Книговод

Записки

Дашкова Екатерина Романовна


   Дашкова Е. Р.

Записки

   
   Публикуется по изданию: Дашкова Е.Р. Записки княгини: Воспоминания. Мемуары. Мн.: Харвест, 2003.
   (с) Харвест, 2003
   (с) Оцифровка и вычитка - Константин Дегтярев
   Впервые опубликовано в сети на сайте "Российский мемуарий" (http://fershal.narod.ru)
   

Письмо княгини Дашковой, адресованное мисс Уильмот

   
   Приступая к описанию своей жизни, я удовлетворяю вашему желанию, мой молодой и любезный друг. Перед вами картина жизни беспокойной и бурной или, точнее говоря, печальной и обремененной затаенными от мира тревогами сердца, которых не могли победить ни гордость, ни мужество. В этом отношении я могу назвать себя мучеником принуждения; я говорю мучеником, потому что скрывать свои чувства и представать в ложном свете всегда было противно и невыносимо тяжело для моей природы.
   Уже давно мои друзья и родственники требовали от меня тот труд, который теперь посвящаю вам. Я отклонила все их просьбы, но не могу отказать вам. Итак, примите историю моей жизни, грустную историю, из которой легко было бы составить увлекательный роман. Она с вашим именем явится в свет, Я писала ее без приготовления, так, как я говорю, и с полной откровенностью, устоявшей против всех горьких уроков опыта. Правда, я обошла молчанием или только слегка коснулась тех душевных потрясений, которые были следствием неблагодарности людей, обманувших мое безграничное доверие им. Это единственные факты, обойденные мной; одно воспоминание о них еще доселе приводит меня в трепет.
   Из моего рассказа будет видно, как опасно плыть на одном корабле с "великими мира сего" и как придворная атмосфера душит развитие самых энергических натур; за всем тем совесть, свободная от упрека, может дать нам достаточно сил -- чтобы обезоружить твердостью души свирепость тирана и спокойно перенести самые несправедливые гонения. Здесь же мы найдем пример, как зависть и ее верная подруга -- клевета -- преследуют нас на известной степени славы.
   Когда мне было уже шестьдесят лет, когда я вынесла много несчастий, болезней, жестокое изгнание и в уединении посвятила себя благу своих крестьян, мой взор в первый раз обратился к прошедшему; и я увидела всю ложь и пристрастные обвинения, распространенные некоторыми французскими писателями против Катерины большой, но вместе с тем они не пощадили по дороге своего злословия и ее друга, Катерину маленькую. В этих памфлетах ваша Дашкова очернена всеми пороками, совершенно чуждыми ее характеру; у одних она является женщиной самого преступного честолюбия, у других -- грубой развратницей.
   После этого легко понять, что самая нравственная жизнь, проведенная большей частью вдали от света, чему не многие умеют дать настоящую цену, тем меньше -- завидовать ей, и эта жизнь не могла укрыться от пера злонамеренного памфлетиста. Хотя Екатерина II желала и искала средств против зла, внесенного во Францию мистиками и философами-самозванцами, хотя они боялись могущества великой и страшной царицы; но, вероятно, они думали отомстить за себя, с озлоблением нападая на женщину, не имевшую влияния на правление, и старались отнять у нее то, что для нее всего дороже -- чистую репутацию.
   Такова, впрочем, была моя горькая участь: когда судьба лишила меня нашей образованной государыни, когда я не могу больше пользоваться ее личным расположением или радоваться счастью страны, управляемой ею, враги ее принесли меня на жертву едкой клеветы.
   Но, конечно, и это зло, как и все в мире, пройдет. Поэтому позвольте лучше поговорить с вами, мой милый и юный друг, о том, что ближе к нам -- о нашей взаимной и нежной дружбе; я невыразимо глубоко чувствую ваше доверие ко мне; и вы не могли лучше доказать ее, как покинув семейство и родину, чтобы посетить меня здесь и утешить своим присутствием старую женщину на закате дней ее, которая справедливо может похвалиться одним достоинством, что она не прожила ни одного дня только для себя самой.
   Нужно ли говорить о том, как дорого для меня ваше присутствие, как я уважаю и удивляюсь вашим талантам, вашей скромности, вашей врожденной веселости, соединенной с чистыми побуждениями вашей жизни? Нет надобности говорить и о том, как вы облегчили, освежили мое существование. И где я возьму выражения, способные верно передать эти впечатления? Поэтому я ограничусь одним простым уверением, что я уважаю, люблю и удивляюсь вам со всей силой любящего сердца; вы его знаете и поверите, что эти чувства прекратятся только с последним вздохом вашего искреннего друга
   княгини Дашковой.
   Троицкое, 27 октября 1805 года
   
   
   

Глава I

   
   Я родилась в Петербурге, в 1744 году, примерно около того времени, когда императрица Елизавета возвратилась из Москвы после своей коронации. Государыня приняла меня от купели, а племянник ее, великий князь, впоследствии император Петр III, был моим крестным отцом. Эту честь я могла бы приписать женитьбе моего дяди, канцлера, на двоюродной сестре Елизаветы, но я больше обязана этим чувству дружбы ее к моей матери, которая во время прежнего царствования великодушно и, нельзя не прибавить, очень деликатно помогала великой княгине деньгами, а она часто нуждалась в них, потому что сорила ими много, а получала мало.
   Я имела несчастье потерять свою мать на втором году жизни и узнала о ее прекрасных качествах только от тех друзей и лиц, которые с чувством признательности вспоминали о ней.
   Во время этого события я находилась у своей бабушки, в одной из ее богатых деревень. С трудом она расставалась со мной, когда мне шел четвертый год, чтобы отдать меня на воспитание в менее ласковые руки. Впрочем, мой дядя, канцлер, вырвал меня из теплых объятий этой доброй старухи и стал воспитывать вместе со своей единственной дочерью, впоследствии графиней Строгановой. У нас были одни учителя, одни комнаты, одна одежда. Все внешние обстоятельства, казалось, должны были образовать из нас совершенно одинаковые существа; и при всем том во все периоды нашей жизни между нами не было ничего общего: эту черту не мешает, между прочим, заметить тем педагогам, которые обобщают системы воспитания и методически предписывают правила относительно столь важного предмета, доселе, впрочем худо понятого; и если принять во внимание разнообразие и глубину этого вопроса, то едва ли можно втиснуть его в одну общую теорию.
   Я не стану распространяться о фамилии своего отца. Древность ее и блистательные заслуги моих предков ставят имя Воронцовых на таком видном месте, что моей родовой гордости нечего больше желать в этом отношении. Граф Роман, мой отец, второй брат канцлера, был человек разгульный и в молодости лишился моей матери. Он мало занимался своими делами и потому охотно передал меня дяде. Этот добрый родич, признательный моей матери и любивший своего брата, с удовольствием меня принял.
   У меня были две сестры: старшая -- Марья, после замужества графиня Бутурлина, вторая -- Елизавета, впоследствии Полянская; они скоро были замечены императрицей и еще в детстве назначены фрейлинами, жившими при дворе. Александр, мой старший брат, безотлучно находился с отцом, и я только его одного знала с младенчества: мы имели случай часто видеться, и таким образом между нами с ранней поры возникла привязанность, которая с годами превратилась во взаимное доверие и дружбу, до настоящей минуты сохраненную. Мой младший брат Семен жил в деревне со своим дедушкой, и я редко видела его, даже по возвращении его в город. Сестер я встречала еще реже. Останавливаюсь на этих обстоятельствах, потому что они в некотором отношении имели влияние на мой характер.
   Мой дядя ничего не жалел, чтобы дать нам лучших учителей, и по тому времени мы были воспитаны превосходно. Нас учили четырем языкам, и по-французски мы говорили свободно; государственный секретарь преподавал нам итальянский язык, а Бехтеев давал уроки русского, как плохо мы ни занимались им. В танцах мы показали большие успехи, и несколько умели рисовать.
   С такими претензиями и наружным светским лоском кто мог упрекнуть наше воспитание в недостатках? Но что было сделано для образования характера и умственного развития? Ровно ничего. Дядя не имел времени, а тетка -- ни способности, ни призвания.
   Я по природе была гордой, и эта гордость соединялась с какой-то необыкновенной чувствительностью и мягкостью сердца; потому одним из пламенных моих стремлений было желание быть любимой всеми, кто окружал меня, и притом так же искренне, как я любила их. Это чувство, когда мне исполнилось тринадцать лет, до такой степени укоренилось во мне, что я, добиваясь расположения тех людей, которым мое юношеское и восторженное сердце было горячо предано, вообразила, что я не могу найти ни взаимного сочувствия, ни ответа на свою любовь; вследствие этого я скоро разочаровалась и считала себя одиноким существом.
   В таком странном настроении духа мое разочарование в дружбе послужило на пользу моему воспитанию, по крайней мере в той степени, в какой это было необходимо развитию моего рассудка. Около этого времени я заболела корью; по силе указа, изданного по этому случаю, было запрещено всякое сношение с двором тех семейств, которые страдали оспой, из опасения заразить великого князя Павла. Едва возникли первые симптомы моей болезни, меня послали за семьдесят верст от Петербурга в деревню.
   Во время этого случайного изгнания я находилась под надзором одной немки, жены русского майора. Эти люди, одинаково холодные, не вызвали во мне никакого юношеского расположения к себе. Я не питала к ним ни малейшей симпатии, а когда болезнь ослабила мое зрение, я лишилась последнего утешения -- читать книги. Моя первоначальная резвость и веселость уступили место глубокой меланхолии и мрачным размышлениям обо всем,
   что окружало меня. Я сделалась серьезной и мечтательной, неразговорчивой и никогда без предварительно обдуманного плана не удовлетворяла своей любознательности.
   Как только я могла приняться за чтение, книги сделались предметом моей страсти. Бейль, Монтескье, Буало и Вольтер были любимыми авторами; с этой поры я стала чувствовать, что время, проведенное в уединении, не всегда тяготит нас, и если прежде я искала с детским увлечением одобрения со стороны других, теперь я сосредоточилась в самой себе и стала разрабатывать те умственные инстинкты, которые могут поставить нас выше обстоятельств. Прежде чем я возвратилась в Петербург, брат мой, Александр, отправился в Париж; так я лишилась его нежного внимания и тем больше грустила, чем меньше встречала сочувствия вокруг себя. Впрочем, забываясь среди книг или развлекаясь музыкой, я горевала только тогда, когда покидала свою комнату. Я просиживала за чтением иногда целые ночи с тем умственным напряжением, после которого следовала бессонница, и на взгляд казалась до того болезненной, что мой почтенный дядя беспокоился за мое здоровье, в чем приняла участие и императрица Елизавета. По ее приказанию много раз посетил меня первый ее медик, Бургав; он с особенным вниманием занялся мной и нашел, что общее здоровье еще не повреждено и болезненное мое состояние, возбудившее опасения со стороны моих друзей, происходило больше от нравственного нерасположения, чем от физического расстройства. Вследствие этого мнения стали осаждать меня тысячами вопросов, но я не призналась в истине, да едва ли и сама могла понять ее; но если бы я и сумела объяснить, то скорей возбудила бы упреки, чем симпатию и участие к себе. Говоря об особенностях своего ума, я должна также упомянуть о той гордости и раздражительности, которые, не встретив осуществления романтических видений фантазии, заставили меня искать это воображаемое счастье внутри себя. Таким образом, я решила таить свои чувства, и в то время, когда мое лицо покрывалось бледностью и видимым изнеможением, что я приписывала слабости нервов и головным болям, мой ум постепенно мужал среди своих ежедневных трудов. В следующий год, перечитывая во второй раз сочинение Гельвеция "О разуме", я была поражена мыслью, о которой упоминаю здесь потому, что она оправдалась перед судом более зрелого моего размышления. Вот это мнение: если бы только произведение Гельвеция не сопровождалось вторым томом, где развивается теория, более отвечающая принятым мнениям и существующему порядку вещей, то его учение в последних своих результатах расстроило бы гармонию и связи образованных обществ.
   Политика с самых ранних лет особенно интересовала меня [1].
   
   [1] Примечание мисс Уильмот: "Княгиня рассказывала мне, что еще в детстве она иногда получала позволение от своего доброго дяди пересмотреть старые дипломатические бумаги, и это доставляло ей величайшее удовольствие. А в этом хламе было много очень любопытных документов, из которых два особенно резко запечатлелись в ее памяти, сильнее других затронув детское воображение. Первый документ -- письмо от персидского шаха к Екатерине I по случаю ее восшествия на престол. После обычных приветствий шах выражался почти так: "Я надеюсь, моя благо-возлюбленная сестра, что Бог не одарил тебя любовью к крепким напиткам; я, который пишу тебе, имею глаза, подобные рубинам, нос, похожий на карбункул, и огнем пылающие щеки; и всем этим обязан несчастной привычке, от которой я и день и ночь валяюсь на своей бедной постели". Известная наклонность императрицы попивать водку сообщает этому письму особенный интерес. Другой документ открывает следующий факт, и я передаю его собственными ее словами. Русский двор однажды (я забыла, в чье царствование) послал посольство в Китай поздравить его монарха с принятием короны; посланник, принятый не совсем ласково, поспешил возвратиться домой, недовольный своей миссией. Русское правительство, заблагорассудив не сознаваться в китайском неуважении к своей политике, отправило других -- поблагодарить за лестный прием первою посла и заключить торговый трактат. Вот какой ответ был дан китайским владыкой: "Вы очень странный народ; чванитесь приемом ваших послов. Разве вы не слышали, что когда мы проезжаем верхом по улицам, то предупреждаем последнего бродягу не смотреть на нас"
   
   Все иностранцы, артисты, литераторы и посланники, посещавшие дом моего дяди, подвергались пытке от моей неугомонной любознательности. Я расспрашивала их о чужих краях, о формах правления и законах; и сравнения, выводимые из ответов, пробудили во мне горячее желание путешествовать. Но в это время у меня недоставало духу пуститься в такое предприятие. Между тем, мрачные предчувствия скорби и горя, обыкновенные спутники нежных темпераментов, рисовали передо мной все мое будущее, и я содрогалась при созерцании тех зол, с которыми не в силах была бы бороться. Шувалов, любовник Елизаветы, желавший прослыть меценатом своего времени, узнав, что я страстно люблю читать книги, предложил мне пользоваться всеми литературными новинками, которые постоянно высылались ему из Франции. Это одолжение было источником бесконечной радости для меня, особенно когда я на следующий год после своего замужества поселилась в Москве; в здешних книжных лавках было не многим больше того, что я уже перечитала, и некоторые из этих сочинений имела в своей собственной библиотеке, состоявшей почти из 900 томов; я употребила на эту коллекцию все свои карманные деньги. Энциклопедия и словарь Мореры были приобретены в том же году; никогда никакие самые изящные и ценные игрушки не доставляли мне и половины того удовольствия, которое я чувствовала при этом приобретении. Любовь моя к брату Александру во время его путешествия дала мне случай завести с ним правильную переписку. Каждый месяц два раза я уведомляла его обо всех новостях придворных, городских и военных; этой корреспонденции я обязана образованием своего слога, хотя и не могу судить о его достоинствах.
   В продолжение июля и августа 1759 года, когда мои дядя, тетка и двоюродный брат посетили государыню в Царском Селе, я осталась одна в городе, потому что не совсем хорошо себя чувствовала, притом мои литературные занятия и уединение все больше и больше нравились мне. За исключением итальянской оперы, которую я слушала один или два раза, никогда не показывалась в свете; из частных домов я посещала семейство князя Голицына, где любили меня и жена и муж -- очень умный и уважаемый старик; потом я бывала у Самариной, супруги одного из домашних чиновников моего дяди. Однажды вечером Самарина пригласила меня к себе; она была нездорова. Я осталась у нее ужинать и потому отпустила свою карету, с тем чтобы к одиннадцати часам она воротилась и привезла мне горничную девушку проводить меня домой. Был чудесный летний вечер, когда карета приехала за мной, и так как улица, где жила Самарина, была спокойная, то ее сестра предложила проводить меня пешком до конца этой улицы; я охотно согласилась и приказала кучеру подождать меня там. Едва мы прошли несколько шагов, как перед нами очутилась высокая фигура, вынырнувшая из другой улицы; воображение мое под влиянием лунного света превратило это явление во что-то колоссальное. Я испугалась и спросила свою спутницу, что это значит. И в первый раз в моей жизни услышала имя князя Дашкова. Он, по-видимому, очень коротко был знаком с семейством Самариной; между нами завязался разговор. Незнакомый князь случайно заговорил со мной, и его вежливый и скромный тон расположили меня в его пользу. В этой нечаянной встрече и взаимном более чем благоприятном нашем впечатлении я видела особые следы провидения, предназначившего нас друг другу Знакомство, заведенное так оригинально, было трудно поддержать; и будь оно иначе и если бы его имя было когда-нибудь упомянуто в доме моего дяди (вероятно, по одному делу, в котором он был неудачно замешан), во мне образовалось бы предубеждение против нашего союза. При таких обстоятельствах наша неизвестность была общим нашим другом и положила основание постепенно возраставшей любви. Князь скоро почувствовал, что его счастье зависит от нашего соединения, и, как только получил мое согласие, немедленно попросил князя Голицына похлопотать за него у моего дяди и отца, но в то же время хранить тайну до тех пор, пока он не получит благословения от своей матери, жившей в Москве.
   Со стороны моих родственников не было никакого возражения, и его мать, которая давно желала видеть его женатым, когда не успела соединить его с девушкой по своему собственному выбору, душевно одобрила его планы и согласилась на наш брак.
   Одним вечером, незадолго до отъезда моего жениха в Москву к своей матери, Елизавета заехала к нам ужинать из итальянской оперы; ее провожали только мои дядя и Шувалов. По ее предварительному желанию, я на этот раз осталась дома, и князь Дашков находился со мной. Внимание государыни к нам было очень обязательное; в продолжение этого вечера, отозвав нас в другую комнату, она необыкновенно ласково, как крестная мать, сказала нам, что наша тайна ей известна и что она желает нам полного счастья. Она с похвалой отзывалась об уважении князя к его матери и, отпустив нас в общество, сказала ему, что фельдмаршалу Бутурлину приказано уволить его в Москву. Доброта, нежное расположение и участие государыни в нашей судьбе так глубоко тронули меня, что я не могла скрыть своего волнения. Императрица, заметив это, легонько ударила меня по плечу и, поцеловав в щеку, промолвила: "Оправься, мое милое дитя, иначе ваши друзья подумают, что я выбранила тебя". Никогда я не забуду этой сцены, которая навсегда привязала меня к этой добросердечной государыне.
   Зимой также посетил и ужинал у нас великий князь, будущий потом Петр Ш, с его супругой, впоследствии Екатериной II. Благодаря многим посетителям моего дяди я уже была известна великой княгине как молодая девушка, которая проводит почти все свое время за учением, причем, разумеется, было прибавлено много и других лестных отзывов. Уважение, которым она впоследствии почтила меня, было результатом этой дружеской предупредительности; я отвечала на него с полным энтузиазмом и преданностью, которая потом бросила меня в такую непредвиденную сферу и имела большее или меньшее влияние на всю мою жизнь. В ту эпоху, о которой я говорю, наверное, можно сказать, что в России нельзя было найти и двух женщин, которые бы, подобно Екатерине и мне, серьезно занимались чтением; отсюда, между прочим, родилась наша взаимная привязанность, и так как великая княгиня обладала неотразимой прелестью, когда она хотела понравиться, легко представить, как она должна была увлечь меня, пятнадцатилетнее и необыкновенно впечатлительное существо.
   В продолжение этого памятного для меня вечера великая княгиня говорила почти исключительно со мной и очаровала меня своей беседой. По высокому тону ее чувств и степени образования нетрудно было заметить женщину редких дарований, той счастливой природы, которая превзошла самые смелые мои мечты. Вечер прошел быстро, но впечатление от него сохранилось навсегда и отразилось в ряде тех событий, о которых я расскажу после.
   Когда Дашков возвратился из Москвы, он, не теряя ни минуты, представился всему нашему семейству; но по причине болезни моей тетки свадьба была отложена до февраля. Едва она немного оправилась, нас обвенчали в самом искреннем кругу близких людей; и когда тетка совершенно выздоровела, мы уехали в Москву.
   Здесь новый мир открылся передо мной, новые связи, новые обстоятельства. Я говорила по-русски очень дурно, а свекровь моя, на беду, не говорила ни на одном иностранном языке. Родственники моего мужа были большей частью людьми старого покроя, и хотя они любили меня, я, однако же, заметила, что, будь я больше москвитянкой, я нравилась бы им еще больше. Поэтому я ревностно стала изучать отечественный язык и так быстро успевала, что заслужила всеобщие рукоплескания со стороны моих родственников; я искренне уважала их и тем приобрела их дружбу, которая не изменилась даже после смерти моего мужа.
   
   
   

Глава II

   
   Через год после моего замужества 21 февраля у меня родилась дочь, а в мае мы провожали свою свекровь в ее имение -- Троицкое. Книги и музыка были нашим непременным удовольствием; с помощью их время проходило легко. В июле князь Дашков и я отправились в его орловское поместье и отсюда возвратились в Москву; когда его отпуск кончался, мы написали моему отцу в Петербург, прося его похлопотать о новой отсрочке.
   Императрица Елизавета постарела и ослабела; куртизаны начали увиваться около наследника. Это обстоятельство дало великому князю более безусловный контроль над Преображенским полком, которым он командовал и в котором князь Дашков служил вторым капитаном. Поэтому просьба его об увольнении еще на пять месяцев была представлена Петру; беспокойство князя по случаю моей второй беременности заставило его требовать новой отсрочки. Наследник, прежде чем дал позволение, пожелал видеть Дашкова в Петербурге -- может быть, чтоб выразить ему свою особенную милость, как предполагал мой отец, он советовал зятю немедленно ехать. Я безутешно грустила при этой разлуке -- мне было так тяжело подумать о ней, что я перестала наслаждаться своим обычным счастьем даже в присутствии мужа. Здоровье мое стало плохим, и 8 января, когда князь оставил Москву, я заболела лихорадкой, сопровождаемой припадками горячки. Это было следствием сильного нервического раздражения; но я скоро выздоровела, и это зависело, по моему мнению, от того, что я не хотела принимать лекарств. Через несколько дней я чувствовала только небольшую слабость. Часто я плакала и если бы не боялась наскучить мужу постоянными повторениями о своей печали, я писала бы ему беспрерывно; но милое внимание его младшей сестры к моему здоровью избавило меня от этой опасной жертвы.
   Коснувшись этих чувств и страданий, я должна заметить, что мне еще не было полных семнадцати лет и я в первый раз расставалась с мужем, которого пламенно любила.
   Великий князь принял Дашкова очень благосклонно. Он участвовал в зимних прогулках Петра в Ораниенбаум; к сожалению, эти разъезды в жестокие холода подвергли моего мужа опасной простуде, последствия которой могли быть роковыми. Когда наступило время возвратиться в Москву, он был еще болен; не желая, однако, разочаровывать наших тревожных ожиданий, он покинул Петербург и скакал день и ночь, не выходя из кареты до самой Москвы. Подъезжая к городской заставе, он опять почувствовал сильное воспаление в горле; боясь испугать нас своим появлением в таком болезненном состоянии и будучи не в силах произнести ни одного слова, он кое-как добрался до дома своей тетки, Новосильцевой, в надежде сколько-нибудь оправиться у нее. Тетка, увидев больного племянника, немедленно уложила его в постель. Явился доктор; он советовал не выпускать пациента из комнат; поэтому тетка приказала задержать лошадей с той целью, чтобы на следующее утро, если князю будет лучше, отпустить его в дом матери, как будто с ним ничего особенного не случилось. В это самое время у нас происходила другая сцена, о которой я доселе не могу вспомнить без содрогания.
   Свекровь моя и сестра ее, княгиня Гагарина, помогавшая мне при первых родах, каждый вечер собирались вместе с акушеркой в моей комнате и с часу на час ожидали моего разрешения; при мне служила одна горничная, глупая девчонка моих лет. Когда я вышла из комнаты, она воспользовалась этим моментом и скороговоркой сообщила мне о приезде князя Дашкова в Москву. Я вскрикнула; к счастью, этого не слышали в соседней комнате. Между тем, ветреная служанка продолжала рассказывать мне, что он находится в доме тетки и что дано строгое приказание молчать об этом.
   Чтобы представить мои муки в эту минуту, не надо забывать, что для меня разлука с, молодым мужем была верхом несчастья, тем более, что я легко увлекалась всем и с трудом могла управлять своим чувством, живым и пылким от природы, как я уже об этом сказала. Впрочем, я употребила все усилия, чтобы успокоиться, и вошла в свою комнату с самым хладнокровным видом; уверив княгиню, что минута моего разрешения должна последовать позже, чем мы думали, я уговорила ее вместе с теткой удалиться в свои покои отдохнуть, причем торжественно обещала позвать их в случае крайней надобности.
   Затем я побежала к бабке и умоляла ее именем неба проводить меня. Я и теперь не могу забыть этих кровью налитых глаз, этого дикого взгляда, которым она окинула меня. Старуха вполне была убеждена, что я спятила с ума, и на ее природном снлезском наречии начала бесконечное увещание: "Нет, я не хочу отвечать перед Богом за убийство невинных". Не один раз я останавливала ее; наконец, отчаявшись склонить, я сказала решительно, что, если только не увижу князя своими собственными глазами, то не переживу своих сомнений о его несчастье, и если она не согласится проводить меня к тетке, никакая сила не удержит меня и я решаюсь идти одна. После всего этого старуха сдалась; но когда я предложила ей идти пешком, чтобы не возбудить подозрения шумом саней и лошадей, она снова оторопела; я представила ей всю опасность и ужас в случае открытия нашего предприятия и тем окончательно убедила ее. Бабка уступила и при помощи одного старика, жившего в доме и читавшего молитвы моей свекрови, свела меня с лестницы. Но едва мы переступили несколько ступеней, как боли мои усилились; провожатые, перепугавшись, старались увести меня назад. Теперь я, в свою очередь, была непреклонна и ухватилась за перила так, что ни сила, ни угроза не могли оторвать меня.
   Наконец, с трудом мы сошли с лестницы и после новых мучительных припадков добрели до дома тетки.
   Не знаю, как я поднялась по высокой лестнице, которая вела в комнаты моего мужа. Одно помню: когда при входе я увидела его бледным и лежавшим на постели, я грохнулась без чувства на пол и в этом положении была принесена домой на носилках лакеями Новосильцевой. К счастью, это похождение осталось тайной для моей свекрови. Затем начались страдания родов; они привели меня в чувство. Было одиннадцать часов ночи; я послала за теткой и свекровью и через час родила сына Михаила. Первым моим побуждением было известить князя о благополучном исходе; незаметно для других я прошептала горничной приказание отправить доброго старика с этой радостной новостью.
   Впоследствии я часто вздрагивала при воспоминании об этом вечере и той сцене, которую Дашков передал после. Когда я показалась со своей разнохарактерной свитой в его комнате, принял меня за сновидение, но оно скоро исчезла и глазам его представилась действительность, он увидел меня упавшей на пол. Обеспокоенный опасностью моего положения, негодующий по поводу открытия тайны, он вскочил с постели и хотел следовать за мной домой; но тетка его, поднятая на ноги тревогой всего дома, немедленно явилась и со слезами на глазах заклинала его пожалеть свою жизнь и послушаться ее совета. Состояние его было ужасно до той минуты, пока не известили его о моем спасении; тогда он перешел от необузданного горя к необузданной радости. Спрыгнув с постели, он обнял моего посла, облобызал его с восторгом, танцуя и плача попеременно; князь бросил старику кошелек с золотом и приказал послать попа немедленно служить благодарственный молебен, на котором хотел сам присутствовать; одним словом, во всем доме был торжественный праздник. Все было тихо до шести часов утра, это был обыкновенный час княгининой молитвы, и вдруг почтовые лошади подкатили с Дашковым к нашим дверям. Его мать, к несчастью, не выходила; услышав стук экипажа, она бросилась встретить сына на лестнице. Бледное лицо и обвязанное горло тотчас обличили его состояние, и если бы он не заключил ее в своих объятиях, то произошла бы другая трагическая сцена. Мы так страстно любили его, что эта самая любовь могла быть источником домашнего несчастья: на этот раз так именно и случилось, В замешательстве он провел свою мать вместо ее комнаты в мою, и наше свидание показалось ей вовсе не таким восторженным, как следовало ожидать. успокоившись, она приказала сделать постель для своего сына в комнате, смежной с моей, и, опасаясь за мое здоровье, запретила говорить нам между собой. Эта предосторожность, конечно, благоразумная, не нравилась мне: я хотела быть его кормилицей и ежеминутно, собственным своим глазом, следить за постепенным его выздоровлением -- любовь находчива, и я придумала средства для наших взаимных сношений. Каждым моментом, свободным от постороннего наблюдения, мы пользовались для коротенькой переписки, полной той нежности, которую более холодные умы могли бы счесть за детскую глупость, хотя я искренне пожалела бы о бездушности этих критиков.
   Сорок грустных лет, которые я имела несчастье пережить после своего обожаемого супруга, прошло со времени его потери, и ни за какие блага мира я не желала бы опустить воспоминание о самом мелком обстоятельстве из лучших дней моей жизни. Гонцом для нашей секретной корреспонденции мы употребили старую сиделку, обязанность которой состояла в том, чтобы быть по ночам у моей постели. Полусонная, едва держась на ногах, она ковыляла из одной комнаты в другую. По прошествии трех дней наш Меркурий, вероятно, из жалости к моим глазам обратился в доносчика: тайна была выдана нашей матери, которая прочла нам приличное наставление и грозила спрятать чернила и бумагу. К счастью, мой муж скоро оправился и получил позволение сидеть у моего изголовья, пока я выздоравливала. Мы отменили нашу поездку в деревню, потому что думали скоро отправиться в Петербург. Назначенный для выезда день много раз откладывался из уважения к настоятельным просьбам его матери. Наконец мы поднялись и прибыли в Петербург 28 июня -- день, которому суждено было через двенадцать месяцев сделаться замечательным и славным днем для моего Отечества.
   Это путешествие было для меня величайшим наслаждением. Я желала увидеть своих родных, образ жизни которых вполне отвечал моим наклонностям и был так отличен от всего того, что окружало меня в Москве. В особенности мне приятно было посетить моего дядю, где образованное и истинно светское общество было предметом моего удивления, а великолепная обстановка его дома, украшенного в европейском вкусе, давала ему полное право называться княжеской палатой. Когда мы въехали в город, каждый предмет доставлял мне новое удовольствие. Петербург никогда не казался мне так хорош, мил и роскошен. Все было одушевлено жизнью моей собственной мысли; инстинктивно опустив окно кареты, я надеялась встретить в каждом мимо проходящем друга или родственника и на всех смотрела глазами старого знакомого. Мной овладел лихорадочный восторг, прежде чем мы подъехали к воротам. Устроив комнату для своей дочери, по соседству с собой, я поспешила увидеть отца и дядю, совершенно забыв, что они жили на дачах. На следующий день нас навестил отец и сообщил нам новое придворное распоряжение, по которому офицеры гвардейского Преображенского полка, приглашенные великим князем в Ораниенбаум, должны были явиться туда с их женами; мы были поименованы в числе гостей. Это приглашение было для меня очень неприятным; я не любила стеснения дворцовой жизни, притом мне жалко было расставаться со своей малюткой. Впрочем, отец помог моему горю: он предложил нам свой загородный дом между Ораниенбаумом и Петербургом, и мы очень удобно расположились в нем.
   На другой день мы отправились с визитом во дворец. Наследник, как только мы представились ему, обратился ко мне, насколько я могу помнить, со следующей речью: "Хотя вы и не хотели жить в моем дворце, но я надеюсь видеть вас каждый день и думаю, что вы уделите мне больше вашего времени, чем обществу великой княгини". Я ничего особенного не сказала на это, но решила бывать здесь только в самых крайних случаях, чтобы не подать повода к неудовольствию. Это самопожертвование было неизбежным, чтобы видеться с Екатериной и поддерживать ее дружеское расположение, в котором я каждый день все больше и больше убеждалась. Отчуждение мое от партии Петра и решительное предпочтение его супруге было замечено, и он скоро дал мне это почувствовать. Однажды, отозвав меня в сторону, он удивил меня своим замечанием, вполне достойным его нехитрой головы и простого сердца. Выражение этого замечания так далеко было по духу своему от его обыкновенного разговора, что я долго не переставала изумляться, пока не открыла то лицо, которое на этот раз правило его мозгом. "Дитя мое, -- сказал он, -- вам бы не мешало помнить, что водить хлеб-соль с честными дураками, подобными вашей сестре и мне, гораздо безопаснее, чем с теми великими умниками, которые выжмут из апельсина сок, а корки бросят под ноги". Я ничего не поняла из этого намека и с полной наивностью ответила ему, что тетка его, императрица, совсем иначе выражала свои желания -- она советовала платить дань равного почтения как великому князю, так и великой княгине. Здесь я не могу не отдать справедливости моей сестре Елизавете, которая хорошо знала различие наших характеров и не требовала от меня того раболепного внимания к себе, на какое она получила право по своему положению от остальной придворной толпы. Между тем, я увидела, что всегда избегать общественного крута наследника было невозможно. Это общество иногда принимало вид казармы, где табачный дым и его голштинские генералы были любимым развлечением Петра. Эти офицеры были большей частью капралы и сержанты прусской армии, истинные дети немецких сапожников, самый нижний осадок народных слоев; и эта сволочь нищих генералов была по плечу такому государю! Вечера обыкновенно оканчивались ужинами, пирами в зале, увешанной сосновыми ветвями и носившей немецкое название, свойственное вкусу подобных украшений и модной фразеологии этого общества; разговор происходил на таком диком полунемецком языке, что некоторое знание его было совершенно необходимо тому, кто не хотел сделаться посмешищем в этой августейшей сходке.
   Иногда великий князь переносил свои праздники в загородный домик недалеко от Ораниенбаума, где по причине тесноты покоев могло собираться небольшое общество; здесь скучные вечера сокращались пуншем и чаем, в облаках табачного дыма, за чудовищной игрой в Campis. Какой разительный контраст во всем этом был с умным, изящным и благопристойным обществом великой княгини! Под влиянием такой прелести я не могла ни на одну минуту колебаться в выборе своей партии; и если я видела со стороны Екатерины постоянно возраставшее расположение к нам, то ясно было и то, что искреннее меня и моего мужа никто не был ей предан.
   Государыня жила в Петергофе, где ей было позволено один раз в неделю видеть своего сына Павла. На обратном пути отсюда она обыкновенно заезжала к нам и увозила меня с собой проводить вместе остаток вечера. Я получала от нее записки, если нам что-нибудь мешало видеться лично; и таким образом между нами завязалась искренняя и откровенная переписка, которая продолжалась и после, а за ее отсутствием одушевляла и скрепляла мою задушевную привязанность к Екатерине; выше этой привязанности была льшь любовь к мужу и детям.
   В одно из собраний, данных великим князем во дворце, где присутствовала и Екатерина, сидевшая на конце стола, разговор перешел на Челишева, гвардейского юнкера, которого подозревали в любовных связях с графиней Гендриковой, племянницей Петра. Наследник, чрез меру воодушевленный винными парами, в духе настоящего прусского капрала поклялся, что он в пример другим офицерам прикажет казнить того за эту дерзкую любовь с царской родственницей. Пока его голштинские паразиты выражали мимикой глубокое уважение к великокняжеской мудрости, я не могла удержаться от замечания, что рубить голову слишком жестоко, что, если бы и было доказано подозрение, во всяком случае такое ужасное наказание превышает меру преступления. "Вы совершенное дитя, -- сказал он, -- как это видно из ваших слов; иначе вы знали бы, что отменить смертную казнь -- значит, разнуздать всякую непокорность и всевозможные беспорядки". -- "Но, государь, -- продолжала я, -- вы говорите о таком предмете и таким тоном, что все это должно сильно обеспокоить настоящее собрание; за исключением этих почтенных генералов, почти все, имеющие честь сидеть за вашим столом, жили в то царствование, в которое не было и помину о смертной казни". -- "Ну что ж, -- возразил великий князь, -- это еще ничего не доказывает, или, лучше, потому-то именно у нас нет ни порядка, ни дисциплины; но я повторяю, что вы дитя и ничего не смыслите в этом деле". Затем глубокое молчание, и беседа, если только можно назвать ее беседой, осталась за мной и Петром. "Положим, государь, что вы правы; но нельзя же отрицать и того обстоятельства, что ваша венценосная тетка еще живет и царствует". Взоры всех мгновенно обратились на меня; великий князь, к моему счастью, замолчал, только высунув язык, который он обыкновенно показывал попам в церкви ради собственного развлечения и когда был вообще не в духе; это заставило меня сдержать дальнейшие возражения. Так как это происходило в присутствии многих гвардейских офицеров и корпусных кадетов, которыми управлял великий князь, то на другой день этот разговор молнией разнесся по Петербургу и приобрел мне огромную популярность, которой я, впрочем, не дорожила. Лестный отзыв великой княгини о моем споре с Петром утешил меня, но я в это время еще не понимала всей опасности говорить истину царям. Согласимся, что они сами, может быть, и простили бы это преступление, но его никогда не простят их куртизаны! Как бы то ни было, но это ничтожное обстоятельство и еще несколько смелых поступков принесли мне в общественном мнении репутацию отважного и твердого характера; тому же я обязана доверием и энтузиазмом, с которым друзья Дашкова, гвардейские офицеры, стали с этой минуты смотреть на меня.
   Между тем, здоровье императрицы быстро разрушалось; не надеялись, что она может пережить эту зиму. Я разделяла прискорбие, которое чувствовали многие из моих домашних и в особенности канцлер, не потому только, что любила государыню, но я также ясно видела, чего должна была ожидать Россия от наследника -- человека, погруженного в самое темное невежество, не заботящегося о счастье его народа, готового управлять с одним желанием -- подражать прусскому королю, которого он величал в кругу своих голштинских товарищей не иначе как "король, мой господии".
   Около середины декабря было объявлено, что Елизавета не проживет нескольких дней. Я в это время занемогла и лежала в постели, но, опасаясь за участь великой княгини, в случае перемены царствования, решила действовать. 20 декабря, в полночь, я поднялась с постели, завернулась в теплую шубу и отправилась в деревянный дворец на Мойке, где тогда жила Екатерина и прочие члены царской семьи. Выйдя из кареты на некотором расстоянии от дворца, я прошла пешком к заднему крыльцу, чтоб невидимкой юркнуть в комнаты великой княгини. К моему величайшему счастью, которое, может быть, спасло меня от роковой ошибки в неизвестном доме, я встретила первую горничную, Катерину Ивановну. Так как она знала меня, я попросила немедленно проводить меня в комнаты великой княгини. "Она в постели", -- сказала старушка. "Ничего, -- отвечала я, -- мне непременно надобно говорить с ней сейчас же". Служанка, которой была известна моя преданность ее госпоже, несмотря на неурочный час, не противилась больше и провела меня в спальню. Екатерина знала, что я больна, а потому не в состоянии выходить в такой холод и притом ночью, да еще во дворец; она едва поверила, когда доложили обо мне. "Ради Бога, -- закричала она, -- если это действительно Дашкова, ведите ее ко мне немедленно!". Я нашла ее в постели и не успела еще раскрыть рот, как она сказала: "Милая княгиня, прежде чем вы объясните мне, что вас побудило в такое необыкновенное время явиться сюда, отогрейтесь; вы решительно пренебрегаете своим здоровьем, которое так дорого мне и Дашкову". Затем она пригласила меня в свою постель и, завернув мои ноги в одеяло, позволила говорить. "При настоящем порядке вещей, -- сказала я, -- когда императрица стоит на краю гроба, я не могу больше выносить мысли о той неизвестности, которая ожидает вас с новым событием. Неужели нет никаких средств против грозящей опасности, которая мрачной тучей висит над вашей головой? Во имя неба, доверьтесь мне; я оправдаю ваше доверие и докажу вам, что я более чем достойна ее. Есть ли у вас какой-нибудь план, какая-нибудь предосторожность для вашего спасения? Благоволите ли вы дать приказания и уполномочить меня распоряжением?".
   Великая княгиня, заплакав, прижала мою руку к своему сердцу: "Я искренно, невыразимо благодарю вас, моя любезная княгиня, и с полной откровенностью объявляю вам, что я не имею никакого плана, ни к чему не стремлюсь и в одно верю, -- что бы ни случилось, я все вынесу великодушно. Поэтому поручаю себя провидению и только на его помощь надеюсь". -- "В таком случае, -- сказала я, -- ваши друзья должны действовать за вас. Что же касается меня, я имею довольно сил поставить их всех под ваше знамя: и на какую жертву я не способна для вас?". -- "Именем Бога умоляю вас, княгиня, -- продолжала Екатерина, -- не подвергайте себя опасности в надежде остановить непоправимое зло. Если вы из-за меня потерпите несчастье, я вечно буду жалеть". -- "Все, что я могу в настоящую минуту сказать: верьте, что я не сделаю ни одного шага, который бы повредил вам; как бы ни была велика опасность, она вся упадет на меня. Если бы моя слепая любовь к вам привела меня даже к эшафоту, вы не будете его жертвой". Великая княгиня, вероятно, продолжала бы и упрекнула меня в неопытности и юношеском энтузиазме, но я, прервав, поцеловала ее руку и уверила, что нет надобности далее рисковать продолжением этою свидания. Тогда она горячо обняла меня, и мы несколько минут оставались в объятиях друг у друга; наконец я встала с постели и, оставив взволнованную Екатерину, поспешила сесть в карету.
   По приезде домой я нашла князя, только что возвратившегося и до крайности изумленного отсутствием своего инвалида. Но когда я сообщила ему свою решимость помочь России спасением великой княгини, он одобрил и рукоплескал моей энергии, дружеской преданности, попросив только не подвергать мое здоровье опасности. Он провел этот вечер у моего отца; из их разговора, переданного мне Дашковым, при всей скромности моего отца ясно было видно общее беспокойство по случаю близкой перемены. Я была так довольна этим известием, что забыла и об усталости, и о болезни, и о той опасности, которой подвергала себя.
   
