Книговод

Литературные заметки

Волынский Аким Львович


ЛИТЕРАТУРНЫЯ ЗАМѢТКИ.
Валеріанъ Майковъ.
Эстетическіе и общественные вопросы передъ судомъ соціологической критики.

  

I.

   Литературная дѣятельность Валеріана Майкова продолжалась недолго. Появившись впервые въ печати въ 1845 г., онъ проработалъ около двухъ лѣтъ въ трехъ различныхъ журналахъ. 15-го іюля 1847 г. его уже не стало: онъ утонулъ, купаясь въ прудѣ недалеко отъ Петербурга, на двадцать четвертомъ году отъ рожденія. За это короткое время усиленнаго умственнаго труда молодой писатель успѣлъ привлечь къ себѣ вниманіе выдающихся дѣятелей тогдашней литературы, вызвать горячія возраженія со стороны Бѣлинскаго, который не захотѣлъ обойти молчаніемъ нѣкоторые взгляды новаго критика, а въ средѣ, близко стоявшей къ редакціи "Отечественныхъ Записокъ", возбудить глубокую симпатію шириною своего научнаго кругозора. Многимъ казалось въ то время, что Майковъ съ полнымъ достоинствомъ займетъ въ русской литературѣ мѣсто умирающаго Бѣлинскаго. Его склонность къ теоретическимъ обобщеніямъ по вопросамъ эстетики и народности, при нѣкоторой новизнѣ пріемовъ анализа, внушала надежду, что онъ окончательно приведетъ къ единству спорные вопросы, разсѣетъ сомнѣнія и противорѣчія, волновавшія современныхъ читателей статей Бѣлинскаго и твердыми научными доводами выведетъ русскую критику, а съ нею и всю русскую литературу на путь реализма. Потребность въ какихъ-нибудь опредѣленныхъ взглядахъ на искусство была такъ велика, что ограниченная по существу теорія Майкова, въ которой, однако, чувствовалось движеніе новыхъ умственныхъ настроеній, получила ходъ среди молодыхъ работниковъ либеральной журналистики. Не подлежало сомнѣнію, что міровоззрѣніе Майкова, несмотря на всю его незаконченность, являлось нѣкоторой поправкой къ литературной критикѣ Бѣлинскаго, пережившей три различныхъ, другъ другу противорѣчащихъ, періода развитія и ни въ одномъ изъ нихъ не давшей полной и удовлетворительной эстетической теоріи. Можно было подумать, что Майкову суждено спасти искусство отъ разрушительныхъ требованій тенденціозности, которыя стали вторгаться въ критическія сужденія по вопросамъ литературнаго творчества и развить новую теорію народности, не только не дѣлающую ни малѣйшей уступки патріотическимъ мечтаніямъ славянофильской партіи, но и превосходящую всѣ требованія умѣреннаго западничества духомъ полнаго, непримиримаго и принципіальнаго отрицанія всякой національной ограниченности. При живомъ, смѣломъ стилѣ, страдающемъ, правда, иногда растянутостью, философскія мысли Майкова производили впечатлѣніе нѣкотораго научнаго новаторства. Реалистическая эпоха, такъ-сказать, предсказанная въ послѣднихъ статьяхъ Бѣлинскаго, окончательно выступала впередъ въ разсужденіяхъ писателя, прошедшаго хорошую школу юридическаго образованія, вынесшаго изъ университета горячее убѣжденіе о необходимости особой соціальной философіи, въ качествѣ высшей самостоятельной науки. Оригинальный взглядъ на тайну художественнаго творчества, на его цѣли и средства, привлекалъ къ нему сочувствіе всѣхъ, желавшихъ вмѣстѣ съ интересами искусства спасти и утилитарные принципы всякой умственной дѣятельности...
   Обратимся, однако, къ немногочисленнымъ статьямъ Майкова. Прослѣдимъ его литературную дѣятельность въ ея главныхъ чертахъ и посмотримъ, представляютъ-ли его критическіе взгляды нѣкоторый шагъ впередъ по сравненію со взглядами Бѣлинскаго. Обладалъ-ли Майковъ настоящимъ критическимъ талантомъ? Представляетъ-ли его эстетическая теорія новое, свѣтлое обобщеніе, дающее возможность глубже разбираться въ явленіяхъ художественнаго творчества? Наконецъ, какое значеніе имѣютъ его соціальныя воззрѣнія для пониманія вопросовъ искусства, для опредѣленія роли народности въ историческомъ развитіи человѣчества? На всѣ эти вопросы мы должны дать краткіе, но рѣшительные отвѣты. Оцѣнивая научное достоинство литературныхъ работъ Майкова, мы найдемъ возможность лишній разъ убѣдиться въ томъ, что законы, цѣли и формы поэтическаго творчества, красота въ литературѣ, какъ и красота въ природѣ и жизни, не поддаются никакимъ эмпирическимъ объясненіямъ. Критика художественнаго процесса, чтобы освѣтить игру идей въ живыхъ формахъ искусства, должна обратиться къ философіи, т. е. къ наукѣ объ идеальныхъ началахъ человѣческой души, принадлежащихъ не внѣшнему, а высшему, духовному міру. Никакая критическая робота не можетъ исполнить своей задачи иначе, какъ разрѣшивъ цѣлый рядъ эстетическихъ вопросовъ -- не съ той или другой временной, исторической точки зрѣнія, прибѣгая не къ анализу низшихъ, первобытныхъ силъ и влеченій души, а подвергнувъ самому широкому истолкованію высшія потребности и отвлеченныя идеи красоты и совершенства, переходящія съ разными видоизмѣненіями отъ поколѣнія къ поколѣнію, изъ одной эпохи въ другую. Будучи средствомъ теоретическаго пониманія сложнаго, страстнаго движенія души къ свѣтлымъ началамъ, проникающимъ міровую жизнь, съ ея трагическими контрастами и постоянными смѣнами событій, характеровъ и умственныхъ вѣяній, художественная критика по необходимости должна войти въ глубокое изученіе не одной только психологіи, но и метафизики человѣческаго существованія. Поэтическіе образы искусства обнаруживаютъ свой настоящій смыслъ только въ яркомъ освѣщеніи идеалистической эстетики, улавливающей всѣ проявленія духовной красоты отъ низшихъ до высшихъ ступеней художественнаго процесса. Въ этой эстетикѣ мы можемъ найти не только оправданіе, но и широкое теоретическое объясненіе фантастическаго элемента въ искусствѣ, безъ котораго его созданія выступали бы въ пространствахъ, ограниченныхъ узкимъ бытовымъ кругозоромъ, временными понятіями и задачами. Только эта эстетика, раздвигая горизонты эпохи, открываетъ въ искусствѣ его вѣчную, непреходящую основу, одинаковую для всѣхъ родовъ человѣческаго вдохновенія, сближающую между собою сферы нравственнаго, религіознаго и поэтическаго творчества.
   Первые литературные труды Майкова стали появляться въ 1845 г. Онъ принялъ почти одновременно участіе въ двухъ изданіяхъ -- въ "Карманомъ словарѣ иностранныхъ словъ, вошедшихъ въ составъ русскаго языка" и въ "Финскомъ Вѣстникѣ", выходившемъ подъ офиціальною редакціею Ф. Дершау. Въ обоихъ изданіяхъ молодой писатель сразу занялъ положеніе фактическаго руководителя, дававшаго тонъ и направленіе всему, что въ нихъ печаталось. Въ "Карманномъ словарѣ", задуманномъ штабсъ-капитаномъ Кириловымъ, Майкову принадлежатъ нѣсколько важнѣйшихъ, принципіальныхъ статей, лучшія объясненія наиболѣе трудныхъ въ научномъ отношеніи иностранныхъ словъ и выраженій. Несмотря на миніатюрный характеръ изданія, оно преслѣдовало опредѣленныя цѣли и, проникнутое живою, интеллигентною мыслью, могло возбуждать и двигать умы въ извѣстномъ направленіи своими коротенькими, въ два-три небольшихъ столбца, опредѣленіями, всегда выдержанными въ духѣ современной науки, иногда проникнутыми тонкимъ публицистическимъ ядомъ, иногда намѣчающими кой-какія новыя политическія перспективы. Въ двухъ дошедшихъ до насъ выпускахъ этого симпатичнаго предпріятія, прекратившагося по независящимъ отъ издателя обстоятельствамъ, мы не нашли ни одной замѣтки, составленной безъ надлежащаго знанія предмета или страдающей небрежностью въ научномъ отношеніи. При твердомъ университетскомъ образованіи и болѣе или менѣе обширномъ знакомствѣ съ политическими и юридическими теоріями европейской науки, Майковъ сумѣлъ влить живое содержаніе въ каждую отдѣльную характеристику того или другого понятія. Бодрая юношеская мысль, увлекаемая собственными успѣхами, пробивается въ его краткихъ разсужденіяхъ, не имѣющихъ значенія какихъ-либо особенно оригинальныхъ умственныхъ открытій, но дѣлающихъ популярными выводы современнаго знанія въ области политики, экономики и соціальной нравственности. Стоя по характеру своихъ индивидуальныхъ умственныхъ влеченій на реалистическомъ пути, Майковъ передаетъ свои основные научные принципы въ небольшой статейкѣ объ анализѣ и синтезѣ, составляющей боевую часть перваго выпуска Словаря. На пяти столбцахъ, въ одушевленномъ изложеніи -- не безъ оттѣнка профессорскаго краснорѣчія -- авторъ рисуетъ движеніе научнаго знанія съ древнихъ временъ до настоящаго историческаго момента. Съ особеннымъ сочувствіемъ указываетъ онъ на аналитическую работу человѣческой мысли, на ея принципіальное значеніе въ добываніи всякаго рода знаній, на ея пригодность для разрушенія унаслѣдованныхъ предразсудковъ и фантомовъ наивнаго или невѣжественнаго мышленія. "Безъ анализа," говоритъ Майковъ, "мы вѣчно бродили-бы въ какомъ-то туманномъ представленіи всего существующаго, какъ новорожденные младенцы". При каждомъ познавательномъ актѣ мы прежде всего обращаемся къ анализу, чтобы ярко поставить передъ глазами, главные признаки предмета, его составныя части, его отдѣльныя, самостоятельныя силы. Но, расчленяя то или другое явленіе, мы сейчасъ-же стремимся возстановить его въ прежнемъ видѣ, возвратить ему въ новомъ и глубокомъ освѣщеніи его первоначальную физіономію. Всякая умственная работа, начавшись анализомъ, должна завершиться научнымъ синтезомъ, безъ котораго мы не понимали-бы связи предметовъ между собою, ихъ высшаго единства, ихъ принадлежности къ болѣе сложному цѣлому. Очевидно, замѣчаетъ Майковъ, что въ наукѣ оба способа человѣческаго познанія, обѣ дѣятельности ума должны находиться "въ самой тѣсной неразрывности", хотя историческіе факты показываютъ намъ, что истина, ясная для сознанія современнаго человѣка, оказывалась недоступною людямъ прежнихъ культурныхъ эпохъ. То "коснѣя въ туманѣ синтеза", то утопая "въ бездонномъ морѣ анализа", умъ человѣческій постоянно попадалъ въ противоположныя крайности -- временами сводя всѣ тайны жизни къ одному какому-нибудь началу, временами изучая только разрозненныя явленія и отбрасывая отъ себя всякую попытку постигнуть связь, существующую между частями міра. Анализъ прокладываетъ дорогу къ самымъ свѣтлымъ открытіямъ въ области природы и человѣческой жизни. Но защитники чисто-синтетическаго метода думаютъ иначе. Пренебрегая опытнымъ знакомствомъ съ явленіями жизни, они произвольно, "наугадъ", составляютъ себѣ разныя общія понятія и вносятъ ихъ въ изученіе неизвѣстныхъ фактовъ. Всѣ унаслѣдованныя заблужденія европейской цивилизаціи суть ничто иное, какъ "синтетическія" (апріорическія) идеи, укорененныя въ нашихъ умахъ тысячелѣтіями". Уничтожить эти пагубные "апріорическіе" призраки, разсѣять эти унаслѣдованные "апріорическіе" предразсудки, провести все, что составляетъ человѣческую жизнь, "сквозь спасительное горнило основательнаго размышленія" -- вотъ та задача, которую должна себѣ поставить современная научная философія. Пусть противники прогресса жалуются, что, анализируя явленія, мы лишаемъ себя возможности наслаждаться ими, разбиваемъ множество плѣнительныхъ обмановъ, подготовляемъ обильный матеріалъ для самаго глубокаго разочарованія. Но въ стремленіяхъ къ истинѣ и къ добру, съ нѣкоторой пылкостью возражаетъ Майковъ воображаемымъ противникамъ научнаго прогресса,-- не должна-ли поддерживать насъ надежда на осуществленіе завѣтныхъ нашихъ мыслей? Анализъ ничего не убиваетъ -- онъ только изобличаетъ ничтожество разныхъ произвольныхъ понятій и фантастическихъ построекъ. "Если смотрѣть на современную науку,-- говорится въ заключеніи статейки объ анализѣ и синтезѣ, какъ на начальную дѣятельность ума, рѣшившагося безпристрастно пересмотрѣть и пересоздать все, что до сихъ поръ было имъ сдѣлано, то нельзя не согласиться, что человѣчество рѣшилось идти къ истинѣ самымъ прямымъ и естественнымъ путемъ" {Карманный словарь. С.-Петербургъ MDCCCXLV, стр. 10.}...
   Съ такими общими взглядами Майковъ и приступилъ къ своимъ первымъ научнымъ работамъ. Заявивъ себя горячимъ сторонникомъ аналитическаго метода, онъ не далъ настоящаго философскаго объясненія тѣхъ путей, какими развивается человѣческое познаніе. Самое представленіе о задачахъ науки вышло подъ его перомъ черезчуръ поверхностнымъ, не коснулось главнаго психологическаго вопроса, не показало самого познавательнаго процесса въ его живомъ, непосредственномъ движеніи. Майковъ какъ-бы не видитъ, что наука должна освѣтить глубокія основы нашей умственной дѣятельности, открыть тѣ идеальные принципы, которые направляютъ весь опытъ, вносятъ свѣтъ пониманія въ каждое наше прикосновеніе съ внѣшнимъ міромъ, съ людьми, съ политическими и соціальными фактами. Въ самомъ низшемъ познавательномъ актѣ, въ нашихъ простыхъ ощущеніяхъ главною творческою силою является не анализъ, а синтезъ. Синтезомъ начинается работа ума, потому что всякое обращеніе къ дѣйствительному міру требуетъ постояннаго вмѣшательства личнаго сознанія, участія извѣстныхъ идей, предшествующихъ опыту, дѣлающихъ его возможнымъ въ томъ или другомъ объемѣ. Анализъ есть дальнѣйшая ступень -- отвлеченное разъединеніе на части, по опредѣленнымъ признакамъ, того, что въ живомъ психологическомъ процессѣ постоянно выступаетъ цѣльными, слитными явленіями, завершенными событіями извѣстнаго порядка. Въ каждой умственной работѣ, какъ она совершается непосредственно, синтезъ и анализъ переплетаются вмѣстѣ и даютъ въ результатѣ опредѣленный предметъ, тотъ или другой фактъ, который въ свою очередь можетъ быть подвергнутъ новому философскому обслѣдованію. Міръ, въ который мы вступаемъ съ нашими ограниченными средствами научнаго изученія, получаетъ извѣстную форму отъ нашего сознанія, одѣвается цвѣтами нашего воображенія. Прежде, чѣмъ анализировать природу, открывать въ ней строгую послѣдовательность и преемственность явленій, мы должны воспринять ее извѣстнымъ образомъ, а это воспріятіе уже заключаетъ въ себѣ самостоятельный, оригинальный, субъективный элементъ, который, соединяясь съ внѣлежащшгь матеріаломъ, и образуетъ синтетическій актъ познанія -- основу всякаго опыта. Научный анализъ вскрываетъ только то, что до него уже вложено нашей умственной дѣятельностью въ міръ явленій, какъ внутреннихъ, такъ и внѣшнихъ. Обыденное и научное познаніе развиваются двумя различными путями, не противорѣчащими другъ другу, но приводящими наше пониманіе жизни къ настоящему, полному совершенству. Безсознательные акты души, которыми вносится наше творческое начало во все, что доходитъ до нашего чувства, въ наукѣ освѣщается съ различныхъ сторонъ, осмысливается идеями, приведенными въ строгій порядокъ и систему. Анализъ, говоритъ одинъ изъ первыхъ представителей новой итальянской философіи, есть чтеніе великой книги жизни, созданной синтезомъ. Ошибка Майкова заключается въ томъ, что онъ не провелъ границы между научнымъ процессомъ изученія природы и непосредственнымъ воспріятіемъ ея явленій, въ которомъ основная роль принадлежитъ синтезу. Въ его обрисовкѣ вся задача научнаго анализа сводится къ чисто внѣшнему расчлененію предмета, къ малозначащему сопоставленію различныхъ его частей. Но собирая и разъединяя по случайнымъ признакамъ отдѣльные элементы явленій, мы не изучаемъ при этомъ ихъ сущности, ихъ скрытой природы -- того внутренняго идеальнаго центра, около котораго вращается міровая жизнь. При эмпирическомъ взглядѣ на задачу науки исчезаютъ изъ кругозора тѣ основы міра, безъ которыхъ вся ея работа превращается въ сухую схоластику, въ собираніе мертвыхъ фактовъ, не говорящихъ ничего живому воображенію, не дающихъ возможности обнять человѣческій опытъ въ одной цѣльной и законченной системѣ идей и понятій. Какъ это подтверждается и отдѣльными отзывами Майкова о Кантѣ, Фихте, Шеллингѣ и Гегелѣ, онъ не стоялъ на высотѣ новѣйшей критической философіи, и потому,-- несмотря на природную склонность къ теоретическимъ обобщеніямъ,-- его разсужденія о задачахъ науки, въ связи съ вопросомъ объ анализѣ и синтезѣ, носятъ поверхностный, псевдо-прогрессивный характеръ.
  

II.

   Въ 1845 г. Майковъ, какъ мы уже говорили, принялъ близкое участіе, въ качествѣ негласнаго редактора, въ новомъ журналѣ, подъ названіемъ "Финскій Вѣстникъ". Въ программѣ этого изданія, приложенной къ первой его книгѣ и написанной Майковымъ, мы уже встрѣчаемся съ нѣкоторыми отголосками тѣхъ самыхъ научныхъ симпатій, которыя выразились въ главныхъ замѣткахъ Карманнаго Словаря Кирилова. Анализъ, говорится въ этой программѣ, развился такъ сильно во всей Европѣ, что "нравоописанія почти поглотили изящную литературу". Это новое направленіе въ искусствѣ обнаружилось и въ Россіи -- не въ силу пустой моды, а вслѣдствіе серьезныхъ историческихъ причинъ. Русское общество вступило въ эпоху полнаго самосознанія. Мы дѣлаемъ первые шаги на поприщѣ истинной культуры. Россія выходитъ на арену исторіи съ новой миссіей, заключающейся не въ чемъ иномъ, какъ "въ критическомъ разборѣ всѣхъ стихій цивилизаціи, которою призваны мы пользоваться позже всѣхъ другихъ народовъ Европы". Старая европейская культура уже не можетъ вызвать никакого восторга въ ея ученикахъ, "полныхъ юности и энергіи..."
   Съ такими оптимистическими мыслями, навѣянными нѣкоторыми новыми теченіями, Майковъ и приступилъ къ своей первой крупной статьѣ "Общественныя науки въ Россіи", не оконченной печатаніемъ въ "Финскомъ Вѣстникѣ", но дополненной въ отдѣльномъ изданіи его сочиненій, вышедшемъ въ 1891 г., но бумагамъ, сохранявшимся въ семейномъ архивѣ Майковыхъ. То, что въ словарѣ Кирилова не могло получить широкой разработки, вслѣдствіе его миніатюрности, что въ программѣ новаго журнала могло быть намѣчено только въ самыхъ общихъ чертахъ, здѣсь развито и закончено съ большою ясностью. Майковъ является въ этой статьѣ теоретикомъ новой соціальной науки, о которой до него и въ этомъ направленіи въ русскихъ журналахъ почти ничего не говорилось. Выступая все съ тою же научною программою, о которой мы только что говорили, онъ подробно рисуетъ хаотическое состояніе отдѣльныхъ отраслей знанія -- экономическихъ, юридическихъ и нравственныхъ наукъ, указываетъ точныя границы каждой изъ этихъ областей, неизбѣжную зависимость отдѣльныхъ изслѣдованій отъ одной, высшей научной дисциплины. Старое представленіе объ анализѣ и синтезѣ подсказываетъ ему рядъ мыслей, при помощи которыхъ легко понять самую конструкцію этой новой науки, ея объемъ, ея главные методы, ея теоретическія и практическія цѣли при современномъ движеніи умовъ, взбудораженныхъ важными вопросами антропологическаго и національнаго характера. "Безъ соціальной философіи, говоритъ Майковъ, безъ общей теоріи общественной жизни, науки гибнутъ въ анархіи, тщетно стремясь къ организаціи, которая дала бы каждой изъ нихъ новую жизнь, водворила бы между ними порядокъ и содѣлала ихъ причастными живой дѣятельности, освободивъ изъ оковъ односторонняго анализа". Существованіе отдѣльной философіи общества не уничтожаетъ существованія права, политической экономіи и педагогики, какъ обширный взглядъ на явленія міра не вытѣсняетъ отдѣльныхъ частныхъ взглядовъ, которые разрабатываются въ спеціальныхъ областяхъ. Живая идея общественныхъ наукъ, проникающая и политическую экономію, и право, и педагогику, въ соціальной философіи изучается во всей ея логической полнотѣ, независимо отъ какихъ бы то ни было ограниченій, неизбѣжныхъ во всякомъ частномъ изслѣдованіи. Общественная философія разсматриваетъ всю жизнь людей, какъ жизнь цѣльнаго органическаго тѣла, одареннаго индивидуальностью, какъ гармонію экономическихъ, нравственныхъ и политическихъ силъ, дѣйствующихъ въ каждомъ государствѣ. Въ этомъ заключается аналитическая часть ея обширной научной работы, имѣющей глубокое практическое значеніе, потому что ни одно положеніе, ни одинъ принципъ не можетъ быть внесенъ въ жизнь иначе, какъ черезъ ея посредство. Отдѣльныя истины политической экономіи, нрава и педагогики вступаютъ въ сферу человѣческихъ отношеній не иначе, какъ "пройдя сквозь горнило философіи общества, науки, разсматривающей ихъ въ той живой гармоніи, въ томъ взаимномъ проникновеніи, какое представляютъ дѣйствительныя явленія міра экономическаго, нравственнаго и политическаго". Слѣдовательно, только подъ вліяніемъ философіи общества частныя, общественныя науки могутъ получить практическое значеніе, заключаетъ Майковъ. Таковы взаимныя отношенія различныхъ соціальныхъ наукъ, открытыя философскимъ анализомъ. Ограничивъ точными опредѣленіями три научныхъ области, Майковъ нашелъ и отдѣльный предметъ для новой науки -- идею общественнаго благосостоянія, которая въ правѣ, экономикѣ и педагогикѣ разрабатывается по частямъ, иногда въ противоположныхъ направленіяхъ, и потому должна получить окончательное, полное, всеобъемлющее истолкованіе въ какой-нибудь высшей области человѣческаго знанія. Порядокъ вещей, говоритъ Майковъ, оправдываемый одною изъ общественныхъ наукъ, можетъ быть одобренъ безусловно только тогда, когда и другія науки его оправдываютъ. Исторія показываетъ, что интересы политическіе, экономическіе и нравственные такъ тѣсно связаны между собою, что успѣхъ или упадокъ одной стороны благосостоянія неминуемо влечетъ, за собою рядъ параллельныхъ явленій и въ двухъ остальныхъ. Если бы различныя стороны общественнаго благосостоянія не находились между собою въ такихъ гармоническихъ отношеніяхъ, соціальная сфера представляла бы хаотическое состояніе и быстро уничтожилась бы совершенно борьбою своихъ собственныхъ стихій. Но представивъ въ такомъ видѣ задачу соціальной философіи и теоретическіе интересы, размежеванные на отдѣльныя группы, Майковъ въ сущности придалъ узкій характеръ всему своему ученію. По его мнѣнію, въ юридическихъ наукахъ можетъ и долженъ господствовать только политическій принципъ безъ всякой примѣси какихъ-нибудь другихъ идейныхъ элементовъ, въ чистомъ выраженіи государственнаго закона, установленнаго и санкціонированнаго верховной властью. Такъ, напр., разбирая современный взглядъ на гражданское право, Майковъ становится въ рѣшительную оппозицію ко всякимъ притязаніямъ цивилистовъ давать широкія опредѣленія, съ нравственно философскимъ оттѣнкомъ, различныхъ гражданскихъ институтовъ. Современная наука гражданскаго права, говоритъ онъ, хочетъ проникнуть въ существенное содержаніе гражданскихъ законовъ. Она не ограничивается изслѣдованіемъ тѣхъ гарантій, которыя верховная власть установила въ этой области. Но для чего же, спрашиваетъ Майковъ, существуетъ нравственная философія, съ ея теоріями личности и съ идеей такъ называемаго естественнаго права? Изслѣдовать взаимныя права и обязанности членовъ общества безъ отношенія къ верховной власти -- не значитъ-ли это захватывать понятія изъ чуждыхъ гражданскому праву отраслей знанія? Никакое юридическое право не должно, по твердому убѣжденію Майкова, заключать въ своихъ предѣлахъ никакихъ антропологическихъ или моральныхъ вопросовъ. Отвлеченныя права личности разсматриваются въ этикѣ. Какъ основы общественной нравственности, они разсматриваются въ педагогикѣ. Остается только изученіе права съ узко-государственной точки зрѣнія, и въ этомъ именно заключается функція юридической науки. По общепринятому опредѣленію гражданское право есть "изслѣдованіе правъ и обязанностей членовъ гражданскаго общества"; по опредѣленію Майкова, изгоняющему изъ этой науки животворящій нравственный элементъ, гражданское право есть наука, изслѣдующая "мѣры верховной власти для опредѣленія и огражденія личныхъ правъ" {"Критическіе опыты", изд. 1891, стр. 574--575.}. Стоя на той же почвѣ, Майковъ пытается сузить и смыслъ уголовнаго права. Съ убѣжденіемъ открытаго защитника государственности, онъ принимаетъ сторону офиціальной репрессіи въ борьбѣ съ человѣческою преступностью. По его мнѣнію, наказаніе ведетъ къ сокращенію числа правонарушеній и потому необходимость этой мѣры будетъ неоспорима до тѣхъ поръ, пока не воцарятся на землѣ добро и разумъ, пока нравственность не пріобрѣтетъ того могущества, при которомъ требованія эгоизма примиряются съ требованіями человѣколюбія. "До тѣхъ поръ внѣшняя сила останется единственнымъ средствомъ къ поддержанію законнаго порядка вещей". До тѣхъ поръ въ каждомъ государствѣ опредѣленное число судей такъ же необходимо, какъ войско въ борьбѣ народовъ. Уголовный законъ гарантируетъ всѣ другіе законы общежитія страхомъ наказанія. Въ уголовномъ правѣ, такъ же какъ и въ гражданскомъ, элементъ политическій играетъ первенствующую роль. Пусть утописты мечтаютъ объ уничтоженіи репрессивныхъ мѣръ. Но пока они не показали, какими средствами можно довести человѣка до идеальнаго совершенства, необходимость наказанія будетъ такъ же очевидна, какъ необходимость внѣшней власти {"Критическіе опыты", стр. 578--579.}.
   Съ такими-же ограниченіями выступаютъ въ изложеніи Майкова науки экономическія и нравственныя. Онъ не допускаетъ антропологическаго начала при изученіи вопросовъ матеріальнаго благосостоянія. По привычкѣ постоянно сообразоваться въ нашихъ разсужденіяхъ съ потребностями отдѣльнаго лица, мы "персонифируемъ общество тамъ, гдѣ оно совершенно отличается отъ частнаго человѣка". Склонные дѣлать человѣка мѣриломъ въ вопросахъ нравственнаго и философскаго характера, мы забываемъ, что "въ глазахъ соціалиста [соціалога] потребности теряютъ всю свою непосредственность", что въ экономической наукѣ имѣютъ рѣшающее значеніе не сами потребности людей, а только орудія ихъ удовлетворенія. Экономистъ погруженъ въ искусственный міръ условій, въ міръ "средствъ къ достиженію цѣлей, которыхъ важность принимается за данное". Съ этой-же ограничительной тенденціей мы встрѣчаемся и въ нравственной сферѣ, замѣчаетъ Майковъ, если смотрѣть на нее съ точки зрѣнія общественнаго благосостоянія. Разсуждая о наукѣ, объ искусствѣ, о различныхъ сторонахъ высшей моральной дѣятельности, педагогика только опредѣляетъ тѣ условія, при которыхъ можетъ съ большей или меньшей энергіей развиваться въ обществѣ свободная работа ума, творческаго воображенія и воли.
   Не подлежитъ сомнѣнію, что Майковъ воздвигаетъ соціальную философію на крайне шаткихъ теоретическихъ соображеніяхъ. Вынимая изъ юридическихъ, экономическихъ и нравственныхъ наукъ ту идейную основу, которая сродняетъ ихъ между собою и каждую изъ нихъ ставитъ въ зависимость отъ одного общаго философскаго понятія, Майковъ долженъ былъ придти къ крайне узкому, формальному представленію о правѣ, экономикѣ и педагогикѣ. Мы видѣли, до какихъ предѣловъ сдавливается въ его схоластическомъ толкованіи самая идея права, составляющая, можно сказать, душу всей юриспруденціи вообще. Права личности, которыя должны быть осью вращенія всѣхъ юридическихъ наукъ, въ его изображеніи получили характеръ какой-то добровольной дани со стороны высшихъ житейскихъ авторитетовъ подначальному плебсу. Уголовная наука опирается, какъ на незыблемую аксіому, на идею карающей власти, ведущей человѣчество къ юридическому благополучію путемъ безпощаднаго возмездія за всякое отступленіе отъ предписаній и запретовъ юридическихъ кодексовъ. Экономическая наука подъ этимъ условнымъ угломъ зрѣнія приняла тотъ-же узкій, непринципіальный характеръ. Педагогика превратилась въ слѣпое орудіе какой-то внѣшней дисциплины во имя нравственныхъ началъ, изслѣдуемыхъ опять-таки за ея предѣлами. Ни одна общественная наука не занимается существомъ дѣла. Каждая изъ нихъ вращается только въ сферѣ мертвыхъ схоластическихъ опредѣленій и формъ, держится на понятіяхъ, критика которыхъ не подлежитъ ея компетенціи. Стремленія этихъ наукъ проникнуться настоящимъ идейнымъ содержаніемъ Майковъ, съ горячностью молодого приверженца чисто-аналитическаго метода, провозглашаетъ незаконными, вредными для ихъ правильнаго и прямолинейнаго развитія. То, что является для нихъ живительнымъ началомъ, то, что вливаетъ въ нихъ прогрессивный элементъ, то, что можетъ соединить ихъ общимъ духомъ гуманности, изгоняется Майковымъ изъ его системы и выдѣляется въ особую науку подъ очень громкимъ названіемъ.
   Покончивъ съ аналитической стороной соціальной философіи, Майковъ посвящаетъ нѣсколько страницъ выясненію ея синтетической части. До сихъ поръ, говоритъ онъ, мы разсматривали общество, какъ цѣлое, состоящее изъ частей, теперь-же мы должны посмотрѣть на него, какъ на часть высшаго цѣлаго. Въ этомъ пунктѣ философія общества соприкасается съ антропологіей. Если высшая соціальная наука изслѣдуетъ внѣшнія формы человѣческой жизни, то отсюда понятно, что ея главные принципы должны подчиниться принципамъ той науки, въ которой разсматривается самая сущность предмета, самъ человѣкъ съ его типическими признаками характера и темперамента. Анализъ явленій соціальной жизни приводитъ къ болѣе обширному взгляду на всѣ общественные вопросы, къ теоріи народности -- "не какъ эгоистическаго начала, раздѣляющаго націи, но какъ органическаго условія ихъ единства". Народность есть одно изъ проявленій человѣческой природы, которое кладетъ свою печать на всѣ общественныя науки -- на политическую экономію, право и нравственность. Каждый народъ, заявляетъ Майковъ, имѣетъ свою науку, свое искусство, свою нравственность, и при разнообразіи національныхъ особенностей,-- всѣ виды человѣческой дѣятельности только служатъ общечеловѣческому міровому началу. Проникаясь идеею народности, соціальная наука вступаетъ въ союзъ съ антропологіей, безъ которой ея теоретическіе и практическіе выводы не могли-бы имѣть плодотворнаго вліянія на дѣйствительную жизнь человѣческихъ обществъ. "Народность, разсматриваемая въ ея отношеніи къ интересамъ человѣчества, вотъ основаніе соціальнаго синтеза и антропологическая основа общественнаго благосостоянія". Національность въ народѣ то-же, что темпераментъ въ отдѣльномъ человѣкѣ. Ея настоящая сила -- не въ формахъ быта, а въ понятіяхъ. Обставьте народъ какими угодно условіями жизни,-- онъ не измѣнитъ своего характера, своей національности, потому что, говоритъ Майковъ, его типическія черты неизгладимо врѣзаны въ его натуру. Не отдѣляясь отъ цивилизаціи другихъ народовъ, каждый народъ своими личными способностями и умственными стремленіями представляетъ одно изъ условій органическаго развитія всего человѣчества. Обращаясь отъ этихъ незаконченныхъ и тусклыхъ разсужденій о синтезѣ соціальной науки къ характеристикѣ русской народности, Майковъ въ слѣдующихъ пышныхъ выраженіяхъ рисуетъ ея главныя черты и признаки. Русскій умъ, говоритъ онъ, не удовлетворяется ни чистымъ умозрѣніемъ, ни голымъ опытомъ. Одно онъ называетъ мечтою, другое -- механическимъ трудомъ. При антипатіи ко всякимъ внѣшнимъ эффектамъ, искусственному блеску, оскорбляющему его степенность и строгость, русскій человѣкъ глубоко сознаетъ внутреннее равенство между анализомъ и синтезомъ и потому въ области науки можетъ оказаться однимъ изъ самыхъ прогрессивныхъ дѣятелей настоящаго времени. Къ этой характеристикѣ русскаго ума, которую самъ Майковъ готовъ назвать панегирикомъ, молодой писатель прибавляетъ еще одну блистательную черту, "на которую до сихъ поръ не обращено надлежащаго вниманія". Русскій умъ, говоритъ онъ, "отличается необыкновенною смѣлостью". То, что въ западной Европѣ развивалось медленно, путемъ самыхъ трудныхъ историческихъ превращеній, рядомъ серьезнѣйшихъ умственныхъ и соціальныхъ катастрофъ, въ Россіи съ неимовѣрною быстротою обходило всѣ слои интеллигентнаго общества. Въ незамѣтный мигъ времени, безъ волненій, "въ лонѣ мирнаго сознанія" рѣшались у насъ вопросы огромной важности. Философія энциклопедистовъ разлилась по всей Россіи, не встрѣтивъ никакой серьезной задержки. Смѣлый тонъ нашего убѣжденія, презирающаго всякія странныя понятія общественной учтивости, рѣзкіе, ни передъ чѣмъ не останавливающіеся приговоры, съ явнымъ оттѣнкомъ критической безпощадности -- при такихъ качествахъ нельзя бояться подпасть подъ владычество какихъ-либо авторитетовъ. Итакъ, заключаетъ Майковъ, гармонія аналитическаго воззрѣнія съ синтетическимъ, строгая простота выраженія и энергическая смѣлость -- таковы отличительныя достоинства русскаго ума {"Критическіе опыты", стр. 600.}.
   Вотъ въ самыхъ главныхъ чертахъ вся философія первой большой статьи Майкова, обратившей на себя вниманіе въ интеллигентныхъ кружкахъ того времени. Отсутствіе въ русскомъ обществѣ какихъ-нибудь серьезныхъ умственныхъ преданій, непривычка разсуждать на трудныя философскія темы, внѣшніе признаки прогрессивности въ самой постановкѣ новой научной задачи, нѣкоторая, хотя и очень ординарная увлекательность въ изложеніи -- все это бросилось въ глаза и показалось чѣмъ-то многознаменательнымъ, имѣющимъ широкую будущность. Въ статьяхъ Бѣлинскаго философскія мысли, выраженныя съ большою страстью, производили всегда впечатлѣніе поэтическихъ изліяній. Овладѣвая чувствомъ, они оставляли часто безъ удовлетворенія живую потребность въ простой, ясной, холодной логикѣ, опирающейся на несокрушимые доводы науки. Безмятежная, слегка докторальная, хотя и многословная манера Майкова, при его постоянныхъ ссылкахъ на новѣйшія европейскія имена и выдающіяся сочиненія по разнымъ политическимъ и соціальнымъ вопросамъ, не могли не возбудить въ обществѣ и въ литературѣ нѣкоторыхъ надеждъ. Среди дѣятелей молодой журналистики не было ни одного человѣка, который былъ способенъ подвергнуть строгой критикѣ его общія философскія положенія. Въ какихъ изданіяхъ сороковыхъ годовъ можно было найти серьезныя разсужденія о разныхъ научныхъ методахъ, о цѣляхъ и пріемахъ общественныхъ наукъ, разсматриваемыхъ съ точки зрѣнія одной высшей соціальной идеи? Вопросъ о національности, служившій предметомъ горячихъ препирательствъ между Бѣлинскимъ и дѣятелями "Москвитянина", ни кѣмъ въ то время не былъ поставленъ на почву соціологіи. Майковъ своимъ трактатомъ сразу внесъ въ журнальную литературу духъ научно-философскаго изслѣдованія, который долженъ былъ расшевелить умы въ совершенно новомъ, неожиданномъ для той эпохи направленіи. При свѣжихъ перспективахъ старые интересы, раздѣлявшіе главныхъ дѣятелей литературы на противоположные лагери, выступали, наконецъ, въ солидныхъ, импозантныхъ формахъ, допускающихъ чисто логическое обсужденіе съ разныхъ объективныхъ и доступныхъ точекъ зрѣнія. Майковъ придалъ національному вопросу, на первыхъ порахъ своей литературной дѣятельности, характеръ научной теоремы, необходимой для завершенія, для полнаго округленія соціальной философіи. Вотъ несомнѣнная заслуга этого рано умершаго писателя, не обладавшаго крупнымъ литературнымъ талантомъ, по своему сухому, разсудочному темпераменту мало подходившаго для роли эстетическаго критика, но по всему своему умственному складу несомнѣнно призваннаго для университетской каѳедры. Это педантическое разграниченіе между отдѣльными науками одной и той-же категоріи, съ полнымъ изгнаніемъ изъ нихъ жгучаго, идейно-протестантскаго элемента, эти увѣренныя разсужденія о правѣ съ узко-формальной, государственной точки зрѣнія, это схоластическое пониманіе самой задачи соціологіи, представленной въ видѣ какой-то высшей контрольной палаты по вопросамъ трехъ различныхъ порядковъ -- все это, вмѣстѣ взятое, даетъ характерную физіономію молодого двигателя образованія въ узкой рамкѣ патріотической педагогики и казенныхъ предначертаній. При всей симпатіи къ новымъ обобщеніямъ, Майковъ не поднимался надъ уровнемъ обычной посредственной учености, которая не могла оставить глубокаго слѣда въ развитіи общества. Его идеи, изложенныя въ его первыхъ статьяхъ, возбудивъ вниманіе въ небольшомъ кругу журнальныхъ дѣятелей, очень скоро совершенно затерялись и даже, въ измѣненномъ видѣ, не пустили никакихъ корней въ публицистической и философской литературѣ Россіи. При внѣшнихъ признакахъ новаторства, въ работахъ Майкова не было большого внутренняго содержанія и той острой научной критики, которая отъ общихъ положеній быстро обращается къ частнымъ фактамъ, чтобы на нихъ, съ художественной рельефностью, освѣтить и оправдать извѣстную теорію, извѣстную систему понятій. Мысли его, при схематической стройности, не сплочены внутренней психологической силой, страстно прочувствованнымъ убѣжденіемъ, которое во всѣхъ формахъ личной и общественной жизни ищетъ отраженія неизмѣнныхъ началъ мірового процесса, тѣхъ общечеловѣческихъ теченій, которыя проходятъ черезъ души цѣльныхъ и яркихъ людей, независимо отъ степени ихъ образованія и литературнаго таланта.
   Мы уже видѣли, съ какими педантическими ограниченіями Майковъ разсмотрѣлъ и очертилъ аналитическую работу соціальной философіи. Отдѣльныя ея части оказались совершенно формальными, блѣдными науками съ случайнымъ направленіемъ понятій, опредѣляемымъ внѣшними историческими силами. Сама соціальная философія получила, въ его изложеніи, характеръ внѣшняго надзора за дѣятельностью этихъ наукъ въ узко отмежеванныхъ границахъ. Но на этомъ не остановилась ограничительная тенденція Майкова въ важной области научнаго разбора общественныхъ явленій. Въ ученіи о соціальномъ синтезѣ, искусственно сведенномъ къ идеѣ народности, вся его философія становится источникомъ мертвящихъ принциповъ, оплотомъ рутинныхъ взглядовъ и оправданіемъ грубыхъ шовинистическихъ инстинктовъ и алокультурныхъ народовъ. Наука, которая, по природѣ своей, должна вырабатывать только идеи высшаго мірового порядка, суженная поверхностнымъ анализомъ въ самомъ центрѣ философскаго изслѣдованія, въ заключительныхъ соображеніяхъ сведена къ фабрикаціи какихъ-то рецептовъ мѣстнаго благоустройства, составляющаго самостоятельную часть общечеловѣческаго благоустройства. Политическая экономія должна имѣть строго-національный характеръ. Понятія о правѣ и справедливости видоизмѣняются для каждаго отдѣльнаго народа. Даже нравственные идеалы, которые, несомнѣнно, должны были-бы представлять незыблемый устой среди мѣняющихся вѣяній исторіи, подчинены національнымъ и расовымъ особенностямъ. Въ умственномъ развитіи человѣчества не оказывается ничего объединяющаго, мірового, стоящаго выше случайныхъ народныхъ стремленій и направляющаго культуру къ вѣчнымъ идеальнымъ цѣлямъ. Приписавъ ошибочное значеніе національной идеѣ, Майковъ не разгадалъ и не открылъ ея истинной природы. Не давая матеріала для заключительныхъ обобщеній соціальной науки, которыя соединяютъ ее съ общими, основными философскими понятіями, идея народности представляетъ громадный интересъ въ другомъ, психологическомъ отношеніи, на который Майковъ не обратилъ никакого вниманія. Сказавъ однажды, что народность заключается въ духѣ, а не въ формахъ быта, онъ при этомъ не далъ понять, что подъ духомъ здѣсь слѣдуетъ разумѣть исключительно народный темпераментъ, сферу чувствъ, оригинальныхъ настроеній, оттѣняющихъ общечеловѣческія стремленія и идеи въ данной умственной и соціальной средѣ. Національность -- не въ различіи понятій, не въ разнообразіи нравственныхъ и философскихъ взглядовъ, исходящихъ изъ общечеловѣческихъ духовныхъ источниковъ, а только въ характерѣ, въ темпѣ внутреннихъ волненій и ощущеній, сопровождающихъ каждое духовное воспріятіе, каждый порывъ ума къ универсальной истинѣ. При единствѣ общечеловѣческихъ идей справедливости и свободы, при коренномъ сходствѣ въ идеалахъ красоты и совершенства, разные народы постоянно вносятъ индивидуальный колоритъ въ свою историческую работу, въ произведенія своихъ лучшихъ и характернѣйшихъ художественныхъ талантовъ. Общія міровыя идеи, стѣсненныя опредѣленными бытовыми условіями, границами тѣхъ или другихъ расовыхъ и психическихъ индивидуальностей, выступаютъ, въ переработкѣ отдѣльныхъ народовъ, односторонними типическими явленіями единаго духовнаго порядка. Вотъ въ какомъ смыслѣ умѣстно говорить объ идеѣ народности: она имѣетъ значеніе для чисто психологическаго пониманія душевной жизни массъ, какъ идея индивидуальности, она можетъ пролить нѣкоторый свѣтъ при изученіи исторіи отдѣльныхъ обществъ, создаваемой борьбою инстинктовъ, чувствъ и страстей, она даетъ возможность проникнуть въ капризныя, подвижныя формы творчества, отвѣчающія интимнымъ особенностямъ отдѣльныхъ темпераментовъ. Давая ключъ къ объясненію того, что создается непосредственными чувствами и симпатіями, она не можетъ быть руководящимъ принципомъ при оцѣнкѣ явленій, имѣющихъ умственное, теоретическое значеніе. Только въ жизненномъ и художественномъ воплощеніи общечеловѣческихъ идей естественно проявляется индивидуальное разнообразіе, ибо каждое выраженіе безплотной по природѣ мысли неизбѣжно принимаетъ рельефность и яркость оригинальнаго колорита вмѣстѣ съ ограниченностью и условностью всякой чувственной формы. Но по скольку національная печать отмѣчаетъ теоретическія идеи извѣстнаго порядка, по стольку она извращаетъ значеніе этихъ идей, потому что въ области духа, въ области отвлеченной мысли не должно быть и не можетъ быть двухъ истинъ по отношенію къ одному и тому-же предмету.
   Дли полноты характеристики Майкова въ этомъ моментѣ его литературной дѣятельности отмѣтимъ нѣсколькими критическими замѣчаніями то, что имъ сказано о свойствахъ русскаго ума. Съ чувствомъ особаго патріотическаго удовлетворенія Майковъ, какъ мы видѣли, усматриваетъ въ русскомъ народѣ гармоническое сочетаніе аналитическихъ и синтетическихъ "воззрѣній". При ненависти къ ничтожному остроумію и блистательной фразеологіи, русскій человѣкъ счастливо соединилъ въ себѣ умѣніе разлагать каждое явленіе на части и затѣмъ вновь соединять эти части но строго-логическому, трезвому методу. Такова наивная, не глубокая, хотя пылкая характеристика, вышедшая изъ подъ пера молодого фактическаго редактора "Финскаго Вѣстника". Изгоняя изъ своихъ разсужденій строго научное представленіе о внѣ-опытныхъ, мистическихъ элементахъ духовной жизни и сведя всю дѣятельность человѣческаго ума къ какому-то внѣшнему процессу, Майковъ не могъ заглянуть въ глубь индивидуальности русскаго народа. Если принять характеристику Майкова, то пришлось-бы допустить, что въ Россіи находятся на одинаковой высотѣ и то, что производится аналитическою работою человѣка, и то, что создается его синтетическими силами. Можно подумать, что русское художественное творчество и русская культура стоятъ на одинаковомъ уровнѣ развитія. Политическая исторія русскаго общества и русская политическая наука, если вѣрить Майкову, если держаться его поверхностно-оптимистическаго взгляда, должны представлять цѣлый рядъ тріумфовъ, свидѣтельствующихъ о несокрушимомъ житейскомъ и теоретическомъ анализѣ русскаго ума. Искусство, для котораго прежде всего требуется своеобразное воспріятіе дѣйствительности въ непосредственномъ идеальномъ свѣтѣ сознанія, искусство, которое начинается синтезомъ, продолжается синтезомъ и никогда не переходитъ въ разсудочный послѣдовательный анализъ, искусство, запечатлѣнное, въ своихъ краскахъ и формахъ, оригинальностью характера и темперамента -- вотъ въ чемъ обнаружилась истинная духовная сила русскаго общества. При бѣдной культурѣ, двигающейся робкими и невѣрными путями, при крайней ограниченности политической мысли, при убожествѣ и грубости публицистическихъ орудій, при общей банальности и мелкости научно-философскихъ пріемовъ и стремленій, одно только русское поэтическое творчество представляетъ законченное самобытное явленіе, имѣющее общечеловѣческое, міровое значеніе. Анализъ не показалъ себя до сихъ поръ въ Россіи сколько-нибудь замѣтной, развитой способностью. Въ области гуманитарныхъ знаній, ведущихъ общество по пути нравственнаго и умственнаго прогресса, мы не имѣемъ еще до настоящей минуты ни одного особенно крупнаго факта, который могъ-бы выдержать сравненіе съ однородными проявленіями могущественнаго анализа европейской мысли. Русская соціальная наука влачится въ прахѣ, цѣпляясь за самыя поверхностныя теченія въ культурной жизни другихъ народовъ, раболѣпствуя передъ собственными ничтожными кумирами, постоянно приснащаясь къ случайнымъ публицистическимъ интересамъ. Русская философская мысль до сихъ поръ еще находится подъ запретомъ у коноводовъ журнальной печати, испуганно содрагаясь отъ крикливыхъ, нагло-невѣжественныхъ обвиненій въ склонности къ метафорическимъ бреднямъ. Гдѣ-же можно открыть, хотя-бы теперь, черезъ полвѣка послѣ громкаго заявленія Майкова, какіе-нибудь яркіе слѣды настоящаго научнаго анализа, плодотворной умственной работы, соединяющей въ себѣ обѣ стороны человѣческаго мышленія, захватывающей въ одномъ цѣльномъ построеніи результаты синтеза и анализа? Гдѣ доказательства того, что русская натура обладаетъ такими разносторонними духовными способностями, такой "энергичной смѣлостью" при органической симпатіи къ строгой правдѣ, если даже въ практической сферѣ всѣ ея прогрессивныя стремленія сводятся къ какимъ-то жалкимъ, быстро проходящимъ, "благимъ порывамъ"?..
   Теперь мы исчерпали все, что относится къ соціальной философіи въ разсужденіяхъ Майкова. Анализъ, синтезъ, вопросъ о національности въ его теоретической постановкѣ и частный вопросъ о характерныхъ свойствахъ русской народности -- эти различныя темы и составляютъ главное содержаніе обширной статьи Майкова "Общественныя науки въ Россіи". Съ этими мыслями, безъ посредствующаго эстетическаго звена, было бы невозможно прямо обратиться къ предмету настоящей литературной критики, и вотъ мы находимъ въ отрывкахъ Майкова, не напечатанныхъ въ свое время, но обнародованныхъ, какъ мы уже сказали, въ полномъ собраніи его работъ, нѣсколько мыслей, получившихъ дальнѣйшее развитіе въ его слѣдующихъ статьяхъ. Майковъ, на двухъ страницахъ, дѣлаетъ первый набросокъ своей эстетической теоріи. Онъ старается отмѣтить главный типическій признакъ искусства внѣ опредѣленіи "школьной эстетики". Изящно все то, говоритъ онъ, что только производитъ какое-нибудь впечатлѣніе на человѣческое чувство. "Изящное произведеніе тѣмъ и отличается отъ другихъ произведеній свободной дѣятельности духа, что дѣйствуетъ на чувство, и что безъ того оно не было бы изящнымъ". Наука обращается къ уму и никто не можетъ требовать, чтобы она управляла волею и "раздражала чувство". Истины, добытыя путемъ научнаго изслѣдованія, не дѣйствуя "на чувствительную сторону человѣческой души", не производятъ никакого вліянія и на нравственность. Аполлонъ Бельведерскій ничего собою не доказываетъ, ни къ чему не подвигаетъ, но "смотря на этотъ антикъ, вы трепещете отъ восторга, видя передъ собой осуществленіе душевной и тѣлесной красоты". Онъ до основанія поражаетъ нашу чувствительность. Въ опроверженіе этого взгляда на искусство часто приводятъ, замѣчаетъ Майковъ, примѣры такихъ произведеній, которые въ одно время удовлетворяютъ и требованіямъ ума, и требованіямъ изящнаго. Утверждаютъ, что писатель можетъ и доказывать и плѣнять художественностью формы. Но такое представленіе Майковъ считаетъ совершенно ложнымъ: "поэзія, говоритъ онъ, доказательствъ не терпитъ, ибо доказательство необходимо приводитъ къ чистой мысли, разоблаченной отъ жизненныхъ формъ"... {"Критичеcкіе опыты", стр. 613.} Вотъ вкратцѣ эстетическіе взгляды, выраженные Майковымъ въ статьѣ его "Общественныя науки въ Россіи", взгляды, представляющіе, несмотря на отсутствіе пространныхъ доказательствъ, нѣкоторый литературный интересъ.
   Не углубляясь пока въ критику этой эстетической теоріи, укажемъ ея главные общіе недостатки. Во-первыхъ, опредѣленіе изящнаго, сдѣланное Майковымъ, не заключаетъ въ себѣ типическихъ признаковъ художественнаго произведенія и въ то же время не выдѣляетъ его изъ необъятной сферы явленій, такъ или иначе дѣйствующихъ на наше чувство. Нельзя считать изящнымъ все то, что производитъ на насъ какое-нибудь впечатлѣніе. Наши впечатлѣнія разнообразны, какъ міръ. Наши чувства приходятъ въ движеніе по самымъ различнымъ мотивамъ, потому что нѣтъ такого явленія, которое, вступая въ нашу душу съ большей или меньшей силой, не вызвало бы волненія въ области нашихъ ощущеній. Волненіе эстетическое имѣетъ свою собственную окраску, тенденцію, и задача эстетики заключается именно въ томъ, чтобы точно опредѣлить его природу. Но отъ такой научной постановки вопроса Майковъ, по крайней мѣрѣ въ данномъ разсужденіи, стоялъ очень далеко. Во-вторыхъ, нельзя не признать крайне одностороннимъ понятіе объ изящномъ, какъ о чемъ-то радикально отличномъ отъ истиннаго. Майковъ не уразумѣлъ, что изящное есть только правильное воплощеніе истиннаго. Вынимая изъ художественнаго произведенія разумный элементъ, который не можетъ не дѣйствовать на сознаніе, двигать его въ ту или другую сторону, возбуждать въ немъ, вмѣстѣ съ кипѣніемъ чувствъ, діалектическую работу и борьбу различныхъ идей и понятій, Майковъ опять обнаруживаетъ непониманіе синтетическаго характера художественнаго процесса. Безсознательно развертываясь въ произведеніяхъ искусства, выступая въ полномъ сліяніи съ опредѣленною внѣшнею формою, идеи составляютъ душу всякаго художественнаго творенія и, по самой своей природѣ, могутъ быть постигнуты только сознаніемъ. Именно въ этомъ и заключается отличительный характеръ эстетическихъ чувствъ, ихъ идейнымъ происхожденіемъ и объясняется ихъ возвышенность и утонченность, находящаяся въ прямомъ отношеніи къ степени умственной и нравственной культурности человѣка. Не терпя никакихъ разсудочныхъ доказательствъ, искусство полно жгучей діалектики, овладѣвающей умомъ съ властною, ничѣмъ непобѣдимою силою.
   Мы оставимъ безъ вниманія двѣ совершенно незначительныхъ замѣтки Майкова о кн. Одоевскомъ и Тургеневѣ въ библіографическомъ отдѣлѣ "Финскаго Вѣстника" и перейдемъ къ новому и послѣднему періоду его литературной дѣятельности -- въ "Отечественныхъ Запискахъ".
  

III.

   За годъ до отъѣзда въ Зальцбруннъ, Бѣлинскій разорвалъ съ "Отечественными Записками" и собиралъ труды друзей своихъ для обширнаго альманаха "Левіаѳанъ". Тургеневъ, разсказываетъ Анненковъ, былъ изъ первыхъ, обѣщавшихъ Бѣлинскому свою лепту, а между тѣмъ, но лукавству, составляющему обычное явленіе въ литературныхъ кружкахъ, онъ вовсе не искалъ и не хотѣлъ конечной гибели "Отечественныхъ Записокъ" {П. В. Анненковъ. Молодость И. С. Тургенева, "Вѣстникъ Европы", 1881. No 2, стр. 468.}. Сочувствуя, какъ начинающему писателю, В. Майкову, Тургеневъ свелъ его съ Краевскимъ, который и поручилъ ему главныя части критическаго отдѣла своего журнала. Эстетика Майкова, замѣчаетъ Анненковъ, построенная на этнографическихъ данныхъ, могла дать окраску этому либеральному изданію, и пятнадцать мѣсяцевъ усерднаго участія Майкова въ "Отечественныхъ Запискахъ", съ апрѣля 1846 г. по іюль 1847 г., до нѣкоторой степени поддерживало ихъ старую репутацію, не смотря на переходъ Бѣлинскаго въ "Современникъ".Майковъ возбудилъ своими статьями, которыя именно теперь пріобрѣли болѣе или менѣе яркій колоритъ, довольно оживленныя пренія въ журнальныхъ кругахъ, вновь и съ особенною силою поставилъ и разрѣшилъ старый вопросъ о народности, подробно и ясно изложилъ эстетическое ученіе, отличающееся кореннымъ образомъ отъ теоретическихъ воззрѣній Бѣлинскаго въ этомъ послѣднемъ періодѣ его литературной дѣятельности. Публика, знакомая со статьею Майкова въ "Финскомъ Вѣстникѣ", знала его общія соціальныя идеи, но вовсе не могла подозрѣвать въ немъ какія-нибудь опредѣленныя критическія стремленія въ области эстетическихъ вопросовъ. За исключеніемъ двухъ -- трехъ фразъ, въ которыхъ говорится, что никакая "новая мысль не можетъ быть выражена эстетически", что поэзія не терпитъ доказательствъ и что задача истиннаго художника заключается въ томъ, чтобы глубоко прочувствовать общую идею вѣка и творчески воплотить ее "въ животрепещущій образъ", за исключеніемъ этихъ и нѣкоторыхъ другихъ попутныхъ, случайныхъ замѣчаній, въ первыхъ работахъ Майкова нельзя найти ничего опредѣленнаго, яснаго, твердаго на тему объ искусствѣ. Въ "Отечественныхъ Запискахъ" литературная дѣятельность Майкова, за выбытіемъ изъ состава редакціи Бѣлинскаго, должна была развернуться шире -- именно въ сферѣ эстетическихъ вопросовъ. Приходилось постоянно отвлекаться отъ предметовъ юридическихъ и экономическихъ, всего болѣе отвѣчавшихъ его внутреннимъ склонностямъ, чтобы давать своевременные отчеты о явленіяхъ чисто литературныхъ, о художественныхъ произведеніяхъ, сколько нибудь выдѣляющихся по таланту и значительности идейнаго содержанія. Около такихъ произведеній и явленій яркое дарованіе Бѣлинскаго достигло вершины своего развитія, и писатель, который рѣшился занять его мѣсто на страницахъ одного изъ самыхъ видныхъ органовъ того времени, долженъ былъ явиться передъ публикой съ опредѣленными эстетическими убѣжденіями и художественными симпатіями. Надо было обнаружить извѣстную систему понятій и тонкій вкусъ, дѣйствующій не безотчетно, не по капризу авторскихъ пристрастій, а по опредѣленному критическому принципу, доступному для спора и возраженій съ какихъ нибудь другихъ точекъ зрѣнія. Майковъ, повидимому, хорошо понималъ отвѣтственность своего положенія въ качествѣ перваго критика журнала. Съ первыхъ же шаговъ онъ старается, по разнымъ важнымъ и неважнымъ поводамъ, занять извѣстную позицію по отношенію къ задачамъ искусства, разбирая современныя произведенія художественнаго и поэтическаго творчества, давая мимолетныя характеристики выходящимъ книгамъ. Онъ пишетъ о Жадовской, высмѣиваетъ стихотворныя упражненія В. Аскоченскаго, набрасываетъ нѣсколько неувѣренную, хотя въ общемъ сочувственную рецензію на сборникъ А. Плещеева и довольно часто распространяется объ историческихъ судьбахъ русской литературы, о Пушкинѣ, Лермонтовѣ. Онъ проводитъ параллель между Гоголемъ и Достовскимъ, адресуетъ нѣсколько похвальныхъ замѣчаній Герцену, выражаетъ скорбь, съ оттѣнкомъ возмущенія и протеста, о томъ что бездарныя вирши, порожденія самолюбивой затѣйливости", часто вытѣсняютъ такія истинно талантливыя поэтическія произведенія, какъ стихотворенія Тютчева. Рядомъ съ краткими оцѣнками отдѣльныхъ эстетическихъ явленій, мы постоянно встрѣчаемся въ статьяхъ Майкова этого періода съ пространными разсужденіями теоретическаго характера. Не умѣя сгущать выраженія своихъ мыслей и постоянно прибѣгая къ разнымъ малозначащимъ историческимъ иллюстраціямъ, Майковъ теперь окончательно развиваетъ^ передъ читателемъ опредѣленное ученіе объ искусствѣ и творчествѣ, стоящее повидимому въ принципіальномъ противорѣчіи съ утилитарными взглядами Бѣлинскаго -- почти наканунѣ его смерти. Онъ не только не измѣняетъ своимъ научнымъ симпатіямъ, какъ онѣ опредѣлились въ разсмотрѣнныхъ статьяхъ "Карманнаго Словаря" и "Финскаго Вѣстника", но еще съ большею увѣренностью провозглашаетъ великое значеніе аналитическаго метода, какъ онъ его понялъ. Онъ нашелъ приложеніе своимъ понятіямъ, воспитаннымъ въ школѣ формальныхъ юридическихъ опредѣленій, и отнынѣ его журнальная дѣятельность направляется къ двумъ, не совсѣмъ однороднымъ цѣлямъ. Продолжая начатыя работы, онъ завершаетъ свою эстетическую теорію и окончательно перестраиваетъ прежнюю теорію народности, подробно разобранную нами выше.
   Главныя мысли Майкова объ искусствѣ собрались въ статьѣ его о Кольцовѣ. Обширная и растянутая, статья эта трактуетъ о многихъ предметахъ, но ея главное содержаніе можетъ быть разбито на двѣ части. Въ первой говорится о тайнѣ художественнаго творчества, во второй -- о народности въ жизни и литературѣ. Послѣ длинныхъ разсужденій о классицизмѣ и романтизмѣ, Майковъ, установивъ свое отношеніе къ критикѣ Бѣлинскаго, которую онъ обвиняетъ въ отсутствіи опредѣленныхъ, неизмѣнныхъ научныхъ доказательствъ, въ безсознательномъ стремленіи къ диктаторству, переходитъ къ чисто теоретическимъ вопросамъ. Онъ проводитъ твердое разграниченіе между явленіями, входящими въ область искусства и явленіями, относящимися къ научной сферѣ. Никоимъ образомъ не слѣдуетъ смѣшивать вещей занимательныхъ съ тѣмъ, что волнуетъ наше чувство. Все, лежащее внѣ насъ, не сродное съ нами по природѣ, все, надѣленное собственною, еще не ясною для насъ индивидуальностью -- все это возбуждаетъ любознательность, мучитъ и манитъ насъ въ даль, пока таинственное не становится яснымъ, отдаленное близкимъ и понятнымъ. Въ этой области дѣйствуетъ наука, постоянно разъясняя то, что подстрекнуло любопытство, возбудило интересъ ума, въ извѣстномъ направленіи. Вотъ гдѣ не можетъ проявиться никакое поэтическое творчество, требующее иного матеріала, иныхъ силъ, иныхъ горизонтовъ. Искусство имѣетъ дѣло съ тѣмъ, что симпатично, сродно съ нашими человѣческими интересами, тождественно съ нами по существу. Мы умѣемъ сочувствовать только тому, въ чемъ нашли самихъ себя. Мы восторгаемся природою, потому что ощущаемъ ее внутри себя. Нѣтъ на свѣтѣ ни одного неизящнаго, неплѣнительнаго предмета, если только художникъ, изображающій его, обладаетъ достаточнымъ, талантомъ, чтобы отдѣлить въ немъ "безразличное отъ симпатическаго", чтобы не смѣшать "симпатическаго съ занимательнымъ". Въ искусствѣ все дѣло не въ художественности формъ, которыя никогда не могутъ быть лучше живыхъ формъ дѣйствительности, въ какихъ она движется передъ нашими глазами, а въ поэтической мысли, радикально отличной отъ научно-дидактической мысли. Всякая художественная идея никогда не выливается въ форму сухого, разсудочнаго силлогизма, не заключаетъ въ себѣ никакого доказательства и вліяетъ на насъ своими общечеловѣческими, симпатическими свойствами. Художественная идея рождается въ формѣ живой любви или живого отвращенія отъ предмета изображенія, У великихъ талантовъ каждая поэтическая черта одушевлена человѣческимъ чувствомъ. Истинный художникъ умѣетъ открывать присутствіе человѣческаго интереса въ томъ мірѣ явленій, которымъ занято его воображеніе. Мы не можемъ прослѣдитъ, какъ возникаетъ и какъ затѣмъ выражается художественная мысль въ опредѣленной формѣ, но для научной эстетики достаточно, что она въ правѣ установить слѣдующую несомнѣнную истину: "тайна творчества состоитъ въ способности вѣрно изображать дѣйствительность съ ея симпатической стороны, иными словами: художественное творчество есть пересозданіе дѣйствительности, совершаемое не измѣненіемъ ея формъ, а возведеніемъ ихъ въ міръ человѣческихъ интересовъ, въ поэзію" {"Критическіе опыты", стр. 44.}.
   Вотъ въ общихъ словахъ главныя черты новой эстетической теоріи Майкова. Искусство не имѣетъ дѣла съ тѣмъ, что занимательно, тайна его воздѣйствія на людей заключается въ томъ, что оно воспроизводитъ дѣйствительность съ ея симпатической стороны, что оно гуманизируетъ ее, переводитъ ее въ сферу человѣческихъ интересовъ. Въ искусствѣ не должно быть никакой дидактики, потому что сухое логическое разсужденіе убиваетъ всѣ виды чистой поэзіи, даже сатиру, въ которой привыкли искать назиданія и поученія. Современная эстетика разъ навсегда отказалась "отъ титла руководительницы" художественныхъ талантовъ, сфера ея вліянія ограничивается исключительно "опытнымъ изслѣдованіемъ обстоятельствъ, сопровождающихъ зачатіе, развитіе и выраженіе художественной мысли" {Ibidem. Нѣчто о русской литературѣ въ 1846 г., стр. 342.}. О самой художественной идеѣ, въ отличіе ея отъ идеи научно-дидактической, Майковъ высказывается съ нѣкоторой сбивчивостью, при всей рѣшительности отдѣльныхъ фразъ. На одной и той же страницѣ говорится, что всякая поэтическая идея рождается въ формѣ живой любви или отвращенія отъ предмета изображенія и тутъ же, черезъ нѣсколько строкъ, прибавляется новый оттѣнокъ къ ея опредѣленію. Художественная мысль, говоритъ Майковъ, есть ничто иное, какъ чувство тождества, чувство общенія какой бы то ни было дѣйствительности съ человѣкомъ. Очевидно, Майковъ не дѣлаетъ никакого различія между поэтической идеей и поэтическимъ чувствомъ. Если прибавить къ этимъ опредѣленіямъ задачи и цѣли искусства соображенія Майкова о томъ, что художественное творчество не допускаетъ никакой копировки внѣшняго міра, мы будемъ имѣть все его эстетическое ученіе, въ полномъ объемѣ его главныхъ и второстепенныхъ положеній. Борьба съ дидактикой и открытіе симпатическихъ силъ искусства -- вотъ тѣ новые принципы, которыми Майковъ хотѣлъ, повидимому, оказать рѣшительное научное сопротивленіе начавшемуся въ журналистикѣ броженію утилитарныхъ понятій. Оградивъ искусство отъ чуждыхъ ему элементовъ. Майковъ въ то же время указываетъ ему высокую задачу въ области живыхъ человѣческихъ интересовъ. Однако, если внимательно присмотрѣться къ этому ученію, легко замѣтить въ немъ недостатки философскаго характера, имѣющіе немаловажное значеніе. Во-первыхъ, самое дѣленіе предметовъ на занимательные и симпатическіе, играющсе въ теоріи Майкова первенствующую роль, надо признать совершенно условнымъ. Какъ мы уже говорили, все, что входитъ въ сознаніе человѣка, что интересуетъ его въ томъ или другомъ отношеніи, не можетъ не произвести извѣстнаго впечатлѣнія на чувство. Въ каждомъ актѣ познанія міръ открывается намъ съ "симпатической" стороны, т. е. со стороны, задѣвающей и волнующей нашу душу. Научное изслѣдованіе извѣстныхъ явленій такъ же овладѣваетъ нашими чувствами, какъ и художественное воспроизведеніе природы, тѣхъ или другихъ событій въ жизни людей. Когда мы говоримъ о тѣлѣ, замѣчаетъ Жуковскій въ письмѣ своемъ къ Гоголю, мы можемъ опредѣленно означать каждую отдѣльную его часть. Но когда мы говоримъ: умъ, воля, мы разными именами означаемъ одно и то же -- всю душу, нераздѣлимо дѣйствующую въ каждомъ частномъ случаѣ. Но если-бы искусство поражало только чувство, оно не могло бы имѣть такого широкаго культурнаго значенія, какое оно имѣетъ въ развитіи каждаго общества. Во-вторыхъ, характеристика творческаго процесса вышла у Майкова крайне узкою, недостаточною для борьбы съ утилитарными представленіями о задачѣ искусства. Въ этой характеристикѣ особенно ярко выступилъ его ошибочный взглядъ на самую природу художественнаго процесса, въ которомъ синтезъ является въ дѣйствительности настоящею творческою силою. Майковъ выдвигаетъ на первый планъ вопросъ о человѣческихъ интересахъ, съ которыми должно слиться всякое художественное произведеніе. Но понятіе о человѣческихъ интересахъ, не развитое философскимъ образомъ, даже не связанное въ разсужденіи Майкова съ какимъ нибудь опредѣленнымъ психологическимъ содержаніемъ, даетъ совершенно случайное мѣрило при оцѣнкѣ истинно талантливыхъ созданій искусства. Художникъ долженъ изображать, говорится въ вышеупомянутомъ письмѣ Жуковскаго, не одну собственную человѣческую идею, не одну свою душу, но широкую міровую идею, проникающую все доступное нашему созерцанію. Задумавъ бороться съ дидактикой, Майковъ не сумѣлъ, однако, возвыситься до теоріи настоящаго свободнаго искусства, которое не только не подчиняется никакимъ временнымъ человѣческимъ интересамъ, но и самые эти интересы подчиняетъ непреходящимъ объективнымъ цѣлямъ и міровымъ принципамъ красоты и правды. Мало изгонять изъ искусства холодное резонерство. Надо показать его важную философскую задачу въ цѣльной системѣ, отражающей самыя таинственныя, безкорыстныя, вдохновенныя стремленія человѣческой души. Въ-третьихъ, наконецъ, дѣленіе идей на художественныя и дидактическія представляется искусственнымъ, формальнымъ дѣленіемъ, лишеннымъ истинно научнаго и эстетическаго значенія. Всѣ безъ исключенія идеи могутъ быть предметомъ искусства: онѣ становятся художественными, поэтическими, когда получаютъ гармоническое, правильное, не случайное выраженіе въ опредѣленной конкретной формѣ. Майковъ не придаетъ значенія тому, что въ искусствѣ стоитъ на первомъ планѣ, какъ его внѣшняя природа. Художественныя формы, говоритъ онъ, всегда останутся тождественными съ формами дѣйствительности. Но въ томъ-то и дѣло, что между искусствомъ и дѣйствительностью нѣтъ такого соотвѣтствія и каждый предметъ, перенесенный изъ внѣшняго міра на полотно, въ литературное произведеніе, высѣченный изъ мрамора, совершенно преображается въ идеальный, законченный, символическій образъ. Если въ мірѣ грубыхъ фактовъ нашего внѣшняго опыта, въ мірѣ жизненныхъ явленій мы можемъ еще не видѣть и не чувствовать за ними присутствія высшей духовной стихіи, то, обращаясь къ произведеніямъ человѣческаго творчества, мы неизбѣжно соприкасаемся и разумомъ, и чувствами съ верховными силами и законами, съ животрепещущимъ воплощеніемъ безусловной истины. Не понявъ дѣйствительныхъ свойствъ ни обыденнаго, ни научнаго синтеза, Майковъ не могъ оцѣнить и синтеза художественнаго, которымъ въ каждое произведеніе вносится цѣлое міросозерцаніе, рядъ эстетическихъ и нравственныхъ понятій, высоко поднимающихъ всѣ его образы, все повѣствованіе надъ повседневными явленіями жизни Идеи, влагаемыя художникомъ въ его творенія, суть тѣ же самыя идеи, которыя разрабатываются въ наукѣ, приводятся въ систему въ философіи, которыя становятся дидактическими въ сухомъ логическомъ разсужденіи. Выраженныя;въ поэтической формѣ, онѣ получаютъ какъ бы живое индивидуальное существованіе и говорятъ одновременно и воображенію, и чувству, и разуму.
   Подходя съ своими позитивными эстетическими взглядами къ различнымъ явленіямъ русской словесности, Майковъ не далъ ни одной настоящей характеристики, которая могла бы остаться въ литературѣ, какъ образецъ таланта и тонкаго критическаго вкуса. О Пушкинѣ онъ не сумѣлъ сказать ни одного яркаго, оригинальнаго слова, хотя вся дѣятельность Бѣлинскаго, полная противорѣчій въ этомъ вопросѣ, должна была бы возбудить на работу его лучшія умственныя силы, если бы онъ былъ созданъ для настоящаго литературно-критическаго дѣла. Лермонтова онъ сравниваетъ съ Байрономъ на томъ основаніи, что произведенія обоихъ "выражаютъ собою анализъ и отрицаніе людей, дошедшихъ до того и другого путемъ борьбы, страданія и скорбныхъ утратъ". Гоголемъ Майковъ занимается во многихъ замѣткахъ. Онъ считаетъ его главнымъ представителемъ новѣйшаго русскаго искусства, основателемъ натуральной школы, въ произведеніяхъ котораго "торжество русскаго анализа, анализа мощнаго, безтрепетнаго и торжественно-спокойнаго" достигло своего апогея. Собраніе сочиненій Гоголя Майковъ, съ чувствомъ наивнаго удо

   

ЛИТЕРАТУРНЫЯ ЗАМѢТКИ.

Н. Страховъ.-- Его ученіе о справедливости, милосердіи и святости.-- Ученіе Будды: ученіе о мірѣ, о душѣ и ученіе о Нирванѣ.-- Коренная ошибка буддійской метафизики.-- Итальянскій ученый Маріано объ ошибкахъ буддійской философіи.-- Его сочиненіе Buddismo е Cristiancsimo.-- Заключительное слово о г. Страховѣ.

I.

   Въ книжкѣ г. Страхова подъ названіемъ "Воспоминанія и отрывки" есть страницы, на которыя стоитъ обратить вниманіе. Таковы, между прочимъ, страницы, носящія названіе Справедливость, милосердіе и святость. Намъ кажется, что на этихъ страницахъ г. Страхову удалось выразить нѣсколько мыслей, имъ въ особенности излюбленныхъ и представляющихъ важнѣйшіе выводы автора изъ его общихъ теоретическихъ положеній. Солнце въ малой каплѣ воды... Г. Страховъ, весь, со всѣми его пріемами мышленія, съ его своеобразною литературною манерою -- въ небольшомъ газетномъ фельетонѣ, пущенномъ въ публику въ надлежащую минуту и затѣмъ перепечатанномъ въ собраніи другихъ, столь-же характерныхъ, хотя и совершенно случайныхъ, статеекъ. Есть писатели-пророки: они ищутъ шумныхъ собраній, многолюдной толпы, и если общество безпечно отдается неслышному прозябанію, не волнуясь никакими практическими или теоретическими задачами, они выходятъ на широкую площадь и громко призываютъ людей на трудъ, на великую работу. Писатели-пророки не терпятъ безцвѣтныхъ моментовъ въ человѣческой жизни: душа ихъ требуетъ страстной борьбы, постояннаго движенія, взволнованной атмосферы стремленій и желаній. Есть писателимонахи: они пугливо сторонятся всякихъ шумныхъ собраній и съ какимъ-то священнымъ ужасомъ затыкаютъ себѣ уши при первыхъ слухахъ о волненіи, гдѣ-бы то ни было происходящемъ. Ихъ жизнь есть только созерцаніе, только мышленіе -- спокойное, уравновѣшенное, только тихая, смиренная молитва, съ довѣріемъ обращенная къ всесильнымъ небесамъ... Да будетъ на землѣ миръ: счастье не въ нашихъ рукахъ, а свято только то, что безстрастно, что выше нашихъ обыденныхъ увлеченій! Писатели-монахи не выносятъ яркихъ красокъ, громкихъ возгласовъ восторга, смѣлыхъ движеній симпатіи или гнѣва. Тише, ради Бога тише, -- заявляйте ваши желанія въ выраженіяхъ скромныхъ, безъ паѳоса, какъ можно проще и безъ всякаго натиска...
   Вы знаете г. Страхова. Это настоящій литературный талантъ, это писатель съ серьезною философскою начитанностью, съ прекраснымъ, нѣсколько старомоднымъ, но изящнымъ стилемъ, съ тонкимъ эстетическимъ чутьемъ въ вопросахъ поэзіи, искусства. Это крупное имя въ исторіи русской журналистики, котораго нельзя обойти молчаніемъ въ лѣтописи русскаго литературнаго развитія. Но это писатель-монахъ, а не писатель-пророкъ: въ статьяхъ его есть послѣдовательное развитіе нѣкоторыхъ второстепенныхъ мыслей, изящный тонъ, блестки сатирической насмѣшки, методическій анализъ, осторожно расчленяющей предметъ на его видимыя составныя части, но нѣтъ совсѣмъ какихъ-нибудь смѣлыхъ, широкихъ обобщеній, волнующихъ и увлекающихъ публицистическихъ красокъ, злого, безпощаднаго, обличительнаго смѣха, вдохновеннаго разбора -- безъ предвзятой мысли, безъ сердитаго ворчанья, безъ фальшиво-чиновническихъ придирокъ -- какихъ-нибудь истинно серьезныхъ, трудныхъ теоретическихъ или практическихъ задачъ. Силы нѣтъ въ произведеніяхъ г. Страхова -- той силы, которая очаровываетъ умъ, подымаетъ настроеніе, проникаетъ въ душу, освѣщаетъ предметы, дотолѣ скрытые во мракѣ. Нужно любить изящество во всѣхъ его возможныхъ видахъ, чтобы признать литературный стиль г. Страхова изящнымъ, красивымъ: для молодого, неопытнаго читателя въ произведеніяхъ г. Страхова нѣтъ ни одной фразы, ни одного періода, ни одного оборота рѣчи, которые могли-бы впервые возбудить представленіе о талантѣ внѣшняго литературнаго изложенія. Рѣчь Бѣлинскаго, обильная словами, блистающая многочисленными метафорами, разбрасывающая безчисленные поэтическіе образы во всѣ стороны -- волнуетъ воображеніе, воспитываетъ чувство красоты. Въ рѣчи Бѣлинскаго есть поэтическая сила, огонь, вдохновеніе, могучая страсть. Рѣчь г. Страхова... Въ рѣчахъ г. Страхова есть стилистическая аккуратность, чиновническая точность, ровный, дѣловитый тонъ, логическая простота безъ мятежныхъ зигзаговъ чувства. Это своеобразная красота, которую оцѣнятъ только тѣ, которые любятъ красоту во всѣхъ ея проявленіяхъ, которые уже прошли хорошую эстетическую школу. Нужно любить логическую работу мысли во всѣхъ ея степеняхъ и формахъ, чтобы логическіе пріемы г. Страхова признавать въ своемъ родѣ совершенными и образцовыми: опять-таки -- для молодого, неопытнаго читателя въ произведеніяхъ г. Страхова нѣтъ той логической силы, тѣхъ рѣзкихъ, свободныхъ сужденій, той смѣлой прямоты въ отвлеченной доктринѣ, той безбоязненности въ философскихъ выводахъ, которыя назидаютъ всякій умъ, воспитываютъ общество, направляя людей на вѣрныя теоретическія дороги. Въ произведеніяхъ г. Страхова есть логическая гибкость, виртуозная изворотливость, медленная постепенность въ ничтожнѣйшихъ умозаключеніяхъ,, импонирующая добросовѣстность въ собираніи мельчайшихъ логическихъ доказательствъ и нѣтъ совсѣмъ широкой, движущейся, освѣщенной вдохновеніемъ, то строго методической, то смѣло импровизирующей діалектики. Это краснорѣчіе, но краснорѣчіе холодное, въ которомъ каждое слово поставлено на надлежащее мѣсто, всякая фраза отшлифована съ величайшимъ стараніемъ, въ которомъ всѣ слова и всѣ фразы выстроены въ правильные логическіе ряды, но въ которомъ нѣтъ ни одного жгучаго слова, ни одного внезапнаго логическаго открытія, ни одной творческой отгадки, ни одного самобытно сильнаго философскаго штриха. Это безшумная, безкрылая логика, которую оцѣнятъ только тѣ, которые прошли хорошую умственную школу и которые любятъ работу мысли во всѣхъ ея капризныхъ, странныхъ видахъ и формахъ... Нужно любить эстетическую критику вообще, чтобы критику г. Страхова признать интересною и поучительною во всѣхъ отношеніяхъ.
   Въ статейкѣ Справедливость, милосердіе и святость авторъ раскрылъ предъ нами, можно сказать, тайну своего сердца. Это прекрасная статейка, и кто интересуется г. Страховымъ, долженъ обратить на нее особенное вниманіе.
   Г. Страхова побудила написать эту небольшую статейку та путаница понятій, которая замѣтна въ нынѣшнихъ безчисленныхъ толкахъ и спорахъ о нравственныхъ вопросахъ. Какъ-бы мы ни блуждали нашими мыслями, говоритъ онъ, какъ-бы дурно ни жили, мы никогда не должны потерять чувство истиннаго идеала человѣческой жизни: вѣдь мы христіане. И вотъ г. Страховъ рисуетъ предъ нами истинный идеалъ человѣческой жизни въ духѣ христіанскаго ученія. Нужно различать три ступени, по которымъ мы можемъ и должны подниматься къ полному нравственному совершенству: справедливость, милосердіе и святость. Это ступени твердыя, и каждая изъ нихъ имѣетъ свой строгій принципъ, изъ котораго послѣдовательно вытекаютъ правила, обнимающія всѣ житейскія отношенія. На какой-бы изъ нихъ человѣкъ ни находился, онъ можетъ на ней спокойно оставаться до конца своей жизни. Во первыхъ, мы должны никого не обманывать, никому не вредить, ничѣмъ не нарушать чужихъ правъ и интересовъ, а всегда и вездѣ отдавать каждому свое. Это -- справедливость. Поступать справедливо значитъ совершать только тѣ дѣйствія, на которыя я имѣю право, а право я имѣю дѣлать все, въ чемъ мое благо не противорѣчивъ благу другихъ людей. Во вторыхъ, мало того, чтобы никому не вредить, нужно всѣмъ помогать, мало того, чтобы быть честнымъ, нужно быть добрымъ. Человѣку слѣдуетъ думать не о своей пользѣ, а о пользѣ другихъ. Это -- милосердіе. Люди находятъ тысячи средствъ и путей, чтобы, оставаясь въ предѣлахъ закона, дѣлать другъ другу зло. Законъ не можетъ предписывать внутренняго согласія, онъ можетъ только устранять внѣшнюю насильствепность борьбы между отдѣльными людьми, и вотъ почему милосердіе есть дѣйствительно новая и важная ступень въ нашей нравственной жизни. Кто любитъ ближняго, тотъ не станетъ соблюдать своихъ правъ, прибѣгать къ принудительной власти закона для защиты своихъ личныхъ интересовъ. Любовь все терпитъ, все прощаетъ, своего не ищетъ. "Если-бы всѣ были любящіе, то государственный строй потерялъ-бысвою главную надобность, и естественно, что любящіе становятся равнодушными къ этому строю". Въ третьихъ, мало быть честнымъ, мало быть добрымъ, нужно быть чистымъ, нужно быть святымъ. Необходимо побороть въ себѣ грѣхъ, откинуть то рабство, въ которомъ мы живемъ, необходимо искать высшаго совершенства. Это -- святость. Быть святымъ значитъ подняться выше своихъ желаній, своей природы, выше всякаго страданія, выше смерти. Необходимо утвердиться на точкѣ зрѣнія вѣчности, какъ безплотный духъ, отрѣшившись отъ себя и отъ міра. Благо человѣчества... Дай Богъ всякому быть увѣреннымъ лишь въ томъ, что онъ былъ безвреденъ, что никому не причинилъ никакого ущерба. "Монахъ, живущій подаяніемъ, отрекшійся отъ всякихъ общественныхъ связей и убѣгающій въ пустыню, съ одной стороны, конечно, дерзокъ, заявляя себя прямо искателемъ святости, но, съ другой стороны, онъ скроменъ и можетъ, по крайней мѣрѣ, навѣрно считать себя безвреднымъ".
   Мы вправѣ были сказать, что въ этой небольшой статейкѣ отразился весь г. Страховъ. Мысли выражены безъ всякой яркости и логической силы, съ ненужными уступочками совершенно противоположнымъ началамъ. Анализъ трехъ различныхъ принциповъ человѣческой жизни поражаетъ своею неувѣренностью: г. Страховъ не только не развиваетъ до конца своихъ теоретическихъ положеній, но еле-еле намѣчаетъ ихъ, не заботясь совершенно придать имъ духъ логической цѣльности и философскаго единства. Эти "твердыя" ступени, въ дѣйствительности, вовсе не тверды, трещатъ и ломаются при малѣйшемъ къ нимъ прикосновеніи, и каждая изъ нихъ вовсе не имѣетъ своего строгаго принципа, изъ котораго послѣдовательно вытекали бы правила, обнимающія всѣ житейскія отношенія. Притомъ же онѣ едва-ли построены по методу истиннаго христіанскаго ученія: въ разсужденіяхъ г. Страхова о святости отсутствуетъ ученіе о подвигѣ любви къ людямъ, о героическомъ воплощеніи возвышеннаго духовнаго начала въ живыя, конкретныя формы, о практическомъ благѣ.
   Въ самомъ дѣлѣ, присмотритесь къ тому, что говоритъ г. Страховъ. Справедливость есть первая "твердая" ступень, и принципъ справедливости -- право, юридическій законъ -- обнимаетъ всѣ человѣческія отношенія. На этой первой ступени человѣкъ "можетъ спокойно жить и дѣйствовать, хотя бы не былъ способенъ подняться на высшую ступень". Если это такъ, то что же значатъ слова г. Страхова, въ началѣ разсужденія о милосердіи, что люди находятъ тысячи средствъ и путей, чтобы, оставаясь въ предѣлахъ закона, дѣлать зло другъ другу, обижать, угнетать, доводить до отчаянія и гибели? Признавъ справедливость этихъ словъ, мы уже не можемъ считать "твердою" ту первую ступень, о которой говоритъ г. Страховъ: очевидно, она не имѣетъ одного всеобъемлющаго принципа, очевидно, на ней нельзя оставаться спокойно жить и дѣйствовать, не стремясь подняться на высшую ступень. Первая ступень не тверда, но и пенни на этой первой ступени, въ виду ея всѣмъ понятной шаткости, искусственности, происходитъ постоянно шумная борьба интересовъ и страстей, совершаются историческія катастрофы и чрезвычайно важныя событія въ условіяхъ внѣшней человѣческой жизни, и вотъ г. Страховъ говоритъ намъ: тише, всѣ ступени тверды!.. И вотъ почему мы вправѣ были сказать, что въ сужденіяхъ г. Страхова нѣтъ логической смѣлости, нѣтъ открытаго мужества, нѣтъ отваги, свободной критики, которая не боится никакихъ выводовъ изъ разъ поставленныхъ теоремъ, нѣтъ святого пристрастія къ истинѣ, нѣтъ проповѣдническаго фанатизма. Мелькаютъ искры остроумія, раздается тихій звонъ прекрасно отшлифованныхъ фразъ, вдругъ выступаетъ изящно тонкій изгибъ мысли, но надъ всѣмъ этимъ не рѣетъ духъ Божества, не витаетъ на крыльяхъ свободы геній добра и свѣта... И какое несчастье! Этому богато одаренному человѣку, этому прекрасно образованному писателю Богъ не даль силы страсти, таланта любви -- глубокой, безпредѣльной, подвижнической, не далъ способности къ вдохновенной радости и мятежной печали...
   И такъ, первая ступень не тверда.
   Милосердіе тоже обрисовано колеблющимися, неясными чертами. Г. Страховъ говоритъ: нѣтъ сомнѣнія, что взаимная любовь, взаимное милосердіе, жизнь для другихъ -- единственное средство устранить всякое зло. Для земной жизни это идеалъ, не замѣнимый никакими другими идеалами. Если это такъ, то вторая ступень, дѣйствительно, тверда, и средство для устраненія всякаго зла дѣйствительно найдено. Но г. Страховъ спѣшить успокоить ваши нервы, умѣрить вашъ восторгъ. Сказавъ два слова объ идеалѣ милосердія, онъ прибавляетъ: многихъ идеалъ этотъ плѣняетъ не какъ зрѣлище нравственной красоты, а какъ картина возможнаго благополучія, многіе считаютъ своимъ долгомъ содѣйствовать приближенію этого идеала. Увы! "Это прекрасныя намѣренія, прекрасныя мечтанія... Если бы всѣ люди были проникнуты братскою любовью другъ къ другу, то страданія человѣческія, вѣроятно, не уменьшились бы, а увеличились". Эти слова колеблютъ все значеніе второй ступени: значитъ, взаимная любовь, взаимная помощь, жизнь для другихъ не есть единственное средство устранить всякое зло. Зло не можетъ быть устранено, и милосердіе только иллюзія, оптическій обманъ нравственнаго чувства. Это не твердая ступень, а только призракъ ступени, съ которымъ нечего дѣлать. И замѣтьте, опять-таки, ту же типическую особенность, съ которою вы постоянно встрѣчаетесь въ сужденіяхъ г. Страхова. Сказавъ, что любовь есть средство устранитъ всякое зло, г. Страховъ вдругъ бросаетъ испуганный взглядъ впереди себя. Тише, не вздумайте, ради Бога, попробовать устранить бѣдствія человѣческой жизни: зло, все-таки, не можетъ быть устранено, и милосердіе должно рисоваться намъ не какъ средство къ возможному благополучію, а только, какъ зрѣлище нравственной красоты.
   Какая прискорбная скудость желаній! Какой малодушный страхъ, какое отсутствіе гражданскаго мужества!
   Наконецъ, тверда-ли третья ступень? Что такое святость? Святость есть отрѣшеніе отъ себя и отъ міра. Если бы человѣкъ пожелалъ вести себя съ полнымъ сознаніемъ, "т. е. не забывая прошлаго и не закрывая глазъ на будущее", то ему остался бы только одинъ выходъ -- искать настроенія святости, смотрѣть на все съ точки зрѣнія вѣчности. Таково основное положеніе г. Страхова. Каждый данный моментъ нашей жизни сдавленъ двумя вѣчностями -- вѣчностью прошедшаго и вѣчностью будущаго, и потому будьте, какъ святая Тереза, ничѣмъ не смущайтесь, ничего не боитесь: все проходитъ, Богъ остается неизмѣннымъ. Но это значитъ отдаться на произволъ судьбы и признать ничтожнымъ всякое личное усиліе, значеніе личной нравственной воли въ общемъ процессѣ человѣческаго развитія. Но это значитъ противорѣчить главному принципу идеалистической философіи, по которому внутренняя жизнь человѣка есть постоянная борьба сознанія, разума съ мертвой матеріей, и на мѣсто ученія о живой, дѣятельной работѣ свѣтлаго, духовнаго начала ставить грубо фаталистическое ученіе о всесильныхъ механическихъ началахъ природы. А между тѣмъ, слова о томъ, что человѣкъ долженъ смотрѣть на вещи съ точки зрѣнія вѣчности, заключаютъ въ себѣ болѣе глубокій философскій смыслъ, если только принять коренную теорему критической философіи объ идеальности пространства и времени. Вѣчно только то, что внѣ времени, вѣчны нравственныя требованія практическаго разума, вѣчна сама нравственная воля, и смотрѣть на жизнь съ точки зрѣнія вѣчности значить оцѣнивать всякую вещь, всѣ событія, всѣ явленія исторіи на строгихъ, неизмѣнныхъ основаніяхъ чисто-идеалистической морали, пренебрегая пошлымъ, случайнымъ аршиномъ обыденныхъ, житейскихъ понятій. Идеалистическое понятіе вѣчности, въ примѣненіи къ вопросамъ живой человѣческой дѣятельности, осуждаетъ индиферентизмъ и требуетъ смѣлой иниціативы въ прогрессивномъ нравственномъ направленіи при всѣхъ обстоятельствахъ, при всякомъ историческомъ положеніи вещей. Но г. Страховъ думаетъ о вѣчности по иному: не забывайте прошлаго, не закрывайте глазъ на будущее и вы достигнете святости. Безконечность позади, безконечность впереди -- лягте неподвижно между этими двумя безконечностями. По крайней мѣрѣ, вы будете имѣть святую увѣренность, что никому не повредили, ничему не помѣшали.
   Итакъ, святость есть полное отрѣшеніе отъ себя и отъ міра. Это главный тезисъ г. Страхова. Но вотъ прочтите слѣдующія слова: "Наша честность и наша доброта очень мало значатъ, если онѣ не исполняются въ духѣ святости. Есть вѣдь честность отвратительная, основанная на томъ, что быть честнымъ выгоднѣе, чѣмъ плутовать. Есть и доброта негодная, основанная на себялюбивой мысли о томъ, какъ мы добродѣтельны. Нужно быть чистыми въ душѣ, -- тогда мы дѣйствительно и непремѣнно станемъ нравственными въ своихъ дѣйствіяхъ". Эта мысль, выраженная въ такихъ превосходныхъ словахъ, къ сожалѣнію, не связана логически съ тѣмъ, что сказано было г. Страховымъ по поводу справедливости и милосердія. Справедливость есть дѣятельное, добросовѣстное упражненіе юридическаго закона, милосердіе есть дѣятельное упражненіе закона любви, а святость есть полная и окончательная бездѣятельность. Въ ученіи г. Страхова святость отрицаетъ и законъ юридическій, и законъ любви, и слова его о необходимости связать во-едино всѣ три момента нравственной жизни остаются совершенно пустымъ, формальнымъ требованіемъ, котораго въ данномъ разсужденіи нѣтъ никакой возможности осуществить. Нельзя сдѣлать такъ, чтобы въ движеніи былъ покой, нельзя сдѣлать и такъ, чтобы въ покоѣ было движеніе. Одно изъ двухъ: либо движеніе, либо покой...
   Г. Страховъ любитъ покой.
   Это видно и по другимъ статейкамъ, помѣщеннымъ въ настоящей книжкѣ. Прочтите воспоминаніе о поѣздкѣ на Аѳонъ. И тутъ г. Страховъ остается вѣренъ себѣ. Разсказывая о своихъ впечатлѣніяхъ, авторъ говоритъ: "Въ продолженіе двухъ недѣль я не слышалъ ни единаго крика, ни единаго сердитаго слова. Эта удивительная тишина, прямое отраженіе и выраженіе душевнаго міра, поразила меня въ первый день, а потомъ плѣняла все больше и больше". Сравните впечатлѣніе, вынесенное изъ поѣздки на Аѳонъ французскимъ писателемъ; Вогюэ, съ впечатлѣніемъ г. Страхова. Вогюэ пишетъ: "Память минувшаго и молчаніе! Нѣтъ, человѣкъ не можетъ жить этими двумя отрицаніями. Никогда не удастся намъ выразить то впечатлѣніе духоты и удрученія, тотъ сплинъ, который выдыхается этою искусственною жизнью, то оцѣпенѣніе, которое овладѣваетъ умомъ при этомъ странствіи между гробами". А г. Страховъ пишетъ въ умиленномъ тонѣ: "Кто былъ на Аѳонѣ, кто испыталъ ласковое радушіе аѳонскихъ старцевъ, ихъ неистощимую доброту, тотъ никогда не приметъ ихъ за людей, удрученныхъ тоскою или скукою"...
   Духомъ смиренія проникнуты рѣшительно всѣ статейки г. Страхова.
   Таковъ г. Страховъ -- спокойный, тихій, ровный. И однако съ этимъ писателемъ ведешь бесѣду съ истиннымъ удовольствіемъ, несмотря на всѣ его недостатки, несмотря на то, что въ статьяхъ его нѣтъ настоящаго публицистическаго блеска, сильныхъ оборотовъ логической аргументаціи, нѣтъ согрѣвающаго пламени страстей и чувствъ. У г. Страхова тонкій, изящный умъ, благородная манера выражаться осторожно, чисто, безъ пошлаго заигрыванія съ читателемъ, безъ хлыщеватаго шутовства въ духѣ г. Михайловскаго, безъ разнузданной дикости въ духѣ г. Протопопова. У г. Страхова есть настоящія знанія, способность къ сосредоточенному научному мышленію, есть твердое и всестороннее знакомство съ исторіей европейской философіи -- не по переводнымъ книжкамъ, какъ у г. Михайловскаго, а по оригинальнымъ источникамъ и документамъ, какъ это и подобаетъ всякому серьезному и добросовѣстному писателю, презирающему скверное бахвальство научнымъ и философскимъ невѣжествомъ. Г. Страховъ писатель талантливый, интересный, поучительный...
   

II.

   Мы положительно думаемъ, что понятіе святости, въ томъ видѣ, какъ оно разработано г. Страховымъ въ его книжкѣ "Воспоминанія и отрывки", не заключаетъ въ себѣ одного изъ чистѣйшихъ элементовъ христіанской философіи и по своей логической конструкціи очень близко напоминаетъ буддійскій взглядъ на задачу человѣческой жизни. Здѣсь стоить остановиться, чтобы внимательнѣе приглядѣться къ нѣкоторымъ философскимъ вопросамъ, имѣющимъ самое серьезное значеніе при опредѣленіи тѣхъ или другихъ практическихъ или нравственныхъ идеаловъ. Какъ бы ни были отвлеченны и трудны извѣстныя метафизическія теоремы, ихъ слѣдуетъ непремѣнно понять и усвоить во всемъ ихъ объемѣ, на нихъ слѣдуетъ непремѣнно опереться, какъ на главнѣйшіе устои жизни. какъ на руководящіе принципы для всякой духовной дѣятельности. Философскія идеи должны занимать центральное мѣсто въ міросозерцаніи человѣка, въ міросозерцаніи, безъ котораго немыслима никакая настоящая сознательная работа на пользу общества, никакой полезный трудъ въ области литературы, искусства, науки. Философія даетъ вѣрное направленіе теоретическому знанію человѣка, господствуя надъ его умомъ, изощряя и утончая всѣ его потребности. Въ міросозерцаніи человѣка родятся его политическія симпатіи, родится тотъ высшій критерій, который позволяетъ ему судить о всѣхъ явленіяхъ соціальной или духовной исторіи всегда въ извѣстномъ направленіи, не уклоняясь въ сторону, не дѣлая произвольныхъ скачковъ отъ одного положенія къ другому, съ выдержанною послѣдовательностью, въ полномъ согласіи со всѣми его прочими теоретическими и практическими убѣжденіями. Но міросозерцаніе составляется не легко. Оно добывается мучительнымъ трудомъ надъ абстрактными вопросами, сосредоточеніемъ мысли на важнѣйшихъ научныхъ проблемахъ, самымъ пристальнымъ и всестороннимъ изученіемъ сложнѣйшихъ философскихъ задачъ. Его никогда нельзя взять въ готовомъ видѣ извнѣ, изъ какой-нибудь замѣчательной книги, его нельзя схватить въ случайномъ общеніи съ великимъ человѣкомъ: его можно выработать только внутри себя, подвергнувъ серьезной критикѣ всѣ обиходныя понятія, осмысливъ разумомъ всѣ отношенія людей между собою и найдя твердыя, неподвижныя границы, раздѣляющія міръ иллюзій, обмана и міръ истинно живой, духовный, свѣтлый... И вотъ почему большинство людей бродитъ безъ всякаго міросозерцанія, по случайнымъ дорогамъ, на какія поставятъ ихъ внѣшнія обстоятельства, безъ внутренняго свѣта, безъ пониманія природы, безъ мысли о великой загадкѣ человѣческой жизни. Существуютъ книги, въ которыхъ записана величайшая мудрость, разсказаны славнѣйшіе подвиги человѣческаго генія, въ которыхъ выражены истины важныя, освободительныя, раскрывающія предъ человѣкомъ широчайшее поле для умственной и практической дѣятельности, но эти книги остаются до сихъ поръ непонятыми огромнымъ большинствомъ мыслящихъ людей -- тою подавляющею массой народа, которая живетъ безъ всякихъ высшихъ умственныхъ интересовъ. Величайшія философскія ученія остаются до сихъ поръ достояніемъ немногочисленныхъ спеціалистовъ, гдѣ-то въ сторонѣ отъ преобладающихъ умственныхъ теченій, не вліяя на ходъ исторіи, не волнуя умовъ, не возбуждая на работу интеллигентныя силы европейскаго общества. Люди усваиваютъ охотно то, что не требуетъ внутренней ломки, дается легко, что не нарушаетъ общаго теченія привычныхъ чувствъ и мыслей... Мы остановимся на небольшой книжкѣ, появившейся вторымъ изданіемъ въ началѣ 1892 года въ Неаполѣ и принадлежащей перу очень талантливаго итальянскаго ученаго, профессора Рафаэля Маріано. Книжка озаглавлена Buddismo е. Cristianesimo и заключаетъ въ себѣ рядъ превосходныхъ философскихъ положеній и очень тонкую, продуманную параллель между философіей Будды и философіею христіанскою. Маріано проводить совершенно опредѣленную тенденцію и небольшой трактатъ его блещетъ мѣткостью анализа, обиліемъ остроумныхъ критическихъ замѣчаній, полнотою и всесторонностью историческихъ познаній. Параллель между буддизмомъ и христіанствомъ вышла у него по-истинѣ замѣчательною: авторъ вскрываетъ основныя начала буддійскаго ученія, сопоставляетъ ихъ съ важнѣйшими теоремами христіанской метафизики и затѣмъ съ большого логическою силою, съ твердымъ, непоколебимымъ убѣжденіемъ, дѣлаетъ изъ этого сопоставленія нѣсколько въ высшей степени важныхъ философскихъ выводовъ. Превосходство христіанскаго ученія надъ буддійскимъ обнаружено съ такою ясностью, съ такою проницательностью въ пониманіи движущаго начала новозавѣтной морали, что предъ вами сразу выступаютъ оба философскихъ ученія въ ихъ самыхъ главныхъ и рѣзкихъ очертаніяхъ, во всей ихъ исторической важности, во всемъ великолѣпіи величавой красоты и возвышенной правды. Какъ настоящій критикъ съ глубокимъ научнымъ образованіемъ, Маріано направляетъ свои анализъ прежде всего на корни буддійскаго ученія и ученія христіанскаго, на отвлеченные принципы обѣихъ системъ, на метафизическое міросозерцаніе Будды и Новаго Завѣта. Здѣсь должны быть найдены элементы, возвышающіе одну доктрину надъ другою, имѣвшіе роковое вліяніе на ходъ европейскаго просвѣщенія, давшіе новое направленіе европейской наукѣ и искусству, медленно развивавшіеся въ теченіе, среднихъ вѣковъ, но роскошно, пышно развернувшіеся въ идеалистическихъ системахъ конца восемнадцатаго и девятнадцатаго столѣтій. Маріано слѣдуетъ за Гегелемъ, считаетъ его величайшимъ міровымъ мыслителемъ, но обнаруживаетъ при этомъ очень глубокое, вѣрное пониманіе метафизической системы Канта, изъ которой вылилась вся новѣйшая философія, вылилась и проникла въ различныя области научнаго знанія, въ литературу, искусство, въ практическую пропаганду идеала свободы и справедливости.
   Но эта книжка итальянскаго ученаго требуетъ предварительнаго знакомства съ ученіемъ Будды, и потому мы приведемъ здѣсь его главнѣйшія теоремы, исходныя положенія и важнѣйшіе практическіе выводы.
   Молодой Готама ушелъ изъ-подъ родного крова на чужбину. Онъ былъ богатъ и знатенъ и проводилъ свои юношескіе годы въ дворцахъ, окруженныхъ всею роскошью, возможной на Востокѣ: тутъ были и тѣнистые сады сп. прудами и плавучими цвѣтниками, на которыхъ лотусы блестѣли солнечнымъ свѣтомъ, распространяя далеко благоуханіе, тутъ были загородные парки, куда отправлялись цѣлыми кавалькадами и гдѣ въ тѣни высокихъ, густолиственныхъ деревьевъ и тамариндъ царили покой и уединеніе. Онъ былъ женатъ. Но среди роскошныхъ палатъ, въ горячей атмосферѣ любви и преданности, его посѣтила мысль о подвигѣ, охватило неукротимое желаніе отречься отъ всѣхъ наслажденій ничтожнаго міра.
   
   Когда прошли назначенные дни,
   Свершилось то, что ожидалось міромъ,
   Свершилось удаленіе Владыки...
   Отчаянье въ сіяющемъ дворцѣ,
   Стенанія царя, печаль народа!..
   Но и освобожденіе для всѣхъ
   И появленье новаго закона,
   Назначеннаго цѣлый міръ спасти *)
   *) The Light of Asia, Edwin Arnold, Book. IV: (Русскій переводъ И. Юринскаго).
   But when the days were numbered, then befell
   The parting of our Lord -- wihch was to be --
   Wereby came wailing in the Golden Home,
   Woe to the King and sorrow o'er the land,
   But for all flesh deliverance, and that Law
   Which whoso hears -- the same shall make him free.
   
