Гильфердинг Александр Фёдорович - Россия и ее инородческие окраины на западе

Гильфердинг А. Ф. Россия и славянство

М.: Институт русской цивилизации, 2009.

РОССИЯ И ЕЕ ИНОРОДЧЕСКИЕ ОКРАИНЫ НА ЗАПАДЕ

Указ 20 февраля 1865 г. о введении в делопроизводство, суды и училища Финляндии финского языка наравне со шведским.-- Действия Швеции и России относительно Финляндии.-- Русское общество и политика России в XVIII в. и в первой четверти XIX в.-- Русская политика и русское общество с 1825 по 1855 г.-- Идеалы этого времени.-- Восстание Польши 1830 г. и народность.-- Лифляндское дело 1841 г. и православие.-- Новая эпоха в жизни России.-- Польский вопрос.-- Финляндия.-- Общий взгляд на отношения населения наших западных окраин к России.-- Древняя пермь и нынешние эсты и финны.-- Связь племен финского, литовского и мазурского с русским.-- Бытовые начала славянского племени.-- Задача России в отношении к западным инородцам.

В числе мер, принятых относительно Финляндии, нас особенно порадовала одна. Указом, ныне1 обнародованным, в развитие Высочайшего повеления, состоявшегося еще в 1863 году, постановлены правила о постепенном введении в делопроизводство, суды и училища Великого Княжества Финляндского языка финского наравне со шведским.

Мера эта важна и благодетельна сама по себе. Еще важнее и бесконечно плодотворнее то общее начало, из которого она истекает.

Более полувека Финляндия принадлежит не Швеции, а России, и до сих пор шведский язык остается там господствующим языком, языком официальным, на котором исключительно производится административная переписка, творится суд, преподаются науки в гимназиях и университете.

Добро бы шведский язык был языком финляндского народа; но нет -- он ему чужой. Это язык меньшинства: финляндского дворянства, ведущего свой род от старинных завоевателей края, да части торгового класса и нескольких колоний, когда-то водворенных на морском побережье королями шведскими. Статистики считают во всей Финляндия не более 125 000 человек, употребляющих шведский язык; а для массы населения, для остальных 1 600 000 жителей Финляндии, он непонятен, как язык иностранный.

Эти цифры показывают, что шведское правительство в то время, когда Финляндия ему принадлежала, не поцеремонилось наложить свой язык на чужое племя, ему подвластное. Оно действовало бесцеремонно, но расчетливо: ибо вместе со шведским языком оно вносило в Финляндию бесчисленные и неизмеримо важные влияния общественные и умственные. Доказательство тому у нас перед глазами. С 1809 года присоединенная к России, Финляндия, благодаря продолжающемуся в ней господству шведского языка, до сих пор центр своей общественной и умственной жизни имеет по ту сторону Ботнического залива, в Стокгольме, а не в русской столице, выстроенной на ее пороге.

Каким образом Россия, по завоевании Финляндии, могла оставить в ней господство шведского языка? Мы так привыкли к этому факту, что он нас мало поражает. Однако трудно сыскать в истории другое подобное явление. Всегда, коль скоро государство приобретало какую-нибудь область, оно старалось ослабить связь этой области со страною, которой она прежде принадлежала, и слить ее с другими своими владениями; а Россия, завоевав Финляндию, эту необходимую принадлежность своей территории, сохранила и укрепила те связи, которые правительство шведское искусственно создавало, чтобы притянуть финский край к Швеции!

Этот факт будет приводиться в будущих поколениях для характеристики русского общества в первую половину нашего XIX века; ни в чем его тогдашнее настроение не отразилось так ярко. В продолжение всего XVIII столетия -- не только при таких гениальных правителях, как Петр I и Екатерина II, но и в худшие времена бироновщины, когда раболепство перед иностранцами, казалось, достигло крайних пределов, нельзя найти подобного забвения прямых политических интересов России. Дело в том, что в XVIII веке Петровская реформа, оторвавшая русское общество от русской земли, еще не вполне пропитала его собою. Петр I надел на русское общество французские кафтаны, но под французскими кафтанами оставались русские люди. В угоду Петру они употребляли голландские слова, в угоду Бирону выражались на немецком языке, следуя моде екатерининского двора, говорили по-французски, но еще не отвыкли мыслить по-русски. Нужно было три поколения, чтобы перевоспитать русское общество по-иностранному. Четвертое поколение со времени Петровской реформы, поколение, при котором завоевана Финляндия, было уже вполне перевоспитано. Как бы ни "скоблили" русского человека той эпохи, русского зерна бы в нем не доскоблились; французскими словами он выражал и не русские мысли2. Внутренняя связь его с русскою землею была вовсе порвана; интерес России не существовал для него как живое сознание человека, связанного цельною душою со своей родиной, и либо не принимался им вовсе в расчет, либо сочинялся по каким-нибудь навеянным извне теориям. Так, например, при виде великой борьбы принципов революции и легитимности на Западе, люди этого поколения, восхитившись прекрасною ролью защитников угнетенной законности, вообразили себе интерес России в защите "легитимных" начал даже в таких странах, до внутреннего устройства которых нам никакого не было дела. И бедная Россия стала хлопотать, стала заступаться, стала жертвовать деньги и людей не за действительную пользу своего народа и государства, а за "благие принципы" (les bons principes) в чужих странах. Ученица Запада пошла ему в служанки.