   
   

Глава III

   
   Декабря 25-го, в самый день Рождества, императрица Елизавета скончалась. Несмотря на обычное торжество праздника, Петербург встретил это событие печально; на каждом лице отразилось чувство уныния. Впрочем, некоторые уверяют, что гвардия совсем иначе чувствовала; она весело шла во дворец присягать новому государю. Два гвардейских полка, Семеновский и Измайловский, проходили под моими окнами: насколько я могла заметить, в движении их не было видно ни особенной торопливости, ни восторга -- это мог подтвердить и любой житель города. Напротив, вид солдат был угрюмый и несамодовольный; по рядам пробегал глухой, сдавленный ропот: если бы мне была не известна причина этой суматохи, я ни одну минуту не сомневалась бы в том, что императрица умерла.
   Я еще не выходила из комнат, а дядя мой, канцлер, лежал больной в постели. Между тем, к крайнему нашему удивлению, на третий день своего восшествия на престол император посетил моего дядю, а ко мне прислал посла, желая видеть меня вечером во дворце. Я извинилась под предлогом нездоровья, как и на следующий день, когда приглашение повторилось. Спустя два или три дня сестра уведомила меня, что государь сердится на мои отказы и не хочет верить в искренность их предлогов. Чтобы избежать неприятных объяснений и выговоров, которые могли повредить моему мужу, я покорилась и, навестив своего отца и дядю, поехала во дворец. Императрица, о которой я слышала только от камердинера, никого не принимала. Пораженная настоящим горем, она уединилась в своих покоях и покидала их только для исполнения религиозного долга над телом умершей государыни.
   Как только я появилась на глаза императора, он стал говорить со мной о предмете, близком его сердцу, и в таких выражениях, что нельзя было больше сомневаться насчет будущего положения Екатерины. Он говорил шепотом, полунамеками, но ясно, что он намерен был лишить ее трона, и возвести на ее место Романовну, то есть мою сестру. Таким образом объяснившись со мной, он дал мне несколько полезных уроков. "Если вы, дружок мой, -- сказал Петр III, -- послушаетесь моего совета, то дорожите нами немного побольше. Придет время, когда вы раскаетесь за всякое невнимание, оказанное вашей сестре. Поверьте мне, я говорю ради вашей же пользы; вы не можете иначе устроить вашу карьеру в свете, как изучая желания и стараясь снискать расположение и покровительство ее".
   В эту минуту невозможно было ничего дельного сказать, и я притворилась, будто не поняла его, и поспешила сесть с ним за игру в Campis. В этой игре каждый имеет несколько жизней: кто переживет, тот и выигрывает. На каждый очок ставилось десять червонцев, сумма слишком шедрая для моего кошелька, особенно когда император проигрывал: он, вместо того, чтобы отдать свою жизнь, согласно с правилами игры, вынимал из кармана империал, бросал его в пульку и с помощью этой уловки всегда оставался в выигрыше. Одна партия кончилась, государь предложил другую, я отказалась. Он настаивал, я не соглашалась; тогда он предложил держать половину ставки против него; я и этого не хотела. Наконец тоном рассерженного ребенка (он считал меня не выше того) я решительно сказала, что не так богата, чтобы поддаваться обману: если бы государь играл подобно другим, тогда еще можно было бы попробовать. Император добродушно проглотил мое резкое выражение и отделался обычным своим шутовством; после этого я ушла. Обыкновенно участниками картежных вечеров Петра III были двое Нарышкиных с их женами, Измайлов с супругой, Елизавета Дашкова, Мельгунов, Гудович и Анжерн, первый флигель-адъютант государя, графиня Брюс и еше два-три имени, забытые мной. Все с удивлением взглянули на меня и, когда я вырвалась из их круга, они, подобно голштинским генералам в Ораниенбауме, в один голос произнесли: "Это бес, а не женщина!"
   Мне надо было проходить ряд комнат, где толпились другие придворные. Я заметила странную перемену в костюмах, это был настоящий маскарад. Трудно было не улыбнуться, когда я увидела князя Трубецкого, старика, по крайней мере семидесяти лет, вдруг принявшего воинственный вид и в первый раз в жизни затянутого в полный мундир, перевязанного галунами подобно барабану, обутого в ботфорты со шпорами, как будто он готовился сейчас вступить в отчаянный бой. Этот несчастный придворный адепт, подобно уличным бродягам, притворялся хилым, убогим, теперь же ради какого-то личного расчета прикинулся страдающим подагрой, с толстыми, заплывшими ногами. Но едва объявили, что идет император, он шариком вскочил с кушетки, вооруженный с ног до головы, и немедленно встал в ряд измайловцев, к которым он был назначен лейтенант-полковником и наскучил всем своими приказаниями. Это страшное привидение было некогда храбрым воином -- обломком петровской эпохи! [2]
   
   [2] Удивительное совпадение с отрывком из 93-го письма "Записок" А.Т. Болотова: "ничто меня так не поразило, как идущий пред первым взводом, низенький и толстенький старичок с своим эспантоном и в мундире, унизанном золотыми нашивками со звездою на груди и голубою лентою под кафтаном... [и далее]" (прим. Константина Дегтярева)
   
   Когда происходило шутовство при дворе нового императора, обычные почести у гроба покойной государыни шли своим чередом. Тело ее стояло шесть недель; около него попеременно дежурили статс-дамы. Императрица, как из-за чувства искреннего уважения к памяти своей тетки и благодетельницы, так и желая возбудить к себе внимание со стороны общества, навещала прах Елизаветы каждый день. Иначе вел себя Петр III. Он редко заходил в похоронную комнату, а если и бывал, то как будто для того, чтобы показать всю свою пустоту и презрение к собственному достоинству. Он шептался и смеялся с дежурными дамами, передразнивал попов и замечал недостатки в дисциплине офицеров и даже простых часовых, недостатки в одежде, в повязке галстуков, в объеме буклей и в покрое мундиров. Между иностранными министрами, находившимися в то время в Петербурге, очень немногие пользовались авторитетом при дворе, немногие также питали и расположение к императору. За исключением прусского, один английский посланник Кейт был в милости у Петра III. Князь Дашков и я были на самой короткой ноге с этим почтенным старым джентльменом; он так нежно любил меня, словно я в самом деле была его дочерью, -- так он обыкновенно называл меня. Однажды, находясь в его доме, где были только мы и княгиня Голицына, Кейт, заговорив об императоре, заметил, что тот начал свое царствование оскорблением народа и, вероятно, кончит его общим презрением к себе.
   Между тем, государь пожелал ужинать у моего дяди, что было крайне неприятно старику, потому что он едва мог вставать с постели. Сестра моя, графиня Бутурлина, князь Дашков и я хотели присутствовать за столом. Император приехал около семи часов и просидел в комнате больного канцлера до самого ужина, от которого тот был уволен. Елизавета Дашкова, графиня Строганова и я, чтобы почтить ужин почетного гостя, стояли за стулом или, лучше сказать, бегали по комнате, что было совершенно по вкусу Петру III, небольшому любителю церемоний. Мне случилось стоять за креслом государя в то время, когда он разговаривал с австрийским посланником, графом Мери. Речь шла о том, как он некогда был послан своим отцом (в то время Петр еще жил в Голштинии, в Киле) в поход против богемцев, которых он с одним отрядом карабинеров и пехоты немедленно обратил в бегство. Во время этого рассказа австрийский посланник:, как я заметила, часто краснел и видимо смешался, не зная, как понимать государя: что тот разумеет под именем богемцев -- блуждающих цыган, живущих воровством и пророчеством, или подданных его королевы ? Это замешательство могло быть тем серьезнее, что недавно было приказано вывести русские войска из Австрии, -- приказание, очевидно, вовсе не миролюбивого характера. Я наклонилась к императору и тихо по-русски попросила его не рассказывать таких истории иностранным министрам, потому что, сказала я, если бы в Киль зашли кочующие цыгане, отец его, верно, приказал бы выгнать их, а не великого князя, в это время еще ребенка. "Вы дурочка, -- отвечал государь, обернувшись ко мне, -- и любите перечить мне". Петр III, к моему счастью, пил вина вдоволь и позабыл мое возражение на его историю.
   Однажды вечером я была во дворце. Государь к концу своего любимого разговора о прусском короле громко подозвал к себе Волкова и заставил его подтвердить, как они часто смеялись над тем, что секретные распоряжения Елизаветы, отдаваемые армии в Пруссию, оставались без действия. Это открытие очень изумило все общество, бывшее с государем. Дело в том, что Волков, главный секретарь верховного совета, в заговоре с великим князем постоянно парализовал силу этих распоряжений, передавая копии их прусскому королю; секретарь имел еще остатки совести, крайне смешался при таком объяснении и от каждого царского слова готов был свалиться со стула. Император, однако, не заметив общего изумления, с гордостью вспоминал о том, как он дружески служил явному врагу своей страны.
   Среди новых придворных изменений французская мода заменила русский обычай низко кланяться, склонять голову в пояс. Попытки старых барынь пригибать колени, согласно с нововведением, были вообще очень неудачны и смешны. Император находил в этом особенное для себя удовольствие; чтобы посмеяться, он довольно регулярно ходил в придворную церковь к концу обедни и здесь имел случай дать полную волю хохоту, глядя на гримасы и ужимки приседающих дам. Старуха Бутурлина, свекровь моей сестры, принадлежала к числу этих мучениц; однажды, помнится мне, она чуть-чуть не хлопнулась на пол; но, к счастью, ее поддержал кто-то из добрых людей.
   После всех этих сцен, описанных мной, легко вообразить, как государь заботился о своем сыне и его воспитании. Старший Панин, бывший наставником молодого князя, часто выражал желание, чтобы государь обратил внимание на успехи учения его питомца своим личным присутствием на экзамене, но император извинялся под тем наивным предлогом, что он "ничего не смыслит в этих вещах". Впрочем, вследствие усиленных просьб двух его дядей, принцев голштинских, он решил удовлетворить желание Панина, и великий князь был представлен ему. Когда испытание кончилось, государь громко сказал своим дядям: "Господа, говоря между нами, я думаю, что этот плутишка знает эти предметы лучше нас". Затем в знак одобрения он пожаловал того в капралы гвардии. Панин возражал против такой награды, убежденный, что она вскружит голову царевичу, и даст ему повод думать, что он уже человек. Император, не сообразив этого на первый раз, согласился отменить свое распоряжение, но поспешил вознаградить наставника чином генерала от инфантерии.
   Чтобы, понять полностью то впечатление, которое произвела на Панина эта царская милость, надобно представить высокую бледно-болезненную фигуру, искавшую во всем удобства, жившую постоянно при дворе, чрезвычайно щепетильную в своей одежде, носившую роскошный парик с тремя распудренными и позади смотавшимися узлами, короче -- образцовую фигуру, напоминавшую старого куртизана времен Людовика XIV. Капральский тон, составлявший преобладающий характер Петра III, был более всего ненавистен Панину. Поэтому, когда на следующий день Мельгунов объявил ему эту почесть, Панин решительно сказал, что если нет других средств избежать этой слишком высокой для него награды, он решается немедленно бежать в Швецию. Император с необычайным удивлением услышал о таком отказе. "Я всегда думал, -- сказал он, -- что Панин человек умный, но не говорите мне больше о нем". Впрочем, государь уступил и на этот раз своему неудачному выбору, помирив дело на том, что дал Панину право на все гражданские отличия, связанные с чином генерала от инфантерии.
   Я должна упомянуть здесь о связи между князем Дашковым и Паниными. Двое из них были двоюродными братьями моей свекрови, то есть по законам русского родства дядями моего мужа. Хотя у нас это родство считается далеким, тем не менее его признают многие поколения; в настоящем случае оно скреплялось более прочными узами любви и благодарности. Старший брат, когда я еще была ребенком, служил при иностранных миссиях. Мое знакомство с ним незадолго до революции отнюдь не было коротким, но потом между нами возникла дружба, послужившая предлогом для клеветы моих врагов, которую не могла обезоружить даже всем известная, пламенная любовь к моему мужу. Этот старый дядя прослыл моим любовником, а некоторые называли его даже моим отцом; многие, желая снять с меня первый позор, бросали тень на репутацию моей матери. Если бы Панин не оказал некоторых действительных услуг моему мужу и детям, я думаю, что после всех этих сплетен мне трудно было бы удержаться от ненависти к нему как к виновнику, хотя и невольному, этой черной клеветы. Говоря откровенно, я находила гораздо больше удовольствия в обществе младшего Панина, генерала, солдатская откровенность и мужество характера которого совершенно согласовались с искренностью моей природы. Пока жива была его первая жена, которую я душевно любила, я видела в нем гораздо больше, чем министра... Но довольно о предмете, слишком тягостном для меня даже по сию пору.
   
   
   

Глава IV

   
   В январе 1762 года случилось очень неприятное обстоятельство и очень важное для меня по своим последствиям. Одним утром во время гвардейского парада какой-то полк проходил ко дворцу. Император, заметив его неправильный марш и вообразив, что им командует князь Дашков, подбежал к нему и в духе грубого сержанта выругал за этот проступок. Дашков почтительно защищал себя, но когда император снова стал обвинять его, он, естественно, разгоряченный и встревоженный последним выговором, где затрагивалась его честь, ответил так энергично и жестко, что Петр III немедленно дал ему отставку, по крайней мере так же поспешно, как и возвысил его.
   Я сильно перепугалась, узнав об этом происшествии. Во всяком случае оскорбление государя не могло пройти без наказания, особенно когда Петр III был окружен такими советниками, которые позаботились бы придумать более хладнокровный способ вредить служебным интересам, а может быть, и жизни моего мужа. Поэтому дилемма была такого рода, что князю надо было выбирать одно из зол: или остаться в Петербурге и идти против царского гнева, и тем, разумеется, еще больше восстановить его против себя, или обречь себя на добровольное изгнание, пока какая-нибудь политическая перемена не даст делу другого направления, либо пока не забудет царь. Друзья советовали решиться на последнее. Я со своей стороны, как ни велика была борьба с сердцем, не противоречила их мнению. Мой ум уже давно свыкся с представлением тех опасностей, которыми это царствование угрожало благу нашего Отечества. Доказательством этого беспокойства, между прочим, служило мое ночное посещение Екатерины. И хотя мои планы были чрезвычайно шатки, одна мысль преследовала мое воображение и воодушевляла какой-то вдохновенной верой, что революция недалека. Как бы ни было трудно и как бы ни верна была опасность, я решилась идти вперед; благоразумие, любовь, интерес -- все заставляло уступить сердцем разлуке с мужем. Дашков, успокоенный советами его друзей, изыскивал более благовидный предлог для своего удаления. В это время, как мне было известно, еще не все послы были назначены к иностранным дворам с известием о восшествии на престол Петра III. Я попросила великого канцлера похлопотать о назначении мужа в одну из соседних миссий. Просьба моя была немедленно исполнена, и Дашков, получив приказание ехать в Константинополь, тотчас же оставил Петербург. С каждой почтой я получала от него письма. Князь, путешествуя неспешно, остановился в Москве и проводил свою мать до Троицкого, лежавшего по дороге в Киев, где и находился еще в начале июля.
   Император продолжал свою обычную жизнь и, казалось, гордился ненавистью к себе в народе. Когда был заключен мир с прусским королем,* к которому его привязанность каждодневно выражалась каким-нибудь безумным поступком или смешным подражанием, восторг императора был выше меры; и чтобы отпраздновать на славу это событие, он дал великолепный пир, на который были приглашены все чпны первых трех разрядов и иностранные министры. Императрица сидела в середине стола, на своем обычном месте, а государь на другом конце, против прусского посланника. После обеда Петр III предложил тост при пушечной пальбе с крепости. Первый тост -- "за здоровье императорской фамилии"; второй -- "за здоровье прусского короля", третий -- "за продолжение счастливо заключенного мира". Когда императрица выпила бокал за здоровье царского семейства, Петр III приказал своему генерал-адъютанту Гудовичу, стоявшему позади его стула, подойти и спросить Екатерину, почему она не встала, когда пила тост. Государыня отвечала, что так как императорская семья состоит из ее супруга, сына и ее самой, то она не думала, чтобы это было необходимо. Гудович, передав этот ответ, был снова послан сказать ей, что она дура и должна бы знать, что двое дядей, принцы голштинские, также члены венценосной семьи. Опасаясь, впрочем, что посол смягчит выражения, он повторил все это громко, так что большая часть общества слышала его. Екатерина, сконфуженная и обиженная этой оскорбительно-неприличной выходкой, залилась слезами, но, желая оправиться и рассеять общее замешательство, обратилась к моему двоюродному брату, графу Строганову, стоявшему за ее стулом, и просила развлечь ее какой-нибудь шуткой. Граф, придворный юморист, всегда был готов удовлетворить желание государыни. Скрыв свое собственное неудовольствие, он весело стал рассказывать какой-то забавный анекдот, не совсем, впрочем, забывая о своих врагах, окружавших императора, в числе которых находилась его жена, конечно, не пропустившая настоящего случая представить поступок своего мужа в дурном свете. Как только кончен был его рассказ, Строганову приказано было удалиться в загородный дом близ Каменного острова и не выходить из него впредь до особого разрешения.
   Происшествия этого дня быстро разнеслись по городу; и по мере того, как Екатерина возбуждала к себе сочувствие и любовь, император, по закону обратного действия, глубже и глубже падал в народном мнении.
   Из всех этих обстоятельств, оправданных несчастной судьбой этого монарха, можно извлечь поучительный пример. Кажется, ничто не может так сильно подрывать царскую власть в глазах народа, как самовольная тирания; поэтому я всегда считала ограниченную монархию, где государь подчиняется законам и в некотором отношении отвечает перед судом общественного мнения, самым лучшим человеческим правлением.
   По одному особенному случаю император в сопровождении двух голштинских принцев и обычной своей свиты навестил моего дядю, канцлера. Будучи не совсем здорова, я была рада, что не могла участвовать в этой чести, говоря правду, совсем неутешительной, точно так, как и Екатерина никогда не вмешивалась в эти удовольствия, за исключением своих прогулок на чистом воздухе. На другой день я с удивлением услышала о трагикомической сцене, разыгранной Петром III и голштинским принцем Георгом. Среди какого-то спора, в азартной зашите каждым своего мнения они обнажили мечи и бросились друг на друга. Старый барон Корф, родственник моей тетки, упал на колени между врагами и, закричав истошным голосом старой бабы, божился, что не допустит ни одного удара, не умертвив себя здесь же на месте. Это удачное посредничество барона, любимого обоими соперниками, и человека, в самом деле достойного, остановило драку, которая разрешилась одним дурным последствием -- беспокойством моего больного дяди, извещенного теткой в самый момент начинавшейся схватки. Потом я слышала о многих потешных перебранках между дядей и племянником, пока государь не уехал инспектировать кронштадтский флот, готовый выступить против Дании. Это воинственное предприятие под конец так завладело его мозгом, что он не мог отменить его даже в силу красноречивых и настоятельных просьб прусского короля.
   После разлуки с мужем я не щадила никаких усилий, чтобы одушевить, вдохновить и укрепить мнения, благоприятные осуществлению задуманной реформы. Самыми доверенными и близкими ко мне людьми были друзья и родственники князя Дашкова: Пасек, Бредихин -- капитан Преображенского полка, майор Р ославлев и его брат, гвардейский Измайловский капитан. Двух последних я не имела случая часто видеть до самого апреля, когда мне нужно было увериться в чувствах солдат. Впрочем, чтобы отвести всякое подозрение, я продолжала вести обычный образ жизни, изредка посещая своих родных и знакомых. С виду занятая всеми требованиями моего пола и возраста, я казалась далеко не тем, что происходило в глубине моей души, и была горячо преданна государственным интересам.
   Как скоро определилась и окрепла моя идея о средствах хорошо организованного заговора, я начала думать о результате, присоединяя к моему плану некоторых из тех лиц, которые своим влиянием и авторитетом могли дать вес нашему делу. Между ними был маршал Разумовский, начальник Измайловской гвардии, очень любимый своим корпусом. Он, хотя и жалуемый при дворе, понимал всю неспособность царствующего монарха и опасность его правления. Правда, он любил Россию настолько, насколько его придворная апатия позволяла ему что-нибудь любить. Но богатый, осыпанный всевозможными почестями, ленивый, готовый отступиться от всякого опасного и сомнительного предприятия, на что он мог быть употреблен в настоящем случае? Как, однако, ни был тернист путь, избранный мной, я не робела при встрече с трудностями. Однажды, навестив английского посланника, я услышала отзыв, что гвардейцы обнаруживают расположение к восстанию, в особенности за датскую войну. Я спросила Кейта, не возбуждают ли их высшие офицеры. Он сказал, что не думает: генералам и старшим военным чинам нет выгоды возражать против похода, в котором их ожидают отличия. "Эти неосторожные слухи, -- заметил он, -- поведут за собой ряд военных наказаний, ссылки в Сибирь, и тем дело кончится".
   Я воспользовалась этим обстоятельством и переговорила с некоторыми офицерами полка Разумовского, уже верившими в меня, -- с двумя Рославлевыми и Ласунским, коротко известными маршалу; последний из них даже имел значительное влияние на него, если верить молве. Хотя они не обнадеживали меня положительным содействием Разумовского, я, однако, поручила им намекнуть при обыкновенном разговоре с маршалом на ропот полка и выразить подозрение насчет близкой перемены -- сначала, разумеется, коснуться слегка, потом по мере успеха сказать о готовом заговоре поясней, а когда дело созреет в целом, открыть себя полностью. Таким образом он будет слишком далеко на дороге наших замыслов, чтобы превратиться в доносчика. Чтобы отрезать всякое отступление, я советовала внушить ему, что знать наши намерения -- значит, участвовать в них, а так как опасность придется делить пополам, то в его же интересах, как и в наших, в случае надобности встать во главе этого полка. Все шло по моему желанию, и наш стратегический план увенчался полным успехом.
   Другое лицо, бесконечно важное для успеха нашего дела, был Панин, воспитатель великого князя; в руках его были вся сила и влияние, соединенные с таким отличным постом. В продолжение весны я видела его у себя, и он навешал меня так часто, как только позволяли его придворные занятия. Я намекала ему насчет вероятности и последствий революции, которая могла бы дать нам лучшего правителя, и мимоходом старалась выпытать его собственное мнение. Он всегда охотно рассуждал об этих предметах и иногда высказывал любимую мечту -- посадить на трон своего юного питомца, установив форму правления на основаниях шведской монархии.
   Молодой и слабый заговорщик не вдруг мог приобрести доверенность осторожного и осмотрительного политика, подобного Панину. Но наперекор моей юности и пола уважение ко мне со стороны других давало некоторое право на внимание и Панина. Князь Репнин, его любимый племянник, которого я часто встречала в доме княгини Куракиной, знал меня хорошо; он представил меня нашему общему дяде как женщину строго нравственного характера, восторженного ума, как пламенную патриотку, чуждую личных честолюбивых расчетов.
   Благоприятное впечатление, которое могло зависеть от такой рекомендации, было подкреплено, по-видимому, обстоятельством ничтожным, но доказавшим мне искренность моего панегириста. В минуту одного безумного припадка императора он доверчиво обратился ко мне за советом и помощью. Пир по случаю мира с Пруссией, о чем я уже сказала, сопровождался другим торжеством в Летнем дворце, где государь без церемоний, на свой лад угощал своих задушевных приятелей, голштинских генералов, прусского посла, некоторых придворных дам и в том числе Репнина. Государь дал полную волю своему разгулу, пропировав здесь до четырех часов утра, когда его пьяного, без чувств, уложили в карету. С этой пирушки Репнин прискакал прямо ко мне. Я была разбужена стуком в дверь моей спальни и немедленно разбудила свою старую служанку, лежавшую около меня. На вопрос, сделанный брюзгливым тоном, кто это осмелился нарушить ее покой, она доложила мне, что князь Репнин желает видеть меня. Я оделась и вышла спросить, что его привело ко мне в такое время. Он казался чрезвычайно взволнованным и без дальних околичностей в глубоком отчаянии воскликнул: "Ну, моя милая кузина, все потеряно -- наш план разрушен! Сестра ваша, Елизавета, получила орден Св. Екатерины, а я назначен министром-адъютантом, или министром-лакеем, к прусскому королю". Это обстоятельство, которое служило прелюдией низвержения императрицы, сильно поразило меня; орден Св. Екатерины жаловался только принцессам королевской крови. Поразмыслив, однако, я ответила, что не надо слишком серьезно принимать действия и намерения, выходящие из такой головы, какова у Петра III. Поэтому я советовала князю ехать домой отдохнуть и как можно скорей сообщитъ об этом Панину.
   Когда он ушел, я глубоко задумалась над разными проектами, которые то составлялись, то отвергались заговорщиками. Они казались мне большей частью праздными мечтами, без твердых начал или убеждений. В одном пункте все единодушно сходились в том, что отплытие императора в Данию будет сигналом к решающему удару.
   Многое еще оставалось сделать до вожделенной минуты, и назначенное время приближалось. Поэтому при следующем свидании с Паниным я решила сбросить всякую маску и открыть ему всю сущность и силу нашего заговора. При первом удобном случае я заговорила с ним о серьезном намерении поднять революцию. Он слушал внимательно и в ответ начал придираться к формам, как надо приступить к делу и как ввести в круг нашего действия Сенат. Что авторитет этого государственного учреждения помог бы нам, я не отвергала, но спросила, можно ли без величайшего риска искать его участия. Я также согласилась с ним, что императрица взойдет на престол не иначе, как с правом регента на время малолетства ее сына; но я не допускала его сомнений относительно второстепенных вопросов реформы. "Дайте совершиться, -- сказала я, -- и никто не заподозрит его в ином стремлении, как в настоятельной необходимости свергнуть зло с переменой настоящего правления". Тогда я назвала ему главных участников моего замысла -- двух Рославлевых, Ласунского, Пасека, Бредихина, Баскакова, Гетрофа, князей Барятинского и Орловых. Он удивился и струсил, увидев, как далеко я зашла в своем предположении и притом без всякого предварительного переговора с Екатериной. Я защищала свою скрытность в этом случае осторожностью относительно государыни, и было бы неуместно и даже опасно вводить ее в наши планы, еще незрелые и шаткие.
   Из всего, что сказал мой дядя в это свидание, я заметила в нем и присутствие мужества, и желание встать с нами, но он колебался при мысли о результате реформы. Расставаясь с ним, я просила его склонить на нашу сторону Теплова, который только что вышел из крепости, куда был заключен Петром III. Его красноречие и умение говорить народным языком были нам полезны в первые минуты восстания, а его влияние на Разумовского еще важнее было для нашей поддержки. В заключение я убеждала Панина не говорить ему о провозглашении великого князя, а предоставить это дело мне; так как наставнику свойственно дружить своему воспитаннику, то это могло подать повод к недоразумениям. Что же касается меня, всем известного преданного друга императрицы, я могла объясниться, не возбуждая ни подозрений, ни недоверия. Согласно с этим, впоследствии я сделала это предложение; к счастью, исполнение его было остановлено рукой Провидения, хранившего судьбу государства.
   Между иностранцами, искателями счастья в Петербурге, был один пьемонтец по имени Одарт, который по милости моего дяди служил адвокатом в коммерческой коллегии. Он был средних лет, человек болезненный, живой и острый, хорошо образованный и ловкий интриган, но по причине незнания русского языка, произведений и внутренних сообщений счел себя бесполезным на этом месте и желал занять какую-нибудь должность при императрице. С этой целью он просил моего ходатайства; я рекомендовала его государыне в качестве секретаря. Но так как переписка ее ограничивалась одними родственниками, она не хотела принять его, тем более что считала опасным поручать эту обязанность иностранцу. Впрочем, я выхлопотала ему при ней место смотрителя некоторых доходов, определенных Петром III.
   Я заговорила об этой личности потому, что между ложными фактами, распространенными о революции, Одарта считали моим главным руководителем и советником. В одном из писем императрицы будет видно, что я познакомила его с ней; правда и то, что я ради его здоровья доставила ему случай находиться при графе Строганове, когда тот был изгнан императором на свою дачу. Но Одарт отнюдь не был моим поверенным, и я редко его видела, ни одного раза за три недели до переворота. Я была очень рада помочь ему, но никогда не спрашивала его совета. И я думаю, что он знал меня настолько, что не осмелился сделать тех предложений со стороны Панина, которые возвели на него некоторые французские писатели в своих бессмысленных брошюрах.
   Но я возвращаюсь к своему главному рассказу. Новгородский архиепископ, известный своей ученостью, любимый народом и обожаемый духовенством, конечно, не сомневался в том, чего могла ожидать церковь от такого повелителя, как Петр III. Его собственные опасения на этот счет, уже давно возбужденные в нем, которых он и не скрывал, ставили его в наших рядах если не как деятельного участника, то по крайней мере как ревностного покровителя наших замыслов. Я с удовольствием услышала от князя Волконского, дяди моего мужа, по возвращении его из армии, что дух ропота обнаружился даже среди солдат; они были недовольны тем, что их заставляли обратить оружие против первого их союзника, Марии Терезии, в пользу прусского короля, с войсками которого они так долго бились. Я передала эту новость Панину как доказательство между прочим и того обстоятельства, что князь Волконский был не чужой нам; впоследствии он вполне оправдал нашу надежду.
   Наш круг с каждым днем увеличивался численно, но план действия не имел соответствующего успеха. При таком порядке вещей я половину времени проводила в уединении на своей даче близ Петербурга. Я скрывалась от всех своих друзей под предлогом нездоровья и старалась уяснить свои идеи и изыскать более практичные и верные средства для достижения задуманной цели.
   Дача, о которой я говорю, находилась недалеко от города, близ Красного Кабачка, и составляла часть обширной болотистой местности, некогда покрытой густым кустарником. Петр III приказал разделить ее между некоторыми помещиками. Посредством осушения и обработки этой бесплодной земли она была обращена богатыми владельцами в плодоносную и прекрасную долину. Мой участок сначала был подарен одному голштинскому генералу; не имея терпения разработать его, он отказался от своего владения, предоставив его опять в распоряжение правительства, а себе избрав другое. В числе прочих эта земля была предложена мне. Но недостаток денежных средств для самых необходимых расходов, которыми я не хотела беспокоить своего мужа, заставил было меня отказаться от нее, подобно голштинскому генералу. Впрочем, отец мой, желая, чтобы я приняла ее, предложил построить здесь дом за свой собственный счет и таким образом уладил дело, в котором я сомневалась.
   Около этого времени случилось быть в Петербурге сотне крестьян, принадлежащих моему мужу; им позволялось в известное время года работать на самих себя. Из благодарности и любви к их великодушному помещику эти добрые мужики вызвались поработать четыре дня кряду на этом новом владении и потом каждый праздник по очереди продолжать свой труд. С их помощью были прорезаны небольшие каналы и поднята почва для постройки дома и его служб. Но, несмотря на то, что я начинала любить это первое земельное приобретение, которое составляло мою собственность, я не хотела дать ему названия до тех пор, пока не освящу его именем того святого, в день которого увенчается успехом наше политическое предприятие.
   Однажды провожал меня сюда верхом мой брат граф Строганов. Намереваясь показать ему некоторые улучшения, я попыталась пройти, по-видимому, по зеленому лугу, но, к сожалению, до самых колен завязла в болоте. Жестокая простуда и лихорадка были следствием того. В это время я получила очень дружеское письмо от императрицы, которая шутила над этим происшествием, приписывая вину за него невниманию моего прекрасного кавалера -- "обезьяны", как она называла его; название вполне выражало неуклюжесть Строганова, соединенную с его расположением к шутовству. Я постаралась ответить на это письмо и писала в минуту сильного лихорадочного припадка; зато только чего в ответе не было! Вероятно, я говорила о своих революционных надеждах, и в таком бессвязном, неясном виде, с такой смесью прозы и стихов, французского и русского, что Екатерина, намекнув впоследствии на это письмо, спросила, как долго я была одержима духом пророчества. Что касается моих пламенных выражений дружбы, она поняла и оценила их; что же до моего намерения назвать свое имение в честь вожделенного дня, она решительно не понимала моего желания. В это время государыня часто писала мне и, по-видимому, с более спокойным духом, менее встревоженная грядущими обстоятельствами, чем ее друзья, ожидания которых относительно близкой перемены были гораздо серьезнее, чем ее собственные.
   Между тем, случилось событие, уронившее царское достоинство Петра III гораздо больше, нежели какая-нибудь из его обыкновенных глупостей.
   В царствование его тетки сербы, последователи православной веры, подобно своим братьям по религии, искавшим убежища в Венгрии, в австрийских владениях, прислали к Елизавете депутатов, просивших у нее защиты и земли в ее империи, чтобы избавиться от преследований римско-католического духовенства, всесильного в эпоху Марии Терезии. Хотя императрица была другом немецкой королевы, она по религиозному чувству уступила их просьбе; благосклонно приняв депутатов, она отвела сербам несколько превосходных участков в южной полосе России. Кроме того, им дано было денежное вспоможение на переселение и для набора нескольких гусарских полков из своей среды. Но вот что случилось. Один из этих депутатов по имени Хорват, тонкий интриган, втерся в доверие к тем чиновникам, которым было поручено устройство новой колонии, и присвоил себе деньги; вместо того чтобы употребить их на помощь многим тысячам своих соотечественников, уже пришедших на отведенное им место, он присвоил их себе и стал поступать с переселенцами, как господин со своими рабами.
   Угнетенный народ жаловался государыне, которая послала князя Мещерского рассудить их. Но вследствие болезни и скорой смерти Елизаветы, в связи с другими препятствиями дело, перенесенное в Сенат, осталось нерешенным. Хорват же, услышав о кончине императрицы, поспешил в Петербург и подарил по две тысячи дукатов каждому из трех сановников, близких к престолу и особенно любимых Петром III. В числе их он поставил Льва Нарышкина, знаменитого придворного шута, генерала Мельгунова и генерал-прокурора Глебова. Двое последних отважно сказали о своей взятке императору и были превознесены его похвалами за откровенность их поступка. "Вы честные ребята, -- сказал он, -- и если вы поделитесь со мной вашей добычей, я пойду сам в Сенат и решу дело в пользу Хорвата". Государь сдержал слово: скрепил акт, по которому Россия потеряла сто тысяч жителей, ничего более не требовавших, только идти вслед за своими соотечественниками как исполнения обещанного покровительства. Когда же Петр III услышал о взятке Нарышкина, не признавшегося в ней, подобно своим товарищам, он отобрал у него всю сумму сполна, присвоив ее себе в виде наказания; довольный, он несколько дней потом насмешливо спрашивал Нарышкина, что тот сделал с полученной взяткой от Хорвата. Подобное воровство, грязное для всякого честного человека, унизило императора в общественном мнении ниже шута и подвергло их всех общему смеху и презрению.
   Около того же времени император выкинул поразительный фарс перед лицом всего Измайловского гвардейского полка. Маршал Разумовский однажды был позван маневрировать своим полком в присутствии императора вследствие общего приказа, по которому каждый командир обязан был показать свое искусство. После развода, когда Разумовский, человек вовсе не военных способностей, заслужил высочайшее благоволение, государь, вполне счастливый, отправился со своей свитой обедать. Мимоходом он заметил своего любимого негра (если не ошибаюсь, Нарцисса), яростно сцепившегося с другим служителем и оборонявшегося руками и ногами. Сначала Петр III расхохотался, но, когда увидел, что соперником его черного любимца был полковой мусорщик, лицо его тотчас изменилось, и он с досадой воскликнул: "Нарцисс потерян для нас навсегда!". Что он разумел под этим -- трудно было понять. Разумовский спросил государя о причине его неудовольствия. "Как, -- сказал император, -- разве вы, военный человек, не понимаете, что я больше не могу допустить его к себе после этой позорной и унизительной драки с мусорщиком". Маршал, прикинувшись партизаном царского горя, с важностью предложил смыть пятно с негра, покрыв его знаменами полка.
   Эта идея, воскресившая Нарцисса, с восторгом была принята государем; поцеловав Разумовского, он приказал привести негра. "Разве ты не знаешь, -- сказал он ему, -- что ты обесчещен и навсегда удален от нас за это подлое соприкосновение с мусорщиком?" Бедолага, пенившийся злостью и не поняв значения этих слов, начал оправдываться, говоря, что он как честный человек, должен был
   наказать этого мерзавца, который бросился на него первым. Но когда по приказанию Петра III его стали проводить три раза под полковыми знаменами, негр так стойко сопротивлялся, что четыре человека вынуждены были держать его во время этой церемонии.
   Впрочем, этого было мало. Император требовал, чтобы из негра выпустили несколько капель крови для омыта пятна его бесчестия, и был удовлетворен только тогда, когда к его голове прикоснулись концом знамени. Крики и завывания бедного африканца против его господина и нелепость всей этой сцены была пыткой для офицеров, готовых разразиться общим смехом; и действительно, трудно было удержаться от хохота, смотря на торжественную осанку царя, который, казалось, в одно время работал над искуплением чести своего лакея и своей собственной императорской славы.
   Отец мой вовсе был в немилости при настоящем дворе. Хотя государь и оказывал некоторое уважение моему дяде, канцлеру, он не слушался его политических советов. Являться каждое утро на парады в качестве капрал-майора, хорошо есть, пить бургундское, проводить вечера между шутами и известными женщинами, исполнять всякое приказание прусского короля -- вот что было счастьем и славой Петра III, и он процарствовал семь месяцев. Самым великим его предприятием было желание отнять у датского короля клочок земли, который он считал своей собственностью, и с такой поспешностью действовал в этом деле, что даже не хотел отложить его до окончания своей коронации.
   
   
   

Глава V

   
   С отъездом двора в Петергоф в начале лета я была более свободна, чем думала, и, отделавшись от вечерних собраний императора, с удовольствием осталась в городе. В это время многие гвардейцы, негодуя на скорый поход против Дании, обнаруживали сильные признаки раздражения и начали распускать молву, что жизнь императрицы в опасности и что, следовательно, присутствие их необходимо дома. Поэтому я уполномочила некоторых офицеров из своей партии уверить солдат, что я каждодневно вижу государыню и ручаюсь известить их, когда настанет благоприятная минута восстания.
   Затем грозная тишина воцарилась до 27 июня, до того знаменитого дня, когда приливы надежды и страха, восторга и скорби волновали грудь каждого заговорщика. Когда я размышляю о событиях этого дня, о славной реформе, совершенной без плана, без достаточных средств, людьми различных и даже противоположных убеждений, подобно их характерам, а многие из них едва знали друг друга, не имели между собой ничего общего, за исключением одного желания, увенчанного случайным, но более полным успехом, чем можно было ожидать от самого строгого и глубоко обдуманного плана, -- когда я размышляю о всем этом, нельзя не признать воли Провидения, руководившего нашими шаткими и слабыми стремлениями. Если бы участники искренне сознались, как много они обязаны случаю и удаче, они должны бы менее гордиться собственными заслугами. Что касается меня, я, положа руку на сердце, говорю, что, хотя мне принадлежала первая роль в этом перевороте -- в низвержении неспособного монарха, вместе с тем я изумляюсь факту: ни исторические опыты, ни пламенное воображение восемнадцати веков не представляют примера такого события, какое осуществилось перед нами в несколько часов.
   В полдень 27 июня Григорий Орлов привез мне известие об аресте капитана Пасека. Пасек и Бредихин были у меня накануне вечером, предупредив об опасности, которой угрожало нетерпение солдат, в особенности гренадеров. Поверив распушенным слухам относительно императрицы, они открыто говорили против Петра III и громко требовали, чтобы их вели против голштинских отрядов в Ораниенбаум. Желая успокоить тревогу этих двух молодых людей, я подтвердила свою личную готовность встретить опасность и просила их еще раз уверить солдат, прямо от меня, в том, что императрица совершенно благополучна, живет на свободе в Петергофе и что они должны быть спокойны и покорны приказаниям других, иначе дело будет проиграно. Пасек и Бредихин немедленно отправились в казармы с моим поручением, но среди общей суматохи наша тайна дошла до сведения Преображенского майора Войсикова, который тотчас же арестовал Пасека и, таким образом, ускорил счастливую развязку катастрофы.
   Когда Орлов известил меня об этом аресте, не зная ни причины, ни подробностей его, со мной находился Панин. Со свойственной его характеру флегмой и медлительностью, а может быть, и из желания скрыть от меня опасность, он, по-видимому, считал это происшествие менее серьезным, чем я, и представлял его как следствие какого-нибудь военного проступка. Напротив, я приняла его за сигнал к решительному действию, хотя и не могла убедить Панина в этом мнении. Между тем Орлов хотел немедленно идти в казармы и обстоятельно разузнать, арестован ли Пасек за государственное преступление или за военный проступок. В первом случае он обещал возвратиться ко мне со всеми подробностями и послать своего брата с тем же уведомлением к Панину.
   Когда Орлов ушел, я попросила дядю оставить меня под тем предлогом, что мне нужен отдых. Но как только он удалился, я накрылась мужским широким плащом и, таким образом перенарядившись, пошла пешком к Рославлеву.
   По дороге я встретила верхового офицера, скакавшего во весь галоп по направлению ко мне. Не знаю, как я узнала в нем Орлова, хотя никогда не видела ни одного из них, кроме Григория, но убежденная в этом, я решилась остановить его, назвав собственным именем. Наездник сдержал лошадь и, когда узнал, кто говорит с ним, сказал: "Княгиня, я ехал уведомить вас, что Пасек арестован как государственный преступник; четверо часовых стоят у его дверей и двое у каждого окна его комнаты. Брат мой побежал известить Панина, а я передал уже эту новость Рославлеву". -- "Ну, а что последний: сильно был встревожен этим известием?", -- спросила я. -- "Да, несколько испугался, -- отвечал Орлов, -- но зачем вы стоите на улице? Позвольте мне проводить вас домой". -- "Мы безопаснее здесь, -- заметила я, -- чем дома, где трудно укрыться от наблюдения слуг. Но теперь терять слова нечего. Скажите Рославлеву, Ласунскому, Черткову и Бредихину, чтобы они сию же минуту отправились в Измайловский полк и оставались при своих постах с целью принять императрицу в окрестностях города. Потом вы или один из ваших братьев молнией летите в Петергоф и от меня просите государыню немедленно сесть в почтовую повозку, которая уже приготовлена для нее, и явиться в лагеря Измайловских гвардейцев: они готовы провозгласить ее главой империи и проводить в столицу. Скажите ей, дело такой важности, что я даже не имела времени зайти домой и известить ее письменно, что я на улице и изустно отдала вам поручение привезти ее без малейшего промедления. Может быть, я сама приду и встречу ее".
   Почтовая повозка, о которой я сказала, требует нескольких слов моего рассказа. После того как я видела у себя Пасека и Бредихина и услышала от них о тревожном состоянии солдат, можно было подумать, что они, не дожидаясь приказаний, начнут дело. На этот случай я написала Шкуриной, жене камер-лакея Екатерины, чтобы она отправила к своему мужу в Петергоф телегу с четверкой почтовых лошадей, с тем чтобы эти лошади были постоянно готовы для императрицы, если вдруг ее присутствие будет необходимо в Петербурге. Я хорошо знала, как трудно было бы ей в случае надобности достать себе придворную карету без особого позволения Измайлова, министра двора, человека менее всех расположенного в пользу государыни. Панин думал, что начало революции еще далеко, и потому смеялся над моей слишком поспешной предосторожностью. Но если бы мы пренебрегли этими дальновидными мерами, Бог знает, когда и как были бы достигнуты наши надежды.
   Отпустив Орлова, я возвратилась домой, но в таком раздраженном настроении духа, что решила немного отдохнуть. Между тем, приказала приготовить к вечеру мужское платье, но портной опоздал. Когда же я оделась, оно жало и стесняло мои движения. Чтобы не возбуждать подозрений со стороны домашней прислуги, я легла в постель, но не прошло и часу, как была поднята страшным стуком в ворота. Вскочив с постели, я вышла в ближайшую комнату и приказала принять, кто бы это ни был, Молодой человек, не известный мне, явился и назвал себя младшим Орловым. Он приехал спросить (говорил он), не рано ли посылать за императрицей и беспокоить ее слишком поспешным требованием в Петербург.
   Я остолбенела. Это так взбесило меня, что я не могла сдержать своего гнева (причем выразилась довольно энергично) против самовольного замедления исполнения моих приказаний, данных Алексею Орлову. "Бы упустили самое драгоценное время, -- сказала я. -- Вы боялись потревожить государыню и решили, вместо того чтобы своевременно явиться с нею в Петербург, обречь ее на жизнь в темнице или одну с нами участь на эшафоте. Скажите же своему брату, чтобы он немедленно скакал в Петергоф и привез ее в город как можно скорей, иначе Петр III опередит ее и разрушит все наши надежды на спасение России и императрицы".
   Орлов, очевидно, был тронут моим порывом и уверил меня, что брат его сию же минуту исполнит мои поручения.
   Когда он ушел, я предалась самому печальному раздумью. Мысль боролась с отчаянием и ужасными представлениями, я горела желанием ехать навстречу императрице. Но стеснение, которое я чувствовала от моего мужского наряда, приковало меня в бездействии и уединении к постели. Впрочем, воображение без устали работало, рисуя по временам торжество императрицы и счастье России, но эти сладкие видения быстро сменялись другими страшными мыслями. Малейший звук будил меня, и Екатерина, идеал моей фантазии, представлялась бледной, обезображенной. Эта потрясающая ночь, в которую я выстрадала за целую жизнь, наконец прошла. С каким невыразимым восторгом я встретила счастливое утро, когда узнала, что государыня вошла в столицу и провозглашена главой империи Измайловским полком, который проводил ее в Казанский собор среди огромного собрания войска и граждан, готовых принести ей обет подданства.
   Было шесть часов. Я приказала подать себе парадное платье и поспешно отправилась в Летний дворец, где предполагала найти Екатерину. Трудно сказать, как я добралась до нее. Дворец был окружен множеством народа и войск, со всех концов города стекавшихся и соединившихся с измайловцами; я вынуждена была выйти из кареты и пешком пробиваться сквозь толпу. Но как только меня узнали некоторые из офицеров и солдат, я была поднята на руки и отовсюду слышала приветствия как общий друг и осыпана тысячами благословений. Наконец я очутилась в передней со вскруженной головой, с изорванными кружевами, измятым платьем, совершенно растрепанная, вследствие своего триумфального прихода, и поторопилась представиться государыне. Мы были тут же в объятиях друг у друга. "Слава Богу", -- вот все, что мы могли сказать в эту минуту.
   Потом она рассказала о своем побеге из Петергофа, о своих опасениях и надеждах перед этим ударом. Я слушала ее с биением сердца и в свою очередь описала ей проведенные мной в то же время тоскливые часы, которые были тем тягостнее, что я не могла встретить ее и следить за успехом ее судьбы, блага или бедствия всей России. Мы еще раз обнялись -- и я никогда так искренне, так полно не была счастлива, как в этот момент. Заметив, что императрица украшена лентой св. Екатерины и еще не надела Андреевской -- высшего государственного отличия (женщина не имела права на него, но царствующая государыня, конечно, могла украситься им), я подбежала к Панину, сняла с его плеч голубую ленту и надела ее на императрицу, а Екатерининскую, согласно с ее желанием, положила в свой карман.
   После легкого завтрака государыня предложила двинуться в голове войска в Петергоф и пригласила меня сопутствовать ей. С этой целью, желая переодеться в гвардейский мундир, она взяла его у капитана Талызина, а я, следуя ее примеру, достала себе у лейтенанта Пушкина -- двух молодых офицеров нашего роста. Эти мундиры, между прочим, были древним национальным одеянием Преображенского полка со времени Петра Великого, впоследствии замененных прусскими куртками, введенными Петром III. Замечательно, что, едва императрица вошла в город, гвардейцы, будто по команде, сбросили с себя иностранный мундир и оделись в свое старое платье.
   Когда императрица стала готовиться к своему походу, я уехала домой переодеваться, а по возвращении застала ее в совете, рассуждавшем о будущем манифесте. С ней находились те сенаторы, которые были тогда в городе, и Теплов, призванный в качестве секретаря.
   Так как известие о побеге императрицы из Петергофа и обо всех других событиях этого дня уже могло дойти до Петра III, я думала, что он двинется к Петербургу, чтобы остановить восстание войск. Под влиянием этого впечатления я решила сообщить свое мнение государыне. Двое офицеров, стоявших на часах у дверей совета, вероятно, удивленные моим смелым движением или полагавшие, что я имею право всегда являться на глаза Екатерины, беспрепятственно пропустили меня в комнату. Я подошла к государыне и на ухо сообщила ей свою мысль, советуя принять всевозможные меры против прихода Петра III. Теплову тотчас же было приказано написать указ и разослать его копии вместе с другими инструкциями в две главные части, которые должны были охранять два подступа к городу -- по воде единственные незащищенные пункты. Мое нечаянное появление в совете изумило почтенных сенаторов, из которых никто не узнал меня в военном мундире. Екатерина, заметив это, сказала им мое имя, прибавив, что она обязана моей дружбе указанием в эту минуту на одну очень необходимую предосторожность, которую она совершенно упустила из виду. Сенаторы единодушно встали со своих мест, чтобы поздравить меня, при этом я покраснела и отклонила от себя честь, которая так мало шла мальчику в военном мундире.
   Когда заседание кончилось и были отданы приказания относительно безопасности столицы, мы сели на своих лошадей и по дороге в Петергоф осмотрели двенадцать тысяч войска, кроме волонтеров, ежеминутно стекавшихся под наше знамя.
   В Красном Кабачке, в десяти верстах от Петербурга, мы отдохнули немного, чтобы дать отдых пехотному войску. Да и нам необходим был покой, особенно мне, ибо последние пятнадцать ночей я едва смыкала глаза. Когда мы вошли в тесную и дурную комнату, государыня предложила, не раздеваясь, лечь на одну постель, которая при всей окружающей грязи была истинной роскошью для моих измученных членов. Едва мы расположились на постели, завешанной шинелью, взятой у полковника Кара, я заметила маленькую дверь позади изголовья императрицы. Не зная, куда она ведет, я попросила позволения выйти и увериться, все ли безопасно; удостоверившись, что эта дверь сообщалась тесным и темным коридором со внешним двором, я поставила у нее двух часовых, приказав им не трогаться с места без моего позволения. Потом я возвратилась к императрице, которая перебирала какие-то бумаги. Так как мы не могли заснуть, она прочитала мне копию будущего манифеста. Мы на досуге рассуждали о том, что надо делать, полные восторга, от которого далеко отлетала всякая тревожная мысль об опасности.
   
