Головачев Аполлон Филиппович - Казаки. Кавказская повесть графа Л. Н. Толстого

Казаки. Кавказская повѣсть графа Л. Н. Толстаго. "Рус. Вѣстн." No 1, 1863.

Для новой нашей литературы, кажется, уже совсѣмъ прошло время романовъ и повѣстей съ трескучими событіями, необыкновенными эффектами, неизмѣримыми страстями и т. п. Теперь ужь рѣдко какому нибудь писателю, понимающему жизнь, приходитъ въ голову ставить своихъ героевъ въ сверхъестественныя положенія, создавать на ихъ дорогѣ фантастическія препятствія, мѣшающія ихъ счастью, и заставлять въ проходить длинный рядъ необыкновенныхъ приключеній, цѣной которыхъ пріобрѣтается наконецъ счастливая развязка.

Простыхъ обыденныхъ препятствій къ достиженію не только счастья, но и просто сноснаго положенія, стало оказываться такое множество, что разсказы о вымышленныхъ бѣдствіяхъ и романтическихъ чувствованіяхъ перестали занимать общество. Чѣмъ проще, обыкновеннѣе, реальнѣе сюжетъ и положеніе дѣйствующихъ лицъ, тѣнь занимательнѣе произведеніе публикѣ, потому что описаніе реальныхъ страданій и реальныхъ радостей несравненно болѣе раздражаетъ мысль и чувство, чѣмъ всевозможныя хитро-придуманныя сцѣпленія обстоятельствъ, выходящихъ изъ ряду вонъ, -- когда общество начинаетъ принимать извѣстное серьезное настроеніе. Ему надоѣдаетъ изображеніе вздорныхъ скорбей и радостей разныхъ героевъ, по поводу ихъ удачъ или неудачъ въ отысканіи удовлетворенія своимъ искусственнымъ и пошлымъ потребностямъ, описанія неясныхъ ощущеній, не научающія его ничему, ни въ положительномъ, ни въ отрицательномъ смыслѣ. Общество ищетъ въ романѣ своего собственнаго интереса и своей жизни, и служеніе этому интересу стало главной задачей писателя, и чѣмъ сильнѣе талантъ, тѣмъ болѣе съ него спросится. Въ нашемъ отечествѣ, гдѣ все еще такъ слабо сознательное развитіе, истина эта также начинаетъ получать право гражданства, и рѣже попадаются поэты, которые воображаютъ, что въ настоящее время достаточно

Красу небесъ, долинъ и моря

И ласку милой воспѣвать,

излагать читателю свое туманное фантазерство, чтобы считать себя передовымъ человѣкомъ и властвовать надъ "толпой". Эта толпа уже не признаетъ этихъ властителей; ея поэтическій идеалъ не выходитъ изъ области ея собственной человѣческой жизни и человѣческихъ правъ. Люди поняли, что счастье человѣка есть его естественное право, и что право это у него постоянно отнимается или нарушается вслѣдствіе неблагопріятно сложившихся условій и недостаточности знанія. Они поняли, что весь драматизмъ положеній, и жизненныхъ, и поэтическихъ, заключается въ томъ, что съ одной стороны человѣкъ самъ создаетъ общественныя условія, а съ другой -- вполнѣ какъ бы фаталистически подчиненъ этимъ условіямъ, и страдаетъ, стараясь измѣнить хотя нѣкоторыя изъ нихъ. Вслѣдствіе этого современный писатель ставитъ обыкновенно своихъ героевъ на реальную почву, показываетъ реальныя препятствія, съ которыми они должны бороться, а также коренныя причины этихъ препятствій, лежащія во всей совокупности общественныхъ условій и въ самомъ человѣкѣ, какъ продукты этихъ условій. Этимъ способомъ читатель хотя отчасти приводится къ уразумѣнію средствъ, обладая которыми, можно, во первыхъ, бороться успѣшнѣе и безъ той огромной и безполезной растраты силъ, которой человѣкъ обыкновенно подвергается, а, во вторыхъ, удобнѣе предохранять себя отъ вредныхъ, обезсиливающихъ вліяній среды. Не смотря на тупоумные крики поклонниковъ стараго искусства, романъ и повѣсть этого рода взяли верхъ окончательно, а писатели волей, неволей стали покоряться требованію общества, которое въ послѣднее время особенно настоятельно спрашиваетъ, почему

Который ужь вѣкъ

Бѣденъ, несчастливъ и золъ человѣкъ.

Словомъ, романъ и повѣсть придвинулись къ тому вопросу: какими именно средствами личность можетъ добиться возможной доли счастья, и въ чемъ должна заключаться ея дѣятельность по отношенію къ средѣ и другимъ личностямъ для достиженія искомой цѣли? Наука рѣшаетъ эти вопросы въ теоріи, но выводы ея еще не проникли въ сознаніе людей, одаренныхъ художественнымъ талантомъ; истина этихъ выводовъ еще не получила для нихъ характера очевидности. Но скоро и этотъ вопросъ перейдетъ изъ сферы научной въ сферу искусства, къ неоцѣненнымъ свойствамъ котораго принадлежитъ обобщеніе и популяризированіе результатовъ, добытыхъ наукой.

При такомъ положеніи современной мысли выступилъ снова на беллетрическое поприще графъ Л. Н. Толстой; два послѣдніе года онъ посвятилъ, какъ извѣстно, исключительно педагогической дѣятельности и издавалъ педагогическій журналъ "Ясная Поляна". Повѣсть, съ которой онъ возвращается къ старой дѣятельности, появилась, Какъ и слѣдовало ожидать, въ "Русскомъ Вѣстникѣ". Мы вовсе не желали бы здѣсь касаться педагогической дѣятельности графа Л. Н. Толстаго, а по старой критической теоріи и не имѣли бы на это права. Старая теорія говоритъ", вотъ сочиненіе, пиши критику именно на эту книжку и опредѣляй, чего она стоитъ по отношенію къ искусству, манерѣ изложенія, занимательности сюжета и правильности положеній дѣйствующихъ лицъ. Къ сожалѣнію многихъ любителей искусства, теорія эта измѣнилась съ тѣхъ поръ, какъ въ литературѣ получилъ свою роль элементъ общественный, и писатель, переставъ изображать изъ себя жреца, сдѣлался общественнымъ дѣятелемъ наряду съ другими людьми. Объ общественной дѣятельности человѣка нельзя судить по какому нибудь одному факту, случайно попавшемуся подъ руку, какъ бы значителенъ ни былъ этотъ фактъ. Сужденіе можетъ быть вѣрно только тогда, когда разбирая какой нибудь фантъ общественной дѣятельности человѣка, мы указываемъ мѣсто его въ послѣдовательномъ ряду другихъ подобныхъ явленій, совокупность которыхъ и есть то, что называется общественною дѣятельностью человѣка, а затѣмъ обращаемъ вниманіе на причины и необходимыя послѣдствія разбираемаго факта. Критика по неволѣ должна была стать въ такое же положеніе относительно литературной дѣятельности писателя, и при разборѣ отдѣльнаго произведенія должна коснуться общаго смысла его дѣятельности, той степени развитія, на которой стоитъ въ данную минуту талантъ его, указать связь между прежнимъ и настоящимъ. И чѣмъ разнообразнѣе дѣятельность писателя, тѣмъ интереснѣе связь ея различныхъ фазисовъ между собою, или, такъ сказать, логическое развитіе этой дѣятельности. Вотъ на этихъ-то основаніяхъ, не смотря на все наше желаніе не касаться въ Настоящей статьѣ педагогической дѣятельности гр. Л. Н. Толстаго; мы находимся въ необходимости сказать и о ней нѣсколько словъ, ибо между этою дѣятельностью и появленіемъ его повѣсти а Казаки" есть связь, и довольно тѣсная связь.