Это-то умственное состояние наших дедов отразилось и в образе их действий относительно завоеванной ими Финляндии. Они видели (для этого достаточно было взглянуть на карту), они не могли не понимать всей важности Финляндии для округления и укрепления русской территории. "Постановлением Империи нашей непреложных и безопасных границ, -- говорится в Манифесте 1 октября 1809 года о заключении мира между Россиею и Швециею3, -- измеряем Мы наипаче выгоды сего мира. Новые владения наши, с одной стороны огражденные Свеаборгом и другими крепостями, обеспеченные весьма важным для морской силы положением Аландских островов, с другой -- окруженные Ботническим заливом и отделенные от соседей большими реками, Торнео и Муонио, всегда будут составлять твердую и незыблемую ограду Империи Нашей". Поэтому, пока дело шло о материальном обладании Финляндией, на нее смотрели как на необходимую принадлежность России. "Страну сию, оружием нашим покоренную, Мы присоединяем отныне навсегда к Российской Империи", -- сказано было в Манифесте 20 марта 1808 года4, и то же повторено в мирном договоре со Швецией, ст. IV: "Губернии сии (Кюменегардская, Нюландская и Тавастгусская, Абовская и Биернеборгская с островами Аландскими, Саволакская и Карельская, Вазовская, Улеаборгская и часть западной Ботнии до р. Торнео) со всеми жителями, городами, портами, крепостями, селениями и островами, а равно их принадлежности, преимущества, права и выгоды, будут отныне состоять в собственности и державном обладании Империи Российской и к ней навсегда присоединяются".

Но когда пришлось учреждать русское правление в присоединенной к России области, в ней встретили официальный шведский язык, правда искусственно навязанный населению Финляндии и поддерживаемый только немногочисленной пришлой аристократией, встретили шведские законы и порядки.

И вышло так, что эта "навсегда присоединенная к Российской Империи область" тотчас же очутилась от нее отделенною на правах особого государства, в котором продолжало господствовать все шведское, кроме только особы короля, -- государства, в котором русский человек считался по-прежнему иностранцем. И это произошло без малейшего внешнего повода, а самою силою вещей, просто, можно сказать, влиянием духа того времени.

