Книговод

Глеб Успенский

Протопопов Михаил Алексеевич


   

Глѣбъ Успенскій.

СТАТЬЯ ПЕРВАЯ.

Общая характеристика.

   
   "Максимъ Иванычъ замолкъ.
   Все?-- спросилии его.
   -- Все, больше ничего.
   -- Но къ чему же за все это говорили?
   -- Какъ къ чему? Да просто такъ сказалъ... Потому сказалъ, что поглядишь, поглядишь и не знаешь, что такое творится на бѣломъ свѣтѣ? Вотъ почему. Тоска!"

Гл. Успенскій ("Умерла за направленіе").

I.

   Высокодаровитый писатель, о талантѣ, произведеніяхъ и тенденціяхъ котораго собираемся мы говорить, разумѣется, далеко еще не сказалъ своего послѣдняго слова. Нѣкоторая торопливость я какъ бы усталость, замѣчающіяся въ самыхъ послѣднихъ его работахъ, не внушаютъ намъ слишкомъ серьезныхъ опасеній: на торопливость есть самообладаніе, а на усталость -- отдыхъ. Столь живой, чуткій и отзывчивый талантъ, какъ талантъ Успенскаго, можетъ бездѣйствовать лишь до тѣхъ поръ, "пока не требуетъ поэта къ священной жертвѣ Аполлонъ", пока жизнь не поставила новыхъ вопросовъ или, по крайней мѣрѣ, пока старые вопросы не получили иного положенія и освѣщенія. Сколько извѣстно, ничего подобнаго въ нашей дѣйствительности не произошло. Говорятъ, "жизнь не ждетъ". Несомнѣнно, однако, что, собственно, наша русская жизнь не торопится и согласна ждать или, по терминологіи Салтыкова, "годить" до самой послѣдней крайности.
   Но, вѣдь, кромѣ будущаго, которое, какъ мы надѣемся, есть у Успенскаго, у него уже имѣется большое прошлое. Пусть онъ -- писатель, еще не вполнѣ высказавшійся, онъ, во всякомъ случаѣ, писатель уже сказавшій многое, и это многое такъ значительно и такъ разнообразно, что критика вправѣ попытаться подвести общій итогъ. Успенскій интересенъ и самъ по себѣ, какъ литературная личность, т.-е. интересенъ его яркій талантъ, оригинальный складъ его ума, ума сильнаго и яснаго, хотя не систематизированнаго, не дисциплинированнаго, парадоксальнаго. Но, помимо этого личнаго, литературно-психологическаго интереса, возбуждаемаго Успенскимъ, мы находимъ въ его произведеніяхъ массу идей, выраженныхъ, въ большинствѣ случаевъ, отрывочно, вскользь, какими-то почти намеками, но идей, имѣющихъ огромное общественное значеніе: частью положительное, частью отрицательное. Во всемъ этомъ пора разобраться. Въ произведеніяхъ Успенскаго мы находимъ изображеніе нашихъ культурныхъ классовъ и изображеніе жизни "народа" и сообразно съ этимъ задача наша естественно подраздѣляется на три части: въ этой статьѣ мы попытаемся представить литературную характеристику Успенскаго, въ слѣдующей -- разсмотримъ его воззрѣнія на нашу интеллигенцію, въ третьей и послѣдней -- обсудимъ его взгляды на нашъ народъ. Зная общій планъ предлагаемой работы, читатель, конечно, можетъ легче оріентироваться.

-----

   Пятьдесятъ пять лѣтъ назадъ Бѣлинскій, разбирая повѣсти Гоголя, писалъ въ Телескопѣ, между прочимъ, слѣдующее:
   
   "Въ самомъ дѣлѣ, заставить насъ принять живѣйшее участіе въ ссорѣ Ивана Ивановича съ Иваномъ Никифоровичемъ, насмѣшить насъ до слезъ глупостями, ничтожностью и юродствомъ этихъ живыхъ пасквилей на человѣчество,-- это удивительно; но заставить насъ потомъ пожалѣть объ этихъ идіотахъ, пожалѣть отъ всей души, заставить насъ разстаться съ ними съ какимъ-то глубоко-грустнымъ чувствомъ, заставить насъ воскликнуть вмѣстѣ съ собою: "Скучно на этомъ свѣтѣ, господа!"--вотъ, вотъ оно, то божественное искусство, которое называется творчествомъ; вотъ онъ, тотъ художническій талантъ, для котораго гдѣ жизнь, тамъ и поэзія. И возьмите почти всѣ повѣсти г. Гоголя: какой отличительный характеръ ихъ? что такое почти каждая изъ его повѣстей? Смѣшная комедія, которая начинается глупостями, продолжается глупостями и оканчивается слезами, и которая, наконецъ, называется жизнью. И таковы всѣ его повѣсти: сначала смѣшно, потомъ грустно! И такова жизнь наша: сначала смѣшно, потомъ грустно! Сколько тутъ поэзіи, сколько философіи, сколько истины!..."
   
   Въ этихъ прекрасныхъ словахъ мы находимъ указаніе на основную характеристическую черту не одного только Гоголя, но всѣхъ вообще настоящихъ, истинныхъ юмористовъ. "Сначала смѣшно, потомъ іфустно",-- это одинаково можно сказать и о Путешествіи Гулливера, и о Ярмаркѣ тщеславія, и о Мертвыхъ душахъ, и О Благонамѣренныхъ рѣчахъ. Все это очень понятно и иначе даже быть не можетъ. "Кто жилъ и мыслилъ, тотъ не можетъ въ душѣ не презирать людей", не переставая, въ то же время, и любить, и жалѣть ихъ, и, конечно, эта двойственность отношеній, эта странная, но неизбѣжная амальгама совсѣмъ неродственныхъ между собою чувствъ -- презрѣнія и любви -- можетъ разрѣшиться только грустью или, говоря любимымъ словомъ Успенскаго, "тоской". Веселиться на чужой счетъ не трудно; осмѣивать людей или порядки, съ которыми не имѣешь ничего общаго,-- очень даже просто и нисколько не больно. Но когда бичеваніе есть, въ то же время, самобичеваніе, когда осмѣиваешь глупость или подлость тѣхъ, кого хотѣлъ бы видѣть и разумными, и добрыми, и счастливыми, когда "враждебное слово отрицанья" диктуется не ненавистью и даже не равнодушіемъ, а горячею любовью, трудно тогда сохранить до конца не только веселость, но и спокойствіе. Не бывало и не можетъ быть настоящаго писателя безъ идеала и, съ другой стороны, нѣтъ такой дѣйствительности, которая въ томъ или другомъ отношеніи (а иногда и во всѣхъ) не # противорѣчьи бы атому идеалу: ясно, что "незримыя міру слезы" неизбѣжно должны рано или поздно явиться на смѣну "видимому смѣху", и въ этомъ чередованіи смѣха и слезъ, веселости и тяжкой грусти, дѣйствительно, много и житейской правды, и философской истины, какъ замѣтилъ Бѣлинскій.
   Я очень далекъ отъ намѣренія сравнивать Глѣба Успенскаго съ Гоголемъ, ученика съ учителемъ, но блестящая характеристика Гоголя, сдѣланная Бѣлинскимъ, тѣмъ не менѣе, почти цѣликомъ примѣнима и къ Успенскому. Именно такъ: почти всѣ очерки и разсказы Успенскаго -- "смѣшная комедія, которая начинается глупостями, продолжается глупостями и оканчивается слезами, и которая, наконецъ, называется жизнью. Если Гоголь, "насмѣшивши насъ до слезъ", въ концѣ-концовъ, заставляетъ воскликнуть вмѣстѣ съ собою: "скучно на этомъ свѣтѣ, господа!" -- то буквально таково же общее впечатлѣніе, производимое и Успенскимъ. "Поглядишь, поглядишь и не знаешь, что такое творится на бѣломъ свѣтѣ? Тоска!" -- вотъ резюме самого автора, и вотъ послѣднее "печатлѣніе читателя. "Скучно на этомъ свѣтѣ", "тоска на бѣломъ свѣтѣ" -- велика ли разница между этими двумя формулами?
   Да, Успенскій, читая котораго вы такъ часто и такъ искренно хохотали, Успенскій, авторъ множества смѣшныхъ словечекъ, изъ которыхъ часть вошла даже въ разговорный языкъ,-- этотъ Успенскій одинъ изъ наиболѣе грустныхъ и унылыхъ писателей нашихъ. Мотивы его грусти сложны и разнообразны, гораздо разнообразнѣе, нежели у Гоголя. Что такое Иванъ Ивановичъ и Иванъ Никифоровичъ? Это мелкіе, ничтожные, глубоко-пошлые, но вовсе не несчастные люди. Если они терпятъ кое-какія непріятности, то лишь отъ избытка собственной глупости, въ силу которой наименованіе "гусакомъ" представляется кровною обидой, вопіющею къ небу объ отомщеніи. Это не представители человѣчества, а именно только "живые пасквили на человѣчество", какъ выразился Бѣлинскій. Погрустить надъ этими такъ называемыми людьми, въ сущности, не имѣющими даже отдаленнаго понятія о настоящей человѣческой жизни,-- можно и должно, тѣмъ болѣе, что эти "пасквили" не только въ гоголевскую эпоху, но и въ наше время совсѣмъ не рѣдкостныя исключенія. Но это и все. Восклицать по поводу этихъ зоологическихъ экземпляровъ человѣческаго рода "скучно на этомъ свѣтѣ!" -- значитъ оказывать имъ совершенно незаслуженную честь, придавать имъ несоотвѣтственное значеніе. Сколько бы тысячелѣтій ни простоялъ еще нашъ міръ, ему не избавиться ни отъ пошлости, ни отъ пошляковъ, и задача прогресса по отношенію къ нимъ можетъ состоять лишь въ томъ, чтобы отвести имъ въ жизни надлежащее мѣсто, не въ переднемъ углу, а на заднемъ дворѣ. Задача эта не легка, потому что пошлость назойлива и претенціозна: вспомните Добчинскаго, который непремѣнно хотѣлъ, чтобы самъ государь узналъ, что въ городѣ такомъ-то живетъ онъ, Петръ Иванычъ Добчинскій; но такая задача не принадлежитъ къ числу неразрѣшимыхъ.
   Совсѣмъ иное мы видимъ у Успенскаго. Его "тоска" происходитъ не отъ того, что пошлые люди -- пошлы, а отъ того, что непошлые люди зачастую дѣлаютъ пошлости -- добровольно или недобровольно. Возьмемъ хотя бы разсказъ Умерла за направленіе, заканчивающійся тѣмъ, можно сказать, воплемъ, который мы поставили эпиграфомъ. Герой этого разсказа, по характеристикѣ самого автора, "человѣкъ недюжинный: настойчивъ, энергиченъ, основателенъ. Это былъ такой человѣкъ, который если ужь взялся за дѣло, такъ сдѣлаетъ его въ самомъ лучшемъ видѣ, раскопаетъ вопросъ до корня, да и изъ корня-то еще норовить что-нибудь извлечь". Кромѣ того, герой -- человѣкъ большаго образованія и принадлежитъ вообще къ самымъ верхнимъ слоямъ интеллигенціи: "сочиненіе его одобрено въ первѣйшихъ нашихъ изданіяхъ и вообще ученый міръ призналъ, что авторъ самый основательный молодой ученый".
   Казалось бы, кому и дѣлать полезныя дѣла, какъ не такому человѣку?Гоголь высоко ставилъ практическую умѣлость, казнилъ за ея отсутствіе тогдашнюю дворянскую интеллигенцію въ лицѣ помѣщика-неудачника Хлобуева и преискренно восхищался дѣловитостью и хозяйственностью своего Костанжогло. Но Костанжогло -- малое дитя въ сравненіи съ героемъ Успенскаго. У Костанжогло была личная цѣль, у героя Успенскаго -- общественный идеалъ; первый работалъ только для себя, второй -- для общаго блага; Костанжогло -- не болѣе, какъ дѣлецъ, гешефтмахеръ, герой Успенскаго въ подломъ смыслѣ слова общественный дѣятель. И, тѣмъ не менѣе, Успенскій не только не восхищается, а груститъ, и эта грусть сообщается намъ, читателямъ, и мы готовы съ полною искренностью воскликнуть вмѣстѣ съ нимъ: "тоска, тоска"! Въ чемъ же дѣло? Я приведу въ подлинникѣ это мѣсто разсказа, гдѣ Успенскій повѣствуетъ объ усиліяхъ своего героя провести гдѣ слѣдуетъ одинъ свой гуманный проектъ,-- цитата эта понадобится намъ чаще и въ другихъ отношеніяхъ.
   
   "Не долго думая,-- человѣкъ былъ энергическій,-- онъ приступилъ къ осуществленію... Повѣрите ли? Два года, день въ день, несмотря на всевозможныя свои связи и репутацію благовоспитаннаго и ученаго человѣка, два года къ ряду, ни дня, ни ночи не было ему покою, и жизнь его сдѣлалась чистымъ мученіемъ. Препятствія на каждомъ шагу. То придешь къ нему, видишь -- сіяетъ: "ну, говоритъ, обѣщала!" -- то волосы на себѣ рветъ: "препятствуютъ!" Интриги какія-то, сплетня, зависть, недовѣріе, оскорбительная подозрительность, апатія къ общему благу,-- словомъ, тысяча затрудненій и неожиданныхъ непріятностей ежедневно... Похудѣлъ мой парень, даже облысѣлъ... Мыкался онъ по городу съ утра до ночи. Тамъ надо сдѣлать визитъ, тамъ надо на вечеръ ѣхать, чтобъ познакомиться съ Марьей Петровной, Анной Николаевной, которыя имѣютъ вліяніе на того, а тотъ на другого, а тотъ другой можетъ дать по шапкѣ тому, кто препятствуетъ.. Чего, чего только ни приходилось ему дѣлать для осуществленія своей цѣли: и съ кокотками ужиналъ, и пьянъ напивался, и пикникъ на тройкахъ, и даже принужденъ былъ вступить въ любовную связь противъ собственнаго желанія, принужденъ былъ тремъ дѣвицамъ подать надежду на бракъ, подписалъ три сомнительныхъ векселя, проигралъ въ карта тысячу рублей, и не приведи Царица Небесная что онъ только ни продѣлывалъ въ что время!"
   
   Chemin faisant, укажемъ на этотъ небольшой отрывокъ какъ на обративъ юмора Успенскаго. Это веселѣйшій и, на первый взглядъ, беззаботнѣйшій юморъ, у котораго какъ будто только одна цѣль -- освѣтить предметъ съ его комической стороны. Оставьте на минуту всѣ стороннія соображенія, забудьте основную тему разсказа и посмотрите только на этотъ образъ: взрослый, зрѣлый человѣкъ вступаетъ въ любовную связь "противъ собственнаго желанія", серьезный общественный дѣятель, ради торжества своей идеи, "принужденъ былъ тремъ дѣвицамъ подать надежду на бракъ" и т. д., и т. д. Самъ гоголевскій Петрушка почувствовалъ бы, сколько тутъ неподдѣльнаго комизма и добродушной веселости, осмѣювающей предметъ безъ желчи, безъ негодованія, безъ малѣйшаго£признака злости. Это -- не сатира, которая бичуетъ и казнитъ, это -- чисто-русская насмѣшливость, мѣткая безъ ѣдкости, остроумная безъ обиды, правдивая безъ колкости. И таковъ Успенскій вездѣ и всегда, какъ юмористъ: среди самаго печальнаго разсказа о какой-нибудь россійской неурядицѣ онъ вдругъ широко и весело улыбнется, и въ этой улыбкѣ столько сообщительности, эта веселость такъ заразительна, что непремѣнно передается и вамъ, читателю, и это очень кстати, вы искренно рады этому "лучу въ темномъ царствѣ", потому что, въ самомъ дѣлѣ, и передохнуть не мѣшаетъ. Какой-нибудь Мымрецовъ (Будка), весь смыслъ существованія котораго исчерпывается двумя словами -- "тащить" и "не пущать", въ сущности, ужасенъ, но можно ли не улыбнуться, когда онъ начинаетъ философствовать въ такомъ, наприм., родѣ:"Ну, тоже,-- не спѣша началъ Мымрецовъ,-- и мужская часть черезъ женскую часть не то чтобы очень благополучно хлѣбъ свой ѣла... Тоже и нашему брату, само собой, по башкѣ отъ дамскаго полу влетаетъ... Да, братъ! влетаетъ препорядочно хорошо!" Старые и новые эстетики утверждаютъ, что смѣхъ примиряетъ, и дѣйствительно, въ добродушномъ юморѣ Успенскаго много примирительнаго. Но надо быть именно гоголевскимъ Петрушкой, чтобы не видѣть другой, гораздо болѣе важной стороны дѣла, чтобы успокоиться на этомъ примирительномъ впечатлѣніи, чтобы за смѣхомъ забыть о слезахъ. Успенскій шутитъ и смѣется потому, что таковъ его писательскій темпераментъ; но онъ, въ то же время, груститъ -- потому, что таковы свойства анализируемыхъ имъ явленій. Юморъ Успенскаго стихіенъ, какъ одинъ изъ элементовъ его дарованія; его грусть сознательна, какъ послѣдній результатъ прочно составленнаго убѣжденія.
   Возвратимся къ герою разсказа Умерла за направленіе. Совершенно очевидно, что разсказъ Успенскаго не забавная исторіетка о похожденіяхъ одного чудака, а повѣствованіе о страстной, самоотверженной и, тѣмъ не менѣе, безуспѣшной дѣятельности человѣка не зауряднаго. Будемъ осторожны и умѣренны и не станемъ торопиться съ обобщеніями. Согласимся, что герой Успенскаго далеко не такъ практиченъ и, главное, не такъ дальновиденъ, какъ его рекомендуетъ авторъ. Допустимъ, далѣе, что этотъ герой -- не типъ, а лишь характеръ, образъ, почти случайный и исключительный. Въ самомъ дѣлѣ, ошибка героя ясна: въ мѣхи старые онъ старается влить вино новое и -- платится за эту ошибку. Но Успенскій ставитъ своимъ разсказомъ общій вопросъ: есть ли у насъ, приготовлены ли нами для молодаго вина соотвѣтственные мѣхи? Нѣтъ,-- рѣшительно отвѣчаетъ онъ на этотъ вопросъ и попробуйте оспорить его и осмѣльтесь также упрекнуть его въ преувеличеніи, когда, сказавши это свое "нѣтъ", онъ восклицаетъ затѣмъ: "тоска, тоска!" Еще бы не тоска! Теоріи всякаго рода теряютъ кредитъ и начинаютъ называться утопіями или прямо фантазіями, а практика приводитъ къ компромиссамъ, по которымъ человѣкъ какъ по лѣстницѣ, со ступеньки на ступеньку, постепенно и незамѣтно, спускается какъ разъ въ ту самую житейскую тину и грязь, которую онъ задумалъ было оздоровить. Пусть забавляются надъ этимъ Петрушки и мичманы Дырки,-- на ихъ улицѣ праздникъ,-- а мы раздѣлимъ "тоску" писателя. Синица, затѣявшая зажечь море, была смѣшна; но человѣкъ, задумавшій внести въ жизнь только искорку свѣта, только крошечку справедливости, и потерпѣвшій полное пораженіе,[какъ самый крайній утопистъ и идеалистъ,-- такой человѣкъ интересенъ не съ комической точки зрѣнія и фіаско его не забавно, а преисполнено важнаго и печальнаго смысла.
   Но пусть это только неудачникъ, какихъ у насъ всегда было много, и пусть причина его неудачъ заключается въ его личныхъ свойствахъ, а не въ общей нравственной атмосферѣ, окружающей его. Успенскій не позволитъ намъ успокоиться на этомъ пріятномъ соображеніи. Оставляя въ сторонѣ неудачниковъ, которые, какъ мы хотѣли бы думать, "сами виноваты", онъ показываетъ намъ полнѣйшаго удачника, интеллигентнаго человѣка, посвятившаго себя деревнѣ и деревенскимъ крестьянскимъ интересамъ. Онъ добился перваго и величайшаго успѣха, какой только можетъ достаться интеллигентному народнику: крестьяне вѣрятъ ему и уважаютъ его, считаютъ его человѣкомъ "своимъ". Онъ разоблачаетъ кулацкія плутни, выводитъ на свѣжую воду міроѣдовъ, лечитъ, учитъ, всячески помогаетъ деревенской темнотѣ и бѣднотѣ. Только бы, повидимому, намъ радоваться да любоваться на этого энергическаго піонера цивилизаціи, только бы умиляться передъ этимъ столь желаннымъ единеніемъ и сближеніемъ ума и непосредственнаго чувства, науки и жизни, свѣтлой мысли и темной дѣйствительности. Но Успенскому нѣтъ дѣла до нашихъ иллюзій и онъ безжалостно разбиваетъ ихъ. "Такъ онъ жилъ "пока что" и таялъ... Деревня, нужды которой опутали его умъ и сердце, прямо сказать, съѣдала его. И, вѣроятно, въ концѣ-концовъ, съѣстъ, съѣстъ безъ остатка и, пожалуй, даже "не попомнитъ". Вѣдь, никто не поминаетъ добромъ тотъ кусокъ мяса, который съѣденъ вчера и который даетъ возможность быть живымъ сегодня". Это -- по адресу деревни, народа. А вотъ по нашему адресу: "Да, мучительна участь людей, какъ Андрей Васильевичъ! Но то, что они дѣлаютъ, до такой степени важно и нужно для народа, что пора, пора, безконечно давно пора оградить такую дѣятельность отъ малѣйшихъ посягательствъ на то, чтобы превратить ее въ мученичество. Ей надо давать полный ходъ, всякую поддержку, защиту, а не вѣнчать терновымъ вѣнцомъ" (Изъ деревенскаго дневника).
   Какъ видите, куда ни кинь, все клинъ. При неудачѣ "сначала смѣшно, потомъ грустно", а при удачѣ "грустно" съ самаго начала и до самаго конца. Невидное, нецѣнимое, непонятое самоотверженіе, ежеминутно заподозрѣваемая въ своекорыстіи любовь, возбуждающая недовѣріе участливость, громадныя усилія, требующіяся для побѣды надъ нелѣпыми и безсмысленными препятствіями, -- таково начало. "Терновый вѣнецъ" или неблагодарное и безчувственное забвеніе -- таковъ конецъ. Мы назвали бы Успенскаго пессимистомъ, если бы указываемыя имъ "бѣдность и несовершенство" нашей жизни лежали въ самой природѣ вещей, имѣли бы источникомъ фатальное несовершенство человѣческой природы вообще. Но отрицаніе Успенскаго совсѣмъ не идетъ такъ далеко, такъ ненужно и безплодно далеко. Онъ указываетъ на грѣхи, въ которыхъ не трудно и "пора, безконечно давно пора" покаяться, на историческія недоразумѣнія, которыя продолжаютъ существовать только благодаря окружающимъ ихъ потемкамъ. "Плохо, и не можетъ быть иначе" -- вотъ формула настоящаго послѣдовательнаго пессимизма. "Плохо, очень плохо, но можетъ быть, а, слѣдовательно, и должно быть очень хорошо" -- вотъ формула Успенскаго. Этотъ столь грустный писатель не уныніе внушаетъ, а надежду даетъ, не къ апатіи и успокоенію, а къ бодрой и живой работѣ призываетъ насъ.
   "Во мнѣ съ дѣтскихъ лѣтъ вкоренено печальное состояніе ума и сердце пріучено къ содроганію, такъ я безъ хвастовства могу сказать, что во мнѣ есть совѣсть и есть чувство". Эта наивная характеристика, сдѣланная однимъ изъ персонажей Успенскаго, очень идетъ къ самому писателю. Да, сердце его "пріучено къ содроганію", потому что въ немъ "есть совѣсть и есть чувство", какъ то гуманное чувство, которое готово согрѣть всякою человѣка за то только, что онъ человѣкъ, такъ и гражданское чувство, болѣющее отъ общественной несправедливости, волнующееся отъ житейской неурядицы. Въ раду разсказовъ Успенскаго есть одинъ маленькій эскизъ подъ названіемъ Задача, написанный небрежно, наскоро (хотя, все-таки, мастерски) и какъ будто нарочно для того только, чтобы посмѣшить читателя. Молодой чиновникъ Иванъ Абранычъ Кыскинъ убѣдился въ "невозможности увеличивать собственное семейство; крошечное жалованье, множество тратъ на семью, уже существующую въ громадныхъ размѣрахъ, ясно доказывали ему, что дальнѣйшее приращеніе семейства невозможно, иначе непроглядная нищета грозитъ и ему, и женѣ, и его дѣтямъ". Принимаются соотвѣтственныя мѣры: "не все же земное и преходящее... Слѣдовательно, я буду въ залѣ спать, а ты здѣсь,-- говоритъ Кыскинъ женѣ. Само собою разумѣется, что "задача" оказалась Кыскину не подъ силу: черезъ нѣсколько мѣсяцевъ Иванъ Абранычъ сидѣлъ за ужиномъ и думалъ: кого бы пригласить въ кумовья? Физіономія его и жены были убиты и сердца растерзаны". Тема разсказца, какъ видите, вполнѣ смѣхотворная, можно сказать -- водевильная, и дѣйствительно, разсказъ нѣтъ возможности читать безъ улыбки. Но сердце Успенскаго "пріурочено къ содроганію", и, властвуя, какъ всякій большой талантъ, надъ своимъ читателемъ, онъ заставляетъ содрогаться и васъ, и это немедленно вслѣдъ за веселымъ вашимъ смѣхомъ надъ комическимъ положеніемъ бѣдняка чиновника. Да, это положеніе комично, но, въ то же время, не ужасно ли? Вамъ, постороннему человѣку, смѣшно, но для гуманнаго писателя нѣтъ постороннихъ людей, и онъ напоминаетъ вамъ и подчеркиваетъ, что у его героевъ "сердца растерзаны", что вашъ смѣхъ, стало быть, неумѣстенъ и неприличенъ тутъ, что передъ вами не водевиль разыгрывается, а совершается прозаическая, не грандіозная, не кровавая, но тяжелая житейская драма. "Сколько тутъ поэзіи, сколько философіи, сколько истины" и сколько боли за человѣка, за его счастье и за его достоинство!
   