   Готама оставилъ свои домъ и ушелъ на чужбину. Семь лѣтъ онъ искалъ истины и не находилъ ее. Онъ довѣрилъ себя руководству двухъ духовныхъ учителей, бродилъ долгіе годы одинъ, въ самомъ строгомъ воздержаніи, въ лѣсахъ Урувеллы, терпѣливо ожидая, когда сойдетъ на него неземное просвѣщеніе. Онъ подавлялъ въ себѣ всѣ требованія природы, удерживалъ дыханіе, не принималъ пищи. Онъ измучилъ свое тѣло, но спасеніе все не приходило. Однажды ночью, сидя подъ деревомъ, онъ вдругъ постигъ истину, которая долго скрывалась отъ него въ туманѣ. Предъ нимъ раскрылись всѣ блужданія духовъ въ различныхъ формахъ жизни, источники, изъ которыхъ происходятъ всѣ несчастія міра, раскрылись тѣ пути, которые ведутъ къ уничтоженію всякихъ страданіи. Аскетъ Готама сдѣлался Буддой -- пробужденнымъ, просвѣщеннымъ, чистымъ, и эта ночь, проведенная имъ подъ "деревомъ познанія", на берегу рѣки Неранджары, считается священною ночью буддійскаго міра {Будда, его жизнь, ученіе и община, Г. Ольденберга, изданіе K. Т. Солдатенкова, переводъ П. Николаева, стр. 85.}... И вотъ Будда отправился въ Бенаресъ возвѣстить ученіе пяти монахамъ, съ которыми соперничалъ прежде въ воздержаніи и истязаніяхъ собственнаго тѣла. Существуютъ двѣ крайности, сказалъ онъ имъ, отъ которыхъ долженъ отказаться человѣкъ, ведущій духовную жизнь. Одна крайность -- это жизнь, преданная наслажденіямъ, похоти, жизнь низкая, ничтожная, другая крайность -- это жизнь въ мученіяхъ самоистязанія, жизнь тоже ничтожная, недостойная, мрачная. Совершенный далекъ отъ обѣихъ крайностей и признаетъ одинъ тотъ путь, который лежитъ посрединѣ между ними, путь ведущій къ покою, къ познанію, къ просвѣщенію, къ Нирванѣ. То, что составляетъ главный смыслъ буддійскаго ученія, заключаетъ въ себѣ четыре истины, знаніе которыхъ даетъ человѣку полное спасеніе: истину страданія, истину о происхожденіи страданія, истину объ уничтоженіи страданія, истину о пути къ уничтоженію страданія. Святая истина о страданіи такова: рожденіе есть страданіе, старость есть страданіе, болѣзнь есть страданіе, разлука съ милымъ есть страданіе -- все, что связываетъ человѣка съ землею, есть полное и безусловное страданіе. Святая истина о происхожденіи страданія такова: жажда бытія, наслажденій, жажда власти и творчества -- ведутъ отъ рожденія къ возрожденію, т. е. отъ одного страданія къ другому. Святая истина объ уничтоженіи страданія такова: необходимо уничтожить жажду жизни посредствомъ полнаго уничтоженія желаніи, посредствомъ отреченія отъ всего, что можетъ дать этимъ желаніямъ опору. Святая истина о пути къ уничтоженію страданія такова: путь, ведущій къ освобожденію, одинъ -- праведная вѣра, праведное слово, праведное дѣло, праведная жизнь, праведное самоуглубленіе {Ibidem, стр. 100: Проповѣдь въ Бенаресѣ и стр. 163: текстъ четырехъ истинъ.}.
   Приведя эти главные тезисы первой проповѣди Будды, Германъ Ольденборгъ, авторъ извѣстнаго изслѣдованія подъ названіемъ Будда, его жизнь, ученіе и община, говоритъ: "Эти положенія выражаютъ буддійскій пессимизмъ во всей его характеристической оригинальности и вмѣстѣ съ тѣмъ указываютъ на то, чѣмъ былъ въ дѣйствительности этотъ пессимизмъ". Передъ Буддою стоитъ постоянно образъ страдающаго міра и страдающаго человѣчества въ конкретной формѣ, съ убѣдительною, захватывающею реальностью всесильнаго горя. Это не просто тѣнь, не просто облако, которое бросаетъ на жизнь страданіе и смерть -- нѣтъ, это горе, неразлучное съ жизнью, это само горестное существованіе человѣка. "За полнымъ страданія настоящимъ лежитъ неизмѣримое, полное страданія прошлое и въ безконечной дали, открываемой охваченной ужасомъ фантазіей -- будущее, полное такихъ же страданій". Эти четыре истины составляютъ "главнѣйшее возвѣщеніе" Будды: онѣ повторяются и обсуждаются безчисленное количество разъ въ каноническихъ текстахъ и составляютъ основной камень буддійскаго ученія. Буддисты, говоритъ Ольденбергь, называютъ послѣднимъ, самымъ скрытымъ корнемъ мірового страданія -- незнаніе, и на вопросъ, какое незнаніе имѣетъ роковое для человѣка значеніе, они всегда отвѣчаютъ: незнаніе четырехъ священныхъ истинъ. Не знать страданія, не знать происхожденія страданія, не знать уничтоженія страданія и не знать пути къ уничтоженію страданія -- вотъ что называется незнаніемъ. Нѣмецкій критикъ настойчиво подчеркиваетъ эмпирическій характеръ этихъ первыхъ философскихъ соображеній буддизма. Источникъ всѣхъ человѣческихъ несчастій не какая-нибудь космическая или мистическая тайна, а простое незнаніе четырехъ истинъ, возвѣщенныхъ Буддою въ его первой бенаресской проповѣди, незнаніе, всецѣло принадлежащее къ области земныхъ обстоятельствъ и силъ. Когда древне-буддійская догматика слѣдуетъ за страдающимъ существомъ по длинному пути безчисленныхъ рожденій и возрожденій, она при этомъ не теряется въ тайнахъ какихъ бы то ни было первоначальныхъ, мистическихъ причинъ, а видитъ корень всякаго эмпирическаго существованія въ какомъ-нибудь всегда опредѣленномъ эмпирическомъ фактѣ. Я живу и страдаю только потому, что въ прежнее время жило существо, не обладавшее познаніемъ четырехъ великихъ истинъ, не съумѣвшее отречься отъ суетной перемѣнчивости собственныхъ ;еланій и потому необходимо породившее мое настоящее существованіе. Незнаніе обманываетъ насъ относительно земной жизни и разнуздываетъ воображеніе въ безплодномъ исканіи наслажденій и счастья. Бытіе есть страданіе безцѣльное, ненужное, въ которомъ не, замѣшана никакая метафизическая истина, въ которомъ всякій шагъ есть только простая ошибка невѣжества и непониманія, въ которомъ нѣтъ ни единаго проблеска высшаго духовнаго свѣта. Жизнь во всѣхъ ея формахъ и видахъ -- абсолютное зло, которое слѣдуетъ подавить въ себѣ окончательно, вырвавъ всѣ корни страстей, желаній и пустыхъ надеждъ. Человѣкъ, не просвѣтленный мудрымъ ученіемъ о страданіи, направляетъ всѣ чувства и мысли на преходящій, призрачный міръ конечнаго, и подобно тому, какъ горючій матеріалъ не позволяетъ потухнуть вспыхнувшему пламени, такъ эти чувства и мысли, направленныя на конечныя цѣли, крѣпко привязываютъ его къ жизни, не выпуская его изъ круговорота рожденія и старости, болѣзни и смерти. Истинный мудрецъ не стремится ни къ какому блаженству. Его самосознаніе, его духовная дѣятельность, всѣ его мысли направлены на прекращеніе всякихъ формъ жизни, на уничтоженіе зла и несчастій, на прекращеніе всего мірового процесса {Ольденбергъ, стр. 193.}.
   И то, что говорится въ буддійскомъ ученіи о призрачности міра физическаго, должно быть отнесено и ко всѣмъ явленіямъ внутренней, психической жизни человѣка. Не только природа, не только тѣлесная жизнь человѣка оторваны отъ Божества, но и вся психическая сфера подвержена закону уничтоженія и разрушенія. Буддизмъ отрицаетъ существованіе души въ томъ-же смыслѣ, въ какомъ онъ отрицаетъ существованіе матеріи: душа, какъ и тѣло, есть только процессъ перемежающихся, другъ друга смѣняющихъ явленій, рядъ воспріятій и представленій, рядъ познавательныхъ актовъ, въ которомъ нѣтъ ничего устойчиваго, постояннаго, неизмѣннаго. Ученіе о личности ложно и противорѣчитъ очевиднымъ фактамъ. Личность есть только сумма измѣняющихся формъ, личность, какъ что-то вѣчно пребывающее въ непрекращающемся процессѣ рожденія и уничтоженія, какъ неподвижный центръ, къ которому стягиваются всѣ разнообразныя проявленія человѣческой дѣятельности, къ которому тяготѣютъ всѣ ощущенія, чувства, всѣ понятія человѣка, не существуетъ. Въ одномъ изъ преданій, сохранившихся въ буддійской литературѣ, передается замѣчательный разговоръ греческаго царя Милинды съ буддійскимъ отшельникомъ Нагасеною.
   -- Какъ зовутъ тебя, достопочтенный, какъ твое имя? спросилъ его греческій царь.
   -- Я называюсь Нагасена -- отвѣчалъ святой. Но Нагасена это только имя, названіе, обозначеніе, выраженіе, простое слово -- субъекта-же такого здѣсь нѣтъ.
   И тогда Милинда сказалъ достопочтенному Нагасенѣ:
   -- Хорошо, пусть пятьсотъ грековъ и восемьдесятъ тысячъ монаховъ слушаютъ это. Нагасена говоритъ: субъекта здѣсь нѣтъ. Но если субъекта нѣтъ, то кто же даетъ вамъ платье и пищу, жилище и лекарство для больныхъ, кто живетъ добродѣтельно, кто идетъ по пути святости, кто достигаетъ Нирваны? Кто лжетъ? Кто пьетъ? Кто совершаетъ пять смертныхъ грѣховъ? Если бы кто-нибудь убилъ тебя, Нагасена, кто совершилъ-бы это убійство?
   Нагасена такъ отвѣчалъ царю:
   -- Ты, великій царь, привыкъ въ высшимъ удобствамъ княжеской жизни. Когда ты идешь въ полуденный часъ пѣшкомъ по раскаленной землѣ, по горячему песку, когда ты ступаешь на острые камни, твои ноги болятъ, твое тѣло утомляется, духъ твой раздражается. Пришелъ-ли ты пѣшкомъ, или пріѣхалъ на повозкѣ? Если ты пріѣхалъ на повозкѣ, то объясни мнѣ, что такое повозка? Ось не есть повозка, колесо не есть повозка, кузовъ или ярмо тоже не есть повозка. Нигдѣ я не нахожу повозки, нѣтъ никакой повозки, повозка есть простое слово. Пусть слышатъ это пятьсотъ грековъ и восемьдесятъ тысячъ монаховъ. Царь Милинда сказалъ: я пріѣхалъ на повозкѣ, а когда я просилъ его объяснить мнѣ повозку, онъ не могъ этого сдѣлать. Повозка есть только простое слово, имя. Точно также относительно моихъ волосъ, моей кожи и костей, относительно воспріятій, представленій, познанія употребляется имя, названіе, обозначеніе, выраженіе, слово: Нагасена, но субъекта, въ строгомъ смыслѣ этого слова, здѣсь нѣтъ {Ольденбергъ, стр. 201: Душа. Кн. 2. Отд. II.}.
   Субъекта нѣтъ, и то, что мы называемъ живымъ, одушевленнымъ существомъ, есть только нѣчто мимолетное, явленіе среди явленій, одинокая искра въ цѣломъ огненномъ морѣ, молнія, которая можетъ обратить въ пламя дома, деревья, но которая сама, все-таки, неизбѣжно и навсегда потухнетъ. Мелькаютъ различныя представленія, смѣняются настроенія, желанія и, какъ волны въ морѣ, чувства то встаютъ въ человѣкѣ высоко, увлекая къ дѣламъ любви и справедливости, то падаютъ низко, толкая къ поступкамъ подлымъ, къ обману, разврату, но божественной сущности во всѣхъ этихъ психическихъ явленіяхъ нѣтъ, но твердаго духовнаго начала въ процессѣ психическаго существованія не существуетъ. Нагасена говоритъ: субъекта, въ строгомъ смыслѣ этого слова, здѣсь нѣтъ. Въ этомъ пунктѣ, замѣчаетъ Ольденбергъ, буддійское мышленіе доходитъ до крайнихъ своихъ выводовъ. Ученіе о душѣ есть настоящій революціонный переворотъ, потрясшій главные принципы браманизма, философія Будды окончательно разрываетъ тѣ тончайшія нити, которыя связываютъ міръ конечный съ міромъ безконечнымъ, абсолютнымъ и тушитъ тотъ единственный свѣтъ -- свѣтъ сознанія, идей, разума, который ведетъ человѣка къ Божеству. Все ничтожно на этомъ свѣтѣ: ничтожна слѣпая сила чувственной матеріи, ничтоженъ и жалокъ весь нашъ внутренній составъ съ его обманчивыми формами воспріятія, съ его самолюбивыми ощущеніями и трепетною жаждою счастья, счастья, счастья...
   Ученіе о страданіи, о ничтожествѣ міра, о путяхъ избавленія и искупленія только первая половина буддійской философіи, за которою слѣдуетъ великое ученіе о вѣчномъ покоѣ, о Нирванѣ. Обыкновенно считаютъ центральною мыслью буддійской пессимистической философіи идею небытія. Міръ произошелъ изъ ничего и потому справедливость требуетъ, чтобы онъ самъ былъ обращенъ въ ничто. Бытіе, которое возникло изъ абсолютнаго ничтожества, лишено всякаго философскаго и нравственнаго смысла. Въ нѣсколько туманныхъ и нерѣшительныхъ словахъ Одьденбергъ отвергаетъ такой взглядъ на происхожденіе буддійскаго пессимизма. Ему кажется, что такое пониманіе буддизма представляетъ довольно странную ошибку. Всякій, говоритъ онъ, кого интересуютъ не метафизическія размышленія позднѣйшихъ вѣковъ, а то, что по преданію считается проповѣдью самого Будды и вѣрованіемъ его общины странствующихъ монаховъ, нигдѣ не найдетъ этой мысли о небытіи. Если буддисты, продолжаетъ онъ, взвѣсили и нашли слишкомъ легкимъ этотъ міръ, то не потому, что онъ есть обманчивое, кажущееся нѣчто, а только потому, что міръ этотъ есть страданіе и скрываетъ въ себѣ только страданіе. Это сбивчивое соображеніе. Если бы міръ, въ которомъ мы живемъ, не былъ ничтоженъ по самому своему существу, надъ нимъ не гремѣло-бы проклятіе Будды, онъ не былъ-бы сплошнымъ страданіемъ и о немъ не были-бы сказаны слѣдующія слова: "Весь міръ поглощенъ пламенемъ, весь міръ окруженъ дымомъ, весь міръ трепещетъ... Человѣкъ собираетъ цвѣты, умъ его жаждетъ наслажденій, а къ нему приближается смерть. Ты не найдешь на землѣ мѣста, гдѣ-бы не захватила тебя сила смерти -- не найдешь его ни въ воздушномъ пространствѣ, ни среди моря, ни въ горныхъ пещерахъ. Изъ радости происходятъ страданіе и страхъ, изъ любви родятся страданіе и страхъ. Кто живетъ безъ радости, у того нѣтъ страданія. Кто свободенъ отъ любви, для того нѣтъ страданія. Человѣка, который смотритъ на міръ, какъ на мыльный пузырь, какъ на призракъ, не увидитъ князь смерти" {Ibidem, стр. 170.}. Жизнь есть страданіе именно потому, что она перемѣнчива, призрачна, преходяща, именно потому, что она представляетъ собою вихрь явленій, цѣпляющихся другъ за друга, другъ друга смѣняющихъ съ механическою постепенностью и послѣдовательностью. Ученіе Будды не было-бы такъ трагично по содержанію, такъ возвышенно по своему философскому полету, такъ смѣло и вдохновенно по силѣ своего воззванія къ человѣческой гордости, по силѣ своего безпощаднаго и безусловнаго отрицанія, если бы въ глубинѣ ученія о страданіи не таилась мысль, что этотъ міръ, въ которомъ мы живемъ, ничтоженъ не только въ практическомъ смыслѣ, но и въ смыслѣ теоретическомъ, философскомъ, что онъ простои обманъ чувствъ, мучительный кошмаръ воображенія. Если бы хоть одна капля истины существовала въ этомъ мірѣ, онъ былъ-бы устойчивъ, тихъ, покоенъ и не былъ-бы подобенъ перемѣнчивой поверхности рѣки, которая зыблется по вѣтру, темнѣетъ отъ мимо пролетающихъ облаковъ, или радостно колыхается, преломляя въ себѣ жгучіе лучи полдневнаго яркаго солнца. Въ томъ то и дѣло, что въ этомъ мірѣ нѣтъ ничего постояннаго, что въ немъ все -- преходящее, все -- призракъ, обманъ, ничтожество, страданіе. Отсюда и ученіе о томъ, что слѣдуетъ искать смерти, избавленія ютъ всѣхъ ужасовъ земного и всяческаго вообще существованія. Вѣдь говоритъ же нѣмецкій критикъ: человѣкъ стоитъ безпомощно среди всесильнаго потока. Онъ не можетъ сдержать его волны, не можетъ властвовать надъ его теченіемъ. Но не будучи въ силахъ господствовать надъ міромъ, онъ можетъ только отвернуться отъ него: въ смерти -- искупленіе, свобода.
   И тамъ, гдѣ кончается ученіе о страданіи, о ничтожности жизни, начинается вторая важная половина буддійской философіи, ученіе о Нирванѣ, о вѣчномъ покоѣ. Будда говорилъ: "трудно людямъ понять законъ причинности, цѣпь причинъ и дѣйствій, но еще труднѣе понять успокоеніе всѣхъ формъ, угасаніе желанія, уничтоженіе житейскихъ требованій, конецъ, Нирвану". Эти слова, по вѣрному объясненію Ольденберга, раздѣляютъ весь кругъ буддійскаго мышленія на двѣ половины: съ одной стороны -- земной міръ, гдѣ господствуетъ законъ причинности, а съ другой -- Нирвана, царство, гдѣ законъ причинности не имѣетъ никакой власти, тишина вѣчнаго міра. Но соображенія Ольденберга какъ будто колеблются между истинно-философскимъ и, такъ сказать, нигилистическимъ взглядомъ на Нирвану. Онъ приводитъ извѣстныя слова Макса Мюллера, но оттѣняетъ ихъ нѣкоторыми очень осторожными, скептическими замѣчаніями. Была-ли бы религіей та религія, которая въ концѣ концовъ приводитъ къ небытію? Нѣтъ, она была-бы узкою, обманчивою тропинкою, идя по которой человѣкъ внезапно падаетъ въ пропасть небытія, падаетъ въ ту самую минуту, когда онъ думалъ достигнуть цѣли вѣчнаго существованія... Ольденбергъ не желаетъ слѣдовать за англійскимъ ученымъ въ этомъ трудномъ вопросѣ. "Въ мрачной, мечтательной жизни Индіи мысли и чувства появляются и развиваются совершенно иначе, чѣмъ въ здоровомъ воздухѣ Запада. Тамъ можетъ быть понятно многое изъ того, чего мы не понимаемъ, и, если мы доходимъ до такихъ пунктовъ, которые намъ представляются непонятными, намъ приходится оставлять ихъ непонятыми и ждать, что, можетъ быть, будущее принесетъ намъ разрѣшеніе загадки" {Ольденбергь, стр. 210: Святой, Я, Нирвана.}. Тотъ, кто отрицалъ существованіе личнаго я, былъ, конечно, не далеко отъ убѣжденія, что Нирвана есть полное уничтоженіе. Будда этого не говоритъ опредѣленно, ясно, но зачѣмъ обнаруживать предъ слабымъ человѣкомъ суровую истину, что награда за побѣду искупленія есть небытіе, когда можно скрыть ее отъ глазъ людей спасительною завѣсою? Задача человѣка -- искупленіе, отрѣшеніе отъ радостей и страданій міра, и развѣ эта задача будетъ лучше разрѣшена, если вынудить у него сознаніе, что кромѣ конечнаго ничего не существуетъ? Буддійское ученіе требовало отъ вѣрующихъ, чтобы они не задавались вопросомъ о томъ, что такое въ дѣйствительности Нирвана и само на эту тему не постановило никакого ни положительнаго, ни отрицательнаго догмата. Однако, даже при самомъ искреннемъ желаніи слѣдовать наставленіямъ Будды, ученики его не могли не придумывать какихъ-нибудь отвѣтовъ на эти, мучительные для всякаго религіознаго сознанія, вопросы. Отвѣты эти существовали, "какъ настроеніе, какъ легкое дыханіе", не выражаясь въ словахъ, но обнаруживаясь въ неосторожныхъ умозаключеніяхъ и выводахъ. Умы рѣшительные не боялись идти впередъ по пути, который они считали путемъ истины и святости... А между тѣмъ, въ рукахъ Ольденберга имѣлись нѣкоторые тексты буддійскаго ученія, разрушающіе, какъ мы думаемъ, окончательно нигилистическій взглядъ на Нирвану, и въ одномъ изъ этихъ текстовъ разсказывается слѣдующее. Однажды царь Козалы, Пазенади, встрѣтилъ на дорогѣ, между двумя своими столицами, знаменитую по своей мудрости ученицу Будды, монахиню Кхему.
   Царь поклонился ей почтительно и сталъ разспрашивать ее о священномъ ученіи Будды.
   -- Существуетъ-ли, достопочтенная, Совершенный послѣ смерти?
   -- Возвышенный не открылъ, великій царь, чтобы Совершенный существовалъ послѣ смерти.
   -- Стало быть, Совершенный не существуетъ послѣ смерти, достопочтенная?
   -- И этого, великій царь, не открылъ Возвышенный, чтобы совершенный не существовалъ послѣ смерти.
   Царь удивился.
   -- Что за причина, что за основаніе, ради котораго Возвышенный этого не открылъ?
   -- Позволь мнѣ, великій царь, спросить тебя самого, и отвѣчай мнѣ то, что покажется тебѣ справедливымъ. Есть-ли у тебя счетчикъ, казначей, или кассиръ, который могъ-бы сосчитать песокъ Ганга, который могъ-бы сказать: здѣсь столько-то сотенъ, тысячъ или сотенъ тысячъ песчинокъ?
   -- Такого счетчика у меня нѣтъ.
   -- Есть-ли у тебя счетчикъ, казначеи или кассиръ, который могъ-бы нымѣрить воду въ великомъ океанѣ, который могъ-бы сказать: въ немъ столько-то ведеръ воды?
   -- Такого счетчика у меня нѣтъ, достопочтенная.
   -- А почему нѣтъ? Великій океанъ глубокъ, бездоненъ, неизмѣримъ. Точно также невозможно опредѣлить сущность Совершеннаго. Сущность его не можетъ быть исчисляема числами тѣлеснаго міра: она глубока, бездонна, неизмѣрима, какъ великій океанъ...
   Ничѣмъ нельзя опредѣлить Нирваны: нѣтъ словъ, которыми можно говорить о ней, у рѣчи не хватаетъ выраженій для того, чтобы изобразить ее. Нирвана необъяснима. Тотъ, кто примѣняетъ къ ней эмпирическія опредѣленія, пригодныя только для міра конечнаго и условнаго, похожъ на человѣка, который вздумалъ-бы сосчитывать песокъ въ Гангѣ или капли въ морѣ. Вотъ что есть Нирвана. Нирвана то, чему нѣтъ названія, имени, опредѣляющаго термина -- она выше нашихъ представленій, шире всѣхъ понятій и идей. Если условлено называть бытіемъ то, что мы видимъ глазами, ощупываемъ руками, слышимъ ухомъ, или вообще воспринимаемъ какимъ-нибудь органомъ чувства, то Нирвана не есть бытіе. Она не обладаетъ ни однимъ изъ признаковъ чувственнаго міра и, по сравненію съ предметами, которые доступны нашему познанію, есть ничто.
   Это величайшая идея, подымающая буддійское ученіе выше всѣхъ другихъ ученій древности. Тутъ откинуты всѣ иллюзіи, отброшены всѣ оптимистическія краски, отвергнуты всѣ поэтическіе образы, въ которыхъ когда-либо рисовалась человѣку сущность вещей. Природа предстала предъ Буддою въ своемъ самомъ роскошномъ нарядѣ, въ уборѣ самыхъ пышныхъ цвѣтовъ, какъ-бы завернувшись въ яркій покровъ свѣта, воздуха, красокъ, а онъ смѣло отвернулся отъ нея. Мишура, страданіе, великолѣпные мыльные пузыри... Нирвана -- выше всего на свѣтѣ, потому что она иная по существу. Придумайте какое хотите слово, пустите въ ходъ всѣ богатства языка, краснорѣчія, самой пылкой фантазіи, и вы все-таки не выразите ничего вѣрнаго о томъ, что скрыто за гранью природы. Одно только можно сказать: Нирвана. Святотатственно думать, что въ человѣкѣ есть хоть одна черта, которую слѣдуетъ перенести на Божество:- оно выше всего, и вся наша добродѣтель, предъ строгимъ судомъ Нирваны, только жалкая, пустая игра въ самолюбіе. Кто смѣетъ сравнивать себя съ тѣмъ, что абсолютно, въ томъ нѣтъ никакого нравственнаго смиренія, въ томъ разумъ смѣшонъ своимъ горделивымъ притязаніемъ. Философія никогда не восходила еще на такую безстрашную высоту, никогда не доходила еще до.такого трагическаго паѳоса. Въ ученіи о Нирванѣ любовь къ Богу достигаетъ такого выраженія, которому, по силѣ скрытаго въ немъ чувства, по безконечности самоотреченія, по ширинѣ отрицанія, обращеннаго на себя и на другихъ, нѣтъ ничего равнаго ни въ старыхъ, ни въ новыхъ метафизическихъ системахъ Европы. Нирвана не то, что мы называемъ бытіемъ, и только потому мы можемъ сказать, что она -- небытіе.
   Сохранился текстъ, въ которомъ этотъ взглядъ на Нирвану признанъ единственно вѣрнымъ. Въ немъ говорится: "нѣкоторый монахъ по имени Ямака высказывалъ слѣдующее еретическое мнѣніе. Я понимаю, говорилъ онъ, возвѣщенное Совершеннымъ такимъ образомъ, что монахъ, освободившись отъ грѣховъ, когда распадается его тѣло, подлежитъ уничтоженію, что онъ исчезаетъ, что онъ не существуетъ послѣ смерти". Это мнѣніе еретическое. Настоящій, вѣрный ученикъ Будды долженъ думать такъ: Нирвана есть прибѣжище, гдѣ нѣтъ ни земли, ни воды, ни свѣта, гдѣ нѣтъ ни безконечности пространства, ни безконечности разума, гдѣ нѣтъ ни этого міра, ни другого міра, ни солнца, ни луны. Нирвана существуетъ безъ основы, безъ развитія, безъ опоры.
   Таковы главные моменты буддійскаго ученія: ученіе о мірѣ страданіи, ученіе о душѣ, ученіе о Нирванѣ. Отъ вѣка существуетъ круговоротъ фактовъ, процессъ явленій, надъ которымъ господствуетъ естественный законъ причинности съ абсолютною, нигдѣ не нарушимою силою, не опираясь ни на какую мистическую основу. Существуетъ міръ событій, движенія, перемѣнъ, въ которомъ нѣтъ ничего постояннаго, ни единаго проблеска истиннаго, никогда не потухающаго свѣта. Мы живемъ въ этомъ круговоротѣ фактовъ, въ этомъ мірѣ обмана и страданій. Когда мы видимъ предъ собою великолѣпную картину миража, мы говоримъ: эта картина есть только отраженіе дѣйствительныхъ предметовъ, скрытыхъ за горизонтомъ нашего зрѣнія. Когда мы видимъ въ зеркалѣ какіе-нибудь предметы, движущихся людей, мы говоримъ: это только отраженіе предметовъ и людей, сами предметы и люди внѣ зеркала. Такова идеалистическая точка зрѣнія на міръ. Вся природа есть только одинъ огромный символъ Божества, существующій не самъ по себѣ, раздѣльно отъ безусловной, мистической причины, а именно въ связи съ ней, какъ нѣкоторая зыбь на поверхности безконечнаго океана. Для буддійскаго ученія міръ не есть миражъ, свѣтовое отраженіе истинной жизни, а безусловный обманъ, процессъ явленій, ни къ чему не прикрѣпленныхъ и развивающихся одно изъ другого съ фатальною послѣдовательностью, по желѣзному, механическому закону причинъ и дѣйствій. Вырвите изъ живаго организма какія-нибудь части тѣла -- глазъ, руку, ногу, и эти части умрутъ навсегда. Онѣ не перестанутъ участвовать въ общемъ міровомъ процессѣ развитія матеріи, но, какъ части живаго организма, какъ орудія исполненія сознательныхъ цѣлей, онѣ уже не будутъ существовать: онѣ стали мертвыми. Вся природа мертва, -- по буквѣ и духу буддійскаго ученія. Въ ней нѣтъ ни единаго живаго клочка пространства, ни единой свѣтящейся точки, которая давала-бы ощущеніе свободы. Она сплошное горе, одинъ мучительный кошмаръ смерти. Когда Готама просвѣтился подъ деревомъ познанія, онъ ушелъ въ Бенаресъ возвѣстить великое ученіе о четырехъ истинахъ страданія...
   Ученіе о душѣ не менѣе безотрадно: она тоже измѣнчива, какъ природа, она тоже ничѣмъ не связана съ мистическою причиною міра, она тоже рядъ ошибокъ и обмановъ. Въ душѣ нѣтъ ни одного понятія, въ которомъ горѣлъ-бы лучъ истины, ни одного слова, которое выражало-бы безконечную сущность Божества. Нагасена сказалъ: субъекта, въ строгомъ смыслѣ слова, здѣсь нѣтъ.
   Ученіе о Нирванѣ...
   Буддійская философія выдержана во всѣхъ своихъ положеніяхъ, духъ отреченія отъ всего земнаго ради Нирваны господствуетъ въ каждой строкѣ буддійскихъ текстовъ. Нѣтъ такой капли воды въ морѣ, которая не была-бы проникнута вкусомъ соли, нѣтъ такого тезиса, такого отрывочнаго оборота мысли въ буддійскомъ ученіи, которые не были-бы проникнуты идеей отреченія. Три момента буддійской философіи сливаются въ одно стройное логическое цѣлое, въ которомъ всѣ практическія положенія прямо вытекаютъ изъ общихъ теоретическихъ соображеній, изъ опредѣленнаго метафизическаго взгляда на природу, на душу, на Нирвану.
   И вотъ, кто проникся насквозь ученіемъ Будды до такой степени, что сталъ примѣнять его къ жизни, кто разъ навсегда рѣшился сойти съ обманчиваго пути міра, кто отрекся отъ всѣхъ земныхъ благъ и надеждъ, тотъ сталъ святымъ. Отреченіе, спокойствіе, замиреніе страстей -- таковъ идеалъ буддійской святости. Пусть разрушится то, что ничтожно -- матерія, пусть потухнетъ то, что сверкаетъ и блещетъ случайно -- душа, пусть настанетъ Нирвана. Святость и отреченіе -- одно и тоже. Самоуглубленіе -- вотъ величайшее дѣло для человѣка. Въ самоуглубленіи взоръ отвращается отъ внѣшняго міра и останавливается на идеѣ Нирваны. Когда дождевые потоки наполняютъ всѣ воздушные пути, тогда монахъ, одинъ, вдали отъ свѣта, въ скрытой горной пещерѣ, предается великому труду самоуглубленія и нѣтъ для него высшей радости. Когда огненные лучи солнца весело бѣгутъ съ высоты небесъ на землю, въ роскошный лѣтній день, монахъ сидитъ на берегу рѣки, украшенномъ цвѣтами, предаваясь великому труду самоуглубленія -- и нѣтъ для него высшей радости.
   Въ ученіи о святости напряглись всѣ силы буддійской философіи. Это послѣдній сильный и громкій аккордъ похороннаго марша -- гдѣ-то въ отдаленіи отъ переполненныхъ народомъ улицъ, отъ нашей пошлой, презрѣнной, житейской суеты.
   Въ книгѣ Ольденберга главные принципы буддійскаго ученія изложены съ большими достоинствами, хотя, какъ мы видѣли, нѣкоторые взгляды автора отмѣчены неувѣренностью, не разработаны до конца, не соединены вмѣстѣ въ одно продуманное и законченное философское суж- деніе. Авторъ не избѣгъ противорѣчій, которыя, при внимательномъ изученіи, бросаются въ глаза и ослабляютъ довѣріе къ его собственнымъ, личнымъ философскимъ взглядамъ. Онъ не съумѣлъ поставить впереди всего, выдвинуть на первый планъ ту важнѣйшую метафизическую ошибку, которая мертвитъ все ученіе буддизма -- отрѣзанность другъ отъ друга двухъ міровъ, уничтоженіе мистическаго начала въ изображеніи человѣческой жизни. Ольденбергъ знаетъ эту роковую ошибку буддійской философіи, говоритъ о ней множество разъ въ отдѣльныхъ мѣстахъ своего интереснаго изслѣдованія, но не дѣлаетъ ее пунктомъ отправленія для всей своей критики. И оттого его выраженія и замѣчанія отрывочны, не врѣзываются въ память и не привлекаютъ вниманія читателя къ самымъ главнымъ, типическимъ чертамъ буддійской философіи. И оттого въ сочиненіи его мы встрѣчаемся нерѣдко съ чисто эмпирическими объясненіями и толкованіями и притомъ въ такихъ мѣстахъ и такихъ вопросахъ, которые требуютъ истолкованія строго философскаго, научнаго, принципіальнаго.
   Мы остановимся только на одномъ примѣрѣ.
   Говоря на 170 стр. о нѣкоторыхъ основныхъ положеніяхъ буддійскаго ученія, Ольденбергъ спрашиваетъ: "Одна-ли діалектика заставила буддистовъ смотрѣть на міръ, какъ на полную мученій пустыню?" Онъ думаетъ, что не одна діалектика, ибо тамъ, гдѣ народный духъ не съумѣлъ пріобрѣсти себѣ "твердой почвы въ прочной и ясной реальности историческаго труда", гдѣ не существуетъ никакого противовѣса "для чрезмѣрнаго развитія метафизической мысли", тамъ метафизика "со своими дѣйствительными или мнимыми выводами имѣетъ, конечно, громадное вліяніе на рѣшеніе вопроса: стоитъ-ли эта жизнь того, чтобы жить?" Но гдѣ народный духъ съумѣлъ пріобрѣсти твердую почву "въ прочной и ясной реальности историческаго труда", тамъ, гдѣ существуетъ "противовѣсъ для чрезмѣрнаго развитія метафизической мысли", тамъ рѣшеніе вопроса о томъ, стоитъ-ли жить, ставится въ зависимость отъ реальныхъ историческихъ силъ и обстоятельствъ, а не отъ одной только метафизики. "Индусъ коснулся только поверхности той жизни, которая задаетъ дѣйствующему, борющемуся народу тысячи задачъ и обѣщаетъ ему за то тысячу благъ -- и съ утомленіемъ отвернулся отъ нея". Лучшій коментарій къ буддійскому ученію о страданіи записанъ неизгладимыми чертами во всей страдальческой исторіи индусскаго народа...
   Поставить характеръ буддійской религіи въ зависимость отъ внѣшнихъ условій исторической жизни -- это мысль несчастная. Историческая судьба индусскаго народа была произведеніемъ его религіи, его философіи, а не наоборотъ. Ученіе Христа могло-бы возникнуть подъ палящимъ небомъ Индіи, и оно не потеряло-бы отъ этого въ своемъ великомъ историческомъ значеніи. Въ самомъ буддизмѣ, въ его ученіи о мірѣ и о душѣ, заключается та ужасная сила, которая должна была породить эту страдальческую исторію индусскаго народа. Въ самомъ христіанскомъ ученіи, въ его взглядѣ на жизнь и на человѣка, заключается та живоносная сила, тотъ свѣтъ, которые должны были разлиться по всему міру и дать совершенно новое, возвышенное направленіе политической и умственной исторіи европейскихъ народовъ. Религія рождается съ народомъ, религіей начинаются первые шаги людей по пути гражданственности, соціальной культуры. Волна катится туда, куда толкаетъ ее движеніе воздуха. Теченіе исторіи направляется туда, куда брошенъ свѣтъ первой религіозной мысли.
   Но одно замѣчаніе въ книгѣ Ольденберга заключаетъ въ себѣ драгоцѣнную истину. Ученіе, говоритъ онъ, для котораго за преходящимъ бытіемъ открывается будущее вѣчное совершенство, не можетъ "считать царство вѣчности начинающимся только тамъ, гдѣ кончается міръ скоропреходящаго". Это ученіе, чтобы быть логически неопровержимымъ, должно допустить, что въ самомъ царствѣ скоропреходящаго есть элементъ, "который носитъ въ себѣ зародышъ вѣчнаго бытія".
   Это лучшее замѣчаніе въ разбираемой книгѣ, на которомъ автору слѣдовало-бы воздвигнуть всю критику буддизма,
   

III.

   Теперь обратимся къ книжкѣ итальянскаго, профессора.
   Послѣ коротенькаго предисловія и двухъ небольшихъ главокъ подъ названіемъ "Современные апостолы Будды" (Gli apostoli odierni del Budda) и "Браманизмъ и Буддизмъ" (Bramanismo е Buddismo), Маріано сразу приступаетъ къ опредѣленію Нирваны. Въ немъ нѣтъ колебаній Ольденберга, и потому онъ очерчиваетъ свои сужденія рѣзкими, яркими штрихами. Обыкновенно принято говорить, пишетъ Маріано, что "основу всѣхъ основъ" буддизма составляетъ вѣра въ ничто, мысль, что истинная сущность міра есть абсолютное небытіе. На безконечно разнообразные лады говорится о томъ, что жизнь есть страданіе, что вся буддійская философія исчерпывается четырьмя извѣстными теоремами о суетности міра и ученіемъ о небытіи. Но если это такъ, то можно ли, спрашивается, сказать, что Будда сдѣлалъ изъ небытія Божество, что онъ основалъ атеистическую и нигилистическую религію? Тексты не даютъ опредѣленнаго отвѣта. Они говорятъ, что человѣкъ долженъ отрѣшиться отъ всего конечнаго, что Нирвана должна быть цѣлью всѣхъ стремленіи, всѣхъ надеждъ и желаніи, но что такое само безконечное начало, сама Нирвана, они не говорятъ. "О совершенномъ человѣкѣ послѣ смерти нельзя сказать ни что онъ существуетъ, ни что онъ не существуетъ" -- вотъ что мы читаемъ въ священныхъ книгахъ буддійскаго ученія. Болѣе отчетливыхъ объясненій мы въ нихъ не находимъ. Однако, разсуждаетъ Маріано, въ вопросѣ о сущности Нирваны нельзя упускать слѣдующаго важнаго обстоятельства, которое бросаетъ свѣтъ на всю поставленную задачу и даетъ возможность разсѣять нѣкоторыя существующія по этому вопросу сомнѣнія съ достаточною увѣренностью: Будда основалъ религію. Если буддизмъ есть религія, то можно ли, не впадая въ крупнѣйшее заблужденіе, сказать, что ученіе Будды есть чистый нигилизмъ или религіозный атеизмъ? Атеизмъ и религія -- это термины, которые абсолютно исключаютъ другъ друга, и говорить объ атеистической религіи -- значитъ говорить объ абсурдѣ, безсмыслицѣ, о квадратномъ кругѣ {Buddismo е Cristicinesimo, 2-а. edizione accresciuta, Napoli 1892. Стр. 41: Ateismo е religione sono termini che si escludono ossolntamente, e parlaie di una religione atea è semplicetamente un assurdo, un non senso, come chi dicesse un cerchio quadrato.}. На почвѣ нигилизма и безусловнаго скептицизма не можетъ держаться не только никакая религія, но и никакая философія. Маріано повторяетъ мысль Макса Мюллера, прекрасно развитую въ его замѣчательномъ сочиненіи подъ названіемъ Lectures on the origin and growth of Religion: существо всякой религіи заключается въ установленіи опредѣленной связи между конечнымъ и безконечнымъ, между человѣкомъ и Божествомъ. Міръ держится верховною, мистическою силою, безъ которой онъ долженъ былъ бы распасться, разбиться, разсѣяться навсегда. Конечно, Нирвана имѣетъ огромное этическое значеніе, конечно въ буддизмѣ нѣтъ такого метафизическаго положенія, которое не коренилось бы въ интересѣ практическомъ, моральномъ, но изъ этого вовсе не слѣдуетъ, что Нирвана -- сама но себѣ, какъ понятіе, какъ философская идея, есть отрицаніе мистическаго начала, что метафизическія положенія въ ученіи Будды имѣютъ характеръ исключительно отрицательный. Буддизмъ есть религія и потому понятіе Нирваны должно получить совершенно другое истолкованіе. Говоря логически, строго придерживаясь смысла произносимыхъ словъ, мы должны сказать, что небытіе не есть пустота, чистое и абсолютное ничто: абсолютное ничто непонятно, не можетъ быть предметомъ человѣческихъ сужденій. Мыслить, разсуждать значитъ непремѣнно устанавливать что-нибудь положительное, объективное, и въ самомъ крайнемъ отрицаніи мы всегда найдемъ самое крайнее утвержденіе. Мысль не можетъ отрицать сама себя, и какъ-бы ни былъ глубокъ ея анализъ, какъ бы далеко ни простиралось ея сомнѣніе, какъ-бы сокрушительно ни была ея критическая работа, она не можетъ отвергнуть сама себя. Вотъ почему нельзя сказать, что Нирвана есть отрицаніе всякаго бытія: такое отрицаніе было-бы абсурдомъ само по себѣ и, во всякомъ случаѣ, не могло-бы дать матеріала для возведенія такой философской системы, какова система Будды -- системы грандіозной, облитой яркимъ свѣтомъ фантазіи, проникнутой истиннымъ увлеченіемъ, безграничною любовью къ истинѣ. Вникая въ глубь предмета, говоритъ Маріано, нельзя не придти къ убѣжденію, что небытіе, о которомъ говорится въ книгахъ буддійскаго закона, не относится вовсе къ тому, что абсолютно, къ тому, что сосредоточено само въ себѣ и ни отъ чего не зависитъ. Нирвана, небытіе суть понятія, обращенныя къ призракамъ міра, къ явленіямъ природы и человѣческой жизни. Нирвана есть отрицаніе всякаго чувственнаго, феноменальнаго міра, но не міра вѣчнаго, мистическаго. Нирвана есть ничто только по отношенію къ человѣку и природѣ: è il non-essere del mondo... {Ibidem 49.}.
   Открытымъ и совершенно неразрѣшеннымъ остается въ буддійской философіи только слѣдующій вопросъ: какимъ образомъ этотъ познаваемый нами міръ, если ему не свойственно никакое высшее начало, не присуща ни одна черта свободы и правды, можетъ существовать даже въ томъ несовершенномъ видѣ, въ какомъ онъ существуетъ?.. Откуда, если всѣ наши представленія и понятія ложны, къ намъ взялась самая идея Нирваны -- чего-то непреходящаго, вѣчнаго, самая идея Божества -- абсолютно свободнаго, чистаго, дающаго полное искупленіе отъ тяжелыхъ и безплодныхъ страданій міра? Откуда къ человѣку, рожденному и живущему во тьмѣ, идея свѣта? Откуда къ человѣку, воспитанному въ атмосферѣ, кишащей преступленіями, не видавшему никогда ни одного подвига любви, милосердія, самая мысль о справедливости, о благѣ, о служеніи человѣчеству? На эти вопросы буддизмъ не даетъ и не можетъ дать никакого отвѣта. И оттого его ученіе безжизненно по своей природѣ. Оно умерщвляетъ порокъ, но не возбуждаетъ героическаго духа, оно развѣнчиваетъ ложь, обманъ, мужественно срываетъ маску съ эгоизма, но не обнаруживаетъ того, что есть въ мірѣ истиннаго, свѣтлаго, ведущаго къ добру, открывающаго путь къ свободѣ и справедливости. Буддизмъ подавляетъ страсти низкія, аффекты животные, но не зажигаетъ страстей высокихъ, аффектовъ подвижническихъ:, въ немъ затерянъ путь къ Божеству, засыпаны обломками безпощаднаго разрушенія тѣ положительныя начала, которыя даютъ исходъ врображенію, открываютъ перспективу новаго и плодотворнаго творчества.
   Путь христіанской философіи совершенно иной. И метафизическія и психологическія понятія въ ней развиваются на другихъ основаніяхъ и въ другомъ направленіи. Если Нирвана есть коренная идея буддійскаго ученія, если полная отрѣзанность другъ отъ друга двухъ міровъ, міра явленіи и міра вѣчности, составляетъ важнѣйшую догму буддійской философіи, то идея Божества, присущаго всему чувственному міру, идея воплощенія абсолютнаго духовнаго начала въ перемѣнчивыхъ формахъ

ЛИТЕРАТУРНЫЯ ЗАМѢТКИ.

Біографія и общая характеристика Писарева *).

   *) Исторія новѣйшей русской литературы, А. М. Скабичевскаго, Спб. 1891 Главы шестая и седьмая.-- Сочиненія А. Скабичевскаго, Спб. 1890. Томъ I. Дмитр 10;й Ивановичъ Писаревъ,-- "С.-Петербургскія Вѣдомости", 1868. NoNo 193, 194. Воспоминанія о Дмитріѣ Ивановичѣ Писаревѣ (1857--1861). П. Полевого.-- Тамъ-же No 197. Недѣльные очерки и картинки (Нѣчто о г. Благосвѣтловѣ) Незнакомца (А. С. Суворина).-- Біографическая библіотека Ф. Павленкова. Д. И. Писаревъ, его жизнь и литературная дѣятельность. Е. Соловьева, Спб. 1893.-- Сочиненія H. В. Шелгунова, томъ второй. Спб. 1891. Изъ прошлаго и настоящаго, главы XVIII и XIX.-- "Дѣло", 1868 г. Августъ, Съ Невскаго берега (Похороны Д. И. Писарева).-- "Отечественныя Записки". 1868, Іюль. Некрологъ. Д. И. Писаревъ. H. К.-- "Русское Обозрѣніе" 1893 г. Январь: Письма покойнаго Д. И. Писарева, писанныя имъ къ разнымъ лицамъ изъ подъ ареста. Предисловіе А. Д. Данилова. Письмо Д. И. Писарева къ Р. А. Г. Письмо къ дѣвушкѣ, никогда авторомъ его не видѣнной. Февраль: Второе письмо Д. И. Писарева къ той-же дѣвушкѣ. Мартъ: Письмо къ Г. Е. Благосвѣтлову. Іюнь: Письмо къ Благосвѣтлову. Августъ: Письмо къ Благосвѣтлову.-- Октябрь Письмо къ Благосвѣтлову.

Дѣтскіе годы.-- Первая любовь.-- Университетская жизнь, студенческій кружокъ, Трескинъ.-- Движенія въ университетѣ, женскій вопросъ, разборъ "Обломова" въ "Разсвѣтѣ".-- Первыя статьи Писарева въ "Русскомъ Словѣ".-- Психическое разстройство, окончаніе университета,-- Заключеніе романа и скандалъ на вокзалѣ Николаевской желѣзной дороги.-- Крѣпость.-- Труды, письма, новый романъ въ письмахъ и новая неудача.-- Освобожденіе.-- Послѣдняя любовь, ссора съ Благосвѣтловымъ, сотрудничество въ "Отечественныхъ Запискахъ".-- Смерть.-- Заключеніе.

  

Статья I.

I.

   Своеобразная, совершенно законченная фигура рисуется предъ нами при изученіи немногочисленныхъ біографическихъ документовъ, относящихся къ жизни рано угасшаго литературнаго таланта, начавшаго свою умственную карьеру среди шума и грохота журнальной борьбы, въ бурную эпоху шестидесятыхъ годовъ. Это былъ человѣкъ, который своей внѣшностью и физическимъ темпераментомъ мало походилъ на страстныхъ борцовъ, придававшихъ опредѣленный колоритъ современной ему журналистикѣ. Обычное впечатлѣніе, производимое на публику его статьями, совершенно не совпадало съ тѣмъ ощущеніемъ, которое онъ возбуждалъ при личныхъ встрѣчахъ. Казалось, что неумолимый разрушитель эстетики, съ злымъ сарказмомъ и поразительнымъ упорствомъ издѣвавшійся даже надъ Пушкинымъ, безпощадный и прямолинейный врагъ всякихъ житейскихъ кодексовъ, долженъ быть существомъ грубымъ, антиэстетическимъ, отрицающимъ на практикѣ все, что могло казаться излишнимъ съ точки зрѣнія убѣжденнаго реалиста того времени. Люди, не знавшіе Писарева въ лицо, руководимые ходячею легендою, должны были удивляться, увидѣвъ этого характернаго представителя извѣстнаго умственнаго движенія. Онъ былъ совсѣмъ не таковъ, какимъ его ожидали встрѣтить. Изящный, предупредительный, гладко причесанный и щеголевато одѣтый, охотно прибѣгающій въ разговорахъ къ французскому языку, сдержанный, хотя и самоувѣренный въ обращеніи, онъ могъ служить образцомъ изысканно воспитаннаго молодого человѣка изъ состоятельной дворянской семьи. Въ общемъ его нельзя было назвать красивымъ. Только большой, открытый и чистый лобъ и слегка выпуклые, темно-каріе глаза подъ правильно очерченными бровями были красивы, отражали твердый, ясный и свободно стремительный умъ. Въ остальныхъ частяхъ его лица было что-то дисгармоническое: длинный, слегка выдающійся подбородокъ, изъ подъ котораго торчала впередъ негустая бѣлокурая борода, жидкіе, высоко ростущіе усы, оставляющіе открытымъ край длинной верхней губы, яркій, нѣсколько вульгарный, кирпичнаго цвѣта румянецъ, какъ-бы застывшій на щекахъ -- все это производило несовсѣмъ пріятное впечатлѣніе. Этому различію между верхней и нижней частью его лица отвѣчало явное несоотвѣтствіе между его блестящимъ, смѣлымъ умомъ и медлительнымъ, флегматичнымъ темпераментомъ, который не давалъ ему сразу развернуться и обнаружить себя въ одномъ патетическомъ моментѣ, въ одной страстной, поэтической вспышкѣ, который сообщалъ его діалектикѣ плавный, напряженный, рѣзкій, но холодный и нѣсколько резонерскій характеръ. Это былъ опасный спорщикъ -- безъ увлеченій въ сторону, безъ скачковъ, безъ игры какими-бы то ни было психологическими эфектами, это былъ никогда не затрудняющійся, не ищущій словъ ораторъ, всегда имѣющій въ запасѣ закругленныя, безупречно литературныя выраженія, поражающій въ живой рѣчи тѣмъ-же, чѣмъ онъ изумлялъ всѣхъ, видѣвшихъ его рукописи: способностью излагать свои мысли прямо набѣло, безъ единой поправки и перестановки, одинаково твердымъ и безтрепетнымъ стилемъ и ровнымъ, четкимъ почеркомъ. Эти характерныя черты Писарева остались неизгладимыми въ воспоминаніи людей, приходившихъ съ нимъ въ соприкосновеніе при жизни. Компетентный цѣнитель краснорѣчія, блестящій, ядовитый ораторъ изъ корпораціи петербургскихъ адвокатовъ, другъ и товарищъ Писарева, В. И. Жуковскій, передававшій намъ въ личной бесѣдѣ свои живыя воспоминанія о немъ, не стертыя потокомъ времени, съ сочувственнымъ удивленіемъ говорилъ о необычайной плавности и стройности устной полемической діалектики Писарева: рѣчь его лилась безпрепятственно свободно, неутомимо, одинаково сильно и свѣтло въ каждомъ періодѣ. Старый типографъ В. Ѳ. Демаковъ, которому приходилось въ молодости въ качествѣ наборщика имѣть дѣло съ рукописями Писарева, съ восторженнымъ хохотомъ описывалъ намъ великолѣпныя достоинства этихъ чистыхъ, каллиграфически безупречныхъ оригиналовъ безъ единой помарки. Всѣ, видѣнные имъ, безчисленные, разнообразные писательскіе почерки слились въ его воображеніи во что то расплывчатое, неприглядное, мучительно нестерпимое для глазъ наборщиковъ, но почеркъ Писарева, эти чистыя страницы съ ровными строками и отчетливо выписанными буквами стоятъ въ его воображеніи со всею свѣжестью утѣшительныхъ отдохновеній. Иногда, разсказывалъ намъ типографъ, Писареву приходилось докончить статью въ типографіи, и необычная, шумная обстановка нисколько не мѣшала ему излагать свои мысли съ тою-же легкостью, непринужденностью и отчетливостью. Такимъ-же невозмутимо аккуратнымъ, слегка медлительнымъ былъ онъ всегда, съ молодыхъ лѣтъ до послѣднихъ дней своей короткой жизни. Даже во времена своего студенчества, въ демократической обстановкѣ товарищескаго общежитія, онъ не измѣнялъ ни въ чемъ своимъ корректнымъ привычкамъ благовоспитаннаго и склоннаго къ внѣшнему изяществу юноши. Къ утреннему чаю онъ выходилъ послѣднимъ. Въ то время, какъ товарищи безцеремонно сходились у самовара, безъ всякаго помышленія о своихъ костюмахъ, Писаревъ, равнодушно внимая ихъ призывамъ и понуканіямъ, сидѣлъ предъ зеркаломъ, приводя въ изысканнѣйшій порядокъ свои изжелта-бѣлокурые волосы, подчищая и подпиливая слегка отпущенные ногти.
   -- Дмитрій Ивановичъ, чай остылъ!-- кричалъ кто нибудь изъ товарищей. А Дмитрій Ивановичъ тщательно снималъ послѣднія пылинки со своего моднаго, изъ толстаго сукна, пиджака. Въ общую комнату онъ выходилъ не иначе, какъ въ самомъ законченномъ и безукоризненномъ туалетѣ.
   Въ годы возмужалости онъ былъ по характеру такимъ же, какимъ былъ въ дѣтствѣ и юности: чистоплотный, деликатный, уступчивый -- во всемъ, кромѣ разсужденій. При темпераментѣ, неспособномъ на сильные взрывы, можно сказать безкрыломъ, его развитіе шло ровнымъ, безмятежнымъ, нѣсколько медленнымъ ходомъ. Онъ учился въ дѣтствѣ цѣлыми часами безъ перерыва и даже на прогулкахъ упражнялся съ помощью матери въ передачѣ своихъ впечатлѣній на французскомъ языкѣ. Неповоротливый и несклонный ни къ какимъ физическимъ забавамъ, онъ находилъ удовольствіе въ чтеніи книгъ и въ раскрашиваніи картинокъ въ иллюстрированныхъ изданіяхъ. У него были слабые, нѣсколько вялые нервы и всякое неудовольствіе разражалось у него слезами. Дѣтство до десяти лѣтъ онъ провелъ въ деревнѣ, сначала въ селѣ Знаменскомъ, Орловской губерніи, потомъ въ усадьбѣ Грунецъ, Тульской губерніи, куда переселились его родители. Въ 1851 г. Писаревъ перевезенъ былъ въ Петербургъ на попеченіе дяди, который опредѣлилъ его въ 3-ю, классическую гимназію. Въ гимназіи Писаревъ учился прилежно, обнаруживая замѣтныя способности, тонкую память и ту особенную выправку, которая выдвигала его изъ толпы шумныхъ, шаловливыхъ товарищей. Безукоризненно и тщательно одѣтый, розовый, гладко причесанный и даже припомаженный, онъ производилъ впечатлѣніе,-- разсказываетъ Скабичевскій -- переодѣтой дѣвочки. Учебники его всегда содержались въ самомъ исправномъ видѣ, а каждая его тетрадочка въ красивой, радужной оберткѣ, съ пунцовымъ кляксъ-папиромъ на розовой ленточкѣ, занимала свое опредѣленное мѣсто въ его столѣ и сумкѣ. Самъ Писаревъ вспоминаетъ объ этомъ времени въ своей прекрасно написанной статьѣ. "Наша университетская наука" съ нѣкоторымъ чуть-чуть напускнымъ юморомъ. "Я принадлежалъ въ гимназіи къ разряду овецъ, пишетъ онъ. Я не злился и не умничалъ, уроки зубрилъ твердо, на экзаменахъ отвѣчалъ краснорѣчиво и почтительно". Развитіе его не принимало широкаго размѣра и въ своихъ литературныхъ интересахъ онъ не шелъ тогда дальше романовъ Купера и Дюма. Онъ пробовалъ знакомиться съ Маколеемъ, но чтеніе подвигалось туго и казалось ему подвигомъ, требующимъ сильнаго напряженія. На критическія статьи въ журналахъ онъ смотрѣлъ, какъ на какіе то гіероглифическія надписи, совершенно не доступныя человѣческому пониманію. Русскихъ писателей онъ зналъ тогда только по именамъ. "Словомъ, заключаетъ Писаревъ, я шелъ путемъ самаго благовоспитаннаго юноши"... Такъ проходили дѣтскіе годы Писарева, среди обычныхъ, нѣсколько безцвѣтныхъ гимназическихъ занятій и механическаго усвоенія мертвенной гимназической мудрости. Въ Петербургѣ, въ чопорной обстановкѣ аристократическаго родственника, мальчикъ не могъ развернуть тѣхъ умственныхъ силъ, которыя крылись за его лимфатическимъ отъ природы темпераментомъ. Ничто поэтическое не вливалось яркимъ лучомъ въ его прозаическую петербургскую жизнь. Ничто и въ немъ самомъ не обнаруживало никакихъ умственныхъ броженій, которыя впослѣдствіи, преодолѣвъ препятствія темперамента, вырвались въ его блестящихъ статьяхъ, очертившихъ опредѣленной, твердой линіей умственный горизонтъ цѣлой эпохи. Но его дѣтское сердце было уже задѣто и тяготѣло къ маленькому, изящному существу, съ которымъ онъ могъ видаться только въ деревнѣ своихъ родителей въ дни вакаціонной свободы. Кузина Раиса, которую онъ любилъ съ девятилѣтняго возраста, была привезена въ его семью по смерти своей матери и должна была, до поступленія мальчика въ гимназію, воспитываться съ нимъ вмѣстѣ. Онъ обрадовался новому товарищу: его замкнутая, лишенная дѣтскихъ удовольствій жизнь стала болѣе разнообразной и веселой. Въ этой "хрустальной коробочкѣ", какъ прозвали Писарева съ самаго дѣтства, что-то зашевелилось, засвѣтилось, заиграло -- взрослые легко могли наблюдать всякое, самое тонкое движеніе въ душѣ чистаго, правдиваго и необычайно откровеннаго ребенка. Между нимъ и кузиной Раисой сразу вложились какія-то странныя отношенія, вытекавшія изъ особенностей ихъ характеровъ. Они не походили другъ на друга и ихъ постепенное сближеніе должно было окончиться когда-нибудь трагически для Писарева. Еще въ раннемъ дѣтствѣ Раиса умѣла понимать людей, въ среду которыхъ она попадала при своемъ скитаніи отъ одного родственника къ другому, сразу, на лету, съ поразительной быстротой взгляда схватывая духъ новой обстановки. Не взявши ни одной фальшивой ноты, она легко приспосабливалась къ чужимъ людямъ. Съ гибкимъ умомъ, съ сильно развитымъ воображеніемъ, разгоряченнымъ преждевременнымъ чтеніемъ романовъ, хорошенькая и кокетливая, Раиса должна была сразу заставить биться сильнѣе сердце неуклюжаго мальчика съ эстетическими наклонностями. Но въ этой романтической привязанности преимущество съ самаго начала оставалось на сторонѣ бойкой, набравшейся разныхъ впечатлѣній дѣвочки, хотя разсудкомъ и знаніемъ онъ далеко превосходилъ ее. Она побѣждала его живымъ, поэтическимъ темпераментомъ, тѣми чертами своего характера, которыя развились на почвѣ этого темперамента и которыхъ недоставало ему. Она тревожила его нѣсколько вялое воображеніе, которому природа мѣшала самостоятельно раскаляться и вспыхивать побѣждающимъ и опаляющимъ огнемъ. Маленькій Писаревъ, съ его разсудочной твердостью и ясностью и сердечной прямотой, кротко шелъ по слѣдамъ хорошенькой кузины, почти молился на нее, терпѣливо выжидалъ ея дѣтской благосклонности, не будучи способенъ ни на какую страстную романтическую борьбу, въ которой иногда добывается взаимность. А Рапса, подростая, все смѣлѣе и смѣлѣе заглядывала своимъ острымъ, пытливымъ взоромъ въ глубину его вѣрнаго, любящаго, слегка безпомощнаго сердца, и не очаровываясь ничѣмъ, что она отгадывала въ немъ своимъ чисто женскимъ инстинктомъ, искала недостающихъ впечатлѣній помимо него. Видаясь съ нимъ ежегодно въ вакаціонное время, она постепенно отталкивалась и отдалялась отъ него. Дружескія отношенія ихъ не прекращались, но шансы его любви падали все ниже и ниже.
  

II.

   Уже въ послѣднихъ классахъ гимназіи Писарева манило въ храмъ свободной науки, какимъ ему представлялся университетъ. По его собственному разсказу, самыя слова -- студентъ, профессоръ, аудиторія, лекція,-- заключали въ себѣ для него какую-то необъяснимую прелесть. Молодому, еще не жившему человѣку хотѣлось не кутежей, не шалостей, а какихъ-то неиспытанныхъ ощущеній, какой-то дѣятельности, какихъ-то стремленій. Даже внѣшніе атрибуты студенчества казались ему привлекательными: синій воротникъ, безвредная шпага, двуглавые орлы на пуговицахъ -- все это плѣняло воображеніе. Писаревъ не чувствовалъ никакого особеннаго влеченія къ опредѣленному кругу наукъ. Въ немъ не было никакихъ инстинктовъ учености и потому, когда пришлось выбрать тотъ или другой факультетъ, онъ "въ одно мгновеніе ока, полюбовавшись на синеву воротника и на блескъ золоченаго эфеса шпаги", рѣшилъ поступить на филологическій факультетъ. Это было въ 1856 году, когда Писареву исполнилось всего шестнадцать лѣтъ. Въ университетѣ потянулась жизнь съ новыми впечатлѣніями, которыя должны были въ концѣ концовъ расшевелить его умственную природу. Каждый годъ вносилъ въ его душу новыя настроенія, которыя толкали его на путь его настоящаго призванія. Медленно, но вѣрно просыпался въ немъ публицистическій агитаторъ. На первыхъ порахъ однако въ Писаревѣ нельзя было замѣтить никакихъ перемѣнъ. Это былъ все тотъ-же ребенокъ, одѣтый съ иголочки, приглаженный и припомаженный и записывающій профессорскія лекціи въ тетрадяхъ съ цвѣтными обложками. Но въ аудиторіи онъ поражалъ своею умственною бойкостью и подготовленностью по классическимъ предметамъ. Вспоминая это время, одинъ изъ товарищей Писарева, П. Полевой, описываетъ намъ подробно типическую фигуру юнаго студента. Худощавый и розовый мальчикъ, онъ выдѣлялся среди другихъ студентовъ всею своею внѣшностью. Его свѣтлые волосы, темно-каріе глаза и румянецъ во всю щеку, нѣжный и тоненькій голосокъ, который часто бойко раздавался въ аудиторіи, его способность безъ всякаго приготовленія переводить передъ профессоромъ классическихъ авторовъ въ чистыхъ, литературныхъ выраженіяхъ, его размѣренная, почти методическая походка и нѣкоторая важность въ лицѣ,-- все это останавливало на себѣ вниманіе. Но Писаревъ, отличаясь предъ каждымъ профессоромъ въ отдѣльности, все-таки не сосредоточивался ни на какой спеціальности. "Неумолимый демонъ умственнаго эпикуреизма", который сталъ въ немъ просыпаться по мѣрѣ того, какъ онъ все ближе и ближе соприкасался съ университетскою наукою, насильно увлекалъ его къ инымъ занятіямъ, къ инымъ интересамъ. Онъ пробовалъ переводить съ греческаго географическое сочиненіе Страбона, изучать исторію по энциклопедическому словарю Эрша и Грубера, писать о Гумбольдтѣ и Гегелѣ по извѣстной брошюрѣ Штейнталя, но ничто не захватывало его души. Исполняя свои работы съ какимъ-то механическимъ упорствомъ, онъ не находилъ въ нихъ ни малѣйшаго наслажденія для своего ума. Различныя научныя слова и мало-понятныя фразы "кувыркались" въ его головѣ, не возбуждая въ немъ живого отношенія къ изучаемому предмету. Предложенные рефераты писались съ необычными для студента литературными достоинствами, даже отдавались профессорами въ студенческіе сборники для печати, но его духовное развитіе все-таки не дѣлало серьезныхъ успѣховъ. Писаревъ спѣшилъ заняться чѣмъ-нибудь, хватался за разные предметы, съ глухимъ отчаяніемъ, съ постоянной мыслью, что все это безполезно. Отъ философіи языка бросался онъ къ славянскимъ нарѣчіямъ, обрушивался на русскую исторію, потомъ вдругъ принимался изучать гомеровскую миѳологію, потому что въ головѣ его внезапно возникла геніальная идея, великолѣпно объясняющая греческое понятіе судьбы или рока. Вопросъ о какихъ-нибудь спеціальныхъ занятіяхъ становился для него мрачнымъ, грозя сдѣлаться неразрѣшимымъ. Его не тянуло ни къ какой спеціальности, а между тѣмъ ему казалось, разсказываетъ Полевой, что онъ долженъ избрать себѣ спеціальность во что-бы то ни стало. Его отчаяніе доходило до слезъ. Онъ плакалъ оттого, что кружокъ его товарищей занимался серьезно наукою, когда онъ переходилъ отъ предмета къ предмету, и его уныніе не знало-бы границъ, если-бы въ это самое время, на исходѣ второго года студенческихъ занятій, онъ не сдружился съ товарищемъ по университету, пылкимъ энтузіастомъ съ проповѣдническими наклонностями, Трескинымъ. Писаревъ переѣхалъ отъ своего дяди генерала на Васильевскій островъ, поближе къ университету и къ тѣсному товарищескому кружку, въ который ввелъ его новый другъ, и въ этой свѣжей обстановкѣ онъ какъ-то вдругъ повеселѣлъ и приподнялся духомъ. Родители Трескина полюбили его какъ родного сына, и старикъ Трескинъ, умный и оригинальный человѣкъ, сталъ оказывать на Писарева полезное вліяніе, сдерживая въ немъ нѣкоторые порывы и возбуждая потребность въ настоящей серьезной мысли.
   При такихъ обстоятельствахъ наступилъ третій годъ ученія Писарева въ петербургскомъ университетѣ. Настало бурное время въ жизни учащагося юношества. Въ началѣ 1858 г. студенты начали сплачиваться въ тѣсные кружки, возникли броженія и порывистыя стремленія юношества къ вольной жизни. Въ университетскомъ коридорѣ какъ-то вдругъ появились пестрые жилеты, радужные галстуки, клѣтчатые штаны, усы, бороды. Цѣлыя толпы студенческой молодежи осаждали университетское начальство, доказывая ему справедливость своихъ требованій. Среди студентовъ появились свои сподвижники. Волна новаго движенія стала проникать въ душу Писарева, то увлекая его къ ораторству на сходкахъ, то вызывая въ немъ потребность какого то шумнаго протеста въ духѣ общаго студенческаго настроенія. Онъ начинаетъ чувствовать себя живымъ человѣкомъ въ этой стихійно бушующей толпѣ. Его вялые нервы напрягаются до болѣзненности, и когда ему не удается излить въ толпу свое мучительное по силѣ умственное волненіе и овладѣть ею въ качествѣ агитатора, онъ разражается, какъ это бывало въ дѣтствѣ, слезами. Былъ случай, разсказываетъ Скабичевскій, когда Писаревъ, придя въ энтузіазмъ, расплакался на студенческой сходкѣ. Въ другой разъ Писаревъ, во время нѣкоторыхъ недоразумѣній, происшедшихъ между студентами и однимъ изъ профессоровъ, увлекся до того, что легъ на столъ и сталъ барабанить ногами въ стѣну, за которою сидѣлъ профессоръ, чтобы помѣшать ему читать лекцію... Въ это время Писаревъ еще состоялъ членомъ того кружка, съ исключительно учеными цѣлями и задачами, въ который ввелъ его Трескинъ. Но въ немъ уже закипали сомнѣнія, которыя должны были увлечь его навстрѣчу реалистическимъ стремленіямъ эпохи. Умъ его мужалъ, его понятія свѣтлѣли и загорались агитаторскимъ огнемъ. Духъ его крѣпчалъ и опредѣлялъ задачи для своей ближайшей, освободительной дѣятельности. Онъ проникался враждою и къ университетской наукѣ, и ко всѣмъ мертвымъ житейскимъ шаблонамъ, сковывающимъ развитіе человѣческой личности. Неуклюжій молодой орленокъ, онъ безпомощно и напряженно кружился въ своей тѣсной обстановкѣ, инстинктивно стремясь къ смѣлому полету, но не умѣя расправить своихъ отъ природы больныхъ и нѣсколько пришибленныхъ крыльевъ. Фанатическій приверженецъ чистой науки, Трескинъ накидывался на Писарева съ жаромъ, съ вдохновеніемъ, пылко рисуя предъ нимъ роль ученаго дѣятеля, призывая его къ строгимъ университетскимъ занятіямъ, а Писаревъ, расхаживая по комнатѣ мѣрными шагами, заложивъ руки въ карманы своего причудливаго домашняго балахона и нѣсколько приподнявъ плечи, повидимому спокойно возражалъ ему, не измѣняя себѣ ни единымъ словомъ, ни голосомъ, ни единымъ жестомъ. Сдержанно и твердо онъ отстаивалъ свое право идти въ ряды литературныхъ работниковъ съ наличнымъ, хотя-бы и небольшимъ, запасомъ знаній, съ готовностью каждую минуту открывать передъ читателями то, что волнуетъ его душу, безъ прикрасъ, безъ схоластическихъ тумановъ, заботясь только объ ясной и добросовѣстной передачѣ своихъ сознательныхъ требованій. Кружокъ давилъ его теперь уже больше механически, не имѣя прежней власти надъ его умомъ, окончательно помѣтившимъ ту дорогу, на которой ему можно будетъ развернуть всѣ свои силы. Уравновѣшенное положеніе его ученыхъ товарищей среди бурнаго движенія, охватившаго все столичное общество, раздражало его своей инертностью. Всѣ наиболѣе важные вопросы, выдвинутые событіями эпохи, разъединяли его съ кружкомъ, хотя, по старой привычкѣ, онъ еще участвовалъ въ его вечернихъ собраніяхъ, которыя почти всегда оканчивались веселыми ужинами. Онъ чувствуетъ себя теперь почти литераторомъ, потому что сталъ принимать очень дѣятельное участіе въ передовомъ журналѣ для взрослыхъ дѣвицъ, издаваемомъ Кремпинымъ. Онъ одинъ изъ главныхъ бойцовъ "Разсвѣта", этого своеобразнаго журнала съ эмансипаціонными задачами, изящно иллюстрированными на самой оберткѣ изображеніемъ спящей, красивой дѣвушки, съ закинутыми за голову руками, и свѣтлаго генія, который пробуждаетъ ее, указывая ей на лучезарный дискъ восходящаго солнца. Женскій вопросъ отнынѣ станетъ одною изъ главныхъ темъ его постоянныхъ размышленій, и въ этомъ вопросѣ онъ не можетъ сдѣлать ни малѣйшей уступки своимъ отсталымъ товарищамъ. Его эмансипаторскія идеи проснулись во время. Общество смутно колыхалось, и цѣлыя толпы народа, офицеровъ, чиновниковъ всѣхъ вѣдомствъ, густыя массы молодежи обоего пола и всѣхъ возрастовъ стали наполнять аудиторіи и коридоры петербургскаго университета. Умственное броженіе, медленно нароставшее въ Писаревѣ, должно было теперь вырваться на полную свободу, побѣдивъ лимфатическій темпераментъ и сообщивъ нервамъ необычайную для нихъ силу и напряженіе. До сихъ поръ тѣсно связанный съ членами своего кружка, который сохранялъ строгій нейтралитетъ по отношенію къ университетскимъ движеніямъ, онъ вдругъ, осенью 1859 г., сталъ сближаться съ коноводами студенческихъ труппъ и наиболѣе замѣтными лицами изъ общества, посѣщавшаго университетскія лекціи. Товарищи по кружку усмотрѣли въ этомъ измѣну своему ученому уставу. Полевой сталъ доказывать Писареву, что русскія женщины еще не подготовлены для занятій въ университетахъ рядомъ со студентами и что модному движенію, охватившему петербургскую интеллигенцію, не слѣдуетъ придавать черезчуръ серьезнаго значенія. Но Писаревъ, болѣе чуткій къ пробуждающимся запросамъ общества, твердо стоялъ на своемъ, доказывая, что въ русской жизни начинается новая эпоха, что новые идеалы начинаютъ озарять русскую исторію. Споры выходили между бывшими единомышленниками горячіе, съ одной стороны, и блестящіе, смѣлые, побѣдоносные -- съ другой. Писаревъ отстаивалъ свои мысли со всею свѣжестью піонера въ этой благодарной области человѣческаго освобожденія. Съ обычнымъ ораторскимъ искусствомъ онъ выдвигалъ свои отчетливыя теоремы, рисовавшія извѣстное міровоззрѣніе. Его прямолинейные аргументы, ни на минуту не уклоняющіеся въ сторону и нигдѣ не принимающіе отвлеченнаго характера, въ контрастъ съ возраженіями и доказательствами его противниковъ, звучали, какъ первыя пробныя ноты удалой, лихой пѣсни. И отъ этихъ бурныхъ состязаній въ узкой сферѣ товарищескаго кружка Писаревъ прямо переходилъ къ агитаціи литературной въ томъ органѣ печати, въ которомъ онъ началъ свою журнальную карьеру. Той-же осенью 1859 г., въ октябрѣ мѣсяцѣ, онъ печатаетъ въ "Разсвѣтѣ" разборъ "Обломова", въ которомъ, подробно обрисовавъ характеръ Обломова и Штольца, посвящаетъ шесть пылко и талантливо написанныхъ страницъ великолѣпному образу Ольги. Превосходное литературное дарованіе, еще не съуженное тенденціознымъ отрицаніемъ того, что было щедро заложено въ его собственной природѣ -- съ широкой способностью къ эстетическимъ оцѣнкамъ и острому психологическому анализу, выступаетъ здѣсь во всей красотѣ свѣжихъ словъ, свободно льющихся выраженій и афоризмовъ. Онъ передаетъ исторію ея любви съ изяществомъ молодого романтика, но романтика съ новыми, прогрессивными горизонтами. Онъ оправдываетъ всѣ ея поступки, проникаетъ въ ея душу и, открывъ въ ней самородное золото, съ радостью выноситъ его на свѣтъ, чтобы провозгласить новую теорію женской эмансипаціи. Дойдя до послѣдняго момента въ исторіи Ольги, онъ сочувственно отмѣчаетъ ея нравственную неудовлетворенность окружающими ее условіями комфортабельной семейной жизни. Ея сильная, богатая природа не способна заснуть, по его толкованію, ни въ какой обстановкѣ. Эта природа, пишетъ онъ, требуетъ дѣятельности, труда съ разумною цѣлью, ибо только творчество способно до нѣкоторой степени успокоить ея тоскливое стремленіе къ чему-то высокому, незнакомому. Вся жизнь и личность Ольги, заключаетъ Писаревъ, представляетъ живой протестъ противъ зависимости женщины, протестъ, который, конечно, не составлялъ главной цѣли автора, потому что "истинное творчество не навязываетъ себѣ практическихъ цѣлей", но который, именно благодаря своей непосредственности и силѣ художественнаго воплощенія широкой идеи въ образѣ Ольги, долженъ серьезно подѣйствовать на сознаніе общества. Товарищи Писарева были въ ужасѣ отъ статьи его. Они восхищались второй частью Обломова, удивлялись тому, какъ могла рѣшиться Ольга выйти за Штольца, всѣмъ имъ жалко было Обломова и досадно на Ольгу за то, что она "не продолжала своей трудной работы надъ пересозданіемъ этого истаго произрастенія захолустной россійской почвы". Но четвертой части Обломова, съ изображеніемъ того недовольства жизнью, которое высказываетъ Ольга своему мужу, они рѣшительно признать не могли. Полевой говорилъ: "Чего ей еще нужно? У нея есть мужъ, любимый и уважаемый ею, есть дѣти, есть обезпеченное состояніе, которое даетъ ей возможность сосредоточить всѣ заботы на мужѣ и дѣтяхъ? Чегоже ей еще нужно и отчего она скучаетъ?.." На всѣ эти недоумѣнія, шедшія изъ неглубокаго умственнаго источника, Писаревъ отвѣчалъ почти тѣми-же словами, какими онъ выразилъ свою мысль въ напечатанной имъ статьѣ объ Обломовѣ: "Въ ея недовольствѣ, говорилъ онъ, можно подозрѣвать стремленіе къ творчеству", и это истолкованіе, какъ передаетъ Полевой, имѣло громадный успѣхъ въ обществѣ и вызвало даже сочувственный отзывъ самого Гончарова.
   Въ 1860 году Писаревъ былъ уже совершенно сформировавшимся реалистомъ. Основной тезисъ реализма -- "все, что естественно, то и нравственно", окрѣпъ въ немъ окончательно, и онъ защищалъ его въ борьбѣ съ товарищами съ поразительнымъ діалектическимъ искусствомъ, со всѣми красотами своего замѣчательнаго;дара слова. Послѣ нѣсколькихъ колебаній въ эстетическихъ вопросахъ въ началѣ 1861 г., о которыхъ сообщала позднѣе мать Писарева на имя Некрасова, онъ очень быстро сдѣлался главнымъ дѣятелемъ "Русскаго Слова". Разсказываютъ, что при первомъ-же свиданіи съ Благосвѣтловымъ, которому Писаревъ принесъ сдѣланный имъ стихотворный переводъ "Атта Троля", напечатанный въ декабрьской книгѣ "Русскаго Слова" 1860 г., чуткій редакторъ, пристально всмотрѣвшись въ лицо этого много-обѣщающаго юноши, внушительно сказалъ ему: "Бросьте стихи, займитесь критикой". И дѣйствительно, съ февраля мѣсяца 1861 г. въ "Русскомъ Словѣ" начался рядъ поистинѣ блестящихъ дебютовъ молодого таланта въ статьяхъ, надѣлавшихъ огромнаго шума въ литературѣ и обществѣ. Университетъ еще не былъ оконченъ, а статьи Писарева уже вызывали полемическія перестрѣлки, иногда и бури. Въ небольшой рецензіи на книгу Кіева нова разгулявшійся завоеватель умовъ, полный кипучихъ протестантскихъ стремленій, но совершенно лишенный философскаго образованія, высокомѣрно даетъ отставку "старику Платону", иронически называя его "генераломъ отъ философіи". Не всегда попадая въ цѣль при трактованіи серьезныхъ научныхъ вопросовъ, онъ въ статейкѣ о "Физіологическихъ эскизахъ Молешотта" серьезно распространяется о вліяніи чая на возникновеніе протестантизма и кофе на развитіе католицизма. Въ маѣ мѣсяцѣ появились первыя десять главъ "Схоластики XIX вѣка", статьи, написанной съ публицистическимъ огнемъ и огромнымъ полемическимъ задоромъ. Каждая новая журнальная работа широко распространяла извѣстность молодого писателя, который въ это время сводилъ послѣдніе счеты съ петербургскимъ университетомъ и прежними товарищами, искренно оплакивавшими, вмѣстѣ съ университетскими профессорами, его явное уклоненіе съ вѣрнаго пути науки. По пріѣздѣ съ каникулъ 1860 года Писаревъ рѣшился писать диссертацію на медаль, воспользовавшись исторической темой объ Апполоніи Тіанскомъ. предложенной историко-филологическимъ факультетомъ. Диссертація должна была быть представлена въ первыхъ числахъ января, а Писаревъ приступилъ къ подготовкѣ только въ октябрѣ. Въ ноябрѣ онъ началъ писать, по обыкновенію, прямо набѣло, и къ назначенному сроку огромная тетрадь въ 15 печатныхъ листовъ была представлена въ факультетъ. Эпиграфомъ къ диссертаціи Писаревъ сдѣлалъ слегка ироническое но отношенію къ самому себѣ изреченіе: "еже писахъ, писахъ"... Быстро написанное сочиненіе было удостоено однако серебряной медали и.затѣмъ напечатано авторомъ на страницахъ "Русскаго Слова" {В. И. Жуковскій разсказалъ намъ относящійся сюда эпизодъ. Писаревъ, безпокоясь нѣсколько о библіографическихъ матеріалахъ для своей диссертаціи, явился къ однокурснику своему, нѣкоему Утину, который работалъ на ту-же тему и получилъ затѣмъ золотую медаль за свое сочиненіе. Оказалось, что Утинъ обставилъ свою работу массой сочиненій на разныхъ языкахъ, которыя лежали тутъ-же въ его кабинетѣ. Въ то время, когда его вызвали въ другую комнату, Писаревъ, по естественно загорѣвшемуся любопытству, сталъ перелистывать раскрытыя книги и прочитывать отдѣльныя мѣста. Возвратившійся Утинъ, желая осадить опаснаго соперника, замѣтилъ: "Дмитрій Ивановичъ, вы злоупотребляете вашимъ зрѣніемъ". Слегка смущенный Писаревъ, съ недоумѣніемъ въ глазахъ и улыбкой удивленія, произнесъ какую-то незначительную фразу и, вѣжливо откланявшись, ушелъ. Онъ не искалъ больше никакихъ литературныхъ пособій для своей диссертаціи.}.
  

III.

   А романъ съ Раисою шелъ своимъ порывистымъ ходомъ, разгораясь во время свиданій на каникулахъ, но не давая никакой отрады сердцу Писарева. Нельзя было не видѣть со стороны, что Раиса никогда не сдѣлается его женою, о чемъ онъ открыто мечталъ въ разговорахъ и письмахъ къ матери. Расцвѣтая, Раиса все болѣе и болѣе удалялась отъ своего друга, у котораго не хватало силъ для побѣды надъ ея чувствами. Его любви недоставало непосредственной выразительности и мощи, которая захватываетъ женское сердце, поднимаетъ и уноситъ безъ разсужденій и даже вопреки всякимъ разсужденіямъ. Подходя къ ней со всею правдивостью и откровенностью убѣжденнаго реалиста, готоваго снять съ любви ея поэтическій покровъ, какъ фальшивую театральную мантію, хотя и во всеоружіи передовыхъ взглядовъ на назначеніе женщины, Писаревъ, лишенный въ глазахъ Раисы обаянія страстной силы, долженъ былъ казаться ей непривлекательнымъ героемъ для романа. Выростая духовно, онъ долженъ былъ казаться ей болѣе или менѣе чуждымъ человѣкомъ, изъ совершенно другой среды, съ другимъ назначеніемъ, мало подходящимъ для семейной жизни. Ея влеченія, страсти, вся ея неглубокая, но изящная душевная организація тянулись въ другую сторону, навстрѣчу другимъ, болѣе жгущимъ впечатлѣніямъ. Въ ней была потребность въ настоящей, страстной любви, съ ея яркими вспышками въ патетическіе моменты, съ ея кокетливою игрою легкихъ, дразнящихъ ощущеній, съ ея волнующей борьбою различныхъ желаній и требованій. Ихъ разводила дисгармонія темпераментовъ, и мятежному духомъ, но вялому по организаціи Писареву не суждено было овладѣть тѣмъ счастьемъ, которое рисовало ему воображеніе при мысли о Раисѣ. Настоящій разладъ между ними начался съ осени 1859 года. Пріѣхавъ въ Грунецъ, Писаревъ не нашелъ Раисы. Она оказалась у своего дяди, который не пустилъ ее въ "то семью на это время. Писаревъ затосковалъ, сталъ убѣгать въ садъ, чтобы гдѣ-нибудь, въ тѣнистой бесѣдкѣ или на травѣ, лежа на коврѣ съ раскрытой книгой въ рукахъ, отдаться упорной и тревожной мысли о любимой дѣвушкѣ. "Онъ не любилъ, разсказываетъ сестра его, Вѣра Ивановна Писарева,-- чтобы его заставали въ такія минуты тяжелаго раздумья. Въ немъ при этомъ просыпалась какая-то гордая стыдливость, и онъ старался навести., рѣчь о какомъ-нибудь совершенно безразличномъ предметѣ, меньше всего интересовавшемъ его въ данную минуту". Видя глубокое огорченіе сына, мать Писарева рѣшилась поѣхать за Раисой. Прошло нѣсколько дней въ самомъ тяжеломъ, мучительномъ ожиданіи. Онъ не могъ работать, статьи не писались. Наконецъ, мать вернулась съ письмомъ отъ Раисы, въ которомъ она откровенно созналась, что любитъ другого. Прочтя письмо, Писаревъ, какъ это бывало съ нимъ всегда, когда нервы его не могли совладать съ напряженіемъ души, судорожно зарыдали., какъ маленькій ребенокъ. Утѣшенія и горячіе призывы къ труду молодого Трескина, который тогда еще не разлучался со своимъ другомъ и въ вакаціонные мѣсяцы, не могли, конечно, успокоить Писарева. Онъ крѣпился, самъ разрисовывалъ новыя перспективы -- жизнь ради литературнаго труда, съ одними умственными наслажденіями, съ новой любовью или даже вовсе безъ любви, но всѣ эти реалистическія мудрствованія ни къ чему не приводили. Униженная страсть сильнѣе, чѣмъ когда либо, скручивала его душу, напрягая всѣ ея естественныя склонности, толкая ее къ чему-то смѣлому, рѣшительному, экстравагантному. На обратномъ пути изъ Грунца въ Петербургъ онъ посѣтилъ своего счастливаго соперника, красавца Гарднера, и узнавъ на мѣстѣ, что онъ страдаетъ, серьезнымъ физическимъ недугомъ, который ногъ-бы даже быть препятствіемъ къ его браку съ Раисой, онъ съ нѣкоторымъ злорадствомъ спѣшитъ подѣлиться этимъ важнымъ открытіемъ съ своей матерью. Въ первомъ письмѣ изъ Петербурга онъ проситъ ее приласкать Раису въ минуту тяжелаго горя и помочь ей перенести грустное испытаніе. Самъ онъ не отказывается теперь отъ своихъ первоначальныхъ надеждъ, хотя онъ былъ-бы не согласенъ повторить Раисѣ свое предложеніе: это было-бы неуваженіемъ къ ея несчастной любви, сломленной въ самомъ стебелькѣ. Онъ подружился съ Гарднеромъ и свѣтло смотритъ на открывающуюся передъ нимъ дорогу, пишетъ онъ съ напускною разсудительностью. Только одно несчастье могло-бы сломить его: сумасшествіе съ свѣтлыми проблесками сознанія. "Все остальное: потеря близкихъ людей, потеря состоянія, глазъ, рукъ, измѣна любимой женщины,-- все это дѣло поправимое, это всего этого можно и должно утѣшиться". Желая во что-бы то ни стало доказать своей матери, что онъ не переоцѣниваетъ постигшее его несчастье, онъ развиваетъ въ письмѣ къ ней цѣлую теорію эгоизма, хотя тутъ-же, явнымъ образомъ обнаруживая замѣшательство психическаго настроенія, разсказываетъ ей о своихъ ужасныхъ сомнѣніяхъ во всемъ и во всѣхъ, въ самой жизни, которая показалась ему вдругъ сухою, безцвѣтною, холодною. Онъ вообще не понимаетъ, что съ нимъ происходитъ и, заканчивая одно изъ своихъ трогательнѣйшихъ писемъ къ матери, нервно восклицаетъ: "мама, прости меня! мама, люби меня!" Опрокинувъ въ своемъ умѣ всякіе научные Казбеки и Монбланы, какъ вспоминаетъ онъ объ этомъ періодѣ своей жизни въ статьѣ "Наша университетская наука", онъ вдругъ представился самому себѣ какимъ-то титаномъ. Ему показалось, что онъ совершитъ чудеса въ области мысли. Два-три мѣсяца онъ, дѣйствительно, работалъ неутомимо. Руководимый какою-то странною идеею, онъ прочелъ восемь пѣсенъ "Иліады" въ подлинникѣ, сдѣлалъ много выписокъ изъ нѣмецкихъ изслѣдованій, трактовавшихъ о миѳологическихъ и теологическихъ понятіяхъ Гомера. Онъ чувствуетъ себя Прометеемъ, имѣющимъ право презрительно выслушивать совѣты и увѣщанія товарищей... Однажды, за ужиномъ въ товарищескомъ кружкѣ, Писаревъ, все время казавшійся скучнымъ и молчаливымъ, быстро всталъ съ своего мѣста, разсказываетъ Полевой, и поднялъ кверху руку. Всѣ разомъ взглянули на него и, весело настроенные, ожидали блестящаго спича. Но Писаревъ вдругъ обвелъ своихъ товарищей какими-то мутными глазами и сталъ медленно опускаться на полъ. Товарищи бросились къ нему и успѣли его подхватить. Обморокъ продолжался недолго, но послѣ минутнаго просвѣтлѣнія смѣнился совершенно безсознательнымъ состояніемъ. Его бережно снесли на рукахъ въ сани и, привезя на квартиру, осторожно раздѣли и положили на диванъ въ кабинетѣ старика Трескина. Пріѣхалъ докторъ, осмотрѣлъ, ощупалъ его и покачалъ головой. Черезъ нѣсколько дней Писарева пришлось перевезти въ психіатрическое заведеніе доктора Штейна. Въ теченіе четырехъ мѣсяцевъ о немъ не было извѣстно ничего положительнаго. Говорили, что Писаревъ дважды покушался на свою жизнь и что вообще болѣзнь его находится въ самомъ печальномъ состояніи. Вдругъ, въ одинъ весенній день, онъ бѣжалъ изъ заведенія Штейна, явился въ семейство Трескина, гдѣ былъ встрѣченъ съ распростертыми объятіями любившимъ его старикомъ. Черезъ полчаса послѣ Писарева къ Трескину пріѣхалъ докторъ Штейнъ съ однимъ изъ своихъ помощниковъ, но старикъ Трескинъ. рѣзко загородивъ собою Писарева, отказался выдать паціента. Онъ отвезъ его къ матери, и за лѣто, на свѣжемъ воздухѣ, здоровье Писарева совершенно понравилось. Когда онъ явился осенью въ Петербургъ, онъ показался товарищамъ повеселѣвшимъ и даже пополнѣвшимъ: румянецъ игралъ у него во всю щеку, онъ говорилъ попрежнему умно и бойко, и только въ глазахъ его было замѣтно какое-то безпокойство. Повидимому, кузина слегка приласкала его, и онъ опять, быть можетъ, не безъ вспышки новой надежды, ожилъ и сталъ стремиться къ широкому литературному труду. Къ этому времени относятся его переговоры съ Евгеніей Туръ о сотрудничествѣ въ "Русской Рѣчи", которое не сложилось только потому, что Писаревъ оказался въ эту минуту черезчуръ ярымъ эстетикомъ и фанатическимъ поклонникомъ поэзіи Апполона Майкова.
   Между тѣмъ романъ его шелъ въ окончательной развязкѣ. Бракъ Раисы съ Гарднеромъ считался дѣломъ рѣшеннымъ и, по мѣрѣ приближенія рокового дня, Писаревъ снова терялъ душевное равновѣсіе онъ сталъ убѣждать ее вступить съ нимъ хоть въ фиктивный бракъ, чтобы сейчасъ-же послѣ вѣнца уѣхать съ Гарднеромъ за-границу, въ разсчетѣ, что Раиса вернется къ нему, когда пройдетъ первое броженіе страсти. Зная, что супружеское счастье Раисы съ Гарднеромъ не можетъ устроиться, онъ рѣшился даже откровенно объясниться съ нею на счетъ ея будущаго мужа. Очевиднымъ образомъ теряя всякое самообладаніе, онъ раскрылъ передъ нею эту интимную сторону дѣла, смягчая грубость своего безтактнаго сообщенія въ хорошо отшлифованныхъ фразахъ французскаго письма. Раиса отвѣчала сдержанно и съ. достоинствомъ, что не поколеблется въ своихъ намѣреніяхъ. День свадьбы насталъ. Послѣ вѣнчанія, происходившаго въ Петербургѣ, такъ-какъ за послѣднее время Раиса жила у дяди Писарева, А. Д. Данилова, молодые отправились на вокзалъ Николаевской желѣзной дороги. Не помня себя отъ отчаянія и ревности къ сопернику, Писаревъ полетѣлъ за ними и на платформѣ произошла ужасная сцена: онъ быстро подошелъ къ Гарднеру и ударилъ его хлыстомъ по лицу. Взбѣшенный Гарднеръ опрокинулъ его на дебаркадеръ и, вырвавъ хлыстъ, нѣсколько разъ хватилъ его по щекамъ. Писаревъ, какъ онъ самъ объ этомъ разсказывалъ, не сопротивлялся, даже не сдѣлалъ попытки защитить лицо руками...
   Скандалъ этотъ произошелъ съ Писаревымъ въ то время, когда его имя уже пользовалось популярностью въ петербургскихъ кружкахъ.
  

IV.

   Въ воспоминаніяхъ Шелгунова мы находимъ небольшой разсказъ о томъ, какъ онъ впервые познакомился съ Писаревымъ. Однажды, въ 1861 году, Шелгуновъ утромъ зашелъ къ Благосвѣтлову. Въ первой комнатѣ у конторки стоялъ щеголевато одѣтый, совсѣмъ еще молодой человѣкъ, почти юноша, съ открытымъ, яснымъ лицомъ, большимъ, хорошо очерченнымъ, умнымъ лбомъ и съ большими, умными, красивыми глазами. Онъ держался прямо и во всей его фигурѣ чувствовалась боевая готовность. Это былъ Писаревъ -- въ началѣ своей блестящей литературной карьеры, покончившій счеты съ университетомъ и выступившій смѣлымъ бойцомъ на журнальномъ пути. Слава въ это время, можно сказать, бѣжала за Писаревымъ. Каждая статья его, исполненная молодой силы и стихійной удали, гремѣла и звенѣла. Его литературное краснорѣчіе холоднымъ, освѣжающимъ каскадомъ вливалось въ сознаніе общества. Благосвѣтловъ понялъ цѣну своего новаго сотрудника и давалъ ходъ всѣмъ его писаніямъ съ готовностью умнаго и ловкаго издателя, знающаго потребности современнаго читателя. Каждая книжка "Русскаго Слова" выходила съ нѣсколькими работами Писарева, вносившими необычайное оживленіе въ критическій отдѣлъ журнала. Въ полтора года молодой писатель напечаталъ рядъ статей по самымъ разнообразнымъ литературнымъ вопросамъ, которыя точно опредѣлили главныя черты его умственной физіономіи. Ясно было, что Писаревъ идетъ по совершенно опредѣленному пути, и когда, 3-го іюля 1862 г., онъ былъ оторванъ отъ своихъ постоянныхъ занятій и заключенъ въ крѣпость, его писательская личность уже могла считаться въ очень значительной степени выясненной. Къ этому времени опредѣлилось существенное различіе въ пониманіи молодой Россіи между критикомъ "Русскаго Слова" и критикомъ "Современника" въ статьѣ Писарева объ "Отцахъ и дѣтяхъ": "Базаровъ". Такія статьи Писарева, какъ "Московскіе мыслители", "Русскій Донъ-Кихотъ", "Бѣдная русская мысль" не могли не создать ему совершенно опредѣленной литературной репутаціи. Живой талантъ, съ огромною производительною энергіею, съ необычайною ясностью и почти примитивной простотой своихъ отчасти реформаторскихъ, отчасти разрушительныхъ требованій и аргументовъ, чувствовался въ каждой его замѣткѣ. Общество насторожило вниманіе и потянулось къ "Русскому Слову", гдѣ раздавалась эта звонкая, смѣлая, новая рѣчь. И въ это-то время, сейчасъ-же послѣ пріостановки журнала на восемь мѣсяцевъ, Писаревъ долженъ былъ выйти изъ жизненнаго водоворота, который могъ укрѣпить и разносторонне развить его силы. Одиночное заключеніе въ крѣпости, продолжавшееся почти четыре съ половиною года, до 18 ноября 1866 г., должно было, при его реалистическихъ склонностяхъ, неизбѣжно сковать его духъ и, придавъ ему необычайную интенсивность въ одномъ направленіи, съузить его умственный горизонтъ нѣкоторыми теоретическими вопросами, возникшими для него еще на послѣднемъ курсѣ университета и сохранившими на долгое]?время юношески-докторальный характеръ. По справедливому замѣчанію Скабичевскаго, Писаревъ не былъ расположенъ ни къ какой конспиративной дѣятельности, и можно считать роковою случайностью, что писатель, начавшій теоріями чистѣйшаго индивидуализма безъ малѣйшаго политическаго оттѣнка, вдругъ оказался въ чемъ-то виноватымъ и былъ призванъ къ тяжелой уголовной отвѣтственности. Скабичевскій такъ передаетъ въ своей "Исторіи новѣйшей русской литературы" причину ареста Писарева. Въ апрѣлѣ 1862 г., разсказываетъ онъ, появилась брошюра Шедо-Фероти, содержавшая въ себѣ разборъ письма Герцена къ русскому лондонскому посланнику,-- брошюра, крайне благонамѣренная и потому допущенная цензурою къ продажѣ. Въ качествѣ критика "Русскаго Слова", Писаревъ написалъ рецензію на эту брошюру, которую однако оказалось невозможнымъ напечатать въ журналѣ. Однажды къ нему пришелъ товарищъ по университету Баллодъ и, узнавъ исторію съ рецензіей, предложилъ ему отдать ее для напечатанія въ тайной типографіи, съ которой онъ состоялъ въ постоянныхъ сношеніяхъ. Въ другое время Писаревъ навѣрно отклонилъ бы подобное предложеніе, но по закрытіи "Русскаго Слова" и въ томъ угнетенномъ настроеніи духа, въ какомъ онъ тогда находился, онъ быстро согласился переработать въ надлежащемъ тонѣ свою статейку и отдать ее въ полное распоряженіе подпольной печати. Вскорѣ затѣмъ Баллодъ былъ арестованъ, а за нимъ, по документамъ, найденнымъ при обыскѣ, попался и Писаревъ. Такова одна, наиболѣе распространенная въ печати версія. По краткому, но, какъ намъ кажется, болѣе правдоподобному разсказу Шелгунова дѣло съ арестомъ Писарева происходило иначе. Баллодъ пришелъ къ Писареву и попросилъ его написать какую то прокламацію. Писаревъ согласился, но написанная имъ прокламація, найденная у Балдода, послужила матеріаломъ для обвиненія ею въ государственномъ преступленіи. Эту версію подтвердили намъ и нѣкоторыя лица, интересовавшіяся арестомъ Писарева въ качествѣ близкихъ ему людей...
   Въ крѣпости жизнь Писарева потянулась однообразная, но полная литературнаго труда. Четыре года одиночнаго заключенія не могли сломить его сильный умъ, съ необычайною поспѣшностью и легкостью изливавшійся въ многочисленныхъ, ясныхъ и свѣжихъ статьяхъ, проходившихъ, какъ говорили въ то время -- по словамъ А. К. Шеллера, любезно передавшаго намъ нѣкоторыя свои воспоминанія въ небольшомъ письмѣ -- черезъ благосклонную цензуру коменданта крѣпости кн. Суворова, который изумленъ былъ свѣтской выдержкой этого политическаго арестанта и его безукоризненнымъ знаніемъ иностранныхъ языковъ. Къ этому тяжелому времени, служившему испытаніемъ его физическихъ и нравственныхъ силъ, относится большинство его литературныхъ работъ, все то, что окончательно упрочило его славу въ качествѣ перваго критика эпохи. Онъ не падалъ духомъ. Даже не зная, когда и какъ окончится его заключеніе, онъ переходилъ отъ одной темы къ другой, затѣвалъ полемическія войны и бился со своими многочисленными литературными противниками, не давая чувствовать ни единымъ словомъ, ни тончайшимъ намекомъ своего исключительнаго, страдальческаго положенія, какъ это дѣлали-бы на его мѣстѣ люди болѣе мелкаго пошиба, склонные къ кокетливой бравадѣ и рисовкѣ передъ публикой. Онъ жилъ напряженными, головными интересами. Отъ литературныхъ занятій онъ отвлекался только для самыхъ необходимыхъ писемъ, которыя онъ писалъ микроскопическими буквами на маленькихъ клочкахъ, оторванныхъ отъ полей печатныхъ страницъ, и которыя мать уносила послѣ свиданій съ нимъ въ башмакѣ, переписывала для доставленія по адресу, сохраняя на память оригиналы. И въ этихъ письмахъ, не стѣсняемыхъ никакой цензурой, нѣтъ ни малѣйшей жалобы. Вникая въ свою отвѣтственную литературную задачу, онъ какъ-бы радуется своему невольному одиночеству. Его силы сберегаются для настоящаго труда: нѣтъ болѣе безсонныхъ ночей за картами, сознается онъ въ одномъ изъ трогательныхъ писемъ къ матери, обстоятельства взялись пріучать его къ правильному образу жизни, накапливать въ немъ энергію, которую онъ, живя на свободѣ, непремѣнно разбросалъ-бы по сторонамъ. Уединеніе бываетъ полезно не для однихъ сумасшедшихъ, разсуждаетъ онъ съ серьезнымъ убѣжденіемъ,-- отъ него часто выигрываютъ люди, совершенно здравомыслящіе: становишься спокойнѣе, выучиваешься сосредоточивать мысль на одномъ предметѣ. Въ одиночествѣ, вдали отъ впечатлѣній столичной жизни, хотя она клокочетъ гдѣ-то вблизи, за стѣною, онъ чувствуетъ себя настоящимъ журналистомъ. "Журналистика, пишетъ онъ почти за два года до выхода изъ крѣпости, 24 декабря 1864 г.,-- мое призваніе. Это я твердо знаю". Ему не трудно написать въ мѣсяцъ отъ четырехъ до пяти печатныхъ листовъ, совершенно не изнуряя себя. Не развлекаемый никакими случайными интересами, онъ чувствуетъ, что форма выраженія дается ему теперь еще легче, чѣмъ прежде, хотя онъ сталъ гораздо требовательнѣе къ себѣ въ отношеніи мысли. Эти свойства растутъ и развиваются въ немъ съ каждымъ днемъ, такъ что всякая новая его статья, чуждая какой-либо раздражительности, пышныхъ риторическихъ фразъ, выдержанная въ строгой логической послѣдовательности, не можетъ не содѣйствовать полному успѣху любимаго дѣла. "Если мнѣ удастся выйти опять на ровную дорогу, мечтаетъ вслухъ Писаревъ, то я навѣрное буду самымъ послѣдовательнымъ изъ русскихъ писателей и доведу, свою идею до такихъ ясныхъ и осязательныхъ результатовъ, до какихъ еще никто не доводилъ раньше меня". Онъ будетъ выбирать подходящіе для его таланта сюжеты, станетъ популяризировать естествознаніе, строго придерживаясь метода опытныхъ наукъ, и въ годъ онъ напишетъ не меньше 800 страницъ...
   Среди этихъ мужественныхъ юношескихъ размышленій вдругъ проносится поэтическое воспоминаніе о Раисѣ. Ея образъ еще не померкъ, несмотря на пережитыя отъ нея униженія и испытанія послѣднихъ лѣтъ. Онъ думаетъ о ней часто, иногда съ досадою, иногда съ грустью, но всегда съ сильнымъ желаніемъ увидѣть ее. Онъ упрашиваетъ свою мать сообщить какія-нибудь свѣдѣнія о ней. Но въ борьбѣ со своими неугасшими поэтическими чувствами онъ ощущаетъ неодолимую склонность къ безбурной, слегка идиллической семейной жизни съ женщиной, которая могла-бы оцѣнить его правдивыя и честныя стремленія, которая давала-бы ему свѣтлый отдыхъ отъ труда, не волнуя и не терзая его сердца никакой особенной любовью. Онъ увѣренъ, что былъ бы очень хорошимъ мужемъ, такъ какъ будетъ всегда любить и уважать ту женщину, которая согласится быть его женой, никогда не станетъ измѣнять ей, потому что будетъ всегда занятъ серьезнымъ дѣломъ. Но гдѣ же Раиса? Увы! Съ ея именемъ не связано больше никакихъ надеждъ. Гдѣ вообще та дѣвушка, которая согласилась бы принять его предложеніе? Слегка разгоряченное одиночествомъ воображеніе, не встрѣчая отрады ни въ какомъ живомъ впечатлѣніи, готово ухватиться за всякій случай, чтобы наполнить какимъ-нибудь содержаніемъ это пустое мѣсто въ его жизни. Нѣтъ Раисы, но въ письмахъ сестры и матери стало мелькать имя какой-то другой дѣвушки, Лидіи Осиповны, которая, судя по ихъ словамъ, могла-бы занять мѣсто Раисы въ его жизни. И вотъ онъ рѣшается на странный, въ высокой степени наивный поступокъ. Онъ проситъ свою мать сдѣлать ей отъ его лица офиціальное предложеніе и затѣмъ, какъ бы сознавая неловкость своего поступка, посылаетъ ей длинное объяснительное письмо, гдѣ онъ въ холодно-резонерскомъ тонѣ доказываетъ ей, что они могли бы пойти одною дорогою, въ качествѣ мужа и жены. Онъ увѣренъ, что она должна его понять и оцѣнить. Умный и порядочный человѣкъ съ честнымъ образомъ мыслей, безъ всякаго романтическаго отношенія къ самой любви, умѣющій смотрѣть правдѣ прямо въ глаза, онъ не можетъ допустить, чтобы она предпочла ему какого-нибудь олуха. "Лидія Осиповна!-- восклицаетъ онъ, обращаясь къ ней,-- не губите себя! вамъ непремѣнно надо выйти за новаго человѣка". Что можетъ ей помѣшать принять его предложеніе? Отсутствіе любви? Но любовь вещь очень простая и естественная, когда даны всѣ ея условія: молодость, умъ, приличная наружность. Онъ некрасивъ собою, но, во 1-хъ, красивыхъ мужчинъ на свѣтѣ очень немного, а во 2-хъ, онъ не уродъ, у него не пошлая физіономія, у него даже "съ нѣкоторыхъ поръ сдѣлались очень умные глаза". Вы умны и я уменъ, соображаетъ Писаревъ, стало быть тутъ, кромѣ равенства, не можетъ быть другихъ отношеній. Пусть ее не безпокоитъ Раиса. Она исчезла изъ его сердца съ тѣхъ поръ, какъ она бросилась на шею своему красивому олуху... Изумленная этимъ предложеніемъ, сдѣланнымъ человѣкомъ, который находился въ исключительномъ, жизненно-безсильномъ положеніи, Лидія Осиповна отвѣчала отрицательно. Иначе, конечно, она поступить и не могла. Но Писаревъ, во всеоружіи своихъ реалистическихъ аргументовъ, сталъ съ особенной силой выкладывать предъ нею свои преимущества предъ всякимъ олухомъ. Она будетъ съ нимъ счастлива. Ихъ жизнь будетъ отличаться рѣдкою содержательностью. Во-первыхъ, они будутъ получать всѣ русскіе журналы и многія статьи будутъ прочитывать вмѣстѣ. Во-вторыхъ, они будутъ получать нѣсколько иностранныхъ газетъ и журналовъ. Въ-третьихъ, къ ихъ услугамъ будетъ всегда множество книгъ. Въ-четвертыхъ, они будутъ водить знакомство съ людьми очень смирными, простыми, работающими и совершенно безцеремонными. Въ-пятыхъ, Лидія Осиповна можетъ обращаться къ своему ученому мужу за объясненіями, когда наткнется на какіе-нибудь непонятные ей вопросы. Въ-шестыхъ, она можетъ усвоить, при помощи своего ученаго мужа, нѣмецкій или англійскій языкъ. Наконецъ, въ седьмыхъ, въ ихъ жизни не будетъ никакой роскоши, но и никакихъ чувствительныхъ лишеній, а министерство финансовъ будетъ всецѣло въ рукахъ Лидіи Осиповны. Выписавъ съ такою полною добросовѣстностью всѣ пункты этой хартіи семейныхъ вольностей, Писаревъ выражаетъ твердое убѣжденіе, что двухъ-трехъ задушевныхъ разговоровъ достаточно для того, чтобы они полюбили другъ друга. О Раисѣ пусть она забудетъ: прошедшее не воротится назадъ. Да и Раиса теперь не такая, какою онъ ее помнитъ. Онъ видѣлъ ея карточку: она сдѣлалась худою, больною, пожилою женщиной, въ ея письмахъ -- пустота, слабость, усталость. Нѣтъ, онъ больше не завидуетъ Гарднеру. Весь прошедшій періодъ жизни кажется ему какимъ-то бѣснованіемъ, не исключая даже того момента, который выбросилъ его изъ колеи его обычной литературной дѣятельности и привелъ къ крѣпости. Онъ здоровъ и крѣпокъ, и воспоминанія прошедшей любви уже начинаютъ застилаться туманомъ. Ему нужна дѣйствительность... Но всѣ эти доказательства ни къ чему не привели. Лидія Осиповна уклонилась отъ его лестнаго предложенія, въ которомъ не проглядывало никакое непосредственное чувство. Къ тому же вся мудрая разсудительность Писарева относительно его собственныхъ чувствъ и желаній разлетѣлась прахомъ при первомъ новомъ испытаніи. Повидимому, Писаревъ не выдержалъ характера, когда обстоятельства позволили ему обмѣняться съ Раисою нѣсколькими новыми фразами -- неизвѣстно точно, при личномъ ли свиданіи въ крѣпости, во время пріѣзда Раисы въ Петербургъ, или въ письмахъ. Во всякомъ случаѣ въ печати недавно обнародовано небольшое письмо Писарева къ Раисѣ Гарднеръ. Отвѣчая ей на какое-то расхолаживающее замѣчаніе, онъ съ дѣланнымъ равнодушіемъ, подъ которымъ чувствуется уязвленное самолюбіе, старается разсѣять ея иллюзіи насчетъ неизмѣнности его пылкихъ чувствъ. Въ послѣдній разъ онъ дѣлаетъ усиліе, чтобы вырвать изъ сердца эту любовь, которая манила, дразнила и волновала его съ дѣтства. Она еще разъ промелькнула на его блѣдномъ, тускломъ небосклонѣ, но это была уже послѣдняя туча разсѣянной бури. Горизонтъ очистился, но неудачи s сердечныя обиды наложили меланхолическую печать на всю его дальнѣйшую жизнь и нравственную физіономію...
   Среди писемъ интимнаго характера, сохранившихся отъ времени пребыванія Писарева въ крѣпости, находятся и письма его къ Благосвѣтлову, съ которымъ онъ поддерживалъ постоянныя отношенія. По содержанію эти письма имѣютъ или строго-практическій характеръ, или, въ большинствѣ случаевъ, относятся къ различнымъ дѣламъ его по редакціи "Русскаго Слова". Писаревъ то слегка перекоряется съ Благосвѣтловымъ но вопросу о гонорарѣ, нѣсколько афектированно подчеркивая свои реалистическія понятія и матеріалистическія наклонности, то изъ уединенія крѣпостного каземата управляетъ полемикой журнала съ "Современникомъ".. Онъ не допускаетъ пока и мысли разстаться когда-нибудь съ "Русскимъ Словомъ", и для приведенія къ твердому принципу ихъ взаимныхъ отношеній, онъ предлагаетъ Благосвѣтлову, "вмѣсто нравственной деликатности", сдѣлать фундаментомъ этихъ отношеній "взаимную выгоду, что совершенно согласно съ нашей общей теоріей послѣдовательной утилитарности и систематическаго эгоизма". Пусть Благосвѣтловъ отыскиваетъ и доставляетъ ему какъ можно больше книгъ, а онъ, Писаревъ, будетъ попрежнему писать какъ можно лучше -- "для того, чтобы пріобрѣтать себѣ деньги и извѣстность"... Въ этихъ словахъ чувствуется юношеская бравада упрощенностью разумнаго принципа. Имѣя дѣло съ такимъ практическимъ человѣкомъ, какъ Благосвѣтловъ, Писаревъ, съ наивностью кабинетнаго теоретика, старается перещеголять своего опытнаго и знающаго толкъ въ денежныхъ дѣлахъ издателя и защитить свои интересы подъ маскою убѣжденнаго ревнителя житейскихъ благъ. Однако сила въ этихъ дѣловыхъ отношеніяхъ была всецѣло на сторонѣ Благосвѣтлова, который искусно и успѣшно сочеталъ огромное трудолюбіе толковаго редактора съ талантомъ твердой эксплоатаціи своихъ ближайшихъ и полезнѣйшихъ сотрудниковъ. Наивная и безкорыстная душа, Писаревъ, со всѣмъ своимъ реалистическимъ апломбомъ, всегда проигрывалъ въ своихъ денежныхъ схваткахъ съ Благосвѣтловымъ и въ то же время, раздражая его издательское самолюбіе, давалъ ему противъ себя оружіе своими циническими изреченіями.
   Очутившись на свободѣ, Писаревъ почувствовалъ себя какъ-то странно. Одиночество, создавшее его лучшіе, наиболѣе яркіе, наиболѣе сильные литературные труды, вошло въ его привычки. Онъ приноровился жить одною внутреннею жизнью и умственно сгорая надъ своею работою, онъ пріобрѣлъ всю сосредоточенность отшельника и страстную напряженность невольнаго узника. Четыре лучшихъ года пронеслись, какъ одно мгновеніе, безъ единой сердечной, человѣческой радости, но съ злораднымъ удовлетвореніемъ безпощаднаго борца, наблюдающаго изъ скрытой засады, какъ разрываются среди остервенѣвшаго непріятеля посылаемыя имъ гранаты. Онъ былъ отрѣзанъ отъ міра, но духъ его жилъ среди русскаго общества, возбуждая молодые умы, вызывая всеобщія распри. Выйдя на вольный воздухъ, онъ какъ-то растерялся. На него нахлынули живыя, пестрыя впечатлѣнія, отъ которыхъ въ теченіе четырехъ лѣтъ отвыкъ его мозгъ. Его охватило волненіе -- психическое и физическое волненіе человѣка, который, послѣ долгаго плаванія по-морю, сойдя на берегъ, ощущаетъ головокруженіе, какъ-бы не находя подъ ногами твердой почвы. Его природная неспособность переживать страстныя бури и потрясенія дала себя чувствовать. Нервы отказывались служить ему, и недугъ, пережитый еще во время студенчества, минутами смутно шевелился въ немъ, прорываясь въ экстравагантныхъ поступкахъ. Однажды разсказываетъ Скабичевскій, Писаревъ поразилъ своихъ знакомыхъ, смѣшавъ во время обѣда всѣ кушанья въ одной тарелкѣ и начавъ ѣсть эту мѣшанину. Въ другой разъ онъ вдругъ сталъ раздѣваться въ гостяхъ при всеобщемъ переполохѣ... Писаревъ не сразу вошелъ въ старую колею усерднаго журнальнаго труда, и на нѣкоторыхъ статьяхъ его, появившихся въ "Дѣлѣ" 1867 г., нельзя не видѣть отпечатка какого-то внутренняго недомоганія. Рѣзкій переходъ отъ одиночества, въ которомъ онъ съумѣлъ сохранить всю крѣпость и остроту своей духовной организаціи, къ свободѣ, которая еще не создала необходимыхъ для него условій и обстановки успѣшной литературной работы, временно отнялъ у его статей тотъ блескъ свѣтлой, быстрой мысли, который поражаетъ въ его лучшихъ произведеніяхъ. Но мало-по-малу разстройство улеглось. Прежнія привычки ожили въ немъ вмѣстѣ съ любовью ко всякому внѣшнему изяществу, со склонностью къ романтическимъ увлеченіямъ. Онъ попрежнему корректенъ и даже слегка кокетливъ въ своихъ костюмахъ. Его манеры пріобрѣли печать изысканнаго благородства, и весь онъ, со своею деликатностью, благовоспитанностью и нѣкоторою застѣнчивостью, смѣнившею теперь прежнюю юношескую самоувѣренность, долженъ былъ производить, при личномъ свиданіи, подкупающее и даже до нѣкоторой степени трогательное впечатлѣніе. Такимъ именно онъ рисуется въ своей встрѣчѣ съ Тургеневымъ, котораго онъ поразилъ своею сдержанностью въ разговорѣ на самую жгучую для него, боевую тему о Пушкинѣ. Тургеневъ не скрылъ отъ него своего негодованія по поводу его статей о лучшемъ русскомъ писателѣ, рѣзко подчеркнувъ его безтактность въ истолкованіи пушкинской поэзіи. Не смягчая предъ юнымъ и дерзкимъ критикомъ своего полнаго разногласія въ этомъ важномъ вопросѣ, Тургеневъ могъ ожидать страстной и увѣренной реплики, пылкаго и краснорѣчиваго возраженія съ знакомымъ ему задоромъ писаревскихъ статей. Но Писаревъ, внимательно слушая его, не возражалъ. Тургеневу запомнилась его изящная фигура въ бархатномъ пиджакѣ и общее впечатлѣніе отъ свиданія съ нимъ, въ которомъ съ первыхъ-же моментовъ выступалъ его прямой и честный умъ, не пугающійся никакой правды.
   Съ оживленіемъ старыхъ манеръ и привычекъ, въ Писаревѣ пробудилась съ новою силою мечта, волновавшая его съ юношескихъ лѣтъ, претерпѣвшая многія перемѣны и испытанія, не покидавшая его даже среди вдохновенныхъ занятій одиночнаго заключенія, мечта объ уютной, отрадной, семейной жизни. Въ томъ-же 1867 г. Писаревъ поселился вмѣстѣ съ своею дальнею родственницею, Маріей Александровной Марковичъ (извѣстною подъ псевдонимомъ Марко-Вовчокъ), разошедшейся съ своимъ мужемъ. Высоко цѣня талантъ Писарева, хотя и не подходя къ нему по темпераменту, быть можетъ, не любя его тою страстною, поэтическою любовью, которой онъ добивался отъ женщинъ, не умѣя побѣждать ихъ силою собственныхъ страстей, она сошлась съ нимъ по инстинкту высокоодаренной, блестящей женщины, стремящейся стать центромъ интеллигентнаго кружка и широкихъ литературныхъ вліяній. Пикантная, съ гибкимъ женственнымъ умомъ и вспышками злого и эфектнаго остроумія, она сразу увлекла и даже слегка подчинила себѣ молодого, не избалованнаго судьбою Писарева. Это не было то тихое, ровное счастье, озаряющее минуты отдохновенія отъ тяжелаго литературнаго труда, о которомъ онъ мечталъ. Не уступая ему въ тонкости литературнаго вкуса и острогѣ художественныхъ сужденій, женщина начитанная и съ богатыми жизненными впечатлѣніями, МаркоВовчокъ не нуждалась въ ученыхъ указаніяхъ и руководствѣ даже со стороны такого человѣка, какъ Писаревъ. Популярная въ обществѣ, полная творческихъ силъ, привлекательная, она, въ тѣсномъ кругу домашняго обихода не могла не взять верхъ надъ Писаревымъ, вся духовная сила котораго, не расплываясь по сторонамъ, сосредоточилась на опредѣленной, рѣшительно поставленной публицистической задачѣ, вращалась постоянно въ одной и той-же сферѣ идей и напрягала его мощный, разрушительный талантъ въ извѣстномъ, узкомъ направленіи. Писаревъ съ его блестящимъ, сильнымъ и свободнымъ краснорѣчіемъ умолкалъ въ присутствіи этой женщины, которая умѣла въ нѣсколькихъ художественныхъ штрихахъ обрисовать и уязвить цѣлый человѣческій характеръ, выставить его смѣшную сторону и сообщить бесѣдѣ живое, игривое теченіе. В. И. Жуковскій, слегка коснувшись въ своемъ разсказѣ этого момента въ жизни своего друга Писарева, перешелъ отъ краснорѣчія острыхъ и мѣткихъ словъ къ краснорѣчію деликатныхъ недомолвокъ и утонченной, чуть-чуть сатирической мимики. Однажды, разсказывалъ Жуковскій, пріѣхавъ изъ провинціи, онъ нашелъ Писарева одного въ квартирѣ, свободнымъ отъ занятій. Марья Александровна Марковичъ куда-то уѣхала и два друга могли распорядиться временемъ по старой, холостой привычкѣ. Безъ лишнихъ разсужденій, они помчались въ какой то ресторанъ и, подъ звуки органа, отдались откровенному разговору. Бесѣда затянулась на нѣсколько часовъ. Наконецъ, краснорѣчіе друзей истощилось, а органъ продолжалъ гудѣть. На лицѣ Писарева отразилось явное раздраженіе. Жуковскій отчетливо помнитъ тотъ моментъ въ ихъ бесѣдѣ, когда Писаревъ, на вопросъ о причинѣ его неудовольствія, отвѣтилъ: "я не люблю ни музыки, ни живописи. Я ничего въ нихъ не понимаю, особенно -- въ музыкѣ"... Когда друзья вернулись на квартиру Писарева, имъ сказали, что хозяйка дома, которую не ожидали въ этотъ день, уже пріѣхала. Писаревъ не замедлилъ пройти въ ея комнату, но скоро вернулся оттуда къ Жуковскому и, тщетно стараясь скрыть свое смущеніе, передалъ ему приглашеніе Марьи Александровны къ завтрашнему обѣду, намекая этимъ, что затягивать сегодняшнее свиданіе было-бы, можетъ быть, не совсѣмъ удобно...
   Въ іюнѣ 1867 г. Писаревъ, нѣсколько подчинившійся вліянію г-жи Марковичъ, порываетъ свою давнюю литературную связь съ Благосвѣтловымъ "не изъ принциповъ и даже не изъ за денегъ", какъ онъ писалъ объ этомъ Шелгунову, а просто изъ за личныхъ съ нимъ неудовольствій. Благосвѣтловъ поступилъ невѣжливо съ Марко-Вовчокъ, отказался извиниться передъ нею, когда отъ него этого потребовали, твердо замѣтивъ Писареву, что если отношенія его къ журналу ("Дѣлу") могутъ поколебаться отъ каждой мелочи, то этими отношеніями нечего и дорожить. Лишившись постояннаго литературнаго сотрудничества въ журналѣ, Писаревъ сталъ заниматься переводами и выжидать новыхъ обстоятельствъ, которыя поставили-бы его на прежнюю писательскую дорогу. Слава его была слишкомъ громка, чтобы онъ рѣшился занять второстепенное положеніе въ какомъ-нибудь другомъ изданіи, а новаго журнала съ родственнымъ ему. направленіемъ пока еще не было. Слухи о преобразованіи "Отечественныхъ Записокъ", съ Некрасовымъ, Елисѣевымъ и Салтыковымъ во главѣ редакціи, еще не получили никакого оправданія. Въ Петербургѣ гово

   

ЛИТЕРАТУРНЫЯ ЗАМѢТКИ.