Сделавшись не только подражателями Запада в его образованности и манерах, но и людьми Запада в душе, деды наши по тому самому должны были считать все, принадлежащее Западу, имеющим высшие права, чем русское. Им и в голову не могло прийти, чтобы область, принадлежавшая Западу, могла быть "низведена" в уровень с русскими губерниями, чтобы благородный шведский язык мог уступить свое место русскому, чтобы человек, происходящий от древнего шведского рыцарства, мог быть уравнен не только с простым русским человеком, но и с российским дворянином. Напротив того, при тогдашнем умственном состоянии России, казалось делом естественным распространить владычество шведского языка, шведской аристократии на русскую область. По тогдашнему миросозерцанию нашему это значило -- облагодетельствовать эту область, приобщив ее к высшей цивилизации. Часть Финляндии, приобретенная Россией по договорам 1721 и 1743 годов, мало-помалу обрусела, в ней водворились многие русские помещики, многочисленные колонии русских промышленников и крестьян; масса населения оставалась финскою (т. е. карельского племени), но шведский пришлый элемент почти исчез, и наконец, в 1784 году, с учреждением Выборгского наместничества по общему губернскому положению, эта область сделалась такою же русскою, как соседняя с нею Ингерманландия. И что же? В 1796 году император Павел восстановляет5 в Выборгской губернии шведские законы и учреждения и делопроизводство на шведском языке; и распоряжение это не принадлежало к числу тех минутных увлечений личной мысли, которым изобиловало законодательство Павловского царствования; напротив, тут уже высказывалось то общее направление, которое определяет исторический характер поколения, вступавшего с Павлом на сцену: ибо царствование Павла, очевидно, принадлежит по своему характеру не к Екатерининской эпохе, а, напротив, к эпохе царствования Александра I, которую оно открывает собою. Только формы были грубее и на вид более странны: но не тот же ли принцип, не тот же ли взгляд на Россию и ее призвание представляет нам дело Мальтийского ордена и участие в Священном Союзе? Итак, повторяем, восстановление в Выборгской губернии шведского права и шведского языка нельзя причислить к тем случайным мерам, которые зависели только от личности императора Павла. Этот закон пережил его, как пережили его усилия, им сделанные, чтобы возродить в прибалтийских губерниях немецкий, в литовских и украинских губерниях -- польский дух и учреждения. Невозможно объяснять эти явления, как мы часто слышим, только личным желанием перечить политике Екатерины. Ловкие люди из поляков, немцев и шведов, заинтересованные в проведении этих мер, могли воспользоваться таким желанием; но струна не зазвучала бы под их рукою, если бы окружающая русская среда ей не вторила. Намерение Александра Павловича было идти по стопам Екатерины; но при нем не только не потеряли своего действия меры, возвратившие западную Русь, Прибалтийский край, Выборгскую губернию полякам, немцам, шведам, а, напротив, утвердились и развились и в отношении к Выборгской губернии доведены были до крайнего своего результата -- результата, который, как известно, грозил и западной Руси и тут остановлен был, можно сказать, накануне своего осуществления; в отношении же к Выборгской губернии он осуществился: с 1 января 1812 года эта важная область была вовсе отделена от русских земель и присоединена к новосозданному государственному телу, наименованному Великим Княжеством Финляндским.

Так действовало поколение людей Павловской и Александровской эпохи: так оно должно было действовать, потому что это было поколение людей, которых сознание перестало быть русским, хотя бы и высказывалось в них иногда, под внешним впечатлением (например, в Отечественную войну), русское чувство.

Западноевропейский идеал, долго одушевлявший одинаково и правительство императора Александра Павловича, и русское общество той эпохи, был под конец этого царствования отвергнут правительством как опасный для него.

Печальным разочарованием кончилось тридцатилетие, в которое материальные силы русского народа раздвинули Россию на запад до Торнео и Калиша, а умственное покорство русского общества началам Запада возвратило им в самой России господство до Днепра и Ладожского озера. Западноевропейский идеал оказался чужд русскому народу, а правительство, по политической стороне этого идеала, увидело в нем себе врага. Мы вступили в новый фазис, который также обнимает время целого поколения. В это тридцатилетие (1825--1855 гг.) Петровский период русской истории завершился. Не сходя с пути, по которому она следовала с Петра, Россия перешла в направление диаметрально противоположное тому, которое она приняла под рукою великого преобразователя. Мысль преобразователя была -- просветить Россию умом Европы, но в делах внешних действовать самостоятельно, в государственном интересе России. А в прошлое тридцатилетие государственный интерес России постоянно приносился в жертву пользам западных государств, и в то же время употреблялись все усилия, чтобы удалять нас от европейского ума. Петр вооружил правительство всею силою самодержавной власти, чтобы вести страну вперед; в прошлое тридцатилетие власть, наследованная от Петра, видела свое призвание в том, чтобы останавливать страну, задерживать в ней развитие. Эту параллель можно провести во всех, даже мелких подробностях. Во всем Россия того времени, сохраняя внешние формы и приемы Петровской системы, действовала в смысле, прямо противоположном духу Петра. Это была не случайность. Одностороннее направление, чтобы себя изжить, должно дойти до отрицания идеи, давшей ему бытие.

Нам еще памятно это время. То была эпоха внутренней пустоты. Западный идеал, одушевлявший людей прежнего поколения, был разбит. Некоторые старались воссоздать его; самое незаметное меньшинство решалось искать источника жизни там, где только можно было найти его, -- в русском народе и его духовных и бытовых началах; другие приходили к отрицанию идеала и западноевропейского, и русского; но огромное большинство оставалось и без идеала, и без отрицания, а правительственные лица, верные Петровской системе, считали в своей власти заменить прежний западноевропейский идеал, оказавшийся не безопасным в политическом отношении, другим -- по своему усмотрению: явилась знаменитая фраза: "Православие, самодержавие и народность". Но казенный идеал, хотя бы заключал в себе самые высокие начала, не наполнит душу человека, и фраза, извне налагаемая, остается фразой.

