... Ты передашь свой банкирский дом и все его операции Смиту Гендерсону... который ликвидирует твои дела таким образом, чтобы интересы всех, доверивших тебе свои капиталы, были соблюдены.
   -- Но это значит разорить меня! -- вскричал Меси.
   -- Лучше разориться, чем быть повешенным, -- холодно ответил Джонсон. -- Подписывай доверенность. Я знаю, что у тебя тут есть все необходимое для подобного случая.
   Президент вложил перо в руку Меси и громко продиктовал текст доверенности...
   -- Теперь позвони, -- приказал Президент.
   -- Вы не прикажете арестовать меня? -- спросил Меси, обезумев от ужаса.
   -- Господин Арнольд Меси, меня зовут Эндрю Джонсон, и я не позволю вам спрашивать меня, честный ли я человек!
   Меси позвонил. Вошел служащий.
   -- Скажите людям, которые ждут меня внизу, что они могут войти, -- произнес Джонсон.
   Банкир уцепился за кресло, чтобы не упасть. Дверь отворилась. Показались Дан Йорк, Колосс, затем Нетти, Майк и Джимми.
   -- Вот честные люди, -- сказал Джонсон, -- вот люди, вступившие в борьбу с тобой и победившие тебя! Вот дети Марка Гардвина, убитого тобой... Верни им украденное богатство... Вот Матвей Вепперхельд, спасший посредством науки город, осужденный твоей ненасытной алчностью к разрушению... На колени, Арнольд Меси, на колени!..
   И, схватив плечо негодяя своими сильными пальцами, он заставил его опуститься...
   -- А теперь убирайся, мерзавец! Чтоб сегодня же вечером тебя не было на территории Соединенных Штатов! Если же ты когда-нибудь осмелишься появиться здесь, то я затравлю тебя как дикого зверя... Еще одно слово: если там, где ты будешь жить, ты попробуешь совершить малейшую подлость, то будь спокоен -- я узнаю об этом; потому что ты не считай меня настолько наивным, чтоб я отпустил тебя одного. Где бы то ни было, в Европе ли, в Азии ли, полиция будет следить за тобой. Теперь -- вон!
   Джонсон подал знак. Два человека вошли и остановились возле Меси. Они увели его... Эндрю Джонсон снял шляпу й произнес:
   -- И да будет спасена честь Америки... Вдруг послышались два выстрела... Дан Йорк выбежал...
   -- Что случилось?
   Меси лежал на пороге дома, а женщина с дымящимся револьвером отбивалась от двух человек, схвативших ее. Эта женщина была Мария Меси. Как она попала в Нью-Йорк? Она ведь покинула Америку! Разве деньги не всемогущи? Отец ведь научил ее понимать их силу, и его уроки пригодились...
   Уже в море она подкупила капитана, и он высадил ее в ближайшем порту. Тогда она возвратилась в Нью-Йорк. Она скрывалась два дня, боясь, что человек, обманувший Меси, в свою очередь обманет ее и сообщит Меси о ее побеге. На третий день она решилась сама пойти на улицу Нассау, и в ту минуту, когда он выходил из дома, они встретились.
   Потом, после минутной борьбы с людьми, схватившими ее, она вдруг дико вскрикнула... и упала замертво.
   Меси хрипел. Он хотел говорить. Ему казалось, что он найдет еще средство отомстить всем: Джонсону, Америке, всему свету...
   Но смерть схватила его за горло...
   -- Купите! Купите! Важная новость! Убийство банкира Арнольда Меси его сумасшедшей дочерью!.. Избрание Джона Шрустера губернатором штата Нью-Йорк!.. Великое открытие Матвея Веннерхельда!..
   -- Теперь когда ваш отец отмщен, -- сказал Эдмонд Эванс Нетти Гардвин, -- вы согласитесь стать моей женой?
   Нетти со слезами бросилась в объятия миссис Симоне. Ответ был ясен.
   -- А вы, Дан Йорк, что будете теперь делать вы?
   -- Я уезжаю в Европу. У Колосса там возникло много дел...
   -- Не мы скоро вернемся, -- улыбнулся маленький человек.
   -- Послушай, Трип, у меня возникла мысль...
   -- Какое совпадение! У меня тоже!
   -- Скажи ты первый!
   -- Нет, говори ты!
   -- Хорошо. Слушай, а не пойти ли нам...
   -- Служить в полицию! -- закончил Трип.
   Друзья рассмеялись и обменялись крепким рукопожатием.

--------------------------------------------------

   Первое издание перевода: Нью-Йоркские тайны. Роман / Вильям Кобб (псевд.). -- Санкт-Петербург: тип. А. Ландау, 1875. -- 398 с.; 20 см.
   
   
   
   
людяхъ?..
   -- Конечно! Что вы хотите этимъ сказать?
   -- Я хочу сказать... Выслушайте меня. Я знаю всѣ подробности, экспедиціи въ Пенсильванію....
   -- Что! вскричалъ Маси, невольно поблѣднѣвъ. Какія подробности и объ какой экспедиціи говорите вы?
   Мистеръ Кеннетъ улыбнулся, и съ самой любезной физіономіей разувѣрилъ Маси:
   -- Не бойтесь ничего съ моей стороны. Вы знаете, что тутъ вамъ нечего опасаться. Идея вашего проэкта очень смѣла, го я могу упрекнуть васъ только въ томъ, что вы такъ плохо сохранили его тайну, что мнѣ могли сообщить о немъ.
   -- Но когда? и кто?
   -- Сегодня ночью, человѣкъ, котораго вы конечно знаете и который обманулъ ваше довѣріе, Данъ Іокъ, писатель.
   Маси былъ пораженъ. Но что именно было извѣстно? Какія подробности?
   На всѣ эти вопросы, сдѣланные съ лихорадочнымъ безпокойствомъ, мистеръ Кеннетъ, отвѣчалъ вполнѣ вѣрнымъ описаніемъ цѣли и средствъ предпріятія.
   -- Я нахожусь въ совершенномъ недоумѣніи! Все это вполнѣ справедливо. И между тѣмъ, это никому не было извѣстно! Никому исключая... Неужели этотъ негодяй Вартонъ измѣнилъ мнѣ!
   Вдругъ онъ ударилъ себя по лбу и вскричалъ.
   -- Теперь я понимаю... это Лонгсвордъ!.. О! прошепталъ Маси, говоря самъ съ собою, вы мнѣ дорого заплатите за эту глупость, мистеръ Вартонъ!
   Мистеръ Кеннетъ, прервалъ эту тираду, грозившую сдѣлаться безконечной, чтобы навести разговоръ на то, на что онъ желалъ.
   -- Мы поговоримъ сейчасъ, сказалъ онъ, о мѣрахъ, которыя необходимо принять, чтобы уничтожить послѣдствія этой непохвальной нескромности. Что же касается до меня, то я пришелъ, какъ вы угадали, съ тѣмъ чтобы попросить у васъ небольшаго одолженія.
   Маси взглянулъ ему прямо въ лице. Кто былъ его собесѣдникъ, шпіонъ или сообщникъ?
   -- Прежде всего, сказалъ банкиръ, позвольте мнѣ сдѣлать вамъ одинъ вопросъ...
   -- Сколько угодно, дорогой мой другъ.
   -- Какое употребленіе сдѣлали вы изъ этого интереснаго открытія?
   -- Я узналъ сегодня въ полночь, что ваши люди въ сель часовъ утра, отправляются въ Пенсильванію.
   -- Ну?
   -- Ну! и они уѣхали. Достаточно ли вамъ этого?
   -- Благодарю васъ, что вы не повѣрили этой... клеветѣ!
   -- Вы отлично поняли меня...
   Маси вздохнулъ съ облегченіемъ: въ первый разъ, въ теченіи послѣдняго получаса онъ началъ дышать свободно. Деньги и тутъ произвели свое дѣйствіе.
   -- Можетъ быть, сказалъ онъ улыбаясь, вамъ будетъ пріятно получить нѣсколько акцій... конечно оплаченныхъ?...
   -- О! сказалъ Кеннетъ, съ презрительной гримасой, я боюсь злоупотреблять...
   -- Напротивъ! Нѣтъ ничего естественнѣе. Но развѣ это все, чего вы желаете отъ меня?..
   -- Нѣтъ, дорогой мистеръ Маси, я чувствую такое восхищеніе къ вашей ловкости и вашему пониманію дѣлъ, что буду безконечно вамъ благодаренъ, если вы дадите, мнѣ одинъ совѣтъ.
   -- Говорите... и если я только могу быть вамъ полезнымъ...
   -- Вотъ въ чемъ дѣло. Одинъ мой племянникъ о которомъ я очень забочусь, хлопочетъ въ настоящее время, въ Муниципальномъ Совѣтѣ Нью-Іорка, о разрѣшеніи, превратить въ казино, съ заломъ для танцевъ, спектаклей и концертовъ, бывшее зданіе Почты, на Либерти-Стритѣ. Это очень выгодное дѣло, и я весьма дорожу его выигрышемъ... Какъ вы думаете, какое бы употребить средство, чтобы получить согласіе членовъ совѣта?..
   -- Это зданіе, не было ли прежде церковью?..
   -- Дѣйствительно!
   -- Такъ, что вы рискуете затронуть религіозное чувство почтеннаго собранія...
   -- То есть, вы хотите сказать, что въ позволеніи будетъ, по всей вѣроятности, отказано?..
   -- Я не говорю этого... это только будетъ дороже.
   Кеннетъ улыбнулся. Они отлично понимали другъ друга.
   -- Въ обыкновенномъ случаѣ, на каждаго члена довольно бы было по пятисотъ долларовъ... но чтобы передѣлать церковь въ театръ. Это требуетъ размышленія... и тысячи долларовъ на каждаго...
   -- Всѣхъ членовъ двадцать четыре, замѣтилъ Кеннетъ.
   -- Потомъ президентъ, итого двадцать пять. Надо по крайней мѣрѣ восемнадцать голосовъ, для хорошаго большинства... но лучше всего, если вы получите единодушное позволеніе.
   -- Тѣмъ болѣе, добавилъ Кеннетъ, что мы предполагаемъ выпустить, для этого предпріятія, на два милліона долларовъ акцій... Мы думаемъ устроить нѣчто волшебное...
   -- И хотите отдѣлаться отъ акцій, сейчасъ же послѣ открытія. Это остроумно. Значитъ, вамъ надо двадцать пять тысячъ долларовъ...
   -- Вы сами назначили эту цифру, скромно отвѣчалъ мистеръ Кеннетъ.
   -- Написать чекъ на ваше имя?
   -- Нѣтъ, на имя моего племянника. Вы понимаете что я, какъ лице служащее...
   -- Это совершенно вѣрно; вы должны соблюдать осторожность.
   Маси всталъ, подошелъ къ большому денежному сундуку, почти совсѣмъ вдѣланному въ стѣну, открылъ его и сначала вынулъ изъ него свертокъ акцій, которыя и передалъ Кеннету, потомъ взялъ книжку и написалъ нѣсколько словъ.
   -- Имя вашего племянника?
   Кеннетъ сказалъ, чекъ былъ подписанъ и отданъ по принадлежности.
   -- А Данъ Іокъ? спросилъ Маси, бросивъ на Кеннета значительный взглядъ.
   -- Расчитывайте на меня, сказалъ послѣдній, крѣпко пожавъ руку Маси.
   -- Выйдите отсюда, продолжалъ Маси, открывая маленькую дверь, скрытую за обоями; если же вамъ понадобится что нибудь, то пожалуйста обратитесь ко мнѣ.
   Какъ только Кеннетъ вышелъ, физіономія банкира исказилась подъ вліяніемъ страшнаго гнѣва; онъ сжалъ кулаки, точно желая раздавить невидимаго врага.
   Потомъ позвонилъ.
   -- Попросите сюда мистера Вартона, сказалъ, онъ вошедшему лакею, облакачиваясь спиною на каминъ.
   Вошелъ Вартонъ: никогда можетъ быть лицо его не было краснѣе, а взглядъ не выражалъ болѣе ненависти. Онъ подошелъ къ Маси, остановился передъ нимъ скрестя руки на груди и вскричалъ:
   -- Долго ли еще, вы будете обращаться со мною какъ съ лакеемъ?
   Маси пристально смотрѣлъ на него не говоря ни слова.
   -- О! Вы напрасно стараетесь испугать меня!.. Здѣсь нѣтъ ни младшаго, ни старшаго... здѣсь просто два человѣка, которые вмѣстѣ мошенничали и которымъ странно было бы, упрекать другъ друга...
   -- Во всякомъ случаѣ, сказалъ Маси, здѣсь есть одинъ умный человѣкъ и одинъ дуракъ,
   -- Что такое? вскричалъ выпрямляясь Вартонъ. Что значитъ эта дерзость.
   -- Это не болѣе какъ истина... Можетъ быть слово не много рѣзко. Я согласенъ. Но, Мистеръ Вартонъ, какъ назвали бы вы человѣка, настолько глупаго чтобы выдать постороннему лицу тайну, которая стоитъ милліоновъ.
   -- Какая тайна! какіе милліоны! объяснитесь, потому что, честное слово, я больше не намѣренъ служить вамъ игрушкой... Впрочемъ, мнѣ очень мало дѣла до вашего обо мнѣ мнѣнія; я пришелъ положить конецъ всѣмъ вашимъ уловкамъ. Я уже давно хочу выяснить наши счеты и заключить форменное условіе въ той части прибылей, которая должна будетъ придтись на мою долю. Такъ какъ, чтобы вы ни говорили, я помогалъ и помогаю вашимъ предпріятіямъ... и нельзя сказать, чтобы дѣйствовалъ какъ дуракъ.
   Въ самомъ дѣлѣ, ему было не легко, переварить это слово.
   -- И понятно, что въ ряду этихъ предпріятій, вы на первое мѣсто ставите экспедицію въ Франклинъ?
   -- Конечно... скажу больше... развѣ первая мысль о ней не принадлежитъ мнѣ? Развѣ не я первый указалъ на громадныя выгоды, которыя мы можемъ изъ него извлечь?
   -- Я не отвергаю всего этого... Только вы забываете, мистеръ Вартонъ, что для осуществленія всѣхъ этихъ чудесъ, которыя такъ волнуютъ ваше воображеніе, надо прежде всего, чтобы предпріятіе удалось.
   -- А кто же можетъ помѣшать его успѣху?
   -- Дуракъ, который открылъ нашъ секретъ мистеру Лонгсворду...
   -- Э! что вы такое говорите о Лонгсвордѣ.
   -- Этотъ Лонгсвордъ не другъ ли Дану Іоку?
   -- Они неразлучны. О! оба одинаково сумасшедшіе!
   -- Да, такіе сумасшедшіе, что вашъ Лонгсвордъ разсказалъ своему другу, о тѣхъ предложеніяхъ, какія вы ему дѣлали и сегодня ночью на насъ былъ сдѣланъ доносъ...
   Вартонъ позеленѣлъ. Онъ понялъ наконецъ... Убійца Антоніи, (такъ какъ онъ былъ убѣжденъ, что ее умертвили по его приказанію), вообразилъ, что передъ нимъ возстаетъ мстительный призракъ его жертвы. Онъ облокотился объ стѣну, лобъ его былъ покрытъ холоднымъ потомъ, ноги дрожали...
   Маси грубо схватилъ его за руку.
   -- Полно! вскричалъ онъ, теперь не время падать въ обморокъ. Вы пожинаете то, что посѣяли. А! мистеръ Вартонъ, вы думали соединить дѣловые интересы, съ интересами вашего мщенія! Дѣйствительно, это очень остроумно! И вы вообразили, что умертвивъ жену, вы этимъ заткнете ротъ ея любовнику. Онъ заговорилъ! и по вашей милости, мы погибнемъ раззоренные и опозоренные.
   Вартонъ опустилъ голову: онъ былъ подавленъ справедливостью этихъ упрековъ и не находилъ ни слова въ свое оправданіе.
   -- Довольно слабости, продолжалъ Маси; все поправлено и ваша неловкость, не будетъ имѣть для насъ тѣхъ послѣдствій, которыхъ вы опасаетесь; но вы понимаете что въ виду всего этого, вамъ не слѣдуетъ говорить здѣсь такъ громко, и я прошу васъ быть сдержаннѣе...
   -- Извините меня, пробормоталъ Вартонъ. И такъ, все исправлено?
   -- Да. Однако остается двое враговъ: Данъ Іокъ и Лонгсвордъ. Первымъ вамъ нечего заниматься: я принялъ свои мѣры, чтобы поставить его въ невозможность вредить намъ. Остается Лонгсвордъ. Онъ уже выдалъ насъ одинъ разъ; и можетъ повторить это; слѣдовательно его надо заставить молчать...
   Вартонъ слушалъ, не говоря ни слова.
   -- И такъ, думалъ онъ, вотъ еще разъ этотъ человѣкъ становится на моей дорогѣ! Но на этотъ разъ, онъ не спасется отъ меня!
   -- Что вы объ этомъ думаете? спросилъ Маси.
   -- Я думаю, что не трудно найти въ Нью-Іоркѣ какого нибудь нѣмца, который за сотню долларовъ, возмется покончить съ Лонгсвордомъ.
   -- Убійство! положительно, вы совсѣмъ не изобрѣтательны, мой милый Вартонъ и непремѣнно желаете попасть вмѣстѣ со мной на висѣлицу... Убить, въ Нью-Іоркѣ, среди бѣлаго дня, молодаго человѣка, который начинаетъ пріобрѣтать извѣстность, и убить его рукою какого нибудь негодяя, который, какъ только его поймаютъ, поторопится выдать насъ... Вы съ ума сошли!
   Вартонъ ударилъ себя по лбу:
   -- Вы правы; я объ этомъ не подумалъ; по теперь я нашелъ средство, гдѣ намъ нечего бояться.
   -- Вы понимаете, что я не могу сказать вамъ слѣпаго довѣрія, не правда ли? Поэтому, будьте такъ добры, объясните мнѣ ваше средство и если я найду его достаточнымъ, то уполномочу васъ употребить его.
   Вартонъ сдѣлался вполнѣ покоренъ.
   -- Вамъ извѣстно, что жена моя родила, въ томъ домѣ, который вы отдали въ мое распоряженіе... и что докторъ, исполняя данное ему приказаніе, наказалъ смертью преступницу...
   -- Да я знаю все это... что же дальше?
   -- Но вы не знаете, что докторъ, подъ вліяніемъ состраданія, которое я не могу поставить ему въ преступленіе, не имѣлъ мужества умертвить ребенка... и этотъ ребенокъ живъ!
   -- Въ самомъ дѣлѣ? сказалъ Маси, старавшійся понять, къ чему хотѣлъ придти Вартонъ.
   -- Я не знаю какъ, но Лонгсвордъ, бродившій по всей вѣроятности около дома, куда была перевезена Антонія, успѣлъ уговорить доктора отдать ему ребенка... Дѣйствительно, не все ли ему было равно, лишь бы ребенокъ исчезъ и я больше не слыхалъ о немъ?.. Лонгсвордъ же, боясь чтобы я не сталъ далѣе преслѣдовать моего мщенія, увезъ ребенка въ Гобокенъ и поручилъ его тамъ одной женщинѣ, которая его кормитъ и заботится о немъ. Вотъ, что я узналъ отъ одного ловкаго сыщика, который ни на одну минуту, не терялъ его изъ виду.
   -- Ну что же? спросилъ опять Маси.
   -- Вы не понимаете? Гобокенъ, мѣсто пустое и часто посѣщаемое цыганами, которые могутъ тамъ свободно располагаться. Нѣтъ ничего легче, какъ похитить ребенка, а когда онъ будетъ у насъ къ рукахъ, то не трудно будетъ заставить молчать Лонгсворда.
   Маси подумалъ.
   -- Въ самомъ дѣлѣ, сказалъ онъ, это средство кажется мнѣ не дурно. Но не думаете ли вы, что прибѣгнувъ къ помощи цыганъ, мы пріобрѣтемъ опасныхъ сообщниковъ?
   -- Вы правы. Лучше всего мнѣ дѣйствовать одному.
   -- Вы похитите ребенка? сказалъ Маси.
   -- Да.
   -- Ну, Вартонъ, сказалъ банкиръ, лице котораго прояснилось, вы еще не совсѣмъ испортились. И такъ, это рѣшено; но не теряйте времени. Кто знаетъ, не ищетъ ли этотъ человѣкъ средства, отмстить за любимую имъ женщину!... Въ особенности, будьте осторожны, не оставляйте ничего случаю. И такъ какъ уже одинъ разъ, вы чуть не погубили насъ, то я надѣюсь, что вы удвоите предосторожности.
   -- О! на этотъ разъ... я хладнокровенъ и вамъ нечего бояться.
   -- Хорошо. Значитъ всѣ роли распредѣлены... Данъ Іокъ исчезнетъ, Лонгсвордъ будетъ связанъ боязнью погубить своего ребенка.... Мы можемъ быть спокойны... Подите, примите ваши мѣры... я же отправлюсь на биржу и въ тоже время, буду продолжать подготовлять мое избраніе.
   -- До скораго свиданья, сказалъ Вартонъ. И они пожали другъ другу руки.
   