   
   

Глава VI

   
   Между тем Петр III, не захотев последовать совету маршала Миниха, находился в самом нерешительном состоянии. Он скакал взад и вперед между Петергофом и Ораниенбаумом до тех пор, пока наконец, уступив просьбам своих друзей, не поплыл в Кронштадт, чтобы овладеть флотом. Императрица, впрочем, не забыла обратить внимание на это важное обстоятельство и расположить в свою пользу морскую силу. Она послала адмирала Талызина командовать флотом во имя ее. Увидев, что Петр подъезжает к кронштадтскому берегу, Талызин не позволил ему высадиться. Несчастный царь вынужден был плыть назад в Ораниенбаум, отправив Измайлова к Екатерине с самыми покорными предложениями и обещаниями отречься от престола.
   Посол этих переговоров встретил нас по дороге в Петербург. Как были отличны его язык и поведение от моего дяди, канцлера, который представился императрице в ту самую минуту, когда мы покидали город. Последний возражал против поступка, начатого Екатериной, а когда ее не убедили его слова, он оставил ее, не дав присяги на подданство. "Будьте уверены, мадам, -- сказал он хладнокровно и с достоинством великой души, -- что я никогда не присягну, ни словом, ни делом, вашему ложному правлению. А чтобы увериться в справедливости моего обета, поставьте одного из ваших преданных офицеров сторожем у моих дверей; я никогда не изменю клятве, данной императору, пока он существует".
   Нельзя было не удивляться мужеству моего почтенного дяди, руководимого в настоящем случае одним строгим долгом по отношению к своему государю: он не искал его милости, он не доверял его правлению, с трудом повиновался ему и грустно смотрел на его будущее.
   Государыня отослала назад генерала Измайлова, заклиная его уговорить Петра III покориться ее воле из опасения навлечь сопротивлением страшное зло, обещая при том, что она со своей стороны постарается устроить его жизнь как можно веселой в резиденции, им самим избранной около Петербурга.
   Когда мы достигли Сергиевского монастыря, князь Голицын явился с письмом от императора. Между тем, толпа, следовавшая за нами, с каждым часом прибывала, приходя с противоположной стороны.
   Вскоре после нашего прибытия в Петергоф Петр III в сопровождении Измайлова и Гудовича явился во дворец с изъявлением покорности. Он был никем не видимый введен в отдаленный покой, где был приготовлен обед. Так как он избрал местом своего будущего пребывания замок Ропшу, принадлежавший ему, когда он еще был великим князем, то его немедленно отправили туда под прикрытием Алексея Орлова и подчиненных ему капитана Пасека, князя Федора Барятинского, Баскакова, с приказанием охранять развенчанного монарха.
   Я не видела его в минуту падения, хотя и могла бы, но мне говорили, что он мало горевал о перемене своего положения. Прежде чем расстаться с Петербургом, он написал две или три небольших записки императрице. В одной, как я узнала, он изъявил ясное и решительное отречение от короны; назвав некоторых лиц, которых он желал иметь при себе, он не забыл упомянуть о некоторых необходимых принадлежностях своего стола, между прочим просил отпускать ему вдоволь бургундского, табаку и трубок.
   Но довольно об этом злосчастном государе, которого природа создала для самых низших рядов жизни, а судьба ошибкой вознесла на престол. Нельзя сказать, что он был совершенно порочен, но телесная слабость, недостаток воспитания и естественная склонность ко всему пошлому и грязному, если бы он продолжал царствовать, могли иметь для его народа не менее гибельные результаты, чем самый необузданный порок.
   В продолжение всего этого дня, начиная с вечера накануне, я почти не отдыхала; впрочем, ум и страсти так были заинтересованы настоящими обстоятельствами и событиями, что я чувствовала усталость только тогда, когда переставала действовать. Этот вечер я провела в разнообразных хлопотах то в одном, то в другом конце дворца, потом между гвардейцами, расставленными на часах у разных входов. Возвращаясь от голштинской принцессы, родственницы императрицы, с просьбой дозволить ей видеть государыню, я чрезвычайно изумилась, заметив Григория Орлова, растянувшегося во весь рост на диване (кажется, он ушиб себе ногу) в одной из царских комнат. Перед ним лежал огромный пакет бумаг, который он собирался распечатать; я заметила, что это были государственные акты, сообщенные из верховного совета, мне приводилось их часто видеть у моего дяди в царствование Елизаветы. "Что такое с вами?" -- спросила я его с улыбкой. -- "Да вот императрица приказала распечатать это", -- отвечал он. -- "Невозможно, -- сказала я, -- нельзя раскрывать их до тех пор, пока она не назначит лиц, официально уполномоченных для этого дела, и я уверена, что ни вы, ни я не можем иметь притязания на это право".
   В ту самую минуту мы были прерваны докладом, что солдаты, томимые жаждой и усталые, вломились в погреба и наполнили каски венгерским вином, думая, что это водка. Я немедленно вышла, чтобы восстановить порядок. К моему крайнему удивлению, при всеобщей суматохе, при совершенном отсутствии дисциплины моя речь так подействовала, что они, вылив вино на землю, положили свои кивера на место и удовольствовались тем, что утолили жажду из ближайшего ручья. Я бросила им все деньги, какие были со мной, и вывернула карманы, чтобы показать: я отдала все, что могла. В то же время обещала, что по возвращении в город будут открыты кабаки и они могут пить сколько душе угодно на казенный счет. Эта риторика была совершенно в их вкусе, и они весело разошлись.
   Коснувшись этого пункта, я вспомнила, что в некоторых изданиях было напечатано, будто я получала от императрицы и от иностранных дворов деньги на подмогу своим революционным проектам -- клевета совершенно ложная. От государыни я никогда не просила и не приняла ни одного рубля, и хотя французский министр открывал мне неограниченный кредит на этот случай, я всегда отвечала, что для нашей революции мы не имеем нужды ни в каких иностранных пособиях.
   Проходя к императрице через ту комнату, где Григорий Орлов лежал на софе, я нечаянно заметила, стол, накрытый на три прибора. Обед был подан, и Екатерина пригласила меня обедать вместе. Войдя в залу, я с крайним неудовольствием увидела, что стол был придвинут к тому месту, где лежал Орлов. На моем лице отразилось неприятное чувство, что не укрылось от Екатерины. "Что с вами?" -- спросила она. -- "Ничего, -- отвечала я, -- кроме пятнадцати бессонных ночей и необыкновенной усталости". Тогда она посадила меня рядом с собой, как будто в укор Орлову, который изъявил желание оставить военную службу. "Подумайте, как это было бы неблагодарно с моей стороны, если бы я позволила ему выйти в отставку". Я, конечно, была не совсем согласна с ее мнением и прямо заметила, что она как государыня имеет много других средств выразить свою признательность, не стесняя ничьих желаний.
   С этого времени я в первый раз убедилась, что между ними была связь. Это предположение давно тяготило и оскорбляло мою душу.
   После нашего обеда и отъезда Петра III в Ропшу мы отправились в Петербург и по дороге провели два часа в загородном доме князя Куракина, где Екатерина и я опять отдыхали в одной постели. Отсюда мы проехали в Екатерингоф, где нас встретило огромное стечение народа; он собрался на случай борьбы за нас с голштинской гвардией, ненавистной всей нации.
   Затем последовала сцена выше моего описания. Когда мы въехали в столицу, проходя по ней торжественной процессией, улицы и окна были усеяны зрителями, радостные приветствия оглашали воздух. Военная музыка и звон колоколов сливались с веселым говором толпы, бежавшей за поездом. Двери церквей были отворены настежь, и в глубине виднелись группы священников, стоявших за блистательными алтарями: религиозная церемония освятила народный восторг!
   Как, однако, ни была поразительна сцена воодушевления вокруг меня, но она почти меркла перед моей собственной мыслью, полной энтузиазма. Я ехала возле императрицы, участвуя в благословениях революции, не запятнанной ни одной каплей крови. Вместе с тем, об руку со мной была не только добрая монархиня, но и первый мой друг, которому я содействовала ценой жизни освободиться от гибельной неволи и взойти на престол возлюбленной Родины.
   Когда мы приблизились к подъезду Летнего дворца, мой дух изнемог под влиянием быстрого ряда событий. Желая знать впечатления этого дня на моего отца и дядю и видеть свое дитя, я попросила государыню отпустить меня в одной из придворных карет. Она позволила, но с тем чтобы я как можно скорей возвратилась. Я прежде заехала к дяде, так как его дом был ближе, и нашла этого достойнейшего старика совершенно спокойным. Он говорил, что низвержение Петра III было событием весьма вероятным. Но разговор его особенно живо коснулся опасности -- слишком неблагоразумно доверяться дружбе царей: "Она, -- заметил он, -- так же непродолжительна, как и вероломна". Он убеждал меня своим собственным опытом, доказавшим, что самые чистые побуждения, самые справедливые действия не всегда защищают от ядовитой зависти и интриг даже близ трона такого монарха, который признавал его заслуги и которому он был предан с ранних лет жизни.
   Отсюда я отправилась к моему отцу и, к крайнему своему изумлению, застала его дом оцепленным сотней солдат. Это произошло вследствие излишнего усердия Какавинского, присланного сюда защитить его от пьяных гвардейских солдат, так как казармы их находились по соседству. Но этот офицер, вероятно, испуганный многочисленной дворней моего отца, произвольно созвал весь отряд на помощь, зная в то же время, что в городе после отъезда императрицы в Петергоф осталось войска не больше, чем это было необходимо для охраны дворца и великого князя. Незадолго передо мной приходил унтер-офицер от лейтенант-полковника Вадковского, оставленного начальником гарнизона в Петербурге, и требовал тридцать человек из этого отряда на смену других, простоявших на часах вдвое больше определенного времени по глупости Какавинского. Я просила его немедленно исполнить это требование. Проходя по дому и видя у каждой двери часового, я повторила ему, что он не понял приказаний государыни, которая поставила его здесь на службу моему отцу, а не для ареста его как изменника. Потом, обратившись к солдатам, сказала им, что напрасно мучили их. Если бы из них осталось здесь десять или двенадцать человек, этого было бы совершенно достаточно впредь до новых распоряжений.
   Отец принял меня без всякого ропота и неудовольствия. Он жаловался на обстоятельство, о котором я сейчас упомянула, и был недоволен тем, что дочь его Елизавета находилась с ним под одной кровлей. В первом случае я успокоила его, объяснив, что виной его стеснения было неразумение Какавинского и что к вечеру в его доме не будет ни одного солдата. Что же касается второго обстоятельства, я умоляла его подумать о критическом положении моей сестры, для которой его дом стал единственно честным убежищем, как некогда был естественным ее приютом. "Скоро, впрочем, -- прибавила я, -- ваше покровительство ей будет не нужно, и тогда, если на то будет обоюдная добрая воля, можно расстаться совершенно прилично".
   Я не могла долго пробыть у дяди и отца, потому что обещала вскоре возвратиться к императрице. Притом мне еще было необходимо зайти домой, чтоб увидеть дочь и снять военный мундир. Отец жалел о том, что я так скоро покидаю его, и с трудом отпустил меня к сестре, которую я хотела навестить. Никогда он не принимал больше участия в ее судьбе; к сожалению, его чувства, каковы бы они ни были, отнюдь не оправдывались полным неуважением дочери к своему отцу и тем презрением в общем мнении, которое он вынес вследствие ее поведения.
   Когда я вошла в комнату своей сестры, она начала горько оплакивать бедствия этого дня и свое собственное несчастье. Относительно личных неприятностей я советовала ей утешиться. Уверив в полной готовности служить ей, я в то же время заметила: государыня так добра и благородна, что поможет ей без всякого участия с моей стороны. В этом отношении моя уверенность была совершенно основательна. Хотя императрица сочла отсутствие Елизаветы Воронцовой необходимым во время коронации, она постоянно посылала ей гонцов с уверением в своем покровительстве. Сестра вскоре удалилась в подмосковную деревню отца; когда же после коронования двор оставил Москву, она переселилась сюда и жила здесь до своего замужества с Полянским, вместе с ним она переехала в Петербург. Императрица была крестной матерью ее старшего сына, а через несколько лет ее дочь по моей просьбе была назначена фрейлиной.
   Простившись с сестрой, я спешила поцеловать свою крошку Настасью. Эти разъезды потребовали так много времени, что я не успела переодеться. При выходе из дома служанка напомнила мне, что в моем кармане красная лента с бриллиантовым значком. Это был Екатерининский орден императрицы; я взяла его с собой.
   Когда я вошла в переднюю, ведущую в комнаты государыни, мне встретились Григорий Орлов и Какавинский. Увидев Екатерину, я тотчас поняла, что Орлов был мой враг и, кроме него, никто бы не ввел этого последнего к императрице. Она стала упрекать меня за то, что я говорила по-французски с этим офицером в присутствии солдат и хотела распустить их по своим местам. Ответ мой был энергичный, выраженный на лице не совсем ласковой миной. "С тех пор как вы на престоле, -- сказала я, -- в это короткое время ваши солдаты показали такое доверие ко мне, что я не могла оскорбить их, на каком бы языке ни говорила". И чтобы не прибегать к дальнейшим объяснениям, подала ей красную ленту. "Погодите, -- сказала она, -- вы, конечно, согласитесь, что вы не вправе распускать солдат с их постов". -- "Правда, -- отвечала я, -- но неужели наперекор требованию Вадковского я должна была позволить этому дураку Какавинскому делать все, что ему вздумается, и оставить без стражи наш дворец?". -- "Ну ладно, -- прибавила она, -- дело кончено. Мое замечание относится к вашей торопливости, а это за ваши услуги". Она повесила мне Екатерининскую ленту на плечо. Вместо того чтобы принять ее на коленях, я возразила: "Простите мне, государыня; я думаю, что уже настало время, когда истина должна быть прогнана от вас. Позвольте мне, однако, сказать, что я не могу принять этого отличия: как простым украшением я не дорожу им; а как награда оно не стоит ничего для меня, заслуги которой, хотя и оценены некоторыми, но никогда не продавались и не будут продаваться с торгов". Екатерина горячо обняла меня, промолвив: "По крайней мере дружба имеет некоторые права, и неужели вы не позволите мне воспользоваться ее удовольствием в настоящую минуту?". Я поцеловала ее руку в знак признательности.
   Таким образом, я была затянута в мундир, с алой лентой через плечо, без звезды, со шпорой на одном, выглядев как пятнадцатилетний мальчик.
   Государыня сказала мне, что она уже приказала отправить гвардейского лейтенанта к князю Дашкову, желая немедленного возвращения его в Петербург. Такое внимание с ее стороны и в такое время так утешило меня, что я тотчас же забыла о прошлом неудовольствии. Также отдано приказание, продолжала она, отвести для нас комнаты во дворце, которые завтра будут готовы для меня. Я просила только позволения подождать мужа и вместе с ним переехать во дворец.
   Вскоре, когда все стали расходиться, я поспешила домой и, разделив ужин со своей маленькой Настасьей, бросилась в постель. Но волнение духа и крови после чрезмерной деятельности не давали мне спокойно уснуть, и я провела всю ночь в лихорадочных грезах больного воображения и раздраженных нервов.
   Я забыла упомянуть об одном небольшом разговоре с императрицей во время нашего возвращения из Петергофа, когда государыня, граф Разумовский, князь Волконский и я сошли с лошадей, сели в карету и спокойно ехали в Петербург. Екатерина, необыкновенно ласковым тоном обратившись ко мне, сказала: "Чем я могу отблагодарить вас за ваши услуги?". -- "Чтобы сделать меня счастливейшей из смертных, -- отвечала я, -- немного нужно: будьте матерью России и позвольте мне остаться вашим другом". -- "Все это, конечно, -- продолжала она, -- составляет мою непременную обязанность, но мне хотелось бы облегчить себя от чувства признательности, которому я обязана вам", -- "Я думаю, что обязанности дружбы не могут тяготить нас". -- "Хорошо, хорошо, -- сказала Екатерина, обнимая меня, -- вы можете требовать от меня что угодно, но я никогда не успокоюсь, пока вы не скажете мне, и я желала бы знать именно теперь, что я могу сделать для вашего удовольствия". -- "В таком случае, государыня, вы можете воскресить моего дядю, хотя он жив и здоров". -- "Что это значит?" -- спросила она. Я растерялась в самом начале своей просьбы и потому предложила потребовать объяснения от князя Волконского. "Я думаю, -- сказал он, -- что княгиня Дашкова разумеет генерала Леонтьева, отлично служившего против Пруссии; он потерял седьмую часть своих поместий и четвертую из его прочей собственности по интригам его жены, которая по законам не имеет права на это имение вплоть до его смерти". Императрице было известно желание Петра разорять тех из офицеров, которые усердно служили против прусского короля; она поняла несправедливость и обещала исправить ее. "Воскресение его, -- сказала она, -- будет предметом моего первого указа, который я подпишу". -- "И я совершенно буду вознаграждена вами: генерал Леонтьев -- единственный брат и задушевный друг княгини Дашковой, моей свекрови". Я тем более была довольна, что могла в это время оказать услугу семейству моего мужа и отклонить от себя всякую личную награду, противную моим внутренним убеждениям.
   На следующий день Панин получил графское достоинство с пенсионом в пять тысяч рублей; князь Волконский и граф Разумовский -- тот же пенсион, а прочие заговорщики первого класса -- по шести сот крестьян на каждого и по две тысячи рублей -- или вместо крестьян -- двадцать четыре тысячи рублей. Я удивилась, встретив свое имя в этом списке, но решила отказаться от всякого подарка. За это бескорыстие меня упрекали все участники революции. Мои друзья, впрочем, скоро заговорили другим тоном. Наконец, чтобы остановить всякие сплетни и не оскорбить государыню, я расписалась в бесчестии. Составив счет всем долгам моего мужа, я нашла, что сумма их равняется почти двадцати четырем тысячам рублям, и потому перенесла на его кредиторов права получить эти деньги из дворцовой казны.
   На четвертый день после революции Бецкий просил свидания с императрицей и получил его. Я была одна с Екатериной, когда он вошел, и, к общему нашему изумлению, встав на колени, умолял ее признаться, чьему влиянию она обязана своим восшествием на престол. "Всевышнему и избранию моих подданных", -- отвечала государыня. -- "После этого, -- сказал он с видимым отчаянием, -- я считаю несправедливым носить это отличие". Он хотел снять Александровскую ленту с плеча, но императрица удержала его и спросила, чего он хочет. "Я несчастнейший из людей, -- продолжал Бецкий, -- когда вы не признаете во мне единственное лицо, которое приготовило вам корону. Не я ли возбуждал гвардию? Не я ли сыпал деньгами в народ?"
   Мы думали, что он сошел с ума, и начали было беспокоиться, но вдруг императрица, с обыкновенной своей ловкостью обратив протест в комическую сцену и превознося самохвальство генерала до высочайшей степени, сказала: "Я вполне признаю ваши безмерные одолжения и так обязана вам венцом, то кому же лучше, как не вам, я могу поручить приготовить его для моей коронации? Поэтому я полагаюсь в этом деле на вашу распорядительность и под ваше начальство отдаю всех бриллиантщиков моей империи".
   Бецкий в восторге вскочил и после тысячи благодарностей поторопился убраться из комнаты, побежав, вероятно, рассказывать о награде, соответствующей его достоинству. Мы от всей души хохотали над этой выходкой, которая в то же время показывает гениальную находчивость и ловкость Екатерины и крайнюю глупость Бецкого.
   
   
   

Глава VII

   
   В это время петербургский двор представлял особый интерес. Революция вывела на сцену новые характеры, многие изгнанники, сосланные в Сибирь в царствование Анны [3], в регентство Бирона и при Елизавете, были прощены Петром III и каждодневно возвращались. Некоторые из них, занимая государственные должности в прежние царствования и зная их закулисные тайны, напоминавшие своими несчастьями былые времена и наконец обратившие на себя общее любопытство и внимание после глухой неизвестности и политического небытия, выступили на сцену в ярком свете и знаменитости.
   
   [3] Примечание мисс Уильмот: "Имя императрицы Анны Ивановны напоминает мне несколько любопытных анекдотов, которые я слышала изустно от княгини Дашковой; они стоят того, чтобы поместить их здесь.
   Известно, что в царствование Петра I было обыкновением этого деспота наказывать провинившихся дворян, приказывая им быть дураками. С этой минуты несчастная жертва при всем здравом уме делалась посмешищем всего двора. Осужденному дураку позволялось говорить все, что попало, с одним, однако, условием, что его можно было при известном случае вытянуть плетью или угостить пинком. Все, что он ни делал, было предметом общего смеха; его слезы обращались в шутки, над его сарказмами зубоскалили или толковали их как чудо шутовской сметливости. Анна Ивановна пошла дальше Петра: она соединила с этой жестокостью всю пошлость обстановки своего шутовства. Однажды она указала, что князь Г... должен обратиться в наседку в наказание за какой-то мелкий проступок; с этой целью она приказала приготовить большое лукошко, наложить в него соломы, яиц и поставить это гнездо на виду в одной из придворных комнат. Потом князю было приказано под угрозой смерти сесть в это лукошко и кудахтать курицей.
   Та же царица очень любила графиню Чернышеву и часто призывала ее потешать себя анекдотами. Бедная женщина заболела, ноги ее так сильно отекли, что она положительно не могла стоять перед императрицей. Анна Ивановна, вероятно, полагая невозможным, чтобы подданная могла устать в ее присутствии, продолжала забавляться насчет ее страданий, нисколько не думая облегчить их. Впрочем, однажды заметив, что Чернышева совершенно изнемогла и с трудом держалась на ногах, она сжалилась над ней, не желая, впрочем, прекратить своей потехи. "Ты можешь прислониться к этому столу, -- сказала она, -- служанка заслонит тебя, и таким образом, я не буду видеть твоей позы".
   В другом случае императрица изъявила желание видеть русский танец и приказала четырем из первых петербургских красавиц исполнить его в своем присутствии. Мать княгини Дашковой, замечательно грациозная плясунья, была в числе этой партии. Как, однако, они ни желали угодить царской воле, но, испуганные строгим взглядом государыни, смешались и позабыли фигуру танца. Среди общей суматохи императрица встала с кресел и, приблизившись к ним с полным достоинством, отвесила каждой по громкой пощечине и велела снова начинать, что они и исполнили, чуть живые от страха.
   
   В числе их явился и канцлер Бестужев. Я была представлена ему в самых лестных выражениях, уязвивших Орловых. "Это молодая княгиня Дашкова, -- сказала, Екатерина. -- Могли ли вы вообразить, что я буду обязана престолом дочери графа Романа Воронцова?"
   За четыре года я видела Бестужева один раз и то мельком. Меня поразило его умное, или, лучше, скрытно-лукавое лицо. На свой вопрос я в первый раз услышала имя этого знаменитого характера. Я останавливаюсь на этом обстоятельстве потому, что в некоторых рассказах о революции меня обвиняли в заговоре с ним против Петра III, хотя мне было не более четырнадцати лет во время его изгнания. После этого понятно, до какой степени многие французские писатели доводят неуважение к истине, фактам, как будто они решили лишить историю всякого авторитета и наставления, обратив ее в безумную клевету и жалкую ложь.
   Между этими привидениями общего воскресения были еще двое не менее замечательных людей -- фельдмаршал Миних и Лесток. Я помнила их с детства, видев в доме моего дяди, который чрезвычайно был привержен им. Первый, восьмидесятилетний старик, отличался рыцарской вежливостью, еще больше заметной в сравнении с грубыми манерами некоторых из наших революционеров. Он сохранил всю характерную твердость ума, всю свежесть своих способностей. Его разговор необычайно интересовал меня, и я с особой гордостью пользовалась его снисходительностью и добротой в этом отношении. Я смотрела на этих двух стариков как на живые летописи минувших времен. Сравнивая настоящее с прошедшим, мой ум обогащался новыми познаниями, хотя неопытность и доселе обманывала меня юношеской мечтой -- видеть в каждом человеческом сердце священный храм добродетели.
   Но среди любопытных событий эпохи вдруг душа моя с ужасом встрепенулась от страшной действительности: я говорю о трагической смерти Петра III. Известие об этой катастрофе так оскорбило меня, такую мрачную тень бросило на славную реформу, что я, хотя и далека была от мысли считать Екатерину участницей в преступлении Алексея Орлова, не могла войти во дворец до следующего дня. Я нашла императрицу расстроенной, явно огорченной под влиянием новых впечатлений. "Я невыразимо страдаю от этой смерти, -- сказала она. -- Вот удар, который роняет меня в грязь". -- "Да, мадам, -- отвечала я, -- смерть слишком скоропостижна для вашей и моей славы".
   Между тем, вечером, разговаривая в передней с некоторыми лицами, я имела неосторожность сказать, что Алексей Орлов, конечно, согласится: с этой поры нам невозможно даже дышать одним воздухом и едва ли у него достанет дерзости подойти ко мне как к знакомой. Теперь Орловы сделались моими врагами. И надо отдать справедливость Алексею Орлову: несмотря на свою обычную наглость, в продолжение двенадцати лет он не сказал мне ни одного слова.
   Как ни был очевиден повод к подозрению императрицы, устроившей или только допустившей убийство своего мужа, мы имеем ясное опровержение этого подозрения -- его опровергает собственноручное письмо Алексея Орлова, писанное им сразу же после злодеяния. Его слог и бессвязность, несмотря на пьяное состояние автора, обнаруживают страх и укоры совести; он умоляет о прощении в раболепных выражениях.
   Это письмо Екатерина II тщательно берегла вместе с другими важными документами в особой шкатулке. После ее смерти Павел приказал графу Безбородко разобрать и прочитать эти бумаги в своем присутствии. Когда было окончено чтение этого письма, Павел, перекрестившись, воскликнул: "Слава Богу! Теперь рассеяны последние мои сомнения относительно участия матери в этом деле". Императрица и молодая Нелидова присутствовали при этом; государь также велел прочитать письмо великим князьям и графу Ростопчину.
   Кто уважал память Екатерины II, для того ничего не могло быть отраднее этого открытия. Мои убеждения на этот счет не нуждались в доказательствах; вместе с тем я радовалась находке подобного акта, который заставлял молчать самую отвратительную клевету, тяготевшую на женщине, при всех ее слабостях никогда не способной даже подумать о таком преступлении.
   Свидание мое с князем Дашковым было верхом моей радости; оно обновило мое существование после такого бурного периода жизни, исполненной постоянных раздражений для души и тела. Императрица немедленно отпраздновала его приезд самым лестным образом для князя, назначив его командиром кирасирского полка, в котором она сама считалась полковником.
   Этот полк при Елизавете и Петре III был первым гвардейским полком и управлялся почти исключительно немцами. Поэтому назначение русского во главе его было явлением утешительным для всего войска: князь Дашков сумел так хорошо поставить себя в отношении к своим сослуживцам, что юноши наперебой искали мест в этом корпусе, а так как князь не щадил никаких расходов на лошадей и обмундирование, этот полк скоро стал самым лучшим, самым избранным в целой армии.
   Мы, не теряя времени, перебрались во дворец, почти каждый день обедали с императрицей, а ужинали в своих собственных комнатах, приглашая десять или двенадцать человек из наших знакомых каждый вечер.
   Мечты мои относительно царской службы почти исчезли, и мне можно остановиться больше, чем следовало бы, на воспоминании о тех задушевных минутах, когда обольстительная власть императрицы часто смешивалась с ребяческими шалостями. Я пламенно любила музыку, а Екатерина -- напротив. Князь Дашков, хотя и сочувствовал этому искусству, понимал его не больше императрицы. Несмотря на это, она любила слушать мое пение. Когда я продолжала его, она обыкновенно, подав секретный знак Дашкову, затягивала с ним дуэт, что называлось на ее языке небесной музыкой. Таким образом, они, не смысля ни одной ноты, составляли концерт, самый дикий и невыносимо раздирающий уши, вторя друг Другу, со всеми ужимками, самым торжественным видом и гримасами артистов. Она также искусно подражала мяуканью кошки и блеянию зайца, всегда придумывала наполовину комические и сентиментальные выражения сообразно случаю. Иногда, прыгнув, подобно злой кошке, она нападала на первого проходившего мимо, растопыривая пальцы в виде лапы и завывая так резко, что на месте Екатерины Великой оказывался забавный паяц.
   Я думаю, что никто в мире не обладал в равной степени с Екатериной быстротой ума, неистощимым разнообразием его источников и, главнее всего, прелестью манеры и умением скрасить самое обыкновенное слово, придать цену самому ничтожному предмету.
   Эти мемуары должны быть зеркалом не только моей жизни, но и того духа, который влиял на меня. Поэтому я желаю рассказать еще один случай, где я испытала неудовольствие со стороны государыни. Ему придали гораздо больше значения, чем было на самом деле, и обратили его в злонамеренную сплетню. Как в этом, так и во всех подобных обстоятельствах, я не скрою ничего, что знаю. Что бы ни писали люди, пользующиеся за неимением другого авторитета обыденной молвой, я должна оговориться, что совершенного разрыва между мной и Екатериной никогда не было. Что касается денежных вознаграждений, якобы полученных мной за услуги, мне достаточно напомнить, что императрица хорошо знала меня, ей было известно и то, что своекорыстие всего дальше было от моего сердца. Подобные расчеты были так чужды мне, что наперекор всезаражающему придворному эгоизму, который создал мне врагов из людей, обязанных мне, и назло всем опытам человеческой неблагодарности в течение всей моей жизни, я смело могу утверждать, что скромные мои средства всегда были готовы к пользе других.
   Между примерами неблагодарности, глубоко огорчившей меня, был между прочим поступок молодого офицера Михаила Пушкина. Я расскажу о нем подробно, потому что с ним соединилось неудовольствие императрицы, о котором я только что говорила.
   Этот молодой человек, отец которого был каким-то чиновником, потерявшим место за дурное поведение, был лейтенантом в одном полку с князем Дашковым. Мой муж часто помогал ему деньгами. Юношество любило Пушкина за его ум и умение хорошо говорить. Это обстоятельство и обычная фамильярность между офицерами заставили князя без дальних рассуждений допустить его в число своих друзей. По просьбе Дашкова перед самой нашей свадьбой я выручила его из неприятного и очень неловкого дела, в котором он был замешан с главным французским банкиром Гейнбером. Пушкин, вместо того чтобы заплатить долг последнему, вытолкал его из своего дома. Поэтому оскорблению, столь неспра ведливому, было начато следствие, в котором Гейнбера горячо поддерживал французский посланник маркиз Лопиталь. Так как мне часто случалось встречать маркиза в доме моего дяди, я попросила его окончить процесс. Он охотно согласился и написал князю Меншикову, начальнику Пушкина, уведомив его, что дело с Гейнбером решено полюбовно и потому можно считать его навсегда оконченным,
   С этого времени карьера молодого человека была предметом наших забот. Однажды, в царствование Петра, императрица, разговаривая со мной о своем сыне, захотела поместить около него по совету Панина несколько хороших юношей в качестве сверстников, в особенности знающих иностранные языки и литературу. Я порекомендовала ей Пушкина как самого способного мальчика. Спустя несколько недель он был пойман на шалости самого скандального свойства. Хотя я лично не любила его, но по настоянию мужа возбудила к нему участие Екатерины и тем спасла его от беды.
   Вскоре, незадолго до восшествия на престол императрицы, я проводила с ней один вечер в Петергофе, когда Панин привел показать ей сына. Между прочим заметив о чрезмерной застенчивости и даже дикости своего питомца, что наставник приписывал совершенному отчуждению великого князя от его однолетков, он опять в числе других напомнил о Пушкине, о котором говорил своему дяде князь Дашков перед отъездом из Петербурга.
   Услышав это имя, императрица тотчас заметила, что, хотя она не обвиняет прямо Пушкина в его последнем поступке, однако его дело до того было гласным, что по одному уже подозрению он не может быть допущен к ее сыну.
   Искренне одобрив возражение Екатерины и прибавив, что мы рекомендовали его прежде этого происшествия, я просила ее поразмыслить, не ложно ли он обвинен и что было бы очень жалко, если бы молодой человек по одной сомнительной молве потерял надежду быть полезным на своем месте.
   Таковы были наши одолжения в отношении Пушкина, и вот как он отплатил за них.
   Когда Екатерина была уже на престоле, а мы жили во дворце, однажды повечеру был приглашен к нам Пушкин, он явился, как обычно, в дурном расположении духа. Я заметила ему о том и спросила о причине. Он сказал, что дела его час от часу идут все хуже, и, несмотря на мое обещание, он теряет всякую надежду получить место при великом князе. Я утешала его, желая разогнать черные думы, причем старалась уверить, что если это место не достанется ему, то государыня назначит его на другое, и мое ходатайство в его пользу всегда будет готово. Я утешила и обнадежила его с уверенностью, что он положится на мое обещание так или иначе пособить ему. Но что же вышло? Едва он оставил меня, как встретил Зиновьева, которому с той же грустной физиономией рассказал о своем несчастье, что будто несчастье это происходит от недоверия к нему императрицы вследствие распущенных о нем дурных слухах, как он это сейчас узнал от меня. Зиновьев немедленно 1гредложил ввести его к Григорию Орлову, своему другу- Предложение очень охотно было принято, и Пушкин попал под покровительство любовника. Орлов спросил его, в' чем дело. Пушкин с мастерским красноречием повторил ему свою историю. Орлов, заметив в нем человека, способного клеветать на меня, принял сторону Пушкина и обещал ему успех, желая доказать, как мало значит для императрицы мое ходатайство.
   В тот же вечер князь Дашков получил письмо. И что особенно удивило нас, оно было от того же Пушкина, написанное в виде оправдания в том, что Зиновьев представил его Орлову, что происходил разговор (он его не совсем хорошо помнит), но разговор такого свойства, который может иметь вредные последствия для меня. Как по пословице "на воре шапка горит", он хотел отречься от всего, что говорил Орлову, и обещал подтвердить свое оправдание письменно на следующее утро.
   Я так презирала подобные проделки, что советовала не упоминать об этом, но Дашков счел неприличным отказать ему в таком невинном оправдании.
   На другое утро я обычным порядком явилась к императрице. Речь немедленно зашла о Пушкине. "С чего вы взяли, -- спросила Екатерина, -- разрушать доверие подданного, внушая ему, что он потерял в моих глазах доброе мнение о себе и что я причиной несчастья Пушкина?"
   Изумленная этим обвинением, раздраженная неблагодарностью, я с трудом удержалась от гнева и ограничилась только одним возражением, что императрице хорошо известны мои хлопоты помочь ему. После этого я предоставляю ей самой судить о его подлости и только одного не понимаю, каким образом слово утешения могло быть обращено в ябедничество. Относительно же внушения недоверия к ее подданному я так была далека от всякой подобной мысли, что, напротив, убеждала его надеяться, если он не успеет получить место при великом князе, найти другое по милости царской и быть полезным своим дарованием правительству.
   На этом наш разговор прекратился, и я думаю, мое объяснение удовлетворило императрицу, хотя я была глубоко уязвлена слишком поспешным и незаслуженным ее выговором.
   Когда я увидела своего мужа, он сказал: "Ты права относительно этого бездельника Пушкина; мой слуга был у него именно в то время, которое он назначил, и он отказался прислать письменное подтверждение, избегая, разумеется, опасности оказаться лжецом под собственноручной распиской". -- "Нам остается одно, -- отвечала я, -- забыть этого коварного негодяя; он никогда не был достоин твоей дружбы".
   Последующее поведение Пушкина подтвердило мое мнение и низость его характера. Определенный с помощью Орловых начальником коллегии мануфактур, он стал подделывать банковские билеты, за что был сослан в Сибирь, где и окончил дни свои.
   