События не замедлили показать это. Мятеж 1830 года принудил правительство низвергнуть владычество польского элемента, восстановленное прежним поколением русских людей не только в Царстве Польском, но и во всей Западной России. Какой представлялся превосходный случай, чтобы возвратить русской народности ее законные права и этим навсегда покончить с покушениями поляков на западный край Империи! Но тут "народность" встретилась с интересами крепостного права, и оказалось, что "народность" была пустое слово. Во имя дворянских прав польское меньшинство спокойно сохранило свое неограниченное владычество над многомиллионным населением русских и литвинов. А православие? И в отношении к нему готовилось испытание тогдашней России. В 1841 году населением целого края овладело единодушное, страстное желание присоединиться к православной вере. Но тут "православие" встретилось с консерваторскими опасениями и интригами нескольких немцев -- и волос дыбом становится, читая, в обнародованных недавно документах6, как местные власти в Лифляндии, пользуясь авторитетом правительства, препятствовали принятию православия бедными латышами и эстами; изумляешься тем затруднениям и ограничениям, которые даже высшее правительство противопоставляло этому движению и которыми парализовало его действие.

Да! Если бы "православие", которое выставляли в прошлое тридцатилетие на нашем знамени, не было только словом, то Лифляндия, Эстляндия и Курляндия были бы, конечно, теперь совершенно русским краем. Но как в 1809 году мысль о превосходстве западных начал пред русскими лишило Россию действительного органического приобретения присоединенной к ней по трактату Финляндии, так отсутствие всякого внутреннего принципа лишило нас в 1841 году приобретения просившихся в семью нашу прибалтийских губерний. Петр Великий жертвовал всеми силами России, чтобы завладеть этим важнейшим для нее краем. Через несколько поколений после Петра все туземное население этого края почти поголовно умоляет приобщить его к России в том, что есть существеннейшего в народной жизни, -- в вере, -- и его отталкивают.

Мы назвали образ действий наших дедов в начале нынешнего столетия относительно покоренной Финляндии самым характеристическим проявлением взглядов и направления тогдашнего русского общества и правительства. Когда сделается более известным Лифляндское дело 1841 -- 1846 годов, то едва ли не будут приводить его как наиболее типическое проявление русской государственной жизни в прошлое тридцатилетие.

Петровская эпоха завершилась. Кончился в жизни России тот исторический год, которого плодотворную весну нам представляет царствование Петра, которого цветом следует назвать время Екатерины, который принес плоды свои при Александре I и перешел в леденящую зиму в последнее тридцатилетие. Наступил новый исторический год. Мы видим только раннюю весну его; 19 февраля 1861 года взломало лед, но страшные глыбы его лежат повсюду, холод, слякоть сменяет по временам тепло; но мы видим и чувствуем, что весеннее солнце всходит все выше и выше, что лучи его проникают глубже и глубже. Признаки таковы, что ошибиться нельзя: это действительно начался новый период в жизни России; она начинает жить своим умом, опираться на свои народные основы, следовать своим интересам.

Дух нового времени нашего уже высказался в отношении к польскому делу. В 1815 году Россия наградила польскую шляхту за восстание и помощь, оказанную Наполеону7. В 1831 году она дала ей почувствовать материальную силу карающей руки, но оставила западнорусский, польский и литовский народ в полном ее распоряжении. В 1864 году Россия сознала свое призвание: она освободила западнорусский, литовский и польский народ от чуждой и враждебной аристократии, восстановила права народа на землю, возродила в нем заглохшие зерна славянского мира и мирского самоуправления. Если бы к политическому и общественному действию русских начал на западнорусский, литовский и польский край присоединилось действие духовное, просветительная проповедь русской церкви, то польский вопрос был бы разрешен окончательно; литва и мазуры и все польское простонародье возвратились бы, не колеблясь, к народной славянской церкви, которая дала им первые начатки христианства и от которой их насильственно отторгли в латинство. Но для Церкви нашей еще не кончился Петровский период, и в духовном отношении мы ничего не могли сделать в смысле положительном; здесь наши действия носят еще характер прошлого тридцатилетия, они имеют значение отрицательное: римскому духовенству нанесены удары, но ничего не сделано, чтобы вывести народ из римского плена.

Финляндия не бунтовала, и потому во все прошлое тридцатилетие до нее не коснулись: ибо не было повода употребить в отношении к ней материальную силу, а ничего другого, кроме материальной силы, за Россией тогда не признавалось. Наступившая новая пора в жизни России принесла с собою сознание, что хотя Финляндия и спокойна, а порядок вещей в ней должен быть согласен потребностям финляндского народа и государственному и народному интересу России. Тот факт, что Финляндия спокойна, может только иметь влияние на выбор наиболее мягких способов для создания такого порядка вещей: но сделалось невозможным в наше время приводить этот факт как основание к тому, чтобы сохранить в Финляндии порядок, благоприятствующий аристократическому меньшинству в ущерб финского народа и соответствующий государственным и народным интересам Швеции в ущерб России.