XIX.
ЧТО ПРОИЗОШЛО ВЪ ТУ ЖЕ НОЧЬ ВЪ ГОБОКЕНѢ.

   Деревня Гобокенъ, расположена на лѣвомъ берегу Гудзона выше Нью-Джерсея. Это наиболѣе посѣщаемое мѣсто изъ всѣхъ окрестностей и тутъ построены самыя лучшія дачи... Пейзажи вокругъ него, такъ живописны, такъ сильно дѣйствуютъ на воображеніе, что это мѣсто прозвано Елисейскими полями...
   На самомъ концѣ Гобокена, стоялъ маленькій, бѣленькій домикъ скрывавшейся за деревьями. Это было скромное жилище, наружность котораго, показывала незатѣйливые вкусы его обитателей.
   Въ немъ жила одна женщина, по имени мистрисъ Ламби, она была вдова и не имѣла никого родныхъ кромѣ сестры, уже извѣстной читателю, мистрисъ Симонсъ. Со смерти своего мужа, она жила одна, съ девятилѣтнимъ мальчикомъ, которому посвѣщала всѣ свои заботы. Однажды къ ней пришла мистрисъ Симонсъ, она держала въ рукахъ, какъ сокровище; маленькаго ребенка слабо кричавшаго...
   -- Маргарита, сказала она сестрѣ, надо сдѣлать доброе дѣло, поэтому я пришла къ тебѣ.
   -- И хорошо сдѣлала, сестра. Что это за ребенокъ?
   Она не колебалась ни минуты, понявъ, что если, нужна была ея помощь, то вѣрно для этого маленькаго существа, которое уже протягивало къ ней свои дѣтскія рученки.
   Мистрисъ Симонсъ разсказывала ей исторію Антоніи и сказала, что мать умерла.
   Мистрисъ Ламби взяла ребенка на руки и поцѣловала его; потомъ она продолжала:
   -- А отецъ?
   -- Онъ тамъ, у дверей; онъ ждетъ отвѣта.
   Мистрисъ Ламби пошла къ двери, открыла ее и вышла на порогъ, держа ребенка на рукахъ тихо качая его... Это былъ ея единственный отвѣтъ.
   Лонгсвордъ подбѣжаль къ ней.
   -- Вы согласны! вскричалъ онъ.
   -- Спросите у него, сказала она, указывая съ улыбкой на ребенка, я думаю, что онъ уже теперь не захочетъ оставить меня.
   Вотъ какимъ образомъ случилось, что сынъ Лонгсворда воспитывался въ Гобокенѣ, что было извѣстно Вартону, по чему онъ сообщилъ Маси.
   Въ первый разъ съ ужаснаго дня разбившаго его будущность, когда Вартонъ предсталъ передъ нимъ въ одно и тоже время, и судьей и палачемъ, въ первый разъ, Лонгсвордъ почувствовалъ въ сердцѣ слабую надежду... въ немъ явилось какое то новое, неизвѣстное ему чувство... Родительская любовь зараждалась въ его, еще юномъ и беззаботномъ сердцѣ.
   Антонія умерла. Данъ Іокъ уже сказалъ ему, что онъ будетъ впередъ жить для этого ребенка. Онъ не имѣлъ болѣе права отчаиваться; надо было снова собрать всю энергію, такъ какъ теперь, его жизнь имѣла цѣль.
   Лонгсвордъ былъ изъ числа тѣхъ людей, которые отдаются вполнѣ. Онъ принадлежалъ Антоніи, она yмерла -- онъ сталъ принадлежать ребенку. Онъ понималъ это, и даже болѣе, онъ это чувствовалъ.
   Въ первые дни послѣ смерти Антоніи, Лонгсвордъ мечталъ о мщеніи. Потому что причиною ея смерти, былъ все-таки Вартонъ. Она измучилась въ борьбѣ съ его подлостями. Ея жизнь была надломлена, такъ что когда явился ребенокъ, то она не могла вынести этого послѣдняго усилія; да, Вартонъ убилъ ее и къ тому, же развѣ онъ не отдалъ приказанія объ ея убійствѣ?
   Всѣ эти мысли сталкивались въ мозгу Лонгсворда, онъ думалъ о мщеніи. Но при взглядѣ на ребенка, онъ вспомнилъ о словахъ Дана и рѣшился ждать судьбы, наказанія злодѣя, которая, хотя и рѣдко, но все-таки иногда, постигаетъ виновныхъ.
   Онъ принялся за оставленныя занятія; потомъ не смотря на большое разстояніе, отдѣляющіе Нью-Іоркъ отъ Гобокена, онъ пріѣзжалъ туда каждый вечеръ, чтобы провести его у колыбели ребенка. Онъ такъ нѣжно и ловко обращался съ ребенкомъ, что мистрисъ Ламби говорила улыбаясь:
   -- Но въ такомъ случаѣ, я просто лишняя!
   Потомъ, когда ребенокъ засыпалъ, онъ цѣловалъ его въ лобъ, стараясь не разбудить и затѣмъ возвращался въ Нью-Іоркъ.
   Въ этотъ вечеръ, когда пробило десять часовъ, Лонгсвордъ, поцѣловавъ по обыкновенію ребенка, приготовлялся уйти.
   Было очень холодно, пронзительный дождь лилъ не переставая.
   -- Я бы, на вашемъ мѣстѣ, сказала мистрисъ Ламби, не стала бы возвращаться домой въ такую ночь; на дворѣ такъ темно, что вы можете заблудиться.
   -- О! я отлично знаю дорогу.
   -- Можетъ быть, но сегодня такой туманъ, что въ десяти шагахъ передъ собою ни эти не видно. Вы рискуете упасть въ какую нибудь яму.
   Читатель долженъ знать, что рядомъ съ Гобокеномъ, добывалась известь чуть что не для всего Нью-Іорка. Дороги, ведущіе отъ Габокепа, окружены по обѣимъ сторонамъ глубокими ямами, которыхъ очень трудно избѣгнуть въ темнотѣ.
   Лонгсвордъ подумалъ. Въ глубинѣ души, онъ былъ очень радъ провести ночь около колыбели.
   -- И потомъ, продолжала настаивать мистрисъ Ламби, около дома стали бродить какіе то подозрительные люди. Цыгане ли это, или Нью-Іоркскіе мошенники, затѣвающіе обокрасть какой нибудь сосѣдній домъ? По правдѣ сказать, я и сама не много побаиваюсь и была бы очень довольна, если бы вы остались провести здѣсь эту ночь.
   -- Эта послѣдняя причина прекращаетъ мои колебанія, сказалъ Лонгсвордъ; я проведу ночь на этомъ диванѣ.
   Мистрисъ Ламби, съ материнской заботливостью, принесла подушки и устроила довольно хорошую постель.
   -- Вы знаете, прибавила она, что огня не надо. Я пріучила ребенка спать въ темнотѣ, и вы не захотите пріучать его, неслушаться своей кормилицы.
   Устроивъ все какъ можно удобнѣе, мистрисъ Ламби удалилась въ свою комнату во второмъ этажѣ. Лонгсвордъ легъ на диванъ въ нижнемъ, гдѣ спалъ ребенокъ. Печка была теплая и на ней было поставлено молоко, которое надо было давать ребенку, когда онъ проснется.
   -- Онъ просыпается всего два раза! съ гордостью прибавила мистрисъ Ламби.
   Лонгсвордъ уснулъ; одной рукой онъ дотрогивался до колыбели...
   Вдругъ ему показалось, что онъ видитъ что то ужасное... По приказанію мистрисъ Ламби, комната была погружена въ совершенный мракъ... какъ вдругъ окно освѣтилось снаружи... потомъ свѣтъ показался изъ подъ входной двери... въ тоже время, въ комнатѣ распространился ѣдкій запахъ дыма...
   Лонгсвордъ вскочилъ... онъ шатался; видно было что дымъ началъ уже производить свое дѣйствіе... но ребенокъ?
   Лонгсвордъ кинулся къ колыбели и схватилъ ребенка на руки.
   Отъ неожиданности, ребенокъ закричалъ. Онъ кричалъ, значитъ былъ живъ...
   Въ тоже время, снаружи раздались крики:
   -- Пожаръ! горимъ!
   Съ верху бѣжала мистрисъ Ламби, страшно испуганная.
   Лонгсвордъ кинулся къ двери... но въ ту минуту, какъ онъ хотѣлъ открыть ее, она разлетѣлась въ дребезги отъ сильнаго удара снаружи... на порогѣ показался человѣкъ.
   -- Негодяй! вскричалъ Лонгсвордъ, зачѣмъ ты пришелъ сюда?
   При свѣтѣ пожара, онъ узналъ Вартона.
   Это дѣйствительно былъ Вартонъ. Онъ бродилъ около дома, въ которомъ не думалъ найти никого, кромѣ женщины и ребенка; потомъ у подножія стѣны онъ наложилъ щепокъ и соломы и поджегъ ихъ. Его цѣль было легко понять: онъ думалъ, что въ сильномъ испугѣ мистрисъ Ламби бросится изъ дома держа на рукахъ ребенка, этого онъ только и хотѣлъ, остальное было его дѣло.
   И вдругъ, передъ нимъ очутился Лонгсвордъ.
   -- Возьмите ребенка! закричалъ Лонгсвордъ.
   Мистрисъ Ламби схватила дитя. Она угадывала нѣчто ужасное.
   Вартонъ вынулъ изъ кармана револьверъ... Лонгсвордъ сдѣлалъ тоже.
   Послѣдовало два выстрѣла! Но руки обоихъ дрожали... пули просвитѣли, по не попали въ цѣль. Мистрисъ Ламби со страхомъ прижалась въ уголъ.
   Но Лонгсвордъ бросилъ безполезный револьверъ и кинулся на Вартона, державъ рукахъ bowie knife, это ужасное оружіе Янки...
   Вартонъ увидѣлъ передъ собою острый и блестящій клинокъ, вскрикнулъ и бросился бѣжать. Лонгсвордъ за нимъ.
   Это было безумное бѣгство. Вартонъ былъ толстъ и тяжелъ, но страхъ предавалъ ему крылья и онъ бѣжалъ со страшной быстротой. Лонгсвордъ былъ молодъ, а раздраженіе еще удвопвало его силы. Онъ обезумѣлъ отъ гнѣва и на этотъ разъ, участь Вартона была рѣшена.
   Банкиръ кидался въ стороны, стараясь вывернуться, какъ это дѣлаютъ дѣти. Но Лонгсвордъ не отставалъ и Вартонъ постоянно видѣлъ не далеко отъ себя блестящіе лезвіе ножа.
   Вдругъ онъ страшно нечеловѣчески вскрикнулъ, такъ что самъ Лонгсвордъ въ ужасѣ остановился... взглянувъ по пристальнѣе онъ увидѣлъ, что Вартонъ упалъ въ яму и исчезъ въ ней до половины.
   Эдвардъ самъ невольно вскрикнулъ, онъ понялъ...
   О! теперь болѣе не было надобности въ ножѣ! Вартонъ упалъ въ известковую яму, известь раздалась подъ тяжестью его тѣла... Его черное платье отдѣлялось отъ бѣлаго цвѣта извести... мало по малу, онъ все болѣе и болѣе погружался.
   Известь разъѣдала его тѣло. Около него поднимался точно дымъ... Онъ не кричалъ болѣе, а только хрипѣлъ; мало по малу изчезло туловище, потомъ плечи...
   Лонгсвордъ отвернулся.
   Когда онъ взглянулъ опять, то не увидалъ уже ничего... кромѣ отверстія въ извести, которое не успѣло еще затянуться.
   