Два вступительныхъ замѣчанія.-- Критическія статьи: Пушкинъ, Гоголь и др.-- Значеніе Пушкина.-- Невѣрный взглядъ на Гоголя.-- Завѣщаніе.-- Авторская Исповѣдь.-- Выбранныя мѣста изъ Переписки съ друзьями (Сочиненія H. В. Гоголя, подъ редакціею Н. Тихонравова, т. IV).-- Критическіе отзывы Бѣлинскаго, кн. П. А. Вяземскаго, П. Я. Чаадаева, Жуковскаго и гр. Льва Толстого.

I.

   Два предварительныхъ замѣчанія. Теоретическіе принципы, отъ которыхъ отправляются наши сужденія, радикально расходятся съ тѣми принципами, которые усвоены русскою реалистическою критикою послѣднихъ десятилѣтій. Почти на каждомъ тагу намъ приходится вступать въ споръ съ эстетическими и философскими теоріями, имѣющими въ Россіи своихъ прославленныхъ носителей и горячихъ защитниковъ. Изъ мѣсяца въ мѣсяцъ приходится поставлять на видъ, съ возможною отчетливостью, все различіе сужденій и оцѣнокъ, основанныхъ на противоположныхъ отвлеченныхъ теоремахъ. И вотъ вопросъ, на который пора дать отвѣтъ -- ясный, категорическій, открытый: слѣдуетъ-ли бороться съ людьми, которые желали и желаютъ добра своей странѣ, изъ-за теоретическаго разногласія въ вопросахъ научныхъ, философскихъ, эстетическихъ? Слѣдуетъ-ли бороться съ тѣми, съ которыми не расходишься въ вопросахъ практическихъ, гражданскихъ, жизненныхъ, изъ-за того, что расходишься съ ними въ пониманіи тѣхъ путей, которые ведутъ къ добру? Да, слѣдуетъ. Въ мірѣ нѣтъ ничего выше отвлеченной истины, которая одна даетъ людямъ полное и всестороннее благо, положительные критеріи добра и зла, одна вооружаетъ человѣка отвагою, героизмомъ, терпѣніемъ. Недостаточно для человѣка сходиться съ людьми на одномъ только узкомъ поприщѣ жизненной порядочности и считать своимъ единомышленникомъ всякаго,, кто только предъявляетъ къ обществу, къ данному историческому порядку вещей одинаковыя съ нимъ практическія требованія. Солидарность, основанная только на практическомъ единомысліи, не прочна, не глубока, не имѣетъ серьезной будущности, ибо практическое единомысліе должно быть выраженіемъ одного и того-же философскаго міросозерцанія, однихъ и тѣхъ-же отвлеченныхъ понятіи. Скажите мнѣ, но имя чего вы желаете людямъ добра, и я скажу вамъ, могу-ли я быть вашимъ товарищемъ, другомъ, помощникомъ. Скажите мнѣ, что вы думаете о человѣческой жизни вообще, о философіи, о религіи, о красотѣ, и я скажу вамъ, другъ-ли я вамъ, или нѣтъ. Сходиться съ людьми нужно, прежде всего, на поприщѣ отвлеченныхъ идей и понятій: здѣсь животворящее начало для всякой работы, для гражданской дѣятельности на пользу окружающихъ насъ людей. Когда вы боретесь съ кѣмъ бы то ни было изъ-за различія въ философскихъ убѣжденіяхъ, вы исполняете свою прямую человѣческую обязанность, свой долгъ передъ тѣмъ высшимъ началомъ, отъ котораго произошли и къ которому раньше или позже вернетесь. Предъ вами человѣкъ, имѣющій извѣстныя заслуги въ исторіи своего народа: онъ мужественно, самоотверженно боролся за успѣхи страны, онъ умеръ героемъ на полѣ сраженія, но вы видите въ его литературныхъ произведеніяхъ рядъ логическихъ ошибокъ, фальшивыхъ, теоремъ, несостоятельную философскую доктрину -- и вотъ вы должны громогласно заявить свое мнѣніе, свое несочувствіе теоретическимъ убѣжденіямъ этого мужественнаго и доблестнаго человѣка. Отъ ложныхъ положеній люди выходятъ на яѣрную практическую дорогу только случайно, по ошибкѣ: невѣрная теорія, по общему правилу, должна дать печальные, грустные выводы, должна породить грубый практическій эгоизмъ въ тѣхъ самыхъ случаяхъ, въ которыхъ теорія вѣрная, свѣтлая, возвышенная должна непремѣнно вызвать человѣка на путь добра и справедливости. Ошибки писателя, говорилъ Жуковскій, не извиняются его человѣческими добродѣтелями. Нельзя подъ флагомъ патріотизма проводить въ общество ложные взгляды на природу, на искусство, на литературу, ибо теоретическія ошибки задерживаютъ развитіе людей и тѣмъ становятся препятствіемъ для успѣховъ практическихъ, государственныхъ, соціальныхъ...
   Но насъ могутъ спросить: есть ли необходимость бороться во что бы то ни стало съ утилитарною реалистическою критикой, съ эстетическими и философскими взглядами этихъ людей? Есть-ли крайняя нужда въ такой полемикѣ въ настоящую минуту, при данныхъ условіяхъ жизни? Да, есть: эта борьба необходима теперь потому, что её нельзя откладывать ни на минуту... Если отвлеченныя понятія, господствующія въ русской журналистикѣ и въ русской жизни, ложны, несостоятельны, не обоснованы достаточными логическими доказательствами, то слѣдуетъ немедленно же приступить къ ихъ всестороннему обсужденію, не щадя ничьихъ личныхъ самолюбій и затверженныхъ симпатій. Буржуазный утилитаризмъ въ жизни, грубо реалистическіе принципы въ литературѣ представляютъ громадную и притомъ господствующую въ русскомъ обществѣ силу, съ которой приходится бороться еще потому, что она сама считаетъ себя неприкосновенною, непогрѣшимою и, прикрываясь жизненными интересами, претендуетъ на авторитетную роль въ вопросахъ теоретическихъ, философскихъ. Реалистическія теоріи еще пользуются въ Россіи большимъ успѣхомъ и, ведя борьбу съ ними, борешься именно съ тѣмъ зломъ, къ которому причастно такое огромное множество русскихъ людей.
   Изъ временъ прошедшихъ мы извлекаемъ то, что имѣло роковое вліяніе на исторію русскаго просвѣщенія. Въ воображеніи проносятся свѣтлыя имена нѣсколькихъ замѣчательныхъ журнальныхъ подвижниковъ. Надъ раскрытыми страницами старыхъ журналовъ витаютъ печальныя тѣни людей, которые любили страстно, вдохновенно то, что считали истиной, предъ чѣмъ въ энтузіазмѣ преклоняли свои колѣни, чему готовы были отдать всѣ свои силы. Но отъ ветхихъ, пожелтѣвшихъ альманаховъ взоръ устремляется впередъ, жадно ища вѣрныхъ исходовъ изъ современной нравственной и умственной сумятицы. Литература жаждетъ обновленія, притока свѣжихъ силъ, смѣлой умственной иниціативы, свободной критики того, что кажется ошибкой безпристрастному уму. Литература не можетъ стоять на одномъ мѣстѣ, и въ критикѣ стараго, прошедшихъ дѣлъ журналистики она всегда находила матеріалъ для дальнѣйшаго прогрессивнаго развитія...
   Вотъ тѣ два замѣчанія, которыя мы считали долгомъ предпослать разбору статей, написанныхъ однимъ изъ самыхъ вліятельныхъ критиковъ одного изъ лучшихъ русскихъ журналовъ, вышедшихъ теперь отдѣльнымъ изданіемъ подъ названіемъ "Критическія статьи" и представляющихъ, во всякомъ случаѣ, огромный и живой интересъ.
   

II.

   Въ статьѣ о Пушкинѣ авторъ приводить въ извлеченіи главнѣйшія мнѣнія, которыя были высказаны критиками при жизни поэта и вскорѣ послѣ его смерти. Трудно не согласиться, говоритъ онъ, что и при жизни Пушкина его произведенія были оцѣниваемы не голословно, не пошло, не мелочно. Но критика, современная Пушкину, не будучи лишена ни смысла, иногда прекраснаго, ни проницательности, иногда очень мѣткой, уступаетъ однако по глубинѣ содержанія критикѣ послѣдующаго времени. Она была только приготовительною ступенью къ тѣмъ критическимъ взглядамъ, которые должны быть признаны окончательными, разъ на всегда рѣшившими вопросъ о достоинствахъ и значеніи поэзіи Пушкина...
   Присмотримся къ той новой критикѣ, на которой основано собственное сужденіе автора статей, вошедшихъ въ настоящую книгу.
   Она говорила слѣдующее. Много творческихъ тайнъ унесъ съ собою въ раннюю могилу могучій поэтическій духъ Пушкина, но не тайну своего нравственнаго развитія, которое, безъ всякаго сомнѣнія, уже не обѣщало новой литературной эпохи. Пушкинъ "былъ призванъ быть" первымъ поэтомъ -- художникомъ въ русской литературѣ. Читая Гомера, вы видите возможную полноту художественнаго совершенства, которая однако не поглощаетъ вашего вниманія: васъ болѣе всего поражаетъ и занимаетъ разлитое въ поэзіи Гомера древне-эллинское міросозерцаніе и самый этотъ древне-эллинскій міръ. Въ Шекспирѣ васъ тоже останавливаетъ не художникъ, а глубокій психологъ, "мірообъемлющій созерцатель". Въ поэзіи Байрона вашу душу, прежде всего, обойметъ ужасомъ удивленія колоссальная личность поэта, титаническая смѣлость и гордость его чувствъ и мыслей. Въ Пушкинѣ, напротивъ того, вы видите постоянно художника, "призваннаго для искусства", исполненнаго любви ко всему прекрасному, любящаго все, и потому терпимаго ко всему. Его назначеніе было усвоить русской землѣ поэзію, какъ искусство, такъ чтобы русская поэзія имѣла потомъ возможность быть выраженіемъ всякаго направленія, всякаго міросозерцанія. "Явись теперь на Руси поэтъ, который былъ-бы неизмѣримо выше Пушкина, его появленіе не могло-бы надѣлать столько шума, возбудить такой общій неслыханный энтузіазмъ, потому что послѣ Пушкина поэзія уже не невиданная, не неслыханная вещь. И потому-же самому теперь уже слишкомъ слабый успѣхъ моѣ-бы получить поэтъ, который, не уступая Пушкину въ талантѣ, даже превосходя ею въ этомъ отношеніи, былъ-бы, подобно ему, преимущественно художникомъ". Первыя поэмы и лирическія стихотворенія Пушкина были для него рядомъ поэтическихъ тріумфовъ. но какъ только въ поэтѣ "начало устанавливаться броженіе кипучей молодости", къ нему стали охладѣвать. Его наиболѣе зрѣлыя, глубокія и прекрасныя созданія были приняты публикою холодно, а критиками оскорбительно. Время шло впередъ, а съ нимъ шла впередъ и жизнь, порождая новыя явленія. Общество русское съ невольнымъ удивленіемъ обратило взоры на новаго поэта, смѣло и гордо открывавшаго ему новыя стороны жизни и искусства. Лермонтовъ призванъ былъ выразить собою и удовлетворить своею поэзіею несравненно высшее, по своимъ требованіямъ и своему характеру, время, чѣмъ то, котораго выраженіемъ была поэзія Пушкина. Другой поэтъ, Гоголь, подарилъ публику такимъ твореніемъ, которое должно составить эпоху и въ лѣтописяхъ литературы и въ лѣтописяхъ развитія общественнаго сознанія. "Все это было безмолвною, фактическою философіею самой жизни и самого времени для разрѣшенія вопроса о Пушкинѣ"...
   Всѣ эти соображенія авторъ Критическихъ статей резюмируетъ въ немногихъ словахъ. Во-первыхъ, Пушкинъ далъ намъ первыя художественныя произведенія на родномъ языкѣ, и на этомъ главнымъ образомъ и основанъ его громадный успѣхъ въ современномъ ему русскомъ обществѣ. Во-вторыхъ, послѣдующія произведенія Пушкина, не представляя уже интереса первыхъ даровъ поэзіи русскому обществу, не могли возбуждать энтузіазма, который возбуждается только новымъ. Великое дѣло свое -- ввести въ русскую литературу поэзію, какъ прекрасную художественную форму, Пушкинъ уже совершилъ вполнѣ, и узнавъ поэзію, какъ форму, русское общество могло уже идти далѣе и искать въ этой формѣ содержанія...
   Въ этихъ разсужденіяхъ мы находимъ въ зародышѣ все то, что получило впослѣдствіи такую широкую разработку въ критикѣ шестидесятыхъ и семидесятыхъ годовъ. Не смотря на отчетливую похвалу художественному таланту Пушкина, на громогласное признаніе его великихъ заслугъ въ исторіи развитія литературнаго русскаго слова, эти соображенія о пушкинской поэзіи должны быть признаны ошибочными во многихъ отношеніяхъ. Талантливый писатель съ широкимъ научнымъ кругозоромъ въ вопросахъ экономическихъ и историческихъ, прямолинейный умъ, не склонный къ философскимъ отвлеченіямъ, но правдивый, сильный, смѣлый въ разборѣ фактовъ эмпирическихъ, жизненныхъ, авторъ Критическихъ статей совершенно не владѣлъ тѣми эстетическими взглядами, безъ которыхъ невозможна настоящая литературная оцѣнка сколько-нибудь значительныхъ поэтическихъ произведеній. Въ его сужденіяхъ нѣтъ строго выдержанной философской теоріи, отводящей искусству опредѣленную, независимую роль въ общемъ процессѣ развитія духовныхъ силъ цѣлаго народа. Въ его размышленіяхъ на чисто литературныя темы основныя понятія о законахъ творчества, о задачахъ искусства построены по очень узкому, утилитарному шаблону, едва-ли пригодному при опредѣленіи важнѣйшихъ особенностей того или другого крупнаго художественнаго явленія. Политическій историкъ по призванію, по многочисленнымъ качествамъ своей реалистической натуры, по пріемамъ изложенія, сосредоточеннаго на передачѣ внѣшнихъ культурныхъ условій изучаемаго времени, авторъ разбираемой книги въ оцѣнкѣ литературной дѣятельности Пушкина не могъ не послѣдовать за тѣми, которые, воздавъ должное великому поэту, съуживали, при этомъ, значеніе внутренняго содержанія пушкинскихъ произведеній. Пушкинъ великій поэтъ своего времени. Его дѣло было ввести въ русскую литературу поэзію, какъ прекрасную художественную форму, какъ искусство, и это дѣло онъ исполнилъ блистательно. Онъ поэтъ эпохи, которая уже прошла. Явись теперь поэтъ, который былъ-бы неизмѣримо выше Пушкина, онъ не возбудилъ-бы всеобщаго энтузіазма. Художникъ, равный Пушкину но таланту, или даже превосходящій его въ этомъ отношеніи, могъ-бы имѣть только слабый успѣхъ... Это писалось на зарѣ шестидесятыхъ годовъ, писалось съ убѣжденіемъ, со всею прямотою юношескаго порыва, съ тою увѣренностью въ своей правотѣ, на которую только былъ способенъ талантливый авторъ Критическихъ статей. И тѣмъ не менѣе эти разсужденія о Пушкинѣ не вѣрны и односторонни. Пушкинъ не былъ великимъ поэтомъ эпохи, которая уже прошла. По разнообразію содержанія, по гуманности настроеній, но возвышенности чувства, по изумительному совершенству изображенія, поэзія Пушкина никогда не устарѣетъ и устарѣть не можетъ. Пушкинъ не только первый по времени, но и первый русскій писатель по той геніальной прозорливости, которая придаетъ многимъ его произведеніямъ какой-то пророческій характеръ, по богатству психологическихъ открытій, по ширинѣ взгляда, по полнотѣ выраженія русской національной стихіи. Въ стихахъ его элементы случайные, обусловленные перемѣнчивыми историческими обстоятельствами, не имѣютъ серьезнаго значенія: въ нихъ нѣтъ ничего сенсаціоннаго, разсчитаннаго на вкусы и понятія исключительно даннаго времени, ничего, идущаго во что бы то ни стало въ волнѣ современной жизни. То, что составляетъ душу пушкинской поэзіи, ея славу, ея гордость, ея красоту, безсмертно, общечеловѣчно и не прикрѣплено ни къ какимъ случайнымъ историческимъ обстоятельствамъ. Нельзя быть великимъ художникомъ только для опредѣленной эпохи. Нельзя быть великимъ писателемъ только по достоинствамъ внѣшней литературной формы. Въ произведеніяхъ Пушкина содержаніе и форма составляютъ одно неразрывное цѣлое, и кто не видитъ внутренняго смысла въ лучшихъ созданіяхъ пушкинскаго таланта, кто не видитъ въ нихъ глубины пониманія человѣческаго характера, тотъ не можетъ оцѣнить во всемъ объемѣ истинныхъ качествъ неподражаемаго пушкинскаго стиха, то воздушнаго, привольнаго, свободнаго, какъ веселый звонъ колокольчика подъ дугою русской тройки, которая мчится впередъ во весь опоръ, то сдержанно страстнаго, проникнутаго тоской и печалью, какъ раскаты соловьиной пѣсни въ саду, облитомъ серебристыми лучами луннаго свѣта, тотъ не можетъ оцѣнить той радуги цвѣтовъ, тѣхъ разнообразныхъ сочетаній красокъ, которыми играетъ эта по истинѣ волшебная пушкинская поэзія. Пушкинъ творецъ всей русской литературы въ томъ видѣ, въ какомъ она существуетъ въ настоящее время: направленіе и пріемы творчества у лучшихъ представителей русскаго художественнаго слова обвѣяны пушкинской традиціей...
   Утверждать, что заслуги Пушкина заключаются въ томъ, что онъ создалъ прекрасную художественную форму для будущихъ великихъ литературныхъ произведеній, значитъ, безъ сомнѣнія, унизить истинное значеніе поэтической дѣятельности Пушкина. И авторъ Критическихъ статей далъ тонъ именно той критикѣ, которая, въ лицѣ Писарева, чуть не погубила эстетическій вкусъ читающей публики, унизивъ ея представленіе о задачахъ искусства, о цѣляхъ литературы и совершенно извративъ тѣ отвлеченныя понятія, которыя въ важнѣйшихъ статьяхъ Бѣлинскаго играли такую выдающуюся роль... Это больное мѣсто въ исторіи русской журналистики. По очень странному и прискорбному недоразумѣнію вопросъ о гражданскомъ и экономическомъ благополучіи Россіи былъ, еще сравнительно недавно, отождествленъ русскими журналистами съ вопросомъ объ упраздненіи эстетическихъ и философскихъ критеріевъ. Случилось такъ, что во главѣ лучшихъ гражданскихъ стремленій общества въ печати стали люди безъ философской дисциплины, съ умственнымъ кругозоромъ, ограниченнымъ исключительно эмпирическими задачами. Въ обществѣ безъ научнаго и философскаго прошлаго, безъ привычки къ самостоятельной умственной работѣ, въ обществѣ, послушно идущемъ на зовъ всякаго громко сказаннаго слова, совсѣмъ не трудно было съ успѣхомъ доказывать, что эстетическіе законы творчества не играютъ роли въ литературѣ, которая должна, въ той или другой формѣ, обсуживать реальныя потребности быта, или намѣчать пути ближайшей практической дѣятельности для даннаго поколѣнія въ данное время. Въ этомъ обществѣ совсѣмъ не трудно было вызвать опасное, гибельное и, по существу своему, ретроградное убѣжденіе, что только то полезно, что даетъ тотчасъ же конкретный результатъ и что всѣ замыслы науки и искусства не должны простираться далѣе ближайшихъ экономическихъ интересовъ современнаго строя... Повторяемъ: это очень больное мѣсто въ исторіи русской журналистики. Если-бы во главѣ печати прошлыхъ временъ стояли не такіе люди, какъ авторъ Критическихъ статей, или Писаревъ, въ словахъ которыхъ чувствуется убѣжденіе, страсть, звенитъ увѣренная нота гражданскаго увлеченія, въ голову могла-бы придти такая мысль: эти люди шутили, глумились надъ своими современниками, постоянно призывая ихъ только къ ближайшимъ злобамъ дня. Они считали русское общество не способнымъ ни на какую высокую литературную или философскую задачу и потому всячески направляли его на единственно доступный ему путь простыхъ, не сложныхъ жизненныхъ предпріятій. Они говорили себѣ: этому обществу отказано въ великомъ, пусть, же оно всецѣло отдается своимъ будничнымъ дѣламъ и интересамъ... Но въ реалистической критикѣ прошлыхъ лѣтъ не было ничего лицемѣрнаго. Она дѣлала то, что могла. И тѣмъ отчетливѣе, яснѣе долженъ быть судъ потомства. Теоретическія ошибки въ области литературы, искусства, философіи должны быть обозначены со всею возможною силою, со всѣмъ безпристрастіемъ чисто научнаго изслѣдованія -- откровенно, безпощадно, громогласно, ибо устраненіе ошибокъ, какъ мы уже говорили выше, есть долгъ людей, ищущихъ прогрессивныхъ путей и выходовъ изъ даннаго, современнаго положенія вещей. Не бойтесь умалить гражданскія заслуги людей, имѣвшихъ невѣрныя представленія о цѣляхъ науки, философіи и искусства. Не бойтесь вскрывать логическіе недостатки ни въ комъ; хвала героямъ чести и долга, но да будетъ безгранична ваша любовь къ тому, что выше человѣка, что важнѣе всего на свѣтѣ -- къ истинѣ, къ правдѣ философской и научной.
   

III.

   Въ статьѣ о Гоголѣ мы находимъ рядъ критическихъ замѣчаній, съ которыми нельзя согласиться. Оставаясь вѣрнымъ основнымъ своимъ понятіямъ, авторъ нѣсколько съуживаетъ отдѣльныя стороны Гоголевской поэзіи. Вотъ что говоритъ онъ, между прочимъ, о Ревизорѣ: Гоголь написалъ эту комедію, повинуясь единственно инстинктивному внушенію своей натуры. Его поражало безобразіе фактовъ и онъ выражалъ свое негодованіе противъ нихъ. Но о томъ, изъ какихъ источниковъ возникаютъ эти факты, какая связь существуетъ между этими фактами и другими отраслями умственной, нравственной и гражданской жизни, Гоголь не размышлялъ много. "Изображая своего городничаго, онъ, конечно, и не воображалъ думать о томъ, находятся-ли въ какомъ-нибудь другомъ государствѣ чиновники, кругъ власти которыхъ соотвѣтствуетъ кругу власти городничаго и контроль надъ которыми состоитъ въ такихъ-же формахъ, какъ контроль надъ городничимъ. Когда онъ писалъ заглавіе своей комедіи Ревизоръ, ему вѣрно и въ голову не приходило подумать о томъ, есть-ли въ другихъ странахъ привычка посылать ревизоровъ... Мы смѣло предполагаемъ, что ни о чемъ подобномъ онъ и не думалъ, потому что ничего подобнаго не могъ онъ и слышать въ томъ обществѣ, которое такъ радушно и благородно пріютило его". Гоголь не виноватъ, по объясненію критика, въ томъ, что у него былъ такой тѣсный горизонта. Онъ "запнулся" на вещахъ, которыхъ не зналъ,-- въ силу историческихъ обстоятельствъ, которыя стояли выше его. Вспомните, восклицаетъ авторъ статьи, было-ли въ вашей жизни время, когда вамъ незнакомо было слово принципъ? А между тѣмъ Гоголь, "по всей вѣроятности", и не слыхивалъ этого слова, когда писалъ своего Ревизора. Или другой примѣръ; кто не знаетъ, что префектъ во Франціи не имѣетъ никакого участія въ отправленіяхъ судебной власти? А между тѣмъ Го.голь, когда писалъ Ревизора, "очень можетъ быть", и не слышалъ о существованіи французскихъ префектовъ, а если и слышалъ, то, "вѣроятно", предполагалъ, что кругъ власти префекта тотъ же самый, что и кругъ власти губернатора... Это очень странныя критическія соображенія. Ревизоръ былъ-бы написанъ.лучше, глубже и съ большими литературными достоинствами, если бы Гоголь зналъ теорію Монтескье о раздѣленіи властей. Гоголь по съумѣлъ оттѣнить вопіющей несправедливости въ дѣйствіяхъ провинціальнаго городничаго потому, что онъ не видѣлъ въ нихъ смѣшенія функцій судебныхъ и административныхъ. Авторъ такъ и говоритъ: не подлежитъ никакому сомнѣнію, что Гоголь рѣшительно не зналъ о такъ называемой теоріи раздѣленія властей судебной и административной... Но это очень суровый судъ, предъ лицомъ котораго могли-бы оказаться совершенно ничтожными многія изъ величайшихъ произведеній міра. Вѣдь и Шекспиръ, напримѣръ, ничего не зналъ о теоріи раздѣленія властей Монтескье! Неужели, въ самомъ дѣлѣ, Венеціанскій купецъ выигралъ-бы въ какомъ-нибудь отношеніи, если-бы Шекспиръ провелъ въ немъ опредѣленную теорію гражданскаго или уголовнаго права? Авторъ говоритъ: Щедринъ очень хорошо понимаетъ, откуда возникаетъ взяточничество, какими фактами оно поддерживается, какими фактами оно могло-бы быть истреблено. Гоголь, напротивъ того, видитъ только частный фактъ, справедливо негодуетъ на него и вовсе не обращаетъ вниманія на связь этого отдѣльнаго факта со всею обстановкою нашей жизни. Если-бы это было вѣрно, Неумѣлые и Озорники Щедрина были-бы выше Ревизора. Это даже не эстетическая, а просто логическая ошибка. Объемъ понятія обратно пропорціоналенъ количеству заключающихся въ немъ конкретныхъ, частныхъ представленій. Чѣмъ шире міросозерцаніе писателя, чѣмъ выше руководящія имъ философскія идеи, тѣмъ уже аппаратъ случайныхъ фактовъ, открываемый въ его произведеніяхъ. Величайшія литературныя произведенія -- тѣ, въ которыхъ надъ явленіями перемѣнчивыми, мимолетными, не связанными органически съ законами внутренней человѣческой жизни, господствуютъ отвлеченныя идеи разума, освѣщая конкретныя историческія обстоятельства до глубины ихъ неизмѣннаго, неподвижнаго основанія. Въ искусствѣ эти отвлеченныя идеи воплощаются въ типическихъ образахъ, въ которыхъ каждая черточка даетъ выраженіе огромному множеству частныхъ фактовъ и наблюденій. Въ этомъ и весь талантъ великаго художника. Онъ схватываетъ основные законы жизни, психологическія свойства человѣка, схватываетъ и запечатлѣваетъ навсегда, магическимъ словомъ искусства, изображая человѣческое горе и человѣческую радость въ такихъ картинахъ, къ которымъ нельзя подойти безъ волненія. Онѣ живутъ эти картины долго, вѣчно, не уничтожаемыя вихремъ исторіи, никакими переворотами въ бытовыхъ условіяхъ человѣческой дѣятельности. Онѣ создаются внутреннею творческою силою, свободно развивающеюся по своимъ собственнымъ психологическимъ законамъ, и потому не боятся разрушительнаго дѣйствія силъ случайныхъ, внѣшнихъ, стихійныхъ. Гоголь истинно великій писатель, и его сатира широка, разнообразна въ лучшемъ смыслѣ слова. Авторъ Критическихъ статей не видитъ истинныхъ достоинствъ Гоголевскаго таланта. Сатира Ревизора ему кажется "слабою" и "мелкою", міросозерцаніе поэта -- узкимъ, основаннымъ на "старыхъ авторитетахъ", горизонтъ его -- тѣснымъ и не просвѣтленнымъ идеями Монтескье. Онъ разсуждаетъ по строго реалистическому методу. Гоголь говоритъ: "на меня находили припадки тоски, мнѣ самому необъяснимой, которая происходила, можетъ быть, отъ моего болѣзненнаго состоянія", а критикъ Современника пожимаетъ плечами въ знакъ недоумѣнія. "Гоголь тутъ воображаетъ., что разсказываетъ о себѣ что-то необыкновенное, неправдоподобное". Гоголь не знаетъ, чему приписать свою тоску. "Онъ не былъ похожъ на людей нынѣшняго времени, очень хорошо понимающихъ причину своей грусти. Онъ, создавшій Чичикова, Сквозника-Дыухановскаго и Акакія Акакіевича, не знаетъ, что грусть на душу благороднаго человѣка навѣвается зрѣлищемъ Чичиковыхъ и Акакіевъ Акакіевичей". Критикъ до конца статьи не измѣняетъ своему основному взгляду, проходящему по всѣмъ его другимъ статьямъ: развитіемъ своимъ человѣкъ обязанъ исключительно обществу. На удѣлъ личности "достается только наслаждаться или мучиться тѣмъ, что даетъ ей общество". Это главная теорема реалистической философіи, изъ которой не трудно, въ каждомъ частномъ случаѣ, извлечь всѣ необходимыя объясненія и выводы. Гоголь терзается своими недостатками -- на это критикъ замѣчаетъ: эти недостатки были только отраженіемъ русскаго общества, лично Гоголю принадлежитъ только мучительное недовольство собою и своимъ характеромъ. Гоголь въ изступленіи восклицаетъ: "адская тоска кипѣла въ груди моей. О, какое жестокое состояніе", на это критикъ откликается ничего не значащей, банальной фразой: въ этихъ словахъ тотъ же самый "мистическій" тонъ, который преобладаетъ въ письмахъ "аскетическаго періода"... Личность не существуетъ: въ ней нѣтъ ничего своего, ничего самостоятельнаго, она только отраженіе среды и общества.
   Это грубая философія безъ психологическаго начала, не только ничего не объясняющая, но затемняющая самыя элементарныя представленія о человѣкѣ. И несостоятельность этой философіи всего ярче выступаетъ въ случаяхъ, когда рѣчь идетъ объ явленіяхъ, представляющихъ высокій научный или нравственный интересъ. Вотъ вамъ характерныя слова на послѣднихъ страницахъ статьи о Гоголѣ. Подводя итогъ своимъ размышленіямъ по поводу Писемъ и Переписки съ друзьями, критикъ пишетъ: но все-таки, что же за человѣкъ былъ Гоголь въ послѣднее время своей жизни? Чему вѣрилъ онъ, это мы знаемъ, но чего хотѣлъ онъ въ жизни для тѣхъ меньшихъ братій своихъ, которыхъ такъ благородно защищалъ прежде, этого мы не знаемъ положительно. Ужели онъ, въ самомъ дѣлѣ, думалъ, что Переписка съ друзьями замѣнитъ Акакію Акакіевичу шинель? Или Переписка эта была у него только средствомъ внушить тѣмъ, которые не знали того прежде, что Акакій Акакіевичъ, которому нужна шинель, есть братъ ихъ?!..
   Увы, это путаница въ мысляхъ. Не говоря худого слова противъ шинели Акакія Акакіевича, приходится, все-таки, сказать: при чемъ тутъ шинель? Дайте рубашку ближнему, раздайте все свое имѣніе -- это вашъ человѣческій долгъ, это ваша прямая обязанность. Дайте Акакію Акакіевичу шинель, но имѣйте при этомъ хоть каплю уваженія къ человѣку, терзаемому духовнымъ голодомъ, жаждущему свѣта и правды. Развѣ язвы тѣла ужаснѣе язвъ души? Если вы считаете невозможнымъ говорить человѣку, умирающему отъ физическаго недуга: встань и помоги другу своему, котораго терзаютъ страшныя сомнѣнія, гложетъ скорбь, душитъ отчаяніе, какъ вы смѣете говорить человѣку, умирающему отъ страшнаго душевнаго недуга: твоя скорбь никому не нужна, твои страданія безплодны, ты забылъ о шубѣ Акакія Акакіевича?..
   Но соберемъ вмѣстѣ все, что авторъ говоритъ о Письмахъ и Перепискѣ съ друзьями, всѣ тѣ соображенія, которыми онъ старается объяснить и отчасти оправдать настроеніе великаго писателя въ послѣдніе годы его жизни. Какъ-бы ни были эти соображенія незначительны по содержанію, поверхностны по методу критическаго и философскаго анализа, они любопытны но своему историко-литературному значенію. Наша критика -- та, которая руководитъ общественнымъ мнѣніемъ, даетъ наименованія явленіямъ умственной жизни Россіи, и теперь не ушла еще дальше узкихъ, шаблонныхъ, мелко буржуазныхъ разсужденіи въ тѣхъ самыхъ литературныхъ вопросахъ, которые требуютъ глубочайшаго психологическаго разбора, гуманнаго взгляда съ высоты опредѣленныхъ философскихъ или научныхъ идей, пристальнаго, страстнаго исканія истины въ единственно вѣрномъ направленіи теоретическаго и практическаго идеализма. Утилитарная критика безсильна именно потому, что она элементамъ второстепеннымъ, историческимъ, житейскимъ подчиняетъ то, что главенствуетъ надо всѣмъ, что важнѣе всего -- метафизическое начало нравственной свободы, теоретическое представленіе о природѣ, общефилософское міросозерцаніе человѣка. Для этой критики нѣтъ никакихъ другихъ истинъ, кромѣ истинъ ближайшихъ, относящихся къ данному бытовому складу, къ экономическимъ или юридическимъ потребностямъ даннаго историческаго момента. Для этой критики нѣтъ иного блага, кромѣ блага матеріальнаго, хозяйственнаго, поддающагося измѣренію обычнымъ житейскимъ аршиномъ.
   Послѣдуемъ шагъ за шагомъ за авторомъ Критическихъ статей. Стройныя и сознательныя убѣжденія, говоритъ онъ, развиваются въ человѣкѣ не иначе, какъ или подъ вліяніемъ общества или при помощи литературы. Кто лишенъ этихъ вспомогательныхъ средствъ, тотъ обыкновенно на всю жизнь остается при отрывочныхъ мнѣніяхъ объ отдѣльныхъ фактахъ, не чувствуя потребности придать имъ сознательное единство. Такіе люди остаются въ большинствѣ даже между тѣми, которые получили, такъ называемое, основательное образованіе. Они судятъ болѣе или менѣе справедливо объ отдѣльныхъ случаяхъ жизни, но впадаютъ въ грубыя ошибки при обсужденіи вопросовъ обширныхъ и теоретическихъ. Гоголю было-бы извинительно, если бы онъ остался навсегда на той ступени умственныхъ потребностей, на какой оставались во всю жизнь другіе писатели его времени. Но онъ едва пережилъ первую пору молодости, какъ уже почувствовалъ непреодолимую потребность пріобрѣсти опредѣленный взглядъ на человѣческую жизнь, пріобрѣсти прочныя убѣжденія, не ограничиваться отрывочными и случайными впечатлѣніями. Къ несчастью, у Гоголя, кромѣ инстинкта натуры, не было ничего, что могло бы его вести вѣрнымъ путемъ къ справедливому рѣшенію глубочайшихъ и запутаннѣйшихъ вопросовъ науки -- ни надлежащей подготовки, ни надежныхъ руководителей. Въ обществѣ, среди котораго онъ жилъ, пока оставался въ Россіи, онъ не находилъ отвѣта на тѣ сомнѣнія, которыя мучили его. Ему не у кого было спросить, къ какимъ книгамъ слѣдуетъ обратиться при изслѣдованіи вопросовъ современной жизни. "Онъ не зналъ даже того, что, какъ-бы ни были достойны уваженія люди, жившіе за полторы тысячи лѣтъ до насъ, они не могутъ быть руководителями нашими, потому что потребности общества въ ихъ время были совершенно не таковы, какъ нынѣ". Когда двадцати-семи-лѣтній Гоголь вздумалъ искать въ книгахъ рѣшенія очень важныхъ задачъ, онъ зналъ только тѣ книги, какія нѣкогда ему совѣтовали читать въ родительскомъ домѣ. "Положеніе странное, неправдоподобное, но оно дѣйствительно было такъ". Гоголь наивно ссылался на авторитеты, завѣщанные ему дѣтствомъ, не понимая, что противники могли сдѣлать ему "убійственное" возраженіе: "Ты читать не тѣ книги, какія нужно было тебѣ читать..."
   Эти соображенія предшествуютъ разбору Писемъ и Переписки и какъ-бы устанавливаютъ общую точку зрѣнія автора но отношенію къ разсматриваемому литературному явленію. Гоголь стремился пріобрѣсти опредѣленный взглядъ на человѣческую жизнь, но онъ обратился "не къ тѣмъ книгамъ", къ которымъ слѣдовало обратиться. Общество коснѣло въ умственномъ и нравственномъ ничтожествѣ, и Гоголь совсѣмъ не зналъ людей, которые могли бы назвать ему болѣе подходящія современныя сочиненія. Гоголь не былъ въ курсѣ дѣла. Въ этомъ -- вся суть. Онъ не зналъ о томъ, что совершился великій переворотъ въ понятіяхъ человѣчества, что истина найдена, что пути просвѣщенія измѣнились, что авторитеты прошлаго, увѣнчанные славою великихъ мудрецовъ, должны быть безпощадно преданы забвенію "при изслѣдованіи вопросовъ современной жизни". Зажгите одинъ громадный костеръ и бросьте въ него всѣ старыя книги. Вооружитесь молотомъ и разбейте безъ сожалѣнія мраморныя фигуры великихъ людей древности, чтобы онѣ не смущали воспоминаніемъ о прошлыхъ, слава Богу, пережитыхъ ошибкахъ. Молитесь богамъ современности, разнесите отъ края до края имена новыхъ авторитетовъ, давшихъ человѣчеству новое міросозерцаніе, почти чудесное, неправдоподобное, неслыханное, прочно стоящее на скользкомъ, узкомъ, вѣчно мѣняющемся принципѣ практическаго блага. Пирамида съ широчайшимъ основаніемъ опрокинута вершиною внизъ, и она держится крѣпко, не колеблясь ни въ какую сторону! Какіе-то сказочные герои утвердили, на удивленіе людямъ, великолѣпный церковный храмъ на остріѣ креста, сверкавшаго отблескомъ золота на его вершинѣ. Построить все міросозерцаніе человѣка на принципѣ юридическаго или экономическаго блага именно такое чудо. Человѣку говорятъ: откажитесь отъ всѣхъ вопросовъ, которые не имѣютъ отношенія къ ближайшимъ интересамъ дня, и, оторвавшись отъ задачъ философскихъ и психологическихъ, отдайтесь всецѣло требованіямъ настоящей исторической минуты. Благо эпохи, въ которую мы живемъ,-- единственное благо, достойное гражданскихъ усилій лучшей части общества. Внѣшнія условія жизни, матеріальная обстановка человѣческой дѣятельности, юридическія нормы, управляющія людьми на поприщѣ экономической и соціальной культуры -- единственно реальныя силы, участвующія въ историческомъ процессѣ, единственные факторы, обусловливающіе умственные и нравственные успѣхи отдѣльныхъ личностей и цѣлыхъ народовъ. Ему говорятъ: такова философія новыхъ книгъ, ради которой слѣдуетъ пожертвовать всѣми авторитетами старины, такова философія здраваго смысла, дающая общепонятные критеріи добра и зла, ставящая прогрессивныя задачи, не витающая въ облакахъ, стремящаяся только къ тому, что возможно, доступно, достижимо.
   Эта теоретическая постройка воздвигнута не на логическихъ началахъ, не на строгихъ отвлеченныхъ теоремахъ, а на грубо, догматически поставленномъ принципѣ историческаго интереса, на нѣсколькихъ случайныхъ положеніяхъ, не приведенныхъ въ систему объединяющимъ взглядомъ на природу, исторію и законы человѣческой жизни. И эта постройка могла вызвать въ Россіи взрывъ всеобщаго энтузіазма, породить въ литературѣ направленіе мыслей, имѣющее еще и теперь своихъ представителей, своихъ горячихъ сторонниковъ, ту самую реалистическую критику, которая опустошительнымъ ураганомъ пронеслась по невоздѣланному полю русской образованности, и бойко, лихо, съ задоромъ, въ поученіе и назиданіе потомству, отхлестала упорныхъ защитниковъ старой философской доктрины, не пригодной для великой задачи современности.
   Гоголь не зналъ этой новой философіи, и онъ палъ жертвой отжившаго, мертваго ученія, жертвой старой, развѣнчанной доктрины...
   Авторъ Критическихъ, статей, какъ мы уже сказали выше, старается объяснить и отчасти оправдать нѣкоторыя стороны Переписки съ друзьями. Онъ сличаетъ преобладающее настроеніе Переписки съ настроеніями многочисленныхъ Писемъ къ различнымъ лицамъ, въ различные періоды личной жизни и литературной дѣятельности Гоголя и, сличая, приходитъ къ успокоительному выводу, что между Перепискою и Письмами нѣтъ существеннаго различія. Съ того времени, какъ Гоголемъ овладѣло аскетическое направленіе, Письма его наполнены разсужденіями о такихъ предметахъ, которыми онъ прежде мало занимался. Но если вы, "преодолѣвъ скуку", наводимую однообразіемъ этихъ писемъ, всмотритесь въ нихъ ближе и внимательнѣе, сравните ихъ съ письмами прежнихъ годовъ, вы увидите, что во второмъ періодѣ его дѣятельности сохранилось, кромѣ молодой веселости, все то, что было въ письмахъ перваго періода, и наоборотъ, въ письмахъ перваго періода вы найдете тѣ же самыя черты, которыми отличаются письма второго періода {Критическія статьи, стр. 139.}.
   Вотъ вамъ рядъ доказательствъ. Въ Перепискѣ съ друзьями всѣхъ поразила просьба, съ которою Гоголь обращался къ своимъ читателямъ: присылать ему замѣчаніи о русскихъ нравахъ. Но послѣ изданія Писемъ не можетъ подлежать сомнѣнію, что въ этой просьбѣ Гоголя нѣтъ ничего неискренняго, притворнаго. Уже при самомъ началѣ своей литературной карьеры Гоголь убѣждалъ близкихъ ему людей, съ какою-то патетическою настойчивостью, сообщать ему различнаго рода свѣдѣнія о простонародномъ бытѣ. Приготовляя къ печати Вечера на хуторѣ близъ Диканьки, онъ проситъ, какъ о величайшемъ одолженіи, прислать ему описаніе полнаго наряда сельскаго дьячка, отъ верхняго платья до самыхъ сапоговъ, названья платья, носимаго крестьянскими дѣвушками, до послѣдней ленты... Далѣе, всѣмъ показалось страннымъ въ Перепискѣ съ друзьями. увѣреніе Гоголя, что, укрѣпляясь въ вѣрѣ, человѣкъ научается легко переносить самыя прискорбныя утраты, но уже на семнадцатомъ году жизни, получивъ извѣстіе о смерти отца, Гоголь успокоиваетъ свою мать слѣдующими сильными, мужественными словами:"не безпокойтесь, дрожайшая маменька! Я сей ударъ перенесъ съ твердостью истиннаго христіанина. Правда, я сперва былъ пораженъ ужасно симъ извѣстіемъ, однако не далъ никому замѣтить, что я былъ опечаленъ. Оставшись же наединѣ, я предался всей силѣ безумнаго отчаянія. Хотѣлъ даже посягнуть на жизнь свою, но Богъ удержалъ меня отъ сего, и къ вечеру примѣтилъ я въ себѣ только печаль, но уже не порывную, которая, наконецъ, превратилась въ легкую, едва примѣтную меланхолію, смѣшанную съ чувствомъ благоговѣнія ко Всевышнему...".
   Въ 1829 году въ письмахъ Гоголя уже слышится нота настоящаго религіознаго экстаза: "Перо дрожитъ въ рукѣ моей, мысли тучами налетаютъ одна на другую, и непонятная сила нудитъ и вмѣстѣ отталкиваетъ ихъ излиться передъ вами и высказать всю глубину истерзанной души. Я чувствую налегшую на меня справедливымъ наказаніемъ тяжкую десницу Всемогущаго... Безумный! Я хотѣлъ было противиться этимъ вѣчно неумолкаемымъ желаніямъ. души, которыя одинъ Богъ вдвинулъ въ меня, претворивъ меня въ жажду, ненасытимую бездѣйственной разсѣянностію свѣта". И чѣмъ дальше, тѣмъ письма Гоголя становятся все мрачнѣе и мрачнѣе. Крики истерзанной души вырываются наружу въ сильныхъ и страстныхъ выраженіяхъ, не щадящихъ даже родной матери. "Духъ гордости овладѣлъ вами, пишетъ онъ въ любимую семью, и самъ сатана подсказываетъ вамъ такія рѣчи, потому что и наиопытнѣйшій и наиумнѣйшій человѣкъ дѣлаетъ ошибки". Гоголь забываетъ здѣсь, замѣчаетъ авторъ Критическихъ статей, объ естественныхъ отношеніяхъ сына къ матери, о томъ, что какъ бы то пи было и что бы то ни было, не сыну быть обличителемъ матери. Слыхали ли вы когда-нибудь, восклицаетъ онъ нѣсколькими строками ниже, на рынкѣ пѣсню убогихъ слѣпцовъ о томъ сынѣ, который скрылся изъ отцовскаго дома, затѣмъ, черезъ нѣкоторое время, пришелъ назадъ одѣтый во вретище, поселился въ конурѣ близь родительскаго дома и, укрѣпляясь духомъ, молчалъ до тѣхъ поръ, пока, въ минуту смерти, ни открылся родителямъ, что онъ сынъ ихъ? Читали-ли вы въ газетахъ разсказъ о томъ, какъ одна мать зарѣзала двухъ своихъ дѣтей, зарѣзала съ любовью, съ ласкою, чтобы сдѣлать двухъ мучениковъ и самой спасти душу спасеніемъ двухъ душъ отъ земного соблазна? Въ аскетическихъ письмахъ Гоголя вѣетъ тотъ же самый духъ ослѣпленнаго экстаза, духъ, нѣкогда побуждавшій людей сожигаться добровольно въ домахъ своихъ съ восторженными гимнами о спасеніи. Страшно именно это изувѣрство въ письмахъ Гоголя. Невозможно не удивляться силѣ души этого человѣка, но невозможно и не проклинать лжеученія, давшаго такое противоестественное, пагубное направленіе энергіи, которая могла бы совершить столько прекраснаго и великаго, если бы направлена была къ разумнымъ цѣлямъ {ibidem 148.}.
   Итакъ, между Перепискою и Письмами нѣтъ разногласія. Гоголь оставался вѣренъ себѣ на всѣхъ ступеняхъ своей умственной и нравственной жизни. Проведя молодость въ кругу петербургскихъ литераторовъ, онъ не получилъ никакихъ толчковъ къ пріобрѣтенію глубокихъ и стройныхъ воззрѣній на жизнь. Юноша поглощенъ былъ мимолетными событіями. Онъ писалъ о предметахъ, которые волновали его благородную натуру, разоблачалъ порокъ, но задаваясь мыслью схватить и выразить общій принципъ русской жизни. Слабость здоровья, огорченія и другія причины заставили Гоголя уѣхать за границу и оставаться тамъ много лѣтъ, почти до конца жизни. Для молодого человѣка наступила пора пріобрѣсти опредѣленную систему убѣжденій, свести всѣ отрывочныя сужденія къ одному неподвижному и твердому центру. Но въ немъ не оказалось ничего, кромѣ преданій дѣтства. Онъ даже не зналъ о томъ, что могутъ существовать иныя основанія для убѣжденіи, что можетъ быть иная точка зрѣнія на міръ.
   Такъ развился въ Гоголѣ образъ мыслей, обнаружившійся передъ публикою изданіемъ Переписки съ друзьями, передъ друзьями гораздо ранѣе, до изданія перваго тома Мертвыхъ душъ.
   Къ этой Перепискѣ съ друзьями подходишь, смущенный сомнѣніемъ, робкимъ шагомъ, какъ къ могилѣ человѣка, котораго потрясенная, разгнѣванная толпа, въ минуту мстительнаго аффекта, яростно заклеймила именемъ изувѣра и сумасшедшаго. Подъ печальнымъ могильнымъ холмомъ покоится прахъ страстотерпца, великомученика слова, который раскрылъ когда-то передъ людьми свои мысли, чувства, всю тайну души, раскрылъ свою могучую, страстную, вдохновенную любовь къ родинѣ то въ безсмертныхъ выраженіяхъ откровенной исповѣди, въ безутѣшномъ рыданіи, въ мучительныхъ крикахъ отчаянія, то въ немногихъ, простыхъ и скромныхъ словахъ -- въ тихомъ шопотѣ молитвы, на колѣняхъ передъ зажженною въ углу лампадою. Гоголь отдалъ весь свой огромный талантъ на служеніе людямъ, -- но толпа, предводимая знаменитыми журнальными полководцами, не поняла его. Гулъ порицаній и жесточайшей хулы стоитъ именно надъ тѣмъ мѣстомъ въ произведеніяхъ Гоголя, гдѣ глазамъ ясно видно глубочайшее страданіе, гдѣ каждое слово, каждая мысль сіяетъ величіемъ правды, гдѣ на каждомъ шагу слышатся муки тягчайшей внутренней борьбы съ самимъ собою. Густая туча злобной клеветы закрыла отъ людей великій міръ его надеждъ, же. ланій и убѣжденій, набросивъ зловѣщую, мрачную тѣнь на трагическій обликъ геніальнаго писателя. Всеобщее осужденіе смѣло обвело Переписку съ друзьями густою, черною линіею, какъ обводятъ имена людей, навсегда покончившихъ счеты съ земными дѣлами. Здѣсь -- смерть поэта, здѣсь -- погибель его свѣтлаго таланта! Здѣсь -- оборвалась самоотверженная работа Гоголя на пользу людей! Здѣсь -- позоръ изувѣрства, позоръ ужасной измѣны своему великому призванію!.. Это книга оклеветанная, это великая книга. Въ этой книгѣ авторъ прямо глядитъ вамъ въ душу воспаленнымъ взглядомъ религіознаго страдальца, говоритъ къ вашей совѣсти языкомъ пророческаго вдохновенія и поэтическаго энтузіазма. Въ этой книгѣ вѣра, разливающая волны свѣта во всѣхъ направленіяхъ, смѣшана съ муками ненависти къ собственному ничтожеству, ненависти, толкающей къ аскетическому самоистязанію, къ невѣдомымъ подвигамъ, ко всему, что можетъ возвысить духъ надъ тѣломъ. Въ этой книгѣ рѣзкая, безпощадная правда, обращенная на самого себя и на людей, часто смѣняется какимъ-то изступленнымъ бредомъ, гдѣ каждая фраза, прожженная злобою, враждою къ человѣческой порочности, звучитъ какъ проклятіе, какъ неумолимый приговоръ надъ человѣкомъ, какъ оглушительный громъ обличенія -- безъ проблеска снисхожденія, безъ единаго луча теплаго, мягкаго сердечнаго сочувствія Это великая, поучительная книга. Въ ней Гоголь предсталъ предъ людьми такимъ, какимъ онъ былъ внутри себя, безъ сатирической улыбки, содравши маску художника и артиста и распахнувши предъ всѣмъ свѣтомъ свои помыслы, всѣ движенія сердца, всѣ язвы своей души. Предъ нами поистинѣ изумительная картина: среди многочисленной толпы, освѣщенной багровымъ пламенемъ горящаго неба, въ центрѣ всеобщаго смущеннаго движенія, стоитъ одна величавая фигура, дышащая паѳосомъ, съ вдохновеннымъ выраженіемъ въ широко раскрытыхъ глазахъ, съ судорожно сжатыми въ отчаяньи руками, какъ-бы застывшая въ неподвижной, трагической позѣ человѣка, котораго вотъ-вотъ возьмутъ и насильно поведутъ на казнь. Есть что-то ужасное, потрясающее въ предсмертныхъ вопляхъ этого великаго человѣка. Завѣщаніе, оставленное Гоголемъ, написано огненными буквами и все въ немъ горитъ отчаяніемъ умирающаго генія. Побѣждая муки, страданія разрушающейся плоти, поэтъ бросаетъ послѣдній взглядъ на окружающій его міръ, волнуясь предчувствіемъ новой, невѣдомой жизни, уже слыша надъ собою дыханіе безмолвной вѣчности, въ которой должно растаять и расплыться то, чѣмъ онъ дорожилъ до сихъ поръ. Лучъ свѣта, упавшій съ небесъ и озарившій все ничтожество земныхъ дѣлъ, зажегъ въ душѣ поэта настоящій экстазъ. "Соотечественники, страшно! восклицаетъ Гоголь. Замираетъ отъ ужаса душа при одномъ только предслышаніи загробнаго величія и тѣхъ духовныхъ высшихъ твореній Бога, предъ которыми пыль все величіе его твореній, здѣсь нами зримыхъ и насъ изумляющихъ. Стонетъ весь умирающій составъ мой, чуя исполинскія возростанія и плоды, которыхъ сѣмена мы сѣяли въ жизни, не прозрѣвая и не слыша, какія страшилища отъ нихъ подымутся. Можетъ быть, Прощальная повѣсть моя подѣйствуетъ сколько-нибудь на тѣхъ, которые до сихъ поръ еще считаютъ жизнь игрушкою... Соотечественники!.. Не знаю и не умѣю, какъ васъ назвать въ эту минуту... Прочь пустое приличіе! Соотечественники! Я васъ любилъ, любилъ тою любовью, которую не высказываютъ, которую мнѣ далъ Богъ, за которую благодарю Его, какъ за лучшее благодѣяніе, потому что любовь эта была мнѣ въ радость и утѣшеніе среди наитягчайшихъ моихъ страданій" {Сочиненія Н. В. Гоголя, т. IV, Завѣщаніе, стр. 9.}. Во имя этой любви поэтъ проситъ выслушать сердцемъ его Прощальную повѣсть. Онъ не выдумывалъ ее: она выпѣлась сама собою изъ души, воспитанной страданіями и горемъ, изъ сокровенной глубины правдивой русской натуры. Обращаясь къ близкимъ и не близкимъ людямъ, Гоголь проситъ ихъ предать его тѣло землѣ, не разбирая мѣста, гдѣ лежать ему, ничего не связывая съ оставшимся прахомъ. Да будетъ стыдно тому, кто окажетъ вниманіе гніющему тѣлу: онъ окажетъ вниманіе червямъ, его грызущимъ! Поэтъ завѣщаетъ не ставить надъ могилою никакого памятника: пусть люди, желающіе воздать ему должное, воздвигнуть памятникъ въ самомъ себѣ -- непоколебимою твердостью въ жизненныхъ дѣлахъ, внушая бодрость тѣмъ, кто ихъ окружаетъ. Завѣщаю, говоритъ далѣе Гоголь, никому не оплакивать меня и не почитать мою смерть значительною или всеобщею утратою. "Не унынію должны мы предаваться при всякой внезапной утратѣ, но оглянуться строго на самихъ себя, помышляя уже не о чернотѣ другихъ и не а чернотѣ всего міра, но о своей собственной чернотѣ. Страшна душевная чернота, и зачѣмъ это видится только тогда, когда неумолимая смерть уже стоитъ предъ глазами!" Страдалецъ проситъ, по смерти его, не спѣшить ни хвалой, ни осужденіемъ его произведеній "въ публичныхъ листкахъ и журналахъ". Передъ нимъ никто не виноватъ, и несправедливъ будетъ тотъ, кто попрекнетъ его именемъ кого бы то ни было и за что бы то ни было. "Объявляю также во всеуслышаніе, что, кромѣ доселѣ напечатаннаго, ничего не существуетъ изъ моихъ произведеній: все, что было въ рукописяхъ, мною сожжено, какъ безсильное и мертвое, писанное въ болѣзненномъ и принужденномъ состояніи". Тутъ-же рядомъ съ этими словами Гоголь возлагаетъ на друзей своихъ обязанность собрать всѣ его письма, писанныя съ конца 1844 года, и, сдѣлавши строгій выборъ только того, что можетъ доставить какую-нибудь пользу душѣ, отвергнувъ все прочее, "служащее для пустого развлеченія", издать ихъ отдѣльною книгою. "Въ этихъ письмахъ было кое-что, послужившее въ пользу тѣмъ, къ которымъ они были писаны. Богъ милостивъ: можетъ быть, послужатъ они въ пользу и другимъ". Сердце говорило ему, что эта книга нужна и можетъ быть полезна -- не потому, чтобы онъ имѣлъ высокое представленіе о своемъ умѣніи быть полезнымъ, но потому, что никогда еще не питалъ онъ такого сильнаго желанія принести людямъ пользу.
   Но книгу, все-таки, жестоко осудили и даже оклеветали. Подозрительно и недовѣрчиво разобрано было всякое слово, говоритъ Гоголь, и надъ живымъ тѣломъ еще живущаго человѣка произведена была страшная анатомическая операція. Одни говорили, что книга есть произведеніе неслыханной гордости человѣка, возмнившаго, что онъ выше всѣхъ своихъ читателей, что онъ можетъ преобразовать все русское общество, другіе, что книга эта есть твореніе добраго, но впавшаго въ обольщеніе человѣка, у котораго закружилась голова отъ похвалъ, третьи, что книга есть произведеніе христіанина, глядящаго на вещи съ вѣрной точки зрѣнія и ставящаго всякую вещь на ея законное мѣсто. На сторонѣ каждаго изъ этихъ мнѣній, скромно говорится въ Авторской Исповѣди, находятся равно просвѣщенные и умные люди, но однако ни одно изъ этихъ мнѣній не можетъ быть справедливо вполнѣ, въ полномъ своемъ объемѣ. Переписка -- вѣрное зеркало человѣка. Въ ней все то, что есть во всякомъ человѣкѣ: искреннее сознаніе своихъ недостатковъ и рядомъ съ нимъ высокое мнѣніе о своихъ достоинствахъ, желаніе учиться самому рядомъ съ увѣренностью, что имѣешь силу многому научить другихъ, смиреніе и гордость, упреки себѣ и упреки другимъ въ томъ самомъ, на чемъ только что поскользнулся самъ. Это -- живой человѣкъ, съ тою только разницей, что въ Перепискѣ "слетѣли всѣ условія и приличія", и выступило наружу все то, что каждый обыкновенно таитъ внутри себя, выступило и рѣзко, ярко ударилось всѣмъ въ глаза. Это сжатое выраженіе мыслей и настроеній, которыми художникъ томился съ молодыхъ лѣтъ, ища широкаго поприща для своихъ богатыхъ умственныхъ и нравственныхъ силъ.
   Еще въ юности Гоголю мерещились какія-то великія дѣда, которыя прославятъ навѣки его имя. Мнѣ всегда казалось, говоритъ онъ въ своей Исповѣди, что я сдѣлаюсь извѣстнымъ человѣкомъ, что меня ожидаетъ широкій кругъ дѣйствій и что я сдѣлаю что-то для общаго добра. Ему казалось, что служба будетъ именно тѣмъ дѣломъ, въ которомъ выразится его человѣческое призваніе, и мысль о службѣ носилась въ головѣ его впереди всѣхъ прочихъ желаніи и стремленій. Первымъ своимъ литературнымъ опытамъ ни самъ Гоголь, ни упражнявшіеся вмѣстѣ съ нимъ товарищи, не придавали серьезнаго значенія. Емкому не приходило въ голову, что изъ него выработается со временемъ комическій и сатиритическій писатель, хотя въ его сужденіяхъ о людяхъ всегда легко было замѣтить особенную способность угадывать человѣка. Не смотря на меланхолическій отъ природы характеръ, Гоголь любилъ въ молодости шутить и даже надоѣдать своими шутками. Часто онъ выдумывалъ смѣшныя лица, ставилъ ихъ мысленно въ самыя комическія положенія, не заботясь о томъ, "зачѣмъ это, для чего, и кому отъ этого выйдетъ какая польза..." Вотъ происхожденіе его первыхъ литературныхъ произведеній, которыя вызвали всеобщій беззаботный и безотчетный смѣхъ. По Пушкинъ заставилъ Гоголя взглянуть на дѣло серьезно. Онъ уже давно склонялъ его приняться за большое сочиненіе. Онъ указывалъ ему на его слабое здоровье, на постоянные недуги, которые могутъ внезапно прекратить его жизнь, приводилъ ему въ примѣръ Сервантеса, который не занялъ бы такого высокаго положенія въ европейской литературѣ, если бы ограничивался маленькими повѣстями и, въ заключеніе всего, отдалъ ему свой собственный сюжетъ, изъ котораго хотѣлъ сдѣлать что-то въ родѣ, поэмы. Это былъ сюжетъ Мертвыхъ душъ {Ibidem, Авторская Исповѣдь, стр. 249.}. Гоголь задумался. Мысль о государственной службѣ уходила на задній планъ. Гдѣ-то въ глубинѣ души зажегши первый лучъ свѣта, блеснула молодая надежда сдѣлать что-то великое, важное на заманчивомъ пути литературы, творчества. Мечта о внѣшней службѣ государству вдругъ, подъ воздѣйствіемъ волшебнаго Пушкинскаго слова, смѣнилась мечтою о пользѣ, которую можно принести внутреннему человѣку, человѣческой душѣ, подвигомъ литературной правды, полнымъ изображеніемъ русской дѣйствительности. Если смѣяться, такъ ужъ смѣяться надъ тѣмъ, что должно быть осмѣяно... Ревизоръ произвелъ потрясающее впечатлѣніе. Сквозь смѣхъ писателя читатель услышалъ грусть. Потребность развлекать себя невинными, беззаботными сценами прошла у Гоголя навсегда, и онъ почувствовалъ, болѣе чѣмъ когда-либо прежде, новую потребность создать произведеніе, въ которомъ было бы уже не одно то, надъ чѣмъ слѣдуетъ смѣяться. Но первыя попытки не дали никакого результата. Гоголь увидѣлъ ясно, что нельзя писать безъ опредѣленнаго плана, не домогаясь опредѣленной цѣли, не проникшись сознаніемъ, что хорошее исполненіе есть долгъ писателя по отношенію къ обществу. "Мнѣ хотѣлось въ сочиненіи моемъ, говоритъ онъ, выставить и тѣ высшія свойства русской природы, которыя еще не всѣми цѣнятся справедливо, и тѣ низкія, которыя еще недостаточно всѣми осмѣяны и обличены. Мнѣ хотѣлось собрать одни яркія психологическія явленія, всѣ наблюденія, которыя я дѣлалъ издавна сокровенно надъ человѣкомъ". Но въ же время Гоголь почувствовалъ, что это можно сдѣлать только при одномъ условіи, -- если имѣешь ясное представленіе о человѣкѣ и человѣческой природѣ вообще, если изучена, измѣрена внутренняя глубина человѣческаго существованія. Съ этихъ поръ человѣкъ и душа человѣка сдѣлались больше, чѣмъ когда либо, предметомъ наблюденій Гоголя. "Я оставилъ все современное, я обратилъ вниманіе на узнанье тѣхъ вѣчныхъ законовъ, которыми движется человѣкъ и человѣчество вообще. Книги законодателей, душевѣдцевъ и наблюдателей за природой человѣка стали моимъ чтеніемъ. Все, гдѣ только выражалось познаніе людей и души человѣка, отъ исповѣди свѣтскаго человѣка до исповѣди анахорета и пустынника, меня занимало, и на этой дорогѣ, нечувствительно, почти самъ не вѣдая какъ, я пришелъ ко Христу". Началась долгая работа Гоголя надъ своимъ образованіемъ,-- вдали отъ свѣта, въ тиши уединеннаго кабинета. Нѣсколько разъ, упрекаемый въ литературной бездѣятельности, онъ принимался за перо, чтобы написать небольшую повѣсть, хоть какое-нибудь литературное сочиненіе, но всѣ усилія оканчивались болѣзнью, страданіемъ, нервными припадками... И Гоголь не успокоился до тѣхъ поръ, пока не разрѣшилъ для себя тѣхъ вопросовъ, которые однажды возникли въ его умѣ. Только тогда онъ приступилъ къ новому сочиненію, первая часть котораго составляетъ еще понынѣ загадку, "потому что заключаетъ въ себѣ нѣкоторую часть переходнаго состоянія", въ которомъ еще не успѣло отдѣлиться то, чему слѣдовало отдѣлиться.
   Когда жажда узнать "человѣкавообще" была удовлетворена, въ Гоголѣ родилось желаніе узнать Россію. Онъ сталъ знакомиться съ людьми всѣхъ сословій, завелъ широкую переписку съ тѣми, которые могли ему сообщить что-нибудь о провинціальномъ бытѣ, прося всѣхъ и каждаго набрасывать для него мелкіе портреты и характеристики. Въ Перепискѣ съ друзьями Гоголь помѣстилъ нѣсколько писемъ къ помѣщикамъ и должностнымъ лицамъ вовсе не за тѣмъ, чтобы съ нимъ безусловно согласились, но за тѣмъ, чтобы получитъ опроверженіе "анекдотическими фактами". Онъ сдѣлалъ воззваніе ко всѣмъ читателямъ Мертвыхъ душъ, съ цѣлью добыть частныя записки, воспоминанія, изображенія различныхъ жизненныхъ событій, все, что только "пахнетъ Русью". "Я думалъ, какъ дитя. Я думалъ, что въ нѣкоторой части читателей есть какая-то любовь. Я не зналъ еще тогда, что мое имя въ ходу только за тѣмъ, чтобы попрекнуть другъ друга и посмѣяться другъ надъ другомъ. Я думалъ, что многіе сквозь самый смѣхъ слышатъ мою добрую натуру, которая смѣялась вовсе не изъ злобнаго желанія. Но на мое приглашеніе я не получилъ записокъ, въ журналахъ мнѣ отвѣчали насмѣшками". Всего того, что было нужно ему, Гоголь не досталъ, а не доставши, мудрено-ли, что онъ не могъ работать. Онъ пробовалъ нѣсколько разъ писать по прежнему, какъ писалось въ молодости, -- какъ попало, куда ни поведетъ перо, но мысли и образы не выливались на бумагу. Обрадовавшись, что расписался кое-какъ въ письмахъ къ знакомымъ и друзьямъ, Гоголь захотѣлъ тотчасъ же сдѣлать изъ этого употребленіе, и едва только оправившись отъ тяжелой болѣзни, онъ составилъ изъ этихъ писемъ одну цѣльную книгу, придавъ ей возможный порядокъ и послѣдовательность. "Я думалъ, говоритъ Гоголь, что этой книгой я хоть сколько-нибудь заплачу за долгое мое молчаніе, что она дастъ поводъ къ разговорамъ, которые раскроютъ предо мною Русь, освѣжатъ, оживятъ меня и заставятъ взяться за перо..." Но онъ думалъ опяти-таки, какъ дитя. Все обрушилось на него упреками. "Руки мои опустились. Порывъ, который началъ во мнѣ пробуждаться, погасъ, и я нечувствительно, самъ собой, пришелъ теперь къ тому вопросу, который я до сихъ поръ и не думалъ еще задавать себѣ: долженъ-ли я въ самомъ дѣлѣ писать? Долженъ-ли я оставаться на этомъ поприщѣ, отъ котораго въ послѣднее время такъ явно меня все отвлекало? Таково ли душевное состояніе мое, чтобы сочиненія мои были дѣйствительно полезны и нужны нынѣшнему обществу? Благопріятно-ли нынѣшнее время для писателя вообще и вслѣдъ за тѣмъ для такого писателя, какъ я?" {Ibidem, стр. 265.}.
   Въ душѣ поэта совершился переворотъ, выраженіемъ котораго явилась Переписка. Всѣ предшествующія работы еще не были настоящей службой русской землѣ и всему человѣчеству, не смотря на одушевлявшую ихъ любовь къ людямъ, на всю силу огромнаго художественнаго таланта, на ослѣпительно яркій свѣтъ лирической поэзіи, струящійся изъ всего, что было написано Гоголемъ. Открылись новые горизонты, новыя. поприща для литературнаго служенія человѣчеству, и поэтъ, для котораго дѣло литературы было всегда дѣломъ его собственной души, устремляетъ все свое вниманіе на неясные еще, смутные сюжеты, мелькающіе въ его восхищенномъ и очарованномъ воображеніи. Вся прошедшая литература должна померкнуть передъ литературой будущаго. Для исполненія новой задачи должны явиться люди съ другимъ міросозерцаніемъ, съ подвижническимъ складомъ мыслей, со свѣжими красками, съ небеснымъ безпокойствомъ о людяхъ, съ тоскою ангеловъ, рѣющихъ незримо надъ земною планетою. Стремленіе къ свѣту, "ставшее шестымъ чувствомъ русскаго человѣка", не даетъ покоя писателю: старое свѣтоносное начало израсходовано до конца и русская литература должна быть выведена на новыя, еще не протоптанныя дороги. Въ статьѣ подъ названіемъ: Въ чемъ существо русской поэзіи и въ чемъ ея особенность Гоголь дѣлаетъ рядъ соображеній, совпадающихъ съ тѣмъ, что говорится на послѣднихъ страницахъ Авторской Исповѣди и объясняющихъ въ поразительно рельефныхъ картинахъ и образахъ, въ огнедышащихъ словахъ, звучащихъ подобно раскатамъ трубы передъ рѣшительною битвою, смыслъ того душевнаго перелома, съ которымъ, какъ мы сказали, связана вся Переписка съ друзьями. Такихъ блестящихъ характеристикъ, такого высокаго порыва ясновидящаго чувства, такихъ мѣткихъ ударовъ критической мысли, такого размаха художественнаго изображенія, въ которомъ каждое слово горитъ, какъ краска на холстѣ живописца, въ которомъ каждая фраза раздается въ ушахъ, какъ звонъ колокола въ чистомъ весеннемъ воздухѣ, -- мы не встрѣчали ни у Бѣлинекаго, ни у лучшихъ европейскихъ критиковъ. Передъ вами проносятся величайшіе русскіе писатели въ рядѣ по-истинѣ геніальныхъ набросковъ: вы видите ихъ во весь ростъ, вы видите ихъ лица, фигуры, вы видите ихъ выступающими изъ туманной глубины прошедшаго на путь просвѣщенія, убѣгающій въ безконечность, въ сіяющую даль вѣчно новыхъ побѣдъ. Поэтъ не жалѣетъ своихъ силъ, чтобы только очертить историческій ходъ русскаго просвѣщенія и чтобы намекомъ, жгущимъ, какъ искра, воспламенить въ подростающемъ литературномъ поколѣніи представленіе о новой возвышенной службѣ, которая должна затмить роскошью цвѣтовъ и красокъ, богатствомъ психологическихъ настроеній, важностью философской задачи всѣ блестящія дѣла минувшихъ дней... Другой такой критической статьи нѣтъ въ русской литературѣ. Она вся проникнута идеей духовнаго обновленія, радикальной нравственной реформы, она вся одинъ громкій откликъ замѣчательнаго человѣка на величайшую философскую идею, зародившуюся двѣ тысячи лѣтъ тому назадъ подъ поэтическимъ небомъ Палестины..Она -- блестящее доказательство того, что только міросозерцаніе, обращенное къ вѣчнымъ интересамъ человѣческой жизни, способно къ истинно прогрессивному развитію; способно идти всегда впередъ, не замирая ни на минуту на одномъ мѣстѣ. Она, какъ пророческій голосъ изъ тьмы временъ, бодритъ душу, даетъ отвагу, зоветъ на работу, на трудъ, на свѣтлое дѣло творчества и жизни... Въ ней объясненіе Авторской Исповѣди и Переписки съ друзьями.
   Самородный ключъ русской поэзіи, говоритъ Гоголь, билъ въ груди народа уже на зарѣ русской исторіи. Все пророчило русской поэзіи невѣдомое, своеобразное развитіе. Нуженъ былъ только толчокъ, одинъ ударъ по спертому фонтану. Кремень не издаетъ огня, пока не ударишь по немъ огнивомъ. Европейское просвѣщеніе было тѣмъ огнивомъ, которымъ Петръ ударилъ по дремавшей массѣ русскаго народа. Россія вдругъ облеклась государственнымъ величіемъ, заговорила громами и блеснула отблескомъ европейскихъ наукъ. Все въ молодомъ государствѣ пришло въ восторгъ и изумленіе. Проснулась русская поэзія... Что такое Ломоносовъ? Восторженный юноша, пораженный свѣтомъ европейскаго знанія. Въ его риторическихъ одахъ нѣтъ и слѣда творчества, но въ нихъ слышенъ восторгъ повсюду, гдѣ поэтъ-прикоснется къ предмету, близкому его душѣ. Вдругъ среди холодныхъ строфъ польются строфы, исполненныя величія и красоты, языкъ движется свободно, какъ полноводная рѣка въ широкихъ берегахъ. Ломоносовъ стоитъ впереди русскихъ поэтовъ, какъ вступленіе впереди книги. Его поэзія -- начинающійся разсвѣтъ. Она только намѣчаетъ точками и линіями то, на что другіе должны положить соотвѣтствующія краски. Она первоначальный пророческій набросокъ того, что будетъ впереди {Переписка, XXXI. Въ чемъ же наконецъ существо русской поэзіи и въ чемъ ея особенность, стр. 172.}.
   Огниво ударило по кремню, поэзія вспыхнула. Державинъ представляетъ совершенную противоположность Ломоносову. Въ его поэзіи уже выступаютъ люди и жизнь, выступаетъ настоящее творчество съ какимъ-то сказочнымъ, непонятнымъ, гиперболическимъ размахомъ. Въ его поэзіи все дико, громадно, величаво. Его поэтическіе образы, не имѣя пластической. законченности, какъ-бы очерчены незримыми воздушными линіями... Посмотрите описаніе старца Каспія, разсерженнаго бурею:
   
   Встаетъ въ упоръ ея волнамъ:
   То скачетъ въ твердь, то, въ адъ стремяся,
   Трезубцемъ бьетъ по кораблямъ,
   Столбомъ власы сѣдые вьются,
   И гласъ его гремитъ въ горахъ.
   
   "Тутъ казалось, замѣчаетъ Гоголь, хотѣлъ создаться зримо образъ старца Каспія, но потерялся въ какомъ-то духовномъ незримомъ очертаніи: ухо слышитъ гулъ гремящаго моря и, вмѣстѣ съ сѣдыми власами старца, подъемдется волосъ на головѣ- самого читателя, пораженнаго величіемъ картины". Державинъ -- громадная скала, передъ которою никто не можетъ не остановиться, но передъ которою долго не застаивается никто.
   Наступилъ вѣкъ Александра. "Все застегнулось, почувствовавъ, что раскинулось черезъ-чуръ нараспашку". Послѣдніе звуки державинской лиры затихли, какъ затихаютъ послѣдніе звуки церковнаго органа. Русская поэзія очутилась вдругъ на свѣтскомъ балѣ. Французская литература потеряла нѣсколько въ своемъ кредитѣ, въ нѣмецкой литературѣ происходило что-то странное, загадочное. Неясныя грезы, таинственныя преданія, темные призраки невидимаго міра стали предметомъ нѣмецкихъ поэтовъ. Чуткая русская поэзія остановилась съ любопытствомъ передъ такимъ явленіемъ: ея собственныя славянскія начала напомнили ей вдругъ о чемъ-то близкомъ, родномъ. Явился Жуковскій. "Чудною, высшею волею вложено было ему въ душу, отъ дней младенчества, непостижимое ему самому стремленіе къ незримому и таинственному. Въ душѣ его раздавался небесный звонокъ, зовущій въ даль". На всѣхъ его переводахъ отпечаталась его оригинальная, въ высшей степени замѣчательная личность. Жуковскій отрѣшилъ поэзію отъ матеріализма не только въ мысляхъ, въ образѣ выраженія, но и въ самомъ стихѣ, который сталъ у него легокъ и безтѣлесенъ, какъ видѣніе. Картины Жуковскаго, исполненныя грѣющаго, теплаго свѣта, благоговѣйной задумчивости, навѣваютъ успокоеніе: становишься тише во всѣхъ своихъ порывахъ, какою-то тайною замыкаются собственныя уста {Ibidem, стр. 179.}.
   Въ то время, когда Жуковскій отрѣшалъ поэзію отъ земли, другой поэтъ, Батюшковъ, какъ-бы нарочно сталъ прикрѣплять ее къ землѣ и тѣлу. Онъ весь потонулъ въ роскошной прелести видимаго, онъ весь отдался плѣнительной нѣгѣ наслажденія. Батюшковъ обвѣялъ русскую поэзію поэтическими звуками полудня, познакомивъ ее съ Аріостомъ, Тассомъ, Петраркою, съ нѣжными отголосками древней Эллады.
   Изъ двухъ разнородныхъ началъ явилось третье. Послѣ Жуковскаго и Батюшкова долженъ былъ придти Пушкинъ. Въ немъ нѣтъ отвлеченной идеальности перваг

  

ЛИТЕРАТУРНЫЯ ЗАМѢТКИ.

Д. И. Писаревъ.
Статья III.

Полемика съ "Русскимъ Вѣстникомъ".-- Писаревъ и Герценъ о Кирѣевскомъ.-- Писаревъ о Петрѣ Великомъ.-- Историческія, естественно-научныя, философскія и педагогическія статьи Писарева.-- "Темное царство" въ новомъ освѣщеніи.-- Реалистическій взглядъ на любовь и ревность.-- Первыя нападки на искусство.-- Пушкинъ и Бѣлинскій.-- Разрушеніе эстетики.-- Два романа съ эмансипаторскими идеями.-- "Новый типъ".-- Проблески новыхъ настроеній.

  

I.

