Голлербах Эрих Федорович - Письмо к Ю. И. Юркуну

Михаил Кузмин и русская культура XX века

Ленинград, 1990

ПИСЬМО Э. Ф. ГОЛЛЕРБАХА Ю. И. ЮРКУНУ

Упоминаемое Э. Ф. Голлербахом в дневниковой записи от 24 мая 1939 г. письмо, посланное им вскоре после смерти Кузмина его "ближайшему другу" и столь высоко оцененное А. Д. Радловой -- сохранилось. По счастью, его черновик уцелел в составе обширного "голлербаховского фонда" в собрании М. С. Лесмана (его описание см. в кн.: Книги и рукописи в собрании М. С. Лесмана. М., 1989. С. 290--292) и был любезно предоставлен для публикации Н. Г. Князевой. Отметим также, что сохранились и "заметки" Ю. И. Юркуна с воспоминаниями о Кузмине, о которых идет речь в записи от 27 сентября 1936 г. -- едва ли не единственное известное нам "литературное выступление" Юркуна после 1923 г. Написанные в Новгороде в форме писем А. Д. Радловой, они хранятся ныне в ее фонде в ГПБ (ф. 625). К сожалению, составителю сборника эти материалы оказались недоступными.

5 марта <19>36 г.

Дорогой Юрий Иванович, -- мне не довелось сегодня сказать Вам ни слова, но Вы и так знаете, конечно, какой безмерной печалью переполнен сейчас каждый, кто любил и ценил Михаила Алексеевича. Было утешительно знать, что в нашем городе живет и работает -- здесь рядом с нами -- такой большой, обаятельный художник; было радостно знать, что можно придти к нему, увидеть и услышать его, согреться около него. Какими словами выразить благодарность за все, чем мы связаны с Михаилом Алексеевичем? Его необычайная душевная грация, его простота и скромность, присущая подлинно великим людям, его прекрасная одаренность, все неповторимое своеобразие его личности навсегда останутся в памяти. Вы правы, конечно, сказав на могиле, что смерть была для него избавлением от страданий; физические силы ему изменили, круг жизненных возможностей стал тесен. И все же трудно примириться с его уходом, трудно поверить в его отсутствие. Я готов отрицать его отсутствие и уверен, что для меня он останется тем же реальным, живым человеком, чье благоволение, мудрость и нежность светили нам столько лет, излучаясь из его книг, из разговоров, из каждого слова, улыбки, рукопожатия.

Не только понятие "эстетизма" неверно и слишком узко в применении к М. А., но и слова "литература", "поэзия" -- тесны в их профессиональном смысле. Я не знаю, что лучше в стихах М. А. -- их музыка или их философия, глубокое, тонкое, жизнелюбивое мироощущение. Я отвергаю не только "иваново-разумниковскую" концепцию, но и всякую иную предвзятость в отношении драгоценного наследия Кузмина.

Ни с какой другой литературной утратой нельзя сравнить эту утрату, потому что Кузмин вообще -- вне сравнений и сопоставлений. Весь стиль его -- и человеческий, и писательский -- невозможно выразить ни в одной из готовых формул.

Нужна какая-то особенная, музыкальная тишина -- и в душе, и вокруг -- чтобы можно было сосредоточиться на мыслях о М. А. и воссоздать его образ в словах, достойных его памяти.

Я вспоминаю свои статьи и рецензии о Кузмине -- начала 20-х годов -- и вижу, как все это бледно и слабо, хотя "любовь водила этою рукою". Я буду счастлив, если смогу когда-нибудь написать, по-настоящему, обо всем, чем для меня прекрасен и дорог Михаил Алексеевич; я хотел бы восстановить каждое оброненное им слово, каждый жест, поворот головы, движение глаз. В нем все было необыкновенно, все талантливо, без темп банальности, без малейшей шаблонности.