II.

   Всякій истинный талантъ, какъ въ наукѣ, такъ въ литературѣ и искусствѣ, опредѣляется и характеризуется его большею или меньшею способностью къ творчеству. Способность творчества есть способность находить связь между отдѣльными фактами и, главное, комбинировать ихъ между собою такимъ образомъ, чтобы въ послѣднемъ результатѣ получалось нѣчто единое, органически-цѣльное, т.-е. или законъ, или философское обобщеніе, или художественный обзоръ. Чѣмъ больше фактовъ находится въ распоряженіи мыслителя или художника, тѣмъ лучше, конечно, тѣмъ вѣроятнѣе, что ихъ зданіе будетъ построено не на пескѣ, что ихъ обобщенія будутъ не произвольны, образы не фантастичны. Но, съ другой стороны, многочисленность наблюденій, количество знаній совсѣмъ не служитъ ручательствомъ за вѣрность выводовъ, не обезпечиваетъ даже того, что будутъ сдѣланы хоть какіе-нибудь выводы. Всѣмъ извѣстенъ типъ ученаго буквоѣда и книгоѣда, который, какъ Плюшкинъ, тащитъ въ свое хозяйство и ржавый гвоздь, и грязную тряпочку, и лоскутъ бумаги, т.-е. накапливаетъ въ своей головѣ цѣлую груду нужныхъ и ненужныхъ фактовъ, которые такъ и остаются въ видѣ нелѣпой и безполезной мусорной кучи. Съ другой стороны, не менѣе извѣстенъ типъ диллетанта-верхогляда у у котораго необыкновенно много гипотезъ, теорій, идей, чрезвычайно широкихъ и смѣлыхъ, но и чрезвычайно легковѣсныхъ, вслѣдствіе почти полнаго отсутствія серьезной фактической подкладки. Найти равновѣсіе между этими противуположными крайностями, соблюсти необходимую пропорціональность между сырымъ фактическимъ матеріаломъ и общими выводами, дѣйствительно, допускаемыми этимъ матеріаломъ, значить придать своему труду устойчивость и осмысленность, какъ бы онъ ни былъ самъ по себѣ незначителенъ. Очень важно съумѣть оплодотворить, освѣтить и упорядочить массу разрозненныхъ фактовъ одною синтетическою идеей; но не менѣе важно во-время и въ мѣру позаботиться о томъ, чтобы ваши, быть можетъ, очень важныя и полезныя идеи явились во всеоруженіи доказательствъ, а такими доказательствами могутъ быть (только тщательно провѣренные факты и наблюденія.
   Именно здѣсь и обнаруживается великая тайна таланта, развертываются во всемъ блескѣ тѣ чудотворныя силы и свойства его, которыя нельзя ни откуда достать, нельзя привить къ человѣку никакимъ воспитаніемъ, никакимъ изученіемъ, никакимъ развитіемъ. О Бѣлинскомъ разсказывали, что онъ, не зная нѣмецкаго языка, ознакомившись съ философіей Гегеля изъ вторыхъ рукъ, тѣмъ не менѣе, понималъ и усвоилъ эту философію лучше и полнѣе, нежели тѣ друзья его, отъ которыхъ единственно онъ и заимствовалъ всѣ свои свѣдѣнія о системѣ Гегеля. Такова безцѣнная привилегія всякаго истиннаго и крупнаго таланта. Всѣ мы созданы по образцу и подобію Божію, но только талантъ или геній творитъ по примѣру Божію: изъ ничего или почти изъ ничего. По двумъ-тремъ намекамъ, которые не говорятъ и не даютъ намъ ровно ничего, онъ овладѣваетъ самою сущностью, самою сердцевиной предмета. Онъ угадываетъ тамъ, гдѣ для насъ требуются долгія и подробныя разъясненія. Онъ ассоціируетъ понятія ила факты, между которыми, на нашъ близорукій взглядъ, нѣтъ ничего общаго. Онъ овладѣваетъ матеріаломъ, какъ бы онъ ни былъ обиленъ, и господствуетъ надъ нимъ, въ то время какъ мы теряемся и за бабочками и букашками готовы просмотрѣть слона. Наоборотъ, при скудости матеріала, онъ какимъ-то инстинктивнымъ прозрѣніемъ восполняетъ пробѣлы и предусматриваетъ факты и явленія тамъ, гдѣ мы видимъ одно пустое мѣсто. "Тайна сія велика есть", и если есть какой-нибудь смыслъ въ извѣстной теоріи "безсознательнаго творчества", то этотъ смыслъ заключается именно въ указаніи совмѣстной и одновременной работы въ лабораторіи таланта высшей сознательности и вдохновеннаго инстинкта, не поддающагося не только анализу, но и сколько-нибудь точному опредѣленію.
   Въ искусствѣ, въ царствѣ живыхъ образовъ, эти свойства творческаго таланта проявляются еще яснѣе, если не сильнѣе, нежели въ области чистой, отвлеченной мысли. Есть художники-фотографы и есть художники-творцы. Художникъ-фотографъ -- рабъ дѣйствительности, какъ гелертеръ -- рабъ факта. Его искусство не далеко отъ "искусства" какого-нибудь полудикаго зырянина, который (о чемъ еще писалъ Салтыковъ) увидитъ заборъ, поетъ -- "вотъ заборъ!" увидитъ рѣку -- "рѣка, рѣка!" и т. д. Извѣстный эстетическій принципъ -- "вѣрность дѣйствительности" -- есть единственный доступный для него принципъ, и онъ чтитъ и исполняетъ его, какъ правовѣрный еврей чтитъ и исполняетъ заповѣдь о субботѣ. Ему нѣтъ дѣла до внутренняго смысла изображаемыхъ имъ явленій, ему понятна и доступна только внѣшность. Рисуя вашъ портретъ, онъ изобразитъ всѣ морщины и всѣ бородавки на вашемъ лицѣ, по физіономіи вашей, т.-е. того душевнаго свѣта, который освѣщаетъ ваше лицо и придаетъ ему тотъ или другой смыслъ,-- этого онъ не изобразитъ, потому что и не увидитъ. Онъ не создаетъ, не комбинируетъ, не мыслить, онъ только подражаетъ воспроизводитъ. Въ лучшемъ случаѣ, произведенія такого художника могутъ явиться не лишеннымъ извѣстной цѣнности "человѣческимъ документомъ" и могутъ послужить критикѣ матеріаломъ для тѣхъ или другихъ выводовъ,-- но это и все. Роль такого художника -- роль не активная, а пассивная, его значеніе не самостоятельное, а вспомогательное.
   Истинный художникъ не можетъ быть только фотографомъ, какъ истинный ученый не можетъ быть только ходячею библіотекой, живымъ вмѣстилищемъ всякаго рода фактовъ и фактиковъ. Такой художникъ относится къ дѣйствительности критически, подходитъ къ ней съ извѣстными критеріями и идеалами. Его интересуетъ и волнуетъ не то, что случайно находится у него передъ глазами, а лишь то, что такъ или иначе затрогиваетъ его симпатіи и антипатіи. Онъ выбираетъ лишь тѣ сюжеты и темы, въ которые онъ можетъ вложить частицу своей души, выразить свои понятія о добрѣ и злѣ. Всякій истинный талантъ,-- это еще Бѣлинскій доказывалъ,-- непремѣнно оригиналенъ, а, вѣдь, что же такое оригинальность, какъ не высшая степень развитія индивидуальности? Но чѣмъ сильнѣе индивидуальность, тѣмъ, конечно, упорнѣе она сопротивляется чуждымъ вліяніямъ, тѣмъ рѣшительнѣе она стремится выразить себя, тѣмъ она активнѣе. Ни мѣшкомъ, въ который что положишь, то онъ и несетъ, ни фотографическимъ аппаратомъ, который фиксируетъ что попало, ни пустою бутылкой, которую можно наполнить и болотною жижей, и драгоцѣннымъ виномъ,-- ничѣмъ подобнымъ истинно-талантливый художникъ быть не можетъ. "Я существую,-- слѣдовательно, я мыслю",-- можетъ сказать о себѣ такой художникъ, пользуясь по-своему знаменитымъ декартовскимъ изреченіемъ. А кто мыслитъ,-- мыслитъ искренно, т.-е. видя въ этомъ главное содержаніе своей жизни и не добиваясь ничего, кромѣ истины,-- тотъ горячо вѣритъ или столь же горячо не вѣрить, утверждаетъ или отрицаетъ, тотъ, однимъ словомъ, страстно убѣжденъ. А кто убѣжденъ, тотъ непремѣнно поучаетъ, тотъ не можетъ не стремиться передать другимъ свое убѣжденіе и, стало быть, не можетъ говорить о чемъ придется, изображать что случится. Онъ повелѣваетъ своимъ талантомъ, но повелѣваетъ только затѣмъ, чтобы самому успѣшнѣе служить овладѣвшей имъ верховной идеѣ, своему излюбленному идеалу.
   Крупный талантъ Глѣба Успенскаго не подлежитъ ни малѣйшему сомнѣнію и, стало быть, всѣ тѣ черты и свойства, которыми мы только что характеризовали истинныхъ художниковъ и творцовъ, составляютъ и его достояніе. Но... да, здѣсь есть одно очень большое и важное но, которое необходимо выяснить. Той пропорціональности между фактическими наблюденіями и выводами изъ нихъ, о которой я говорилъ выше, гармоніи между реальною дѣйствительностью и художественными образами, соотвѣтствія между фундаментомъ и зданіемъ, воздвигаемымъ на этомъ фундаментѣ вотъ чего, къ сожалѣнію, часто недостаетъ Успенскому. Съ высотъ творчества онъ порою спускается въ трущобы сочинительства, котораго, однако же, благодаря несравненному изобразительному таланту, очень легко не замѣтить: до того всѣ его аксессуры и детали жизненны, правдоподобны, естественны. Господствовать надъ своимъ талантомъ, умѣть управлять имъ и направлять его -- это прекрасно. Но помыкать своимъ талантомъ, заставлять его не служить, а прислуживать хотя бы то и очень справедливой идеѣ,-- въ этомъ мало хорошаго и очень много опаснаго: самый живучій и могучій талантъ рискуетъ изнемочь подъ тяжестью такой совершенно ему нескойственной задачи. Чистый художникъ по характеру своего дарованія, Успенскій, въ то же время, непремѣнно хочетъ быть публицистомъ и даже полемистомъ, берется за дѣло, сравнительно говоря, черное и, притомъ, такое, которое мы, не художники, сдѣлаемъ гораздо лучше его. Я прошу читателя понять мою мысль какъ слѣдуетъ. Называя Успенскаго "чистымъ художникомъ", я, конечно, не хочу сказать, что ему надлежитъ пребывать въ области "безпечальнаго созерцанія", чуждаться текущихъ вопросовъ жизни и т. д. Но есть вопросы и вопросы. Если художникъ, посредствомъ своихъ образовъ и картинъ, разъясняетъ передъ нами несостоятельность или несправедливость самыхъ основаній нашего жизненнаго строя, анализируетъ явленія, которыя имѣютъ хотя преходящее (какъ и все на свѣтѣ), но не мимолетное значеніе, говоритъ о нашихъ предразсудкахъ и заблужденіяхъ, привитыхъ къ намъ и нашею жизнью, и нашею исторіей, а не навѣянныхъ передовою статьей какой-нибудь Красы Демидрона,-- онъ въ своемъ правѣ, онъ остается въ своей сферѣ, дѣлаетъ свое дѣло. Такъ дѣйствовалъ самъ Салтыковъ, всегда имѣвшій въ виду вопросы жизни и очень рѣдко нисходившій до злобъ дня. Но если художникъ будетъ гоняться за каждымъ пузыремъ, вскочившимъ на поверхности взбаломученной жизни, если онъ будетъ подюнять свои образы къ случайнымъ общественнымъ теченіямъ, если, однимъ словомъ, онъ будетъ отдаваться интересамъ -- даже не дня, а минуты, момента,-- онъ рискуетъ растратиться по мелочамъ, превратиться изъ художника въ какого-нибудь фельетониста. Успенскій, литературныя заслуги котораго, конечно, далеко уступаютъ литературнымъ заслугамъ Салтыкова, по силѣ и размѣрамъ таланта нисколько, однако же, не ниже знаменитаго сатирика. Тѣмъ не менѣе, онъ такъ мало уважаетъ свое высокое дарованіе, такъ не бережетъ его, что не затрудняется пускать его въ самую обыкновенную журнальную свалку, въ которой иногда и смысла нѣтъ никакого. Приведемъ примѣръ, который лучше всего уяснитъ дѣло. Если помнитъ читатель, нѣсколько лѣтъ тому назадъ въ извѣстной части нашей журналистики внезапно открылся походъ противъ интеллигенція: одни отрицали ея заслуги, другіе отрицали ея существованіе у насъ, третьи оспаривали самое право ея на существованіе, четвертые возмущались ея "доктринерствомъ", "гнилостью", "партійностью" и пр., и пр. Словомъ сказать, "такъ называемая интеллигенція"была разнесена въ пухъ и прахъ... на газетныхъ страницахъ, по крайней мѣрѣ. Салтыковъ отозвался на эту "злобу дня" небольшимъ проектомъ, высказаннымъ, къ тому же, мимоходомъ,-- проектомъ, состоявшимъ въ томъ, чтобы собрать всю русскую интеллигенцію и, при колокольномъ звонѣ и пушечныхъ выстрѣлахъ, утопить ее въ Москвѣ-рѣкѣ. Въ виду очевидной безсмыслицы похода противъ интеллигенціи, этого щелчка было совершенно достаточно. Но Успенскій, которому собственно, какъ бытописателю народа, тутъ, казалось бы, и дѣла не было никакого, отнесся къ этому не серьезному инциденту очень серьезно, перенесъ вопросъ на почву народной жизни и далъ рядъ разсказовъ, въ которыхъ отношенія народа къ намъ освѣщалось именно со стороны безсмысленной боязни и недовѣрія невѣждъ къ наукѣ, глупцовъ къ уму, мраколюбцевъ къ свѣту, точь-въ-точь какъ это было и въ журнально-газетномъ походѣ противъ интеллигенціи. Надо отдать справедливость Успенскому: очевидно, фантазируя, онъ, тѣмъ не менѣе, съумѣлъ придать своей фантазіи наружность полной правды, призракамъ своего воображенія онъ далъ живую плоть и кровь, такъ что читатель повергается въ недоумѣніе: съ одной стороны, все это, очевидно, сочинено Успенскимъ "по случаю", а съ другой -- сочинено такъ правдоподобно, что и возражать трудно. Что вы скажете, напримѣръ, о такомъ эпизодѣ:
   
   "Лежу я на зеленой травкѣ, и вдругъ развязною поступью подходятъ ко мнѣ деревенскій пролетарій; онъ въ рваной рубахѣ, рваныхъ штанахъ, онъ босъ и нагъ; я же нанялъ его сдѣлать мнѣ кровать; я же далъ ему на выпивку "для начатія" работы -- и онъ же, выпивъ, первымъ долгомъ является критиковать меня, его заказчика.
   -- Извините, господинъ, -- говорилъ онъ, смотря мнѣ смѣло и прямо въ глаза и загадочно-смѣло улыбаясь, -- извините, что мы васъ спросимъ... Позвольте узнать, какъ будетъ ваше, напримѣръ, званіе?
   -- Зачѣмъ вамъ?
   -- Да, собственно, чтобъ знать-съ. Напримѣръ, откуда, какъ?... Въ нонишнія времена, сами знаете, оченно много разныхъ шарлатановъ оказывается.
   -- Я пріѣхалъ жить лѣтомъ на дачѣ, -- категорически отвѣчаю я,-- мнѣ надо пожить въ деревнѣ для здоровья.
   -- Такъ-съ... Стало быть, изъ Петербурга къ намъ для здоровья собственно?
   -- Собственно для здоровья. Видишь, какой здѣсь воздухъ-то? Вотъ мнѣ и хочется подышать.
   -- Воздухомъ-то-съ?
   -- Да, воздухомъ.
   -- Ну, а въ Петербургѣ-то нешто нѣту воздуху-то?
   -- Есть, да скверный.
   -- Ишь ты, вѣдь! Стало быть, для воздуху?
   -- Да!
   -- Такъ-съ. По машинѣ пріѣхали?
   Молчаніе. Молчитъ и смотритъ на меня, какъ говорится "въ оба". Наконецъ, нехотя идетъ и говоритъ:
   -- Воздухъ у насъ мягкій... Коли ежели вамъ пріятно насчетъ воздуху... Да мы такъ только, любопытствуемъ: кто, молъ, такіе? Такъ насчетъ воздуху?...
   Пошелъ, но на полдорогѣ остановился, поглядѣлъ на меня, посвисталъ весьма развязно и, наконецъ-таки, ушелъ!" (На травкѣ).
   
   Это, конечно, очень хорошо, но дальше идетъ еще, пожалуй, лучше:
   
   "Ушелъ пролетарій, является тузъ, старшина, богачъ.
   -- Богъ помочь, -- говорить онъ, входя въ избу, и, едва я, отвѣтивъ на привѣтствіе, хочу ему подать руку, какъ on съ улыбкой произносить:
   -- Перво-на-перво позвольте ужь вамъ нашъ мужицкій законъ соблюсти -- Богу помолиться, а потомъ ужь и вашу ручку примемъ. Ужь извините! Такое у насъ, у мужиковъ, у дураковъ, глупое обыкновеніе.
   On помолился на образа, повѣсилъ картузъ и сказалъ:
   -- Ну, вотъ теперь позвольте познакомиться.
   Слѣдуютъ тѣ же самые вопросы: откуда, зачѣмъ и т. д.
   -- Я удивляюсь, -- говорить старшина, -- чему только въ нонѣшнія времена учатъ ученыхъ людей! Я къ тому, извините, что вотъ у васъ въ паспортѣ сказано: "Учитель"; ну, вотъ мнѣ и пришло на мысль... И чему только, я удивляюсь, учатъ нонича. Двадцать лѣтъ его трутъ и мнутъ, а скажите вы на милость, появляется по окончаніи этого самаго курса столь безсовѣстный человѣкъ, что онъ даже, извините, лба не умѣетъ перекрестить!... Я васъ, извините меня, не знаю, кто вы такіе, мнѣ неизвѣстно, можетъ быть, вы и Бога почитаете, опять же я не знаю. Я долженъ придти взять бумаги, потому, по новѣйшему времени, столь много шарлатанства... Я не про васъ говорю, а только къ слову, что сказано вотъ тутъ учитель" -- ну, и я къ слову насчетъ, значитъ, разныхъ прочихъ подлецовъ упомянулъ... Вѣдь, иной безсовѣстный человѣкъ встанетъ утромъ, рожу свою поганую не умоетъ,-- сейчасъ зажегъ папиросу или тамъ цыгару, подбоченился, засвисталъ: фю-фю-фю, шапку въ горницѣ надѣлъ, ходитъ передъ образами, какъ ни въ чемъ не бывало... Вѣдь, вотъ какіе есть мазурики! Былъ у меня тоже", вотъ тисъ и вы, этакой безсовѣстной учитель... Среда, пятница, Петровъ постъ -- ему это и вниманія не составляетъ! Земство прислало -- дай Богъ ему здоровья -- тамъ тоже все ученые люди, высчева кругу-смыслу. Постъ не постъ -- пошелъ на погребицу, облапилъ горшокъ молока -- лакаетъ, какъ свинья. Извините, ужь я съ вами говорю прямо: я пришелъ къ вамъ по дѣламъ; хотите -- слушайте меня, хотите -- нѣтъ, а что я пришелъ, то потому, что я начальникъ здѣшній. Вы баринъ, а я мужикъ, но все же я вамъ начальникъ и пришелъ я по дѣламъ; а не угодно меня слушать -- какъ угодно".
   