XX.
КОНЕЦЪ ЭКСПЕДИЦІИ КЪ ИСТОЧНИКАМЪ ПЕТРОЛЯ.

   Мы въ Франклинѣ, печальномъ и мрачномъ городѣ петроля.
   Скажемъ нѣсколько словъ о петролѣ и мѣстѣ его добыванія {Горное масло, нефть.}.
   Страна, прежде голая и пустынная, въ настоящее время населена рабочими, наполнена заводами, перерѣзана желѣзными дорогами. Петроль называли прежде масломъ Сенеки. Сначала его употребляли какъ медицинское средство, потомъ стали жечь. Самая большая часть масла добывалась тогда изъ природныхъ источниковъ. Но въ 1833 г. доктору Бреверу изъ дома Бреверъ, Ватсонъ и Ко, пришла идея собрать масло плававшее поверхъ воды, посредствомъ всасыванія въ какую нибудь ткань и потомъ выжимать изъ нея масло. Такимъ образомъ собрано было громадное количество его, и употребленіе петроля сдѣлалось до того всеобщимъ, что въ 1854году образовалась компанія Пенсильванскаго горнаго масла. Но до 1857 года ничего серьезнаго не было предпринято, тогда то полковникъ Дрэкъ, изъ Коннектикута прибылъ въ Титусвиль. Онъ первый попробовалъ рыть колодцы. Въ немъ мы можемъ видѣть, образчикъ американской энергіи и настойчивости. Каждый разъ, когда у него портилась какая нибудь лопата, онъ былъ принужденъ отправляться за 50 миль, чтобы отдать исправить ее, по ничто не останавливало его и 29 августа 1869 года наглубинѣ 69 футовъ и 6-ти дюймовъ, полковникъ нашелъ источникъ масла, который доставилъ ему отъ 30 до 40 бочекъ въ день.
   Съ тѣхъ поръ, началась такая же горячка петроля, какъ прежде была горячка золота. Въ Пенсильванію являлись толпы эмигрантовъ. Конкуренція дошла до такой степени, что нашелся человѣкъ, которому могла придти въ голову такая мысль, какую должны были исполнить Бамъ и его сподвижники.
   Послѣ этихъ, необходимыхъ подробностей, возвратимся снова къ нашему разсказу.
   Въ Франклинѣ считается около шести тысячъ жителей, изъ которыхъ, по крайней мѣрѣ три четверти, заняты добываніемъ петроля... остальная четверть, состоитъ изъ спекуляторовъ всякаго рода.
   Что, прежде всего, открыли въ Франклинѣ наши друзья Трипъ и Мопъ, это то, что жажда въ немъ чувствуется вдвое больше, чѣмъ въ Нью-Іоркѣ. И ихъ первой заботой, было постараться найти себѣ таверну нисшаго разряда, которая напоминала бы имъ родину. Напрасно Бамъ-Баретъ старался удержать ихъ въ томъ отелѣ, гдѣ онъ остановился. Они протестовали противъ слабости напитковъ и принялись искать мѣсто менѣе изящное, но за то болѣе подходящеее къ ихъ вкусамъ. И дѣйствительно нашли. Такъ что мы встрѣчаемъ ихъ, сидящими въ тавернѣ капитана Дрэка и пьющими смѣсь джина съ водкой, что составляетъ ихъ любимый напитокъ. Послушаемъ что они говорятъ.
   -- Трипъ!
   -- Мопъ!
   -- Что ты обо всемъ этомъ думаешь?
   -- Хм.
   Трипъ поставилъ стаканъ на столъ и качалъ головою взадъ и впередъ, что обозначало его колебаніе отвѣчать.
   -- Между нами сказать, проговорилъ онъ наконецъ, опустивъ г.олову, я не довѣряю...
   -- Довѣріе не внушается насильно, прибавилъ наставительно Мопъ.
   -- И къ тому же, что мы здѣсь дѣлаемъ? Ты знаешь милый Мопъ, что завтра рѣшительный день... и признаюсь, я не совсѣмъ спокоенъ...
   -- Бамъ злоупотребляетъ нашей добротой!
   -- Онъ не обращается къ намъ съ должнымъ почтеніемъ!
   -- Такъ что...
   -- Вообще...
   -- Я не доволенъ, сказалъ Трипъ.
   -- И я также, подтвердилъ Мопъ.
   Они выпили, чокнувшись другъ съ другомъ.
   -- Видишь ли, продолжалъ Трипъ, послѣ минутнаго молчанія, мнѣ кажется, что мы будемъ принуждены снова обратиться къ нашему призванію...
   -- Что ты называешь нашимъ призваніемъ? замѣтилъ Мопъ...
   -- Я никогда не могъ утѣшиться въ паденіи кошки съ девятью хвостами...
   Мопъ поднесъ руку къ глазамъ, какъ будто это воспоминаніе, вызвало слезы на его глаза.
   -- Ты меня понялъ, отвѣчалъ онъ. Право Трипъ у насъ съ тобою одна душа.
   Говоря это, онъ протянулъ своему другу черезъ столъ руку.
   -- Мое мнѣніе таково, продолжалъ Мопъ, что надо кончить начатое предпріятіе, а потомъ, когда у насъ будутъ въ карманѣ доллары, мы сами можемъ основать серьезный журналъ...
   -- О! какъ тогда у насъ запоетъ Бамъ! вскричалъ въ порывѣ энтузіазма Трипъ.
   Новое пожатіе руки.
   -- Но, продолжалъ Мопъ, знаешь ли ты вполнѣ, что у насъ здѣсь за дѣло? Бамъ едва удостоиваетъ проронить, время отъ времени, какое нибудь слово; онъ говоритъ намъ о работѣ, которую мы одни можемъ исполнить и для которой, онъ разсчитываетъ на нашу преданность. А что если какъ нибудь случайно!..
   -- Есть люди, которые способны на все, сказалъ Трипъ. И я уже думалъ объ этомъ...
   -- Онъ считаетъ насъ за дураковъ... но во всякомъ случаѣ, онъ знаетъ что мы, въ одинъ прекрасный день, можемъ разсказать кое что... и тогда, понятное дѣло, что мы стѣснительные свидѣтели, которыхъ не мѣшало бы устранить.
   Новое молчаніе... Очевидно было, что друзья не чувствовали слишкомъ большей симпатіи, къ ихъ бывшему товарищу...
   Въ эту минуту, Трипъ вскрикнулъ съ удивленіемъ.
   -- Видишь, сказалъ онъ, указывая въ окно, на собравшуюся на улицѣ группу людей.
   -- Это опять этотъ помѣшанный; сказалъ Мопъ, его можно оставить въ покоѣ, онъ не опасенъ.
   Этотъ сумасшедшій, былъ мистеръ Великанъ. Дѣйствительно въ эту минуту онъ былъ въ странномъ положеніи. Нагнувшись къ землѣ, онъ тщательно разсматривалъ длинные и острые металлическіе прутья, бралъ ихъ одинъ по одному и поднималъ, не смотря на тяжесть, съ силою которую въ немъ трудно было предположить. Около него составился кругъ, на что онъ не обращалъ никакого вниманія, также какъ и на смѣхъ, который возбуждалъ его крошечный ростъ и странное занятіе, которому онъ предавался.
   -- Ну, что же, товарищъ, закричалъ ему кто то, довольны ли вы покупкой?
   Мистеръ Великанъ поднялъ голову и оглядѣлъ толпу своимъ яснымъ и спокойнымъ взглядомъ.
   -- Очень доволенъ! сказалъ онъ съ улыбкой, кто же пойдетъ нанять для меня телѣгу, прибавилъ онъ.
   -- Телѣгу! А для чего?
   -- Чтобы вывезти все это изъ города.
   Всеобщій взрывъ смѣха, встрѣтилъ его слова.
   -- Онъ хочетъ посадить въ землю вмѣсто деревьевъ эти прутья!
   -- Это еще не все, продолжалъ мистеръ Великанъ, пріятнымъ и проникающимъ въ душу голосомъ; мнѣ надо троихъ сильныхъ работниковъ...
   Новый взрывъ смѣха...
   -- Я буду платить имъ по пяти долларовъ въ день, прибавилъ онъ, половина впередъ.
   При этихъ словахъ смѣхъ прекратился, какъ по волшебству. Въ самомъ дѣлѣ, сумасшедшій началъ казаться, тѣмъ болѣе разумнымъ, что говоря это, онъ вынулъ изъ кармана туго набитый кошелекъ.
   -- Я согласенъ! сказалъ одинъ голосъ.
   И къ нему подошелъ человѣкъ высокаго роста.
   -- Ты умѣешь рыть землю?
   -- Да.
   -- Есть у тебя нужные инструменты?
   -- Все есть.
   -- Вотъ тебѣ два съ половиною доллара... Стань за мною.
   Спустя минуту, Великанъ могъ бы набрать цѣлую армію. Начало было сдѣлано, а толпа всегда любитъ необыкновенное. И хотя Американцы менѣе какого либо другаго народа, воспріимчивы ко всему фантастическому, тѣмъ не менѣе, этотъ маленькій человѣчекъ, съ блестящими глазами, возбуждалъ къ себѣ нѣкотораго рода симпатію.
   -- Ну отправимтесь, сказалъ улыбаясь мистеръ Великанъ своей свитѣ, пора за дѣло!
   Тогда прутья, о которыхъ мы говорили, были наложены на телѣгу; кромѣ того, къ нимъ были присоединены длинныя цѣпи, какія употребляются землемѣрами и склянки, содержавшія различные химическіе составы.
   -- Берегитесь, вскричалъ мистеръ Великанъ. Это сѣрная кислота!
   Онъ самъ помогалъ людямъ, указывалъ куда что положить, и черезъ нѣсколько минутъ они выѣхали изъ города.
   Въ это же самое время, зять Маси, входилъ въ гостинницу гдѣ онъ остановился и гдѣ его теперь дожидались Трипъ и Мопъ. Это время было назначено еще наканунѣ, для ихъ свиданія.
   -- А! вотъ и вы! мои достойные товарищи, вскричалъ Бамъ тономъ, не лишеннымъ нѣкоторой ироніи, что не ускользнуло отъ двухъ друзей, сдѣлавшихся очень недовѣрчивыми. Ну! вы знаете что завтра, рѣшительная ночь. Будьте въ четыре часа ночи у High Well (высокаго-источника), тамъ я скажу вамъ, чего ожидаю отъ васъ; пусть всѣ наши люди будутъ на ногахъ, имъ предстоятъ важныя работы.
   Трипъ поглядѣлъ на Мопа, Мопъ поглядѣлъ на Трипа. Читатель знаетъ, что это была ихъ обыкновенная манера, когда они хотѣли ободрить другъ друга начать разговоръ. Бамъ замѣтилъ ихъ колебаніе и спросилъ, насмѣшливо глядя на нихъ:
   -- Ну, что у васъ такое? Что вы смотрите точно плакучія ивы?
   Трипъ взялъ на себя заговорить. Онъ выпрямился и сказалъ, глядя въ свою очередь, прямо въ глаза Баму:
   -- Мой милый другъ, я хотѣлъ бы предложить тебѣ одинъ вопросъ.
   -- Въ самомъ дѣлѣ? Говори, мой дорогой Трипъ, я весь къ твоимъ услугамъ.
   -- Работа, которую ты хочешь поручить палъ, продолжалъ медленно Трипъ, не представляетъ... никакой серьезной опасности... ты въ этомъ увѣренъ... ты вѣдь не захочешь погубить твоихъ старинныхъ товарищей?..
   Молнія сверкнула въ глазахъ Бама.
   -- Никакой опасности! сухо сказалъ онъ.
   -- Хорошо! сказали въ голосъ Трипъ и Мопъ, которые отлично поняли.
   Послѣ самаго холоднаго прощанія со стороны Бама, друзья ушли. Выйдя на улицу, они остановились лицемъ другъ къ другу.
   -- Трипъ!
   -- Мопъ!
   -- У тебя нѣтъ ничего мнѣ сказать?
   -- Тебѣ нечего повѣрить мнѣ?
   Они подмигнули другъ другу, потомъ вошли въ таверну. Тамъ, въ двадцатый разъ въ этотъ день, они усѣлись за столъ.
   -- Трипъ, ты былъ неоткровененъ со мной... сознайся.
   -- А ты, Мопъ, ты скрылъ отъ меня одну вещь.
   -- Ну, будемъ откровенны; идетъ?
   -- Идетъ!
   Большая порція грога скрѣпила принятое рѣшеніе.
   -- Сколько обѣщалъ тебѣ Вартонъ, отъ имени Маси, за то, чтобы отдѣлаться отъ Бама?..
   -- Пятьсотъ долларовъ! А тебѣ?
   -- Пятьсотъ долларовъ!
   -- Значитъ тысячу обоимъ... хорошее дѣльце! очень недурное.
   Послѣ этого, не говоря болѣе ни слова, такъ великія души понимаютъ одна другую съ полусловъ, они отправились спать...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Для пониманія послѣдующаго разсказа, необходимы нѣкоторыя топографическія подробности.
   Источники петроля, главнымъ акціонеромъ которыхъ былъ Маси, находились въ двухъ миляхъ отъ Франклина, въ долинѣ, окруженной невысокими холмами и скалами. Минеральное масло до такой степени уничтожило всякую растительность, что тамъ, гдѣ прежде были роскошные дубовые и кедровые лѣса, теперь вы едва встрѣтите какой нибудь тонкій, обезображенный стволъ.
   Изъ всѣхъ этихъ источниковъ, тотъ, который называется Высокимъ источникомъ, находится ближе всего къ Франклину; это натуральное отверстіе въ землѣ, расширенное человѣкомъ. Громадная масса гранита, наклонившись надъ этимъ источникомъ, бросаетъ свою громадную тѣнь на трещину...
   Наступила ночь. Если бы кто нибудь прошелъ въ это время около Адскаго Камня, какъ называлась эта скала, тотъ увидѣлъ бы странное зрѣлище. Въ этомъ мѣстѣ, обыкновенно пустынномъ послѣ ухода работниковъ, было необыкновенное оживленіе, факелы освѣщали желтоватые бока скалы.. Въ темнотѣ двигались тѣни, слышны были глухіе удары. Все это происходило не со стороны Высокаго источника, доступъ къ которому, былъ къ тому же прегражденъ высокимъ и крѣпкимъ заборомъ, а съ противуположной стороны Адскаго Камня.
   Это былъ Мистеръ Великанъ и его рабочіе.
   Казалось изобрѣтатель сообщилъ имъ свое рвеніе къ труду, дѣлавшее его неутомимымъ... Въ чемъ же состояла ихъ работа?
   Глубокія отверстія были продѣланы въ землѣ лопатами, а въ скалѣ буравомъ, потомъ въ нихъ были воткнуты желѣзные прутья, о которыхъ мы говорили. Пока его помощники рыли, Мистеръ Матвѣй Веннерхельдомъ, наклонясь надъ прутьями, едва виднѣвшимися изъ почвы, ни на минуту не оставался безъ дѣла; около него лежали на землѣ банки съ различными кислотами. Онъ работалъ съ такимъ же хладнокровіемъ, какъ бы у себя въ лабораторіи. Онъ не говорилъ ни слова, но дѣйствовалъ безъ устали и безъ колебанія.
   Около полночи, Великанъ выпрямился; въ каждой рукѣ онъ держалъ по концу цѣпи, кольца которой обвивались около желѣзныхъ прутьевъ, воткнутыхъ въ гранитъ и, такъ какъ цѣпь эта блестѣла, то видно было, что прутья составляли родъ полукруга у самаго подножія скалы.
   Великанъ подошелъ къ рабочимъ и тихо переговорилъ съ каждымъ изъ нихъ.