   
   

Глава VIII

   
   Возвращаюсь к общественным делам. Коронация императрицы в это время была предметом общего внимания. В сентябре двор отправился в Москву. Я ехала в одной карете с Екатериной, а князь Дашков находился в ее свите. По дороге каждый город и деревня весело встречали государыню.
   За несколько верст от Москвы мы остановились в Петровском, на даче графа Разумовского, где собрались должностные лица и толпы городских жителей в ожидании приезда императрицы.
   Князь Дашков поспешил известить свою мать, от которой возвратился на другое утро. Я, со своей стороны, горела нетерпением обнять моего Мишу, сына, которого я за год перед тем оставила на попечение свекрови, поэтому я просила Екатерину отпустить меня до вечера. Она старалась уговорить остаться дома под тем предлогом, что мне необходимо отдохнуть. Я, однако, решила подождать не долее полудня. После обеда, когда я собралась ехать, императрица отозвала меня и мужа в другую комнату и очень осторожно и нежно предупредила, что мой Мишенька умер.
   Это несчастье было для меня выше всякой меры. Я бросилась в дом, где он скончался, и не могла уже возвратиться в Петровское и жить во дворце, тем более участвовать в церемониях торжественного въезда в Москву. Императрицу я посещала каждый день, но избегала всех общественных собраний, продолжая жить в доме старой княгини Дашковой. Ее любовь и доброе расположение ко мне были источником моего утешения.
   В это же самое время Орловы с их обычным пронырством искали случая унизить меня. Они устроили церемониал венчания. На основании немецкого этикета, введенного Петром I, военное сословие первенствовало на подобных выставках. Поэтому они назначили мне место в соборе не как другу императрицы, украшенному орденом Св. Екатерины, а как жене полковника, которая могла быть допущена в самых низших рядах.
   Внутри собора была поставлена высокая платформа для зрителей этого класса, с нее ясно был виден каждый посетитель. Таким образом, замысел Орловых вполне достигал своей цели. Мои друзья единодушно советовали мне не являться. Поблагодарив, я заметила им, что было бы странно увлекаться самолюбием в то время, когда все мои дружеские и патриотические надежды готовы осуществиться. Та же гордость, которую враги стараются оскорбить, возвысит меня среди толпы при церемонии, которой я скорее дам, чем приму от нее истинное достоинство. увы! Кто мог рассчитывать на бесчувственность этикета в такую минуту!
   Забывая все личные чувства, я с искренним чувством встретила 22 сентября, день коронации. Ранним утром я вошла к императрице и за отсутствием больного великого князя находилась близ нее во время процессии в собор. По приходе я заняла свое скромное место между неизвестными людьми низших военных рядов. Может быть, убеждения мои в этом отношении не были поняты теми, кто измерял мои чувства списком календаря, но как ни была я молода, истинная норма всякого отличия для меня заключалась в личном достоинстве: если трудно было унизить меня, то, конечно, потому, что я полагала настоящим унижением нашу собственную безнравственность.
   Когда кончилось венчание, императрица возвратилась во дворец и села под царским балдахином.
   Началось длинное производство. Между первыми назначениями князь Дашков был пожалован в камергеры, что дало ему чин бригадира и не лишило полка; я была определена статс-дамой.
   Москва представляла ряд беспрерывных праздников. Народ, казалось, веселился от души, и почти вся зима прошла среди пиров и праздников. Мы не разделяли их по причине семейного горя. Младшая сестра моего мужа занемогла и, несмотря на крепкое телосложение, только продолжившее ее страдания, наконец скончалась, став жертвой невежества своего медика. Я тяжело скорбела за эту милую девушку, которая перед смертью не отпускала меня от себя ни днем ни ночью. Кроме того, мое собственное хилое здоровье и беременность заставили избегать всего, что выходило за круг этой печальной жизни. Князь Дашков, оплакивая смерть любимой сестры и утешая горюющую мать, также не имел ни времени, ни желания являться в общество. Чтобы не беспокоить себя приходом посетителей, мы никого не принимали, за исключением самых близких родственников.
   При такой отшельнической жизни придворные события были нам известны мало, кроме обшегласных происшествий, как, например, просьба Бестужева, которую он представил Екатерине, относительно ее второго брака.
   Этот шарлатанский акт, облеченный в форму национального адреса, умолял императрицу почтить усердные желания любезных ее подданных избранием супруга, достойного ее царской руки. Этому акту мужественно и благородно противодействовал мой дядя, канцлер. Когда Бестужев принес ему адрес, подписанный многими сановниками, дядя просил не беспокоить его даже названием этого глупого и опасного проекта. Но Бестужев начал читать бумагу, тогда канцлер встал с кресел и, рассердившись нелепостью такой просьбы, вышел из комнаты.
   Затем он приказал подать себе карету и, несмотря на то, что был болен, отправился во дворец. Он немедленно хотел видеть императрицу и просить ее отвергнуть предложение, придуманное Григорием Орловым и основанное на его собственных честолюбивых замыслах. Канцлер требовал аудиенции, которая тотчас была дана ему. Он явился и говорил по поводу открытия, сделанного ему Бестужевым, который хотел дать своей собственной вздорной фабрикации санкцию всего народа, будто бы желающего для себя и для своей монархини царя. Такая мера, продолжал он, оскорбит ее подданных; они имеют много причин, в этом нет сомнения, не желать ей такого мужа, а себе повелителя, как Григорий Орлов.
   Императрица отвечала ему так: "Я никогда не уполномачивала этого старого интригана на этот поступок. Что же касается вас, я вижу в вашем откровенном и честном поведении слишком много приверженности ко мне, хотя вы всегда невпопад ее употребляете". Мой дядя возразил, что он действует по долгу совести и уверен, что государыня сама, по доброй воле, отклонит это гибельное обстоятельство. Затем он ушел. Такая твердость со стороны канцлера удивила всех и приобрела ему новое уважение в общественном мнении. Но Бестужев приписал ее предварительному согласию с императрицей, которая будто бы хотела с помощью этого протеста отделаться от настойчивости Орлова. Это подозрение, впрочем, было совершенно ложным, потому что болезнь не выпускала моего дядю из комнаты и не позволяла ему заниматься делами. Во всяком случае, чистота его характера защищает его от всякого нарекания в недостойном поступке.
   Между тем, Григорий Орлов, разочарованный в своих несбывшихся мечтах, был возведен в достоинство князя Германской империи. В то время как канцлер обличал интриги его адептов, другие, негодуя на его надменные желания, искали падения временщика. В числе их находился Гетроф, один из самых бескорыстных заговорщиков против Петра III. Изящные манеры и прекрасная наружность разжигали ревность, возбужденную его бескорыстием, в душе Орловых. Один из двоюродных братьев Гетрофа, Ржевский, участник революции со стороны обеих партий, пользовался обоюдным их доверием, но, любивший больше всего личную пользу, изменнически открыл Алексею Орлову замысел Гетрофа, который готовил вопиющий протест против просьбы Бестужева и успел скрепить его подписью всех тех, кто содействовал Екатерине взойти на престол. В то же время он предупредил его, что в случае неудачи протеста любимцу угрожает месть. Гетроф был арестован; Алексей Орлов допрашивал его, говорят, с крайним бесстыдством и жестокостью, причем Гетроф с гордостью произнес, что он первым вонзит нож в сердце Григория Орлова и после того умрет, нежели согласится признать его своим монархом и быть свидетелем бедствия страны, только что освобожденной от тирана.
   При другом следствии, производимом Суворовым, отцом славного фельдмаршала, Гетроф был спрошен, не имел ли он сношений со мной и какие мои мнения в этом отношении. "Я три раза, -- отвечал он, -- являлся к княгине Дашковой с намерением попросить ее совета, но она никого не принимала. Но если бы я увидел ее, вполне открыл бы свои чувства. Убежден, что она посоветовала бы все, что должен внушать истинный патриотизм и нелицемерное великодушие".
   Этот благородный ответ Гетрофа был под секретом сообщен Суворовым моему мужу, когда они на другой день встретились во дворце. Суворов, обязанный отцу Дашкова, с удовольствием передал ему столь лестный отзыв обо мне.
   Возвращаюсь к своим домашним делам. После смерти моей сестры княгиню Дашкову уговорили переехать с печального пепелища в дом ее брата, генерала Леонтьева. Я продолжала жить инвалидом в городе, проводя время в хандре и бесполезных занятиях.
   Наконец, 12 мая по старому стилю у меня родился сын, а на другой день мой муж заболел скарлатиной, которой он часто был подвержен. При таком порядке вещей через три дня императрица прислала Дашкову письмо со своим секретарем Тепловым.
   Дяди мои, Панины, сидели у нас, когда явился Теплов. Не желая встречаться с ними, а может, ему ггриказано было исполнить поручение с глазу на глаз, он попросил Дашкова выйти на улицу, чтобы здесь переговорить с ним.
   Князь лежал в постели в одной комнате со мной; он встал, надел шинель, сошел с лестницы и принял от Теплова письмо Екатерины следующего содержания: "Я от всей души желала бы не забыть заслуги княгини Дашковой вследствие ее собственной забывчивости; напомните ей об этом, князь, так как она позволяет себе угрожать мне в своих разговорах".
   Я ничего не знала об этом деле до вечера, когда подслушала совещание Паниных с мужем в его спальне и заметила беспокойное выражение лица моей сестры Александры, проходившей через мою комнату к брату. Эта грустная тайна в высшей степени встревожила меня; я боялась, что болезнь мужа примет дурной оборот, поэтому и желала видеть своих дядей. Они подошли к постели и, чтобы успокоить меня, передали мне содержание царского письма.
   Я гораздо больше была недовольна Тепловым, который поднял мужа с постели, подвергая его опасности, чем несправедливостью этого странного обвинения. Впрочем, я желала прочитать письмо. Генерал Панин сказал, что Дашков поступил с этим письмом так, как он сам сделал бы в подобном случае: разорвал его на клочки и ответил на него очень резко.
   Я чувствовала себя сверх ожиданий в спокойном состоянии духа и не роптала на императрицу. При таких врагах, какими она была окружена, всегда надо было ожидать подобных несправедливостей. Поэтому я хладнокровно поручила графу Панину спросить Екатерину, когда ей угодно будет назначить крещение моего ребенка, так как она обещала быть его крестной матерью. Сделав это предложение, я хотела знать, вспомнит ли она о своем обещании, несмотря на ложные обвинения, которыми старались возмутить ее против меня.
   Когда дяди удалились, князь Дашков вошел в мою комнату. Его хладнокровие и желание рассеять мой страх были очевидными, но я изумилась его исхудалому лицу, так что, когда он возвратился в постель, я долго не могла заснуть. Наконец я забылась в лихорадочном сне, но меня разбудил крик и буйные песни пьяной толпы под окном. Эта толпа высыпала на улицу после увеселений Орловых, дом которых, к несчастью, был по соседству с нашим. Неистовые вакханалии с кулачными боями были любимым развлечением Орловых. Я так испугалась, потрясенная этим шумом, что тотчас же почувствовала паралич в левой руке и ноге. Предвидя опасность, я послала кормилицу за полковым лекарем, нашим домашним другом, приказав провести его так, чтобы не разбудить мужа. Когда лекарь пришел и взглянул на меня, то потерял всякую надежду и немедленно потребовал на помощь доктора и князя Дашкова. Я, однако, никого не впустила к себе до шести часов утра. За это время совершенно отчаялись в моей жизни, поэтому я позвала князя, поручила ему детей, больше всего умоляя позаботиться об их воспитании, потом поцеловала его, в знак вечной нашей разлуки.
   Взор, выражение лица, с которым он принял мой холодный поцелуй, доселе живут в моем сердце. Эта предсмертная минута была для меня почти счастьем, но Богу угодно было отвести удар, который я ожидала с тихой покорностью, и продолжить мою безутешную жизнь после смерти моего милого мужа.
   Императрица и великий князь были восприемниками моего сына, названного Павлом, но они не спросили о моем здоровье ни до, ни после церковного обряда.
   Вскоре двор возвратился в Петербург. Мое выздоровление шло очень тихо, и я продолжала жить в Москве, принимая с некоторой пользой холодные ванны до июля. Между тем, Дашков обязан был соединиться со своим полком в Петербурге и Дерпте, где тот стоял, а я переехала на дачу в семи верстах от Москвы.
   Девица Каменская и ее сестры разделяли мое уединение до декабря, когда, чувствуя себя совершенно здоровой, я вместе с Каменской отправилась в Петербург к своему мужу. Мы поселились в наемном доме.
   
   
   

Глава IX

   
   Я пишу историю своей жизни, а не историю своего времени, потому не считаю нужным подробно говорить о политических событиях этой эпохи. Я коснусь их в той мере, в какой необходимо для ясности моего рассказа.
   Смерть Августа, короля польского и электора саксонского, открыла широкое поле дипломатическим интригам. Саксонская династия хотела удержать польскую корону в своих руках. Прусский король преследовал другие цели.
   Некоторые из магнатов Речи Посполитой, подкупленные золотом и обещаниями Саксонии, поддерживали права этого дома, между тем как другие, руководствуясь более патриотическими побуждениями и с подозрением посматривая на опасную политику, утвердившую наперекор конституционным началам почти наследственно польский престол за саксонской династией, упорно стояли за национальное избрание. Венский кабинет, желая дружбы с русской императрицей, объявил себя за избрание, может быть, имея в виду притязания князя Чарторыского, так как Екатерина еще не обнаружила своих желаний представить Понятовского кандидатом на престол. Когда ее намерение сделалось известным совету, князь Орлов воспротивился ему; военный министр, граф Захарий Чернышев, вместе с братом своим Иваном, заметив возраставшее влияние Орлова, хотя и не открыто, встали на его стороне и употребили все возможные средства остановить движение войск и тем помешать исполнению желаний Екатерины.
   Наконец, когда наступило время собрания, она поставила князя Дашкова во главе войска, посланного в Польшу; этим выбором она хотела разрушить интригу Орловых и дать лучшую опору своим собственным интересам. Согласно с тем, она отдала Дашкову тайные приказания и отправила его так секретно, что почти никто не знал о его назначении до самого отъезда.
   Князь, обрадованный таким доверием, принялся за дело с необыкновенным усердием и восторжествовал над всеми препятствиями, стоявшими на его пути. Князь Волконский, главнокомандующий армией, первым был послан в Польшу поддержать народный вопрос; ему приказано было не двигаться дальше Смоленска. Князь же Дашков прошел до самой Варшавы, предводительствуя корпусом, достаточным для достижения предполагаемой цели этого похода. Власть, данная ему, прежде чем он достиг места назначения, была так безгранична, что генералы и бригадиры, из которых некоторые были старше его, безусловно подчинялись ему.
   Сильная раздраженность души и двойное беспокойство за отсутствующего мужа и больную дочь снова расстроили мое здоровье: мне была предписана перемена воздуха. К счастью, я получала с каждой почтой очень важные письма от мужа и потому не хотела слишком далеко удаляться от Петербурга. С позволения своего брата, князя Куракина, я заняла одну из его загородных дач, ту самую прекрасную Гатчину, которая после его смерти была куплена императрицей. Она тогда не имела того близкого сообщения с Петербургом, которое впоследствии было установлено.
   Я жила здесь с двумя детьми и Каменской совершенной отшельницей до самого приезда государыни из Риги и выезжала из дома только для верховых прогулок по окрестностям. Избегая больших расходов и не принимая у себя почти никого в отсутствие мужа, я заняла только одно крыло этой обширной дачи, где была устроена холодная ванна для моих детей. Большую же часть покоев я уступила генералу Панину, назначенному теперь сенатором и членом Государственного совета: он оставался здесь до отъезда Екатерины в Ригу, куда сопровождал ее. Когда он жил со мной, каждое утро к нему являлось множество просителей по делам службы. Но, хотя мы занимали один дом, у нас было и раздельное хозяйство и свои входы на противоположных концах здания.
   Дядя вставал для занятий раньше меня, и потому я не видела и не слышала никого, кто приходил к нему. Я отнюдь не догадывалась, что в числе его посетителей был Мирович -- личность замечательная безумным замыслом посадить на трон юного Ивана, с младенчества заключенного в Шлиссельбургской крепости. Посещения Мировича возбудили подозрения против меня и бросили новую ложную тень на мой характер и убеждения, и без того уже извращенные. Я, разумеется, досадовала, забыв о том, что я слишком много сделала для Екатерины и слишком мало для своей личной пользы, чтобы избежать зависти и клеветы.
   Вскоре после возвращения государыни из Риги я перебралась в Петербург. Генерал Панин, как только устроился в собственном доме, соединился со своей любезной женой, прежде жившей в Москве. Я была искренним другом этой уважаемой женщины, с которой я провела много времени в отсутствие ее мужа, занятого или при дворе, или разъездами по разным поручениям. С природной кротостью она соединяла достоинства, завидные для ее пола. Но слабое здоровье вследствие грудных болезней, увеличившихся с переездом в Петербург, заставило ее ограничиться самым тесным кругом близких людей, среди которых она была чудом прелести. К сожалению, она не долго прожила.
   Дядя мой Панин, говоря мне однажды о Мировиче, сообщил, что катастрофа, решившая участь несчастного Ивана, была доведена до сведения императрицы в Риге письмом Алексея Орлова, Она прочитала его с большой тревогой, сообщив содержание первому секретарю Елагину. В конце этого письма было упомянуто, что Мирови-ча часто видели приходившим рано поутру в дом княгини Дашковой. Когда Елагин выслушал императрицу, он заметил, что это ложь; невозможно, сказал он, чтобы Дашкова, жившая в уединении, стала заговаривать с таким лицом, как Мирович, она должна была принять его за дурака, если бы только коротко знала.
   Справедливый и честный порыв Елагина в мою защиту не остановился на том; он немедленно явился в дом генерала Панина и уведомил его об этом обстоятельстве. Дядя объяснил эти таинственные посещения, уполномочив Елагина уверить императрицу, что Мирович действительно часто бывал у него, но по своему делу, производившемуся в Сенате, и что если бы государыня желала подробно познакомиться с этим загадочным характером, никто не в состоянии удовлетворить ее любопытству в такой степени, как он, потому что Мирович долго служил в его полку. Елагин, не теряя времени, доложил Екатерине обо всем этом. Она послала за моим дядей, и если я была полностью оправдана, то, конечно, обязана тому отвратительному портрету Мировича, который представил Панин. В человеке без всякого воспитания, надменном своим невежеством и неспособном даже оценить последствия своего предприятия, ей трудно было не узнать разительную характеристику Григория Орлова.
   Грустно и жалко было видеть ложное влияние, отуманившее мозг Екатерины до того, что она готова была подозревать самых истинных патриотов и самых преданных ей друзей. И когда казнили Мировича, я, не имея причин оплакивать его участь, благословила свою судьбу за то, что никогда не видела его, иначе эта первая голова, на моей памяти упавшая под топором в России, без сомнения, преследовала бы мое воображение.
   Суд его, веденный чрезвычайно гласно, при полном Сенате, в присутствии всех президентов и вице-президентов департаментов и всех дивизионных генералов Петербурга, открыл дело в ясном свете перед всей Россией. Конечно, вследствие необыкновенной удачи последнего переворота Мировичу казалось низвержение Екатерины предприятием легким, и, вообразив прослыть героем, он решил предоставить корону сумасшедшему принцу.
   Вообще думали и писали в Европе, что все это дело, ни больше ни меньше как ужасная интрига Екатерины, которая будто бы подкупила Мировича на злодеяние и потом пожертвовала им. Во время моего первого путешествия, в 1770 году, мне часто случалось говорить об этом заговоре и защищать императрицу от двойной клеветы. Особенно Франция убедила меня в том, что народы, с завистью взирающие на колоссальную силу России, обратили ее как бы для политического равновесия в предмет всякой клеветы против ее образованной и деятельной царицы. Помнится, разговаривая об этом происшествии в Париже, я выразила удивление, подобно тому, как прежде г-ну и г-же Неккер в Спа, что трудно понять, каким образом французы, имевшие министром кардинала Мазарини, затрудняются в объяснении этого факта, когда их собственные летописи полны подобных тайн и трагических придворных событий.
   Граф Ржевский, польский посланник, был единственным иностранцем, принимаемым в моем доме; от него я узнавала новости о своем муже. Он говорил мне, как деятельно князь Дашков привел в исполнение планы императрицы и какие важные услуги он оказал Понятовскому, что его поведение и усердная служба приобрели ему общее доверие и любовь в войсках. Это все, по его словам, хорошо известно Екатерине, и она не хвалится своим маленьким фельдмаршалом, как она называла его. Но Богу не угодно было продолжить его жизнь, чтобы воспользоваться наградой за его услуги и бескорыстие, везде и всегда отличавшее его.
   В сентябре, когда было получено известие о восшествии на престол Понятовского, курьер, отправленный графом Кайзерлингом, нашим посланником в Варшаве, привез печальнейшее известие. Дашков, следуя усиленными маршами и не давая себе отдыха, несмотря на лихорадку, скончался, став жертвой ее, посвятив всю свою жизнь ревностному и неутомимому исполнению своих обязанностей. Это событие, самое ужасное в моей жизни, грустной вестью разнеслось по всему городу, прежде чем дошло до меня.
   Одним утром тетка моя, жена генерала Панина, заехала ко мне и предложила прогуляться в ее карете. Она была более обычного бледна, и на лице ее отражалось внутреннее волнение. Я подумала, что болезнь ее станет еще большей, и потому готова была сопутствовать ей куда угодно, не подозревая того, что истинно жалким существом в эту минуту была я сама. Мы приехали в ее дом, где нас встретили двое дядей, также с печальными и озабоченными лицами. Роковая тайна была готова сорваться с уст, но прошел обед, и никто не осмелился заикнуться о ней. Наконец мало-помалу, со всей теплотой дружеского участия, я выслушала ее и совершенно омертвела.
   В этом бесчувственном, но относительно счастливом состоянии я пробыла несколько часов. Наконец я опамятовалась и только теперь осознала всю тяжесть моего несчастья. Я обняла своих детей, которых мне привезли, с глубокой тоской и снова оцепенела, в этом полуживом-полумертвом состоянии оставаясь несколько дней. Моя тетка, эта редкая женщина, в первые минуты моего горя не только послала за моими детьми и слугами, но уложила меня в свою постель и при всем своем нездоровье не отходила ни днем ни ночью, пока не миновала опасность.
   Девица Каменская была не менее добра и внимательна, и только с помощью их и моего искусного и добросовестного доктора Кразе жизнь моя была спасена -- но к чему? Я ожила для слез о своей потере и горьких дум на дальнем пути жизни.
   Из этого летаргического состояния я была поднята для новой деятельности новым приливом скорби. Обязанная горячим участием тетке, теперь я в свою очередь стояла у ее постели. Она сильно заболела и уже более не вставала. Каждый день я являлась в ее спальню до тех пор, пока имела несчастье лишиться этого доброго друга.
   Едва я устроилась в своем доме, в котором поселилась после похорон тетки, как узнала о расстроенном состоянии Дашкова. Его щедрость и, может быть, надежда на вознаграждение за его последние услуги впутали его в большие долги и расходы; он давал деньги и поручительства за низших офицеров, чтобы облегчить, насколько возможно, обременительные нужды своих сослуживцев во время похода.
   В отсутствие моего брата Александра, жившего полномочным министром в Голландии, я жалела о нем как о единственном члене нашего семейства, искренняя и неизменная любовь которого ко мне могла быть действительным утешением в эту пору. В двадцать лет я осталась одна, безутешная в своем несчастье, и если меня не щадила клевета, заражающая верхние слои жизни, то с другой стороны я осуждена была бороться с трудностями и лишениями, отправляющими низшие ряды человеческого существования.
   Единственную опору и покровительство я находила в дружбе моих дядей, графов Паниных. Старшего из них мой умирающий муж просил принять под свою опеку детей и поправить его расстроенные дела, причем он завещал ему удовлетворить своих многочисленных заимодавцев без обременения для его семейства. Эта просьба благодаря доброму расположению дяди не осталась невыполненной.
   Оба брата взялись за исполнение возложенной на них обязанности и настояли на том, чтобы я вместе с ними приняла опеку над детьми и их собственностью. Переселившись в подмосковное имение, я могла лучше заняться им и устроить его интересы, чем они, потому что при всей их благонамеренности они не в состоянии были успешно управлять поместьем из Петербурга.
   Старший Панин, зная, что императрица только ждала случая помочь мне, предупредил ее о состоянии моих финансов и просил уполномочить нас как попечителей указом на продажу некоторой части имения, чтобы расплатиться с долгами мужа. Меня удивило подобное распоряжение, и когда Екатерина утвердила его, я решительно отвергла предложение, соглашаясь лучше питаться всю жизнь хлебом и водой, нежели продать хоть один дюйм из наследственных поместий моих детей.
   Первую зиму моего вдовства я провела в Петербурге среди недугов и печали. Несмотря на то, я усердно занялась своими новыми обязанностями, привела к точной цифре все долги Дашкова и трем главным кредиторам отдала в счет уплаты все свои бриллианты и серебро, оставив себе несколько ложек и вилок, необходимых для четырех лиц. Вместе с тем решила вести самую строгую экономию, чтобы без вреда для детей и без всякого пособия со стороны императрицы разделаться с кредиторами.
   В начале зимы до снежного пути я хотела отправиться в Москву, но моя собственная болезнь, потом нездоровье малютки задержало меня до первых чисел марта. Прибыв сюда, я сразу же желала поселиться в нашем соседнем имении; к сожалению, дом его совершенно развалился. Но так как строевой материал еще был годен, я построила из него небольшую деревянную хижину, так скоро срубленную, что в начале лета я могла в нее перебраться.
   Серебро и драгоценные безделушки, как я уже сказала, были обращены в уплату долгов. Теперь я ограничила свои годовые расходы пятьюстами рублей и с этой суммой должна была сообразовывать свой образ жизни. Я сама была нянькой, кормилицей и гувернанткой своих детей. Таким образом, через пять лет после смерти Дашкова с помощью строжайшей экономии и постоянного надзора за имением детей я расплатилась со всеми долгами.
   Обращаясь к этому периоду моей жизни, я не могу не отдать справедливости своим материнским заботам и терпеливому выполнению всех обязанностей, связанных с несчастьем, несмотря на то, что была двадцатилетней вдовой, привыкшей с юности к роскоши.
   На втором году моего затворничества я испытала некоторое неудовольствие со стороны моих родственников. Дом, в котором я прежде жила в Москве, по моему мнению, принадлежал вместе с другим наследственным имением моим детям, но вследствие какой-то ошибки или недосмотра в купчей он был перекуплен отцом Дашкова и отказан в распоряжение его матери, а она, заключив себя навсегда в монастырь, передала его своей девице Глебовой. Лично для меня в этом не было большой потери, но вместе с тем мне крайне необходимо было иметь жилище на зиму в самом городе. Поэтому я вынуждена была купить небольшой участок земли с полуразвалившимся строением и на его месте поставить другое деревянное здание, более удобное для меня, чем то, которого я лишилась. Хотя я нисколько не сердилась на свою свекровь, но все же она поступила несправедливо. Чтобы не упоминать об этом предмете, я дала себе обещание никогда не произносить в ее присутствии слово "дом". Это обещание, кажется, только один раз было нарушено два или три года спустя, и вот по какому случаю. Комнаты ее в монастыре требовали некоторой поправки; внук ее Глебов не имел у себя свободных покоев. Я с большим удовольствием предложила ей поселиться по соседству со мной в доме, который я незадолго перед тем очень дешево купила.
   
   
   

Глава X

   
   В 1768 году я просила позволения отправиться за границу, надеясь, что перемена воздуха и окружающего мира будет благоприятна слабому здоровью моих детей, но просила напрасно: мои письма оставались без ответа. Впрочем, этим летом я предприняла прогулку в Киев, часто сворачивая с прямой дороги для осмотра любопытных мест и предметов по окрестностям; интереснее всего показались мне немецкие колонии, заселенные императрицей. В Киеве я встретила радушный прием со стороны генерал-губернатора Воейкова, родственника моего мужа, отлично образованного человека. Он более полжизни провел на дипломатическом поприще при разных дворах, много путешествовал и научился понимать людей в их истинном свете. Его увлекательная беседа, согретая веселостью доброго старика, была полна ума и жизни. Я каждый день бывала у него, и он был моим проводником в пещеры, вырытые в центре горы, на которой раскинулась часть города. В этих подвалах хранятся мощи святых, уже несколько веков как умерших, каким-то чудесным образом нетленные.
   Он также показал мне собор Печерского монастыря, замечательный по его древней мозаике на стенах. В одной из богатых церквей, столь многочисленных в этом городе, уцелела фресковая живопись, представляющая
   соборы, бывшие в Киеве до отделения русской иерархии от константинопольской. Здесь есть и академия, где учатся несколько сот юношей на казенный счет. Между школьниками доселе сохранился обычай расходиться вечером толпами по городу и петь псалмы и гимны под окнами; жители бросают им деньги, и студенты отдают в них точный отчет своим наставникам.
   Луч науки заброшен в Киев из Греции раньше, чем он засиял над многими из европейских народов, которые ныне так щедро расточают моим соотечественникам эпитет "варваров". Здесь даже имеют понятие о философии Ньютона, которую римско-католическое духовенство не хотело допустить во Франции.
   В продолжение трехмесячного путешествия я проехала около трех тысяч верст и была довольна тем, что оно совершенно отвечало моей цели и не требовало больших издержек.
   В следующем, 1769 году я отправилась в Петербург и была намерена выхлопотать позволение уехать за границу. Как русская дворянка я имела полное право путешествовать где мне угодно, но как статс-даме императорского портрета мне необходимо было получить позволение. Впрочем я отложила просьбу до личного свидания с государыней и решила представить ее в годовщину революции, празднуемую в Петергофе.
   В день этого торжества я приехала во дворец и во время бала, чтобы занять более видное место, постаралась замешаться в кругу иностранных министров. Когда я разговаривала с некоторыми из них, к нам подошла императрица. Сказав несколько слов посланникам, она обратилась ко мне. Пользуясь этим случаем, я просила ее отпустить меня на два года в чужие края по причине хилого здоровья моих детей. "Я очень жалею, -- сказала Екатерина, -- что вы хотите оставить нас. Впрочем, вы можете располагать собой как вам угодно".
   Когда императрица отошла, я поручила камергеру Талызину попросить министра графа Панина изготовить мне паспорт, так как согласие Екатерины уже дано. Уладив это обстоятельство, я поспешила возвратиться в Москву" чтобы устроить свои дела и собраться в путешествие.
   Относительно издержек, о чем позаботились мои дяди и друзья, я уже рассудила. Решив путешествовать под именем Михалковой (назвав себя по имени одной деревни, принадлежавшей моим детям), я подвела свои будущие расходы к возможно малой сумме. Инкогнито как нельзя лучше согласовалось с моими финансами и главным планом путешествия. Я хотела видеть собственными глазами веши, с намерением остановиться там, где больше удобств для воспитания детей: я была убеждена, что дома баловство родственников, лакейская лесть и, главное, нехватка учителей разрушили бы все мои надежды и планы, самые близкие моему сердцу.
   Возвратившись в Петербург в декабре, я в том же месяце готова была оставить Отечество. Перед самым отъездом из Петербурга одним утром посетил меня помощник государственного секретаря, посланный ко мне императрицей с подарком в четыре тысячи рублей. Я была изумлена и не могла удержаться от гнева при такой презренной подачке, но сочла неудобным раздражать Екатерину резким отказом. Поэтому я просила секретаря подождать несколько минут и, показав ему два небольших списка некоторых необходимых для моего путешествия вещей, поручила ему оставить их итог на моем столе, а остальные положить себе в карман.
   Таким образом, я рассталась с Петербургом в декабре. Со мной ехали дети, Каменская и Воронцов, мой близкий родственник, состоявший при нашем посольстве в Гааге.
   Мы остановились на несколько дней в Риге, где наняли русскую повозку до Берлина. Но прежде чем мы оставили Кенигсберг, где провели целую неделю с графиней Керзерлинг, наш возок сняли с полозьев и поставили на колеса, что очень затруднило нашу поездку по прусским песчаным дорогам.
   В Данциге, пробыв две ночи, мы остановились в русском отеле, самом лучшем в городе. Войдя в столовую, я заметила две картины, изображавшие Дашкова, две битвы, проигранные нашими войсками в сражениях с Пруссией; на них были трупы убитых и умирающих солдат или на коленях умоляющих о пощаде победоносных пруссаков. Мне показался слишком обидным этот позор моих соотечественников, выставленный перед путешественниками всех наций, посещавшими этот отель, и я серьезно выговорила Ребендеру, нашему уполномоченному, за дозволение выставлять публично подобные картины. Но он важно отвечал, что не в его воле предупреждать подобные злоупотребления. "Мадам, -- сказал он, -- вы не одни обижаетесь этими картинами: Алексей Орлов, проезжая через Данциг, жил в том же отеле и не менее вас был оскорблен ими". -- "Но почему же он не купил их, -- сказала я, -- и не бросил в огонь? Если бы я была так же богата, как он, я немедленно поступила бы так, но за неимением этого я должна приступить к другому средству, может быть, столь же успешному".
   Когда резидент ушел от нас, я попросила двух молодых людей, Волчкова и Штелина, служивших при русском посольстве в Берлине и провожавших нас сюда, купить мне масляных красок, голубой, зеленой, красной и белой. После ужина, затворив двери, эти молодые люди, знакомые с искусством живописи, помогли мне подкрасить на этих картинах голубые и белые мундиры прусских победителей в зеленые и красные -- русских солдат. Эта работа стоила нам целой ночи и возбудила немалое любопытство домашних слуг, которые, конечно, заметили, что наша комната была освещена до утра и превратилась в приют какой-то таинственной забавы. Что касается меня, я дрожала и радовалась с детским увлечением. На другой день я в той же комнате приготовила свои уложенные чемоданы и под этим предлогом никого в нее не впускала, кроме своих спутников и участников моего дурачества.
   Мы, однако, отправились из Данцига только после того, как я уведомила Ребендера об искуплении патриотической чести с помощью кисти. Я долго смеялась, думая, как изумится хозяин отеля, увидев чудесную перемену в двух сражениях на его картинах.
   В Берлине я провела два месяца самым приятным образом. Посланником при этом дворе был князь Долгоруков, человек, достойно всеми любимый и уважаемый. Мы обязаны ему единственным вниманием, которым, он почтил нас дружески и радушно, без всякой парадности и жеманности.
   Чем я обратила внимание королевы и принцессы -- не знаю, но они вместе с принцем Генрихом и его ласковой супругой часто просили нашего посланника привезти меня ко двору. Я извинилась под предлогом прусского этикета, который не допускал в королевский дворец никого под ложным именем: я сочла бы странным с моей стороны изменять своему инкогнито ради чести быть при дворе. Граф Финкерштейн, министр иностранных дел, доложил королю о моем извинении. "Скажите ей, -- отвечал Фридрих, -- что этот этикет глупая вещь; княгиня Дашкова может быть принята в нашем дворце под всяким именем и как ей угодно".
   На следующий день я обедала в доме английского посланника, мистера Митчельса, где встретила графа Финкерштейна и узнала от него о благосклонном ответе Фридриха, Отказываться дальше было невозможно, поэтому я разорилась на новое черное платье и поехала во дворец. Король необыкновенно ласково принял меня и оставил ужинать. Принц и его жена также были очень милы, и с этого времени в продолжение всего моего пребывания в Берлине я получала постоянные приглашения от королевской семьи, так что редко могла навещать других знакомых.
   Если не ошибаюсь, королева и ее сестра полюбили меня из-за следующего обстоятельства. Они обе говорили очень дурно, так что камергер обычно служил толмачом между ними и иностранцем, который представлялся им, К счастью, я так скоро угадывала их мысль и так быстро отвечала им, что их недостаток едва был заметен в моем присутствии, вследствие чего они были совершенно довольны.
   Вдовствующая сестра королевы была матерью оранской принцессы и наследника Фридриха Великого; я говорю великого, потому что он вполне заслуживает этого эпитета, если только военный гений и постоянные заботы о народном счастье, перед которыми смирялись даже его собственные страсти, дают ему право на это название.
   Наступила пора пить воды в Э-ла-Шапель и Спа. Поэтому я с сожалением оставила Берлин, о котором всегда буду вспоминать с особым удовольствием. Мы проехали через Вестфалию, и она показалась мне вовсе не такой грязной, какой представил ее барон Бар в своих очень умных письмах.
   Мы остановились в Ганновере именно на столько времени, сколько было необходимо для починки наших карет. В вечер нашего приезда здесь давали оперу; мы отправились с Каменской в театр, оставив больного Воронцова дома. Надо заметить, что единственный наш слуга был русский, не знавший ни одного иностранного языка и, следовательно, неспособный выдать наше инкогнито. Я нарочно приняла эту предосторожность, ибо мекленбургский принц Эрнест сказал мне, что его старший брат, правитель города, хотел узнать, кто мы такие -- чего я вовсе не желала в Ганновере. Когда нас ввели в ложу, здесь уже сидели две дамы; они очень вежливо пропустили нас, и мы заняли лучшие места. После первого акта к нам явился из королевской ложи, как я заметила, молодой офицер. Обратившись к нам, а не к нашим соседкам, он сказал с некоторой небрежностью в голосе и манере: "Вы, кажется, иностранки?". -- "Да", --отвечала я. -- "Его высочество желает знать, с кем я имею честь говорить". -- "Я думаю, что в этом нет особенного интереса ни для вас, ни для его высочества, а пользуюсь правом женщины, мы можем на этот раз смолчать и оставить ваш вопрос без ответа". Он, по-видимому, сконфузился и вышел из ложи, наши соседки посмотрели на нас с удивлением. Мой отказ, конечно, был немного груб, но я не могу сдерживать своей антипатии к подобному нахальству дураков. К концу пьесы я просила Каменскую не противоречить мне и, обратившись к ганноверским дамам, сказала им, что, хотя мы и не отвечали на глупый вопрос королевского адъютанта, из уважения к их вежливости мне не хотелось бы скрыть от них, что я -- театральная певица, а моя подруга -- танцовщица; мы приехали сюда искать выгодных мест на сцене, Каменская взглянула на меня широко открытыми глазами, а наши любезные леди, переменив тон, повернулись к нам задом, как только можно было покруче.
   Наша остановка в Ганновере продолжалась так недолго, что я ничего не могу сказать о нем, разве только то, что здесь, кажется, выведена хорошая порода лошадей, даже крестьянских, и земля прекрасно возделана.
   В Э-ла-Шапель я наняла дом напротив бань. С этим местом связаны приятные воспоминания о моем знакомстве с двумя превосходными ирландцами, Колином и полковником Неджентом; оба они были в отставке и первоначально служили в Голландии. Эти джентльмены (последний из них был братом венского посланника) каждый день находились в нашем обществе, где они были его душой и украшением.
   Затем я поехала в Спа, где провела время также очень приятно. Между прочим, я познакомилась здесь с миссис Гамильтон, дочерью туанского архиепископа, и с мистером Тайсделем, генерал-прокурором Ирландии. Эти связи вскоре превратились в искреннюю дружбу, которую не изменило ни время, ни разлука и которая в течение тридцати пяти лет сохранила для нас всю первоначальную прелесть.
   Здесь же я познакомилась с Неккерами. Но мой истинно дружеский кружок состоял почти исключительно
   из англичан; в числе их были лорды Сассекс. С большим трудом я выучилась английскому языку, хотя немного знала его и прежде. Этим я обязана дружбе миссис Гамильтон и Морган; они приходили ко мне каждое утро читать английские книги и поправлять мое произношение, и я с их помощью делала быстрые успехи.
   Семейство Тайсделя возвращалось осенью домой; я решила вместе с ними посетить Англию на несколько недель, предполагая наступающую зиму провести с миссис Гамильтон в Провансе, куда она поджидала своего дряхлого отца. Таким образом я проводила своих друзей до Кале, и отсюда мы поплыли в Дувр. Я в первый раз путешествовала по морю, и едва ли кто больше меня страдал от морской болезни, несмотря на все услуги и заботы моей миссис Морган.
   Прибыв в Лондон, я поселилась в доме, приготовленном мне нашим посланником, графом Пушкиным, по соседству с ним и имела счастье встретить в его первой супруге добрейшую женщину, одну из самых лучших друзей.
   В Лондоне я наслаждалась обществом миссис Морган и графини Пушкиной, пока первая не уехала со своим отцом в Дублин. Тогда, оставив детей под надзором Пушкиной, достойной такого доверия, я осмотрела Оксфорд, Бат и Бристоль.
   Разлучившись в первый раз не больше как на тринадцать дней с детьми, я с каждой почтой получала письма от своего сына; он лепетал мне на своем детском языке о лошадиных породах, о том, что видел с помощью Пушкиной, о своих визитах к герцогине Квинсбери и все это описывал с удивительным для семилетнего мальчика мастерством.
   По возвращении в Лондон я оставалась здесь только десять дней и все это время отдала обозрению в высшей степени интересной для иностранца столицы. Я не была при дворе и завела мало знакомств, но познакомилась с герцогиней Нортамберленд.
   
   
   

Глава XI

   
   К несчастью для такого жалкого мореплавателя, как я, наше обратное плавание в Кале было очень неудачным. Ветер хорошо служил бы нам по направлению к Индии, но был так противен и бурен для нашего переезда, что мы вынуждены были двадцать шесть часов провести в каюте.
   Волны хлестали в окна корабля, угрожая каждую минуту потопить нас; дети мои, необыкновенно перепуганные, горько плакали. Я решила дать им почувствовать все выгоды храбрости над трусостью. С этой целью я указала им на матросов, которые мужественно преодолевали опасности. Потом, заметив, что во всех обстоятельствах жизни надобно поручать себя воле Провидения, я приказала замолчать. Они покорно повиновались и, несмотря на порывы ветра и качку, заснули глубоким сном, между тем как я внутренне трепетала за них.
   Наконец мы совершенно благополучно достигли Кале и отправились по брюссельской дороге в Прованс. В Брюсселе мы остановились только на несколько дней и отсюда без всякого промедления поехали в Париж.
   В Париже я находилась не более трех недель, жила вдали от света, занятая обозрением церквей, монастырей, статуй, картинных галерей и вообще всех памятников искусства. Я избегала всяких знакомств, исключая знаменитого Дидро. В театры я являлась так, чтобы не быть замеченной, одетой в изношенное черное платье, старомодный чепчик, и садилась среди народа в партере.
   Одним вечером, почти перед самым отъездом из Парижа, я сидела наедине с Дидро, когда служанка доложила о мадам Неккер и Жофрэнь. Дидро с его обычной живостью, не дав мне произнести ни одного слова, приказал отказать.
   "Но, -- сказала я, -- мадам Неккер моя знакомая, а Жофрэнь переписывается с русской императрицей, и потому я была бы очень рада познакомиться с ней".
   "Да ведь вы уверяли меня, -- продолжал Дидро, -- что не более двух или трех дней останетесь в Париже! Поэтому она увидит вас два или три раза, никак не больше, и, следовательно, характера вашего не узнает. Нет, я не хочу, чтобы мой идол был предан злословию. Если бы вы прожили здесь два или три месяца, я первый бы познакомил вас с мадам Жофрэнь -- она превосходная женщина, но, будучи трубой Парижа, она затрубит о вашем характере, не узнав его хорошенько, на что я вовсе не согласен".
   Убежденная замечанием Дидро, я велела девушке сказать, что я нездорова. Этого, однако, было мало. На другое утро я получила от Неккер записку; она писала о страстном желании ее друга увидеть меня и познакомиться с той личностью, о которой она составила самое высокое понятие. Я отвечала, что мое болезненное состояние лишает меня удовольствия принять их, тем более что я хотела бы сохранить их лестное мнение о себе и не потерять нежного пристрастия к моей особе.
   Вследствие этого я была вынуждена просидеть весь день дома и послала карету за Дидро. После утренних прогулок, от восьми до трех часов пополудни, я обычно сама подъезжала к его двери и брала его с собой обедать, заговариваясь с ним иногда за полночь.
   Однажды, мне помнится, мы коснулись в разговоре крепостного состояния в России. "Вы знаете, -- сказала я, -- что у меня не рабская душа; следовательно, я не могу быть и тираном. Поэтому я имею некоторое право на ваше доверие относительно этого вопроса. О свободе наших крестьян я некогда рассуждала с вами, и потому старалась по возможности облегчить положение моих мужиков, предоставив им побольше воли. Но опыт доказал, что там, где прекращается над ними власть помещика, начинается произвол правительства, или, лучше сказать, самоуправство мелкого чиновника, который под маской службы позволяет себе и грабить и развращать их. Богатство и счастье крепостных людей составляют един ственный источник нашего собственного благосостояния и материальной прибыли; при такой аксиоме надо быть дураком, чтобы истощать родник личного нашего интереса. Помещики образуют переходную власть между престолом и крепостным сословием, и потому для нас выгодно защищать последнее от хищного произвола провинциальных начальников".
   "Но, княгиня, -- возразил Дидро, -- вы не можете оспаривать меня в том, что свобода необходима их образованию и развитию промышленных сил".
   "Если бы государь, разбив цепи, приковывающие крепостных к их помещикам, в то же время ослабил кандалы, наложенные его деспотической волей на дворянское сословие, я первая бы подписала этот договор своей собственной кровью. Но вы извините меня, если я замечу, что вы смешиваете действие с причиной: образование ведет за собой свободу, а не свобода творит образование, первое без второй никогда не породят анархию и возмущения. Когда низшие классы моих соотечественников будут просвещены, тогда они сами захотят быть свободными, потому что поймут, как надо пользоваться свободой без вреда для других и плодами ее, столь необходимыми каждому цивилизованному обществу".
   "Вы отлично доказываете, милая княгиня, но я еще далеко не убежден".
   "В наших основных законах, -- продолжала я, -- существуют некоторые гарантии против тиранства помещиков, хотя Петр I уничтожил многие из них и между прочим главную оборону бедного крестьянина -- жаловаться на своего владетеля. Впрочем, в настоящее царствование губернатор с согласия маршала и дворянского предводителя может наказать жестокого помещика, лишая его власти управления и отдавая его имение под опеку другого лица, избранного самими же дворянами. Этот предмет сильно занимал мою мысль, и я могу объяснить его следующим примером. Представьте себе слепца, лежащего на скале, висящей над бездной: естественный недостаток лишает его возможности видеть всю опасность его положения, но он может пользоваться благом других чувств -- он весел, он ест, пьет, спит, слушает чириканье птиц и сам поет в минуты бессознательного самодовольства. Но вдруг является окулист и, не освободив его от прежнего положения, снимает с его глаз повязку. Что должно последовать затем? Поток открытого света только должен увеличить несчастье прозревшего слепца; он перестанет есть, пить или спать и весь погрузится в созерцание окружающей его пропасти, которой избежать ему невозможно. На некоторое время он забудется, а потом, в цвете сил, предастся отчаянию".
   Дидро по какому-то механическому движению вскочил с кресел, пораженный меткостью моего объяснения. Он быстро заходил по комнате и в припадке страстного увлечения произнес: "Вы удивительная женщина! Вы разом опрокинули все мои идеи, которые я лелеял двенадцать лет". Это истинная характеристика Дидро, которому я не переставала удивляться даже в бурных порывах его пламенной природы.
   Искренность и теплота его сердца, блеск гения, вместе с его вниманием и уважением ко мне, привязали меня к этому человеку на всю жизнь, и даже в настоящую минуту я свято чту его память. Мир не сумел оценить достойно этого необыкновенного человека. Простота и правда наполняли каждое его действие, и главная задача всей его жизни состояла в том, чтобы содействовать благу своих ближних. Если он иногда и увлекался заблуждениями, но никогда не шел против своих убеждений. Впрочем, не мне превозносить его редкие качества; это было делом более достойных его почитателей.
   В один вечер, также в присутствии Дидро, мне доложили о Рюльере. Этот господин состоял в миссии барона Бретёля в Петербурге, где я часто видела его как у себя, так и в доме Каменской.
   Я изъявила желание принять его, но Дидро, схватив меня за руку, с необыкновенным жаром сказал: "Одну минуту, княгиня: позвольте мне узнать, думаете ли вы возвратиться в Россию, когда кончится ваше путешествие?"
   "Но что за вопрос! -- сказала я. -- Неужели вы считаете меня вправе лишать моих детей Отечества?"
   "В таком случае не пускайте Рюльера, а почему -- я скажу вам потом".
   Это движение было таким живым и искренним, что я невольно повиновалась ему и немедленно приказала отказать очень любезному знакомому, вполне полагаясь на предусмотрительность Дидро.
   "Вы разве не знаете, -- продолжал он, -- что Рюльер написал мемуары о русской революции?"
   "Нет, -- отвечала я. -- Но если это так, то тем больше вы подстрекаете мое желание видеть его".
   "Я расскажу вам, -- сказал Дидро, -- содержание их. Вы представлены во всей прелести ваших талантов, в полной красе женского пола. Но императрица обрисована совершенно в ином свете, как и польский король, с которым связь Екатерины раскрыта до последней подробности. Вследствие этого императрица поручила Бецкому и вашему уполномоченному князю Голицыну перекупить это сочинение. Торг, однако, так глупо был поведен, что Рюльер успел сделать три копии своего сочинения и одну передать в кабинет иностранных дел, другую -- в библиотеку мадам де Граммом, а третью преподнес парижскому архиепископу. После этой неудачи Екатерина поручила мне заключить условие с Рюльером, но все, что я мог сделать, -- взять с него обещание не издавать этих записок во время жизни как автора, так и государыни. Теперь вы видите, что ваш прием, сделанный Рюльеру, придал бы авторитета его книге, в высшей степени противной императрице, тем более, что ее уже читали у мадам Жофрэнь, у которой собираются все наши знаменитости, все замечательные иностранцы, и, следовательно, эта книга уже в полном ходу. Это, впрочем, не мешает мадам Жофрэнь быть другом Понятовского, которого она во время пребывания его в Париже осыпала всевозможными ласками и потом писала ему как своему любимому сыну".
   "Но как же это согласуется со здравым смыслом?" -- спросила я.
   "Что касается этого, -- отвечал Дидро, -- мы во Франции мало заботимся о том, думаем и действуем под влиянием минутных впечатлений. Нашего легкомыслия не исправляет ни старость, ни продолжительные опыты жизни".
   После этого Рюльер еше два раза толкнулся в мои двери, но его не пустили. Меня глубоко тронула эта искренняя дружба Дидро, и она не осталась без хороших последствий, когда я по прошествии пятнадцати месяцев возвратилась в Петербург. Здесь я узнала от одного лица, некогда обязанного мне моей услугой и близкого Федору Орлову, что Дидро по отъезде моем из Парижа писал императрице. Он превознес до небес мою преданность ей, упомянув и о том, что я решительно отказалась принять Рюльера и тем уронила авторитет его книги гораздо ниже, чем он упал бы от критики десяти Вольтеров или пятнадцати бедных Дидро. Он даже не заикнулся мне о своем намерении уведомить императрицу, руководствуясь единственно своей прозорливостью и дружбой ко мне. Я никогда не перестану вспоминать с величайшей признательностью этот деликатный поступок.
   Прежде чем оставить Париж, мне хотелось увидеть Версаль, и я желала отправиться туда одна, никому не говоря об этом. Несмотря на убеждения Готинского, нашего уполномоченного, представившего мне тысячи затруднений ускользнуть от наблюдения французской полиции, я все-таки решилась. "Да помилуйте, -- говорил Готинский, -- как бы ни был мелок иностранец, он не может повернуться в Париже без того, чтобы не знали о всяком его движении".
   Все же я попросила Готинского вывести своих лошадей за город. Потом, дав занятие своему французскому слуге на несколько часов, я взяла с собой русского лакея и одного старого майора, лечившегося в Париже, села с детьми в карету и приказала кучеру везти нас за город, чтобы подышать чистым воздухом. Подъехав к тому месту, где ждал нас Готинский, я соединилась с ним и покатила в Версаль. Уполномоченный проводил нас до дверей Версальского сада, куда мы вошли и гуляли до самого обеда.
   Около этого времени король со своим семейством обедал в общественном месте. Мы замешались в толпу, состоявшую, впрочем, из лучшего общества, и вместе с ней оказались в засаленной и оборванной комнате. Сюда вскоре явился Людовик XV, дофин и дофина, потом две другие его дочери, Аделаида и Виктория, сели за стол и кушали с большим аппетитом.
   Всякое замечание, выраженное мной моим спутникам, комментировалось некоторыми достойными дамами, стоявшими близ нас. Например, когда я заметила, что принцесса Аделаида пила суп из чашки, вдруг обратились ко мне два-три голоса: "Неужели король и королева в вашей стране не то же делают?". -- "В моей стране нет ни короля, ни королевы", -- отвечала я. -- "Так вы, должно быть, немка", -- сказал мне кто-то из них. -- "Может быть", -- отвечала я и отвернулась, чтобы избежать дальнейших расспросов.
   Когда кончился королевский обед, мы юркнули в карету и прибыли в Париж, так что никому не было известно, где мы были. Мы от всей души потешались над прославленной бдительностью французской полиции.
   Герцог Шуазёль, в то время государственный министр, едва поверил, когда ему рассказали о нашем похождении. Он был хорошо знаком всем русским как неумолимый враг императрицы и ее правления. Он посылал мне через нашего уполномоченного разные комплименты, приглашая посетить один из его блистательных вечеров, который он хотел дать именно для меня. Но я благодарила и извинялась, что Михалкова вовсе не заслуживает внимания такой великолепной личности, если бы даже досуги и позволили ей участвовать в таких праздниках.
   