   Первый періодъ своей литературной дѣятельности Писаревъ завершилъ тремя большими статьями, напечатанными въ "Русскомъ Словѣ" 1862 года: "Московскіе мыслители", "Русскій Донъ-Кихотъ" и "Бѣдная русская мысль". Въ "Московскихъ мыслителяхъ" Писаревъ подробно обозрѣваетъ критическій отдѣлъ "Русскаго Вѣстника" за 1861 годъ. Полемизируя съ Катковымъ, онъ по пути обстрѣливаетъ ядовитыми замѣчаніями Я. Грота, Лонгинова, торжественно отрекается отъ всякаго спора съ Юркевичемъ и не безъ апломба выставляетъ свое полное разногласіе во всѣхъ литературныхъ и общественныхъ вопросахъ съ солидными убѣжденіями ученой редакціи "Русскаго Вѣстника". Сознавая себя дѣятельнымъ поборникомъ либеральнаго принципа, яснаго и понятнаго для всякаго безпристрастнаго ума и безъ помощи широкихъ научныхъ или философскихъ доказательствъ, Писаревъ съ юмористическою усмѣшкою проводитъ параллель между публицистическими претензіями московскаго журнала и бойкими, быстрыми пріемами радикальнаго "Русскаго Слова", пріемами, разсчитанными на чуткость передовыхъ читателей къ блестящимъ парадоксамъ и афоризмамъ, ко всякой ярко и пылко выраженной мысли. "Мы фантазеры, верхогляды, говоруны", восклицаетъ Писаревъ съ оттѣнкомъ явной ироніи надъ своими учеными противниками. "Мы, грѣшные, вязнемъ въ тинѣ и барахтаемся среди всякихъ нечистотъ, а Русскій Вѣстникъ идетъ себѣ ровною дорогою и неспѣшною поступью пробирается къ храму славы и безсмертія". Собираясь дать отчетъ о нѣкоторыхъ выдающихся статьяхъ этого журнала, Писаревъ и не думаетъ вооружаться противъ нихъ серьезными аргументами. Къ чему возражать? Для кого возражать? Если его читатели не сочувствуютъ тѣмъ идеямъ, которыя онъ выражалъ въ прежнихъ своихъ работахъ, они не пойдутъ съ нимъ по одной дорогѣ и въ настоящемъ случаѣ. При различіи въ міровоззрѣніяхъ и радикально несходныхъ взглядахъ на задачу русской журналистики, между ними не можетъ оказаться ничего общаго въ пониманіи литературной дѣятельности Каткова. Если-же читатели сочувствуютъ ему, то совершенно достаточно вѣрно передать содержаніе, общій смыслъ важнѣйшихъ, руководящихъ статей московскаго журнала, чтобы отчетливо выразить извѣстное къ нимъ отношеніе. Проницательные люди поймутъ, въ чемъ дѣло.
   Это -- одна изъ самыхъ слабыхъ статей Писарева. Присутствуя при первыхъ рѣшительныхъ схваткахъ Каткова съ "Современникомъ", показавшихъ силы враждующихъ сторонъ въ ихъ настоящемъ объемѣ. Писаревъ не сумѣлъ вмѣшаться въ эту важную борьбу какимъ-нибудь значительнымъ, серьезнымъ заявленіемъ, смѣлою и новою мыслью, увеличивающею шансы успѣха на его сторонѣ. Полемическій походъ Каткова на петербургскихъ журналистовъ радикальнаго лагеря былъ уже въ полномъ разгарѣ, когда Писаревъ отдавалъ въ печать свою пространную статью о "Русскомъ Вѣстникѣ". Въ теченіе двѣнадцати мѣсяцевъ обѣ партіи успѣли обмѣняться самыми рѣшительными возраженіями, и разрывъ "Русскаго Вѣстника" съ либеральнымъ движеніемъ общества обозначился съ полною очевидностью. Удары Каткова въ извѣстную сторону сыпались безпрерывно, обнаруживая неистощимую энергію, движеніе страстей и силъ къ опредѣленной, твердо намѣченной цѣли. Пользуясь каждою оплошностью противника и превосходя его размѣрами литературнаго таланта, Катковъ все сильнѣе и сильнѣе набрасывался на главныхъ коноводовъ либеральной партіи, то уличая ихъ въ грубомъ философскомъ невѣжествѣ, то со смѣхомъ обнаруживая все жалкое ничтожество ихъ полемическихъ придирокъ и громкихъ, пышныхъ фразъ безъ серьезнаго, внутренняго содержанія. Мы уже слѣдили за всѣми моментами этой кипучей, яркой борьбы между двумя видными журналами, борьбы, затѣянной Катковымъ и доведенной имъ до конца съ извѣстнымъ успѣхомъ. Несмотря на весь свой мятежный задоръ, Чернышевскій не только не сразилъ своего храбраго и искуснаго соперника, но, схватившись съ нимъ на опасной для него почвѣ философскихъ разсужденій, сдѣлалъ нѣсколько явныхъ промаховъ, осмѣянныхъ Катковымъ со всею яростью безпощаднаго полемиста. Отвѣты Чернышевскаго, показавшіеся молодому Писареву образцомъ литературной полемики, обнаружили только слабую сторону "Современника". О побѣдѣ Чернышевскаго надъ Юркевичемъ и Катковымъ не могло быть и рѣчи. Строго научныя возраженія ІОркевича на статью "Современника" требовали объективнаго разбора, для котораго у Чернышевскаго не хватало соотвѣтствующихъ знаній, умѣнья тонко разбираться въ трудныхъ вопросахъ метафизическаго мышленія. Борьба съ Катковымъ, проигранная на философской почвѣ и чрезмѣрно запутанная ненужными изліяніями и увертками Чернышевскаго, не могла окончиться торжествомъ "Современника" даже въ самой ограниченной области. Не сознавая своего безсилія въ вопросахъ философской науки, Чернышевскій выступалъ на защиту примитивно справедливыхъ требованій русской жизни съ арсеналомъ такихъ теоретическихъ аргументовъ, которыхъ нельзя было отстоять въ серьезномъ спорѣ. Онъ шелъ впередъ, не сомнѣваясь въ успѣхѣ, но шансы побѣды -- рѣшительной, исторической побѣды надъ реакціонною силою, вставшею на пути прогрессивнаго движенія, уменьшались съ каждымъ днемъ. Союзники сближались между собою, но, обезсиленные въ корнѣ фальшивымъ философскимъ ученіемъ, не прибавляли новыхъ элементовъ для побѣды, не давали свѣжихъ и свѣтлыхъ доказательствъ своей правоты передъ высшими интересами русскаго общества...
   Вѣрный партизанъ Чернышевскаго въ вопросахъ философіи и эстетики. Писаревъ не могъ оказать "Современнику" серьезной поддержки въ его полемическомъ раздорѣ съ "Отечественными Записками" и "Русскимъ Вѣстникомъ". Новыхъ объясненій, по сравненію съ доводами Чернышевскаго, онъ не давалъ. По типу, всѣ его возраженія, въ "Схоластикѣ XIX вѣка", противъ Дудышкина, Альбертини, Громеки, Бестужева-Рюмина, ничѣмъ не отличались отъ жестокой расправы Чернышевскаго съ неожиданными защитниками ІОркевича на страницахъ умѣренно либеральнаго журнала. Всѣ его доводы въ пользу матеріализма, выраженные съ необузданнымъ задоромъ, эти смѣлые скачки черезъ бездны научныхъ затрудненій, отъ сложныхъ теоремъ философіи къ вопросамъ и событіямъ текущей жизни, каждое частное разсужденіе, отдѣльные афоризмы и замѣчанія -- все обнаруживало непобѣдимое вліяніе Чернышевскаго, овладѣвшее всѣмъ его существомъ, его симпатіями и убѣжденіями. При значительномъ литературномъ талантѣ, Писаревъ этими своими статьями не могъ, конечно, смутить ни сотрудниковъ "Отечественныхъ Записокъ", ни такого сильнаго вождя начинавшейся реакціи, какимъ былъ Катковъ. Оба журнала -- петербургскій, съ представителями умѣреннаго либерализма во главѣ, и московскій, управляемый опытною рукою блестящаго публициста, не могли войти въ самостоятельную борьбу съ молодымъ писателемъ, не показавшимъ, при видной свѣжести литературнаго дарованія, при необычайной бойкости и рѣзкости полемическаго тона, никакой серьезной умственной подготовки въ научно-философскомъ направленіи. "Схоластика XIX вѣка" произвела большую сенсацію своимъ эффектнымъ краснорѣчіемъ, задоромъ своихъ рѣшительныхъ афоризмовъ, своимъ смѣлымъ заступничествомъ за Чернышевскаго, но она не могла поколебать общаго положенія вещей въ журналистикѣ, потому что, несмотря на яркіе проблески индивидуализма, не заключала въ себѣ никакихъ новыхъ теоремъ по сравненію съ главными тезисами "Антропологическаго принципа" Чернышевскаго. А статья "Московскіе мыслители", по стилю и оригинальности содержанія, значительно уступала всему, написанному критикомъ "Русскаго Слова" въ этотъ періодъ его литературной дѣятельности.
   Подъ пышнымъ заглавіемъ "Русскій Донъ-Кихотъ" Писаревъ въ коротенькой статьѣ пытается набросать исчерпывающую характеристику взглядовъ и стремленій И. В. Кирѣевскаго, одного изъ самыхъ талантливыхъ представителей славянофильскаго движенія. Вышедшее въ 1861 году полное собраніе его сочиненій, въ двухъ томахъ, съ приложеніемъ обширныхъ матеріаловъ для біографіи Кирѣевскаго, собранныхъ А. И. Кошелевымъ, давало критику "Русскаго Слова" полную возможность подвергнуть обстоятельному разбору рядъ статей литературно-эстетическаго и философскаго характера, написанныхъ вдохновеннымъ языкомъ и мѣстами обнаруживающихъ поразительную глубину оригинальнаго умственнаго настроенія. Широкое образованіе Кирѣевскаго, соединенное съ удивительною чистотою нравственнаго характера, не представляло, конечно, никакого повода для легкомысленнаго, рецензентскаго юмора и дилетантскаго пустословія о постороннихъ, къ дѣлу не относящихся, вопросахъ. Въ его разсужденіяхъ о русской литературѣ, о стихотвореніяхъ Языкова, о Грибоѣдовѣ, о Пушкинѣ, о русскихъ писательницахъ разсѣяно столько великолѣпныхъ замѣчаній, заслуживающихъ полнаго вниманія, что, при серьезномъ пониманіи своей задачи, каждому новому критику именно на этихъ разсужденіяхъ легко было показать и развернуть свое собственное эстетическое міровоззрѣніе, свой взглядъ на искусство, свое отношеніе къ важнымъ философскимъ вопросамъ. Въ статьяхъ Кирѣевскаго подъ названіемъ: "Девятнадцатый вѣкъ", "Въ отвѣтъ А. С. Хомякову", "О характерѣ просвѣщенія Европы и о его отношеніи къ просвѣщенію Россіи", "О необходимости и возможности новыхъ началъ для философіи" обрисовалась совершенно опредѣленная точка зрѣнія на важнѣйшія событія европейской жизни, на задачу русской культуры,-- обрисовалась цѣлая историческая система, возникшая въ умѣ, богатомъ смѣлыми и свѣтлыми мыслями. Для литературнаго критика, идущаго по самостоятельному пути, эти два тома произведеній Кирѣевскаго представляли драгоцѣнный случай высказаться съ надлежащею силою по цѣлому ряду вопросовъ первостепенной важности. Главнымъ тезисамъ Кирѣевскаго надо было противопоставить свои собственныя теоремы, продуманныя во всѣхъ отношеніяхъ, въ ихъ ближайшихъ и самыхъ отдаленныхъ выводахъ, соединенныя въ стройное философское ученіе. Съ полнымъ вниманіемъ надо было разсмотрѣть каждый изъ элементовъ его исторической теоріи, представляющей самостоятельное, широкое обобщеніе разнообразныхъ фактовъ духовнаго и соціальнаго характера, потому что въ спорѣ съ такимъ противникомъ, какъ Кирѣевскій, всякое дешевое глумленіе надъ враждебными понятіями, всякое легкомысленное бряцаніе воинствующими фразами не имѣло никакого смысла.
   Но не рожденный для серьезныхъ споровъ и всѣмъ своимъ умственнымъ воспитаніемъ совершенно не подготовленный для пониманія такихъ натуръ, какою былъ Кирѣевскій, Писаревъ отнесся къ своей задачѣ съ тою же легкостью и бойкостью, "?ъ какою онъ обрушивался на разныхъ второстепенныхъ авторовъ. Въ "Русскомъ Донъ-Кихотѣ", несмотря на кричащія, побѣдоносныя фразы, нѣтъ ни одной серьезной мысли, ни одного научнаго аргумента противъ яркихъ доводовъ Кирѣевскаго, ни одного смѣлаго и цѣльнаго обобщенія, бросающаго иной свѣтъ на историческіе факты, собранные и но своему объясненные лучшимъ изъ русскихъ славянофиловъ. Ограничиваясь мелкими по содержанію, но язвительными по формѣ замѣчаніями, Писаревъ не разбираетъ серьезно ни одной изъ статей Кирѣевскаго, хотя каждая изъ нихъ, какъ мы уже сказали, заслуживала изученія съ пристальнымъ вниманіемъ ко всѣмъ ея литературнымъ и философскимъ особенностямъ. Богатый біографическій матеріалъ, представленный Кошелевымъ, не увлекъ его своимъ превосходнымъ психологическимъ содержаніемъ, несмотря на то, что самое славянофильство показалось Писареву "психологическимъ явленіемъ, возникшимъ вслѣдствіе неудовлетворенныхъ потребностей" русской жизни. Ничего не доказывая, Писаревъ ничего серьезно не объясняетъ своему читателю, и вся его смѣлая рецензія о важномъ литературномъ явленіи, при внимательномъ разсмотрѣніи, должна быть признана наборомъ звонкихъ, но пустыхъ фразъ, производящихъ убогое впечатлѣніе, по сравненію съ глубокими, оригинальными, мѣстами ошибочными и односторонними, но всегда возвышенными, разсужденіями Кирѣевскаго.
   Вотъ какими словами Писаревъ старается опредѣлить значеніе Кирѣевскаго въ движеніи русскаго просвѣщенія. Друзья и единомышленники Кирѣевскаго, пишетъ онъ, скажутъ, что его слѣдуетъ изучать, какъ [мыслителя, что его должно уважать, какъ двигателя русскаго самосознанія, что принесенная имъ польза будетъ оцѣнена послѣдующими поколѣніями. Съ подобными мнѣніями Писаревъ согласиться не можетъ. По его твердому, но ничѣмъ недоказанному убѣжденію, "Кирѣевскій былъ плохой мыслитель, онъ боялся мысли". Кирѣевскій никуда не подвинулъ русское самосознаніе, и статьи его никогда не производили серьезнаго впечатлѣнія. Пользы Кирѣевскій, категорически заявляетъ Писаревъ,-- не принесъ никакой, и если послѣдующія поколѣнія, по какому нибудь чуду, запомнятъ его имя, то они пожалѣютъ только о печальныхъ заблужденіяхъ этого даровитаго писателя, хотя Кирѣевскій "былъ человѣкъ очень не глупый и въ высшей степени добросовѣстный". Разсказывая вслѣдъ за Кошелевымъ о заграничныхъ впечатлѣніяхъ Кирѣевскаго, Писаревъ замѣчаетъ: "мягкосердечный московскій юноша мѣрялъ западную мысль крошечнымъ аршиномъ своихъ московскихъ убѣжденій, которыя казались ему непогрѣшимыми и которыя раздѣляли съ нимъ всѣ убогія старушки Бѣлокаменной". Кирѣевскій слушалъ лекціи извѣстнѣйшихъ профессоровъ, сообщалъ въ письмахъ къ родственникамъ и друзьямъ "остроумныя замѣтки о методѣ и манерѣ ихъ преподаванія", но при этомъ онъ самъ оставался "неразвитымъ, наивнымъ ребенкомъ, не умѣвшимъ ни на минуту возвыситься надъ воззрѣніями папеньки и маменьки". Въ статьѣ Кирѣевскаго "Девятнадцатый вѣкъ", по мнѣнію Писарева, не затронута ни одна реальная сторона европейской жизни. Кирѣевскій преклоняется передъ вожаками европейской мысли, не умѣя "взглянуть на умозрительную философію, какъ на хроническое повѣтріе, какъ на болѣзненный наростъ, развившійся вслѣдствіе того, что живыя силы, стремившіяся къ практической дѣятельности, были насильственно сдавлены и задержаны". Объ Европѣ и Россіи Кирѣевскій судитъ вкривь и вкось, "не зная фактовъ, не понимая ихъ и стараясь доказать всему читающему міру, что и философія, и исторія, и политика нуждаются для своего оживленія именно въ тѣхъ понятіяхъ, которыя были привиты ему самому". Въ сочиненіяхъ его хороши только тѣ мѣста, въ которыхъ онъ является чистымъ поэтомъ, заявляетъ въ одномъ мѣстѣ Писаревъ, но тутъ же прибавляетъ: "повѣсти Кирѣевскаго очень плохи, потому что въ нихъ преобладаетъ головной элементъ, онѣ сбиваются на аллегоріи".
   Въ трехъ статьяхъ Кирѣевскаго: "Девятнадцатый вѣкъ", "Въ отвѣтъ А. С. Хомякову", "О характерѣ просвѣщенія Европы" выразились съ полною отчетливостью основные принципы его философскаго міровоззрѣнія, хотя первая изъ этихъ статей относится къ тому періоду его литературной дѣятельности, когда мысль Кирѣевскаго не достигла своего окончательнаго развитія. Въ "Девятнадцатомъ вѣкѣ" только намѣчены. въ общей, схематической формѣ, тѣ вопросы, которые занимали Кирѣевскаго до послѣднихъ минутъ его жизни. Въ ясныхъ выраженіяхъ предлагаетъ онъ на судъ философской критики опредѣленную формулу западно-европейскаго просвѣщенія, перечисляетъ всѣ главныя силы европейской исторіи, но, обозначивъ путь и направленіе своихъ будущихъ литературныхъ работъ, онъ при этомъ не доводитъ своихъ разсужденій до послѣднихъ возможныхъ заключеній. Въ дальнѣйшихъ статьяхъ Кирѣевскій видоизмѣняетъ свой взглядъ на отдѣльные элементы европейскаго просвѣщенія, оттѣняя ихъ новыми важными замѣчаніями, иначе опредѣляя ихъ природу въ блестящей параллели съ историческими силами русской народной культуры. Между первою и послѣдующими статьями легла глубокая умственная работа, въ которой міровоззрѣніе Кирѣевскаго обнаружило всѣ свои типическія черты, свою духовную мощь, въ которой этотъ несомнѣнно большой и разнообразно одаренный умъ, горѣвшій экстазомъ, получилъ свою окончательную и характерную для русскаго духа формировку.
   Обрисовавъ въ крупныхъ, яркихъ чертахъ движеніе европейской мысли въ девятнадцатомъ вѣкѣ, Кирѣевскій слѣдующимъ образомъ объясняетъ положеніе Россіи въ исторіи европейскаго просвѣщенія. Между Россіей и Европой, пишетъ онъ, стоитъ какая-то китайская стѣна, которая только сквозь нѣкоторыя свои отверстія пропускаетъ къ намъ воздухъ просвѣщеннаго запада. Прошло уже цѣлое тысячелѣтіе съ тѣхъ поръ, какъ началась историческая жизнь Россіи, но, несмотря на долгій періодъ политической дѣятельности, ея просвѣщеніе еще находится въ зародышѣ. Очевидно, говоритъ Кирѣевскій, что причины, мѣшающія правильному развитію русскаго общества, не могутъ быть случайными, но должны заключаться "въ самой сущности его внутренней жизни", въ коренныхъ, первоначальныхъ элементахъ національнаго русскаго быта. Эти причины могутъ быть опредѣлены только сопоставленіемъ западноевропейской и русской культуры. Какими силами управлялось развитіе Европы? Гдѣ главные факторы движенія Европы по пути прогресса? Какія стихіи спасали европейское общество отъ разрушительнаго дѣйствія разныхъ внѣшнихъ обстоятельствъ, постоянно возрождая въ немъ духъ для успѣшной борьбы съ враждебными ему элементами? Три начала легли въ основаніе европейской исторіи, говоритъ Кирѣевскій: христіанская религія, классическій міръ древняго язычества и духъ варварскихъ народовъ, разрушившихъ Римскую имперію. На этихъ началахъ выросло европейское общество. Классическая мысль, не перестававшая участвовать во всѣхъ областяхъ научной и философской работы, вліяла постоянно не только на свѣтскую, но и на духовную жизнь европейскихъ народовъ. Самая противоположность между христіанскою и языческою культурою открывала новымъ идеямъ широкое поле развитія. Въ постоянной борьбѣ съ окружающими обстоятельствами, съ преданіями языческихъ нравовъ и влеченій, христіанство только укрѣпляло свои силы. Посреди разногласнаго, нестройнаго, невѣжественнаго броженія противоположныхъ стремленій, христіанство естественнымъ образомъ становилось средоточіемъ всѣхъ элементовъ европейскаго развитія, облагораживая политическую и соціальную борьбу народовъ и увлекая къ высшимъ цѣлямъ и задачамъ могучія силы классическаго образованія.
   Въ Россіи христіанская религія, воспринятая въ самомъ чистомъ видѣ, не имѣла такого рѣшительнаго вліянія на историческое развитіе общества. Недостатокъ классическихъ преданій, классической образованности помѣшалъ христіанской мысли развернуться здѣсь во всемъ могуществѣ ея природныхъ силъ. Въ Европѣ просвѣщенное единодушіе, поддерживаемое общимъ религіознымъ идеаломъ, возбуждало постоянно одни и тѣ-же стремленія въ различныхъ политическихъ тѣлахъ, спасало ихъ отъ нашествій дикихъ племенъ. Въ Россіи народъ, раздробленный по удѣламъ на враждебныя части, не связанный общими интересами просвѣщенія, долженъ былъ очень легко подпасть владычеству татаръ, несмотря на все превосходство своихъ религіозныхъ вѣрованій надъ умственною и нравственною безкультурностью этого дикаго, развращеннаго племени. "Если-бы мы, говоритъ Кирѣевскій, наслѣдовали остатки классическаго міра, то религія наша имѣла-бы болѣе политической силы, мы обладали-бы большею образованностью, большимъ единодушіемъ и, слѣдовательно, самая раздѣленность наша не имѣла-бы ни того варварскаго характера, ни такихъ пагубныхъ послѣдствій". Только со времени Петра I начинается истинное развитіе Россіи. До Петра просвѣщеніе вводилось къ намъ, пишетъ Кирѣевскій, мало по малу, отрывисто, отчего, по мѣрѣ своего появленія, оно постоянно искажалось вліяніемъ "нашей пересиливающей національности". Но переворотъ, совершенный Петромъ, былъ неизбѣжнымъ, хотя и насильственнымъ переломомъ въ русской исторіи,-- тѣмъ переломомъ, который открылъ классическому міру доступъ въ страну бытового и умственнаго невѣжества. Въ энергическихъ выраженіяхъ Кирѣевскій заступается, въ концѣ статьи, за реформу, совершенную Петромъ Великимъ. Въ послѣднее время, говоритъ онъ, въ русскомъ обществѣ появилось цѣлое множество обвинителей Петровскаго дѣла. Они говорятъ намъ о просвѣщеніи національномъ, самобытномъ. Они запрещаютъ намъ всякія заимствованія, бранятъ нововведенія и мечтаютъ о коренномъ возвращеніи къ старинной русской жизни. Вотъ опасный путь для страны, которую можетъ спасти только широкое европейское просвѣщеніе. Французы, нѣмцы, англичане все болѣе и болѣе проникаются національными интересами и взглядами и это нисколько не мѣшаетъ ихъ дальнѣйшему развитію. Въ союзѣ съ народными стремленіями европейская культура достигнетъ высшаго, самобытнаго выраженія. "Но у насъ искать національнаго значитъ искать необразованнаго, развивать его на счетъ европейскихъ нововведеній значитъ изгонять просвѣщеніе. Не имѣя достаточныхъ элементовъ для внутренняго развитія образованности, откуда возьмемъ мы ее, если не изъ Европы {Полное собраніе сочиненій И. В. Кирѣевскаго, томъ I, Девятнадцатый вѣкъ, стр. 83.}?
   Въ этихъ немногихъ соображеніяхъ заключается главная мысль статьи. Обнявъ все европейское просвѣщеніе въ одной широкой формулѣ, Кирѣевскій безъ труда отмѣчаетъ, въ чемъ заключается важная причина умственной и политической отсталости русскаго общества по сравненію съ западными народами. Въ Россіи нѣтъ просвѣщенія. Христіанской мысли не на что опереться въ борьбѣ съ темнымъ невѣжествомъ народныхъ массъ. Вся прошедшая исторія Россіи, до насильственнаго переворота, совершеннаго Петромъ, можно сказать, пропала даромъ для интересовъ высшаго христіанскаго развитія. Безъ классическаго элемента русское общество не выйдетъ на широкую политическую и умственную дорогу...
   Но, какъ мы уже сказали, Кирѣевскій не остановился на этихъ важныхъ мысляхъ. Въ полемическомъ отвѣтѣ Хомякову и въ пространномъ письмѣ на имя графа Е. Е. Комаровскаго добытая имъ формула европейскаго прогресса получила новое освѣщеніе и, по отношенію къ Россіи, открыла широкую перспективу совершенно иныхъ философскихъ соображеній, политическихъ догадокъ и надеждъ. Ничего не вынимая изъ этой формулы, Кирѣевскій вошелъ въ болѣе подробный анализъ ея историческаго содержанія и, пристально всмотрѣвшись въ событія русской народной жизни, показалъ, что въ его философскихъ обобщеніяхъ нѣтъ ничего безотраднаго для Россіи. Въ самой формулѣ европейскаго развитія ничто не требуетъ никакихъ перемѣнъ, но ея частное примѣненіе къ русской исторіи должно быть сдѣлано въ совершенно иномъ направленіи. Къ этому убѣжденію привела его сосредоточенная умственная работа надъ коренными вопросами философіи и исторіи въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ. Послѣ тяжелой неудачи на поприщѣ журнальнаго издательства, Кирѣевскій ушелъ въ себя, забросилъ перо, замкнулся и затворился отъ міра. Медленно созрѣвала въ немъ новая мысль, новый взглядъ на русскую жизнь въ ея главныхъ историческихъ моментахъ, и въ замѣткѣ, служившей отвѣтомъ на статью Хомякова "О старомъ и новомъ", это новое направленіе Кирѣевскаго впервые обозначилось съ полною отчетливостью, иначе освѣтивъ прежнія мысли, выраженныя съ громадною силою въ "Девятнадцатомъ вѣкѣ". Теперь онъ рисуетъ исторію католическаго христіанства въ иныхъ словахъ, болѣе мрачными красками, съ другою философскою тенденціею. Римская церковь отличается отъ восточной только своимъ стремленіемъ къ разсудочности, къ сухому отвлеченному раціонализму, своимъ пристрастіемъ къ формальной логикѣ. На западѣ бытіе Бога доказывается силлогизмами, инквизиція, іезуитизмъ развились въ атмосферѣ, насыщенной схоластическими спорами. Логическое убѣжденіе легло въ самое основаніе европейской жизни, сузивъ ширину и свободу ея духовнаго роста, придавъ всей культурѣ западныхъ народовъ характеръ односторонней, поверхностной мудрости. Классическое образованіе. не подчинившееся христіанской мысли, проникшее въ плоть и кровь европейскаго общества, задерживало движеніе истинно религіознаго духа. "Я совсѣмъ не имѣю намѣренія писать сатиру на западъ, заявляетъ Кирѣевскій, никто больше меня не цѣнитъ тѣхъ удобствъ жизни общественной и частной, которыя произошли отъ раціонализма. Я люблю западъ, я связанъ съ нимъ многими неразрывными сочувствіями". Но признавая большое значеніе за европейскою культурою, онъ думаетъ при этомъ, что "въ конечномъ развитіи" разсудочное просвѣщеніе уже обнаружилось "началомъ одностороннимъ, обманчивымъ, обольстительнымъ". Въ прошедшей исторіи Россіи Кирѣевскій находитъ нѣкоторые элементы, въ которыхъ христіанская мысль могла получить настоящую поддержку. Россія не блестѣла никогда "ни художествами, ни учеными изобрѣтеніями", но въ ней постоянно хранились условія широкаго духовнаго развитія, "собиралось и жило то устроительное начало знанія, та философія христіанства, которая одна можетъ дать правильное основаніе наукамъ" {Полное собраніе сочиненій. Томъ I. Въ отвѣтъ А. С. Хомякову, стр. 198.}... Въ этихъ отрывочныхъ фразахъ слышатся первые отголоски того новаго настроенія, которое съ такою силою сказалось въ статьѣ "О характерѣ просвѣщенія Европы", напечатанной спустя двадцать лѣтъ послѣ знаменитаго дебюта Кирѣевскаго на страницахъ быстро угасшаго "Европейца". Все движеніе европейской философіи представилось ему въ новомъ освѣщеніи. Его уже больше не восторгаетъ политическое могущество католической церкви, а характерныя особенности русской жизни выступили изъ мрака прошлаго въ яркомъ сіяніи цѣльной, свѣтлой, могучей вѣры, не заглушенной въ народѣ никакими внѣшними насиліями. Раздвоеніе и цѣльность, разсудочность и разумность -- вотъ послѣднія выраженія западно-европейской и древне-русской образованности {Полное собраніе сочиненій. Томъ II. О характерѣ просвѣщенія Европы, стр. 276.}. На западѣ христіанство приняло характеръ разсудочной отвлеченности, въ Россіи оно сохранило внутреннюю полноту духа. Въ Европѣ церковь смѣшалась съ государствомъ, въ Россіи она осталась всегда чуждою мірскимъ цѣлямъ. Мечтая о возрожденіи русскаго общества къ новой плодотворной дѣятельности, Кирѣевскій проповѣдуетъ при этомъ необходимость разумнаго, осмысленнаго отношенія къ западно-европейcкому просвѣщенію. Онъ хотѣлъ-бы, чтобы высшія начала жизни, которыя хранятся въ христіанскомъ ученіи, господствовали надъ элементами разсудочнаго образованія, не вытѣсняя, а обнимая ихъ "своею полнотою". Пусть христіанская мысль оживотворяетъ плодотворную, но ограниченную работу человѣческой логики, потому что вѣра не можетъ и не должна быть слѣпою.
   Этимъ мыслямъ Кирѣевскій не измѣнялъ уже до конца своей жизни. Все глубже проникаясь ими, онъ хотѣлъ подвергнуть обширной критикѣ главные принципы раціонализма въ цѣльномъ, законченномъ философскомъ произведеніи, съ подробнымъ изложеніемъ новыхъ началъ, на которыхъ разовьется будущая духовная работа человѣчества. Передъ самою смертью Кирѣевскому пришлось напечатать только первые наброски этой оригинально задуманной работы въ "Русской бесѣдѣ" Кошелева, изъ этихъ немногихъ страницъ совершенно достаточно для того, чтобы судить о необычайной смѣлости его огромнаго критическаго таланта, о поэтической свѣжести и яркости его философскаго настроенія, о могучей способности искать высшую религіозную правду въ самыхъ глубинахъ человѣческой исторіи. Отдѣльныя мысли въ этой статьѣ, носящей пространное заглавіе "О необходимости и возможности новыхъ началъ для философіи", критика Аристотеля, краткая, но мѣткая оцѣнка Декарта, нѣсколько горячихъ разсужденій о Шеллингѣ -- проникнуты духомъ смѣлаго новаторства и звучатъ агитаціоннымъ призывомъ къ свободному научному труду внѣ порабощающей власти тѣхъ или другихъ школьныхъ авторитетовъ. Основная тенденція рисуется въ каждомъ ея доводѣ, волнуя воображеніе, постоянно держа передъ читателемъ увлекательный образъ самого Кирѣевскаго, переливавшаго въ свои произведенія всѣ страсти своей души, боровшагося противъ сухой разсудочности всею полнотою своихъ нравственныхъ и умственныхъ силъ.
   И эти два небольшихъ тома сочиненій Кирѣевскаго, представляющіе огромный интересъ для пониманія русскаго просвѣщенія, Писаревъ оцѣнилъ, какъ мы видѣли, съ пренебреженіемъ передового мыслителя, которому незачѣмъ разбираться въ предразсудкахъ и заблужденіяхъ славянофильскаго писателя. Обвиняя "Современникъ" въ легкомысленномъ отношеніи къ дѣятелямъ славянофильскаго движенія, Писаревъ симъ не обнаруживаетъ ни малѣйшаго знакомства съ ихъ лучшими статьями, съ ихъ настоящими политическими и философскими стремленіями. Онъ рубитъ съ плеча вопросы, требующіе строгаго изученія, самаго широкаго пониманія, вопросы, въ самой постановкѣ которыхъ выразилась несомнѣнно прогрессивная потребность общества -- осмыслить внутреннюю исторію своего развитія, уловить, постичь и разгадать черты народной психологіи, незамѣтно направляющей его развитіе по извѣстному пути. Въ такомъ писателѣ, какъ Кирѣевскій, помимо поразительно яркаго литературнаго таланта, помимо огромной научной образованности, нельзя не видѣть типическихъ особенностей народнаго духа, и критическій анализъ его произведеній, сдѣланный съ необходимымъ безпристрастіемъ, вѣрнѣе всякой внѣшней пропаганды, долженъ открыть дорогу къ самому источнику національнаго самосознанія. Эта необычайная искренность его полу-лирическихъ, полу-философскихъ изліяній, окруженныхъ волнующимся туманомъ глубокихъ намековъ, не всегда ясныхъ для ума, но всегда тревожащихъ душу, этотъ патетическій тонъ, придающій любимымъ идеямъ автора характеръ убѣжденной проповѣди,-- все это постоянно сближаетъ читателя не съ тѣми или другими мелкими вопросами данной минуты, а именно съ мотивами внутренней, еще не вполнѣ развернувшейся народной жизни. Никакая разумная, сознающая свою задачу критика не можетъ пройти мимо Кирѣевскаго съ равнодушіемъ къ тому, что волновало его въ теченіе всей жизни, дѣлало его энергичнымъ бойцомъ за народныя вѣрованія, вливало въ его писанія святую страсть миссіонерскаго увлеченія. Въ Кирѣевскихъ выражается существенная особенность данной національной культуры, и кто хочетъ лишить ихъ обаянія въ глазахъ людей, долженъ бороться съ ними въ честномъ бою, лицомъ къ лицу съ ихъ дѣйствительными философскими взглядами и религіозными вѣрованіями, проникая до глубины ихъ логическихъ доказательствъ, не оставляя безъ самаго широкаго, систематическаго возраженія ихъ основныя теоремы, ихъ руководящія убѣжденія. Можно обойти молчаніемъ какое нибудь мелкое явленіе консервативнаго или условно-либеральнаго характера, но нельзя, безъ ущерба для литературы, для своего знамени, отдѣлываться холостыми выстрѣлами дешеваго остроумія, привлекая на судъ критики людей, подобныхъ Кирѣевскому, Хомякову и К. Аксакову. Легко блеснуть эффектнымъ изреченіемъ, когда терзаешь, какъ жалкую добычу, какого нибудь ничтожнаго журнальнаго крикуна, дерзнувшаго вступить въ рискованную полемику съ любимцемъ толпы, но только настоящая острота мысли, умѣющей прорѣзаться къ средоточію чужой системы, можетъ съ успѣхомъ состязаться съ выдающимся талантомъ. Но Писаревъ, такъ-же, какъ и авторъ статьи въ "Современникѣ" подъ названіемъ "Московское словенство", своимъ банальнымъ глумленіемъ надъ лучшими представителями славянофильской партіи, могъ, по закону противорѣчія, только укрѣпить то настроеніе умовъ, съ которымъ онъ боролся своими несовершенными орудіями. Обѣ статьи -- "Русскій Донъ Кихотъ" и "Московское словенство {Современникъ 1862, январь, Русская Литература, стр. 15--32.}" -- лишній разъ показываютъ, что въ прогрессивномъ движеніи нашей недавней исторіи не было тѣхъ силъ и знаніи, которыя одни могли обезпечить за нимъ настоящій успѣхъ и значеніе.
   Но о герояхъ славянофильскаго движенія, въ томъ числѣ о братьяхъ Кирѣевскихъ, судили въ русской литературѣ и люди съ большими знаніями и съ большой политической и философской прозорливостью -- и судили совершенно иначе. Въ немногихъ словахъ Герцена личность Кирѣевскаго оживаетъ во всемъ богатствѣ ея патетической натуры и природныхъ талантовъ. Благородный ратоборецъ, Герценъ провожалъ въ могилу своихъ достойныхъ противниковъ торжественнымъ звономъ своего колокола, и его надгробная рѣчь, сказанная по поводу смерти К. Аксакова, звучитъ высокою, свѣтлою правдою. "Кирѣевскіе, Хомяковъ и Аксаковъ, писалъ онъ 15 января 1861 года, сдѣлали свое дѣло. Долго-ли, коротко-ли они жили, но закрывая глаза, они могли сказать себѣ съ полнымъ сознаніемъ, что они сдѣлали то, что хотѣли сдѣлать, и если они не могли остановить фельдъегерской тройки, посланной Петромъ, въ которой сидитъ Биронъ и колотитъ ямщика, чтобъ тотъ скакалъ по нивамъ и давилъ людей, то они остановили увлеченное общественное мнѣніе и заставили призадуматься всѣхъ серьезныхъ людей". Съ нихъ начинается переломъ русской мысли, и хотя между ними и Герценомъ было огромное различіе въ нѣкоторыхъ убѣжденіяхъ, но, по собственному признанію Герцена, всѣхъ ихъ соединяла общая любовь. Это было "сильное, безотчетное, физіологическое, страстное чувство, которое они принимали за воспоминаніе, а мы за пророчество, чувство безграничной, обхватывающей все существованіе любви къ русскому народу, русскому быту, къ русскому складу ума". Въ обѣихъ партіяхъ билось одно общее сердце, хотя лица ихъ, какъ у Януса или двуглаваго орла, смотрѣли въ различныя стороны. Поклонникъ свободы и великаго времени французской революціи, Кирѣевскій не раздѣлялъ пренебреженія новыхъ старообрядцевъ къ европейскому просвѣщенію, въ чемъ онъ самъ открыто сознавался съ глубокой печалью въ голосѣ при разговорѣ съ Грановскимъ. Это былъ, пишетъ Герценъ, человѣкъ съ необыкновенными способностями, съ умомъ обширнымъ, политическимъ, страстнымъ, съ характеромъ чистымъ и твердымъ, какъ сталь. О статьяхъ его, напечатанныхъ въ No 1 "Европейца" -- "Девятнадцатый вѣкъ", "О слогѣ Вильменя", "Обозрѣніе русской литературы", "Горе отъ ума на Московской сценѣ" -- Герценъ отзывается въ самыхъ восторженныхъ выраженіяхъ. Статьи Кирѣевскаго -- удивительныя, пишетъ онъ, онѣ опередили современное направленіе умовъ въ самой Европѣ. "Какая здоровая, сильная голова, какой талантъ, слогъ..." {"Дневникъ" А. И. Герцена, стр. 156.} Оба брата Кирѣевскихъ стоятъ печальными тѣнями на рубежѣ народнаго воскресенія. Преждевременно состарившееся лицо Ивана Кирѣевскаго носило рѣзкіе слѣды страданій и борьбы. Жизнь его не удалась. Съ жаромъ принялся онъ за изданіе журнала, но на второй книгѣ "Европеецъ" былъ запрещенъ. Въ "Денницѣ" помѣстилъ онъ статью о Новиковѣ, но "Денница" была схвачена и цензоръ Глинка посаженъ подъ арестъ. Этого твердаго и чистаго человѣка "разъѣла ржа страшнаго времени" {Не наши, славянофилы и панславизмъ, Хомяковъ, Кирѣевскій, К. Аксаковъ, П. Я. Чаадаевъ, стр. 301.}.
   Такъ рисуетъ Кирѣевскаго и его единомышленниковъ Герценъ. Эта характеристика вполнѣ сливается со словами самого Кирѣевскаго о той роли, какую, онъ хотѣлъ-бы играть въ литературѣ своего времени и народа. "Мы возвратимъ права истинной религіи, говоритъ Кирѣевскій въ письмѣ къ А. И. Кошелеву, изящное согласимъ съ нравственностью, возбудимъ любовь къ правдѣ, глупый либерализмъ замѣнимъ уваженіемъ законовъ и чистоту жизни возвысимъ надъ чистотою слога" {Полное собраніе сочиненій, томъ I, стр. 13. Матеріалы для біографіи Кирѣеевкаго.}. Тотъ не знаетъ Россіи и не думаетъ о ней въ глубинѣ сердца, говоритъ онъ, обращаясь къ Погодину, кто не видитъ и не чувствуетъ, что изъ нея рождается что то великое, небывалое въ мірѣ. "Общественный духъ начинаетъ пробуждаться. Ложь и неправда, главныя наши язвы, начинаютъ обнаруживаться"... Вся страстная сила Кирѣевскаго выразилась въ этихъ яркихъ строкахъ.
   Первый періодъ литературной дѣятельности Писарева -- до приключенія съ брошюрой Шедо-Фероти, т. е. до заключенія его въ крѣпость,-- Писаревъ закончилъ довольно обширной рецензіей на огромное изслѣдованіе П. Пекарскаго: "Наука и литература въ Россіи при Петрѣ Великомъ". Это -- смѣло и бойко написанная статья съ проблесками свободнаго, хотя и не вполнѣ оригинальнаго отношенія къ нѣкоторымъ историческимъ вопросамъ, имѣвшая большой успѣхъ въ обществѣ, даже привлекшая къ себѣ, спустя нѣсколько лѣтъ, при выпускѣ въ отдѣльномъ изданіи, пристрастное вниманіе заинтересованныхъ сферъ. Писаревъ, по обыкновенію, не орудуетъ никакими серьезными фактами, ничего убѣдительно не доказываетъ, но, давая волю чисто публицистическому порыву, играетъ дерзновенными афоризмами съ протестантской окраской. Самое сочиненіе Пекарскаго, въ двухъ томахъ котораго разсыпано множество цѣнныхъ матеріаловъ, осталось въ сущности безъ надлежащаго разбора, но Писаревъ и не считалъ необходимымъ входить въ подробное изученіе того, что онъ сразу же, безъ всякихъ колебаній, окинувъ орлинымъ взглядомъ безконечную библіографію изслѣдованія, отнесъ къ "сухой и дряхлой офиціальной наукѣ", надъ которою, по его мнѣнію, "можетъ и долженъ смѣяться всякій живой, энергическій человѣкъ". Отдѣлавъ въ немногихъ словахъ Пекарскаго, щелкнувъ по дорогѣ любителей "народной подоплеки" и некстати повторивъ дрянную клевету Минаева на Юркевича, Писаревъ приступаетъ къ изложенію своихъ собственныхъ взглядовъ на роль личности въ историческомъ процессѣ. По его убѣжденію, всѣ великіе историческіе дѣятели только "мудрили" надъ жизнью народовъ, потому что, въ сущности, въ ихъ работѣ не могло быть ничего оригинальнаго, имъ самимъ принадлежащаго. Образчики извѣстной эпохи, "безотвѣтныя игрушки событій", безвинныя жертвы случайностей и переворотовъ, которые выносили ихъ на вершины исторіи, эти титаны сами по себѣ только вредили интересамъ личной свободы и просвѣщенія. Никакая крупная личность не можетъ управлять историческимъ потокомъ. Всѣ великіе люди, совершавшіе реформы съ высоты своего умственнаго величія, всѣ "въ равной мѣрѣ достойны неодобренія". Одни изъ нихъ были очень умны, другіе "замѣчательно безтолковы", но всѣ вмѣстѣ насиловали природу вещей, ведя за собою общество "къ какой-нибудь мечтательной цѣли". Всѣ поголовно могутъ быть названы "врагами человѣчества". Свобода постоянно приносилась въ жертву "разнымъ обширнымъ и возвышеннымъ цѣлямъ, созрѣвающимъ въ разныхъ великихъ и высокихъ головахъ"... Подводя итогъ этимъ общимъ соображеніямъ, Писаревъ формулируетъ основную мысль статьи въ слѣдующихъ трехъ пунктахъ: во первыхъ, дѣятельность всѣхъ великихъ людей была совершенно поверхностна и проходила мимо народной жизни, не шевеля и не пробуждая народнаго сознанія, во вторыхъ, дѣятельность великихъ людей была всегда ограничена тѣмъ кругомъ идей, въ которыхъ вращалась общая мысль эпохи, и въ третьихъ, дѣятельность великихъ людей "не достигала своей цѣли, потому что претензіи этихъ господъ постоянно превышали ихъ силы" {"Русское Слово" 1862 г., май, Русская литература, стр. 61.}.
   Обращаясь къ главному предмету статьи, Писаревъ въ рѣзкихъ выраженіяхъ оттѣняетъ свое отвращеніе ко всякаго рода цивилизаторамъ "à la Паншинъ, или, что то же самое, à la Петръ Великій". Любя европейскую жизнь, мы не должны обольщаться тою блѣдною пародіею на европейскіе нравы, которая "разыгривается высшими слоями нашего общества со временъ Петра". Съ веселымъ задоромъ Писаревъ взываетъ къ настоящему европеизму, слегка иронизируя при этомъ надъ "остроумными затѣями Петра Алексѣевича". Дѣятельность Петра вовсе не имѣла такихъ плодотворныхъ послѣдствіи, какъ это кажется его восторженнымъ поклонникамъ. Его цивилизаторскія попытки прошли мимо русскаго народа. Все, что онъ сдѣлалъ, было плодомъ его личныхъ соображеній, не считавшихся съ волею людей, которыхъ имѣла въ виду его реформа. Человѣкъ, не имѣвшій во всю свою жизнь никакой цѣли, кромѣ "удовлетворенія крупнымъ прихотямъ своей крупной личности", онъ успѣлъ "прослыть великимъ патріотомъ, благодѣтелемъ своего народа и основателемъ русскаго просвѣщенія". Нельзя не отдать Петру Алексѣевичу полной дани уваженія, насмѣшливо восклицаетъ Писаревъ, не многимъ удается такъ ловко "подкупить въ свою пользу судъ исторіи" {"Русское Слово" 1862 г., май, Русская литература стр. 63.}. Онъ прослылъ великимъ русскимъ дѣятелемъ, хотя "жизнь тѣхъ семидесяти милліоновъ, которые называются общимъ именемъ русскаго народа, вовсе не измѣнилась-бы въ своихъ отправленіяхъ", если-бы, напримѣръ, Шакловитому удалось совершить задуманное имъ преступленіе {"Русское Слово", 1862 г., апрѣль, Русская литература стр. 43.}.
   Такова общая историческая философія статьи, таково примѣненіе этой философіи къ частному историческому явленію. По вѣрному замѣчанію, такъ сказать, случайнаго критика Писарева -- Ф. Павленкова,-- въ рецензіи на книги Пекарскаго нѣтъ ничего особенно оригинальнаго, принадлежащаго собственнымъ творческимъ теоріямъ Писарева: то, что высказано Писаревымъ, въ гораздо болѣе рѣзкой и неумолимой формѣ "можно встрѣтить на каждой страницѣ Бокля, Дрэпера и другихъ". У Бокля мы встрѣтимъ "буквально то-же самое", что такъ поразило нѣкоторыхъ читателей въ произведеніи Писарева. "Книга Бокля, говорилъ Павленковъ, была разобрана въ предыдущихъ номерахъ Русскаго Слова, положенія его цитировались чуть не въ каждой журнальной книжкѣ, затѣмъ дѣятельность Петра тоже была оцѣнена въ журналѣ,-- такимъ образомъ задача Писарева состояла въ обсужденіи значенія Петра съ боклевской точки зрѣнія" {Матеріалы для пересмотра дѣйствующихъ постановленій о цензурѣ и печати, ч. III, отдѣлъ первый, 1870 г., стр. 284.}. Но хотя Писаревъ и шелъ по стопамъ такого моднаго для того времени авторитета, какъ Бокль, тѣмъ не менѣе въ его разсужденіяхъ о роли великихъ людей въ исторіи человѣчества нѣтъ надлежащей отчетливости и сколько нибудь убѣдительныхъ логическихъ поясненій. Смѣшавъ воедино историческихъ героевъ, "состоявшихъ на дѣйствительной службѣ", съ тѣми великими людьми, которые въ самомъ дѣлѣ управляли судьбами и просвѣщеніемъ народовъ, не прикасаясь къ офиціальному рулю государствъ, Писаревъ не показываетъ, какими силами совершается прогрессивное движеніе всякаго общества. Въ каждомъ народѣ выдающимися работниками являются постоянно отдѣльныя личности, глубже проникающіяся его духомъ, его умственными и нравственными понятіями, ярче сознающія его потребности и счастливою отгадкою находящія новыя начала для переустройства жизни. Онѣ бросаютъ новыя идеи въ народныя массы, взбудораженныя общимъ воздухомъ эпохи, я безъ всякаго внѣшняго насилія, не прикасаясь къ жезлу и мечу, совершаютъ великіе умственные перевороты. Объ этихъ герояхъ никакимъ образомъ нельзя сказать, что ихъ дѣятельность поверхностна и не пробуждаетъ народнаго сознанія. Наивно утверждать, что пропаганда этихъ людей ограничена кругомъ современныхъ понятій и никогда не достигала своей цѣли, потому-что ихъ "претензіи постоянно превышали ихъ силы". Не разобравшись серьезно въ этомъ коренномъ вопросѣ о значеніи личности въ исторіи, Писаревъ отнесся и къ дѣятельности Петра Великаго безъ должной научной осторожности въ обобщеніяхъ и характеристикахъ. Его насмѣшка не глубока и отдаетъ юношескою хлесткостью. Какъ-бы ни были различны взгляды на роль Петра въ русской исторіи, къ какимъ-бы выводамъ ни пришла серьезная научная критика, при оцѣнкѣ его реформаторской дѣятельности, нельзя не видѣть, что въ бойкой статьѣ Писарева нѣтъ серьезнаго содержанія. Онъ не рисуетъ личности Петра, этой богато одаренной индивидуальности съ яркою печатью новаторскихъ стремленій, какъ это могъ-бы сдѣлать человѣкъ, глубоко и вдумчиво изучившій эпоху, уловившій сквозь туманъ историческаго отдаленія живыя настроенія современнаго общества. Можно держаться по отношенію къ Петру I и такого мнѣнія, какого держится, напримѣръ, какъ это намъ извѣстно, графъ X Толстой, широко изучившій документы времени для нѣкогда задуманнаго имъ романа, но тогда весь центръ тяжести долженъ быть перенесенъ отъ личности Петра въ глубину общества, потому-что нельзя не видѣть рѣзкихъ и многознаменательныхъ соціальныхъ переворотовъ этого яркаго историческаго момента. Есть минуты въ жизни Петра, писалъ Кирѣевскій, когда, дѣйствуя иначе, онъ былъ-бы согласнѣе самъ съ собою, согласнѣе съ тою мыслью, которая одушевляла его въ продолженіе всей жизни. Но общій характеръ его дѣятельности, но образованность Россіи, имъ начатая,-- "вотъ основанія его величія и нашего будущаго благоденствія". Будемъ осмотрительны, продолжаетъ Кирѣевскій, когда рѣчь идетъ о преобразованіи, имъ совершенномъ. Не забудемъ, что судить о немъ легкомысленно есть дѣло неблагодарности и невѣжества {Полное собраніе сочиненій, томъ I, Девятнадцатый вѣкъ, стр. 83.}. Не представивъ никакихъ доказательствъ, совершенно не изучивъ самостоятельно не только документовъ эпохи, но даже и обширнаго труда Пекарскаго, Писаревъ не пошелъ по тому пути, по которому могъ-бы съ огромнымъ успѣхомъ идти такой талантъ, какъ Толстой, и не обнаружилъ той осмотрительности, которую проповѣдывалъ Кирѣевскій. Отрицая всякое значеніе за дѣятельностью Петра Великаго и не признавая въ то-же время во всей прошедшей жизни русскаго общества ничего отраднаго, прогрессивнаго, дѣятельнаго, Писаревъ даже не выдерживаетъ своей мысли до конца и, соглашаясь съ крайними славянофильскими мнѣніями относительно личности Петра, отрекается отъ тѣхъ посылокъ, которыя давали смыслъ и даже нѣкоторую силу ихъ историческимъ выводамъ. Мы не думаемъ, говоритъ Писаревъ, чтобы "мыслящій историкъ" могъ въ исторіи московскаго государства до Петра подмѣтить какіе-нибудь симптомы народной жизни. "Мы не думаемъ, чтобы онъ нашелъ что-нибудь, кромѣ жалкаго подавленнаго прозябанія. Мы не думаемъ, чтобы мыслящій гражданинъ Россіи могъ смотрѣть на прошедшее своей родины безъ горести и безъ отвращенія" {"Русское Слово", 1862 г., апрѣль, Русская литература, стр. 42.}. Но если таково было до Петра прошедшее Россіи, то какимъ образомъ при немъ что-нибудь могло сложиться въ темной жизни русскаго общества? Изъ какихъ элементовъ, спрашивается, образовалась эта новая прогрессивная сила, которая безъ Петра I сломила-бы то, что разбито имъ ради новыхъ формъ государственнаго существованія? Писаревъ не видитъ, что рѣшительно отрицая всякій смыслъ въ допетровской жизни, онъ этимъ самымъ неизбѣжно возвышаетъ значеніе и силу Петра и впадаетъ въ явное противорѣчіе съ самимъ собою. Писареву кажется, что русскій народъ долженъ проснуться самъ собою и что всякая иниціатива въ этомъ направленіи со стороны не имѣетъ никакого смысла, "Мы его не разбудимъ, говоритъ онъ, воплями и воззваніями, не разбудимъ любовью и ласками... Если онъ проснется, то проснется самъ по себѣ, по внутренней потребности". Среди множества примѣровъ, показывающихъ въ Писаревѣ отсутствіе дѣятельнаго соціальнаго инстинкта, это одинъ изъ самыхъ типическихъ, не требующій никакихъ комментаріевъ.
  

II.

   Мы разобрали все болѣе или менѣе важное, напечатанное Писаревымъ въ теченіе первыхъ лѣтъ его литературной дѣятельности. Съ 3-го іюля 1862 года по 18-ое ноября 1866 года и затѣмъ, съ этого послѣдняго момента до его смерти, передъ нами проходитъ вся его умственная работа, напряженная, кипучая, смѣлая,-- сначала въ крѣпости, потомъ на свободѣ. Не покидая литературной критики, Писаревъ печатаетъ цѣлый рядъ статей по историческимъ, естественно-научнымъ, философскимъ и педагогическимъ вопросамъ, которые, повидимому, занимали его умъ, хотя и не увлекали его къ серьезному изученію науки. Онъ популяризируетъ европейскихъ авторовъ, передавая ихъ мысли въ ясныхъ выраженіяхъ, нигдѣ не критикуя ихъ по существу, никогда не поднимаясь выше или даже на одинъ уровень съ ихъ идеями. Писаревъ самъ сознавалъ ограниченность своихъ знаній и, со свойственной ему откровенностью, не стѣснялся признаваться въ этомъ передъ своими читателями въ тѣхъ самыхъ статьяхъ, которыя должны были ввести ихъ въ кругъ новѣйшихъ научныхъ идей. "Я не спеціалистъ, и читалъ до сихъ поръ очень мало по естественнымъ наукамъ", пишетъ онъ на заключительныхъ страницахъ своихъ пространныхъ очерковъ о Дарвинѣ подъ названіемъ "Прогрессъ въ мірѣ животныхъ и растеній". Онъ отлично понимаетъ, что при наличныхъ свѣдѣніяхъ онъ не можетъ быть признанъ образцовымъ популяризаторомъ. Не видя кругомъ себя людей, которые могли-бы выполнить по отношенію къ обществу истинно просвѣтительную задачу, онъ готовъ "изобразить своей особой деревянную ложку, которую немедленно можно и даже должно бросить подъ столъ, когда на этотъ столъ явится благородный металлъ". Но при всей ограниченности научной подготовки, Писаревъ не перестаетъ занимать своихъ читателей безконечно длинными компиляціями, написанными прекраснымъ слогомъ, но безъ широкихъ обобщеній, безъ опредѣленнаго историческаго или философскаго плана. Въ этихъ пространныхъ статьяхъ, составленныхъ въ большинствѣ случаевъ по двумъ-тремъ книгамъ, разбросано множество своеобразныхъ характеристикъ и не вездѣ выдержана послѣдовательность основныхъ логическихъ соображеній. Историческія темы интересовали Писарева почти столько-же, сколько и темы естественно-научныя. Напечатавъ еще въ 1861 году свое студенческое сочиненіе объ Аполлоніи Тіанскомъ, не представляющее, несмотря на превосходный матеріалъ, живого изображенія этой замѣчательной, нѣсколько загадочной личности, Писаревъ сейчасъ-же вслѣдъ за этой работой помѣщаетъ въ "Русскомъ Словѣ" довольно бойкую характеристику Меттерниха. Спустя нѣсколько мѣсяцевъ онъ публикуетъ свои "Очерки изъ исторіи печати во Франціи" -- почему-то подъ псевдонимомъ И. П. Рагодина -- и затѣмъ историческія статьи становятся его постояннымъ вкладомъ въ первый отдѣлъ журнала. Въ обширной компиляціи "Очерки изъ исторіи труда" онъ излагаетъ идеи американскаго писателя Кэри, въ длинной статьѣ, озаглавленной "Историческое развитіе европейской мысли" онъ идетъ по стопамъ извѣстнаго изслѣдованія Дрэпера, въ другихъ своихъ компиляціяхъ онъ передаетъ важные, но общеизвѣстные факты, относящіеся къ перелому въ умственной жизни средневѣковой Европы, и, наконецъ, въ цѣломъ рядѣ эскизовъ онъ рисуетъ событія, предшествовавшія французской революціи и создавшія ее. Несмотря на темпераментъ крайняго индивидуалиста и даже вопреки собственному убѣжденію, Писаревъ во всѣхъ этихъ статьяхъ остается въ высшей степени объективнымъ повѣствователемъ, лишь иногда выражающимъ опредѣленныя, субъективныя сужденія о явленіяхъ и лицахъ, пріобрѣвшихъ широкую историческую извѣстность. Опредѣливъ однажды задачу историка, какъ "осмысленіе событія съ личной точки зрѣнія {"Русское Слово" 1861 г., сентябрь, Иностранная литература, стр. 3.}", Писаревъ въ первой главѣ своихъ "Историческихъ эскизовъ" самъ же вооружается противъ всякаго излишняго субъективизма въ такого рода работахъ. "Дѣло историка, пишетъ онъ, разсказать и объяснить. Дѣло читателя передумать и понять предлагаемое объясненіе {Сочиненія Д. И. Писарева, ч. VIII, изд. 1872 г., Историческіе эскизы, стр. 69.}". Въ настоящемъ историческомъ разсказѣ нѣтъ мѣста ни для похвалъ, ни для порицанія, и вотъ почему можно сказать, что вся "колоссальная знаменитость" Маколея основана, въ сущности, на ложномъ пріемѣ. Онъ рисуетъ историческіе портреты и торжественно произноситъ надъ историческими дѣятелями оправдательные или обвинительные приговоры, хотя такая адвокатская или прокурорская декламація должна быть признана вопіющею нелѣпостью. Въ томъ мѣстѣ, гдѣ Писаревъ сдѣлалъ впервые опредѣленіе исторической науки, онъ простираетъ свой субъективизмъ до того, что даетъ каждой политической партіи право имѣть свою собственную всемірную исторію, потому что "исторія есть и всегда будетъ теоретическимъ оправданіемъ извѣстныхъ практическихъ убѣжденій, составившихся путемъ жизни и имѣющихъ свое положительное значеніе въ настоящемъ {"Русское Слово" 1861 г., сентябрь, Иностранная литература, 3--4.}". Въ своихъ "Историческихъ эскизахъ" онъ уже не считаетъ возможнымъ что-либо оправдывать или обвинять въ жизни народовъ съ современной точки зрѣнія, потому что онъ пришелъ къ твердому убѣжденію, что "всякое отдѣльное событіе, какъ бы оно ни было ужасно или величественно, есть только неизбѣжное и очень простое слѣдствіе такихъ же неизбѣжныхъ и простыхъ причинъ {Сочиненія Д. И. Писарева, ч. VIII, изд. 1872 г., стр. 70.}".
   Не большею самостоятельностью отличаются, какъ мы это уже отчасти знаемъ, и статьи Писарева по естественно-научнымъ и философскимъ вопросамъ. Вся его обширная пропаганда идей Дарвина въ статьѣ "Прогрессъ въ мірѣ животныхъ и растеній" не заключаетъ въ себѣ ни одной самостоятельной мысли и при томъ пестритъ совершенно наивными и ненужными изліяніями по адресу читателя. Превознеся Дарвина въ выраженіяхъ, не обнаруживающихъ настоящей, научной компетентности, и поглумившись въ заключеніе надъ его нѣмецкими оппонентами, которые фамильярно обзываются при этомъ "милашками" и приравниваются къ Пульхеріи Ивановнѣ и купчихѣ Кабановой, Писаревъ увѣреннымъ взмахомъ руки повергаетъ во прахъ геніальнаго въ своемъ родѣ Ламарка и Жофруа-Сентъ-Иллера. Разрушая старыя воззрѣнія въ естествознаніи, Писаревъ молодцовато прогуливается вокругъ побѣжденной имъ системы, восклицая: "Принципъ, принципъ! Каково ты себя, другъ мой, чувствуешь?" Въ другомъ мѣстѣ Писаревъ, желая развить самостоятельную мысль въ духѣ Дарвина, дѣлаетъ слѣдующую игривую оговорку, обличающую однако нѣкоторую неувѣренность въ своей научной правоспособности: "Если Дарвинъ, пишетъ онъ, позволяетъ медвѣдю превратиться почти въ кита, то, пожалуй, почему бы и моему воробью не превратиться, не говорю въ крота, а въ подземное и, разумѣется, совершенно не летающее и не совсѣмъ зоркое животное? Pourquoi pas? Однако я все-таки не рѣшусь этого сказать. Дарвину хорошо храбриться, онъ знаетъ, что не навретъ. А я на этотъ счетъ, при сильной наклонности моей къ широкимъ умозрѣніямъ, побаиваюсь за себя ежеминутно {Сочиненія Д. И. Писарева, ч. VI, изд. 1866 г. Прогрессъ въ мірѣ животныхъ и растеніи, стр. 197.}". Въ статьѣ подъ названіемъ "Подвиги европейскихъ авторитетовъ" Писаревъ передаетъ знаменитый споръ Пастера съ французскими учеными, защищавшими теорію произвольнаго зарожденія -- Пуше, Жоли и Мюссе, при чемъ рисуетъ въ комическихъ чертахъ Пастера, отрицавшаго за ихъ ученіемъ научную солидность. Писареву представлялось, что механическая теорія навѣки обезпечила за собою полное господство, и знаменитыя возраженія Пастера, основанныя на блестящихъ экспериментахъ, кажутся ему какими-то подозрительными происками ловкаго чиновника отъ науки, не дорожащаго ея истинными, прогрессивными интересами. По непривычкѣ къ осторожности, необходимой въ разрѣшеніи научныхъ споровъ, онъ въ рѣшительныя минуты измѣняетъ скромному сознанію своей некомпетентности и систематически гнетъ въ сторону гетерогенистовъ, не давая при этомъ никакихъ матеріаловъ для анализа ихъ воззрѣній и въ то же время грубо размалевывая портретъ ихъ противника. Замѣтимъ, кстати, въ этомъ пунктѣ, что вопросъ, не перестававшій волновать умы лучшихъ европейскихъ ученыхъ, можно сказать еще на этихъ дняхъ былъ представленъ въ его настоящей стадіи въ брошюрѣ талантливаго русскаго профессора И. П. Бородина "Протоплазма и витализмъ". Если бы наукѣ, пишетъ Бородинъ, удалось неопровержимымъ образомъ доказать возможность зарожденія хотя бы наипростѣйшаго живого существа изъ бездушныхъ веществъ мертвой природы, если бы ей удалось уничтожить грань, отдѣляющую въ природѣ живое отъ мертваго, подобно тому, какъ она блестяще стерла границы, раздѣлявшія нѣкогда растительное и животное царства, то пошатнулся бы одинъ изъ важнѣйшихъ оплотовъ витализма. Но механическое воззрѣніе теряетъ постоянно довѣріе ученыхъ и, говоря словами профессора К. Тимирязева, вся исторія попытокъ открыть самозарожденіе организмовъ должна быть признана рядомъ болѣе и болѣе рѣшительныхъ пораженій. Послѣ блестящихъ опытовъ Пастера, заявляетъ Бородинъ, угасла всякая надежда на возможность самозарожденія даже мельчайшихъ живыхъ существъ -- бактерій. Наука все рѣшительнѣе и громче провозглашаетъ, что живое порождается только живымъ. Но изображая въ такомъ видѣ положеніе главнаго вопроса, затронутаго въ свое время на страницахъ "Русскаго Слова", профессоръ Бородинъ дѣлаетъ при этомъ нѣкоторую фактическую ошибку -- по отношенію къ Писареву. "Когда велся знаменитый споръ Пастера съ гетерогенистами, пишетъ профессоръ Бородинъ, симпатіи всего нашего либеральнаго лагеря, съ покойнымъ Писаревымъ во главѣ, были рѣшительно на сторонѣ Пастера, а Пуше, Жоли и вообще всю компанію гетерогенистовъ громили ретроградами, обскурантами. Вотъ уже истинно своя своихъ не познаша {И. И. Бородинъ. Протоплазма и витализмъ, изданіе журнала "Міръ Божій". Спб. 1895 г., стр. 25--26.}". Профессоръ Бородинъ прекрасно понимаетъ, что Писареву, при его міросозерцаніи, естественно было держать сторону оппонентовъ Пастера, и, приписывая ему солидарность съ Пастеромъ, онъ отказываетъ ему въ логической послѣдовательности. Но Писаревъ въ настоящемъ случаѣ не измѣнилъ себѣ, и статья его "Подвиги европейскихъ авторитетовъ", напечатанная въ іюньской книгѣ "Русскаго Слова" 1865 года, служитъ тому неопровержимымъ доказательствомъ.
   Къ попыткамъ философскаго мышленія, теоретическаго и практическаго, нужно отнести слѣдующія статьи Писарева: "Пчелы", "Историческія идеи Огюста Конта", "Времена метафизической аргументаціи" и "Популяризаторы отрицательныхъ доктринъ". "Пчелы" представляютъ довольно остроумную сатиру въ аллегорической формѣ, высмѣивающую нѣкоторыя одряхлѣвшія формы соціальной жизни. Статейка написана съ талантомъ и обнаруживаетъ въ Писаревѣ способность къ тонкому политическому юмору безъ рѣзкой гражданственной крикливости. Полная движенія, борьбы и шума, общественныхъ катаклизмовъ и торжественныхъ празднествъ, проносится передъ нами своеобразная жизнь пчелъ, во многомъ напоминая людскую жизнь. Писаревъ выдерживаетъ до конца основную тенденцію статьи, въ высокой степени сочувственную рабочимъ силамъ всякаго общества, хотя по отдѣльнымъ фразамъ можно догадаться, что его политическій индивидуализмъ не былъ особенно послѣдовательнымъ и рѣшительнымъ. "Историческія идеи Огюста Конта" составляютъ въ сущности одно цѣлое со статьею "Времена метафизической аргументаціи", напечатанною впервые въ январьской книгѣ "Русскаго Слова" 1866 года, но въ отдѣльномъ изданіи слитою съ первою. Писаревъ, не разбирая и даже не излагая главныхъ теоретическихъ началъ Контовской философіи, пространно говоритъ объ историческихъ идеяхъ Конта, не подвергая ихъ при этомъ никакой критикѣ. Теологическій періодъ въ жизни человѣчества не отличается въ изображеніи Писарева никакою рельефностью, и сужденія критика о первобытныхъ религіяхъ не идутъ дальше самыхъ поверхностныхъ обобщеній. Отличительныя черты позитивнаго мышленія поняты Писаревымъ по дилетантски, а основныя особенности метафизическаго направленія представлены въ его статьѣ въ такомъ извращенномъ видѣ, который, по своей наивности, не можетъ быть признанъ правильнымъ отраженіемъ даже контовской системы. Не будемъ останавливаться и на компилятивной работѣ "Популяризаторы общественныхъ доктринъ", примыкающей къ двумъ предшествующимъ очеркамъ, въ которой онъ съ необычайной развязностью издѣвается надъ "бабьей" натурой Руссо и хлещетъ за недостатокъ ума Вольтера, и отмѣтимъ, въ заключеніе настоящей главы, нѣсколько статей его по педагогическимъ вопросамъ. Объ одной изъ этихъ статей -- "Наша университетская наука" -- мы уже упоминали въ біографіи Писарева. Она написана прекраснымъ, спокойнымъ языкомъ и въ заключительныхъ разсужденіяхъ, посвященныхъ общему образованію, содержитъ нѣсколько мѣткихъ замѣчаній о нашемъ гимназическомъ и университетскомъ воспитаніи. Осмѣявъ старые педагогическіе пріемы, Писаревъ требуетъ полной реформы низшаго образованія и расширенія свободы обученія въ университетскихъ аудиторіяхъ. Въ основу гимназической програмы должно быть положено изученіе математическихъ и естественныхъ наукъ -- вотъ идея, которая проходитъ по всѣмъ его разсужденіямъ, дѣлая его ярымъ поборникомъ реализма противъ всѣхъ видовъ современнаго классицизма. Эта же идея свѣтится въ его обширной статьѣ подъ названіемъ "Школа и жизнь", заключающей его собственную учебную програму -- низшую и высшую. Она-же руководитъ имъ и при изложеніи взглядовъ Вирхова на воспитаніе женщинъ, при разсмотрѣніи извѣстной книги Юманса "Modern culture", содержащей въ себѣ публичныя лекціи Тиндаля, Добени, Паджета и другихъ объ умственныхъ потребностяхъ современнаго общества, при составленіи предисловія къ "Урокамъ элементарной физіологіи" Гекели. Враждою ко всякаго рода классицизму проникнута и его рѣзкая, почти взбѣшенная полемика противъ Шаврова, автора статьи "Классическое и реальное воспитаніе", напечатанной въ "Днѣ" {"День", 1865. No 16, 17, 19. Педагогическіе очерки; I Классическое и реальное образованіе. И Открытыя и закрытыя учебныя заведенія. NoNo 34, 35. Семейство и школа. М. Шаврова.}. Не сдерживая потока бранныхъ словъ, хотя и давая понять читателю, что соперникъ его отнюдь не принадлежитъ къ числу жалкихъ фразеровъ изъ "Московскихъ Вѣдомостей", Писаревъ яростно обороняетъ свои реалистическія убѣжденія отъ всякаго компромисса, отъ всякой возможной поправки или оговорки. Въ самомъ разгарѣ своей публицистической агитаціи, развернувшись во всей своей неумолимой, но наивной приверженности къ реализму, Писаревъ не щадитъ противника, проповѣдывающаго болѣе гармоническое воспитаніе гуманныхъ и образовательныхъ стремленій. Эта статья полна шумныхъ криковъ, оскорбительныхъ придирокъ и заносчивыхъ поученій, совершенно незаслуженныхъ мало извѣстнымъ, но серьезнымъ авторомъ.
  

III.

   Въ этомъ періодѣ своей дѣятельности Писаревъ окончательно входитъ въ кругъ своихъ любимыхъ реалистическихъ идей и понятій. Безъ малѣйшихъ сомнѣній и колебаній онъ разрѣшаетъ теперь эстетическіе и моральные вопросы, выводя на строгій, безпощадный судъ реализма лучшихъ русскихъ писателей. Всѣ прошедшія воззрѣнія, юношеская наклонность къ красотѣ и изяществу окончательно исчезаютъ, уступая мѣсто духу смѣлой, но прозаической публицистики, производящихъ полное замѣшательства въ его критическихъ пріемахъ и сужденіяхъ. Статьи его пріобрѣтаютъ вызывающій характеръ, не смягчаемый никакими случайными проблесками эстетическаго чувства, а слогъ становится грубо-популярнымъ, подчасъ вульгарнымъ, несмотря на поэтическія темы критической разработки. Его мысли сосредоточиваются въ одномъ направленіи, сокращаясь въ содержаніи и, можетъ быть, вслѣдствіе исключительныхъ внѣшнихъ условій, при которыхъ онъ писалъ эти статьи, не обогащаясь никакими свѣжими, яркими, идущими изъ самой жизни впечатлѣніями. Образъ Базарова, въ томъ патетическомъ, но узкомъ истолкованіи, о которомъ мы уже говорили, завладѣлъ его умомъ. Каждое частное его соображеніе доказывается теперь ссылкою на Базарова, направляется Базаровымъ, вдохновляется Базаровымъ. Общія разсужденія, до безконечности растянутыя, утомляющія своими безчисленными повтореніями, вращаются въ магическомъ кругу однихъ и тѣхъ же вопросовъ, не затрогивающихъ сущность и свойства разсматриваемыхъ художественныхъ произведеній, но глубоко волнующихъ настроенія прогрессивной толпы. Полемика съ "Современникомъ", возникшая по поводу Базарова, разожженная неожиданнымъ преступленіемъ нѣкогда вѣрныхъ вассаловъ Чернышевскаго, появленіе романа "Что дѣлать?", показавшаго новыхъ людей въ борьбѣ съ обстоятельствами жизни и бросившаго заманчивый свѣтъ отдаленной утопіи на волненія и страсти современности,-- все это окончательно закалило молодого критика "Русскаго Слова". Базаровъ и Лопуховъ, Одинцова и Вѣра Павловна, взгляды Чернышевскаго на эстетическія отношенія искусства къ дѣйствительности -- вотъ тотъ матеріалъ, которымъ Писаревъ постоянно пользуется въ своихъ новыхъ статьяхъ. Доведя до крайнихъ выводовъ главныя мысли Чернышевскаго, онъ съ неукротимою энергіею набрасывается на русскую эстетическую литературу, разнося ударами своего остраго ножа пустую, вздутую славу разныхъ литературныхъ авторитетовъ, усыплявшихъ русскую публику своимъ сладкогласнымъ пѣніемъ, разбивая вѣковые предразсудки въ широкой области эстетическихъ пристрастій. Никому никакой пощады, ни съ кѣмъ никакого союза, кромѣ истиннаго властителя современныхъ думъ, такъ-же какъ и онъ сброшеннаго волною жестокихъ событій съ видной и твердой жизненной позиціи. Никому никакого сочувствія, кромѣ Чернышевскаго. Даже Добролюбовъ въ этотъ кипучій моментъ его умственной дѣятельности не внушаетъ ему полной симпатіи. "Если бы Бѣлинскій и Добролюбовъ поговорили между собою съ глазу на глазъ, съ полной откровенностью, заявляетъ Писаревъ въ сентябрѣ 1864 года въ статьѣ своей Нерѣшенный вопросъ, то они разошлись бы между собою на очень многихъ пунктахъ. А если бы мы поговорили такимъ же образомъ съ Добролюбовымъ, то мы не сошлись бы съ нимъ почти ни на одномъ пунктѣ" {"Русское Слово" 1864 г., сентябрь, Нерѣшенный вопросъ, стр. 36.}. Ему представляется, что преслѣдуя эстетиковъ "мѣткими и справедливыми насмѣшками", Добролюбовъ самъ въ очень многомъ сходился со своими всегдашними противниками, восхищался "общими впечатлѣніями", не всегда отдавался спокойному, разумному анализу. Чтобы нагляднымъ образомъ показать свое полное разногласіе съ этимъ недавно умершимъ критикомъ "Современника", Писаревъ еще въ мартѣ 1864 года печатаетъ статью подъ названіемъ "Мотивы русской драмы". Добролюбовъ нашелъ какой-то свѣтлый лучъ въ темномъ царствѣ сво

ЛИТЕРАТУРНЫЯ ЗАМѢТКИ.

Д. И. Писаревъ.

Библіографическія замѣтки Писарева въ журналѣ "Разсвѣтъ".-- Эмансипація женщины.-- Три статьи о Гончаровѣ, Тургеневѣ и Толстомъ.-- Эстетическіе, моральные и религіозные взгляды Писарева въ этомъ періодѣ его литературной дѣятельности.-- Первые шаги его въ "Русскомъ Словѣ".-- Безплодное обличеніе нравовъ.-- Книжки для народа.-- Идеи Платона предъ судомъ Писарева.-- Схоластика XIX вѣка.-- Торжество матеріализма.-- Компилятивныя статьи по естествознанію.-- Характеристики Писемскаго, Тургенева, Гончарова.-- Нападки на Фета и Полонскаго.-- Базаровъ.-- Ошибка Писарева въ характеристикѣ этого типа.-- Паденіе и смерть Базарова.-- Статья Н. Страхова объ "Отцахъ и дѣтяхъ".

Статья II.

  

I.

   Свои первые литературные шаги Писаревъ сдѣлалъ, какъ мы уже знаемъ, въ журналѣ "Разсвѣтъ", предназначенномъ для взрослыхъ дѣвицъ. Выпуская первую книгу этого новаго изданія, В. Кремпинъ изложилъ свою программу въ отдѣльной замѣткѣ "Отъ редакціи", написанной витіеватымъ слогомъ, съ нѣкоторою наивностью юнаго ратоборца въ совершенно новой для него области литературнаго служенія обществу. Современная русская жизнь рисуется Креминну въ чрезвычайно яркихъ краскахъ. Историческій моментъ, въ который ему пришлось выступить на поприщѣ журналистики, кажется ему преисполненнымъ великихъ задачъ, для разрѣшенія которыхъ уже имѣются необходимыя умственныя и нравственныя силы. Геній преобразованія паритъ надъ русскою землею, съ паѳосомъ восклицаетъ редакторъ "Разсвѣта". Плавнымъ, неторопливымъ полетомъ онъ проникаетъ въ толпы народа, стряхнувшаго съ себя прежнюю умственную инерцію, закоснѣлую отсталость извѣстныхъ привычекъ и пристрастій. Носясь надъ огромнымъ пространствомъ Россіи, онъ заглядываетъ повсюду. Шире растворилъ онъ двери высшихъ учебныхъ заведеній, повсюду разбросалъ онъ многочисленныя сѣти новыхъ путей. Желая связать въ одно духовное цѣлое высшіе и низшіе классы, заглянулъ онъ и въ крестьянскую избу. Наконецъ, на разсвѣтѣ новаго дня, добрый геній разбудилъ и спящую русскую женщину, указавъ ей на тотъ путь, по которому она должна идти, чтобы сдѣлаться гражданкою и приготовить себя къ высокому долгу -- "быть воспитательницею новаго, возрождающагося поколѣнія". Кремпинъ считаетъ своимъ долгомъ громко провозгласить, что главная цѣль "Разсвѣта" -- возбудить сочувствіе молодыхъ читательницъ къ тому направленію, которое приняло русское общество въ послѣднее время и которое слило въ одно живое ученіе новѣйшія идеи и христіанскую философію. Онъ не смѣетъ думать, что журналъ его будетъ имѣть сильное вліяніе на женское образованіе, но онъ будетъ твердо проводить только извѣстныя мысли, не уклоняясь въ сторону и не вдаваясь ни въ какія постороннія для педагогическаго изданія стремленія и цѣли... Давъ затѣмъ самую краткую характеристику важнѣйшихъ отдѣловъ "Разсвѣта", Кремпинъ въ заключеніе объявляетъ, въ немногихъ строкахъ, что въ его журналѣ будетъ помѣщаться подробная библіографія, предназначенная впрочемъ, не для дѣвицъ, а для родителей и наставниковъ, чтобы, во-первыхъ, сообщить имъ новыя педагогическія идеи о женскомъ воспитаніи и, во-вторыхъ, чтобы дать имъ возможность руководить чтеніемъ и развитіемъ своихъ дочерей {"Разсвѣтъ", журналъ наукъ, искусствъ и литературы для дѣвицъ, 1859 г., стр. I--VI.}...
   Въ этомъ библіографическомъ отдѣлѣ "Разсвѣта" Писаревъ и началъ свою журнальную дѣятельность. Въ рядѣ краткихъ, сжатыхъ и мѣткихъ рецензій онъ сразу обнаружилъ свой природный литературный талантъ, широко развернувшійся, однако, только впослѣдствіи, на страницахъ "Русскаго Слова", внѣ узкой, стѣсняющей рамки журнала съ чисто педагогическими цѣлями и сокращенною программою изданія, предназначеннаго для ограниченнаго круга читателей. Писаревъ быстро освоился съ предоставленнымъ ему дѣломъ. Откликаясь на прогрессивные запросы времени, онъ въ грудѣ литературныхъ матеріаловъ, приходившихъ въ редакцію, постоянно выбираетъ все то. что можетъ дать поводъ съ большею или меньшею полнотою обсудить увлекательный и важный вопросъ о женской эмансипаціи. Съ чуткостью партійнаго бойца, онъ улавливаетъ каждый прогрессивный намекъ, который подъ его краснорѣчивымъ перомъ развертывается въ рядъ стремительныхъ, смѣлыхъ разсужденій, отличающихся удивительною прямотою. Повсюду въ его рецензіяхъ виденъ живой умъ, не склонный къ уступкамъ, рѣдко загорающійся сектантскимъ огнемъ, но нигдѣ не теряющій власти надъ собою, умъ рѣшительный и упорный въ каждомъ изъ своихъ отчетливыхъ и ясныхъ доказательствъ. Овладѣвъ существомъ предмета, Писаревъ въ своихъ многочисленныхъ библіографическихъ замѣткахъ является убѣжденнымъ поборникомъ самаго широкаго взгляда на задачу женскаго воспитанія и образованія. Въ наше время, говоритъ онъ, большинство женщинъ, при самыхъ благородныхъ стремленіяхъ, при самомъ тепломъ, искреннемъ желаніи принести пользу обществу, часто не имѣетъ никакихъ средствъ благотворно воздѣйствовать даже на свой домашній кругъ. Не получивъ основательнаго образованія, онѣ не могутъ воспитать своихъ дѣтей сообразно съ требованіями и духомъ времени. Всѣ виды гражданской дѣятельности, наука, литература, искусство, при современныхъ условіяхъ жизни, почти недоступны женщинѣ. Все воспитаніе женщины направлено къ тому, чтобы поставить ее въ полную, безотвѣтную зависимость отъ внѣшнихъ обстоятельствъ. Но справедливо-ли такое положеніе вещей? Почему женщинѣ не заняться наукою для науки? Почему ей не посвятить себя искусству, если она чувствуетъ къ нему внутреннее призваніе? Излагая въ одномъ мѣстѣ взгляды Фенелона, Писаревъ высказывается за полное расширеніе гражданской и человѣческой дѣятельности женщины. Для государственнаго и частнаго благосостоянія необходимо совокупное, согласное дѣйствіе обоихъ половъ. Только правильное развитіе мужчины и женщины можетъ быть прочнымъ залогомъ прогресса. Имѣя свои спеціальныя обязанности, женщина должна, тѣмъ не менѣе, наравнѣ съ мужчиною получать прочное систематическое образованіе -- въ интересахъ самого общества, которому нельзя служить съ пользою безъ настоящаго просвѣщенія. Но выступая борцомъ за женскую эмансипацію, Писаревъ не хочетъ однако замалчивать тѣхъ фактовъ, которые онъ считаетъ порожденіемъ историческихъ обстоятельствъ. "Больно и грустно видѣть, пишетъ онъ, что часто лучшія наши женщины не умѣютъ мыслить, не проводятъ даже на словахъ ни одной идеи до конца, строятъ странные силлогизмы, увлекаются воображеніемъ и чувствомъ и часто, совершенно не кстати, даютъ имъ перевѣсъ надъ логическими доводами ума {"Разсвѣтъ", 1859, No 8. Библіографія, стр. 61.}". Отсутствіе гармоніи между чувствомъ и умомъ составляетъ печальный признакъ женскаго характера, какъ онъ сложился въ условіяхъ современнаго соціальнаго быта, носящаго на себѣ печать прошлаго деспотизма и варварства. Женщинѣ, какъ и мужчинѣ, съ горячностью протестуетъ Писаревъ, дана одинаковая сумма прирожденныхъ способностей. Но воспитаніе женщины, не упражняя ея критическихъ способностей, съ молодыхъ лѣтъ усыпляетъ ея мысль и доводитъ въ ней чувство до болѣзненныхъ, колоссальныхъ размѣровъ. Это воспитаніе надо передѣлать въ принципѣ. Уравновѣсивъ въ женщинѣ умъ и чувство, надо пріучить ее къ самостоятельному анализу сложныхъ жизненныхъ явленій, надо пріучить ее "послѣдовательно, безъ увлеченія, но съ искреннимъ и глубокимъ чувствомъ проводить въ жизнь добытыя убѣжденія". Вотъ въ чемъ заключается настоящая эмансипація женщины. Внесите въ женское воспитаніе науку во всемъ ея строгомъ величіи, и дѣло эмансипаціи двинется по вѣрному пути. Дайте женщинѣ убѣжденія, и она завоюетъ себѣ подобающее положеніе въ обществѣ. Откройте ей доступъ къ умственному свѣту, и вѣрная своимъ природнымъ силамъ, впечатлительная къ красотѣ, легкая и гибкая при самыхъ тяжелыхъ обстоятельствахъ, она внесетъ движеніе и живыя страсти въ стоячія воды семейнаго и общественнаго быта.
   Среди этихъ убѣжденныхъ разсужденій о женскомъ вопросѣ, имѣющихъ строго теоретическій характеръ и изложенныхъ съ обычною простотою литературныхъ выраженій, мѣстами въ рецензіяхъ Писарева мелькнетъ невольное замѣчаніе, выдающее юношескую грезу о личномъ счастьѣ -- безбурномъ, спокойномъ, ровномъ. Романъ съ Раисою былъ еще въ полномъ разгарѣ. Не умѣя прятать свои настроенія, онъ иногда, среди общихъ разсужденій на данную тему, открываетъ мечту своего сердца въ простыхъ и трогательныхъ фразахъ, безъ прогрессивнаго задора, почти не заботясь о томъ, чтобы сгладить сентиментальные оттѣнки своего чувства. Самая идея женской эмансипаціи часто выступаетъ у него въ скромныхъ словахъ безъ всякаго звона и даже съ оговорками, которыя едва-ли отвѣчали радикальнымъ запросамъ времени. Онъ не разрушаетъ въ корнѣ старыхъ представленій объ этомъ предметѣ. Выступая подъ новымъ, прогрессивнымъ знаменемъ, онъ хотѣлъ бы только восполнитъ пробѣлъ въ современной ему системѣ женскаго воспитанія, расширить самое понятіе о женской личности и тѣмъ какъ бы намѣтить программу необходимыхъ реформъ въ соціальной жизни русскаго общества. Его смѣлая критика, воюя съ предразсудками, не трогаетъ нѣкоторыхъ святынь, съ которыми неразрывно связаны высшіе духовные интересы человѣка. Прокладывая новые пути въ этомъ важномъ соціальномъ вопросѣ, онъ нигдѣ не доводитъ своего анализа до крайнихъ предѣловъ, нигдѣ не обнаруживаетъ настоящей революціонной страсти, обращенной на самыя основы семейной жизни. Самостоятельность женщины, говоритъ въ одномъ мѣстѣ Писаревъ, состоитъ въ разумномъ употребленіи тѣхъ способностей, которыя вложила въ нее природа, а не въ пустомъ нарушеніи "безвредныхъ условій общественности" {"Разсвѣтъ", 1859, No 7, Русскія періодическія изданія, стр. 15.}. Эмансипація женщины, пишетъ онъ въ другомъ мѣстѣ, "состоитъ не въ безплодномъ ниспроверженіи общественныхъ приличій, а въ реформѣ женскаго воспитанія" {"Разсвѣтъ", 1859, No 11, Русскія періодическія изданія, стр. 51--52.}. Жоржъ-Зандъ отнеслась къ вопросу о самостоятельности женщины не такъ, какъ слѣдовало. Она обратила преимущественное вниманіе на стѣснительные законы свѣта, ограничивающіе кругъ ея независимой и самостоятельной дѣятельности. Не имѣя власти надъ своими крайними идеями, она потребовала уничтоженія этихъ неосмысленныхъ законовъ и сама же первая ихъ нарушила. Въ этой области вся агитаціонная работа Жоржъ-Зандъ не могла дать благихъ результатовъ. Она впала въ роковую ошибку, потребовавъ независимости для женщины,-- "тогда какъ слѣдовало сначала требовать для женщины серьезнаго образованія". Нападая на внѣшнія стѣсненія, "основанныя на внутренней слабости и неразвитости самой женщины", Писаревъ хотѣлъ бы, чтобы вопросъ о женскомъ воспитаніи и образованіи былъ подвергнутъ спокойному и хладнокровному обсужденію. Не увлекаясь никакой теоріей, надо понять истинное назначеніе женщины, чтобы незыблемыми доводами оградить ея лучшія права подруги своего мужа, матери и воспитательницы своихъ дѣтей. "Женщина, близкая къ идеалу, развитая во всѣхъ отношеніяхъ, всегда будетъ и хорошею женою и примѣрною матерью",-- съ догматическою твердостью изрекаетъ отважный, блестящій, но не глубокій Писаревъ. Мужъ имѣетъ право, говоритъ онъ въ одной рецензіи, требовать отъ жены не только любви, но и дружбы, "а для дружбы необходимо взаимное уваженіе и одинаковое развитіе". Мужъ долженъ найти въ женѣ сочувствіе. Имѣя высшія духовныя потребности, онъ долженъ удовлетворять ихъ въ семейномъ кругу, при содѣйствіи развитой жены, "способной мыслить и усваивать себѣ отвлеченныя идеи". Отъ этой догмы, обоснованной по новому, но построенной въ старомъ, ортодоксальномъ стилѣ, Писаревъ не уходитъ ни на шагъ. Мѣняя подчасъ аргументы въ борьбѣ за эмансипаціонную идею, онъ никогда не измѣняетъ главному, какъ онъ его понимаетъ, принципу женскаго воспитанія. Старая догма остается неприкосновенною. При всемъ публицистическомъ размахѣ, разсужденія Писарева, парятъ не высоко надъ землею, не освѣщая глубинъ вопроса, не открывая никакихъ новыхъ умственныхъ горизонтовъ. Передовая тенденція, по плечу самому среднему читателю, нерѣдко вспыхиваетъ у него между двумя прозаическими по содержанію, но зажигательными по формѣ тирадами о женской самостоятельности -- въ простодушной, наивной мечтѣ о какомъ то особенной!, семейномъ строѣ, съ интеллигентною, прогрессивною женою у кормила правленія. Какія свѣтлыя перспективы! Какое широкое поприще открыто для передовой женщины! О мужѣ не приходится говорить,-- его дѣло ясно, его служеніе обществу, какія бы формы оно ни приняло, историческими силами выведено на вѣрную дорогу. Все дѣло въ ней. Какъ она устроится при новыхъ понятіяхъ, подучившихъ осуществленіе въ прогрессивной системѣ воспитанія? Чѣмъ наполнитъ она часы, свободные отъ прямыхъ я самыхъ важныхъ для нея обязанностей? Писаревъ съ юношескимъ увлеченіемъ набрасываетъ слѣдующую картину, которая въ свое время, конечно, подхватывала и уносила всякое живое, пылкое воображеніе. Въ прогрессивной семьѣ женщина имѣетъ свое опредѣленное дѣло. Она занимается журнальными переводами, и при этомъ она вовсе не теряетъ своей материнской нѣжности. Сидя "надъ денежными работами", она ни на минуту не забываетъ о своемъ ребенкѣ, и свѣтлыя мысли, одна увлекательнѣе другой, возбуждаютъ въ ней энергію въ тяжелыя минуты труда, нужды, физической или умственной усталости. Осмысленная дѣятельность развиваетъ въ ней силу ума, не уничтожая естественныхъ чувствъ и побужденій, вложенныхъ въ нее природою... {"Разсвѣтъ", 1859, No 7, Русскія періодическія изданія, стр. 14.}.
   Въ двѣнадцати книгахъ "Разсвѣта" 1859 года библіографическій отдѣлъ, руководимый Писаревымъ, былъ однимъ изъ самыхъ яркихъ и живыхъ въ журналѣ. Кремпинъ не могъ найти для себя лучшаго сотрудника, чѣмъ Писаревъ, въ средѣ студенческой молодежи, которая постоянно, во всѣ эпохи, высылала на журнальное поле своихъ бойкихъ, смѣлыхъ ратоборцевъ и застрѣльщиковъ передового движенія. Добролюбовъ тоже началъ свою литературную карьеру еще на скамьѣ Педагогическаго института и началъ съ полнымъ успѣхомъ, сразу возбудивъ своимъ острымъ, ядовитымъ перомъ журнальныя страсти и сразу-же сдѣлавшись блестящею надеждою "Современника", товарищемъ и другомъ Чернышевскаго. Подобно Добролюбову, Писаревъ выступаетъ съ небольшими на первыхъ порахъ рецензіями, написанными въ сдержанномъ, но смѣломъ тонѣ, закругленными, безупречно литературными періодами, отражающими свѣтлое и ровное настроеніе. Не вдаваясь въ настоящую критику, Писаревъ постоянно заботится о логической полнотѣ проводимой имъ публицистической мысли и лишь моментами, уступая порывамъ прирожденнаго таланта и внутренней потребности писать изящными красками, онъ бросаетъ на ходу отдѣльныя, частныя замѣчанія, обличающія тонкій вкусъ незауряднаго литератора и цѣнителя художественныхъ произведеній. Три рецензіи Писарева объ "Обломовѣ", "Дворянскомъ гнѣздѣ" и "Трехъ смертяхъ", напечатанныя въ послѣднихъ книгахъ "Разсвѣта", должны были обратить на себя всеобщее вниманіе -- по своему тону, по мѣткости и сжатости отдѣльныхъ художественныхъ характеристикъ, по богатству литературныхъ выраженій для передачи чисто поэтическихъ впечатлѣній. Въ этихъ замѣткахъ нельзя было не увидѣть прямого критическаго дарованія съ эстетическимъ чутьемъ къ красотѣ, съ умѣньемъ проникаться художественными идеями. Для молодого студента, который только еще испытывалъ свои литературныя силы, эта блистательная проба пера надъ тремя замѣчательными произведеніями русскаго искусства была настоящимъ тріумфомъ. Мы уже знаемъ, что Гончаровъ отдалъ рецензіи Писарева предпочтеніе передъ многими другими статьями о его романѣ. Въ статейкѣ о "Дворянскомъ гнѣздѣ" попадаются психологическія опредѣленія, рисующія оригинальныя особенности Тургеневскаго художественнаго письма выразительно, съ полной рельефностью. Съ убѣжденіемъ умнаго эстетика, легко и свободно разбирающагося въ самыхъ тонкихъ, внутреннихъ движеніяхъ художественной идеи, Писаревъ, подъ конецъ своей статьи, воздаетъ Тургеневу справедливую хвалу за то, что онъ не держитъ въ своемъ романѣ открыто передъ всѣми никакой внѣшней тенденціи. "Чѣмъ менѣе художественное произведеніе, говоритъ онъ, сбивается на поученіе, чѣмъ безпристрастнѣе художникъ выбираетъ фигуры и положенія, которыми онъ намѣренъ обставить свою идею, тѣмъ стройнѣе и жизненнѣе его картина, тѣмъ скорѣе онъ достигнетъ ею желаннаго дѣйствія" {"Разсвѣтъ" 1859. No 11, Русскія книги, стр. 10.}. Въ романѣ нѣтъ ни тѣни дидактизма, а между тѣмъ встающая въ немъ картина русской жизни полна высокаго поучительнаго смысла я отражаетъ въ себѣ цѣлую эпоху. При этомъ на всемъ произведеніи лежитъ печать опредѣленной національности, переданной съ настоящею глубиною художественнаго пониманія, очищенной и осмысленной огромною силою поэтическаго таланта.
   Въ разборѣ "Трехъ смертей" Писаревъ открываетъ типическія особенности художественнаго творчества Толстого. Его опредѣленія психологическихъ пріемовъ молодого писателя кратки и полны содержанія. Еще не имѣя передъ собою настоящаго Толстигс, во всей громадности его беллетристическаго таланта и сложныхъ внутреннихъ страстей, выведшихъ его на путь моральнаго и религіознаго проповѣдничества, Писаревъ, тѣмъ не менѣе, съ прозорливостью тонкаго критика, улавливаетъ главные признаки этого исключительнаго, титаническаго дарованія. На немногихъ страницахъ образъ молодого Толстого встаетъ въ правдивыхъ и смѣлыхъ чертахъ, съ яркимъ выраженіемъ поэтической вдохновенности. Поэтическія достоинства "Трехъ смертей", глубокій философскій смыслъ этого произведенія, его скрытый паѳосъ, который даетъ себя чувствовать за эпически спокойными чертами простого разсказа -- все это отмѣчено съ полнымъ знаніемъ дѣла, въ яркихъ фразахъ, чуждыхъ всякой искусственности. Пересказывая важнѣйшія части этого произведенія, Писаревъ дѣлаетъ по пути нѣкоторыя замѣчанія, бросающія критическій свѣтъ на его внутренній смыслъ. Какъ-бы сравнивая мысленно Гончарова, Тургенева и Толстого, рецензентъ съ особенною силою подчеркиваетъ характерныя свойства разбираемаго имъ писателя. Никто, говоритъ Писаревъ, не простираетъ далѣе Толстого своего анализа. Никто такъ глубоко не заглядываетъ въ душу человѣка. У какого автора мы найдемъ такую упорную, неумолимую послѣдовательность въ разборѣ самыхъ сокровенныхъ побужденій, самыхъ мимолетныхъ и, повидимому, случайныхъ движеній души? Читая произведенія Толстого, мы видимъ, какъ развивается и формируется въ умѣ человѣка извѣстная мысль, черезъ какія видоизмѣненія она проходитъ, какъ накипаетъ въ груди опредѣленное чувство, какъ вдругъ просыпается и разыгрывается воображеніе и какъ, въ самомъ разгарѣ мечтаній, грубая жизненная дѣйствительность разбиваетъ самыя пылкія надежды. Таинственныя, неясныя влеченія передаются у него въ словахъ, не разсѣевающихъ фантастическаго тумана. Нѣкоторыя картины возникаютъ у него какъ-бы внезапно, отъ единаго взмаха пера. Природа и человѣкъ живутъ у него одною жизнью, выступающею въ линіяхъ и контурахъ, доступныхъ осязанію. Желая дать своимъ читателямъ непосредственное представленіе о талантѣ Толстого, Писаревъ дѣлаетъ нѣсколько выписокъ изъ его разсказа, которыя должны говорить сами за себя. Этимъ способомъ онъ наглядно показываетъ настоящія достоинства этого художественнаго произведенія, достоинства, которыя заключаются "не во внѣшнемъ планѣ, не въ нити сюжета, а въ способѣ его обработки, въ группированіи подмѣченныхъ частностей, дающихъ цѣлому жизнь и опредѣленную физіономію" {"Разсвѣтъ" 1859. No 12. Русскія періодическія изданія, стр. 74.}.
   Вотъ съ какими критическими взглядами подходилъ къ литературнымъ произведеніямъ Писаревъ въ 1859 году, на страницахъ "Разсвѣта", можно сказать, наканунѣ жаркой, но безплодной битвы съ Пушкинымъ. Въ этихъ эстетическихъ и по содержанію и по тону разсужденіяхъ еще нельзя открыть будущаго Писарева, стремительнаго діалектика съ блестящими, но фальшивыми парадоксами, съ разрушительнымъ задоромъ противъ всякаго искусства, съ мятежными страстями, направленными въ ложную сторону поддѣльною и жалкою философіею бурной эпохи журнальныхъ препирательствъ. Онъ оцѣниваетъ художественныя произведенія, прислушиваясь къ своему природному эстетическому чутью или слѣдуя внушеніямъ своего неглубокаго, но яснаго смысла. Не воспитавъ своего ума ни въ какой философской школѣ, онъ не дѣлаетъ никакихъ серьезныхъ обобщеній, не роняетъ ни единой мысли изъ болѣе или менѣе цѣльной системы понятій, руководящихъ его критическими сужденіями. Въ отрывочныхъ фразахъ, никогда не поражающихъ ни парадоксальностью, ни глубиною теоретическаго анализа, можно прослѣдить наиболѣе извѣстныя, наиболѣе популярныя истины, составляющія азбуку всякаго критическаго мышленія, но ни въ одной изъ раннихъ замѣтокъ Писарева мы не найдемъ и слабаго отблеска устойчивой доктрины, владѣющей всѣми его настроеніями и убѣжденіями. Его отдѣльные взгляды отличаются логическою простотою, не требующей серьезной критики, но и эти взгляды, безъ сомнѣнія, могли бы блестяще развернуться съ теченіемъ времени, если бы Писаревъ такъ быстро не измѣнилъ своему природному таланту, если бы онъ не отравилъ своего ума эстетическимъ ученіемъ, не заключающимъ въ себѣ никакой глубокой мысли, хотя и выраженнымъ съ необычайными претензіями на полную философскую непогрѣшимость. Молодой Писаревъ стоялъ на вѣрномъ пути, когда изготовлялъ свои небольшія, но всегда талантливыя рецензіи для журнала Кремшіна. Собираясь давать постоянные отчеты о прочитанныхъ имъ произведеніяхъ, онъ прямо заявляетъ, къ чему будутъ по преимуществу тяготѣть его симпатіи. "Литературныя произведенія, повѣсти, романы, говоритъ онъ, въ которыхъ свѣтлая, живая мысль представлена въ живыхъ образахъ, займутъ безспорно первое мѣсто въ нашемъ обзорѣ. На это есть причина. Прекрасная мысль, представленная въ художественномъ разсказѣ, проведенная въ жизнь, сильнѣе, глубже подѣйствуетъ на молодую душу, оставитъ болѣе благотворные и прочные слѣды, нежели отвлеченное разсужденіе" {"Разсвѣтъ" 1859. No 1. Библіографія, стр. 2.}. Его задача, какъ литературнаго критика, должна заключаться въ томъ, чтобы уловить идею художественнаго произведенія и затѣмъ, оцѣнивъ ея вѣрность, прослѣдить, какимъ образомъ "она вложилась въ образы", соотвѣтствующіе ея содержанію. Отъ каждой повѣсти онъ считаетъ себя въ правѣ требовать вѣрности характеровъ, живости дѣйствія и, при болѣе или менѣе серьезномъ замыслѣ писателя, художественной комбинацій событій, проводящихъ опредѣленную мысль безъ всякой натяжки и тенденціознаго усилія. "Повѣсть, по нашимъ современнымъ понятіямъ, рѣшительно заявляетъ Писаревъ,-- должна быть не нравоученіемъ въ лицахъ, а живымъ разсказомъ, взятымъ изъ жизни". Рука автора должна быть для насъ совершенно незамѣтна.
   О самомъ эстетическомъ наслажденіи художественнымъ произведеніемъ Писаревъ выражается постоянно съ пылкимъ сочувствіемъ. Человѣку свойственно стремленіе къ прекрасному, пишетъ онъ въ одной рецензіи, и настоящее эстетическое образованіе должно пріучать его любить и понимать красоту. Говоря о русской лирической поэзіи, этотъ будущій врагъ искусства въ его лучшихъ образцахъ не находитъ никакихъ словъ для опредѣленія наиболѣе сильныхъ ея сторонъ. "Никакая характеристика, заявляетъ онъ, не можетъ дать полнаго понятія о поэзіи Пушкина или юморѣ Гоголя, не можетъ замѣнить того эстетическаго наслажденія, которое доставляетъ чтеніе ихъ произведеній" {"Разсвѣтъ" 1859. No 1. Русскія книги, стр. 13.}...
   Между этими отрывочными, но несомнѣнно эстетическими сужденіями въ рецензіяхъ "Разсвѣта" разсѣяно множество замѣчаній, выражающихъ симпатію Писарева къ нравственнымъ и религіознымъ идеямъ. Нѣжными словами отмѣчаетъ онъ "теплую вѣру" и глубокое чувство "истиннаго христіанина" въ связи съ нѣсколькими замѣчаніями о "великомъ, священномъ событіи нашего искупленія {Тамъ же, стр. 3.}". Въ разныхъ мѣстахъ говорится съ полнымъ убѣжденіемъ о святости долга, о томъ, что каждый человѣкъ самъ управляетъ своею судьбою, что истинное развитіе ведетъ человѣка къ нравственному совершенству, научая его находить счастье "въ самомъ процессѣ самосовершенствованія {"Разсвѣтъ", 1858, No 11. Русскія книги, стр. 35.}". Надо отыскивать истину ради истины, ибо только этимъ способомъ человѣкъ развиваетъ свои умственныя силы, дѣлается нравственнѣе и чище, говоритъ съ увлеченіемъ Писаревъ. "Безкорыстный трудъ, пишетъ онъ, приноситъ съ собою самую прекрасную награду: онъ даетъ человѣку тихое внутреннее удовлетвореніе, сознаніе исполненнаго долга, онъ вырабатываетъ въ немъ твердость убѣжденій и самостоятельный, безстрастный и, въ то же время, полный теплаго сочувствія взглядъ на людей и на жизнь". Въ наше время, прибавляетъ Писаревъ въ другомъ мѣстѣ, наука не ведетъ ни къ отрицанію законовъ нравственности, ни къ отрицанію истинъ религіи. Ратуя за лучшее воспитаніе молодого женскаго поколѣнія, Писаревъ бросаетъ на страницы слѣдующія краснорѣчивыя фразы: "Благотворное вліяніе природы на молодую душу можетъ только тогда достигнуть полнаго своего развитія, когда вліяніе это будетъ, по возможности, осмыслено, когда наставники поставятъ воспитанницъ лицомъ къ лицу съ природою, когда они укажутъ имъ на ея вѣчныя красоты, когда научатъ ихъ дорожить тѣмъ святымъ чувствомъ радости и благоговѣнія, которое возбуждаютъ въ насъ просторъ, свѣтъ, чистый воздухъ, зелень, лѣса, поля,-- словомъ, все то, что живетъ, въ чемъ проявляется вѣчная премудрость Творца"... {"Разсвѣтъ", 1859. No 8. Русскія періодическія изданія, стр. 79.}
  

II.

   Въ декабрьской книгѣ "Русскаго Слова" за 1860 годъ впервые появляется имя Писарева подъ двумя литературными произведеніями. Онъ выступаетъ въ качествѣ переводчика поэмы Гейне "Атта Троль" и автора злой, но мѣстами справедливой рецензіи, написанной по поводу вышедшаго въ Москвѣ "Сборника стихотвореній иностранныхъ поэтовъ" В. Костомарова и Ѳ. Берга. Стихотворный переводъ Писарева не отличается никакими особенными достоинствами и, несмотря на полную вѣрность подлиннику, совершенно не передаетъ его великолѣпныхъ, поэтическихъ красокъ, озаренныхъ удивительнымъ сатирическимъ остроуміемъ. Разборъ небольшой московской книжки занимаетъ нѣсколько печатныхъ страницъ и, по сравненію съ рецензіями "Разсвѣта", производитъ впечатлѣніе черезчуръ суроваго литературнаго приговора, въ которомъ собственно эстетическая идея играла второстепенную роль. Черезъ полтора года по напечатаніи этой рецензіи Писареву пришлось вернуться къ переводамъ Костомарова и Берга, и тогда онъ въ гнѣвной статейкѣ, напечатанной въ маѣ мѣсяцѣ 1862 года, безпощадно раскритиковалъ новый сборникъ стихотвореній подъ названіемъ "Поэты всѣхъ временъ и народовъ". Но, несмотря на быстрое развитіе Писарева въ извѣстномъ направленіи, обѣ эти рецензіи образуютъ одно согласное цѣлое безъ малѣйшаго внутренняго противорѣчія между отдѣльными мыслями и сужденіями. То, что въ менѣе рѣшительныхъ фразахъ только намѣчено въ рецензіи 1860 г., то въ критической замѣткѣ, появившейся черезъ восемнадцать мѣсяцевъ, выражено въ самыхъ энергическихъ, смѣлыхъ словахъ, безъ всякой оговорки, съ явнымъ презрѣніемъ къ какимъ бы то ни было чисто эстетическимъ или поэтическимъ красотамъ. Въ короткій промежутокъ времени, наполненный многочисленными литературными трудами самаго разнообразнаго содержанія, Писаревъ успѣшно овладѣваетъ настроеніемъ эпохи и, недавній моралистъ и эстетикъ, онъ вдругъ выступаетъ ярымъ фанатикомъ самой крайней реалистической философіи. Его богатая, плавная рѣчь, прежде сверкавшая въ патетическія минуты красивыми образами, охлажденная новыми понятіями, пріобрѣла особенную рѣзкость. Его полемическая насмѣшка, проникнутая непримиримою злобою, звучитъ обидно, дерзко, вызывая отвѣтное раздраженіе. Наслажденіе самимъ искусствомъ, прежде имѣвшее такое большое значеніе въ глазахъ Писарева, теперь уже признано вредною забавою, недостойною серьезнаго, мыслящаго человѣка. Писаревъ быстро переродился въ новой журнальной атмосферѣ, насыщенной эстетическими и философскими идеями Чернышевскаго, статьи котораго въ то время волновали весь литературный міръ. Онъ сдѣлался партизаномъ извѣстнаго литературнаго движенія и критика въ его рукахъ стала мало-по-малу превращаться въ орудіе публицистической агитаціи, совершенно не считающейся съ самостоятельными задачами и цѣлями художественнаго творчества. Его литературныя сужденія, выигравъ въ рѣзкости тона, приняли направленіе, прямо враждебное тонкому, чуткому воспріятію поэтическихъ впечатлѣній. Уже въ рецензіи, написанной о "Сборникѣ стихотвореній иностранныхъ поэтовъ", слышится неудовольствіе по поводу литературныхъ произведеній, въ которыхъ свободно развивается чисто-лирическое содержаніе, безъ малѣйшаго оттѣнка гражданственной сатиры. Въ библіографической замѣткѣ о томъ же предметѣ въ "Русскомъ Словѣ" 1862 года это неудовольствіе, какъ мы уже говорили, пріобрѣтаетъ характеръ явнаго протеста съ сатирическимъ издѣвательствомъ надъ разными "цвѣтистыми" опредѣленіями поэтическаго искусства. Писаревъ глумится не только надъ невинными переводчиками, но совершенно откровенно, не чувствуя комизма своихъ словъ, бьетъ полемическою насмѣшкою даже Карлейля -- критика съ неподражаемымъ талантомъ и пламеннымъ краснорѣчіемъ пророка. В. Костомаровъ приводитъ въ предисловіи, предшествующемъ переводу нѣкоторыхъ стихотвореній англійскаго поэта Бэрнса, отдѣльныя опредѣленія и выраженія изъ критической статьи о немъ, написанной Карлейлемъ. По блеску яркихъ уподобленій,-- это искры настоящей поэзіи, какія постоянно вылетали изъ подъ огненнаго пера великаго писателя. Карлейль оставилъ въ англійской литературѣ цѣлый рядъ безподобныхъ характеристикъ и между ними статья его о Бэрнсѣ занимаетъ одно изъ самыхъ видныхъ мѣстъ. Онъ родился поэтомъ, пишетъ Карлейль, и поэзія была "небеснымъ элементомъ его существа {Поэты всѣхъ временъ и народовъ, Москва, 1862, стр. 45.}". На ея крыльяхъ онъ уносился въ область чистѣйшаго эфира, чтобы только не унизить себя и не осквернить свое чистѣйшее искусство. "Низко подъ его ногами лежали гордость и страсти свѣта. Онъ одинаково смотрѣлъ внизъ и на благородныхъ, и на рабовъ, и на князей, и на нищихъ,-- смотрѣлъ своимъ яснымъ взглядомъ, съ братскою любовью, съ сочувствіемъ и съ состраданіемъ {Ibidem, стр. 46.}". Цитируя эти фразы изъ статьи Костомарова, Писаревъ ехидно смѣется надъ ихъ "цвѣтистымъ" содержаніемъ. Карлейль облекъ въ поэтическую ризу самую простую мысль, которую можно было бы передать слѣдующими прозаическими словами: "Робертъ Бэрнсъ былъ честный человѣкъ, никого не обманывалъ и ни передъ кѣмъ не подличалъ". Въ другомъ мѣстѣ, дѣлая параллельную характеристику Бэрнса и Байрона, Карлейль говоритъ: "Байронъ и Бэрисъ были оба миссіонеры своего времени. Цѣль ихъ миссіи была одна и та же -- научить людей чистѣйшей истинѣ. Они должны были исполнить цѣль своего призванія -- тяжко лежало на нихъ это божественное повелѣніе. Они изнывали въ тяжелой болѣзненной борьбѣ, потому что не знали ея точнаго смысла: они предугадывали его въ какомъ-то таинственномъ предчувствіи, но должны были умереть, не высказавши его ясно {Ibidem, стр. 47.}". Эти вдохновенныя фразы, отражающія цѣлую историческую философію, не возбуждаютъ въ Писаревѣ ничего, кромѣ желанія отшутиться ироническимъ замѣчаніемъ. Карлейль вѣритъ въ какія-то историческія миссіи! Онъ не только пишетъ красиво, но и думаетъ красиво, такъ что "вы, при всѣхъ усиліяхъ, не дороетесь ни до какой простой человѣческой мысли!.."
   Рецензія о "Сборникѣ стихотвореній иностранныхъ поэтовъ" была только первымъ дебютомъ Писарева въ критическомъ отдѣлѣ "Русскаго Слова". За нею послѣдовали двѣ небольшихъ статьи, довольно близкихъ по содержанію, объ "Уличныхъ типахъ" А. Голицынскаго и разныхъ книжкахъ для простого народа. Обѣ эти статьи написаны съ литературнымъ жаромъ. Писаревъ возмущается, въ замѣткѣ о книгѣ Голицынскаго, всякимъ безплоднымъ обличеніемъ нравовъ, если оно не проникнуто живою любовью къ человѣку, если оно не обнаруживаетъ умѣнья разглядывать настоящую физіономію народа за его случайною, "историческою маскою". Необходимо, чтобы обличеніе не было клеветою на жизнь, говоритъ Писаревъ. Необходимо, чтобы оно было не "камнемъ, брошеннымъ въ грѣшника, а осторожнымъ и бережнымъ раскрытіемъ раны, на которую мы не имѣемъ права смотрѣть съ ужасомъ и отвращеніемъ". Если писатель смѣется надъ тѣмъ, что въ каждой гуманной личности должно возбудить чувство грусти, состраданія или ужаса, тогда мы въ правѣ сказать, что такой смѣхъ -- кощунство. "Это -- гаерство, которому нуженъ канатъ и дурацкая шапка, чтобы развлекать публику, а не любовь и симпатія къ народу". Въ статейкѣ о народныхъ книжкахъ онъ выступаетъ горячимъ поборникомъ самаго широкаго народнаго образованія и полнаго сближенія интеллигенціи съ простою массою. Онъ хотѣлъ-бы, чтобы велась разумная поэтическая и педагогическая пропаганда въ средѣ народа -- такая пропаганда, которая безъ всякаго грубаго насилія освободила-бы простого русскаго человѣка отъ угнетающаго его невѣжества. Мы можемъ возвратить себѣ довѣріе народа, говоритъ онъ съ полнымъ убѣжденіемъ, "только тогда, когда станемъ къ нему снисходительными братьями". При этомъ Писаревъ не возлагаетъ никакихъ надеждъ на разныя дешевыя изданія, за которыя берутся обыкновенно люди безъ настоящаго таланта. Грошовою книжкою, говоритъ онъ, нельзя вылѣчить народъ отъ вѣковыхъ предразсудковъ. Пересмотрѣвъ цѣлый десятокъ брошюръ, онъ пришелъ къ твердому, но мало утѣшительному убѣжденію. Это -- "топорныя произведенія промышленнаго пера", которыя не могутъ принести никому никакой пользы. Но дѣло русской народности не стоитъ однако на одномъ мѣстѣ: его двигаютъ не грошовыя изданія, его выносятъ на своихъ плечахъ настоящіе публицисты, ученые и художники, вырабатывающіе и проводящіе въ общественное сознаніе новыя понятія и новые идеалы {"Русское Слово", 1861, мартъ Русская Литература, стр. 111.}...
   Двѣ статьи: "Идеализмъ Платона" и "Схоластика XIX вѣка" открываютъ передъ нами въ первый разъ настоящаго Писарева. Въ нихъ онъ является передъ читателемъ во всеоружіи своего молодаго діалектическаго таланта, съ цѣльнымъ и законченнымъ міровоззрѣніемъ, писателемъ, горячо симпатизирующимъ философскимъ идеямъ Чернышевскаго, но не лишеннымъ и своей собственной оригинальной черты. Съ этими статьями "Русское Слово" вышло на новую дорогу и, при видимомъ согласіи съ нѣкоторыми либеральными журналами, заняло совершенно особое мѣсто среди другихъ органовъ петербургской и московской печати. Въ рѣзкихъ фразахъ Писаревъ провозглашаетъ свое вѣроученіе. Не преклоняясь ни передъ какими авторитетами, онъ увѣренно и твердо ставитъ свои собственныя теоремы рядомъ съ философіей Платона, неудовлетворяющею современнаго человѣка. Онъ проповѣдуетъ индивидуализмъ и эгоизмъ, какъ рѣшительное средство выйти на свѣжій воздухъ и сбросить съ себя невыносимую тиранію "общаго идеала". Его ученіе основано на неискоренимыхъ требованіяхъ живой человѣческой личности. Прогрессивныя стремленія должны быть выраженіемъ индивидуальной воли, освобожденной отъ ненужныхъ цѣпей какой-бы то ни было нравственной философіи. Съ неустрашимою смѣлостью Писаревъ защищаетъ свою мысль на сотню различныхъ ладовъ. Не отступаясь ни передъ какими теоретическими трудностями, онъ каждымъ новымъ своимъ доводомъ стремится придать своимъ словамъ рельефность и яркость настоящаго литературнаго манифеста. Съ какой-то дикою силою онъ обрушивается на Платона и, даже не изучивъ серьезно его системы, имѣя о ней самое поверхностное, школьническое представленіе, по безцвѣтнымъ компиляціямъ русскихъ популяризаторовъ, онъ подвергаетъ ее жестокому бичеванію за отсутствіе логической простоты и убѣдительныхъ научныхъ доказательствъ. Легендою вѣковъ Сократъ и Платонъ поставлены на высокій пьедесталъ передъ всѣмъ человѣчествомъ. Ихъ идеи считаются святынею, ихъ философія служитъ предметомъ благоговѣйнаго изученія для множества ученыхъ. Писаревъ не намѣренъ развѣнчивать "почтенныхъ стариковъ", но онъ не пойдетъ и по слѣдамъ разныхъ нѣмецкихъ критиковъ, которые не могутъ говорить объ этихъ "генералахъ отъ философіи" иначе, какъ съ самыми низкими поклонами. "Доктринерство" Платона возмущаетъ его душу. Именно Платонъ воспѣлъ въ своихъ философскихъ сочиненіяхъ болѣзненный разладъ между матеріей и духомъ, между низшими и высшими потребностями человѣка, ту самую болѣзнь, которая, спустя много вѣковъ, породила "нашихъ грызуновъ и гамлетиковъ, людей съ ограниченными умственными способностями и съ безконечными стремленіями" {"Русское Слово", 1861, апрѣль, Русская Литература, стр. 46.}. Платонъ говоритъ о какой-то абсолютной, для всѣхъ обязательной истинѣ, объ идеяхъ, стоящихъ выше земной жизни, но "пора-же, наконецъ, понять, господа, что общій идеалъ такъ-же мало можетъ предъявить правъ на существованіе, какъ общіе очки, или общіе сапоги, сшитые по одной мѣркѣ и на одну колодку" {Тамъ-же, стр. 48.}. Вся философія Платона не вытекла живою струею изъ его непосредственнаго чувства, не была вызвана условіями и обстановкою его жизни, а выработана путемъ однихъ только логическихъ умозаключеній. Онъ не былъ вѣренъ своему ученію. Грекъ, гражданинъ свободнаго народа, "здоровый и красивый мужчина, къ которому по первому призыву соберутся на роскошный пиръ друзья и гетеры", онъ старался доказать въ своихъ сочиненіяхъ, что въ этомъ мірѣ все зло. Онъ говорилъ противъ очевидности. Воздвигая гоненіе на земное начало, онъ платилъ обильную дань не только наслажденіямъ, но и порокамъ своего времени. Въ этомъ мірѣ все есть зло? А полная чаша вина при звукахъ нѣжной лиры? А ласка женщины? А звучный гекзаметръ? А дружба, которая, но мнѣнію грековъ, была выше и чище любви? Нѣтъ, Платонъ грубо ошибался въ своихъ отвлеченныхъ философскихъ разсужденіяхъ, выдавая "фантастическія бредни" за вѣчную истину. Онъ брался за рѣшеніе практическихъ вопросовъ, даже не умѣя ихъ поставить какъ слѣдуетъ, и его политическія размышленія "распадаются въ прахъ отъ самаго легкаго прикосновенія критики". Онъ вдавался въ заблужденія, которыхъ нельзя было-бы простить теперь "любому студенту" {"Русское Слово", 1861, апрѣль, стр. 41, 58.}.
   Раздѣлавшись съ Платономъ, Писаревъ печатаетъ обширную статью, направленную противъ современной русской журналистики и критики. Первая половина этой статьи появилась въ майской книгѣ "Русскаго Слова", вторая -- въ сентябрьской. Но обѣ части связаны между собою единствомъ основной мысли, при чемъ послѣднія главы статьи имѣютъ чисто полемическій характеръ. Мы уже касались этихъ шумныхъ страницъ въ нашихъ прежнихъ работахъ. Вмѣшавшись въ борьбу Чернышевскаго съ "Отечественными Записками", Писаревъ на практикѣ показалъ, какіе выводы можно получить, если приложить его теорію индивидуализма и эгоизма къ живымъ фактамъ современной литературы. Статья Чернышевскаго объ "Антропологическомъ принципѣ" показалась ему неразрушимою въ своихъ научныхъ доводахъ и, не говоря вслухъ объ источникѣ, онъ въ немногихъ разсужденіяхъ набрасываетъ цѣлое матеріалистическое ученіе въ тѣхъ самыхъ скандально-грубыхъ чертахъ, въ какихъ оно выражено было знаменитымъ публицистомъ "Современника". Возраженія Юркевича, конечно, ничего не стоятъ въ глазахъ Писарева. Матеріализмъ неопровержимъ, потому что за него простая, незамысловатая логика здраваго смысла. Въ практической жизни мы всѣ матеріалисты, всѣ идемъ въ разладъ съ нашими теоріями. Самый крайній идеалистъ, садясь за письменный столъ, сразу попадаетъ въ условія, имѣющія очевидно матеріальный характеръ. Осмотрѣвшись кругомъ, онъ ищетъ начатую работу, шаритъ по разнымъ угламъ, и если тетрадь или книга не попадется на глаза, отправляется искать въ другое мѣсто, хотя-бы сознаніе говорило ему, что онъ положилъ ее именно на письменный столъ. Самое твердое убѣжденіе разрушается при столкновеніи съ очевидностью, потому что свидѣтельству нашихъ чувствъ мы всегда придаемъ больше значенія, нежели соображеніямъ разсудка. "Проведите это начало, говоритъ Писаревъ, во всѣ сферы мышленія, начиная отъ низшихъ до высшихъ, и вы получите полнѣйшій матеріализмъ: я знаю только то, что вижу или вообще въ чемъ могу убѣдиться свидѣтельствомъ моихъ чувствъ". Повторивъ въ этихъ фразахъ знаменитые въ своемъ родѣ аргументы Чернышевскаго, Писаревъ затѣваетъ легкій философскій споръ съ Лавровымъ и затѣмъ, въ послѣдней половинѣ статьи, горячо схватывается съ сотрудниками "Отечественныхъ Записокъ", которые усомнились въ достоинствахъ и солидности "Полемическихъ красотъ".
   Въ первыхъ главахъ "Схоластики XIX вѣка" Писаревъ съ большою подробностью вычерчиваетъ тѣ самые взгляды, которые развиты имъ въ статьѣ объ "Идеализмѣ Платона". Онъ рѣшительно противъ всякихъ общихъ теорій, превращающихъ, по его мнѣнію, живые факты въ отвлеченныя, безжизненныя и безцвѣтныя понятія. Органъ постоянно прогрессирующаго сознанія, литература, а съ нею и журнальная критика, не должны задаваться никакими однообразными принципами, которые мѣшаютъ улавливать явленія жизни въ ихъ настоящемъ колоритѣ и пестротѣ природныхъ красокъ. "Насъ заѣли фразы, восклицаетъ Писаревъ вслѣдъ за Катковымъ. Мы пустились въ діалектику, воскресили схоластику и вращаемся въ заколдованномъ кругу словъ и отвлеченностей, которыя мѣшаютъ намъ дѣлать настоящее дѣло". Слѣдуя за готовыми ученіями, люди безъ оригинальнаго таланта довели литературную критику до полнаго паденія. они заставили ее тратить силы въ безплодныхъ отвлеченныхъ разсужденіяхъ въ то самое время, когда жизнь шумѣла за ихъ окномъ. Надо откинуть всякую схоластику, и тогда возрожденіе станетъ возможнымъ. Пусть литература, чуткая къ потребностямъ дня и не раболѣпствующая ни передъ какими общими теоріями, займется фактами жизни, и тогда она откроется для цѣлаго потока свѣжихъ и новыхъ впечатлѣній. Пусть наша критика разсматриваетъ "отношенія между мужемъ и женою, между отцомъ и сыномъ, матерью и дочерью, между воспитателемъ и воспитанникомъ" -- все это ея настоящее дѣло. Чѣмъ меньше въ ней будетъ отвлеченностей и общихъ взглядовъ, чѣмъ внимательнѣе она будетъ обсуживать "отдѣльные случаи вседневной жизни", тѣмъ она будетъ плодотворнѣе.
   Эта точка зрѣнія получила, наконецъ, въ статьяхъ Писарева перевѣсъ надъ прежними эстетическими взглядами. Индивидуализмъ, не имѣющій другого принципа, кромѣ безусловной вѣры въ личный порывъ и личное впечатлѣніе, оригинальность мнѣнія, заключающаяся въ полной отрѣшенности отъ всякой общей умственной дисциплины, живое сліяніе съ конкретною историческою жизнью, безъ малѣйшей попытки подвергнуть ее серьезной критикѣ на основаніи высшихъ, отвлеченныхъ началъ -- вотъ тѣ новыя идеи, которыя захватили и увлекли Писарева почти съ самаго начала его литературной дѣятельности на страницахъ "Русскаго Слова". Вооружившись противъ деспотической власти внѣшнихъ жизненныхъ обрядовъ и привычекъ, управляемыхъ шаблономъ, Писаревъ, заодно съ пошлою рутиною соціальныхъ нравовъ, сталъ разрушать и неизмѣнные законы общечеловѣческой логики. Ненависть ко всему, что стѣсняетъ свободную личную работу извнѣ, вдругъ раздулась у него въ слѣпую, страстную вражду противъ всякаго общаго принципа, противъ высшихъ идей, направляющихъ нашу дѣятельность въ извѣстную сторону. Живое протестантское чувство перелилось у него черезъ свои естественныя границы. Духъ свободнаго индивидуализма принялъ, подъ перомъ Писарева, поистинѣ уродливую форму, совершенно заслонивъ высокую мысль о возможной нравственной и умственной солидарности между людьми. Увлеченный собственною діалектикою, Писаревъ какъ-бы забылъ, что самое оригинальное ученіе, въ своихъ послѣднихъ выводахъ и конечныхъ стремленіяхъ, всегда сливается съ общечеловѣческими понятіями. Его оригинальность имѣетъ вершину, на которой оно останавливаетъ свой полетъ -- подобно струѣ фонтана, которая, взлетѣвъ на извѣстную высоту, срывается и всею своею свѣтлою тяжестью падаетъ внизъ, въ общій бассейнъ...
  

III.