   Онъ спрашивалъ ихъ имена... онъ хотѣлъ знать участниковъ своего предпріятія. Все необыкновенное такъ дѣйствуетъ на воображеніе людей, что эти люди начали интересоваться своимъ дѣломъ, не понимая его. Поэтому Великанъ очень легко получилъ ихъ согласіе не бросать работы, пока она не будетъ кончена... а нѣсколько долларовъ совершенно заставили ихъ забыть поздній часъ, что очень удивительно, такъ какъ вообще американскіе рабочіе весьма аккуратны, какъ въ приходѣ на работу, такъ и въ уходѣ.
   -- Теперь, друзья мои, сказалъ мистеръ Великанъ, идите отдохнуть...
   -- А когда опять придти? спросилъ одинъ.
   Мистеръ Великанъ колебался. Можетъ быть онъ предполагалъ, что они не найдутъ его въ живыхъ?
   -- Завтра, сказалъ онъ наконецъ, въ десять часовъ утра, если я не позову васъ раньше. Возьмите съ собой ваши инструменты; я вамъ заплачу сейчасъ за три дня впередъ.
   Они получили деньги и раскланялись съ нимъ, спросивъ его прежде, возвратится ли онъ въ городъ.
   -- Нѣтъ, я останусь, отвѣчалъ мистеръ Великанъ.
   И въ то время, какъ его сподвижники шли къ городу, мистеръ Великанъ, легъ у подошвы скалы, завернулся въ плащь и заснулъ.
   Для него это былъ канунъ битвы.
   Въ четыре часа утра, точно повинуясь чьему то призыву, онъ вскочилъ на ноги.
   Мы уже сказали, что вся эта сцена происходила у подножія Адскаго Камня, со стороны противуположной Франклину; Высокій Источникъ былъ по другую его сторону.
   Проснувшись, мистеръ Великанъ, сталъ пробираться около Адскаго Камня, стараясь не производить никакого шума. Вскорѣ до него сталъ доноситься шумъ голосовъ; рабочіе уже пришли къ Высокому Источнику.
   Мистеръ Великанъ наклонился къ землѣ и ждалъ. Онъ спрятался за выступъ скалы, такъ что могъ смотрѣть на работниковъ, не будучи самъ видимъ.
   Бамъ разговаривалъ съ Трипомъ и Мономъ и по оживленности ихъ жестовъ видно было, что его приказанія не принимались безусловно.
   Вотъ въ чемъ было дѣло.
   Высокій Источникъ состоитъ, какъ мы уже сказали, изъ естественной трещины; петроль находится на глубинѣ около десяти метровъ. Отверстіе было расширено человѣческими руками, а паровая машина приводила въ дѣйствіе насосы, вытягивавшіе масло на поверхность.
   На глубинѣ около двухъ метровъ существовало, въ боку трещины, углубленіе, которое, по странной игрѣ природы, продолжалось по направленію къ Франклину метровъ на двѣсти. На этомъ разстояніи коридоръ, внезапно, прерывался пропастью, въ которую падалъ потокъ, воды котораго были насыщены минеральнымъ масломъ; но въ томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ потокъ падалъ въ бездну, масло, задерживаемое естественнымъ препятствіемъ, образовывало изъ себя ручей, который медленно терялся въ темной впадинѣ.
   Открытіе этого источника и было причиною того, что спекулаторы скупили окрестности Франклина. Изысканія показали, что существовало цѣлое подземное озеро минеральнаго масла, только незначительная часть котораго отдѣлялась потокомъ.
   Планъ составленный Маси, состоялъ въ слѣдующемъ: сообщеніе между его источниками и новооткрытыми не было никому извѣстно, потому что Маси самъ открылъ это сообщеніе; никто до него не осмѣливался проникнуть въ коридоръ, въ которомъ, казалось, было не возможно дышать, а между тѣмъ, въ немъ было нѣсколько отверстій выходившихъ въ бокъ скалы. Поэтому было совершенно возможно, посредствомъ этого прохода, добраться до вышеописаннаго ручья и поджечь его. Таково было данное Баму порученіе; таковы были въ свою очередь и приказанія отдаваемыя имъ Трипу и Мону, исполнить которыя они были очень мало расположены.
   Въ длину всего коридора долженъ былъ быть положенъ фитиль, для произведенія у самаго источника взрыва пороха, результатомъ котораго, должно было быть воспламененіе масла. Пожаръ не могъ сообщиться никакимъ образомъ источникамъ петроля, принадлежавшимъ Маси, такъ какъ потокъ представлялъ ему непреодолимую преграду. Можно было опасаться только того, что быстрое движеніе воздуха уничтожитъ коридоръ. Но это не только не представляло никакой опасности, но даже было бы хорошо въ томъ отношеніи, что уничтожило бы всѣ слѣды, которые случайно, (хотя это и казалось невѣроятнымъ), могли бы выдать виновниковъ катастрофы.
   -- Вы отказываетесь повиноваться мнѣ, говорилъ Бамъ, сжимая кулаки.
   -- Мы не отказываемся, сказалъ Трипъ.
   -- Мы только не хотимъ... добавилъ Мопъ.
   -- Хорошо... я пойду самъ, продолжалъ Бамъ. Но я сдѣлаю вамъ послѣднее предложеніе. Я дамъ тысячу долларовъ тому, кто отправится положить фитиль...
   Произошло минутное колебаніе. Въ самомъ дѣлѣ предложеніе было соблазнительно: тысяча долларовъ за фитиль... потомъ возможность заработать еще тысячу, извѣстнымъ читателю способомъ...
   -- Хорошо! сказали въ голосъ друзья, мы идемъ.
   -- Но въ отверстіе можетъ пройти только одинъ изъ васъ.
   -- Кинемъ жребій, сказалъ Мопъ.
   -- Это безполезно, сказалъ Трипъ: ты толстъ какъ бочка, я тонокъ какъ иголка, значитъ это мое дѣло.... Ты, Мопъ, старый дружище, будешь кассиромъ.
   -- Ну, сказалъ онъ потомъ, оборачиваясь къ Баму, идетъ! за тысячу долларовъ!
   Бамъ вынулъ деньги.
   -- Бери старина, вскричалъ съ нѣжностью Трипъ, отдавая деньги Мопу. Если я вернусь, мы раздѣлимъ ихъ; если же нѣтъ, бери все; такъ какъ ты составляешь все мое семейство, то ты же будешь моимъ единственнымъ наслѣдникомъ.
   Онъ протянулъ руки и Мопъ кинулся ему въ объятія. Они были дѣйствительно растроганы.
   Только, такъ какъ надо быть всегда практичнымъ, то Трипъ успѣлъ сказать на ухо другу:
   -- Не забудь, если я не вернусь, что можно заработать еще тысячу долларовъ.
   Говоря это, онъ подмигнулъ на Бама, который въ нетерпѣніи ходилъ большими шагами.
   Мопъ отвѣчалъ крѣпкимъ пожатіемъ руки, которое значитъ на всѣхъ языкахъ:
   -- Будь покоенъ и разсчитывай на меня!
   Потомъ съ такимъ же жестомъ, съ какимъ Цезарь долженъ былъ переходить Рубиконъ, Трипъ сказалъ Баму:
   -- Я готовъ!
   Въ сущности, дѣло не представляло большихъ трудностей и если Бамъ, не взялся исполнить его самъ, то это только изъ недовѣрія къ Маст. Ничто не доказывало ему, чтобы данныя указанія были справедливы. Поэтому онъ предпочелъ отправить Трипа, который еслибы и не вернулся, то не очень бы этимъ огорчилъ ей.
   Въ отверстіе была спущена веревка съ узлами, Трипъ выслушалъ со вниманіемъ указанія Бама и пустился на удачу.
   Мистеръ Великанъ, увидѣвъ что онъ исчезъ, тихо спустился внизъ и поспѣшилъ къ противоположному склону... наканунѣ онъ изслѣдовалъ почву, открылъ проходъ и опредѣливъ, что мѣсто гдѣ долженъ былъ произойти взрывъ, было какъ разъ подъ Адскимъ Камнемъ...
   Прошелъ часъ...
   Трипъ вошелъ въ проходъ... Сначала, какъ онъ не былъ худъ, но могъ подвигаться только съ трудомъ, онъ тащилъ передъ собою желѣзный ящикъ, содержавшій порохъ, тогда какъ фитиль былъ обернутъ у него около шеи. Въ смѣлости у него не было недостатка. Кромѣ того онъ принадлежалъ къ числу тѣхъ людей, которые разъ взявшись за дѣло, изъ самолюбія по отступаютъ ни передъ чѣмъ; онъ долженъ былъ имѣть успѣхъ. Онъ медленно ползъ и дышалъ съ трудомъ, по это мученіе продолжалось не долго, мало по малу проходъ увеличился. Было совершенно темно, Трипъ шелъ прямо передъ собою протягивая впередъ руки, схватываясь за выступы камня; наконецъ въ лице ему пахнулъ свѣжій воздухъ. Тутъ онъ остановился, съ восторгомъ начавъ вдыхать въ себя чистый воздухъ и въ эту минуту онъ почувствовалъ раскаяніе, что не захватилъ съ собою склянки съ живительнымъ напиткомъ. Машинально онъ опустилъ руки въ карманы, которые, онъ зналъ, увы! были пусты. Вдругъ онъ вскрикнулъ: его пальцы нашли что то и это что то, была бутылка со смѣсью джина и водки. О Мопъ! Мопъ! сколько нѣжности было въ этомъ поступкѣ! Ты воспользовался послѣднимъ объятіемъ, чтобы опустить эту бутылку въ карманъ друга. О Мопъ! Мопъ! это тебѣ не забудется!
   Послѣ этого, Трипъ почувствовалъ въ себѣ энергію героя и смѣло отправился въ дорогу. Немного спустя, ему послышался шумъ потока... слухъ не обманулъ его... прошло ровно три четверти часа, какъ онъ вошелъ въ проходъ; передъ нимъ съ шумомъ катился въ нѣдра земли потокъ... на лѣво струился ручеекъ горнаго масла со своимъ характерическимъ запахомъ. Скажемъ къ чести Трипа, что онъ колебался... Онъ понялъ что совершаемое имъ дѣло, было отвратительно и ему пришло въ голову обмануть Бама, исполнивъ только въ половину его приказанія; но этотъ честный порывъ, продолжался не долго, Трипъ поставилъ пороховой ящикъ и укрѣпилъ фитиль, потомъ возвратился обратно по прежней дорогѣ.
   Мистеръ Великанъ видѣлъ его возвращавшимся. Дьявольская улыбка мелькнула на губахъ Бама. Наконецъ то онъ приведетъ въ исполненіе это дѣло, которое должно было устроить богатство Маси, а слѣдовательно и его собственное. Но надо было ждать еще. Работники уходили въ девять часовъ завтракать. Что касается до людей привезенныхъ Бамомъ, то ихъ роль состояла въ томъ, чтобы отвлечь вниманіе отъ того мѣста, гдѣ про исходила преступная работа, каждому изъ нихъ былъ порученъ, отрядъ рабочихъ, которыхъ они должны были удалить, отъ отверстія. Сложивъ руки на грудь, мистеръ Великанъ стоялъ на скалѣ и ждалъ.
   Позвонилъ колоколъ и работники ушли оставивъ свои инструменты.
   Бамъ остался одинъ съ Трипомъ и Моломъ.
   Тогда онъ рѣшился, и спустился въ отверстіе до прохода.
   Фитиль былъ зажженъ...
   Прошло нѣсколько мучительныхъ минутъ.
   Вдали виднѣлся Франклинъ полный жизни и труда... и черезъ нѣсколько минутъ, бездна можетъ быть поглотитъ его... волны горящаго петроля устремятся, какъ потокъ по улицамъ города... пожаръ уничтожитъ дома и фабрики... смерть поразитъ сотни жертвъ...
   Мистеръ Великанъ спустился къ подножію скалы и устремивъ глаза на ту точку, гдѣ долженъ былъ произойти взрывъ, онъ ждалъ... Концы цѣпи лежали на вершокъ одинъ отъ другаго, въ одной рукѣ онъ держалъ хрустальную палочку, которой могъ соединить, эти концы, въ другой же рукѣ, было что то блестящее какъ золото, похожее на лейденскую банку...
   Вдругъ раздался глухой гулъ... блѣдный свѣтъ освѣтилъ землю... столбъ дыма вышелъ изъ подъ почвы, увлекая за собой камни какъ волканъ.
   Это былъ взрывъ.
   Тогда мистеръ Великанъ сдѣлалъ движеніе, стеклянная палочка соединила концы цѣпи... потомъ онъ бросилъ на землю инструментъ, который держалъ въ рукахъ...
   Казалось что громадная скала, называвшаяся Адскимъ Камнемъ была вырвана изъ земли непреодолимой силой... она зашаталась, потомъ съ страшнымъ громомъ обрушилась въ долину...
   Мистеръ Великанъ былъ опрокинутъ толчкомъ... но онъ быстро вскочилъ и бросился бѣжать на верхъ этой громадной массы упавшаго и раздробившагося гранита...
   Адскій камень опрокинулся на то самое мѣсто, гдѣ произошелъ взрывъ и на окружающіе его мѣста... пожаръ былъ какъ бы задушенъ гигантскою рукой... Франклинъ былъ спасенъ..
   Маленькій человѣкъ, котораго прозвали Великаномъ, стоя на этой массѣ обломковъ, казался небольшею точкою въ пространствѣ. {Читатель пойметъ, что намъ невозможно входить здѣсь въ длинные ученыя подробности. Тѣмъ не менѣе, необходимо объяснить въ нѣсколькихъ словахъ то, что произошло:
   Принципъ послужившій основаніемъ дѣлу, былъ слѣдующій: земля представляетъ громадное вмѣстилище электричества, которое можно притянуть на поверхность, въ родѣ того какъ Франклинъ, притягивалъ его изъ облаковъ. Поэтому мистеръ Великанъ, вычисливъ въ какое мѣсто можно было привлечь достаточное количество электричества, расположилъ такимъ образомъ свои желѣзные прутья, что каждый изъ нихъ былъ заряженъ или положительнымъ или отрицательнымъ электричествомъ. Цѣпь возстанавливала токъ такъ, что два электричества были разъединены, но готовы соединиться во всякую минуту, какъ только концы цѣпи будутъ соединены. Когда это соединеніе произошло, то страшный токъ, произвелъ такое колоссальное сотрясеніе, что поднялъ и опрокинулъ скалу.
   Впрочемъ тѣ изъ нашихъ читателей, которые интересовались бы познакомиться подробно съ этой теоріей, могутъ прочесть цѣлый рядъ статей, напечатанныхъ въ Public Ledger, въ Филадельфіи, въ теченіи іюня 1870 года, которые были разобраны въ Monthly Gazetter.
   Опытъ, который мы приписываемъ здѣсь мистеру Великану, былъ дѣйствительно произведенъ въ Пенсильваніи съ полнымъ успѣхомъ. И въ настоящее время, теорія употребленія земнаго электричества принята учеными и въ непродолжительномъ времени породитъ гиганскія предпріятія.}