   
   

Глава XII

   
   Пробыв в Париже менее трех недель, я отправилась в Прованс. Здесь, к полному моему удовольствию, я поселилась в превосходном доме маркиза Гидона, заранее приготовленном для меня Воронцовым. Еще более была рада встретиться здесь с другом -- миссис Гамильтон, с которой находился ее отец, архиепископ, брат ее, декан Райдер и их родственница, леди Райдер.
   Прованский парламент был уже распущен, и потому Э-ла-Шапель представлял величайшие удобства; из моих знакомых англичан здесь жили также леди Карлил и ее сестра леди Оксфорд.
   Зима прошла очень приятно, я продолжала совершенствоваться в английском языке и вместе с Гамильтон посетила Монпелье, Марсель, Тьер и пробежала по берегам королевского канала.
   Между тем, я получала письма от Дидро. Одно из них, в котором он описывал борьбу версальского кабинета с прованским парламентом и закрытие последнего, особенно достойно замечания: в нем проглядывает та живая и глубокая мысль, которая составляла главный нерв его гения. По выражению чувств, возбужденных этим событием, и по предчувствию его неизбежных последствий письмо Дидро было верным предсказанием будущей французской революции.
   В начале весны мы решили заглянуть в Швейцарию. К несчастью, время нашего путешествия пришлось на тот период, когда пьемонтская принцесса собиралась ехать в Париж перед ее бракосочетанием с графом д'Артуа, вследствие чего мы не могли достать себе почтовых лошадей, потому что все они были наготове для принцессы и ее свиты. Почтмейстер был до того несговорчив, что требовал от нас за двойные прогоны и в той же мере плату за вещи.
   Мы не хотели уступить и потому отложили свою поездку на несколько дней. Между тем, наш почтмейстер сделался менее настойчив, снабдил меня пятью лошадьми и четырьмя быками, за что я вперед заплатила по расчету за шестнадцать лошадей. Мои спутники на другой или на третий день согласились на те же условия.
   Наша дорога лежала через Лион. Когда мы приехали сюда, город готовил роскошный праздник по случаю прибытия пьемонтской принцессы. Хотя я вовсе не думала быть свидетелем этого торжества, но, не желая расстаться с Гамильтон и противоречить ее сестре Райдер, хотевшей видеть все замечательное на пути, согласилась пробыть в Лионе до окончания там народного торжества,
   В путешествии нашем до Лиона ничего особенно замечательного не случилось. В Лионе мы осмотрели некоторые фабрики, которые вступили в состязание друг с другом, чтобы поднести пьемонтской принцессе самые лучшие образцы своих мануфактурных произведений.
   Французский герцог, капитан гвардии, посланный передовым, уже приехал и очень вежливо приказал, чтобы квартира, нанятая мной, оставалась в моем распоряжении.
   Наконец сама великолепная принцесса явилась. Ее приняли с восторгом, каждый спешил оказаться рядом с будущим членом королевской фамилии.
   Патриотический энтузиазм еше был национальной гордостью; идея о монархе и гильотине еше была так темна, что Людовик, хотя его исподтишка и называли "королем по ошибке", был предметом народного обожествления.
   Герцог, о вежливости которого я сказала, но имя его, к сожалению, забыла, предложил мне ложу в театре. Я отправилась вместе с Райдер, Гамильтон и Каменской на одно из первых представлений, на которое была приглашена пьемонтская гостья. Но когда мы вошли в свою ложу, в ней уже были четыре лионские дамы. Они, подобно статуям, остолбенели, увидев нас, и не слушали нашего проводника, который не раз повторил им, что эта ложа отдана знаменитым иностранкам. Спорить не стоило, и потому я и Гамильтон, оставив Райдер и Каменскую на заднем плане с этими неблаговоспитанными женщинами, решили уйти, не предвидя всех трудностей нашего ухода.
   Под портиком театра мы оказались среди гвардейских солдат. Чтоб остановить народ, ломившийся вперед, они выставили ружейные штыки и в припадке усердия или милости так щедро сыпали ударами вправо и влево, что я не избежала толчка. Вероятно, за ним последовали бы и другие, если бы я не объявила своего имени.
   Титул княгини возымел свое действие: раздались тысячи извинений, что дало мне истинное понятие о французской вежливости. Я заметила, что они лучше поступили бы, если бы вместо уважения к имени "княгиня" обратили внимание на мой пол. Чтобы искупить ошибку и предупредить жалобу, один часовой провел нас сквозь толпу с полным раскаянием за себя и своих товарищей.
   Наконец леди Райдер согласилась оставить Лион, и мы направились в Швейцарию. Я не стану описывать эту восхитительную страну; ее красоты уже известны миру из сочинений других, более талантливых авторов. Я скажу только о некоторых замечательных личностях, с которыми успела познакомиться. Главным лицом был Вольтер.
   Через день после нашего приезда в Женеву я послала попросить у него позволения посетить его вместе с моими друзьями. Он был не совсем здоров, но вместе с тем с удовольствием готов был принять меня и позволил явиться с кем угодно.
   В назначенный вечер Гамильтон, Райдер, Каменская, Воронцов, Кэмпбел и я отправились в его дом. За ночь перед тем ему пустили кровь, и, несмотря на крайнюю слабость, он запретил говорить о том, чтобы не препятствовать нашему визиту.
   Когда мы вошли в его комнату, он лежал в больших креслах истомленный и, по-видимому, страдающий. Я подошла к нему и упрекнула в том, что он позволил беспокоить себя в такую минуту. Лучше всего он докажет нам свое уважение, прибавила я, если поверит, что мы умеем ценить его здоровье и ради удовольствия видеть его можем подождать несколько дней.
   Он прервал меня, подняв театральным жестом руку, и тоном удивления произнес: "Что я слышу? Даже ее голос -- голос ангела!" [4]
   
   [4] Я должна напомнить моим читателям, что этим запискам суждено появиться в свет после моей смерти, поэтому было бы несправедливо обвинять меня в тщеславии: как здесь, так и везде я перелаю буквально слова других.
   
   Я пришла удивляться Вольтеру и вовсе не думала слышать от него такую приторную лесть. Я высказала ему свою мысль, затем несколько вежливых фраз, и потом мы заговорили о русской императрице.
   Пробыв у него довольно долго, я хотела возвращаться домой, но он очень настоятельно просил зайти к его племяннице, мадам Денис, где он пригласил нас отужинать. Мы согласились. Вольтер не замедлил присоединиться к нам.
   При разительном контрасте племянницы с дядей мадам Денис показалась мне самой обыкновенной женщиной.
   Вольтер был принесен в столовую слугой и поставлен на колени в его больших креслах, на задок которых он оперся, и в этом положении напротив меня пробыл до конца ужина. Может быть, это его стеснение или присутствие в нашем кругу двух генералов из Парижа, портреты которых висели в нижней зале, значительно разочаровали меня в ожиданиях от этого посещения.
   Когда мы прощались, Вольтер просил меня видеться с ним почаще, пока я в Женеве. Я обещала навестить его как-нибудь утром и побеседовать наедине в его кабинете или в саду. Он был очень рад, но я избегала частых визитов. В это время Вольтер был другим существом; он действительно показался мне тем, кем я представляла его по сочинениям.
   В Женеве мы также познакомились с Губером, "птицеловом", как обыкновенно называли его за любовь к охоте на коршунов. Он был необыкновенно умный человек, обладающий самыми разнообразными талантами; он был поэт, музыкант, живописец и со светской любезностью соединял всю прелесть вполне благовоспитанного добряка. Вольтер сильно побаивался его, потому что Губер знал многие слабости философа и живо воспроизводил их в глазах фернейского чуда. Они часто состязались в шахматы; Вольтер почти всегда проигрывал и при этом обыкновенно сердился.
   Губер имел у себя любимую собачку, с которой он забавлялся насчет других. Он бросал ей кусок сыра, который она, повертев во рту, выбрасывала с полным подражанием Вольтеру, так что иной мог принять ее за миниатюру известного бюста Пигаля.
   Мы часто проводили свои вечера на Женевском озере. Губер руководил нашими прогулками, привязывая русский флаг к мачте швейцарской лодки. Он был очарован нашими заунывными песнями, которые я с Каменской пела ему и которые он благодаря удивительному слуху скоро перенял.
   С истинным сожалением мы оставили Женеву и многих наших друзей. Между ними было семейство Веселовского, одного русского, который был послан Петром I в Вену и тут же отозван. Не желая подвергаться жестокости строгого царя, он навсегда оставил Отечество, убежав в Голландию, потом женился и устроился в Женеве. Старшая его дочь была замужем за Крамером, славным живописцем, который был сначала знаменитым другом, а потом врагом Вольтера.
   Покидая Швейцарию, мы взяли две большие лодки, чтобы плыть вниз по течению Рейна. В одной помещались наши кареты, веши и кухонный прибор; в другой, разделенной на маленькие каюты, сидели мы сами. Женщины спали под занавесом, укрываясь от глаз матросов и слуг, а джентльмены выходили на берег проводить ночи.
   Если представлялся нам какой-нибудь замечательный предмет, мы приставали к берегу и осматривали его. Каменская и я ходили в черных платьях и соломенных шляпах, очень оригинальных, и иногда ради потехи закупали провизию для стола у местных жителей. Кэмпбел был нашим толмачом в этом случае, но он часто ошибался, и я решила победить в себе стыд и начала говорить по-немецки. После нескольких опытов, по общему признанию, я сделалась для всех переводчиком на все время нашего путешествия.
   Мы предприняли хорошую прогулку к славному Карлсруэ, загородному имению, принадлежавшему баденскому маркграфу, куда нас подвезли две нанятые кареты. Но едва мы достигли гостиницы, как придворный управитель сообщил нам желание их высочеств видеть нас во дворце.
   Я извинилась, потому что вовсе не была готова к такому визиту, предполагая провести несколько часов в парке, в своем дорожном костюме. Прошло не более часа, когда мы увидели великолепную карету в шесть лошадей, подъехавшую к дверям сада, с придворным конюшим, который передал нам очень любезное приглашение маркграфини. Она знает, сказал он, что под именем Михалковой путешествует княгиня Дашкова, с которой она желала бы познакомиться. А так как она приняла орден Св. Екатерины от русской императрицы, то этот залог дружбы служит достаточным поводом к моему посещению. Если маркграфиня не будет иметь удовольствия видеть нас, то по крайней мере она просит воспользоваться ее каретой для прогулки по саду, где конюший покажет нам все примечательное.
   Невозможно было отказаться от такого милого приглашения: мы сели в карету; я старалась объяснить своему проводнику, как глубоко чувствую столь обязательное внимание гениальной и образованной маркграфини.
   Мы въехали в первую аллею парка, и навстречу нам показался другой, подобный нашему, экипаж. В нем были маркграф и маркграфиня баденские, наследный принц и другие. Придворные кареты, съехавшись, остановились. Маркграфиня поклонилась нам и с непритворной добротой и лаской предложила сама показать мне лучшие места сада, которыми они, прибавила она, действительно гордятся".
   Я тут же вышла из кареты и, поменявшись местами с наследником, поехала с ее высочеством по чудесному парку. Я, однако, не могла вполне наслаждаться им, увлеченная умным разговором маркграфини. Между тем мы подъехали ко дворцу, и я не подумала извиниться в том, что хотела отклонить свое посещение ее высочества.
   Очаровательный концерт, великолепный ужин, но главное всего беседа и искреннее гостеприимство наших знаменитых друзей оживили этот приятный вечер. Мы, намеревавшиеся проститься, были предупреждены, что наши слуги уже во дворце, где приготовлены нам постели, и если нам не угодно пробыть дольше, то остается только назначить час: завтрак, лошади и проч., все будет готово на другое утро.
   Я и мои друзья, переночевав здесь с истинным комфортом, рано, до зари, оставили дворец, подаривший нас такое непредвиденное удовольствие.
   В другой раз мы отдалились от рейнских берегов в Дюссельдорф, чтобы взглянуть на его славную картинную галерею. Но о предметах, столь известных всем, я не стану распространяться.
   В Франкфурте мне приятно было встретить Вейнахт, вдову одного банкира, жившего двенадцать лет в России. Я близко знала ее еще в детстве и ради воспоминаний о прошлом решила уделить ее обществу один или два дня лишних: воображение любит обращаться к прошедшему, жить первыми и юношескими мечтами,
   В том же городе я познакомилась с младшим Орловым, Владимиром, пустым юношей. Все, что он вынес из немецких университетов, -- это надменная уверенность в своем необыкновенном образовании. Вследствие этого он принял заносчивый и педантичный тон, в чем я убедилась по некоторым диспутам (я не говорю -- разговорам), которые мне довелось иметь с ним. Спорить с кем бы то ни было составляло для него наслаждение и, по-видимому, главный предмет его жизни. Не было ни одного дикого софизма Ж. Ж. Руссо, в котором он не подметил бы глубокой истины и нагло не присвоил его себе со всей чужеядностью этого красноречивого, но опасного писателя.
   Трудно было вообразить, что впоследствии его поставят во главе Петербургской академии наук, а потом сменят одной из его креатур, Домашневым, человеком глупым и ничтожным, подобно Орлову. Еще меньше я могла вообразить, что со временем мне придется быть их преемницей.
   
   
   

Глава XIII

   
   Возвратившись в Спа, я познакомилась с мекленбург-стрелицким принцем Эрнестом, Карлом шведским, впоследствии герцогом Судерманским, который занимал часть того отеля, где я жила в Э-ла-Шапель.
   Молодой принц страдал ревматизмом и для излечения был послан в Спа в сопровождении своего дяди, Шверина, и двух офицеров, капитана Гамильтона и другого. Он жил очень умеренно, вероятно, вследствие самых ограниченных путевых издержек. Я видела его каждый день и совершенно освоилась с его образом мыслей. Он не любил королеву, свою мать; главной его мечтой была мысль со временем взойти на престол в силу того обстоятельства, что старший брат его был бездетным.
   Эти сведения относительно молодого принца пригодились мне потом: во время нашей войны со Швецией я подала идею императрице, что герцог, адмирал флота, легко может быть отвлечен от интересов короля и противопоставлен ему.
   Когда наступило время разлуки с моими друзьями -- они возвращались в Англию, а я в Россию, мы грустно расставались. Однажды вечером мы бродили в "Promenade de sept heures" и горевали над этим печальным местом; перед нами лежало основание просторного дома, только что отстроенное. Я остановилась при взгляде на него и в надежде еще раз побывать здесь, о чем мечтала и миссис Гамильтон, торжественно обещала ей через пять лет возвратиться в Спа и поселиться в этом самом доме, если только она согласится здесь видеться со мной. Обещание взаимно было исполнено в буквальном смысле: по прошествии времени я наняла именно тот дом и приготовилась встретить в нем приезд моего друга.
   Наконец, сказав Другу печальное "прости", я возвратилась в Дрезден, где пробыла недолго, занимаясь большей частью осмотром и изучением удивительного собрания художественных произведений.
   Электорский музей составлял второй предмет любопытства, но в эту пору он находился в жалком положении, потому что главное его богатство было отдано в залог Голландии, снабдившей дрезденский двор деньгами взаймы.
   В Берлине с прежним гостеприимством я была принята королевской семьей; той же предупредительностью и вниманием обязана князю Долгорукову. Отсюда я немедленно поехала в Ригу, где ожидали меня письма от моего брата Александра и управляющего, подробно описавшего ужасные опустошения от заразы, господствовавшей в Москве. Брат мой вынужден был укрыться в своем селе Андреевском. Опасение за его жизнь гораздо больше обеспокоило меня, нежели бедственное положение моего собственного дома.
   Из отчета управляющего я узнала, что смерть унесла сорок пять человек из моих крестьян. Страшная болезнь, как думали, способна была заражать все в доме. Поэтому и не могли послать мои вещей в Петербург, а выжившие слуги должны были выдержать шестинедельный карантин, прежде чем их отпустили в Петербург.
   Это несчастье так сильно поразило меня, что я заболела и пролежала в Риге три недели под влиянием самой тягостной тоски.В это время я написала своей сестре Полянской, попросив ее пополнить мой недостаток в прислуге и дать мне приют в ее доме, пока я не приищу себе квартиру, Дом, который я имела в Петербурге, был продан Паниным согласно моему желанию: я думала этой продажей покрыть издержки моего путешествия, на которое недоставало моих общих доходов с детьми. Но, к несчастью, дядя под влиянием Талызиной уступил этот дом одному из ее приятелей за половину настоящей цены.
   Наконец, приехав в Петербург, я поселилась у своей сестры, а Каменская возвратилась к себе. Узнав о моем приезде, императрица прислала спросить о моем здоровье и моих делах; извещенная о последнем несчастье в моем имении, она подарила по случаю моих потерь десять тысяч рублей.
   Я рада была увидеть своего отца, хотя и не ожидала от него помощи в данном случае. Но что было в тысячу раз отрадней для меня -- я встретила с его стороны полное доказательство любви и уважения, которых на долгое время лишила меня ложная и ядовитая клевета, о чем, впрочем, нет надобности распространяться теперь, Я говорю нет надобности распространяться об этой клевете, потому что отец убедился в неправде придуманных нареканий. Притом, что за радость оправдываться в обстоятельствах, ложь которых потеряла для меня всякое значение? Но я долго скорбела от ее отравляющих последствий. Лишиться доброго мнения в глазах такого человека, как мой отец, было для меня верхом несчастья, если бы даже он не имел святого права на любовь своей дочери. Вместе с этим правом у него были качества, во всяком случае достойные уважения: со здравым и образованным умом он соединял благородный и добрый характер и совершенно был чужд того чванства и жеманности, которые обыкновенно отличают слабые и мелкие душонки.
   По приезде к сестре я была не совсем здорова и не выходила из дому. Но нельзя было не заметить, что горизонт моей жизни начал проясняться, с тех пор как Григорий Орлов потерял привилегию любовника Екатерины. Так как мне невозможно было быстро перебраться в Москву по причине расстройства домашнего хозяйства, я наняла себе небольшой дом в Петербурге, купила мебель, обзавелась необходимой прислугой и устроилась здесь, хотя и не со всеми удобствами.
   Как только оправилась, я явилась ко двору и очень ласково была встречена Екатериной. Затем императрица прислала мне шестьдесят тысяч рублей для покупки имения в мою собственность. Может быть, она доселе не знала, что, за исключением клочка земли близ Петербурга и дома в Москве, я более ничего не имела в мире. Или, вероятно, освободившись от влияния Орлова, она хотела показать мне свое благоволение, сделав мою жизнь более удобной. Как бы то ни было, этот подарок удивил меня. Вместе с тем я заметила перемену в ее обращении со мной: оно было совершенно не таким, какое я привыкла видеть в продолжение первых десяти лет от ее восшествия на престол.
   Эти деньги помогли мне выручить моего отца из затруднительного положения; я заплатила за него тридцать три тысячи рублей вследствие жалобы, поданной на него.
   В начале весны я переехала на свою маленькую дачу, где вдруг тяжело заболел гнилой лихорадкой мой сын, так что я боялась за его жизнь. Медики, лечившие его, не имели успеха. Я поручила им посоветоваться с молодым доктором Роджерсоном, который недавно прибыл из Шотландии. Он был прислан ко мне в полночь и, хотя не скрыл опасности болезни моего сына, но отнюдь и не сомневался в его выздоровлении.
   Семнадцать дней я не отходила от постели больного. Благодаря Провидению и искусству этого превосходного медика мой Павлуша был вне всякой опасности. С этой минуты я начала уважать Роджерсона, который со временем сделался одним из самых преданных и верных моих друзей.
   Когда я сидела в спальне своего больного сына, генерал Потемкин возвратился из армии с известием о славной победе над турками и о предложении самого выгодного для нас мира.
   Несмотря на все мое желание поздравить императрицу с ее блистательным успехрм, я не могла явиться во дворец; написала ей письмо и приложила картину Анджелики Кауфман, представлявшую прекрасную греческую фигуру: подарок мой отвечал содержанию письма, в котором я говорила в пользу Греции и ее политического восстановления. В России это был первый опыт Кауфман, очаровательной артистки и еще более очаровательной женщины. Я радовалась, что императрице чрезвычайно понравилась картина.
   Осенью того года (1773) я отправилась в Москву и нашла старую княгиню Дашкову удивительно здоровой для ее возраста. Деньги, подаренные мне императрицей, я отдала на верное сохранение в пользу моей дочери, чтобы наследственное состояние сына осталось неприкосновенным. Сделав все необходимые распоряжения, я переехала в Троицкое, откуда через каждые две недели возила детей в Москву на свидание с их бабушкой. В один из этих визитов я познакомилась в доме моего дяди Еропкина с генералом Потемкиным, которому суждено было сыграть такую баснословную роль в России, получить титул князя от германского императора, после того как Екатерина приблизила его к себе в качестве друга и любимца.
   Граф Румянцев был уполномочен заключить мир с турками. В 1775 году государыня приехала в Москву отпраздновать это событие с необычайной роскошью. Фельдмаршал Румянцев был осыпан почестями и наградами вместе с прочими генералами армии сверх обыкновенной щедрости Екатерины. Брат мой Семен был произведен, а полк его был удостоен чести называться гвардейским гренадерским.
   Императрица во время своего пребывания в Москве предприняла несколько путешествий в окрестные провинции; между прочим, она посетила Калугу, остановившись ненадолго в прекрасном имении моего дяди, графа Ивана Воронцова. Я не участвовала в этих поездках, потому что неотлучно находилась при свекрови, Дашковой, которая после трехнедельной тяжкой болезни умерла на моих руках.
   В последнее время ее любовь ко мне, ее одобрение всех моих распоряжений относительно детей вполне вознаграждали меня за все хлопоты. Последнее ее желание состояло в том, чтобы похоронили ее в Спасском монастыре, среди фамильных гробов, где погребен и ее муж. Я просила позволения на то, но напрасно; незадолго перед тем было издано новое постановление, в силу которого обывателям Москвы было запрещено хоронить покойников в черте города, за исключением одного монастыря, в виде снисхождения к людям богатым и суеверным, не хотевшим расстаться с городом даже после смерти.
   Не имея положительно никакой возможности выполнить завещание свекрови, я, полубольная, решила проводить ее прах до монастыря в семидесяти верстах от Москвы, где лежали предки ее мужа. Эти грустные проводы я предприняла как непременную свою обязанность: после смерти моего мужа я поставила себе правилом, никогда не изменяя ему, действовать в отношении его родных точно так, как действовал бы он сам, руководимый чувством уважения и преданности своему семейству.
   По возвращении моем из-за границы я жила большей частью в уединении, несмотря на увеличившиеся средства по милости государыни. Расходы мои были самые ограниченные; я хотела с помощью благоразумной экономии дать воспитание своему сыну в иностранном университете.
   Прежде чем императрица оставила Москву, я просила ее о позволении опять уехать в чужие края с особой целью -- воспитание детей. Екатерина согласилась, но приняла мою просьбу необыкновенно холодно, вероятно, недовольная тем, что я искала образования за границей, когда она гордилась его развитием дома. Может быть, это неудовольствие вытекало из другого источника, о котором я не знала. Нет сомнения, что я не имела никакого повода оставлять Екатерину, за исключением одного случая, когда жители Москвы были допущены к целованию ее руки в публичной зале, нарочно для того назначенной.
   По поводу этого обстоятельства принц анхальтский, близкий родственник императрицы, сказал мне с некоторым жаром: "Я этого ожидал; это совершенно гармонирует со всем остальным. Но, поверьте, придет время, изменятся обстоятельства, и вам отдадут справедливость".
   Я рассчитывала пробыть за границей девять или "десять лет, чтобы за это время вполне закончить образование сына, поэтому сочла необходимым сначала устроить свою дочь. За нее посватался бригадир Щербинин, во всех отношениях достойный жених. Он был человеком серьезного, но мягкого характера, что обещало спокойствие моей дочери в семейном быту. Хотя этот брак не совсем удовлетворял моим материнским желаниям, он представлял ту единственную выгоду, что моя дочь еще некоторое время останется под моим надзором.
   Я намерена была взять их с собой в путешествие: эта мысль охотно была принята отцом моего зятя, особенно когда я обещала, что они будут жить со мной и что на содержание их хватит только процентов от состояния моей дочери.
   По случаю этого брака поднялись против меня пересуды и возгласы, которыми я вполне пренебрегла с полным осознанием всей нелепости их; были и другие неприятности, но, не желая тревожить старые раны, я обойду их молчанием и расскажу о своем путешествии.
   Мы отправились по дороге в Псков с намерением заглянуть в богатое имение старшего Щербинина. На пути случилось с нами неприятное происшествие. Слуга Танеевой, находившийся при нас, упал с козел, и прежде чем заметили это, пара саней переехала через него. Достать лекаря не было никакой возможности; бедный малый был ужасно ранен в бок и руку, хотя кости остались целы. Дальше ехать он не мог, ему необходимо было пустить кровь. Вспомнив, что в портфеле моего сына был английский ланцет, я просила кого-нибудь из наших спутников приступить к операции; никто не взялся. Тогда я рискнула попробовать сама. Победив на время чувство отвращения, я открыла вену так удачно, что, к величайшему моему удовольствию, жизнь больного была спасена.
   Скоро затем мы прибыли в поместье Щербинина, куда собрались многие из новых родственников моей дочери. Но это общество так утомило меня, что я поспешила выехать в Гродно, в Ливонию.
   Путешествие наше по этому варварскому и дикому краю, покрытому непроходимой грязью и бедному, было в высшей степени утомительным. К тому же мой сын заболел корью. В дополнение несчастий нам пришлось пробираться сквозь леса по такой глухой дороге, что я вынуждена была нанять тридцать казаков прорубать нам проход. Наконец мы достигли Гродно, где я имела счастье найти отличного лекаря, присланного из Брюсселя и служившего в кадетском гродненском корпусе. Здесь я должна была пробыть пять недель, потому что мадам Щербинина подхватила от брата ту же самую болезнь.
   Путь наш лежал через Вильно в Варшаву. Здесь праздновали юбилей, и если мы не нашли никакого приятного для себя общества, то тем более я была рада пользоваться умной и веселой беседой короля. Он приходил ко мне два или три раза в неделю, просиживая наедине со мной долгое время, между тем как его племянник, князь Станислав, очень милый и образованный молодой человек, генерал Комаркевский и прочая свита оставались в другой комнате с моими детьми. Ради этого любезного приема я пробыла в Варшаве больше, чем думала.
   Признаюсь, Станислав Понятовский произвел на меня самое отрадное впечатление. С благородным и нелепым сердцем он соединял высокообразованный ум. Его пламенная любовь к изящным искусствам была строго классической; его разговор об этих предметах был и занимателен и глубок. Вероятно, его природные инстинкты не могло победить это избитое величие, на которое судьба так неудачно призвала его. Как частное лицо он по врожденным наклонностям и по воспитанию мог бы быть счастливейшим смертным, но как глава буйного народа и ветреной конституции он никогда не мог приобрести народную любовь, потому что поляки не были способны оценить ни его характер, ни его положение. Для аристократии он был предметом постоянной зависти; его так оплели своими интригами, что он был вынужден впутаться в неприличные споры с двумя сильными магнатами, но необходимость извиняет его.
   Мое знакомство с этой прекрасной, но несчастной личностью и с его любезным племянником, которые уважали память моего мужа, заставило меня пожалеть Варшаву, хотя я ехала в Берлин.
   В Берлине, по-старому, я встретила самое радушное гостеприимство. Отсюда я написала своему банкиру в Спа приготовить мне тот самый дом в "Promenade de sept heures", который за пять лет перед тем был на наших глазах построен и в котором я была, наверное, первым жильцом по прошествии условленного времени.
   Я вскоре увидела своего друга, миссис Гамильтон, которая со своей стороны почти так же была верна обещанию: разлука наша не изменила искренней дружбы.
   Во время нашего пребывания в Спа Щербинин получил письмо от отца и матери; они требовали немедленного возвращения его в Россию. Он колебался и скучал, но волей-неволей должен был покориться родительскому приказанию. Между тем, дочь моя осталась со мной, не желая расставаться с семейством.
   
   
   

Глава XIV

   
   Я составила себе план поместить сына в Эдинбургский университет и устроиться в этом городе на все время его академического курса. С этой целью я написала ректору Робертсону, знаменитому историку, предупредив его о своем желании отдать тринадцатилетнего мальчика в университет под его покровительство. Вместе с тем я просила совета и наставлений его во всем, что было необходимо для достижения моей цели.
   Робертсон, отвечая мне, советовал подождать два или три года, чтобы дать молодому Дашкову более зрелые подготовительные знания. Но, несмотря на его юность, я так верила в его прилежание и успехи, что без всякой похвальбы известила Робертсона о познаниях моего сына: он уже отлично знал латинский язык, значительно глубоко познакомился с математикой, историей и географией; кроме французского и немецкого языков, он настолько понимал английский, что мог на нем читать, хотя и говорил еще с затруднением.
   По окончании сезона на водах Спа мы отправились в Англию и, остановившись на самое короткое время в Лондоне, двинулись в Шотландию. По дороге мы провели несколько дней в доме лорда Сассекса, где я познакомилась с мистером уильмотом, отцом моего юного друга, по просьбе которого я и решилась написать эти мемуары. Мистер уильмот был с нами во время нашего пребывания у Сассекса.
   В Эдинбурге я наняла себе квартиру в древнем дворце шотландских королей. Здесь я часто вспоминала историю легкомысленной и несчастной Марии Стюарт. Ее печальная судьба была запечатлена в каждом окружающем предмете: кабинет, лестница, примыкавшая к моей спальне, с которой был сброшен ее любовник-итальянец, -- все это постоянно рисовало в моем воображении участь погибшей под топором королевы.
   Не стану описывать того удовольствия, с каким я услышала отзыв Робертсона, сказавшего после испытания моего сына, что тот совершенно готов к поступлению в университет и началу обычного классического образования. Я была необыкновенно утешена этим обстоятельством. Пока мой сын продолжал свое учение, я не упускала благоприятного случая познакомиться с теми знаменитыми писателями, произведения которых были славой Англии.
   Я имела удовольствие сблизиться с Робертсоном, Адамом Смитом, Фергюсоном и Блэром. Когда я жила в Эдинбурге, они каждую неделю были у меня два или три раза, и я столько же удивлялась их познаниям и талантам, сколько скромности и простоте манер. При всем различии своих ученых направлений, при всей самостоятельности и соревновании друг с другом эти почтенные люди были друзьями; их обхождение, не имевшее ни тени притворства, их разговор, чуждый всякого педантизма, были поучительными и вместе с тем привлекательными.
   К числу моих знакомых женщин принадлежали герцогиня Бюрлей, леди Фрэнсис Скотт, леди Лотиан и Мария Ирвин. Это время было самым спокойным и счастливым периодом в моей жизни.
   Во время летних каникул мы отправились в Гайлендс. Приезд Гамильтон сообщил новую радость моим удовольствиям. Путешествие в горную Шотландию сопровождалось для меня сильной простудой, и я начала страдать ревматизмом. Впрочем, окруженная друзьями и больше всего довольная осуществлением одной из главных своих надежд -- успешным учением сына, я почти забывала о своих физических болях.
   Когда в следующем году моя болезнь усилилась, доктор Келен советовал мне пить воды Букетика и Матлока, а потом купаться в Скарборо. Вследствие этого в начале каникул я оставила Шотландию, чтобы испробовать предписанное лечение. Меня проводила Гамильтон: ее любви и нежным заботам, можно сказать, я обязана жизнью, будучи близка к смерти в Скарборо.
   Не могу также без глубокой признательности не вспомнить о леди Мёльграф, о том благородном участии, какое она принимала в моем безнадежном положении.
   Она жила по соседству, оплакивая недавнюю потерю своего любимого мужа. Услышав о моей опасной болезни и судя по собственному опыту, что я должна была чувствовать при мысли покинуть детей на чужбине, вдали от родных и друзей, она без церемоний появилась у моей постели: со всей готовностью и редким великодушием предложила им приют в своем доме и личное покровительство в случай их сиротства. Мало того: она торжественно уверила меня, что, если суждено совершиться несчастью, она не расстанется с ними до тех пор, пока опекуны не возьмут их назад в Россию.
   Эта черта характера может служить самой лучшей похвалой леди Мёльграф. Трудно выразить чувство моей благодарности за это утешение. Я пользовалась вниманием этой достойной леди, пока мое выздоровление было вне всякого сомнения. Когда я смогла путешествовать, она упросила меня свернуть с прямого пути и отдохнуть несколько дней в ее доме до приезда в Шотландию.
   Это предложение, столь обязательное по долгу признательности и вместе с тем приятное, я охотно приняла и возвратилась в Эдинбург к самому началу университетского курса.
   Хотя и после того я часто испытывала припадки ревматизма и вообше недомогала, как мать я не позволяла себе слабеть в моих непременных заботах о сыне. И в этом отношении я так блистательно преуспела, так полно вознаграждались мои жертвы, что нравственное удовлетворение облегчило мои недуги, и я весело проводила время в кругу своих друзей.
   Я старалась приохотить сына не только к серьезным занятиям, но также к светским манерам и гимнастическим упражнениям, что укрепило его здоровье и удивительно развило силы. Через каждые два дня он брал уроки верховой езды и фехтования, и один раз в неделю в моем доме назначался танцевальный вечер: это освежало его школьные труды.
   Живя исключительно для детей и поставив постоянной задачей своей жизни уединение, теперь возможное, я почти не жалела о своей собственной бедности и скудном состоянии своих детей. Так, в Шотландии все необходимые предметы жизни были дешевы, я не имела необходимости прибегать к чрезвычайным займам у моих банкиров Гюнтера и Форбса, исключая один случай, когда я хотела посетить Ирландию по окончании курса моего сына. На это путешествие я заняла у них две тысячи фунтов, которые скоро были уплачены им из Голландии. Хотя я и разделалась с долгом без всякого затруднения, при всем том я обязана их дружбе многими одолжениями, за которые ничем иным, кроме благодарности, заплатить не могу.
   В мае 1779 года мой сын выдержал публичное испытание. Аудитория была чрезвычайно многочисленной; ответы его на все вопросы были так основательны, что вызвали невольное рукоплескание со стороны посетителей: такое одобрение вовсе не было в обычае на университетских экзаменах. Он получил степень магистра искусств. Само собой разумеется, что мой материнский восторг не знал меры при этом успехе. Я не стану останавливаться на этой счастливой минуте моей жизни, но буду продолжать свой рассказ о путешествии в Ирландию, которое я предприняла в следующем месяце.
   Там ко мне присоединились миссис Гамильтон и Морган. В Дублине приготовили мне очень удобный и прекрасный дом, в котором я остановилась. Мое пребывание в этом городе походило на сон в продолжение целого года. Не было желания, которое бы не находило удовлетворения благодаря вниманию Гамильтон, Морган и их семейств.
   Сын мой продолжал свои классические чтения каждое утро с Гринфильдом, взятым мной из Эдинбурга; мы нашли хороших учителей в Дублине, они преподавали ему итальянский язык и искусство танца. Вечера наши всегда проходили в умном и благовоспитанном обществе, при свободе манер, свойственных ирландскому характеру. Я по-прежнему устраивала танцевальные вечера в своем доме для развлечения детей и нередко посещала театр.
   С гордостью я говорю о том уважении, которым удостоила меня леди Арабелла Денни, знаменитая своими благотворительными заведениями; ее общественные заслуги были оценены и с благодарностью признаны самим парламентом. Мы часто ходили к ней пить чай; ее ум и симпатичный характер с каждым посещением все больше и больше привязывал нас к этой прекрасной женщине.
   В числе многих благодетельных учреждений леди Денни Магдалинский госпиталь был главным предметом ее попечений и, несмотря на преклонный возраст, она с неослабным вниманием надзирала над ним. Я несколько раз посетила с ней это заведение. Доверяя моим бедным способностям, она однажды поручила мне переложить гимн на музыку, с тем чтобы петь его в Магдалинской капелле в благотворительных целях. Ее желание было законом для меня: я составила арию в четыре голоса; после двухнедельного приготовления она была пропета в присутствии многочисленного собрания, которое с любопытством пришло послушать, на что способна русская медведица в музыкальном искусстве. Я посетила Арабеллу в тот же вечер и была принята с особенным радушием. Она с удовольствием рассказала о музыкальной мессе, заметив, что успех ее зависел от моей арии.
   С наслаждением я присутствовала в дублинском парламенте, слушая его славных ораторов, среди которых Гратан был самым замечательным.
   В летнее время я ездила со своими друзьями осматривать Киларн, Килкенни, Лимерик, великолепный Коркский порт и другие интересные места. По соседству с Корком я завернула в Лоту, прекрасное романтическое местечко, принадлежащее Роджерсу, дяде моего друга Гамильтон. Здесь я встретила самое обязательное гостеприимство со стороны этого почтенного семейства.
   В начале 1780 года я оставила Ирландию и приехала в Лондон. Вскоре после моего прибытия я была представлена ко двору; королевская фамилия обласкала меня самым благосклонным приемом. При этом удобном случае я не преминула поблагодарить ее за то удовольствие, которым я пользовалась в Англии, и за величайшие выгоды воспитания моего сына в одном из британских университетов. Королева в свою очередь похвалила меня как любящую мать, прибавив, что теперь она более, чем когда-нибудь, убедилась в истине лестных отзывов обо мне. Я нехотя согласилась, выразив столь же благоприятное мнение о ее собственном семействе. Она сказала мне, что семья ее очень большая и что, если я желаю видеть их вместе, она прикажет привезти детей из Кью.
   Я поблагодарила за такое снисходительное внимание. Леди Голдернесс была послана за ними, с тем чтобы привезти их в Лондон и известить меня об их прибытии. Я явилась и с наслаждением любовалась группой прекраснейших малюток.
   В Лондоне я недолго прожила; но объехала некоторые части Англии, бросив взгляд на Бристоль и другие многолюдные города. Возвращаясь через Лондон на континент, я простилась с королевской семьей и села на корабль, чтобы плыть в Остенде.
   Отсюда мы отправились в Брюссель. Оставив здесь некоторых из наших слуг и освободившись от лишних вещей, мы проехали через Антверпен в Голландию, посетив Роттердам, Делфт, Гаагу, Лейден, Харлем, Утрехт и учреждение братьев Гернгутеров.
   После этой прогулки, возвратившись в Гаагу, я опять увиделась с принцессой Оранской, которую я давно любила и уважала. Я сначала извинилась за то, что не могла ответить на ее приглашение, выраженное мне через посла, потому что со мной не было ничего, кроме дорожного платья. Но придворная дама Дункельман была прислана просить меня явиться так, как я одета, без всяких церемоний. Вследствие этого позволения я охотно поехала ужинать к принцессе, взяв с собой детей; за ужином служила только одна леди. В похвалу ее между прочим достаточно сказать, что она пользовалась полным доверием прусской королевы, поручившей ей воспитание своей дочери, и уважением Фридриха II, который постоянно переписывался с ней.
   Принц Оранский участвовал в нашем обществе и, несмотря на обычную свою сонливость, провел с нами целый вечер. Он сидел около меня, заметив очень любезно, что я произвела в нем необыкновенную перемену; мне оставалось только сожалеть, что я вызвала его на такое самопожертвование.
   Будучи в Гааге, я каждый вечер ужинала с королевой. Отсюда мы возвратились в Брюссель. Здесь я встретила князя Орлова с женой, готовых отправиться в Швейцарию, где они искали совета доктора Трессо относительно болезни княгини Орловой. Я сделаю маленькое отступление по случаю этой встречи.
   В Голландии я провела два дня в Лейдене, чтобы увидеться с некоторыми из старых знакомых. Первый мой визит был семейству Гобиюса, знаменитого медика, уважаемого мной. Позвонив, я вызвала слугу, который сказал, что господина его нет дома. "Это невозможно, -- заметила я. -- Я знаю, что он сегодня не выходил из дома. Уверенная, что мое посещение не обеспокоит его, прошу доложить, что княгиня Дашкова приехала напомнить ему о себе".
   Доктор, услышав из соседней комнаты мой голос, вышел, открыв перед собой дверь, через которую я увидела в его кабинете Орловых, вероятно, приехавших посоветоваться с ним. Удивление мое было необычайным, потому что я не слышала об их путешествии. Другими словами, я не знала, что князь получил свою любовную отставку. И это понятно: моя переписка с Россией была очень небольшая, и я редко входила в подробности настоящего порядка вещей. Относительно счастливого правления Екатерины я нисколько не сомневалась; поэтому, разлучаясь со своими родными и друзьями, я просила их писать мне только об их личном благополучии.
   Гобиюс рад был видеть меня, но, не желая нарушать его занятий, я поспешила уйти и, прежде чем возвратилась к себе, прогулялась по городу.
   Едва мы уселись за обед, как явился князь Орлов. Физиономия моя, к несчастью, очень верно передававшая всякое движение души, говорила о неудовольствии при этом импровизированном и совсем неутешительном визите или он по обыкновению был под влиянием своей необузданной заносчивости, но разговор и манеры его удивили всех нас.
   "Я пришел, -- были первые слова его, -- не как враг, а как друг и союзник".
   Все молчали. Орлов, внимательно посмотрев на моего сына, а потом обратившись ко мне, может быть, с некоторым чувством раскаяния за свое прошлое поведение, сказал: "Я вижу по мундиру, что ваш сын записан в кирасирский полк; я же командир конной гвардии (и замечу, что путешествую единственно ради здоровья моей жены). Если вам угодно, я напишу императрице, чтобы она перевела молодого Дашкова в мой корпус; он даст ему, как вы знаете, две лишних степени по службе".
   Я поблагодарила его и, встав из-за стола и извинившись перед обществом, попросила его пойти со мной в отдельную комнату, где очень рада поговорить с ним об этом, но наперед решила отвергнуть его предложение со всей возможной деликатностью, чего, вероятно, он вовсе не понял.
   Поблагодарив его за доброе желание моему сыну, я сказала, что о производстве его уже написано военному министру, князю Потемкину. До получения ответа я не смею изменить своих первоначальных распоряжений, потому что эта поспешность может вызвать неудовольствие со стороны государыни и оскорбить князя Потемкина.
   "Какое же в том оскорбление ему?" -- возразил Орлов, явно немного уязвленный.
   Я очень хорошо понимала, в каких отношениях должны находиться эти люди. И потому, повторив, что мне необходимо получить ответ от военного министра, прекратила бесполезный разговор, спросив его, куда я должна адресовать ему письмо, когда уведомят меня из Петербурга. Но я обещала воспользоваться его любезным предложением при первом возможном случае, который, вероятно, не замедлит представиться.
   "Вы можете рассчитывать на меня, -- сказал Орлов. -- Такого прекрасного молодого человека, как Дашков, трудно найти".
   Это замечание о красоте моего сына привело меня в негодование, а позже заставило не зря беспокоиться.
   Дело в том, что в Брюсселе я опять встретила Орловых, с которыми находились Мелиссино, девица Протасова, одна из фрейлин и Каменская. Они всей семьей немедленно явились ко мне: признаюсь, кроме старика Мелиссино, очень образованного и любезного, которого я некогда каждодневно видела у себя, мне неприятно было принимать остальных.
   Впрочем, вежливость требовала некоторого внимания к гостям. Орлов, бросив взгляд на моего сына, поразил меня самым нелепым восклицанием: "Как жалко, Дашков, что меня не будет в Петербурге, когда вы явитесь туда! Уверен, что при первом вашем появлении ко двору вы займете место настоящего любовника, и я с удовольствием помог бы вам. Тогда, нет сомнения, вы утешили бы нас, отставных".
   Не дав времени моему сыну собраться с духом и крайне раздраженная этой неприличной выходкой, я отослала его в другую комнату под тем предлогом, что ему необходимо написать доктору Бюртеню и попросить назначить следующее утро для посещения окружающих холмов, замечательных по своим геологическим остаткам. Когда он ушел, я резко заметила князю Орлову, что он не должен говорить о подобных вещах семнадцатилетнему юноше и оскорблять достоинство императрицы. Что же касается ее любовников, о которых я меньше всего думала, попросила его не упоминать о них в моем, а тем более в присутствии моего сына, воспитанного мной в правилах совершенного уважения к государыне как к его крестной матери и императрице; более этого он ничего не должен знать. Ответ Орлова, разумеется, был грубым, и потому не стоит здесь повторять его.
   К счастью, отставной фаворит скоро покинул Брюссель, где я пробыла еще две недели для некоторых сделок с моим банкиром. Мы провели это время большей частью в ботанических занятиях на соседних горах с моим приятелем Бюртенем, где встретились нам многие растения, неизвестные в России.
   Из Брюсселя через Лилль я поехала в Париж, где расположилась в отеле "De la Chine". Я рада была слышать, что Орловы уже отправились в Швейцарию со всей, своей свитой, за исключением Мелиссино и его жены.
   С удовольствием я увиделась с Дидро, который принял меня с прежним радушием. Я также возобновила знакомство со многими другими из моих старых друзей.
   Среди иностранцев в это время в Париже было много русских семейств, знакомых мне: граф Салтыков с женой, впоследствии фельдмаршал и московский губернатор; Самойлов, племянник князя Потемкина, граф Андрей Шувалов. Последний жил два года в Париже, и если бы он не оставался здесь так долго, вероятно, его уважали бы больше, потому что менее знали бы настоящий его характер.
   Так как мне довелось познакомиться с этим человеком вовсе не на дружеской ноге, то я не считаю лишним дать очерк его. Это был неоспоримо умный человек, живой и удивительно плодовитый стихотворец. Он был порядочно образован, особенно хорошо знал французскую литературу, французский язык и мог по пальцам пересчитать всех французских поэтов. Но ему недоставало здравого смысла и быстроты ума. Полный самолюбия и гордости, он был надменен и груб с низшими и по закону обратного действия раболепен перед высшими, готовый боготворить всякого дневного идола. Наконец тщеславие до того вскружило ему голову, что он умер без теплой слезы даже в кругу своего семейства.
   