Въ тотъ моментъ, когда стало ясно обрисовываться новое русло, въ которое вступила современная жизнь, когда требованія ея отъ науки и искусства стали уясняться, а старые знаменитые писатели начали не безъ нѣкотораго озлобленія протестовать противъ нихъ, жъ это время графъ Л. Н. Толстой обратился къ практической дѣятельности, какъ бы не желая участвовать въ словесномъ препирательствѣ, какъ бы желая именно этою дѣятельностью выяснить свое личное воззрѣніе на современную задачу общественнаго дѣятеля и на его отношенія къ новымъ требованіямъ жизни. Эта практическая дѣятельность, начатая довольно шумно, ему не удалась, потому что всякая практическая дѣятельность требуетъ серьезной подготовки и строго опредѣленнаго воззрѣнія, во первыхъ, на самую эту дѣятельность, а во вторыхъ, на ея отношенія ко всему строю современной общественной жизни. Скоро оказалось, что у новаго педагога взглядъ на его собственную дѣятельность страдаетъ изрядной распущенностью, что желаніе сказать что нибудь такое, чего еще никто не говорилъ, и сдѣлать то, чего еще никто не дѣлалъ, вводя его въ грубыя ошибки, обличаетъ въ отсутствіи знанія и въ нетвердости мышленія. Это было ему замѣчено. Онъ отвѣчалъ на это жолчными отзывами и, приписавъ, вѣроятно, такое мнѣніе о своихъ средствахъ къ дѣятельности на избранномъ имъ поприщѣ зависти и недоброжелательству, съ которыми посредственность всегда относится къ геніальности, рѣшился совершенно оставить и не признавать современную жизнь, ея требованія и стремленія, ея надежды и опасенія, и съ каждой книжкой своего педагогическаго журнала становился все настойчивѣе въ своей непослѣдовательности, все презрительнѣе къ современнымъ результатамъ знанія и основанной на нихъ дѣятельности людей новаго порядка. Когда эта педагогическая пропаганда пала, истощивъ свои силы въ борьбѣ съ равнодушіемъ публики, мы уже тогда догадывались, что если беллетристическая дѣятельность графа Л. Н. Толстаго возобновится, то онъ явится въ ней писателемъ протестантомъ, la gloire oblige, и знаменитому писателю неприлично же выслушивать мнѣнія какихъ нибудь не знаменитыхъ или дерзкихъ писателей. Мы ожидали, что, въ отмщеніе за посягательство на свою прежнюю славу и новыя способности, графъ Л. Н. Толстой приметъ манеру другаго знаменитаго писателя, перепугавшагося до полусмерти современнаго поворота мысли. Мы однако ошиблись. Вслѣдствіе ли невозможности положительно отречься отъ выводовъ современной науки о человѣческомъ благосостояніи, знакомство съ которыми хотя и безпорядочно, неполно и распущенно, но проглядываетъ въ педагогическихъ писаніяхъ графа Л. Н. Толстаго, вслѣдствіе ли отсутствія того огорченія, которое овладѣло г. Тургеневымъ, но повѣсть "Казаки" не этой стороной связана съ Ясной Поляной. Эта повѣсть является до протестомъ, а сугубымъ непризнаніемъ всего, что совершилось и совершается въ литературѣ или жизни, и построена на тѣхъ художественныхъ основаніямъ, по которымъ художнику ни въ какомъ отношеніи законъ не писанъ.

Повѣсть "Казаки" названа авторомъ, кавказскою, потому, вѣроятно, что дѣйствіе происходитъ на Кавказѣ. Она имѣетъ, характеръ очерковъ, взятыхъ изъ станичной жизни казаковъ; дѣйствіе происходитъ въ станицѣ, на берегахъ Терека. Если бы эти очерки явились въ формѣ простаго разсказа путешественника, или вообще лица, какимъ нибудь образомъ попавшаго въ эту далекую и малоизвѣстную сторону, то они могли бы доставить легкое и очень занимательное чтеніе. Конечно, въ этомъ случаѣ можно было бы пожаловаться на автора за легкомысленное обращеніе съ предметомъ, за поверхностный взглядъ на окружающую его среду; читатель пожелалъ бы, можетъ быть, знать причины, почему такъ, а не иначе сложился оригинальный быть того народа, къ которому своевольно привелъ его авторъ, а между тѣмъ принужденъ разсматривать его нравы, обычаи и весь общественный строй жизни сквозь узенькое и тусклое окно хаты. Не смотря однакожь и на это, пестрая, разнообразная и оригинальная картина все-таки удовлетворила бы его отчасти -- это весьма вѣроятно. Бѣда только въ томъ, что по прихоти автора эти очерки являются не простыми очерками, а въ видѣ повѣсти, гдѣ героемъ является юнкеръ изъ образованнаго и даже аристократическаго общества города Москвы, по фамиліи Оленинъ. Этотъ Оленинъ не принадлежитъ къ группѣ лицъ кавказской, казацкой и вообще неизвѣстной читателю мѣстности, разсказамъ о которой онъ долженъ вѣрить автору на слово,-- нѣтъ. Это лицо, по крайней мѣрѣ, по платью, образу жизни, привычкамъ, всѣмъ знакомое лицо, естественность и художественную правду котораго легко провѣрить всякому, не бывшему на Кавказѣ и въ станицахъ гребенскихъ казаковъ. Оно по неволѣ привлекаетъ къ себѣ глаза читателя, какъ всегда привлекаетъ наше вниманіе, знакомое лицо, встрѣчаемое въ числѣ множества незнакомыхъ. Это лицо, собственно говоря, совершенно ненужное въ казацкой станицѣ и въ казацкой жизни, введено авторомъ съ умысломъ. Оно должно представить рядъ измышленій автора о человѣческомъ счастьи вообще и затѣмъ показать все превосходство идеала счастья простаго, естественнаго, такъ сказать, дикаго, передъ идеаломъ счастья человѣка, заѣденнаго сознательностью, плодомъ неестественной цивилизаціи. Вотъ сюжетъ повѣсти.