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Бамъ вскрикнулъ отъ ярости смутно понимая, что предпріятіе не только не удалось теперь, но что его невозможно будетъ привести въ исполненіе, онъ обернулся и увидѣлъ мистера Великана. Мгновенно, онъ понялъ, что это врагъ и съ угрозой протянулъ къ нему руки.
   Но вдругъ, передъ нимъ появилась какая то черная тѣнь, лице ея было закрыто крепомъ, но она быстрымъ движеніемъ подняла его...
   Раздался не человѣческій крикъ.
   Передъ Бамомъ стоялъ призракъ убитой имъ Эффи Тиллингастъ.
   Негодяй поднесъ руки къ глазамъ... онъ не можетъ даже кричать... оглядывается кругомъ, но онъ одинъ, Трипъ и Мопъ въ ужасѣ бѣжали.
   Призракъ сдѣлалъ шагъ къ нему. Бамъ, злодѣй, убійца, почувствовалъ, что готовъ упасть безъ памяти, его руки трясутся, колѣни подгибаются: онъ боится!.. ужасный страхъ овладѣваетъ имъ...
   Да, это Эффи!..
   Эффи, которая давно слѣдила затѣмъ, который хотѣлъ убить ее.
   Эффи сошла съ ума, но у нея осталась одна мысль, мщеніе... Наканунѣ прибывъ въ Франклинъ, она слѣдила за Бамомъ... Наконецъ она встрѣтила его одного?
   Онъ дрожа стоялъ передъ нею...
   Она выхватила длинный ножъ, тотъ самый, которымъ поразилъ ее Бамъ и на которомъ были еще видны слѣды крови...
   -- Бамъ! шепчетъ она глухимъ голосомъ, Бамъ, я хочу убить тебя!
   Она бросилась на него... онъ не смѣетъ сопротивляться... сталь входитъ ему въ тѣло...
   Но вдругъ онъ выпрямился и схватилъ Эффи за горло.
   Началась ужасная борьба... она сопротивлялась съ громадною силою помѣшанныхъ... но Бамъ былъ силенъ и въ виду смерти его дикая энергія удвоилась...
   Они оба были въ двухъ шагахъ отъ трещины Высокаго Источника.
   Вдругъ кто то изъ нихъ поскользнулся... раздались два страшныхъ крика... они стояли на краю отверстія... камень отдѣлился...
   Они упали... слышенъ былъ стукъ ихъ тѣлъ о камни.
   Потомъ все стихло...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Мистеръ Великанъ, съ сіяющимъ лицемъ шелъ къ Франклину...
   