Закон о введении финского языка в администрацию, судопроизводство и школы Финляндии есть первый шаг в исполнении задачи, которая здесь предстоит России; он показывает, что задача сознана, а это самое важное.

Любопытно прочесть подробности этого закона: с 1868 года, при назначении новых школьных учителей, требуется умение преподавать по-фински; с 1872 года определяемы будут только такие чиновники, которые могут вести переписку на финском языке; с 1875 года составление протоколов и других актов на финском языке делается обязательным по требованию просителей; наконец, только с 1883 года финский язык должен быть окончательно сравнен со шведским. Какая мягкость! Какая постепенность и бережность в отношении к лицам, в настоящее время занимающим должности! Не так действовали администраторы-шведы, когда Выборгская губерния была отдана им в руки: тут они в один год удалили всех русских должностных лиц, которые не могли вести делопроизводство и преподавание по-шведски.

Но мы не сетуем на такую постепенность. Мы думаем только, что закон 20 февраля 1865 года разрешил лишь одну половину дела, а другой не коснулся, предоставляя ее будущему распоряжению, которое, вероятно, не замедлит последовать.

А именно, закон этот, установляя права финского языка, не делает его, однако, единственным официальным языком Финляндии. И понятно: финский язык, необходимый как язык местной администрации, суда и школы, не может, по своей малоизвестности, быть государственным языком Великого Княжества. Так именно и говорится в законе, что финский язык должен впредь иметь официальное значение во всем, непосредственно касающемся финского населения. Но какой же язык будет государственным языком Финляндии? Неужели им останется язык шведский? Потому ли, что в Финляндии живет несколько десятков тысяч шведов? Но в ней живет и несколько десятков тысяч русских. Потому ли, что Финляндия когда-то принадлежала Швеции? Но теперь она принадлежим России. Потому ли, что это выгодно Швеции? Но это не выгодно для России. Потому ли, наконец, что этого желает местная аристократия, воспитываемая в шведских преданиях и понятиях и которой знание столь мало распространенного языка, как шведский, обеспечивает, на все время, пока он оставаться будет официальным языком Финляндии, обладание всеми почти правительственными должностями в Великом Княжестве? Однако этого не могут желать не только русские, но и туземный финский народ, ибо доколе сохраняется за Финляндией искусственный призрак шведской национальности, до тех пор не прекратятся притязания на нее шведов, и эти притязания всегда готовы будут, при первом удобном случае, обратиться в прямое враждебное покушение; а такое покушение стоило бы России новых жертв и снова подвергло бы финский народ тяжелой участи быть предметом спора между двумя государствами.