   Какъ вамъ это кажется? Живость и прелесть формы, мѣткость и типичность языка (чего стоитъ одно это "высчева кругу-смыслу" старшины!), конечно, подкупаютъ васъ и вы готовы повѣрить этому разсказу столь правдоподобному по внѣшности, хотя совершенно невѣроятному по содержанію. Не будемъ спорить, съ героемъ Успенскаго, какъ его изображаетъ авторъ, все это могло случиться, какъ могло бы случиться и что-нибудь еще болѣе необыкновенное, потому что онъ человѣкъ особенный -- не то святой, не то юродивый, не то просто мокрая курица. Но что же тутъ типичнаго? Мыслимо ли, чтобы это случилось съ вами, со мной, съ любымъ интеллигентомъ, не считающимъ себя обязаннымъ подставлять свою шею и свою спину первому встрѣчному нахалу? "Пошелъ вонъ, дуракъ!" -- вотъ краткій и вразумительный отвѣтъ, который далъ бы каждый изъ насъ на мѣстѣ героя Успенскаго и былъ бы совершенно правъ, потому что этотъ отвѣтъ относился бы не къ мужику, не къ "деревенскому пролетарію", а къ безстыдному и наглому человѣку, оборвать котораго всегда полезно. Большой и гибкій талантъ -- оружіе могучее, и если бы Успенскій захотѣлъ, онъ, разумѣется, съумѣлъ бы самымъ правдоподобнымъ образомъ разсказать, какъ какого-нибудь интеллигента сельскія власти сначала посадили въ "холодную", а потомъ торжественно выпороли на сельскомъ сходѣ; но неужели значеніе этого эпизода было бы типическое, а не анекдотическое? Неужели на его основаніи мы были бы вправѣ дѣлать какія-нибудь общія заключенія о положенія и о характерѣ нашей интеллигенціи или объ отношеніяхъ къ ней народа? Если герою Успенскаго угодно пасовать передъ нахалами -- деревенскими или не деревенскими -- это дѣло его вкусовъ, его характера, его личнаго темперамента, но отнюдь не результатъ его положенія, какъ интеллигентнаго человѣка. Никто и ничто не обязывало его не только выслушивать глупыя рѣчи старшины, но и пускать его къ себѣ. "Вы баринъ, а я мужикъ, но все же я вашъ начальникъ" -- надо быть такимъ человѣкомъ, какъ герой Успенскаго, чтобы на подобное заявленіе отвѣтить: я признаю вашу власть. По естественному ходу вещей послѣ начальника-старшины долженъ придти начальникъ-урядникъ и въ томъ же негодующе-поучительномъ тонѣ изложить свои урядницкія воззрѣнія, затѣмъ начальникъ-становой и т. д. Гостепріимный и кротчайшій герой Успенскаго не только выслушалъ бы ихъ, но, какъ старшину, "просилъ бы говорить",-- но намъ-то какое дѣло? Вольному воля! Герой Успенскаго могъ бы дѣйствительно броситься въ Москву-рѣку и утонуть въ ней, но это еще не значило бы, что щедринскій проектъ относительно интеллигенціи въ самомъ дѣлѣ приводится въ исполненіе. Казанскую сироту, выставляемую Успенскимъ въ качествѣ представителя нашей интеллигенціи, нельзя не пожалѣть по-человѣчеству, но это "сиротство" -- его личная, а не общая бѣда, "пролетарій-плотникъ будоражилъ публику больше всѣхъ. Когда была готова кровать, я далъ этому моему ненавистнику на водку, далъ я ему хорошо и надѣялся, что онъ снизойдетъ ко мнѣ и перестанетъ относиться ко мнѣ съ озлобленіемъ, котораго я ровно ничѣмъ не заслужилъ". Наивность, чудачество и непрактичность не могутъ идти дальше.
   Такихъ полемическихъ иллюстрацій по случайнымъ или неважнымъ вопросамъ не мало у Успенскаго. Ихъ источникъ прекрасенъ,-- онъ состоитъ въ сильно развитомъ общественномъ чувствѣ или чутьѣ автора; ихъ цѣль безукоризненна,-- она заключается въ токъ, чтобы способствовать идеямъ просвѣщенія и добра восторжествовать надъ противуположными тенденціями. Тѣмъ не менѣе, все это -- не творчество, а публицистика. Рѣшительно не обладая качествами публициста и полемиста, Успенскій, въ то же время, непремѣнно хочетъ быть именно публицистомъ, наперекоръ своему художественному дарованію. Тонкій психологъ, превосходный наблюдатель, увлекательный и поучительный повѣствователь, въ распоряженіи котораго находится масса яркихъ образовъ, почерпнутыхъ прямо изъ жизни, Успенскій точно не цѣнитъ этихъ великихъ даровъ Божіихъ, не понимаетъ ихъ. значенія, не видитъ ихъ силы и ежеминутно готовъ поступиться ими ради сомнительныхъ экскурсій въ область отвлеченнаго мышленія или въ область полемическаго шаржа, одинаково ему чуждыя и нескойственныя. Какъ тутъ не сказать:
   
   "О, люди! Всѣ похожи вы
   На прародительницу Еву!
   Что вамъ дано -- васъ не влечетъ,
   Васъ безпрестанно змій зоветъ
   Къ себѣ, жъ таинственному древу!
   Запретный плодъ вамъ подавай,
   безъ того вамъ -- рай не въ рай!"
   
   Такимъ "запретнымъ плодомъ" для Успенскаго является именно публицистика, которая, въ большинствѣ случаевъ, сводится у него просто къ. резонерству, безконечно менѣе убѣдительному, нежели его типы и картины. Естественная и даже неизбѣжная въ каждомъ убѣжденномъ, неравнодушномъ писателѣ тенденціозность переходитъ зачастую у Успенскаго въ дидактизмъ. Успенскій какъ будто опасается, что читатель неправильно пойметъ или не пойметъ совсѣмъ его художественныхъ данныхъ, его типовъ, характеровъ, положеній, и торопится растолковать ихъ. "Се левъ, а не собака" -- эта подпись была естественна и полезна подъ сквернымъ рисункомъ. Но когда такую же подпись вы встрѣчаете подъ картиной, на которой "левъ" изображенъ какъ нельзя лучше и художественнѣе, вы подивитесь наивности художника и недовѣрію его къ своему изобразительному таланту. Еще болѣе вы подивитесь, когда художникъ, великолѣпнѣйшимъ образомъ нарисовавши "льва", пренастойчиво будетъ увѣрять васъ, что онъ нарисовалъ "собаку". А это съ Успенскимъ случается, какъ мы уже и видѣли на примѣрѣ героя разсказа На травкѣ: подъ фигурою добродушнаго разгильдяя, котораго только лѣнивый не обидитъ и не обманетъ, значится подпись: "представитель гонимой русской интеллигенціи". Успенскій -- это Сампсонъ, самъ себѣ подстригающій волосы, это первостепенный живописецъ, мечтающій о сотрудничествѣ въ Пончѣ или въ Кладерадачѣ, это тонкій аналитикъ, психологъ и бытописатель, снѣдаемый желаніемъ сдѣлаться фельетонистомъ.
   

III.

   Если бы Успенскаго и его міросозерцаніе нужно было опредѣлить однимъ какимъ-нибудь терминомъ, мы сказали бы, что онъ -- скептикъ, а его воззрѣнія -- упорный, хотя и не совсѣмъ послѣдовательный скептицизмъ. Онъ относится если не всегда съ ироніей, то всегда съ негодованіемъ какъ къ "отраднымъ явленіямъ", такъ и къ "явленіямъ, надъ которыми можно призадуматься", говоря его собственными насмѣшливыми выраженіями. Само собою разумѣется, что скептицизмъ нисколько не исключаетъ идеала, точно также какъ анализъ не ведетъ непремѣнно къ безвѣрію, къ индифферентизму. Наоборотъ, если такой недовѣрчивый писатель, такой сомнѣвающійся умъ, обрѣтетъ, наконецъ, явленіе или идею, которыя не потускнѣютъ даже подъ его анализомъ, онъ привяжется къ нимъ съ особенною силой. Такому писателю, какъ Успенскій, страдающему, по его собственному выраженію, "несчастною болѣзнью -- любовью къ ближнему", нельзя жить безъ вѣры, и онъ дѣйствительно вѣруетъ крѣпко. Дѣло въ тонъ, что его скептицизмъ имѣетъ не столько теоретическій, сколько практическій характеръ, относится не къ идеямъ, не къ идеаламъ, а къ осуществленію этихъ идей въ нашей жизни. Идеи "правды и милости", какъ идеи, нельзя не уважать и не любить, но насколько, наприм., нашъ такъ называемый "новый судъ" можетъ служить представителемъ и вмѣстилищемъ этихъ идей, это для Успенскаго очень большой вопросъ. Онъ судитъ объ этомъ дѣлѣ не какъ спеціалистъ и не какъ теоретикъ, а какъ глубокій знатокъ русской жизни, чрезвычайно богатой всяческими сюрпризами, несмотря на ея кажущуюся монотонность. Его пріемъ въ данномъ случаѣ простъ и вполнѣ художественъ: онъ рисуетъ фактъ, вѣрность котораго не подлежитъ никакому сомнѣнію, а затѣмъ -- опять-таки въ видѣ живаго образа, а не отвлеченнаго разсужденія -- намекаетъ на внутренній смыслъ этого факта. Баба подала въ мировой съѣздъ кассаціонную (не аппелляціонную, замѣтьте) жалобу на приговоръ мироваго судьи, который присудилъ оштрафовать бабу пятью рублями за недосмотръ надъ дворовою собакой, а собаку приговорилъ "къ разстрѣлу". Съ живѣйшимъ юморомъ и только съ чуть-чуть замѣтною ироніей описываетъ Успенскій серьезную сцену суда: баба говоритъ, разумѣется, "по существу дѣла", а судъ, конечно, убѣждаетъ ее, что этого "существа" она касаться не должна. "Кассаціонный порядокъ!" -- возвышая голосъ надъ ревомъ бабы, попытался произнести предсѣдатель, но баба упала на колѣни, завыла, отстаивая собаку, и въ съѣздѣ воцарилось нѣчто совершенно неосновательное. Съ одной стороны, господа судьи и Шапкинъ (прокуроръ) выказывали свойство истинныхъ джентльменовъ, умоляя бабу подняться съ колѣнъ и помогая ей въ этомъ; съ другой стороны, едва баба поднялась и открывала ротъ о своихъ нуждахъ, самымъ тѣснымъ образомъ сопряженныхъ съ участью вѣрной собаки, какъ тѣ же джентльмены немедленно опять валили ее на земь требованіемъ держаться законнаго порядка обжалѣванія. Послѣ довольно продолжительнаго вытья бабы, среди котораго перемѣшивались слова "собачка", "кассація", "къ раз-стрѣлу", "идея мироваго института", "а вдова... мнѣ невозможно...", "аппеллируя на неправильность рѣшенія, вы..." "мнѣ легче помереть", судъ ушелъ, потомъ пришелъ, и тутъ Шапкинъ съ своей каѳедры окончательно пошабашилъ бабу: разсмотрѣвъ ее со множества сторонъ, подведя множество законныхъ основаній, онъ полагалъ бы приговорить бабу къ штрафу въ объемѣ тѣхъ же пяти рублей, но собаку оставить въ живыхъ (Разоренье). Ироническое отношеніе автора къ суду вообще и къ Шапкину въ особенности не подлежитъ сомнѣнію, но онъ отнюдь не обвиняетъ ихъ я безпристрастно предоставляетъ имъ сказать слово въ свою пользу.
   
   "-- Развѣ ты не понимаешь, чего она хочетъ?-- говорила жена Шапкина.
   -- Разумѣется, понимаю... Но видишь, въ чемъ дѣло...
   -- Такъ зачѣмъ же ты не слушаешь ее? Она говоритъ свое, а ты свое!
   -- Поэтому то мы оба и правы: она говоритъ, что ей нужно, а я -- что мнѣ нужно.
   -- Да она не понимаетъ тебя! Ты былъ въ университетѣ, а она...
   -- Чѣмъ же я виноватъ, что она не была въ университетѣ?
   Шапкина улыбался. Жена молчала.
   -- Я самъ въ томъ же положеніи, какъ и она. Я не могу ей сдѣлать добра погожу, что она тоже не можетъ доставить мнѣ удовольствія быть ей полезнымъ. Когда мы будемъ вмѣстѣ съ ней по одной книжкѣ читать, тогда все это и кончится"...
   
   Очевидно, тутъ можно разсуждать какъ угодно и сколько угодно. Бабу очень жаль, но, въ то же время, "чѣмъ же виноватъ" Шапкинъ? Судъ хорошо исполнилъ свою серьезную обязанность, почему же въ результатѣ вы, подобно женѣ прокурора, чувствуете себя нравственно неудовлетвореннымъ почти оскорбленнымъ? На эту тему, повторяю, можно разсуждать и такъ, и эдакъ, но дѣло не въ этомъ, а въ томъ, что вы будете разсуждать, къ этой необходимости привелъ васъ Успенскій. На вашихъ глазахъ "отрадное явленіе" нечувствительно, незамѣтно, черточка за черточкой превратилось подъ его перомъ въ "явленіе, надъ которымъ можно призадуматься". Въ вашъ наивный оптимизмъ прилила струя оздоровляющаго скептицизма писателя, и теперь вы уже не будете слѣпо восхищаться джентльменствомъ Шапкина, вспоминая гоголевскаго городничаго ("ахъ, вы, аршинники, самоварники, надувалы морскіе! Жаловаться?") или даже городничаго Островскаго ("какъ васъ судить: по душѣ или по закону?"). Писатель указываетъ вамъ на критеріи болѣе серьезные, нежели простая внѣшняя культурность, онъ напоминаетъ о нравственной, внутренней правдѣ, которая далеко не то же, что юридическая справедливость. А тамъ судите какъ хотите, разыскивайте "виноватыхъ", если это безплодное занятіе еще не успѣло вамъ надоѣсть.
   Вотъ другое "отрадное явленіе" -- земство, въ основѣ котораго опять-таки лежитъ прекраснѣйшая идея, надъ которою Успенскій не позволитъ себѣ малѣйшей насмѣшки. Но онъ не отказывается отъ своего права опять показать намъ, во что превращается даже самый прекрасный принципъ на почвѣ нашей непрекрасной дѣйствительности. Небольшой разговоръ автора съ умнымъ и бывалымъ крестьяниномъ сразу охлаждаетъ ваши восторги:
   
   "-- Да вонъ одинъ баринъ нашелся, на свой счета повезъ гласнаго на губернію, такъ тотъ и то вылъ.
   -- Отчего же выть?
   -- Да оттого выть, что померъ было на городѣ-то... Посиди-ко на постояломъ дворѣ, ахи бы на гостиницѣ безъ дѣла... небось! Снахъ-спалъ, вошелъ подъ ворота посидѣла, потомъ опять на номеръ... Ну-кося? Мужикъ-то пріѣхалъ оттэдова ровно щенка, худой...
   Я упомянула было о тома, что мужикъ, какъ гласный, могъ и долженъ бы былъ, интересоваться губернскимъ собраніемъ, могъ тамъ говорить о своихъ нуждахъ.
   -- Ахъ, вы, господа, господа!...-- сказалъ Иванъ Николаичъ.-- Гов-ворить! да нешто она умѣетъ это?... Чудаки вы, ей-Богу!... Тамъ нешто по-мужицки надо?... Да ежели онъ какое нибудь слово выворотитъ, такъ, вѣдь, ему на самое горло звонокъ-то запустятъ, да тамъ и зазвонятъ. Да и говорить-то ему не о чемъ.
   -- Какъ?
   -- А такъ. У нихъ, у членовъ-то, вѣдь, все кругомъ родня, всѣ они другъ-дружкѣ либо братъ, либо сватъ... Ужь они всѣ дѣла знаютъ! Одинъ другому "шу-шу", ужь они не продадутъ! Будемъ такъ говорить: остался ты тутъ недоволенъ, пошелъ въ губерню,-- опять же они самые сидятъ... такъ, аль нѣтъ? Стало быть, какой же тутъ разговоръ, шопшь видѣть?... Ну, и пойдешь въ номеръ спать" (Тише воды, ниже травы).
   
   Этими двумя примѣрами мы и ограничимся, хотя могли бы привести ихъ сколько угодно. Своему скептическому отношенію къ вещамъ и людямъ Успенскій никогда не измѣняетъ. Чѣмъ культурнѣе внѣшность явленія, чѣмъ важнѣе принципы, на которыхъ оно, будто бы, покоится или которые, будто бы, выражаетъ, тѣмъ тщательнѣе, можно сказать -- придирчивѣе анализъ Успенскаго. Онъ не злорадствуетъ, а, какъ всегда, груститъ, развѣнчивая то или другое явленіе, но развѣнчиваетъ безъ пощады. Любимое словцо Успенскаго, также какъ и симпатичныхъ ему героевъ -- "по-божески". Хорошо, что "по божески", дурно, что не "по божески", т.-е. хорошо то, что удовлетворяетъ совѣсть, дурно, что возмущаетъ ее. А культурна или не культурна форма, "ты" или "вы", зипунъ или фракъ, черная или бѣлая кость,-- это для него безразлично.
   Положеніе такихъ писателей, какъ Успенскій, всегда очень тяжело и уединенно. "Тебѣ одному истина, а намъ только стремленіе къ истинѣ",-- это изреченіе великаго нѣмца недаромъ такъ общеизвѣстно и популярно: истина зачастую ужасна, зачастую неприглядна, "низка" и вотъ -- "тьмы низкихъ истинъ намъ дороже насъ возвышающій обманъ". Такова логика большинства изъ насъ, но Успенскій принадлежитъ къ меньшинству, которое цѣнитъ не процессъ, а результатъ,-- не стремленіе къ истинѣ, а самую истину. Не то, чтобы люди этого меньшинства были умнѣе или талантливѣе другихъ,-- трудно быть умнѣе Лессинга и мудрено быть талантливѣе Пушкина,-- но они -- демократы по природѣ и въ этомъ своемъ качествѣ не брезгливы и не пугливы. Миѳологическій царь, выпросившій себѣ у боговъ даръ превращать простымъ прикосновеніемъ руки каждый предметъ въ золото, очень скоро созналъ себя несчастнѣйшимъ человѣкомъ и рисковалъ умереть съ голоду. Даръ Успенскаго состоитъ, главнымъ образомъ, въ томъ, чтобы съ каждаго предмета совлекать прикрывающія и прикрашивающія его оболочки, и Успенскій это дѣлаетъ, если не безстрастно, то вполнѣ безстрашно, и оттого онъ, въ общемъ, такъ унылъ и грустенъ, несмотря на весь свой юморъ, который, въ сущности, ничто иное, какъ россійское завиванье горя веревочкой.
   Мало у насъ писателей, которые такъ же бы разносторонне и глубоко знали русскую жизнь, какъ знаетъ ее Успенскій. Это знаніе онъ добылъ, конечно, частью путемъ непосредственнаго наблюденія, а, главнымъ образомъ, благодаря именно той способности угадывать, о которой мы уже говорили выше. Въ его произведеніяхъ читатель найдетъ представителей всевозможныхъ общественныхъ слоевъ изъ дореформенной и пореформенной эпохи,-- администраторовъ, начиная съ городоваго и урядника, стараго и новаго покроя купцовъ, земцевъ, священниковъ, мѣщанъ, всякаго рода разночинцевъ, интеллигентныхъ и не интеллигентныхъ, и, наконецъ, муниша, главнаго объекта вниманія и изученія Успенскаго. Самое разнообразіе этой коллекціи указываетъ на то, что выноситъ, какъ говорятъ эстетики, свои образы Успенскій не имѣлъ возможности. Почти всегда Успенскій даетъ только рисунки, абрисы, наброски, а не цѣльныя картины. Его произведенія -- это рядъ мастерскихъ этюдовъ, которые много даютъ и теперь, но еще гораздо больше обѣщаютъ: какова же, думается вамъ, будетъ картина, которую, наконецъ, создастъ художникъ, подготовившій себя такими этюдами? Но въ томъ то и дѣло, что картины этой никогда не будетъ, если кореннымъ образомъ не измѣнится наша жизнь или если не переродится самъ Успенскій. Наша жизнь -- одна изъ тѣхъ, которыя наименѣе удовлетворяютъ требованіямъ мыслящаго человѣка (вѣдь, "мы молоды"), а Успенскій -- одинъ изъ самыхъ требовательныхъ писателей, потому что онъ аналитикъ и скептикъ по преимуществу. Вотъ основная, общая причина (не говоря о причинахъ субъективныхъ, дѣйствующихъ въ томъ же направленіи), почему Успенскій такъ нервенъ, почему онъ не наблюдаетъ спокойно и, тѣмъ болѣе, не созерцаетъ, а какъ бы мечется съ тревогою по пустынѣ нашей дѣйствительности, неустанно вопрошая: "есть ли въ семъ полѣ живъ человѣкъ?" Не обрѣтая "живаго человѣка", онъ создаетъ его силою своей фантазіи, какъ это случилось съ нимъ въ началѣ его литературной карьеры: герой Разоренья, рабочій Михайло Ивановичъ, талантливѣйшимъ образомъ разсуждающій и агитирующій на тему, что "пора простому человѣку дать дыханіе",-- это, конечно, не типъ, даже не фотографія случайнаго и необыкновеннаго явленія, а просто символъ и показатель личныхъ симпатій автора.
   Въ образованномъ обществѣ, въ жизни нашихъ культурныхъ классовъ, не нашлось почти совсѣмъ ни людей, ни явленій, которые бы могли выдержать критику Успенскаго, и онъ обратился къ народной жизни,-- обратился не только въ силу свойствъ своего дарованія, но и потому, что народная жизнь, столь непохожая на нашу жизнь, давала возможность надѣяться, что именно въ ея таинственныхъ нѣдрахъ и скрывается тотъ "свѣтъ въ откровеніе языкомъ", увидѣвъ который можно съ облегченіемъ воскликнуть: "нынѣ отпущаеши!" Не этою ли надеждой жива наша такъ называемая славянофильская партія? Какъ некрасовскій "убогій странникъ", Успенскій "долго не разгадывалъ, безъ дороги въ путь пошелъ", а путемъ-дорогой спрашивалъ: "мужикъ! ты тепло ли живешь, хорошо ли ѣшь-пьешь, что ты бабу-то бьешь, что въ кабакъ ты идешь?" Отвѣтъ былъ все одинъ я тотъ же -- прежній, старый отвѣтъ:
   
   "Голодно, страничекъ, голодно,
   Холодно, родименькій, холодно!
   Съ голоду, странничекъ, съ голоду,
   Съ холоду, родименькій, съ холоду!"
   
   Съ холоду, съ голоду и, кромѣ того,-- прибавляетъ Успенскій,-- спьяна, сдуру, сослѣпа. Тѣмъ не менѣе, свои общественные и нравственные идеалы онъ почерпаетъ изъ народной жизни, которая, несмотря на всѣ свои изъяны, все-таки, несравненно выше, по его убѣжденію, нежели наша культурная жизнь. Успенскій нисколько не идеализируетъ народъ, относится къ нему такъ же прямо и независимо, какъ и къ намъ, и тѣмъ любопытнѣе и важнѣе общій выводъ, къ которому онъ пришелъ.
   