XXI.
ВЪ КОТОРОЙ ЗАНИМАЮТСЯ МАСИ.

   Заглянемъ теперь въ домъ на площади Св. Марка, гдѣ почтенная мистрисъ Симмонсъ продолжаетъ добросовѣстно заниматься приготовленіемъ завтраковъ. Но она кажется болѣе озабоченною чѣмъ обыкновенно, накрывая на столъ, она поминутно подбѣгаетъ къ двери въ сосѣднюю комнату, пріотворяетъ ее и улыбаясь возвращается назадъ.
   Какъ кажется собраніе обѣщаетъ быть многочисленнымъ, судя по числу поставленныхъ чашекъ и приборовъ.
   Наконецъ она бросаетъ послѣдній взглядъ на столъ, потомъ бѣжитъ къ лѣстницѣ и начинаетъ кричать:
   Чай! чай!
   Потомъ снова подбѣгаетъ къ сосѣдней комнатѣ и открывъ ее настежъ говоритъ:
   -- Сестра, или скорѣе, чай простынетъ.
   Тогда въ комнату вошла мистрисъ Ламби, держа въ рукахъ ребенка, спасеннаго чудомъ отъ покушенія Вартона, за которое послѣдній заплатилъ жизнію.
   Потомъ вошла Нетти съ братьями. Явился Лонгсвордъ.
   -- А гдѣ же мистеръ Эвансъ, спросила мистрисъ Симмонсъ.
   -- Онъ сейчасъ придетъ, отвѣчала Нетти. Онъ у больнаго.
   -- Какъ мистеръ Іокъ провелъ сегодня ночь?
   -- Лучше, гораздо лучше... я даже думаю, что онъ могъ бы сегодня встать.
   -- Развѣ это не сумасшествіе, продолжала мистрисъ Симонсъ, приводить себя въ такое состояніе!.. Когда онъ пришелъ въ то утро, онъ былъ настоящій покойникъ...
   -- Вотъ и онъ, сказалъ Михаилъ.
   -- Въ самомъ дѣлѣ, по лѣстницѣ медленно спускался Данъ Іокъ: онъ былъ страшно блѣдѣнъ, подъ глазами были черные круги.
   Вдругъ на улицѣ раздались крики.
   -- Купите! купите большую новость!
   Пожаръ въ источникахъ петроля!
   Данъ Іокъ вздрогнулъ и поглядѣлъ вокругъ, точно пробуждаясь отъ сна.
   -- Пожаръ! прошепталъ онъ... О! это ужасно!
   -- Что такое? въ чемъ дѣло? вскричали Эвансъ и Лонгсвордъ.
   Лонгсвордъ страшно поблѣднѣлъ, онъ боялся понять. Эти слова, продавцевъ газетъ: "Пожаръ въ источникахъ петроля"! не говорили ли о преступномъ предпріятіи, сообщникомъ котораго хотѣли сдѣлать его.
   Данъ Іокъ прислушивался; мальчишки продолжали кричать во все горло:
   -- Купите! купите большую новость!
   Мистрисъ Симмонсъ бросилась вонъ и съ торжествомъ возвратилась неся газету.
   Данъ Іокъ вырвалъ ее у нея изъ рукъ и быстро пробѣжалъ.
   Въ эту минуту дверь отворилась и въ комнату вошелъ мистеръ Великанъ.
   Данъ громко вскрикнулъ, и съ силой, которую въ немъ нельзя было подозрѣвать поднялъ маленькаго старика съ полу и прижавъ къ груди, обнялъ его, со слезами на глазахъ.
   Все это произошло такъ быстро, что остальные были въ недоумѣніи.
   Мистеръ Великанъ вырвался изъ объятій Дана и вскричалъ:
   -- Это я! это я! Франклинъ спасенъ!
   -- Спасенъ! вскричалъ Данъ. Это справедливо?
   Мистеръ Великанъ гордо выпрямился.
   -- Я сдѣлалъ это! сказалъ онъ.
   -- Но въ такомъ случаѣ, вскричалъ Лонгсвордъ, читавшій статью, этотъ разсказъ ложь.
   -- Покажите-ка!
   Мистеръ Великанъ взялъ въ свою очередь журналъ. Вотъ что тамъ было напечатано:
   "Вчера, страшное несчастіе разразилось около Франклина, (въ Пенсильваніи), страшный взрывъ, происшедшій отъ неизвѣстной причины, воспламенилъ подземный слой петроля и вызвалъ пожаръ, котораго послѣдствія, еще не извѣстныя, могутъ имѣть большую важность. Всѣ источники петроля, окружающіе городъ, могутъ считаться погибшими; къ счастію источники, принадлежащіе обществу Маси и Ко, не были затронуты. Съ минуты на минуту ищутъ извѣстій. Слѣдующій номеръ доставитъ самыя полныя подробности этой катастрофы."
   Данъ взглянулъ на Великана.
   -- Какая подлость! прошепталъ послѣдній. Но кто этотъ негодяй, доставившій фальшивое извѣстіе.
   Этого мистеръ Великанъ не могъ знать: между Маси и его достойнымъ зятемъ, было условлено, что операція произойдетъ въ заранѣе назначенный часъ. Чтобы не возбудить подозрѣніи, Бамъ долженъ былъ, телеграфировать только въ такомъ случаѣ, если что нибудь помѣшаетъ приведенію въ исполненіи проэкта, или если ожидаемыя послѣдствія почему нибудь измѣнятся.
   А такъ какъ Бамъ, убитый Эффи, не могъ во время предупредить банкира, то послѣдній и велѣлъ напечатать въ газетахъ, вышеприведенную нами статью.
   -- Что же! вскричалъ Лонгсвордъ, успѣли эти люди или нѣтъ?.. скажите, да или нѣтъ?
   -- Нѣтъ, просто отвѣчалъ Великанъ.
   Въ короткихъ словахъ, онъ разсказалъ друзьямъ, что онъ сдѣлалъ, но не смотря на его скромность, его слова сіяли гордостью. Данъ жадно слушалъ его.
   -- Еслибъ вы были тамъ! говорилъ изобрѣтатель; если бы видѣли какъ эта громадная масса зашаталась и упала!.. Сознаюсь, что въ эту минуту, я едва думалъ о тѣхъ, кого спасалъ; передъ моими глазами было все человѣчество, пораженное новымъ открытіемъ... Что, теперь не будетъ возможно! Равнины будутъ подняты, горы опущены, вся земная поверхность возобновлена! И все это благодаря мнѣ, маленькому и слабому существу, которое зовутъ, смѣясь, Великаномъ!
   Но вдругъ онъ замолчалъ. Въ первый разъ, со времени своего прихода, онъ взглянулъ на лице Дана, на которомъ страданіе оставило глубокіе слѣды.
   -- Данъ! вскричалъ онъ, дрожащимъ голосомъ, что вы дѣлали это время? Неужели Данъ измѣнилъ слову? Неужели онъ вернулся къ своимъ постыднымъ привычкамъ? Неужели пьянство нагнало блѣдность и исказило ваше лице? Данъ! Данъ! отвѣчайте мнѣ!..
   При торжественныхъ звукахъ этого голоса, Данъ поднялъ голову.
   -- А! вскричалъ онъ, вы глядите на мое искаженное лице... и обвиняете меня. Знаете ли вы, что я сдѣлалъ? Да, я напился... но за то я знаю теперь все!
   Онъ замолчалъ на минуту, собирая свои воспоминанія.
   -- Опьяненіе! продолжалъ онъ. Вы клевещете на него. О! вы правы! постыдно то пьянство, которое превращаетъ человѣка въ скота, которое заглушаетъ всякое чувство, уничтожаетъ человѣческое достоинство. Но мое опьяненіе, дѣлаетъ яснѣе всѣ мои способности, мой умъ удесятеряется! Я также какъ и вы Матвѣй Веннерхельдомъ, имѣлъ успѣхъ, вы отдали все ваше прошедшее наукѣ, пьянство отняло у меня будущее, но мы оба достигли цѣли!
   -- Данъ! вскричалъ Великанъ, вы убиваете себя!
   -- Да! я знаю это! Но къ чему можетъ служить жизнь, если ее нельзя употребить для блага ближнихъ. Эта жизнь принадлежитъ мнѣ; я продалъ ее за одинъ часъ вдохновенія.
   Онъ вынулъ тетрадь и подалъ ее Великану.
   -- Читайте! вскричалъ онъ. Я все воспроизвелъ; я былъ пьянъ... да... Но я видѣлъ то, чего не вижу трезвый. Знаете ли вы, что въ этихъ бумагахъ? Въ нихъ доказательство преступленія Маси!
   Великанъ взялъ манускриптъ изъ рукъ Дана и сталъ читать его.
   -- Это вѣрно? это вѣрно! шепталъ онъ: Да, это доказательство неоспоримо.
   Потомъ обернувшись къ Дану, онъ протянулъ ему руки.
   -- Другъ мой, простите меня! вы сдѣлали еще больше чѣмъ я!
   Между тѣмъ Нетти и ея братья, съ нетерпѣніемъ ждали объясненія непонятныхъ для нихъ словъ.
   Мистеръ Великанъ сталъ читать вслухъ записки Дана.
   Это было въ одно и тоже время, торжественно и трогательно.
   Данъ Іокъ слушалъ съ блестящими глазами... Сознаніе принесенной жертвы и гордость ею, сіяли у него на лицѣ... онъ чувствовалъ, что умираетъ... но онъ говорилъ себѣ, что покрайней мѣрѣ, его смерть будетъ полезна другимъ.
   Мистеръ Великанъ читалъ про сцену въ фортѣ Каздвигъ, про надежды братьевъ и измѣну Джона... потомъ про открытіе золота, про убійство и про ужасную драму въ Блэкъ-Гаукѣ.
   Дѣти Михаила Гардвина плакали. Нетти думала о матери, которая умерла отъ холода и голода... черезъ преступленіе этихъ людей.
   Когда чтеніе кончилось, наступило продолжительное молчаніе.
   Первый заговорилъ Михаилъ.
   -- И нашъ отецъ еще не отомщенъ! прошепталъ онъ.
   -- Тиллингастъ уже умеръ! отвѣчалъ Великанъ, умеръ въ отчаяніи, обманутый своимъ сообщникомъ. Конечно, его страданія не искупили сдѣланнаго имъ преступленія, но онъ передалъ въ наслѣдство дочери, отвѣтственность за свою подлость. Если бы та была честна, она не стала бы стараться эксплуатировать этотъ ужасный секретъ, напротивъ она старалась бы вознаградиться и загладить это преступленіе; она не захотѣла этого. Судъ Божій палъ на нее. Что касается Джона Гардвина, то онъ также заплатилъ жизнію за прошлыя преступленія.
   -- Но Маси еще живъ! повторилъ Михаилъ.
   -- Да! сказалъ Великанъ. Но надо ли, чтобы онъ умеръ? Смерть слишкомъ ничтожное наказаніе, за такія преступленія! Онъ долго пользовался плодами своихъ преступленій, а вы хотите наказать его одной минутой. Что значитъ для него смерть.
   -- Что же вы думаете дѣлать? вскричалъ Лонгсвордъ
   -- Я думаю объ этомъ! отвѣчалъ Великанъ. Но прежде всего, надо отнять у этого человѣка, неправдой пріобрѣтенное богатство... Данъ Іокъ, что вы на это скажете?
   -- Я буду во всемъ повиноваться вамъ!
   -- Остается Вартонъ, продолжалъ Великанъ, сообщникъ убійства Гардвинъ... убійца Антоніи.
   -- Онъ умеръ! сказалъ Лонгсвордъ.
   И въ короткихъ словахъ, онъ разсказалъ всѣ подробности ужньной ночи въ Гобокенѣ.
   -- Пойдемте со мною, сказалъ Великанъ Дану. Займемтесь Маси.
   Данъ всталъ, и они ушли.
   