   Убѣжденія Писарева опредѣлились во всѣхъ важнѣйшихъ подробностяхъ. Матеріалистъ въ области философіи и проповѣдникъ безграничной личной свободы въ практической области, онъ будетъ отнынѣ работать въ двухъ направленіяхъ, проводя въ каждомъ изъ нихъ свои излюбленныя мысли. Статьи его, написанныя вплоть до заключенія въ крѣпость, могутъ быть раздѣлены по темѣ на двѣ группы, хотя ихъ внутренній смыслъ и тутъ и тамъ одинъ и тотъ-же. Собственно критическая работа, какъ понималъ ее Писаревъ во дни сотрудничества въ "Разсвѣтѣ", съ глубокими требованіями художественности, отошла на задній планъ, уступивъ мѣсто публицистической агитаціи по поводу произведеній искусства. Не занимаясь серьезно ни наукою, ни философіею, часто компилируя лишь по двумъ, тремъ сочиненіямъ, Писаревъ умѣлъ, однако, придавать каждой своей статьѣ законченный характеръ самостоятельнаго разсужденія. Онъ съ увѣренностью защищаетъ чужія мысли, обставляетъ ихъ множествомъ извѣстныхъ примѣровъ и, непомѣрно растягивая изложеніе, захватываетъ въ свои статьи какъ можно больше доказательствъ изъ самыхъ разнообразныхъ областей. Но давая легкую и бойкую популяризацію научныхъ вопросовъ, Писаревъ при этомъ никогда не забываетъ своихъ агитаціонныхъ цѣлей. Подробное и всегда добросовѣстное изложеніе разныхъ научныхъ истинъ самаго примитивнаго свойства онъ постоянно пересыпаетъ публицистическими замѣчаніями, вносящими оживленіе и фосфорическій блескъ въ сухую по содержанію журнальную работу. Надъ разсужденіями, слѣдующими по стонамъ новѣйшихъ европейскихъ авторитетовъ, витаетъ самостоятельная философская идея, выработанная совокупными силами двухъ радикальныхъ петербургскихъ редакцій. Освѣщая жизнь съ разныхъ сторонъ, она не дастъ заблудиться писателю въ дебряхъ схоластики. Пренебрегая разными иностранными книжками, Чернышевскій самъ, собственными силами, воздвигъ обширное философское зданіе, а Писаревъ, его смѣлый соратникъ, съ недюжиннымъ литературнымъ талантомъ, послѣдовательно доведетъ его идеи до самыхъ крайнихъ положеній, призвавъ на помощь ходячіе афоризмы новѣйшаго естествознанія. Только что окончивъ статьи о Платонѣ и схоластикѣ XIX вѣка, Писаревъ печатаетъ популярное изложеніе "Физіологическихъ эскизовъ" Молешота и "Физіологическихъ писемъ" Карла Фохта. Къ этимъ двумъ литературнымъ работамъ онъ присоединяетъ въ февральской книгѣ "Русскаго Слова" 1862 года пространную популяризацію "Физіологическихъ картинъ" Людвига Бюхнера, чтобы авторитетомъ этого извѣстнаго въ русскомъ обществѣ имени подкрѣпить грубые парадоксы двухъ другихъ нѣмецкихъ ученыхъ. Не обладая никакими самостоятельными знаніями въ этой сферѣ, Писаревъ передаетъ физіологическія разсужденія трехъ писателей съ необычайною пунктуальностью, часто говоря ихъ словами, пользуясь ихъ образами и открывая свободный полетъ собственнымъ мыслямъ только тамъ, гдѣ кончается точное изслѣдованіе и начинается міръ широкихъ философскихъ выводовъ. Всѣ факты научнаго наблюденія и опыта только подтверждаютъ, въ глазахъ Писарева, матеріалистическое ученіе Чернышевскаго. Строгое изученіе человѣка, разсѣявъ бредни людей, одержимыхъ "узколобымъ мистицизмомъ", привело къ твердому убѣжденію, что въ мірѣ нѣтъ ничего таинственнаго, загадочнаго. Въ природѣ существуетъ только матерія съ ея физическими и химическими свойствами. "Надо полагать и надѣяться, изрекаетъ Писаревъ, что понятія психическая жизнь, психологическое явленіе будутъ со временемъ разложены на свои составныя части. Ихъ участь рѣшена. Они пойдутъ туда-же, куда пошелъ философскій камень, жизненный элексиръ, квадратура круга, чистое мышленіе и жизненная сила. Слова и иллюзіи гибнутъ,-- факты остаются". Что такое чувство? Въ немъ нѣтъ ничего психическаго, неразложимаго на опредѣленные матеріальные факты. Слѣдуя за Фохтомъ, Писаревъ даетъ свое собственное научное опредѣленіе. "Чувство, говоритъ онъ, есть такое раздраженіе въ мозговыхъ нервахъ, которое мгновенно, по крайней мѣрѣ, быстро и притомъ непроизвольно проходитъ черезъ всѣ нервы нашего тѣла и черезъ эти нервы такъ или иначе дѣйствуетъ на обращеніе крови" {"Русское Слово" 1861, сентябрь, Иностранная Литература, стр. 14.}. Вотъ что такое чувство. Опредѣливъ съ удивительнымъ успѣхомъ одно психическое явленіе, Писаревъ предлагаетъ намъ не менѣе блистательное объясненіе и другого. Что такое мысль? "Мысль, говоритъ Писаревъ, есть такое раздраженіе мозговыхъ нервовъ, которое распространяется въ нихъ медленно и не дѣйствуетъ на нервы тѣла. Оно совершается въ извѣстномъ порядкѣ, за которымъ мы сами можемъ прослѣдить и для котораго у насъ есть даже готовое названіе -- логическая послѣдовательность" {Тамъ-же, стр. 15.}. Вотъ что такое мысль. Это -- раздраженіе мозговыхъ нервовъ, не дѣйствующее на нервы тѣла. Вся бѣда философовъ старой школы, по мнѣнію Писарева, заключается въ томъ, что они смотрѣли на вещи не тѣлесными, а "умственными очами". Они задавались неосуществимыми задачами -- открыть общія свойства естества, основныя начала жизни, объяснить конечныя цѣли природы и человѣка. На этомъ пути ихъ могло ожидать только полное фіаско. Занимаясь подобною "дребеденью", они теряли способность обращаться какъ слѣдуетъ съ микроскопомъ и съ анатомическимъ ножемъ. Настоящій мыслитель только тотъ, кто видятъ вещи въ ихъ полной простотѣ, кто жизнь человѣческую изучаетъ не съ высоты отвлеченныхъ философскихъ теорій, а съ помощью анатомическаго ножа или химическаго и физіологическаго опыта. Мы похожи на ходячія печи, говорилъ Либихъ,-- вотъ научный взглядъ на человѣка. Измѣните пищу человѣка, и мало-по-малу онъ измѣнится весь. Каждая дикая мысль, каждое отчаянное движеніе души могутъ быть приведены "въ нѣкоторую зависимость отъ неправильнаго или недостаточнаго питанія". Мы рождены изъ матеріи и живемъ матеріею. "Черты нашего лица и мысли нашего мозга имѣютъ такую-же географію, какъ и растенія" {"Русское Слово", 1861, іюль, Иностранная Литература, стр. 49.}. Газы, соли, кислоты, щелочи соединяются и видоизмѣняются, кружатся и движутся безъ цѣли и безъ остановки, проходятъ черезъ наше тѣло, порождая новыя тѣла -- вотъ наша жизнь, вотъ наша исторія. Вотъ открытіе новѣйшей науки, не увлекающейся больше никакою дребеденью. Факты физіологическаго процесса, не объединенные никакою отвлеченною мыслью, не сложенные въ опредѣленную систему подъ руководствомъ извѣстной философской идеи -- вотъ обширное поле для научнаго изслѣдованія. Откинувъ всякія бредни, естествознаніе не ставитъ себѣ никакихъ заманчивыхъ, но вредныхъ для науки цѣлей. "Цѣль естественныхъ наукъ -- никакъ не формированіе міросозерцанія, а просто увеличеніе удобствъ жизни, расширеніе и расчищеніе того русла, въ которомъ текутъ наши интересы, занятія, наслажденія" {"Русское Слово", 1861, сентябрь, Иностранная Литература, стр. 4.}. Для естествоиспытателя, говоритъ Писаревъ, нѣтъ ничего хуже, какъ имѣть міросозерцаніе...
   Придя съ помощью Молешота, Фохта и Бюхнера къ этимъ превосходнымъ выводамъ, Писаревъ обращается къ прогрессивной части русской публики съ нѣсколькими юношески самодовольными словами. Онъ надѣется, что эти новыя идеи будутъ имѣть благотворное вліяніе на молодое поколѣніе, сбрасывающее съ себя "оковы рутиннаго фразерства и подавляющаго мистицизма". Легче дышать, когда вмѣсто призраковъ видишь "осязательныя явленія". Веселѣе жить, когда знаешь, съ какими силами приходится считаться, надъ какими фактами надо получить господство. "Я беру въ руки топоръ и знаю, что могу этимъ топоромъ срубить себѣ домъ или отрубить себѣ руку. Я держу въ рукѣ бутылку и знаю, что налитое вино можетъ доставить мнѣ умѣренное наслажденіе, или довести меня до уродливыхъ нелѣпостей". Въ каждой частицѣ матеріи лежитъ и наслажденіе и страданіе. Все дѣло въ томъ, чтобы пользоваться ея свойствами такъ, какъ мы пользуемся топоромъ и виномъ...
   За статьями, излагающими разныя популярныя книги по естествознанію, послѣдовалъ рядъ критическихъ очерковъ о Писемскомъ, Тургеневѣ и Гончаровѣ. Съ развернутымъ знаменемъ убѣжденнаго индивидуалиста Писаревъ кинулся въ горячую битву съ отживающими, консервативными элементами русской жизни. Разбирая произведенія новѣйшей литературы, онъ уже не вдается болѣе ни въ какія эстетическія оцѣнки, но пользуется богатымъ художественнымъ матеріаломъ для того, чтобы въ рѣзкихъ выраженіяхъ заклеймить пошлую рутину житейскихъ обычаевъ и взглядовъ. Не сосредоточиваясь на поэтической картинѣ, созданной творческимъ талантомъ, онъ обсуживаетъ самую жизнь, въ ея нестройномъ видѣ, съ ея дѣйствительными изъянами и пороками. Законы искусства его не интересуютъ. Отраженіе жизни въ художественномъ зеркалѣ, психологическіе и нравственные мотивы творческаго процесса, великая тайна выраженія идей въ опредѣленныхъ поэтическихъ формахъ -- все то, на чемъ по преимуществу останавливается настоящая литературная критика, совершенно отодвинуто Писаревымъ въ сторону. Онъ анализируетъ только взаимныя отношенія между мужемъ и женою, между родителями и дѣтьми, и въ этомъ анализѣ онъ видитъ свою прямую задачу. Самыми ядовитыми словами бичуетъ онъ старыя поколѣнія за ихъ ретроградныя тенденціи въ вопросахъ личной морали. Съ холодною злостью предаетъ онъ открытому поруганію безсильныя, дряхлыя понятія полуинтеллигентной черни -- въ цѣломъ потокѣ фразъ, отличающихся удивительною яркостью. Агитаторъ, настоящій агитаторъ проснулся въ Писаревѣ, и никогда еще русская журналистика не оглашалась такимъ удалымъ призывомъ къ полной нравственной и умственной эмансипаціи. Отбросивъ всякія условныя стѣсненія, Писаревъ заговорилъ съ читателемъ тѣми словами, которыя должны быть понятны всѣмъ и каждому. Ненавидя полумѣры, онъ потребовалъ коренной ломки тѣхъ условій жизни, въ которыхъ развиваются молодыя поколѣнія. Ничто не избѣгло его безпощадной критики. Отдаваясь прогрессивному теченію времени, онъ, безъ яркихъ философскихъ идей, съ ограниченнымъ запасомъ научныхъ свѣдѣній, инстинктивно сталъ наносить мѣткіе удары русскому патріархальному быту во всѣхъ его типическихъ проявленіяхъ. Его публицистическія тирады, озаренныя огнемъ, въ статьяхъ предназначенныхъ дать критическое освѣщеніе важнѣйшимъ произведеніямъ русской литературы, производятъ сильное и продолжительное впечатлѣніе, несмотря на то, что часто не только не облегчаютъ, но даже затрудняютъ пониманіе того художественнаго явленія, о которомъ идетъ рѣчь. Мѣшая правильному критическому анализу, онѣ, тѣмъ не менѣе, органически сливаются съ другими его разсужденіями, образуя наиболѣе патетическія мѣста въ его лучшихъ статьяхъ, написанныхъ въ этотъ періодъ его литературной дѣятельности.
   Такой характеръ имѣютъ важнѣйшіе очерки Писарева, напечатанные въ "Русскомъ Словѣ" 1861 и 1862 годовъ. Совершенно извративъ свою критическую задачу, онъ наполнилъ ихъ публицистическими размышленіями на самыя передовыя темы. Только иногда, давая передышку утомленнымъ силамъ оратора, Писаревъ въ немногихъ фразахъ старается показать типическія свойства разбираемаго писателя, и тогда передъ нами, какъ молніи, вспыхиваютъ смѣлыя, яркія метафоры, говорящія о настоящемъ критическомъ талантѣ. Все вниманіе Писарева сосредоточено на публицистической темѣ, которую онъ разрабатываетъ съ полнымъ увлеченіемъ. Вопросы поэзіи вдругъ получили у него иную постановку, и до неожиданности новая эстетическая теорія, представляющая однако прямой логическій выводъ изъ философскихъ идей Чернышевскаго, стала съ необычайною помпою развертываться въ его критическихъ статьяхъ, угрожая разрушительными парадоксами и цѣлымъ, небывалымъ еще въ русской литературѣ, походомъ на искусство.
   Разсмотримъ по порядку эти критическіе очерки Писарева и отмѣтимъ все то, что выдается въ нихъ по литературному таланту или блеску публицистическаго краснорѣчія. Въ октябрѣ мѣсяцѣ Писаревъ напечаталъ обширный разборъ одного изъ лучшихъ произведеній Писемскаго "Тюфякъ". О самомъ Писемскомъ мы находимъ въ этой статьѣ только нѣсколько отрывочныхъ фразъ, удачно передающихъ характерныя особенности его огромнаго дарованія. Это -- неполное, мимолетное опредѣленіе его художественной манеры, но, мелькая между многочисленными и слегка монотонными разсужденіями о любви и женской самостоятельности, счастливая характеристика писательской личности производитъ отрадное, богатое впечатлѣніе. Сопоставляя Писемскаго съ Гончаровымъ, Писаревъ указываетъ на яркое различіе этихъ двухъ художниковъ. Между ними очень мало сходства. При всей своей объективности, Гончаровъ долженъ быть названъ лирикомъ но сравненію съ Писемскимъ. Въ произведеніи Писемскаго нѣтъ ни единой черты субъективнаго отношенія автора къ своимъ героямъ. Грязь жизни остается у него грязью, сырой фактъ -- бьетъ въ глаза. Онъ рисуетъ не выдающихся людей, стоящихъ надъ уровнемъ массы, а дюжинныхъ лицедѣевъ русской жизни, задыхающихся въ ея смрадной атмосферѣ. Этимъ Писемскій отличается между прочимъ и отъ Тургенева. Читая Тургенева, мы забываемъ ту почву, на которой выросли второстепенныя лица его повѣстей и романовъ и слѣдимъ съ особеннымъ вниманіемъ за самостоятельнымъ развитіемъ его главныхъ героевъ. У Писемскаго мы ни на минуту не можемъ забыть, гдѣ происходитъ дѣйствіе. "Почва постоянно будетъ напоминать о себѣ крѣпкимъ запахомъ, русскимъ духомъ, отъ котораго не знаютъ, куда дѣваться, дѣйствующія лица, отъ котораго порою и читателю становится тяжело на душѣ {"Русское Слово" 1831, октябрь, Стоячая вода, стр. 16.}". Вотъ и все, что мы находимъ по части эстетическаго объясненія таланта Писемскаго въ статьѣ Писарева, носящей названіе "Стоячая вода". Все прочее въ ней -- сплошная публицистика, съ постоянными взрывами злого смѣха надъ современными житейскими нравами. Писаревъ возмущается тѣмъ обществомъ, которое не выноситъ ничего яркаго -- ни яркихъ пороковъ, ни проявленій сильной страсти, ни живыхъ движеній мысли. Горячее слово, сказанное въ защиту женской личности, можетъ упрочить за вами, въ глазахъ этого общества, репутацію развратнаго и опаснаго человѣка. Ни одна идея не доступна ему въ полномъ своемъ объемѣ. Все истинно широкое и прекрасное встрѣчаетъ его тупое недовѣріе и наглую насмѣшку. Пресмыкаясь въ ничтожествѣ, общество это живетъ по правиламъ своего узкаго, мѣщанскаго кодекса, удовлетворяясь мелкимъ либерализмомъ, эмансипирующимъ личность до извѣстныхъ предѣловъ, мелкимъ скептицизмомъ, допускающимъ критику ума только въ извѣстныхъ границахъ. Излагая различныя перипетіи разсказа, Писаревъ повсюду выдвигаетъ на первый планъ мысль, что женщина должна быть совершенно свободна въ своей любви и привязанностяхъ, и съ паѳосомъ молодого демагога накидывается на лицемѣрную житейскую мораль, которая угрожаетъ ей позоромъ за малѣйшее уклоненіе отъ бездушныхъ правилъ устарѣлаго семейнаго устава. Онъ не видитъ въ русской жизни ничего достойнаго пощады въ этомъ отношеніи. Надо сжечь всѣ корабли, чтобы не было возврата къ прошедшему, восклицаетъ Писаревъ. Надо идти смѣлѣе впередъ, шагая черезъ развалины "прежнихъ симпатій, вѣрованій, воздушныхъ замковъ". Надо идти впередъ безъ оглядки, безъ сожалѣнія, не унося съ собою "никакихъ пенатовъ и реликвій, не раздваивая своего нравственнаго существа между воспоминаніями и стремленіями {Стоячая вода, стр. 17.}". Герои Писемскаго возбуждаютъ въ Писаревѣ негодованіе своимъ безволіемъ и неумѣніемъ выйти изъ подъ гнета патріархальнаго строя. Въ нихъ нѣтъ настоящаго прогрессивнаго духа, того протестующаго эгоизма, который ведетъ къ полному освобожденію личности.
   Въ ноябрьской книгѣ "Русскаго Слова" мы находимъ другую огромную статью Писарева "Писемскій, Тургеневъ и Гончаровъ", разрѣшающую по своему, въ самомъ началѣ, нѣсколько чрезвычайно важныхъ теоретическихъ вопросовъ и затѣмъ представляющую анализъ художественныхъ произведеній трехъ названныхъ писателей. Особенно подробно Писаревъ останавливается на Гончаровѣ, которому даетъ совершенно новую, по сравненію со статьею въ "Разсвѣтѣ", характеристику, противорѣчащую всѣмъ его прежнимъ эстетическимъ убѣжденіямъ, фальшивую по содержанію и мелкую по своей крикливой придирчивости къ нѣкоторымъ чертамъ этого замѣчательнаго художественнаго таланта. Но еще не занявшись настоящимъ предметомъ статьи, Писаревъ для эффектнаго начала бросаетъ грубое осужденіе людямъ съ выдающимся поэтическимъ талантомъ, на томъ единственномъ основаніи, что въ ихъ произведеніяхъ онъ не видитъ прямого отвѣта на требованія современной эпохи. По его мнѣнію, молодое поколѣніе, которое должно считаться высшею инстанціею при разрѣшеніи серьезныхъ литературныхъ вопросовъ, имѣетъ право остановиться въ полномъ недоумѣніи передъ дѣятельностью такихъ писателей, какъ Фетъ, Полонскій, Мей. Они ничего не внесли въ сознаніе русскаго общества. Ни однимъ своимъ произведеніемъ они не шевелили протестантскаго чувства своихъ читателей. Прогрессивная молодежь, прикинувъ къ ихъ сочиненіямъ новое критическое мѣрило, въ правѣ задать "этимъ господамъ" рядъ очень важныхъ вопросовъ, на которые она навѣрно не получитъ никакого отвѣта. "Сказали-ли вы теплое слово за идею? можетъ спросить ихъ молодое поколѣніе. Разбили-ли вы хоть одно господствующее заблужденіе? Стояли-ли вы сами хоть въ какомъ-нибудь отношеніи выше воззрѣній вашего времени" {Русское Слово" 1861, ноябрь, Писемскій, Тургеневъ и Гончаровъ, стр. 2.}. На всѣ эти вопросы такіе версификаторы, какъ Мей, Фетъ, Полонскій, подобно Щербинѣ и Грекову, не въ правѣ откликнуться ни единымъ положительнымъ словомъ. Шлифуя русскій стихъ, они только усыпляли общество своими "тихими мелодіями" и воспѣвали на тысячу ладовъ "мелкіе оттѣнки мелкихъ чувствъ". Ихъ стихотворенія не оставляютъ въ памяти почти никакихъ слѣдовъ, содержаніе ихъ улетучивается съ такою-же быстротою, какъ забывается докуренная сигара. Интересоваться ихъ дѣятельностью нѣтъ почти никакого смысла, потому что чтеніе ихъ поэтическихъ писаніи "дѣйствительно хорошо только въ гигіеническомъ отношеніи, послѣ обѣда", а самые стихи полезны въ очень ограниченномъ смыслѣ слова -- для верстки листовъ, "для пополненія бѣлыхъ полосъ, т. е. страницъ между серьезными статьями и художественными произведеніями, помѣщающимися въ журналахъ" {Тамъ-же, стр. 5.}. "Попробуйте, милостивый государь, обращается Писаревъ съ коварнымъ подмигиваніемъ къ читателю, переложить два, три хорошенькихъ стихотворенія Фета, Полонскаго, Щербины или Бенедиктова въ прозу и прочтите ихъ такимъ образомъ. Тогда всплывутъ наверхъ, подобно деревянному маслу, два драгоцѣнныя свойства этихъ стихотвореній: во-первыхъ, неподражаемая мелкость основной идеи, и во-вторыхъ -- колоссальная напыщенность формы" {Тамъ-же.}. При внимательномъ изученіи, въ нихъ не оказывается совершенно того внутренняго содержанія, котораго нельзя замѣнить никакими "фантастическими арабесками". Авторы этихъ стихотвореній не настолько развиты, чтобы стать въ одинъ уровень съ требованіями вѣка, и не настолько умны, чтобы силою собственнаго здраваго смысла выхватить новыя идеи изъ воздуха эпохи. "Они не настолько впечатлительны, чтобы, смотря на окружающія явленія обыденной жизни, отражать въ своихъ произведеніяхъ физіономію этой жизни съ ея бѣдностью и печалью. Имъ доступны только маленькія треволненія ихъ собственнаго, узенькаго психическаго міра". Изъ всѣхъ современныхъ лириковъ Писаревъ выдѣляетъ только Майкова и Некрасова. Некрасова онъ уважаетъ "за его горячее сочувствіе къ страданіямъ простого человѣка, за честное слово, которое онъ всегда готовъ замолвить за бѣдняка и угнетеннаго", Майкова -- "какъ умнаго и совершенно развитого человѣка, какъ проповѣдника гармоническаго наслажденія жизнью, какъ поэта, имѣющаго опредѣленное, трезвое міросозерцаніе". Но у Фета и Полонскаго нѣтъ ни міровоззрѣнія, ни простого сочувствія людскимъ страданіямъ. Три писателя, имена которыхъ перейдутъ въ потомство въ неразрывномъ союзѣ, которые постоянно тяготѣли другъ къ другу и, несмотря на упорный свистъ журнальной критики, сумѣли твердо устоять на своихъ мѣстахъ, не принося безсмысленныхъ жертвъ никакимъ капризнымъ богамъ, оказались почему-то не заслуживающими общаго суда и приговора. Судьба, страннымъ образомъ воплотившаяся въ сужденіяхъ Писарева, нашла нужнымъ пощадить одного только Майкова отъ публичнаго посрамленія на глазахъ передовой толпы. Даже Фету Писаревъ отказываетъ въ настоящемъ поэтическомъ талантѣ, хотя талантъ этотъ бьетъ въ глаза и моментами играетъ удивительными красками. Двумя годами раньше Писаревъ, навѣрно не рѣшился-бы поставить такъ низко писателя, который съ рѣдкимъ искусствомъ описалъ цѣлый міръ новыхъ и свѣжихъ впечатлѣній, обнаруживъ при этомъ поразительную отзывчивость на самыя нѣжныя движенія человѣческой души. Но подъ конецъ 1861 года Писаревъ, обуреваемый стремленіями эпохи, съ ея гражданственною страстью, не нашедшею для себя настоящихъ теоретическихъ оправданій, съ ея грубыми философскими предразсудками, широко распространявшимися въ окружающей атмосферѣ, долженъ былъ пойти въ разрѣзъ съ своимъ собственнымъ критическимъ чутьемъ въ угоду новому шаблону. Передъ его строгимъ трибуналомъ Фетъ оказался какимъ-то умственнымъ ничтожествомъ, а Полонскій поэтическимъ пигмеемъ, съ которымъ легко раздѣлаться нѣсколькими пренебрежительными фразами -- тотъ самый Полонскій, котораго Майковъ еще въ 1855 году воспѣлъ въ слѣдующихъ звучныхъ стихахъ, прекрасно передающихъ лучшія особенности его лирическаго таланта, полнаго огня и вдохновенія:
  
   Твой стихъ, росой и

ЛИТЕРАТУРНЫЯ ЗАМѢТКИ.

Аполлонъ Григорьевъ *).

   *) Офелія, одно изъ воспоминаній Виталина.-- Два сонета.-- Гамлетъ на одной провинціальной сценѣ. "Репертуаръ и Пантеонъ" 1646, No 1.-- Робертъ дьяволъ (изъ записокъ диллетанта), No 2.-- Видѣнія (стихотвореніе), No 3.-- Начнемъ сызнова (изъ Беранже), No 4.-- Одинъ изъ многихъ, разсказъ въ трехъ эпизодахъ: 1. Любовь женщины, 2. Антоша, 3. Созданье женщины, NoNo 6, 7, 10.-- Элегіи, No 7.-- Встрѣча, разсказъ въ стихахъ, No 8.-- Русская драма и русская сцена, NoNo 9, 10, 11, 12.
   Москва и Петербургъ (Замѣтки зѣваки, А. Трисмегистова), "Московскій Городской Листокъ", 1847 г., No 88.-- Гоголь и его послѣдняя книга, NoNo 56, 62, 63, 64.-- По поводу перевода "Донъ-Жуана" Байрона, No 117.-- Отзывъ объ Аполлонѣ Майковѣ, NoNo 116, 126.-- Въ той-же газетѣ того-же года рядъ переводныхъ и оригинальныхъ стихотвореній и критическихъ статей подъ общимъ названіемъ Обозрѣніе журналовъ", за подписью А. Г.
   Русская Литература въ 1851, статья I, "Москвитянинъ" 1852, томъ первый, Критика, стр. 1--9.-- Статья II. Общій взглядъ на современную изящную словесность и ея исходная историческая точка. Критика стр. 13--28. Статья III: Современная словесность въ отношеніи къ своей исходной исторической точкѣ. Критика 53--68.-- Статья IV: Литературныя явленія прошедшаго года. Критика 95--108.-- Русская Литература въ 1852 г. "Москвитянинъ" 1853 г., томъ первый. Стр. 1--64.-- О комедіяхъ Островскаго и ихъ значеніи въ литературѣ и на сценѣ. "Москвитянинъ" 1855, No 3.
   О правдѣ и искренности въ искусствѣ.-- Критическій взглядъ на основы, значеніе и пріемы современной критики искусства. "Сочиненія Аполлона Григорьева", т. I. Спб. 1876 г. Venezia la bella. "Современникъ" 1858. No 12.
   Взглядъ на исторію Россіи, соч. С. Соловьева; Великій трагикъ, разсказъ изъ книги: "Одиссея о послѣднемъ романтикѣ". "Русское Слово" 1859. Январь.-- Взглядъ на русскую литературу со смерти Пушкина, февраль и мартъ.-- И. С. Тургеневъ и его дѣятельность, по поводу романа "Дворянское гнѣздо", апрѣль, май, іюнь, августъ.-- Нѣсколько словъ о законахъ и терминахъ органической критики Май. Критика, стр. 1--19.
   Бесѣды съ Иваномъ Ивановичемъ о современной вашей словесности и о многихъ другихъ, вызывающихъ на размышленіе, предметахъ. "Сынъ Отечества" 1860, NoNo 6, 7.
   О русскихъ народныхъ пѣсняхъ. "Отечественныя Записки" т.т. 129, 130.
   Послѣ грозы, Островскаго. "Русскій міръ" 1860, No No 5, 6, 9, 11.
   Искусство и нравственность "Свѣточъ" 1861, книжка I.-- Прометей (изъ Байрона), II.-- Реализмъ и идеализмъ въ нашей литературѣ. IV.
   Народность и литература. "Время" 1861, февраль.-- Западничество въ русской литературѣ. Мартъ.-- Оппозиція застоя. Май.-- Явленія современной литературы, пропущенныя нашей критикой, гр. Л. Толстой и его сочиненія. "Время" 1862, январь, сентябрь.-- Стихотворенія Н. Некрасова. "Время" 1862, іюль.-- По поводу новаго изданія старой вещи, Горе отъ ума. Августъ.-- Лермонтовъ и его направленіе. Крайнія грани развитія отрицательнаго взгляда Октябрь, ноябрь, декабрь.-- Мои литературныя и нравственныя скитальчества. Ноябрь, декабрь.-- Наши литературныя направленія съ 1848 г. "Время" 1863. Февраль.
   Русскій театръ въ Петербургѣ. "Эпоха" 1864. Мартъ, іюнь, іюль.-- Мои литературныя и нравственныя скитальчества. Мартъ, май.-- Отживающія литературныя явленія. Г. Григоровичъ. Іюль.-- Голосъ стараго критика. Іюль.-- Парадоксы органической критики. Май, іюнь.
   Аполлонъ Григорьевъ. Стихотворенія. Спб. 1846.
   А. Галаховъ. Письмо къ редактору. "Московскій Городской Листокъ" 1847. No 65.
   B. Бѣлинскій. Сочиненія, т. X, изданіе пятое, стихотворенія Ап. Григорьева.
   "Современникъ" 1859. Апрѣль "Свистокъ" О допотопномъ значеніи Лажечникова.
   Д. Аверкіевъ. Аполлонъ Александровичъ Григорьевъ. "Эпоха" 1864. Августъ.
   Н. Страховъ. Воспоминанія объ А. А. Григорьевѣ, съ примѣчаніемъ Ѳ. Достоевскаго.-- Новыя письма А. А Григорьева, "Эпоха" 1834 -- сентябрь и 1865 -- февраль.
   А. Фетъ. Ранніе годы моей жизни. XVI, XVIII, XX, XXII, XXV, XXVI.
   А. Григорьевъ. Одинокій критикъ. "Книжки недѣли" 1895, августъ, сентябрь.
   

Теорія и законы органической критики.

I.

   Между литературными дѣятелями пятидесятыхъ и начала шестидесятыхъ годовъ Аполлонъ Григорьевъ выдается своимъ особеннымъ критическимъ талантомъ, всею своею умственной и нравственной физіономіей. Онъ былъ современникомъ Добролюбова и Чернышевскаго, видѣлъ первый шумный успѣхъ Писарева на критическомъ поприщѣ, а въ молодые годы, вмѣстѣ со всѣми отзывчивыми людьми идеалистической эпохи, страстно перечувствовалъ все то, что волновало, увлекало и поднимало Бѣлинскаго въ глазахъ его многочисленныхъ фанатическихъ читателей. Очутившись въ самомъ центрѣ столичной журналистики, Аполлонъ Григорьевъ до конца дней своей бурной жизни не переставалъ выступать передъ публикой въ качествѣ литературнаго критика, статьями котораго поддерживалось извѣстное направленіе, противоположное и даже принципіально враждебное эстетическимъ и философскимъ стремленіямъ прогрессивной русской партіи того времени. Артистъ и художникъ по натурѣ, онъ не жилъ ничѣмъ инымъ, кромѣ искусства. Критика была для него естественной потребностью и прямымъ назначеніемъ жизни,-- писалъ сейчасъ послѣ смерти Аполлона Григорьева его вѣрный другъ, ученикъ и талантливый продолжатель, H. Н. Страховъ. Художественныя произведенія были живыми и всесильными образцами, по которымъ складывались его собственные взгляды. Полный идей, всегда возбужденный выше обычнаго средняго уровня, способный къ блестящей импровизаціи, онъ выражалъ свои убѣжденія, по самымъ различнымъ литературнымъ вопросамъ, съ огромнымъ вдохновеніемъ, смѣло, ярко, не подчиняясь никакому шаблону, всецѣло отдаваясь страстно бушевавшей въ немъ эстетической стихіи. Въ сущности, его нельзя было назвать человѣкомъ той или другой партіи, какъ несправедливо было-бы отнести къ какому-нибудь опредѣленному узкому направленію, въ пошломъ смыслѣ педантическаго журнальнаго устава, Ѳедора Достоевскаго, съ которымъ онъ раздѣлялъ фанатическую любовь къ Пушкинской поэзіи, къ народной почвѣ, вмѣстѣ съ которымъ онъ готовъ былъ бороться противъ разныхъ современныхъ "теоретиковъ",-- на страницахъ "Времени" и "Эпохи". Онъ не признавалъ себя ни славянофиломъ, ни западникомъ. "Прежде всего я -- критикъ, писалъ онъ Страхову въ 1861 году, за симъ -- человѣкъ, вѣрующій только въ жизнь". Нѣкоторая своеобразная тяжесть въ изложеніи, которая постоянно соотвѣтствовала, по вѣрному замѣчанію его коментатора, извѣстному направленію мысли, не отнимая у статей Аполлона Григорьева ихъ безспорнаго литературнаго значенія, мѣшала имъ, однако, производить сильное агитаціонное дѣйствіе на общество, не давала имъ широкаго хода въ интеллигентныхъ массахъ, уже избалованныхъ задорнымъ, смѣлымъ и легкимъ стилемъ прогрессивной публицистики "Современника" и "Русскаго Слова". Романтикъ до мозга костей, Григорьевъ чувствовалъ себя безполезнымъ человѣкомъ среди прославленныхъ дѣятелей современной печати. Съ горечью писателя, не умѣющаго ладить со вкусами толпы, онъ сознавалъ, что минута принадлежитъ не ему, а Писареву и Чернышевскому. Поэзія уходить изъ міра, говорилъ онъ своимъ друзьямъ. Въ окружающемъ обществѣ, нѣтъ людей, способныхъ всею душою отдаться живой силѣ искусства. Никому непонятна та лихорадочная тревога эстетическихъ идей и стремленій, которую переживали прошедшія поколѣнія. Общество требуетъ обличительныхъ стиховъ Минаева, статей Добролюбова, откровенной до цинизма болтовни разныхъ шутовскихъ изданій, вливающихъ въ читающую публику мутную, скверную, растлѣвающую струю безпринципнаго отрицанія ради чисто внѣшнихъ скандаловъ.
   -- Помилуйте, говорилъ ему однажды Страховъ,-- какой же вы ненужный человѣкъ, когда вы составляете единственную нашу надежду, когда отъ васъ только и можно ждать настоящаго критическаго суда литературныхъ явленій. Между вами и вашими соперниками и порицателями лежитъ неизмѣримое разстояніе.
   Но не утѣшаясь пылкими рѣчами своихъ друзей, Григорьевъ съ какимъ-то сладострастнымъ неистовствомъ разжигалъ въ себѣ ощущеніе всеобщей вражды, доводилъ до экстаза разъ овладѣвшее имъ болѣзненно-дразнящее чувство полнаго, идейнаго и литературнаго, одиночества. Даже явное расположеніе Достоевскаго не успокаиваетъ его. На всѣ увѣренія Страхова, что его критическая дѣятельность имѣетъ самое высокое значеніе, онъ отвѣчаетъ съ меланхолической улыбкой, совершенно убѣжденный въ томъ, что "струя, его вѣянія" отошла безвозвратно, что проклятіе полной ненужности лежитъ на всѣхъ его теперешнихъ, даже самыхъ горячихъ, пылкихъ и выстраданныхъ литературныхъ работахъ. Каждое невинное замѣчаніе, при его болѣзненной, напряженной мнительности, пугаетъ и раздражаетъ его, какъ замаскированный призывъ къ измѣнѣ любимымъ убѣжденіямъ. Ненавидя какіе-бы то ни было компромиссы, онъ чувствуетъ себя внутренне оскорбленнымъ нерѣшительною. какъ ему представлялось, тактикою "Времени" по отношенію къ Добролюбову и Чернышевскому. Самая невинная похвальная фраза по адресу этихъ людей кажется ему оскорбленіемъ святынѣ искусства, позорнымъ малодушіемъ, отъ котораго онъ готовъ бѣжать въ глухую, тихую провинцію, въ жалкую обстановку провинціальнаго просвѣтителя и педагога. "Я не дѣятель, Ѳедоръ Михайловичъ, пишетъ онъ, обращаясь черезъ Страхова къ Достоевскому. И признаюсь вамъ, я горжусь тѣмъ, что я не дѣятель въ этой лужѣ, что я не могу купаться въ ней купно съ Курочкинымъ. Я горжусь тѣмъ, что во времена хандры и омерзенія къ россійской словесности я способенъ пить мертвую, нищаться, но не написать въ жизнь свою ни одной строки, въ которую-бы я не вѣрилъ отъ искренняго сердца". Искатель абсолютнаго, онъ такъ-же маю понималъ рабство передъ толпою, демагогическое рабство, какъ и рабство передъ внѣшними силами и властями. Онъ скорѣе согласится обучать киргизовъ русской грамотѣ, чѣмъ обязательно участвовать въ той литературѣ, "въ которой нельзя подать смѣло руку хоть-бы даже Аскоченскому въ томъ, въ чемъ онъ правъ, и смѣло же спорить -- хоть даже съ Герценомъ". Вникая въ самыя завѣтныя свои убѣжденія, онъ не находитъ въ нихъ ничего, ни единой черты, которая соединяла-бы его съ какимъ нибудь опредѣленнымъ дѣйствующимъ кружкомъ современной ему литературы. Съ либералами онъ не сойдется потому, что онъ артистъ по натурѣ. Съ артистами, которые живутъ исключительно своими интересами, онъ не можетъ сойтись потому, что каждая жила бьется въ немъ за свободу, потому, что онъ не выноситъ тупого, спокойнаго индиферентизма, политическаго и религіознаго. "Тяжело стоять почти что одному, писалъ онъ въ началѣ 1859 года, тяжело вѣрить глубоко въ правду своей мысли и знать вмѣстѣ съ тѣмъ, что въ ходу, на очереди стоитъ не эта, а другая мысль, которой сочувствуешь только на половину. Хорошо было Бѣлинскому"....
   Мы не имѣемъ еще полной біографіи Аполлона Григорьева, хотя жизнь его прошла среди людей, изъ которыхъ многіе до сихъ поръ сохранили свѣжую память объ его самобытной личности, рѣзко выступавшей на фонѣ бурныхъ, но чуждыхъ его натурѣ броженій либеральной эпохи пятидесятыхъ и шестидесятыхъ годовъ. Отрывочныя воспоминанія Страхова, при всей своей несомнѣнной важности, воспроизводятъ передъ нами только нѣкоторыя, отдѣльныя полосы въ жизни и дѣятельности Аполлона Григорьева. Этотъ оригинальный человѣкъ не рисуется въ нихъ съ полною ясностью, многія стороны его характера не раскрыты съ необходимой откровенностью, то, что сокрушило его могучія отъ природы духовныя силы, представлено въ туманныхъ полунамекахъ, съ какою-то ненужною, въ данномъ случаѣ, щепетильностью, мѣшающею сложиться цѣльному и законченному образу. Трудно увидѣть всего Аполлона Григорьева и въ обширныхъ запискахъ Фета, обнародованныхъ подъ названіемъ "Ранніе годы моей жизни". Въ этой интересной книгѣ передъ нами выступаютъ нѣкоторыя разрозненныя черты его натуры, но Аполлонъ Григорьевъ, какимъ онъ былъ въ дѣйствительности, съ его свѣтлымъ міромъ идей, которыя вспыхивали въ немъ посреди самаго безпутнаго и пьянаго разгула или между двумя приливами какого-то непобѣдимаго наслѣдственнаго бѣснованія грубыхъ, чувственныхъ инстинктовъ, Аполлонъ Григорьевъ, съ его убѣжденно и горячо обороняемымъ культомъ жизни, при полномъ неумѣніи сдерживать въ себѣ разрушительныя стремленія къ разврату и запою -- этотъ Аполлонъ Григорьевъ не обрисовался и подъ острымъ перомъ талантливаго поэта. Мы находимъ въ книгѣ Фета прекрасную, самолюбиво написанную картину его собственной жизни, его постепеннаго развитія, нѣсколько типовъ и образовъ, выхваченныхъ изъ живой дѣйствительности вмѣстѣ съ воздухомъ замѣчательной исторической эпохи, но Аполлона Григорьева мы все-таки въ ней не находимъ. Несмотря на всю свою близость къ нему, Фетъ не сумѣлъ, а, можетъ быть, и не захотѣлъ представить намъ полной характеристики его душевной жизни въ молодые годы, когда въ Аполлонѣ Григорьевѣ еще только просыпались его умственныя и нравственныя силы. Нельзя признать сколько-нибудь значительнымъ вкладомъ въ литературу и недавно появившуюся статью подъ названіемъ "Одинокій критикъ", написанную сыномъ Аполлона Григорьева. Составленная преимущественно изъ длинныхъ перепечатокъ раньше обнародованныхъ біографическихъ документовъ, съ прибавленіемъ нѣкоторыхъ совершенно ничтожныхъ, безцвѣтныхъ замѣчаній, статья эта, вопреки естественнымъ ожиданіямъ, не проливаетъ ни единаго луча на личную и семейную жизнь Аполлона Григорьева. Нѣсколько страницъ воспоминаній Аверкіева, набросанныхъ подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ его смерти, горячая замѣтка Достоевскаго объ отношеніяхъ между нимъ и Аполлономъ Григорьевымъ за послѣдніе годы его сотрудничества въ "Эпохѣ" и "Времени", вмѣстѣ съ нѣкоторыми другими газетными и журнальными статейками, появившимися въ печати шестидесятыхъ годовъ -- не восполняютъ того, что не было договорено въ отрывочныхъ разсказахъ Страхова. Чтобы ближе подойти къ этой богато одаренной личности, надо обратиться въ собственнымъ признаніямъ Аполлона Григорьева, къ его многочисленнымъ письмамъ, напечатаннымъ въ "Эпохѣ", въ которыхъ, при всей безпорядочности лирическихъ изліяній, среди хаотическихъ отступленій, постоянно рисуются передъ глазами основныя черты его характера, его темпераментъ, тотъ недугъ, который мутилъ въ немъ душу и разгорѣлся истребительнымъ пожаромъ за нѣсколько дней до его смерти. Еще болѣе подробный разсказъ ю самомъ себѣ мы находимъ въ нѣсколькихъ статьяхъ Аполлона Григорьева, носящихъ названіе "Мои литературныя и нравственныя скитальчества" и въ большой стихотворной поэмѣ, напечатанной въ декабрьской книгѣ "Современника" 1858 г. подъ названіемъ "Venezia la bella". Здѣсь проносится передъ нами все его дѣтство, его молодые юношескіе годы -- въ рядѣ картинъ, написанныхъ горячо и смѣло, съ оттѣнкомъ непримиримаго протеста противъ господствующихъ вѣяній утилитарности и либеральной государственности. Какъ истинный поэтъ, онъ хотѣлъ-бы дать почувствовать своимъ читателямъ запахъ и цвѣтъ тѣхъ различныхъ эпохъ, черезъ которыя прошла его мысль. Не заботясь о фактическихъ подробностяхъ, онъ особенно внимательно слѣдитъ за развитіемъ своихъ душевныхъ настроеній, за полетомъ своихъ чувствъ отъ самыхъ раннихъ вспышекъ наивной дѣтской мечтательности до высшихъ идейныхъ восторговъ съ обновленною вѣрою "въ грунтъ, почву, народъ", до всепоглощающаго, пьянаго, но честнаго упоенія собственными буйно-пророческими рѣчами въ редакціонномъ кабинетѣ "Москвитянина", среди такихъ свѣтилъ ума и таланта, какъ Погодинъ, Островскій, Писемскій. Столько литературныхъ эпохъ пронеслось и надо мною, и передо мною, пишетъ онъ на вступительныхъ страницахъ къ своимъ "Скитадьчествамъ", пронеслось даже во мнѣ самомъ, оставивъ въ душѣ огромные пласты живыхъ впечатлѣній и воспоминаній, что каждая изъ нихъ "глядитъ на меня изъ-за дали прошедшаго отдѣльнымъ органическимъ цѣлымъ, имѣетъ для меня свой особенный цвѣтъ и свой особенный запахъ". Съ необычайною ясностью воспроизводитъ онъ увлекательную картину тридцатыхъ годовъ, когда сѣренькія, тоненькія кишкки "Телеграфа" и "Телескопа" прочитывались молодежью съ жадностью, до тда, когда журчали еще, носясь въ воздухѣ, стихи Пушкина -- эпоха безсознательныхъ и безразличныхъ восторговъ, захватившихъ все, что было свѣжаго въ русскомъ обществѣ, эпоха, надъ которою тяжелою тучею нависли тревожныя, мрачныя, зловѣщія воспоминанія о трагической участи Полежаева и нѣкоторыхъ другихъ загадочно погубившихъ свою жизнь литературныхъ талантовъ. "Отрочества у меня не было,-- говоритъ Аполлонъ Григорьевъ, да не было собственно и юности". Кипучія страсти, которыя стали просыпаться въ немъ на университетской скамьѣ, широко и властно развернулись только впослѣдствіи, на первыхъ ступеняхъ его литературной карьеры. Духъ народности, которымъ окружено было его воспитаніе, всѣ его дѣтскія, нѣкогда неосмысленныя симпатіи, которыя онъ заглушалъ въ себѣ, отдаваясь стремленіямъ современной науки, все это сразу поднялось въ душѣ его съ рѣшительною силою въ болѣе зрѣлые годы и съ тѣхъ поръ уже не могло сломиться ни передъ чѣмъ, даже передъ чудесами западно-европейской культуры, въ опасномъ столкновеніи національныхъ идей съ могучими умственными вліяніями болѣе полныхъ цивилизацій. Съ дѣтства жизнь его постоянно проходила среди романтиковъ всѣхъ сортовъ и подраздѣленій -- отъ романтиковъ бурныхъ, прожигавшихъ свои силы съ безшабашностью русскаго человѣка, до романтиковъ мечтательныхъ и смирныхъ. При нѣкоторомъ разнообразіи характеровъ, эти люди всѣ до единаго были горячими поклонниками искусства и въ жизни не преслѣдовали никакихъ своекорыстныхъ цѣлей. Наивно, искренна и беззавѣтно предавались они своимъ страстямъ и порокамъ до безобразія, до полнаго азарта и цинизма. Все, что вѣяло соблазномъ, рвалось въ ихъ душу, уносило ихъ, поднимало высоко въ минуты сердечныхъ и нравственныхъ восторговъ и бросало ниже самой невѣжественной толпы, когда проходило увлеченіе, и нервы, встревоженные кипѣніемъ умственныхъ интересовъ, требовали быстраго удовлетворенія грубымъ физическимъ способомъ. Среди такихъ людей выросталъ Аполлонъ Григорьевъ. Надышавшись отравленнымъ воздухомъ, онъ жадно искалъ увлеченій, борьбы и страданіи. Болѣзненно впечатлительный, не склонный ни къ какому резонерству, онъ съ пыломъ всасывалъ въ себя все, что такъ или иначе горячило его кровь, возбуждало фантазію, шевелило и толкало куда-то впередъ. Книги, люди, разныя случайныя встрѣчи -- все овладѣвало его душою до конца, безъ остатка, раздувало неясную мечту о какихъ-то особенныхъ удовольствіяхъ и наслажденіяхъ. Рано онъ присмотрѣлся къ безобразной, распущенной жизни крѣпостной дворни, и уже семи-восьми лѣтъ онъ чувствуетъ что-то странное подлѣ женщинъ, что-то колючее и сладкое пробѣгаетъ по его тѣлу, когда ему случится провести время въ женскомъ обществѣ. Все въ немъ возбуждаетъ глухую тревогу и смуту чувствъ. По осеннимъ и зимнимъ долгимъ вечерамъ имъ овладѣваетъ неестественная тоска, съ которою не въ силахъ справиться его молодая душа, легко открывавшаяся передъ всѣмъ таинственнымъ, страннымъ и загадочнымъ. Среди игръ съ дѣтьми его возраста какое-то болѣзненное ощущеніе вдругъ заставляло его бѣжать отъ шума и смѣха невинной забавы. Но вмѣстѣ съ этимъ постояннымъ возбужденіемъ грубыхъ, низменныхъ желаній, въ немъ, но контрасту, какими-то неудержимыми порывами развивались высшія духовныя влеченія, мистическій экстазъ передъ всѣмъ невѣдомымъ, неожиданнымъ, свѣтлая струя религіознаго одушевленія, которая, на всю жизнь придала его натурѣ оттѣнокъ апостольской страсти. "Всякое впечатлѣніе,-- писалъ онъ однажды изъ Италіи,-- обращается у меня въ думу, всякая дума переходитъ въ сомнѣніе, и всякое сомнѣніе обращается въ тоску". Въ этой фразѣ каждое слово имѣетъ опредѣленный психологическій смыслъ. Съ тѣхъ поръ, какъ началась работа его души, отъ первыхъ проявленій сознательности до послѣднихъ и лучшихъ его работъ на поприщѣ литературы, каждый жизненный фактъ, каждое событіе, въ той или другой степени потрясающее его нервы, возбуждаетъ въ немъ не опредѣленный логическій процессъ разсужденій, а болѣе широкое, но безформенное умственное настроеніе. Каждое впечатлѣніе превращается у него не въ мысль, а въ думу -- въ глухое броженіе неясныхъ, но возвышенныхъ идей и стремленіи, которыя, именно благодаря своей неопредѣленности, быстро переходятъ въ сомнѣніе, нерѣшительное колебаніе чувства, въ нѣкоторой душевный разладъ, въ тоску по цѣльномъ идеалѣ. Привыкнувъ съ дѣтства не анализировать себя по строгимъ правиламъ ограниченной разсудочности, Аполлонъ Григорьевъ въ зрѣлые годы находитъ даже оправданіе своему характеру, своей внутренней жизни въ опредѣленной, однажды выраженной имъ теоріи. "Наши мысли вообще (если онѣ точно мысли, а не баловство одно), писалъ онъ въ 1858 г., суть плоть и кровь наша, суть наши чувства, вымучившіяся до формулъ и опредѣленій". Никакая идея не заносится въ его душу извнѣ. Раньше, чѣмъ постигнуть какое-нибудь явленіе посредствомъ извѣстныхъ понятій, онъ овладѣваетъ его сущностью безсознательнымъ движеніемъ чувства навстрѣчу всякой жизненной и нравственной правдѣ. До боли, до страданія онъ весь проникается интересами даннаго, захватившаго его момента,-- безъ малѣйшей критики, съ готовностью даже задушить въ себѣ всякій протестъ, идущій отъ сознанія. Разумъ не даетъ ему того энтузіазма, безъ котораго слабѣютъ его нервы. Подобно Бѣлинскому, онъ не призванъ побѣждать логическими доводами. Тонкимъ діалектическимъ даромъ онъ не владѣетъ и потому онъ можетъ давать толчки къ развитію, но не укрѣплять въ обществѣ извѣстныя убѣжденія. Сжигая его самого, его чувства только грѣютъ тѣхъ, кому они чужды по природѣ. Артистъ до глубины души, онъ самъ не видитъ въ себѣ тѣхъ творческихъ силъ, которыя дѣлаютъ изъ писателя мощнаго двигателя жизни среди самыхъ запутанныхъ историческихъ обстоятельствъ, даютъ ему несокрушимыя орудія протеста противъ извѣстныхъ умственныхъ и соціальныхъ теченій. Весь психическій складъ Аполлона Григорьева не позволялъ ему занять истинно вліятельное положеніе среди литературныхъ борцовъ эпохи. При нѣкоторой безхарактерности, отличавшей всѣ его высокіе и честные порывы, онъ могъ и долженъ былъ казаться своимъ противникамъ мало-опаснымъ соперникомъ, талантливымъ неудачникомъ, котораго легко поднять на смѣхъ, окарикатуривъ въ глазахъ толпы даже самыя лучшія стороны его литературнаго дарованія, самыя нѣжныя черты его безпокойной, страстной, буйной, но въ сущности безсильной натуры. И, дѣйствительно, враждебные журналы не церемонились съ нимъ. "Искра" трепала на всѣ лады его имя, а въ "Современникѣ", однажды назвавшемъ его "проницательнѣйшимъ изъ нашихъ критиковъ", впослѣдствіи, въ періодъ полнаго расцвѣта Добролюбовской сатиры, объ Аполлонѣ Григорьевѣ говорилось уже не иначе, какъ съ явнымъ издѣвательствомъ. Мысли его, на которыхъ, въ самомъ дѣлѣ, лежала печать мучительной психологической работы, не могли глубоко проникнуть въ сознаніе общества -- смутить, взволновать и направить общественное мнѣніе въ опредѣленную сторону. Параллельно съ либеральными опредѣленіями и формулами прогресса, свободными, отъ всякаго напряженія, эти мысли представлялись какимъ-то безплоднымъ, тяжкимъ умственнымъ трудомъ, который никогда не двинетъ никого съ мѣста на нелегкомъ и безъ того пути россійскаго просвѣщенія. А тутъ еще примѣшались наслѣдственныя привычки къ широкому кутежу и пьянству, какая-то мучительная, безпредметная тоска, мѣшавшая всякой сосредоточенной работѣ сознанія, неудержимое стремленіе къ безмѣрнымъ наслажденіямъ съ цыганскими пѣснями подъ собственный акомпаниментъ гитары, съ театральными маскарадами и апостольскими рѣчами о великихъ задачахъ русской народности среди одурѣвшей одъ вина и цинизма распутной компаніи,-- весь этотъ шумъ и чадъ, который пронизывалъ его насквозь и придавалъ всей его литературной дѣятельности судорожно напряженный, болѣзненный характеръ. Жизнь Аполлона Григорьева не выходила за магическую черту личныхъ чувствъ и настроеній. Соціальныя движенія не овладѣвали его душою, не возбуждали въ немъ никакихъ объективныхъ интересовъ, никакихъ практическихъ стремленій. Несмотря на художественный темпераментъ, имъ никогда не умѣлъ проникнуться сочувствіемъ къ тому, что лежало внѣ его личности, за горизонтомъ его собственныхъ волненій и терзаній. Даже въ области искусства онъ съ особенною силою понимаетъ только то, что возбуждаетъ въ немъ лирическій восторгъ и трепетъ. Какъ въ лихорадкѣ слушаетъ онъ каждую новую оперу, отдаваясь "таинственной и неопредѣленной безъязычности" разжигаемыхъ ею ощущеній съ слѣпою ревностью настоящаго фанатика музыкальныхъ наслажденій. Поэзія властвуетъ надъ нимъ съ ничѣмъ непобѣдимою силою, потому что она легко вступаетъ въ его душу и безпрепятственно смѣшивается съ его субъективными настроеніями и чувствами. Но только въ самые послѣдніе годы, во время путешествія по Италіи, онъ вдругъ начинаетъ восторгаться произведеніями живописи, для которыхъ у него до сихъ поръ не было никакого органа пониманія. Несклонный къ созерцанію, вѣчно обуреваемый страстями, которыя пожирали въ немъ всякое стремленіе къ какимъ-бы то ни было внѣшнимъ задачамъ и цѣлямъ, Аполлонъ Григорьевъ равнодушно проходилъ мимо всего, что не производило въ немъ лирическаго броженія. Красоты природы, какъ онъ самъ сознавался Страхову, не будили въ немъ никакихъ поэтическихъ впечатлѣній. Онъ не замѣчалъ ихъ, не сживался съ ними, не проникался ихъ таинственнымъ смысломъ. Ходячій вулканъ, по собственному опредѣленію, онъ не слышалъ ничего, кромѣ вѣчнаго кипѣнія силъ внутри себя. Въ охмѣлѣніи ядовитой страстью, онъ никогда не могъ удержаться около одного неизмѣннаго дѣла и, мечась въ разныя стороны съ неуклюжестью расходившагося медвѣдя, онъ то надолго скрывался въ темныхъ петербургскихъ трущобахъ, то совершенно бросалъ столицу для безцвѣтной, равнодушной дѣятельности среди темныхъ, невѣжественныхъ "киргизовъ". Но проходило нѣкоторое время -- и Григорьевъ опять появлялся въ тѣсномъ кругу своихъ журнальныхъ товарищей, въ изодранномъ платьѣ, грязный, растрепанный, съ одутловатымъ лицомъ и лихорадочнымъ блескомъ въ сѣрыхъ, далеко разставленныхъ одинъ отъ другого глазахъ. Опять онъ садится за работу, устроившись въ маленькомъ номерѣ какого нибудь второстепеннаго, мелкаго трактира, пишетъ цѣлыми днями, лишь для отдыха принимаясь иногда за гитару. Страсти притихли, въ душѣ его, только что пережившей катастрофу, созрѣли новыя чувства, требующія немедленнаго выраженія. Въ напряженномъ литературномъ трудѣ, захватившемъ всѣ его нервы, огонь и пылъ его вѣчно взбудораженной натуры пронесется, какъ одно мгновеніе, цѣлая недѣля и затѣмъ -- опять шумные кабаки, съ полнымъ забвеніемъ собственнаго человѣческаго образа, при неистово бушующемъ звѣрѣ грубой, разнузданной чувственности. Опять неудержимый, бѣшеный кутежъ на послѣдніе гроши, отъ котораго Григорьеву часто приходилось просыпаться въ одиночной камерѣ долгового отдѣленія. Не забыть мнѣ моего послѣдняго свиданія съ нимъ, дней за десять до его смерти, разсказываетъ въ своихъ воспоминаніяхъ Страховъ. Онъ пріѣхалъ къ нему въ тюрьму, даже не имѣя надежды на болѣе или менѣе интересную бесѣду. Но вотъ онъ увидѣлъ Григорьева, который сразу поразилъ его. Его блѣдная орлиная фигура сіяла вдохновеніемъ. Онъ началъ горячо разсуждать о необходимости затѣять рѣшительную, смѣлую борьбу "съ извѣстными сторонами славянофильства". Больной, одѣтый въ жалкіе обноски, онъ развивалъ свою мысль съ увлеченіемъ, съ энтузіазмомъ.
   -- И вотъ, говорилъ онъ, шатаюсь я тутъ по коридору, пью чай и всю ночь я какъ будто разговариваю съ тобою, съ Бѣляевымъ, съ Аксаковымъ... Спорю, опровергаю, самъ дѣлаю себѣ возраженія, и все это съ такою ясностью, съ такою силою, что если-бы записать все, что я передумалъ, то вышла-бы превосходная статья, какую я только способенъ написать.
   Въ этой-же мрачной обстановкѣ, совершенно не сознавая своего безпомощнаго положенія, онъ предается любовной тоскѣ по женщинѣ, которую онъ никогда не переставалъ мысленно лелѣять и ласкать самыми нѣжными, сладострастно восторженными словами, съ упоеніемъ романтика, безсильнаго устоять передъ очарованіемъ женской красоты, хотя, судя но отдѣльнымъ намекамъ и фразамъ его переписки, ему не удалось и на этомъ пути добиться полнаго удовлетворенія. Но какія-бы "подлости" онъ ни позволялъ себѣ по отношенію къ женщинамъ, вымещая на нихъ "проклятую пуританскую или кальвинистскую чистоту" одной изъ нихъ, онъ никогда не измѣнитъ своему настоящему чувству къ ней. Всѣ неистовыя посланія тѣхъ многочисленныхъ женщинъ, съ которыми онъ дѣлилъ минутныя вспышки страсти, онъ отдалъ-бы за легкую тѣнь грусти на ея лицѣ. Отъ нея онъ взялъ-бы даже сожалѣніе, ее онъ любитъ до беззавѣтной преданности, до самоуниженія,-- "хоть она-же была единственное, что могло меня поднимать", сознается онъ въ письмѣ къ одному изъ своихъ друзей. Вообще онъ не могъ жить безъ какой нибудь привязанности къ женщинѣ и временами, въ мучительно безсонныя ночи, съ хмѣльнымъ угаромъ въ головѣ, онъ съ какою-то безнадежностью простиралъ свои руки къ нѣжнымъ женскимъ образамъ, которые, какъ живыя галлюцинаціи, вставали передъ его глазами. Съ обычной грубой силою распущенныхъ признаній онъ говоритъ, что хотѣлъ-бы истребить въ себѣ эту неукротимую "тоску пса по женщинѣ", съ дѣтства терзавшую и глодавшую его душу. Иногда онъ откровенно приставалъ къ друзьямъ съ просьбою помочь ему, облегчить его положеніе какимъ-нибудь совѣтомъ, когда, запутавшись въ житейскихъ обстоятельствахъ, онъ безпомощно искалъ для себя выхода. Дойдя до послѣдней границы чувственнаго изступленія, переходящаго въ какой-то мистическій экстазъ, задыхаясь отъ истерическихъ рыданій, онъ готовъ былъ на колѣняхъ молиться о ниспосланіи ему какихъ нибудь указаній свыше. Однажды, въ пароксизмѣ отчаянія, смѣшаннаго съ полу-вдохновеннымъ, полу-театральнымъ юморомъ, онъ сталъ требовать отъ Страхова, чтобы тотъ воззвалъ къ Богу и испросилъ для него утѣшенія. "Geh' und bete! Geh' und bete!" кричалъ онъ ему, мелодраматически указывая на стѣну. Со свойственною ему деликатною осторожностью, Страховъ всячески пытался успокоить, урезонить своего друга, но Григорьевъ не поддавался никакимъ увѣщаніямъ... Спустя довольно долгое время, онъ вспоминалъ объ этомъ эпизодѣ въ письмѣ изъ Оренбурга, укоряя при этомъ своего пріятеля за недостатокъ дѣятельнаго, живого, непосредственнаго участія къ его судьбѣ. "Напрасно не послушалъ ты меня тогда, когда я говорилъ тебѣ: Geh' und bete! Можетъ быть, стѣна-бы и разверзлась", пишетъ онъ... Попавъ случайно за-границу, онъ быстро сближается съ кружкомъ русскихъ людей, которые заслушиваются его необузданныхъ рѣчей, дѣлятъ съ нимъ изступленныя, дикія наслажденія. Здѣсь-же, несмотря на свою внутреннюю вѣрность той единственной женщинѣ, къ которой онъ всю жизнь питалъ беззавѣтную нѣжную любовь, онъ сходится съ другою женщиною и на время весь отдается новой пожирающей страсти Онъ очаровывается ея кошачьими замашками, упивается звуками ея слабаго голоса, подстерегаетъ каждое ея движеніе, болѣетъ ея чахоточнымъ кашлемъ. Онъ любитъ, какъ свою пѣвучую гитару, эту больную, почти умирающую женщину, отзывавшуюся и на его хандру, и на его лихорадку.
   Но ничто никогда не могло вырвать изъ души его воспоминанія о той, которая- осталась для него недоступною и наложила на всю его жизнь романтическую печать безнадежнаго любовнаго терзанія. Онъ не переставалъ возвращаться къ ней въ мечтахъ, въ письмахъ къ друзьямъ, въ поэтическомъ творчествѣ. Въ минуту вдохновенія онъ сочиняетъ длинную поэму -- "Отрывокъ изъ книги: Одиссея о послѣднемъ романтикѣ", представляющую стихотворное изліяніе того чувства, котораго онъ не могъ, не рѣшался выражать въ непосредственномъ обращеніи. Онъ не забылъ ни одной встрѣчи, ни одного разговора, ни одного эпизода изъ исторіи своихъ страданій и униженій. Однажды, въ ея отсутствіе, онъ вошелъ въ ея комнату и нашелъ на диванѣ ея платье...
   
                                 ...Съ замираньемъ
   Сердечнымъ, съ грустью, съ тайнымъ содраганьемъ
   Я прижималъ его къ моимъ устамъ.
   И ночь потомъ, сколь это ни обидно --
   Я самъ, какъ песъ, вылъ глупо и безстыдно.
   
   Онъ не упрекаетъ никого ни въ чемъ и, несмотря на неудачу, несмотря на то, что вся жизнь его разбита рукою этой чистой женщины "съ душой изъ крѣпкой стали", онъ почти до послѣдней минуты не перестаетъ думать о ней, молиться на нее, запечатлѣвать ея именемъ свои любимыя литературныя работы. За нѣсколько дней до смерти, сидя въ долговомъ отдѣленіи, онъ закончилъ переводъ "Ромео и Юліи" -- въ видѣ post scriptum отъ лица переводчика -- слѣдующимъ сонетомъ, въ которомъ искреннее поэтическое чувство облечено, подобно всѣмъ другимъ его стихамъ, въ прозаическую тусклую, нѣсколько напыщенную форму:
   
   И все-же ты, далекій призракъ мой,
   Въ твоей бывалой дѣвственной святынѣ,
   Передъ очами духа всталъ нѣмой,
   Карающій и гнѣвно-скорбный нынѣ,
   Когда я трудъ завѣтный кончилъ свой.
   Ты молніей сверкнулъ въ глухой пустынѣ
   Больной души... Ты чистою струей
   Протекъ внезапно по сердечной тинѣ,
   Гармоніей святою вторгся въ слухъ,
   Потрясъ въ душѣ сѣдалище Ваала --
   И все, за что насильно былъ я глухъ,
   По ржавымъ струнамъ сердца пробѣжало,
   И унеслось -- "куда мой падшій духъ
   Не досягнетъ" -- въ обитель идеала...
   
   Въ этомъ грубомъ, буйномъ, грязномъ человѣкѣ никогда не переставала звучать мягкая поэтическая нота. Подъ копотью вульгарныхъ страстей, подъ рыхлымъ слоемъ безпорядочной чувственности не переставали пробиваться живыя, свѣтлыя настроенія, дѣлавшія его симпатичнымъ, почти обаятельнымъ для близко знавшихъ его людей. Во всемъ его существѣ, забрызганномъ житейскою грязью, въ самой его фигурѣ, обезображенной неряшливыми привычками, проглядывала какая-то самобытная, природная красота -- сочетаніе силы и сердечности. Описывая его наружный видъ, Страховъ заканчиваетъ свои краткія, отрывочныя воспоминанія одною очень характерною подробностью: руки его, съ которыми онъ обращался крайне небрежно, замѣчаетъ Страховъ, были малы, нѣжны и красивы, какъ у женщины.
   

II.

   По смерти Аполлона Григорьева, Страховъ нашелъ въ его портфелѣ листъ бумаги, кругомъ исписанный его рукою и представляющій "краткій послужной списокъ на память старымъ и новымъ друзьямъ". Аполлонъ Григорьевъ въ отрывистыхъ фразахъ указываетъ здѣсь на главные моменты своей литературной дѣятельности и перечисляетъ всѣ изданія, въ которыхъ онъ участвовалъ тѣми или другими статьями. Этого "послужного списка" мы намѣрены держаться при обзорѣ важнѣйшихъ его литературныхъ работъ, ничего не пропуская, слѣдя за развитіемъ его мысли по всѣмъ его произведеніямъ, начиная самыми ранними и кончая его критическими работами на страницахъ "Времени", "Свѣточа" и "Эпохи".
   Настоящимъ литературнымъ дѣятелемъ Аполлонъ Григорьевъ выступаетъ въ 1846 г. Онъ становится фактическимъ редакторомъ издаваемаго въ Петербургѣ журнала "Репертуаръ и Пантеонъ", въ которомъ онъ уже и раньше помѣщалъ различныя свои произведенія. Работая съ удивительною быстротою, онъ пишетъ ежемѣсячно во всѣхъ доступныхъ ему формахъ и въ теченіе одного года печатаетъ рядъ повѣстей, въ стихахъ и прозѣ, и множество отдѣльныхъ, яркихъ по тому времени, критическихъ замѣтокъ -- то подъ собственною фамиліею, то подъ псевдонимомъ А. Трисмегистовъ. Вспоминая объ этихъ литературныхъ дебютахъ въ своемъ "Краткомъ послужномъ спискѣ", Аполлонъ Григорьевъ называетъ все написанное имъ въ 1846 г., несмотря на явные признаки увлеченія и самобытности, "непроходимою ерундищею". Но съ этимъ строгимъ отзывомъ Аполлона Григорьева о собственныхъ раннихъ трудахъ невозможно вполнѣ согласиться. При всей неопредѣленности нѣкоторыхъ его сужденій, нельзя не видѣть, по крайней мѣрѣ -- въ его первыхъ критическихъ статьяхъ, даже на страницахъ "Репертуара и Пантеона", проблесковъ оригинальной и бойкой талантливости, подкупающей искренности молодого, полнаго силъ и надеждъ писателя. Онъ сочиняютъ лирическія стихотворенія, воспѣваетъ "русскую хандру", "родную нашу лѣнь", размашисто-живые порывы московскаго человѣка. Въ другихъ стихотвореніяхъ онъ прославляегь презрѣніе къ житейскимъ условностямъ, терпимость и даже преклоненіе передъ капризною игрой страстей и чувствъ. "Свободнымъ нѣтъ цѣпей", восклицаетъ онъ въ длинной поэмѣ, подъ названіемъ "Видѣнія". Въ лирическомъ стихотвореніи, напечатанномъ въ десятой книгѣ "Пантеона", есть строфа, звучащая настоящимъ вольнолюбіемъ. Обращаясь къ юному существу, поэтъ говоритъ:
   
   Дитя мое, волна -- любовь,
   Волна съ волной сойдется-ль вновь --
             То знаетъ только Богъ.
   
   За оригинальными лирическими стихотвореніями слѣдуютъ переводы изъ Беранже и беллетристическіе очерки, иногда въ юмористическомъ стилѣ, не чаще всего -- проникнутые лихорадочною, растрепанною чувствительностью московскаго романтизма сороковыхъ годовъ,-- каковы, напр., "Офелія", разсказъ "Безъ начала, безъ конца и въ особенности безъ морали" обширная повѣсть "Одинъ изъ многихъ" въ трехъ эпизодахъ: Любовь женщины, Антоша, Созданіе женщины и др. Кромѣ того, онъ пишетъ постоянныя рецензіи въ ежемѣсячномъ отдѣлѣ "Театральная лѣтопись" о представленіяхъ на сценахъ Александринскаго и Большого театровъ к рядъ небольшихъ статеекъ о русской драмѣ, съ первымъ открытымъ выраженіемъ нѣкоторыхъ своихъ принципіальныхъ убѣжденій, получившихъ болѣе полное развитіе, однако, только въ позднѣйшихъ его работахъ. На этихъ замѣткахъ стоитъ остановиться, потому что въ нихъ проглядываетъ самостоятельная мысль и довольно смѣлое отношеніе къ современному состоянію русскаго творчества. Аполлонъ Григорьевъ сравниваетъ произведенія древняго драматическаго искусства съ произведеніями новѣйшаго и находитъ въ нихъ крупное, важное, идейное различіе. Въ греческой трагедіи, говоритъ онъ, личность не играла самостоятельной роди и подчинялась силамъ, выше ея стоящимъ, непобѣдимому фатуму, съ которымъ могли бороться только настоящіе герои. Въ драмѣ новѣйшихъ вѣковъ личность выступаетъ на первый планъ, приковывая къ себѣ вниманіе важностью и сложностью своихъ нравственныхъ интересовъ и стремленій. Гамлетъ слабъ, какъ ребенокъ, но сознаніе личности "придаетъ ему силу Немейскаго льва". Ординарные факты жизни такъ-же важны, какъ и разнаго рода экстравагантныя событія, потому что "общая вѣковая идея отражается во всемъ",-- и "драма повседневныхъ явленій" ничѣмъ рѣшительно не уступаетъ "драмѣ явленій исключительныхъ". Отъ этихъ, не совсѣмъ законченныхъ разсужденій, Аполлонъ Григорьевъ обращается къ драматической литературѣ Россіи и не находитъ въ ней ничего, кромѣ дѣтскаго однообразія вымысла, ограниченнаго кругозора, пустоты жизни, застывшей въ чуждыхъ, взятыхъ на прокатъ формахъ. Надъ общимъ уровнемъ посредственности уединенно высятся только несценическія поэмы Пушкина, юношеская, но смѣлая драма Лермонтова, великая сатира Грибоѣдова и глубокія созданія Гоголя. Но среди новѣйшихъ русскихъ дѣятелей въ этой области -- ни одного настоящаго, истинно оригинальнаго таланта. Многіе идутъ по дорогѣ, проложенной "могучей, стопой геніевъ", но нѣтъ никого, кто съ полною, художественною силою могъ-бы поставить передъ глазами "благородную русскую душу", оклеветанную въ произведеніяхъ разныхъ бездарныхъ авторовъ.
   Осудивъ въ такихъ выраженіяхъ "элементы современной русской драмы", Аполлонъ Григорьевъ обращается съ горячею похвалою по адресу писателя, котораго онъ не смѣетъ назвать по имени. Этотъ писатель скоро займетъ, по его убѣжденію, высокое мѣсто въ русской литературѣ, талантъ его оригиналенъ, ярокъ и способенъ къ "ужасающему анализу" живой дѣйствительности. Съ любовью изучивъ первое произведеніе молодого драматурга, онъ не сомнѣвается, что близокъ часъ новаго, важнаго переворота въ русской литературѣ. Вслѣдъ за этимъ намекомъ, относящимся, повидимому, къ юношескимъ опытамъ Островскаго, критикъ "Пантеона" переходить къ теоретическому вопросу о значеніи страстей въ жизни и въ произведеніяхъ искусства. На нѣсколькихъ страницахъ онъ борется противъ идеальнаго, устарѣлаго романтизма, пылко обороняя простую, "здравую точку зрѣнія" на любовь отъ представителей "аскетическо-католическихъ требованій", которыхъ онъ при этомъ неуклюже называетъ "витязями раковаго хода". "Давайте намъ личности, восклицаетъ Аполлонъ Григорьевъ, и вдали -- бездну, судьбу, видимую и для нихъ самихъ и для зрителя". Въ литературномъ произведеніи страстямъ принадлежитъ такое-же мѣсто, какъ и въ жизни, и потому рисовать ихъ надо со всѣмъ разнообразіемъ ихъ дѣйствительныхъ, а не воображаемыхъ признаковъ. Въ заключеніе своихъ замѣтокъ о русской драмѣ и русской сценѣ Аполлонъ Григорьевъ съ особеннымъ восторгомъ указываетъ на стихотворныя произведенія поэта, которому "въ настоящую эпоху нѣтъ равнаго по таланту въ нашей литературѣ", владѣющаго ядовитой и грустной ироніей и выработанной, литой формой для выраженія самыхъ тонкихъ ощущеній,-- на Фета. Въ немъ онъ видитъ воплощеніе цѣлаго момента жизни, и самую способность его писать воздушными образами, легкими и блестящими, какъ пыль снѣговъ, онъ считаетъ типичною для настоящей эпохи, потому что "современный человѣкъ преклоняется передъ тѣмъ только, что можетъ обратить въ прахъ однимъ дыханіемъ".
   Въ такихъ замѣткахъ, беллетристическихъ очеркахъ и стихотворныхъ поэмахъ прошелъ цѣлый годъ его литературной дѣятельности. Работая въ разныхъ направленіяхъ, Аполлонъ Григорьевъ изощрялъ свой талантъ, овладѣвалъ все глубже и глубже предметомъ своихъ непосредственныхъ, прирожденныхъ симпатій. Поэзія вообще и драматическая въ частности становится любимою темою его разсужденій, и каждое сколько-нибудь замѣтное литературное явленіе возбуждаетъ его критическій умъ, вызывая потребность въ свободныхъ и смѣлыхъ изліяніяхъ. Уже въ началѣ 1847 г. онъ принимаетъ очень дѣятельное участіе въ ежедневной газетѣ "Московскій городской листокъ", гдѣ такъ-же, какъ и въ "Пантеонѣ", пишетъ очень много, то въ качествѣ обозрѣвателя журналовъ, то въ качествѣ театральнаго рецензента или самостоятельнаго критика, подвергающаго разсмотрѣнію самыя крупныя явленія современной литературы. Иногда онъ выражаетъ свои мысли и по вопросу о воспитаніи, при чемъ высказывается за педагогическую систему, въ которой духъ вѣка умѣрялся-бы условіями народнаго развитія. Иногда онъ выступаетъ съ, юмористическими замѣтками, каковъ, напр., фельетонъ подъ названіемъ "Вечеръ и ночь кочующаго варяга въ Москвѣ и Петербургѣ. Въ этомъ послѣднемъ фельетонѣ, написанномъ съ нервическою веселостью, перемежающеюся приступами настоящей хандры, можно сказать, впервые обрисовалась характерная индивидуальность Аполлона Григорьева. При отсутствіи серьезной темы, его мысли и чувства выступаютъ здѣсь передъ нами въ какихъ-то неуловимыхъ, расплывчатыхъ изліяніяхъ -- среди распутнаго упоенія трактирнымъ кутежомъ, среди алкоголическихъ грезъ о сентиментальномъ счастьѣ. Здѣсь онъ открываетъ передъ читателемъ свою настоящую "русскую природу", не увлекаясь никакими общими теоретическими разсужденіями. Онъ сравниваетъ Москву и Петербургъ, и съ полной откровенностью распахивая душу завзятаго москвича, отдаетъ предпочтеніе Москвѣ передъ Петербургомъ. Въ Москвѣ -- широкій разгулъ, съ цыганскими пѣснями, съ возбуждающимъ, легкимъ, сухимъ скрипомъ летящихъ по снѣгу саней, съ неопредѣленною, непонятною, тоскливою хандрой при видѣ мелькающихъ женскихъ образовъ въ освѣщенныхъ окнахъ обывательскихъ домовъ. Въ Петербургѣ -- пошлая, безстрастная скука, врожденное отвращеніе отъ домашняго очага. Въ Москвѣ -- жажда какой-то стихійной дѣятельности, съ полнымъ удовлетвореніемъ глубочайшихъ инстинктовъ. Въ Петербургѣ -- чиновническая опредѣленность и размѣренность, съ заказнымъ восторгомъ даже въ театрѣ, при видѣ того, что въ Москвѣ подняло-бы всѣ нервы, вызвало-бы громы рукоплесканій. Изрытый болѣзненными страстями, Григорьевъ не видитъ всей пустоты и безсодержательности этихъ полу-романтическихъ восторговъ по адресу Москвы и обличительныхъ іереміадъ по адресу Петербурга. Но при этомъ необходимо отмѣтить, что мысль молодого писателя, именно подъ вліяніемъ личныхъ пристрастій и уродливаго воспитанія среди стѣснительныхъ условій семейной догматики, очень рано суживаетъ свои требованія и запросы, принимая банальную окраску какого-то провинціальнаго патріотизма. Какъ и въ вопросѣ о воспитаніи, Аполлонъ Григорьевъ въ своихъ жизненныхъ стремленіяхъ не слѣдуетъ по пути какого-нибудь яснаго и возвышеннаго идеала, но отдается своимъ безотчетнымъ влеченіямъ, идущимъ не изъ особенно глубокаго культурнаго источника.
   Иногда Аполлонъ Григорьевъ даетъ на страницахъ ежедневной газеты очень вѣрныя и мѣткія характеристики разныхъ литературныхъ дѣятелей и художественныхъ явленій. Нѣсколько разъ онъ возвращается къ поэтическому таланту Аполлона Майкова. Въ одномъ мѣстѣ онъ дѣлаетъ предостереженіе сильному, но "гибнущему дарованію" Якова Полонскаго. О Гончаровѣ, по поводу его "Обыкновенной Исторіи", онъ высказывается въ цѣломъ рядѣ фельетоновъ. Въ небольшой, но ярко написанной статьѣ онъ проводить, можно сказать, блестящую параллель между типомъ Донъ-Жуана у Мольера, Байрона, Гоффмана и Пушкина. Но самой важной работой Аполлона Григорьева въ этомъ году надо признать статью его о "Перепискѣ съ друзьями" Гоголя. Въ довольно рѣзкихъ выраженіяхъ онъ порываетъ съ авторитетомъ Бѣлинскаго и, по-своему, отложивъ въ сторону всѣ журнальные шаблоны, старается охарактеризовать эту замѣчательную книгу. У молодого писателя не было никакихъ опредѣленныхъ и хорошо разработанныхъ философскихъ понятій и той умственной увѣренности, которая дается глубокимъ научнымъ убѣжденіемъ, сознающимъ свою естественную ограниченность и потому идущимъ навстрѣчу высшимъ метафизическимъ идеямъ. Разсуждая о художникѣ, который въ минуту религіознаго экстаза открылъ и ощутилъ въ себѣ дыханіе живого Бога, онъ вдается въ малозначущія оговорки и какъ бы самъ не сознаетъ значительности своего мнѣнія и своей полемики съ враждебными ему взглядами. Не проникнувъ тонкой философской критикой въ эту книгу патетическихъ страданій одной изъ самыхъ оригинальныхъ натуръ, онъ не крѣпокъ въ защитѣ того, что въ самомъ Гоголѣ возбудило тревогу и ярость святого самообличенія. Онъ старается представить психологическое оправданіе всѣхъ сомнѣній Гоголя на основаніи его прежнихъ художественныхъ произведеній, въ которыхъ мало-по-малу игривый и безпечный юморъ переходилъ въ страстную сатиру, проникнутую въ своихъ корняхъ, въ глубинѣ своихъ источниковъ, экстазомъ передъ идеаломъ полнаго и совершеннаго человѣка, полной и совершенной правды. Онъ видитъ, въ Гоголѣ настоящаго стоика и въ. книгѣ его, произведшей бурю среди его самыхъ ревностныхъ поклонниковъ, честную исповѣдь художника, который дорожитъ своимъ дѣломъ. Если выкинуть изъ счета нѣкоторыя ненужныя рѣзкости и нелѣпости практическихъ указаній и совѣтовъ автора, то вся "Переписка съ друзьями" представится замѣчательнымъ, великимъ произведеніемъ, въ которомъ духъ художника и мыслителя показалъ себя въ своихъ сокровеннѣйшихъ броженіяхъ, во всей сосредоточенности своего исканія высшей послѣдней истины.
   При своей душевной непосредственности, не подавляемой никакими противорѣчіями разсудка, Аполлону Григорьеву въ сущности легко было отнестись сочувственно къ тому явленію, которое въ людяхъ, жившихъ болѣе умственными, чѣмъ психологическими интересами, возбудило рядъ вопросовъ, непосильныхъ имъ при данной степени ихъ философскаго развитія. Самъ поэтъ и художникъ, онъ сразу почувствовалъ тайную правду гоголевскихъ признаній и потому не могъ не посмотрѣть на его книгу, какъ на литературное явленіе, заслуживающее не хулы и надменныхъ порицаній, а серьезнаго и вполнѣ толерантнаго разбора. Не задаваясь никакими теоретическими цѣлями, Аполлонъ Григорьевъ разрѣшилъ свою задачу на нѣсколькихъ газетныхъ столбцахъ, въ которыхъ легко было усмотрѣть всѣ свойства его собственной натуры -- его чуткую отзывчивость, его жажду внутренней правды, его способность къ тонкому психологическому анализу. Но при всѣхъ этихъ данныхъ, разсужденія Аполлона Григорьева должны были произвести нѣкоторое впечатлѣніе только на людей, близко стоявшихъ къ нему но складу души и темпераменту, и едва ли могли захватить широкіе круги читающей русской публики, уже загипнотизированной въ этомъ вопросѣ изступленными протестующими криками такого авторитета, какъ Бѣлинскій, и всѣхъ его многочисленныхъ журнальныхъ послѣдователей. Любопытно отмѣтить при этомъ, что статья о Гоголѣ, явившаяся въ печати только съ иниціалами Аполлона Григорьева, была приписана нѣкоторыми лицами А. Галахову, который и поспѣшилъ разъяснить это недоразумѣніе въ небольшомъ письмѣ на имя редактора "Московскаго городского листка".
   "Московскій Городской Листокъ" просуществовалъ только одинъ годъ и по закрытіи этой газеты, въ которой принимали участіе многіе видные литературные дѣятели того времени, Аполлонъ Григорьевъ печатаетъ разные свои переводы въ "Московскихъ Вѣдомостяхъ" и нѣсколько замѣтокъ о московскомъ театрѣ въ "Отечественныхъ Запискахъ" 1849--1850 гг. Онъ точно ищетъ настоящей твердой почвы для своего гибкаго, но еще не развернувшагося таланта, Накопляются мысли и чувства, требующія выраженія, на горизонтѣ появляются новыя звѣзды, о которыхъ онъ могъ-бы говорить съ увлеченіемъ, съ глубокимъ, искреннимъ убѣжденіемъ. Статейка о "Перепискѣ съ друзьями", хотя и вызвала нѣсколько рѣзкихъ замѣчаній Герцена, имѣла успѣхъ въ небольшомъ литературномъ кругу, и молодой авторъ, кипѣвшій новыми замыслами, чувствовалъ потребность въ болѣе широкой критической дѣятельности и притомъ непремѣнно въ какомъ-нибудь идейномъ, распространенномъ журналѣ. Съ такими настроеніями Аполлонъ Григорьевъ началъ свое сотрудничество въ "Москвитянинѣ" Погодина и Шевырева. Въ 1851 г. онъ печатаетъ въ этомъ журналѣ отрывокъ изъ "Паризины" Байрона, переводное стихотвореніе изъ Гёте, нѣсколько общихъ критическихъ замѣтокъ о современныхъ литературныхъ явленіяхъ, о театрѣ. Но настоящимъ дѣятелемъ этого журнала въ его критическомъ отдѣлѣ онъ становится только въ слѣдующемъ году. Въ четырехъ книгахъ "Москвитянина" онъ помѣщаетъ рядъ небольшихъ статей, выражающихъ его главные, основные взгляды на задачу литературной критики, на важнѣйшія теченія въ области русской поэзіи. Онъ еще колеблется въ выборѣ отдѣльныхъ терминовъ, мысль его еще не получила полнаго развитія, его общія теоретическія убѣжденія выступаютъ въ нѣсколько неопредѣленныхъ формулахъ, съ постоянными, однообразными повтореніями, доходящими даже до простыхъ перепечатокъ изъ прежде написанныхъ статей. Но при всѣхъ недочетахъ философской выдержанности, разсужденія Аполлона Григорьева все-таки имѣютъ строго - литературный характеръ и обнаруживаютъ въ молодомъ писателѣ глубокій интересъ къ искусству, способность разжигаться его успѣхами, его судьбами до степени всепоглощающаго энтузіазма. Спустя четыре года послѣ смерти Бѣлинскаго, еще до появленія въ литературѣ Чернышевскаго и Добролюбова, съ ихъ разсудочнымъ, но яростнымъ задоромъ, произведшемъ совершенно новое броженіе въ русскомъ обществѣ, горячо написанныя статьи Аполлона Григорьева должны были возбудить самыя свѣтлыя надежды въ людяхъ съ эстетическимъ вкусомъ. Они въ самомъ дѣлѣ выливались изъ души, трепетавшей отъ всякаго яркаго художественнаго впечатлѣнія. Нѣкоторые пріемы анализа, проникнутые поэтической мечтательностью, не могли не напомнить публикѣ пламенную рѣчь Бѣлинскаго. По тонкости отдѣльныхъ замѣчаній въ новыхъ характеристикахъ Писемскаго, Огарева, Фета, Гончарова, Аполлонъ Григорьевъ не имѣлъ соперниковъ среди журнальныхъ рецензентовъ, бродившихъ по смерти Бѣлинскаго въ какихъ-то потемкахъ, бездушно, а иногда и пошловато повторяя и обезцвѣчивая рѣзкія выраженія умершаго учителя. Несмотря на внѣшній блескъ и игру парадоксальнаго ума, Дружининъ не могъ сравниться съ этимъ даровитымъ поэтомъ, взявшимся за дѣло критики по чувству настоящей, страстной любви къ спорамъ и дебатамъ на эстетическія и историко-литературныя темы. Бойкіе рецензенты, работавшіе въ "Москвитянинѣ" рядомъ съ Аполлономъ Григорьевымъ, иногда даже выражавшіе вѣрныя критическія сужденія, уже совершенно заслонялись его безпрерывными трудами, отмѣченными печатью яркаго, самобытнаго таланта. Во всякомъ случаѣ, не подлежитъ никакому сомнѣнію, что краткія, но зажигательныя замѣтки Аполлона Григорьева не могли не производить огромнаго впечатлѣнія на страницахъ журнала, гдѣ по сосѣдству съ ними печатались первыя драматическія произведенія Островскаго, могуче развертывалось мрачное, зараженное прирожденнымъ цинизмомъ творчество Писемскаго, и выступали разныя молодыя, многообѣщающія дарованія съ серьезными задатками оригинальной художественности. Даже сухія работы Шевырева и ученыя изслѣдованія Погодина, не блиставшія особеннымъ литературнымъ талантомъ, не могли не придавать "Москвитянину" этой эпохи нѣкоторой солидности, облегчавшей и пролагавшей дорогу въ публику для болѣе новыхъ, пылкихъ его сотрудниковъ. Извѣстно, что Аполлонъ Григорьевъ никогда не переставалъ вспоминать этотъ свѣтлый моментъ въ своей литературной дѣятельности съ особеннымъ ощущеніемъ изжитыхъ и невозвратныхъ восторговъ. Никогда впослѣдствіи, даже во время своего сотрудничества въ журналахъ Достоевскаго, онъ не чувствовалъ себя столь свободнымъ, самостоятельнымъ выразителемъ литературныхъ симпатій цѣлаго кружка талантливыхъ людей. При томъ же Аполлонъ Григорьевъ на дѣлѣ могъ убѣдиться въ томъ, что его критическое чутье толкаетъ его къ сужденіямъ и мнѣніямъ, которыхъ не можетъ разрушить жизнь съ ея постоянными разочарованіями. Еще на страницахъ "Пантеона", онъ, какъ мы видѣли, предсказывалъ рядъ новыхъ событій въ области русскаго драматическаго творчества, и вотъ появился Островскій, всѣми оспариваемый, но давшій въ его руки цѣлый рядъ художественныхъ доказательствъ, съ которыми ему не страшно было бороться противъ разныхъ журнальныхъ педантовъ и доморощенныхъ ювеналовъ.
   Аполлонъ Григорьевъ не щадитъ современной журналистики -- съ ея часто невѣжественными и грубо безтактными прокурорами и судьями у критической трибуны. Съ обычною, слегка вульгарною откровенностью, онъ вышучиваетъ ихъ претензіи замѣнить прежнія, старыя точки зрѣнія новыми, плохо понятыми теоріями. Всѣ толкуютъ объ упраздненіи эстетической критики, о нарожденіи критики исторической, но никто до сихъ поръ не сумѣлъ показать и объяснить, въ какомъ именно направленіи дѣйствительно совершается переворотъ въ пріемахъ критическаго разбора литературныхъ произведеній. Мы сами -- поборники исторической критики, заявляетъ Аполлонъ Григорьевъ, и, вслѣдъ за этимъ, по пунктамъ формулируетъ главные тезисы своего эстетическаго вѣроученія. Вопервыхъ, историческая критика должна разсматривать литературу, какъ органическій продуктъ вѣка и народа, въ связи "съ развитіемъ государственныхъ, общественныхъ и моральныхъ понятій". На судѣ этой критики каждое истинно талантливое произведеніе является живымъ отголоскомъ убѣжденій, вѣрованій и стремленій извѣстной эпохи. Но такъ какъ, оговаривается при этомъ Аполлонъ Григорьевъ, во всемъ временномъ есть частица вѣчнаго, неперемѣннаго, то отсюда съ логическою неизбѣжностью слѣдуетъ, что "общіе эстетическіе законы подразумѣваются исторической критикой художественныхъ произведеній". Во-вторыхъ, историческая критика должна разсматривать художественныя произведенія въ ихъ преемственной связи, сопоставляя ихъ между собою, но не уничтожая одного въ пользу другого, не возвышая "послѣдне-написаннаго на счетъ предшествовавшихъ". Она показываетъ относительное значеніе всѣхъ художественныхъ явленій въ массѣ и затѣмъ только взвѣшиваетъ каждое изъ нихъ на вѣсахъ безотносительныхъ законовъ изящнаго. Въ-третьихъ, наконецъ, историческая критика, разсматривая литературное произведеніе, какъ живой продуктъ даннаго момента въ жизни народа, должна при этомъ открыть тѣ новыя идеи, которыя внесены имъ въ общій процессъ его духовнаго развитія. Произведенія, повторяющія чужія мысли, не могутъ имѣть самостоятельнаго значенія, хотя они иногда доводятъ до крайнихъ граней извѣстные идеалы, утрируютъ извѣстную художественную манеру.
   Вотъ основныя положенія той исторической критики, которая впослѣдствіи выступила въ статьяхъ Аполлона Григорьева подъ другимъ, болѣе подходящимъ названіемъ -- органической критики.
   Въ дальнѣйшихъ разсужденіяхъ Аполлонъ Григорьевъ возвращается къ любимому вопросу о Гоголѣ, отразившемъ, по его мнѣнію, въ своихъ произведеніяхъ русскую жизнь со всѣмъ безконечнымъ разнообразіемъ ея явленій. Въ сосредоточенно страстной и тонко чувствующей натурѣ этого художника соединились всѣ элементы, необходимые для полнагоі цѣльнаго творчества -- глубокое презрѣніе ко всякой пошлости и яркое сознаніе отвлеченнаго идеала красоты и правды. Все, что дѣлается въ текущей литературѣ прогрессивнаго, даже наиболѣе типическія ошибки молодыхъ талантовъ, все это -- броженіе идей, брошенныхъ въ общество его геніальною сатирою, но воспринятыхъ разными людьми съ неодинаковою силою пониманія и внутренняго сочувствія. Подъ ея вліяніемъ совершается перерожденіе стремленій и силъ литературы, жаждущей новыхъ словъ, новыхъ формъ и образовъ. Въ обзорѣ главныхъ художественныхъ явленій 1852 г. Аполлонъ Григорьевъ, привѣтствуя молодые побѣги новаго искусства, открыто указываетъ на постоянное истощеніе нѣкоторыхъ старыхъ вѣяній. Умираетъ, говоритъ онъ, направленіе, которое обозначали и обозначаютъ именемъ Лермонтовскаго. Оно не заключаетъ въ себѣ истинно тонкаго и глубокаго чутья жизни, высшаго пониманія дѣйствительности, сливающаго отрицательно протестующіе элементы съ элементами положительными, идеальными. Исчезаетъ совершенно Лермонтовское направленіе, принявшее только съ виду Гоголевскую форму -- въ немъ фальшивое и ложное изображеніе русскаго быта обыкновенно завершается какими-нибудь благожелательными сентенціями, изобличающими умственное ничтожество несамобытныхъ, неспособныхъ къ настоящему творчеству авторовъ. Умираетъ то направленіе, которое свирѣпствовало въ литературѣ подъ названіемъ натуральной школы -- порожденная недугомъ безплодной мечтательности и худо понятой филантропіи, эта школа выдвигала въ своихъ произведеніяхъ съ какою-то странною любовью все физически и морально уродливое. А между тѣмъ, еще недавно такое болѣзненное созерцаніе жизни сходило за истинный паѳосъ, еще недавно рабское копированіе фактовъ, наудачу выхваченныхъ изъ современной волны и затѣмъ брошенныхъ назадъ безъ малѣйшей обработки, производило впечатлѣніе важнаго литературнаго дѣла. Вотъ какія направленія исчезаютъ, или уже совершенно исчезли, очищая дорогу новымъ художественнымъ силамъ. Послѣ Гоголя уже нетрудно отнестись критически ко всѣмъ этимъ нелѣпымъ и жалкимъ претензіямъ разочарованія и фальшивой образованности, къ этой унизительной игрѣ на струнахъ моральнаго уродства и физическаго безобразія. Пролетѣвшій настоящею грозою надъ русской жизнью геній Гоголя озарилъ тревожнымъ свѣтомъ и то, что постепенно вырождается въ русской литературѣ, и то, что только еще ростетъ и медленно, но вѣрно укрѣпляется въ новой школѣ, окончательно примирившей обличительные и идеальные элементы творческаго процесса.
   Эти общія разсужденія объ исходной точкѣ современной литературы Аполлонъ Григорьевъ заканчиваетъ нѣсколькими замѣчаніями, имѣющими глубокій смыслъ. На трехъ страницахъ онъ развиваетъ цѣльный взглядъ на взаимное отношеніе между художникомъ и тою жизнью, которую онъ изображаетъ въ своихъ произведеніяхъ. Въ немногихъ словахъ онъ показываетъ, въ какихъ комбинаціяхъ искусство выдвигаетъ тѣ или другія свои стороны, приноравливаясь къ вѣяніямъ исторіи, къ условіямъ умственнаго и соціальнаго быта окружающаго общества. Если окончательно развѣнчаны прежніе кумиры напыщеннаго романтизма, если доказано ничтожество разныхъ натуралистическихъ поддѣлокъ подъ настоящую живую дѣйствительность, то спрашивается, каково должно быть истинно художественное отношеніе писателя къ сырому матеріалу своихъ наблюденій, своего опыта? Оно должно быть прямымъ, непосредственнымъ отношеніемъ, отвѣчаетъ Аполлонъ Григорьевъ, потому что только произведенія, зачатыя и выношенныя при этихъ условіяхъ, принадлежатъ къ. искусству, занимаютъ въ немъ опредѣленное мѣсто. Только тотъ истинный художникъ въ наше время, кто нашелъ въ душѣ своей нѣкоторое возможное равновѣсіе идеала и жизни, кто разсматриваетъ окружающую дѣйствительность сквозь вѣчныя и разумныя требованія духа, кто, пристально изучая факты, не измѣняетъ высшему безпристрастію и умѣетъ воздать должную справедливость ихъ самобытнымъ законамъ. Мы неправы передъ дѣйствительностью, восклицаетъ Аполлонъ Григорьевъ, потому что относились къ ней съ ложныхъ точекъ зрѣнія. Мы не видѣли, что ея коренныя начала вовсе не находятся въ противорѣчіи съ нашими идеальными запросами, что дѣло художника открывать внутреннюю гармонію между идеями жизни и тѣми явленіями и событіями, въ которыхъ они временно воплощаются. Не скрывая отъ читателя нѣкоторыхъ оговорокъ, исходящихъ изъ глубокаго источника, Аполлонъ Григорьевъ тутъ-же отмѣчаетъ, что истинно непосредственное, прямое отношеніе художника къ фактамъ жизни потребно только въ эпическомъ родѣ искусства и возможно только въ первобытныя эпохи умственнаго развитія. Отношеніе между различными силами жизни обусловливается историческими обстоятельствами современности, и если равновѣсіе между этими силами нарушено, творческій процессъ неизбѣжно потеряетъ свою непосредственность, приметъ опредѣленное направленіе, наиболѣе соотвѣтствующее натурѣ писателя. "Высшій или безусловный комизмъ, какъ результатъ раздвоенія въ міросозерцаніи художника между идеаломъ и дѣйствительностью, есть точно такъ-же, какъ и трагизмъ,-- истинное искусство, истинная поэзія".
   Но хотя эти философскія соображенія Аполлона Григорьева выходятъ изъ ряда обычнаго журнальнаго резонерства, нельзя не видѣть, что имъ недостаетъ какого-то внутренняго совершенства. Защищая передъ художниками мысль о возможномъ равновѣсіи между идеальными требованіями и дѣйствительностью, выставляя передъ ними поверхностность всякаго непримиримаго обличенія и протеста и, какъ писалъ онъ впослѣдствіи, въ статьѣ по поводу "Грозы" Островскаго, полную необходимость смиренія передъ жизнью, онъ не видитъ, что ни о какой гармоніи внутреннихъ и внѣшнихъ началъ не можетъ быть и рѣчи. Аполлонъ Григорьевъ смѣшалъ сдержанное спокойствіе художественнаго исполненія съ недостижимымъ и ненужнымъ равновѣсіемъ вѣчно борящихся между собою духовныхъ силъ и внѣшнихъ стихій. Искусство можетъ скрыть въ своихъ образахъ и пластическихъ формахъ этотъ постоянный въ самомъ художникѣ раздоръ противоположныхъ стремленій, можетъ воспроизвести картину жизни въ ея законченныхъ типахъ и выраженіяхъ, но нельзя допустить и мысли о томъ, что гдѣ-то существуютъ явленія, представляющія полное выраженіе человѣческой мечты, что существуютъ факты, въ которыхъ уравновѣшиваются природа и идеалы. Въ исторіи нѣтъ равновѣсія. Являясь непрерывнымъ броженіемъ старыхъ и новыхъ идей, постоянно другъ друга смѣняющихъ и изгоняющихъ, исторія никогда не останавливается, не замираетъ въ спокойствіи. Сознаніе, которое составляетъ прогрессивную силу каждаго историческаго момента, безпрерывно вырабатываетъ собственными силами идеи, дающія толчокъ и направленіе жизненному процессу. Оно руководитъ имъ, открываетъ, или вѣрнѣе сказать, вливаетъ въ него свой смыслъ, и потому къ каждому всплывшему въ немъ факту относится всегда критически, протестантски отбрасывая все случайное, мертвое, ни передъ чѣмъ не смиряясь, никому и ничему не угождая. Служа только своимъ собственнымъ законамъ, духъ человѣческій ни въ чемъ внѣшнемъ, жизненномъ не находитъ и не можетъ найти полнаго удовлетворенія. Никакія формы соціальнаго быта, никакая житейская добродѣтель не заслоняютъ передъ нимъ того безформеннаго идеала, который надо всѣмъ царитъ, но ни въ чемъ вполнѣ не воплощается. Искусство, достигшее полнаго совершенства, можетъ окончательно передѣлать въ своемъ изображеніи пестрый матеріалъ житейскихъ впечатлѣній, придать имъ совершенно новую форму, болѣе отвѣчающую ихъ внутреннему значенію и смыслу, но никогда никакое творчество, вѣрное своей лучшей природѣ, не преклонялось передъ дѣйствительностью -- даже въ самыхъ ея красивыхъ, изящныхъ выраженіяхъ, никогда не признавало ее своимъ критеріемъ. Настоящіе великіе художники, смиренно подчиняясь своему внутреннему голосу, всегда производили въ обществѣ разладъ и борьбу, приносили въ жизнь не миръ, но мечъ. И эта жизнь, взволнованная тѣмъ, что было въ ихъ произведеніяхъ идеальнаго и потому протестантскаго, напрягалась въ новомъ стремленіи къ совершенству.
   При явной симпатіи къ широкому равновѣсію силъ Аполлонъ Григорьевъ, въ сущности, не могъ заглянуть въ глубину Гоголевской натуры, въ которой вѣчная лихорадочная напряженность была явнымъ признакомъ ея непримиримаго раздора со всякой дѣйствительностью. Въ смѣхѣ Гоголя, звучавшемъ изступленнымъ до сладострастія отрицаніемъ, не было ни одной примирительной ноты, ни малѣйшаго признака того душевнаго равновѣсія, которо влетворенія, называетъ "художественной статистикой Россіи". Его разсужденія о Достоевскомъ, о Герценѣ -- при всемъ его глубокомъ сочувствіи къ этимъ писателямъ, не обнаруживаютъ никакой особенной проницательности. Слѣдуетъ, между прочимъ, замѣтить, что не понявъ существеннаго тождества дидактическихъ и художественныхъ идей, отрицая въ искусствѣ чисто-идейное содержаніе и усматривая на примѣрахъ съ беллетристическими произведеніями какое то противорѣчіе съ основными своими убѣжденіями, Майковъ рѣшился создать по этому случаю новую полу-дидактическую, смѣшанную форму искусства. На этой фальшивой почвѣ не было никакой возможности глубоко постигнуть и осмыслить тотъ новый, широко развившійся впослѣдствіи родъ творчества, которому присвоено названіе романа. Наконецъ, характеристика Кольцова, несмотря на пространность, не отличается ни глубиною, ни мѣткостью. "Думы" Кольцова онъ совершенно отвергаетъ, какъ "неудачныя попытки самоучки замѣнить истину, къ которой стремился, призраками, которые для самого его имѣли силу кратковременно дѣйствующаго дурмана". Бѣлинскому Майковъ, какъ мы видѣли, дѣлаетъ упреки за стремленіе къ диктаторству и споритъ съ нимъ, между прочимъ, по случайному вопросу о терминѣ "геніальный талантъ".
   Остается разсмотрѣть еще новую теорію народности, предложенную Майковымъ въ той-же статьѣ о Кольцовѣ, оттѣненную нѣкоторыми отдѣльными замѣчаніями въ другихъ его статьяхъ библіографическаго отдѣла "Отечественныхъ Записокъ". По прошествіи одного только года, взгляды Майкова измѣнились самымъ радикальнымъ образомъ. Теперь онъ иначе опредѣляетъ значеніе идеи народности въ развитіи человѣчества, передѣлываетъ всѣ прежніе выводы и является защитникомъ безусловнаго космополитизма. Не заботясь о приведеніи въ надлежащую систему своихъ воззрѣній на соціальную философію, въ связи съ новыми своими мыслями, онъ идетъ теперь совершенно другимъ путемъ, излагаетъ свои убѣжденія безъ малѣйшихъ ссылокъ на прежнія научно-философскія теоремы. Разсужденія Майкова пріурочены къ вопросу о томъ, можно-ли считать Кольцова національнымъ поэтомъ, что такое народность въ литературѣ и духъ народности въ жизни отдѣльныхъ людей. Майковъ слѣдующимъ образомъ разрѣшаетъ всѣ сомнѣнія, возникавшія и возникающія на этой почвѣ, и въ заключеніе формулируетъ новый законъ, до сихъ поръ не оцѣненный, какъ онъ говоритъ, этнографами, но вполнѣ выражающій собою "отношеніе національныхъ особенностей къ человѣчности и указывающій на путь, но которому народы стремятся къ идеалу". Вотъ его собственныя слова, напечатанныя въ "Отечественныхъ Запискахъ" особеннымъ, крупнымъ шрифтомъ. "Каждый народъ, говоритъ Майковъ, имѣетъ двѣ физіономіи. Одна изъ нихъ діаметрально противоположна другой: одна принадлежитъ большинству, другая -- меньшинству. Большинство народа всегда представляетъ собою механическую подчиненность вліянію климата, мѣстности, племени и судьбы. Меньшинство-же впадаетъ въ крайность отрицанія этихъ явленій" {"Критическіе опыты", стр. 69.}. Обѣ эти крайности -- типическія черты народныхъ массъ и умственныя и нравственныя качества людей изъ интеллигентныхъ слоевъ -- представляютъ уклоненіе отъ нормальнаго человѣка съ его коренными, прирожденными психическими особенностями. Человѣкъ вообще, къ какому-бы племени онъ ни принадлежалъ, говоритъ Майковъ, подъ какимъ бы градусомъ онъ ни родился, долженъ быть и честенъ, и великодушенъ, и уменъ, и смѣлъ. Общій всѣмъ людямъ идеалъ человѣка составленъ изъ положительныхъ свойствъ, которыя обыкновенно называются добродѣтелями. Ни одна добродѣтель не приходитъ извнѣ. Нѣтъ такой добродѣтели, зародышъ которой не таился-бы въ природѣ человѣка. Но въ противорѣчіи съ положительными силами, прирожденными человѣку, всѣ пороки суть ничто иное, какъ добрыя наклонности -- "или сбитыя съ прямого пути, или вовсе не уваженныя внѣшними обстоятельствами". Въ устройствѣ стихій нашей жизненности, замѣчаетъ Майковъ, господствуетъ полная гармонія, и потому совершенно несправедливо видѣть въ самомъ человѣкѣ источникъ его несовершенствъ. Но народныя массы, живущія среди тяжелыхъ условій, обезсиливаются въ своихъ лучшихъ, человѣческихъ чертахъ и, подъ долгимъ гнетомъ историческихъ обстоятельствъ, обростаютъ какимъ-то безобразнымъ внѣшнимъ покровомъ, которому названіе общенаціональной физіономіи присвояется только по ошибкѣ. Въ народной толпѣ всегда находятся люди, которые высоко поднимаются надъ своими современниками, надъ инертными культурными слоями, надъ ихъ привычками и умственными стремленіями. Оби выходятъ изъ среды своего народа, отрѣшаются отъ его типическихъ особенностей и развиваютъ въ себѣ черты прямо противоположнаго характера. Проникаясь иными идеями, побѣждая въ себѣ всякую подчиненность внѣшнимъ силамъ, угнетающимъ народную жизнь, эти люди дѣлаютъ спасительный шагъ къ богоподобію, хотя и впадаютъ при этомъ, какъ уже сказано, въ новыя крайности. Они являются защитниками настоящей цивилизаціи, въ которой не можетъ быть ничего народнаго. Подобно тому, какъ мы должны считать наиболѣе совершеннымъ того человѣка, который ближе всего подходитъ къ воображаемому, идеальному, безтемпераментному человѣку, мы должны признать наиболѣе совершенною ту цивилизацію, въ которой меньше всего какихъ-бы то ни было типическихъ особенностей. Цивилизація и народность -- идеи совершенно непримиримыя, одна другую исключающія. Майковъ выясняетъ свою мысль на примѣрѣ съ поэзіей Кольцова. Вотъ истинно совершенное искусство, которое избѣгло обѣихъ указанныхъ крайностей, преодолѣвъ духъ подчиненности, разлитый въ народной толпѣ, и духъ "отчаяннаго удальства", отличающій меньшинство. Стихотворенія Кольцова, выражая "изумительную жизненность", проникнуты вмѣстѣ съ тѣмъ "какою-то необыкновенною дѣльностью и нормальностью". Въ нихъ нѣтъ никакихъ крайностей, никакихъ проявленій болѣзненной раздражительности. Читая его произведенія, вы безпрестанно видите передъ собою человѣка, "въ самой ровной борьбѣ съ обстоятельствами", человѣка, которому нѣтъ надобности сострадать, потому что вы увѣрены, что побѣда останется на его сторонѣ и что силы его "еще болѣе разовьются отъ страшной гимнастики". Въ нихъ вы, навѣрно, не встрѣтите никакого злостнаго увлеченія, никакой желчности, никакой односторонности, "образующейся въ людяхъ посредственной жизненности вслѣдствіе вражды съ обстоятельствами". Вся его біографія переполнена фактами, доказывающими, что въ немъ господствовала полная гармонія "между стремленіемъ къ лучшему и разумнымъ уваженіемъ дѣйствительности".
   Несмотря на нѣкоторый внѣшній блескъ, это новое ученіе о народности тоже страдаетъ очень существенными недостатками, которые дѣлаютъ его особенно непригоднымъ при изученіи человѣческаго творчества въ его разнообразныхъ формахъ и проявленіяхъ. При такихъ понятіяхъ о народной индивидуальности, особенно ярко выступающей въ поэтическихъ произведеніяхъ, Майковъ долженъ былъ потерять всякій интересъ и чутье къ тому, что въ искусствѣ стоитъ на первомъ планѣ -- къ совершенству оригинальнаго выраженія общечеловѣческихъ, міровыхъ идей и настроеній. Самое созданіе этой теоріи показываетъ въ Майковѣ человѣка, безъ яркаго темперамента и глубокихъ художественныхъ симпатій къ разнообразнымъ формамъ красоты, къ игрѣ высшей жизни въ индивидуальныхъ; воплощеніяхъ и образахъ. Признавъ, въ противоположность своимъ прежнимъ ложнымъ взглядамъ, космополитическій характеръ всякаго общаго понятія и всѣхъ отвлеченныхъ идей и сдѣлавъ въ этомъ отношеніи существенный, прогрессивный шагъ, Майковъ не разглядѣлъ, однако, въ чемъ именно заключается идея народности, понятой внѣ какихъ бы то ни было шовинистическихъ и политическихъ стремленій. Во-первыхъ, устанавливая;"законъ двойственности народныхъ физіономій", при чемъ одна физіономія принадлежитъ народной массѣ, а другая интеллигентному меньшинству, онъ не видитъ истинныхъ отношеній глубокой оригинальной личности къ той умственной и соціальной средѣ, изъ которой она вышла. При выдающихся духовныхъ силахъ научнаго или художественнаго характера, при яркомъ умѣ и волѣ, способный бороться съ слѣпыми жизненными стихіями и предразсудками, даровитый человѣкъ обнаруживаетъ въ наиболѣе чистомъ и законченномъ видѣ тѣ именно качества группового темперамента и характера, которыя затерты въ массѣ грубыми историческими силами. Въ истинно интеллигентной средѣ типическія народныя черты, часто скрытыя отъ глаза, искаженныя внѣшними вліяніями, выступаютъ съ большою свободою и потому съ большею красотою. О народной индивидуальности приходится судить именно по самымъ талантливымъ людямъ. Образованный человѣкъ, участвующій въ созданіи литературы и науки, или добровольно и сознательно отдающійся ихъ теченію, говоритъ Потебня, какой бы анаѳемѣ ни придавали его изувѣры за отличіе его взглядовъ и вѣрованій отъ взглядовъ и вѣрованій простолюдина, не только не отдѣленъ отъ него какою то пропастью, но, напротивъ того, имѣетъ право считать себя болѣе типическимъ выразителемъ своего народа, чѣмъ простолюдинъ {"Вѣстникъ Европы", 1895, Сентябрь.}. Образованный человѣкъ устойчивѣе въ своей народности, чѣмъ человѣкъ малой и шаткой умственной культуры. Самое содержаніе его научныхъ и нравственныхъ убѣжденій и общественныхъ понятій должно остаться общечеловѣческимъ, но выраженіе ихъ въ жизни, въ литературѣ будетъ непремѣнно имѣть свою особенную форму, своеобразный стиль даннаго народа. Необходимо при этомъ отмѣтить то обстоятельство, что, понявъ ошибочно смыслъ и психологическое значеніе идеи народности, Майковъ не рѣшился стать на сторону того меньшинства, которое онъ самъ признаетъ выразителемъ интеллигентнаго протеста во имя человѣческаго богоподобія. Вотъ почему, желая выразить свою симпатію къ могучему, страстному, порывистому таланту Кольцова, онъ рисуетъ фигуру спокойнаго, уравновѣшеннаго, разсудительно-дѣловитаго человѣка. Во-вторыхъ, представленіе Майкова о прирожденности "добродѣтелей" и случайности "пороковъ" имѣетъ самый поверхностный характеръ. Его изображеніе не передаетъ той драмы, которая совершается въ человѣческой душѣ -- борьбы противоположныхъ идей и понятій, идущихъ извнутри человѣка, изъ глубины его діалектическаго по природѣ духа. По представленію Майкова человѣкъ, преодолѣвшій внѣшнія жизненныя силы, выйдя изъ подъ давленія историческихъ предразсудковъ, вмѣстѣ съ этимъ окончательно сбрасываетъ съ себя свою порочную оболочку и становится олицетвореніемъ безтемпераментной добродѣтели. А между тѣмъ, истинный освободительный процессъ совершается прежде всего внутри самого человѣка, въ глубинѣ сознанія -- съ его кореннымъ метафизическимъ разладомъ, который можетъ разрѣшиться только въ высшихъ идеальныхъ обобщеніяхъ. Въ-третьихъ, наконецъ, при правильномъ пониманіи народности, Майковъ не могъ бы говорить о радикальномъ противорѣчіи между народностью и цивилизаціей. Въ прежнихъ своихъ разсужденіяхъ на эту тему онъ сдѣлалъ принципіальную ошибку, давъ мѣсто идеѣ національности въ чисто научныхъ и философскихъ вопросахъ. Теперь, ошибочно усматривая въ народности то же идейное содержаніе, онъ неизбѣжно долженъ былъ признать ее разрушительнымъ началомъ по отношенію къ цивилизаціи. Онъ и теперь не видитъ, что типическія свойства народа въ его индивидуальномъ темпераментѣ, въ характерѣ его непосредственныхъ силъ, и что разнообразіе этихъ свойствъ въ человѣчествѣ, порождающее разнообразіе въ склонностяхъ и безсознательныхъ влеченіяхъ, никоимъ образомъ не можетъ находиться въ логическомъ противорѣчіи съ идеей просвѣщенія, съ идеей единой для всѣхъ людей цивилизаціи.
  

IV.