Молодой человѣкъ аристократическаго происхожденія и таковаго же общества, Оленинъ, вдругъ проникается отвращеніемъ и къ обществу, въ которомъ онъ живетъ, и къ тому образу жизни, который онъ ведетъ вмѣстѣ съ этимъ обществомъ. Онъ рѣшается начатъ новую жизнь и бѣжать изъ Москвы. Куда же можетъ бѣжать молодой человѣкъ аристократическаго общества? Конечно на Кавказъ. Авторъ не объясняетъ, почему Оленину вдругъ показалась гнусною и пошлою жизнь, которую онъ велъ, и упоминаетъ только о денежномъ долгѣ молодаго человѣка портному Капелю и о его радости, что онъ будетъ далеко отъ своихъ кредиторовъ. Чѣмъ ближе подъѣзжаетъ Оленинъ къ Кавказу, тѣмъ легче становится ему и, чѣмъ дальше остается за нимъ покинутая московская среда, тѣмъ бодрѣе онъ себя чувствуетъ. Наконецъ доѣзжаетъ онъ до кавказскихъ горъ и поселяется въ станицѣ. Авторъ описываетъ, какъ онъ принялся ходить на охоту, купать въ Терекѣ лошадь, пить съ казаками Ерошкой и Лукашкой чихирь, и любоваться хозяйской дочерью Марьянкой, -- ходитъ онъ И въ заходъ, гдѣ ведетъ себя королю. Оленинъ отъ всего этого каждый разъ чувствуетъ себя морально-свѣжимъ, сильнымъ и совершенно счастливымъ. Первое измышленіе автора на счетъ человѣческаго счастія Оленинъ предлагаетъ читателю по поводу разговора своего съ казакомъ Ерошкой, сказавшимъ, что "послѣ нашей смерти изъ насъ трава выростетъ".

"Да что же, что трава выростетъ? думалъ онъ дальше: все надо жить, надо быть счастливымъ; потому что я только одного желаю -- счастія. Все равно, что бы я ни былъ: такой же звѣрь, какъ и всѣ, на которомъ трава ростетъ, и больше ничего, или я рамка, въ которой вставилась часть единаго Божества: все-таки надо жить наилучшимъ образомъ. Какже надо жить, чтобы быть счастливымъ, и отчего я не былъ счастливъ прежде?" И онъ сталъ вспоминать свою прошедшую жизнь, и ему стало гадко на самого себя. Онъ самъ представился себѣ такимъ требовательнымъ эгоистомъ, тогда какъ въ сущности ему для себя ничего не было нужно. И все онъ смотрѣлъ вокругъ себя на просвѣчивающую зелень, на спускающееся солнце и ясное небо, и чувствовалъ себя все такимъ же счастливымъ, какъ и прежде. "Отчего я счастливъ, и зачѣмъ я жилъ прежде?" подумалъ онъ. "Какъ я былъ требователенъ для себя, какъ придумывалъ и ничего не сдѣлалъ себѣ, кромѣ стыда и горя! А вотъ какъ мнѣ ничего не нужно для счастія!" И вдругъ ему какъ будто открылся новый свѣтъ. "Счастіе вотъ что, сказалъ онъ самъ себѣ, счастіе въ томъ, чтобы жить для другихъ, и это ясно. Въ человѣка вложена потребность счастія; стало быть она законна. Удовлетворяя ее эгоистически, то есть отыскивая для себя богатства, славы, удобствъ жизни, любви, можетъ случиться, что обстоятельства такъ сложатся, что невозможно будетъ удовлетворить этимъ желаніямъ. Слѣдовательно, эти желанія незаконны, а не потребность счастія незаконна. Какія же желанія всегда могутъ быть удовлетворены, не смотря на внѣшнія условія? Какія? Любовь, самоотверженіе!* Онъ такъ обрадовался и взволновался, открывъ ату, какъ ему показалось, новую истину, что вскочилъ, и въ нетерпѣніи сталъ искать для кого бы ему поскорѣе пожертвовать собой, кому бы сдѣлать добро, кого бы любить. "Вѣдь ничего для себя не нужно, все думалъ онъ, отчего же не жить для другихъ?"

Подъ вліяніемъ такихъ мыслей, Оленинъ придя домой взялъ да и подарилъ казаку Лукашкѣ старую лошадь, стоившую рублей сорокъ. Но самыя главныя занятія героя было любоваться "на утро, на горы, на Марьянку".

"Омъ смотрѣлъ, говорить авторъ, иа Марьянку и любилъ ее (какъ ему казалось) также какъ любилъ красоту горъ и неба, и не думалъ входить ни въ какія отношенія къ ней. Ему казалось, что между имъ и ею не можетъ существовать ни тѣхъ отношеніи, которыя возможны между ею и казакомъ Лукашкой, ни еще менѣе тѣхъ, которыя возможны между богатымъ офицеромъ и казачкой дѣвкой. Ему казалось, что ежели бы онъ попытался сдѣлать то что дѣлали его товарищи, то онъ бы промѣнялъ свое, полное наслажденій, созерцаніе, на бездну мученіи, разочарованій и раскаяній. Притомъ же, въ отношеніи къ этой женщинѣ, онъ уже сдѣлалъ подвигъ самоотверженія {Онъ рѣшался великодушно уступать ее казаку Лукашкѣ, за котораго она была сговорена.}, доставившій ему столько наслажденія: а главное, почему-то онъ боялся Марьянки и ни за что бы не рѣшился сказать ей слово шуточной любви.

Наконецъ является въ станицѣ одинъ изъ его московскихъ пріятелей князь Бѣлецкій, который удивляется его образу жизни, удивляется тому, какъ онъ до сихъ поръ не свелъ знакомства съ казачками и пренебрегаетъ красавицей Марьянкой. Оленинъ отвѣчалъ, что онъ составляетъ исключеніе. Бѣлецкій почти насильно заставляетъ его придти къ себѣ на вечернику, гдѣ собрались казачки, и доставляетъ ему случай обнять и поцаловать Маріану. Оленину эта вечеринка, до поцалуя, все казалась почему-то противною и его все отъ чего-то коробитъ. Авторъ очень тонко, хотя и не совсѣмъ понятію, передаетъ эти ощущенія героя, но за то ничего не говорить, какъ показалась Оленину вечеринка эта послѣ поцалуя.