Много нерусских земель, много неславянских племен захватила в свой круг Россия, расширяясь для достижения своих естественных границ. В этот круг вошла Финляндия; вошли губернии прибалтийские, населенные чудью (эстами) и латышами, и земля, занятая народом литовским. Все эти земли, бесконечно важные для России в отношении государственном и экономическом, так как они составляют собою всю нашу береговую линию к Западу, -- эти земли имеют общую отличительную черту, определяющую их политический характер: это раздвоение между народом и высшим классом (дворянством и городским сословием), раздвоение -- полное во всем, в происхождении, в языке, в быте, в исторических преданиях и сочувствиях. Везде, и в Финляндии, и в губерниях прибалтийских, и в земле литовской, простой народ принадлежит к племенам немногочисленным, по своему положению не призванным к образованию самостоятельных государств8. Везде, и в Финляндии, и в Литве, и в прибалтийском крае, господствующие над туземным населением высшие классы принадлежат к народностям более могущественным, которые имеют (как шведы -- в Финляндии и немцы -- в прибалтийских губерниях) или имели и хотят иметь (как поляки в Литве) свой центр вне России. Поэтому самому высшие классы составляют там относительно России элемент центробежный, который, даже когда он питает преданность к государственной власти, не может сочувствовать росту и развитию русского народного центра, так как всякий прилив силы в этом народном центре должен увеличить его притягательное действие. Этого нельзя ставить в укор полякам, шведам и немцам, господствующим над нашими окраинами. Это необходимое последствие их положения. Национальность немецкая, польская, шведская дорога БАРОНу и бюргеру в нашем прибалтийском крае, дорога она и литовскому шляхтичу и финляндскому дворянину, и притом не только по тому природному чувству, которое заставляет человека дорожить своею народностью, но и потому, что под знаменем немецкой, польской и шведской национальности он завоевал себе господствующее, привилегированное положение в своем крае и, благодаря слабости русских начал, удерживал его даже под властью России. Если бы он под властью России перестал быть шведом, поляком, немцем и сделался русским, то разве бы он что-нибудь выиграл? Напротив, он потерял бы значительную часть своих привилегий. А мысль сделаться финном, литовцем или латышом так же мало могла прийти ему в голову, как англосаксу мысль превратиться в негра. Так продолжались дела, пока сама Россия была нерусскою в общественной и политической жизни. Понятно, что теперь, когда Россия изменилась, когда пробудившаяся народность русская начинает требовать в принадлежащих России окраинах порядка вещей, какой нужен ей, а не ее противникам, -- и поляки, и немцы, и шведы взволновались. Менять старое положение, чрезвычайно выгодное, на новое, которое кажется менее выгодным, никому не хочется. Поляки, если бы дело от них зависело, соорудили бы крестовый поход всего Запада для спасения владычества польской аристократии над заднепровскою Русью и Литвою. Мы слышали недавно голос скандинавизма, требующего возвращения Финляндии в лоно Скандинавии на том основании, что там живет 135 000 шведов (заметьте, на общее население почти в 2 миллиона). В настоящую минуту по Европе раздаются жалобы каких-то публицистов, которые, ликуя над избавлением германской национальности в Шлезвиге, просят от имени остзейских баронов и бюргеров заступничества за эту национальность в Лиф-, Эст- и Курляндии, дабы 180 000 немцев продолжали там властвовать над более полутора миллионами латышей, эстов, русских9.

Великое счастье России то, что для охранения своих завоеванных нерусских окраин ей не нужно, подобно другим государствам, прибегать к системе насилия, угнетения, разрушения народностей. Напротив, ей нужно только узнать, полюбить, оживить туземный народ. Во всех завоеванных Россией областях ее природные союзники -- коренные жители края. Финны, эсты, латыши, литовцы, мазуры -- все они нравственно принадлежат России, принадлежат ей не только в силу каких-нибудь случайных, преходящих обстоятельств, а по самой истории и природе вещей, потому что вне России им не было житья и нет отечества.

Взглянем на финнов и их единокровных братьев эстов (по-русски чудь). Россия есть совокупное создание племени славянского и финского. Первый факт, с которого начинается ее существование как государства -- это союз славян и финнов, согласившихся поставить над собою общую верховную власть; и что в этом союзе финны не были народностью порабощенною, вынужденною покориться решению славян, видно из знаменательных слов древнейшей летописи нашей: "рент чюд, словени и кривичи: вся земля наша велика и обильна и проч." Племя покоренное не было бы поставлено на первом месте. И с тех пор финские племена остались неразлучно соединенными с русским народом, и, конечно, ни один добросовестный финн, как бы горячо он ни любил свою народность, не почувствует вражды к русскому народу за то, что столько финских племен приняли его язык, слились с ним совершенно. Он не поставит этого явления на одну доску с теми системами государственного и народного насилия, посредством которых древний Рим налагал свою народность на Западные земли, средневековая Германия на славянское и прусское поморье, кромвелевская и позднейшая Англия -- на Ирландию. Ибо слияние финских племен с русским народом происходило без всякого внешнего принуждения, только вследствие слабости и бессвязности этих племен, оно происходило бессознательно со стороны самой России. Любопытен пример перми: пермскую землю обратил в христианство в XIV веке русский проповедник св. Стефан, и он изобрел письмена, примененные к наречию этой финской ветви, перевел для нее церковные книги, устроил богослужение на пермском языке. Замечательно еще, что переводил он на пермский язык церковные книги не только со славянских переводов, но многие перевел прямо с греческих текстов, свидетельствуя тем самым, что в его мысли язык пермский не был чем-то второстепенным относительно языка славянского, что он считал это финское племя предназначенным наравне с русским народом черпать просвещение непосредственно из самых его источников. Может ли добросовестный финн ставить в вину русскому народу, из среды которого вышел Стефан со своим высокочеловечным предприятием, что пермское племя, получив от России все задатки самостоятельного образования, само предпочло, однако, говорить по-русски, читать Евангелие вместе с русским народом на славянском языке? Что могло красноречивее засвидетельствовать внутреннее влечение финской народности к русской? И ныне в целом мире нет у эста и финна другого союзника, кроме русского народа, Россия ему не только отечество, но и убежище от завоевателей, его поработивших, только она может возвратить ему гражданские права и жизнь его народности.