   
   

Глава XV

   
   Свое время в Париже я проводила хуже, чем ожидала, во взаимных визитах, большей частью церемонных и, следовательно, невыносимо скучных, тем более, что я дорожила каждым днем, не думая долго оставаться на берегах Сены.
   Меня много раз приглашали явиться в Версаль, но я отказывалась, говоря, что придворная сфера вовсе не моя, где я всегда считала себя простой Нинеттой. Между тем, мне сказали, что королева желает видеть меня. Я извинилась, не желая дожидаться в гардеробной на основании этикета, по которому французские перессы становились впереди иностранных посетительниц. Как статс-дама русской императрицы я не хотела унижать чести своего двора и моего очень видного положения при нем, явившись в Версаль на заднем плане.
   Однажды утром, во время завтрака с Ренналем, которого я часто посещала, мадам Сабран известила меня, что королева желает увидеться со мной в Версале у мадам Полиньяк. Сюда мне и предложили прийти, на свободе побеседовать с королевой.
   В назначенный день я отправилась с сыном и дочерью и нашла королеву уже здесь. Она с милой предупредительностью вышла нам навстречу и, посадив меня около себя на софе, а детей неподалеку за круглым столиком, так ласково обошлась с нами, что мы были совершенно очарованы и вели себя как дома. Между прочим она похвалила моего сына и дочь за их ловкость в танцах: она слышала, что они превосходно танцуют. "Что же до меня, -- прибавила королева, -- я очень жалею, что вскоре вынуждена проститься с этим любимым развлечением". -- "Но почему же, мадам, вы считаете это необходимым?" -- возразила я. -- "Да потому, что у нас не принято танцевать женшине после двадцати пяти лет". Забыв совершенно, что королева чрезвычайно любила игру, я с истинной небрежностью придворной Нинетты сказала: "Я не понимаю смысла такого принуждения; пока есть охота и пока служат ноги, к чему отказывать себе в удовольствии, которое гораздо естественнее, чем любовь к игре". Королева вполне согласилась с моим мнением, и мы продолжали разговаривать о разных разностях. Мое неловкое замечание, кажется, не произвело впечатления на государыню.
   Не то было в высшем парижском обществе. На другой день не было ни одного кружка, где бы не толковали о моем промахе. Тем более я досадовала на свою ошибку, которая, впрочем, приобрела мне популярность во всех столичных котериях: в ней видели упрек самой королеве.
   Мы возвратились домой в одной из придворных карет. Позже где бы мы ни встречалась с мадам Полиньяк или Сабран, я всегда получала от них вежливое приветствие со стороны королевы, которая предоставила моему сыну случай видеть сен-сирское заведение, закрытое для большинства посетителей.
   Дидро, несмотря на упадок своего здоровья, каждый день бывал у меня. Утреннее время мы проводили в обзоре произведений лучших артистов, исключая только те дни, когда сын занимался математикой с учеником Д'Аламбера или танцевал с Гарделем. Вечера, когда оставалась дома, я проводила в кругу наших знакомых.
   Гудон, скульптор, отнял у меня немало времени, снимая с меня по желанию моей дочери бронзовый портрет во весь рост. Когда он был окончен, я заметила артисту, что он слишком польстил оригиналу: вместо простой Нинетты он превратил меня в пышную французскую герцогиню, с голой шеей и прилизанной прической.
   В доме мадам Неккер я познакомилась с отенским епископом, а также с Гильбером, прославленным автором одного трактата о тактике. Здесь же я встретилась с Рюльером, которого знала еще в России в эпоху революции. Заметив его замешательство, вероятно, вследствие того, что я прежде не хотела принять его у себя, я обратилась к нему как к старому знакомому, которого была рада видеть. "Хотя, -- сказала я, -- мадам Михалкова была никому не доступна, но Дашкова самого выгодного мнения о вас и с гордостью позволяет себе думать, что ее друзья 1762 года навсегда останутся друзьями: и потому она будет рада видеть вас с одним, однако, условием, что она должна отказать себе в удовольствии читать вашу книгу, как бы она ни была интересна".
   Рюльер, по-видимому, был очень доволен моим приглашением и часто навещал меня. Меня уверили все, кто читал эту книгу, и даже сам Дидро, чьей искренности я более всего верила, что в этом сочинении мое имя было представлено в самом светлом виде. Напротив, императрица выглядела, как мне рассказывали, на некоторых страницах далеко не привлекательным образом.
   Легко понять мое удивление, когда двадцать лет спустя, в период французской революции, в эту эпоху озлобления, борьбы партий и цинизма, когда люди говорили, писали и действовали под влиянием бурных страстей, легко понять мое удивление, говорю я, когда эта книга вышла в свет под названием "Мемуары о революции 1762 года" Рюльера. И я увидела себя в ней наложницей графа Панина и предметом других бессмысленных и противоречивых наветов. Некоторые общеизвестные факты были так извращены, что трудно было верить, чтоб эта книга была собственным произведением Рюльера. Кто же, например, при всем невежестве в нашем правлении мог утверждать, что во время бракосочетания императрицы было договорено в случае смерти государя верховную власть передать в руки его жены? Положительно невозможно, чтобы Рюльер, человек умный, долго служивший на дипломатическом поприще, имевший под рукой самые достоверные источники, хорошо знавший мой нравственный характер и любовь к мужу, был способен так плоско нападать на мою репутацию и вообще написать подобное произведение.
   Как ради своей чести, так ради чести Рюльера, я утешала себя мыслью, что это была подделка, по крайней мере некоторые эпизоды были вставлены недобросовестным издателем. И в этом я была убеждена так глубоко, что никогда не думала обвинять Рюльера и этой грязной клевете, которую ни он и никто из моих знакомых не мог принять за истину.
   Однажды я услышала от Дидро, что Фальконе и его воспитанница Кольо были в Париже. Знакомая с этими замечательными артистами по Петербургу, где они работали над памятником Петра I, я попросила их к себе на следующий вечер. Они пришли, и во время разговора я узнала от Кольо, что она недавно выдержала из-за меня жаркий диспут с гувернанткой детей графа Шувалова.
   Любопытно было знать, каким образом я сделалась предметом спора между ними, и потому просила объяснить мне дело. "Ваш соперник, -- сказала Кольо, -- который был, без сомнения, отголоском самого графа, уверял меня, что вы питаете честолюбивую надежду приготовить своего сына в любовники императрицы и что все воспитание его вы направляли к этой цели". Чтобы нанести мне последний удар, оставалось только пустить эту молву.
   Кольо, коротко знавшая меня и то уважение, которым я пользовалась в России в нравственном отношении, с негодованием опровергала эту ложь. Что же касается любовников, я думаю, что ей, как и всему Петербургу, было известно мое явное презрение к этим паразитам. Сама Екатерина, когда я находилась с ней наедине в присутствии ее друга, с таким уважением смотрела на меня, что вынуждена была сдерживать себя, обращаясь со своим любовникам не иначе, как с обыкновенным придворным офицером.
   Вместе с тем эта клевета обеспокоила меня в том отношении, что она основана была на расчете возбудить ревность настоящего фаворита и тем препятствовать служебной карьере моего сына. Тем тягостнее было, что он мог пострадать из-за меня, хотя я на самом деле нисколько не была в том виновата. Все это крайне удивило Кольо, пока я не объяснила ей моего беспокойства и не указала его источник -- злобу графа Шувалова. Мои сомнения еще больше подтверждались тем, что князь Потемкин не отвечал на мое письмо, чего он, по моему мнению, не осмелился был сделать, разве только под влиянием равнодушия императрицы ко мне и моим близким.
   Когда Кольо ушла, я послала за Мелиссино, чтобы немедленно его видеть. Он добродушно явился и, выслушав о моем горе, старался утешить меня. "Вы ошибаетесь, -- сказал он, -- придавая так много значения этой нелепой сплетне: я понимаю ее начало и от всей души отвергаю, будучи свидетелем самого лучшего опровержения в вашем жестком ответе князю Орлову в Брюсселе. Но если бы вы хотели сделать какое-нибудь замечание, вы можете передать его общему нашему другу Самойлову: он возвращается в Петербург. Я слышал, что Орлов держал с ним пари за обедом у Шувалова, что Дашков непременно будет любовником Екатерины. Самойлов виделся со мной сегодня и намеревался навестить вас завтра. Если позволите, я сам приду к вам вместе с ним и как свидетель многих скандальных историй Орлова и вашего выговора, данного ему в Брюсселе, могу вполне подтвердить ложь, совершенно недостойную ваших тревог!".
   На другой день пришел Самойлов; я завела речь об этом предмете, заметив, что подобный слух может во многом повредить будущему положению моего сына. Самойлов уверил меня, что князь Орлов и граф Шувалов (последнего как поэта можно в данном случае простить) всегда находят особенное наслаждение изобретать самые нелепые вещи. "И если они, -- прибавил он, -- употребляют подобные развлечения для себя, то совершенно не думают о последствиях их для других".
   "Но каким же образом, -- заметила я, -- убедить публику, что эта выдумка Орлова так скоро овладела доверием Шувалова и возбудила его опасное красноречие?
   Или каким образом прекратить эти слухи, объяснения о предмете, совершенно недостойном внимания императрицы?".
   "Поверьте мне, -- сказал Самойлов, -- государыня знает вас слишком хорошо и не согласится с этой клеветой. Во всяком случае, я буду в Петербурге прежде вас и, если вам это угодно, могу передать своему родственнику, князю Потемкину, все, что я теперь слышал от вас в виде предварительных мер против замысла Орлова. Это будет с моей стороны простым долгом уважения к вашему характеру".
   Я искренне поблагодарила его за доброе расположение и душевно приняла предложение. В то же время я не могла не заметить непонятной небрежности со стороны его дяди, оставившего меня без ответа на мое письмо; князь Потемкин, конечно, знает, что я не привыкла к подобному неряшеству даже со стороны коронованных особ.
   Самойлов во всех отношениях защищал своего дядю, уверяя, что тот неспособен на такую невежливость и что, вероятно, эта проволочка зависела от неисправности почты.
   Готовность, с какой этот молодой человек взялся оправдывать меня, заставила меня показать ему мое маленькое влияние, и я была очень рада воспользоваться первым же благоприятным случаем. Мой сын получил от двора особенное позволение осмотреть некоторые модели планов и укреплений, что хотелось, как я знала, видеть и Самойлову. Поэтому я пригласила его вместе с нами в оперу. Он согласился и, казалось, был совершенно доволен.
   Я коротко познакомилась с маршалом Бироном, который позволил мне брать его ложу в опере и во французском театре. Этот благородный старик, бывший лев французского двора и самый приятный собеседник, так влюбился в мою дочь, что она могла говорить ему и заставлять его делать все, что ей было угодно. Однажды я увидела, что он по ее капризу прыгал по комнате, весело напевая известную песню:
   
   Quand Byron voulut danser, Quarid Byron voulut danser...
   
   В начале марта мы покинули Париж и через города Верден, Мен, Нанси и Безансон отправились в Швейцарию. По дороге мы заезжали в укрепленные места с той целью, чтобы мой сын мог несколько познакомиться с военной фортификацией, имея позволение от двора осматривать и исследовать все общественные объекты.
   В Люневиле мы видели смотр жандармов, который был назначен именно для нашего удовольствия.
   Провожал нас Остервальд, знаменитый спором с Фридрихом Великим за народные права. Этот почтенный старик, любимый в обществе за его ум и добродетели, прославленный мужеством своего характера, показал нам любопытные места в окрестностях. Он водил нас в деревню Локль, к "Горячему ключу" и на вершины гор, господствующих над окружающим. Его умный и приятный разговор еще больше содействовал нашему удовольствию. Я купила в его типографии несколько книг, его собственных сочинений, в которых участвовала его дочь; эти книги были отправлены в Амстердам моему банкиру.
   Я встретила многих из моих прежних знакомых в Берне и Женеве. В последнем городе я виделась с Крамерами и старым другом Губером, о котором уже говорила. Он подарил мне портрет Вольтера, им самим нарисованный, и затем мы не без взаимного сожаления расстались.
   Между прочим, Женева и Лозанна напомнили мне о моем друге Гамильтон и ее очаровательном обществе, которым я имела счастье пользоваться в первое свое путешествие.
   Через Савойю между отрогами Монблана мы проехали в Турин и были хорошо приняты при дворе сардинского короля и королевы. За отсутствием русского посланника в это время нас представил английский министр, сын лорда Бьюта и племянник Маккензи; я познакомилась с ним еще в Лондоне. По приказанию короля нам показали в Турине все, что обыкновенно интересует путешественников.
   Во время нашего пребывания здесь один молодой ливонский дворянин, студент королевской военной академии, был обвинен за какие-то шалости и дурное поведение; его хотели выгнать из заведения и отослать домой. Я вступилась за него и выхлопотала ему прощение. Потом призвав его к себе, очень строго пожурила и отдала под покровительство британского уполномоченного Стюарта впредь до распоряжений его очень уважаемого в России отца, которому я пригрозила написать.
   Сардинский монарх особенно гордился своим Алессандрийским укреплением, а более всего -- цитаделью, которую никто из иностранцев не мог посещать без особого позволения короля. Он дал это позволение моему сыну, который проездом через Алессандрию мог осмотреть все укрепление без всякого ограничения.
   Из Турина наш путь лежал через Нови в Геную, где мы провели несколько дней и осмотрели все достойное внимания в окрестностях Милана. Граф Фирмиан, императорский министр, управлял этим герцогством; я нашла в нем человека честного, образованного и горячо любимого народом. Наше знакомство с ним было неоценимо, потому что без его совета и помощи мы не могли бы, по крайней мере, без затруднений осмотреть пленительные озера Маджоре и Лугано и острова Борромео. Он провез нас самым удобным путем; на дороге нельзя было найти почтовых лошадей, он доставил нам вольнонаемных. Таким образом, без особенных лишений и неудобств мы совершили самую интересную поездку, очарованные великолепием природы и воспоминаниями об этом истинном земном рае.
   Громадное недостроенное здание, воздвигнутое на этой счастливой земле одним из членов Борромейской фамилии, было слишком обширным для загородной резиденции даже короля. План его мог появиться только в забитой фантазиями голове папского племянника, потому что в эти дни папа был всемогущ и его доходы соответствовали его необыкновенной роскоши.
   В два дня мы проехали Парму, Пьяченпу, Модену и на более долгое время расположились во Флоренции, где картинная галерея, церкви, библиотеки и кабинет естественной истории великого герцога задержали нас более чем на неделю.
   Его высочество приказал подарить мне несколько экземпляров не только местных окаменелостей, имея у себя дубликаты их, но и из других частей света, собранных Козимо Медичи, гений коего озарил Италию на заре возрождения наук.
   Из Флоренции мы отправились в Пизу. Комиссар этого местечка дал мне обед и проводил нас на площадь дома Розальмина, где мы увидели старинную игру "II Jioco del Ponte", которая была приготовлена нарочно для нас. Две партии, названные по именам их приходов "Santa Maria" и "Santo Antonio", вступили в бой на огромном мосту, одетые в каски и латы, с длинным развевающимся платьем и вооружением. Единственным их оружием, как оборонительным, так и наступательным, были плоские дубинки, каждая с двумя рукоятями.
   Пизанцы до страсти любят эту игру, и высшее сословие часто принимает в ней участие. Прежде она давалась каждое пятилетие, но теперь выходит из употребления, потому что великий герцог прямо не запретил ее, но приостановил, назначив с каждой стороны по сорока восьми депутатов, ответственных за ее последствия, какие только могут случиться. Эти депутаты обязаны вознаграждать за все повреждения, обеспечив семейства пострадавших, кто бы ни участвовал в битве -- пизанцы, флорентийцы или лигурнцы.
   Эта игра, конечно, часто приводила к спорам и даже оканчивалась дуэлями. Не только туземные синьоры, но и их жены вмешивались в состязание и в этот день носили цвета враждующих партий. Поэтому матери и дочери ссорились между собой, если игра ставила их под различные знамена.
   Из Пизы мы отправились в ее бани, где провели самую жаркую пору и время свирепствующего поветрия (maleria), столь гибельного для путешественников. Я наняла лучший дом и, получив позволение брать книги из герцогской библиотеки и из монастырских архивов, назначила у себя постоянные чтения, систематически распределенные. В восемь часов утра, после легкого завтрака, мой сын, дочь и я сама садились в северной комнате и попеременно читали. Около одиннадцати, когда наступала невыносимая жара, мы закрывали окна и продолжали заниматься при свечах. Когда же солнце переходило за полдень, мы открывали окна, а по вечерам гуляли на берегах канала. Здесь мы дышали свежим воздухом, но прогулку нашу отравляла вонь. Я приказала за собственный счет вычистить канал, посыпать дорожки песком и расставить скамейки вдоль берега на некоторых расстояниях.
   Погода стояла чрезвычайно жаркая. Хотя ночь и защищала нас от палящего солнца, вместе с тем как будто злой дух летал над Пизой и вытягивал с помощью пневматической машины весь воздух, которым должны были дышать пизанцы.
   Но, несмотря на эти неудобства, я провела девять недель на пизанских купальнях с величайшим наслаждением, потому что, говоря без похвальбы, мой сын с помощью наших чтений и его ревностного прилежания приобрел в это время больше знании, чем люди его состояния приобретают в целый год.
   Июня 28-го, по старому стилю, в день восшествия на престол императрицы я дала бал в общественной зале; на нем присутствовали жители Пизы, Лукки и Ливорно. Посетителей на этом празднике было не менее четырехсот шестидесяти человек; пир был прекрасный и стоил мне очень недорого. За исключением этого вечера и поездки, предпринятой, с тем чтобы посмотреть на гондольеров в Арно, мы проводили наше время здесь вообще очень скромно.
   Из Пизы через Лукку мы поехали в Ливорно, где остановились на некоторое время.
   Один предмет особенно занимал мое внимание -- это карантинный госпиталь, устроенный великим герцогом Леопольдом. Меня восхитила идея такого благодетельного учреждения, и в особенности порядок и гармония во всех частях его. Начальник этого заведения по приказанию герцога показал нам все и, по-видимому, был удивлен нашей смелостью при посещении заведения, которое в то время считалось заразным. Меня, впрочем, не удержало это опасение, потому что постоянным моим правилом было не поддаваться чувству страха на пути полезных изысканий, тем более в этом случае, когда я хотела укрепить подобное мужество в моих детях. Такие ничтожные препятствия постоянно встречаются путешественнику; глупость и леность могут преувеличивать их и таким образом губить и время, и благоприятные обстоятельства.
   При этом посещении, однако, я предприняла некоторые необходимые предосторожности. Проходя по комнате, мы спрыскивали свои платья и носовые платки уксусом, и нюхали камфорные духи. Достойный начальник, провожавший нас, может быть, не совсем охотно показал все части здания, а так как ему велено было отвечать на все наши вопросы, то, кажется, от него потребовали отчета о наших наблюдениях.
   Зная о безграничных завоеваниях Екатерины, поставивших нас в соприкосновение с южными народами и, следовательно, с эпидемическими болезнями, я с удовольствием представила императрице подро бный отчет об администрации Ливорнского карантина. И сделала это не столько из убеждения осуществить свою мысль, сколько из желания польстить нашему проводнику.
   План и все его подробности были принесены мне начальником, который представил их от имени великого герцога. Я просила его покорно поблагодарить государя за такие полезные сведения и обещала при первом удобном случае сообщить их императрице.
   Действительно, я отослала этот план со Львовым, который возвращался из своего путешествия в Петербург. В то же время я написала Екатерине, убедительно попросив ее о производстве моего письма, оставленного без ответа ее военным министром князем Потемкиным, которого я просила о том же предмете восемью месяцами раньше. Это странное молчание ее министра, прибавила я, нисколько не оскорбляет моего самолюбия, но возбуждает во мне грустные сомнения относительно благоволения самой государыни. В этом случае я умоляла ее успокоить меня. И если она не лишает меня своего участия в моих делах, то я прошу ее предоставить моему сыну выгоды старшинства, на что он имеет право после окончания своего воспитания и может иметь отличия и в Отечестве, и во всех частях Европы. В заключение письма я просила уведомить меня о результате моих ожиданий.
   
   
   

Глава XVI

   
   Через Сиену мы отправились в Рим. Здесь первым, с кем я познакомилась, был кардинал Верни, человек умный, добрый и благовоспитанный. Я любила его общество, пользуясь им попеременно то в моем, то в его доме. Однажды я прочитала ему одно из его поэтических писем, найденных мной в полном собрании его сочинений, но он, казалось, был недоволен этим.
   Здесь же я познакомилась с Байерсом, отлично образованным англичанином, страстным поклонником искусств, ради них жившим в Риме последние двадцать пять лет. Благодаря его руководству я избавилась от назойливых чичероне, столь необходимых каждому иностранцу.
   В соборе Св. Петра я видела папу Пия VI. Он говорил со мной очень ласково и с удовольствием слушал, когда я похвалила его за благородное предприятие, -- только что исполненное восстановление старой дороги через понтинские болота. Я сказала наместнику Св. Петра, что мне не только желательно видеть этот труд, но я надеюсь первой проехать этим путем в Неаполь.
   "Будьте так добры -- известите меня о своем отъезде за несколько дней вперед, -- сказал он. -- Я могу приготовить вам лошадей, потому что там еще нет ни почты, ни других необходимых удобств".
   Затем он начал говорить о драгоценных памятниках искусства в Риме и говорил с большим знанием этого дела.
   Идея основать в Ватикане музей, кажется, полностью принадлежит ему, и он уже собрал много прекрасных картин, статуи и ваз.
   Я мало теряла времени в Риме на светские церемонии, но с любовью занималась развитием своего эстетического чувства. В восемь часов утра, а иногда и раньше, мы отправлялись осматривать замечательные предметы искусства и древности как в самом городе, так и в его окрестностях, и редко возвращались домой до трех или четырех часов. Около этого времени мы обедали и потом принимали у себя гостей-артистов. В числе их, между прочим, были двое Гэккертов, которые часто приносили с собой один -- гравировальные снаряды, другой -- карандаши. Гамильтон постоянно являлся с красками, и, таким образом, мой дом в одну минуту превращался в художественную студию, а разговор принимал характер чисто артистический. Я прислушивалась к их мнениям об искусстве, которым мы занимались по утрам: мой сын брал уроки акварельной живописи.
   Кроме того, мне посчастливилось сблизиться с миссис Дэмер, знаменитым скульптором, умной и глубоко образованной леди, которая из-за скромности скорее старалась скрыть, нежели выставить напоказ свои познания. Она путешествовала с теткой, леди Уильям Кэмпбел. Не один раз я посетила Тиволи и виллу Адриана; но что особенно привлекало мое внимание и удивление -- это классическая архитектура собора Св. Петра. Она более всего нравилась мне; каждую досужую минуту я посвящала этому великому зданию, изучая различные части прекрасных пропорций его.
   Однажды я встретила здесь молодого русского живописца, получившего первоначальное воспитание в Петербургской академии художеств. Я сочла за удовольствие отрекомендовать его некоторым синьорам, под покровительством которых он получил доступ снимать копии с более редких картин.
   Одним утром, возвращаясь со своей обычной прогулки за час до обеда, мы встретили Байерса. Он предложил ехать на виллу Фарнезе -- посмотреть любопытные остатки древних скульптур, сложенные в погребах. Несмотря на их обезображенное состояние, по уверению нашего проводника, они были в высшей степени замечательны и более интересны, чем самые законченные образцы, найденные нами. Мы отправились. Расхаживая в подвалах, я оступилась, как показалось мне, о серпентинный обломок. Обратившись к Байерсу, я, смеясь, заметила: "Посмотрите, я ушибла себе ногу о камень, который этого не стоит".
   "Я очень сожалею, -- сказал он, -- но вы ошибаетесь, принимая этот обломок за серпентин. Это тот славный изумруд, который был привезен Козимо Медичи из Африки одним из ученых людей, посылаемых им для исследования подобных предметов. Все, что вы видите здесь, вместе с другими редкостями дворца по наследству Фарнезе перейдет в руки неаполитанского короля. А так как здесь не знают ему цены, он, вероятно, будет куплен за серпентиновый антик или какую-нибудь другую маловажную вещь. Если вы хотите приобрести его в свою собственность, то, между нами говоря, я приготовил бы вам пару таких столов, каких нет ни в одном королевском дворце во всей Европе".
   У меня тотчас появилась мысль подарить их императрице, и я попросила Байерса купить драгоценный изумруд. Два столика были немедленно сделаны, и я через год отослала их из Ливорно в Петербург. Но, несмотря на мою искреннюю и убедительную просьбу, Екатерина не хотела принять их. Тогда я предложила их великому князю Александру, и теперь они хранятся между сокровищами Московского кремля.
   С удовольствием помогала я Байерсу в размещении его богатого кабинета "резных камней", который он не хотел делить и продавать по частям. Екатерина по моей рекомендации купила его целиком.
   После всестороннего и тщательного осмотра Рима и его окрестностей, не забыв даже взглянуть на породу лошадей, необыкновенно смешных, и на театры, которые отвратительно скучны, потому что женские роли исполняли мужчины, мы по вновь открытой дороге двинулись в Неаполь.
   В Террачине мы остановились ради нового порта над болотами. К нему примыкала прекрасно выложенная каменная стена с большими медными кольцами, развешанными на ней, для причаливания кораблей, выглядевших весьма опрятно, будучи новыми и мало ходившими в море. Намереваясь послать императрице план и размеры этого порта, как предмета очень интересного, я поручила Байерсу составить чертежи, но держать это в секрете, потому что даже папа еще не имел у себя никакого плана.
   По прибытии в Неаполь я осталась вполне довольна домом, нанятым для меня. Он был прекрасно расположен на набережной, с грандиозным видом на Капри и Везувий. Здесь я встретилась с некоторыми из старых друзей -- с нашим чрезвычайным послом графом Андреем Разумовским, с миссис Дэмер, ее теткой и почтенным маститым кавалером Сакрамотца.
   Наши утренние занятия обыкновенно заканчивались в мастерской Дэмер. Здесь она постоянно работала резцом и допускала в свое святилище только самых близких друзей. Она так искренне любила искусство и науку, что старалась избегать всякого шума и грома о своих талантах. Одним утром, помнится мне, она чрезвычайно смешалась, когда я заметила в ее комнате греческую книгу, исписанную на полях ее собственными заметками. "Так вы хорошо знаете, -- сказала я, -- греческий язык. И если вы скрывали это от меня, чтобы пощадить мое невежество, то должна вам признаться, что я действительно ничего в этом не смыслю". Она покраснела, как будто пойманная на месте преступления.
   Я познакомилась с английским посланником сэром Уильямом Гамильтоном и его супругой; в их доме сошлась с аббатом Галлиани и некоторыми учеными и артистами.
   Гамильтон обладал богатым и обширным собранием различных предметов древности, но я позавидовала только одному предмету -- кольцу с аэролитом. Этот род минерала, так подробно описанный Плинием, признавался учеными за чистейшую выдумку славного натуралиста. Таково упорство философов и таково правило невежества -- отвергать действительность того, чего мы не можем доказать. Камень, без сомнения, очень редкий и едва ли не самый лучший в мире.
   Двор в это время находился в Казерте, где мы были представлены королю неаполитанской дамой, герцогиней Феролетой, и приняты очень ласково. Мой сын иногда участвовал в королевской охоте, но чаше занимался со мной искусствами и древностями, причем я купила несколько картин, эстампов и скульптурных произведений.
   Вечера мы всегда проводили в доме английского министра, и, таким образом, среди утренних занятий и отдыха в кругу образованного общества у нас не было скучного времени, без развлечений или труда.
   С бесконечным любопытством я осматривала неоценимые сокровища Геркуланума и Помпеи. Относительно Помпеи я однажды осмелилась заметить королю, что было бы очень интересно отрыть весь город со всеми его улицами, домашней обстановкой, колесницами, со всем, что погребено под пеплом. Потом все это очистить и расставить в том самом порядке, в каком каждая вещь найдена: тогда перед нами явилась бы полная картина древности, способная пробудить удивление всей Европы. А если пускать посетителей за известную плату, то она не только окупит все расходы, но и будет обильным источником доходов.
   Король, вероятно, забыв, что я говорю по-итальянски, обратился к одному из своих придворных и сказал, что я прекрасно понимаю вещи и что мое предложение очень умное и более достойное внимания, 'чем обычная рутина антиквариев, присяжных поклонников древности. Очевидно было, что король отнюдь не обиделся на мое смелое замечание; не возразив мне, он сказал: "Есть одно многотомное сочинение с гравюрами всех замечательных предметов, отрытых в Помпее; если вы найдете что-нибудь достойное для себя, я прикажу представить вам".
   Я искренне поблагодарила за такой подарок, который был гораздо выше его похвал.
   Восхождение на вершину Везувия едва не стоило мне жизни. Я была не совсем здорова, когда предприняла его, и до того изнемогла, что опасно заболела. Никогда не имела ни малейшего доверия к медицинскому искусству и тем меньше к неаполитанским лекарям, я решительно сопротивлялась всякому лекарству. Наконец, уступая просьбе своих детей и леди Дэмер, я стала лечиться у одного англичанина, Друммонда; он не был практик по профессии, но пользовал своих больных соотечественников с большим успехом и усердием.
   Наперекор своим предрассудкам в данном случае я должна была признать, что обязана жизнью медику. Климат и диета скоро поправили мое здоровье, и я по-прежнему продолжала свои утренние путешествия. Окончательно воскресило меня самое действенное средство -- внимание императрицы.
   Прискакал курьер с ответом на мое письмо, отправленное из Ливорно; Екатерина уверяла меня в своем непременном и душевном сочувствии моему семейству и обещала по приезде нашем в Петербург устроить моему сыну блестящую карьеру, назначить его камер-юнкером, что давало чин бригадира. Она благодарила меня за план госпиталя, отзывалась о нем с похвалой и вообще одарила меня письмом самым любезным,
   Я не медлила ни минуты ответить ей. Выразив полную мою признательность за ее доброту, я убедительно просила изменить намерение ее относительно принятия моего сына ко двору. Его воспитание, заметила я, располагает его к деятельной жизни, и сообразно его наклонностям к военной службе и зачислению в гвардейский полк он страстно желает продолжать свое поприще и надеется достигнуть высших степеней. Это составляет и мое заветное желание. В заключение письма я обещала возвратиться в Россию менее чем через год и иметь счастье увидеться с государыней.
   С этого времени я стала готовиться к возвращению. Поэтому, поспешив увидеть остальное и простившись с королевской семьей, мы покинули Неаполь и снова отправились в Рим. Здесь я опять увиделась с кардиналом Берни и Байерсом и пробыла в их любезном обществе долее, чем надеялась, потому что в скором времени ожидали прибытия в Рим великого князя Павла с его женой.
   Я сочла неприличным уезжать отсюда, не дождавшись их, и потому решила отсрочить отъезд, чтобы встретить почетных гостей и представить им сына и дочь.
   Только когда великий князь отправился в Неаполь, мы выехали из Рима в Лоретто. Здесь мы остановились на тридцать шесть часов, осмотрели драгоценные ризы Мадонны -- приношения многих монархов; меня изумил подбор изумрудов поразительной красоты, подаренный испанским королем.
   В Болонье мы пробыли два дня с половиной и посетили ее знаменитый университет. Заехав в Феррару на двое суток, мы продолжали наш путь в Венецию.
   Уполномоченный наш в этой Республике, граф Марути, принял нас в своем доме, убранном с необыкновенной роскошью по случаю нашего приезда. Таким гостеприимством я, конечно, была обязана графу за некоторые услуги, оказанные ему моим дядей, канцлером, а вместе с тем и его личному тщеславию. Он недавно получил от нашего двора орден Св. Анны; между многочисленными украшениями его палаццо повсюду виднелись звезда и Анненская лента -- в живописи и в скульптуре.
   Впрочем, не мне критиковать слабости этого человека, благодаря которому я приобрела здесь две превосходных картины Каналетто.
   В Венеции я запаслась гравюрами первостепенных художников в дополнение к уже начатой мной коллекции, которая заключала образцы постепенного развития искусства во все периоды его истории.
   Мы объезжали в гондоле церкви и монастыри, богатые живописью. Но все о них давно известно, описания этой монументальной страны занимают целые фолианты. Потому я не стану повторять уже сказанное и перенесу моего читателя через Падую, Виченцу и Верону из Венеции в Вену.
   