XXII.
КОРОТКАЯ, НО ВАЖНАЯ.

   Почтенный докторъ Ковлей сидѣлъ у себя въ кабинетѣ съ самымъ озабоченнымъ лицемъ. Онъ казался еще длиннѣе и тоньше, чѣмъ обыкновенно. Онъ нервно ударялъ по столу ножемъ.
   Мистеръ Диксонъ, его помощникъ, его alter ergo, былъ тутъ же, не менѣе худой, нервный и озабоченный.
   -- И такъ, двѣнадцатый номеръ по прежнему не сговорчивъ, сказалъ Ковлей.
   -- Несговорчивъ! повторилъ Диксонъ. Никакого ослабленія... постоянное раздраженіе... упорный умъ....
   -- Это зло! Это громадное зло! сказалъ Ковлей. Ни одна способность не повредилась... А пробовали вы наркотическія средства?...
   -- Да, съ третьяго же дня... но больная отказалась принимать пищу и питье, она съ перваго глотка угадала присутствіе опіума. Это средство не годится.
   -- А пары хлороформа?
   -- Производятъ возбужденіе, лихорадку, но нисколько не дѣйствуютъ на умственныя способности.
   -- Это горько!...
   -- Намъ будетъ невозможно свести ея съ ума.
   -- Есть отъ чего придти въ отчаяніе.
   Дѣйствительно, съ того дня какъ Марія Маси была силою привезена въ домъ доктора Ковлея, ея энергія не уменьшилась ни на минуту. Всѣ усилія двухъ докторовъ оставались тщетны.
   Въ то время, какъ Ковлей и Диксонъ разговаривали такимъ образомъ, Марія была одна въ павильонѣ, служившемъ ей тюрьмою. Сидя передъ окномъ съ железной рѣшеткой, она смотрѣла на небо. Ея блѣдныя губы были сжаты въ ироническую улыбку. Глаза горѣли лихорадочнымъ огнемъ, потому что она чувствовала свое безсиліе и угадывала что ея заключеніе, должно было быть вѣчнымъ; она умретъ одна, въ отчаяніи. Что ей оставалось?... Ничего. Она попробовала подкупить надсмотрщицъ, чтобы переслать письмо въ судъ.... но безуспѣшно.
   Маси ни разу не былъ у дочери. Бамъ точно также. Ей оставалась одна надежда, братъ. Но братъ очень мало заботился о сестрѣ! И она продолжала оставаться одна, надѣясь не придетъ ли ей какое нибудь вдохновеніе...
   Ужасное положеніе! чувствовать себя въ полномъ разсудкѣ, ненавидитъ всей душой торжествующихъ враговъ, изъ которыхъ одинъ былъ отецъ, мечтать объ ужасномъ мщеніи... и быть осужденной видѣть вѣчно стѣны одной и той же комнаты...
   Вдругъ отворилась дверь и появился докторъ Ковлей.
   Марія сѣла на окно; она приготовилась къ новой борьбѣ. Напротивъ того, докторъ улыбался, на сколько ему позволяло его достоинство.
   -- Сударыня, сказалъ онъ, въ состояніи ли вы выслушать меня?
   Она устремила на него свои блестящіе глаза.
   -- Говорите, я васъ, слушаю.
   Надо сказать, что разговоръ Ковлея и Диксона былъ прерванъ самымъ страннымъ образомъ. Передъ крыльцомъ остановилась карета, изъ нея вышелъ джентельменъ и велѣлъ доложить о себѣ доктору.
   -- Мистеръ Маси! вскричалъ Ковлей. Просите!
   Потомъ онъ продолжалъ обращаясь къ Диксону:
   -- Не хочетъ ли онъ намъ поручить еще какого нибудь члена своего семейства.
   Вошедшій Маси попросилъ у доктора удѣлить ему нѣсколько минутъ разговора на единѣ, что равнялось вѣжливой просьбѣ удалить Диксона. Ковлей долго оставался на едипѣ съ Маси.
   Потомъ банкиръ вышелъ, сѣлъ въ карету и уѣхалъ.
   Вслѣдствіи этого то разговора, докторъ и явился къ N 12.
   -- Сударыня, началъ докторъ, я съ крайнимъ сожалѣніемъ вижу, что вы отказываетесь признать достоинство за нашими попеченіями. Вы упорствуете считать нормальнымъ ваше положеніе, тогда какъ оно есть самое очевидное помѣшательство.
   -- Къ дѣлу! сухо прервала его Марія.
   -- Какъ бы то ни было, но ученому тяжело видѣть, что его усилія остаются безплодными; для его ученаго самолюбія, крайне тяжело видѣть неблагодарность больнаго. Но оставимъ это... Я пришелъ предложить вамъ свободу.
   Марія выпрямилась.
   -- Свободу! вскричала она.
   -- О! сказалъ съ презрительной улыбкой Ковлей, это слово кажется вамъ великимъ... и ваша поспѣшность доказываетъ, до какой степени вамъ неизвѣстны основные принципы науки. То, что вы называете свободой, ничто иное какъ рабство...
   -- Полноте! сударь; довольно фразъ! Объяснитесь какъ слѣдуетъ!
   Она дрожала отъ нетерпѣнія.
   -- Мистеръ Адамъ Маси (Ковлей съ особеннымъ почтеніемъ произнесъ эти слова) сдѣлалъ мнѣ честь, посѣтивъ меня. Я сообщилъ ему ваше сопротивленіе и трудности заставить васъ подчиниться раціональному леченью; онъ былъ этимъ крайне огорченъ; но наконецъ принялъ рѣшеніе, условія котораго, я пришелъ сообщить вамъ.
   -- А! есть условія? сказала Марія со сдержанной яростью.
   -- Да, условія. Одно изъ двухъ: или вы останетесь здѣсь или...
   -- Или?..
   -- Кстати, сказалъ Ковлей, я забылъ сказать вамъ, что вы вдова.
   -- Вдова! вскричала Марія. Значитъ этотъ негодяй Барнетъ умеръ?
   -- Умеръ... Жертвою случая! сказалъ Ковлей, не обращая вниманія на эпитетъ, приданный Маріею къ имени мужа. Это очень большая потеря, сказалъ мнѣ мистеръ Маси, который уважалъ его умъ. Но, онъ умеръ... и какъ я имѣлъ уже честь сказать, вы вдова...
   Марія молчала и ждала.
   -- Мистеръ Маси готовъ возвратить вамъ свободу, съ условіемъ, чтобы вы немедленно оставили Америку... Вы отправитесь въ Европу и пока вы тамъ будете, вамъ будетъ выдаваться пятнадцать тысячъ долларовъ въ годъ. Если же вы захотите возвратиться въ Америку, то не только вышеупомянутая пенсія, будетъ прекращена, но нашъ долгъ заставитъ насъ, возобновить снова прерванное леченье.
   -- Продолжайте, холодно сказала Марія.
   -- Если вы согласны, то сегодня же вечеромъ, за вами пріѣдетъ закрытый экипажъ и отвезетъ на пристань, гдѣ вы сядете на судно, принадлежащее вашему отцу, и черезъ девять или десять дней вы будете въ Европѣ. На что же вы рѣшаетесь.
   Марія опустила голову и задумалась.
   -- Я ѣду, сказала она.
   Ковлей поклонился и вышелъ:
   -- Оставить Америку! прошептала Марія О! нѣтъ!.. А мое мщеніе!
   