Так же, как племя финское, и литовское племя в его двух, столь близких по языку ветвях, литвинах и латышах, связано с Россией не случайностью, а силою истории. С самых ранних времен образовалась эта связь литовского и латышского народа с русским. Потом, когда во время распадения русской земли Литва получила самостоятельность государственную и перевес над соседними русскими княжествами, она сама засвидетельствовала о крепости своей связи с русскою землею: ибо тотчас превратилась сама в землю почти русскую, сделала русский язык своим гражданским языком, стала принимать христианство в том виде, как его исповедовали русские люди. Брак Ягелла с Ядвигою, введение католицизма в не-крещенные еще края жмуди и литвы и распространение там польского шляхетства удалило Литву от русской земли точно так же, как немецкие завоеватели оторвали от нее латышский край. Но естественные связи и сочувствия оживают. Переход латышей в православие, их стремление переселиться в среду русского (тогда еще крепостного) народа, чтобы уйти от немецких помещиков и их мнимой свободы, могли убедить самого упорного скептика.

Наконец -- и это явление самое характеристическое, -- даже мазуры, хотя это племя лишь незначительными оттенками отличается от поляков и всегда входило в состав Польши, более тянутся к русскому народу, чем к полякам. Они, кроме нескольких исключительных случаев, когда их фанатизировало латинское духовенство, всегда принимали сторону русских против поляков-повстанцев. Даже в Галиции, где, как известно, русская народность содержится в черном теле, а польская пользуется почетом, мазуры стоят заодно с русскими и не хотят, чтобы их считали за поляков.

Уже не раз было говорено, что элемент общинно-народный составляет основное бытовое начало славянского племени, что на нем зиждется русская земля и что (прибавим мимоходом) отрицание, если не отсутствие, этого начала в Польше есть существенная причина той странной и болезненной роли, которую она всегда играла и играет в славянском мире. Все это истины, совершенно ясные теперь для человека мыслящего и вникающего в смысл истории и современных общественных явлений. В недавнее время сознававшиеся только немногими, ныне еще не признаваемые людьми старой рутины и новейших европейских воззрений, эти истины скоро сделаются у нас общим достоянием. Тогда исчезнут те странные недоразумения, которые в настоящее время задерживают или искажают внутреннее наше развитие. Тогда также уяснятся и устроятся правильно отношения России к инородческим ее окраинам; войдет в общее сознание и получит все свое применение тот великий, неоценимый для нас факт, что и в инородческих краях, на которые государственная необходимость заставила Россию простереть свою власть, она поставлена, силою вещей, на ту же почву, на какой зиждется сама, в своей собственной, русской среде; что она и там является носительницею своих природных славянских бытовых начал: везде связана с народом, везде призвана противодействовать угнетающей его завоевательной стихии и возрождать убитую ею народную жизнь. И эта-то внутренняя связь ограждает власть России более всяких материальных средств. В противоположность всем завоевательным государствам, Россия является народу в завоеванных ею краях не угнетательницей, а избавительницей от угнетения. Области, завоеванные Россией, принадлежат ей не только по праву завоевания, но и по священнейшему праву народного сочувствия и союза.

Но чтобы это могло осуществиться, Россия не должна ограничить свою освободительную деятельность краями, находившимися под властью бунтовавшей польской шляхты. Никто не станет оспаривать, что финны, эсты и прибалтийские латыши столько же заслуживают благ обновленной русской жизни, сколько латыши Витебской и литовцы Ковенской и Виленской губерний.

Мы теперь стараемся распространить русский язык, как язык общественной и государственной жизни, на западные губернии, не ограничиваясь теми, где туземный народ русский, но также и на Ковенскую губернию, хотя там население жмудское, -- и поступаем совершенно правильно: ибо в государстве10 едином и цельном может быть только один официальный язык. Местные наречия туземцев (но, разумеется, не язык какого-нибудь пришлого меньшинства) должны служить для местных нужд в элементарной школе, в богослужении, в волостном суде и т. д. Официальный же общественный и государственный язык в России может быть только язык русский. Но если это начало верно (а иначе его не следовало бы применять к Ковенской губернии), то оно так же верно в прибалтийских губерниях, в Финляндии и Царстве Польском, как оно верно в Западном крае. Нельзя же считать причиною введения русского языка в школы и администрацию Ковенской губернии то, что тамошняя польская шляхта бунтовала: иначе оказалось бы, что введение русского языка составляет меру карательную, вроде какого-нибудь процентного сбора. Нет, русский язык не есть кара; а с другой стороны, польская народность, хотя поляки и бунтовали, не есть нечто такое, на чем мы стали бы производить операции ut in anima vili, распространяя на ее счет русские начала, если мы не признаем этого государственною необходимостью, которой, стало быть, должны подчиниться элементы немецкий и шведский, точно так же как и польский. Высочайшее повеление о введении в Финляндии финского языка во всем, непосредственно касающемся финского населения, как мера, составляющая первый необходимый шаг к освобождению этого края от владычества шведского элемента, свидетельствует, что разумная деятельность самосознающей себя России в отношении к ее инородческим окраинам не ограничится областями, в которых бунтовали поляки.