IV.

   Намѣреваясь представить читателю положительные идеалы Успенскаго, и чувствую себя въ довольно затруднительномъ положеніи. Насколько Успенскій ясенъ и простъ въ своихъ отрицательныхъ указаніяхъ, въ своемъ анализѣ, настолько же онъ нерѣшителенъ въ своихъ утвержденіяхъ, въ своемъ синтезѣ. Казалось бы, какія сомнѣнія могутъ возникнуть относительно симпатіи писателя, который говоритъ, наприм., такія рѣчи:
   "Проникнувшись непреложностью и послѣдовательностью взглядовъ, исповѣдуемыхъ Иваномъ Ермолаевичемъ (крестьяниномъ), почувствовалъ, что они совершенно устраняютъ меня съ поверхности земнаго шара... Всѣ кои книжки, въ которыхъ объ одномъ и томъ же вопросѣ высказываются сотни разныхъ взглядовъ, всѣ эти газетныя лохмотья, всякія гуманства, воспитанныя досужею беллетристикой,-- все это, какъ пыль, поднимаемая сильными порывами вѣтра, было взбудоражено естественною "правдой", дышащею отъ Ивана Ермолаевича... Не имѣя подъ ногами никакой почвы, кромѣ книжнаго гуманства, будучи расколотъ надвое этимъ гуманствомъ мыслей и дармоѣдствомъ поступковъ, я, какъ перо, былъ поднятъ на воздухъ дыханіемъ правды Ивана Ермолаевича и неотразимо почувствовалъ, какъ и а, и всѣ эти книжки, газеты, романы, перья, корректуры,-- всѣ мы, безпорядочною, безобразною массой, со свистомъ и шумомъ летимъ въ бездонную пропасть..." (Крестьянинъ и крестьянскій трудъ).
   Тутъ можно много говорить за, еще болѣе противъ, говорить по самому содержанію и существу дѣла, но тутъ нечего характеризовать: приведенный отрывокъ говоритъ самъ за себя и имѣетъ только одинъ для всѣхъ очевидный смыслъ. Это -- страстное проклятіе нашей цивилизаціи, это, въ то же время, торжественный гимнъ тому, что непричастно и противуположно цивилизаціи, не дикости, не звѣрству (какъ антиподу "гуманства"), а "естественной правдѣ". Самъ Толстой не могъ бы сказать рѣшительнѣе и прямѣе.
   Это проклятіе или этотъ гимнъ находится на 51 страницѣ седьмаго тома Сочиненій {Mы вездѣ цитируемъ по восьмитомному изданію Павленкова 1883--84 гг.} Успенскаго, а на 96 страницѣ того же тома мы, къ неописанному удивленію нашему, находимъ слѣдующее признаніе автора: "Вѣдь, говоря по совѣсти, я знаю же, что цивилизація выдумала массу добра для человѣчества; вѣдь, по сущей совѣсти я знаю, что моя-то личная жизнь значительно облегчена, услаждена, благодаря этой, настоящей цивилизаціи". Нѣтъ никакого сомнѣнія, что и на пятьдесятъ первой страницѣ Успенскій, какъ всегда и какъ вездѣ, тоже говорилъ "по совѣсти", "по сущей совѣсти", и, однако, какими средствами, какими діалектическими ухищреніями примирить эти два призванія? Правда, Успенскій говорить о настоящей цивилизаціи и остроумно иронизируетъ надъ "проклятіями цивилизаціи, умышленно представляемой въ видѣ свинства", т.-е. въ видѣ кабаковъ, наклонности къ разрушенію семейныхъ порядковъ, "пиджака", "кадрили", "петровской папиросы" и т. д. Но, вѣдь, на пятьдесятъ первой страницѣ рѣчь шла не о пиджачной, не о трактирно-фабричной цивилизаціи, въ "бездонную пропасть" летѣли отъ дуновенія мужицкой правды не кабаки и петровскія папироски, а "всякія гуманства, всѣ эти книжки, газеты, романы, перья, корректуры", т.-е. какъ разъ всѣ тѣ вещи, благодаря которымъ наша "личная жизнь значительно облегчена, услаждена" и совокупность которыхъ составляетъ "настоящую" цивилизацію. Устранить это противорѣчіе нельзя, но объяснить его можно. Успенскій работаетъ не какъ художникъ-олимпіецъ, а какъ самый обыкновенный журнальный работникъ -- торопясь подѣлиться съ читателемъ своими наблюденіями и своими выводами, далеко еще, быть можетъ, не достигшими надлежащей основательности и зрѣлости. Очарованный Иваномъ Ермолаевичемъ и его "правдою", Успенскій поспѣшилъ сообщите читателю о необычайной нравственной красотѣ своего новаго знакомца и предалъ проклятію цивилизацію. Дальнѣйшія ознакомленіе и размышленіе показали ему, что въ Иванѣ Ермолаевичѣ не все "правда", а въ только что проклятой цивилизаціи но все ложь и "свинство", -- и Успенскій сообщаетъ намъ и объ этомъ новомъ своемъ настроеніи и новомъ взглядѣ. Мы, читатели, такъ сказать, присутствуемъ при самыхъ творческихъ мукахъ мысли Успенскаго. Этотъ писатель даетъ намъ не результатъ своей умственной работы, какъ другіе, не общій только выводъ, подкрѣпленный различными данными и фактами, онъ заставляетъ насъ продѣлать весь тотъ умственный процессъ, который онъ продѣлалъ самъ, пройти предварительно черезъ всѣ тѣ проселки и тропинки, которые вывели его, наконецъ, на широкій путь, прямо ведущій къ истинѣ. Малоопытному читателю Успенскаго ни на минуту не слѣдуетъ, забывать этихъ свойствъ своего руководителя, иначе онъ рискуетъ такъ и остаться на глухой лѣсной тропинкѣ, въ полной увѣренности, что это и есть настоящій путь, открытый Успенскимъ. Ничуть не бывало: Успенскій горько и грозно покараетъ, но подождите немного -- онъ же и помилуетъ. Онъ осмѣетъ и спуститъ въ "бездонную пропасть" многое множество дорогихъ для васъ вещей, но вы не тревожьтесь -- онъ же собственноручно и извлечетъ ихъ изъ пропасти. Все это любопытно, но не первостепенно важно: дѣйствительно, важно лишь послѣднее слово Успенскаго, то слово, въ которомъ суммируется весь смыслъ терзаній, скитаній, утвержденій и отрицаній, при которыхъ вы присутствовали и которыя дажа вы не безъ мученія раздѣлили съ авторомъ. Въ чемъ же заключается это послѣднее слово Успенскаго, тотъ идеалъ, который онъ окончательно и уже безповоротно устанавливаетъ? Дѣло такъ важно, что я не рѣшаюсь изложить его съ точки зрѣнія собственнаго пониманія и считаю необходимымъ представить читателю формулу Успенскаго въ подлинникѣ. Вотъ эта многозначительная формула:
   
   "Типическимъ лицомъ, въ которомъ наилучшимъ образомъ сосредоточена одна изъ самихъ существенныхъ группъ характернѣйшихъ народныхъ свойствъ, безъ сомнѣнія, есть Платонъ Каратаевъ, такъ удивительно изображенный графомъ Л. Толстымъ въ Войнѣ и мирѣ. Какія же это типическія наши народныя черти?
   Жизнь Каратаева, какъ онъ самъ смотрѣлъ на нее, не имѣла смысла, какъ отдѣльная жизнь. Она имѣла смыслъ только какъ частица цѣлаго, которое онъ постоянно чувствовалъ. Привязанностей, дружбы, любви, какъ понималъ ихъ Пьеръ, Каратаевъ не имѣлъ никакихъ, но онъ любилъ и любовно жилъ со всѣмъ, съ чѣмъ его сводила жизнь, и въ особенности съ человѣкомъ... Пьеръ чувствовалъ, что Каратаевъ, несмотря на всю ласковую къ нему нѣжность, ни на минуту бы не огорчился разлукой съ нимъ...
   Откуда, какъ не изъ самыхъ нѣдръ природы, отъ вѣковѣчнаго непрестаннаго соприкосновенія съ ней, съ ея вѣчною лаской и вѣчною враждой, могли выработаться такія типичнѣйшія черты духа?... "Онъ никогда не любилъ"... "Онъ ничего не значилъ самъ по себѣ"--вотъ черты, которыя мы ежеминутно встрѣчаемъ въ нашемъ народѣ и которыя прямо вошли въ его душу отъ рѣки, отъ травы, отъ земли, лѣса, солнца. Мать-природа, воспитывающая милліоны нашего народа, вырабатываетъ милліоны такихъ типовъ, съ одними и тѣми же духовными свойствами. "Онъ -- частица", "онъ самъ по себѣ -- ничто", "онъ любовно живетъ со всѣмъ, съ чѣмъ сталкиваетъ жизнь", и "ни на минуту не жалѣетъ, разлучаясь"... Такая частица мретъ массами на Шипкѣ, въ снѣгахъ Кавказа, въ пескахъ Средней Азія... "Жизнь его, какъ отдѣльная жизнь, не имѣетъ смысла". Эта, не имѣющая смысла, жизнь, не любя никого отдѣльно, ни себя, ни другихъ, годна на все, съ чѣмъ сталкиваетъ жизнь... Все можетъ сдѣлать Платонъ: "Восьми и свяжи... возьми и развяжи", "застрѣли", "освободи", "бей", "бей сильнѣй" или "спасай", "бросайся въ воду, въ огонь для спасенія погибающаго",-- словомъ, все, что даетъ жизнь, все принимается, потому что ничто не имѣетъ отдѣльнаго смысла, ни я, ни то, что дала жизнь... Въ крымскую войну такихъ Платоновъ умирало безъ слѣда, безъ жалобы тысячи, десятки тысячъ. 20 тысячъ ихъ легло

   

Глѣбъ Успенскій*).

*) Русская Мысль, кн. IX.

СТАТЬЯ ТРЕТЬЯ.
Народъ въ произведеніяхъ Успенскаго.

I.

   Прежде чѣмъ подойти къ ближайшему предмету этой статьи, необходимо остановиться на одномъ пунктѣ, имѣющемъ довольно важное значеніе для нашей общей темы. Въ тысячахъ страницъ, написанныхъ Успенскимъ, есть одна, преисполненная самаго горячаго негодованія и даже злости, вообще столь-несвойственной дарованію Успенскаго. Понятно, нужны были очень серьезныя причины, чтобы вывести изъ терпѣнія этого кроткаго и добродушнаго писателя, чтобы бытописца превратить въ обличителя, юмориста въ сатирика, спокойнаго, хотя и не равнодушнаго аналитика въ запальчиваго полемиста. Причины были дѣйствительно серьезны. Съ замѣчательною проницательностью, съ инстинктомъ и вдохновеніемъ истиннаго таланта, Успенскій предугадалъ тотъ переворотъ въ общественныхъ симпатіяхъ и стремленіяхъ, который въ настоящую минуту мы можемъ наблюдать въ его полномъ развитіи. "Довольно! довольно! довольно! Дайте и намъ, и намъ... не все же мужикъ, мужикъ, мужикъ..." -- вотъ какъ десять лѣтъ тому на* задъ формулировалъ Успенскій новое, въ то время еще только зарождавшееся настроеніе общества. Вотъ на встрѣчу этимъ-то претензіямъ Успенскій и послалъ слѣдующую страстную тираду:
   "И такъ, во всѣ эти двадцать пять лѣтъ мужикъ и ложный взглядъ"а мужика мѣшали вамъ что-нибудь дѣлать? Это вы, вслѣдствіе ложныхъ взглядовъ на мужика, господствовавшихъ въ литературѣ, начали новую эру тѣмъ, что въ двадцать разъ увеличили въ Россію ввозъ шампанскихъ винъ и опереточныхъ актрисъ, просадивъ на нихъ сначала выкупныя свидѣтельства, потомъ лѣса и земля? Ложные взгляды на мужика не давали вамъ возможности пикнуть ни по части, образованія вашихъ дѣтей, ни по части всевозможныхъ хищеній, всевозможныхъ неправдъ и всевозможныхъ колотушекъ въ разныя части собственнаго вашего тѣла? Мужикъ не давалъ проходу къ кассамъ расхищавшихся банковъ, въ милліардныхъ грабежахъ войны, въ мутной водѣ подпольнаго взяточничества? Мужикъ не давалъ вамъ ходу, когда, даже въ качествѣ свѣдущихъ людей, вы ровно ничего путнаго не могла сказать, хотя и не можете имѣть иныхъ цѣлей, кромѣ блага народа? Отъ ложныхъ взглядовъ въ литературѣ, вы, въ теченіе двадцати лѣтъ, въ семи стахъ губернскихъ земскихъ собраніяхъ и въ восьми тысячахъ уѣздныхъ земскихъ собраніяхъ, могли только вотировать прибавки къ жалованью господина становаго пристава, а по всѣмъ прочимъ вопросамъ могли выражать какія-то необыкновенныя "безпредѣльная" чувства? Это все мужикъ обездоливалъ васъ, не давалъ вамъ проходу (проходу, проходу не давалъ!) къ настоящему дѣлу?... А, между тѣмъ, черезъ каждые три года, и по уѣзднымъ, и по губернскимъ городамъ, васъ собирали для того, чтобы напомнятъ о томъ, что вы въ самомъ дѣлѣ должны имѣть какія-нибудь благія цѣлы. Чрезъ каждые три года восемьсотъ уѣздныхъ и семьдесятъ губернскихъ каѳедральныхъ протопоповъ увѣщевали васъ шествовать безбоязненно по предначертанному пути, напоминая вамъ, что вы потомки предковъ, что предки были древле краеугольными камнями и что вы также должны быть краеугольными... А за все въ буфетъ, да въ буфетъ!" (Наконецъ, нашли виноватаго!)
   Все это чрезвычайно зло мѣтко и въ общемъ смыслѣ совершенно справедливо. Справедливо,что мужикъ нашъ ни въ жизни, ни въ литературѣ ровно никому не мѣшаетъ; справедливо, что забота о благѣ мужика должна быть главною заботой всякаго серьезнаго общественнаго дѣятеля; справедливо и то, что въ интересахъ мужика сдѣлано гораздо меньше, чѣмъ онъ того заслуживаетъ. Пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ Бѣлинскій писалъ: "Люди, которые презираютъ народъ, видя въ немъ только невѣжественную и грубую толпу, которую надо держать постоянно въ работѣ и голодѣ, такіе люди теперь не стоятъ возраженій: это или глупцы, или негодяи, или то и другое вмѣстѣ". Пятьдесятъ лѣтъ прошли не даромъ для нашего самосознанія и теперь уже какъ-то неловко слишкомъ настаивать на томъ, что народъ, хотя бы уже только въ силу своей подавляющей численности, является главнѣйшимъ факторомъ нашей жизни, котораго благосостояніе, развитіе, прогрессъ есть благосостояніе, развитіе, прогрессъ всей страны. Отрицать этотъ фактъ -- не мысль, не вѣрованіе, не идеалъ, а именно фактъ, ясный, какъ день, твердый и устойчивый, какъ скала, могутъ теперь только "глупцы или негодяи, или то и другое вмѣстѣ".
   Но именно поэтому, т.-е. потому, что только "глупцы или негодяи" могутъ вопіять: "довольно! не все же мужикъ, мужикъ, дайте и намъ!" -- именно поэтому и нѣтъ возможности вмѣнять обществу въ вину его теперешнее относительное равнодушіе къ народу. Нѣтъ такого общества, въ которомъ не было бы глупцовъ и негодяевъ, но нѣтъ и общества, которое сплошь состояло бы изъ глупцовъ и негодяевъ. Запальчивость Успенскаго, защищающаго самую дорогую свою святыню, понятна и естественна, но несправедливость, все-таки, остается несправедливостью. Нѣтъ, не всѣ "начали новую эру тѣмъ, что въ двадцать разъ увеличили въ Россію ввозъ шампанскихъ винъ и опереточныхъ актрисъ": новая эра ознаменовалась также увеличеніемъ въ двадцать разъ числа народныхъ школъ. Относительно "пиканья" по части образованія, всевозможныхъ хищеній и неправдъ санъ Успенскій безъ труда припомнитъ факты довольно выразительные, которые отнимутъ отъ этого его упрека почти всю силу. Далѣе, никакъ нельзя утверждать, что приснопамятные наши свѣдущіе люди "ровно ничего путнаго не могли сказать". Такое утвержденіе недурно для памфлета, но не годится для исторіи. Были сужденія и предложенія очень "путныя", клонившіяся именно ко благу "мужика", и если они не получили осуществленія, то не потому, конечно, что предлагавшіе ихъ люди имѣли пристрастіе къ опереточнымъ пѣвицамъ. Наконецъ, вотированья "прибавки къ жалованью господина становаго пристава" дѣйствительно бывали и ничего худого въ этомъ нѣтъ, потому что и господину становому приставу ѣсть, пить надо, но чтобы "въ теченіе двадцати лѣтъ" во всѣхъ губернскихъ и уѣздныхъ земскихъ собраніяхъ смогли только заниматься вопросомъ о жалованьи становому -- это обвиненіе слишкомъ неправдоподобно, чтобы быть сколько-нибудь серьезнымъ.
   Можно идти дальше. Можно спросить: точно ли "мужикъ" такъ-таки совсѣмъ, ни прямо, ни косвенно, неповиненъ въ томъ, что оптимистическій взглядъ на него общества или извѣстной части общества мало-по-малу превратился въ скептическій и даже иногда прямо въ пессимистическій? Съ другой стороны, точно ли надо быть непремѣнно глупцомъ или негодяекъ, чтобы по-пилатовски умыть руки въ вопросахъ и всей хаотической неурядицѣ деревенской жизни? Въ послѣднемъ романѣ г. Боборыкина На ущербѣ одинъ изъ самыхъ симпатичныхъ персонажей говоритъ объ одномъ видномъ дѣятелѣ: "профессуру потерялъ и на своемъ народолюбіи ничего не выиграетъ... До сихъ поръ ни онъ, ни другіе, подобные ему, не хотятъ понять, что простой народъ -- противъ нихъ; а они-то его обсахариваютъ". Не хотятъ понять... Въ томъ-то и дѣло, что многіе слишкомъ хорошо поняли и пришли къ выводамъ, логическая несостоятельность которыхъ несомнѣнна, но психологическую почву которыхъ указать не трудно. Если, какъ насъ увѣряютъ наши авторитетнѣйшіе народовъды и народолюбцы и впереди всѣхъ и громче ихъ всѣхъ Глѣбъ Успенскій,-- если народъ питаетъ къ намъ глубочайшее, почти органическое недовѣріе; если въ самыхъ доброжелательныхъ и искреннихъ чувствахъ нашихъ онъ подозрѣваетъ лицемѣріе, въ самыхъ безкорыстныхъ, а иногда и самоотверженныхъ поступкахъ нашихъ усматриваетъ только подвохъ и обманъ; если, несмотря ни на что, онъ не хочетъ признать въ насъ людей и видитъ въ насъ только "господъ", т.-е., по его понятію, такихъ существъ, которыя неизвѣстно зачѣмъ прозябаютъ на бѣломъ свѣтѣ; если, наконецъ, вслѣдствіе такого взгляда, онъ ежеминутно готовъ утопить въ ложкѣ воды самаго пламеннаго народолюбца и считаетъ это не только нравственнымъ, но чуть ли и не богоугоднымъ дѣломъ,-- если все это факты, если все это правда, то, скажите, неужели неестественно, что въ нашей душѣ поднимается, наконецъ, нѣкоторая горечь, что мы начинаемъ чувствовать себя оскорбленными, и оскорбленными неправо, что въ насъ возмущается, наконецъ, чувство личнаго достоинства, та законная гордость, которая запрещаетъ человѣку навязывать свою любовь, свои услуги, свое участіе? Въ самомъ дѣлѣ, вѣдь, что-жь?-- насильно милъ не будешь и -- ты самъ того хотѣлъ, Жоржъ Данденъ! Не хочешь читать Толстаго -- продолжай читать Бову; не хочешь учиться и знать -- продолжай вѣрить въ чорта, въ бѣлую Арапію и въ людей съ песьими головами; не вѣришь мнѣ и отталкиваешь меня -- наслаждайся жизнью въ удавовыхъ кольцахъ Колупаева и услаждайся краснорѣчіемъ Сладкопѣвцева. Чѣмъ хуже, тѣмъ лучше.
   Я не говорю, чтобы такое отношеніе къ дѣлу было разумно и справедливо. Но я говорю, что такое отношеніе психологически-естественно, извинительно, не безнравственно. Оно неразумно и несправедливо потому, что гдѣ безсознательность, тамъ нѣтъ отвѣтственности, гдѣ непониманіе, незнаніе, тамъ нѣтъ грѣха и нѣтъ обиды: "отпусти имъ"... Но легко такъ разсуждать и не легко въ самомъ дѣлѣ такъ чувствовать. Легко "обсахаривать", т.-е. идеализировать народъ какъ абстрактъ и мудрено "обсахаривать" его въ живыхъ, практическихъ сношеніяхъ съ нимъ. "Все это почтенные Несторы-лѣтописцы, Дафаны, Авироны, Авраамы и... Хамы, между прочимъ",-- сказалъ однажды Успенскій о деревенскихъ старикахъ, и въ этомъ, въ этой, кажущейся или дѣйствительной, двойственности народнаго духа и народной физіономіи источникъ огромныхъ и разнообразныхъ недоразумѣній. На основаніи общихъ философскихъ, психологическихъ и историческихъ соображеній, народъ нашъ -- добродѣтельнѣйшій и всякаго уваженія заслуживающій Авраамъ; на основанія практическихъ сношеній съ нимъ -- онъ несомнѣннѣйшій Хамъ. Лестно и почетно принадлежать къ этому великому народу, который перенесъ столь тяжелыя испытанія и, тѣмъ не менѣе, по слову поэта, "широкую, ясную грудью дорогу проложитъ себѣ". Въ то же время, съ отдѣльными представителями этого народа, съ этимъ Петромъ, съ этимъ Сидоромъ, съ этою Дарьей нѣтъ пока никакой возможности жить и надо спасаться отъ нихъ въ городъ. Истинное торжество всяческой безсмыслицы и всевозможнаго сумбура!
   
   Кто виноватъ -- у судьбы не допросишься,
                       Да и не все и равно?
   