   Бѣлинскій, встрѣтившій сочувственными словами первую большую статью Майкова, отнесся съ рѣзкимъ отрицаніемъ къ его новымъ идеямъ о народности. Въ обозрѣніи русской литературы 1846 г., онъ, не называя по имени новаго критика "Отечественныхъ Записокъ", въ довольно рѣшительныхъ выраженіяхъ оспариваетъ его ученіе о народности, изложенное въ статьѣ о Кольцовѣ. Разсужденія Бѣлинскаго отличаются обычною страстностью, и несмотря на многія преувеличенія и сочувственныя фразы по адресу славянофильской партіи, производятъ яркое, сильное впечатлѣніе. Статья написана съ лихорадочнымъ жаромъ. Столкновеніе съ новой либеральной силой, выступавшей съ научными и соціальными теоріями и отвергавшей индивидуальность въ формахъ поэтическаго творчества, разбудила въ Бѣлинскомъ его прежнія, когда-то глубоко пережитыя, эстетическія симпатіи. Онъ накидывается на молодого писателя, разбрасываетъ по всѣмъ направленіямъ фразы, полныя огня и вдохновенія, съ особенной силой противопоставляетъ взглядамъ Майкова свои собственныя, смѣлыя, на этотъ разъ оттѣненныя нѣкоторымъ преувеличеннымъ патріотствомъ, націоналистическія убѣжденія {Сочиненія Бѣлинскаго, т. XI, изданіе 1892 г., "Взглядъ на русскую литературу 1846 г.", стр. 41--42. 44--45.}. Какъ извѣстно, статья эта вызвала смущеніе въ литературныхъ кругахъ, близко стоявшихъ къ "Современнику". Самъ Майковъ, повидимому, не склонился на сторону своего достойнаго оппонента, хотя и нашелъ нужнымъ объясниться передъ Тургеневымъ относительно своихъ критическихъ замѣчаній о Бѣлинскомъ. Возникшая полемика, въ виду нѣкоторыхъ неловкихъ фразъ Бѣлинскаго, быть можетъ, даже подняла Майкова въ глазахъ людей, слѣдившихъ за развитіемъ молодыхъ талантовъ, и уже въ первые мѣсяцы 1847 г. критикъ "Отечественныхъ Записокъ" подучилъ приглашеніе участвовать въ "Современникѣ", приглашеній, столь настоятельное, что у него мелькнула даже мысль, разсказываетъ Порѣцкій, прервать обязательныя отношенія съ Краевскимъ. Дѣло, однако, обошлось такъ, что Майковъ сталъ писать въ обоихъ журналахъ: въ іюньской книгѣ "Современника" уже были помѣщены двѣ написанныя имъ рецензіи {"Критическіе опыты", ст. XLV.}.
   Когда Майковъ умеръ, въ журналахъ появился цѣлый рядъ некрологовъ и замѣтокъ, въ которыхъ его кратковременная дѣятельность была представлена въ самомъ сочувственномъ свѣтѣ. Около семейства Майковыхъ уже тогда группировались лучшіе дѣятели печати, люди ума и таланта, для которыхъ Аполлонъ Майковъ долженъ былъ являться притягательною поэтическою силою. Въ этомъ обществѣ, гдѣ преобладающую роль играли писатели съ художественнымъ направленіемъ мысли, съ широкими эстетическими интересами, Валеріанъ Майковъ и получилъ свои первыя умственныя впечатлѣнія. Можно допустить, что молодой критикъ именно здѣсь услышалъ и воспринялъ нѣкоторые изъ литературныхъ отзывовъ, которые потомъ и перешли въ его статьи безъ надлежащей и самостоятельной аргументаціи. Такъ, напримѣръ, въ печати много разъ указывалось, какъ на доказательство тонкаго эстетическаго чутья Майкова, на его отзывъ о стихахъ Тютчева. А между тѣмъ, немногочисленныя фразы, брошенныя Майковымъ объ этомъ превосходномъ талантѣ, вовсе не свидѣтельствуютъ о критическомъ пониманіи Тютчева. Въ нихъ нѣтъ никакого самостоятельнаго колорита -- образъ Тютчева не намѣченъ ни единымъ штрихомъ, его поэтическія настроенія, полныя глубокаго философскаго смысла, не обрисованы ни единымъ словомъ. Явившись случайнымъ заключеніемъ въ рецензіи о стихахъ Плещеева, нѣсколько фразъ о Тютчевѣ могли быть простымъ отголоскомъ какихъ-нибудь болѣе или менѣе типическихъ, мѣткихъ разсужденій, напр., Тургенева, которыя, какъ извѣстно, очень высоко цѣнилъ это оригинальное и глубокое дарованіе. Вращаясь въ обществѣ людей съ самымъ изысканнымъ вкусомъ, Майковъ постоянно натыкался на чисто литературные вопросы, при разрѣшеніи которыхъ онъ пускалъ въ ходъ свои теоретическія способности, свою начитанность въ ученыхъ книгахъ новѣйшаго характера. При отзывчивости на различные интересы и нѣкоторой легкости въ воспріятія самыхъ трудныхъ истинъ науки, Майковъ долженъ былъ производить выгодное впечатлѣніе многообѣщающаго и талантливаго юноши. Онъ быстро двигался въ своемъ умственномъ развитіи, и когда въ печати появились его первыя статьи, не чуждыя реформаторскихъ притязанія, снисходительный судъ такихъ крупныхъ художниковъ, какъ Тургеневъ, Достоевскій, Гончаровъ, долженъ былъ отнестись къ нимъ съ крайней благосклонностью. Тургеневъ, какъ мы уже разсказывали, свелъ Валеріана Майкова съ Краевскимъ, выслушивалъ его объясненія и оправданія по поводу его полемической характеристики Бѣлинскаго. Онъ же, черезъ много лѣтъ, вспоминалъ о Майковѣ въ словахъ, заключающихъ въ себѣ, кромѣ покровительственнаго одобренія, нѣкоторую двусмысленную критику и Бѣлинскаго, и Майкова: "Незадолго до смерти, пишетъ онъ, Бѣлинскій начиналъ чувствовать, что наступило время сдѣлать новый шага, выйти изъ тѣснаго круга. Политико-экономическіе вопросы должны были смѣнить вопросы эстетическіе, литературные. Но самъ онъ себя уже устранялъ и указывалъ на другое лицо, въ которомъ видѣлъ своего преемника -- В. Н. Майкова, брата поэта" {Полное событіе сочиненій Тургенева, изд. 1881 г., т. X, стр. 32--33.}. Съ полнымъ сочувствіемъ, безъ всякихъ ограниченій, съ добродушіемъ человѣка, готоваго хвалить всякій добрый порывъ, какъ нѣкоторую положительную заслугу, выставляетъ умственныя и нравственныя качества Майкова Гончаровъ, въ некрологѣ, напечатанномъ въ "Современникѣ". Отличительныя достоинства статей Майкова, пишетъ онъ -- "строгая послѣдовательность въ развитіи идей, логичность и доказательность положеній и выводовъ, потомъ глубина и вѣрность взгляда, остроуміе и начитанность". Обозначивъ въ такихъ полновѣсныхъ, можно сказать, великодушныхъ выраженіяхъ положительныя стороны его таланта, Гончаровъ кратко и какъ-бы неохотно отмѣчаетъ его главные недостатки: излишнюю плодовитость, непривычку распоряжаться богатствомъ своихъ силъ, раздробленность и мѣстами "слишкомъ тонкую и отвлеченную изысканность анализа" {"Критическіе опыты", стр. VI.}. Раздробленный анализъ при строгой послѣдовательности идей и доказательности общихъ положеній -- едва-ли въ этомъ сочетаніи логически противорѣчивыхъ признаковъ можно найти твердую опору для упроченія литературной репутаціи Майкова, Достоевскій въ статьѣ о Добролюбовѣ, напечатанной въ 1861 г., тоже посвятилъ нѣсколько сочувственныхъ фразъ памяти рано умершаго критика, хотя въ словахъ его звучитъ горячая похвала скорѣе человѣческой личности Майкова, чѣмъ его литературному таланту. Послѣ Бѣлинскаго, пишетъ онъ, занялся отдѣломъ критики въ "Отечественныхъ Запискахъ" Валеріанъ Майковъ, братъ всѣмъ извѣстнаго и всѣми любимаго поэта. "Онъ принялся за дѣло горячо, блистательно, съ свѣтлымъ убѣжденіемъ, съ первымъ жаромъ юности. Но онъ не успѣлъ высказаться" {Полное собраніе сочиненій Ѳ. М. Достоевскаго, изд. 1883 г., т. X, стр. 38.}.
   Эти извѣстные въ литературѣ отзывы о талантѣ Майкова не остались безъ вліянія на критиковъ ближайшей къ намъ эпохи. Нѣкоторыя черты его теоретическихъ воззрѣній дѣлали его прямымъ предшественникомъ Чернышевскаго и Добролюбова, хотя, какъ мы видѣли, онъ и старался оградить искусство отъ вторженія какой-бы то ни было дидактики. Политико-экономическія тенденціи, безъ которыхъ не обходилась ни одна его крупная статья, сближаютъ его съ дѣятелями журналистики 50-хъ и 60-хъ годовъ. Новая теорія народности, выраженная съ нѣкоторымъ либеральнымъ задоромъ, показалась наиболѣе виднымъ дѣятелямъ "Современника" цѣлымъ политическимъ откровеніемъ, дающимъ рѣшительное орудіе въ борьбѣ съ славянофильской партіей. Однимъ словомъ, въ статьяхъ Майкова, не отличавшихся ни яркостью, ни глубиною мысли, но имѣющихъ несомнѣнную научную закваску, историки литературы усмотрѣли важные признаки литературно-критическаго прогресса по сравненію даже съ произведеніями такого могучаго, признаннаго, живого таланта, какимъ былъ Бѣлинскій. Мало-по-малу сложилась даже какая-то легенда, господствующая до сихъ поръ въ журнальныхъ кругахъ, привыкшихъ съ довѣріемъ повторять чужіе авторитетные отзывы и приговоры. Былъ молодой критикъ Валеріанъ Майковъ, братъ извѣстнаго, замѣчательнаго поэта Апполона Майкова. Онъ писалъ недолго, но за самое короткое время своей журнальной дѣятельности онъ разработалъ собственную эстетическую теорію на строго-научныхъ основаніяхъ и широкое космополитическое ученіе о народности. Если-бы не ранняя, случайная смерть, онъ замѣнилъ-бы въ литературѣ самого Бѣлинскаго...
   Въ такомъ именно направленіи оцѣнили Майкова два новѣйшихъ критика. Скабичевскій называетъ его эстетическое ученіе "первой положительной эстетической теоріей, съ которой выступила молодая мысль, освободившаяся отъ метафизическихъ принциповъ". Нѣкоторые промахи не мѣшаютъ ей, полагаетъ этотъ критикъ, оставаться истинною въ такой степени, что "всѣ позднѣйшія открытія не только не опровергаютъ, а только больше подтверждаютъ и уясняютъ ее" {Сочиненія А. Скабичевскаго. "Сорокъ лѣтъ русской критики", стр. 465.}. Отзывъ этотъ Скабичевскій поддерживаетъ до настоящаго времени. Онъ все еще считаетъ критическія разсужденія Майкова "весьма блистательной попыткой пересадить эстетическія понятія на вполнѣ реальную почву того положительнаго мышленія", однимъ изъ первыхъ приверженцевъ котораго онъ былъ {"Сѣверный Вѣстникъ", 1891 г., мартъ (въ отдѣлѣ библіографической критики), по поводу изданія "Критическихъ опытовъ".}. Скабичевскій горячо отстаиваетъ и его идею народности противъ критики Бѣлинскаго, въ которой онъ по этому поводу усматриваетъ даже зародышъ "тѣхъ реакціонныхъ пріемовъ", съ какими выступили впослѣдствіи сверстники Бѣлинскаго противъ движенія 60-хъ годовъ {Ibidem, стр. 478, 479.}.
   Другой критикъ, К. Арсеньевъ, ставитъ Майкова рядомъ съ Бѣлинскимъ, въ качествѣ его продолжателя. Если Майковъ могъ раздвинуть задачи критики, говоритъ Арсеньевъ почти словами Тургенева, то онъ былъ обязанъ этимъ Бѣлинскому. Основныя понятія въ огромномъ большинствѣ случаевъ были установлены Бѣлинскимъ, и новая критика, въ лицѣ Майкова, могла бодро пойти впередъ, не останавливаясь "передъ предразсудками и невѣжествомъ читателей". Изученіе критическихъ статей Майкова Арсеньевъ считаетъ особенно важнымъ именно въ настоящее время, какъ по тому, что онъ одинъ изъ первыхъ приблизился къ "современному взгляду на искусство", такъ и потому, что онъ не отдался "всецѣло служенію одной крайней идеѣ" {К. Арсеньевъ. Критическіе этюды", т. II, стр. 255, 293.}. Вся обширная статья Арсеньева, проникнутая благожелательностью умѣреннаго и корректнаго либерализма, переполнена такого рода размышленіями, не обличающими въ почтенномъ публицистѣ ни критической глубины, ни даже достаточнаго знакомства съ литературной дѣятельностью Бѣлинскаго. Майковъ никогда не могъ быть ни продолжателемъ, ни ученикомъ Бѣлинскаго. По темпераменту, по направленію мыслей, по кореннымъ свойствамъ литературнаго таланта, онъ ни въ чемъ почти не сходился съ Бѣлинскимъ -- ни въ одномъ изъ трехъ періодовъ дѣятельности послѣдняго. Бѣлинскій, какъ писательскій талантъ, какъ характеръ, какъ яркая, умственная величина, стоялъ безконечно выше этого начинающаго критика безъ какихъ либо рѣзкихъ проявленій страстной психической жизни. Даже въ ошибкахъ Бѣлинскаго больше жизни, чѣмъ въ сбивчивыхъ, растянутыхъ и тусклыхъ разсужденіяхъ Майкова, несмотря на всю его научную передовитость и либеральныя политическія и соціологическія стремленія. Это -- со стороны литературной. Но Майкова никоимъ образомъ нельзя считать преемникомъ Бѣлинскаго и по существу его общихъ философскихъ воззрѣній. Они разошлись радикальнымъ образомъ по вопросу о народности. Они не могли быть солидарны и по вопросу о природѣ искусства. Майковъ защищалъ на позитивныхъ основаніяхъ свободу творчества. Бѣлинскій, въ періодѣ своихъ утилитарныхъ увлеченій, требовалъ отъ искусства гражданственной Дидактики,-- въ предыдущіе-же періоды своей Дѣятельности, защищая свободу искусства, онъ, при всей шаткости своихъ общефилософскихъ понятій, не сходилъ съ метафизической почвы. Можно вообще сказать, что основная ошибка въ сужденіяхъ о Майковѣ, общая всѣмъ его литературнымъ цѣнителямъ, состоитъ въ признаніи за нимъ прирожденнаго чисто критическаго дарованія. Рисуя его кратковременную дѣятельность, въ которой не было ни одного яркаго проявленія тонкаго художественнаго вкуса и способности къ острому эстетическому анализу,-историки русской литературы не видятъ при этомъ его настоящей умственной физіономіи. Майковъ не былъ настоящимъ литературнымъ критикомъ. Въ роли, критика онъ выступалъ только случайно, не по призванію, и тѣмъ, кто усомнился бы въ этомъ, можно напомнить его собственныя слова о себѣ въ письмѣ къ Тургеневу: "я никогда не думалъ быть критикомъ въ смыслѣ оцѣнщика литературныхъ произведеній, говоритъ онъ. Я чувствовалъ всегда непреодолимое отвращеніе къ сочиненію отрывочныхъ статей. Я всегда мечталъ о карьерѣ ученаго и до сихъ поръ ни мало не отказался отъ этой мечты. Но какъ добиться того, чтобы публика читала ученыя сочиненія? Я видѣлъ и вижу въ критикѣ единственное средство заманить ее въ сѣти интереса науки" {Критическіе опыты", стр. XL.}.

А. Волынскій.

"Сѣверный Вѣстникъ", No 10, 1895

  
земного существованія составляетъ главную теорему философіи христіанской. Божественное начало присуще, свойственно міру и, въ то же самое время, оно недоступно прямому чувственному познанію, находится за предѣлами опыта, мистично по своей природѣ. Если-бы оно не было началомъ, присущимъ міру, говоритъ Маріано, мысль о Богѣ, объ искупленіи была-бы пустымъ словомъ, безъ содержанія и реальнаго смысла, Если-бы оно, въ то же самое время, не было началомъ мистическимъ, сверхчувственнымъ, міръ и человѣкъ были-бы Божествами, не нуждающимися ни въ какомъ развитіи и совершенствованіи {Buddismo е Cristianesimo, VI. стр. 69. Iddio è immanente, è presente nel mondo e nell'uomo, ma è pure, nell'atto stesso, trascendente...}. Сознаніе, разумъ, вся духовная сила человѣка имѣютъ не эмпирическое происхожденіе, а происхожденіе мистическое: это дѣйствительные проблески Божества, это свѣтъ истины, прошедшій сквозь призму матеріи и разложившійся на множество частей. Въ мірѣ есть правда, и эта правда -- разумъ человѣческій. Въ мірѣ есть свобода, и эта свобода -- жизнь сознательная, по руководству собственнаго пониманія. Въ мірѣ есть справедливость, добро, положительное благо... Въ буддійской философіи нѣтъ связующаго звена между ученіемъ о мірѣ и ученіемъ о Нирванѣ, между ученіемъ о человѣкѣ и ученіемъ о Божествѣ, въ философіи христіанской звено это дано въ ученіи о духовномъ воплощеніи, о душѣ. Найдена дорога, ведущая изъ одного міра въ другой, найдена та сила, которая господствуетъ надъ прочими силами міра, найдена та точка, отъ которой долженъ исходить анализъ всѣхъ нашихъ идей и понятій. Идеалистическій взглядъ на природу, на жизнь, на человѣка сложился двѣ тысячи лѣтъ тому назадъ и въ ученіи Новаго Завѣта нашелъ себѣ полное и всестороннее выраженіе. Съ тѣхъ поръ философія никогда не теряла изъ виду того, что составляетъ главное достояніе христіанскаго ученія -- теоремы о главенствѣ разума надъ матеріею, души надъ тѣломъ. Нужно перевести всѣ событія міра на доступный намъ языкъ логическихъ и психологическихъ понятій, открыть идею, цѣль, смыслъ въ каждомъ движеніи матеріи, увидѣть всю природу въ свѣтѣ сознанія, разума -- такова задача для человѣка, проникнутаго идеалистическимъ убѣжденіемъ, такова задача идеалистической философіи, пожелавшей создать новый взглядъ на вещи, новое міровоззрѣніе. И дѣйствительно, въ христіанскомъ ученіи нѣтъ такого предмета, такого случайно оброненнаго слова, которые не имѣли-бы высокаго смысла и самаго широкаго психологическаго значенія. Природа* люди, мертвое вещество -- все ожило, освѣтилось лучами истины, открыло свое внутреннее содержаніе съ тѣхъ поръ, какъ впервые было установлено ученіе о свободномъ духовномъ началѣ. Христіанская философія первая указала на то, что дѣйствительно реально въ этомъ мірѣ -- на душу человѣка, первая подчинила природу человѣческому разуму, первая открыла истинно идеалистическую точку зрѣнія на явленія міра, и въ этомъ ея безсмертная заслуга предъ человѣчествомъ.
   Будда и Христосъ... Вы видите лицо изможденное, съ потухшими глазами, вы видите человѣка, отрекшагося не только отъ міра, но и отъ себя самого, возненавидѣвшаго не только физическое рожденіе и смерть, но и неслышное рожденіе представленій, формъ мыслей, ростъ понятій и психическихъ стремленій. Вспомните Нагасену, вѣрнаго стража буддійскаго ученія: "субъекта, въ строгомъ смыслѣ слова, здѣсь нѣтъ"... Вы видите кроткій, свѣтлый ликъ Христа, на которомъ никогда не умираетъ улыбка довѣрія къ людямъ, на которомъ никогда не исчезаетъ мягкое, нѣжное выраженіе любви, надежды, вѣры. Онъ пришелъ возвѣстить о царствѣ не отъ міра сего, о вѣрномъ пути къ Богу, о спасеніи души. Берегите чистоту намѣреній, свѣтъ, сокрытый внутри васъ, берегите душу. Субъектъ есть, субъектъ безсмертенъ.
   Буддизмъ отвергаетъ изслѣдованіе высшихъ причинъ міра. Онъ изгоняетъ всякій мистическій элементъ изъ своихъ разсужденій и стремится быть только этическою системою... Прочтите слѣдующій діалогъ. Одинъ монахъ пришелъ къ учителю, чтобы высказать ему свое удивленіе по поводу того, что онъ оставляетъ безъ отвѣта рядъ самыхъ важныхъ и глубокихъ вопросовъ: вѣченъ ли міръ или онъ ограниченъ во времени? Есть ли жизнь послѣ смерти? Безконеченъ ли міръ или онъ не имѣетъ конца? Нѣкто раненъ отравленной стрѣлой, отвѣчаетъ Будда монаху, и друзья, родственники призвали свѣдущаго врача. Что будетъ, если больной скажетъ: я не хочу лечить моей раны, пока не узнаю, кто тотъ человѣкъ, который стрѣлялъ въ меня? Я не хочу лечить моей раны, пока не узнаю, какъ зовется тотъ, кто ранилъ меня -- какого онъ рода, какого роста и какъ выглядитъ то орудіе, изъ котораго онъ въ меня стрѣлялъ? Больной умретъ, не получивъ своевременной помощи {Ольденбергъ, 216: Святой, Я, Нирвана.}... Буддизмъ отодвигаетъ на задній планъ метафизическія части своего ученія и тѣмъ постоянно низводитъ себя на степень простой эмпирической системы, ибо не только религія, но и философія не можетъ обойти вопроса о смыслѣ жизни, о цѣляхъ развитія, о послѣднихъ причинахъ мірового процесса, философія и религія связаны между собою тѣсно, неразрывно. Когда мы присматриваемся къ предметамъ, которыми занимается религія, мы убѣждаемся въ томъ, что это тѣ же самые предметы, на которыхъ сосредоточивается истинно философское изслѣдованіе. Если религія должна опредѣлить отношеніе между конечнымъ и безконечнымъ, если она въ явленіяхъ перемѣнчивыхъ должна открыть начало вѣчное, неподвижное, неизмѣнное, то совершенно естественно, что философія должна первая придти къ ней на помощь. Кто компетентенъ объяснить тотъ процессъ, которымъ простыя, единичныя впечатлѣнія перерабатываются въ общія понятія? Кто можетъ взять на себя трудную задачу рѣшить вопросъ о томъ, имѣетъ ли человѣкъ право говоритъ о самомъ существованіи безконечнаго, вопреки свидѣтельству грубаго, чувственнаго воспріятія и "здраваго смысла"? Мы осудили бы, говоритъ Максъ Мюллеръ, религію, если бы отдѣлили ее отъ философіи, мы разрушили бы философію, если бы разлучили ее съ религіею {Lectures on the origin and growth of Beligion, стр. 345: We should damnify religion, if we separated it from philosophy, we should ruin philosophy if we divorced if from religion.}. Мы не можемъ опредѣлить нашихъ отношеній къ людямъ, къ міру, пока не опредѣлили нашего отношенія къ мистической причинѣ вещей. Объясненіе того, чѣмъ должна быть человѣческая жизнь, всецѣло зависитъ отъ нашихъ общихъ метафизическихъ убѣжденій.
   Въ христіанскомъ ученіи метафизическій элементъ, въ противоположность ученію буддійскому, играетъ самую выдающуюся роль. Безъ теоріи воплощенія это ученіе не было бы тѣмъ новымъ словомъ, которое раскрыло міру глаза на истинную сущность вещей, создало величайшую эпоху въ исторіи человѣческаго просвѣщенія, обновило міръ свѣжими силами и надеждами на иную, болѣе высокую культуру. Безъ теоріи воплощенія оно не было бы тѣмъ оригинальнымъ ученіемъ, изъ котораго вышло и къ которому постоянно возвращается мысль людей, работавшихъ, послѣ Христа, на различныхъ поприщахъ научнаго и философскаго знанія. Три новыхъ метафизическихъ положенія -- о мірѣ, о душѣ, о Богѣ, какъ одно живое цѣлое, образуютъ теоретическое основаніе христіанской философіи, на которомъ развернулось моральное ученіе, дышащее подвигами, любовью, возвышеннымъ стремленіемъ къ свободѣ и миру. Найти то, что не умираетъ, не подвержено процессу разрушенія, что составляетъ устойчивое начало въ этомъ безконечномъ круговоротѣ рожденія и смерти, значило, въ самомъ дѣлѣ, открыть новую эру въ исторіи человѣчества. Христіанское ученіе есть ученіе объ истинѣ и о пути къ истинѣ. Оно соединяетъ внутреннею связью два міра, раздѣленныхъ между собою въ ученіи Будды и указываетъ намъ на тѣ единственныя формы, въ которыя должны отливаться всѣ наши знанія, все наше пониманіе природы и людей. Оно разъ на-всегда устанавливаетъ идеалистическую точку зрѣнія на міръ, которая сближаетъ человѣка съ тѣмъ, что-отмѣчено печатью красоты и сродняетъ внутреннимъ чувствомъ благоговѣйнаго восторга съ Божествомъ. Оно придаетъ смыслъ практической дѣятельности человѣка, оживляетъ лучомъ свободы всѣ его гражданскія стремленія. Оно даетъ почву подъ ногами, оріентирующій принципъ для теоретическаго и практическаго труда. Въ буддійской философіи надъ міромъ господствуетъ слѣпой законъ механической причинности, и потому это ученіе есть ученіе о человѣческомъ рабствѣ. Нирвана внесена въ эту философію невѣдомо откуда, какъ внѣшняя деспотическая сила, требующая безусловнаго подчиненія и полнаго отреченія отъ всего, что манитъ глазъ, восхищаетъ слухъ, увлекаетъ разумъ. Нирвана давитъ и покоряетъ своимъ отрицаніемъ, ни передъ чѣмъ не останавливающимся, безпощадно разбивающимъ всѣ иллюзіи воображенія своею неумолимою безстрастностью, строгимъ и увѣреннымъ приговоромъ надъ суетными надеждами человѣка. Въ Нирванѣ есть великая правда, но эта правда не связана съ міромъ и приставлена къ этическому, по преимуществу, ученію Будды, какъ совершенно постороннее, извнѣ добытое украшеніе. Въ Нирванѣ есть безпредѣльная любовь къ возвышенному, но нѣтъ ни капли любви къ красотѣ... Въ христіанской философіи надъ закономъ механической причинности господствуетъ законъ логическій и нравственный. Міръ природы, внѣшнихъ силъ всецѣло зависитъ отъ той духовной силы, которая присуща ему. Механическіе законы матеріи держатся на законѣ духовномъ, на мистической причинѣ міра, отраженіемъ которой служитъ наша душевная жизнь. Рядомъ съ внѣшнимъ закономъ среды и физическихъ условій существованія христіанская философія ставитъ нравственную волю человѣка, законъ разумныхъ цѣлей, и потому эта философія есть ученіе о человѣческой свободѣ, о свободномъ искупленіи грѣха путемъ страданій, подвиговъ, любви. Міръ Божества внесенъ въ христіанскую философію не извнѣ, а извнутри, какъ неизбѣжное требованіе логики, какъ свободный выводъ изъ всѣхъ психологическихъ данныхъ, какъ результатъ безпристрастнаго научнаго анализа. Человѣкъ самъ охотно идетъ туда, гдѣ свѣтъ, гдѣ правда, гдѣ любовь и милосердіе, и потому въ христіанскомъ ученіи нѣтъ и быть не можетъ того деспотизма, который придаетъ такой ужасающій характеръ философіи буддійской. Въ христіанской философіи любовь къ истинѣ и къ людямъ, къ Богу и къ природѣ, къ возвышенному и красивому господствуетъ надъ всѣми прочими ея сторонами, не какъ сила тираническая, вооруженная повелѣвающими догматами, а какъ сила безграничной внутренней правды, которой дышется легко и свободно только въ живой атмосферѣ борьбы и страданій.
   Отсюда дальнѣйшее различіе между буддизмомъ и христіанствомъ. Этика буддизма имѣетъ античеловѣческій характеръ. Проникнутая абсолютнымъ пессимизмомъ, она требуетъ отъ человѣка, какъ мы видѣли, безусловнаго отреченія отъ себя и отъ міра. Милосердіе, благодѣяніе, любовь не имѣютъ никакого смысла, никакого основанія въ самомъ человѣкѣ. Тишина, спокойствіе, полный индифферентизмъ ко всему -- вотъ что даетъ освобожденіе отъ страданій въ этомъ мірѣ зла, ошибокъ, вѣчныхъ рожденій и смерти. Тамъ, гдѣ отрицаются всѣ стремленія человѣка, гдѣ отрицается разумный смыслъ во всѣхъ усиліяхъ воли осуществить на землѣ какое-нибудь доброе дѣло, гдѣ всѣ этическіе идеалы ограничиваются идеаломъ воздержанія, искорененія чувствъ и страстей, тамъ можетъ существовать только одна положительная добродѣтель -- пассивное состраданіе къ несчастіямъ ближняго. Для добродѣтели энергичной, продуктивной, способной на энтузіазмъ, на героическій поступокъ въ системѣ Будды мѣста нѣтъ. Вся религія Будды, говоритъ Маріано, есть одинъ огромный монастырскій уставъ, въ которомъ бѣдность и цѣломудріе поставлены впереди всѣхъ другихъ обязанностей, въ которомъ имѣются мельчайшія правила о пищѣ, объ одеждѣ, о жилищѣ, но въ которомъ ничего не говорится о живомъ трудѣ, потому что вся жизнь, всѣ моральныя и физическія силы должны быть употреблены только на созерцаніе {Buddismo е Cristianesimo, X, La morale pratica, стр. 119.}. Этика христіанства имѣетъ противоположный характеръ: это не монашеская этика, не пассивная и не отрицательная этика. Христосъ не придалъ своей церкви характера монашескаго института и вовсе не имѣлъ въ виду связывать своихъ учениковъ какими-нибудь педантическими, детальными правилами. Христосъ выше Іоанна Крестителя. Онъ считалъ его своимъ Предтечею и, называя его этимъ словомъ, тѣмъ какъ-бы проводилъ отчетливую границу между имъ и собою. Креститель близокъ къ Христу, такъ близокъ, что онъ почти касается его, почти сливается съ нимъ, но тѣмъ не менѣе, по точному смыслу евангельской буквы, между нимъ и Христомъ есть весьма существенная разница. Изъ всѣхъ людей, когда-либо рожденныхъ отъ женщины, это самый великій человѣкъ, но самый малый въ царствѣ неба все-таки больше его. Христосъ не осуждаетъ, продолжаетъ Маріано, жизнь среди людей, исполненіе различныхъ человѣческихъ обязанностей, не осуждаетъ брака и проповѣдуетъ трудъ, какъ одну изъ важнѣйшихъ частей человѣческаго предназначенія. Монастырь былъ необходимымъ вещественнымъ подтвержденіемъ буддійскаго ученія, жизнь свободная, внѣ монастырскихъ уставовъ, по всеобъемлющему закону любви, должна быть подтвержденіемъ христіанскаго ученія. Христіанское ученіе жизненное, практически плодотворное ученіе. Оно покорило своей власти древнія государства, воспользовалось всѣмъ, что въ нихъ было хорошаго, подвергнувъ ихъ однако строгой и радикальной реформѣ. Христіанство и гражданственность -- одно и тоже {Ibidem,_XI. L'efficacia storica, стр. 140: E civilta e Cristianita ai son fatti sinonimi.}.
   Таково главное направленіе мыслей въ интересной книжкѣ итальянскаго ученаго. Различіе между буддизмомъ и христіанствомъ обрисовано авторомъ ярко, глубокими штрихами, съ мастерствомъ человѣка, хорошо владѣющаго труднѣйшими философскими понятіями. Онъ не излагаетъ, а критикуетъ и, слѣдуя за Гегелемъ въ пониманіи различныхъ религіозныхъ вопросовъ, обнаруживаетъ при этомъ тонкій критическій талантъ, даровитость мысли, изящную осторожность въ оцѣнкѣ различныхъ теоретическихъ взглядовъ. Въ этой книжкѣ, равно какъ и въ недавно напечатанной статьѣ его: Искусство и религія (Nuova Antologia, 1892, Dicembre 16), Маріано остается вѣренъ основнымъ своимъ метафизическимъ идеямъ, остается все тѣмъ же горячимъ защитникомъ христіанскаго спиритуализма, какимъ онъ явился въ своемъ трактатѣ о религіозно-философскихъ идеяхъ Макса Мюллера, Гартмана, Пфлейдерера и въ цѣломъ рядѣ брошюръ "О религіозной мысли въ Италіи", "О личности Христа", "О возвращеніи къ Канту и Нео-Кантіанцахъ" и др. {Studii critici sulla filosofia della Religione, Napoli 1887, 1--255; Jl pensiero Religioso in Jtàlia, Firenze, 1891, 1--28; La persona del Cristo, Roma 1889, 1--31; Jl Ritorno a Kant e Neokantiani, Napoli 1887, 1--30.}. Онъ разобралъ предметъ съ большимъ искусствомъ, подвергъ анализу всѣ наиболѣе извѣстныя мнѣнія о характерѣ буддизма, вступилъ въ очень остроумную полемику, но вопросу о сходствѣ между ученіемъ Канта и ученіемъ Будды, съ авторомъ небольшой статейки, напечатанной въ іюлѣ мѣсяцѣ 1891 года въ итальянскомъ журналѣ Культура и носящей пикантное названіе "Новыя тенденціи", присоединилъ къ своей книжкѣ нѣсколько очень интересныхъ историческихъ справокъ -- однимъ словомъ, онъ сдѣлалъ все, чтобы придать своимъ критическимъ соображеніямъ доказательность, солидность. И мы думаемъ, что авторъ достигъ своей цѣли: книжка его займетъ почетное мѣсто въ огромной литературѣ о буддизмѣ и будетъ принята во вниманіе всякимъ, кто интересуется теоретической и практической философіей индусовъ.
   

IV.

   Мы начали съ г. Страхова и кончимъ имъ же. Параллель между буддизмомъ и христіанствомъ могла бы быть дополнена многими драгоцѣнными замѣчаніями Фуко, Неймана, Зильбернагеля, Васильева, Гусева и др., но мы извлекли изъ огромной массы матеріаловъ только то, что было нужно для настоящей нашей задачи: намѣтить въ общихъ чертахъ различіе между ученіемъ буддійскимъ и ученіемъ христіанскимъ. Намъ было важно освѣтить немногія соображенія г. Страхова, показавъ тѣ идеи, подъ вліяніемъ которыхъ повидимому находится этотъ писатель, тотъ циклъ понятій, изъ которыхъ естественно вытекаетъ взглядъ г. Страхова на святость, на эту высшую ступень нравственнаго совершенства. Мы сдѣлали всѣ эти историческія справки для того, чтобы имѣть право сказать слѣдующее: Г. Страховъ пренебрегъ тѣми выводами, которые должны быть сдѣланы изъ христіанскаго ученія о дѣятельной любви, о томъ, что вѣра безъ дѣла мертва, изъ метафизической идеи о воплощеніи духовнаго начала въ различныя формы жизни. Разсужденіе г. Страхова есть разсужденіе на христіанскую тему подъ буддійскимъ угломъ зрѣнія...
   Буддизмъ есть ученіе, которое можно изучать, какъ и всякую другую философскую систему, изъ научнаго интереса къ отвлеченной истинѣ и отвлеченнымъ моральнымъ выводамъ. Не нужно быть воинствующимъ партизаномъ буддизма, чтобы видѣть въ немъ тѣ достоинства, которыя сдѣлали его одною изъ самыхъ распространенныхъ въ мірѣ религій. Можно, будучи магометаниномъ, послѣдователемъ Конфуція или Моисея, видѣть всѣ тѣ достоинства, которыя даютъ христіанской философіи важное преимущество надъ философіей буддійской. Въ вопросахъ научныхъ, теоретическихъ, религіозныхъ никому не дано право ссылаться на обстоятельства случайныя, оффиціальныя, на принадлежность къ извѣстному кружку, на людьми придуманныя пустыя названія и клички. Г. Страхову угодно было подчеркнуть христіанское направленіе его мыслей, и мы, по праву свободной критики, рѣшились провѣрить его этическіе взгляды именно съ христіанской точки зрѣнія. Пусть спорятъ съ нами по существу люди, которымъ наши соображенія кажутся невѣрными, пусть г. Страховъ доказываетъ, что его ученіе о святости извлечено изъ священной книги Новаго Завѣта, но пусть никто не ссылается ни на какія привилегіи въ этомъ важномъ и трудномъ вопросѣ: здѣсь все дѣло только въ полнотѣ знанія, въ правильности и послѣдовательности анализа, въ глубинѣ и силѣ философскаго убѣжденія.

А. Волынскій.

"Сѣверный Вѣстникъ", No 1, 1893

   
рили, что Некрасовъ ведетъ переговоры съ Краевскимъ, но ничего положительнаго не было извѣстно. При томъ-же Писаревъ не могъ надѣяться занять выдающееся положеніе въ журналѣ, составленномъ изъ главнѣйшихъ сотрудниковъ "Современника". "Эта партія, писалъ онъ Шелгунову, меня не любитъ и нѣсколько разъ доказывала печатно, что я очень глупъ. Сомнѣваюсь, чтобы Антоновичъ и Жуковскій захотѣли со мною работать въ одномъ журналѣ". Однако Писаревъ ошибался, и въ началѣ 1868 г. онъ получилъ приглашеніе участвовать въ возрожденныхъ "Отечественныхъ Запискахъ" -- "съ тою степенью свободы, которая совмѣстна съ интересами цѣлаго". Въ короткое время въ этомъ журналѣ появились слѣдующія его статьи: "Старое барство", "Романы Андре Лео", "Мистическая любовь", "Французскій крестьянинъ 1789 г.". Кромѣ того онъ передѣлать для "Отечественныхъ Записокъ" два романа: "Принцъ-собачка" Лабулэ и "Золотые годы молодой француженки" Дроза. Ни одна изъ этихъ работъ не была подписана, такъ какъ, но объясненію редакціи "Отечественныхъ Записокъ", съ подписью своего имени онъ хотѣлъ появиться позднѣе, въ самостоятельныхъ критическихъ статьяхъ, которыя выразили-бы зрѣлые результаты его постоянно развивавшейся мысли, хотя такая статья, какъ "Французскій крестьянинъ", по стилю и опредѣленности мысли, была вполнѣ достойна его таланта. Не подлежитъ сомнѣнію, однако, что положеніе Писарева въ новой редакціи, гдѣ вдохновляющую роль долженъ былъ играть Щедринъ, не могло быть ни особенно свободнымъ, ни особенно ловкимъ. Его полемика на страницахъ "Русскаго Слова" была еще слишкомъ жива въ памяти всѣхъ читателей, и его прямая, честная и открытая натура не могла безъ ущерба для себя подчиниться интересамъ того цѣлаго, которое во многомъ не отвѣчало его наиболѣе сильнымъ и оригинальнымъ убѣжденіямъ. "Отечественныя Записки" съ самаго начала пошли совершенно инымъ путемъ, чѣмъ "Русское Слово", и можно сказать съ полною увѣренностью, что рѣзко очерченная индивидуальность Писарева должна была-бы сдѣлать слишкомъ много принципіальныхъ уступокъ направленію новаго журнала, чтобы вызвать къ себѣ безусловное товарищеское довѣріе со стороны его главныхъ руководителей. Скабичевскій разсказываетъ, что Писаревъ почти никогда не бывалъ въ редакціи "Отечественныхъ Записокъ". Только два раза онъ видѣлъ его въ квартирѣ Некрасова. Одинъ разъ это было на обѣдѣ, который Некрасовъ давалъ своимъ сотрудникамъ по выходѣ первой книжки журнала. Писаревъ сидѣлъ рядомъ съ Скабичевскимъ, молчаливый, сосредоточенный, нѣсколько растерянный, среди людей мало ему знакомыхъ, въ обществѣ Салтыкова, котораго онъ еще недавно обрызгалъ ядомъ своего безпощаднаго сарказма. Въ другой разъ это было въ редакціи "Отечественныхъ Записокъ", въ одинъ изъ понедѣльниковъ, когда сотрудники собирались отъ 2 до 4 часовъ, весною 1868 г. На этотъ разъ онъ влетѣлъ въ редакцію веселый, бодрый. Онъ пришелъ, чтобы проститься передъ своимъ отъѣздомъ на лѣто въ Дуббельнъ, на морскія купанья. Онъ оживленно говорилъ, когда въ редакцію вдругъ вошла совершенно незнакомая ему дѣвушка съ большимъ пояснымъ портретомъ его и, узнавши подлинникъ, подошла къ нему съ робкою просьбою подписаться подъ фотографическимъ изображеніемъ. Его самолюбіе, пишетъ Скабичевскій, было польщено этимъ доказательствомъ его популярности, тѣмъ болѣе, что она обнаружилась на глазахъ людей, предъ которыми Писареву должно было быть особенно пріятно выступить въ своемъ настоящемъ значеніи. Это было его послѣднее свиданіе съ сотрудниками журнала. Онъ задумывалъ рядъ статей для будущаго сезона, бросилъ двѣ статьи о Дидро и о современной Америкѣ, потому что случайно сошелся: въ выборѣ предмета съ другимъ извѣстнымъ писателемъ, и съ свѣтлыми надеждами говорилъ о своихъ будущихъ литературныхъ занятіяхъ, которыя до сихъ поръ какъ-то не складывались въ настоящую систему. Отъ морскихъ купаній онъ ожидалъ благотворнаго воздѣйствія на разстроенные нервы и ѣхалъ въ Дуббельнъ потому, что не могъ получить офиціальнаго разрѣшенія на поѣздку за-границу. Никто не могъ предположить, что дни Писарева были тогда уже сочтены. 4-го іюля онъ вышелъ, но обыкновенію, купаться въ морѣ. Недалеко отъ него, разсказываетъ въ "С.-Петербургскихъ Вѣдомостяхъ" г. Суворинъ, купались другіе больные и видѣли, какъ онъ началъ биться въ водѣ. Они подумали, что Писаревъ дѣлаетъ обыкновенныя движенія. На самомъ дѣлѣ это была борьба со смертью. Его тѣло приняло ненормальное положеніе, къ нему бросились, вынесли его на берегъ, призвали трехъ мѣстныхъ докторовъ... Но всѣ усилія возбудить молодую жизнь оказались уже напрасными. "Очевидно, прибавляетъ г. Суворинъ, съ Писаревымъ сдѣлался тотъ-же нервный ударъ, который поразилъ его разъ во время студентства, среди шумной бесѣды съ друзьями", какъ это описано въ воспоминаніяхъ Полевого. Съ разрѣшенія администраціи тѣло Писарева было привезено въ Петербургъ, и 29 іюля состоялись его похороны на Волковомъ кладбищѣ. Въ 1 ч. пополудни отъ воротъ Маріинской больницы двинулось погребальное шествіе, сопровождаемое довольно многочисленной толпой друзей и почитателей покойнаго. Несмотря на тяжесть свинцоваго гроба, его сняли съ катафалка и несли на рукахъ поперемѣнно до самаго кладбища. Въ публикѣ было не мало дамъ.
   -- "Кого это хоронятъ?" спрашивали многіе по дорогѣ. И узнавъ, что хоронятъ Писарева, примыкали къ толпѣ и шли безъ шапокъ до самой могилы.
   Когда гробъ былъ опущенъ въ землю противъ могилы Добролюбова, черезъ дорожку, на его крышку посыпались цвѣты. Воцарилось долгое, глубокое молчаніе. Наконецъ, начались рѣчи. Говорили Павленковъ, Гирсъ, Гайдебуровъ и Благосвѣтловъ. Два оратора бросили другъ въ друга полемическія копья. Другіе говорили задушевно, дружески горячо. Рѣчь Благосвѣтлова произвела сильное впечатлѣніе. Дамы громко рыдали. Гирсъ прочелъ два стихотворенія... По окончаніи погребенія многими было выражено желаніе почтить память покойнаго учрежденіемъ при Петербургскомъ университетѣ стипендіи его имени, и тотчасъ-же была собрана довольно значительная сумма въ 700 рублей.
   Такъ закончилась эта короткая, безрадостная жизнь. Писаревъ умеръ на двадцать восьмомъ году, послѣ восьмилѣтняго литературнаго труда, послѣ цѣлаго ряда публицистическихъ и критическихъ битвъ, окружившихъ его имя всероссійской славой. Неутомимый работникъ и яркій литературный талантъ, онъ успѣлъ оставить глубокій слѣдъ въ исторіи цѣлой эпохи и связать свою дѣятельность, въ качествѣ ближайшаго преемника, съ журнальною дѣятельностью Добролюбова и Чернышевскаго. Онъ былъ прямымъ продолжателемъ философскихъ идей Чернышевскаго въ той области, въ которой его дарованіе сверкало лучшими достоинствами. Онъ довелъ до конца тѣ взгляды на искусство, которые Чернышевскій разработалъ въ своей знаменитой диссертаціи, и на живомъ, можно сказать, классическомъ примѣрѣ невольно обнаружилъ ихъ теоретическую несостоятельность и практическую опасность для развитія литературнаго творчества. При выдающихся публицистическихъ способностяхъ, Писаревъ не обладалъ ни философскимъ образованіемъ, ни серьезными научными знаніями, которыя позволили-бы ему взглянуть на задачу литературы подъ болѣе широкимъ угломъ зрѣнія. Настоящій критикъ по призванію, съ непосредственной любовью къ изящному, съ острымъ и свободнымъ аналитическимъ умомъ, онъ не нашелъ, можетъ быть, не успѣлъ найти своего пути и сдѣлалъ критику орудіемъ журнальной агитаціи въ пользу идей, не имѣвшихъ прямого отношенія къ тому дѣлу, къ которому онъ былъ призванъ. Вотъ почему въ его наиболѣе извѣстныхъ критическихъ статьяхъ, страдающихъ, несмотря на блескъ краснорѣчія, нѣкоторою растянутостью и утомительнымъ многословіемъ популяризатора для учащагося юношества, мы, рядомъ съ сильными и гибкими опредѣленіями художественной манеры писателей, ихъ міровоззрѣнія и психологическихъ наклонностей, встрѣчаемся постоянно съ искусственно притянутыми и до наивности простодушными разсужденіями объ эгоизмѣ, о мыслящихъ реалистахъ, о безплодности всякихъ научныхъ абстракцій. Онъ никогда не можетъ удержаться въ предѣлахъ своего предмета и мысль его, уносимая теченіемъ времени, механически привязываетъ къ своей темѣ тѣ вопросы, которые, при иномъ отношеніи къ критической задачѣ и критическимъ методамъ, могли-бы получить внутреннее освѣщеніе и разработку по пути всесторонняго и глубокаго психологическаго анализа самого художественнаго произведенія. Оставивъ послѣ себя интереснѣйшій матеріалъ для изученія эпохи, для обрисовки боровшихся въ ней теченій и стремленій, онъ параллельно съ этимъ оставилъ въ русской литературѣ рядъ критическихъ работъ, поражающихъ своей дикой и безплодной парадоксальностью и на долгое время наложившихъ свою печать на сужденія журналистики и общества о важнѣйшихъ проявленіяхъ русской духовной культуры. Не имѣя глубокихъ философскихъ и научно-соціальныхъ основаній, направляя интеллигенцію къ освободительной правдѣ случайными и ложными путями, его принципы легко распространялись среди мало образованныхъ, хотя и передовыхъ слоевъ русскаго общества, воспитывали поколѣніе въ узкой дисциплинѣ догматическаго и поверхностнаго реализма, а въ литературѣ призывали къ дѣятельности людей безъ оригинальнаго ума и таланта, съ тощимъ запасомъ затверженныхъ фразъ изъ ходкаго реалистическаго лексикона, людей, неспособныхъ ни на какую самостоятельную культурную работу. Идеи реалистическаго утилитаризма размѣнивались на мелкую монету, теряя всякую жизненную свѣжесть, и за поколѣніемъ фанатическихъ борцовъ, сильныхъ своею самобытностью, стали выступать мелкіе, придирчивые эпигоны.

А. Волынскій

"Сѣверный Вѣстникъ", No 2, 1895

  
о, ни сладострастной роскоши второго. Въ немъ все уравновѣшано, сжато, сосредоточено. Въ немъ, говоритъ въ другомъ мѣстѣ Гоголь, русская природа, русская душа, русскій характеръ, русскія языкъ отразились въ такой-же чистотѣ и красотѣ, въ какой отражается ландшафтъ на выпуклой поверхности оптическаго стекла. Судьба, какъ нарочно, забросила его туда, гдѣ границы Россіи отличаются такою рѣзкою характерностью: гладкія пространства, прерывающіяся подоблачными горами, покрытый вѣчнымъ снѣгомъ Кавказъ, знойныя долины... Его плѣнила вольная, поэтическая жизнь дерзкихъ горцевъ, ихъ схватки, быстрые набѣги, и кисть его пріобрѣла ту силу, быстроту, которая такъ поразила Россію, только что начавшую читать. Пушкинъ описывалъ рѣшительно все. Отъ заоблачнаго Кавказа и картиннаго черкеса до бѣдной сѣверной деревушки съ балалайкою и трепакомъ у кабака -- все становится предметомъ его поэзіи, изъ всего онъ исторгаетъ одну электрическую искру того поэтическаго огня, который присутствуетъ во всякомъ творенія Бога. Онъ откликается на все въ мірѣ и только себѣ одному не имѣетъ отклика. Державинъ, Жуковскій, Батюшковъ удержали въ своихъ произведеніяхъ свою личность, одинъ только Пушкинъ не даетъ себя лично чувствовать ни въ чемъ. "Что схватишь изъ его сочиненіи о немъ Самомъ? Поди, улови его характеръ, какъ человѣка"! И какъ вѣренъ его откликъ, какъ чутко его ухо! Въ Испаніи онъ испанецъ, въ Греціи -- грекъ, на Кавказѣ -- вольный горецъ. Все онъ окидываетъ однимъ взглядомъ, одимъ словомъ, однимъ чутко найденнымъ и мѣтко прибраннымъ эпитетомъ. Рисуетъ онъ боевую схватку, слогъ его -- молнія: фразы блещутъ, какъ сверкающія сабли, и стихъ летитъ быстрѣе битвы. Рисуетъ онъ русскую природу, и вы видите отчетливо, что всѣ черты ея схвачены легко, просто, изящно: никакого наружнаго блеска, все проникнуто внутреннимъ свѣтомъ, словъ немного, но въ каждомъ словѣ -- бездна пространства {Ibidem, стр. 181--187 и томъ пятый; Нѣсколько словъ о Пушкинѣ, стр. 207 -- 212.}.
   Изъ поэтовъ, современныхъ Пушкину, выдѣлились Языковъ и Вяземскій. Въ Языковѣ все -- "разгулъ и буйство силъ, свѣтъ молодого восторга" и языкъ, подобный дикому, арабскому коню. Юношеская свѣжесть такъ и брыжжетъ изъ всего, къ чему онъ ни прикоснется. Не для элегіи и антологическихъ стихотвореній родился Языковъ, а для диффирамба и гимна, ибо стихъ его только тогда и входитъ въ душу, когда онъ весь въ лирическомъ свѣту, когда предметъ его движется, звучитъ, а не пребываетъ въ покоѣ...
   Вяземскій -- прямая противоположность Языкову. Онъ не поэтъ по призванію, и природа, надѣлившая его всѣми дарами, дала ему талантъ поэта только ради полноты цѣлаго. Въ его произведеніяхъ, говоритъ Гоголь, нѣтъ внутренняго гармоническаго согласованія частей, слышенъ постоянный разладъ: слово не сочетается со словомъ, стихъ со стихомъ, то вдругъ васъ что захватываетъ искренностью чувства, то оттолкнетъ звукомъ, чуждымъ вашему сердцу.
   Всѣ прочія характеристики -- Крылова, Лермонтова, Грибоѣдова, Фонъ-Визина -- столь-же блестящи, полны содержанія и мѣткихъ, скульптурныхъ выраженій."
   Со смертью Пушкина остановилось движеніе русской поэзіи. Ни въ какой другой литературѣ поэты не показали такого безконечнаго разнообразія оттѣнковъ звука, какъ поэты въ Россіи. "Этотъ металлическій, бронзовый стихъ Державина, этотъ густой, какъ смола или струя столѣтняго токая, стихъ Пушкина, этотъ сіяющій, праздничный стихъ Языкова, весь сотканный изъ свѣта, этотъ облитый ароматами полудня стихъ Батюшкова, сладостный какъ медъ изъ горнаго ущелья, этотъ легкій, воздушный стихъ Жуковскаго, порхающій, какъ неясный звукъ эоловой арфы, этотъ тяжелый, какъ-бы влачащійся по землѣ стихъ Вяземскаго, проникнутый ѣдкою грустью -- всѣ они, какъ разнозвонные колокола, разнесли благозвучіе по русской землѣ..." Поэзія русская пробовала всѣ аккорды, прислушивалась къ лирамъ лучшихъ европейскихъ поэтовъ, насыщалась литературами всѣхъ народовъ -- затѣмъ, чтобы приготовить себя къ высшему служенію человѣчеству. Христіанскимъ высшимъ воспитаніемъ долженъ воспитаться теперь русскій поэтъ. Какъ во время младенчества народовъ поэзія вызывала въ людяхъ браннолюбивый духъ, такъ теперь она должна вызвать человѣка на другую, высшую битву -- на битву за вѣчныя идеи разума, за вѣчную свободу. Еще никто не черпалъ изъ глубочайшаго источника русской жизни. Еще не бьетъ всею силою кверху самородный ключъ русской поэзіи. "Еще доселѣ загадка -- тотъ необъяснимый разгулъ, который слышится въ русскихъ пѣсняхъ, несется куда-то мимо жизни, какъ-бы сгорая желаніемъ лучшей отчизны, но которой тоскуетъ со дня созданія человѣкъ"... {Переписка, стр. 211.}
   Передъ поэзіей, которая загорится скорбію ангела, должна померкнуть поэзія Державина, Жуковскаго, Пушкина. И эта скорбь ангела, проникши въ душу Гоголя, совершила въ ней тотъ переломъ, о которомъ мы говорили выше, внушила ей новыя, болѣе высокія литературныя задачи. Переписка съ друзьями проводитъ уже новый, высшій взглядъ Гоголя на жизнь, на искусство, на человѣческій долгъ передъ обществомъ. Въ книгѣ моихъ писемъ, говоритъ Гоголь, я стою на высшей точкѣ, нежели въ уничтоженныхъ Мертвыхъ душахъ, писанныхъ въ переходномъ состояніи. Никто не разсмотрѣлъ эту книгу по частямъ въ ея основаніи. Сила всеобщаго раздраженія была такъ велика, что она даже разрушила всѣ принятыя въ литературѣ приличія. Автору говорили въ глаза, что онъ сошелъ съ ума и прописывали ему рецепты, спасающіе отъ психическаго разстройства. Журнальные мудрецы называли Гоголя лжецомъ и обманщикомъ, надѣвшимъ на себя личину набожности, приписывали ему подлыя и низкія цѣли. Не могу не признаться, говоритъ Гоголь въ послѣднихъ строкахъ своей Исповѣди, что вся эта путаница и недоразумѣніе были для меня очень тяжелы. Душа моя изнемогла отъ упрековъ, которыхъ было слишкомъ много для немощной натуры человѣка...
   Это обычная исторія. Толпа становится на колѣни только передъ тѣми, которые могутъ обучить ее какому-нибудь простому, житейскому дѣлу, дать ей въ руки простыя, конкретныя свѣдѣнія и направить ея волю къ опредѣленнымъ, конкретнымъ задачамъ. Она безпощадна къ тѣмъ, которые указываютъ ей на высшія цѣли, которые говорить съ нею о невидимомъ началѣ жизни, о вѣчныхъ проблемахъ души, о философскихъ вопросахъ совмѣстно съ вопросами морали и религіи. Она не выноситъ рѣчей пророческихъ и сходитъ съ ума отъ восторга, когда ей доказываютъ, что человѣкъ есть только тѣло, функціонирующее въ различныхъ направленіяхъ. Вотъ предъ нею вышелъ человѣкъ и сталъ рисовать плѣнительную картину земного счастья, земныхъ благъ: она можетъ облечься въ дорогія ткани, украсить свои дома, прорѣзать желѣзныя дороги отъ одного конца свѣта до другого и тѣмъ умножить свои богатства, свое могущество, свою силу надъ людьми. Ему -- вѣнки и слава, крики восторга, безсмертное имя въ будущихъ поколѣніяхъ человѣческаго рода. Ему -- счастье при жизни и гигантскій памятникъ послѣ смерти на публичныхъ площадяхъ, въ стѣнахъ роскошныхъ музеевъ, мраморный бюстъ на мраморной колоннѣ въ нишахъ великолѣпныхъ театровъ... Но вотъ предъ нею вышелъ человѣкъ и сталъ рисовать картину иного, небеснаго счастья: она должна пойти, руководимая звѣздами, внутреннимъ свѣтомъ совѣсти, высокими идеями разума, по тернистому пути, ведущему. сквозь всѣ преграды земного существованія, отъ жизни мимолетной къ жизни вѣчной, отъ блага внѣшняго къ благу внутреннему, она должна осмыслить свои дѣйствія, свои конкретныя стремленія и желанія пониманіемъ природы, науки, искусства, она должна основать всякую свою дѣятельность на непотрясаемомъ камнѣ идеалистической философіи. Ему -- гулъ жесточайшей хулы, крики проклятія. Ему -- всеобщее разъяренное осужденіе при жизни и послѣ смерти. Ему -- наглые упреки въ изувѣрствѣ, въ гражданскомъ ретроградствѣ, въ попираніи реальныхъ, политическихъ интересовъ общества.
   Когда толпа радостно забрасываетъ талантливаго оратора вѣнками и букетами цвѣтовъ, когда она въ восхищеніи слушаетъ каждое его слово, каждый звукъ его рѣчи и съ глазами, полными слезъ, ловитъ край его одежды, цѣлуетъ прахъ его ноги -- она понятна, она близка сердцу, она увлекаетъ всякаго. Толпа, которая съ такою силою умѣетъ отдаваться людямъ, проповѣдующимъ только часть истины, только часть правды, пойметъ и оцѣнитъ тѣхъ, которые скажутъ ей правду-полную, которые раскроютъ передъ нею во всю глубину и ширину громадную задачу человѣческаго существованія. Она оправдаетъ надежды, которыя она внушила своимъ молодымъ восторгомъ, своимъ живымъ и дѣятельнымъ увлеченіемъ. Но когда толпа вооружается камнями противъ истинно великихъ людей въ отвѣтъ на ихъ рѣчи, когда она проповѣдника вѣчной истины изгоняетъ изъ своей среды дикими свистками, когда она бросается на невиннаго человѣка, влюбленнаго въ истину со всею страстью своей души, съ гнѣвно поднятыми кулаками, она противна сердцу, возмущаетъ умъ и превращается въ презрѣнное стадо, совершающее подлую измѣну. Она не оправдала надеждъ, она попрала долгъ чести, осквернила пошлой суетой храмъ, въ который звалъ ее геній великаго человѣка. Она поклонилась праху безъ души, она приняла свѣтъ заимствованный, отраженный и отвергла свѣтъ первобытный, вѣчный, неугасающій. Она цѣловала одежду ради одежды, она искала хлѣба ради хлѣба. Вотъ она эта могила человѣка, котораго русская толпа оскорбила при жизни, оскорбила и оклеветала послѣ смерти. Въ ней лежитъ Гоголь, жалкое тѣло, облекавшее мощный, смѣлый, страстный духъ. Онъ страдалъ при жизни небеснымъ безпокойствомъ о людяхъ, святою скорбью ангела, тоской о вѣчной службѣ людямъ, но мудрецы міра, а за ними и все многочисленное стадо безсмысленныхъ головъ кричали со всѣхъ сторонъ: молчите, вы сумасшедшій, ложь, ложь! Онъ протягивалъ молящія руки ко всякому, прося помощи, содѣйствія, но ему гремѣли въ отвѣтъ слова злобы и ненависти: лицемѣріе, обманъ, горделивое самомнѣніе! Онъ даже не защищался почти, онъ скромно говорилъ -- не мѣшало-бы прежде, чѣмъ произносить обвиненіе, спросить себя: не ошибаюсь-ли я самъ? Только два три человѣка изъ близко стоявшихъ къ поэту пощадили его, и за эту пощаду онъ приноситъ имъ свою искреннюю благодарность: они рукой скорбящаго брата приподымали меня, говоритъ Гоголь, и Богъ да вознаградитъ ихъ! Я не знаю выше подвига, какъ подать руку человѣку, изнемогшему духомъ...
   

IV.

   Вникнемъ въ Переписку, перечтемъ ее съ карандашомъ въ рукѣ, отмѣчая на поляхъ все характерное, принципіальное, идущее въ разрѣзъ съ общепринятыми въ русской журналистикѣ взглядами, все то, что рисуетъ намъ внутренній міръ Гоголя, его убѣжденія, любовь, страсть, что вылилось на бумагу съ такою литературною силою и яркостью. Среди этого множества писемъ, трактующихъ о различныхъ предметахъ, отыщемъ тѣ страницы, гдѣ въ той или другой формѣ сказалось теоретическое направленіе его мыслей, сказался методъ его моральной или философской критики. Эти страницы дадутъ намъ полное объясненіе; того разногласія, которое существовало между Гоголемъ и его современниками и которое сдѣлало его предметомъ всеобщей яростной вражды. Гоголь не; былъ теоретикомъ по призванію, но въ письмахъ его имѣются отдѣльныя фразы, которыя свидѣтельствуютъ о необычайной ясности отвлеченнаго мышленія, не останавливающагося ни передъ какими препятствіями и твердымъ ходомъ идущаго отъ опредѣленной теоретической посылки къ послѣднему, крайнему, теоретическому и практическому выводу. Отсутствіе ясно выраженной философской системы вознаграждается цѣльностью и опредѣленностью нравственнаго ученія, развернутаго передъ читателемъ съ тою мужественною откровенностью, на какую былъ способенъ проповѣдническій умъ Гоголя, а главныя черты этого ученія, его органическіе признаки, его превосходная радикальная тенденція могли произойти только изъ одного опредѣленнаго теоретическаго источника. Кто пойметъ, оцѣнитъ коренныя теоремы Гоголя, тотъ не произнесетъ легкомысленнаго приговора надъ его моральными сужденіями, тотъ съумѣетъ направить въ надлежащую сторону свою собственную философскую критику, свой собственный анализъ достоинствъ и недостатковъ Переписки съ друзьями. Придирки къ отдѣльнымъ мѣстамъ, сужденія, направленныя къ раскрытію отдѣльныхъ, частныхъ ошибокъ при разборѣ книги, проникнутой такимъ возвышеннымъ настроеніемъ, религіознымъ паѳосомъ, такимъ искреннимъ и глубокимъ гуманнымъ чувствомъ, были безсмысленны тогда, когда эта книга впервые появилась въ печати, и были-бы безсмысленны, нелѣпы въ наши дни, столь скудные людьми съ настоящимъ талантомъ и философской образованностью. То, что есть хорошаго, безсмертнаго въ Перепискѣ Гоголя пусть будетъ вновь вынесено на свѣтъ Божій въ поученіе людямъ: можетъ быть, поколѣніе современное, наскучивъ жалкимъ шутовствомъ газетныхъ шарлатановъ и журнальныхъ болтуновъ, жадно ища произведенія, согрѣтаго благородною преданностью высшимъ интересамъ человѣчества, внимательнымъ глазомъ прослѣдитъ логическій ходъ мыслей писателя, которому судьбой повелѣно было стать первымъ въ Россіи борцомъ за высшую, нравственную реформу русской жизни.
   Въ одномъ изъ писемъ, обращенныхъ къ графу А. П. Толстому, Гоголь говоритъ, между прочимъ, слѣдующее: нѣкоторые изъ нынѣшнихъ умниковъ выдумали, будто нужно толкаться среди свѣта для того, чтобы узнать его. Это просто вздоръ. Воспитываются для свѣта не посреди свѣта, но вдали отъ него, въ глубокомъ внутреннемъ созерцаніи, въ изслѣдованіи собственной души, ибо въ ней законы всего и всему. Найди только ключъ къ собственной душѣ и ты этимъ самымъ ключемъ отопрешь души всѣхъ людей {Переписка, IX, стр. 38.}. Это и есть основной философскій принципъ Гоголя, выраженный, впрочемъ, въ случайной формѣ и съ ненужными, случайными оттѣнками. Въ душѣ законы всего и всему -- это значитъ, что духовное начало господствуетъ надъ міромъ, обусловливаетъ формы жизни, даетъ объясненіе всѣмъ историческимъ явленіямъ, даетъ руководящіе критеріи добра и зла. Найди ключъ къ пониманію собственной души и этимъ ключемъ ты отопрешь души всѣхъ людей -- это значитъ, что внутреннее созерцаніе, пониманіе собственной душевной работы, личное усовершенствованіе играютъ главнѣйшую роль въ умственномъ и соціальномъ развитіи человѣчества. Въ двухъ строкахъ, въ простыхъ, незамысловатыхъ выраженіяхъ -- цѣлый фундаментъ для огромной философской постройки. Нетрудно сразу же понять, какимъ путемъ направятся остальныя соображенія автора, если только онъ останется вѣренъ самому себѣ и не измѣнитъ своей первой логической теоремѣ. Къ великому счастью, авторъ не измѣнилъ себѣ на всемъ протяженіи Переписки. Въ письмѣ подъ названіемъ Христіанинъ идетъ впередъ мы находимъ дальнѣйшія теоретическія соображенія, сдѣланныя безъ надлежащаго научнаго искусства, но въ истинно идеалистическомъ стилѣ. Гоголь говоритъ: умъ не есть высшая въ насъ способность, онъ можетъ только приводить въ порядокъ и разставлять по мѣстамъ то, что у насъ уже есть. Его должность чисто полицейская: онъ не двинется впередъ, покуда не двинутся въ насъ двѣ другія способности. Разумъ есть несравненно высшая способность, которая пріобрѣтается побѣдою надъ страстями, и его имѣютъ только тѣ люди, которые не пренебрегли внутреннимъ воспитаніемъ. Но есть еще одна способность въ человѣкѣ, высшая чѣмъ разумъ, и имя ей -- мудрость... Это -- небесная гостья, которая пугается жилищъ, гдѣ не пришло въ порядокъ душевное хозяйство, гдѣ нѣтъ полнаго согласія во всемъ. Она открываетъ передъ человѣкомъ безконечную, вѣчную даль, путь вѣчнаго развитія. Когда она входитъ въ душу, человѣкъ постигаетъ всю чудную сладость быть ученикомъ: ничтожнѣйшій изъ людей можетъ стать для него учителемъ, глупѣйшій предметъ обращается къ нему своею свѣтлою стороною, вся вселенная раскрывается передъ нимъ, какъ одна открытая книга небеснаго ученія. Эта высшая мудрость дается человѣку въ ученіи Христа. "Для христіанина нѣтъ оконченнаго курса: онъ вѣчно ученикъ и до самаго гроба ученикъ" {Ibidem, стр. 55.}.
   Умъ, разумъ, мудрость -- три способности, три силы, три ступени душевнаго процесса. Изъ нихъ умъ играетъ только служебную, полицейскую роль, ибо онъ безсиленъ, когда забушуютъ страсти, воспламенятся чувства. Изъ нихъ разумъ есть тотъ же умъ, но только просвѣтленный воспитаніемъ, укрѣпленный побѣдою надъ страстями, возмужавшій въ строгой нравственной дисциплинѣ. Изъ нихъ мудрость совершенно новая и самобытная сила, Гоголь говоритъ, что эта мудрость дается только ученіемъ Христа и затѣмъ намѣчаетъ три ея признака: она открываетъ человѣку небесную жизнь, дѣлаетъ его вѣчнымъ ученикомъ и обращаетъ къ нему свѣтлую сторону всякаго предмета... Эти соображенія прямо вылились изъ основной теоремы Гоголя. Психологическій методъ, провозглашенный единственно вѣрнымъ методомъ всякаго изслѣдованія, сразу выдвинулъ передъ нимъ все великое значеніе метафизическаго элемента въ христіанскомъ ученіи. Всѣ три признака мудрости составляютъ одно логическое цѣлое, котораго нельзя разорвать на отдѣльныя самостоятельныя части. Этотъ видимый нами міръ держится на невидимомъ духовномъ началѣ, и нѣтъ ни единаго предмета, который лежалъ бы внѣ стихіи Божества. Какъ ничто не можетъ стоять въ воздухѣ, такъ вся эта видимая нами природа не могла бы стоятъ ни минуты, если бы подъ нею не было неподвижнаго, твердаго духовнаго основанія. Вотъ почему въ каждомъ предметѣ есть непремѣнно свѣтлая сторона, вотъ почему мудрость раскрываетъ передъ человѣкомъ перспективу вѣчнаго развитія, внося въ его душу свѣтлый лучъ небесной жизни. Въ этомъ мірѣ вѣчнаго развитія для человѣка не бываетъ: смерть оборветъ его дѣятельность раньше или позже и разсѣетъ всѣ его надежды на дальнѣйшіе успѣхи. Казалось бы, въ виду смерти требовать отъ человѣка вѣчнаго совершенствованія, вѣчныхъ подвиговъ, вѣчнаго стремленія въ безконечную даль значило бы кощунственно смѣяться надъ его человѣческимъ ничтожествомъ. Однако это не такъ. Мудрость просвѣщаетъ человѣка, открывая глазамъ души горизонты дѣйствительно вѣчной жизни, вѣчной славы, вѣчныхъ подвиговъ. Она широко раздвигаетъ пониманіе человѣка, давая ему высшую точку зрѣнія на природу, на жизнь и освѣщая передъ нимъ дорогу, ведущую къ свободѣ и правдѣ. Идея безсмертія блеститъ, какъ драгоцѣнный алмазъ, въ ученіи Новаго Завѣта, составляя его непобѣдимую силу, его верховную логическую посылку. Это не только абстрактная, метафизическая идея, но идея моральная, практическая, предначертывающая извѣстный принципъ жизненнаго поведенія, опредѣленную тактику въ гражданской и политической дѣятельности человѣка. Въ ней опредѣляются съ полною отчетливостью качественныя различія двухъ міровъ -- міра природы и міра метафизическаго, духовнаго, опредѣляется, какъ отношеніе низшаго элемента къ -- высшему. Все, творимое человѣкомъ на самыхъ различныхъ поприщахъ общественной и умственной дѣятельности, имѣетъ смыслъ только потому, что есть неизмѣнное, неразрушимое, идеальное начало, недоступное глазамъ, не объемлемое ни однимъ изъ органовъ внѣшнихъ чувствъ, но открытое внутреннему, духовному зрѣнію. Всѣ лучшія политическія теоріи, самыя смѣлыя экономическія предпріятія, самыя блестящія открытія, сдѣланныя съ помощью телескопа или микроскопа, не имѣли бы никакого смысла и значенія, если бы человѣкъ былъ только тѣломъ, если бы мысль была простою функціей нервнаго вещества. Идея безсмертія, какъ она поставлена двѣ тысячи лѣтъ тому назадъ, имѣла великое практическое и теоретическое значеніе: въ свѣтѣ этой идеи какъ бы стерлись границы видимыхъ, чувственныхъ предметовъ, затерявшись въ невидимой духовной стихіи, и выступилъ на первый планъ нравственный законъ человѣческаго существованія. Всѣ политическія и гражданскія стремленія отдѣльныхъ людей и цѣлыхъ народовъ должны быть подчинены идеѣ моральнаго совершенствованія, нравственной чистоты, первенствующему духовному началу.
   Переписка съ друзьями вся проникнута этимъ высшимъ взглядомъ на человѣческую жизнь. Человѣкъ долженъ окинуть мудрымъ взглядомъ самого себя и весь міръ,-- не поверхностнымъ взглядомъ свѣтскаго человѣка, а высшимъ взглядомъ христіанина. Все вижу и слышу я, говоритъ Гоголь, обращаясь къ кому-то съ напутственнымъ словомъ: твои страданія велики. "Съ такою нѣжною душою терпѣть такія грубыя обвиненія, съ такими возвышенными чувствами жить посреди такихъ грубыхъ, неуклюжихъ людей", медвѣжьей лапою бьющихъ по тѣмъ самымъ струнамъ, которыя должны выпѣть небесные звуки -- все это тяжело... Но вотъ утѣшеніе: это еще только начало. Оскорбленій будетъ еще больше, предстанетъ еще сильнѣйшая борьба съ подлецами всѣхъ сортовъ. Встрѣтятся безчисленныя, новыя, неожиданныя затрудненія... Вспомни: мы призваны въ міръ вовсе не для праздниковъ, а на битву. Какъ добрый воинъ, каждый изъ насъ долженъ броситься туда, гдѣ битва жарче, не ища непріятеля безсильнаго, но сильнаго. Не велика слава сразиться съ миролюбивымъ человѣкомъ, когда знаешь впередъ, что онъ побѣжитъ: съ черкесомъ, передъ которымъ все дрожитъ, съ непобѣдимымъ черкесомъ слѣдуетъ схватиться -- вотъ гдѣ настоящая слава {Переписка, стр. 167--169.}. Прежде, чѣмъ приходить въ смущеніе отъ чего бы то ни было, слѣдуетъ заглянуть въ свою собственную душу: можетъ быть тамъ господствуетъ постыдный безпорядокъ, растрепанный, неопрятный гнѣвъ, можетъ быть въ ней поселилась малодушная способность падать на всякомъ шагу, воцарилось уныніе, жалкая дочь безвѣрія, можетъ быть въ ней таится тщеславное желаніе гоняться за тѣмъ, что блеститъ и пользуется успѣхомъ. Лучше смутиться отъ того, что дѣлается внутри насъ самихъ, нежели отъ того, что дѣлается внѣ насъ. Всѣ должности равны, всѣ мѣста равно значительны, отъ малаго до великаго, если только на нихъ взглянуть значительно. Въ Россіи, восклицаетъ Гоголь, теперь на всякомъ шагу можно сдѣлаться богатыремъ! Каждый изъ насъ опозорилъ до того святыню своего званія и мѣста, что нужно богатырскихъ силъ на то, чтобы вознести ихъ на законную высоту. Всѣ мѣста святы, всякое званіе и мѣсто требуютъ настоящаго богатырства. Обращаясь къ графу А. П. Толстому, Гоголь говоритъ ему: чтобы имѣть право удалиться отъ міра, нужно умѣть распроститься съ міромъ. У васъ есть богатство и вы можете роздать его нищимъ, но что же есть у меня? Имущество мое не въ деньгахъ. "Богъ мнѣ помогъ накопить нѣсколько умнаго и душевнаго добра и далъ нѣкоторыя способности полезныя и нужныя другимъ -- стало быть, я долженъ роздать это имущество неимущимъ, а потомъ уже идти въ монастырь. Но и вы одной денежной раздачей не получите на то права. Нѣтъ, для васъ также, какъ и для меня, заперты двери желанной обители. Монастырь вашъ -- Россія". Ступайте подвизаться въ ней. Она теперь зоветъ сыновъ своихъ еще крѣпче, нежели когда либо прежде. "Другъ мои! Иди у васъ безчувственное сердце, или вы не знаете, что такое для русскаго Россія!" Въ двухъ замѣчательныхъ письмахъ, обращенныхъ къ Язьшову, слова Гоголя звучатъ какъ призывныя кличъ полководца передъ битвою. "Сатирою ничего не возьмешь, восклицаетъ Гоголь, и простою картиною дѣйствительности, оглянутой глазомъ современнаго свѣтскаго человѣка, ншсого не разбудишь... Нѣтъ! отыщи въ минувшемъ событіе, подобное настоящему, заставь его выступить ярко и порази его въ виду всѣхъ. Ней въ прошедшемъ настоящее, и въ двойную силу облечется твое слово". Оглянись вокругъ: все теперь подходящій предметъ для лирическаго поэта. Куда ни обернешься, все ждетъ либо упрека, либо свѣжаго, ободряющаго слова. Попрекни прежде всего сильнымъ лирическимъ упрекомъ умныхъ, но унывшихъ людей. Покажи имъ дѣло въ настоящемъ видѣ, то есть покажи имъ, что человѣкъ, предавшійся унынію, "есть дрянь во всѣхъ отношеніяхъ", потому что уныніе проклято Богомъ. Опозорь, въ гнѣвномъ диѳирамбѣ, лихоимца нынѣшнихъ временъ, его проклятую роскошь, презрѣнный порогъ его богатаго дома. Обратись съ лирическимъ воззваніемъ къ прекрасному, но дремлющему человѣку. "Брось ему съ берега доску и закричи во весь голосъ, чтобы онъ спасалъ свою душу". Возвеличь, въ торжественномъ гимнѣ, незамѣтнаго труженика, какой, "къ чести высокой породы русской", есть еще посреди отважнѣйшихъ взяточниковъ, который не беретъ даже и тогда, когда все беретъ вокругъ него. "Возвеличь и его и семью его и благородную жену его, которая лучше захотѣла носить старомодный чепецъ, нежели допустить своего мужа сдѣлать несправедливость и подлость. Выставь ихъ прекрасную бѣдность такъ, чтобы, какъ святыня, она засіяла у всѣхъ въ глазахъ"... Стыдно тратить лирическую силу въ холостыхъ выстрѣлахъ на воздухъ, когда она дана человѣку на то, чтобы взрывать камни и ворочать утесы. Много, много предметовъ для лирическаго поэта. Дремлетъ наша удаль, дремлетъ рѣшимость, отвага на дѣло, дремлетъ наша крѣпость и и сила, дремлетъ умъ нашъ среди вялой и бабьей свѣтской жизни. На колѣни передъ Богомъ, и проси гнѣва и любви! Гнѣва противъ того, что губитъ человѣка, любви -- къ бѣдной душѣ человѣка, которую губятъ со всѣхъ сторонъ и которую губитъ онъ самъ. "Найдешь слова, найдутся выраженія. Огни, а не слова излетятъ отъ тебя, какъ отъ древнихъ пророковъ, если только, подобно имъ, сдѣлаешь это дѣло роднымъ и кровнымъ своимъ дѣдомъ, если только такъ возлюбишь спасеніе земли своей, какъ возлюбили они спасеніе богоизбраннаго своего народа" {Ibidem, стр. 74.}. Идеалъ человѣка, преданаго своему литературному дѣлу -- живописецъ Ивановъ. Нужно, какъ Ивановъ, умереть для всѣхъ приманокъ жизни, какъ Ивановъ учиться и считать себя вѣчно ученикомъ, какъ Ивановъ надѣть простую плисовую куртку, когда оборвались всѣ средства, какъ Ивановъ вытерпѣть все и, при высокомъ, нѣжномъ образованіи, терпѣливо выносить всѣ мелкія, обидныя неудачи и пораженія. Нужно отдаться дѣлу такъ, какъ отдается монахъ монастырю {Переписка. Историческій живописецъ Ивановъ, стр. 133--134.}.
   Во многихъ мѣстахъ Переписки Гоголь проводитъ отчетливо мысль о томъ, что несчастіе необходимо для человѣка, какъ орудіе душевнаго развитія, какъ мотивъ къ подвигамъ, къ живому и дѣятельному состраданію. Поэтъ и художникъ до глубины души, Гоголь относится враждебно ко всякому холодному резонерству. Писатель можетъ изобразить только то, что онъ почувствовалъ, о чемъ въ душѣ его сложилось опредѣленное представленіе. Живописецъ Ивановъ просиживалъ по цѣлымъ мѣсяцамъ въ нездоровыхъ Понтійскихъ болотахъ и пустынныхъ мѣстахъ Италіи, чтобы только вызвать въ себѣ живое ощущеніе того, что ему хотѣлось перенести на полотно. Но гдѣ могъ онъ найти образецъ для того, что составляетъ главную задачу его знаменитой картины -- представить въ лицахъ весь ходъ человѣческаго обращенія ко Христу? Изъ головы? Создать воображеніемъ? Постигнуть мыслью? Нѣтъ, пустяки! Ивановъ напрягалъ воображеніе, слѣдилъ за лицами людей, съ какими ни встрѣчался, оставался подолгу въ церквахъ -- все было безсильно, напрасно до тѣхъ поръ, пока въ самомъ художникѣ не произошло истиннаго обращенія къ Христу. Только пройдя черезъ рядъ страданій, только испытавъ всѣ страданія бѣдственнаго положенія, все свое безсиліе въ борьбѣ съ людского жестокостью, человѣкъ можетъ проникнуться живымъ сочувствіемъ къ страждущему брату. Страданіе есть неизбѣжная ступень къ справедливости. О, какъ нужны намъ недуги, восклицаетъ Гоголь. Несчастіе умягчаетъ человѣка, пишетъ онъ А. О. Смирновой: природа его становится болѣе чуткой и доступной для пониманія предметовъ, превосходящихъ обычныя его силы. Въ несчастій есть святой и глубокій смыслъ, и гдѣ-бы оно ни случилось -- въ избѣ или роскошныхъ палатахъ -- оно ничто иное, какъ нѣкоторый небесный крикъ, "вопіющій человѣку о перемѣнѣ всей его прежней жизни". Страданіями и горемъ, пишетъ Гоголь Шевыреву, опредѣлено намъ добывать крупицы мудрости, не пріобрѣтаемой въ книгахъ. Стоитъ только хорошенько выстрадаться самому, какъ уже всѣ страдающіе становятся понятны, умъ проясняется, дотолѣ сокрытыя положенія обнаруживаются и объясняются. Несчастному человѣку можетъ помочь только тотъ, кто самъ подвизался на поприщѣ нищеты, кто терпѣлъ самъ и видѣлъ, какъ терпятъ другіе.
   Это чисто христіанское ученіе о страданіи. Если смерть, величайшее страданіе въ мірѣ, есть только мучительный актъ духовнаго освобожденія, то всѣ страданія, которыми переполнена человѣческая жизнь, являются тѣмъ очистительнымъ огнемъ, въ которомъ сжигается все, что порочно, что задерживаетъ умственный и нравственный ростъ человѣка. Въ личномъ страданіи не трудно открыть, общечеловѣческіе элементы и, такимъ образомъ, душевно сродниться со всѣми людьми, со всѣмъ міромъ. Не сами по себѣ, а по тому настроенію, которое они создаютъ въ насъ, страданія становятся незримыми ступенями къ высшему духовному совершенству. Страданія безъ мудрости безцѣльны, ибо только мудрость -- въ томъ смыслѣ, въ какомъ ее понимаетъ Гоголь -- знаетъ настоящую цѣль и задачу страданія. Мудрость безъ страданія -- мертвая теорема, не перешедшая въ жизнь, въ дѣло... Это героическое, доблестное ученіе, взывающее къ мужеству, къ страстотерпческому кресту, открывающее свѣтлую, радостную сторону тамъ, гдѣ близорукій умъ матеріалиста или позитивиста видитъ только печаль и горе -- въ пыткѣ нищеты, въ самой смерти. Это религіозная поэзія, вся въ свѣту героическаго экстаза, поющая гимны небесамъ въ часъ разлуки со всѣмъ, что было близко душѣ, поэзія храброй битвы за идеальное начало жизни, поэзія вѣчной борьбы за философскую и нравственную истину. Когда мудрость сдѣлается всеобщимъ достояніемъ человѣчества, эта поэзія вытѣснитъ всякую другую и окраситъ собою всѣ проявленія человѣческой дѣятельности. Теперь истинная мудрость. есть удѣлъ только немногихъ людей, и поэзія борьбы и страданій, въ ея чистомъ видѣ, встрѣчается только, какъ отрадное исключеніе посреди невыносимо громкаго, несноснаго, растрепаннаго шума литературныхъ барабанщиковъ, съ азартомъ выбивающихъ напѣвы души, напѣвы любви и горя по глухой и толстой кожѣ своихъ неуклюжихъ барабановъ. Гоголь такъ и говоритъ: есть люди, которые должны навѣки остаться нищими. Нищенство есть блаженство, котораго еще не раскусилъ свѣтъ,-- но кого Богъ удостоилъ отвѣдать его сладость, кто истинно возлюбитъ свою нищенскую суму, тотъ навсегда пренебрежетъ всѣми сокровищами здѣшняго міра. Есть люди, которые должны навѣки остаться нищими, которые пренебрегаютъ богатствами міра, но ихъ немного. Большинство людей жадно ищетъ удовольствія, мимолетныхъ благъ, наслажденій, совершенно пренебрегая возвышеннымъ чувствомъ исполненнаго долга, ощущеніемъ свершеннаго нравственнаго подвига, поэзіей героическаго освобожденія отъ деспотической власти грубой и мертвой матеріи. Современное общество составлено преимущественно изъ людей, которые привыкли держаться, по мѣткому слову Гоголя, за хвосты журнальныхъ вождей, не знающихъ, куда вести свои стада. Со всѣми нашими огромными средствами и орудіями къ совершенствованію, пишетъ Гоголь Языкову, съ опытомъ всѣхъ вѣковъ, съ нашей гибкой, переимчивой природою, съ нашей религіею -- со всѣмъ этимъ мы дошли до такого внѣшняго и внутренняго неряшества, что опротивѣли другъ другу, что ни одинъ изъ насъ не уважаетъ другого, не выключая даже и тѣхъ, которые толкуютъ объ уваженіи ко всѣмъ. Все перессорилось, пишетъ въ другомъ мѣстѣ Гоголь: "дворяне у насъ между собою, какъ кошки съ собаками, купцы между собою, какъ кошки съ собаками, крестьяне между собою, какъ кошки съ собаками, даже честные и добрые люди между собою въ разладѣ, и только между плутами видно что-то похожее на дружбу". Дрянь и тряпка сталъ всякій человѣкъ: онъ обратилъ себя въ раба самыхъ пустыхъ и мелкихъ обстоятельствъ, и нѣтъ теперь свободы въ ея истинномъ смыслѣ. "И непонятною тоскою уже загорѣлась земля. Все мельчаетъ и мелѣетъ, и возрастаетъ только въ виду всѣхъ одинъ исполинскій образъ скуки, достигая съ каждымъ днемъ неизмѣримѣйшаго роста. Все глухо, могила повсюду. Боже! Пусто и страшно становится въ твоемъ мірѣ".
   Гоголь любилъ Россію великою любовью. При одномъ имени Россія, говорить онъ, какъ-то просвѣтляется взглядъ у русскаго поэта, раздвигается дальше его кругозоръ, и онъ самъ какъ-бы облекается величіемъ, становясь превыше обыкновеннаго человѣка. Это не любовь къ отечеству только, а нѣчто болѣе высокое и важное. "Кому, при взглядѣ на пустынныя, доселѣ не заселенныя и безпріютныя пространства, не чувствуется тоска, кому въ заунывныхъ звукахъ русской пѣсни не слышатся болѣзненные упреки ему самому, тотъ или уже весь исполнилъ свой долгъ, или же онъ не русскій въ душѣ..." Вотъ уже почти полтораста лѣтъ протекло съ тѣхъ поръ, какъ Петръ I прочистилъ намъ глаза чистилищемъ европейскаго просвѣщенія, далъ намъ въ руки всѣ средства и орудія для дѣла, и до сихъ поръ остаются такъ же пустынны, грустны и безлюдны наши пространства, точно мы до сихъ поръ еще не у себя дома, не подъ родною нашею крышею, но гдѣ-то остановились безпріютно на проѣзжей дорогѣ... Россія просится къ верховному совѣту. Если вооружиться высшимъ взглядомъ на жизнь, если всецѣло проникнуться любовью къ человѣчеству, если каждый русскій человѣкъ, понявъ свой гражданскій долгъ, отдастъ всѣ свои силы тому самому дѣлу, около котораго онъ поставленъ волею обстоятельствъ, все перемѣнится къ лучшему. Нѣтъ проступковъ неисправимыхъ, и тѣ же пустынныя пространства, которыя вчера навѣвали тоску на душу, могутъ сегодня вызвать восторгъ своимъ просторомъ для великихъ дѣлъ и подвиговъ. Только-бы подняться духомъ, только-бы возстать умомъ, всѣмъ сознаніемъ, всѣми внутренними силами на всякій низкій порывъ души, на всякую неправду, на всякую ложь. Только-бы пропитаться отвагою мудрости и выйти на дорогу новаго практическаго и духовнаго творчества. Только-бы проникнуться мыслію, что жизнь есть мученическій подвигъ, ведущій къ свѣту, подвигъ освобожденія отъ физическихъ, тѣлесныхъ оковъ, отъ деспотической власти природы. Только-бы "высвѣтлить" всѣ свои понятія, всѣ чувства, всѣ желанія и поступки тою философскою мудростью, которая раскрыла человѣку истину вѣчную, верховную, небесную.
   Таково содержаніе Переписки съ друзьями въ самыхъ общихъ чертахъ. Гоголь не былъ, какъ мы уже сказали, систематическимъ мыслителемъ, и потому въ его разсужденіяхъ не слѣдуетъ искать строго формулированныхъ теоретическихъ положеній и отвлеченныхъ теоремъ. Мысль его постоянно витаетъ надъ конкретными примѣрами и случаями и почти повсюду воплощается въ поэтическихъ словахъ и выраженіяхъ. Вся Переписка съ друзьями, не смотря на дидактическій тонъ моралиста и проповѣдника, есть произведеніе по преимуществу художественное, литературное, изящное. Философская тенденція выступила въ ней, правда, въ черезъ-чуръ рѣзкой и открытой формѣ, безъ всякаго внѣшняго покрывала, но тѣмъ не менѣе всѣ пріемы доказательства въ ней, какъ и во всякомъ художественномъ произведеніи, имѣютъ психологическій характеръ, разсчитаны на воображеніе и чувство читателя. Авторъ бесѣдуетъ съ своими корреспондентами съ такою страстью, съ, такою огромною силою, съ такою карающею откровенностью, что останавливаешься въ полномъ изумленіи и очарованіи: такъ могутъ говорить только истинно великіе люди, такъ мыслятъ только тѣ, которымъ правда дороже всего на свѣтѣ. Въ Перепискѣ есть преувеличенія, практическія ошибки, неправильная постановка нѣкоторыхъ второстепенныхъ вопросовъ политической и государственной дѣятельности, но въ ея общихъ философскихъ принципахъ, въ направленіи мыслей Гоголя, эти ошибки и недостатки совершенно ничтожны, почти незамѣтны по сравненію съ той огромною, величавою правдою, которая наложила свое сіяніе на всѣ ея лучшія страницы.
   А изувѣрства, вражды къ просвѣщенію въ Перепискѣ нѣтъ и слѣда. Мотивъ книги психологическій, цѣль ея -- благо въ широчайшемъ смыслѣ этого слова. Это -- оклеветанная, замѣчательная книга, которою Россія можетъ гордиться передъ всѣмъ свѣтомъ,
   

V.

   Приведемъ нѣкоторые изъ отзывовъ русской печати о Перепискѣ съ друзьями, и начнемъ съ небольшого отзыва перваго русскаго критика. Бѣлинскій открываетъ свою библіографическую замѣтку такими словами: это едва ли не самая странная и самая поучительная книга, какая когда-либо появлялась на русскомъ языкѣ! Безпристрастный читатель, съ одной стороны, найдетъ въ ней жестокій ударъ человѣческой гордости, а съ другой стороны обогатится любопытными психологическими фактами касательно бѣдной человѣческой природы. Бѣлинскій, впрочемъ, оговаривается, замѣчая, что нисколько не правъ будетъ тотъ, кѣмъ при чтеніи этой книги поперемѣнно стали бы овладѣвать то жестокая грусть, то злая радость -- грусть о томъ, что человѣкъ съ огромнымъ талантомъ можетъ падать такъ же, какъ и самый дюжинный человѣкъ, радость оттого, что все ложное, натянутое, неестественное никогда не можетъ замаскироваться, но всегда безпощадно казнится собственною же пошлостью. Смыслъ книги не до такой степени печаленъ: тутъ дѣло идетъ объ искусствѣ, и самое худшее въ ней -- потеря человѣка для искусства. Затѣмъ Бѣлинскій дѣлаетъ Гоголю рядъ отрывочныхъ, не связанныхъ между собою упрековъ. Во-первыхъ, авторъ судитъ о вещахъ не по разуму, не по знанію и практическому опыту, а по вдохновенію. Напримѣръ, Гоголь обвиняетъ женъ чиновниковъ въ томъ, что онѣ создаютъ для своихъ мужей причину взяточничества -- онѣ желаютъ блистать въ свѣтѣ, большомъ и маломъ, и требуютъ на то денегъ отъ мужей. Критикъ иронизируетъ по поводу этихъ словъ Гоголя. Мы были сильно поражены, говоритъ онъ, этимъ страннымъ открытіемъ... Конечно, было бы хорошо, если бы чиновницы перестали щеголять и блистать въ свѣтѣ, но было бы еще лучше, если бы онѣ вмѣстѣ съ тѣмъ навсегда оставили дурную привычку -- поутру и вечеромъ пить чай или кофе, а въ полдень обѣдать, равно какъ и другую, не менѣе дурную привычку, прикрывать наготу свою чѣмъ нибудь другимъ, кромѣ рогожи или самой дешевой парусины. Но мало ли чего могутъ наговорить практическіе люди,-- да что ихъ слушать! Эти люди, пожалуй, скажутъ вамъ, что только въ здоровомъ тѣлѣ можетъ обитать здоровая душа, что только не страждущій никакимъ разстройствомъ мозгъ можетъ правильно мыслить... Во-вторыхъ, авторъ Переписки является какъ бы защитникомъ народной безграмотности. Не понимаемъ, говоритъ Бѣлинскій, съ чего это взялъ Гоголь, будто народъ бѣжитъ, какъ отъ чорта, отъ всякой письменной бумаги? Пусть попроситъ своихъ друзей, чтобы они переслали ему отчетъ министра государственныхъ имуществъ за 1846 годъ, напечатанный во всѣхъ оффиціальныхъ русскихъ газетахъ: изъ него увидитъ онъ, какъ быстро распространяется въ Россіи грамотность въ простомъ народѣ. Пусть захочетъ пожить въ той Россіи, которую такъ расхваливаетъ, "живя въ разныхъ нѣмецкихъ земляхъ", и присоединиться къ простому народу, о которомъ онъ судитъ такъ рѣшительно, не зная его. Въ-третьихъ, авторъ преувеличилъ значеніе Одиссеи въ письмѣ Объ Одиссеѣ, переведенной Жуковскимъ. Бѣлинскій предлагаетъ Гоголю два "смиренныхъ" вопроса: какъ будетъ простой народъ читать Одиссею? Что, если "мистическія предреченія" о вліяніи Одиссеи на судьбу русскаго народа вовсе не сбудутся, и переводъ этотъ, подобно переводу Иліады, будетъ существовать только для немногихъ? Въ-четвертыхъ, авторъ обнаружилъ непониманіе той литературной критики, которая истолковала лучшія его художественныя произведенія и слишкомъ высокомѣрно отнесся къ читающей русской публикѣ. Когда нѣкоторые хвалили сочиненія Гоголя, говоритъ Бѣлинскій, они не ходили къ нему справляться, какъ онъ думаетъ о своихъ сочиненіяхъ, а судили о нихъ сообразно съ тѣми впечатлѣніями, которыя они производили. Такъ и теперь мы не пойдемъ къ нему спрашивать его, какъ онъ прикажетъ намъ думать объ его прежнихъ сочиненіяхъ и о Выбранныхъ мѣстахъ изъ Переписки съ друзьями. Какая намъ нужда, что онъ не признаетъ достоинства своихъ сочиненій, если ихъ признало общество? Именно теперь, еще болѣе, чѣмъ прежде, будутъ расходиться и читаться сочиненія Гоголя -- потому болѣе, что онъ теперь самъ существуетъ для публики больше въ прошедшемъ, чѣмъ въ настоящемъ. "Горе человѣку, котораго сама природа создала художникомъ, -- горе ему, если, недовольный своею дорогою, онъ отправился въ чуждый ему путь! На этомъ новомъ пути ожидаетъ его неминуемое паденіе, послѣ котораго не всегда бываетъ возможно возвращеніе на прежнюю дорогу" {Сочиненія, т. XI, стр. 80--103.}.
   На то, что есть серьезнаго въ этихъ упрекахъ, Гоголь самъ возразилъ въ своей Авторской Исповѣди. Меня изумило, говоритъ онъ, когда люди умные стали дѣлать придирки къ словамъ совершенно яснымъ и, остановившись надъ двумя, тремя мѣстами, стали выводить заключенія, совершенно противоположныя духу всего сочиненія. "Изъ двухъ-трехъ словъ, сказанныхъ такому помѣщику, у котораго всѣ крестьяне земледѣльцы, озабоченные круглый годъ работою, вывести заключеніе, что я стою противъ просвѣщенія народнаго -- это показалось мнѣ очень страннымъ, тѣмъ болѣе, что я полжизни думалъ самъ о томъ, какъ бы написать истинно-полезную книгу для простого народа. Сколько я себя ни помню, я всегда стоялъ за просвѣщенье народное, но мнѣ казалось, что еще прежде, чѣмъ просвѣщеніе самого народа, полезнѣй просвѣщенье тѣхъ, которые имѣютъ ближайшія столкновенія съ народомъ, отъ которыхъ часто терпитъ народъ". Далѣе Гоголь возражаетъ на четвертый упрекъ Бѣлинскаго. Мнѣ показалось страннымъ, пишетъ онъ, когда изъ одного мѣста моей книги, гдѣ я говорю, что въ критикахъ, на меня нападавшихъ, есть много справедливаго, вывели заключеніе, что я отвергаю всѣ достоинства моихъ сочиненій и не согласенъ съ тѣми критиками, которые говорили въ мою пользу. Я очень помню и совсѣмъ не позабылъ, продолжаетъ Гоголь, что по поводу небольшихъ моихъ достоинствъ явились у насъ очень замѣчательныя критики, которыя навсегда останутся памятникомъ любви къ искусству, которыя возвысили въ глазахъ общества значеніе поэтическихъ созданій. "Но неловко же мнѣ говорить самому о своихъ достоинствахъ, да и съ какой стати? О недостаткахъ моихъ литературныхъ я заговорилъ потому, что пришлось кстати, по поводу психологическаго вопроса, который есть главный предметъ всей моей книги. Какъ же не соображать этихъ вещей!"
   Критика Бѣлинскаго, не смотря на свою безсистемность, на вялый тонъ и отсутствіе безусловно необходимаго въ данномъ случаѣ философскаго критерія, имѣла большое вліяніе на всю послѣдующую литературу о Перепискѣ Гоголя. Отзывъ Бѣлинскаго съ различными варіаціями повторенъ былъ почти всѣми, писавшими о Перепискѣ, писавшими, при этомъ, въ тонѣ нѣсколько напыщеннаго негодованія, съ искреннимъ, хотя и совершенно безсильнымъ, желаніемъ разоблачить ей нравственную и логическую несостоятельность. Съ точки зрѣнія историко-литературной, нельзя не считать большимъ несчастіемъ то, что Бѣлинскій, съ его удивительною эстетическою чуткостью, съ его пламенною, восторженною натурою, сдѣлалъ такую крупную ошибку въ оцѣнкѣ замѣчательнаго произведенія Гоголя. Его авторитетное слово проложило дорогу многимъ такимъ мнѣніямъ, которыя при иныхъ условіяхъ, быть можетъ, не выступили бы на страницахъ русскихъ газетъ и журналовъ -- къ стыду и позору русской публицистики... Мы обойдемъ молчаніемъ множество статей, имѣющихся подъ нашими руками и остановимся только на двухъ-трехъ изъ нихъ, составившихъ отрадное исключеніе въ этомъ общемъ хорѣ уязвленныхъ въ своемъ глубокомысліи русскихъ журналистовъ. Между этими статьями статья кн. Вяземскаго въ C.-Петербургскихъ Вѣдомостяхъ 1847 года (Языковъ -- Гоголь No 90, 91) -- явленіе, по истинѣ, замѣчательное, блестящее. Она написана съ огнемъ, съ выдающимся литературнымъ талантомъ, съ широкимъ интеллигентнымъ размахомъ, съ неподдѣльнымъ, ѣдкимъ остроуміемъ. Это лучшій разборъ Переписки, проникнутый логикою, умственною свободою, живою любовью къ высокимъ порывамъ разума. Онъ не устарѣлъ и для нашихъ дней, столь бѣдныхъ мыслями и столь богатыхъ заносчивымъ шутовствомъ и хвастливыми изліяніями по поводу ничтожнѣйшихъ, мелкихъ событій въ журнальной каррьерѣ того или другого литературнаго кружка, изліяній безъ увлеченія, таланта, даже безъ всякой красоты въ изложеніи. Вяземскій такъ описываетъ внѣшнія условія того перелома, который совершился въ дѣятельности Гоголя. На авторѣ Переписки, пишетъ онъ, лежала обязанность не двусмысленно, не сомнительно, а гласно, такъ сказать, торжественно разорвать съ частью своего прошедшаго. Нѣтъ сомнѣнія, что на крутой поворотъ его, который всѣхъ удивилъ и многихъ сбилъ съ толку, подѣйствовали не столько озлобленные противники, сколько бѣшенные приверженцы его. Что не могли сдѣлать непріятели, то было сдѣлано друзьями. Пошлая брань и неосновательныя придирки могли и должны были проскользнуть мимо вниманія Гоголя, но чрезмѣрныя, часто ложныя похвалы, приторные гимны усердныхъ поклонниковъ не могли не навести унынія на человѣка съ умомъ свѣтлымъ и высокимъ. Идолопоклонство передъ его именемъ показалось ему такъ смѣшно, что ему стало до нестерпимости грустно. Какъ было не одуматься, не оглядѣться? Какъ писателю честному не осыпать головы своей пепломъ и не отказаться съ досадою отъ торжества, устроеннаго не призванными и не признанными руками?.. Обращаясь къ самой Перепискѣ, авторъ говоритъ: какъ ни оцѣнивай эту книгу, съ какой точки зрѣнія ни смотри на нее, все придешь къ одному и тому же заключенію, что это въ высшей степени замѣчательная книга. Она событіе литературное и психологическое. Дѣйствіе, произведенное книгою, доказываетъ, что она имѣетъ большое общественное значеніе. "Что всѣ журналы о ней отозвались, кто какъ могъ, кто какъ умѣлъ, это еще ничего. Но о ней много было словесныхъ толковъ, преній, разговоровъ. Это гораздо важнѣе". Журнальная критика, говоритъ Вяземскій, предъявила къ Перепискѣ очень странное требованіе. Ей показалось, будто она и мы всѣ имѣемъ какое-то крѣпостное право надъ авторомъ и что книга его есть только возмущеніе, изъявленіе предательства и неблагодарности. Все написанное о ней было болѣе или менѣе неосновательно и поверхностно, болѣе или менѣе неприлично. Кто по заведенному обычаю вытаскивалъ изъ нея на удочку отдѣльныя слова и фразы, кто -- "изъ уставщиковъ кавыкъ и строчныхъ препинаній", углублялся въ перетасовку запятыхъ, щеголяя собственными познаніями по этой части, кто высказывалъ сомнѣніе въ искренности убѣжденій автора и дѣлалъ анатомическіе опыты, разсѣкая живое сердце, какъ безчувственное. "Съ упреками своими обращаюсь я къ той части судей изъ устныхъ или письменныхъ, которыхъ голосъ долженъ быть принятъ въ соображеніе и во вниманіе. Между ними нѣкоторые погрѣшили недостаткомъ доброжелательства, терпимости, братской любви, даже свѣтскаго общежительства, на которыя имѣетъ полное право писатель, каковъ Гоголь, погрѣшили и недостаткомъ законной, необходимой справедливости, на которую имѣетъ право каждый изъ насъ. Русскій человѣкъ даже и обидѣвшему его говоритъ: Богъ проститъ! А Гоголь только тѣмъ предъ вами и виноватъ, что вы не такъ мыслите, какъ онъ". Каковы-бы ни были частные, мелкіе недостатки Переписки, по прочтеніи ея нельзя не полюбить автора, не проникнуться къ нему уваженіемъ, нельзя не позавидовать его духовному настроенію. Переписка касается всѣхъ современныхъ, животрепещущихъ вопросовъ, и на каждомъ вопросѣ авторъ "зарубаетъ свою отмѣтку" рѣжущимъ и яркимъ словомъ. Многія страницы %ъ этой книгѣ исполнены одушевленія и краснорѣчія, какъ, напримѣръ, въ письмѣ: женщина въ свѣтѣ... Цѣль книги высокая, прекрасная, братская. Нельзя благороднѣе и лучше понять, говоритъ Вяземскій, важность и святость авторскаго званія. Можно быть болѣе или менѣе довольнымъ пріемами изложенія, которыхъ держался Гоголь въ выраженіи своихъ мыслей, сужденій и вѣрованій, но нѣтъ сомнѣнія, что чтеніе Переписки ни въ какомъ случаѣ не можетъ быть безплодно: многое въ ней обращаетъ вниманіе человѣка на самого себя, заставляетъ его невольно заглянуть въ душу, осмотрѣться, допросить, ощупать себя. "Гоголь до послѣдняго колоса перекосилъ низменныя жатвы нашего общества. Мудрено, какъ другіе не догадались, что послѣ него не осталось ни одного живого зерна... Нынѣ авторъ призываетъ на свой судъ не мелкаго чиновника, а себя и человѣка. Онъ расширяетъ и облагораживаетъ кругъ своего дѣйствія. Онъ изъ уѣзда переходитъ въ открытый Божій міръ. Если полагать, что настоящая книга его не заслуживаетъ пристального вниманія, то должно бы заключить съ прискорбіемъ, что пошлость заразила не только поверхность нашей литературы, но прокралась и въ глубину нашихъ духовныхъ потребностей, что она отучила насъ отъ всего, что составляетъ нравственное достоинство человѣка".
   Статья князя Вяземскаго окончилась печатаніемъ въ С.-Петербургскихъ Вѣдомостяхъ 25 апрѣля 1847 года, а 29 числа того же мѣсяца и года П. Я. Чаадаевъ уже послалъ изъ Басманной князю Вяземскому письмо о книгѣ Гоголя, появившееся въ печати въ сборникѣ статей подъ названіемъ Московскій Университетскій Благородный Пансіонъ. Письмо Чаадаева естественно разбивается на двѣ части: первая написана до прочтенія статьи Вяземскаго, вторая -- по прочтеніи. Въ началѣ письма Чаадаевъ какъ бы недоволенъ Перепискою съ друзьями. Какъ вы хотите, пишетъ онъ, чтобы въ наше надменное время, "напыщенное народною спѣсью", писатель даровитый, закуренный ладаномъ съ ногъ до головы не зазнался? "Мы нынче такъ довольны всѣмъ своимъ роднымъ, домашнимъ, такъ радуемся своимъ прошедшимъ, такъ потѣшаемся своимъ настоящимъ, такъ величаемся своимъ будущимъ, что чувство всеобщаго самодовольства переносится и къ собственнымъ нашимъ лицамъ. Коли народъ русскій лучше всѣхъ народовъ въ мірѣ, то, само собою разумѣется, что и каждый даровитый русскій человѣкъ лучше всѣхъ даровитыхъ людей прочихъ народовъ". Недостатки книги Гоголя, по мнѣнію Чаадаева (въ первой части его письма), принадлежатъ не самому Гоголю, а тѣмъ, которые превозносятъ его до безумія, преклоняются передъ нимъ, ожидаютъ отъ него какого-то преображенія русскаго слова, которые придаютъ его сочиненіямъ чуть не всемірное значеніе и самому Гоголю навязываютъ тотъ гордый патріотизмъ, которымъ сами заражены. Достоинства книги принадлежатъ самому Гоголю. "Онъ больше ничего, какъ даровитый писатель, котораго чрезмѣрно возвеличили, который попалъ на новый путь и не знаетъ, какъ съ нимъ сладить. Но все-таки онъ тотъ же самый человѣкъ, какимъ мы его и прежде знали, и все-таки онъ, и въ томъ болѣзненномъ состояніи души и тѣла, въ которомъ находится, стократъ выше всѣхъ своихъ порицателей -- и когда захочетъ, то сокрушитъ ихъ однимъ словомъ и размечетъ, какъ быліе непотребное". Но вотъ Чаадаевъ прочелъ блестящую статью князя Вяземскаго и съ пера его слетѣли фразы, дѣлающія честь его уму, его чуткости къ правдѣ, хотя-бы не имъ самимъ открытой. Статья ваша, пишетъ онъ, останется въ памяти читающихъ и мыслящихъ людей, какъ самое честное слово, произнесенное о книгѣ Гоголя. Все, что ни было сказано о Перепискѣ другими, преисполнено какою-то странною злобою противъ автора. Гоголю какъ будто не могутъ простить, что, веселивши насъ столько времени шуткою, ему разъ вздумалось поговорить, не смѣясь, серьезно. А между тѣмъ, въ книгѣ его, при нѣкоторыхъ страницахъ слабыхъ, имѣются страницы красоты изумительной, полныя правды безпредѣльной, такія страницы, что, читая ихъ, радуешься и гордишься тѣмъ, что говоришь на томъ языкѣ, на которомъ онѣ написаны. "На меня находитъ невыразимая грусть, когда вижу всю эту злобу, возникшую на любимаго писателя, доставившаго намъ столько слезныхъ радостей, за то только, что пересталъ насъ тѣшить и, съ чувствомъ скорби и убѣжденія, исповѣдается передъ нами и старается, по силамъ, сказать намъ доброе и поучительное слово". Но и во второй части своего письма Чаадаевъ повторяетъ, что его оскорбляетъ въ письмахъ Гоголя высокомѣрный тонъ, столь не подходящій для русской народности: мы люди смирные, умы смиренные, мы еще столь мало содѣйствовали общему дѣлу человѣческому, что было-бы безумно величаться предъ старшими братьями нашими...
   Въ шестомъ томѣ сочиненій Жуковскаго мы находимъ три письма къ Гоголю по поводу Переписки съ друзьями: о Смерти, о Молитвѣ, объ изрѣченіи Пушкина -- слова поэта суть уже дѣла его. Жуковскій почти не споритъ съ Гоголемъ, а только развиваетъ и дополняетъ мысли, оставшіяся неразработанными въ Перепискѣ. По тону, по мягкости языка по прекрасному философскому содержанію эти три письма могутъ служить образцомъ поразительной чистоты сужденій. Каждое слово Жуковскаго отражаетъ его вдумчивый характеръ, благородство его ума, его тонкую духовную впечатлительность къ вопросамъ религіи и литературы. Двѣ страницы о смерти написаны въ стилѣ, освѣщенномъ тихою грустью, такою трогательною поэзіею религіознаго убѣжденія и вѣры. Въ письмѣ о молитвѣ имѣется хорошо продуманное разсужденіе по одному вопросу христіанской догматики, служащее какъ-бы полемическимъ отвѣтомъ на заключительныя слова предисловія къ Перепискѣ и нѣсколько сочувственныхъ словъ по адресу князя Вяземскаго. Живя заграницей, Жуковскій не получалъ русскихъ журналовъ, и потому не могъ знать, что было въ нихъ напечатано о книгѣ Гоголя. Онъ читалъ одну только прекрасную статью князя Вяземскаго, въ которой авторъ, не осыпая Гоголя приторными похвалами, мужественно защищаетъ его произведеніе противъ несправедливыхъ нападокъ русской печати. Жуковскій винитъ себя въ томъ, что не посовѣтовалъ Гоголю уничтожить Завѣщаніе и многое переправить въ Предисловіи. Онъ понимаетъ, почему эта читающая публика, "сидящая чиномъ на креслахъ и стульяхъ кругомъ чтеца" и вся фаланга журналистовъ, "вооруженныхъ дреколіемъ порицанія и крючьями придирки", должны были накинуться на слабыя стороны Переписки. Однако, самъ Жуковскій возражаетъ Гоголю только по вопросу о молитвѣ, и возражаетъ, какъ мы уже говорили, возвышенно, чистосердечно, съ глубокимъ пониманіемъ христіанской догматики, со многими замѣчательными психологическими оттѣнками. Третье письмо Жуковскаго написано въ развитіе письма Гоголя о задачахъ искусства отъ 29 декабря 1847 года. Мы не можемъ, въ заключеніе, не упомянуть объ отзывѣ графа Толстого о Перепискѣ съ друзьями. Перечелъ я книгу Гоголя въ третій разъ, пишетъ Левъ Толстой. Всякій разъ, когда я ее читалъ, она производила на меня сильное впечатлѣніе. Гоголь многое сказалъ въ своихъ письмахъ, но пошлость, имъ обличенная, закричала: онъ сумасшедшій, и Гоголь, нашъ Паскаль -- лежитъ подъ спудомъ! Пошлость господствуетъ, и я всѣми силами стараюсь сказать то-же, что сказано Гоголемъ...

А. Волынскій.