Послѣ этого поцалуя, отношенія Оленина къ Марьянкѣ измѣнились. Онъ сталъ съ ней кланяться и ходить въ гости къ ея отцу. Авторъ говоритъ, что "онъ ничего не желалъ отъ нея, а съ каждымъ днемъ ея присутствіе становилось ему необходимостью". Не смотря на то, что дѣло начинаетъ уже разъясняться, авторъ очень добродушно и искренно написалъ только что приведенную нами фразу и даже продолжаетъ слѣдующимъ образомъ разсуждать за Оленина:

Оленинъ такъ вжился въ станичную жизнь, что прошедшее показалось ему чѣмъ-то совершенно чуждымъ, а будущее, особенно внѣ того міра, въ которомъ онъ жилъ, вовсе не занимало его. Получая письма изъ дома, отъ родныхъ и пріятелей, онъ оскорблялся тѣмъ, что о немъ видимо сокрушались, какъ о погибшемъ человѣкѣ, тогда какъ онъ, въ своей станицѣ, считалъ погибшими всѣхъ тѣхъ, кто не велъ такую жизнь, какъ онъ. Онъ былъ убѣжденъ, что никогда не будетъ раскаеваться въ томъ, что оторвался отъ прежней жизни и такъ уединенно и своеобразно устроился въ своей станицѣ. Въ походахъ, въ крѣпостяхъ, ему было хорошо; но только здѣсь, только изъ подъ крылышка дяди Ерошки, изъ своего лѣса, изъ своей хаты на краю станицы, и въ особенности при воспоминаніи о Марьянкѣ и Лукашкѣ (см. на стр. 89 исторію о подаренной лошади), ему ясна казалась вся та ложь (какая ложь?), въ которой омъ жилъ прежде и которая уже и тамъ возмущала его, а теперь стала ему невыразимо гадка и смѣшна. Онъ съ каждымъ днемъ чувствовалъ себя здѣсь болѣе и болѣе свободнымъ, и болѣе человѣкомъ. Совсѣмъ иначе, чѣмъ онъ воображалъ, представился ему Кавказъ. Онъ не нашелъ здѣсь ничего похожаго на всѣ свои мечты и на всѣ слышанные и читанныя имъ описанія Кавказа. "Никакихъ здѣсь нѣтъ бурокъ, стремнинъ, Умалатъ-бековъ, героевъ и злодѣевъ", думалъ онъ: "люди живутъ, какъ живетъ природа; умираютъ, родятся, совокупляются, опять родятся, дерутся, пьютъ, ѣдятъ, радуются, и опять умираютъ, и никакихъ условій, исключая тѣхъ неизмѣнныхъ, которыя положила природа солнцу, травѣ, звѣрю, дереву. Другихъ законовъ у нихъ нѣтъ"... И отъ того люди эти, въ сравненіи съ нимъ самимъ, казались ему прекрасны, сильны, свободны, и глядя на нихъ, ему становилось стыдно и грустно за себя. Часто ему серіозно приходила мысль бросить все, приписаться въ казаки, купить избу, скотину, жениться на казачкѣ, -- только не на Марьянѣ, которую онъ уступалъ Лукашкѣ, -- и жить съ дядей Ерошкой, ходитъ съ нимъ на охоту и на рыбную ловлю, и съ казаками въ походы. "Что жь я не дѣлаю этого? Чего жь я жду?" спрашивалъ онъ себя. И онъ подбивалъ себя, онъ стыдилъ себя: "Или я боюсь сдѣлать то что самъ нахожу разумнымъ и справедливымъ? Развѣ желаніе быть простымъ казакомъ, жить близко къ природѣ, ми кому не дѣлать вреда, а еще дѣлать добро людямъ, развѣ мечтать объ этомъ глупѣе чѣмъ мечтать о томъ, о чемъ я мечталъ прежде. -- быть, напримѣръ, министромъ, быть полковымъ командиромъ?" Но какой-то голосъ говорилъ ему, чтобъ онъ подождалъ и не рѣшался. Его удерживало смутное сознаніе, что онъ не можетъ жить вполнѣ жизнью Ерошки и Лукашки, потому что у него есть другое счастье, -- его удерживала мысль о томъ, что счастіе состоитъ въ самоотверженіи. Поступокъ его съ Лукашкой не переставалъ радовать его {Опять смотри исторію лошади, стр. 89.}. Онъ постоянно искалъ случая жертвовать собой для другихъ, но случаи эти не представлялись. Иногда онъ забывалъ этотъ вновь открытый имъ рецептъ счастія, считалъ себя способнымъ слиться съ жизнью дяди Ерошки; но потомъ вдругъ опоминался и тотчасъ же хватался за мысль сознательнаго самоотверженія, и на основаніи ея спокойно и гордо смотрѣлъ на всѣхъ людей и на чужое счастіе.

Въ августѣ мѣсяцѣ, при сборѣ винограда, ярость Оленина начинаетъ обнаруживаться наконецъ, не смотря на всѣ усилія автора надъ можно дальше оставить это обстоятельство въ туманѣ безсвязныхъ ощущеній героя. Однако всѣ попытки объясненій Оленина въ любви какъ-то не удаются ему,-- какъ увѣряетъ авторъ -- отъ того, что Оленину всѣ объясненія эти постоянно казались почему-то пошлыми, а Маріана какою-то гордою, неприступною, стоявшею выше всѣхъ его соображеній, но читатель увидитъ далѣе, что дѣло было проще. На, конецъ является на сцену необходимое во всѣхъ старыхъ повѣстяхъ письмо героя, которое никуда не посылается, а служитъ къ тому, чтобы читатели въ одномъ фокусѣ видѣли всю разнообразную массу самыхъ тончайшихъ впечатлѣній, которыми авторъ какъ сѣтью опутываетъ бѣднаго героя. Въ подлинникѣ это письмо очень длинно -- на пяти печатныхъ страницахъ, намъ хотѣлось бы выписать цѣликомъ это интересное письмо въ назиданіе любителямъ разслабляющихъ поэтическихъ ощущеній, но оно черезчуръ длинно, а потому приходится дѣлать изъ него извлеченія.