   Публицистъ Успенскій знаетъ, кто виноватъ: безпутная и бездѣльная русская интеллигенція. Но у художника Успенскаго мы находимъ, наприм., такой эпизодъ. Петербургскій дѣятель нѣкто Иванъ Ивановичъ Полумраковъ, утомясь Петербургомъ и вообще "паршивою цивилизаціей", какъ онъ выражался, отправился отдохнуть на донѣ природы, среди "добрыхъ и простыхъ деревенскихъ нравовъ". Вмѣсто ожидаемаго Авраама, Иванъ Иванычъ обрѣлъ именно Хама, о чемъ Успенскій такимъ образомъ повѣствуетъ:
   "Главнѣйшею причиной неудачи Ивана Ивановича было то, что онъ никоимъ образомъ не могъ добиться отъ народа мало-мальски искреннихъ человѣческихъ отношеній, такихъ, при которыхъ, съ одной стороны, Иванъ Ивановичъ могъ бы открыть свою душу и чистосердечно сказать: "бери!" -- а съ другой, чтобы и народъ деревенскій также бы распахнулъ свое нутро, также бы радушно сказалъ Ивану Ивановичу: "Получай, баринъ, тепло-то!" Даже и тѣни такихъ отношеній онъ не могъ добиться отъ народа. Й немудрено: у Ивана Ивановича -- большой окладъ. Поэтому, едва Иванъ Ивановичъ поселился въ деревнѣ, какъ деревня повяла, что за ея долготерпѣніе Господь послалъ ей доходную статью. Очевидно, баринъ живетъ на готовыя деньги,-- очевидно, онъ долженъ потреблять, тратить деньги -- и вотъ съ первыхъ же дней по пріѣздѣ между усадьбой, гдѣ ихъ Иванъ Ивановичъ, деревней, гдѣ обитали мужики, установилсь самыя неискреннія отношенія: ни одинъ человѣкъ не приближался къ усадьбѣ "безъ своекорыстныхъ цѣлей". Вотъ идетъ мужичокъ, идетъ, повидимому, просто поговорить, побесѣдовать -- что особенно было бы пріятно Ивану Ивановичу,-- а, глядишь, на цѣлъ окажется, что онъ, этотъ простосердечный-то человѣкъ, пришелъ только затѣмъ, чтобъ заставить Ивана Ивановича брать у него мясо. Случилось Ивану Ивановичу отказать,-- этотъ человѣкъ, встрѣтившись на другой день, и не поклонился, точно въ глаза не видалъ онъ Ивана Ивановича" (Малые ребята)..
   Разумѣется, Иванъ Ивановичъ вернулся изъ деревни глубоко разочарованный и, по всей вѣроятности, присоединилъ и свой голосъ къ хору голосовъ, восклицавшимъ: "довольно о мужикѣ!" Конечно, онъ неправъ: не довольно и никогда не будетъ "довольно о мужикѣ", но мы видимъ, все-таки, что переломъ въ воззрѣніяхъ Ивана Ивановича произошелъ не случайно, не безъ повода, не отъ легкомыслія. Какъ всѣ серьезные идейные и нравственные процессы, этотъ переломъ принесъ Ивану Ивановичу не жало огорченій и даже страданій, и эти страданія почтенны, какъ страданія сердца объ утраченномъ чувствѣ, какъ страданія духа объ исчезнувшей вѣрѣ. Въ этомъ кликѣ "довольно о мужикѣ!" Успенскій усматриваетъ только доказательство зачерствѣлаго эгоизма современнаго культурнаго человѣка, тогда какъ на самомъ дѣлѣ этотъ кликъ во многихъ случаяхъ -- именно выраженіе разочарованія или признаніе въ своемъ практическомъ безсилія. "А мнѣ что за дѣло? Что и жалѣть, коли нечѣмъ помочь?" -- этотъ некрасовскій стихъ имѣетъ тотъ же самый смыслъ, какъ и возмущающій Успенскаго кликъ: "довольно о мужикѣ!"
   Иванъ Ивановичъ Полумраковъ -- типъ, т.-е. представитель цѣлой общественной группы, и именно той самой группы, по адресу которой Успенскій направилъ столько язвительныхъ упрековъ. Въ Иванѣ Ивановичѣ, "какъ солнце въ малой каплѣ водъ", отражается цѣлое поколѣніе и цѣлая эпоха. Успенскій, повторяю, очень вѣрно предугадалъ то апатическое, хладнокровное, равнодушное отношеніе къ народу, которое характеризуетъ переживаемое нами время, но отнесся къ этому равнодушію безъ анализа. Разъ навсегда порѣшивъ, что изъ нашей Назареи ничего путнаго произойти не можетъ, онъ пріискалъ для объясненія новаго общественнаго настроенія причины фривольныя и ничтожныя и обрушился на насъ всею тяжестью своего негодованія. Конечно, его воля. Но вотъ что до крайности любопытно: негодуя на интеллигенцію за ея недостаточное вниманіе къ народу, за охлажденіе къ мужику, Успенскій, въ то же время, напрягаетъ всѣ силы своего таланта для доказательства, что мужикъ до тѣхъ только поръ хорошъ, нравственно чистъ и во всѣхъ отношеніяхъ безукоризненъ, пока огражденъ "властью земли" отъ всякихъ постороннихъ вліяній,-- въ томъ числѣ, конечно, и отъ вліянія интеллигенціи! Распутать этотъ логическій или діалектическій узелъ я не берусь, но разрѣзать его -- попробую.
   

II.

   Прежде всего, я попрошу у читателя позволенія сдѣлать одно указаніе довольно личнаго свойства. Писавши свои статьи о Толстомъ, я счелъ себя вправѣ только мимоходомъ отмѣтить личность солдата Каратаева, не останавливаясь для подробнаго ея анализа. "Это пантеистическое любованье жизнью, отличающее Каратаева, едва ли составляетъ типическую черту всего русскаго" -- вотъ почти все, что я сказалъ въ то время объ этомъ знаменитомъ типѣ. Хотя я выражался условно ("едва ли"), тѣмъ не менѣе, мое убѣжденіе было совершенно твердо, то именно убѣжденіе, что въ личности Каратаева очень мало типическаго и ровно ничего серьезнаго, важнаго, глубокаго. Стучаться, въ отворенную дверь -- занятіе столько же скучное, сколько и безсмысленное, и я не счелъ нужнымъ убѣждать читателя въ томъ, въ чемъ онъ, по моему предположенію, давно уже былъ убѣжденъ. Мнѣ казалось (и, сознаюсь, продолжаетъ казаться), что для человѣка, признающаго прогрессъ фактомъ, цивилизацію благомъ, развитое сознаніе и самосознаніе могучимъ и благодѣтельнымъ орудіемъ, -- для такого человѣка не должно существовать никакихъ колебаній въ воззрѣніяхъ на препрославленную каратаевскую непосредственность. Я писалъ о Толстомъ для людей, "какъ вы да я, какъ цѣлый свѣтъ", для людей, чтущихъ науку и разумъ, и вотъ почему я хладнокровно обошелъ "круглое и вѣчное олицетвореніе духа простоты и правды", какъ величаетъ Толстой своего героя. Я не сомнѣвался въ своемъ читателѣ, былъ увѣренъ, что его не разбираетъ желаніе, обуявшее нѣкогда Вольтера, когда онъ прочиталъ Руссо,-- желаніе начать ходить на четверенькахъ, и мнѣ казалось неприличнымъ истощаться въ доказательствахъ, что человѣку подобаетъ ходить только на ногахъ, а не на ногахъ и рукахъ.
   Оказывается, что я поступилъ опрометчиво и легкомысленно. Фактъ налицо: писатель, котораго мы по праву признавали въ значительной степени "своимъ", и, притомъ, писатель, глубже всѣхъ вдумывавшійся въ народную жизнь,-- этотъ писатель торжественно признаетъ Платона Каратаева "типическимъ лицомъ, въ которомъ наилучшимъ образомъ сосредоточена одна изъ самыхъ существенныхъ группъ характернѣйшихъ народныхъ свойствъ". Съ фактическою стороной вопроса приходится помириться: Успенскій -- спеціалистъ, ему и книги въ руки, и если онъ признаетъ, что въ личности Каратаева обрисована цѣлая существенная группа характернѣйшихъ народныхъ свойствъ, то, вѣроятно, такъ оно и есть на самомъ дѣлѣ. Во всякомъ случаѣ, тутъ мы безоружны противъ Успенскаго: онъ своими глазами видѣлъ, своими перстами осязалъ, тогда какъ мы если что и знаемъ о жизни, характерѣ, нравахъ нашего народа, то знаемъ лишь книжнымъ образомъ, черезъ посредство другихъ и, главнымъ образомъ, черезъ посредство того же Успенскаго. Но, признавая фактъ, какъ фактъ, право суда надъ этимъ фактомъ мы оставляемъ за собою. Фактическія показанія Успенскаго имѣютъ для насъ почти обязательную силу, и мы принимаемъ ихъ цѣликомъ, но его сужденія объ этихъ фактахъ, его выводы изъ нихъ подлежатъ свободной критикѣ.
   Припомнимъ, какія именно типичнѣйшія черты отмѣчаетъ Успенскій у Каратаева, въ формулахъ и характеристикахъ самого Толстаго: "Жизнь Каратаева, какъ онъ самъ смотрѣлъ на нее, не имѣла смысла, какъ отдѣльная жизнь. Она имѣла смыслъ только какъ частица цѣлаго, которое онъ постоянно чувствовалъ. Привязанностей, дружбы, любви, какъ понижалъ ихъ Пьеръ, Каратаевъ не имѣлъ никакихъ, но онъ любилъ и любовно жилъ со всѣмъ, съ чѣмъ его сводила жизнь, и въ особенности съ человѣкомъ... Пьеръ чувствовалъ, что Каратаевъ, несмотря на всю ласковую къ нему нѣжность, ни на минуту бы не огорчился разлукой съ нимъ..." Эта выборка сдѣлана изъ романа Толстаго Успенскимъ. Она не полна и по мѣрѣ надобности мы будемъ приводить изъ того же романа другія черты, характеризующія Каратаева.
   И такъ, вотъ первая и основная черта: Каратаевъ любилъ всѣхъ и вся въ совокупности я никого и ничего въ отдѣльности. Въ чисто-психологическомъ отношеніи, въ отвлеченномъ смыслѣ, эта черта въ высшей степени замѣчательна. Она знаменуетъ собою такую высоту умственнаго развитія или -- что во многихъ отношеніяхъ одно и то же -- такую нравственную чистоту и душевную красоту, какія встрѣчаются не часто. Кого любилъ или къ чему имѣлъ пристрастіе напр., Фаустъ, этотъ мудрецъ, исчерпавшій всю науку, поглотившій все знаніе, достигшій послѣднихъ вершинъ разумѣнія? Или кого любилъ самъ творецъ Фауста -- Гёте, который ничего не оставилъ "подъ солнцемъ живымъ безъ привѣта", который съ природою одною жизнью дышалъ,
   
   Ручья разумѣлъ лепетанья,
   И говоръ древесныхъ листовъ понималъ,
   И чувствовалъ травъ прозябанье...
   
   Любить истину, какъ выраженіе "абсолютнаго единства въ безконечномъ разнообразіи", какъ идею, которая "живетъ и дышетъ и въ бурныхъ отливахъ и приливахъ морей, и въ шелестѣ листьевъ, и въ журчаньи ручьи, и въ слезѣ младенца, и въ улыбкѣ красоты, и въ волѣ человѣка, и въ "тройныхъ созданіяхъ генія" {Литературныя мечтанія Бѣлинскаго, I, 24.}, значитъ любить жизнь не въ частныхъ ея сторонахъ, а въ цѣломъ, и любить человѣка не въ личностяхъ, а въ человѣчествѣ. Tout comprendre -- c'est tout pardonner -- и не только простить, но и полюбить, потому что это естественно, потому что это нормальный процессъ развивающагося чувства. Когда Христу, углубившемуся въ бесѣду съ Его учениками, сказали, что Его мать безпокоится о Немъ и ищетъ Его, Онъ отвѣтилъ, указывая на тѣснившихся вокругъ слушателей: "Вотъ матерь Моя и вотъ братья Мои". Не эллина и не іудея, не раба и не свободнаго, но ближняго училъ Онъ любить, т.-е. всякаго человѣка, носящаго образъ и подобіе Божіе, безъ различія національностей и сословій. Это высоко, но, какъ и все высокое, очень просто. Человѣкъ-скотъ любитъ только себя; человѣкъ толпы любитъ только непосредственно близкихъ ему людей -- свою семью и своихъ интимныхъ друзей; человѣкъ идеи любитъ свою партію, свое общество, наконецъ, свою страну; но только Богочеловѣкъ или человѣкобогъ, возвысившійся до полнаго сліянія съ идеаломъ, можетъ охватить своею мыслью и согрѣть своимъ чувствомъ всю жизнь, во всемъ ея разнообразіи, и все человѣчество или даже все живущее во всей его совокупности.
   Простодушный и невѣжественный солдатъ Каратаевъ оказывается какъ разъ на высотѣ этой всепрощающей и всеобъемлющей любви. "Жизнь Каратаева, какъ онъ самъ смотрѣлъ на нее, не имѣла смысла какъ отдѣльная жизнь". Что это такое, какъ не полное отсутствіе эгоизма?Для чистокровнаго эгоиста "имѣетъ смыслъ" и значеніе именно только его личность и его жизнь. Люди, вещи, явленія хороши или дурны въ его глазахъ постольку, поскольку они способствуютъ или препятствуютъ его благосостоянію, его комфорту, его счастію. "Она имѣла смыслъ только какъ частица цѣлаго, которое онъ постоянно чувствовалъ". Это формула самаго чистаго и высокаго альтруизма. Каратаевъ "постоянно чувствовалъ" то, что всѣ мы, люди обыкновенные, чувствуемъ только въ торжественные моменты своего бытія, въ рѣдкія минуты энтузіазма и страстнаго увлеченія, когда намъ становится очевидною вся ничтожность нашихъ обыденныхъ интересовъ и стремленій, кажущихся столь важными для насъ въ спокойномъ, не взволнованномъ состояніи нашемъ. Каратаевъ "любилъ свою шавку, любилъ товарищей, французовъ, любилъ Пьера, который былъ его сосѣдомъ",-- дальше въ этомъ направленіи едва ли можно идти. Понятна эта любовь къ шавкѣ, какъ понятна любовь тюремнаго узника къ пауку, къ мыши, ко всякому живому существу, смягчающему ужасъ полнаго одиночества, еще понятнѣе любовь къ товарищамъ-солдатамъ,-- на людяхъ и смерть красна,-- но полюбить человѣка не толькб чуждаго, но и враждебнаго міра, и -- еще болѣе -- полюбить враговъ, ежедневно, ежеминутно оскорблявшихъ и религіозныя, и патріотическія чувства,-- это уже не просто любовь, а подвигъ любви, не личная благодушная кротость только, а выраженіе и результатъ органической, стихійной резиньяціи. Успенскій -- къ слову сказать -- опустилъ въ своей выборкѣ это указаніе Толстаго на любовь Каратаева даже къ французамъ, но, конечно, не потому, что нашелъ эту черту неправдоподобной или не типичной. Въ другомъ мѣстѣ и по иному поводу онъ нарисовалъ даже цѣлую маленькую картинку именно въ этомъ самомъ духѣ: "Припоминается нашъ солдатикъ Кудинычъ, который, прослуживъ двадцать пять лѣтъ Богу и государю, теперь доживаетъ вѣкъ въ караулкѣ на огородѣ, пугая воробьевъ... Онъ весь израненъ, избитъ, много дрался и имѣлъ враговъ изъ разныхъ націй, а поговорите-ка съ нимъ, врагъ ли онъ имъ? А поляки какъ? Поляки тоже народъ ничего, народъ чистый... Добрый? Поляки народъ, надо такъ сказать, народъ добрый, хорошій... Она, полька, ни за что тебя, напримѣръ, не допуститъ въ сапогахъ... напримѣръ заснуть ежели... А черкесы? Ты дрался съ черкесами? Эва! Мы черкеса перебили смѣты нѣтъ! Довольно намъ черкесъ извѣстенъ, лучше этого народу, надо сказать прямо, не сыщешь. Всѣ его враги -- добрые люди, неизвѣстно зачѣмъ бунтуютъ... Всѣхъ онъ усмирилъ, и вотъ теперь сидитъ въ караулкѣ, тачаетъ что-то, разговариваетъ съ собаченкой Кургузкой и, вспоминая прошлое, говоритъ: охъ, грѣхи-грѣхи тяжкіе!" (Больная Совѣсть). Не можетъ быть сомнѣнія, что Каратаевъ и Кудинычъ -- люди одного и того нравственнаго типа, а, стало быть, и по этому пункту (т.-е. по признанію за своими героями способности любить враговъ) между Толстымъ и Успенскимъ существуетъ полная солидарность.
   "Привязанностей, дружбы, любви Каратаетъ не имѣлъ никакихъ, но онъ любилъ и любовно жилъ со всѣмъ, съ чѣмъ его сводила жизнь, и въ особенности съ человѣкомъ..." Конечно, это только вспомогательный штрихъ, а не самостоятельная черта, только развитіе основнаго тезиса. Дружба и любовь въ нашемъ смыслѣ есть непремѣнно личное предпочтеніе и личное пристрастіе на основаніи какъ нашихъ индивидуальныхъ свойствъ, такъ и свойствъ того, кого мы любимъ или съ кѣмъ мы дружимъ. Каратаевы любятъ иначе,-- не за то, что вы добры или злы, печальны или веселы, красивы или некрасивы, богаты или бѣдны, а за то, что вы человѣкъ, т.-е. за такое свойство, которое не составляетъ принадлежности извѣстной личности или извѣстнаго класса, типа, народа, а является достояніемъ всѣхъ и каждаго. "И полынь на своемъ корню ростетъ",-- говорятъ они при встрѣчѣ съ новымъ явленіемъ, и все становится яснымъ, понятнымъ и даже любезнымъ и, милымъ для нихъ. Это болѣе чѣмъ покорность передъ существующимъ фактомъ, это именно почти фаталистическая резиньяція и это болѣе чѣмъ простая терпимость -- это именно пантеистическая любовь. Это вотъ что:
   
   Смертный! Силѣ насъ гнетущей
   Покоряйся и терпи,
   Спящій въ гробѣ -- мирно спи,
   Жизнью пользуйся живущій!
   
   Наконецъ, "слова и дѣйствія Каратаева выливались изъ него такъ же равномѣрно, необходимо и непосредственно, какъ запахъ отдѣляется отъ цвѣтка. Онъ не могъ понять ни цѣны, ни значенія отдѣльно взятаго дѣйствія или слова". Эта черта дорисовываетъ портретъ, и она дѣйствительно необходима. Каратаевъ всегда вѣренъ себѣ, всегда въ мирѣ съ собою, совершенно въ той же степени (но и совершенно въ другомъ родѣ), въ какой вѣренъ себѣ человѣкъ, овладѣвшій идеею настолько, чтобы не смущаться никакими противорѣчіями.
   Каратаевъ часто говорилъ совершенно противуположное тому, что онъ говорилъ прежде, но и то, и другое было справедливо, т.-е., конечно, справедливо субъективно, согласно съ его личностью отвѣчало его чувствамъ и вытекало изъ его совѣсти. Эта всегдашняя вѣрность самому себѣ, въ одно и то же время, и высочайшее счастье, и величайшая нравственная заслуга: счастье потому, что для такого человѣка наслажденіе я долгъ -- одно и то же, заслуга потому, что осуществить въ себѣ самомъ идеалъ значитъ наилучшимъ образомъ защитить его, доказать его правду и жизненность.
   Таковъ Каратаевъ. Яркій и удивительный нравственный образъ, не правда ли? Самъ того не зная и не подозрѣвая, этотъ человѣкъ во всемъ объемѣ исполнилъ евангельскую заповѣдь -- сталъ сердцемъ какъ дѣти к въ награду обрелъ на землѣ царствіе небесное. Представьте себѣ передъ такимъ чистымъ образомъ художника-психолога, вродѣ Толстаго или Успенскаго. заранѣе ясно, что онъ привлечетъ къ себѣ самыя живыя ихъ симпатіи, причемъ совершенно естественно въ глазахъ этихъ художниковъ пріобрѣтутъ особенное значеніе тѣ силы, которыя создали и сохранили эту идеальную душевную чистоту. Каратаевъ ничего не знаетъ и все имѣетъ: не ясно ли, что для счастія, для невинной и безгрѣшной жизни нѣтъ ни малѣйшей надобности въ умственномъ развитіи? Кто вкусилъ плода отъ древа познанія, тому нѣтъ мѣста въ раю; кто размышляетъ, изслѣдуетъ, испытываетъ, тотъ впадаетъ въ противорѣчія и въ разладъ съ собою, тотъ колеблется и сомнѣвается, а это душевное состояніе именно и есть тотъ адъ, который приготовленъ для дѣтей и адептовъ грѣховной человѣческой цивилизаціи. Какъ извѣстно, именно путемъ этихъ заключеній пошла мысль Толстаго; что же касается собственно Успенскаго, то, какъ мы уже видѣли и еще увидимъ, онъ нерѣшительно пріостановился на полпути: Каратаевъ и по его мнѣнію высокъ и прекрасенъ, но, въ то же время, "по совѣсти, цивилизація выдумала массу добра для человѣчества".
   Подойдемъ еще поближе къ Каратаеву и посмотримъ на него не какъ на самостоятельный нравственный міръ, а въ связи съ другими нашими требованіями. Если Каратаевъ можетъ служить для насъ нравственнымъ идеаломъ, то совершенно въ томъ же смыслѣ, въ какомъ общественный?" идеаломъ можетъ служить для насъ жизнь дикихъ племенъ. Развѣ члены этихъ племенъ не абсолютно свободны и не абсолютно равноправны? Развѣ затѣмъ каждый изъ этихъ членовъ не представляетъ собою образецъ всесторонняго развитія? Дикарь, въ одно и то же время, и воинъ, и мыслитель, и охотникъ, и жрецъ, и рыболовъ, и судья и т. д. Чѣмъ дальше мы будемъ отступать въ глубь исторіи, чѣмъ ниже будемъ спускаться по лѣстницѣ культуры, тѣмъ въ болѣе чистомъ и полномъ видѣ будемъ находить осуществленіе тѣхъ общественныхъ формъ и личныхъ отношеній, которыя стоятъ передъ нашимъ умственнымъ взоромъ далеко впереди, какъ цѣль, какъ идеалъ. Слѣдуетъ ли изъ этого, что нашъ прогрессъ -- заблужденіе, что поступательное шествіе человѣчества совершается затылкомъ впередъ? Нѣтъ, рѣшительно не слѣдуетъ. Тѣ формы, но не то содержаніе; тѣ явленія, но не та среда; тѣ условія, но не тотъ процессъ. Стихійная, естественная правда жизни оплодотворяется сознательностью, въ которой и черпаетъ свою силу и находитъ себѣ гарантію. Пусть правда, какъ воздухъ, дается людямъ даромъ; пусть надо только дышать, чтобы пользоваться воздухомъ, и надо только, не насилуя себя, жить, чтобы поступать праведно. По съ первымъ построеннымъ шалашомъ является и испорченный воздухъ, который надо умѣть освѣжать, съ первыми начатками культуры является усложненіе отношеній, спеціализація способностей, раздѣленіе труда, неравномѣрность распредѣленія и проч., и проч., и все это нужно съумѣть регулировать, а для этого все это нужно съумѣть сознать, понять, опредѣлить. Даровая, непосредственная правда -- правда неустойчивая.
   Всѣ эти замѣчанія цѣликомъ относятся и къ Каратаеву. Крайности сходятся: кто все понимаетъ, тотъ все прощаетъ, все любитъ, все благословляетъ; но кто ничего не понимаетъ, тотъ точно также все въ состоянія возлюбить -- отъ былинки до собаки и отъ собаки до врага собственнаго отечества. Для того, чтобы питать такую любовь, надо стать внѣ всѣхъ сложныхъ условій нашей жизни, съ ея разнородными элементами, съ ея борящимися силами. Но стать внѣ условій практической жизни можно или ставши выше ихъ, какъ Христосъ, царство котораго было не отъ міра сего, или ниже ихъ, не подозрѣвая ихъ существованія или, по крайней мѣрѣ, даже приблизительно не уразумѣвая ихъ значенія, какъ тотъ герой Успенскаго, который такимъ образомъ судилъ объ этихъ условіяхъ: "огромность это все... По крайности, слава Богу, живъ, здоровъ и за то слава Тебѣ, Господи". Огромность это все... какъ ни наивно это сужденіе, оно, безъ всякаго сомнѣнія, несравненно выше абсолютнаго невѣдѣнія Каратаева, потому что въ немъ, все-таки, заключается смутное сознаніе сложности, значительности, "огромности" культурной жизни. Что касается Каратаева, то ему все ясно, потому что онъ смотритъ только внутрь себя, все понятно, потому что онъ ни надъ чѣмъ не задумывается. Наполеонъ сжегъ Москву -- воля Божія! Добрый баринъ Пьеръ изстрадался въ плѣну -- "ничего, миленькій, не подѣлаешь!" Французы разстрѣливаютъ плѣнныхъ русскихъ -- "тс... тц... грѣхи-то, грѣхи-то!" Это несознающее себя великое нравственное превосходство, прощающее врагамъ и мучителямъ, потому что они не понимаютъ, не вѣдаютъ, что творятъ,-- это покорность фаталиста, это именно резиньяція слабости.
   