К тому, что более или менее верно сказано поэтами, говорившими сегодня у гроба М. А., мне хотелось бы прибавить еще упоминание о редчайшей универсальности сознания М. А., о каком-то особенно благородном оттенке его эрудиции (так <нрзб.> патина сообщает благородный оттенок бронзе), о его безошибочном вкусе, об умении видеть (а не только смотреть), о его всегда своеобразном взгляде на вещи, на создания искусства, об его умении различать и понимать "почерк" художника, о его замечательном проникновении в душу вещей, в самую суть "условностей искусства". Вам, вероятно, ясно, все, что я имею в виду, говоря о М. А., и все же я не страшусь своего бессвязного многословия, вполне уверенный, что до Вас доходит самый стимул моей краткой исповеди.

У М. А., и у Вас, и у меня есть общие пристрастия в литературе, есть имена, одинаково нам дорогие. И я не раз радовался, проверяя эти "созвучия" в той пли иной беглой беседе.

Теперь к тем "милым спутникам", о коих Жуковский завещал нам вспоминать без тоски, с нежной благодарностью, присоединился и Михаил Алексеевич. Он ушел, но он же и остался с нами,-- не только в книгах своих, но и в любом проявлении высокого, изысканного искусства, в каждом цветении бескорыстного творчества, в том особенном кругу, где свято сохранится живая память о Кузмине, о благоухании его лирики, о его иронической, изящной и легкой мудрости.

Я шел за гробом и вспоминал слова М. А.:

"Не называй любви забвеньем,

Но вещей памятью зови"

и еще --

"Случится все, что предназначено,

Вожатый нас ведет.

За те часы, что здесь утрачены,

Небесный вкусим мед" ...

И вспоминался мне совсем такой же теплый зимний день, много лет тому назад, когда, как сегодня, "талый снег налетал и слетал" -- день похорон Ин. Фед. Анненского. И Царское Село, и Пушкин. И смутные обетования Вожатого, ведомые только немногим.

Наперекор Писареву, я думаю, что гибнут не "слова и иллюзии", а именно "факты", -- слова же и иллюзии остаются. Пусть мне неизвестен во всех подробностях жизн<енный> путь М. А., пусть не изучена до конца цепь фактов, из коих складывались его "дела и дни", творчество, быт. Важнее не количество фактов, а впечатление от них: по фрагментам постигается целое.

Отвергнутый, полузабытый, гениальный писатель, коего М. А. чтил (как и Вы) сказал мне однажды: "Прослушав стихотворение, надо забыть, о чем в нем говорится, и каким размером оно написано и какие там рифмы, -- все начисто забыть, и потом -- вслушаться в том, что осталось".

Это -- иррационально, но это -- так. Это относится отчасти и к "биографиям", к "протоколам", к "разговорам Гете с Экерманом", вообще к "частоколу фактов": велик ли "запас фактов", накопленный мною за почти 20-летнпй период знакомства с М. А.? -- С горечью думаю, что запас этот очень скуден, но утешаюсь тем, что взгляд "издали" и немножко "со стороны" имеет свои преимущества, хотя бы в смысле перспективы.

Сейчас я вслушиваюсь в "то, что осталось" и чувствую, как дивно звучит эхо, повторяющее "слова и иллюзии" Кузмина.

Я никогда не остерегался ни откровенности, ни сентиментальности (отвергая только их "позу"). Пишу эти строки, бледные и ничтожные, и меня душат слезы. Но я не верю сейчас своему перу, не верю в прямую возможность точно и ясно передать свои мысли о М. А., и потому кончаю письмо.

Обнимаю Вас,
милый Юрий Иванович, целую руки Ольги Николаевны.
Ваш Голлербах.

М. И. просит передать О. Н. и Вам свое глубокое сочувствие. Она не могла быть на похоронах по нездоровью. Тоже просят меня передать Вам Оск. Юл. Клевер и Нат. Ив., только что перенесшие грипп.

Позвоните мне, пожалуйста, когда найдете это возможным.

Г.