"Сѣверный Вѣстникъ", No 1, 1893

   
еволія и насилія. Онъ поддался порыву эстетическаго чувства и возвелъ въ перлъ созданія образъ заурядной Катерины. Намъ придется быть строже и послѣдовательнѣе Добролюбова, говоритъ Писаревъ. Намъ необходимо защитить его идеи противъ его собственныхъ увлеченій. Статья его объ Островскомъ была настоящею литературною ошибкою. Взглядъ Добролюбова на Катерину не вѣренъ, потому что ни одно свѣтлое явленіе не можетъ ни возникнуть, ни сложиться въ темномъ царствѣ патріархальной русской семьи. Обращаясь къ самой драмѣ Островскаго, Писаревъ слѣдующимъ образомъ низводитъ Катерину съ той высоты, на которую поставилъ ее Добролюбовъ. Во всѣхъ ея поступкахъ и ощущеніяхъ, пишетъ онъ, насъ поражаетъ прежде всего рѣзкая несоразмѣрность между причинами и слѣдствіями. Каждое внѣшнее впечатлѣніе потрясаетъ весь ея организмъ, самое ничтожное событіе, самый пустой разговоръ производитъ цѣлый переворотъ въ ея мысляхъ, чувствахъ и поступкахъ. Кабаниха ворчитъ -- Катерина отъ этого изнываетъ, Борисъ Григорьевичъ бросилъ нѣсколько нѣжныхъ взглядовъ -- Катерина влюбляется. Варвара сказала мимоходомъ нѣсколько словъ о Борисѣ, Катерина заранѣе считаетъ себя погибшей женщиной. При свиданіи съ Борисомъ она сначала кричитъ: "поди прочь, окаянный человѣкъ", а вслѣдъ за тѣмъ кидается ему на шею. Когда пріѣзжаетъ Тихонъ, она вдругъ начинаетъ терзаться угрызеніями совѣсти, доходитъ до полу сумасшествія, хотя Борисъ живетъ въ томъ же городѣ и, "прибѣгая къ маленькимъ хитростямъ и предосторожностямъ, можно было бы кое когда видѣться и наслаждаться жизнью". Грянулъ громъ, полоумная барыня прошла но сценѣ съ двумя лакеями,-- и Катерина бросается къ ногамъ своего мужа съ полнымъ покаяніемъ въ грѣхахъ. Случайно произнесенное ею слово "могила" возбуждаетъ въ ней мысль о самоубійствѣ: "прыжокъ въ Волгу -- и драма оканчивается". Обрисовавъ такимъ образомъ ничтожество Катерины и затѣмъ показавъ ея постоянныя внутреннія противорѣчія, Писаревъ схватывается съ тѣми старыми эстетическими понятіями, которыя мѣшаютъ сложиться правильному отношенію къ человѣческимъ страстямъ и которыя даже такого человѣка, какъ Добролюбовъ, поставили на узкую тропинку, ведущую "въ глушь и болото". Къ людямъ, а слѣдовательно и къ ихъ художественнымъ отраженіямъ въ поэтическихъ произведеніяхъ надо относиться съ точки зрѣнія естественно-научнаго натурализма, и тогда не трудно будетъ найти истинное мѣрило человѣческаго величія или паденія. Критикъ, чуждый эстетической рутины, слѣдующій въ своемъ міровоззрѣніи за идеями Фохта, Молешотта, Бюхнера, проникшійся ученіемъ Дарвина и Бокля, увидитъ свѣтлое явленіе только въ томъ человѣкѣ, который умѣетъ быть счастливымъ и приносить пользу себѣ и другимъ. Всякаго рода карлики и уроды, само собою ясно, только по ошибкѣ могутъ привлекать къ себѣ симпатіи мыслящаго человѣка. Люди, которымъ обстоятельства подставляютъ постоянно "разноцвѣтные фонари" подъ глаза, не могутъ служить свѣточами жизни. Способность страдать, ослиная кротость, нелѣпые порывы безсильнаго отчаянія -- только мѣшаютъ развитію реалистическихъ идей въ обществѣ. Средневѣковымъ людямъ, даже Шекспиру, было еще извинительно принимать "большія человѣческія глупости за великія явленія природы", но намъ, людямъ XIX столѣтія, пора уже называть вещи ихъ настоящими именами {"Русское Слово", 1864, Мотивы русской драмы, стр. 37.}.
   Вотъ какъ оцѣниваетъ одно изъ замѣчательныхъ русскихъ произведеній Писаревъ. Проводя границу между собственными воззрѣніями и воззрѣніями Добролюбова и желая остаться вѣрнымъ принципамъ строгаго и въ этомъ случаѣ совершенно безплоднаго индивидуализма, онъ пересматриваетъ старый литературный вопросъ и на яркомъ художественномъ примѣрѣ обнаруживаетъ непреклонную прямолинейность своихъ убѣжденій. Но, разойдясь съ Добролюбовымъ, Писаревъ не проливаетъ ни одного свѣтлаго луча на явленія жизни, изображенныя сильнымъ и характернымъ талантомъ. Въ извѣстной статьѣ Добролюбова слышатся живыя публицистическія ноты, открываются какіе-то просвѣты изъ мрачнаго настоящаго къ восходящему изъ-за темной тучи солнцу. При господствующемъ гражданственномъ настроеніи, Добролюбовъ, со свойственной ему иногда тонкой ѣдкостью, набрасываетъ нѣсколько блестящихъ характеристикъ, прекрасно передающихъ типическія свойства разбираемаго произведенія. Постоянно держа передъ своимъ сознаніемъ мысль о живой личной работѣ, онъ правильно шелъ отъ освобожденія личности къ широкому соціальному освобожденію. Въ разсужденіяхъ Писарева о драмѣ Островскаго, совпадающихъ съ его разсужденіями о "бѣдной русской мысли", публицистическая идея, вытѣснившая окончательно всѣ чисто критическіе пріемы, приводитъ его къ такому безсодержательному индивидуализму, который оставляетъ безъ какого-бы то ни было разрѣшенія соціальный вопросъ. Совершенно не вникая въ историческія затрудненія, преодолѣваемыя въ борьбѣ за освобожденіе, не признавая значенія за психологическими протестами отдѣльныхъ единицъ, Писаревъ всю надежду возлагаетъ на естественно-научное просвѣщеніе молодыхъ поколѣній, на отрезвляющее воздѣйствіе анатомическихъ вивисекцій. "Пока одинъ Базаровъ окруженъ тысячами людей, не способныхъ его понимать, восклицаетъ Писаревъ, до тѣхъ поръ Базарову слѣдуетъ сидѣть за микроскопомъ и рѣзать лягушекъ и печатать книги и статьи съ анатомическими рисунками". Только это и нужно: "въ лягушкѣ заключается спасеніе и обновленіе русскаго народа". Вотъ ясная дорога къ эмансипаціи общества. А что касается страстей, треволненій любви съ ея приливами ревности, отчаянія -- все это пустые предразсудки старины, прекрасно разоблаченные въ романѣ "Что дѣлать?" Посмотрите на Вѣру Павловну: она отказалась отъ корсета, завела мастерскую и смѣло завладѣла своимъ счастьемъ, великодушно подброшеннымъ ей ея реалистически-просвѣщеннымъ мужемъ, Лопуховымъ. Для Вѣры Павловны, заявляетъ Писаревъ, даже немыслимы тѣ огорченія, которыя выпадаютъ на долю ординарныхъ женщинъ. Она знаетъ на перечетъ всѣ свои нужды, умѣетъ контролировать всѣ свои желанія, сама отыскиваетъ средства для удовлетворенія своимъ потребностямъ. Ея любовныя отношенія, безъ оттѣнка пустой ревности, протекаютъ среди сознательнаго труда на свою и чужую пользу. "Я всегда смотрѣлъ на любовь, говоритъ Писаревъ, не какъ на самостоятельную цѣль, а какъ на превосходное и незамѣнимое вспомогательное средство". Какъ настоящій реалистъ, имѣющій высокія положительныя задачи, онъ совершенно застрахованъ противъ всякихъ разочарованій и охлажденій. Ощущеніе ревности обрекаетъ женщину на вѣчную, унизительную и тягостную зависимость отъ любимаго человѣка. Это уродливое психическое явленіе, указывающее "на страшную внутреннюю пустоту" тѣхъ людей, для которыхъ любовь составляетъ "высшее благо и единственную цѣль существованія". У этихъ несчастныхъ людей нѣтъ никакой любимой дѣятельности. Они не принимаютъ никакого участія въ общей работѣ человѣчества. Всѣ величайшія усилія человѣческой мысли, всѣ колоссальныя событія новѣйшей, исторіи, всѣ животрепещущія надежды и стремленія лучшихъ людей совершенно имъ неизвѣстны. "Взаимная любовь, замѣчаетъ Писаревъ, конечно, даетъ много наслажденій, больше, чѣмъ хорошій обѣдъ, больше, чѣмъ роскошная квартира, больше, чѣмъ оперная музыка. Но наполнять всю жизнь взаимною любовью, не видѣть въ жизни ничего выше и обаятельнѣе взаимной любви, не умѣть, въ случаѣ надобности, отказаться отъ этого наслажденія,-- это значитъ не имѣть понятія о настоящей жизни, это значитъ не подозрѣвать, какъ великъ и силенъ человѣческій умъ и какія неисчерпаемыя сокровища неотъемлемыхъ наслажденій скрыты въ сѣромъ веществѣ нашего головного мозга" {"Русское Слово" 1864 г., августъ, Литературное обозрѣніе, стр. 37--38.}. Такъ разсуждаетъ Писаревъ о любви и о ревности въ статьѣ своей "Кукольная трагедія съ букетомъ гражданской скорби" и въ томъ-же направленіи онъ рисуетъ, съ терпѣливою постепенностью, романическія отношенія Базарова и Одинцовой въ "Нерѣшенномъ вопросѣ". Писаревъ понимаетъ причину, помѣшавшую Базарову увлечь Одинцову, онъ признаетъ, что чувство его выразилось некрасиво, въ такой формѣ, которая напугала тонкую, чуткую организацію Одинцовой. Но вѣрный своимъ реалистическимъ понятіямъ, не видя въ любви никакого высшаго элемента, онъ съ полемическимъ сарказмомъ обсуживаетъ поведеніе Одинцовой, ея кокетство, ея упорное желаніе отыскать и разбудить въ Базаровѣ скрытую поэтическую силу. Весь этотъ тонко написанный романъ, въ которомъ художникъ незамѣтно подтачиваетъ устои Базаровской философіи, заставляетъ на нашихъ глазахъ колебаться могучую, почти героическую фигуру подъ напоромъ живой струи непобѣдимыхъ душевныхъ запросовъ, въ изложеніи Писарева пріобрѣтаетъ узкій смыслъ, сводится къ простой иллюстраціи его реалистической ирограмы. Несчастная развязка любви Базарова есть, по мнѣнію Писарева, только- результатъ недомыслія Одинцовой въ этомъ вопросѣ. Ее связала эстетика: въ чувствѣ Базарова не было той "внѣшней миловидности, joli à voir", которую Одинцова совершенно безсознательно считаетъ необходимымъ атрибутомъ всякаго любовнаго паѳоса. Не будь у Одинцовой подобнаго печальнаго предразсудка, все сложилось-бы такъ, какъ это достойно двухъ мыслящихъ реалистовъ. При естественно-научномъ взглядѣ на любовь, какъ на "вспомогательное средство", при самомъ наивномъ истолкованіи глубокихъ страстей, овладѣвающихъ человѣческою душою, Писаревъ долженъ былъ легко покончить съ тѣмъ сложнымъ вопросомъ, который такъ трудно разрѣшается въ жизни и въ настоящихъ художественныхъ произведеніяхъ отражается во всей своей трагической запутанности. Съ наивностью, почти невѣроятною въ устахъ человѣка, когда-либо жившаго сердцемъ, Писаревъ совершенно не допускаетъ самой возможности ревности, охлажденія, какихъ-либо недоразумѣній или драмъ въ союзѣ двухъ людей, связанныхъ между собою, при любви, общими реалистическими убѣжденіями, общимъ реалистическимъ трудомъ. "Чортъ знаетъ, что за чепуха! восклицаетъ онъ. Охладѣть къ другу потому, что онъ десять лѣта былъ другомъ. Разочароваться въ этомъ другѣ потому, что мы вмѣстѣ съ нимъ постарѣли на десять лѣтъ. Искать себѣ новой привязанности, когда старый другъ живетъ со мною въ одномъ домѣ. Скажите, пожалуйста, есть-ли человѣческій смыслъ въ подобныхъ предположеніяхъ"? {"Русское Слово" 1864, октябрь, Нерѣшенный вопросъ, стр. 55--56.}. Глубоко проникнутый своими понятіями, настоящій реалистъ, въ духѣ Базарова, какъ его понимаетъ Писаревъ, не только не долженъ, но и не можетъ терзаться какими-бы то ни было любовными неудачами, не только не долженъ, но и не можетъ ревновать. Таковы были твердыя, въ своемъ родѣ благородныя, но лишенныя глубины и пониманія души, убѣжденія Писарева въ 1864 году, выраженныя имъ съ юношескою силою и пылкостью -- въ статьяхъ, которыя онъ писалъ въ невольномъ уединеніи, въ тиши каземата, вдали отъ солнечнаго свѣта, отъ настоящей жизни съ ея прихотливою зыбью на поверхности, скрывающею подъ собою темную и опасную глубину. Еще за два года передъ тѣмъ Писаревъ, быть можетъ, охватывалъ этотъ вопросъ шире, чѣмъ въ указанныхъ статьяхъ. Тогда онъ думалъ о любви, какъ человѣкъ, хотя и имѣющій опредѣленныя убѣжденія, но безъ той прямолинейности и ограниченности, которая привела его къ ряду категорическихъ жизненныхъ выводовъ, лишенныхъ всякаго основанія. Коснувшись этого вопроса въ -статьѣ своей "Бѣдная русская мысль", Писаревъ не безъ тонкости замѣчаетъ, что при разрѣшеніи его приходится имѣть дѣло съ цѣлою областью неизвѣстныхъ, непредвидѣнныхъ и случайныхъ силъ, о которыя часто разбиваются заранѣе придуманныя теоріи. "Кто изъ насъ не знаетъ, напримѣръ, спрашиваетъ онъ, что ревность -- чепуха, что чувство свободно, что полюбить и разлюбить не отъ насъ зависитъ, и что женщина не виновата, если измѣняетъ вамъ и отдается другому? Кто изъ насъ не ратовалъ словомъ и перомъ за свободу женщины? А пусть случится этому бойцу испытать въ своей любви огорченіе... Что же выйдетъ? Неужели вы думаете, что онъ утѣшитъ себя теоретическими доводами и успокоится въ своей безукоризненно-гуманной философіи {"Русское Слово", 1862, апрѣль, Русская литература, стр. 35.}"? Выражая эти правдивыя, искреннія сомнѣнія, Писаревъ былъ очень близокъ къ пониманію дѣйствительной жизни и, можетъ быть, принималъ въ соображеніе личный опытъ. Онъ былъ тогда еще очень не далекъ отъ того времени, когда онъ, потерявъ господство надъ собою, въ минуту ревниваго отчаянія, явился на дебаркадеръ Николаевской желѣзной дороги, скрывъ лицо подъ маской и вооружившись хлыстомъ, чтобы выместить свою ревнивую злобу на счастливомъ соперникѣ. Въ 1864 году всѣ непосредственныя впечатлѣнія жизни, не проникая за стѣны крѣпостного заключенія, уже не шевелили въ немъ интереса къ тѣмъ психическимъ явленіямъ, которыя умъ его, лишенный отъ природы философской или художественной глубины, не постигалъ въ своемъ чисто теоретическомъ движеніи.. Мысль его, достигнувъ извѣстной высоты, еще на первыхъ порахъ его литературной дѣятельности, уже больше не развивалась, не обогащалась никакими свѣжими эмпирическими матеріалами и потому должна была, въ концѣ концовъ, выродиться въ какую-то безплодную, радикальную схоластику, съ безконечнымъ повтореніемъ однихъ и тѣхъ-же доводовъ и постояннымъ тяготѣніемъ къ однимъ и тѣмъ-же темамъ, при поразительной бѣдности поэтическихъ образовъ и иллюстрацій.
   Въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ Писаревъ завершаетъ путь своего умственнаго развитія. Утвердившись въ своемъ реалистическомъ міровоззрѣніи, онъ безъ всякаго труда раскрываетъ передъ своими читателями всѣ детали своей програмы. Типическія черты человѣка изъ новаго поколѣнія вырисовываются у него съ необычайной отчетливостью, и разсужденія Писарева о нуждахъ времени, о потребностяхъ данной минуты, пріобрѣтаютъ живой колоритъ эпохи. Реалисты, съ ихъ опредѣленнымъ отношеніемъ къ обществу и фанатическимъ убѣжденіемъ, что въ естественныхъ наукахъ заключается спасеніе людей отъ всѣхъ золъ, выступаютъ теперь въ качествѣ единственно "свѣтлыхъ личностей", за которыми должна послѣдовать литература, если она не хочетъ удариться въ реакцію. Самое понятіе о благородномъ человѣкѣ и полезномъ труженикѣ суживается въ тискахъ реалистическаго ученія, становится партійнымъ лозунгомъ извѣстнаго рода. Писаревъ входитъ въ опредѣленіе самыхъ мелкихъ подробностей реалистическаго образа мысли и жизни. Ничто не должно быть упущено. Все имѣетъ высокій смыслъ, если лучшія силы должны быть направлены на рѣшительную реформу старыхъ, отжившихъ понятій и привычекъ. Въ новомъ уставѣ каждый параграфъ долженъ имѣть строго утилитарный характеръ,-- иначе все движеніе можетъ улетучиться въ случайныхъ проявленіяхъ безсмысленныхъ, личныхъ капризовъ. У человѣка съ реалистическими убѣжденіями все должно имѣть опредѣленное значеніе. "Человѣкъ строго реальный, говоритъ Писаревъ, видится только съ тѣми людьми, съ которыми ему нужно видѣться, читаетъ только тѣ книги, которыя ему нужно прочесть, даже ѣстъ только ту пищу, которую ему нужно ѣсть, для того чтобы поддерживать въ себѣ физическую силу. А поддерживаетъ онъ эту силу также потому, что это кажется ему нужнымъ, т. е. потому, что это находится въ связи съ общею цѣлью его жизни". Человѣкъ съ реальнымъ направленіемъ нуждается менѣе другихъ умныхъ и честныхъ людей въ отдыхѣ и можетъ обходиться безъ того, что называется личнымъ счастьемъ. Ему нѣтъ надобности "освѣжать свои силы любовью женщины, хорошею музыкою, смотрѣніемъ шекспировской драмы или просто веселымъ обѣдомъ съ добрыми друзьями". У него можетъ быть развѣ только одна слабость: "хорошая сигара, безъ которой онъ не можетъ вполнѣ успѣшно работать", хотя онъ куритъ вовсе не потому, что это доставляетъ ему удовольствіе, а потому, что куреніе "возбуждаетъ его мозговую дѣятельность" {"Русское Слово", 1864 г., сентябрь, Нерѣшенный вопросъ, стр. 6--7.}. Вся жизнь мыслящаго реалиста ясна и разумна. Онъ трудится только надъ тѣмъ, что имѣетъ близкое или отдаленное отношеніе къ естественнымъ наукамъ. На любовь онъ смотритъ только какъ на вспомогательное средство, отъ котораго ему не трудно отказаться при возвышенномъ образѣ мысли, устремленной къ болѣе важной задачѣ. У него нѣтъ ни единой свободной минуты, а для умственнаго подкрѣпленія и возбужденія достаточно затянуться хорошей сигарой. Искусство реалистъ допускаетъ въ самомъ ограниченномъ видѣ. Внѣ реализма онъ не признаетъ никакой поэзіи. "Кто не реалистъ, говоритъ Писаревъ, тотъ не поэтъ, а просто даровитый неучъ или ловкій шарлатанъ, или мелкая, но самолюбивая козявка". Быстро подходя къ своимъ крайнимъ, дикимъ выводамъ, Писаревъ отказывается признать какую нибудь пользу отъ изученія русской литературы. Онъ протестуетъ противъ одного романиста за то, что тотъ приписалъ своему герою, принадлежащему къ молодому поколѣнію, интересъ къ литературнымъ занятіямъ. Если въ этомъ человѣкѣ должны воплощаться преобладающія стремленія теперешней молодежи и если онъ дѣйствительно одаренъ блестящими способностями, то изученіе русской литературы навязано ему совершенно некстати. Передовыя силы общества относятся съ полнымъ равнодушіемъ къ такимъ дѣятелямъ, какъ Тихонравовъ, Буслаевъ, Сухомлиновъ. Что можно изучать въ русской литературѣ? Какая сторона ея можетъ завлечь даровитаго представителя современности? Съ рѣшительностью убѣжденнаго варвара, онъ осмѣиваетъ самую возможность интересоваться народнымъ міровоззрѣніемъ, отражающимся въ народной литературѣ. Люди, посвятившіе свою жизнь на изученіе памятниковъ народнаго творчества, какъ, напримѣръ, знаменитые братья Гриммы, могутъ быть уподоблены Рафаэлю, за котораго Базаровъ справедливо не хочетъ дать мѣднаго гроша. Если бы въ Италіи было десять тысячъ художниковъ съ талантомъ Рафаэля, то это нисколько не подвинуло бы итальянскій народъ ни въ какомъ отношеніи, даже въ умственномъ. Если бы Германія имѣла тысячу такихъ ученыхъ, какъ Яковъ Гриммъ, она не сдѣлалась бы ни богаче, ни счастливѣе. "Поэтому, съ убійственной рѣшимостью заявляетъ Писаревъ, я говорю совершенно искренно, что желалъ бы быть лучше русскимъ сапожникомъ или булочникомъ, чѣмъ русскимъ Рафаэлемъ или Гриммомъ... Я не могу, не хочу и не долженъ быть ни Рафаэлемъ, ни Гриммомъ -- ни въ малыхъ, ни въ большихъ размѣрахъ". Отрицая интересъ древней и народной русской литературы, Писаревъ за произведеніями новѣйшаго искусства признаетъ значеніе только сырыхъ матеріаловъ, на которыя нечего тратить время въ безплодныхъ эстетическихъ разглагольствованіяхъ {"Русское Слово" 1864, августъ, Кукольная трагедія, стр. 53--58.}. Къ тому, что называется русской поэзіей въ тѣсномъ смыслѣ этого слова, онъ относится съ явной ироніей. У насъ были, говоритъ онъ, или зародыши поэтовъ, или пародіи на поэта. Къ первымъ относятся Лермонтовъ, Гоголь, Полежаевъ, Крыловъ, Грибоѣдовъ, а къ числу пародій надо отнести Пушкина и Жуковскаго. Первые, какъ бы то ни было, заслуживаютъ уваженія, какъ зародыши, хотя и не развернувшіеся по недостатку благопріятныхъ обстоятельствъ, чего то полезнаго для общества. Вторые не заслуживаютъ никакой пощады. Они процвѣтали, "яко кринъ", щебетали, какъ пѣвчія птицы, имъ жилось легко и хорошо и это останется вѣчнымъ пятномъ на ихъ прославленныхъ именахъ. Хотя Писаревъ еще недавно, въ своей "Кукольной трагедіи", снисходительно допускалъ, что Пушкинъ уменъ, что стихъ его легокъ, что образы картинны, но въ "Нерѣшенномъ вопросѣ", при постепенно возроставшемъ полемическомъ раздраженіи и задорѣ, при постоянно усиливавшемся шумѣ литературной стихіи, яростно гнавшей въ одномъ направленіи его легковѣсный и утлый челнъ, онъ уже не знаетъ удержу своему отрицанію. Онъ окончательно отвернулся отъ этой ложно вздутой славы, "ничѣмъ не связанной съ современнымъ развитіемъ нашей умственной жизни". Имя Жуковскаго уже забыто, говоритъ онъ, но Пушкина мы еще какъ-то не рѣшаемся забыть окончательно, хотя въ дѣйствительности онъ уже почти забытъ. Эстетическіе критики пустили въ ходъ о Пушкинѣ разные нелѣпые слухи, прославивъ его, какъ великаго поэта, а между тѣмъ Пушкинъ только великій стилистъ -- и больше ничего. Не онъ, а Гоголь основалъ новѣйшую литературу. Пушкину мы обязаны только нашими милыми лириками. Затѣмъ, какъ бы чувствуя вокругъ себя шопотъ общаго недоумѣнія, Писаревъ обѣщаетъ развернуть свои настоящія доказательства по этому вопросу, ошибочно рѣшенному Бѣлинскимъ, въ рядѣ готовящихся статей подъ названіемъ: "Пушкинъ и Бѣлинскій" {"Русское Слово" 1864 г. Ноябрь, Нерѣшенный вопросъ, стр. 27--28.}. Отдѣлавшись пока отъ Пушкина обѣщаніемъ будущаго разгрома, Писаревъ въ небольшой главѣ выражаетъ свой взглядъ на искусства "пластическія, тоническія и мимическія". По своей эксцентричной откровенности, поддерживаемой дѣтской наивностью совершенно неразвитаго въ этомъ отношеніи ума, эта страница останется навсегда курьезнымъ памятникомъ страннаго культурнаго періода нашей жизни, съ ея прогрессивными гражданственными стремленіями, освобожденіемъ крестьянъ, судебной реформой и грубо ошибочными, хотя и въ высшей степени вліятельными философскими и литературными теоріями, уже тогда подрывавшими успѣхи соціальнаго развитія. Несмотря на свою краткость, эти разсужденія Писарева о различныхъ искусствахъ заключаютъ въ себѣ извѣстную силу и привлекательность новизны, которая не могла не произвести впечатлѣнія на молодое общество, искавшее новыхъ началъ для жизни. Писаревъ прямо сознается, что онъ глубоко равнодушенъ ко всѣмъ искусствамъ, потому что онъ не вѣритъ, чтобы они "какимъ-бы то ни было образомъ" могли содѣйствовать умственному или нравственному совершенствованію человѣчества. Конечно, онъ понимаетъ самыя различныя пристрастія вкусовъ: одинъ любитъ рюмку очищенной водки передъ обѣдомъ, другой увлекается взвизгиваніемъ Ольриджа въ роли Отелло. "Ну и безподобно, пускай утѣшаются". Разнообразіе вкусовъ можетъ, конечно, привести къ устройству различныхъ обществъ, какъ, напримѣръ, общество любителей водки, общество театраловъ, общество любителей слоеныхъ пирожковъ, общество любителей музыки -- и такія общества станутъ раздавать патенты на геніальность. "Вслѣдствіе этого могутъ появиться на свѣтъ великіе люди самыхъ различныхъ сортовъ: великій Бетховенъ, великій Рафаэль, Канова, великій поваръ Дюссо, великій маркеръ Тюря". Но зная настоящую цѣну всѣмъ этимъ обществамъ съ ихъ патентованными героями, людямъ съ просвѣтленнымъ реалистическимъ сознаніемъ остается только осторожно проходить мимо нихъ, "тщательно скрывая улыбку". Впрочемъ, для живописи, не нашедшей себѣ особеннаго наименованія въ приведенномъ перечисленіи видовъ искусства, Писаревъ готовъ сдѣлать маленькое исключеніе: черченіе плановъ необходимо для архитектуры, почти во всѣхъ сочиненіяхъ по естественнымъ наукамъ требуются рисунки,-- и талантливый художникъ своимъ карандашемъ можетъ содѣйствовать архитектору въ его дѣлѣ и ученому натуралисту въ распространеніи полезныхъ знаній {"Русское Слово" 1864 г. Ноябрь, Нерѣшенный вопросъ, стр. 35.}.
   Въ апрѣльской и іюньской книгахъ "Русскаго Слова" 1865 года появились, наконецъ, обѣщанныя статьи Писарева подъ названіемъ "Пушкинъ и Бѣлинскій". Въ первой изъ нихъ Писаревъ подробно разбираетъ "Евгенія Онѣгина", во второй лирику Пушкина. Но мы начнемъ со второй, потому что въ ней Писаревъ точно опредѣляетъ свои отношенія къ двумъ предыдущимъ русскимъ критикамъ, высказываетъ нѣсколько общихъ теоретическихъ соображеній и, наконецъ, приводитъ къ извѣстному единству всѣ разнообразныя поэтическія черты, разбросанныя въ стихотвореніяхъ Пушкина. Не по таланту, а по своему историческому значенію это самыя важныя изъ статей Писарева. Вся его огромная извѣстность въ русскомъ обществѣ основана на этомъ критическомъ разборѣ поэтическихъ произведеній Пушкина, невѣроятномъ по рѣзкости тона, по открыто выраженному презрѣнію къ его свѣтлому генію. Статьи эти, такъ сказать, ввели въ литературу грубую утилитарную логику, чуждую всякихъ утонченныхъ эстетическихъ интересовъ и, забрызгавъ уличною грязью вдохновенныя поэтическія страницы, надолго убили критическое пониманіе русскаго общества. Дико насмѣявшись надъ Пушкинымъ и приложивъ къ его творчеству критерій новѣйшаго реализма, Писаревъ съ шумомъ и звономъ побѣднаго ликованія провозгласилъ полное ничтожество того, кого общественное мнѣніе до сихъ поръ считало лучшимъ представителемъ русскаго искусства. Поэтъ съ геніальнымъ умомъ и съ талантомъ свободнымъ и смѣлымъ, какъ стихія природы, былъ выведенъ на рыночную площадь и, оговоренный передъ лицомъ толпы, какъ измѣнникъ ея насущнымъ интересамъ, подвергнутъ безпощадному суду ея типичныхъ, тупыхъ и нагло-самоувѣренныхъ представителей. Съ этого момента въ русской литературѣ долженъ былъ начаться тотъ разливъ вульгарныхъ притязаній и тираническихъ придирокъ по отношенію къ произведеніямъ искусства, которому присвоено наименованіе либеральной тенденціозной критики и которому русское общество обязано цѣлымъ рядомъ почти позорныхъ ошибокъ въ эстетическихъ приговорахъ и пагубнымъ предубѣжденіемъ противъ высшихъ, себѣ довлѣющихъ интересовъ человѣческой природы. До знаменитой рѣчи Достоевскаго на Пушкинскомъ праздникѣ въ Москвѣ, когда съ такою силою прозвучалъ протестующій голосъ этого фанатическаго апостола истиннаго искусства, надъ развитіемъ художественной литературы тяготѣла узкая програма утилитаризма, сдавливавшая ея ростъ, сковывавшая ея воздѣйствіе на общественное сознаніе, державшая подъ страхомъ отверженія свободную работу поэтическихъ талантовъ. Слово Писарева, несмотря на всю свою внутреннюю пустоту, несмотря на явный недостатокъ мѣткости и настоящаго остроумія, произвело свое громадное вліяніе на общество, развязавъ его деспотическія стремленія, признавъ за его случайными, пристрастными и недальновидными сужденіями значеніе верховнаго суда въ вопросахъ, требующихъ для своего разрѣшенія тонкаго чутья и изысканной умственной подготовки. Вся эта сѣрая накинь безсвязныхъ философскихъ идей съ оттѣнкомъ научнаго недомыслія и фанфаронской передовитости, всѣ эти заносчивые окрики на дѣятелей искусства, идущихъ къ высшей цѣли народнаго просвѣщенія но своимъ самобытнымъ путямъ, вся эта раздраженная нетерпимость, свирѣпо бичующая за малѣйшее уклоненіе отъ партійнаго шаблона -- все это началось отсюда, съ этихъ двухъ знаменитыхъ статей Писарева о Пушкинѣ. И что особенно важно замѣтить и что уже указано нами въ нашихъ предыдущихъ статьяхъ, Писаревъ, въ своихъ сужденіяхъ о Пушкинѣ, о задачахъ поэзіи шелъ по стопамъ не только Чернышевскаго и Добролюбова, но и Бѣлинскаго, который въ послѣднемъ періодѣ своей дѣятельности, несмотря на свою удивительную природную чуткость въ вопросахъ искусства, оставилъ огромный матеріалъ для реалистической разработки такого именно рода, Писаревъ самъ хорошо сознавалъ выгодность своего положенія въ качествѣ открытаго партизана философскихъ идей Чернышевскаго и свободнаго отъ всякихъ эстетическихъ предразсудковъ и шелухи гегелизма преемника Бѣлинскаго. Обороняясь отъ своихъ противниковъ, онъ прямо ссылается на Бѣлинскаго, котораго называетъ при этомъ своимъ великимъ учителемъ. Въ нѣкоторыхъ сужденіяхъ Бѣлинскаго онъ видитъ живые элементы, развернувшіеся въ 1855 г. въ знаменитомъ трактатѣ Чернышевскаго. Идеи Бѣлинскаго, прошедшія черезъ научную переработку Чернышевскаго и получившія при этомъ простоту и ясность общедоступной аксіомы, восприняты имъ и приложены къ оцѣнкѣ отдѣльныхъ явленій русской литературы. Въ статьяхъ Бѣлинскаго -- корень того явленія, которое съ такою силою стало заявлять себя на страницахъ "Русскаго Слова", вызывая на бой все то, что стояло на пути его развитія. Осуждая пріемы реалистической критики въ лицѣ Писарева, мы должны произнести безпристрастное, безбоязненное слово осужденія тѣмъ многочисленнымъ и, по своему яркому таланту, крайне вліятельнымъ реалистическимъ уклоненіямъ Бѣлинскаго, которыя создали извѣстную атмосферу для изступленнаго отрицанія Писарева. "Уже въ 1844 году, заявляетъ Писаревъ, была провозглашена въ русской журналистикѣ та великая идея, что искусство не должно быть цѣлью самому себѣ и что жизнь выше искусства, а слишкомъ двадцать лѣтъ спустя тотъ самый журналъ ("Отечественныя Записки"), который бросилъ русскому обществу эти двѣ блестящія и плодотворныя идеи, съ тупымъ самодовольствомъ возстаетъ противъ Эстетическихъ отношеній, которыя цѣликомъ построены на этихъ двухъ идеяхъ" {"Русское Слово", 1865, іюнь. Пушкинъ и Бѣлинскій, стр. 3.}. Даже самыя смѣлыя и блистательныя сальтомортале Зайцева оправдываются, по мнѣнію Писарева, этими двумя идеями, и не подлежитъ никакому сомнѣнію, что между теперешними реалистами и Бѣлинскимъ существуетъ самая тѣсная родственная связь. Кто принимаетъ Бѣлинскаго, тотъ, во имя простой логической послѣдовательности, не можетъ отказаться и отъ философскихъ воззрѣній Чернышевскаго. Кто внимательно усвоилъ всѣ сужденія Бѣлинскаго о Пушкинѣ, въ томъ видѣ, въ какомъ они отразились въ его критическихъ статьяхъ объ "Евгеніи Онѣгинѣ" и другихъ произведеніяхъ Пушкина, тотъ долженъ согласиться съ воззрѣніями Писарева, признавъ, что они представляютъ собою только законченный выводъ изъ посылокъ его учителя. Оговорившись такимъ образомъ относительно главныхъ пунктовъ своего единомыслія съ Бѣлинскимъ, Писаревъ на нѣсколькихъ страницахъ приводитъ его отдѣльные теоретическіе взгляды, не выдерживающіе, по его мнѣнію, никакой серьезной критики и затѣмъ разражается оглушительнымъ свистомъ по поводу восьми лирическихъ стихотвореній Пушкина. Онъ приводитъ небольшую цитату изъ. УТИ тома Бѣлинскаго, гдѣ говорится, что настоящее художественное произведеніе есть нѣчто большее, чѣмъ извѣстная идея, втиснутая въ придуманную форму. Какъ бы ни была вѣрна мысль человѣка, если у него нѣтъ настоящаго поэтическаго таланта, произведеніе его все-таки выйдетъ мелочнымъ, фальшивымъ, уродливымъ и мертвымъ. Толпа не понимаетъ искусства: она не видитъ, что безъ творчества поэзія не существуетъ. Такъ разсуждаетъ Бѣлинскій. Но Писаревъ, окончательно стряхнувшій съ себя прахъ какихъ либо эстетическихъ пристрастій, свойственныхъ ему по природѣ и оживлявшихъ поэтическимъ огнемъ его юношескія замѣтки на страницахъ "Разсвѣта", не находитъ въ этихъ мысляхъ ничего, кромѣ "богатой дани эстетическому мистицизму", который держится въ обществѣ благодаря отъявленному шарлатанству однихъ и трогательной довѣрчивости другихъ. По свойственной ему наивности. Бѣлпискій думаетъ, что поэты не втискиваютъ идеи въ форму, а между тѣмъ, съ увѣренностью заявляетъ Писаревъ, "всѣ поэтическія произведенія создаются именно такимъ образомъ: тотъ человѣкъ, котораго мы называемъ поэтомъ, придумываетъ какую-нибудь мысль и потомъ втискиваетъ ее въ придуманную форму" {"Русское Слово", 1865, іюнь, Пушкинъ и Бѣлинскій, стр. 7.}.
   Поэтъ, какъ плохой портной, кроитъ и перекраиваетъ, урѣзываетъ и приставляетъ, сшиваетъ и утюжитъ до тѣхъ поръ, пока въ окончательномъ результатѣ не получится нѣчто правдоподобное и благообразное. Поэтомъ можно сдѣлаться, точно такъ-же какъ можно сдѣлаться профессоромъ, адвокатомъ, публицистомъ, сапожникомъ, ибо художникъ такой-же ремесленникъ, какъ и всѣ тѣ, которые своимъ трудомъ удовлетворяютъ различнымъ естественнымъ или искусственнымъ потребностямъ общества. Подобно этимъ людямъ, онъ нуждается въ извѣстныхъ врожденныхъ способностяхъ, но у каждаго "нормальнаго и здороваго экземпляра человѣческой породы" обыкновенно встрѣчается именно та доза силъ, которая нужна ему для его ремесла. "Затѣмъ все остальное довершается въ образованіи художника впечатлѣніями жизни, чтеніемъ и размышленіемъ и преимущественно упражненіемъ и навыкомъ". Послѣ такого простодушно-развязнаго вступленія, Писаревъ, подходя къ Пушкину, счищаетъ своимъ рабочимъ ножомъ шелуху гегелизма съ критическихъ опредѣленій Бѣлинскаго. Нашему "маленькому" Пушкину, замѣчаетъ онъ, рѣшительно нечего дѣлать въ знатной компаніи настоящихъ, большихъ, европейскихъ талантовъ, къ числу которыхъ относитъ его Бѣлинскій. "Нашъ маленькій и миленькій Пушкинъ не способенъ не только вставить свое слово въ разговоръ важныхъ господъ, но даже и понять то, о чемъ эти господа между собою толкуютъ". Что такое Пушкинъ, въ самомъ дѣлѣ? спрашиваетъ Писаревъ. "Пушкинъ -- художникъ?! Вотъ тебѣ разъ! Это тоже что за рекомендація?" Пушкинъ -- художникъ, и больше ничего. Это значитъ, что онъ пользуется своею художественною виртуозностью, какъ средствомъ "посвятить всю читающую Россію въ печальныя тайны своей внутренней пустоты, своей духовной нищеты и своего умственнаго безсилія". Серьезно толковать о его значеніи для русской литературы напрасный трудъ, и въ настоящее время онъ можетъ имѣть только историческое значеніе для тѣхъ, которые интересуются прошлыми судьбами русскаго стиля. Мѣсто Пушкина не на письменномъ столѣ современнаго реалиста, а въ пыльномъ кабинетѣ антикварія, "рядомъ съ заржавленными латами и изломанными аркебузами". Для тѣхъ людей, въ которыхъ Пушкинъ не возбуждаетъ истерической зѣвоты, его произведенія оказываются вѣрнѣйшимъ средствомъ "притупить здоровый умъ и усыпить человѣческое чувство" {"Русское Слово", 1865 г., іюнь, Пушкинъ и Бѣлинскій, стр. 19.}.
   Обращаясь къ отдѣльнымъ лирическимъ стихотвореніямъ Пушкина., Писаревъ съ распущенностью площадного оратора коверкаетъ въ грубыхъ и нелѣпыхъ фразахъ его тонкія поэтическія мысли. Онъ издѣвается надъ Пушкинымъ съ полною откровенностью. Онъ хохочетъ надъ его талантомъ, топчетъ грязными охотничьими сапогами лучшіе перлы Пушкинской поэзіи, то комкаетъ въ нѣсколькихъ фразахъ полныя глубокаго смысла лирическія строфы, то, затягиваясь для возбужденія умственныхъ силъ дозволенною реалистическимъ уставомъ хорошею сигарою, размазываетъ на многія страницы длиннѣйшій резонерскій комментарій къ какому нибудь маленькому стихотворенію. И каждое новое объясненіе того или другого поэтическаго образа сопровождается у него надменными нотаціями по адресу ловкаго, но пустого стилиста, лишеннаго образованія, чуждаго лучшимъ интересамъ своей эпохи, плохо владѣющаго орудіями простого и яснаго логическаго мышленія. Окончательно убѣдившись въ совершенномъ ничтожествѣ Пушкина, Писаревъ уже не выбираетъ никакихъ особенныхъ выраженій для передачи своей мысли: онъ то фамильярно подступаетъ къ самому Пушкину и, пуская ему въ лицо густой дымъ своей сигары, какъ-бы приглашаетъ его самого понять всю глубину его нравственнаго паденія, то съ игривой ужимкой обращается къ передовой публикѣ, призывая ее въ свидѣтели недомыслія я явнаго умственнаго убожества поэта. Разбирая стихотвореніе Пушкина "19-ое октября 1825 года", гдѣ Пушкинъ въ трогательныхъ стихахъ вспоминаетъ нѣкоторыхъ своихъ лицейскихъ товарищей, Писаревъ приводитъ его отдѣльные куплеты и затѣмъ подвергаетъ ихъ особому, мучительно искусственному истолкованію въ нарочито-плебейскомъ стилѣ. Пушкинъ говоритъ:
  
   Ты, Горчаковъ, счастливецъ съ первыхъ дней,
   Хвала тебѣ -- Фортуны блескъ холодный
   Не измѣнилъ души твоей свободной:
   Все тотъ же ты для чести и друзей.
   Намъ разный путь судьбой назначенъ строгой;
   Ступая въ жизнь, мы быстро разошлись,
   Но невзначай проселочной дорогой
   Мы встрѣтились и братски обнялись.
  
   Желая, повидимому, представить Пушкина человѣкомъ безъ гордости и чувства собственнаго достоинства, Писаревъ на цѣлой страницѣ допекаетъ поэта вопросами о томъ, почему бы фортуна могла испортить Горчакова и что особеннаго въ томъ, что при встрѣчѣ они дружески обнялись. Допустивъ, для реализаціи изображеннаго положенія, что Фортуна могла раздѣлить товарищей различіемъ какихъ-нибудь двухъ-трехъ чиновъ, онъ передаетъ всю соль поэтическаго куплета въ слѣдующихъ короткихъ словахъ: "коллежскій совѣтникъ великодушно обнялъ титулярнаго, и Пушкинъ восклицаетъ съ восторгомъ: хвала тебѣ, ваше высокоблагородіе". Приводя на другой страницѣ извѣстныя слова изъ стихотворенія "Чернь", Писаревъ донимаетъ поэта слѣдующими необузданногрубыми вопросами: "Ну, а ты, возвышенный кретинъ, ты сынъ небесъ, въ чемъ варишь себѣ пищу, въ горшкѣ или въ Бельведерскомъ кумирѣ? Или, можетъ быть, ты питаешься только амирозіею, которая ни въ чемъ не варится, а присылается къ тебѣ въ готовомъ видѣ изъ твоей небесной родины?" Писареву кажется совершенно невѣроятнымъ то презрѣніе, которое поэтъ обнаруживаетъ по отношенію къ назойливой черни. Увѣренный въ томъ, что тщеславіе составляетъ преобладающую страсть въ дѣятельности чистыхъ художниковъ, онъ не можетъ постичь, какія силы способны ихъ двинуть противъ общаго теченія? "Всѣ отрасли искусства, провозглашаетъ онъ, всегда и вездѣ подчинялись мельчайшимъ и глупѣйшимъ требованіямъ измѣнчиваго общественнаго вкуса и прихотливой моды". Перебравъ два-три стихотворенія Пушкина и отпустивъ относительно каждаго изъ нихъ по нѣсколько вульгарныхъ шутокъ и пошловатыхъ остротъ, Писаревъ, въ заключеніе статьи, выкидываетъ рядъ неприличныхъ акробатическихъ фокусовъ по поводу знаменитаго вдохновеннаго пророчества Пушкина, начинающагося словами: "Я памятникъ себѣ воздвигъ нерукотворный"... Почти задѣтый крыломъ смерти, подъ надвигающейся зловѣщей, грозовой тучей, дышащей влажнымъ холодомъ, изъятый изъ оживленнаго круга своихъ друзей, осыпаемый низкими подметными письмами, окруженный шипящей клеветою и уже слегка удаленный отъ зыбкой, измѣнчивой симпатіи легкомысленной толпы, Пушкинъ, въ минуту духовнаго откровенія, видитъ свою судьбу въ пномъ лучшемъ свѣтѣ.
   * Въ этомъ поразительномъ стихотвореніи, въ которомъ, несмотря на ровный, далеко впередъ льющійся свѣтъ надежды, всѣ образы смягчены широкою благородною грустью, Пушкинъ не проронилъ ни одного лишняго слова, и его каждое выраженіе шевелитъ нѣжнѣйшія струны сердца. Но Писаревъ сдѣлалъ изъ этого стихотворенія какую-то скверную буфонаду. Дѣло Пушкина, восклицаетъ онъ, не задумываясь надъ судьбою своихъ собственныхъ словъ, проиграно окончательно. Мыслящіе реалисты имѣютъ полное право осудить его безапелляціонно. "Я буду безсмертенъ, говоритъ Пушкинъ, потому что я пробуждалъ лирой добрыя чувства. Позвольте, господинъ Пушкинъ, скажутъ мыслящіе реалисты, какія же добрыя чувства вы пробуждали? Любовь къ красивымъ женщинамъ? Любовь къ хорошему шампанскому? Презрѣніе къ полезному труду? Уваженіе къ благородной праздности?" Писаревъ увѣренъ въ полной убѣдительности своихъ доказательствъ, убійственности своихъ допросовъ и потому, подведя итогъ всѣмъ своимъ взглядамъ на Пушкина, онъ слѣдующимъ образомъ передаетъ свое настоящее мнѣніе о немъ. "Въ такъ называемомъ великомъ поэтѣ, пишетъ онъ, я показалъ моимъ читателямъ легкомысленнаго версификатора, опутаннаго мелкими предразсудками, погруженнаго въ созерцаніе мелкихъ личныхъ ощущеній и совершенно неспособнаго анализировать и понимать великіе общественные и философскіе вопросы нашего вѣка..." {"Русское Слово" 1865 г., іюнь, Пушкинъ и Бѣлинскій, стр. 57. Кн. 5 Отд. I.} Стихотвореніе Пушкина, начавшееся торжественнымъ аккордомъ, заканчивается строфою, выражающею истинно философскую твердость, которая въ самой грусти одерживаетъ полную духовную побѣду въ настоящемъ и будущемъ. Высшее религіозное настроеніе даетъ поэту рѣшимость мужественно встрѣтить всякій приговоръ современниковъ и потомства:
  
   Велѣнію Божію, о муза, будь послушна:
   Обиды не страшись, не требуя вѣнца,
   Хвалу и клевету пріемли равнодушно
   И не оспаривай глупца.
  
   Разборъ "Евгенія Онѣгина" отличается тѣми-же красотами остроумія и тонкаго пониманія, какими блистаетъ критика лирическихъ стихотвореній Пушкина. Все произведеніе кажется Писареву совершенно ничтожнымъ. Въ немъ нѣтъ даже исторической картины нравовъ, никакихъ матеріаловъ -- бытовыхъ или психологическихъ,-- для характеристики тогдашняго общества въ физіологическомъ или патологическомъ отношеніи. Это какая-то коллекція старинныхъ костюмовъ и причесокъ, старинныхъ прейсъ-курантовъ и афишъ, "старинной мебели и старинныхъ ужимокъ". Онѣгинъ -- ничто иное, какъ Митрофанушка Простаковъ, одѣтый и причесанный по столичной модѣ двадцатыхъ годовъ, и скука Онѣгина, его разочарованіе жизнью не могутъ произвести ничего, кромѣ нелѣпостей и гадостей. "Онѣгинъ скучаетъ, какъ толстая купчиха, которая выпила три самовара и жалѣетъ о томъ, что не можетъ выпить ихъ тридцать-три. Если бы человѣческое брюхо не имѣло предѣловъ, то Онѣгинская скука не могла-бы существовать. Бѣлинскій любитъ Онѣгина но недоразумѣнію, но со стороны Пушкина тутъ нѣтъ никакихъ недоразумѣній" {"Русское Слово" 1865 г., апрѣль, Пушкинъ и Бѣлинскій, стр. 37.}. Онѣгинъ -- это вѣчный и безнадежный эмбріонъ. Расхлеставъ Онѣгина ходкими словами изъ современнаго естественно научнаго лексикона, Писаревъ упрекаетъ Пушкина за то, что онъ возвысилъ въ своемъ романѣ такія черты человѣческаго характера, которыя сами по себѣ низки, пошлы и ничтожны. Пушкинъ, говоритъ онъ, такъ красиво описалъ мелкія чувства, дрянныя мысли и пошлые поступки, что онъ подкупилъ въ пользу ничтожнаго Онѣгина не только простодушную толпу читателей, но даже такого тонкаго критика, какъ Бѣлинскій. Взявъ подъ свою защиту "нравственную гнилость и тряпичность", прикрытую въ романѣ сусальнымъ золотомъ стихотворной реторики, Бѣлинскій восторгается Пушкинымъ тогда, когда его слѣдуетъ строго порицать и, съ послѣдовательностью убѣжденнаго реалиста, выставить на позоръ передъ всей мыслящей Россіей.
   Показавъ въ юмористическомъ свѣтѣ фигуру Онѣгина, Писаревъ начинаетъ выводить на чистую воду Татьяну, эту любимицу пушкинской фантазіи, героиню перваго русскаго романа, безсмертный типъ русской женщины, съ ея поэтическими грезами, схороненными въ глубинѣ души, съ ея смѣлостью и прямотою подъ юношескою бурею любви, съ ея непоколебимою твердостью въ борьбѣ съ нравственными искушеніями. Съ начала романа до конца она стоитъ передъ нами живая, нѣжная, вѣрная себѣ въ каждомъ словѣ, достигая въ послѣднемъ монологѣ чарующей горделивой красоты. Она любитъ Онѣгина, но не сдѣлаетъ теперь ему навстрѣчу ни одного шага, потому-что его неожиданно вспыхнувшее чувство кажется ей мелкимъ по мотиву. Она бросаетъ Онѣгину упрекъ, проникнутый глубокой горечью, упрекъ, въ томъ, что, не сумѣвъ понять и полюбить ея душу, онъ увлекся теперь случайною эффектностью ея положенія въ свѣтѣ и обстановки. Не изъ вѣрности условному долгу, а изъ нравственной гордости, не позволяющей человѣку быть жертвой чужой измѣнчивой прихоти, она не отвѣтитъ на его страстныя мольбы. Суровость его прежнихъ холодныхъ назиданій она считаетъ болѣе благородною и потому менѣе оскорбительною для себя, чѣмъ его теперешнія письма:
  
   Тогда имѣли вы хоть жалость,
   Хоть уваженіе къ лѣтамъ...
   А нынче!.. Что къ моимъ ногамъ
   Васъ привело? Какая малость!
   Какъ, съ вашимъ сердцемъ и умомъ,
   Быть чувства мелкаго рабомъ?
  
   Она любитъ Онѣгина, но, не любимая имъ тою любовью, которая всегда носилась въ ея мечтахъ, и презирая, какъ ветошь маскарада, весь тотъ блескъ и чадъ, который кружитъ голову Онѣгину, несмотря на его разочарованность, она уже не сойдетъ съ того пути, на кбторый рѣшилась вступить въ трагическую минуту своей жизни... Писаревъ, разсматривая образъ Татьяны, не находитъ въ немъ ничего привлекательнаго и даже мало-мальски удовлетворительнаго съ точки зрѣнія новѣйшихъ требованій реализма. Голова ея "засорена всякою дрянью". Она предпочитаетъ страдать и чахнуть въ мірѣ "воображаемой" любви, чѣмъ жить и веселиться "въ сферѣ презрѣнной дѣйствительности". Комментируя "безтолковое" письмо Татьяны къ Онѣгину, онъ перебиваетъ приводимыя имъ цитаты грубыми обращеніями къ самой Татьянѣ: "Это съ вашей стороны очень похвально, Татьяна Дмитріевна, что вы помогаете бѣднымъ и усердно молитесь Богу, но только зачѣмъ-же вы сочиняете небылицы?", "Да перестаньте-же, наконецъ, Татьяна Дмитріевна, вѣдь вы уже до галлюцинацій договорились!.." Передавая смыслъ послѣдняго монолога Татьяны, Писаревъ открываетъ въ немъ самое ничтожное прозаическое содержаніе. По его словамъ, Татьяна говоритъ Онѣгину: "Я васъ все-таки люблю, но прошу васъ убираться къ чорту. Свѣтъ мнѣ противенъ, но я намѣрена безусловно исполнять всѣ его требованія". Татьяна ничего не любитъ, никого не уважаетъ, никого не презираетъ, а живетъ себѣ, разгоняя непроходимую скуку "разными крошечными подобіями чувствъ и мыслей". Вообще говоря, Пушкинъ въ своей Татьянѣ рисуетъ съ восторгомъ "такое явленіе русской жизни, которое можно и должно рисовать только съ глубокимъ состраданіемъ или съ рѣзкою ироніею {"Русское Слово" 1865 г., апрѣль, Пушкинъ и Бѣлинскій, стр. 38.}". Такъ раздѣлывается съ Татьяною стремительный критикъ "Русскаго Слова". Представивъ въ утрированномъ видѣ нѣкоторыя разсужденія о ней Бѣлинскаго, онъ сдѣлалъ два-три дополнительныхъ вывода въ реалистическомъ духѣ и свелъ все произведеніе къ заурядному и скверному по тенденціи романическому разсказу. Пушкинъ оказался разбитымъ на голову, и его ложная слава, мѣшавшая успѣхамъ русскаго просвѣщенія, разсѣяна дуновеніемъ отрезвляющаго вѣтра.
   Но Пушкинъ какъ-бы предвидѣлъ всѣ превратности судьбы "Евгенія Онѣгина", когда дописывалъ его послѣднія вдохновенныя строфы. Его не пугала никакая критика. Съ простодушіемъ молодого генія, легко и непринужденно творящаго самыя сложныя произведенія, онъ безстрашно приглашаетъ всѣхъ на судъ своего только-что оконченнаго романа. Онъ самъ почти не чувствуетъ значенія своего труда, который онъ называетъ малымъ. Онъ работалъ съ наслажденіемъ, онъ излилъ въ образахъ Онѣгина и Татьяны свою пылкую душу, и теперь онъ спокойно ждетъ приговора современниковъ и потомства:
  
   Кто-бъ ни былъ ты, о мой читатель,
   Другъ, недругъ,-- я хочу съ тобой
   Разстаться нынче, какъ пріятель.
   Прости. Чего-бы ты за мной
   Здѣсь ни искалъ въ строфахъ небрежныхъ:
   Воспоминаній-ли мятежныхъ,
   Отдохновенья-ль отъ трудовъ,
   Живыхъ картинъ, иль острыхъ словъ,
   Иль грамматическихъ ошибокъ,
   Дай Богъ, чтобъ въ этой книжкѣ ты,
   Для развлеченья, для мечты,
   Для сердца, для журнальныхъ сшибокъ
   Хотя крупицу могъ найти.
   За симъ -- разстанемся, прости.
  
   Въ этой статьѣ о Пушкинѣ и Бѣлинскомъ Писаревъ сдѣлалъ только практическое приложеніе своихъ общихъ идей, изложенныхъ въ теоретической формѣ въ разборѣ знаменитаго трактата Чернышевскаго и развившихся въ немъ подъ вліяніемъ этого трактата. Разрушая всякую эстетику, Писаревъ продолжалъ дѣло своего учителя и потому имѣлъ полное право бросить критику "Современника", въ этотъ періодъ его существованія, упрекъ въ отступничествѣ отъ его прежнихъ философскихъ принциповъ. Эстетическій элементъ долженъ быть совершенно изъятъ изъ обсужденія художественныхъ произведеній, потому что эстетикъ можетъ разсматривать только то, что не существенно въ созданіяхъ искусства,-- ихъ форму, внѣшнее выраженіе внутренней мысли. Когда между двумя критиками возникаетъ споръ по поводу какого-нибудь литературнаго явленія, имъ для разрѣшенія вопроса приходится заглядывать въ естествознаніе, въ исторію, въ соціальную науку, въ политику, но объ искусствѣ между ними не будетъ сказано ни одного слова, если только ихъ интересуетъ существо дѣла. "Именно потому, что оба критика будутъ спорить между собою не о формѣ, а о содержаніи, именно поэтому они оба окажутся адептами того ученія, которое изложено въ Эстетическихъ отношеніяхъ" {"Русское Слово" 1865 г., май, Разрушеніе эстетики, стр. 21.}. Чернышевскій своею доктриною оградилъ разумную критику отъ опасности "забрести въ пустыню стариннаго идеализма". Онъ уничтожилъ самый принципъ, самый фундаментъ эстетики вообще, потому что доказалъ пустоту и призрачность прежнихъ, старыхъ представленій о красотѣ. Писаревъ ни въ чемъ не возражаетъ Чернышевскому и, воюя съ Антоновичемъ, только усиливаетъ грубость отрицанія, только откровеннѣе и прямѣе, чѣмъ Чернышевскій, не маскируясь ученымъ человѣкомъ, выражаетъ свои основныя убѣжденія въ этомъ вопросѣ. Статья "Разрушеніе эстетики", напечатанная между первою и второю статьею о Пушкинѣ и Бѣлинскомъ, служитъ какъ-бы соединительнымъ звеномъ между частнымъ разсужденіемъ объ одномъ изъ произведеній Пушкина -- "Евгеніи Онѣгинѣ" -- и главными тезисами его общихъ сужденій, выраженныхъ по поводу Пушкинской лирики. Эта статья связуетъ въ одинъ солидарный союзъ Чернышевскаго, Писарева и Бѣлинскаго, въ послѣднемъ періодѣ его литературной дѣятельности.
   Статья "Пушкинъ и Бѣлинскій" была главнымъ дѣломъ Писарева въ 1865 г., но къ статьѣ этой по тенденціи примыкаютъ и такіе очерки, какъ "Мыслящій пролетаріатъ", представляющій въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ талантливую характеристику Помяловскаго, "Сердитое безсилье" -- сокрушительный разборъ обличительнаго романа Клюшникова "Марѳво", заключающаго въ себѣ, вопреки безпощадному глумленію критика, нѣкоторыя интересныя черты современной жизни, "Посмотримъ", содержаніе котораго мы уже знаемъ, "Промахи незрѣлой мысли" (конца 1864 г.) -- очеркъ, написанный въ духѣ общихъ педагогическихъ взглядовъ Писарева и, наконецъ, "Прогулка по садамъ Россійской словесности" -- огромное литературное обозрѣніе, задѣвающее въ полемической формѣ рядъ текущихъ журнальныхъ вопросовъ. Въ этой послѣдней статьѣ Писаревъ даетъ характеристику Аполлону Григорьеву, этому "чистому и честному фанатику отжившаго романтическаго міросозерцанія", щелкаетъ Писемскаго за его "Взбаломученное море", поноситъ Аверкіева за духъ мракобѣсія и сикофантства, огрызается противъ Островскаго, которому пророчитъ союзъ съ Кахановскою, Аксаковымъ и ІОркевичемъ, а "никакъ не съ мыслящими реалистами нашего времени". По дорогѣ онъ, не вдаваясь въ серьезную критику, жестоко отдѣлываетъ Стебницкаго-Лѣскова, попрекая его даже безграмотностью, за нѣкоторыя его объясненія по поводу романа "Некуда". Не проводя никакой черты между Стебницкимъ и "съ позволенія сказать" Клюшниковымъ, онъ предаетъ поруганію автора "Некуда", этого истинно талантливаго писателя, за его смѣлое и во многихъ отношеніяхъ глубоко-правдивое изображеніе современныхъ нравовъ. Свою несправедливую филиппику противъ Лѣскова Писаревъ заканчиваетъ слѣдующими двумя вопросами, на которые время., уже дало свои отвѣты -- и не въ томъ смыслѣ, какъ ожидалъ ихъ Писаревъ. "Меня очень интересуютъ, заявляетъ Писаревъ, слѣдующіе два вопроса: во-первыхъ, найдется-ли теперь въ Россіи, кромѣ Русскаго Вѣстника, хоть одинъ журналъ, который осмѣлился-бы напечатать хоть что-нибудь, выходящее изъ подъ пера Стебницкаго и подписанное его фамиліей, и во-вторыхъ, найдется-ли въ Россіи хоть одинъ честный писатель, который будетъ настолько неостороженъ и равнодушенъ къ своей репутаціи, что согласится работать въ журналѣ, украшающемъ себя повѣстями и романами Стебницкаго {"Русское Слово" 1865 г., мартъ. Прогулка по садамъ Россійской словесности, стр. 15.}". Весь смыслъ этой пространной статьи сводится къ тому, что не можетъ быть иной философіи, кромѣ реалистической, и что новѣйшая критика "Русскаго Слова", связанная историческою преемственностью съ идеями Бѣлинскаго и непосредственно вышедшая изъ школы Чернышевскаго, должна быть признана самымъ прогрессивнымъ явленіемъ времени. Онъ, Писаревъ, популяризаторъ этой философіи, борецъ на поприщѣ литературной критики за трезвое пониманіе искусства и жизни. Чернышевскій -- законодатель эпохи. Онъ, Писаревъ,-- безпристрастный и послѣдовательный судья тѣхъ явленій, старыхъ и новыхъ, которыя возникали и возникаютъ на русской почвѣ. Никто лучше Писарева не объяснилъ романа Тургенева въ духѣ реалистическихъ идей и никто съ такою отвагою не выражалъ своихъ симпатій тому произведенію, которое при своемъ появленіи взволновало все русское общество -- не своими литературными красотами, а заманчивой картиной утопическихъ нравовъ, съ загадочными намеками на жгучую современность и скрытое въ туманѣ будущее.
  

IV.

   Статьи литературно-публицистическія, экономическія и историческія не исчерпываютъ дѣятельности Чернышевскаго на журнальномъ поприщѣ. Несмотря на фактическую принадлежность къ такъ называемой партіи прогрессивнаго движенія, несмотря на теоретическую вражду противъ искусства, онъ самъ нѣкоторыми сторонами своего характера представлялъ собою человѣка, способнаго отдаваться мечтѣ, увлекаться беллетристическими задачами и цѣлями. Его простой слогъ, почти ничѣмъ не отличающійся отъ разговорнаго, живой и бойкій, проникнутый природнымъ сарказмомъ, позволялъ ему воспроизводить въ діалогической формѣ многія черты современнаго ему общества и смѣлыми, жгущими словцами будить скрытыя симпатіи и стремленія молодыхъ поколѣній. Писатель, передавшій въ печати свои личныя впечатлѣнія о Чернышевскомъ, отмѣчаетъ въ немъ одну особенность, объясняющую многое въ характерѣ его дѣятельности, то впечатлѣніе, которой производили его статьи на русское общество. Развивая какую-нибудь сложную мысль, Чернышевскій, говоритъ онъ, отмѣчалъ ходъ своей аргументаціи, такъ сказать, отдѣльными вѣхами, снимая при этомъ тѣ логическіе мостики, которые облегчаютъ слушателю возможность легко и безъ труда слѣдовать за нимъ. Чтобы не отстать отъ него въ разговорѣ, приходилось дѣлать самые неожиданные скачки. При большой силѣ и ясности жизненно - созерцательной мысли, онъ быстро выстраивалъ свои общія положенія, часто не снабжая ихъ никакою діалектикою или замѣняя логическіе доводы яркими бытовыми иллюстраціями. Съ какимъ-то добродушнымъ лукавствомъ онъ порою мистифицировалъ собесѣдника, подставляя ему остроумные капканы, черезъ которые онъ долженъ былъ пробраться, чтобы вѣрно его понять. Работа постепенно развертывающейся изъ глубины мысли его не удовлетворяла, и каждому его оппоненту приходилось считаться съ его неожиданными, эксцентричными примѣрами, въ которыхъ основная идея пробивалась съ оттѣнкомъ своеобразнаго, подчасъ нѣсколько вульгарнаго юмора. Инымъ способомъ онъ не умѣлъ обнаруживать того, что накипало въ его душѣ, и если собесѣдникъ въ удачной репликѣ давалъ ему чувствовать свое пониманіе, въ его глазахъ вспыхивало выраженіе удовольствія, почти наслажденія. Тотъ-же авторъ приводитъ по тетради одного изъ лицъ, близко стоявшихъ нѣкоторое время къ Чернышевскому, и другіе факты, рисующіе съ необычайною отчетливостью созерцательный по существу характеръ его ума, съ чертами ясности, рѣзкости и простоты. Никогда не затрудняясь въ подборѣ внѣшнихъ, конкретныхъ положеній, Чернышевскій обладалъ огромною силою импровизаціи, которая изумляла всѣхъ окружавшихъ его людей. Принимая участіе въ занятіяхъ одного кружка, сомкнувшагося благодаря жизненнымъ обстоятельствамъ, онъ часто приходилъ на его засѣданія съ толстой тетрадью, изъ которой читалъ свои повѣсти, длинныя аллегоріи, притчи. Чтеніе это продолжалось иногда два, три вечера и читалъ Чернышевскій неторопливо, спокойно и плавно. Сложное дѣйствіе съ массой приключеній, отступленій научнаго свойства, психологическимъ и даже физіологическимъ анализомъ вставало передъ слушателями въ оригинальныхъ и яркихъ эпизодахъ. Но каково-же было удивленіе кружка, когда одинъ изъ его членовъ, заглянувъ черезъ плечо лектора, увидѣлъ, что Чернышевскій съ самымъ сосредоточеннымъ видомъ смотритъ въ чистую тетрадь и перевертываетъ неисписанныя страницы. Разговаривая съ людьми, отстаивая любимую идею, защищаясь противъ какихъ-нибудь упрековъ, нападая на того или другого общественнаго дѣятеля, Чернышевскій постоянно прибѣгалъ къ живымъ уподобленіямъ, выхватывалъ отдѣльные факты изъ современной волны и туть-же обращалъ ихъ въ орудіе острой, нетерпимой борьбы съ неродственными его духу теченіями. Сатирическая нота никогда не переставала звучать въ его рѣчахъ, не уходившихъ ни въ какую глубокую аргументацію. Обладая смѣлымъ публицистическимъ талантомъ, онъ, однако, бралъ верхъ надъ своими соперниками не силою чисто логическихъ сужденій, а именно этою почти художественною способностью быстро овладѣвать всѣми положеніями извѣстнаго ученія и затѣмъ искусно распоряжаться ими передъ глазами читателя и добиваться самыхъ эффектныхъ впечатлѣній двумя-тремя удачными штрихами и параллелями.
   Эти особенности его характера и толкнули Чернышевскаго на путь беллетристическаго творчества, которое до сихъ поръ еще совершенно не оцѣнено въ его литературной дѣятельности. Онъ не былъ типичнымъ художникомъ, поэтическая сторона въ его извѣстныхъ двухъ романахъ страдаетъ огромными недостатками, которые не позволяютъ поставить ихъ рядомъ съ какими-нибудь выдающимися произведеніями русскаго искусства. Но при всѣхъ своихъ чисто литературныхъ недочетахъ, несмотря на небрежную форму, испорченную кромѣ того ненужными отступленіями, длинными комментаріями собственныхъ героевъ и идей, фамильярными разговорами съ читателемъ, романы эти должны быть признаны далеко не заурядными явленіями, стоящими серьезнаго вниманія. Въ нихъ такъ или иначе пробивается живая личность автора, съ его подкупающею, нѣсколько чудаческою оригинальностью, бросается въ глаза его внутренняя, почти органическая связь съ героями повѣствованія, его то сдавленная, то широко разливающаяся рѣчь, полная намековъ и партизанскихъ эмблемъ. Несмотря на бѣдность и блѣдность художественныхъ красокъ, на совершенное отсутствіе поэтическихъ описаній, многія фигуры этихъ романовъ движутся передъ глазами, какъ живыя, въ напряженной стихіи современныхъ идей, выраженныхъ въ первый разъ и съ дерзостною отчетливостью. Своеобразная фантазія, сухая новаторская фантазія -- виситъ надъ угловатымъ, грубымъ изображеніемъ современности, смягчая диссонансы, сглаживая явныя и раздражающія шероховатости. Романы эти читаются съ огромнымъ интересомъ, потому что на нихъ вырѣзалась печать безпредѣльно энергичной и богатой натуры. Индивидуальность автора подыскала себѣ въ первомъ изъ этихъ двухъ романовъ прямое выраженіе, воплотивъ себя въ лицѣ ученаго писателя Волгина. Волгинъ живетъ среди пестрой толпы новѣйшихъ общественныхъ дѣятелей, занятыхъ проектами реформъ, не смѣшиваясь *съ ними и даже представляя непримиримую оппозицію ихъ наивному жизненному оптимизму. Въ романѣ собраны образцы различныхъ оттѣнковъ общественнаго движенія: Нивельзинъ, Савеловъ, Рязанцевъ, Соколовскій и другіе. Между ними складываются разныя отношенія съ запутанными романическими интригами, которыя Волгинъ разбиваетъ при посредствѣ своей молодой, красивой жены, описанной съ трогательною любовью, съ явнымъ восхищеніемъ автора. Романъ и посвященъ "той, въ которой будутъ узнавать Волгину". Волгинъ стоитъ во главѣ передового журнала и слава его, повидимому. растетъ съ каждымъ днемъ. Онъ пишетъ много, безпрерывно, по текущимъ вопросамъ общественной жизни, но самъ онъ не высокаго мнѣнія о своихъ произведеніяхъ. "Литературнаго таланта у меня нѣтъ, говоритъ Волгинъ одному своему собесѣднику,-- я пишу плохо, длинно, часто безжизненно. Десятки людей у насъ умѣютъ писать гораздо лучше меня. Мое единственное достоинство, но важное, важнѣе всякаго мастерства писать, состоитъ въ томъ, что я правильнѣе другихъ понимаю вещи". Видя то впечатлѣніе, которое производятъ его статьи, Волгинъ съ недоумѣніемъ качаетъ головой.
   -- Я золъ? Я кажусь вамъ злымъ потому, что вы видите вокругъ себя все только невинныхъ младенцевъ. Умно то общество, въ которомъ я кажусь рѣзкимъ и ѣдкимъ. Я, цыпленокъ, золъ! Хороши птицы, среди которыхъ цыпленокъ -- ястребъ.
   Въ современномъ русскомъ обществѣ нѣтъ человѣка съ настоящею свѣтлою головою, и Волгину приходится подавать свое мнѣніе по всякому болѣе или менѣе важному вопросу, чтобы своимъ протестующимъ словомъ вытѣснить ту "ахинею", которою сбиваются съ толку умы. И хотя его дѣятельность не выходитъ за предѣлы журнальной публицистики, предчувствіе подсказываетъ ему, что надъ головою его соберутся тучи. Дѣйствіе романа относится къ 1857 году, и мы находимъ въ немъ нѣсколько штриховъ, рисующихъ первыя отношенія Чернышевскаго къ Добролюбову. Волгинъ встрѣчаетъ молодого студента съ длинными, гладкими, свѣтлорусыми волосами, нѣсколько сгорбленнаго, съ блѣднымъ лицомъ и сѣрыми глазами, тускло глядящими сквозь очки въ золотой оправѣ. Они знакомятся при оригинальныхъ обстоятельствахъ, при чемъ Волгинъ даетъ ему свою визитную карточку.
   -- Вы Алексѣй Ивановичъ Волгинъ?-- съ нѣкоторою оживленностью сказалъ студентъ, взглянувъ на карточку.
   -- Да-съ,-- флегматически отвѣтилъ Волгинъ, и вслѣдъ затѣмъ взвизгнулъ пронзительнымъ ультра-сопрано, отъ котораго зазвенѣли стекла въ сосѣднихъ окнахъ и изумительная рулада перелилась черезъ теноровые раздирающіе ухо звуки въ контрабасовой ревы -- ххи-ххи-ххи-хха-ххахха-ххо-ххо-ххо... А вы, я вижу, мой поклонникъ? Вотъ находка! Драгоцѣнность! Въ цѣлой Россіи только два экземпляра: вы, да я самъ... Въ которомъ вы курсѣ?
   -- Я студентъ Педагогическаго Института, а не университета. Кончаю курсъ.
   Волгинъ прощается съ Левицкимъ, который говоритъ, что придетъ къ нему по окончаніи курса съ какой-нибудь статьей. Въ первыхъ же разговорахъ между новыми знакомыми Левицкій обнаруживаетъ умъ и талантъ. Волгинъ въ восторгѣ отъ его литературныхъ способностей. Левицкій пишетъ сжато, легко, блистательно. Онъ все понимаетъ, какъ слѣдуетъ. Холодность его взгляда, самобытность мысли убѣждаютъ Волгина, что онъ нашелъ сотоварища по убѣжденіямъ и незамѣнимаго помощника по журналу...
   Волгинъ и Волгина живутъ въ самой тѣсной дружбѣ, хотя Волгина не всегда понимаетъ своего мужа, гораздо ниже его въ умственномъ отношеніи, а по привычкамъ и характеру приближается къ типу эстетической и нѣсколько свѣтской женщины. Но авторъ, сблизивъ ее съ героемъ самыхъ крайнихъ демократическихъ стремленій, долженъ былъ вложить въ нее нѣкоторыя черты прогрессивности, развившіяся подъ вліяніемъ мужа. Она пряма, рѣзка, презираетъ ловеласничанье, не носитъ дома корсета, легко справляется съ чужими романическими увлеченіями, приходя на помощь знакомымъ своими здравыми натуралистическими сужденіями. Въ Волгиной авторъ уже заключилъ тѣ задатки, изъ которыхъ пышно развилась Вѣра Павловна въ романѣ "Что дѣлать?" Но вотъ что любопытно при этомъ замѣтить: Волгинъ любитъ свою жену, несмотря на свой реалистическій образъ мыслей, съ настоящимъ эстетическимъ увлеченіемъ. Въ романѣ имѣется одна поистинѣ трогательная сцена, не лишенная повидимому автобіографическаго оттѣнка: когда Волгина пошла въ театръ, мужъ прибѣгаетъ туда на нѣсколько минутъ изъ типографіи, чтобы, осмотрѣвъ въ бинокль публику съ верхней галлереи, въ сотый разъ убѣдиться, что красота ея привлекаетъ всеобщее вниманіе. Онъ самъ убѣждалъ ее когда-то не выходить за него замужъ и терзается мыслью, что въ его простой рабочей обстановкѣ она не пользуется всѣми тѣми удобствами жизни, которыя такъ легко могла-бы получить при иныхъ обстоятельствахъ. Онъ повсюду подчеркиваетъ ея удивительную свѣжесть и молодость и какъ-бы нарочно растягиваетъ эпизодъ, въ которомъ одно изъ дѣйствующихъ лицъ романа не хочетъ признать въ ней замужнюю женщину. Волгина платитъ своему мужу разумнымъ уваженіемъ, попеченіемъ о его здоровьѣ, постоянными заботами о его нуждахъ и, несмотря на его мѣшковатость и неуклюжесть, никогда не теряетъ сознанія, что онъ не простой, обыкновенный работникъ, а писатель съ славнымъ будущимъ.
   Таково первое беллетристическое произведеніе Чернышевскаго, къ сожалѣнію, не доведенное до конца и по яркости концепціи значительно уступающее его роману, напечатанному въ "Современникѣ" 1863 года. Дѣйствующія лица, кромѣ главныхъ героевъ, встаютъ въ туманѣ, очерченныя съ нѣкоторою сбивчивостью на тѣсномъ пространствѣ и не сгруппированныя надлежащимъ образомъ посредствомъ цѣльной внутренней идеи. Это какъ-бы только прологъ къ настоящему роману -- съ полнымъ раскрытіемъ эмансипаторскихъ стремленій автора, съ законченными и идеализированными типами новыхъ людей.
   Во второмъ романѣ много движенія, характеры обрисованы съ своеобразною силою и своеобразными пріемами -- не художественными, но достигающими въ результатѣ цѣльныхъ и продолжительныхъ впечатлѣній. При всей скудости живописныхъ сценъ и матеріаловъ, въ авторѣ чувствуется большая способность къ беллетристическому вымыслу, умѣнье разбрасывать многочисленные, пестрые эпизоды и черёзъ нихъ вести главную нить разсказа. Всѣ важнѣйшія сцены этого романа залиты пѣнящимися волнами ѣдкаго юмора, оживляющаго повѣствованіе и невольно захватывающаго и уносящаго воображеніе. Несмотря на огромную трудность задачи и на крайне узкую философскую доктрину, которою авторъ хотѣлъ пропитать свое произведеніе, его главные герои въ общемъ встаютъ живыми людьми, взятыми изъ среды молодого поколѣнія, а нѣкоторыя утопическія картины, передающія широкія мечты автора, по крайней мѣрѣ въ первыхъ частяхъ романа, нарисованы съ чувствомъ мѣры и кажутся почти возможными. Лопуховъ, Вѣра Павловна, Кирсановъ, въ ихъ взаимныхъ отношеніяхъ и дѣйствіяхъ, сосредоточиваютъ въ себѣ основную мысль Чернышевскаго и изображены имъ ради контраста съ представителями отживающаго поколѣнія. Они отрѣшились отъ всякаго идеализма, презрѣли условные житейскіе шаблоны, устраиваютъ свои дѣла только согласно съ собственными убѣжденіями, въ которыхъ утонченный утилитарный разсчетъ играетъ роль руководящаго критерія. "Я хотѣлъ изобразить обыкновенныхъ порядочныхъ людей новаго поколѣнія, говоритъ Чернышевскій, людей, которыхъ я встрѣчаю цѣлыя сотни. Гдѣ я говорилъ о нихъ не въ такомъ духѣ? Что я разсказывалъ о нихъ не такого? Я изображалъ ихъ съ любовью и уваженіемъ, потому что каждый порядочный человѣкъ стоитъ любви и уваженія. Но гдѣ я преклонялся передъ ними?" Въ самомъ дѣлѣ, эти люди, по своимъ стремленіямъ и твердому желанію освободиться отъ тираніи житейскихъ обычаевъ, могутъ быть названы л ароматомъ
   Родной и небу и землѣ,
   Блуждаетъ странникомъ косматымъ
   Между міровъ, свѣтя во мглѣ.
   Люблю въ его кудряхъ я длинныхъ
   И пыль отъ млечнаго пути,
   И желтый листъ дубравъ пустынныхъ,
   Гдѣ отдыхалъ онъ въ забытьи.
   Стремится рѣчь его свободно.
   Какъ въ звонѣ стали чистой, въ ней
   Закалъ я слышу благородной,
   Души возвышенной твоей.
  
   Но оцѣнка русской лирической поэзіи, сдѣланная Писаревымъ, прямо вытекаетъ изъ его общихъ поэтическихъ положеній, выраженныхъ съ обычною смѣлостью, не знающею никакихъ границъ, не останавливающеюся даже передъ явными логическими абсурдами. Упрощая смыслъ самого поэтическаго творчества до степени нехитраго проявленія извѣстной нервной впечатлительности, соединенной съ "техническимъ" умѣніемъ отливать готовую идею въ опредѣленную, виртуозную форму, Писаревъ не могъ уже отнестись съ сочувствіемъ къ тѣмъ произведеніямъ, въ которыхъ нѣтъ открытой, бьющей въ глаза, современной тенденціи. Тамъ, гдѣ поэтическій образъ органически неотдѣлимъ отъ идеи, гдѣ внѣшняя форма, облекая творческую мысль художника во всѣхъ ея подробностяхъ, не можетъ быть искусственно оторвана отъ нея, не можетъ открыть своего глубокаго внутренняго содержанія иначе, какъ въ широкомъ критическомъ истолкованіи по эстетическимъ законамъ красоты, тамъ Писаревъ уже не видитъ теперь ничего, кромѣ пустыхъ словъ и фантастическихъ арабесокъ. Надо, чтобы мысль висѣла надъ произведеніемъ, какъ ярко размалеванная вывѣска. Читатель, "платящій за произведеніе деньги", въ правѣ требовать, чтобы художникъ точно опредѣлилъ, въ выраженіяхъ, не порождающихъ никакого сомнѣнія, свои симпатіи и антипатіи, потому что лирика, занятая только "любовными похожденіями" и "нѣжными чувствованіями", не имѣетъ права серьезно претендовать на видную роль въ развитіи общества. Кому какое дѣло, спрашиваетъ Писаревъ, до того, что чувствуетъ тотъ или другой поэтъ, при видѣ любимой имъ женщины? Кому охота вооружаться терпѣніемъ и микроскопомъ, чтобы слѣдить за мелкими движеніями мелкихъ душъ Фета, Мея или Полонскаго...
   Характеристика Гончарова, представленная въ этой статьѣ и дополненная черезъ мѣсяцъ въ критическомъ очеркѣ, подъ названіемъ "Женскіе типы въ романахъ и повѣстяхъ Писемскаго, Тургенева и Гончарова", даетъ прекрасный образчикъ тѣхъ заблужденій, въ которыя часто впадала мысль Писарева, несмотря на его природную чуткость къ поэтическимъ и художественнымъ красотамъ. Какъ мы уже говорили, Писаревъ разошелся въ этой характеристикѣ съ своей собственной замѣткой о Гончаровѣ, написанной для "Разсвѣта". Горячая симпатія къ таланту Гончарова, сказавшаяся тогда въ немногихъ, но смѣлыхъ разсужденіяхъ, смѣнилась теперь какою-то странною враждою, упорнымъ чувствомъ неудовольствія всею его художественною манерою, лучшими сторонами его творческаго процесса. На писательскую личность Гончарова брошенъ здѣсь другой свѣтъ, и все, что прежде вмѣнялось ему въ особую заслугу, теперь призвано къ отвѣту передъ обличительной критикой новаго направленія.
   Бойко перебирая наиболѣе яркія стороны въ произведеніяхъ Гончарова, Писаревъ не находитъ нигдѣ ни одной черты, ни одного образа, которымъ могъ бы подарить свое сочувствіе. Все въ нихъ вдругъ оказалось ничтожнымъ, мелкимъ, фальшивымъ. Еще недавно великій художникъ, сумѣвшій разгадать, понять и отразить въ совершенномъ образѣ одну изъ типическихъ особенностей русскаго національнаго характера, писатель съ огромнымъ умомъ, никогда не уклоняющимся въ сторону отъ настоящаго искусства, съ его полнымъ, цѣльнымъ и свободнымъ творчествомъ, Гончаровъ въ новой характеристикѣ Писарева вышелъ какимъ-то жалкимъ педантомъ безъ опредѣленнаго взгляда на вещи, безъ художественнаго паѳоса, безъ умѣнія проникаться внутренними мотивами русской жизни. Своею опрометчивою рѣзкостью эти страницы Писарева о Гончаровѣ непосредственно примыкаютъ къ его статьямъ о Пушкинѣ и вмѣстѣ съ ними, останутся навсегда неопровержимымъ доказательствомъ полной логической несостоятельности его основныхъ теоретическихъ положеній.
   Писаревъ не можетъ найти у Гончарова ни одной новой и свѣжей мысли. Его "микроскопическій анализъ" останавливается только на мелочахъ, не проникая глубоко въ суть предмета. Великій мастеръ обрабатывать разныя бездѣлушки, онъ никогда не поднимается до созиданія настоящихъ живыхъ типовъ. "Гончаровъ, какъ художникъ, говоритъ Писаревъ, то же самое, что Срезневскій, какъ ученый {"Русское Слово" 1861, ноябрь, Русская литература, стр. 14.}". Онъ творитъ для процесса творчества, не заботясь о важности сюжета, не спрашивая себя о томъ, высѣкаетъ-ли онъ своимъ рѣзцомъ великолѣпную статую, или вытачиваетъ ничтожное украшеніе для письменнаго стола. Ни одно изъ созданій Гончарова не вноситъ никакого свѣта въ окружающую жизнь, и потому "мы можемъ взглянуть на всю его дѣятельность, какъ на явленіе чрезвычайно оригинальное, но вмѣстѣ съ тѣмъ въ высокой степени безполезное". Даже "Обломовъ" показался теперь молодому критику ничтожной, клеветнической выдумкой на русскую дѣйствительность {Тамъ-же, стр. 23.}. Въ этомъ романѣ дѣйствующія лица вращаются въ безразличной атмосферѣ, ничѣмъ не обнаруживающей своего чисто русскаго колорита. Отдѣлайтесь отъ обаянія великолѣпнаго языка, отбросьте аксесуары, мало относящіеся къ дѣлу, обратите вниманіе на тѣ фигуры, въ которыхъ сосредоточивается мысль романа, и вы увидите, что во всемъ произведеніи нѣтъ ничего русскаго, нѣтъ ничего типичнаго. Даже Ольга, та самая Ольга, которую такъ недавно Писаревъ оцѣнилъ съ увлеченіемъ въ своей студенческой рецензіи, кажется ему теперь только красивою маріонеткою...
   Объективное творчество Гончарова, не обнаруживающее его личныхъ взглядовъ, являющееся передъ читателемъ въ образахъ и картинахъ безъ всякаго партійнаго клейма, произвело замѣшательство въ критическихъ сужденіяхъ Писарева. Огромная идея Обломова, обнимающая цѣлую національную психологію, но не дающая никакихъ конкретныхъ указаній, пригодныхъ для данной минуты, не могла не подвергнуться критическимъ нападкамъ съ его стороны. Произведеніями Тургенева можно было воспользоваться для цѣлей журнальной агитаціи. Его художественное дарованіе, никогда не перестававшее слѣдить за вѣяніями эпохи, постоянно давало матеріалъ для публицистическихъ разсужденій на живыя темы. Новые люди, выступавшіе у Тургенева въ яркомъ освѣщеніи, раздражавшемъ и поднимавшемъ нервы, не могли не сдѣлаться предметомъ самыхъ горячихъ дебатовъ въ литературѣ и жизни. Но въ эпическомъ творчествѣ Гончарова Писаревъ не нашелъ этой волнующей стихіи живой современности, и потому онъ, открыто покаявшись въ своихъ прошлыхъ ошибкахъ, въ рѣзко написанной характеристикѣ развѣнчалъ и низвергъ того бога, которому недавно пропѣлъ почти восторженный гимнъ. И эта новая оцѣнка выдающагося художника, наглядно показавшая воинствующій духъ молодого писателя, произвела въ свое время огромную сенсацію, хотя для понимающихъ людей не оставалось никакого сомнѣнія въ томъ, что въ литературномъ отношеніи Писаревъ сдѣлалъ очень грубый промахъ...
   Въ послѣдней статьѣ этого года -- "Женскіе типы въ романахъ и повѣстяхъ Писемскаго, Тургенева и Гончарова" -- Писаревъ опять выступаетъ пламеннымъ защитникомъ полной женской эмансипаціи. Съ настоящимъ краснорѣчіемъ, онъ, не щадя обличительныхъ красокъ, рисуетъ всю ненормальность того положенія, которое занимаетъ женщина въ современномъ обществѣ. Своею свѣжею наивностью многія страницы этой статьи производятъ впечатлѣніе увлекательныхъ монологовъ, вырванныхъ изъ превосходнаго художественнаго произведенія. Писаревъ самъ набрасываетъ рядъ картинъ, въ которыхъ личная и семейная жизнь стараго поколѣнія расходится съ идеальными формами бытовыхъ и нравственныхъ отношеній, рисующимися его пылкому воображенію. Привязывая свои разсужденія къ случайнымъ образамъ, взятымъ изъ романовъ Тургенева, Писемскаго и Гончарова, онъ совершенно не стѣсняется находящеюся передъ его глазами художественною рамкою и даетъ свободный полетъ своей собственной фантазіи. Онъ какъ бы вмѣшивается въ событія интереснаго романа или повѣсти, и гдѣ его личное убѣжденіе не сходится съ настроеніемъ изображенныхъ героевъ, обращается къ нимъ съ внушительными рѣчами, выражающими горячее чувство протеста. Тирады, проникнутыя рыцарскою готовностью биться до послѣдней возможности за нрава русской женщины, чередуются со страницами, на которыхъ преступленіе мужчинъ рисуется въ ужасающихъ фразахъ. "Посмотримъ, что мы даемъ нашимъ женщинамъ, восклицаетъ Писаревъ. Посмотримъ -- и покраснѣемъ отъ стыда! Порисоваться передъ женщиною изяществомъ чувствъ, огорошить ее блестящею оригинальностью вычитанной мысли, очаровать ее красивою смѣлостью честнаго порыва -- это наше дѣло. А дальше, дальше, когда надо эту же самую женщину поддержать, защитить, ободрить -- мы на попятный дворъ, мы начинаемъ дѣлаться благоразумными, мы стараемся залить тотъ пожаръ, который сами раздули. Да, вотъ мы каковы" {"Русское Слово" 1861, Декабрь, Женскіе типы, стр. 6.}. И среди такихъ разсужденій на эмансипаціонную тему Писаревъ вдругъ, по старой памяти, бросаетъ нѣсколько замѣчаній, относящихся къ дѣлу и, вѣрнѣе самыхъ смѣлыхъ монологовъ, выводящихъ его на широкую литературную дорогу. Въ разсматриваемой статьѣ есть одна страница, на которой въ немногихъ словахъ дается прекрасная характеристика Писемскому, характеристика уже намѣченная, какъ мы видѣли, въ предыдущемъ очеркѣ. Сравнивая Тургенева съ Писемскимъ, Писаревъ говоритъ: "у Тургенева мы находимъ разнообразіе женскихъ характеровъ, у Писемскаго разнообразіе положеній. Тургеневъ входитъ своимъ тонкимъ анализомъ во внутренній міръ выводимыхъ личностей, Писемскій останавливается на яркомъ изображеніи самого дѣйствія. Романы Тургенева глубже продуманы и прочувствованы, романы Писемскаго плотнѣе и крѣпче построены". Тургеневъ иногда мудритъ надъ жизнью, у Писемскаго букетъ нашей жизни, "какъ крѣпкій запахъ дегтя, коноплянника и тулупа", поражаетъ нервы читателя съ огромною силою. Общая атмосфера нашего быта схвачена у Писемскаго полнѣе, чѣмъ у Тургенева. Онъ лѣпитъ прямо съ натуры, и некрасивыя, грубыя, "кряжистыя" созданія его таланта передаютъ русскую дѣйствительность безъ малѣйшей тенденціи въ ту или другую сторону {"Русское Слово" 1861, Декабрь, Русская Литература, стр. 23.}.
   Несмотря на нѣкоторое преувеличеніе, въ этой параллельной характеристикѣ фигура Писемскаго встаетъ, какъ живая. Въ минуты, свободныя отъ публицистическихъ тревогъ, Писаревъ умѣлъ показывать себя настоящимъ критикомъ. Поэтическія сравненія возникали у него съ необычайною легкостью, и надо было съ сектантскимъ упорствомъ постоянно загонять свои разсужденія на готовые рельсы, чтобы свѣтлое дарованіе вдругъ не измѣнило въ немъ убѣжденіямъ партійнаго бойца, презирающаго всякія праздныя забавы искусства...
  

IV.

   "Отцы и дѣти" появились въ февральской книгѣ "Русскаго Вѣстника" 1862 года, а въ мартѣ мѣсяцѣ Писаревъ уже печатаетъ свой критическій разборъ этого романа. По силѣ таланта -- это одна изъ лучшихъ его статей. Произведеніе Тургенева глубоко захватило его, взволновало и очаровало. Не поддавшись никакимъ партійнымъ соображеніямъ, онъ съ пыломъ и жаромъ оцѣнилъ его художественныя достоинства, его огромное литературное значеніе и, несмотря на враждебное настроеніе передовой печати, усмотрѣвшей въ романѣ лукавую мысль осмѣять лучшихъ героевъ современнаго общества, Писаревъ отнесся къ Тургеневу съ полнымъ уваженіемъ за широкую и смѣлую постановку важнаго вопроса о новомъ поколѣніи. Онъ не уличаетъ Тургенева ни въ какихъ ретроградныхъ тенденціяхъ, какъ это дѣлалъ Антоновичъ, и главный герой произведенія, Базаровъ, очерченный художникомъ съ необычайною силою таланта, кажется ему не пародіей на новыхъ русскихъ людей, а ихъ лучшимъ и совершеннѣйшимъ оправданіемъ, хотя между Базаровымъ въ романѣ и Базаровыми въ жизни есть, по мнѣнію критика, существенная разница. Писаревъ согласенъ допустить, что Тургеневъ не сочувствуетъ вполнѣ ни "отцамъ", ни "дѣтямъ", что его отрицаніе гораздо глубже и серьезнѣе "отрицанія тѣхъ людей, которые, разрушая то, что было до нихъ, воображаютъ себѣ, что они -- соль земли и чистѣйшее выраженіе полной человѣчности". Но, не угождая никому, Тургеневъ въ главномъ, въ самомъ существенномъ не погрѣшилъ противъ фактовъ дѣйствительной жизни, и Базаровъ, съ его крупнымъ умомъ, желѣзною волею, со всѣми привлекательными чертами его яркой индивидуальности, стоитъ передъ нами, какъ живой человѣкъ, какъ героическій характеръ, не измѣнившій себѣ съ начала до конца романа ни единымъ поступкомъ, ни единымъ словомъ. Взглянувъ на Базарова со стороны, разсмотрѣвъ его тѣмъ холоднымъ, испытующимъ взглядомъ, который вырабатывается опытомъ жизни, Тургеневъ оправдалъ и оцѣнилъ его по достоинству, удостовѣрилъ его силу, призналъ его перевѣсъ надъ окружающими людьми. "Этого слишкомъ достаточно, говоритъ Писаревъ, для того, чтобы снять съ романа Тургенева всякій, могущій возникнуть, упрекъ въ отсталости направленія, этого достаточно даже для того, чтобы признать его романъ практически полезнымъ для настоящаго времени". Вся статья Писарева имѣетъ одну только цѣль: объяснить Базарова какъ можно полнѣе, выставить его главные принципы въ самомъ яркомъ освѣщеніи, показать его живую связь съ новыми стремленіями русскаго общества. Шагъ за шагомъ слѣдитъ онъ за движеніемъ разсказа, и повсюду онъ видитъ блескъ идеи, воплощенной въ сильной, художественной фигурѣ. Какова эта идея? Что въ ней новаго по сравненію съ старыми понятіями "отцовъ?" Какіе новые пути она открываетъ молодымъ силамъ, не желающимъ идти старыми путями? Базаровъ -- чистый эмпирикъ. Прослушанный имъ курсъ естественныхъ и медицинскихъ наукъ развилъ въ немъ природный умъ и отучилъ его принимать на вѣру какія бы то ни было понятія и убѣжденія. Опытъ сдѣлался для него единственнымъ источникомъ научнаго познанія, личное ощущеніе -- точкою опоры для всякаго доказательства. Какъ эмпирикъ, Базаровъ "признаетъ только то, что можно ощущать руками, увидать глазами, положить на языкъ, словомъ, только то, что можно освидѣтельствовать однимъ изъ пяти чувствъ". Для Базарова не существуетъ никакихъ идеаловъ и, кромѣ непосредственнаго влеченія, онъ можетъ руководиться въ жизни только еще разсчетомъ. "Ни надъ собою, ни внѣ себя, ни внутри себя онъ не признаетъ никакого регулятора, никакого нравственнаго закона, никакого принципа. Впереди -- никакой высокой цѣли, въ умѣ -- никакого высокаго помысла, и при всемъ этомъ -- сила огромная" {"Русское Слово" 1862, мартъ, Базаровъ, стр. 6.}. Его можно назвать убѣжденнымъ циникомъ въ самомъ широкомъ смыслѣ слова. Онъ циникъ по складу своего ума и по рѣзкости своихъ внѣшнихъ манеръ, и, несмотря на этотъ двойной цинизмъ, приводящій постоянно въ замѣшательство его знакомыхъ, онъ обладаетъ непонятною силою притягивать къ себѣ людей. Къ нему тянутся всѣ, въ каждомъ обществѣ онъ быстро дѣлается центромъ вниманія, умъ его производитъ возбуждающее дѣйствіе на людей различныхъ классовъ... Давъ такую общую характеристику Базарову, Писаревъ приступаетъ къ подробному анализу важнѣйшихъ событій романа. Отношеніе Базарова къ Аркадію Кирсанову, къ родителямъ, къ представителямъ стараго поколѣнія, въ особенности къ Павлу Петровичу Кирсанову, отношеніе Базарова къ народу, любовь къ Одинцовой и, наконецъ, потрясающая по художественной силѣ картина смерти Базарова,-- все это Писаревъ изучаетъ и освѣщаетъ до мельчайшихъ подробностей. Онъ какъ бы живетъ мыслями и чувствами Базарова. Въ художественномъ образѣ Базарова онъ увидѣлъ черты своей собственной умственной и нравственной физіономіи, отраженіе своихъ лучшихъ симпатій и влеченій. Нѣкоторыя фразы Базарова звучатъ въ его ушахъ, какъ выраженіе его личной мысли. Непримиримое отрицаніе, съ которымъ онъ относится къ патріархальному строю русской жизни, могло бы показаться блестящимъ поэтическимъ комментаріемъ къ его собственнымъ идеямъ, изложеннымъ въ нѣкоторыхъ его статьяхъ. Писареву не кажется труднымъ объяснить самыя мелкія проявленія его натуры и, становясь на мѣсто Базарова, проникаться его духомъ, говорить его афоризмами, продолжать его дѣятельность въ фантастическихъ условіяхъ грядущей эпохи. Между нимъ и Базаровымъ нѣтъ никакого разногласія, въ ихъ главныхъ, принципіальныхъ убѣжденіяхъ, хотя онъ видитъ нѣкоторыя его грубыя заблужденія въ несущественныхъ, второстепенныхъ вопросахъ. Человѣкъ съ изысканно аристократическими манерами, съ привычками утонченнаго внѣшняго изящества, Писаревъ недоволенъ угловато-рѣзкими пріемами Базарова въ обращеніи съ людьми, пріемами, которые, очевидно, должны уронить и опошлить его въ глазахъ фешенебельныхъ читателей. "Можно быть крайнимъ матеріалистомъ, заявляетъ Писаревъ, полнѣйшимъ эмпирикомъ, и въ то-же время заботиться о своемъ туалетѣ, обращаться утонченно вѣжливо съ своими знакомыми, быть любезнымъ собесѣдникомъ и совершеннымъ джентльменомъ". Еще не дойдя до явнаго и безусловнаго отрицанія искусства, Писаревъ упрекаетъ Базарова за опрометчивыя сужденія въ эстетической области. Базаровъ "завирается". Онъ отрицаетъ съ плеча вещи, которыхъ не знаетъ. Поэзія, по мнѣнію Базарова, ерунда, читать Пушкина -- потерянное время, заниматься музыкою -- смѣшно, наслаждаться природою -- нелѣпо. Затертый трудовою жизнью, Базаровъ потерялъ или не успѣлъ развить въ себѣ "способность наслаждаться пріятнымъ раздраженіемъ зрительныхъ и слуховыхъ нервовъ, но изъ этого никакъ не слѣдуетъ, чтобы онъ имѣлъ разумныя основанія отрицать или осмѣивать эту способность въ другихъ" {Базаровъ, стр. 23.}. Здѣсь Базаровъ не вѣренъ своимъ собственнымъ убѣжденіямъ, и рѣшительно отвергая всякое значеніе за эстетическими удовольствіями, онъ этимъ самымъ вдается въ нѣкоторый умственный деспотизмъ и, во всякомъ случаѣ, уклоняется съ пути чистаго эмпиризма. "Послѣдовательные матеріалисты, въ родѣ Карла Фохта, Молешота и Бюхнера, не отказываютъ поденщику въ чаркѣ водки, а достаточнымъ классамъ употребленіе наркотическихъ веществъ,-- отчего-же, спрашиваетъ Писаревъ, допуская употребленіе водки и наркотическихъ веществъ вообще, не допустить наслажденія красотою природы, мягкимъ воздухомъ, свѣжею зеленью, нѣжными переливами контуровъ и красокъ?" {Базаровъ, стр. 25.}. Базаровъ съ ненужною подозрительностью ищетъ проявленій романтизма тамъ, гдѣ его никогда не было. Онъ хотѣлъ-бы предписывать человѣку законы. Онъ хотѣлъ-бы запретить ему извѣстныя удовольствія -- вопреки здравой и вѣрной, теоріи личныхъ ощущеній, имѣющихъ въ его собственныхъ глазахъ высшій авторитетъ предъ всѣми другими, старыми критеріями.
   Отъ Писарева не ускользнули нѣкоторыя тонкія, едва замѣтныя черты, обнаруживающія смущенное состояніе духа Базарова послѣ любовной неудачи съ Одинцовою. Ему понятно, что, несмотря на всю свою убѣжденность, Базаровъ въ глубинѣ души затаилъ стремленія и чувства, выходящія изъ рамки нигилизма, Увлеченный до фанатизма извѣстною мыслью, цѣлою системою теоретическихъ понятій, Базаровъ постоянно сковывалъ свою богатую природу въ опредѣленномъ направленіи. Никогда онъ не пошелъ-бы въ разрѣзъ не только съ своими убѣжденіями, но и привычками, пока онъ могъ твердо держаться на холодной высотѣ своихъ сознательныхъ, разсудочныхъ требованій. Но вотъ случилось несчастье. Базаровъ умираетъ, и въ минуту смерти онъ какъ-бы сбрасываетъ съ себя всякія оковы и показываетъ свою натуру такою, какою никто не видѣлъ ее въ обыкновенное время, въ суматохѣ жизни, съ ея вѣчною борьбою желаній, предразсудковъ, съ ея никогда не умолкающимъ гуломъ препирательствъ изъ-за каждаго пустяка, Передъ смертью Базаровъ становится естественнѣе, человѣчнѣе, непринужденнѣе и, открывшись весь, возбуждаетъ къ себѣ такое сочувствіе, какого никогда не вызывалъ въ минуты полнаго здоровья, когда "онъ холоднымъ разсудкомъ контролировалъ каждое свое движеніе и постоянно ловилъ себя на романтическихъ поползновеніяхъ"...
   На послѣднихъ страницахъ своей статьи Писаревъ слѣдующимъ образомъ формулируетъ главную идею "Отцовъ и дѣтей". Смыслъ романа, пишетъ онъ, такой: "Теперешніе молодые люди увлекаются и впадаютъ въ крайности, но въ самыхъ увлеченіяхъ сказываются свѣжая сила и неподкупный умъ. Эта сила и этотъ умъ безъ всякихъ постороннихъ пособій и вліяній выведутъ молодыхъ людей на прямую дорогу и поддержатъ ихъ въ жизни {Базаровъ, стр. 54.}"... Вотъ какъ понялъ Писаревъ замѣчательное произведеніе Тургенева. Сличая идеи Базарова съ собственными мыслями и настроеніями, онъ пришелъ къ убѣжденію, что у Тургенева всѣ намѣренія, вольныя и невольныя, склонились къ тому, чтобы не только оправдать, но и возвеличить новое движеніе умовъ въ русскомъ обществѣ. Если откинуть нѣкоторыя ничтожныя логическія погрѣшности Базарова, то окажется, что онъ правъ передъ всѣми окружающими его людьми, что опредѣленныя убѣжденія проникаютъ все его существо, что въ его характерѣ нѣтъ ни малѣйшей трещины. Сужденія Базарова объ искусствѣ можно оставить въ сторонѣ, какъ совершенно ничтожный промахъ, нисколько не вліяющій на всѣ его другія понятія. Его внѣшняя неделикатность и даже чрезмѣрная рѣзкость въ обращеніи съ людьми не имѣетъ никакого серьезнаго значенія и вовсе не вытекаетъ изъ его общихъ понятій. Это все случайныя черты въ художественной фигурѣ, выхваченной непосредственно изъ жизни, но не во всемъ пользующейся сочувствіемъ самого Тургенева. Базаровъ могъ-бы быть и человѣкомъ съ изящными манерами, а къ искусству онъ могъ-бы относиться съ тѣмъ-же снисходительнымъ одобреніемъ, съ какимъ извѣстные матеріалисты, въ родѣ Карла Фохта, Молешота и Бюхнера, относятся къ чаркѣ водки, выпиваемой рабочимъ человѣкомъ въ минуты отдохновенія отъ тяжелаго труда...
   Но характеръ Базарова глубже и рѣшительнѣе, чѣмъ это показалось Писареву. Базаровъ отрицаетъ искусство, Пушкина, Рафаэля, какъ пустую и ничтожную романтику, не по ошибкѣ, а по строгому и ясному для него убѣжденію. Его отрицаніе простирается на все, что поднимается выше обычнаго жизненнаго опыта съ его нехитрою системою простыхъ и постоянно повторяющихся ощущеній. Шире Писарева понимаетъ онъ высокую цѣль искусства и, не желая измѣнить своему эмпирическому взгляду на задачу человѣческой жизни, онъ рѣшительно и твердо отвергаетъ его, какъ ненужную и даже вредную забаву. Въ этомъ отрицаніи высшихъ проявленій человѣческаго духа Базаровъ обнаруживаетъ честную прямоту своихъ непреклонныхъ убѣжденій и, какъ мыслящій умъ, безконечно поднимается надъ жалкими уподобленіями Писарева, который не видитъ никакой разницы между "пріятнымъ раздраженіемъ зрительныхъ и слуховыхъ нервовъ" и самыми глубокими поэтическими впечатлѣніями. Онъ не вѣритъ не только въ искусство, но и въ науку, хотя онъ готовъ признать, что порядочный химикъ въ двадцать разъ полезнѣе всякаго поэта. "Я уже доложилъ вамъ, говоритъ онъ, обращаясь къ Павлу Петровичу Кирсанову,-- что ни во что не вѣрю. Что такое наука -- наука вообще? Есть науки, какъ есть ремесла, знанія, а науки вообще не существуетъ вовсе". Онъ отрицаетъ даже эстетическое наслажденіе природою, потому что и она постигается вовсе не одними простыми ощущеніями. Глядя вдаль на пестрыя поля, красиво и мягко освѣщенныя лучами заходящаго солнца, Аркадій Кирсановъ спрашиваетъ Базарова:
   -- И природа пустяки?
   -- И природа пустяки, отвѣчаетъ Базаровъ, въ томъ значеніи, въ какомъ ты ее понимаешь. Природа не храмъ, а мастерская, и человѣкъ въ ней работникъ.
   Въ рѣшительной схваткѣ съ Павломъ Петровичемъ Кирсановымъ онъ смѣло отрекается отъ всякой солидарности съ нимъ въ чемъ-бы то ни было.
   -- Мы дѣйствуемъ,-- говоритъ онъ ему,-- въ силу того, что мы признаемъ полезнымъ. Въ теперешнее время полезнѣе всего отрицаніе -- мы отрицаемъ.
   -- Все?
   -- Все.
   -- Какъ? не только искусство, поэзію... но и... страшно вымолвить...
   -- Все, съ невыразимымъ спокойствіемъ повторилъ Базаровъ.
   Въ этомъ безпощадномъ отрицаніи, не знающемъ никакихъ границъ, Базаровъ какъ-бы видитъ свое призваніе, въ этомъ -- его особая оригинальность, сила. Смѣлый и глубокій умъ, онъ не поставитъ искусство въ одну линію съ грубыми средствами внѣшняго возбужденія, а выдѣливъ его изъ всѣхъ орудій обычнаго вліянія на людей, тѣмъ сильнѣе ударить въ него своею саркастическою насмѣшкою. Съ послѣдовательностью настоящаго мыслителя, онъ не боится никакихъ выводовъ изъ своихъ словъ и только собственная шаткость и постоянныя колебанія Писарева въ важныхъ вопросахъ морали и эстетики помѣшали ему замѣтить всю непреклонную твердость Базарова въ принципіальномъ для него дѣлѣ отрицанія всякаго искусства. Въ этой умственной твердости Базарова и весь интересъ романа. Художникъ надѣлилъ своего героя лучшими нравственными качествами, щедрою рукою росписалъ его острыя діалектическія способности, не пожалѣлъ и красокъ для изображенія его полнаго жизненныхъ силъ темперамента. Ни въ чемъ не отказано Базарову. Какъ типическое выраженіе извѣстнаго умственнаго движенія, онъ владѣетъ всѣми безъ исключенія аргументами своей философіи, всѣми орудіями самозащиты и активнаго натиска на старый порядокъ вещей. Онъ сосредоточенное воплощеніе всѣхъ стремленій даннаго историческаго момента. И вотъ мы видимъ Базарова, по волѣ художника, въ живой борьбѣ съ цѣлымъ строемъ чуждыхъ ему теоретическихъ и практическихъ понятій. Съ холоднымъ сарказмомъ онъ отражаетъ мѣткіе удары своего главнаго идейнаго противника, Павла Петровича Кирсанова, съ чувствомъ полнаго умственнаго превосходства даетъ онъ шутливую реплику на скромныя и боязливыя замѣчанія его брата, Николая Кирсанова. Никогда не чувствуя себя побѣжденнымъ въ чемъ-бы то ни было, онъ борется съ ними на почвѣ чистой разсудочности, и каждому старому, "романтическому" понятію ему не трудно на словахъ противопоставить свое рѣшительное отрицаніе. Въ ихъ собственной жизни ничто не можетъ смутить его внутреннія настроенія и чувства, скрытыя гдѣ-то въ глубинѣ и совсѣмъ не выражающіяся въ его рѣзкихъ полемическихъ фразахъ. Надо, чтобы случилось нѣчто роковое, важное, надо, чтобы какое-нибудь событіе въ его личной жизни потрясло все его духовное существо, и тогда этотъ могучій на видъ человѣкъ встанетъ передъ нами въ болѣе правдивомъ и глубокомъ освѣщеніи. Предъ фактами жизни, которыхъ нельзя уложить въ тѣсную рамку двухъ, трехъ разсудочныхъ понятій, философія Базарова обрисуется съ ея истинными недостатками, во всей своей логической безпомощности. Базаровъ отрицаетъ искусство, смѣется надъ музыкой, съ явною бравадою подчеркиваетъ свой исключительно чувственный взглядъ на женщину. Не встрѣчая серьезныхъ препятствій на своемъ пути, онъ съ легкостью великана справляется съ окружающими его умственными и нравственными карликами, разрѣшая съ веселымъ смѣхомъ всѣ ихъ сомнѣнія и недоразумѣнія. Никакія сильныя впечатлѣнія не овладѣваютъ его умомъ. Не чувствуя пока никакого разлада между внутренними запросами души и своею строго выработанною системою разсудочныхъ понятій, онъ ни предъ чѣмъ не останавливаетъ своего отрицанія, ничѣмъ не смущается, никогда критически не обозрѣваетъ своихъ собственныхъ мыслей. Безъ бурь протекаетъ его безпечная жизнь въ обществѣ, которое не въ силахъ задѣть извнутри его сатанинское самолюбіе, напугать его духъ неразгаданнымъ обаяніемъ красоты, требующей высшаго признанія, какими-нибудь неожиданными впечатлѣніями и обстоятельствами...
   Любовь къ Одинцовой смутила и ошеломила Базарова. Его эмпирическія понятія не выдержали новаго испытанія,-- и его крѣпкая натура прорвалась наружу, сломивъ преграду, поставленную трезвыми реалистическими убѣжденіями. Несмотря на могучую волю, Базаровъ чувствуетъ приливъ новыхъ настроеній, не поддающихся простому отрицанію, куда-то его толкающихъ, къ чему-то призывающихъ всѣ силы его существа. Непонятная тайна овладѣла его душою. Романъ съ Одинцовой, по красотѣ и яркости изображенія представляющій настоящій поэтическій перлъ, показываетъ намъ Базарова въ самую критическую для него минуту. Въ этомъ романѣ онъ обнаруживается весь до конца. Жертва собственныхъ заблужденій, Базаровъ не могъ подчинить себѣ человѣка, который искалъ, но не нашелъ для себя настоящаго свѣта. Въ своемъ гордомъ удаленіи отъ міра Одинцова тщательно оберегала свою личность отъ всякаго соучастія въ суетливомъ движеніи обыденныхъ, жизненныхъ интересовъ. Давно уже принадлежа себѣ одной, она могла мечтать только о настоящемъ счастьи, съ возбужденіемъ всѣхъ поэтическихъ настроеній, съ глубокою, безграничною личною жертвою, принесенною во имя любви. Замкнувшись отъ людей по чувству эстетическаго и нравственнаго превосходства надъ ними, она -- красивая, изящная, спокойная, умная -- могла рѣшиться разорвать съ привычнымъ одиночествомъ только въ минуту "поэтическаго" экстаза. Иной побѣды надъ собою Одинцова не могла допустить, и вотъ почему Базаровъ, при всемъ умѣніи смущать людей дерзновенною смѣлостью своихъ рѣзкихъ сужденій, оригинальными взглядами на жизнь, твердостью воли, оказался совершенно безсильнымъ человѣкомъ въ борьбѣ съ этою своенравною женщиною, искавшею не страстныхъ наслажденій, а страстной любви -- таинственной, глубокой, красивой...
   Осторожною рукою Тургеневъ отмѣчаетъ всѣ моменты смущенной борьбы Базарова съ Одинцовой. Несмотря на всю свою разсудочность, этотъ всесильный отрицатель съ первой-же минуты знакомства съ красивою женщиною чувствуетъ какую-то неловкость и робость, замѣтную для другихъ. Когда Одинцова въ простомъ утреннемъ платьѣ, молодая и свѣжая при свѣтѣ весенняго солнца, впервые явилась передъ нимъ, Аркадій Кирсановъ "съ тайнымъ удивленіемъ замѣтилъ, что онъ какъ-будто сконфузился", между тѣмъ какъ она оставалась совершенно спокойною. Сразу не найдя вѣрной ноты, Базаровъ, въ первыя минуты посѣщенія, говоритъ черезчуръ много, явно стараясь занять свою собесѣдницу,-- что опять удивляетъ Аркадія. Молодому Кирсанову показалось даже, что Базаровъ и самую тему для разговора выбралъ совершенно неподходящую, хотя Одинцова слушала его съ привѣтливымъ, тонкимъ выраженіемъ на лицѣ. Прекрасные глаза ея свѣтились, вниманіемъ, но вниманіемъ безмятежнымъ. Она дѣлала свои краткія замѣчанія съ интеллигентною учтивостью, и уловивъ однажды, что Базаровъ не любитъ разсужденій объ искусствѣ, тихо навела рѣчь на ботанику. Когда, наконецъ, пріятели поднялись и стали прощаться, Одинцова ласково поглядѣла на нихъ, протянула имъ свою красивую бѣлую руку и, подумавъ немного, съ нерѣшительностью проговорила:
   -- Если вы, господа, не боитесь скуки, пріѣзжайте ко мнѣ въ Никольское.
   -- Помилуйте, Анна Сергѣевна, воскликнулъ Аркадій, я за особенное счастье почту...
   -- А вы, мсье Базаровъ?
   Базаровъ только поклонился и Аркадію въ послѣдній разъ пришлось удивиться: онъ замѣтилъ, что пріятель его покраснѣлъ...
   Впечатлѣнія Базарова усиливаются по мѣрѣ его знакомства съ Одинцовой, и обыкновенно выдержанный, холодный тонъ его разсужденій пріобрѣтаетъ новый оттѣнокъ смущеннаго раздраженія. Въ первый разъ онъ столкнулся съ человѣкомъ, владѣющимъ собою съ полнымъ совершенствомъ и, при сходствѣ горделивыхъ привычекъ и свободнаго отношенія къ жизни, преисполненномъ иныхъ влеченій и желаній. Не имѣя никакихъ сильныхъ вѣрованій и не подчиняясь предразсудкамъ свѣта, Одинцова ни передъ чѣмъ не уступала и никуда не шла, говоритъ Тургеневъ. Она многое видѣла, многое занимало ее глубоко, но ничто не удовлетворяло вполнѣ. Въ ея пытливомъ умѣ сомнѣнія никогда не утихали до забывчивости и никогда не доростали до тревоги. Не спѣша и не волнуясь, она проводила дни въ тихомъ мечтаніи о новой жизни, не предназначенной, повидимому, ей въ удѣлъ. Къ грязной сторонѣ отношеній между мужчиною и женщиною она получила тайное отвращеніе, и потребность любви просыпалась въ ней по временамъ вмѣстѣ съ тоскливою надеждою на свѣжія, яркія, поэтическія впечатлѣнія. Въ первомъ интересномъ разговорѣ съ Базаровымъ она, истомленная долгимъ ожиданіемъ, ловитъ каждое его слово, отражающее хотя-бы въ самой малой степени движеніе и свѣтъ поэтической мысли, подкупающее волненіе эстетическаго чувства.
   -- Зачѣмъ вы, спрашиваетъ ее Базаровъ,-- съ вашимъ умомъ, съ вашей красотой, живете въ деревнѣ?
   -- Какъ? Какъ вы это сказали? съ живостью подхватила Одинцова. Съ моей... красотою?
   Поэтическое слово подхватываетъ ее сразу и, среди множества фразъ, произнесенныхъ Базаровымъ съ какимъ-то особеннымъ напряженіемъ и передающихъ въ самыхъ яркихъ выраженіяхъ его неустрашимо мятежный духъ, оно одно только и зажигаетъ ея воображеніе. Неподвижная и медлительно увѣренная въ каждомъ своемъ замѣчаніи, она внезапно срывается съ мѣста при первыхъ звукахъ свободнаго лирическаго изліянія. Радужныя краски загораются передъ ея глазами и, охваченная магическимъ очарованіемъ, она уже готова броситься впередъ съ закрытыми глазами. Но Базаровъ, нахмурившись отъ произведеннаго имъ самимъ романтическаго впечатлѣнія, быстро переводитъ свою мысль на другой, ему болѣе знакомый, безцвѣтно-прозаическій языкъ, и поэтическое очарованіе, возбужденное завѣтнымъ словомъ, разсѣевается окончательно въ холодномъ воздухѣ обычныхъ споровъ и разсужденій. Недовольная безцѣльною твердостью его рѣчей, лишенныхъ мечтательной силы, Одинцова какъ-бы сама наталкиваетъ Базарова на болѣе глубокія сужденія. Видя передъ собою человѣка съ самобытнымъ умомъ, она хотѣла-бы силою вырвать изъ него какое нибудь глубокое, личное признаніе, способное увлечь и потрясти все ея существо. Но Базаровъ, вѣрный своимъ убѣжденіямъ, хотя и не вѣрный, можетъ быть, своимъ собственнымъ внутреннимъ порывамъ, не отдается ни за что во власть манящей и дразнящей его стихіи. Смущенный обаятельной красотой Одинцовой и чувствуя бурный приливъ необычной страсти, онъ съ какимъ-то отчаяніемъ поднимаетъ тонъ своихъ и безъ того холодныхъ, рѣжущихъ изреченій. Отрицаніе всякаго романтизма глубоко въѣлось въ его натуру, обезсиливъ ея глубокіе, таинственные корни, и жадно ища всякой новой встрѣчи съ Одинцовой, мечтая о ней съ изступленнымъ вдохновеніемъ, онъ при этомъ не находитъ того настоящаго пути, который могъ-бы привести его къ желанной цѣли. Въ Базаровѣ закипаетъ глухая внутренняя борьба съ самимъ собою. Съ первыхъ-же дней пребыванія въ имѣніи Одинцовой, въ немъ происходитъ замѣтная перемѣна. Раздраженіе растетъ въ немъ съ каждымъ часомъ, неожиданные образы стати кружиться и волновать вдругъ проснувшуюся въ немъ фантазію. Закоренѣлый врагъ всякихъ романтическихъ иллюзій, онъ, къ великому своему изумленію, увидѣлъ себя лицомъ къ лицу съ настоящею романтическою опасностью. Несмотря на протестующіе до" воды разсудка, онъ не въ силахъ отвернуться отъ Одинцовой. Не одна только кровь загорѣлась въ немъ. "Что-то другое въ него вселилось, чего онъ никакъ не допускалъ, надъ чѣмъ всегда трунилъ, что возмущало всю его гордость". Потрясенный собственнымъ безсиліемъ, Базаровъ становится все мрачнѣе и мрачнѣе. Его свѣтлыя мысли оказались ничтожными въ борьбѣ съ таинственными влеченіями его души. Не охватывая всего ея содержанія, его теоретическія понятія не могутъ пролить ни единаго луча свѣта на этотъ темный міръ страстей и чувствъ, внезапно открывшійся въ его собственной, личной жизни. Ему нечѣмъ защититься отъ приближающейся грозы. Не сдѣлавъ еще половины своего пути, онъ вдругъ столкнулся съ препятствіемъ, которое нельзя сдвинуть съ мѣста никакимъ отрицаніемъ, никакою насмѣшкою, никакими обычными средствами нигилистической борьбы за личную свободу. Имъ овладѣваетъ настроеніе, близкое къ отчаянію. Не желая выдать своихъ чувствъ, онъ часто убѣгаетъ въ лѣсъ, или забирается на сѣновалъ, въ сарай, чтобы забыться и успокоиться отъ обступающихъ его со всѣхъ сторонъ впечатлѣній. Но и вдали отъ людей онъ чувствуетъ себя безпомощнымъ остановить прибой шумныхъ и властныхъ чувствъ. Вдругъ ему представится, что цѣломудренныя руки Одинцовой когда-нибудь обовьются вокругъ его шеи, что ея гордыя губы отвѣтятъ на его поцѣлуй. Иногда ему кажется, что въ Одинцовой происходитъ перемѣна, что въ выраженіи ея лица можно уловить что-то особенное. Но вотъ надежда смѣняется разочарованіемъ, и гнѣвный Базаровъ не въ силахъ задушить въ себѣ бѣшеныхъ взрывовъ настоящаго романтическаго отчаянія. "Тутъ онъ обыкновенно топалъ ногою или скрежеталъ зубами и грозилъ себѣ кулакомъ"...
   Въ любовномъ объясненіи съ Одинцовой вся внутренняя смута Базарова вырвалась въ грубыхъ и рѣзкихъ движеніяхъ, приведшихъ къ неизбѣжной для него катастрофѣ. Онъ задыхался, все тѣло его видимо трепетало. "Но это было не трёпетаніе юношеской радости, не сладкій ужасъ перваго признанія овладѣлъ имъ: это страсть въ немъ билась, сильная и тяжелая страсть, похожая на злобу и, быть можетъ, сродни ей".
   Съ этого момента въ Базаровѣ происходитъ глубокій переломъ, измѣняющій всю его нравственную и умственную физіономію. Онъ уже не прежній Базаровъ. Въ разсужденіяхъ его прорываются отголоски какихъ-то новыхъ настроеній, таинственнаго внутренняго броженія прежде угнетенныхъ элементовъ его душевной жизни. Испытавъ полную неудачу съ женщиною, овладѣвшею всѣмъ его воображеніемъ, онъ вдругъ смирился, сгорбился и, шатаясь отъ внутреннихъ содроганій, быстро ушелъ съ глазъ людей, вѣрившихъ въ безпредѣльную твердость его характера. Во всѣхъ его поступкахъ и словахъ, отъ прощанія съ Одинцовой до рокового часа смерти, нѣтъ уже прежней выдержанности, чувствуется умственная растерянность, страстное исканіе новыхъ началъ, новыхъ идей, способныхъ озарить и воодушевить его горькую, терпкую, бобыльную жизнь среди людей. Предъ нимъ какъ будто раскрываются новые философскіе горизонты. Онъ уже видитъ все ограниченное могущество человѣка въ этомъ мірѣ, обвѣянномъ кругомъ таинственными силами, въ этомъ мірѣ, представляющемъ всѣмъ своимъ строемъ одну огромную загадку, недоступную человѣческому пониманію. "Узенькое мѣстечко, которое я занимаю, говоритъ Базаровъ, до того крохотно въ сравненіи съ остальнымъ пространствомъ, гдѣ меня нѣтъ и гдѣ дѣла до меня нѣтъ, и часть времени, которую мнѣ удастся прожить, такъ ничтожна передъ вѣчностью, гдѣ меня не было и не будетъ... А въ этомъ атомѣ, въ этой математической точкѣ, кровь обращается, мозгъ работаетъ, чего-то хочетъ тоже". Тоскливая скука, глухое безпокойство закрались въ его душу. Даже простымъ мужикамъ, съ которыми онъ прежде умѣлъ говорить (какъ хвалился онъ въ спорѣ съ Павломъ Петровичемъ Кирсановымъ), онъ теперь, въ минуту внутренняго разлада съ самимъ собою, кажется только "чѣмъ-то въ родѣ шута гороховаго". Все въ немъ поколебалось, смутилось, дрогнуло отъ налетѣвшей стихіи, съ которою онъ не могъ совладать обычнымъ путемъ. Даже случайное зараженіе тифознымъ ядомъ дополняетъ и дорисовываетъ одною мрачно пылающею краскою печальную картину паденія прежнихъ твердыхъ устоевъ его характера, трагическое смущеніе всего его существа. Въ послѣдніе часы передъ смертью онъ окончательно сбрасываетъ съ себя прежнія цѣпи, обнаруживаетъ свою настоящую, по природѣ мягкую натуру, не развернувшуюся при жизни. Одинъ только разъ на лицѣ его отразилось чувство ужаса, непримиримое отвращеніе ко всякимъ пустымъ обрядностямъ, но это случилось уже въ ту минуту, когда, окутанный предсмертнымъ туманомъ, онъ вдругъ раскрылъ одинъ глазъ и увидѣлъ себя во власти любящихъ, честныхъ, но жалкихъ исполнителей послѣднихъ печальныхъ предписаній.
   Вотъ настоящая, какъ намъ кажется, фигура Базарова, которую Писаревъ, несмотря на все свое увлеченіе, понялъ и освѣтилъ крайне односторонне. Мысль романа, глубокая, смѣлая и, по моменту ея выраженія передъ русскимъ обществомъ, протестантская въ лучшемъ смыслѣ слова, осталась для него неясною, далекою, чуждою. Нѣтъ, конечно, сомнѣнія въ томъ, что Тургеневъ не задавался тенденціозною цѣлью осмѣять, представить въ карикатурномъ видѣ новое движеніе умовъ въ русскомъ обществѣ, въ чемъ безтактно обвиняла его опрометчивая критика "Современника". По складу своихъ убѣжденій, не измѣнявшихся до конца его жизни, по духу широкой, изысканной интеллигентности, которымъ была проникнута вся его тонкая аристократическая натура, Тургеневъ самъ стоялъ во главѣ лучшихъ стремленій молодой Россіи, не сочувствуя ей только въ ея ложномъ философскомъ взглядѣ на литературу, на искусство. Ни одной черты въ Базаровѣ онъ не довелъ до карикатурнаго преувеличенія. Фигура Базарова, могучая, яркая, точно высѣченная изъ бронзы, рисуется предъ нами во всемъ великолѣпіи огромныхъ нравственныхъ и умственныхъ достоинствъ, озаренная со всѣхъ сторонъ безпристрастнымъ искусствомъ замѣчательнаго русскаго художника. Но, писатель съ широкимъ философскимъ міровоззрѣніемъ, Тургеневъ показываетъ намъ своего героя на яркомъ фонѣ настоящей жизни, съ ея случайными, переходными историческими задачами и вѣчными эстетическими и моральными запросами, и нѣтъ ничего удивительнаго въ томъ, что на этомъ богатомъ фонѣ, блистающемъ роскошью лучшихъ поэтическихъ красокъ, колоссальная, въ своемъ родѣ, фигура Базарова теряетъ понемногу свою власть надъ нашимъ воображеніемъ, обнаруживаетъ свои слабыя стороны, свои явные недочеты. Но въ этомъ виноватъ не художникъ, а самъ Базаровъ, представленный Тургеневымъ со всею возможною правдивостью и смѣлостью, со всею любовью психолога, поднесшаго ярко-горящій свѣтильникъ къ загадочному явленію русской культуры и, послѣ долгаго, пристальнаго изученія съ разныхъ сторонъ, вынесшаго его на судъ людей въ изысканно и тонко-обработанной художественной формѣ. А Базаровъ въ произведеніи Тургенева еще ярче, свѣтлѣе и могущественнѣе настоящаго историческаго Базарова...
   Черезъ мѣсяцъ послѣ появленія статьи Писарева Страховъ напечаталъ въ апрѣльской книгѣ "Времени" критическій разборъ "Отцовъ и дѣтей". Пользуясь нѣкоторыми разсужденіями Писарева, Страховъ съ истиннымъ литературнымъ талантомъ обнаруживаетъ главныя погрѣшности его критической оцѣнки и затѣмъ, на послѣднихъ, блестящихъ но языку и мѣткихъ по глубинѣ философскаго анализа, страницахъ освѣщаетъ романъ Тургенева подъ своимъ собственнымъ угломъ зрѣнія. "Глядя на картину романа спокойнѣе и въ нѣкоторомъ отдаленіи, пишетъ онъ, мы легко замѣтимъ, что хотя Базаровъ головой выше всѣхъ другихъ лицъ, хотя онъ величественно проходитъ по сценѣ, торжествующій, уважаемый, любимый и оплакиваемый, есть, однакоже, что-то, что въ цѣломъ стоитъ выше Базарова". Выше Базарова не тѣ или другія лица, изображенныя въ произведеніи Тургенева, а та жизнь, которая ихъ одушевляетъ. "Выше Базарова -- тотъ страхъ, та любовь, тѣ слезы, которыя онъ внушаетъ. Выше Базарова -- та сцена, по которой онъ проходитъ". Вотъ то настоящее, таинственное нравоученіе, которое Тургеневъ вложилъ въ свое произведеніе. Общія силы жизни -- вотъ на что устремлено все вниманіе художника. Тургеневъ показываетъ намъ, какъ эти силы воплощаются въ отдѣльныхъ лицахъ, какъ онѣ воплотились въ Базаровѣ,-- въ этомъ титанѣ, возставшемъ на лучшія стороны своей собственной человѣческой природы. Но Базаровъ побѣжденъ и побѣжденъ не лицами и не случайностями жизни, но смысломъ, самою идеею жизни, и "такая идеальная побѣда надъ нимъ возможна была только при условіи, чтобы онъ былъ возвеличенъ настолько, насколько ему свойственно величіе" {Н. Страховъ, Критическія статьи объ И. С. Тургеневѣ и Л. Н. Толстомъ. Изданіе третье, 1895, стр. 47.}.
   Эти краткія замѣчанія Страхова глубже проникаютъ въ художественный замыселъ "Отцовъ и дѣтей", вѣрнѣе освѣщаютъ поэтическія достоинства этого романа, чѣмъ стремительныя, яркія, публицистическія разсужденія Писарева, изрѣдка пересыпанныя мѣткими фразами о литературномъ талантѣ Тургенева, объ увлекательной прелести его тонкой творческой работы въ свѣжихъ и новыхъ направленіяхъ.