   Что погибель? Что спасенье?
   Будь что будетъ -- все равно!
   На святое Провидѣнье
   Положился я давно!
   
   Разъ ставши на эту точку зрѣнія, запомнивши хорошенько, что дѣвственность души Каратаева происходитъ отъ дѣвственности его сознанія, мы увидимъ совершенно въ иномъ свѣтѣ всѣ его прекрасныя нравственныя свойства. "Жизнь Каратаева не имѣла для него смысла, какъ отдѣльная жизнь",-- еще бы иначе! Не имѣла смысла, во-первыхъ, потому, что въ растительномъ существованіи и нѣтъ никакого человѣческаго смысла; во-вторыхъ, потому, что Каратаевъ и не разглядѣлъ бы его, если бы онъ дѣйствительно существовалъ. "Она имѣла смыслъ только какъ частица цѣлаго, которое Каратаевъ постоянно чувствовалъ". Да, если бы это подчиненіе личнаго общему происходило отъ убѣжденія, оно было бы подвигомъ. Но нѣтъ подвига, нѣтъ даже простой заслуги въ томъ случаѣ, если человѣкъ подчиняется не въ силу уваженія передъ общимъ, а вслѣдствіе недостатка уваженія къ самому себѣ. Каратаевъ не доросъ до сознанія своей человѣческой личности и своихъ человѣческихъ правъ, и въ этомъ источникъ его альтруизма. Онъ подчиняется всякому общему, не вдаваясь въ анализъ свойствъ этого общаго. Лишь было бы за кѣмъ идти, лишь было бы кому повиноваться, лишь бй не по своей волѣ и не по своей мысли поступать,-- вотъ все, что нужно Каратаеву. Въ его дѣйствіяхъ нѣтъ ни тѣни эгоизма, потому что нѣтъ воли, нѣтъ желаній, нѣтъ страстей,-- не потому нѣтъ, что онъ ихъ подавилъ или обуздалъ, а потому, что онъ не человѣкъ, а, по сравненію Толстаго, "цвѣтокъ". Какія же у цвѣтка страсти? Онъ цвѣтетъ и благоухаетъ, если его мочитъ дождь и пригрѣваетъ солнышко, безотвѣтно и безропотно вянетъ отъ засухи и зноя, но и въ томъ, и въ цугомъ случаѣ его личность, его воля, его свобода -- рѣшительно не причемъ. Каратаевъ безгрѣшенъ и ни въ чемъ не виновенъ, потому что для совершенія грѣха нужна злая воля, а у Каратаева нѣтъ никакой -- ни злой, ни благой. Онъ -- безсознательное орудіе; его миссія -- творить волю пославшаго; онъ именно "цвѣтокъ", который можетъ пахнуть и усладительно, и отвратительно. "Непосредственность" Каратаева не психологическое, а зоологическое свойство. Можетъ ли быть, наприм., корова въ разладѣ съ собою? Она можетъ быть сыта или голодна, больна или здорова, но сомнѣваться, колебаться, раздвоиться, рефлексировать она, конечно, не пожегъ. Каратаевъ не соинѣвается не потому, что покончилъ съ сомнѣніями, разрѣшилъ ихъ, а потому, что не умѣетъ размышлять. "Не разсуждать", "молчать", "не пикнуть" -- эти заповѣди для Каратаева созданы и никто лучше его не исполняетъ ихъ.
   Все это Успенскій понимаетъ не хуже насъ. Въ другомъ мѣстѣ, разсуждая не о Каратаевѣ, а о нашемъ обществѣ, объ интеллигенціи, онъ преядовито осмѣиваетъ всеславянскую неспособность къ иниціативѣ и къ самостоятельности. Вотъ его подлинныя слова: "Такова наша участь вообще. То, что называется у насъ всечеловѣчествомъ и готовностью самопожертвованія, вовсе не личное наше достоинство, а дѣло исторически для насъ обязательное, и не подвигъ, которымъ можно хвалиться, а величайшее облегченіе тяжкой для насъ необходимости быть просто человѣчными и самоуважающими. Сами мы привыкли, и насъ пріучила къ этому вся исторія наша, не считать себя ни во что, сами мы поэтому можемъ относительно себя лично допустить и пережить всякую гадость, помириться со всякимъ давленіемъ, вліяніемъ, поддаться всякому впечатлѣнію; "намъ лично ничего не нужно". Добиваться своего личнаго благообразія, достоинства и совершенства намъ трудно необыкновенно, да и поздно. "Уведи меня въ станъ погибающихъ",-- вопіетъ герой поэмы Некрасова Рыцарь на часъ. И въ самомъ дѣлѣ: лучше увести его туда, а не то оставьте-ка его съ самимъ собою, такъ, вѣдь, онъ отъ какого-нибудь незначительнаго толчка того и гляди шмыгнетъ въ станъ "обагряющихъ руки въ крови..." Тургеневская Елена въ Наканунѣ говоритъ: "Кто отдался весь, весь, тому хоря мало... тотъ ужь ни за что не отвѣчаема. Не я хочу... то хочетъ!..." Видите, какое для насъ удовольствіе мы отвѣчать за самихъ себя, какое спасеніе броситься въ большое справедливое дѣло, которое бы поглотило наше я, чтобъ это я не смѣло хотѣть, а иначе... оно окажется весьма мучительнымъ для собственнаго своего обладателя. Иначе оно -- "горе". Горя мало не отвѣчать за себя, имѣть возможность забыть себя, сказавъ: не я хочу, то хочетъ... Да, "не отвѣчать"! "Лишь бы мнѣ не быть въ отвѣтѣ", "мнѣ самому ничего не надо"! и т. д.-- эта черта до чрезвычайности сильна въ насъ, т.-е. во всѣхъ сословіяхъ, званіяхъ и состояніяхъ" (Волей -- неволей).
   Все это очень остроумно. Есть, однако, существенная разница между каратаевскою покорностью року и преклоненіемъ передъ идеей, хотя бы, напр., тургеневской Елены, именно та* разница, которая обусловливается умственнымъ развитіемъ, дающимъ возможность критики и выбора. "Не я хочу, то хочетъ". Въ чемъ именно заключается это властительное "то"? Здѣсь и начинается настоящая роль ума, потому что здѣсь она вступаетъ въ область идей и идеаловъ. Инсаровское "то" состояло въ идеѣ освобожденія; "то" некрасовскаго героя заключалось въ идеѣ страданія и искупленія; "то" ученаго состоитъ въ его наукѣ; "то" писателя и всякаго вообще общественнаго дѣятеля -- въ ихъ теоріяхъ, тенденціяхъ, идеалахъ. Не съ бухты-барахты, не случайно они избираютъ свое "то", свой идеалъ, а путемъ долгаго размышленія и упорнаго труда, въ результатѣ которыхъ они обрѣтаютъ, наконецъ, убѣжденіе, т.-е. твердую и сознательную увѣренность въ справедливости той или другой идеи. У Каратаева дѣло происходитъ попроще. Съ чѣмъ или съ кѣмъ сведетъ его судьба, тотъ ему и другъ; куда его направятъ, тамъ ему и путь. Шмыгнетъ или не шмыгнетъ некрасовскій герой изъ стана погибающихъ въ станъ обагряющихъ -- это вопросъ нерѣшенный, и если точно шмыгнетъ, то это будетъ только личною измѣной, доказательствомъ его вѣчной непослѣдовательности и ничтожества. Но Каратаевъ... Каратаевъ съ одинаково легкимъ сердцемъ можетъ явиться и въ томъ, и въ другомъ станѣ и съ одинаково свѣтлымъ лицомъ будетъ и обагрять руки, и погибать, лишь бы приказъ былъ. "Миленькій,-- скажетъ онъ своимъ лапидарнымъ языкомъ,-- Божью власть не руками скласть". Нетерпѣливое, досадливое и, признаемся, даже злобное чувство возбуждаетъ въ насъ эта доброта, это своеобразное благодушіе, которое, сострадая, жалѣя, даже любя, тѣмъ не менѣе, сживаетъ васъ со свѣту. Съ одной стороны -- "лучше этого народу, надо сказать прямо, не сыщешь",-- ну, а съ другой]стороны -- "эва! мы перебили этого народу -- смѣты нѣтъ". Противенъ и гадокъ какой-нибудь нѣмецкій фельдфебель, преискренно убѣжденный, что каждый французъ -- исчадіе ада, которое нужно и должно всячески истреблять. Однако, этотъ фельдфебель, все-таки, человѣкъ, хотя и очень глупый и достаточно алой, тогда какъ Каратаевъ и Кудинычъ просто на просто машины или, если угодно, "цвѣтки".
   Стать сердцемъ, какъ дѣти... Да, это можетъ быть поставлено какъ нравственный идеалъ, какъ послѣдняя грань возможнаго для насъ совершенства. Но стать ребенкомъ и никогда не переставать быть ребенкомъ -- это два совершенно разныя дѣла. Вспомните эти стихи Тургенева:
   
   Новымъ чувствамъ всѣмъ сердцемъ отдался,
   Какъ ребенокъ душою я сталъ,
   И я сжегъ все, чему поклонялся,
   Поклонялся всему, что сжигалъ!
   
   Это -- характеристика нравственнаго перерожденія или возрожденія. Человѣкъ все испыталъ и вездѣ побывалъ, ему знакомы и страсти, и самыя отвлеченныя идеи, онъ жилъ и волновался всѣмъ, чѣмъ живутъ люди, и только послѣ этого, примиренный, просвѣтленный и успокоенный, онъ обрѣтаетъ прежнюю дѣтскую незлобивость души и кротость сердца. Да, это прекрасно; да, дитя -- мудрецъ, все понявшій и потому все простившій; это вѣнецъ человѣческаго развитія. Дарвинъ былъ кротокъ, какъ Баратаевъ, а Гарибальди былъ безпритязателенъ и скроменъ, какъ Кудинычъ, но "ихъ имена записаны въ исторіи, какъ имена вождей, которые вели толпу и указывали ей пути, а не плелись куда приказано. Пусть, по-толстовски, они совершали не свою, а высшую, не земную волю, и мудрость ихъ была вдохновеніемъ: есть разница -- исполнять ли такую волю, волю, управляющую міромъ, или волю перваго встрѣчнаго. Дарвинъ и Гарибальди, съ одной стороны, и Кудинычъ и Каратаевъ -- съ другой -- это противуположные полюсы человѣческаго развитія, это антиподы, несмотря на общее сходство своихъ нравственныхъ обликовъ. А какъ разъ посрединѣ этихъ крайнихъ степеней, самой низшей и самой высшей, мы находимъ мѣсто некрасовскаго героя, взывавшаго: "уведи меня въ станъ погибающихъ за великое дѣло любви". Онъ говоритъ "уведи", и вотъ почему онъ неизмѣримо ниже тѣхъ, кто идетъ по собственному почину или, еще болѣе, ведетъ за собой другихъ. Но онъ говоритъ "уведи меня" -- не куда угодно, а "въ станъ погибающихъ", и вотъ почему онъ неизмѣримо выше тѣхъ, которые съ одинаковою безропотностью идутъ и въ храмъ, и въ кабакъ,-- куда только прикажетъ его благородіе.
   Чему же мы обязаны существованіемъ въ нашей жизни Каратаевыхъ и Кудинычей? Откуда берутся они? "Откуда,-- отвѣчаетъ Успенскій,-- какъ не изъ самыхъ нѣдръ природы, отъ вѣковѣчнаго, непрестаннаго соприкосновенія съ ней, съ ея вѣчною лаской и вѣчною враждой? Мать-природа, воспитывающая милліоны нашего народа, вырабатываетъ милліоны такихъ типовъ, съ одними и тѣми же духовными свойствами". Можетъ быть, это и такъ, но мы хотѣли бы отмѣтить одно сомнѣніе, естественно возникающее въ насъ при этомъ объясненіи. Вѣдь, герой Некрасова и героиня Тургенева, также какъ большинство нашихъ интеллигентныхъ людей, всю свою жизнь прожили не только не въ "непрестанномъ соприкосновеніи" съ природой, но и съ очень, вообще говоря, смутными понятіями о ея "вѣчной ласкѣ и вѣчной враждѣ". Происхожденіе нашей интеллигенціи не деревенское, а городское, и, однако, Успенскій прямо говоритъ, что черта "считать себя ни во что" свойственна не одному Баратаеву, что "эта черта до чрезвычайности сильна въ насъ, m.-е. во всѣхъ сословіяхъ, званіяхъ и состояніяхъ". Очевидно, дѣло не въ природѣ, не въ землѣ ея власти,-- по крайней мѣрѣ, не только въ нихъ однѣхъ.
   

III.