Въ началѣ письма Оленинъ негодуетъ на соболѣзнованія знакомымъ о его участи, о томъ, что онъ погибнетъ въ кавказской глуши. Онъ смѣется надъ понятіями о счастіи того круга людей, гдѣ онъ прежде жилъ. "Вы мнѣ жалки и гадки", восклицаетъ онъ; -- "вы не знаете, что такое счастіе и что такое жизнь". Затѣмъ слѣдуетъ опредѣленіе счастія: "вѣчные неприступные снѣга горъ и величавая женщина въ той первобытной красотѣ, въ которой должна была выйти первая женщина имъ рукъ Творца". Ну, хорошо; далѣе: "счастье,-- это быть съ природою, видѣть ее, говорить съ ней!" А потомъ Оленинъ переходитъ къ разсужденіямъ, что онъ именно въ свѣтскомъ-то смыслѣ и желалъ бы пропасть, чемъ бы жениться на казачкѣ, но что онъ не смѣетъ этого, потому что недостоинъ такого блаженства. Свое недостоинство онъ объясняетъ историческимъ изложеніемъ всѣхъ обстоятельствъ, сопровождавшихъ развитіе его любовныхъ отношеній къ Маріанѣ. Сначала, вслѣдствіе предразсудковъ, онъ не вѣрилъ, что можетъ полюбить эту женщину. Онъ любовался ею, какъ красотою горъ неба. Потомъ почувствовалъ, что созерцаніе этой красоты сдѣлалось для него необходимостію, и спросилъ себя, ужь не любитъ ли онъ казачку? Это чувство, изъявляетъ онъ, не было похоже ни на тоску одиночества и желаніе супружества, ни на платоническую, а еще менѣе плотскую любовь. Ему, изволите видѣть, нужно было только звать, что она близко, и онъ былъ счастливъ и спокоенъ. Когда онъ поцаловалъ ее на вечеринкѣ, онъ вдругъ ощутилъ, -- а почему -- неизвѣстно, между собою и ею неразрывную связь, по боролся противъ этого ощущенія, думая, что нельзя любить женщину, не понимающую задушевныхъ интересовъ его жизни. Здѣсь читатель, какъ намъ кажется, долженъ придти въ совершенное недоумѣніе:-- какіе это задушевные интересы его жизни, которыхъ не могла бы понять казачка? Оленинъ ходитъ на охоту, купаетъ лошадей въ Терекѣ, пьетъ чихирь, ходитъ въ набѣгъ, отъ всего этого чувствуетъ себя счастливымъ, никуда не хочетъ уѣзжать -- вотъ и всѣ его задушевные интересы. Чего же тутъ не понять казачкѣ! О другихъ же интересахъ, да еще задушевныхъ, во всей повѣсти нѣтъ ни полъ-слова, кажется, эти интересы авторъ вставилъ для красоты слога... Прежде вечеринки (мы продолжаемъ наше извлеченіе), Маріана была для Оленина "чуждымъ, но величавымъ предметомъ внѣшней природы", послѣ вечеринки стала "человѣковъ, но, не смотря на болѣе близкія отношенія, оставалась столь же "чистою, неприступною и величавою". Уже сблизясь съ ея родными и познакомясь съ нею короче, онъ все стыдился тѣхъ обыкновенныхъ словъ, которыя ему приходилось говорить этой женщинѣ. "Я не хотѣлъ, объясняетъ онъ, унижаться, оставайся въ прежнихъ шуточныхъ отношеніяхъ, и чувствовалъ, что я не доросъ до прямыхъ и простыхъ отношеній". Онъ съ отвращеніемъ отталкивалъ отъ себя мысль сдѣлать ее своей женой или любовницей. "Это было бы убійства", (стр. 126).

"Мое будущее представляется мнѣ еще безнадежнѣе. Каждый день передо мною далекія снѣжныя горы и эта величавая, счастливая женщина. И не для меня единственно возможное и свѣтѣ счастье, не для меня эта женщина! Самое ужасное и самое сладкое въ моемъ наложеніи то, что я чувствую, что и понимаю ее, а она никогда не пойметъ меня. Она не пойметъ, не потому что она ниже меня, напротивъ она не должна понимать меня. Она счастлива; она, какъ природа, ровна, спокойна и сама въ себѣ. А я, исковерканное, слабое существо, хочу чтобъ она поняла мое уродство и мои мученія".

Не смотря на это, онъ говорить, что любитъ ее, но какъ-то не самъ, "а черезъ меня любитъ ее какая-то стихійная сила, весь міръ Божій, вся природа вдавливаетъ эту любовь въ мою душу, и говоритъ; люби! я люблю ее не умомъ, не воображеніемъ, а всѣмъ существомъ моимъ". Въ концѣ этого пространнаго письма онъ признается, что старыя его убѣжденія, относительно самопожертвованья, вздоръ, что когда прошла любовь, онъ желаетъ счастья для себя. "Не для другихъ, не для Лукашки я теперь желаю счастья. Я не люблю теперь этихъ другихъ. Прежде я бы сказалъ себѣ, что это дурно, Я бы мучился вопросами: что будетъ съ ней, со мной, съ Лукашкой? Теперь мнѣ все равно. Я живу не самъ по себѣ, но есть что-то сильнѣй меня, руководящее мной". Онъ рѣшается однако, не смотра на все отвращеніе отъ мысли сдѣлать Маріану своей женой, посвататься къ ней. Напившись изрядно чихирю съ ея родителями, онъ сказалъ ей, что хочетъ на ней жениться. Она не отказываетъ, а спрашиваетъ только,

-- Куда Лукашку дѣнемъ?

"Онъ вырвалъ у нея руку, которую она держала, и сильно обнялъ ея молодое тѣло. Но она какъ лань вскочила, спрыгнула босыми ногами и выбѣжала на крыльцо. Оленинъ опомнился и ужаснулся на себя. Онъ опять показался себѣ невыразимо гадокъ въ сравненіи съ нею". Окончательнаго рѣшенія отъ Маріаны онъ потребовалъ послѣ одной стычки съ абреками, гдѣ былъ смертельно раненъ Лукашка, женихъ Маріаны. Вотъ какъ авторъ описываетъ эту сцену:

"Вдругъ она обернулась. На глазахъ ея были чуть замѣтныя слезы. На лицѣ была красивая печаль. Она посмотрѣла молча и величаво.

"Оленинъ повторилъ: -- Марьяна! я пришелъ...

"-- Оставь, сказала она. Лицо ея не измѣнилось, во слезы полились у ней изъ глазъ.

"-- О чемъ ты? Что ты?

"-- Что? повторила она грубымъ и жестокимъ голосомъ.-- Казаковъ перебили, вотъ что.

"-- Лукашку? сказалъ Оленинъ.

"-- Уйди, чего тебѣ надо?

"-- Марьяна! сказалъ Оленщгь подходя къ ней.

"-- Никогда ничего тебѣ отъ меня не будетъ.

"-- Марьяна не говори, умолялъ Оленинъ.

"-- Уйди постылый! крикнула дѣвка, топнула ногой и угрожающе подогнулась къ нему. И такое отвращеніе, презрѣніе и злоба выразилась на лицѣ ея, что Оленинъ вдругъ понялъ, что ему нечего надѣяться, что онъ прежде думалъ о неприступности этой женщины была несомнѣнная правда.