А. Волынскій.

"Сѣверный Вѣстникъ", No 4, 1895

  
  
  
е было, напр., у Пушкина въ зрѣлые годы его поэтическаго творчества. Сознавая эти важныя черты Гоголевской сатиры, Аполлонъ Григорьевъ не могъ не мечтать о новомъ талантѣ "съ болѣе спокойной творческой натурой", съ меньшей наклонностью къ суровому, безпощадному обличенію, съ болѣе мягкой и терпимой душой, съ большей снисходительностью къ человѣческимъ язвамъ и порокамъ, которыми онъ самъ болѣлъ съ раннихъ лѣтъ. Мы уже знаемъ, съ какимъ восторгомъ Аполлонъ Григорьевъ, на страницахъ "Пантеона", встрѣтилъ первые опыты молодого Островскаго, когда еще никто не зналъ ни одного изъ его произведеній. Перейдя изъ "Пантеона" въ "Московскій городской листокъ", Аполлонъ Григорьевъ увлекъ за собою туда и Островскаго. На страницахъ "Москвитянина" 1852 г., сейчасъ по напечатаніи Островскимъ "Бѣдной невѣсты", онъ уже прямо заявляетъ, что отъ него одного онъ ждетъ въ настоящее время новаго слова. Затѣмъ, въ первомъ номерѣ "Москвитянина" 1853 г., перебравъ разныя литературныя явленія послѣдняго времени и остановившись на нѣкоторыхъ пьесахъ Островскаго, Аполлонъ Григорьевъ указываетъ съ особеннымъ сочувствіемъ, въ чемъ именно заключается новое направленіе этого таланта. У одного Островскаго, говоритъ онъ, есть свой прочный идеальный строй понятій съ особеннымъ оттѣнкомъ, обусловленнымъ эпохою и натурою самого поэта. "Этотъ оттѣнокъ мы назовемъ, нисколько не колеблясь, пишетъ онъ,-- кореннымъ русскимъ міросозерцаніемъ, здоровымъ и спокойнымъ, юмористическимъ безъ болѣзненности, прямымъ безъ увлеченій въ ту или другую крайность, идеальнымъ, наконецъ, въ справедливомъ смыслѣ идеализма безъ фальшивой грандіозности или столько-же фальшивой сентиментальности". Послѣдней его статьею въ "Москвитянинѣ" была обширная, но неоконченная статья о томъ-же Островскомъ, въ которой критикъ горячо заступается за своего любимаго писателя противъ разныхъ журнальныхъ рецензентовъ, сыплетъ полемическими стрѣлами противъ всѣхъ, не видящихъ его великаго таланта и затѣмъ не безъ страсти отстаиваетъ нѣсколько любимыхъ мыслей, имѣющихъ широкое содержаніе, но все-таки не теряющихъ изъ виду основныхъ особенностей творчества Островскаго. Въ произведеніяхъ Островскаго мы имѣемъ дѣло съ совершенно новымъ бытомъ, съ совершенно новымъ, оригинальнымъ отношеніемъ къ этому быту, съ новой манерой изображенія, съ новымъ языкомъ. Въ нихъ отсутствуетъ желчь и повсюду проглядываетъ прямое, непосредственное, чисто народное отношеніе писателя къ жизни. Народность -- вотъ это новое слово, сказанное Островскимъ въ области русскаго сценическаго искусства, не узко понятая народность, а въ широкомъ смыслѣ общенаціональной физіономіи и типичнѣйшихъ настроеній цѣлаго умственнаго строя.
   Черезъ пять лѣтъ Аполлонъ Григорьевъ помѣстилъ въ "Русскомъ Мірѣ" двѣ статьи о томъ-же Островскомъ по поводу "Грозы". Онъ не измѣнилъ своего взгляда на его талантъ -- до такой степени, что, по странной неподвижности аргументаціи, опять-таки перепечатываетъ цѣлыя страницы изъ своей прежней статьи, съ самыми ничтожными измѣненіями въ отдѣльныхъ выраженіяхъ и замѣчаніяхъ. Онъ крѣпко стоитъ на своемъ, доказывая, что Островскій -- великій изобразитель не только народной жизни, но и народнаго духа, цѣлаго народнаго міра, съ его разнообразными началами и пружинами. Аполлонъ Григорьевъ горячо возражаетъ Добролюбову, статьи котораго объ Островскомъ онъ готовъ признать остроумными и мѣткими, хотя въ нихъ драматическая дѣятельность Островскаго представлена въ одностороннемъ освѣщеніи. По его мнѣнію, въ Островскомъ надо видѣть не только обличителя самодурства, не только бытового писателя, но истинно народнаго поэта, который играетъ на всѣхъ тонахъ, "на всѣхъ ладахъ народной жизни", который создалъ энергическую натуру Нади, страстно-трагическій образъ Катерины, высокое лицо Кулигина, Грушу, "отъ которой такъ и пышетъ жизнью и способностью жить съ женскимъ достоинствомъ". Слово для разгадки всей дѣятельности Островскаго -- не самодурство, а народность.
   Такъ оцѣнивалъ литературное значеніе Островскаго Аполлонъ Григорьевъ, и въ нѣкоторой части русскаго общества сложилось убѣжденіе, что ему принадлежитъ въ этомъ дѣлѣ очень существенная заслуга. Добролюбовъ съ большею яркостью изобразилъ и объяснилъ общественное значеніе драматической сатиры Островскаго, но Аполлонъ Григорьевъ еще раньше Добролюбова, на страницахъ "Пантеона", въ замѣткахъ "Москвитянина", когда другіе журналисты свистали и шикали при имени Островскаго, отстаивалъ его талантъ, выяснялъ его роль въ области русскаго театра не съ узко-публицистической, а исторической и художественной точки зрѣнія. Онъ предвидѣлъ ростъ его дарованія и смѣло доказывалъ, что произведеніями Островскаго говорится новое слово въ литературѣ, потому что Островскій ближе Гоголя подошелъ къ народной жизни, просто и безъ всякаго напряженія отразилъ ее въ своихъ превосходныхъ типическихъ картинахъ. Онъ былъ истиннымъ глашатаемъ его славы, и когда Островскій въ 60-хъ годахъ вошелъ въ сношеніе съ "Современникомъ", Аполлонъ Григорьевъ долженъ былъ почувствовать боль и горечь, какъ при утратѣ авторитетнаго единомышленника. Нельзя не согласиться, что въ статьяхъ Добролюбова литературная дѣятельность Островскаго разсмотрѣна только съ ея болѣе поверхностной стороны. Произведенія Островскаго, кромѣ смѣлаго обличенія самодурства, заключаютъ въ себѣ цѣлый рядъ характеровъ и типовъ, которыхъ нельзя пріурочить къ одной только сатирической идеѣ. Островскій обладалъ огромнымъ поэтическимъ талантомъ въ изображеніи бытовыхъ особенностей русской жизни, языкъ его произведеній, несмотря на отсутствіе законченности и глубокаго единства художественнаго стиля, звучитъ всѣми колоколами русскихъ городовъ и пригородовъ, выведенныя имъ лица, освѣщенныя незлобивымъ юморомъ, представляютъ цѣлую галлерею яркихъ этнографическихъ типовъ,-- и потому надо признать справедливыми критическія замѣчанія Аполлона Григорьева по поводу пробѣловъ въ оцѣнкѣ темнаго царства, сдѣланной Добролюбовымъ. Но, признавая критическія возраженія Аполлона Григорьева, слѣдуетъ отмѣтить, что самъ онъ, въ обсужденіи драматическаго таланта Островскаго, стоялъ на ложномъ пути. Какими-бы достоинствами ни обладала драматическая этнографія этого писателя, какими-бы яркими красками ни были расписаны полотна его бытовыхъ декорацій, нѣтъ возможности признать и усмотрѣть во всей его литературной дѣятельности того высокаго смысла, какой приписываетъ ей Аполлонъ Григорьевъ. Народная жизнь отразилась въ произведеніяхъ Островскаго не извнутри, а извнѣ, и вся его личная писательская индивидуальность, при живости характера, при открытомъ, ясномъ, но черезчуръ трезвенномъ умѣ, при нѣкоторой добродушной флегматичности и расплывчатой сердечности, отличающей весь средній слой русскаго общества,-- совершенно не подходила для роли смѣлаго новатора въ какой-бы то ни было области искусства. Не нося въ душѣ настоящаго идейнаго огня, онъ не могъ быть, несмотря на прирожденный сатирическій талантъ, и вдохновеннымъ обличителемъ въ широкомъ, общечеловѣческомъ смыслѣ слова. Его юморъ игривъ, легокъ, свободенъ, но задѣваетъ и бичуетъ только то, что создано безобразными условіями исторіи, что составляетъ колоритъ извѣстной страны и эпохи, и при новыхъ, лучшихъ соціальныхъ обстоятельствахъ отпадаетъ, какъ омертвѣвшая кора. Его положительные идеалы, при всей ихъ безупречности съ точки зрѣнія ординарной добродѣтели, не переходятъ за границу нѣсколькихъ пошлыхъ правилъ узаконеннаго житейскаго кодекса. Его лучшіе герои не болѣе, какъ протестантствующіе мѣщане, надъ которыми какъ-бы витаетъ мечта автора объ утѣшительномъ союзѣ добродѣтели съ практическимъ благополучіемъ. Его сатирическое негодованіе противъ русской жизни основано на томъ, что эта жизнь не выливается въ правильныя и удобныя формы цивилизаціи, съ такими общепризнанными ея выраженіями, какъ тихая, безбурная семейственность и благонамѣренно-буржуазная гражданственность. Думать, что послѣ Гоголя, обнажившаго до корня всю пошлость пошлаго человѣка и тѣмъ самымъ показавшаго глубочайшія стремленія духа къ идеальному совершенству, новое вѣяніе могло быть внесено въ драматическое искусство произведеніями Островскаго -- значитъ не ясно понимать, какими истинно вдохновенными способами прокладывается всякій новый путь въ художественномъ развитіи общества.
   Былъ, впрочемъ, моментъ въ литературной дѣятельности Аполлона Григорьева, когда восторги его передъ Островскимъ какъ бы нѣсколько поблѣднѣли. Можно допустить, что непосредственнымъ чутьемъ своей натуры, которая не лишена была артистической тонкости, онъ почувствовалъ внутреннюю неполноту въ его художественномъ творчествѣ. Освѣжающей волной прокатилось въ душѣ Аполлона Григорьева критическое сомнѣніе въ томъ, что это творчество захватываетъ всѣ элементы и силы народнаго духа. Въ одномъ изъ своихъ писемъ къ Страхову 1861 г. Аполлонъ Григорьевъ говоритъ о новой, готовящейся къ печати, драмѣ Островскаго съ нѣкоторою тревогою. Ни отъ кого, кромѣ Островскаго, этого "единственнаго и надежнаго столбового коновода" современной литературы, онъ не ждетъ изображенія положительныхъ сторонъ народнаго характера. По таланту Островскій, казалось-бы, долженъ справиться съ такой задачей. Однако, полной увѣренности въ томъ, что Островскій оправдаетъ всѣ его лучшія ожиданія, у Аполлона Григорьева на этотъ разъ не было. Чтобы новая драма изъ эпохи междуцарствія, народныхъ, смутъ и политическихъ волненій -- "Кузьма Мининъ" -- была настоящимъ воплощеніемъ національной жизни, нужно, чтобы широкая земская стихія, плавно разливавшаяся въ его прежнихъ произведеніяхъ, сочеталась съ "тревожными, бродячими" элементами русской натуры. "Вотъ когда рука объ руку съ выраженіемъ коренастыхъ, крѣпкихъ, дубовыхъ началъ, пишетъ Аполлонъ Григорьевъ, пойдетъ и огненный, увлекающій порывъ иной силы -- жизнь будетъ полна, и литература опять получитъ свое царственное значеніе. А этого Богъ знаетъ дождемся-ли мы? Шутка -- чего я жду"!.. Новая драма Островскаго должна была показать тонкому критику, йто, при "коренастыхъ, дубовыхъ" элементахъ, въ творчествѣ Островскаго недоставало идеальныхъ, "огненныхъ" порывовъ, безъ которыхъ литература не можетъ достигнуть тѣхъ вершинъ, на которыхъ она становится одновременно и народною, и общечеловѣческою.
   Статьей объ Островскомъ въ 1855 году закончилась дѣятельность, Аполлона Григорьева на страницахъ "Москвитянина" -- почти одновременно съ прекращеніемъ издательской дѣятельности Погодина, длившейся цѣлыхъ пятнадцать лѣтъ. Оставляя журнальное поприще, Погодинъ въ небольшомъ обращеніи къ читателю, написанномъ въ его обычномъ тонѣ -- шероховатомъ, неметенымъ, по выраженію Герцена, слогомъ,-- считалъ своимъ долгомъ засвидѣтельствовать искреннюю благодарность и своимъ сотрудникамъ, и читателямъ. Онъ убѣжденъ, что усилія "Москвитянина" были не напрасны, что будущій безпристрастный историкъ, отдастъ полную справедливость его стремленіямъ. Многія положенія, историческія и литературныя, говоритъ Погодинъ, сдѣлавшіяся теперь общими мѣстами въ журналахъ, были провозглашены въ "Москвитянинѣ", подвергались возраженіямъ и нападеніямъ всякаго рода и потому имѣли нужду "въ долгой, постоянной оборонѣ". Погодинъ вмѣняетъ себѣ въ заслугу, что "Москвитянинъ" одинъ только и твердилъ въ теченіе многихъ лѣтъ неумолчно о славянахъ. Несомнѣнно, что если-бы Погодинъ сталъ при этомъ называть по именамъ своихъ заслуженныхъ соратниковъ послѣдняго періода, онъ долженъ былъ-бы выдвинуть на первое мѣсто Аполлона Григорьева, критическія статьи котораго, во всякомъ случаѣ, вносили живой духъ въ мертвенную доктринерскую программу этого журнала съ оттѣнкомъ патріотической казенщины.
   

III.

   Въ двухъ статьяхъ, напечатанныхъ въ "Русской Бесѣдѣ" и "Библіотекѣ для чтенія", Аполлонъ Григорьевъ изложилъ свои основные взгляды на искусство и на задачу литературной критики. По силѣ теоретической мысли и смѣлости отдѣльныхъ опредѣленій, это -- лучшія его работы и, можетъ быть, самое значительное изъ всего, что написано на эту общую тему въ русской журналистикѣ. Если-бы не нѣкоторая темнота и тяжеловѣсность по существу талантливаго разсужденія, если-бы не какая-то прирожденная склонность къ небрежности стиля и разбросанности изложенія, которая только моментами носитъ слѣды напряженныхъ и вдохновенныхъ умственныхъ настроеній, статьи эти могли-бы выдержать сравненіе съ лучшими критическими изліяніями Бѣлинскаго. Несмотря на отсутствіе разсудочнаго анализа, эти широкія думы о художественномъ творчествѣ и настоящей критической дѣятельности должны быть отнесены къ истинно-философскимъ работамъ. Тонкимъ чутьемъ поэта и призваннаго критика Аполлонъ Григорьевъ постигаетъ самые трудные вопросы эстетики и, обладая огромною литературною начитанностью, не говоря уже о всестороннемъ знаніи старыхъ и новыхъ отдѣловъ русской словесности, онъ умѣетъ передавать широкое броженіе своихъ артистическихъ ощущеній сопоставленіемъ яркихъ литературныхъ образовъ, живыми параллелями между умственными эпохами разныхъ народностей. Среди волнующагося тумана, который стелется надъ его кипучими, но безпорядочными разсужденіями, вдругъ выступаютъ отдѣльные смѣлые и вѣрные афоризмы, скрѣпляющіе между собою разбросанныя тирады. Въ общемъ, статьи эти имѣютъ характеръ настоящаго критическаго канона, которому Аполлонъ Григорьевъ оставался вѣренъ до конца своей жизни. Его любовь къ литературѣ, его страстное поклоненіе свободному искусству отразились въ нихъ со всею оригинальностью его самобытной натуры. По появившись въ самомъ разгарѣ реалистическихъ увлеченій общества, черезъ короткое время по напечатаніи "Эстетическихъ отношеній искусства къ дѣйствительности", разсужденія Аполлона Григорьева не должны были имѣть никакого успѣха. Не примыкая ни съ какой стороны къ современному движенію въ области эстетики и даже косвенно полемизируя съ Чернышевскимъ о значеніи искусства, Аполлонъ Григорьевъ въ рѣзкихъ выраженіяхъ отстаиваетъ самостоятельную роль поэтическаго творчества въ умственномъ развитіи общества и независимое положеніе литературной критики, чуждой публицистической задачи, но глубоко связанной съ идеальными теченіями самой жизни. Въ первой статьѣ онъ подробно останавливается на трехъ вопросахъ -- о правдѣ въ искусствѣ, о связи искусства съ нравственностью и объ объективности художественнаго творчества, и по каждому изъ этихъ вопросовъ онъ даетъ настоящіе полновѣсные отвѣты, далеко опередившіе сознаніе прогрессивнаго общества того времени. Искренность и непосредственность, исключающія всякую натянутость и напряженность, являются необходимыми условіями для всякаго правдиваго воспроизведенія собственныхъ настроеній или настроеніи другихъ людей. Художникъ ничего не заимствуетъ извнѣ, и каждый его живой образъ выростаетъ изъ зеренъ, лежащихъ въ его собственной душѣ. А тамъ, гдѣ художнику не достаетъ точныхъ ощущеній, поддающихся широкой переработкѣ, выступаетъ "великая сила отрицательнаго представленія", дополняющая внутренній опытъ художника. Искусство есть идеальное выраженіе жизни и потому художнику приходится прежде всего обращаться къ элементамъ своей собственной душевной дѣятельности, въ которой перерабатываются внѣшнія впечатлѣнія. На идеальномъ началѣ держится весь творческій процессъ, какъ на своей основной, непереходящей, вѣчной правдѣ. Въ этомъ происхожденіи искусства изъ идеальнаго источника уже дана неизбѣжная его связь съ высшими нравственными стремленіями человѣка. Чтобы содѣйствовать совершенству людей, искусство должно быть вѣрно своей собственной природѣ, ничему внѣшнему, никакимъ предписаніямъ временнаго, историческаго характера. Носитель умственнаго свѣта, истинный художникъ является представителемъ высшихъ нравственныхъ понятій окружающей его жизни. Искусство нравственно потому, что оно жизненно, потому, что оно непосредственно передаетъ въ лицахъ и образахъ тѣ вѣчныя, идеальныя начала, которыя служатъ мѣриломъ всякихъ общественныхъ и личныхъ понятій. Стремленіе къ правдѣ, къ органическому единству съ жизнью въ ея глубочайшихъ корняхъ и есть дѣятельная, нравственная стихія истиннаго искусства. Въ заключеніе первой статьи Аполлонъ Григорьевъ разсѣеваетъ нѣкоторыя недоразумѣнія относительно объективности художественнаго предпріятія. Въ каждомъ талантливомъ художникѣ должна быть способность чутко откликаться на всякое болѣе или менѣе значительное событіе и умѣнье мѣтко передавать его во всей его особенности, съ его цвѣтомъ и запахомъ. Проникая въ сущность явленій, поэзія даетъ имъ въ обратномъ теченіи къ внѣшнему міру правильное-типическое выраженіе въ чувственной формѣ.
   Высказывая эти вѣрныя и глубокія мысли, Аполлонъ Григорьевъ впадаетъ, однако, незамѣтно для самого себя, въ нѣкоторыя условности, не имѣющія истинно-философскаго характера. Нельзя не согласиться, что живой нервъ искусства -- его правдивость, искренность, непосредственная простота. Но мужественно обличая фальшь всякой напряженности, оставляющей слѣды своего разрушительнаго вліянія "на чистой стали таланта", Аполлонъ Григорьевъ нѣсколько суживаетъ самый объемъ правды, доступной поэтическому воспріятію. Творчество есть, по его мнѣнію, выраженіе народной жизни, и потому коренныя нравственныя начала народнаго убѣжденія суть "неминуемо и коренныя начала художества". Истинный художникъ не въ силахъ и не долженъ выйти за черту того горизонта, который ограничиваетъ каждую народную индивидуальность. Истинное искусство, говорилъ Аполлонъ Григорьевъ черезъ четыре года послѣ напечатанія разбираемой нами статьи "О правдѣ и искренности въ искусствѣ", было и будетъ всегда народное, демократическое въ философскомъ смыслѣ этого слова, "Искусство воплощаетъ въ образы, въ идеалы сознаніе массы. Поэты суть голоса массъ, народностей, мѣстностей, глашатаи великихъ истинъ и великихъ тайнъ жизни, носители словъ, которыя служатъ ключомъ къ уразумѣнію эпохъ -- организмовъ во времени, и народовъ -- организмовъ въ пространствѣ". Въ этомъ разсужденіи правда въ искусствѣ сведена къ народной, національной правдѣ, которая, во всякомъ случаѣ, есть только ограниченное выраженіе вѣчной общечеловѣческой правды. Гуманная любовь къ массамъ, въ которыхъ, дѣйствительно, пробѣгаетъ иногда широкое, почти стихійное дуновеніе возвышенныхъ надеждъ и мечтаній, перемѣшана здѣсь съ безсознательнымъ пристрастіемъ къ яркому индивидуальному, мѣстному колориту, выдѣляющему каждую народность, какъ что-то самобытное, цѣльное, поэтически-законченное. Но настоящая правда искусства, при неизбѣжномъ національномъ колоритѣ художественнаго воплощенія, скрыта въ тѣхъ глубинахъ жизни, куда уже не проникаетъ ограничительное вліяніе народной индивидуальности. Фанатическій защитникъ народной идеи не только въ жизни и искусствѣ, но даже и въ наукѣ, Аполлонъ Григорьевъ отказываетъ художнику въ способности перевоплощенія, въ способности схватывать духъ чуждой народной жизни. А между тѣмъ, искусство, развиваясь изъ идеальныхъ началъ, является откровеніемъ именно тѣхъ истинъ, которыя по самой своей природѣ могутъ и должны быть общечеловѣческими истинами. Все идеальное, вѣчное, возвышенное можетъ быть національнымъ только по формѣ, по манерѣ выраженія. И чѣмъ болѣе искусство проникается этими идеальными началами въ ихъ самомъ чистомъ видѣ, безъ всякой случайной примѣси мѣстныхъ, ограничительныхъ, уродливыхъ предразсудковъ, тѣмъ болѣе свѣтлѣетъ его природа, тѣмъ болѣе оно приближается къ символу всеобъемлющей неизмѣнной истины, тѣмъ болѣе оно сродняется съ глубочайшими религіозными настроеніями человѣческой души. По ошибочному мнѣнію Аполлона Григорьева, "отношеніе искусства къ высшему мѣрилу нравственности никогда не можетъ быть непосредственнымъ, а проходитъ черезъ жизнь". А между тѣмъ, связь искусства съ религіей, со всѣми чисто духовными идеями и понятіями, можетъ быть только внутренней и не зависитъ ни отъ какихъ внѣшнихъ, прорытыхъ исторіей, путей и каналовъ. Будучи проявленіемъ основной творческой силы, поэтическое и религіозное сознаніе сливаются въ одномъ настроеніи, въ одномъ экстазѣ, который въ обращеніи къ внѣшнему міру мы назовемъ экстазомъ красоты, а въ обращеніи къ міру идеальному -- экстазомъ религіозной истины.
   Во второй статьѣ, написанной черезъ два года, Аполлонъ Григорьевъ смѣло защищаетъ самостоятельность критической задачи и противъ чистыхъ эстетиковъ и противъ тѣхъ, кого онъ называетъ теоретиками. Эстетиковъ онъ обвиняетъ въ непониманіи основныхъ свойствъ творческаго процесса, въ пристрастіи въ техническимъ мелочамъ, составляющимъ только внѣшнюю сторону дѣла. Ихъ разсужденія, говоритъ онъ, безполезны для художниковъ, которые отъ природы одарены чувствомъ красоты и мѣры, и совершенно не нужны для массы, чуждой спеціальныхъ интересовъ внѣшняго исполненія. Взгляды теоретиковъ, порабощающихъ искусство временнымъ задачамъ, Аполлонъ Григорьевъ называетъ варварскимъ порожденіемъ какого-то яростнаго тупоумія. Отдавая имъ преимущество передъ диллетантами, онъ тѣмъ не менѣе но можетъ не отрицать ихъ деспотическаго обращенія съ литературными явленіями и фактами. Въ искусствѣ открывается смыслъ жизни и потому его воздѣйствіе на исторію человѣчества тѣмъ сильнѣе, глубже, чѣмъ совершеннѣе его созданія, чѣмъ полнѣе художественная красота его произведеній. Нельзя сложить ни одного поэтическаго образа механическимъ сочетаніемъ какихъ-нибудь внѣшнихъ элементовъ -- эти образы зрѣютъ и рождаются въ душѣ художника и, какъ все живое, какъ все, одѣтое плотью и кровью, никогда не теряетъ своей внутренней связи съ прошедшими состояніями жизни. Вотъ почему истинный критикъ, обнаруживая внутреннее содержаніе поэтическаго произведенія, долженъ войти въ самое широкое изученіе того, что въ немъ есть творящаго, идеальнаго, жизненнаго. Распространяя свѣтъ и тепло, таящіеся въ созданіяхъ искусства, онъ тѣмъ самымъ принимаетъ на себя обязанность изслѣдовать законы, по которымъ возникаютъ и развиваются идеальныя силы художника. Коренясь въ жизни, искусство можетъ быть истолковано только на основаніи жизни. Аполлонъ Григорьевъ дѣлаетъ въ этой статьѣ нѣкоторую существенную поправку къ тому, что было имъ сказано раньше объ исторической критикѣ. Если прежде онъ горячо отстаивалъ ея права, то теперь, шире разсмотрѣвъ поле ея дѣйствій, ея методы анализа, духъ и цѣль ея главныхъ стремленій, онъ считаетъ необходимымъ сдѣлать рядъ оговорокъ, внести въ свои разсужденія новый элементъ, видоизмѣняющій всю постановку вопроса. Испугавшись грандіозныхъ выводовъ гегелевской философіи и склоняясь къ міровоззрѣнію Шеллинга, онъ вдругъ объявляетъ себя противникомъ "историческихъ воззрѣній" и убѣжденнымъ поборникомъ "историческаго чувства". Сдѣлавъ исторію теоретическимъ мѣриломъ значительности тѣхъ или другихъ явленій въ жизни или литературѣ, мы забываемъ, что идеальное начало не развивается, существуетъ отъ вѣка, управляетъ судьбами людей, но само не подчиняется никакимъ случайнымъ обстоятельствамъ. Въ основѣ всѣхъ историческихъ воззрѣній лежитъ нравственное безразличіе, соединенное съ нѣкоторымъ фатализмомъ. Народы, лица, міровыя событія, разсматриваемыя съ этой точки зрѣнія, являются какими-то слѣпыми орудіями отвлеченной идеи, преходящими, призрачными формами стихійныхъ силъ, вѣчно мѣняющихся, несущихся невѣдомо откуда, невѣдомо куда. Историческое чувство дѣйствуетъ въ насъ помимо нашихъ теоретическихъ воззрѣній, проникаетъ всѣ наши созерцанія, возбуждаетъ въ насъ вѣру въ единое, вѣчное начало и, само по себѣ, есть ничто иное, какъ нѣкоторое сознаніе цѣльности человѣческой души, органической связи ея со всѣми процессами жизни. Оно возвращаетъ народамъ и лицамъ ихъ самобытную физіономію и разбиваетъ кумиръ отвлеченнаго духа человѣчества. Оно является хранителемъ неизмѣнныхъ человѣческихъ идеаловъ вопреки историческимъ теоріямъ, для которыхъ нѣтъ ничего постояннаго, прочнаго, вѣчнаго. Безъ историческаго чувства исторія есть только безсмысленное мельканіе китайскихъ тѣней. Отрицая историческое чувство, мы осуждаемъ искусство на раболѣпное служеніе всякой жизни. Сдѣлавъ эти общія замѣчанія, Аполлонъ Григорьевъ собираетъ въ одну систему главные выводы своихъ разсужденій. Провозгласивъ, что искусство есть органъ идеальной жизни человѣчества, онъ, совершенно послѣдовательно и согласно съ общимъ духомъ идеалистической философіи, ставитъ слѣдующія теоретическія положенія. Во-первыхъ, каждое искусство судится съ течки зрѣнія идеала жизни, а не явленій ея. Какъ человѣческое дѣло, оно отражаетъ въ идеальномъ просвѣтленіи только то, что даетъ и можетъ дать сама жизнь. Но будучи лучшимъ изъ человѣческихъ дѣлъ, руководимое въ своемъ творчествѣ критеріемъ неизмѣннаго и вѣчнаго, оно господствуетъ надъ жизнью, усваивая къ ней то или другое отношеніе, смотря по тому, какъ она сама относится къ общему и неизмѣнному закону человѣческаго развитія. Во-вторыхъ, всякое творчество писателя есть результатъ внутренняго побужденія передать въ образахъ его личныя созерцанія и убѣжденія. Что-бы онъ ни выражалъ, онъ выражаетъ только самого себя. Что-бы онъ ни созерцалъ, онъ созерцаетъ не иначе, какъ черезъ призму своего внутренняго міра. Вѣтретьихъ, не говоря ничего намѣренно, произведенія искусства, какъ живыя порожденія своихъ творцовъ и извѣстной умственной эпохи, воплощаютъ въ себѣ то, что есть въ окружающемъ обществѣ дѣятельнаго, разъясняютъ смутные вопросы современности, часто предугадываютъ событія будущаго. Все новое вносится въ жизнь только искусствомъ. Оно одно воплощаетъ въ своихъ созданіяхъ то, что невидимо присутствуетъ въ воздухѣ. Оно слышитъ приближеніе новыхъ стремленій и вѣяній, какъ птицы заранѣе чувствуютъ грозу или ясную погоду. Въ-четвертыхъ, въ мірѣ искусства есть такія-же допотопныя образованія, какъ и въ мірѣ органическомъ. До своего полнаго художественнаго выраженія мысль проходитъ разныя стадіи и потомъ только отливается въ цѣльную, соразмѣрную, живую и жизнеспособную форму. Въ-пятыхъ, наконецъ, когда искусство облекаетъ плотью и кровью идею, которая раньше носилась только какъ смутное вѣяніе эпохи, оно создаетъ при этомъ образецъ красоты идеальной, обаятельно привлекающій къ себѣ всѣ сочувствія, подчиняющій себѣ, съ деспотическою силою, всѣхъ чуткихъ и мыслящихъ людей... Представивъ такимъ образомъ различіе между историческимъ чувствомъ и историческимъ воззрѣніемъ, Аполлонъ Григорьевъ въ послѣдній разъ указываетъ на ошибки исторической критики. Настоящая критика, говоритъ онъ? должна понимать, что художественныя произведенія суть голоса жизни, что въ созданіяхъ искусства открываются великія тайны міра души и міра народныхъ организмовъ. Искусство есть идеальное откровеніе, и вотъ почему историческая критика впала въ грубую ошибку, принявъ жизнь, какъ явленіе, за норму искусства. "Такое отношеніе критики къ искусству, съ нѣкоторой ироніей замѣчаетъ Аполлонъ Григорьевъ, не похоже даже на отношеніе слѣпца къ слѣпцу: нѣтъ, тутъ слѣпой хочетъ вести зрячаго". Искусство и критика подчиняются общему принципу: одно есть отраженіе идеальнаго, другое -- разъясненіе отраженія, по законамъ, которые извлекаются не изъ самаго отраженія, всегда, какъ явленіе, болѣе или менѣе ограниченнаго, а изъ сущности самого идеальнаго. "Между искусствомъ и критикой есть органическое родство въ сознаніи идеальнаго, и критика поэтому не можетъ и не должна быть слѣпо-историческою, а должна быть столь-же органическою, какъ само искусство". Критика есть анализъ тѣхъ-же идеальныхъ законовъ жизни, которые въ синтетическомъ творческомъ процессѣ художника облекаются плотью и кровью.
   Вотъ тѣ соображенія, которыя мы назвали критическимъ канономъ Аполлона Григорьева. Онъ защищаетъ искусство противъ теоретиковъ исторіи, выдвигая при этомъ "чувство исторіи", какъ самостоятельную, организующую силу. Онъ борется съ представителями чистой эстетики, упрекая ихъ въ диллетантизмѣ. Утилитарному взгляду на искусство онъ противопоставляетъ свою собственную теорію органической критики, съ ея непосредственнымъ анализомъ творческаго процесса по высшему идеальному закону. Въ этихъ мысляхъ проглядываетъ смѣлое отношеніе къ собственной литературно-критической задачѣ и тонкое артистическое пониманіе поэзіи въ ея различныхъ видахъ. Но будучи безусловно правъ въ своихъ сдержанныхъ и мѣткихъ нападеніяхъ на узкій утилитаризмъ современной ему эстетики, поднимаясь на высоту истинно-философской мысли въ своихъ указаніяхъ на то, что никакія явленія жизни не могутъ быть критеріемъ при сужденіяхъ объ искусствѣ, Аполлонъ Григорьевъ въ своемъ провозглашеніи,-- какъ новаго критическаго начала,-- чувства исторіи опять сбивается на узкую дорогу. Въ этомъ пренебреженіи ко всякимъ теоріямъ по отношенію къ искусству, къ жизни, въ этомъ преклоненіи передъ чувствомъ исторіи, какъ передъ хранилищемъ народныхъ особенностей и преданій, въ этомъ увѣренномъ отрицаніи "отвлеченнаго духа человѣчества" во имя самобытнаго духа отдѣльныхъ народовъ, сказалась типическая натура Аполлона Григорьева,-- съ преобладаніемъ нѣсколько неопредѣленныхъ, но поэтически увлекательныхъ настроеній надъ всѣмъ, что является результатомъ строго-умственной, отвлеченной работы, съ убѣжденіемъ, что чувство лучше ума исполняетъ чисто познавательную работу, что самыя общія истины должны имѣть индивидуальный характеръ извѣстной народности. Но отрицая за разумомъ его неоспоримое, ему одному принадлежащее значеніе, Аполлонъ Григорьевъ не видитъ, что онъ лишаетъ при этомъ душевную жизнь отдѣльныхъ людей и цѣлыхъ народовъ того разумнаго свѣта, который, проникая ощущенія, чувства и настроенія самой различной природы, даетъ единство всякому внутреннему процессу, связываетъ прошедшее съ настоящимъ и будущимъ, обнимаетъ, какъ нѣчто цѣлое, всѣхъ разбросанныхъ и разрозненныхъ представителей человѣческой породы.
   Именно это отрицаніе разума, какъ всеобщей основы въ духовной жизни людей, привело Аполлона Григорьева къ ошибочному пониманію той живой стихіи, которая, сливая въ себѣ всѣ оттѣнки народныхъ темпераментовъ, какъ бѣлый лучъ сливаетъ въ себѣ всѣ цвѣта радуги, представляетъ несомнѣнное реальное единство и называется отвлеченнымъ именемъ человѣчества. И эта ошибка, характерная для Аполлона Григорьева, какъ для русскаго мыслителя, имѣла роковое значеніе для всѣхъ его литературныхъ сужденій, загнала его критическій талантъ, при всей его силѣ и сочности, на какую-то узкую тропинку, уводящую прочь отъ столбовой дороги прогрессирующаго человѣчества въ глушь и сумракъ почвенныхъ симпатій и провинціальныхъ идеаловъ.
   Каждая новая теорія ищетъ для себя новыхъ словъ, которыя должны передать ея главныя, принципіальныя положенія. Мысль, возникшая въ сознаніи, расходясь съ общепринятыми мнѣніями и взглядами, облекается новыми формами, чтобы и внѣшнимъ образомъ не слиться съ распространенными въ обществѣ умственными настроеніями и симпатіями. Удачное литературное выраженіе органически выростаетъ изъ своего содержанія, и нѣтъ такой оригинальной мысли, которая выступала-бы въ банальныхъ фразахъ, въ затертыхъ сочетаніяхъ словъ. Аполлонъ Григорьевъ, желая какъ можно ярче отчеканить свое представленіе о задачахъ и методахъ органической критики, разсыпалъ въ своихъ статьяхъ цѣлый рядъ своеобразныхъ выраженій, которыя обратили на себя въ то время вниманіе въ литературныхъ кругахъ. Не разбирая его убѣжденій по существу, разные придирчивые журналисты налетѣли на отдѣльныя яркія и оригинальныя фразы его статей, какъ ночныя бабочки и комары, разсѣянные въ темнотѣ, налетаютъ на огонь свѣчи. Если нельзя сразу обратить въ ничто человѣка, выступающаго въ качествѣ протестанта на литературномъ поприщѣ, то его можно сдѣлать смѣшнымъ въ глазахъ читающей публики, ловко выхвативъ изъ его статей нѣсколько выраженій, имѣющихъ смыслъ только въ связи съ общимъ теченіемъ его разсужденій. Можно поддѣть серьезнаго писателя въ пустякахъ и поиграть передъ публикой, съ паясническимъ остроуміемъ, бойкой карикатурой на непонятую мысль. Такъ поступили и съ Аполлономъ Григорьевымъ. Въ его талантливыхъ статьяхъ журналисты другихъ партій разглядѣли только тѣ опредѣленія и эпитеты, которые не были приняты до него въ обществѣ. Аполлонъ Григорьевъ любитъ нѣкоторыя слова и одни выраженія, имъ самимъ придуманныя, почему то предпочитаетъ другимъ. Въ моменты наибольшаго подъема его критическаго дарованія, онъ никогда не блеснетъ передъ глазами такою фразою, за которою уже установлена опредѣленная репутація въ прогрессивномъ лагерѣ. Онъ пользуется своимъ лексикономъ, болѣе или менѣе удачно приспособленнымъ для передачи его теоріи органической критики. Повсюду у него попадаются объясненія, гдѣ говорится объ умственныхъ вѣяніяхъ (тогда это слово, ставшее теперь весьма употребительнымъ, казалось новымъ, страннымъ и крайне метафизичнымъ), о допотопныхъ формаціяхъ въ области литературнаго творчества, о растительной народной поэзіи, которая коренится въ почвѣ, изъ нея выходитъ, около нея вьется. Нѣкоторыя изъ его новыхъ выраженій, какъ менѣе удачныя, могли показаться неясными, мало понятными, но зато другія, какъ это было справедливо отмѣчено Аверкіевымъ въ некрологѣ Аполлона Григорьева, отличались рельефностью или картинностью. Однако, среди враждебныхъ журналистовъ не нашлось ни одного человѣка, который оцѣнить-бы по достоинству талантливыя-страницы, отмѣченныя печатью вдохновенія и выдѣлявшіяся между критическими произведеніями того времени своею несомнѣнною литературностью и содержательностью. "Современникъ", который за нѣсколько мѣсяцевъ передъ тѣмъ напечаталъ стихотворную поэму Аполлона Григорьева "Venezia la bella", помѣщаетъ о немъ въ апрѣльской книгѣ 1859 г., въ отдѣлѣ "Свистокъ", маленькую комическую замѣтку. Скрывъ усмѣшку, авторъ, въ серьезномъ тонѣ, разсказываетъ о томъ, что Аполлонъ Григорьевъ занимается изслѣдованіемъ о допотопномъ значеніи Лажечникова. Еще трудно, конечно, сдѣлать опредѣленное заключеніе о содержаніи и смыслѣ его изысканій, но самая новость и необычайность предмета должны возбудить любопытство публики. "Результаты, добытые Григорьевымъ въ этомъ удивительномъ вопросѣ, говорится въ заключеніе, не преминемъ сообщить читателямъ, а до тѣхъ поръ просимъ и ихъ самихъ вдуматься въ необычайность открытія о значеніи Лажечникова до потопа". Эта насмѣшка была пущена въ публику по поводу нѣсколькихъ, не вполнѣ удачныхъ фразъ въ статьѣ Аполлона Григорьева, напечатанной въ мартовской книгѣ "Русскаго Слова" 1859 г. Рисуя Лажечникова русскимъ романтикомъ, критикъ обмолвился слѣдующей фразою: "Допотопное значеніе Лажечникова, пишетъ Аполлонъ Григорьевъ, будетъ особенно ясно, когда я буду говорить о народности и объ отношеніи къ ней критическаго сознанія". Однако, нисколько не смутившись безвреднымъ на этотъ разъ юморомъ "Свистка", Аполлонъ Григорьевъ отвѣтилъ "Современнику" въ майской книгѣ "Русскаго Слова" небольшою статьею "о законахъ и терминахъ органической критики". Онъ сознаетъ всѣ недостатки употребляемыхъ имъ выраженій. Ища новыхъ формулировокъ, онъ по необходимости хватается за всякое свѣжее слово, если оно ему кажется типичнымъ значкомъ для его мысли, если въ немъ есть рѣзкій оттѣнокъ его личнаго убѣжденія. Именно теорія органической критики подсказываетъ ему такія выраженія, какъ вѣяніе эпохи, допотопный талантъ, растительная поэзія народныхъ пѣсенъ и др.-- выраженія, вполнѣ соотвѣтствующія его идеально-артистическому взгляду на искусство. Онъ говоритъ о вѣяніяхъ, потому что каждая мысль раньше, чѣмъ принять солидный характеръ законченнаго факта, раньше, чѣмъ сложиться въ цѣльную органическую силу, носится, вѣетъ въ воздухѣ, возбуждая тонкіе нервы, производя легкое, чуть замѣтное трепетанье чувствъ, мыслей, идей, подобно тому, какъ еще не наступившая, но приближающаяся гроза вызываетъ тревожный, чуть слышный трепетъ и шелестъ листьевъ на еще неподвижныхъ деревьяхъ. Онъ говоритъ о допотопныхъ талантахъ, конечно, фигурально и, по его собственному признанію, быть можетъ -- не совсѣмъ удачно, чтобы намекнуть на то, что жизнь литературы имѣетъ свои омертвѣлые пласты подобно тому, какъ органическая жизнь земли имѣетъ свои законченныя, затвердѣвшія, неповторяющіяся геологическія формаціи. О растительной поэзіи народнаго творчества Аполлонъ Григорьевъ распространяется съ полнымъ убѣжденіемъ, что этими словами онъ рисуетъ предметъ своей мысли наиболѣе близкими, подходящими словами и фразами. Народное творчество безлично, безъискусственно, зарождается неизвѣстно когда и гдѣ, живетъ, какъ растеніе, поднимаясь отъ земли, какъ ея музыка, какъ ея тоскующій или радостный голосъ. Вся эта терминологія неотдѣлима отъ его общихъ философскихъ понятій, отъ его кореннаго убѣжденія въ томъ, что духовныя силы міра живутъ настоящею органическою жизнью -- въ пластическихъ, чувственныхъ формахъ природы. Это убѣжденіе онъ раздѣляетъ съ Тютчевымъ, при чемъ они оба слѣдуютъ за ихъ учителемъ Шеллингомъ. Полное разъясненіе излюбленныхъ ими образовъ и словъ завело-бы его въ бездну чисто философскихъ трудностей, съ которыми сопряженъ научный вопросъ о смыслѣ и значеніи утилитаризма и идеализма.
   Черезъ пять лѣтъ, въ годъ своей смерти, Аполлонъ Григорьевъ довершилъ свои разсужденія на эту тему двумя письмами на имя Ѳ. Достоевскаго, подъ названіемъ "Парадоксы органической критики". Уже дойдя до послѣднихъ степеней полемическаго раздраженія противъ господствующей школы публицистической критики, воздавая должное природному таланту Писарева, но едва скрывая свое негодованіе противъ уродливыхъ критическихъ пріемовъ Зайцева, онъ вновь заявляетъ себя непремиримымъ врагомъ всякой разсудочности въ пониманіи и объясненіи литературныхъ и жизненныхъ явленій. Все, что выростаетъ изъ "голо-логическаго процесса", возбуждаетъ его глубочайшую вражду. Онъ смѣется, съ оттѣнкомъ болѣзненной лихорадочности, надъ русскими либеральными "теоретиками", которые съ помощью "пяти умныхъ книжекъ" стараются захватить въ сухую и бездушную формулу цѣлый океанъ событій и фактовъ высшаго духовнаго порядка. Жизнь есть нѣчто таинственное, восклицаетъ онъ,-- бездна, поглощающая всякій конечный разумъ, необъятная ширь, въ которой исчезаютъ, какъ волны въ морѣ, всѣ логическіе выводы отдѣльныхъ головъ. "Жизнь есть нѣчто даже ироническое, а вмѣстѣ съ тѣмъ полное любви въ своей глубокой ироніи, изводящее изъ себя міры за мірами". Таково, въ общихъ словахъ основное міросозерцаніе Аполлона Григорьева. Желая указать, кромѣ пособій, служившихъ ему при выработкѣ отдѣльныхъ взглядовъ, тѣ общія литературныя явленія, которыя поддерживали и развивали въ немъ этотъ органическій взглядъ на творчество жизни и искусства, онъ называетъ сочиненія Шеллинга, во всѣхъ фазисахъ его философской дѣятельности,-- эту "исходную, громадную руду органической критики", нѣкоторыя сочиненія Карлейля, Эмерсона, Ренана и -- изъ русскихъ писателей -- Хомякова.
   Въ такихъ словахъ Аполлонъ Григорьевъ даетъ представленіе о той новой теоріи органической критики, которую онъ защищаетъ противъ критики чисто эстетической и утилитарной критики "Современника" и "Русскаго слова". Его пониманіе искусства основано на идеально-артистическомъ взглядѣ, при которомъ за литературнымъ творчествомъ признается совершенно самостоятельное, независимое положеніе среди другихъ формъ умственной дѣятельности общества. Утверждая, что искусство есть отраженіе идеальной жизни, какъ она выступаетъ на почвѣ народнаго быта, Аполлонъ Григорьевъ дѣлаетъ при этомъ естественный выводъ, что критика искусства должна открывать законы этого отраженія посредствомъ анализа идеальныхъ силъ и стремленій человѣка. Искусство должно быть народнымъ, и критика искусства должна быть философіею народныхъ особенностей и воззрѣній, воплощенныхъ въ наиболѣе яркихъ типическихъ проявленіяхъ. Въ эпоху, которая представляла въ области эстетики какое-то хаотическое броженіе публицистическихъ элементовъ, не дававшихъ никакого правильнаго критерія для пониманія литературныхъ явленій, эта теорія Аполлона Григорьева оказывается единичнымъ свѣтлымъ фактомъ, возбуждающимъ живой интересъ при историческомъ изученіи русскаго критическаго самосознанія, начиная съ Надеждина и Бѣлинскаго. При всѣхъ своихъ недостаткахъ, она показала истинно литературное отношеніе къ задачамъ творчества, поставивъ его въ зависимость отъ вѣчныхъ законовъ человѣческаго развитія. Аполлонъ Григорьевъ называетъ свою точку зрѣнія на искусство идеально-артистической и тѣмъ самымъ намѣчаетъ программу такихъ сужденій, которыя не могутъ уложиться ни въ какую условную рамку, которыя не могутъ носить характера исторической или этнографической ограниченности. Артистическій элементъ въ міровоззрѣніи Аполлона Григорьева не возбуждаетъ никакихъ теоретическихъ сомнѣній, потому что искусство есть, въ самомъ дѣлѣ, вполнѣ самостоятельная сфера, которая соприкасается съ жизнью въ ея наиболѣе изящныхъ выраженіяхъ. Быть артистомъ въ области литературной критики -- это значитъ легко, непосредственно, непринужденно улавливать красоту въ произведеніяхъ искусства, отдаваться ея обаянію, трепетать отъ ласкающаго, играющаго прикосновенія ея безплотныхъ образовъ. Не подлежитъ сомнѣнію, что Аполлонъ Григорьевъ былъ артистомъ именно въ этомъ смыслѣ слова -- быть можетъ, даже въ большей степени, чѣмъ Бѣлинскій, у котораго проповѣдническая страсть превращалась въ упорную тенденцію, отнимая у его эстетическихъ воспріятій чисто артистическую легкость, гибкость и непосредственность. Разсматривая какое нибудь художественное произведеніе, Аполлонъ Григорьевъ, среди романтическаго бреда своихъ національныхъ идей; среди нѣсколько неуклюжей, тяжеловѣсной полемики противъ разныхъ встрѣчныхъ теченій, способенъ иногда отмѣтить нѣсколькими живописными словами какую-нибудь характерную поэтическую черту, воспроизвести передъ читателемъ какую нибудь типичную деталь съ легкой дрожью минутнаго нервнаго наслажденія. Онъ любитъ литературу съ полной беззавѣтностью, считаетъ ее высшимъ изъ земныхъ дѣлъ человѣка. Въ своемъ взглядѣ на искусство онъ самъ указываетъ на идеальный элементъ, но справедливость требуетъ сказать, что именно эта идеальная сторона его міровоззрѣнія разработана въ его статьяхъ безъ надлежащей умственной силы и послѣдовательности. Аполлонъ Григорьевъ не видѣлъ той границы, которая раздѣляетъ два принципіально различныхъ понятія -- идеальнаго и индивидуальнаго. Онъ не сознаетъ противоположности ихъ природы, ибо онъ постоянно вноситъ -- по явному логическому недоразумѣнію -- разсужденія объ индивидуальности въ ту область, гдѣ господствуетъ метафизическій принципъ всемірности, всечеловѣчности, безличныхъ стремленіи вѣчнаго, всеобъемлющаго духа. Все идеальное имѣетъ, по самому своему существу, общій характеръ и только въ чувственномъ, эмпирическомъ воплощеніи облекается индивидуальными формами, носящими названіе человѣческой личности, расоваго темперамента или народнаго характера. Вотъ почему всѣ коренные процессы умственной жизни, разсматриваемые извнутри, въ своемъ логическомъ содержаніи, не могутъ видоизмѣняться сообразно съ индивидуальными особенностями личной или народной натуры. Развиваясь по опредѣленнымъ, внутренно необходимымъ путямъ, законы логики, а съ ними и всѣ идеальные принципы человѣческой дѣятельности лишены той цвѣтной художественной окраски, которая и въ предѣлахъ самого искусства никогда не имѣла и не можетъ имѣть первостепеннаго значенія. Если искусство есть откровеніе идеальныхъ требованій человѣческаго духа, то его главное, существенное содержаніе,-- то, что живетъ въ немъ съ наибольшей устойчивостью, никогда не стояло въ зависимости отъ какихъ нибудь чисто народныхъ симпатій и, выступая въ произведеніяхъ литературы подъ масками различныхъ племенъ, культуръ и бытовыхъ типовъ, не теряло своего внутренняго единства, своей неразрывной связи съ міромъ отвлеченныхъ, безличныхъ идеаловъ. Разсужденія Аполлона Григорьева о народности, какъ о высшемъ законѣ поэтическаго творчества, имѣютъ поверхностный характеръ, несмотря на всю серьезность его выстраданныхъ и всегда взволнованныхъ убѣжденій. Когда онъ въ тонѣ пренебрежительной насмѣшки говоритъ о несостоятельности всякихъ космополитическихъ понятій, когда онъ борется съ идоломъ абстрактнаго человѣчества во имя простыхъ и цѣльныхъ народныхъ организмовъ, онъ измѣняетъ тому идеальному началу, той логической формулѣ, которую онъ самъ-же написалъ на знамени органической критики. Эта органическая критика сводится, въ его изложеніи, къ критикѣ чисто исторической, которую онъ въ другомъ мѣстѣ отвергаетъ, какъ одностороннюю и неглубокую. Выставивъ идеально-артистическую теорію искусства, Аполлонъ Григорьевъ долженъ былъ расширить свое понятіе о задачахъ художественной критики, долженъ былъ придать ей характеръ чисто философскаго анализа. Критика должна быть не органическою, а философскою. Будучи таковою, она неизбѣжно захватываетъ въ свои предѣлы и вопросы соціологическіе, считается, какъ съ условіями творчества, и съ разнообразіемъ народныхъ индивидуальностей, и съ законами исторической эволюціи, и съ личными особенностями темпераментовъ, и даже съ біографическими обстоятельствами писателей, но ея основные критеріи, ея душа, ея цѣли никогда не теряютъ своего идеальнаго, общечеловѣческаго характера. Все условное, индивидуальное, историческое измѣняется и разрушается, но идеальное безсмертно по своей природѣ. Оно именно одухотворяетъ лучшія созданія искусства, какъ выраженіе вѣчныхъ началъ человѣческой души, и оно-же создаетъ нерушимое основаніе для критики, какъ для науки объ искусствѣ, о законахъ творчества и законахъ красоты.
   

IV.

   Общія мысли Аполлона Григорьева въ примѣненіи къ живымъ фактамъ литературы обнаружили и не могли не обнаружить свою ограниченность. Органическая критика, съ ея единственнымъ закономъ -- народности, оказалась безсильною представить полную и обстоятельную характеристику важнѣйшихъ явленій русскаго искусства. Въ рядѣ обширныхъ статей о русской литературѣ со времени Пушкина, о западничествѣ въ русской литературѣ, о Бѣлинскомъ и нѣкоторыя другія, напечатанныя въ "Русскомъ Словѣ", "Времени" и "Эпохѣ", мы постоянно встрѣчаемся съ разсужденіями, выраженными съ обычнымъ одушевленіемъ, но вводящими читателя въ предметъ критическаго изслѣдованія только съ одной извѣстной стороны. Аполлонъ Григорьевъ изучаетъ развитіе народнаго начала въ явленіяхъ русской литературы. Принципомъ народности, т. е. степенью выразительности народнаго характера, опредѣляется у него художественный вѣсъ всякаго поэтическаго произведенія, иногда вопреки его исторической цѣнности. Между литературными дѣятелями прошедшаго времени онъ считаетъ Пушкина наиболѣе полнымъ воплощеніемъ русской народной стихіи, поэтомъ, откликавшимся на всѣ вѣянія европейской жизни, съ чувствомъ такта и мѣры, свойственнымъ, какъ онъ полагаетъ, преимущественно русской натурѣ. Эта мысль о Пушкинѣ проходитъ черезъ всѣ его статьи, иногда прорываясь въ прекрасныхъ, художественныхъ выраженіяхъ, которыя останутся въ литературѣ, какъ наиболѣе вѣрная обрисовка нѣкоторыхъ моментовъ дѣятельности Пушкина. Онъ разсматриваетъ дальнѣйшее движеніе и развитіе Пушкинскаго міровоззрѣнія въ созданіяхъ Гоголя, Тургенева, Писемскаго, даже Толстого, но самого Пушкина онъ постоянно поднимаетъ надъ всѣмъ русскимъ творчествомъ, какъ свѣтящійся маякъ надъ мятежными волнами русскаго искусства. Никакая характеристика не отличается у него такою силою и мѣткостью, какъ страстная, хотя и односторонняя характеристика Пушкина. Съ этимъ именемъ связаны для Аполлона Григорьева самые привлекательные идеи и образы, которые онъ постоянно выдвигаетъ впередъ яри изученіи того или другого литературнаго вопроса. По при всей искренности и значительности этихъ симпатій Аполлона Григорьева, нельзя не видѣть, что онъ изучаетъ Пушкина подъ узкимъ угломъ зрѣнія, что, подчеркивая исключительно національный характеръ Пушкинской поэзіи, онъ при этомъ не указываетъ тѣхъ путей, которые соединяютъ ее съ искусствомъ другихъ народовъ, съ общечеловѣческими началами творчества и міровыми художественными идеями. Въ Пушкинѣ русское искусство, въ самомъ дѣлѣ, впервые пріобрѣло значеніе международнаго факта, потому что элементы національной жизни, схваченные во всей ихъ типичности и колоритности, очистились подъ его перомъ отъ случайныхъ наслоеній и приняли форму, родственную всему прекрасному и возвышенному. Какъ откровеніе народнаго темперамента въ самомъ широкомъ смыслѣ слова, Пушкинская поэзія достигла въ его произведеніяхъ такого совершенства, которое уже не можетъ имѣть какого нибудь спеціальнаго, мѣстнаго значенія. Это красота, выросшая на извѣстной почвѣ, проникнутая тоскою народныхъ настроеній, но пѣвучая, гармоничная, стройная до степени всемірной общепонятности... Аполлонъ Григорьевъ послѣдовательно выдерживаетъ свой взглядъ на Пушкина, вполнѣ сознавая его непреходящее значеніе. Но, разбирая иногда отдѣльные его образы, слѣдя за смѣною различныхъ періодовъ его дѣятельности, Аполлонъ Григорьевъ не выясняетъ при этомъ никакихъ эстетическихъ истинъ, которыя легко выступаютъ при анализѣ именно совершенныхъ созданій искусства. Вращаясь въ извѣстномъ узкомъ кругу, мысль его, точно загипнотизированная, держится все время за одинъ и тотъ-же предметъ, не отходя отъ него и все къ нему притягивая съ томительнымъ напряженіемъ извнѣ поставленной тенденціи. Огромный психологическій матеріалъ, какъ драгоцѣнная руда, разсыпанный въ Пушкинскихъ стихотвореніяхъ, не подвергается у него надлежащему критическому обслѣдованію, и весь этотъ міръ идей, свободно рѣющихъ образовъ и широкихъ, въ самихъ себѣ уравновѣшенныхъ, настроеній, остался совершенно безъ освѣщенія въ статьяхъ Аполлона Григорьева, писанныхъ въ такую эпоху, когда, можетъ быть, уже не легко было открыто признавать глубокій философскій смыслъ пушкинскихъ произведеній. Но будучи, во всякомъ случаѣ, яркою и смѣлою по отношенію къ Пушкину, критика Аполлона Григорьева замѣтно блѣднѣла при разсмотрѣніи другихъ крупныхъ талантовъ, менѣе гармоничныхъ и цѣльныхъ. Его длинныя разсужденія о романтизмѣ, съ характеристиками такихъ дѣятелей искусства, какъ Полежаевъ, Марлинскій, Лажечниковъ, несмотря на полное знаніе фактовъ и глубину отдѣльныхъ замѣчаній, не представляютъ такого живого литературнаго интереса и являются скорѣе талантливыми импровизаціями европейски просвѣщеннаго лектора, чѣмъ оригинальными критическими статьями, прокладывающими новые пути въ поэтическомъ самосознаніи общества. Какъ-бы чувствуя неизбѣжное однообразіе своихъ разсужденій, привязанныхъ къ одному и тому-же вопросу о народности, Аполлонъ Григорьевъ постоянно прибѣгаетъ къ своимъ старымъ статьямъ, положившимъ основаніе всей его литературной дѣятельности, выписывая изъ нихъ отдѣльныя фразы, періоды и даже цѣлыя страницы -- безъ какихъ либо существенныхъ передѣлокъ и видоизмѣненій. Міровоззрѣніе его не обогатилось за протекшее время никакими новыми оттѣнками и потому рѣчь его, несмотря на напряженность порою вдохновенныхъ настроеній, производитъ монотонное впечатлѣніе и является какимъ-то перепѣвомъ нѣкогда живыхъ и смѣлыхъ мотивовъ. И никогда не выходя изъ тѣснаго круга народническихъ интересовъ, никогда не расширяя своей критической аргументаціи, Аполлонъ Григорьевъ долженъ былъ рано или поздно почувствовать свою ненужность въ этомъ большомъ литературномъ муравейникѣ, гдѣ все кипѣло суетливой строительной работой. Онъ повторялъ однѣ и тѣ-же избитыя въ его собственныхъ статьяхъ истины, съ уныніемъ и раздраженіемъ талантливаго неудачника, сознающаго свое безсиліе, съ мелодраматическими жалобами человѣка, которому суждено дѣйствовать въ эпоху, неблагопріятную для всѣхъ его коренныхъ убѣжденій, вѣрованій и влеченій.
   Изъ многочисленныхъ статей Аполлона Григорьева, напечатанныхъ въ "Русскомъ Словѣ", "Свѣточѣ", "Времени" и "Эпохѣ", мы отмѣтимъ для полноты характеристики его разсужденія о Тургеневѣ и Толстомъ. Въ нихъ онъ, съ мучительнымъ однообразіемъ, съ безчисленными перепечатками изъ разбираемыхъ авторовъ и изъ своихъ прежнихъ статей, проводитъ все одну и ту-же мысль, что различныя европейскія стихіи, боровшіяся въ Пушкинѣ, не побѣдили въ немъ самобытно-русскаго, критическаго начала, воплотившагося въ типѣ Ивана Петровича Бѣлкина, что исканіе народной почвы отъ Пушкина перешло къ послѣдующимъ работникамъ въ области русскаго искусства. Статьи о Тургеневѣ, написанныя по поводу "Дворянскаго гнѣзда", изобилуютъ многими превосходными замѣчаніями, но, въ общемъ, представляютъ какой-то хаосъ взбудораженныхъ артистическихъ чувствъ, владѣющихъ натурой писателя, уносящихъ въ разныя стороны его мысли. Оттѣнивъ съ истиннымъ изяществомъ и вкусомъ поэтическую индивидуальность Тургенева, его нѣжную художественную манеру, его женственно впечатлительную душу, Аполлонъ Григорьевъ на безконечномъ множествѣ страницъ, въ четырехъ книгахъ "Русскаго Слова" 1859 г., не перестаетъ повторять на разные лады уже. вполнѣ развитую, можно сказать, исчерпанную въ его прежнихъ статьяхъ, идею народности. Единственной новой чертой его критическихъ работъ этого періода можно признать сопоставленіе двухъ основныхъ типовъ, борющихся въ русской литературѣ: смирнаго -- народнаго типа и хищнаго -- европейскаго. Въ Пушкинѣ эта борьба закончилась полной гармоніей душевныхъ силъ, полнымъ совершенствомъ нравственнаго состоянія, никѣмъ впослѣдствіи не достигнутаго въ такой мѣрѣ. Тургеневъ тоже пережилъ и перечувствовалъ различныя вѣянія русской исторіи и, вѣрный своему чуткому, тонкому таланту, онъ вышелъ въ "Дворянскомъ гнѣздѣ" на пушкинскую дорогу. Неспособный закалиться въ мрачномъ, лирическомъ отрицаніи жизни съ романтическимъ оттѣнкомъ бурной лермонтовской эпохи, онъ поддался стихіи, вѣющей изъ глубинъ народной исторіи, и смирился передъ почвою, передъ дѣйствительностью. Весь- пушкинскій процессъ внутреннихъ сомнѣній повторился въ его душѣ и не оставилъ ее до тѣхъ поръ, пока загнанный, смиренный, простой человѣкъ, до сихъ поръ "позволявшій себѣ изрѣдка критическое или комическое отношеніе къ блестящему хищному человѣку", не перешелъ въ живой положительный образъ Лаврецкаго. Въ "Дворянскомъ гнѣздѣ", пишетъ Аполлонъ Григорьевъ, сказалась вся умственная жизнь послѣ-пушкинской эпохи, отъ туманныхъ броженій въ кружкѣ Станкевича до настоящихъ дней, борьба славянофильства съ западничествомъ, завершившаяся поэтическою побѣдою настоящей русской жизни надъ всякими теоріями въ замѣчательномъ произведеніи выдающагося таланта.
   Та-же идея о борьбѣ смирнаго и хищнаго типовъ въ русской литературѣ, идея, сразу отлившаяся въ какое-то клише, вставляемое въ каждую критическую работу Аполлона Григорьева,-- проходитъ и черезъ двѣ статьи его о Толстомъ. Угадавъ въ первыхъ же проблескахъ этого могучаго дарованія стремленіе и способность къ безстрашному психическому анализу, онъ и въ немъ видитъ продолжателя пушкинской традиціи, съ ея исканіемъ простыхъ и смирныхъ основъ народнаго характера. По мнѣнію Аполлона Григорьева, Толстой доходитъ въ своемъ отрицаніи всякихъ "приподнятыхъ чувствъ", неразлучныхъ съ хищными типами европейскихъ литературъ, до полной безпощадности. И это отрицаніе приподнятыхъ чувствъ души, замѣчаетъ онъ, не ведетъ его ни къ мѣщанскому прозаизму Писемскаго, ни къ бюрократической практичности Гончарова, ни къ утилитаризму. Онъ казнитъ эти чувства только тогда, когда въ ихъ приподнятости чувствуется насильственная напряженность, только тамъ, гдѣ "лягушка раздувается въ вола".
   Но противопоставляя типы смирнаго и хищнаго человѣка -- то вырисовывая преимущества перваго надъ послѣднимъ, то мечтая о гармоническомъ сочетаніи этихъ двухъ типовъ въ одномъ художественномъ и жизненномъ образѣ. Аполлонъ Григорьевъ, поддаваясь гнетущему воздѣйствію узкой, по содержанію идеи народности, самъ способенъ былъ впадать въ грубое мѣщанство мысли и вкуса, которое онъ всегда справедливо осуждалъ въ Писемскомъ. Въ статьѣ его о Тургеневѣ, среди разныхъ безпорядочныхъ уклоненій отъ главнаго предмета, есть вводный критическій эпизодъ, относящійся къ романамъ Гончарова. По его убѣжденію, героемъ современной эпохи нельзя признать ни Штольца, ни Адуева. Нельзя видѣть положительнаго образа и въ Ольгѣ: подъ старость изъ этой граціозной натуры должна выйти "преотвратительная барыня, съ вѣчною и безцѣльною нервною тревожностью, истинная мучительница всего окружающаго, одна изъ жертвъ -- Богъ знаетъ чего". Ужъ если-бы пришлось выбирать между женскими лицами Гончарова героиню, заключаетъ Аполлонъ Григорьевъ, то "безпристрастный и не потемненный теоріями умъ выберетъ, какъ выбралъ Обломовъ, Агафью Ѳедосѣевну, не потому только, что у нея локти соблазнительны и что она хорошо готовитъ пироги, а потому, что она гораздо болѣе женщина, чѣмъ Ольга..."
   Подведя подъ категорію хищныхъ типовъ героевъ тревожной эпохи,-- героевъ исканія истины и борьбы противъ исторической дѣйствительности, Аполлонъ Григорьевъ забываетъ при этомъ свое собственное преклоненіе передъ героической фигурой Чацкаго и раздраженно осуждаетъ все то, что создаетъ броженіе жизненнаго процесса. Никакая смѣлая освободительная идея не проходила въ исторію черезъ посредство смирныхъ людей, передъ которыми Аполлонъ Григорьевъ возжигаетъ ѳиміамъ своего безпорядочно-бурнаго россійскаго краснорѣчія. Образуя иногда какъ-бы рыхлый, влажный черноземъ, на которомъ всходятъ сѣмена, разсѣиваемыя людьми тревожнаго типа, смирные люди всего чаще являются инертною силою, задерживающею всякій духовный ростъ общества, всякую попытку словомъ или дѣломъ разрушить мертвыя формы существующаго для созданія новой, лучшей эпохи. Типъ тѣхъ русскихъ людей, которые не давали жизни окончательно замереть, закоснѣть или разложиться въ смрадное стоячее болото, никогда не былъ типомъ смирнымъ, покорнымъ, бездѣятельнымъ, хотя, но особенностямъ народнаго темперамента, онъ не терялъ черты сердечной мягкости и широкаго благодушія. Но мягкость и благодушіе, при отсутствіи возбуждающихъ тревожныхъ элементовъ, легко переходятъ въ то пошлое, рабское смиреніе передъ дѣйствительностью, которое всегда тянетъ ко дну всѣ прогрессивныя силы общества и которое -- при ложныхъ отправныхъ пунктахъ въ разсужденіяхъ Аполлона Григорьева -- разливается мутными волнами по его статьямъ между талантливыми, иногда вдохновенными тирадами объ органическомъ искусствѣ и идеально-артистической критикѣ.
   На этихъ замѣчаніяхъ мы заключаемъ наше излѣдованіе критической дѣятельности Аполлона Григорьева. Статьи его, которыя онъ самъ назвалъ въ одномъ изъ своихъ писемъ къ Страхову (19 января 1862 г.) "начатыми и неконченными курсами", по содержанію, по талантливости и горячности изложенія несомнѣнно принадлежатъ настоящей литературѣ, образуя моментъ, правда мимолетный, въ исторіи русской критики. Онъ защищалъ искусство такими доводами, изъ которыхъ многіе должны быть признаны выраженіемъ вѣрнаго артистическаго чувства и большого непосредственнаго пониманія его задачъ и цѣлей. По характеру своихъ общихъ убѣжденій онъ никогда не замыкался ни въ какомъ узкомъ партійномъ кругу и, поэтъ въ душѣ, умѣлъ, во всѣ эпохи, своей двадцатилѣтней журнальной дѣятельности, откликаться живымъ словомъ на всякое новое и крупное литературное явленіе. Онъ одинъ изъ первыхъ превосходно оцѣнилъ изящный талантъ Фета и остался его почитателемъ даже тогда, когда это имя стали грубо трепать не только въ сатирическихъ стихахъ и фельетонахъ, но и въ критическихъ отдѣлахъ лучшихъ русскихъ журналовъ. Онъ сумѣлъ сказать, еще на страницахъ "Московскаго городского листка" 1847 г., нѣсколько сочувственныхъ фразъ о яркомъ и сильномъ дарованіи Майкова. Нельзя не признать заслугою Аполлона Григорьва и его защитительныя замѣтки о "Перепискѣ съ друзьями" Гоголя. Но при этихъ несомнѣнныхъ заслугахъ приходится, однако, сказать, что въ его руководящихъ идеяхъ не было философской глубины и что вся его теорія органической критики, сведенная къ ученію о народности, несмотря на вѣрную мысль объ искусствѣ, какъ о непосредственномъ выраженіи идеальныхъ стремленій человѣка,-- не представляетъ серьезной научной цѣнности. Успѣшно полемизируя съ такъ-называемыми журнальными теоретиками въ лицѣ Чернышевскаго и Добролюбова, Аполлонъ Григорьевъ не оставилъ полной, настоящей характеристики ни одного изъ корифеевъ русской литературы. Его страстныя, постоянно повторяющіяся разсужденія о Пушкинѣ рисуютъ его поэзію только съ одной стороны. Отмѣчая въ Пушкинѣ его народность и восхищаясь тѣмъ внутреннимъ процессомъ, который привелъ его къ повѣстямъ Бѣлкина, "Капитанской дочкѣ" и другимъ его прозаическимъ произведеніямъ, онъ при этомъ не показываетъ той тонкой, поэтической стихіи, въ которой происходило развитіе и движеніе его идей и образовъ, совершенныхъ по формѣ и глубокихъ по содержанію. Его характеристика Лермонтова, въ его самыхъ раннихъ статьяхъ, какъ и въ статьяхъ 1862 г., во "Времени", подъ названіемъ "Лермонтовъ и его направленіе. Крайнія грани развитія отрицательнаго взгляда", не отличается ни силой, ни мѣткостью. Вся натура Лермонтова, или, по крайней мѣрѣ, та сторона ея, которая выразилась въ его лирическихъ произведеніяхъ, облитыхъ желчью и ядомъ бурнаго, байроническаго протеста, не находила себѣ сочувственнаго отклика въ душѣ Аполлона Григорьева, искавшей художественнаго равновѣсія и благодушнаго, типично-русскаго смиренія передъ фактами дѣйствительности. Многочисленныя разсужденія его о Гоголѣ не отличаются единствомъ, колеблются въ разныя стороны и никогда въ сущности не углубляются къ центру его патетической, художественно-проповѣднической дѣятельности. Оцѣнка драматическаго таланта Островскаго не можетъ быть признана выдержанной въ тонѣ строгой критической справедливости. Увлекшись энтографической изобразительностью его произведеній, онъ сильно преувеличилъ размѣры его значенія въ исторіи русской литературы. О Тургеневѣ и Толстомъ Аполлонъ Григорьевъ далъ рядъ статей, не отличающихся надлежащей систематичностью, переполненныхъ разсужденіями на тему о народности, но не захватывающихъ истинныхъ глубинъ этихъ по преимуществу психологическихъ талантовъ. Вотъ въ какомъ видѣ представляется вся критическая дѣятельность Аполлона Григорьева, вылившаяся въ незаконченныя, расплывчатыя, часто прямо уродливыя формы и отражающая въ себѣ безпорядочную, неряшливую и, несмотря на всѣ романтическіе, вдохновенные порывы, въ общемъ монотонную жизнь его. При яркомъ природномъ талантѣ, онъ никогда не умѣлъ сдерживать свою мысль въ границахъ свѣтлаго логическаго разсужденія, и потому даже лучшія его статьи являются выраженіемъ того типично-русскаго умственнаго склада, въ которомъ, какъ онъ самъ сознавался, каждое впечатлѣніе переходитъ въ думу, дума -- въ сомнѣніе, сомнѣніе -- въ тоску. Всѣ его работы являются какими то обширными введеніями къ настоящимъ критическимъ характеристикамъ. Онъ придаетъ имъ какую угодно конструкцію, прибѣгая очень часто къ интимной, слегка распущенной формѣ личныхъ посланій по адресу различныхъ литерат)грныхъ друзей. Онъ дѣлаетъ постоянно самыя капризныя отступленія и надоѣдливыя перепечатки изъ прежнихъ своихъ статей, виновато извиняясь передъ читателемъ за свои неумѣренныя повторенія. Его стиль, при свѣжести и оригинальности отдѣльныхъ выраженій, при богатствѣ чисто русскаго словаря, при общей органической плотности, страдаетъ тяжеловѣсностью, а иногда и темнотою запутанныхъ, безформенныхъ періодовъ. Безконечно превосходя но литературному таланту Валеріана Майкова, онъ до нѣкоторой степени приближается къ Бѣлинскому -- но основнымъ качествамъ своей духовной натуры, но своей чуткости къ поэтической красотѣ, по несомнѣнному призванію къ дѣлу художественной критики. Но внеся въ литературу нѣсколько удачно формулированныхъ критическихъ положеній, онъ, однако, не сумѣлъ вполнѣ развить и осложнить ихъ другими эстетическими и философскими идеями, которыя вывели-бы его на широкій путь всесторонняго критическаго изслѣдованія. Вся его дѣятельность -- разбросанная и несистематическая -- не создала новаго періода, новаго звена въ исторіи русской критики, хотя нѣкоторые, выставленные имъ, принципы, по своей самобытности и содержательности, могли-бы явиться дрожжами, отъ которыхъ въ интеллигентномъ обществѣ начинаются новыя броженія умственныхъ силъ.

А. Волынскій.

"Сѣверный Вѣстникъ", No 11, 1895

   
учшими представителями эпохи, хотя, въ качествѣ творца упрощенной реалистической философіи, Чернышевскій сдѣлалъ ихъ черезчуръ прямолинейными, разсудочными, такъ сказать, докторальными. Но необходимо отмѣтить, что въ этомъ, по преимуществу, тенденціозномъ романѣ, пропагандирующемъ прозаически-трезвое отношеніе къ жизни, жизнь прорвалась сильными, играющими струями, почти наперекоръ узкой доктринѣ автора. Вѣра Павловна, съ ея любовью къ музыкѣ, оперѣ, цвѣтамъ и танцамъ,-- съ ея непосредственнымъ, иногда бурнымъ веселіемъ, съ ея склонностью къ широкому, хотя и невинному разгулу, съ ея фантастическими, вѣщими снами, раскрывающими передъ ней новые горизонты жизни и, наконецъ, что всего характернѣе, съ ея жаждой любви, страстной любви, для которой недостаточно всей высокой порядочности Лопухова,-- такая героиня какъ-бы невольно раздвигаетъ рамку романа и наполняетъ его нервною жизненною тканью. И не только эти три дѣйствующихъ лица, которыя Чернышевскій самъ относитъ къ числу обыкновенныхъ людей, но даже и наиболѣе идеализированная фигура романа, Рахметовъ, съ чертами почти сектантскаго подвижничества, героическимъ самоотреченіемъ, со склонностью къ самоистязанію, которая заставляетъ его спать на гвоздяхъ, даже этотъ Рахметовъ, мыслями котораго Писаревъ наполнилъ свою статью "Нерѣшенный вопросъ", вышелъ болѣе сложнымъ и глубокимъ психологическимъ типомъ, чѣмъ это было нужно по замыслу автора. Рахметовъ понимаетъ, что его прозаическое самоограниченіе вызвано случайными жизненными обстоятельствами, что, при всей его глубокой природной склонности къ подвигамъ, его настоящій душевный обликъ, съ яркимъ выраженіемъ грубой экономіи силъ и утилитарнаго разсчета въ каждомъ его движеніи, сложился подъ воздѣйствіемъ экстраординарныхъ историческихъ условій и вытекающихъ изъ нихъ задачъ.
   -- Рахметовъ, вы удивляете меня, говоритъ ему Вѣра Павловна, вы совсѣмъ не такой, какъ мнѣ казалось. Отчего вы всегда такое мрачное чудовище? А вѣдь вотъ теперь вы милый, веселый человѣкъ.
   -- Вѣра Павловна, я исполняю теперь веселую обязанность, отчегоже мнѣ и не быть веселымъ? Но вѣдь это случай, это рѣдкость. Вообще видишь невеселыя вещи, какъ-же тутъ не будешь мрачнымъ чудовищемъ? Только, Вѣра Павловна, если ужъ случилось вамъ видѣть меня въ такомъ духѣ, въ какомъ я былъ-бы радъ бытъ всегда, и дошло у насъ до такихъ откровенностей,-- пусть это будетъ секретъ, что я не по своей охотѣ мрачное чудовище. Мнѣ легче исполнять мою обязанность, когда не замѣчаютъ, что мнѣ самому хотѣлось-бы не только исполнять мою обязанность.
   Натура Рахметова, широкая по своимъ задаткамъ, могучая по темпераменту, но сдавленная, какъ веригами, поставленной себѣ програмою, таитъ въ себѣ нѣкоторыя противорѣчія, подрывающія утилитарную тенденцію автора. Его фактическая приверженность къ научному знанію въ первоисточникахъ, при суровой размѣренности въ употребленіи времени, его любовь къ изяществу при его нарочито нищенскомъ костюмѣ, его скрытая склонность къ кипучей страсти при его аскетическомъ образѣ жизни -- всѣ эти свойства далеко выступаютъ за тѣ границы, въ которыхъ могла-бы уложиться сознательная философія романа. Корни его практической, гуманитарной дѣятельности развиваются въ таинственной духовной глубинѣ, по болѣе широкимъ и сложнымъ законамъ, чѣмъ тѣ ариѳметическія правила эгоистическаго разсчета, къ которымъ сводитъ всю психическую жизнь философія Чернышевскаго. Рахметовъ, этотъ послѣдній аргументъ Писарева, этотъ его любимый образъ до конца мыслящаго безпощаднаго реалиста, по мѣркѣ котораго написаны наиболѣе убѣжденныя страницы "Нерѣшеннаго вопроса", вплоть до маленькой слабости Рахметова къ хорошей сигарѣ,-- Рахметовъ, только въ контурѣ и нѣсколько блѣдно намѣченный Чернышевскимъ, представляетъ изъ себя матеріалъ для настоящей художественной разработки -- какъ это ни странно сказать,-- въ духѣ Достоевскаго. Такой натурѣ, какъ Рахметовъ, съ его бурлацкой физической силой, развитою сознательнымъ упражненіемъ для высшихъ цѣлей, нужны, какъ мотивы дѣятельности, какъ импульсъ къ подвижническому самоотреченію и страстотеричеству, гораздо болѣе высокія убѣжденія, чѣмъ разумный эгоизмъ въ матеріалистическомъ ученіи Чернышевскаго. И можно думать, что Чернышевскій самъ инстинктивно понималъ это, когда призналъ въ разговорѣ съ "проницательнымъ читателемъ", что Рахметовъ не можетъ быть сдѣланъ героемъ въ его романѣ. Если уже Вѣра Павловна и Кирсановъ многими своими чертами, непредусмотрѣнными утилитаріанскою програмою, какъ-бы завлекаютъ въ произведеніе Чернышевскаго болѣе широкую стихію интересовъ, страстей и стремленій, чѣмъ это могъ бы одобрить, напримѣръ, такой педантическій, но добросовѣстный ученикъ Чернышевскаго, какъ Писаревъ, то какимъ образомъ развернулся бы въ этой ограниченной сферѣ богатырь съ высокимъ духовнымъ энтузіазмомъ и трагическимъ темпераментомъ, которому хитро разсчитанное самопожертвованіе Лопухова кажется пустою, ненужною мелодрамою. Узкое философское ученіе, которое было сознательнымъ мотивомъ для написанія романа, шумное движеніе неожиданно возникающихъ, какъ бы импровизированныхъ эпизодовъ, таящихъ въ себѣ глубокій разумный смыслъ, живая и минутами нѣжная психологія, въ которой чуть слышно пульсируетъ скрытая эстетическая жилка автора, и, наконецъ, пестро развернувшаяся экономическая утопія, согрѣтая гуманными стремленіями,-- вотъ что наполняетъ этотъ характерный романъ, обличающій въ Чернышевскомъ своеобразный талантъ, оживленный кипучимъ темпераментомъ, озаренный яснымъ и трезвымъ умомъ. Тутъ, при широкомъ замыслѣ, нѣтъ истинно художественнаго исполненія задачи, но есть могучее настроеніе, отражающее потребность живыхъ, яркихъ и сложныхъ впечатлѣній, которое не было доступно темпераменту Писарева.
   Въ послѣднихъ частяхъ романа фантастическій элементъ развертывается съ огромною силою и вдохновеніемъ. Весь четвертый сонъ Вѣры Павловны, съ смутнымъ шумомъ кипящаго въ немъ водоворота идей, захватываетъ читателя какимъ-то сочувственнымъ волненіемъ къ этимъ легкимъ и прозрачнымъ утопическимъ образамъ, въ которыхъ играютъ эстетическія настроенія автора. Гимнъ любви, гдѣ въ патетическихъ монологахъ воздается должное тремъ богинямъ -- Астартѣ, Афродитѣ и Непорочности -- и мечта о роскошныхъ и легкихъ дворцахъ изъ серебристаго аллюминія заставляютъ широко разступиться холодную, узкую, головную програму оригинальнаго и талантливаго романиста. А эти описанія разгульныхъ пикниковъ съ перегоняющими другъ друга тройками и съ загадочной буйной дамой, носящей трауръ, потому что герой ея сердца находится въ отсутствіи -- быть можетъ, тотъ самый герой, который нѣкогда съ бурлацкой силой остановилъ за ось ея экипажъ, увлекаемый взбѣсившимися лошадьми -- все это вноситъ въ романъ широкую, мятущуюся эстетическую стихію, очевидно противъ воли автора, но не въ противорѣчіи съ бьющимися въ немъ могучими инстинктами русскаго народа. Теперь понятно, почему вульгарное буфонство молодого Щедрина, съ его грубою карикатурою именно на то, что есть въ романѣ поэтическаго, должно было взорвать людей свѣжихъ и впечатлительныхъ къ новымъ настроеніямъ и послужить началомъ побоища, въ которомъ потерпѣли нравственное фіаско прозаическіе и недальновидные преемники Чернышевскаго по журналу. Чернышевскій, какъ авторъ утопическаго романа, уже въ 1863 году значительно поднимался надъ своими публицистически-философскими и критическими писаніями, которыя, проповѣдуя грубый утилитаризмъ и эгоистическій разсчетъ, убивали всѣ широкія и непосредственно идеальныя стремленія общества.
   Спустя много лѣтъ этотъ оригинальный человѣкъ самъ ощутилъ въ себѣ разладъ. Съ оттѣнкомъ скептическаго юмора оглядывался онъ на нѣкоторые, прежде имъ излюбленные, пути прогресса. Въ этой непосѣдѣвшей головѣ уже не молодого человѣка, съ длинными, кудрявившимися волосами и съ печатью болѣзни на лицѣ, быть можетъ, складывалось что-то новое, теоретически обхватывающее тѣ горизонты, которые онъ прежде старался закрыть отъ своего сознанія. Иногда онъ разражался нападками на свое прошлое въ рѣзкой формѣ самообличенія. "Я тотъ баранъ, который хотѣлъ кричать козломъ", говорилъ онъ о себѣ съ веселымъ юморомъ, аллегорически изображая свою жизнь въ формѣ фантастической легенды. Новые дѣятели реформированныхъ въ 1868 году "Отечественныхъ Записокъ", съ наиболѣе типическими для нихъ философскими притязаніями, не удовлетворяли его. Онъ совершенно отвергалъ "біолого-соціологическія" параллели Михайловскаго, т.-е. именно то, что несвѣдущая и не самостоятельно мыслящая толпа прокричала на всю Россію лучшимъ образцомъ новѣйшей, прогрессивной философіи, не уразумѣвъ ея обезсиливающихъ внутреннихъ противорѣчій и теоретической пустоты. Не имѣя, однако, силъ для новыхъ самостоятельныхъ трудовъ, онъ углублялся въ изученіе всеобщей исторіи, съ поразительною энергіею занимаясь переводомъ на русскій языкъ многотомнаго труда Вебера.
   Писаревъ выразилъ свое глубокое сочувствіе роману Чернышевскаго, хотя при этомъ онъ не бросилъ въ своей статьѣ о "Новомъ типѣ" ни одной самостоятельной, оригинальной мысли. Онъ разсказываетъ его содержаніе, комментируетъ почти словами Чернышевскаго поступки Лопухова, Кирсанова и Вѣры Павловны, передаетъ всѣ главныя подробности біографіи Рахметова, но нигдѣ и ни въ чемъ онъ не поднимается на критическую высоту, необходимую для пониманія достоинствъ и недостатковъ этого произведенія. Увлеченный его тенденціею, Писаревъ находитъ даже, что Чернышевскій глубже и лучше понялъ новое движеніе русскаго общества, чѣмъ Тургеневъ, и изобразилъ его въ романѣ съ удивительнымъ художественнымъ совершенствомъ. Образы Лопухова, Кирсанова и Рахметова кажутся ему возвышеннѣе по замыслу, чѣмъ Базаровъ, которому Тургеневъ не могъ сочувствовать такъ, какъ сочувствовалъ своимъ героямъ Чернышевскій. Писаревъ не указываетъ ни на какія погрѣшности и недочеты Чернышевскаго въ художественномъ отношеніи, и вся его пространная рецензія представляетъ собою довольно блѣдную популяризацію того, что, какъ мы видѣли, выражено въ романѣ съ настоящимъ огнемъ въ цѣломъ рядѣ фантастическихъ картинъ, залитыхъ своеобразнымъ вдохновеніемъ {"Русское Слово", 1865, октябрь, Новый типъ, стр. 1--54.}.
   Если не считать обширнаго, хотя и довольно безсодержательнаго разбора повѣсти Слѣпцова "Трудное время", въ статьѣ подъ названіемъ "Подростающая гуманность", двухъ небольшихъ рецензій о стихотвореніяхъ Гейне и краткаго отзыва съ полемическимъ отвѣтомъ о "Сатирической небывальщинѣ" Гермогена Трехзвѣздочкина, то мы пересмотрѣли все, напечатанное Писаревымъ вплоть до 1866 г. Въ это время дѣятельность Писарева уже близилась къ концу. Въ 1866 г. было закрыто "Русское Слово". Его новыя работы, напечатанныя въ "Дѣлѣ" и "Отечественныхъ Запискахъ", не теряя общаго характера талантливости и публицистической бойкости, становились все болѣе и болѣе однообразными по темамъ и аргументаціи. Все та же проповѣдь женской эмансипаціи, борьба съ разными "усыпителями" русской общественной мысли, все та же пропаганда реализма и разумнаго эгоизма подъ знаменемъ Чернышевскаго. Мысли Писарева не прогрессируютъ, критическое дарованіе, не освѣжаемое какими-либо глубокими идеями и впечатлѣніями, не дѣлаетъ никакихъ успѣховъ въ пониманіи и оцѣнкѣ литературныхъ явленій. Можно подумать, что при новыхъ обстоятельствахъ -- при необходимости писать въ чуждомъ ему органѣ, подъ руководствомъ людей, которымъ онъ не во всемъ симпатизировалъ, Писаревъ почувствовалъ какъ бы нѣкоторую неувѣренность. Но не имѣя привычки сидѣть сложа руки, онъ бросается къ иностраннымъ сочиненіямъ, подробно разбираетъ романы Андре Лео, занимается Эркманомъ-Шатріаномъ, пересказываетъ въ статьѣ "Мистическая любовь" интересное изслѣдованіе англійскаго писателя Уильяма Диксона "Духовныя жены", пишетъ длинныя журнальныя замѣтки, не поражающія никакими новыми или даже свѣжими мыслями и настроеніями. Онъ какъ бы въ замѣшательствѣ нащупываетъ какіе то новые пути для своего блестящаго природнаго таланта. Долгая уединенная работа, съ огромнымъ партизанскимъ увлеченіемъ, должна была наложить на него глубокую печать, а рѣзкая перемѣна всѣхъ внѣшнихъ обстоятельствъ не могла не отразиться на немъ тягостнымъ внутреннимъ разстройствомъ, превозмочь которое можно было только рядомъ значительныхъ умственныхъ усилій. Но все, напечатанное Писаревымъ за короткое время, которое ему суждено было прожить послѣ выхода изъ крѣпости, не представляетъ признаковъ новаго умственнаго движенія. Даже такія статьи его, какъ очеркъ "Погибшіе и погибающіе", напечатанный въ учено-литературномъ сборникѣ "Лучъ" и проводящій собою параллель между "Очерками бурсы" Помяловскаго и "Записками изъ мертваго дома" Достоевскаго, этюдъ "Образованная толпа", заключающій въ себѣ анализъ сочиненій Ѳ. М. Толстого, и даже разборъ первыхъ трехъ томовъ "Войны и мира" подъ названіемъ "Старое барство":-- не представляютъ собою, несмотря на общую талантливость, ничего характернаго и оригинальнаго по сравненію съ прежними статьями Писарева. Единственнымъ исключеніемъ является его большая статья о "Преступленіи и наказаніи", начатая печатаніемъ въ "Дѣлѣ" 1867 года и законченная только послѣ смерти автора, въ августѣ 1868 года. Въ этой статьѣ, написанной съ явнымъ подъемомъ всѣхъ литературныхъ силъ Писарева, яркимъ и мѣткимъ языкомъ, съ признаками непосредственнаго душевнаго волненія, попадаются мысли, какъ-бы не идущія въ струѣ его прежнихъ понятій и не совпадающія съ новымъ движеніемъ общественныхъ элементовъ. Съ необычайною энергіею Писаревъ вооружается противъ всякаго грубаго насилія даже во имя идеи. "Необыкновенные люди, которыми можетъ и должно гордиться человѣчество, не являются любителями и виновниками кровопролитія", говоритъ онъ. Кровь льется не для того, чтобы содѣйствовать успѣхамъ человѣчества, и настоящія побѣды на пути прогресса одерживаются не вслѣдствіе кровопролитій, а, такъ сказать, вопреки кровопролитію. Тѣ, которые препятствуютъ движенію общества, держатся на своихъ мѣстахъ благодаря толпѣ и, устраняя ихъ насильственными средствами, мы не преодолѣваемъ настоящей причины ихъ силы. "Изъ любви къ истинѣ необыкновенные люди становились иногда мучениками, но никакая любовь къ идеѣ никогда не могла превратить ихъ въ мучителей -- по той простой причинѣ, что мученія никого не убѣждаютъ и слѣдовательно никогда не приносятъ ни малѣйшей пользы той идеѣ, во имя которой они производятся" {Сочиненія Д. И. Писарева, изд. 1868 г., ч. IX, Борьба за жизнь, стр. 240.}.
   Весьма возможно, что эти мысли и фразы были выраженіемъ какихъ-нибудь новыхъ, назрѣвавшихъ въ Писаревѣ понятій. Но судить объ этомъ съ увѣренностью трудно: эти мягкія, гуманныя слова прозвучали тогда, когда занавѣсъ уже упалъ, скрывъ отъ публики любимаго ею героя короткой, но болѣзненной драмы.

А. Волынскій.

"Сѣверный Вѣстникъ", No 5, 1895

  
Ко всем произведениям автора К списку авторов