   
   

Глава XVII

   
   В Вене мы были встречены нашим посланником графом Дмитрием Голицыным. Его внимание и радушие заставили нас вскоре забыть утомление и неудобства, связанные с путешествием через Тирольские горы. Он предусмотрел и приготовил нам всевозможный комфорт с тем редким добродушием, за которое его любили в этом городе, где он был почти своим. Он имел манеры старого французского куртизана. И, хотя не отличался природными способностями, практическое знание людей, соединенное с утонченным светским лоском, упрочило за ним надолго этот важный пост. С его помощью мы скоро познакомились со всем аристократическим обществом Вены. Император Иосиф в это время страдал глазной болезнью и вынужден был, избегая солнечного света, сидеть в кабинете. Я не надеялась найти доступ к нему, хотя граф Кеглович, один из моих старых знакомых, близкий к государю, передал мне несколько любезных слов от императора, по-видимому, желавшего видеть меня.
   Князь Кауниц, первый министр, заехал ко мне и оставил карточку; такой чести, как я узнала позже, он мало кого удостаивал. Эта надутая личность долго занимала высшие государственные должности и в продолжение большей части своей жизни бесконтрольно распоряжалась как своими, так и государственными делами. При Марии Терезии он не знал границ своим прихотям, и императрица не противоречила, зная, что в ее державе не было ни одного человека, равного ему в знании политики и в умении руководить ею. В теперешнее правление он пользовался тем же безграничным доверием, уполномоченный на все и управляя всем по собственной воле. Одним словом, Кауниц был, что называется, лицом привилегированным.
   Рассказывают анекдот о неприличной бесцеремонности Кауница относительно одного знаменитого лица, бывшего у него однажды гостем. Папа Пий VI, находясь в Вене, был приглашен обедать в его дом. Кауниц, нисколько не стесняясь этим посещением, отправился утром в деревню и занимался верховой ездой дольше, чем обычно, так что не успел явиться в назначенный час и принять папу. Наконец, прихрамывая и с хлыстиком в руке, он представился Пию VI, ждавшему его. Прежде чем был подан обед, Кауниц продолжал щеголять перед своим почетным гостем в утреннем платье и показывал ему хлыстом на некоторые замечательные картины.
   Я нанесла визит Кауницу и вскоре получила приглашение обедать у него. Я согласилась, но с тем условием, что обед будет назначен раньше и притом без всякого промедления, оговорившись, что здоровье не позволяет мне отступать от этой регулярности.
   Надо заметить, что он очень любил поступать наперекор тому лицу, которое начинало с ним знакомство на каких бы то ни было условиях. Но когда в три часа с половиной я вошла в его дом, он ожидал меня.
   За столом он говорил о предметах, близких моему Отечеству, и перевел разговор на Петра I. Ему, заметил он, Россия обязана как своему политическому творцу величайшими благодеяниями. Я опровергла это мнение, приписывая его заблуждениям и предрассудкам иностранных писателей, которые распространили его с той целью, чтобы превознести похвалами себя или свои нации. Петр I окружал себя иностранцами; очевидно, слава его творчества и трудов в некоторой степени должна отразиться на его помощниках.
   "Задолго до этого монарха, -- сказала я, -- Россия славилась великими завоеваниями. Казань, Астрахань, Сибирь, богатая и воинственная Золотая Орда покорились нашему оружию. Что же касается искусств, они давно были введены и покровительствуемы в России. Мы можем похвастаться историками, которые оставили нам гораздо больше манускриптов, чем вся Европа вместе".
   "Но вы, кажется, забываете, -- сказал Кауниц, -- что Петр I ввел Россию в политический союз с другими европейскими государствами, и только с его времени мы начали признавать ее существование".
   "Послушайте, -- отвечала я, -- такая обширная страна, как Россия, наделенная всеми источниками силы и богатства, не нуждается на пути своего величия в иностранной помощи. Если управлять ею хорошо, она не только неприступна в своей собственной мощи, но в состоянии располагать судьбой других народов как ей угодно. Притом, извините меня, если я замечу, что это непризнание России до Петра было скорее невежеством и глупостью европейских народов -- упустить из виду такую страшную силу. Впрочем, я готова признать заслуги этого необыкновенного человека. Он был гений, деятельный и неутомимый на поприще улучшения своей страны. Но эти достоинства были омрачены недостаточным воспитанием и буйством его самовольных страстей. Жестокий и грубый, он все, что было подчинено его власти, топтал без различия, как рабов, рожденных для страданий. Если бы он обладал умом великого законодателя, он по примеру других народов предоставил бы промышленным силам, правильной реформе время постепенно привести нас к тем улучшениям, которые он вызвал насилием. Если бы он умел оценить добрые качества наших предков, он не стал бы уничтожать оригинальность их характера иностранными обычаями, показавшимися ему несравненно выше наших. Относительно законов этот монарх, отбросив рутину своих предшественников, слишком часто изменял свои собственные, иногда единственно потому, что так ему хотелось, уронил к ним уважение, и они потеряли половину своей силы. Как рабы, так и их владельцы были в равной мере жертвой его необузданной тирании. Первых он лишил общинного суда, их единственной защиты от самопроизвола и угнетения; у вторых он отнял все привилегии. И за что? Чтобы чистить дорогу военному деспотизму -- самому гибельному и ненавистному из всех форм правления. Его тщеславное намерение поднять Петербург волшебным жезлом своей воли до того было безжалостным распоряжением, что тысячи работников погибли в болотах.
   Мало того, дворяне были обязаны не только доставлять людей для спешного исполнения этого труда, но и строить дома по плану императора, нуждались ли они в них или нет -- все равно. Одно из его произведений, стоившее, правда, необыкновенных усилий и расходов, достойно было бы славы своего творца, если бы только оно отвечало своему назначению, -- я говорю об Адмиралтействе и морской верфи на берегах Невы. Но никакие труды не могли сделать эту реку судоходной для военных и даже купеческих кораблей с самым умеренным грузом. При Екатерине II Петербург расцвел вчетверо больше как по красоте, так и обширности общественных зданий, царских дворцов, и постройка их не стоила нам ни усиления налогов, ни чрезвычайных мер, никакого стеснения".
   Слова мои, казалось, произвели некоторое впечатление на князя Кауница. Желая, может быть, заставить меня говорить дальше, он заметил: "Вместе с тем отрадно видеть великого монарха, работающего с топором в руке на верфи".
   "Вашему превосходительству, -- сказала я, -- угодно шутить. Вы, конечно, лучше других знаете, что монарху нет времени заниматься делом простого ремесленника. Петр I имел средства нанимать не только корабельщиков и плотников, но и адмиралов откуда угодно. По моему мнению, он забыл свои обязанности, когда губил время в Саардаме, работая сам и изучая голландские термины, которыми он, как это видно из его указов и морской фразеологии, засорил русский язык. В том же духе из тех же странных побуждений он посылал своих дворян за границу -- лично изучать искусства и ремесла, как, например, садоводство, ветеринарное и рудокопное дело, чего у нас самих не было. Я думаю, с большей пользой сами дворяне могли бы посылать своих собственных людей за этими познаниями, а потом учить их дома".
   На этом я остановилась; Кауниц молчал. Я без сожаления перешла к другому предмету, опасаясь слишком откровенно высказаться относительно ложно понятых заслуг Петра I.
   На следующий день граф Кеглович сообщил мне, что Кауниц передал в нескольких словах весь наш разговор императору.
   С моей стороны, конечно, было справедливым делом опровергнуть предрассудок министра с тем лором, какой внушала любовь к истине и Отечеству. Но мое самолюбие никогда не простиралось так далеко, чтобы считать свой разговор достойным особого внимания Кауница и его государя.
   При всем том именно с этого времени Кеглович с особенным интересом расспрашивал меня о времени нашего отъезда. За день до него граф убедительно упрашивал меня остаться в Вене еще на несколько дней, потому что император еще не совсем поправился. Я отвечала ему, что не могу удовлетворять всем личным своим желаниям, что я путешествую не для собственного удовольствия, а для пользы своего сына. Еще будучи в Италии, я просила прусского короля взять моего сына с собой на предстоящий военный смотр и, получив его милостивое согласие, должна немедленно отправиться в Берлин. Сегодня вечером, прибавила я, мне хотелось еще раз взглянуть на прекрасное собрание по естественной истории в императорской галерее и потом отужинать у князя Голицына. Здесь я надеялась увидеть Иосифа, пользуясь последним благоприятным случаем, так как завтра я непременно должна оставить Вену.
   После обеда мы пришли в императорскую галерею, и, прежде чем я успела осмотреться, передо мной был государь, с шелковым зеленым зонтиком на глазах. Он подошел к нам с необыкновенно кротким видом и выразил сожаление, что, несмотря на все его желание, он не мог познакомиться со мной прежде. Я оторопела от столь добродушного обращения. Он заговорил о Екатерине с тем уважением, которое я вполне разделяла с ним. Это коротенькое свидание произвело на меня самое отрадное впечатление.
   Прощаясь, государь извинился, что так отвлек меня от моих любимых занятий в галерее, и просил принять что-нибудь из дубликатов. Я не желала злоупотреблять таким великодушным позволением, но выбрала несколько вещей из венгерских рудников и других провинций.
   Вечером мы ужинали у нашего посланника и на другое утро были по дороге в Прагу. Здесь мы пробыли недолго. Молодой Дашков, между тем, старался составить некоторое общее представление об австрийской тактике, осмотреть Пражскую крепость и другое укрепление, воздвигнутое на богемской границе. А я в это время собирала образчики окаменелого дерева и куски мрамора, купленные очень недорого.
   Из Праги мы двинулись в Дрезден, где прожили несколько дней, посещая блистательные вечера у князя Сакена. Картинная галерея по-прежнему была предметом нашего наслаждения. Здесь я узнала, что собрание графа Бруля было куплено императрицей; оно добавило несколько новых предметов в богатый кабинет живописи и скульптуры, основанный в России Екатериной, любительницей и покровительницей искусств.
   Время военных смотров, назначенных прусским королем, приближалось, поэтому мы' торопились в Берлин. Королевская фамилия приняла нас по обыкновению очень гостеприимно. Мой сын был представлен ей князем Долгоруковым, принимавшим всегда самое живое участие в моем семействе. Он ввел молодого Дашкова ко всем иностранным министрам, взял его с собой в Потсдам, где граф Гоерц, генерал-адъютант, представил его королю.
   Фридрих Великий обласкал моего сына и с удовольствием пригласил его в свою свиту на парад.
   Вскоре король переехал в Берлин, где на площади большого парка собралось до сорока двух тысяч войска.
   Во время самого смотра, как я узнала, женщинам было запрещено присутствовать и подходить к королю. Впрочем, Фридрих сделал исключение из общего правила для меня. Он желал видеть и говорить со мной, и если мне угодно взглянуть на народ, принцессе было поручено привести меня в парк и указать место, где я могла встретиться с королем. Графу Финкерштейну было приказано предупредить принцессу о дне, часе и месте, назначенных Фридрихом.
   Одним утром ее высочество, впоследствии прусская королева, заехала ко мне и повезла меня в парк. Достигнув условленного места, она, к величайшему моему удивлению, высадила меня одну из кареты. "Здесь, моя милая княгиня, король желает с вами говорить. Что же до меня, я не имею ни малейшей охоты видеть этого старого брюзгу и поеду дальше".
   Я была очень рада встретиться с князем Долгоруковым, который принял меня здесь. Через полчаса, прежде чем были распущены войска, ко мне подъехал король, слез с лошади и, сняв шляпу, продолжал несколько минут разговаривать. Войска, разумеется, крайне удивились, потому что в первый раз видели Фридриха разговаривающим с женщиной во время военных упражнений. Наконец король ушел, и принцесса снова взяла меня с собой.
   На другой день за ужином с королевой, обращавшейся со мной истинно по-дружески, что, впрочем, я видела со стороны всех членов королевской семьи, принцесса Генриетта очень важно заметила, что история не умолчит обо мне как о единственной личности, ради которой Фридрих нарушил свои правила.
   Мой сын провожал короля в его военных разъездах. Вследствие этого мы расстались, условившись встретиться в известном пункте по северной дороге. Так я была вынуждена с крайним сожалением оставить Берлин. Я приехала к назначенному пункту в своей карете в то время, когда его покидал король. Он очень любезно поклонился мне мимоходом, заметив, как я потом слышала, князю Долгорукову, что только мать может так точно рассчитать время разлуки со своим любимым сыном.
   Князь Долгоруков был пламенным поклонником Фридриха и все, что видел в его военной системе, старался изучить.
   Через день мы были на пути к Кенигсбергу, где должен был проезжать король. Здесь я была очень рада услышать от генерала Моллендорфа, что Фридрих назвал моего сына молодым человеком, обещающим стать со временем отличным знатоком своего дела.
   В Кенигсберге мы остановились на несколько дней, а потом через Мемель отправились в Ригу, где также пробыли недолго по просьбе генерала Броуна. Здесь, в столице Ливонии, имя моего отца было в большом уважении. Он некогда поддерживал ливонских дворян в Сенате как беспристрастный защитник их преимуществ, когда русские помещики потеряли их собственные. Впрочем, благоразумие Екатерины не допустило этого различия между ее подданными равного состояния; она впоследствии поставила и русских и ливонских дворян на одну ступень.
   Оставив Ригу, мы только одну ночь провели в дороге и благополучно возвратились в Петербург.
   Здесь кончалось мое путешествие, совершенное с самыми скромными средствами и требовавшее всей силы материнской любви. Воспитание сына было предметом всех моих желаний, выше всех препятствий и жертв. Я желала сохранить его нравственные начала неприкосновенными, спасти его от тысячи обольщений, столь неизбежных дома для молодого человека. Вследствие этого я решила увезти его за границу; оставив Россию, я была убеждена, что английское воспитание лучше всего отвечало его развитию. Разумеется, я предвидела, что исполнение моего плана не могло миновать долгов, но я надеялась легко разделаться с ними с помощью некоторых лишений и строгой экономии, ведя скромную жизни вдали от света.
   Вследствие всех этих убеждений я оставила Отечество. Теперь же вступаю в него с восторгом, видя счастливое осуществление своих заветных надежд...
   
   
   

Глава XVIII

   
   В июле 1782 года я возвратилась в Петербург. Не имея здесь дома, я поселилась на своей даче, Кириакове, в четырех верстах от города. Сестра моя, Полянская, и ее дочь немедленно приехали ко мне. Они были единственными родственниками, оставшимися в живых в Петербурге; отец мой жил во Владимире, будучи там губернатором.
   Через два дня по приезде я узнала, что князь Потемкин почти каждый день бывал у своей племянницы графини Скавронской, жившей по соседству со мной. Я послала к нему слугу с просьбой, чтобы его племянник навестил меня; через него я желала передать его светлости поручение к императрице. На другой день князь Потемкин явился сам, но, к сожалению, не застал нас дома -- мы были у графа Панина.
   Впрочем, на другое утро он прислал своего племянника, генерала Павла Потемкина. Я просила его сообщить своему дяде, чтобы тот выхлопотал мне особое позволение представиться с детьми императрице в Царском Селе. Вместе с тем я поручила ему узнать о результатах просьбы, поданной графом Румянцевым в Военную коллегию относительно определения моего сына его адъютантом, и наконец хотела знать, какой пост он может занять в армии.
   Через два дня меня посетил генерал Потемкин и уведомил, что его дядя доложил Екатерине о моем приезде и по ее приказанию приглашает меня с детьми обедать в Царское Село, в следующее воскресенье. Здесь же, добавил он, я узнаю подробности касательно производства князя Дашкова.
   Но я не могла воспользоваться любезным приглашением императрицы, потому что накануне мой сын тяжело заболел лихорадкой и всю ночь провел в бреду. Опасаясь за его жизнь, я забыла о своей собственной болезни и. всю ночь провела у его постели, не надев даже чулки, хотя чувствовала ревматизм в коленях.
   На другой день я поспешила увидеться с генералом Потемкиным, хотя бы на несколько минут. Это было сделано из уважения к императрице, притом мне хотелось узнать что-нибудь о назначении своего сына.
   По прошествии четырех дней (в это время я принимала у себя только свою сестру Полянскую и друга нашего, доктора Роджерсона) мой сын был вне всякой опасности. Тогда я сама начала чувствовать ревматические припадки; они скоро прошли, но полное мое выздоровление продолжалось долго.
   Это зависело, как я думаю, от моего страстного желания увидеться с Екатериной, потому что, откладывая со дня на день, я считала это время совершенно потерянным для моего сына. Через доктора Роджерсона, который видел государыню каждое воскресенье, я известила ее о своей болезни, не позволявшей мне встать с постели. Едва поправившись немного, я не замедлила посетить Царское Село: на что материнская любовь не способна? С трудом я вошла в карету, и, хотя мы ехали тихо и с частыми остановками, это путешествие все же утомило меня.
   Наконец я ступила во дворец, в приемную залу, через которую императрица обыкновенно проходила в церковь. Я решила подождать, но Екатерина вышла мне навстречу. Прием был самый искренний и благосклонный.
   Как статс-дама я решила представить свою дочь, а гофмейстер провел моего сына. Государыня, заметив мое тревожное состояние и слабость и проводя рядом комнат, иногда сокращала шаг и останавливалась.
   Возвращаясь из церкви, я была слишком утомлена, чтобы провожать Екатерину. Оставшись сзади и пропустив ее свиту, я пошла спокойно. В тронной зале я была встречена князем Потемкиным, который спросил меня, чего я желаю относительно князя Дашкова и каков его чин в армии. "Государыня, -- отвечала я, -- уже знает о моих желаниях. Что же касается его чина, то я думаю, вашему превосходительству как военному министру это лучше знать. Вот уже двенадцать лет как он зачислен императрицей юнкером в кирасирский полк. В то же время дано приказание производить его по порядку; о результате этого распоряжения я не знаю. Мне также не известно, принята или нет просьба графа Румянцева об определении моего сына его адъютантом".
   Князь тут же оставил меня, и мне было неприятно, что он тотчас же уехал в город. Затем маршал двора известил, что императрица просит меня с детьми остаться обедать у нее.
   Со времен Петра I наш придворный этикет был устроен на немецкий лад, предоставляя военному сословию известные преимущества и совершенно отделяя его от людей других состояний. Зная, что юнкер не имеет чести сидеть за одним столом с царицей, я изумилась такому приглашению.
   Желая отдохнуть, я села в ожидании обеда в комнате, смежной с той, где императрица обыкновенно играла в шахматы.
   Когда был подан обед, Екатерина, проходя через комнату, обратилась ко мне и громко сказала, чтобы слышала вся ее свита: "Я нарочно хотела оставить вашего сына юнкером еще на один день и в этом качестве пригласила его обедать с собой, чтобы показать мое отличное внимание, с которым я ставлю ваших детей выше всех других".
   Этот комплимент возымел свое действие; он был выражен неподражаемо деликатно и так ловко напомнил о забытом обещании.
   За обедом Екатерина посадила меня около себя и говорила исключительно со мной. Хотя я была хорошо настроена и чувствовала себя недурно, но есть ничего не могла, что вызвало замечание государыни. Она сказала, что мне необходимо немного отдохнуть и что комнаты уже приготовлены для меня. Я была очень рада встретить такое милое внимание и собралась с силами, чтобы сопутствовать императрице во время ее вечерней прогулки. Она опять приноравливалась к моей слабой походке, останавливала меня и при каждом повороте давала отдохнуть. По окончании прогулки я села в карету и отправилась в Петербург, боясь быть вдали от дома в своем положении.
   На другой день я получила от Екатерины копию указа, по которому мой сын был произведен в капитаны Семеновского гвардейского полка, что давало ему чин лейтенант-полковника. Я была необычайно рада, Дашков еще больше. Спокойствие духа и прекрасная летняя погода поправили мое здоровье скорее, чем я надеялась.
   Когда двор переехал в Петербург, на этот раз раньше обыкновенного, я явилась поблагодарить Екатерину за производство сына. Императрица приняла меня так же благосклонно, как и в Царском Селе. На следующий вечер пригласила в эрмитажный театр -- честь, доступная немногим, потому что он был очень тесен, а отделка его еще не окончена.
   На следующий день я повезла своих детей на обед к первому министру, графу Панину, дача которого была недалеко от нас. Во время обеда явился офицер и подал мне письмо от князя Потемкина, написанное по приказанию императрицы. В этом письме Екатерина предложила мне назначить по собственному моему выбору имение, за исключением поземельной казенной собственности, которая в силу нового распоряжения признавалась неотчуждаемой. Я искренне благодарила императрицу за ее доброе желание, но в то же время отвергла всякий выбор со своей стороны, предоставив ей самой назначить, что вполне удовлетворит меня.
   Через два дня я получила другое письмо от князя. Он уведомил меня, что ограничения относительно приобретения коронных земель не распространяются на Белоруссию. Напротив, государыня желала бы отдать их под управление русских дворян. Если такое приобретение согласуется с моими желаниями, то я могу выбрать себе свободные участки, более плодородные, чем в самой России.
   Отвечая на письмо, я возразила так: "Если наследственные владетели принимают ответственность перед правительством в употреблении таких прав, перешедших к ним от предков, то собственники крестьян и земель, творимые по одной милости государя, еще строже должны отвечать за свои обязанности. Мои распоряжения в управлении имением детей именно основывались на этом убеждении; к счастью, польза их доказывается возрастающей промышленностью, благосостоянием и счастьем крестьян, подвластных мне. Но могу ли льстить себя надеждой на тот же успех в управлении полупольского и полуеврейского народонаселения, не знакомая ни с их образом жизни, ни с языком? Заботясь об их улучшении, я не найду и половины удовольствия в таком владении".
   Мы обменялись несколькими письмами по этому предмету; в заключение я объявила, что все, что императрица признает моей собственностью, я принимаю как неожиданный и незаслуженный дар.
   Через два дня я получила письмо от первого секретаря, графа Безбородко, с приложением копии указа, по которому мне жаловалось поместье Круглово с двумя тысячами пятьюстами мужиков. Это имение прежде принадлежало гетману Огиньскому и в его руках было очень обширным, занимавшим много земли на обоих берегах реки Друти. Но при первом разделе Польши, когда эта река была положена границей Белоруссии, многие леса и деревни, самая лучшая часть имения, осталась на польской территории.
   Кажется, императрица не знала об этом раздроблении земли и была уверена, что все Круглово принадлежит мне и что подарок ее равняется тем имениям, которые она раздавала своим первым министрам. Это, между прочим, было заметно из ее слов, когда я приехала поблагодарить ее. "Я очень счастлива, -- сказала она, -- что такое обширное имение перешло в ваши руки. Огиньский, как неблагодарный владетель, не заслуживал его".
   Этот Огиньский долго был врагом России, иногда явным. Наконец многим обязанный Екатерине, он отказался дать присягу на владение своими землями в Белоруссии, покоренной императрицей. Я часто вспоминала о ее замечании. На следующий год, посетив свое поместье, я уверилась окончательно, что Екатерина не имела никакого понятия о его состоянии. К своему крайнему удивленно, я нашла крестьян ленивыми, грязными и предающимися отчаянному пьянству, так что они едва походили на людей.
   В имении не было достаточно леса даже для обыкновенного отопления. Чтобы выкурить немного водки, необходимо было обращаться в соседние владения. Здесь не было ни одного парома для перевозки необходимых вещей, и на десять человек приходилась одна корова, на пять крестьян -- одна лошадь. Кроме того, народонаселение, включая всех грудных детей, было на сто шестьдесят семь душ меньше: ясное доказательство воровства и небрежности чиновников, которые ради личных выгод готовы скрыть или покровительствовать всякому злоупотреблению, небесполезному для их кармана. Поэтому-то государственные крестьяне и находятся в гораздо худшем положении, чем все прочие сословия в России.
   Относительно недостачи в числе крепостных, утвержденных за мной указом, я могла бы' жаловаться Сенату, и он вознаградил бы меня, нисколько не беспокоя императрицу, но я рассудила об этом. В продолжение первых двух дет я употребила весь капитал, каким только могла располагать, на улучшение своего нового поместья.
   Но возвращаюсь к прерванному своему рассказу. Маршал двора сообщил мне, что я могу посещать домашние концерты Екатерины, на которых никто, даже статс-дамы, не могли присутствовать без разрешения государыни. Я упоминаю об этом как об особом расположении ко мне Екатерины в ту пору, стоившем мне нескольких врагов и возбудившем против меня придворную зависть, хотя состояние мое было далеко незавидное.
   В первый же вечер я отправилась на эти концерты. Едва вошла в комнату, как императрица обратилась ко мне с вопросом: "Почему же, княгиня, вы одни?". Я не совсем поняла ее, но она тотчас же добавила: "Почему вы без детей? Мне очень жалко, что вы за отсутствием их будете здесь не в своей тарелке".
   Поняв смысл этого замечания, я сердечно поблагодарила ее за внимание.
   У меня не было в Петербурге дома. Чтобы избежать лишних расходов на наем квартиры и сберечь что-нибудь для своего сына, я продолжала жить на даче до глубокой осени. Однажды императрица спросила, неужели я живу до сих пор за городом. Я отвечала утвердительно. Она заметила, что жить в такую позднюю осень и притом в холодном доме, недавно затопленном водой, очень опасно для моего здоровья. "Потому что, -- прибавила она, -- ваша дача -- чистое болото, очень опасное для развития ревматизма. Поэтому я очень желала бы купить дом герцогини Курляндской, весьма удобное для вас помещение, если бы только я не была убеждена, что ваш собственный выбор будет лучше моего. Потрудитесь, пожалуйста, заглянуть; если он понравится вам, я дарю его в вашу собственность".
   Уверив императрицу в своей глубокой признательности за ее доброту, я обещала на следующей неделе посмотреть некоторые дома, не называя имени покупателя. Во-первых, я осмотрела дом, указанный Екатериной. Он стоял на одной из лучших улиц, обширный и превосходно отделанный; иена его была пятьдесят восемь тысяч рублей. Потом я видела дом на Мойке, принадлежавший Нелединской и очень прилично обставленный; за него просили восемнадцать тысяч рублей. Дальше я не справлялась, остановившись на последнем. Я сказала Нелединской, что в течение недели будет решено, куплю я этот дом или нет, попросив ее составить смету мебели, которая должна остаться в этом доме. На все мои требования она согласилась. Но в конце недели, когда я явилась заключить купчую, к крайнему моему удивлению, Нелединская уже выехала из дома и вывезла большую часть мебели. Оставленный здесь слуга сообщил мне, что никакой сметы не было сделано.
   Я была рассержена таким обманом и вовсе не считала эту женщину способной на такой поступок, но, услышав от князя Голицына, что он сам видел из окна, как переносились мебель в другой нанятый ею дом, я решила поступить так, чтобы не давать повода сплетничать в городе насчет моей простоты или плутовства Нелединской. Я послала сказать ей, что, так как она не сдержала своего обещания, я освобождаю себя от всяких обязательств; в вознаграждение же за ее переезд и наем квартиры я беру ее дом на год за четыре тысячи рублей, с платой самой выгодной для нее.
   Это предложение имело и другой расчет, который я задумала осуществить при дворе через князя Потемкина: вместо дома мне хотелось выхлопотать у императрицы определение дочери Полянской во фрейлины, что было близко моему сердцу и составляло одно из пламенных желаний моей сестры.
   В следующее свидание с Екатериной она спросила меня, нашла ли я дом по своему вкусу. "Я пока наняла себе квартиру", -- отвечала я. -- "Но почему же вы не купили?" -- поинтересовалась государыня. -- "Да потому, -- сказала я, улыбаясь, -- что покупка дома -- такое же серьезное дело, как выбор мужа: надо долго рассуждать, прежде чем решиться".
   Таким образом, покупка дома была на время отложена, чему я была рада, хотя другие удивлялись, зная, что императрица уполномочила меня в этом отношении самым свободным выбором. Каждый преследовал меня расспросами и советами. Один из друзей серьезно уверял, что я прослыву дурой при дворе, подобно тому, как уже одурачила меня Нелединская. "Кто знает, -- сказал он, -- ваши побуждения и кто поймет их!"
   Мой ответ на все эти замечания, в которых иногда проглядывало более иронии, чем дружбы, походил на ответ одного глупого немецкого барона, некогда мне знакомого: он мучил каждого, подходившего к нему, говоря на французском языке, в котором он еле смыслил, а когда ему заметили, что он говорит непонятно, сказал: "Какое мне до этого дело, если я понимаю сам себя".
   
   
   

Глава XIX

   
   Поселившись в нанятом доме, я скоро убедилась, что покупать его не было никакой выгоды. Дела мои шли очень тихо; я была совершенно довольна своим домашним обиходом и два раза в неделю являлась ко двору.
   Однажды вечером мы собрались в кружок в ожидании прихода императрицы. Разговаривая меж собой, мы мимоходом коснулись вопроса о предназначении человеческой жизни. Кто-то заметил, что счастье служит уделом одних, другие, напротив, по-видимому, рождены для постоянной борьбы с препятствиями и неудачами. Я подтвердила истину этого замечания, в котором убеждали меня многие случаи: "Я по собственному опыту знакома с гением зла, преследующего свои жертвы повсюду, на суше и на воде. Чтобы дополнить мои несчастья, остается только сгореть моему дому".
   Странное предчувствие: в тот же самый вечер, когда я возвратилась домой, получила письмо из Москвы, от своего управляющего в селе Троицком. Он извещал меня, что работники, окончив постройку моего дома, по неосторожности забыли в одной комнате горящие дрова. От них перешло пламя к строевому лесу и произошел пожар, превративший все здание в кучу пепла.
   Относительно моей племянницы Полянской князь Потемкин обещал исполнить просьбу. В то же время он советовал мне не откладывать дальше покупку дома, иначе императрица, заметил он, может подумать, что я отказываюсь от ее предложения, чтобы не оставаться в Петербурге. Поэтому я отправилась посмотреть дом недавно умершего придворного банкира Фредрихса и заключила купчую с его вдовой за тридцать тысяч рублей.
   Когда я доложила о том императрице, она заметила, что ее кабинету уже давно приказано заплатить за дом, чего бы он ни стоил. И надобно отдать ей в этом случае справедливость: узнав, что я далеко не сполна воспользовалась ее щедростью, она тут же спросила, отчего я предпочла такой дешевый дом дворцу герцогини Курляндской, который Екатерина сама назначила и рекомендовала мне. Опасаясь, чтобы моя деликатность не была принята за жеманность, я отвечала, что дом я выбрала на Английской набережной, где родилась; а так как только государыня может дать цену моему существованию, я хотела соединить идею ее милости с самим местом моего рождения -- это и было главным побуждением моего выбора.
   В настоящем случае я очень глупо распорядилась своим бескорыстием. Купленный мной дом был вовсе не меблирован, и, хотя я сократила расходы государыни почти наполовину, не сказав ни слова, я вынуждена была за собственный счет купить мебель. Как ни была она проста и экономична, мне пришлось все же занять три тысячи рублей. Впрочем, я дала себе слово (к сожалению, не сдержала этого слова) в последний раз действовать таким простаком и слушаться больше рассудка, а не языка.
   Любовник Ланской был холодно вежлив со мной; может быть, потому, что я со своей стороны не вызывала его на особое расположение. Впрочем, он оказывал мне обычное внимание, очевидно, под влиянием внушений самой императрицы. Когда граф Андрей Шувалов возвратился в Петербург, он сразу сделался нахлебником молодого любимца и не упускал ни одного случая излить на меня желчь своей злости.
   Со стороны князя Потемкина я всегда пользовалась добротой и уважением. Вскоре после устройства моего дома он известил меня, что императрица, услышавшая о моих долгах, желает не только освободить меня от них, но и предупредить мои нужды на будущее время: она хотела бы вновь выстроить и отделать мой московский дом. Я убедительно просила Потемкина отклонить намерение Екатерины и лучше вспомнить о моем желании относительно моей племянницы Полянской. Мне совестно смотреть на нее, добавила я, после 1762 года, изменившего ее судьбу под моим влиянием, и этого тягостного чувства не искупят все сокровища императрицы.
   До 24 ноября это дело оставалось нерешенным; в этот день Екатерина была именинницей. После придворного бала, данного по этому случаю, я против обыкновения провела остаток вечера вне комнат самой государыни. Увидев адъютанта князя Потемкина, я попросила его сходить и сказать своему генералу, что не выйду из дворца до тех пор, пока тот не исполнит своего обещания, не пришлет мне копию указа, который включит мою племянницу в число фрейлин.
   Остававшиеся со мной в одной комнате были очень удивлены, что я после общего разъезда не трогалась с места. Они догадывались о причине и результатах моих ожиданий, и я выиграла дело, столь близкое моему сердцу, хотя и потеряла обещанную уплату долгов и постройку дома в Москве. При этом я еще раз могу назвать себя дурой.
   Спустя добрый час тот же адъютант возвратился с копией в руке и прочитал мне приказание возвести молодую Полянскую в достоинство фрейлины. Я побежала с этой новостью к сестре, которая ужинала в этот вечер у графа Воронцова; она была в полном восторге от нового назначения, дававшего ее дочери положение и вес в свете.
   В следующем месяце был дан новый придворный пир, не помню, по какому обстоятельству Императрица, обходя общество, перемолвилась несколькими словами с некоторыми статс-дамами и иностранными министрами, а потом, обратившись ко мне, сказала: "У меня есть до вас, княгиня, особое дело; но теперь, я вижу, нельзя говорить о нем". Затем она оставила меня и снова заговорила с посланниками на другой стороне залы. Потом вдруг, остановившись в небольшом кругу посреди комнаты, она подала мне знак подойти к ней. Я приблизилась. И если бы я упала прямо с облаков, то менее удивилась бы, чем в ту минуту: императрица предложила мне место директора Академии искусств и наук.
   Мое безмолвие (я не могла поначалу ничего сказать) заставило Екатерину повторить свое предложение, сопровождаемое тысячью самых лестных выражений.
   "Нет, государыня, -- сказала я наконец, -- не по моим силам эта обязанность. Если вы шутите, то я могла бы еще принять ради насмешки над собой это место, но никогда не соглашусь унизить ваше личное достоинство и умение избирать людей, вступив в такую должность, для которой я вовсе не гожусь".
   Императрица, желая убедить меня, приняла мой отказ за выражение не совсем искренней привязанности к ней. Я думаю, каждый, кто подходил к Екатерине, чувствовал влияние ее неотразимого красноречия и ловкости, когда она хотела овладеть волей и умом известного лица.
   Со мной ей не было надобности употреблять эти средства. Вследствие моей непоколебимой преданности я всегда готова была повиноваться Екатерине, лишь бы она не требовала от меня обязанностей выше моего собственного долга. В настоящем случае она напрасно расточала свое искусство. "Назначьте меня, -- отвечала я, -- директором ваших прачек, и вы увидите, как ревностно я отслужу свою службу". -- "Ну вот, вы начали и сами шутить, -- возразила императрица, -- обрекая себя на такое смешное дело".
   "Вы, государыня, хорошо знаете мой характер, и при всем том вы недостаточно взвесили цену такого предложения. По моему мнению, человек дает достоинство своему месту, и если бы я была поставлена во главе ваших прачек, я смотрела бы на свое назначение как на самое завидное и почетное из придворных мест. Положим, что я не занималась мытьем белья, но ошибки, следствие моего невежества в этом деле нисколько не повредили бы вам. Напротив, директор Академии наук не может сделать ни одного ложного шага, который был бы вреден сам по себе и подрывал доверие к государыне, определившей его".
   Императрица, несмотря на мои возражения, настаивала, напомнив мне о моих предшественниках, занимавших это место с меньшими способностями, чем мои. "Тем хуже, -- сказала я, -- для тех, которые так мало уважали себя, принимая обязанности выше своих сил".
   Взоры всего собрания обратились к нам.
   "Хорошо, хорошо, -- сказала Екатерина, -- оставим вопрос как он есть. Что же касается вашего отказа, он еще больше убеждает меня в том, что лучшего выбора я не могу сделать".
   Этот разговор бросил меня почти в лихорадку, и на лице, вероятно, отразилось сильное душевное волнение, потому что окружавшая нас толпа с бесконечным самодовольством, как я заметила, подумала, что между нами произошло что-нибудь очень неприятное.
   Старая графиня Матюшкина, редко умевшая сдерживать свое любопытство, очень желала допытаться, о чем шел разговор с Екатериной. "Вы видите, -- сказала я, -- мое необыкновенное волнение, и виной тому единственно доброта и расположение ко мне государыни".
   Я пламенно желала поскорей уехать с бала и, прежде чем лечь в постель, написать императрице и еще сильней выразить причины моего отказа. Возвратившись домой, я тотчас же принялась за письмо, которое и более хладнокровного монарха, нежели Екатерина, могло бы оскорбить. Я сказала ей прямо, что жизнь государыни может пройти незамеченной перед судом истории, но вредная и безрассудная раздача общественных должностей никогда не кончится, что по самой своей природе, как женщина, я не могу руководить Академией наук. По недостатку своего образования я никогда не искала ученых отличий, хотя в Риме предоставлялся мне случай купить его за несколько дукатов. Было около полуночи, когда я окончила свое письмо; посылать его императрице было уже поздно. Но горя нетерпением как можно скорей отвязаться от этого нелепого предложения, я отправилась в дом князя Потемкина, у которого никогда в жизни не была, и приказала доложить ему о себе; а если он в постели, то разбудить его.
   Действительно, он уже спал. Я рассказала ему, что было в этот вечер между мной и императрицей. "Я уже слышал об этом от государыни, -- сказал он, -- и хорошо знаю ее последние намерения. Она непременно желает поручить Академию наук вашей дирекции". -- "Но ведь это невозможно, -- возразила я. -- Каким образом я могу принять эту обязанность, не унизив себя в своих собственных глазах? Вот мое письмо к императрице, в котором я отказываюсь. Прочитайте его, князь, а потом я запечатаю и вручу его вам. Вы передадите его Екатерине утром, как только она проснется".
   Князь Потемкин, пробежав письмо глазами, разорвал его в клочки. Изумленная и рассерженная, я спросила, как он смел разорвать мое письмо, написанное императрице.
   "Успокойтесь, княгиня, -- сказал он, -- и послушайте меня. Вы искренне преданны государыне, в этом никто не сомневается. Зачем же вы хотите беспокоить и огорчать ее предметом, который в эти последние два дня исключительно занимал ее мысль и на который она твердо решилась? Если вы действительно неумолимы, вот перо, чернила и бумага -- напишите новое письмо. Поверьте, я советую вам как человек, преданный вашим интересам. Кроме того, должен добавить, что императрица, определяя вас на это место, имеет в виду удержать вас в Петербурге и тем самым иметь случай чаще видеться с вами. Говоря правду, ведь она утомлена этим сборищем дураков, которые ее вечно окружают".
   Мой гнев, редко когда продолжительный, и тут почти прошел. Я согласилась написать более умеренное письмо, которое я хотела послать со своим слугой, чтобы передать его государыне через одного из ее придворных лакеев, как только она встанет поутру. В заключение я умоляла князя употребить все свое влияние, чтобы разубедить императрицу в таком беспримерном и странном назначении.
   Приехав домой, я села за другое письмо и, несмотря на раздраженное состояние, кончила его в том же платье, которое надела с утра для придворного бала. В семь часов письмо было отправлено, и я получила на него ответ. Заметив о моем раннем пробуждении, императрица наговорила мне очень много лестных и обязательных фраз, но ни одного слова об отказе, который она, очевидно, сочла не заслуживающим никакого внимания.
   В конце того же дня я получила письмо от графа Безбородко и копию указа, уже переданного Сенату и определившего меня директором Академии наук. В силу того же указа была упразднена прежняя комиссия с общего согласия всех профессоров, недовольных дурным управлением последнего директора, Домашнева.
   Окончательно сбитая с толку, я приказала запереть дверь и никого не принимать. Сама начала расхаживать по комнатам, обдумывая все трудности вновь возложенной на меня обязанности. Между другими последствиями, по всей вероятности, она должна породить многие недоразумения между мной и императрицей. В письме Безбородко заключались следующие строчки: "Ее Величество приказали мне известить вас, что вы можете свободно являться, утром или вечером, для совещаний с государыней о делах вашего управления: она всегда готова устранить всякое затруднение на пути вашей деятельности".
   Таким образом, я очутилась в положении вьючного животного, запряженного в непривычное ярмо, без всякого определенного руководства моих трудов, даже без комиссии, которая, на первый случай могла быть полезной, сообщив мне первоначальный толчок.
   Первым моим делом после этого назначения была отсылка копии указа в Академию. Я хотела, чтобы комиссия еще два дня заседала и немедленно довела до моего сведения отчет о различных отраслях академической деятельности, о состоянии типографии вместе с именами библиотекарей и смотрителей разных кабинетов, чтобы начальники каждого отделения представили мне на другой день рапорт о своих должностях и обо всем, что подлежит их управлению. В то же время я просила комиссию сообщить мне все, что она считает наиболее важным относительно обязанностей директора. Прежде чем приступить к своей должности, мне необходимо было составить хотя бы общее понятие о ней. В заключение я уверила почтенных членов академии в полном моем уважении к их ученому обществу, столь отличному по своим заслугам.
   Действуя таким образом, я думала с самого начала избежать всякого повода ко взаимному неудовольствию и зависти ученых академиков.
   На другое утро я присутствовала при туалете императрицы, когда обыкновенно собирались ее секретари и начальники различных управлений для выслушивания приказаний. С удивлением я увидела между ними Домашнева; он предложил мне свои услуги, желая познакомить с делами моей новой обязанности. Меня изумила дерзость этого человека, но я вежливо отвечала ему, что главным моим правилом будет сбережение интересов и доверия академии, а чтобы действовать беспристрастно, я должна в наградах и отличиях руководствоваться единственно истинными заслугами. Что же касается всего другого, заметила я, то неопытность заставляет меня обратиться за советами к самой государыне, которая так великодушно обещала помочь мне.
   Когда я говорила с Домашневым, императрица приоткрыла дверь, но, заметив нас, тотчас же захлопнула ее и позвонила в колокольчик своему дежурному слуге. Тот пригласил меня в кабинет Екатерины.
   "Очень рада вас видеть, княгиня, -- сказала императрица. -- Но скажите, пожалуйста, о чем говорил вам это животное -- Домашнев?".
   "Он давал мне некоторые наставления по академии. Хотя бескорыстие мое в кругу новой деятельности, кажется, не нуждается в его уроках, относительно ученых достоинств могу и проиграть в сравнении с его опытностью. Не знаю, государыня, благодарить ли вас за такое лестное мнение обо мне или, напротив, жалеть за такое неслыханное и странное назначение женщины директором ученого общества".
   Императрица уверяла, что она не только вполне довольна своим выбором, но гордится им.
   "Да, все это очень лестно, мадам, -- сказала я. -- Но труд -- направлять слепую волю -- скоро наскучит вам".
   "Перестаньте, пожалуйста, -- возразила она, -- смотреть на это дело с такой смешной точки зрения и не говорите мне больше об этом".
   Оставив царский кабинет, я встретилась с придворным маршалом, которому императрица приказала позвать меня на ее домашний обед. С этого дня меня всегда просили являться без церемоний. Разумеется, при всей своей неограниченной свободе я больше сообразовалась с собственными наклонностями и приличиями, нежели с добрым желанием государыни.
   После того начались поздравления с царской милостью и вниманием. Некоторые, впрочем, из моих знакомых, знавших, что я вовсе не радовалась такому непредвиденному отличию, удержались от комплиментов, которые еще больше приводили меня в замешательство. Это назначение возбудило зависть, потому что такой почетный пост считали совсем не свойственным лицу, отнюдь не подготовленному для дворцовой политики.
   На третий день после моего назначения, в воскресенье, посетили меня профессора, инспектора и другие чиновники академии. Я обещала явиться на следующий день в академию и предупредила их, что во всех случаях, когда они захотят переговорить со мной о делах, дверь моего дома всегда радушно открыта для них.
   Весь этот вечер я провела в занятиях, перечитав некоторые из представленных рапортов с величайшим желанием выбраться на свет из сплетений этого непроходимого лабиринта. Я наперед знала, что всякий мой шаг будет предметом критики, которая не простит мне ни одной, даже самой ничтожной ошибки.
   Я также решила познакомиться с лучшими членами академии и на другое утро, прежде чем явилась туда, заехала к знаменитому Эйлеру. Он знал меня уже давно и всегда был добр и почтителен ко мне. Недовольный поведением Домашнева, он отдалился от академии и посещал ее только для того, чтобы единодушно с другими академиками противостоять гибельным распоряжениям директора, о чем не один раз доходили письменные жалобы до Екатерины.
   Этот ученый, без сомнения, был одним из величайших математиков своего века. Кроме того, он был хорошо образован по каждой отрасли наук. Его умственные силы и неутомимая деятельность были так велики, что он даже после потери зрения не оставил свои обычные труды. С помощью Фусса, мужа своей внучки, читавшего ему и писавшего под его диктовку, он подготовил множество материалов, которые долго обогащали академические издания даже после его смерти.
   Я попросила Эйлера проводить меня в академию, чтобы под его руководством представиться в первый раз ученому собранию, обещав никогда не беспокоить его подобной просьбой в иных случаях. Знаменитый математик, кажется, охотно принял мое предложение и в сопровождении своего сына, непременного секретаря, и внука, водившего славного слепца, в моей карете отправился в академию.
   Войдя в залу, я обратилась к обществу профессоров и членов академии, извинилась за свое невежество, но засвидетельствовала высокое уважение к науке. Присутствие Эйлера, сказала я, показавшего мне путь в академию, надеюсь, может служить торжественным тому ручательством.
   После этой коротенькой речи я села в кресло, заметив, что Штелин, так называемый профессор аллегории, поместился около меня. Этот господин, ученые притязания которого, может быть, не превышали его чина, получил это необычное звание в царствование Петра III, a вместе с тем чин статского советника, который равнялся генерал-майору и, по его мнению, давал ему неоспоримое первенство между прочими членами академии. Обернувшись к Эйлеру, я сказала: "Садитесь, милостивый государь, где хотите; на какой бы стул вы ни сели, он всегда будет первый".
   Эта импровизированная дань уважения его талантам вызвала всеобщий восторг и одобрение. Не было ни одного профессора (за исключением "аллегорического"), который бы не сочувствовал моему отзыву и со слезами на глазах не признавал заслуг и первенства этого почтенного ученого.
   Из академической залы я прошла в канцелярию, где мне был подан список всех экономических дел заведения.
   Чиновники были на своих местах. Я заметила им, что за стенами академии носится слух о великих беспорядках при последнем директоре, который будто бы не только разорил академическую казну, но и ввел ее в долги.
   "Поэтому, -- сказала я, -- давайте общими силами изживать злоупотребления. А так как нет надобности приводить в упадок какую бы то ни было отрасль академии, чтобы поправить ее общее состояние, то употребим все данные нам средства помощи из собственных .же ее источников. Я не хочу обогащаться за ее счет и отнюдь не позволю своим подчиненным разорять ее взятками. И если я увижу, что ваше поведение совершенно отвечает моему желанию, я не замедлю наградить ревностного и достойного повышением в чине или прибавкой жалованья".
   Академия сначала ежегодно издавала комментарии в двух томах in quarto; потом они сократились до одного тома и затем были прекращены из-за нехватки печатного шрифта. Типографию я нашла в ужасном беспорядке при полной бездеятельности. Первой моей заботой было восстановить ее и обзавестись необходимыми шрифтами. Вскоре после этого снова появились два тома академических записок, составленных большей частью из статей Эйлера.
   Князь Вяземский, генерал-прокурор Сената, спросил императрицу, нужно ли приводить меня к присяге, что требуется от всех коронных чиновников.
   "Без сомнения, -- отвечала Екатерина, -- я не тайком назначила княгиню Дашкову ди ректором академии. Хотя я не нуждаюсь в новом доказательстве ее верности мне и Отечеству, но этот торжественный акт мне очень угоден: он дает гласность и санкцию моему определению".
   Вследствие этого князь Вяземский прислал ко мне своего секретаря сказать, чтобы я на другой день явилась в Сенат для произнесения присяги. Мысль о таком публичном обряде не совсем была мне по сердцу, хотя я знала, что все, кто служит России, сверху донизу, клянутся в своей верности ей. В назначенный час я вошла в Сенат. Проходя в церковь той залой, в которой совещались сенаторы, я нашла их в полном собрании, на своих местах.
   Они встали, когда я появилась, а некоторые из моих знакомых вышли мне навстречу.
   "Господа, -- сказала я, -- вы, конечно, не меньше моего изумляетесь этому моему появлению среди вас -- я иду присягать императрице, которая так давно правит всеми моими чувствами. Но долг, обязательный для всех, не может обойти и меня; вот объяснение того единственного явления, что женщина находится в кругу вашего августейшего собрания".
   Когда кончился обряд (по обыкновению я очень стеснялась и чувствовала неловкость своего положения), я воспользовалась этим случаем и просила генерал-прокурора снабдить меня теми документами, в которых объяснялись причины академических неурядиц. Я хотела ближе ознакомиться с жалобами на отставного директора, с его защитой и протестом, чтобы уяснить свою собственную деятельность.
   С величайшим трудом я устроила два источника академических доходов -- экономическую сумму и деньги, получаемые из государственного казначейства. Оба источника были истощены, отчеты по ним, вместо того, чтобы вести их отдельно, были смешаны и запутаны.
   Академия была в долгах у различных книгопродавцев, русских, французских и голландских. Не докладывая императрице о вспомоществовании, я предложила академии пустить в продажу книги ее собственного издания, на тридцать процентов ниже обычных цен. Из этого источника я уплатила долги, по мере возраставшего дохода восполняла недоимки казенного фонда, которым заведовал государственный казначей князь Вяземский. Я старалась увеличить экономическую сумму, находившуюся под безусловным контролем директора, равно как и средства ее увеличения. Так как трудно было предвидеть все случаи расходов, ее употребление не определялось никаким положительным актом. Например, из этой суммы выдавались награждения, производилась покупка новых изобретений и восполнялись недоимки других фондов.
   В академических аудиториях я застала семнадцать студентов и двадцать одного ремесленника, получавших образование за казенный счет. Я увеличила число тех и других; первых довела до пятидесяти, а вторых -- до сорока. Я сумела удержать Фусса (молодого человека, внука Эйлера, желавшего оставить академию), увеличив его жалованье, как и другого достойного академика, Жоржа.
   Менее чем через год я нашла возможность повысить оклады всех профессоров и открыть три новых кафедры -- математики, геометрии и естественной истории -- для всех желающих посещать лекции, читаемые на русском языке. Я часто сама слушала их и с радостью убедилась в том, что это учреждение принесло большую пользу сыновьям бедных дворян и низших гвардейских офицеров. Вознаграждение, получаемое каждым профессором в конце курса, равнялось двумстам рублям, отпускаемым из экономических сумм.
   