"Оленинъ ничего не сказалъ ей, и выбѣжалъ изъ хаты,

Мы изложили по возможности полно и почти словами автора всѣ эти странныя ощущенія и приключенія Оленина, составляющія главную часть содержимаго Кавказской повѣсти графа Л. Н. Толстаго. Изъ этого изложенія читатель можетъ легко усмотрѣть, что графъ Толстой принадлежитъ къ той прежней школѣ "художниковъ"--писателей, къ той школѣ, основнымъ правиломъ которой всегда было, чтобы дѣйствующія лица, въ особенности главныя, ощущали какъ можно больше и разсуждали какъ можно безпорядочнѣе, совершенно не отдавали себѣ отчета ни въ своихъ ощущеніяхъ, ни мысляхъ и не обращали никакого вниманія на то, что кругомъ ихъ дѣлается. При началѣ нашего знакомства съ Оленинымъ намъ все казалось, что вотъ-вотъ авторъ отнесется къ своему герою иронически, и даже не безъ презрѣнія къ его наивничанью и крайней пустотѣ, а въ концѣ обличитъ всю ложь его размышленій и вздорную путаницу въ ощущеніяхъ. Но скоро догадались, какъ только вступили на сцену безпрестанные возгласы о красотѣ и величавости природы и первобытной женщины и появились какія-то задушевные интересы, что авторъ смотритъ на своего героя серьезно. Онъ полагаетъ, что поведеніе его очень естественно при тѣхъ условіяхъ, въ которыя онъ его поставилъ, что ощущенія его нормальны. Умыселъ автора по видимому именно былъ--изобразить, что вотъ какъ хороши отношенія людей между собою и къ окружающему ихъ міру въ ихъ первобытномъ, такъ сказать, дикомъ видѣ, но что люди, испорченные нашей цивилизаціей, хотя и могутъ понять и оцѣнить все это, но уже не могутъ наслаждаться тѣмъ счастіемъ, которое даетъ эта первобытность, между тѣмъ какъ тутъ только и есть истинное счастье. Человѣкъ стремится сбросить съ себя путы цивилизаціи и, обратясь къ первобытному состоянію, обрѣсти свое счастье, но порча уже такъ велика, что сдѣлать этого онъ не можетъ. Отсюда безвыходность положенія человѣка и всѣ его несчастія. Не ручаемся, что поняли совершенно мысль автора, потому что онъ безпрестанно противорѣчитъ себѣ въ частностяхъ и загромождаетъ ее анализомъ вздорныхъ ощущеній и представленій своего героя, выражающихся въ какихъ-то отрывочныхъ, бѣдныхъ реальнымъ содержаніемъ фразахъ. Извѣстно, что, по старой теоріи чѣмъ туманнѣе взглядъ героя на вещи, чѣмъ безпутнѣе его мысль, чѣмъ больше и безсознательнѣе онъ ощущаетъ, тѣмъ поэтичнѣе выходитъ художественное произведеніе, лишь бы слогъ автора былъ хорошъ, да фраза звучала бы намекомъ на какую-то силу мысли и глубину чувства,--послѣднее называлось тонкимъ анализомъ. Мы подозрѣваемъ однако, что угадали главную мысль автора; какъ же онъ ее обставилъ?

Молодой человѣкъ уѣзжаетъ на Кавказъ, потому что общество, окружавшее его, показалось ему пошлымъ и гадкимъ, а жизнь, которую онъ велъ, отвратительною. Мы уже сказали, что авторъ не объясняетъ, почему возбуждаетъ въ его героѣ такое отвращеніе та среда, гдѣ онъ воспитался и жилъ; онъ говоритъ только , что герой задолжалъ портному Капелю, а можетъ бытъ, и еще кому нибудь. Читатель сейчасъ видитъ, что фразы, которыми авторъ увертывается отъ объясненія , ровно ничего не значатъ. а герой просто разсердился на общество за то. что оно не удовлетворяло какимъ нибудь его потребностямъ, вѣроятно тщеславію, самолюбію, желанію успѣховъ въ обществѣ,--мало ли, какія бываютъ потребности! слѣдовательно, не давало ему того счастья, которое ему было тогда нужно. Это весьма просто, потому что, если бы Оленинъ имѣлъ другія причины презирать общество, которое покиіалъ. то авторъ не преминулъ бы ясно указать ихъ, потому что сильно симпатизируетъ своему герою. По крайней мѣрѣ, онъ указалъ бы намъ хоть слегка то господствующее убѣжденіе героя, на основаніи котораго читатель могъ бы признать за нимъ право питать отвращеніе къ обществу, гдѣ тогъ жилъ до сихъ поръ. На этомъ-то основаніи Оленинъ и бѣжитъ именно на Кавказъ, потому что пи о какомъ другомъ мѣстѣ для бѣгства онъ никогда не думалъ, а бѣжать ему было все равно, куда, авось въ другомъ мѣстѣ найдутся тѣ удовлетворенія, въ которыхъ отказывало ему аристократическое общество города Москвы. Понятно, что чувство свободы и спокойствія должно было невольно охватить душу молодаго человѣка, при видѣ чудной природы и вольнаго края, если эта душа не совсѣмъ высохла въ салонной жизни. Свобода -- главное и необходимое условіе счастья, отсюда естественно, что воля и роскошная природа Кавказа сдѣлали Оленина на первый разъ удовлетвореннымъ, счастливымъ. Скоро увидѣлъ онъ молодую, красивую женщину, полюбилъ ее. и желаніе обладать ею нѣсколько ослабило счастливыя впечатлѣнія свободной жизни, потому что внесло требованіе еще новаго условія счастья. Здѣсь автору показалось. что будетъ очень обыкновенно, очень пошло и недостойно его способности понимать самыя тончайшія ощущенія души человѣческой. если онъ позволитъ своему герою, человѣку умному (онъ хитро разсуждаетъ о счастьи, самоотверженія и проч.). человѣку восторженно понимающему изящное (а горы!... а горы!...), глубоко и оригинально чувствующему ("черезъ меня любитъ какая-то стихійная сила, весь міръ вдавливаетъ любовь въ мою душу"),--просто покориться этому естественному чувству и попытаться добиться взаимности. Нѣтъ, какъ можно! И вотъ авторъ придумываетъ для героя тьму разныхъ ощущеній, и скорбный герой бьется въ нихъ, ничего не понимая, что происходитъ въ немъ самомъ и вокругъ него, авторъ же занимается анализомъ этихъ ощущеній, ни одного изъ нихъ не опредѣляя. Сидитъ Оленинъ на крыльцѣ своей хаты, пьетъ чихирь съ дядей Ерошкой и мечтаетъ о могучихъ, дѣвственныхъ формахъ красавицы, находя въ то же время, что въ послѣднемъ случаѣ онъ дѣлаетъ гадости. И не замѣчаетъ авторъ, что такимъ-то именно способомъ идеальничанья съ вещами, которыя сами по себѣ поэтичны потому только, что они просты и естественны, и можно довести положенія до крайней степени пошлости и уродливости. Оленинъ съ своей стороны ва крыльцѣ хаты также не замѣчаетъ, что онъ человѣкъ чуждый обществу, въ которое попалъ, и по своему званію, образу жизни, привычкамъ, а главное по своему крайнему бездѣльничеству,долженъ возбуждать если не презрѣніе, то по крайней мѣрѣ самое полное равнодушіе въ казацкой компаніи. Онъ не замѣчаетъ, что съ нимъ обходятся ласково, что Маріана подаетъ ому надежды потому только, что онъ богатъ. Ни автору, ни Оленину, въ ихъ погонѣ за счастьемъ, ни разу не пришло въ голову, что человѣкъ, требуя себѣ счастья, ищетъ его, по необходимости, именно въ тѣхъ условіяхъ, въ которыхъ, въ данный моментъ, укладывается гго жизнь, а потому, въ дж-кой ли, въ цивилизованной ли средѣ, ему необходимо звать ея условія, предвидѣть ихъ будущія измѣненія и стараться комбинировать ихъ такимъ образомъ, чтобы они не только не мѣшали удовлетворенію, но способствовали ему. Условія эти разнообразны, но главнымъ образомъ лежатъ въ отношеніяхъ личности къ окружающимъ ее людямъ, и вотъ на эти-то отношенія и обратится мысль человѣка съ толкомъ, если онъ хочетъ добиться цѣли, а не млѣть только да ныть. Его личное исканіе счастья для себя не должно казаться другимъ діодамъ посягательствомъ на ихъ долю счастья, а этого можно достигнуть не смотрѣніемъ съ крыльца хаты ни горы, не безпрестаннымъ питьемъ чихиря, не купаньемъ лошади въ Терекѣ, не охотой за фазанами и дѣланіемъ подарковъ, а дѣйствительнымъ участіемъ въ окружающей жизни. Это и проглядываетъ въ смутныхъ разсужденіяхъ Оленина о самоотверженіи, которое у него вырождается въ подарокъ Лукашкѣ лошади и въ великодушное намѣреніе не отбивать у него Маріаны. Но эти разсужденія мало прибавляютъ къ дѣлу, потому что авторъ не знаетъ, что не самоотверженіе, какъ его многіе понимаютъ вообще, и не толки объ этомъ самоотверженіи, а твердый и отчетливый взглядъ на среду и отношенія къ ней требуется отъ человѣка для отысканія нужныхъ ему удовлетвореній, иначе придется какъ Олевину, ходить изъ мѣста въ мѣсто, воображая, что гдѣ-то есть такія самородныя условія, въ которыя стоитъ только влѣзть какъ въ ловко сшитый кафтанъ, то и будешь сейчасъ счастливъ. Всѣ авторскія и Оленинскія разсужденія о неприступности первобытной женщины выходятъ какимъ-то дѣланнымъ наивничаньемъ, какъ будто нельзя было сказать просто, что казакъ Лукашка. дѣятельный почтенный, и полезный членъ общества, къ которому принадлежитъ, съ которымъ связанъ органическою связью, я въ добавокъ красивый, молодой, долженъ былъ естественно принадлежать Маріанѣ, такому же человѣку, какъ и онъ самъ, а она принадлежать ему. Очень естественно также, что, не смотря на любовь и смиренное почтеніе къ ней Оленина, она не могла предпочесть Лукашкѣ человѣка ей чуждаго, слабаго, незанятаго ничѣмъ кромѣ вздоховъ и мыслей о неприступности и величавости первобытныхъ красавицъ. Разумѣется, она могла бы поддаться обаянію его богатства, но онъ всегда долженъ былъ ей казаться плохъ, и едва совершилась катастрофа съ Лукашкой, она необходимо должна была прогнать его въ штабъ, гдѣ, но всей вѣроятности, онъ будетъ при другихъ обстоятельствахъ смутно и распущенно размышлять о недоступности для него еще какого нибудь новаго условія счастья.