XXIII.
И ПОСЛѢДНЯЯ.

   Прошло три дня со времени описанныхъ нами событій.
   Совершенно особенное волненіе царствовало въ Монхаттанъ отелѣ. Это не было его ежедневное оживленіе. Снаружи на Бродвеѣ составлялись группы; громко говорили, спорили съ азартомъ... Внутри, всѣ залы были переполнены и разговоры не умолкали.
   Вдругъ снаружи раздалась музыка, въ Бродвеѣ появилась громадная толпа народу, кричавшаго, толкавшагося и смѣявшагося, надъ головами колебались знамена Союза, потомъ знамена съ надписями въ родѣ слѣдующей:
   -- Маси губернаторъ... Да здравствуетъ Маси!
   Въ окнахъ, бѣлокурыя мисъ махали платками; на улицахъ мальчишки толкались и пускали ракеты, раздавались выстрѣлы.
   Это движеніе, это волненіе было по всему городу.
   Раздавались крики:
   -- Да здравствуетъ Маси! Долой Шрестера!
   И на оборотъ.
   Былъ канунъ великаго дня: завтра граждане Нью-Іорка, должны были выбрать себѣ губернатора. На площадяхъ и въ скверахъ составлялись митинги. Маси подкупилъ самыхъ лучшихъ ораторовъ. Повсюду раздавались громадные портреты банкира изъ Нассо-Стрита. Что же касается до Шрестера, его конкурента; то кто онъ былъ? Негоціантъ, громко заявившій о злоупотребленіяхъ администраціи и немогшій доказать ихъ. Имя его надѣлало нѣкотораго шума. Но что значила его извѣстность, рядомъ съ Маси, директоромъ компаніи пароходства по Гудзону, директоромъ перваго банка въ Нассо-Стритѣ, главнымъ акціонеромъ компаніи минеральнаго масла.
   Когда онъ явился на митингъ въ Централь Паркъ, то восклицанія восторга совершенно покрыли его голосъ, онъ могъ только сказать:
   -- Цифра моего капитала, восемдесять милліоновъ долларовъ!
   Вотъ это значитъ говорить! Цифры! А не фразы!
   Шрестеръ долго говорилъ: онъ старался дать понять, что Америкѣ нужны люди, которые имѣли бы смѣлость внести свѣтъ въ мракъ администраціи.
   -- Я не имѣлъ успѣха въ борьбѣ съ концессіонерами потому, что я ничто. Дайте мнѣ оружіе, сдѣлайте меня равнымъ моимъ противникамъ и я докажу, что Штатъ находится во власти мошенниковъ и спекулаторовъ...
   Крики прервали его.
   Его партизаны кинулись на сторонниковъ Маси. Произошла свалка, пошли въ дѣло палки, ножи и даже револьверы...
   Маси вернулся домой и заперся въ кабинетѣ.
   Счастье не оставляло его ни на минуту.
   Тиллингастъ его сообщникъ и врагъ былъ мертвъ...
   Явился Бамъ съ доказательствами переданными ему умирающимъ Тиллингастомъ... Онъ долженъ былъ согнуться... но только для того, чтобы возстать съ новою силою... и вотъ, Бамъ былъ убитъ...
   Вартонъ стѣснялъ его: онъ зналъ слишкомъ много... Его тѣло нашли въ известковой ямѣ... Зачѣмъ онъ попалъ въ Гобокенъ? Одинъ Маси зналъ это. Кортеръ написалъ, что смерть произошла случайно и благодаря извѣстному вліянію, слѣдствіе на этомъ остановилось...
   Экспедиція въ Пенсильванію, не смотря на свой неуспѣхъ, дала отличные результаты. Испуганные началомъ взрыва, причина котораго была неизвѣстна, основаватели новаго общества колебались пускать свои капиталы, Маси дѣлали предложенія на этотъ счетъ; это былъ неожиданный успѣхъ и благодаря этому, въ его рукахъ должны были соединиться самыя колоссальныя дѣла Соединенныхъ Штатовъ.
   Дочь приняла его условія и уѣхала.
   Наконецъ выборы, результатъ которыхъ былъ уже несомнѣненъ, дополняли это неслыханное счастье. Кто знаетъ, не могъ ли надѣяться Маси вознестись въ послѣдствіи еще выше?..
   Онъ пробѣгалъ пройденный имъ путь съ того самого дня, когда въ отчаяніи онъ вошелъ въ фортъ Каздвикъ, избѣжавъ чудомъ смерти... этотъ путь шелъ черезъ Скалистыя горы, потомъ быстро поворачивалъ къ Нью-Іорку... и тогда, годъ отъ году, стало все больше и больше увеличиваться его счастье... Авантюристъ Маси долженъ былъ наконецъ занять мѣсто губернатора Штата...
   Пока онъ размышлялъ такимъ образомъ, изъ Монхаттанъ-отеля, въ сопровожденіи Дана Іока, выходилъ человѣкъ высокаго роста одѣтый въ длинный черный сюртукъ.
   Этотъ человѣкъ былъ одѣтъ чрезвычайно скромно. Онъ глубоко размышлялъ, въ то время какъ Данъ, съ оживленіемъ говорилъ ему что то... Въ нѣсколькихъ шагахъ за ними шелъ мистеръ Великанъ...
   Незнакомецъ слушалъ съ большимъ вниманіемъ.
   Мы говоримъ: незнакомецъ, потому, что это лице еще не появлялось въ нашемъ разсказѣ; но мы должны прибавить, что несмотря на волненіе, царствовавшее въ отелѣ, никто не прошелъ мимо него не поклонившись ему съ уваженіемъ... Онъ отвѣчалъ на поклоны, но ни на минуту не переставалъ слушать Дана...
   Вдругъ онъ остановился и крѣпко пожалъ руку Дану, потомъ подошелъ къ Великану, также пожалъ ему руку и оставилъ ихъ...
   У дверей Манхаттана его ждала карета... Незнакомецъ сѣлъ и сказалъ кучеру:
   -- Нассо-Стритъ, въ банкъ Маси.
   Многіе остановились посмотрѣть на него и слышенъ былъ шепотъ и восклицанія удивленія и восторга.
   Карета покатилась.
   -- Можно ли видѣть мистера Маси? спросилъ незнакомецъ, входя въ контору банкира.
   -- Мистеръ Адамъ Маси занятъ у себя въ кабинетѣ, отвѣчалъ лакей.
   -- Мнѣ однако необходимо его видѣть, кротко сказалъ незнакомецъ и я вамъ буду очень благодаренъ, если вы передадите ему эту карточку.
   Лакей взялъ карточку съ видимымъ неудовольствіемъ, и бросилъ на нее взглядъ.
   Вдругъ онъ разинулъ ротъ, вытаращилъ глаза и бросилъ на землю фуражку, которая до тѣхъ поръ была у него на головѣ.
   Потомъ, бросившись бѣжать со всѣхъ ногъ, онъ сильнымъ толчкомъ чуть не вышибъ дверь кабинета и закричалъ во все горло:
   -- Мистеръ Андрей Джонсонъ, президентъ Американскихъ Соединенныхъ Штатовъ.
   Маси вскочилъ съ мѣста, онъ думалъ что ему послышалось. Но съ перваго взгляда онъ узналъ входившаго за лакеемъ человѣка.
   -- Вы! вскричалъ онъ бросаясь на встрѣчу Джонсону и кланяясь съ самымъ глубочайшимъ уваженіемъ; какая честь для меня!
   Безъ сомнѣнія онъ бы долго еще выражалъ свое чувство радостнаго изумленія; но Джонсонъ, жестомъ отпустивъ лакея и не снимая съ головы шляпы, прошепталъ:
   -- И такъ, вотъ одинъ изъ тѣхъ людей, которые безчестятъ нашу страну, въ глазахъ всего свѣта...
   Маси отступилъ на шагъ. Хорошо ли онъ разслышалъ? Въ ту минуту, когда онъ думалъ, что президентъ сдѣлалъ ему честь, пріѣхавъ съ нимъ посовѣтоваться, какъ съ первымъ финансистомъ Америки, о какомъ нибудь вопросѣ исключительной важности, первые слова, произнесенные имъ были исполнены глубочайшаго презрѣнія...
   Президентъ былъ блѣденъ; видно было, что онъ употреблялъ страшныя усилія, чтобы сдержать себя: Маси едва могъ выдерживать блескъ его маленькихъ, сѣрыхъ глазъ.
   -- Я не понимаю... прошепталъ Маси.
   -- Довольно, сказалъ Джонсонъ, я запрещаю вамъ говорить... потому что, я едва могу удержаться, чтобы не позвать двухъ полисменовъ и не велѣть имъ стащить васъ за шиворотъ... въ тюрьму...
   Маси былъ пораженъ. Но его энергическая натура хотѣла еще бороться.
   -- Въ чемъ дѣло! вскричалъ онъ. Какая подлая клевета даетъ вамъ право, говорить со мною такимъ образомъ?..
   -- Еще разъ, я вамъ приказываю молчать, вскричалъ Джонсонъ... Слушайте меня... и я вамъ совѣтую не прерывать...
   Потомъ, голосомъ который все болѣе и болѣе возвышался, Джонсонъ продолжалъ:
   -- Ваше имя Адамъ Маси. Вы начали вашу карьеру воровствомъ. Потомъ вмѣстѣ съ такимъ же, какъ и вы негодяемъ, по имени Тиллингастъ, вы убили двухъ честныхъ людей... Затѣмъ вы открыли контору... вы спекулировали, воровали, мошенничали всячески. Вы заставили дочь выйти замужъ за каторжника... Когда она стала протестовать, вы заперли ее въ сумашедшій домъ. Это еще не все, вы хотѣли поджечь пенсильванскіе источники петроля! Вы самый низкій и опасный преступникъ, для котораго трудно найти достойное наказаніе; вотъ что говорю я, Андрей Джонсонъ, котораго вы, еслибъ смѣли, убили бы какъ собаку и который самъ убилъ бы васъ, еслибъ не хотѣлъ спасти честь Америки.
   Маси молчалъ: страшная блѣдность покрывала его лице и холодный потъ каплями выступалъ у него на лбу.
   -- О! несчастная нація! куда ведутъ тебя эти негодяи, которыхъ ты принимаешь къ себѣ, которые осмѣливаются на все, потому что ты имъ все позволяешь. И вотъ, одинъ изъ этихъ негодяевъ осмѣливается добиваться одной изъ высшихъ должностей страны; и своими окровавленными руками, хочетъ загрязнить ея звѣздное знамя.
   Джонсонъ всталъ, своимъ высокимъ ростомъ онъ подавлялъ Маси, который дрожалъ отъ ярости и страха, потому что чувствовалъ себя безсильнымъ.
   -- Если я предамъ этого человѣка въ руки правосудія, то прибавится только еще одинъ лишній скандалъ. Мы прочтемъ въ европейскихъ газетахъ, что въ свободной Америкѣ, разбойники пользуются правомъ гражданства. Нашу пылкую и живую націю станутъ оскорблять; изъ за одной паршивой овцы, станетъ страдать все стадо; это еще не все, негодяй держитъ въ рукахъ состоянія тысячи семействъ. Какъ только его арестуютъ, дѣла мгновенно прекратятся и страна, уже многопотерпѣвшая отъ постоянныхъ банкротствъ, пострадаетъ еще и все это потому, что одинъ человѣкъ, воровалъ и убивалъ! А между тѣмъ, онъ долженъ быть наказанъ.
   Пока президентъ говорилъ, Маси поднялъ голову. Самъ Джонсонъ говоритъ въ его пользу. Онъ сталъ считать себя неузявимымъ.
   -- Ну, что же дальше? сказалъ онъ.
   Джонсонъ поднялъ руку, точно хотѣлъ ударить... Вспыльчивый характеръ президента, чуть не взялъ верхъ, но рука опустилась... онъ вспомнилъ, что въ эту минуту въ особенности, онъ долженъ быть предметомъ, а не человѣкомъ...
   -- А! ты смѣешь еще говорить! вскричалъ онъ. Ты сказалъ: и ну что же? Ты хочешь знать, что произойдетъ? я уже сказалъ, что твой арестъ можетъ быть причиной гибели многихъ. Вотъ полномочіе, полученное мною отъ начальника полиціи... Неужели ты думаешь, что мы оставимъ тебя ненаказаннымъ!
   Маси вскрикнулъ отъ безсильной злобы.
   -- Погибъ! погибъ прошепталъ онъ.
   -- Подлецъ! ты уже дрожишь. Въ тебѣ даже нѣтъ гордости... ты дерзокъ въ успѣхѣ... подлъ въ пораженіи. Слушай: я не хочу, чтобы одинъ изъ первыхъ банкировъ Нью-Іорка, былъ преданъ суду, какъ убійца и воръ... я не хочу этого... Ты убилъ двоихъ и обокралъ ихъ дѣтей... Сколько имѣлъ ты, когда прибылъ въ Нью-Іоркъ, послѣ убійства братьевъ Гардвинъ?
   -- Сто тысячь долларовъ, отвѣчалъ Маси, который не сопротивлялся болѣе.
   Андрей Джонсонъ показалъ Маси, записки Тиллингаста.
   Адамъ вскрикнулъ отъ удивленія.
   -- Да, да я понимаю, сказалъ Джонсонъ. То, что ты сжегъ была копія... но это все равно!-- Подпиши.
   -- Нѣтъ, вскричалъ Маси.
   -- Тогда я позову...
   Въ душѣ Адама поднялась страшная борьба...
   Наконецъ онъ подписалъ...
   -- Ты сказалъ сто тысячь долларовъ? Дай мнѣ чекъ на эту сумму.
   Маси написалъ. Президентъ взялъ чекъ и тщательно перечиталъ его.
   -- Это еще не все... теперь ты долженъ передать свой банкъ и всѣ дѣла Смиту Гендерсону который сдѣлаетъ постепенно ликвидацію, такъ что интересы всѣхъ будутъ по возможности соблюдены...
   -- Но это мое раззореніе! воскликнулъ Маси.
   -- Лучше быть раззореннымъ, чѣмъ повѣшеннымъ, холодно сказалъ Джонсонъ. Полно, пиши довѣренность.
   Президентъ далъ ему въ руки перо и сталъ диктовать.
   Маси писалъ. Рука его конвульсивно дрожала, мысли путались, онъ спрашивалъ себя, не ужасный ли это кошмаръ.
   Теперь позвони, приказалъ Джонсонъ.
   -- Вы не велите арестовать меня? вскричалъ Маси обезумѣвъ отъ страха.
   -- Мистеръ Адамъ Маси, меня зовутъ Андрей Джонсонъ и я не позволяю вамъ спрашивать меня, честный ли я человѣкъ.
   Маси позвонилъ.
   -- Скажите людямъ, которые дожидаются меня внизу, что они могутъ войти.
   Банкиръ схватился за кресло чтобы не упасть.
   Дверь отворилась.
   Вошелъ Данъ Іокъ и съ нимъ мистеръ Великанъ.
   Потомъ Нетти, Михаилъ и Жемми.
   -- Вотъ честные люди, сказалъ Джонсонъ, вотъ тѣ, которые боролись съ вами и побѣдили васъ. Вотъ дѣти Марка Гардвина, убитаго вами... Отдайте имъ сами, похищенное у нихъ состояніе... Вотъ Матвѣй Веннерхельдомъ, съ помощью науки, спасшій Франклинъ, который, ваша ненасытная жадность, приговорила къ истребленію.. Вотъ Данъ Іокъ, умъ котораго восторжествовалъ надъ тобой... На колѣни, Адамъ Маси, на колѣни!
   И схвативъ негодяя за руку, онъ принудилъ его поклониться до земли.
   -- Ступай вонъ, негодяй, чтобы сегодня же вечеромъ, ты оставишь Соединенныя Штаты, и если когда нибудь ты осмѣлишься явиться снова, я велю поймать тебя какъ дикаго звѣря... Послѣднѣе слово! Если тамъ, куда ты отправишься, ты заставишь говорить о себѣ, если ты осмѣлишься сдѣлать малѣйшую подлость, будь покоенъ, я узнаю это, потому что, я надѣюсь, ты не считаешь меня за такого дурака, чтобы я отпустилъ тебя одного... вездѣ, въ Европѣ.... въ Азіи, полиція будетъ слѣдить за тобою. Теперь ступай.
   Джонсонъ сдѣлалъ знакъ, въ дверяхъ показалось два человѣка, которые стали по сторонамъ Маси...
   Дверь затворилась за ними...
   Джонсонъ снялъ шляпу и вскричалъ:
   -- Честь Америки спасена!
   Въ эту минуту раздались два выстрѣла.
   Данъ Іокъ бросился вонъ...
   Что такое произошло?
   Маси лежалъ на крыльцѣ, женщина, съ дымящимся револьверомъ въ рукахъ, вырывалась изъ рукъ двоихъ людей схватившихъ ея.
   Эта женщина, была Марія Маси, дочь презрѣннаго.
   Какъ очутилась она въ Нью-Іоркѣ, когда должна была быть на пути въ Европу?
   Потому что деньги всемогущи! Отецъ доказалъ ей это и урокъ не пропалъ даромъ...
   Она подкупила капитана, который высадилъ ее обратно въ Америкѣ... тогда она вернулась въ Нью-Іоркъ. Два дня пряталась она, опасаясь, чтобы капитанъ измѣнившій отцу, не измѣнилъ и ей, давъ знать Маси по телеграфу объ ея мнимомъ бѣгствѣ...
   На третій день она пришла одна, опираясь на костыль, къ родительскому дому...
   Въ ту минуту, какъ она подходила, Маси выходилъ...
   Тогда она кинулась къ нему и приставивъ револьверъ къ груди, выстрѣлила два раза...
   Послѣ этого ее схватили, она старалась всѣми силами урваться, потомъ вдругъ вскрикнула и упала неподвижная... мертвая...
   Маси хрипѣлъ. Онъ хотѣлъ говорить, ему казалось, что онъ съумѣетъ еще своими послѣдними словами, отомстить всѣмъ: Джонсу, Америкѣ, всему свѣту.
   Но смерть приближалась, онъ замолкъ на всегда!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   -- Купите! купите новость! убійство банкира Адама Маси его сумасшедшею дочерью... Выборъ Абрагама Шрестера въ губернаторы Нью-Іорка! знаменитое открытіе Матвѣя Веннерхельдома!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   -- Теперь, когда вашъ отецъ отомщенъ, говорилъ Эвансъ обращаясь къ Нетти Гардвинъ, согласитесь ли вы сдѣлаться моей женой!
   Нетти бросилась въ объятія Мистрисъ Симонсъ. Это былъ достаточный отвѣтъ.
   -- А вы, Данъ, что вы будете теперь дѣлать?
   -- Я ѣду въ Европу съ Лонгсвордомъ, который поручаетъ вамъ своего ребенка.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   -- Трипъ!
   -- Мопъ!
   -- Мнѣ пришла въ голову одна идея.
   -- Я хотѣлъ сдѣлать тебѣ одно предложеніе.
   -- Говори ты первый!
   -- Нѣтъ, говори сначала ты.
   -- Ну хорошо, скажемъ вмѣстѣ.
   И друзья произнесли замѣчательныя слова:
   -- Не поступить ли намъ въ полицію?

Конецъ.

"Библіотека для Чтенія", No 1, 1875

   
   
   
Ко всем произведениям автора К списку авторов