   "Въ чемъ же тутъ тайна? А тайна эта, поистинѣ, огромная и, думаю я, заключается въ томъ, что огромнѣйшая масса русскаго народа до тѣхъ поръ и терпѣлива, и могуча въ несчастіяхъ, до тѣхъ поръ молода душою, мужественно-сильна и дѣтски-кротка,-- словомъ, народъ, который держитъ на своихъ плечахъ всѣхъ вся,-- народъ, который мы любимъ, къ которому идемъ за исцѣленіемъ душевныхъ мукъ,-- до тѣхъ поръ сохраняетъ свой могучій и кроткій типъ, покуда надъ нимъ царитъ власть земли, покуда въ самомъ корнѣ его существованія лежитъ невозможность ослушанія ей повелѣній, покуда они влавствуютъ надъ его умомъ, совѣстію, покуда они наполняй"" все его существованіе" (Власть земли).
   Для большаго уразумѣнія "огромной тайны" просимъ читателя вникнуть еще въ этотъ небольшой отрывокъ:
   "Земля забрала мужика въ руки безъ остатка, всего цѣликомъ, но за то онъ и не отвѣчаетъ ни за что, ни за одинъ свой шагъ. Разъ онъ дѣлаетъ такъ, какъ велѣть его хозяйка-земля, онъ ни за что не отвѣчаетъ: онъ убилъ человѣка, который увелъ у него лошадь, и -- не виновенъ, потому что безъ лошади нельзя приступить къ землѣ; у него перемерли всѣ дѣти,-- онъ опять не виноватъ: не родила земля, нечѣмъ кормить было; онъ въ гробъ вогналъ вотъ эту свою жену и -- не виновенъ: дура, не понимаетъ въ хозяйствѣ, лѣнива, черезъ нее стало дѣло, стала работа. А хозяйка-земля требуетъ этой работы, не ждетъ. Словомъ, если только онъ слушаетъ того, что велитъ ему земля, онъ ни въ чемъ не виновенъ; а, главное, какое счастье не выдумывать себѣ жизни, не разыскивать интересовъ и ощущеній, когда они сами приходятъ къ тебѣ каждый день, едва только открылъ глаза! Дождь на дворѣ -- долженъ сидѣть дома, ведро -- долженъ идти коситъ, жать и т. д. Ни за что не отвѣчая, ничего самъ не придумывая, человѣкъ живетъ только слушаясь, и это ежеминутное, ежесекундное послушаніе, превращаемое въ ежеминутный трудъ, и образуетъ жизнь, не имѣющую, повидимому, никакого результата (что выработаютъ, то и съѣдятъ), но имѣющую результатъ именно въ самой себѣ. Для чего ростетъ вотъ этотъ дубъ? Какая ему польза его лѣтъ тянуть изъ земли соки? Что ему за интересъ каждый годъ покрываться листьями, погонъ терять ихъ и, въ концѣ-концовъ, кормить желудями свиней? Вся польза и интересъ жизни этого дуба именно въ томъ и заключается, что онъ просто ростетъ, просто зеленѣетъ, такъ, самъ не зная зачѣмъ. То же самое и жизнь крестьянина-земледѣльца, вѣковѣчный трудъ -- это и есть жизнь "интересъ жизни, а результатъ -- нуль" (ib.).
   Разъ навсегда убѣдившись, что намъ, дѣйствующей русской интеллигенціи, напрасно было бы ожидать отъ Успенскаго хоть единаго привѣтливаго слова, не будемъ останавливаться на той вопіющей несправедливости, съ какою онъ умудряется одно и тоже свойство вмѣнять намъ -- чуть не въ преступленіе, а народу чуть не въ великую заслугу. Мы, по мнѣнію Успенскаго, обнаруживаемъ недостатокъ самоуваженія, когда, какъ тургеневская Елена, отдаемъ себя во власть и въ распоряженіе какой-нибудь идеи. "Не я хочу, то хочетъ" -- для интеллигента это не оправданіе, но мужикъ -- другое дѣло: "разъ онъ дѣлаетъ такъ, какъ велитъ его хозяйка-земля, онъ нк за что не отвѣчаетъ". Благодаря этому полнѣйшему подчиненію "власти земли", народъ "сохранилъ свой могучій и кроткій типъ" и всѣ вообще свои прекрасныя свойства. Мужикъ "живетъ только слушаясь", и какъ же это хорошо, какое это "счастье не выдумывать себѣ жизни, не разыскивать интересовъ и ощущеній!" Но если точь-въ-точь такую же жизнь устроитъ себѣ интеллигентный человѣкъ, то это очень дурно, потому что свидѣтельствуетъ лишь о его желаніи избѣжать всякой нравственной отвѣтственности.
   Вопросъ заключается въ томъ, можетъ ли существовать такое дѣло или такая идея, беззавѣтное служеніе которымъ снимало бы съ человѣка всякую отвѣтственность и давало бы нравственную санкцію даже такимъ его дѣйствіямъ, которыя съ точки личной морали не могутъ быть оправданы? И жизнь, и исторія даютъ на этотъ вопросъ рѣшительно утвердительный отвѣтъ. Идея, напримѣръ, государства и его интересовъ сплошь да рядомъ приходитъ въ столкновеніе съ принципами личной морали и личнаго блага, и вотъ почему послѣдовательные индивидуалисты и моралисты, вродѣ Льва Толстаго, никакъ не могутъ найти modus vivendi для себя, не удаляясь въ пустыню и оставаясь среди условій культурной жизни. Это недоумѣніе и негодованіе моралиста передъ дѣйствительно тяжелою и мучительною коллизіей личнаго и общаго интереса отлично выразилось въ страстной тирадѣ одного изъ симпатичнѣйшихъ героевъ романа Война и миръ: "Военное сословіе самое почетное. А что такое война, что нужно для успѣха въ военномъ дѣлѣ, какіе нравы военнаго общества? Цѣль войны -- убійство, орудія войны -- шпіонство, измѣна и поощреніе ея, разореніе жителей, ограбленіе ихъ или воровство для продовольствія арміи, обманъ и ложь, называемые военными хитростями; нравы военнаго сословія -- отсутствіе свободы, т.-е. дисциплина, праздность, невѣжество, жестокость, развратъ, пьянство. И, несмотря на то, это -- высшее сословіе, почитаемое всѣми. Всѣ цари, кромѣ китайскаго, носятъ военный мундиръ, и тому, кто больше убилъ народа, даютъ большую награду. Сойдутся на убійство другъ друга, перебьютъ, перекалѣчатъ десятки тысячъ людей, а потомъ будутъ служить благодарственные молебны за то, что побили много людей (которыхъ число еще прибавляютъ), и провозглашаютъ побѣду, полагая, что чѣмъ больше побито людей, тѣмъ больше заслуги. Какъ Богъ оттуда смотритъ и слушаетъ ихъ!" Это говорилъ князь Авдрей Болконскій, который, въ то же время, былъ однимъ изъ самыхъ лучшихъ, храбрыхъ и самоотверженныхъ офицеровъ. Онъ и убивалъ, и мечталъ о еще большихъ убійствахъ (или, что то же -- о "подвигахъ") и нисколько не терялъ отъ того ни своего собственнаго уваженія, ни уваженія другихъ. "Не я убиваю, то убиваетъ",-- могъ бы сказать онъ въ свою защиту словами тургеневской героини. Идея, избранная человѣкомъ, задача, взятая имъ на себя, можетъ быть ошибочна, но это будетъ ошибка противъ разума, а не противъ законовъ нравственности. Въ войнѣ, какъ и въ огромномъ большинствѣ такихъ массовыхъ движеній и почти стихійныхъ явленій, есть нѣчто придающее участію въ нихъ личности совершенно особый характеръ. Князь Андрей Болконскій убивалъ людей, но не былъ убійцею. Его дѣйствія обусловливались не эгоистическими мотивами, а велѣніями долга,-- все равно, правильно или неправильно понимаемаго. Юрметы учатъ искать виновника преступленія между тѣми, кому могло быть оно выгодно -- и это логично. Присутствіе или отсутствіе своекорыстія -- вотъ тотъ элементъ, который болѣе всего придаетъ извѣстному дѣянію тотъ или другой нравственный характеръ. "Убійцы" вродѣ князя Андрея не карьеру себѣ устраиваютъ, а исполняютъ свою миссію, не личнымъ чувствамъ удовлетворяютъ, а дѣлаютъ общее дѣло.
   Теперь обратимся, съ этимъ критеріемъ въ рукахъ, къ героямъ Успенскаго. Вѣроятно, они дѣлаютъ огромное дѣло, если имъ, по мнѣнію Успенскаго, не вмѣняется и отпускается всякое дѣяніе, до позорнѣйшаго преступленія включительно, при условіи, что это дѣяніе совершено въ интересахъ главной цѣли. "Мужикъ въ гробъ вогналъ вотъ эту свою жену и невиновенъ: дура, не понимаетъ въ хозяйствѣ, лѣнива, черезъ нее стало дѣло, стала работа. А хозяйка-земля требуетъ этой работы, не ждетъ". Но, Боже мой, послѣ этого что же такое земледѣліе: есть ли это просто одинъ изъ видовъ добыванія себѣ хлѣба насущнаго, или это какое-то идольское служеніе? "Хозяйка-земля" -- есть ли это просто объектъ обработки и разумной человѣческой эксплуатаціи, или это какой-то фетишъ, который требуетъ и которому не жаль принести даже человѣческія жертвы? Земля для человѣка или человѣкъ для земли? Хозяйка-земля или хозяйка-жена ближе и дороже земледѣльцу? Кажется намъ, въ воздѣлываніи земли нѣтъ ничего священнаго, ничего идеальнаго, даже ничего просто идейнаго, что это трудъ, быть можетъ, болѣе поэтическій, но ни на одну милліонную долю іоты не болѣе почтенный, нежели всякій другой физическій трудъ, имѣющій конечною цѣлью удовлетвореніе матеріальныхъ потребностей человѣка. Что сказали бы мы о томъ мастеровомъ, который бы "въ гробъ вогналъ вотъ эту свою жену", на томъ единственномъ основаніи, что она "дура, лѣнива, черезъ нее стало дѣло"? Мы сказали бы, что это не человѣкъ, а вѣрь, единственнымъ смягчающимъ обстоятельствомъ для котораго можетъ служить его неразуміе, его безпомощная "темнота". Какая цѣль земледѣлія, чего добивается земледѣлецъ?-- быть сытымъ -- не болѣе того. И вотъ ради этой сытости, ради простѣйшихъ, чисто-желудочныхъ интересовъ разрѣшается жертвовать всѣми человѣческими свойствами, любовью къ семьѣ, къ женѣ, къ дѣтямъ, дружбой, человѣколюбіемъ и проч., и проч. "Результатъ вѣковѣчнаго труда крестьянина-земледѣльца -- нуль", это собственный слова Успенскаго. Тѣмъ не менѣе, принести въ жертву этому "нулю" всѣ лучшія стороны своей природы, отдать въ рабство брюху и свое сердце, и. свой ужъ, и свою душу,-- все это не только справедливо, но и свято..;
   Вопросъ, затронутый нами, до того серьезенъ, что я опять чувствую потребность прибѣгнуть къ защитѣ какого-нибудь авторитета. Призовемъ еще разъ на помощь Салтыкова, который говоритъ о "хозяйственномъ мужикѣ", между прочимъ, слѣдующее:
   "Идеалъ "полной чаши" достигнутъ. Изба прочна и хорошо ухичена; запасу вдоволь, скотины въ избыткѣ, дѣти -- въ порядкѣ. Въ домѣ царствуютъ миръ и согласіе; даже въ кубышкѣ деньга, на черный день, водится. Въ такомъ положеній до міроѣдства -- одинъ только шагъ. Но хозяйственный мужикъ отъ природы чуждъ кровопивства; его не соблазняетъ ни лавочка, ни кабакъ. Непрерывнымъ трудомъ и думою о будущемъ онъ достигъ извѣстной степени зажиточности -- и будетъ съ него. Попрежнему, онъ отказывается отъ чайничества, попрежнему, ѣсть хлѣбъ черствый, а не мягкій, попрежнему, осторожно обращается съ свѣжею убоиной. Если бы онъ поступилъ иначе, ему было бы не по себѣ, онъ пересталъ бы быть самимъ собой.
   "Наконецъ, онъ умираетъ. Умираетъ тихо, честно, почти свято. За гробомъ слѣдуетъ жена съ толпою сыновей, дочерей, снохъ и внучатъ. Послѣ погребенья совершаютъ поминки, въ которыхъ участвуетъ вся деревня. Всѣ поминаютъ добромъ покойника. "Честный былъ, трудовой мужикъ -- настоящій крестьянинъ!"
   "Да, это былъ дѣйствительно честный и разумный мужикъ. Онъ достигъ своей цѣли: довелъ свой домъ до полной чаши. Но, спрашивается, съ какой стороны подойти къ этому разумному мужику? Какимъ образомъ увѣрить его, что не о хлѣбѣ единомъ живъ бываетъ человѣкъ?"
   Вотъ изображеніе настоящаго художника-реалиста, и вотъ проницательное сужденіе, достойное философа. Ни одного каррикатурнаго, преувеличеннаго штриха нѣтъ въ этой картинѣ, но нѣтъ въ ней и идеализаціи. Благообразная жизнь, благообразная смерть, "полная чаша", согласная семья, честный, непрерывный трудъ, -- словомъ, всѣ элементы идилліи и всѣ данныя для восхищенія съ нашей стороны, но художникъ отрезвляетъ насъ. Онъ спрашиваетъ: съ какой стороны подойти къ этому разумному мужику? какъ увѣрить его, что не о хлѣбѣ единомъ живъ бываетъ человѣкъ? Салтыковъ не сравниваетъ крестьянина ни съ "цвѣткомъ", какъ Толстой, ни съ "дубомъ", какъ Успенскій, онъ хотѣлъ бы видѣть въ немъ человѣка съ стремленіями и идеалами болѣе широкими, нежели идеалѣ "полной чаши". Его не только не восхищаетъ постоянное пребываніе крестьянина на лонѣ природы, его общеніе съ "хозяйкой-землей" и безотвѣтное исполненіе ея зачастую безжалостныхъ требованій, но онъ указываетъ на необходимость "подойти" къ мужику, подойти затѣмъ, конечно, чтобы сколько возможно освободить его отъ тираннической "власти земли". И Салтыковъ, какъ и Успенскій, какъ и всякій сколько-нибудь гуманный человѣкъ, скажетъ, что "крестьянинъ ни въ чемъ невиновенъ", но не виновенъ не въ нравственной", а въ юридическомъ смыслѣ,-- не правъ, а просто невмѣняемъ. Не виновенъ въ нравственномъ смыслѣ лишь тотъ, кто, прежде чѣмъ жертвовать другими, рискуетъ и жертвуетъ собой и кто при этомъ добивается не личныхъ, а общихъ результатовъ, защищаетъ" свои, а партійные или общественные, или національные, или, наконецъ, общечеловѣческіе интересы. Ничего подобнаго нѣтъ въ жизни и въ дѣятельности "хозяйственнаго мужика". Онъ "вгонитъ въ гробъ жену", не рискуя навлечь на себя ни уголовнаго суда, ни суда деревенскаго общественнаго мнѣнія: помилуйте, вѣдь, онъ, рыцарь и жрецъ хозяйственнаго благообразія, только "учить" глупую бабу уму-разуму. А въ общественномъ смыслѣ онъ, по справедливому сравненію Успенскаго, именно "дубъ", который "просто ростетъ, просто зеленѣетъ, такъ, самъ не зная замѣнъ". Какъ дубу нѣтъ дѣла до лѣса, такъ хозяйственному мужику нѣтъ дѣла до общества, не потому только нѣтъ дѣла, что онъ, по своей неразвитости, не понимаетъ связи между личными и общими интересами, но, главнымъ образомъ, потому, что его дѣятельность по самой своей сущности изолированна, индивидуалистична и эгоистична. Общество не можетъ дать дождя на его полосу; общество не можетъ обезпечить ему урожая; все это дѣло слѣпыхъ стихійныхъ силъ, которыя только и интересуютъ его. Солнце, земля, вода -- вотъ что важно и нужно для дуба и для мужика, а люди, общество, людская жизнь, историческіе процессы и умственныя теченія -- все это "насъ не касающе". Нѣтъ, мы отказываемся восхищаться этою растительною или зоологическою красотой, и "дубовыми" идеалами насъ нельзя увлечь. Не о хлѣбѣ единомъ живъ бываетъ человѣкъ -- этой заповѣди нельзя изгладить изъ нашего сознанія, потому что это болѣе чѣмъ принципъ, это -- привычка, это -- сама наша жизнь.
   Но,-- утверждаетъ Успенскій,-- только благодаря этому вѣковѣчному общенію мужика съ природой, благодаря "власти земли", онъ успѣлъ сохранить "свой могучій и кроткій типъ". "Огромнѣйшая масса русскаго народа до тѣхъ поръ молода душой, мужественно-сильна и дѣтски-кротка", пока остается въ своей избѣ и на своей землѣ, въ сторонѣ отъ разныхъ цивилизацій, интеллигенціи и т. п. Въ этомъ, конечно, есть правда, но правда не полная, односторонняя, узкая. Безъ сомнѣнія, если человѣкъ живетъ внѣ сферы дѣйствія извѣстнаго явленія, онъ предохранитъ себя отъ его вредныхъ вліяній совершенно въ той же степени, въ какой останется чуждъ и его добрымъ, полезнымъ сторонамъ. Примитивныя психологическія добрыя свойства, указываемыя Успенскимъ,-- молодость души, доброта, дѣтская кротость (впрочемъ, къ слову сказать, намъ, людямъ обыкновенной логики, довольно затруднительно ясно представить себѣ образъ "дѣтски-кроткаго" человѣка, хладнокровно и систематически "вгоняющаго въ гробъ" свою собственную жену),-- составляютъ обычное достояніе не одного русскаго крестьянина, а вообще всякаго... какъ бы выразиться побезобиднѣе?-- всякаго патріархальнаго человѣка. Противъ этого Успенскій спорить не станетъ. Онъ даже прямо говоритъ: "Возьмите нашего крестьянина изъ любой земледѣльческой деревни: онъ находится и сейчасъ точь-въ-точь въ такихъ же условіяхъ жизни я подъ тѣми же самыми вліяніями, какъ и тотъ скиѳъ, портретъ котораго вы можете видѣть въ книгѣ Вайца и который буквально точь-въ-точь похожъ на нашего "мужика": тотъ же самый камень обходитъ сохой теперешній мужикъ, какой обходилъ сохой и скиѳъ, и, какъ древнѣйшій предокъ теперешняго мужика, обходя камень, говорилъ: "ишь, идолъ, разлегся на самой дорогѣ, возись тутъ около него", такъ и теперешній мужикъ, поровнявшись съ камнемъ, не преминетъ вымолвить: "и нелегкая же тебя повалила на это мѣсто, неладная дубина!" Рѣка, солнце, мѣсяцъ, весна, осень, трава, деревья, цвѣты,-- все до послѣдней мелочи природы было точь-въ-точь то же самое, что и "въ безконечные вѣки". Это было неизмѣнное. Отъ этою зависѣла жизнь, въ этомъ тайна міросозерцанія. Это можно назвать и указать пальцемъ". Чудесно сказано. Успенскій тѣмъ и пріятенъ для критики, что, несмотря на свои противорѣчія, всегда договариваетъ свою мысль до конца. Совершенно вѣрно: между скифомъ Вайца и современнымъ мужикомъ разница очень невелика, а Успенскій утверждаетъ даже, что и совсѣмъ нѣтъ разницы, что они "буквально точь-въ-точь" похожи другъ на друга. Вотъ истинное торжество консерватизма: тысячу лѣтъ точно подъ снѣгомъ или въ заколдованномъ снѣ пролежалъ русскій народъ и, конечно, консервировалъ "всѣ свои лучшія свойства", потому что имъ и портиться было не отъ чего. Вы свѣтъ, ни свѣжій воздухъ не безпокоили спящаго богатыря и ему не грозила опасность "загнить", какъ загнили и, кажется, ужь вовсе сгнили его менѣе счастливые, не богоизбранные западные братья. Эти братья, говоря выраженіемъ Тургенева, самонадѣянно "дѣлали свою судьбу"; они открывали Америку; они выдумывали порохъ и изобрѣтали книгопечатаніе; они вырабатывали идеи и теоріи, которыя перевертывали вверхъ дномъ всѣ привычныя понятія и воззрѣнія; они тревожились, боролись, искали, волновались, чего-то добивались, къ чему-то и мыслью, и дѣломъ стремились. Мы поступали иначе: пороху не выдумывали, а жили "только слушаясь", подчиняясь факту, каковъ бы онъ ни былъ. Тысячу лѣтъ лежитъ на полѣ камень, сотня поколѣній земледѣльцевъ милліонъ разъ обругала его "идоломъ" и "неладною дубиной", а камень лежитъ себѣ да лежитъ, потому что онъ фактъ, потому что хотя его и "нелегкая положила на это мѣсто", но для того, чтобы сдвинуть его или вообще какъ-нибудь избавиться отъ него, нужно думать, предпринимать, хлопотать, т.-е., прежде всего, проснуться и прочухаться. Я не о фактѣ спорю съ Успенскимъ, а о принципѣ. Могу ли я спорить о фактѣ, когда, наприм., современные переселенцы наши -- люди, вообще говоря, болѣе другихъ энергичные и самостоятельные,-- отправляясь въ путь, непремѣнно лелѣютъ сладостную надежду найти такую трущобу, куда бы не только становой не заѣзжалъ, но и воронъ костей не заносилъ, гдѣ бы ихъ "никто не трогалъ" -- ни урядникъ, ни азбука, ни плугъ, ни воинская повинность, ни керосиновая лампа. Все это новшества, безъ которыхъ "жили же наши отцы" (т.-е. вайцевскіе субъекты), а они не глупѣе васъ были". Такимъ образомъ и упрочивается "сохраненіе всѣхъ лучшихъ свойствъ" въ свая съ торжествомъ лучины, сноской сохи и повальнаго безграмотства.
   Консерватизмъ -- дѣло хорошее, идея вполнѣ правильная. "Сохранить" все то благое, что передано намъ предшествующими поколѣніями, это первая задача какъ всего общества, такъ и всякаго отдѣльнаго дѣятеля. Но дѣло въ томъ, что сохранятъ можно только развивая. Рабъ лукавый и лѣнивый, зарывшій въ землю данный ему господиномъ талантъ, "сохранилъ" его во всей неприкосновенности и цѣлости, но мы понижаемъ и признаемъ справедливость постигшаго его осужденія. Истинный консерватизмъ не враждебенъ жизни, иначе въ немъ и смысла не было бы никакого, а гдѣ жизнь, тамъ движеніе, дѣятельность, развитіе. Если "власть земли" своимъ давленіемъ сдѣлала то, что современный русскій мужикъ во всѣхъ отношеніяхъ похожъ на своего предка-дикаря, это значитъ, что ея сила не благотворна, а пагубна. Призваніе человѣка, которымъ онъ дѣйствительно можетъ гордиться, состоитъ въ томъ, чтобы быть властителемъ природы, а не рабомъ ея, жить повелѣвая ею, а не слѣпо "слушаясь" ея приказаній. Допустимъ, что въ природѣ нѣтъ не только прогресса, но и никакой эволюціи, что "рѣка, весна, осень, трава, деревья, цвѣты,-- все до послѣдней мелочи природы было точь-въ-точь то же самое, что и въ безконечные вѣки", какъ утверждаетъ Успенскій, смѣло выбрасывая за бортъ всѣ великія теоріи и открытія нашего времени; почему, все-таки, намъ должна служить примѣромъ эта неизмѣнность и это постоянство природы, а не примѣръ историческихъ человѣческихъ обществъ, которые въ процессѣ своего развитія ушли такъ далеко отъ своихъ дикихъ родоначальниковъ, что о "буквальномъ" сходствѣ и помину не можетъ быть? Успенскій какъ будто предвидѣлъ этотъ пунктъ и заблаговременно принялъ мѣры относительно его. Именно, онъ говоритъ: "Рѣшительно вездѣ, точно такъ, какъ и въ нашей деревнѣ, мы не найдемъ никакихъ слѣдовъ воспоминаній о какихъ бы то ни было гнетахъ и бѣдствіяхъ. Нашъ крестьянинъ сохранилъ открытое лицо и живой умъ, несмотря на татарское иго, шпицрутены и крѣпостное право. А французскій настоящій, нормандскій или бретонскій, мужикъ сохранилъ развѣ воспоминаніе о нашествіи римлянъ, о нашествіи варваровъ, о безчисленныхъ войнахъ и дракахъ, въ которыхъ погибли милліоны его предковъ? Итальянскій король, навѣрное, не помнилъ всей римской исторіи, точно ея и не бывало. А сколько перерѣзало турокъ, и что же?-- Лицо у нихъ улыбающееся и къ мордобитію расположенное во всякое время. Такое родство въ воззрѣніяхъ земледѣльцевъ всѣхъ странъ вполнѣ существуетъ". Здѣсь справедливо только то, что земледѣльческіе классы всѣхъ странъ, вообще говоря, консервативнѣе, неподвижнѣе, инертнѣе, нежели другіе общественные слои. Но насчетъ "родства въ воззрѣніяхъ" позвольте усомниться. Воззрѣнія земледѣльца, перешедшаго первобытные фазисы развитія, опредѣляются не солнцемъ, не мѣсяцемъ, не землей и не водой, а также и историческими условіями, тѣми формами общественности, среди которыхъ онъ живетъ. Турецкій крестьянинъ и французскій крестьянинъ одинаково консервативны, но консервируютъ они не одно и то же, и ихъ воззрѣнія не одинаковы. Если, наприм., правда, что турецкій крестьянинъ "расположенъ къ мордобитію во всякое время" и переноситъ его съ "улыбающимся лицомъ", то врядъ ли это можно сказать о современномъ французскомъ, или англійскомъ, или американскомъ земледѣльцѣ. Герои мордобитія, чувствующіе себя совершенно à l'aise между турками, готовы будутъ спрятаться въ мышиную порку между американцами. Разница, какъ видите, не малая и существенная, и корень этой разницы -- именно въ разницѣ воззрѣній.
   Намъ остается разсмотрѣть еще одинъ послѣдній, но чуть ли не самый важный пунктъ, послѣ чего читатель можетъ свободно рѣшить вопросъ о характерѣ и свойствѣ вліянія "власти земли" на крестьянина. Благодаря "власти земли", нашъ народъ, по Успенскому, такъ хорошъ и чистъ въ нравственномъ отношеніи, что мы даже "идемъ къ нему за исцѣленіемъ нашихъ душевныхъ мукъ". Въ общественномъ смыслѣ "власть земли", оказывается, производитъ еще болѣе изумительныя чудеса: она ставитъ крестьянина на такую высоту, которую нельзя назвать иначе, какъ идеальной. Успенскій и на этотъ разъ призываетъ на помощь Льва Толстаго, у котораго онъ съ живѣйшею радостью находитъ ту мысль, что крестьянинъ-земледѣлецъ -- человѣкъ независимый, удовлетворяющій всѣмъ своимъ потребностямъ. Вотъ въ чемъ заключается его великое превосходство надъ людьми образованными. Въ цивилизованномъ обществѣ "недѣлимое не можетъ похвалиться цѣлостью своего существованія. Напротивъ, въ каждомъ человѣкѣ, каждой общественной группы нѣтъ гармоніи въ развитіи его личности, нѣтъ разнородности въ дѣятельности членовъ его организма; напротивъ, онъ, цѣлый человѣкъ на Зеленыхъ горахъ въ одинъ день... Сотни тысячъ ихъ умираетъ ежегодно во всей Россіи -- безмолвно, безропотно, какъ трава, и сотни тысячъ, также какъ трава, родятся... Все это черты чисто наши, родныя, россійскія, -- черты той страны, гдѣ десятки милліоновъ ежедневно слушаютъ мать-природу, въ которой, какъ и въ нихъ, нѣтъ исключительной любви, нѣтъ смысла въ отдѣльномъ существованіи камня, дерева, ручья... Это все -- наше, но это не все.
   А тотъ типъ, который гонитъ Платона и ко горамъ, и по степямъ? Тотъ, кто заставляетъ его и спасать, и губить? Тотъ, кто неотступно слѣдуетъ по его пятамъ, глядя, какъ онъ мретъ тысячами, и только облизывается, видя, что отъ этихъ смертей увеличивается и толстѣетъ его карманъ?... Развѣ это не вашъ типъ? Развѣ не "ничтожество", сознаваемое Платономъ, воспитало его, развило, раскормило, раздуло его страсть къ произволу, къ "ндраву", до громадныхъ размѣровъ? Нѣтъ, именно Платонъ, именно его философія, именно его безропотное, безсловесное служеніе "всему, что даетъ жизнь", выкормило у насъ другой типъ хищника для хищничества, артиста притѣсненія, виртуоза терзанія... Отдѣлять эти два типа другъ отъ друга невозможно, -- они всегда существовали рядомъ другъ съ другомъ.
   Но въ далекую старину между ними, какъ мы уже говорили, виднѣлась третья фигура, третій типъ,-- типъ человѣка, который, во-первыхъ, любилъ, и, во-вторыхъ, любилъ "правду". Безропотно, какъ трава въ полѣ, погибающій, какъ трава, живущій, Платонъ, однако, думалъ, что "Богъ правду видитъ, но не скоро скажетъ". И умиралъ, не дознавшись этой правды. Третья фигура, о которой мы говоримъ и которую мы называемъ народною интеллигенціей, именно и говорила эту правду; худо ли, хорошо ли, но она заступалась за Платона противъ хищника, которому сулила адъ, огонь, крюкъ на ребро" (Власть земли).
   