Разныя описанія и отдѣльныя фразы, старающіяся быть очень поэтичными, трактующія о прелестяхъ жизни нецивилизованнаго общества, и дали намъ поводъ думать, что авторъ считаетъ эту жизнь за такую, которая одна и можетъ дать человѣку счастье. Но вся эта поэзія и всѣ смутныя разсужденія по этому поводу только затемняютъ очень простую и общественную мысль. Всякому понятно, что чѣмъ необразованнѣе человѣкъ, чѣмъ менѣе состояніе его удалено отъ дикости, тѣмъ меньше у него потребностей, тѣмъ они ограниченнѣе, и тѣмъ легче и полнѣе удовлетворяются.

Рядомъ съ умственнымъ развитіемъ эти потребности быстро увеличиваются, разширяются, дѣлаются сложнѣе, но способы удовлетворенія развиваются медленно и тупо, далеко не пропорціонально развитію потребностей. Отчего послѣднее происходитъ -- и это болѣе или менѣе извѣстно всякому, кто сколько нибудь думалъ объ экономическихъ условіяхъ жизни и кто вдумывался въ неправильности распредѣленія общественныхъ элементовъ и причины этой неправильности. Грачъ Толстой съ одной стороны восхищается первобытной обстановкой жизни, съ другой -- на Оленинѣ указываетъ, что это счастье уже недоступно для человѣка, исковерканнаго цивилизаціей. Казалось бы, недоступно,-- значитъ и толковать объ этомъ нечего. Но знаменитые художники стараго покроя тѣмъ и отличаются отъ другихъ, что любятъ толковать о невозможностяхъ, о томъ, что вотъ какъ бы хорошо было это невозможное, и сколько поэзіи и драматизма въ этомъ стремленіи къ невозможности и въ послѣдующей неудачѣ. Они и звать не хотятъ, что это не болѣе, какъ безплодное раздраженіе фантазіи, и что нормальному человѣку смѣшно и дико слышать и видѣть эти топкія ощущенія, происходящія отъ нереальныхъ впечатлѣній, и бѣснованія, за ними слѣдующія. Передъ нимъ лежитъ реальная жизнь, полная реальныхъ препятствій къ счастью, и на устраненіе этихъ-то препятствій и устремляется настойчиво его мысль. Для него интересны всѣ подробности той среды, гдѣ онъ живетъ. потому что тутъ его дѣло, тутъ его борьба, а знаменитые художники подчуютъ его неизвѣстной средой, описываютъ безплодную борьбу, указываютъ, что вотъ какъ хорошо было бы то, чего быть не можетъ. Ему нужно знать, что, при современномъ хаосѣ понятій и явленій, ему нужно дѣлать для завоеванія себѣ хоть извѣстной доли благосостоянія, и куда прилѣпиться, чтобы не сгибнуть, а знаменитые художники разсказываютъ ему, какъ ничего не дѣлающій, ничего не сознающій, слабый умомъ и сердцемъ мальчикъ мечется какъ шальной за счастьемъ, да еще за такимъ, въ которое можно было бы ему влѣзть со всѣмъ своимъ внутреннимъ и внѣшнимъ хламомъ, съ своимъ тупымъ эгоизмомъ и заскорузлымъ барствомъ. Да ищетъ еще такого счастья, котораго бы ему самому понять нельзя было, чтобы оно состояло не то изъ какихъ-то звуковъ, не то изъ какихъ-то намековъ, чтобы тутъ было и могучее, дѣвственное тѣло красавицы, но чтобы отъ прикосновенія къ этому тѣлу ему дѣлалось "гадко" и пр., и пр. Словомъ, знаменитые писатели положительно думаютъ, что имъ никакой логическій законъ не писанъ, что дѣйствительность можетъ идти какъ ей угодно, и что имъ до нея никакого дѣла нѣтъ. Ихъ дѣло мечтать, любоваться природой да описывать идеальныя страданія героевъ, находящихся въ умственномъ несовершеннолѣтіи.