СПб. 1865

КОММЕНТАРИИ

Текст печатается по изданию: Гильфердинг А. Ф. Собр. соч. в 4 т. Т. 2. С. 388-404.

Финляндия, которой посвятил свою статью Гильфердинг, занимала уникальное положение в Российской империи. После победы России в войне со шведами 1808--1809 гг. Финляндия была присоединена к России, но не как несколько новых губерний, а как почти независимое Великое Княжество Финляндское, имевшее свое правительство, парламент (Сейм), армию, денежную единицу. С Россией Финляндию связывала только династическая уния -- самодержавный император Всероссийский был одновременно конституционным Великим князем Финляндским. Правда, Финляндия была весьма спокойной окраиной. Здесь не было никаких мятежей и долгое время даже каких-либо организованных сепаратистских движений. Финны ценили российское господство, обеспечившее им столетие мира и процветания.

Однако более полувека после 1809 г. в культурной и политической жизни Финляндии господствовали местные шведы. Среди шведской аристократии княжества существовало движение за возвращение в состав Швеции. В этих условиях имперские власти в 1860-е годы начали активно развивать культуру собственно финнов. Как раз в 1863 г. финский язык стал одним из государственных языков княжества. Так постепенно началось развитие финского языка и культуры, приведшее как к крушению надежд Швеции вернуть себе Финляндию, так и парадоксальным образом к росту финского антирусского национализма. Это во многом объяснялось тем, что, развивая финское самосознание, власти Российской империи, вопреки мнению Гильфердинга, не делали никаких попыток к полной интеграции княжества в состав России.

1 В 1865 г. Указ подписан 20 февраля того года.

2 Само собою разумеется, что это относится к высшим сферам тогдашнего русского общества, а не к тем, которые находились более или менее под влиянием народа и его жизни. Даже и в высших сферах были отрадные исключения, например Карамзин и другие.

3 1-е П. С. З. Т. XXX, No 23 883.

4 1-е П. С. З. 1808 г. Т. XXX, No 22 911.

5 Указ 12 декабря 1796 г., см. в 1-м П. С. З. Т. XXIV, No 17 637.

6 Чтения Импер. Москов. Общ. Ист. и Др. 1865 г., кн. Ill: "Движения латышей и эстов в Ливонии с 1841 года". "Справка по делу о присоединении к православию крестьян прибалтийских губерний". См. также кн. 1 и 2 того же издания за 1865 г.

7 Известно, что большая часть пособий, назначенных в вознаграждение убытков, понесенных русскими в 1812 г., досталась польским помещикам Западного края, приветствовавшим Наполеона как своего избавителя и всячески ему помогавшим. Царство Польское получило конституцию, которая ставила его в привилегированное перед Россией положение; самая же конституция эта была вся составлена в пользу шляхты и не давала никаких политических прав народу.

8 Самое разительное подтверждение этого представляет нам история Литвы в те века, когда события вывели ее на поприще самостоятельной политической деятельности (в XIII и XIV вв.). Как только Литва сделалась государством, народность литовская в нем утратилась; собственный литовский край имел так мало значения для князей, создавших это государство, что герой Литвы, Витовт, мог без сопротивления отдать Прусскому ордену самое зерно коренной Литвы, Жмудь, для того только, чтобы орден развязал ему руки для других предприятий.

9 Цифры по Эркерту:

Эстляндия

Лифляндия

Курляндия

немцев

25 000

95 000

60 000

латышей

960 000

460 000

эстов

260 000

410 000

русских

12 000

15 000

9000

других племен

6000

4000

47 000

Заметим, что цифры эти наиболее благоприятные для германизма. По Шницлеру, немцев в трех прибалтийских губерниях не 180 000, а только 118 000, именно: в Эстляндии -- 18 000, в Лифляндии -- 60 000, в Курляндии -- 40 000.

10 Если только оно не состоит из случайной агломерации, как, например, Швейцария и Австрия.