   Успенскій въ союзѣ съ Львомъ Толстымъ -- какая неожиданность! Правда, и на этотъ разъ Успенскій остался вѣренъ себѣ, своей манерѣ: только что почтительно поклонившись Толстому, онъ немедленно поворачивается къ нему спиной и начинаетъ говорить о типѣ "хищника для хищничества, артиста притѣсненія, виртуоза терзанія",-- типѣ, вскормленомъ и воспитанномъ каратаевскою безропотностью. Дѣйствуя среди совершенно иныхъ общественныхъ и литературныхъ теченій, нежели Толстой, Успенскій не могъ забыть объ этомъ типѣ, тогда какъ для творца Каратаева тутъ даже не существовало никакого вопроса. Толстой рисовалъ и разсматривалъ своего непосредственнаго героя an und fur sich, какъ самостоятельный нравственный міръ, безъ всякаго отношенія къ пользамъ и нуждамъ практической жизни. Успенскій такъ не можетъ, потому что не тѣ его умственныя привычки: жизнь и интересы общества для него важнѣе жизни личности. Каратаевъ прекрасенъ,-- противъ этого Успенскій не споритъ,-- но на почвѣ каратаевскаго благодушія и прекраснодушія выросъ такой чертополохъ, что, пожалуй, было бы лучше, если бы Каратаевъ былъ не такъ добръ и незлобенъ. Этимъ Успенскій вноситъ въ идеалъ Толстаго такую огромную поправку, что вопросъ совершенно измѣняетъ свою физіономію. Овца -- кроткое существо и на землѣ былъ бы миръ и благоволеніе, если бы мы, люди, всѣ безъ исключенія были овцами. Къ несчастію, есть люди-волки, которымъ живется тѣмъ сытнѣе, чѣмъ безотвѣтнѣе овцы, и такъ какъ противъ законовъ природы не пойдешь, волчью породу и волчьи инстинкты не сотрешь съ лица земли, то нужно найти какой-нибудь modus vivendi, чтобы овцамъ было поспокойнѣе. Толстой, какъ извѣстно, истощается въ усиліяхъ убѣдить и упросить волковъ, чтобы они перестали быть волками, а овецъ -- чтобы онѣ оставались овцами и отнюдь не противились элу. Успенскій не такъ прямолинеенъ. Онъ зоветъ къ овцѣ-Каратаеву пастыря-заступника, и эту роль отводитъ "народной интеллигенціи", въ лицѣ которой и находитъ, наконецъ, осуществленіе и нравственно-индивидуальнаго, и общественнаго своего идеала.
   Не вдаваясь пока въ обсужденіе этого идеала по его содержанію, сдѣлаемъ только одно, почти формальное, замѣчаніе. Что такое идеалъ? Это, конечно, синтезъ всѣхъ тѣхъ добрыхъ началъ и силъ, которыхъ задатки "ы находите въ конкретной дѣйствительности и которымъ вы, въ своемъ сознаніи, даете высшую степень развитія. Подчеркнутыя нами слова выражаютъ условіе, безъ котораго идеалъ превращается просто въ фантазію, витающую въ воздушныхъ пространствахъ и не имѣющую никакихъ корней въ землѣ. Это такъ просто, что не требуетъ, надѣюсь, дальнѣйшихъ поясненій. Теперь послушаемъ еще немного Успенскаго:
   "Какъ же обстоятъ дѣла теперь? Теперь мы видимъ только двѣ фигуры -- Платона и хищника. Третьей фигуры -- человѣка, который бы могъ заикнуться о той правдѣ, которую Богъ видитъ и которую говоритъ устами людей, нѣтъ и въ поминѣ. Напротивъ, все на сторонѣ хищника. На сторонѣ его земельное разстройство массъ, разстройство душевнаго удовлетворенія ихъ трудомъ; разстройство это гонитъ ихъ къ хищнику внутренно обезсиленными, сознающими свое ничтожество гораздо сильнѣе, чѣмъ сознавалъ его Каратаевъ".
   Ты глаголеши... "Нѣтъ и въ поминѣ" -- это говоритъ самъ Успенскій. Ему слѣдовало бы сказать: есть именно только въ поминѣ, былъ "въ далекой старинѣ" и олицетворялся этотъ типъ народнаго интеллигента въ такихъ людяхъ, какъ Тихонъ Задонскій. Такимъ образомъ, идеалъ Успенскаго покоится не на реальностяхъ, а на возможностяхъ, не на практическомъ, а на чисто-историческомъ основаніи. Хорошенько запомнимъ этотъ пунктъ, въ виду его важности для дальнѣйшаго разъясненія дѣла.

-----

   На этомъ мы можемъ покончить съ писательскою личностью Успенскаго и обратиться къ его воззрѣніямъ. Я хотѣлъ было сдѣлать резюме всему сказанному, но, прочитавши свою статью, убѣдился, что эту задачу можно предоставить самодѣятельности читателя.

М. Протопоповъ.

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.VIII, 1890

   
, живетъ только частью себя, самъ сдѣлавшись членомъ общественнаго организма. Трудъ раздѣленъ между людьми, а не между членами организма человѣческаго. Рабочій только стоитъ у станка или у горна и стучитъ всю жизнь молотомъ, проститутка всю жизнь должна быть весела и пьяна и т. д. Всѣ исполняютъ какую-нибудь спеціальность, не дающую возможности жить спеціалисту другими сторонами человѣческаго тѣла и духа, и всѣ не могутъ считать себя счастливыми. Рабочій, священникъ, инженеръ, балетная танцовщица, ученый и т. д.-- никто изъ нихъ не можетъ самъ удовлетворятъ всѣмъ своимъ потребностямъ, а, напротивъ, удовлетворяя какую-нибудь общественную потребность, самъ-то въ удовлетвореніи всѣхъ своихъ потребностей требуетъ постороннихъ услугъ такихъ же, какъ и онъ, микроскопическихъ спеціалистовъ" (Трудами рукъ своихъ).
   На первыхъ порахъ эта аргументація производитъ впечатлѣніе. Въ самомъ дѣлѣ, вы, быть можетъ, очень хорошій спеціалистъ-работникъ, не можете обойтись безъ. тысячи услугъ, доставляемыхъ вамъ обществомъ, т.-е. такими же узкими спеціалистами, какъ и вы. Вы обѣдаете -- обѣдъ приготовленъ кухаркой; вы пишете -- вашъ письменный столъ сдѣланъ столяромъ; вы читаете -- надъ книгой, которая наюдится въ вашихъ рукахъ, трудились десятки спеціалистовъ, отъ автора до брошюровщика. Вы не только не въ силахъ дѣлать "все самъ", но васъ хватаетъ на добросовѣстное исполненіе вашего спеціальнаго дѣла только при значительномъ напряженіи вашихъ способностей. Послѣ этого, что же такое вы, образованный и цивилизованный человѣкъ? Вы -- крошечное колесико общественнаго механизма; вы не личность, вы -- орудіе, вы не организмъ -- вы органъ. Вы, со всѣмъ своимъ образованіемъ, только "палецъ отъ ноги", тогда какъ мужикъ -- "человѣкъ независимый, самъ удовлетворяющій всѣмъ своимъ потребностямъ".
   Небольшаго размышленія, однако, достаточно, чтобы тотчасъ же найти нѣкоторое для себя утѣшеніе. Вѣдь, я, образованный человѣкъ, не хуже, не ниже же какого-нибудь медвѣдя, а, между тѣмъ, этотъ почтенный звѣрь дѣлаетъ "все самъ" и "удовлетворяетъ всѣмъ своимъ потребностяхъ". "Самъ" онъ овсяное поле или малинникъ находитъ, "самъ" берлогу устраиваетъ, "самъ" разыскиваетъ себѣ самку, "самъ" развлекаетъ себя чурбанами и т. д. "Независимость" медвѣдя отъ общества полная; "цѣлостность" его существованія всесовершенная; всесторонность его медвѣжьяго развитія идеальная. Тѣмъ не менѣе, онъ -- глупый звѣрь, а я -- разумный человѣкъ, и мнѣ стыдно и унизительно хоть на одну секунду стать съ нимъ на одну доску. Ясно, что критерій "цѣлостности" существованія и "всесторонности" развитія нуждается по меньшей мѣрѣ въ нѣкоторыхъ ограниченіяхъ.
   Далѣе вотъ что. Есть потребности и потребности, какъ есть развитіе и развитіе. Какъ разъ, наприм., въ тотъ день, когда я пишу эти строки, въ одной странѣ Западной Европы кончается срокъ дѣйствія одного временнаго закона чрезвычайной важности, и я испытываю живѣйшую "потребность" узнать о результатахъ этого событія, потребность, по моему субъективному сознанію и ощущенію, не менѣе настоятельную, нежели любая чисто-физическая потребность. Удовлетвореніе этой потребности находится въ зависимости отъ труда десятковъ лицъ, совокупными усиліями которыхъ создается въ эту минуту газетный листъ, въ которомъ черезъ нѣсколько минутъ я найду все, что нужно для меня. А вотъ моей кухаркѣ, также какъ милліонамъ нашихъ Ивановъ и Матренъ, ничего подобнаго не требуется и они могутъ чувствовать себя совершенно "независимыми" отъ спеціалистовъ газетнаго дѣла. Завидовать ли мнѣ ихъ независимости? Не справедливѣе ли пожалѣть ихъ, не знающихъ, не разумѣющихъ, не понимающихъ,-- ихъ, о единомъ хлѣбѣ живущихъ? Подобныхъ примѣровъ читатель можетъ подобрать по этому обращику столько, сколько ему заблагоразсудится.
   "Независимость" -- слово очень громкое, но его надо понимать какъ слѣдуетъ. Философія Діогена была основана на идеѣ ложно понятой независимости и практическимъ выраженіемъ ея была знаменитая бочка, т.-е. та же, конечно, медвѣжья берлога. Безъ сомнѣнія, чѣмъ меньше человѣкъ имѣетъ потребностей, тѣмъ меньше онъ нуждается въ услугахъ другихъ людей, тѣмъ онъ "независимѣе"; но можетъ ли тутъ быть рѣчь о полнотѣ и разносторонности жизни? Русскій крестьянинъ самъ удовлетворяетъ свои потребности,-- это правда; но удовлетворяетъ не вслѣдствіе богатства своихъ знаній, а вслѣдствіе бѣдности и несложности своихъ потребностей. Чѣмъ ниже стоитъ человѣкъ на лѣстницѣ культуры, тѣмъ онъ, въ смыслѣ ученія Толстаго и Успенскаго, "независимѣе"; чѣмъ выше, тѣмъ"онъ общественнѣе, тѣмъ болѣе нуждается въ помощи и въ знаніяхъ другихъ. Для того, чтобы построить курную избенку, не нужно учиться плотничеству, но мужикъ, почувствовавшій потребность въ бѣлой хатѣ, обращается къ спеціалисту-плотнику и къ спеціалисту-печнику. Пока мужикъ щеголяетъ въ лаптяхъ, онъ "самъ" удовлетворяетъ своей потребности въ обуви, и тотчасъ же попадаетъ въ "зависимость" къ спеціалисту-сапожнику, какъ только убѣдится, что сапоги удобнѣе лаптей, и т. д., и т. д. Вся наша культура и почти вся наша цивилизація есть дѣло спеціалистовъ, результатъ все сторонняго примѣненія принципа раздѣленія труда. Не принципъ пагубенъ, а его крайнія выраженія, его утрировка, въ силу которой человѣкъ дѣйствительно нерѣдко превращается въ орудіе чуть-чуть большаго значенія, нежели тотъ молотъ, которымъ онъ "стучитъ всю жизнь".
   Замѣчанія эти наши, конечно, очень бѣглы и, въ виду обширности темы, недостаточны, но, вѣдь, и выдвинуты они нами не противъ какой-нибудь теоретической твердыни. Мужикъ или, говоря общѣе, дикарь -- "существо цѣлостное и независимое" -- это правда, но у этой правды есть изнанка, на которую именно я и хотѣлъ указать. "Съ какой стороны,-- спрашивалъ Салтыковъ,-- подойти къ нему" -- къ этому цѣлостному и независимому существу? Зачѣмъ подойти? Не затѣмъ, конечно, чтобы полюбоваться его воображаемымъ совершенствомъ, а затѣмъ, чтобы напомнить, что, кромѣ "хлѣба", есть жизнь духа, есть способности ума, потребности любознательности. У нашего совершеннаго, всесторонняго существа, самолично удовлетворяющаго всѣмъ своимъ потребностямъ, оказывается почти атрофированною цѣлая и, притомъ, лучшая, высшая половина человѣческаго бытія. Правда, какъ доказываетъ Успенскій, потребность мыслить, наблюдать, понимать не заглохла въ крестьянинѣ, но удовлетворяется она доморощенными средствами даже еще хуже, нежели потребность въ обуви удовлетворяется допотопнымъ лаптемъ. Успенскій указываетъ на "земледѣльческій календарь", въ которомъ собрана масса разнаго рода "примѣтъ" -- результатъ коллективной умственной работы нашего народа. "Примѣты" эти, по нашему мнѣнію, помимо антропологическаго и, пожалуй, этнографическаго интереса, имѣютъ, значеніе лишь какъ обращавъ того, какъ не надо мыслитъ,-- но Успенскій относится къ нимъ серьезно и даже почтительно. Вотъ его подлинныя слова". "можете представить, что объ одномъ хлѣбѣ, объ урожаѣ или неурожаѣ начинаютъ примѣчать тотчасъ послѣ посѣва: ужь въ сентябрьскихъ примѣтахъ значится: "коли листъ (опадающій) ложится вверхъ изнанкой, будетъ урожай". Въ ноябрѣ "снѣгъ надуетъ -- хлѣба прибудетъ", а "коли ледъ на рѣкѣ становится грудами, будутъ и хлѣба груды". Въ декабрѣ "большой иней, груды снѣга -- и хлѣба будетъ много". "Коли снѣгъ привалитъ вплоть къ заборамъ, будешь неурожай; кои не вплоть -- урожай". "Иней на деревьяхъ -- урожай". "Каковъ иней на деревьяхъ, таковъ и цвѣтъ на хлѣбѣ". 25 декабря ясный день къ урожаю; небо звѣздисто -- къ приплоду скота, ягодамъ, гороху. Коли тропинки черны, уродится гречиха". Чего стоитъ хоть бы примѣта: коли снѣгъ привалить вплоть къ забору и когда не вплоть! Едва ли банкиръ и капиталистъ въ такой же степени тщательно изучаетъ всѣ случайности, которымъ могутъ подвергнуться его бумаги, какъ тщательно изучаетъ крестьянинъ мельчайшія подробности случайностей природы, обусловливающія успѣхъ его труда и всего благосостоянія. Каждый день въ году и почти каждый часъ въ теченіе дня запримѣчены, объяснены и осмыслены сообразно земледѣльческимъ условіямъ жизни".
   Относительно "тщательности" этихъ такъ называемыхъ наблюденій никто спорить не будетъ, но относительно ихъ разумности, цѣлесообразности, осмысленности думать не мѣшаетъ. Уступая въ "тщательности", наблюденія банкира (не говоря уже о наблюденіяхъ ученаго) во всѣхъ указанныхъ отношеніяхъ столько же превосходятъ наблюденія народа, сколько вообще развитая и дисциплинированная мысль превосходитъ "темную" мысль. Банкиръ не скажетъ: у меня сегодня переносица чешется, значитъ завтра фонды упадутъ, но онъ скажетъ и имѣетъ логическое право сказать: если на завтрашнихъ выборахъ одержитъ верхъ такая-то партія, я продамъ свои бумаги. Между переносицей и состояніемъ денежнаго рынка нѣтъ никакой связи, но между торжествомъ или пораженіемъ извѣстныхъ общественныхъ группъ и силъ и положеніемъ государственнаго кредита связь очевидна. Ну, а что означаетъ такое наблюденіе: кои ледъ на рѣкѣ становится грудами, будутъ и хлѣба груды? Только то и означаетъ, что авторъ этого наблюденія не вышелъ изъ періода младенческой непосредственности, способенъ ловить луну руками и умозаключать: "послѣ этого -- стало быть, вслѣдствіе этого". "Каждый день въ году,-- умиляется Успенскій,-- и почти каждый часъ въ теченіе дня запримѣчены, объяснены и осмыслены сообразно земледѣльческимъ условіямъ жизни". Объяснены и осмыслены! Мы хотѣи бы освѣдомиться: много ли помогаютъ эти объясненія успѣхамъ сельскаго хозяйства? Благодаря своимъ наблюденіямъ, банкиры богатѣютъ и разживаются, но тотъ проницательный наблюдатель, который связалъ таинственною связью груды льда съ грудами хлѣба, не пострадалъ ли отъ своихъ разсчетовъ? Не восхищеніе, а горечь и грусть возбуждаетъ въ насъ это зрѣлище умственной безпомощности великаго и даровитаго народа, неопытная и невооруженная мысль котораго истощается въ тенетахъ супранатуралистическихъ толкованій.
   На этомъ можно остановиться. Читатель, надѣюсь, не затруднится понять, какую именно поправку мнѣ хотѣлось бы внести въ теоретическія построенія Успенскаго. Скажу еще разъ: не фактъ я оспариваю, а противъ принципа выступаю. Фактъ состоитъ въ томъ, что нашъ народъ не вышелъ пока изъ состоянія непосредственности, сохранилъ всѣ добрыя свойства, присущія этому состоянію, и свободенъ отъ грѣховъ нашей культуры. Восхищаясь, какъ психологъ, образокъ этого народа, "терпѣливаго и могучаго въ несчастіяхъ, молодого душою, мужественно-сильнаго и дѣтски-кроткаго", Успенскій, какъ публицистъ, хлопочетъ о сохраненіи тѣхъ условій жизни, которыя до сихъ поръ сберегли народъ во всей его дѣвственности. Раздѣляя восхищеніе художника-психолога,-- по крайней мѣрѣ, отчасти,-- я съ глубокимъ убѣжденіемъ оспариваю ошибку мыслителя. Какова ни есть наша культура и наша цивилизація, но внѣ ихъ нѣтъ путей къ развитію и прогрессу, а внѣ прогресса нѣтъ жизни и нѣтъ счастья. Не въ томъ задача нашего времени, чтобы предохранить народъ отъ культуры, а въ томъ, чтобы пріобщить его къ ней. Это очень просто и даже банально, но удобопонятно, вѣрно и жизненно, гораздо жизненнѣе, нежели діатрибы во вкусѣ Руссо и Толстаго.
   

IV.

   Мнѣ остается досказать немногое, и это немногое вызывается не столько сущностью самаго предмета, сколько требованіями критической добросовѣстности. Не полагаете ли вы, что Успенскому новъ и незнакомъ тотъ строй идей, который мы выдвигали въ противовѣсъ воззрѣніямъ, развитымъ въ его главномъ произведеніи Власть земли? Пожалуйста не полагайте. Я уже въ первой статьѣ, характеризуя Успенскаго какъ писателя вообще, замѣтилъ, что онъ строго караетъ, но тутъ же готовъ и помиловать. И наоборотъ, конечно: сегодня онъ превознесетъ явленіе выше лѣса стоячаго, а завтра провалить его въ преисподнюю. Рядомъ съ Властью земли, въ одномъ и томъ же томѣ, помѣщены два разсказа: Безъ своей золи и Изъ разговоровъ съ пріятелями, которые самъ авторъ рекомендуетъ какъ развитіе тенденцій Власти земли, но которые являются талантливѣйшимъ опроверженіемъ этихъ тенденцій. Нѣкоторыя страницы этихъ двухъ разсказовъ, въ одно и то же время, и пріятно, и досадно читать: пріятно потому, что соглашаешься, досадно потому, что всѣ эти истины говоритъ вамъ никто иной, какъ авторъ Власти земли, который только что взбудоражилъ васъ такъ, что вы готовы были видѣть въ немъ почти врага. Я не имѣю возможности останавливаться на разборѣ этихъ двухъ разсказовъ, но двухъ небольшихъ выписокъ будетъ достаточно, чтобы уяснить дѣло. Очень прошу читателя о вниманіи.
   "Такъ вотъ и идетъ! Чистота души... шкура... Любовь къ ближнену и "забилъ на смерть"... высшая справедливость... Жестокая несправедливость, и все это вмѣстѣ, все рядомъ и все иногда въ одномъ и томъ же лицѣ... Поди вотъ, разбирай, гдѣ они и когда сливаются, когда расходятся, что въ нихъ "въ самомъ дѣлѣ", а что нѣтъ?... Что свое, что чужое, наносное?... Поди вотъ, разбери, гдѣ граница благообразія и начало неблагообразія? Чистое сердце и благообразіе, чистое сердце и безобразіе, вотъ изъ безпрерывнаго соединенія явленій того и другаго рода вмѣстѣ и выходить то положеніе вещей, взглянувъ въ которое, можешь только содрогаться".
   Если бы герой Власти земли, "цѣлостный", "дѣтски-крѣпкій", "мужественно-сильный" и пр. и пр., умѣлъ читать и понимать, что почувствовалъ бы онъ, прочитавши этотъ отрывокъ? "Изъ князи, да въ грязи", сказалъ бы онъ, почесывая затылокъ. А вотъ еще тирада:
   "Я смѣю думать, что благообразіе и оригинальность формъ человѣческихъ отношеній -- все сосредоточено у ржанаго поля и колоса, т.-е. къ крестьянствѣ; но я говорю, что онѣ сдѣланы не волею и мыслью благообразно живущаго человѣка, а волею поля, колоса, и что поэтому прочность этихъ благообразныхъ формъ жизни точь-въ-точь такая же, какъ прочность узоровъ, которые морозъ дѣлаетъ на стеклѣ: по прихоти мороза они возникаютъ, по прихоти его они такъ удивительно хороши; но и исчезаютъ они тогда, когда этого пожелаетъ морозъ. Такъ происходитъ Мишанька чистосердечно-благообразнаго типа. по какъ только вліяніе приказаній ржанаго поля ослабѣваетъ, какъ только ослабѣваетъ сила мороза, такъ начинаютъ таять великолѣпные узоры, такъ и оказывается, что "за душой" у Мишаньки "своего" очень мало, а часто и ничего нѣтъ".
   Ахъ, какой репримандъ неожиданный!-- воскликнулъ бы бѣдный Мишенька, если бы былъ знакомъ съ Гоголемъ. Неожиданнаго тутъ дѣйствительно много, но лишь съ формально-логической точки зрѣнія. Противорѣчій у Успенскаго сколько угодно и ихъ нельзя примирить логически, но къ личности автора онѣ сливаются въ одно стройное и неразрывное цѣлое. Всякое явленіе онъ умѣетъ разложить на его составныя части; ко всякому явленію онъ ухитряется отнестись съ совершенно оригинальной точки зрѣнія. Но этотъ аналитическій процессъ зачастую сбиваетъ съ истиннаго пути самого художника, который не хочетъ оставить читателя только съ горстью мусора -- результатомъ его анализа, а хочетъ дать ему выводъ, обобщеніе, наконецъ, идеалъ. Характеръ этого обобщенія будетъ находиться въ зависимости отъ... да право же, кажется, больше всего отъ расположенія духа художника. Всякое явленіе безъ исключенія состоитъ изъ свѣта и тѣні, блага и зла, и художнику, съ такимъ совершенствомъ, какъ Успенскій, владѣющему орудіемъ анализа, ничего не стоитъ представить одно и то ке явленіе и въ видѣ собранія золотыхъ крупинокъ, и въ видѣ именно никуда негоднаго мусора. Тутъ и сила, и слабость Успенскаго. Похвалитъ онъ васъ -- не радуйтесь, будетъ порицать -- не унывайте; но въ обоихъ случаяхъ внимательно прислушивайтесь, потому что Успенскій всегда говорить, во-первыхъ, искренно, во-вторыхъ -- правдиво. Въ обоихъ случаяхъ вы услышите много новаго и полезнаго для себя, не спѣшите только идти за художникомъ въ его торопливыхъ экскурсіяхъ въ область общихъ выводовъ. Берите его данныя, но позаботьтесь сами о результатахъ; вѣрьте его анализу, но поостерегитесь его синтеза; постоянно спрашивайте у него о пути-дорогѣ, но въ путеводители себѣ не приглашайте. Безъ этихъ предосторожностей вы рискуете внезапно очутиться или въ душеспасительномъ монастырѣ Льва Толстаго, или въ хозяйственно-дѣловитой усадьбѣ г. Энгельгардта, а Успенскій первый же и улыбнется добродушно надъ нами.

М. Протопоповъ.

"Русская Мысль", кн.X, 1890

   
   
Ко всем произведениям автора К списку авторов