Большинство нашихъ знаменитыхъ художниковъ-писателей оказывается такимъ же образомъ несостоятельно въ виду рѣзкаго поворота. который дало теченіе нашей общественной жизни. Легковѣрные люди, кажется, напрасно будутъ ждать отъ нихъ какого нибудь замѣчательнаго произведенія: его не будетъ, я будутъ разныя повѣсти, разсказы, большіе и небольшіе романы, писанные хорошимъ слогомъ, на старыя, избитыя темы, будутъ описанія изящныхъ страданій, сопровождаемыя тончайшимъ анализомъ цѣлаго ряда самыхъ беззаконныхъ и искусственныхъ ощущеній. Но романа и повѣсти, которые захватывали бы глубоко текущую жизнь, которые бы въ состояніи были на столько раздражить мысль современнаго человѣка, такихъ произведеній наличные знаменитости не дадутъ: они вышли изъ жизни. Они сами впрочемъ не измѣнились, но они не замѣтили, какъ измѣнилась ихъ обстановка. Для нихъ это было внезапностью. Но наконецъ они оглянулись на эту обстановку и замѣтили въ ней разныя вещи, въ виду которыхъ имъ было какъ-то не по себѣ: знаменитости или попрятались, или возроптали. О примиреніи не могло быть и рѣчи, тѣмъ менѣе объ измѣненіи воззрѣній, потому что, во первыхъ, имъ приходилось отказаться отъ прежняго, чему они, будто бы, жарко вѣрили, а во вторыхъ надо было забыть и всѣ раны, нанесенныя ихъ самолюбіямъ, забыть то ужасное ощущеніе, что они, воображавшіе себя всегда руководителями общества, вдругъ очутились на хвостѣ. На этомъ и должно кончиться ихъ художественное поприще, потому что въ жизни зады не повторяются.

Возвращаясь къ повѣсти графа Л. Н. Толстаго, мы должны замѣтить еще одно обстоятельство. Выше мы сказали, что въ его педагогико-издательской дѣятельности видно постоянное усиліе сказать что нибудь такое, чего еще никто не говорилъ, выказать такой пріемъ, до котораго онъ самъ, будто бы, додумался, который есть результатъ его собственныхъ долгихъ наблюденій и глубокихъ соображеній. Это усиліе проглядываетъ всюду и часто по поводу вещей давно извѣстныхъ всѣмъ, сколько нибудь занимавшимся дѣломъ воспитанія. Оно проглядываетъ всего сильнѣе въ стараніяхъ, чтобы кто нибудь, Боже сохрани. не заподозрилъ его въ подражаніи .пріемамъ какой нибудь замѣчательной личности, или въ томъ, что онъ воспользовался чьимъ либо опытомъ, и единственно для этого графъ Л. Н. Толстой въ своихъ воспитательныхъ статьяхъ иногда просто отрицаетъ какой нибудь извѣстный выводъ и употребляетъ имъ самимъ изобрѣтенный пріемъ, хотя правильность отвергаемаго есть аксіома, а у потребленіе его собственнаго чистая нелѣпость. Это особенно кинулось намъ въ глаза въ сужденіи г. Толстаго объ Оуэнѣ. Какъ въ этомъ случаѣ, такъ и въ своей новой повѣсти графу Л. Н. Толстому вѣроятно показалось недостойнымъ его таланта возвратиться къ беллетрической дѣятельности съ разработкой вопроса о человѣческомъ счастьи на простой, ограниченной почвѣ, въ средѣ болѣе или менѣе извѣстной и потому занимательной для всѣхъ,--это дѣло чернорабочее. Онъ же захватилъ вопросъ съ точки зрѣнія, такъ сказать, общечеловѣческой и въ своемъ произведеніи свелъ крайнія грани его. Примѣры подобнаго широкаго пониманія и постановки вопроса о человѣческой жизни, конечно есть въ исторіи европейской мысли; были личности, которыя рѣшали ихъ, не связывая себя старой традиціей,-- по это были личности, обладавшія въ самомъ дѣлѣ громадными силами, и ихъ внутренній міръ въ самомъ дѣлѣ вмѣщалъ въ себѣ желанія, стремленія п надежды людей современной имъ эпохи. Такіе люди являются рѣдко и хотя совершаютъ мало практическаго дѣла, но ихъ сильный талантъ, ихъ борьба, безпорядочная, но разнообразная и упорная, дѣлаетъ ихъ имена дѣйствительно хорошими и почтенными. Читая ихъ, невольно чувствуешь, что они силой своего генія бываютъ близки къ правдѣ, что они сильные и честные бойцы за идею общественнаго блага. Графъ Л. H. Толстой не принадлежитъ къ числу такихъ писателей -- ли афризмъ его не отражаетъ въ себѣ ничего, кромѣ его собственныхъ, какія Богъ послалъ, ощущеній. Впрочемъ мы, не желая огорчать графа Л. Н. Толстаго, если онъ думаетъ о себѣ иначе, скажемъ, что по нашему мнѣнію времена становятся все труднѣе и труднѣе для появленія такихъ великихъ художниковъ. Настоящій періодъ исторіи есть періодъ развитія знанія, новаго, болѣе реальнаго изслѣдованія и наблюденія. Въ идеяхъ есть много подготовленнаго, что ждетъ благопріятныхъ обстоятельствъ, чтобы перейти въ фактъ, и требуется вѣрнаго пониманія, такъ что какъ бы силенъ пи былъ талантъ художника, если онъ будетъ руководиться однимъ личнымъ чувствомъ и не будетъ обращать вниманія на эти положительныя задачи, не ознакомится съ извѣстными матеріалами для ихъ разрѣшенія, его читать не будутъ, тѣмъ менѣе обратятъ вниманіе на писателя, занимающагося анализомъ искусственныхъ страданій и несознанныхъ впечатлѣній.

Однако графъ Л. Н. Толстой все-таки беллетристъ хорошій,--его можно читать безъ скуки. Онъ хорошій разсказчикъ и ловкій, хотя и поверхностный, наблюдатель, но онъ плохой мыслитель. Ему не слѣдуетъ браться за глубокія разсужденія, а тѣмъ болѣе за рѣшеніе вопросовъ о судьбахъ человѣчества. Онъ отличный учитель въ школѣ и отличный разсказчика, того, что видѣлъ и слышалъ, -- если впрочемъ видѣнное и слышанное ему понравилось. Намъ кажется, что лучше обойтись съ этимъ.

"Современникъ", No 7, 1863