   
   

Глава XX

   
   В начале 1783 года князь Потемкин отправился в армию; мой сын, которого он, по-видимому, любил и уважал, сопутствовал ему до берегов Дуная. Проезжая Белоруссией, они свернули с дороги, чтобы взглянуть собственными глазами на мое имение Круглово и оценить его достоинство, которому одни придавали слишком много значения, а другие считали его ниже действительной стоимости.
   Потемкин написал мне об этом предмете, советуя не унывать и уверяя, что поместье может со временем приносить хорошие доходы. Он дал приказание бригадиру Бауеру, управляющему в его собственном имении, смежном с моим, позаботиться о делах моего владения больше, чем я могла ожидать от коронных чиновников, улучшить его непосредственным надсмотром на месте или письменными сношениями со мной. "Здесь, кроме того, есть деревня, -- писал князь, -- названная вашим именем "Дашкова", которую следовало бы отдать вам в вознаграждение за убыль тех крестьян, которых вы не получили согласно назначению указа".
   В самом деле, было бы нетрудно устроить это дело. Польский король, обязанный моему мужу, не замедлил бы исполнить мою просьбу, договорившись со своей сестрой, владевшей этой деревней, и одним дворянином, будущим пожизненным ее наследником, -- тем более, что оба они нисколько не дорожили этим имением; но князь Потемкин и слышать не хотел о том, чтобы я писала об этой сделке польскому королю или нашему посланнику, графу Стакельбергу, желая сам заняться этим делом. Кончилось тем, что деревня Дашкова никогда не была моей, а Круглово навсегда осталось без пополнения крестьян.
   Разлука с сыном, всегда находившимся при мне, была тягостна, но я поставила правилом всегда жертвовать личным удовольствием действительной или воображаемой пользе своих детей. Поэтому я отнюдь не мешала ему отправиться в действующую армию, что, по моему мнению, могло быть полезно для его служебной карьеры. Я часто слышала от него и от других, что Потемкин удостоил моего сына самого лестного внимания и уважения, чему удивлялись те, кто знал беспечный характер великолепного князя -- этого баловня слепой судьбы.
   Что касается меня, я была довольно спокойна. Одно обстоятельство нарушало мои домашний мир -- хлопоты и утомительные заботы в кругу академической деятельности, в особенности когда я задумала преобразовать заведение и улучшить его материальное состояние.
   На следующее лето великий князь Павел и его жена возвратились из чужих краев. Они часто давали вечера в Гатчине, приглашаемые гости оставались там по нескольку дней кряду, пользуясь гостеприимством наследника.
   Меня многие уверяли, что эти вечера нисколько не были обременительными для посетителей. Я редко бывала, ссылаясь на недосуг и занятия по академии, а также далекое расстояние от Гатчины от Стрельны, где я тогда жила по воле государыни.
   Наконец великий князь убедительно попросил меня посетить один из вечеров. Я заметила ему, что свобода и общество гатчинских собраний всегда доставляли мне величайшее удовольствие, но у меня мало досужего времени; есть на то и другая причина. Все, что делается в Гатчине, сказала я, немедленно доходит до Царского Села и обратно. Великому князю сообщают обо всем, что происходит во дворце Екатерины. Таким образом, отдалившись от гатчинских собраний, я отняла у императрицы право задавать мне такие вопросы, на которые не хотела бы отвечать, а у Павла -- право подозревать меня как сплетницу между матерью и сыном. Поэтому я отказала себе в удовольствии бывать у великого князя, и он первым должен был согласиться с уважительной причиной моего отказа.
   Так я вела себя на протяжении десяти лет, никогда не посещая великого князя, за исключением тех церемониальных случаев, когда собирался у него весь двор. Императрица, зная это, никогда не расспрашивала меня о своем сыне, а если и осуждала (иногда это случалось) его поведение, я всегда прекращала речь оговоркой, что постороннее лицо не должно вмешиваться в эти дела, разве только в случае ее особых приказаний и по долгу повиновения.
   Этот честный и прямой поступок по отношению к великому князю не был оценен, как мы увидим позже, -- не защитил меня от гонений Павла I, который преследовал всех, кого он заподозрил в изменническом оскорблении своей особы.
   Около этого времени граф Андрей Шувалов, как я уже сказала, возвратился из Парижа и старался восстановить против меня и моего сына любовника, Ланского. Однажды во время беседы императрица заметила, как легко приобретаются в Италии копии с лучших художественных оригиналов. Я пожалела при этом, что мне никогда не удается достать в Петербурге бюст государыни при всем моем желании иметь его. Императрица приказала принести один, сделанный замечательным русским артистом Шубиным, и просила меня принять его. Ланской, увидев это, громко сказал: "Как? Это мой бюст, он принадлежит мне!". -- "Вы ошибаетесь, -- возразила Екатерина, -- и я прошу княгиню Дашкову взять его".
   Ланской замолчал, но бросил на меня бешеный взгляд, на который я ответила взглядом, полным презрения. С этой минуты его озлобление постоянно выражалось в мелочных спорах со мной, что не ускользнуло от самой Екатерины, и она решила положить им конец.
   На поприще своей академической деятельности я скоро пришла в неприятное столкновение с князем Вяземским. Он по временам не обращал никакого внимания на мои представления на некоторых заслуженных членов академии, не сообщал мне требуемые документы касательно описания различных местностей России, на основании которых я хотела составить лучшие карты. Наконец он осмелился спросить моего казначея, доставлявшего ему ежемесячный отчет о казенных расходах по академии, почему тот не принес также отчет об экономической сумме. Услышав об этом, я тотчас же подала просьбу об отставке, уведомив императрицу, что Вяземский хочет возложить на меня ответственность, никогда не лежавшую на директоре с самого основания академии и даже во времена моего предшественника, всем известного взяточника. В то же время я напомнила ей, что только вследствие моей убедительной просьбы я получила от нее позволение лично представлять ей каждый месяц отчет об экономической казне, причем часто слышала ее похвалы по поводу состояния капитала. Поэтому я никогда не соглашусь позволить генерал-прокурору вмешиваться в дела директора академии, тем более подозревать меня в небескорыстии.
   Князь Вяземский получил выговор от императрицы, а я не замедлила забыть о его глупости. Кстати, этот государственный человек был усердный и деловой чиновник, аккуратный и исправный в своих обязанностях, но необразованный и чрезвычайно мстительный. Он долго не прощал мне за то, что я принимала на службу к себе тех людей, которых он преследовал и лишил последнего куска насущного хлеба. Было и другое обстоятельство, озлобившее его против меня; вот оно. Академия предприняла издание нового журнала, в котором иногда помещались статьи императрицы и мои. Среди других сотрудников находился адвокат Козадовлев, писавший стихи и прозу. Какой бы сатирический листок ни появился в этом журнале, князь Вяземский брал его себе или относил своей жене. Особенно он восстал против нашего издания, когда в нем стал участвовать Державин, потерявший место по милости Вяземского. В каждой строчке повсюду читаемого поэта он видел черты вдохновенной мести.
   Поэтому во многих случаях я начала ощущать недоброжелательство Вяземского. Испытывая неудовольствие, он старался затруднить мой путь к общественной пользе даже в тех случаях, когда мои стремления были самыми справедливыми, как, например, изготовление новых и точных карт провинций, границы которых никогда не были означены в их очерках со времени последнего разделения империи. Это новое разделение России на области, первый шаг к введению порядка и цивилизации в такой обширной стране, было истинно великим делом Екатерины. Дороги сделались более безопасными и удобными; внутренняя торговля оживилась, благосостояние вскоре проявилось в улучшении городов. В разных областях были построены за государственный счет соборы и прекрасные дома для воевод. Но что главнее всего, императрица (не забывшая меткой старой русской пословицы "До Бога высоко, а до царя далеко") учредила местные суды и полицию и тем обеспечила народное доверие и спокойствие. До сих пор, чтобы добраться до судебного места, надобно было проехать две или три тысячи верст.
   Князь Вяземский не только задерживал или вовсе не доставлял документов по своему ведомству, он медлил даже с доставкой тех сведений, которые по моей просьбе присылались в академию областными наместниками. Беспокоить государыню постоянными жалобами мне не хотелось, поэтому я вооружилась терпением.
   В июле мой сын возвратился из действующих войск, посланный оттуда с депешами, оттуда возвестившими об окончательном признании подданства Крыма Русской империи.
   Мое удивление и радость при этом свидании, разумеется, были невыразимыми. Он пробыл в Петербурге недолго и снова отправился в армию, в чине полковника. Я была очень довольна этим новым повышением Дашкова, потому что оно отдаляло его из гвардии, от обольщений столичной жизни и давало ему возможность развить свою деятельность и способности на поприще военно-полевой службы.
   Однажды я гуляла с императрицей по Царскосельскому саду. Речь зашла о красоте и богатстве русского языка. Я выразила мое удивление, почему государыня, способная оценить его достоинство и сама писатель, никогда не думала об основании Российской академии. Я заметила, что нужны только правила и хороший словарь, чтобы поставить наш язык в независимое положение от иностранных слов и выражений, не имеющих ни энергии, ни силы, свойственных нашему слову.
   "Я и сама удивляюсь, -- сказала Екатерина, -- почему эта мысль до сих пор не приведена в исполнение. Подобное учреждение для усовершенствования русского языка часто занимало меня, и я уже отдала приказание относительно его".
   "Это поистинне удивительно, -- продолжала я. -- Ничего не может быть легче, как осуществить этот план. Образцов для него очень много, и вам остается только выбрать из них самый лучший".
   "Пожалуйста, представьте мне, княгиня, очерк какого-нибудь", -- сказала императрица.
   "Кажется, было бы лучше, -- отвечала я, -- если бы вы приказали одному из своих секретарей составить для вас план французской, берлинской и некоторых других академий с замечаниями о тех особенностях, которые можно лучше согласовать с гением и нравами вашей империи".
   "Я повторяю мою просьбу, -- сказала Екатерина. -- Примите на себя этот труд; я привыкла полагаться на ваши ревностность и деятельность, и потому с доверием приступлю к исполнению предмета, к стыду моему, так долго не осуществленного".
   "Этот труд невелик, государыня, и я постараюсь выполнить ваше желание как можно скорей. Но у меня нет нужных книг под рукой, и я убеждена, что кто-нибудь из ваших секретарей сделал бы это лучше моего".
   Императрица настаивала на своем желании, и я не сочла нужным возражать дальше.
   По возвращении домой вечером я стала рассуждать, как лучше исполнить это поручение, и начертила некоторый план, желая передать в нем идею будущего заведения. Я послала этот проект императрице, думая тем удовлетворить ее желанию, но отнюдь не считая его достойным принятия и практического применения. К крайнему моему удивленно, Екатерина, лично возвратив мне этот наскоро набросанный план, утвердила его собственной подписью как вполне официальный документ и вместе с ним издала указ, определивший меня президентом новой академии. Копия этого указа была немедленно сообщена Сенату.
   Хотя это распоряжение носило характер особой решимости и настойчивости со стороны императрицы в отношении меня, через два дня я отправилась в Царское Село просить ее избрать другого президента. Не надеясь преуспеть в своей попытке, я сказала Екатерине, что моих академических сумм будет достаточно для поддержания нового учреждения и что все ее расходы могут пока ограничиться одной покупкой дома. Эти деньги, добавила я в объяснение, будут взяты из тех пяти тысяч рублей, которые она из своей собственной шкатулки ежегодно отпускала на перевод книг классических писателей. Императрица удивилась и утешилась, надеясь в то же время, что переводы не прекратятся.
   "Само собой разумеется, -- сказала я, -- переводы пойдут своим порядком. Я думаю, даже лучше, чем прежде, с помощью студентов академий наук и под надзором и редакцией профессоров. Таким образом, эти пять тысяч рублей, о которых прежние директора забыли или же, издавая очень немного переводов, клали в свой карман, теперь могут быть употреблены с пользой. Я надеюсь иметь честь скоро представить вам полную смету всех необходимых издержек на устройство новой академии; и, не исключая указанной мной суммы, мы увидим, чего недостает для удовлетворения менее существенных потребностей, например, для медалей и мундиров, что, по моему мнению, почти неизбежно для награждения и отличия достойных учеников".
   В этой смете я назначила жалованье двум секретарям по девятисот рублей, двум переводчикам -- по четыреста пятидесяти каждому. Притом необходимо было иметь казначея и четырех солдат-инвалидов для топки печей и ухода за домом. Все эти расходы я подвела к тремстам рублям, из коих выделялась тысяча семьсот рублей на покупку дров, бумаги и книг, но ничего не оставалось на медали и другие отличия.
   Императрица не привыкла к таким умеренным сметам и, я думаю, скорее изумилась, нежели осталась довольна моим расчетом. Она изъявила готовность дополнить недостаток, и я определила его суммой в тысячу двести пятьдесят рублей. Вознаграждение президента и случайные пособия служебному штату не были упущены из виду в этой смете, хотя в настоящее время я не назначила себе ни одной копейки. Таким образом, учреждение самого полезного заведения, в полном составе своем, обошлось императрице не дороже, чем покупка нескольких орденских звезд.
   Чтобы досказать все о Российской академии, считаю не лишним упомянуть еще о нескольких подробностях. Во-первых, с помощью трехлетнего капитала, пожалованного императрицей на переводы классиков и не выданных Домашневу, то есть с помощью пятнадцати тысяч рублей и суммы, сбереженной из экономического капитала, я построила два дома во дворе того же здания, которое Екатерина отвела для академии, что увеличило ее доход почти на две тысячи рублей. Кроме того, я меблировала академию и мало-помалу собрала значительную библиотеку, предоставив ей возможность пользоваться моей собственной. Вложила капитал в сорок девять тысяч рублей в воспитательный дом; начала, окончила и издала словарь, и все это сделала за одиннадцать лет. При этом я не упоминаю о новом академическом здании, столь замечательном в свое время. Оно было построено под моим руководством, но за казенный счет, и потому я не ставлю его в число своих собственных предприятий.
   Кстати, должна заметить, при дворе шли самые невыгодные и оскорбительные толки о моей деятельности. Впрочем, просвещенная часть общества отдавала более чем должную дань справедливости моей ревностности и распорядительности. Основание Российской академии и удивительно быстрое издание первого отечественного словаря приписывали исключительно моим заслугам.
   Последний труд был предметом очень жаркой критики, в особенности относительно метода расположения слов, принятого согласно этимологической, а не алфавитной системе. Возражали, что словарь запутан и худо приспособлен к народному употреблению -- это возражение было сделано мне самой государыней и потом подхвачено с радостью придворными куртизанами. Когда Екатерина спросила меня, почему мы не приняли более простого метода, я отвечала, что в первом лексиконе какого бы то ни было языка такая система не представляет ничего странного. Она облегчает труд отыскивать и узнавать корни слов; вместе с тем, академия в течение трех лет повторит издание, расположит его по алфавиту и во всех отношениях усовершенствует.
   Я не понимаю, каким образом императрица, способная решать самые разнообразные и даже глубокие вопросы, не соглашалась с моим мнением. Но я знаю только, что это мне наскучило: при всем нежелании объявлять в академическом совете неудовольствие царицы против нашего труда я, однако, решила поставить вопрос на первом заседании, не касаясь других предметов, по которым лично меня обвиняли.
   Все члены совета, как и надобно было ожидать, выразили единодушное мнение, что первый словарь невозможно иначе расположить и что второе издание будет полнее и в алфавитном порядке.
   В следующий раз я передала императрице общий отзыв академиков и их доказательства. Государыня осталась при своем мнении, заинтересованная в это время словарем, или лучше сказать, компиляцией Палласа. Это был род лексикона около сотни языков, из которых некоторые ограничивались десятью или двадцатью следующими словами -- земля, воздух, вода, отец, мать и проч. Этот ученый филолог, известный своим путешествием по России и открытиями по естественной истории, желая польстить литературному самолюбию Екатерины, довел расходы по напечатанию своего так называемого сравнительного словаря до двадцати тысяч рублей, не считая издержек императорского кабинета на рассылку гонцов в Сибирь, на Камчатку и проч., чтобы собрать несколько голых, случайно пойманных слов в различных говорах.
   Как, однако, ни был слаб и неудовлетворителен наш словарь, но его превознесли как в высшей степени замечательный. Для меня лично он послужил источником больших неприятностей и горя.
   
   
   

Глава XXI

   
   Чтобы развлечь себя среди утомительных занятий, я отправилась в свой загородный дом, отстроенный мной из камня, и отказалась на это время от общества и городских визитов. Управление двумя академиями совершенно лишило меня досуга. Мое участие в составлении словаря состояло в наборе всех слов, начинающихся на первые три буквы нашей азбуки. Каждую субботу мы собирались вместе для отыскания корней слов, которые были уже подготовлены некоторыми членами совета. Таким образом, все мое время с обычным еженедельным посещением Царского Села было занято полностью.
   Зимой 1783 года мой сын получил двухмесячный отпуск для свидания со мной. В то время я с утверждения императрицы передала ему все наследственное его имение, за исключением той частички, которая выделялась на мою долю. Таким образом, я освободила себя от хлопот по управлению его собственными делами. Теперь он сам располагал большим состоянием, чем его отец оставил нам всем, не имея на себе ни одного рубля долгов. Так что я могу с чистой совестью сказать себе и другим, что мой надзор не был дурен, и в этой истине не отказывал мне никто из других опекунов.
   Летом императрица собралась в Финляндию и так убедительно просила меня сопровождать ее, словно предвидела с моей стороны особенную жертву в этом путешествии. Напротив, я приняла предложение очень охотно. Мне хотелось взглянуть на Финляндию и рассеять меланхолию, уже давно тяготившую меня. Я также желала познакомиться со шведским королем, который обещал приплыть в Фридрихсгам, и сравнить его с герцогом Судерманским; с последним я уже была знакома. Во всяком случае быть свидетелем свидания двух образованных монархов-соседей было очень любопытно. Поэтому я радостно согласилась сопровождать Екатерину.
   В день нашего отъезда меня посетил шведский уполномоченный, министр Нокен, собиравшийся оставить Петербург для встречи своего государя. Он явился ко мне с объявлением, что его король желает украсить меня орденом Большого почетного креста, и засвидетельствовал его удовольствие, что я, с которой он давно желал познакомиться, сопровождаю императрицу в Финляндию.
   "Последнее желание, -- сказала я министру, -- слишком лестно для меня. Что же касается орденского отличия, я умоляю вас отсоветовать своему государю делать это: во-первых, как простая придворная Нинетта, я не сумею порядочно повесить через плечо подобное украшение, которое я уже имею; во-вторых, такое отличие еще никогда не давалось женщине, поэтому это не замедлит породить врагов, раздразнить завистников, не доставив того удовольствия, за которое я глубоко благодарю, но считаю себя недостойной его".
   Наконец я просила Нокена уверить короля, что никто больше меня не ценит его доброты, и если я решила отклонить предложенную почесть, то единственно из уважения к его характеру и просвещенному уму.
   В тот же вечер мы оставили дворец и переехали на шлюпке по другой берег реки, на Выборгскую сторону, где нас ожидали дворцовые дорожные экипажи.
   Мы увидели древнюю столицу Финляндии, Выборг, где отвели нам помещения на разных улицах. Мне достался очень хороший и, главное, очень чистый дом.
   На следующий день судьи и весь чиновный люд, дворяне и военные представились императрице, которая приняла их с обычной своей добротой и чарующей лаской.
   Я позабыла сказать в своем месте, что мы провели одну ночь на загородной царской даче, где очень удобно расположились во дворце. Я также должна упомянуть имена тех лиц, которые находились в свите государыни. Из женщин я была одна; из мужчин -- любовник Ланской, граф Иван Чернышев, граф Строганов, Чертков; все шестеро сидели в одной карете с Екатериной. Кроме того, с нами были Нарышкин, главный конюший, Безбородко, первый секретарь, и Стрекалов, директор кабинета. Два гофмейстера были посланы вперед к шведской границе -- встретить короля и предупредить о приезде императрицы.
   На другой день, ночью, мы въехали в Фридрихсгам, где заняли квартиры хуже прежних. Через день явился король. Он сразу же посетил Екатерину, а его свита, оставшаяся в передней комнате, была представлена мне. Мы познакомились. Вошли монархи, и Екатерина отрекомендовала меня королю.
   Обед окончился очень весело. Потом монархи имели частное совещание, которое происходило между ними каждый день, пока мы жили в Фридрихсгаме. Признаюсь, я не думаю, что в подобных свиданиях между коронованными собеседниками могла существовать искренность. Несмотря на ум, самую утонченную вежливость и здравый смысл, источаемые на этих совещаниях, гроза подступала с другой стороны. Политика отравляет любые отношения властителей.
   Шведский король под именем графа Гаги навестил меня на третий день. Я приказала сказать, что меня дома нет, и, войдя к императрице, доложила ей об этом отказе.
   Екатерина не совсем была довольна этим. Я старалась извиниться под тем предлогом, что король после своего путешествия в Париж до того заразился его салонным духом, что моя искренность и простота ему крайне не понравились бы. Императрица просила все же принять его на следующий день и продолжать свидание как можно дольше.
   Думая, что Екатерина хотела сама освободиться на некоторое время от своего венценосного друга, я послушалась и приняла графа Гагу. Разговор наш не был лишен интереса. Король обнаружил ум, образованность и яркую речь. При всем том сквозь этот лоск повсюду поглядывала царская рутина и, что хуже всего, рутина короля-путешественника, усвоившего самые ложные понятия обо всем, что он видел в чужих краях. Известно, что подобным туристам открывают одну красную сторону народной жизни и все их сведения ограничиваются только этой фантастической стороной.
   Другое зло в путешествиях этих людей заключается в том, что на каждом шагу их окружают глупость и лесть, особенно там, где хотят снискать их благоволение. Потом, вернувшись домой, они требуют от своих подданных уже полного обоготворения.
   Поэтому я никогда не советовала бы царям путешествовать в чужие края. Гораздо лучше им объезжать провинции своих владений, а если они хотят познакомиться с настоящим положением страны -- отбросить всякий внешний парад, неизбежный при их сане и очень разорительный для их подданных.
   Во время нашего разговора я не могла не заметить, что король насквозь был пропитан французской лестью и потому был самым пристрастным судьей этой страны. Я позволила себе иногда противоречить его мнению и подтверждала свои мысли личными наблюдениями внутри и на границах Франции при двукратном ее посещении. Я осмелилась даже заметить, что мое положение в этом отношении выгоднее королевского, потому что стоило ли обманывать меня -- самое рядовое лицо; потому, думаю, я видела предметы в их истинном свете.
   Граф Армфельд, знаменитый своим падением и несчастьями после смерти этого короля, гонимый герцогом Судерманским, находился при нашем свидании и всегда поддакивал моим замечаниям. Я была очень рада развязаться с этим визитом и поспешила пройти в комнаты императрицы вместе с королем.
   На следующий день король собрался в обратный путь, раздав подарки свите императрицы. Мне он оставил в память дружбы бриллиантовый перстень со своим портретом. В одно и то же время Екатерина и Густав выехали из Фридрихсгама. Государыня проехала прямой дорогой в Царское Село и прибыла накануне дня своего восшествия на престол. Я не замедлила сорвать бриллианты с королевского портрета, заменить их маленькими перлами, алмазы подарить своей племяннице Полянской, которая в ряду других фрейлин присутствовала на придворном празднике.
   Вскоре после нашего прибытия в Царское Село я выдержала самое смешное нападение со стороны любовника, Ланского; стоит рассказать о нем. Князю Барятинскому, главному гофмейстеру, было приказано послать в академическую газету описание нашего путешествия со всеми его подробностями. Когда он сказал мне об этом, я напомнила ему, что академии давно, уже велено мной немедленно печатать все, что будет прислано за его подписью, и потому путешествие государыни не иначе будет помещено в газете, как скрепленное рукой его или маршала Орлова. В этих объявлениях я запретила изменять ни одной буквы.
   Ланской жаловался, что газета, сообщая о путешествии императрицы, ее стоянках и обедах, ни о ком не упомянула, кроме меня.
   "Я должна отослать вас за объяснением, -- сказала я -- к князю Барятинскому. Эта публикация не мной была составлена. От него же вы узнаете, что с тех пор, как я управляю академией, в газете не было напечатано ни одной придворной новости без особого распоряжения и собственной подписи его или Орлова". -- "И все-таки, -- возразил он, -- вы одни стоите в объявлении с императрицей". -- "Я же сказала вам, что вы должны жаловаться на это князю Барятинскому. Что же касается меня, то я не занимаюсь и не читаю этих статей".
   Наперсник Екатерины продолжал твердить одно и то же, пока не наскучил мне своей нелепостью. "Кажется, вы в состоянии, милостивый государь, понять, -- заключила я, -- что, как ни велика честь обедать с государыней (что я умею ценить), эта честь нисколько не нова и не необычна для меня; я пользовалась ею с колыбели. Последняя императрица Елизавета была моей крестной матерью и не один раз на неделю заглядывала в наш дом. Я часто обедала на ее коленях и, когда была побольше, садилась за одним столом с ней. После того с какой стати я буду гоняться за этой почестью на листах газеты, когда я и по рождению и по привычке давно знакома с ней?"
   Кажется, на этом должен был прекратиться разговор. Но нет, Ланской опять обратился к своей жалобе. Видя, что зала, в которой мы спорили, начала наполняться народом, я сказала ему громко, чтобы слышали другие: "Остановитесь, есть личности, благородная жизнь которых стремится к одному общественному благу и вместе с тем они не всегда пользуются блистательным счастьем и доверием. Но по крайней мере, они имеют право на пощаду со стороны нахалов, на спокойное и справедливое продолжение своего поприща, которое дает им более прочное положение, чем тем случайным метеорам, которые сверкнут и потом исчезнут в ничтожестве".
   В это время вошла императрица и избавила меня от этой бессмысленной претензии.
   Мои слова были в некотором смысле предсказанием: менее чем через год Ланской умер.
   В следующее лето миссис Гамильтон навестила меня, приехав из Ирландии, и я была чрезвычайно обрадована свиданием со своим любезным другом. Она была представлена императрице, которая с особенным благоволением приняла ее в Царском Селе, куда иностранцы редко допускались.
   Я испросила отпуск на три месяца, чтобы проводить Гамильтон в Москву. Показав ей любопытные места старой столицы, я повезла ее в свое любимое поместье, Троицкое, где я хотела бы жить и умереть. К крайнему моему удовольствию, Гамильтон осталась довольна этим очаровательным местом, и хотя она, англичанка, привыкла к превосходным паркам и садам своего отечества, тем не менее она удивлялась и хвалила мои собственные, которые я сама развела, где каждое дерево, каждый куст были посажены на моих глазах.
   Я устроила в честь своей гостьи сельский праздник, который восхитил ее. В нескольких верстах от Троицкого на моей земле была выстроена новая деревня. По этому случаю я собрала всех крестьян, принадлежавших этой деревне, приказала надеть им праздничное платье с разными украшениями, обычными в наших сельских костюмах. Погода была великолепная, и я заставила их плясать на лугу и петь наши народные песни.
   Такой праздник был совершенно новым явлением для Гамильтон; она была очарована чисто национальной сценой, красотой нарядов и живописным положением групп, веселившихся перед ней.
   В довершение нашей народной пирушки нас угощали русскими яствами и напитками. Все это вместе произвело такое приятное впечатление на Гамильтон, что наш маленький деревенский праздник понравился ей больше, чем самые роскошные придворные балы.
   Когда мои добрые мужики начали пить за мое здоровье, я представила им своего друга и просила выпить и за ее здоровье, сказав им при этом, что новая наша деревня будет называться Гамильтон. Затем пожелала им счастья на новоселье. Наконец поднесла им хлеб и соль по старому обычаю, строго соблюдаемому во всей России и означающему, что в этих первых предметах нашей жизни никогда не будет недостатка в их новом жилище. Крестьяне разошлись так весело, так любо, что жители Гамильтона не забыли этого дня до сих пор. Мой друг принимал жаркое участие в судьбе этого села; она несколько раз посещала его крестьян и часто справлялась о их житье-бытье до последних дней своей жизни.
   Из Троицкого мы отправились в Круглово близ Могилева, подаренное мне императрицей, и, таким образом, Гамильтон имела случай увидеть большую часть Московской, Калужской, Смоленской и Могилевской губерний.
   Мы возвратились в Петербург уже в конце осени, когда в Академии наук обыкновенно читались те сочинения, которые в предыдущем году были присланы разными учеными для соискания академических премий, раздаваемых, согласно правилам программы, через год.
   У меня вовсе не было охоты выставляться напоказ на наших ученых конференциях, тем менее -- во время публичных заседаний. При всем том по настоянию Гамильтон, желавшей видеть меня на кафедре как директора, я согласилась взойти. В назначенный день для раздачи призов и публичного заседания, о чем было объявлено в газетах, в академии собралось множество народа. В числе посетителей были даже посланники и их жены в качестве зрителей и слушателей. Я взошла на кафедру и произнесла речь, самую лаконичную. Несмотря на то, что я говорила не более пяти или шести минут, мое волнение, столь обычное в подобных случаях, было так велико, что я вынуждена была гасить в себе чувство стыда стаканом холодной воды.
   Я была рада окончанию заседания и с тех пор никогда больше не появлялась на кафедре.
   Около того времени мы услышали о смерти отца Щербинина. Мнимый друг моей дочери, умирая, советовал ей искать соединения со своим мужем, с которым она уже давно разлучилась. Я уверена, что этот совет клонился к тому, чтобы, отдалив ее от моего влияния, легче отобрать у нее денежные и бриллиантовые подарки. Когда я узнала, что Щербинина получила письмо такого содержания, я не хотела вмешиваться со своим материнским авторитетом в дела моей дочери, но употребила все усилия, внушаемые дружеским и нежным сочувствием, чтобы доказать ей все лицемерие этого совета. Слезы, бесполезные наставления и глубокая скорбь расстроили мое здоровье. В самом деле, я предвидела все, что впоследствии и случилось. Кроме того, мне хорошо была известна расточительность моей дочери; уже только поэтому нельзя было не опасаться за дурные последствия ее нового шага. Правда, она обещала оставить Петербург и жить или с родственниками своего мужа, или в своем имении.
   Я не могу без величайшего огорчения вспоминать о некоторых событиях этого дела и потому должна умолчать о них. Достаточно сказать, я заболела так, что моя сестра и Гамильтон серьезно опасались за мою жизнь. Этот удар так сильно поразил мою нервную систему, что, когда я в состоянии была прогуливаться и посещать дачу, воспоминания о столь знакомых мне предметах почти совсем исчезли из памяти. Моя душа оживала под влиянием одной тоски и безутешного раздумья о будущих столь же грустных обстоятельствах.
   Однажды я отправилась с сестрой и своим другом гулять. Мы подъехали к даче и вышли из экипажа в лесу, примыкавшем к моему имению. Случилось так, что на этой стороне я еще не построила никакого здания; два простых столба с перекладиной служили воротами, пропускавшими на мою землю. Карета ехала впереди; я вошла в ворота следом за Полянской и Гамильтон, и вдруг тяжелое бревно, сорвавшись сверху, упало мне на голову.
   На крики моих спутниц сбежались девушки, собиравшие грибы неподалеку в лесу. Я упала на землю и, советуя своим друзьям успокоиться, сняла ночной колпак и шляпу, которая, вероятно, спасла мне жизнь, и просила осмотреть рану, так как я чувствовала боль от ушиба. На голове, однако, не было никакого внешнего признака; но Гамильтон предложила скорее сесть в карету и возвратиться в город для немедленного совета с доктором Роджерсоном. Я же хотела немного походить, чтобы улучшить кровообращение в ногах. Когда мы приехали домой, явился доктор и с более чем обеспокоенным видом спросил меня, чувствовала ли я какие-нибудь болезненные припадки. Я отвечала с улыбкой, что чувствовала, но советовала ему не бояться за меня, потому что есть демон, хранящий меня и заставляющий продолжать жизнь наперекор мне самой.
   Ушиб не имел никаких серьезных последствий. Не от физических болей и страданий суждено было мне умереть; другие, нравственные удары сильней поражали меня.
   Здоровье мое мало-помалу поправлялось, но отъезд Гамильтон на следующее лето 1785 года снова навеял на меня уныние, рассеиваемое только с помощью постоянной деятельности по управлению двумя академиями и надзору за постройками, начатыми на моей даче. Я иногда работала вместе с каменщиками, помогая им собственной рукой выводить стены.
   Зимой на короткое время в Петербург приехал князь Дашков вместе с Потемкиным. Нелепый слух, что мой сын избран в любовники Екатерины, снова стал носиться. Однажды Самойлов, племянник князя Потемкина, заехал ко мне спросить, дома ли Дашков. Не застав его, он прошел в мои комнаты и после вполне понятной прелюдии сказал мне, что его дядя желает видеть у себя моего сына сразу же после обеда.
   "Все, что вы сказали мне, -- отвечала я, -- не должно бы доходить до моего слуха. Может быть, вам поручено говорить с князем Дашковым, что же до меня, то при всей моей любви и преданности Екатерине я слишком уважаю себя, чтобы принимать участие в подобном деле. И если желание ваше исполнится, я лишь в одном случае воспользуюсь влиянием моего сына -- чтобы взять заграничный паспорт и уехать из России на несколько лет".
   Между тем, отпуск Дашкова кончился, и он возвратился в свой полк. С его отъездом мое беспокойство уменьшилось: я видела сына вне опасности.
   
   
   

Глава XXII

   
   В эту зиму я перенесла много домашних невзгод, которые обыкновенно потрясали мое здоровье. Весной я получила позволение оставить город на два месяца и в это время посетила Троицкое, заехала в Круглово. Хотя я пробыла здесь не более недели, все же заметила, что мое поместье во многом было улучшено. Крестьяне находились в менее жалком и апатичном состоянии, лошади и скот увеличились у них вдвое против прежнего, и они сами видели, что сделались гораздо счастливей, чем прежде под управлением польского или русского правительства.
   Деятельность в двух академиях отвлекала моих мысли от скорбных впечатлений, вызванных со стороны другими обстоятельствами.
   Около этого времени вспыхнула война со Швецией [5]. Продолжение ее ярко показало мощный характер и душевные качества Екатерины, столь справедливо признанные за нею историками ее царствования.
   
   [5] Русско-шведская война 1788-1790 гг. (прим. Константина Дегтярева)
   
   Во время этой войны со мной случилось происшествие, не лишенное интереса. Я уже говорила о своем знакомстве с герцогом Судерманским, братом шведского короля. Этот принц командовал флотом. Вскоре после открытия военных действий он прислал переговорный флаг в Кронштадт с письмом к адмиралу Грегу, прося его принять и передать мне небольшой ящик с письмом на мое имя. Адмирал как иностранец и мой искренний друг вдвойне считал себя обязанным поступить в этом случае с величайшей осторожностью; он отправил посылку прямо в Государственный совет. Императрица, почти каждый раз заседавшая там, приказала отослать пакет ко мне, не распечатывая ни письма, ни ящика. Я жила в ту пору на даче и не без удивления услышала о приходе посла из Государственного совета. Ящик и письмо были поданы: в первом заключалась посылка доктора Франклина, второе было очень вежливым извещением со стороны герцога Судерманского о том, как моя собственность вместе с захваченным кораблем перешла в его руки. "Не изменив нисколько чувства уважения, -- прибавил он, -- которое вы внушили мне после первого нашего знакомства на водах Спа, я не думал, что война, так неестественно поссорившая двух государей, почти кровных родственников, могла нарушить частную дружбу, поэтому я поспешил отправить посылку в собственные ваши руки".
   Отпуская подателя, я сказала ему, что немедленно сама явлюсь во дворец и доложу государыне о содержании принятых депеш. Я отправилась в город, прямо во дворец. Войдя в гардеробную императрицы, я просила дежурного лакея доложить Екатерине, если она не занята, позволить мне видеть ее и показать некоторые бумаги, полученные мной утром. Императрица приняла меня в спальне, где она работала за письменным столом. Передав в ее руки письмо герцога Судерманского, я сказала: "А другие бумаги -- от доктора Франклина и от секретаря философского общества Филадельфии, в которое я принята вовсе не по заслугам одним из членов".
   Когда императрица прочитала письмо шведского принца, я спросила ее о дальнейших приказаниях. "Не отвечайте, пожалуйста, на него, и прекратите эту переписку".
   "Эта корреспонденция, -- отвечала я, -- ограничивается единственно этим письмом, которое я получила от него в продолжение двенадцати лет. И хотя оставить это письмо без ответа не совсем прилично с моей стороны, я готова и теперь, как и всегда, беспрекословно повиноваться вашей воле. Вместе с тем позвольте мне напомнить вам о том портрете, каким я некогда обрисовала этого герцога, и вы, конечно, согласитесь, что он оказал мне эту честь не ради "моих прекрасных очей" (pour mes beaux yeux), а скорее для того, чтобы открыть этим путем договор о его личных интересах, совершенно противоположных его брату-королю".
   Но императрица не хотела слышать о продолжении этой переписки. Через несколько месяцев мое заключение о характере и намерениях принца полностью оправдалось.
   Прощаясь с государыней, я получила от нее приглашение провести этот вечер и посмотреть новую пьесу, которую ставили в Эрмитаже.
   Я явилась пораньше и, проходя залой, где собрались мужчины, была встречена Ребендером, царским конюшим, добрым и честным человеком в полном значении этого слова. Он заметил, что он догадывается о причине моего посещения. "Очень вероятно, -- сказала я, -- но вместе с тем мне было бы приятно узнать от вас самих, что именно вы думаете об этом". -- "Я получил письмо из Киева и узнал из него, что свадьба вашего сына уже состоялась во время отдыха его полка, проходившего через этот город".
   Легко понять, как озадачила меня эта непредвиденная новость. Я думала, что провалюсь сквозь землю, но у меня, однако, еще достало сил спросить об имени жены Дашкова. Это Алтерова, отвечал Ребендер и, заметив изменение в моем липе, мой бедный друг вообразил, что я вдруг заболела. Он не подозревал того, как глубоко потрясли меня его слова. "Ради Бога, стакан воды!", -- вскрикнула я.
   Он бросился за водой. Я в несколько минут достаточно оправилась, назвала ему истинный повод к моему сегодняшнему визиту во дворец и сказала, что впервые услышала от него о женитьбе моего сына, во всяком случае предвещающей мало добра. Ребендер, привезший столь грустное известие, необычайно смешался, но я просила его позабыть об этом и помочь мне провести вечер в присутствии императрицы. Больших усилий мне стоило скрыть свои настоящие чувства.
   Мое волнение было слишком явным, чтобы остаться без внимания окружающей придворной толпы, которая очень охотно выдала бы меня за государственного преступника, пойманного на измене, если бы государыня не обращалась ко мне часто со своим разговором. Приметив мой задумчивый и весьма рассеянный вид, она старалась развеселить меня своими шутками, которыми мастерски владела.
   Я отказалась от ужина с императрицей и поспешила уехать домой. Рана, нанесенная материнскому сердцу, была слишком глубока и неизлечима. Несколько дней я могла только плакать; затем началась нервическая лихорадка. Я сравнивала поведение моего мужа относительно меня с женитьбой моего сына и тем более сокрушалась, что за все мои пожертвования ради детей, за неусыпные заботы о воспитании сына я по крайней мере заслуживала от него того же уважения, каким его отец почитал в подобном случае свою мать.
   Так прошло два месяца, и наконец я получила письмо от князя Дашкова. Когда уже все сплетники Петербурга давно знали о его свадьбе, он просил у меня позволения на нее. Я, между тем, успела собрать достаточно сведений относительно его молодой жены и ее семейства и тем более отчаивалась в его выборе. Признаюсь, уронить меня ниже в общем мнении никто не мог, и одна мысль о насмешках над моим участием в этом браке лишала меня чувств.
   Письмо его сопровождалось примирительной запиской со стороны маршала, графа Румянцева, в которой его сиятельство распространялся о предрассудках происхождения, непостоянстве и шаткости богатства и весьма нелепо (если не сказать, хуже этого, потому что мое знакомство с ним отнюдь не давало ему права на такое вмешательство) вздумал советовать мне в самую критическую минуту в отношениях между сыном и матерью.
   Я отвечала ему довольно вежливо, но саркастически сказала, что среди многих глупостей, наполняющих мою голову, я никогда не думала с энтузиазмом о привилегиях высокого рода. Если бы я обладала хотя бы некоторой долей красноречия, так щедро расточаемого его превосходительством, то всегда отдала бы полное преимущество благовоспитанности, а как непременному ее последствию -- доброму характеру из всех блестящих, но ломких предметов детского честолюбия.
   Сыну я ответила в немногих словах. "Когда ваш отец, -- писала я, -- намерен был жениться на графине Катерине Воронцовой, он полетел на почтовых в Москву, чтобы испросить согласия у своей матери. Вы уже обвенчаны; мне это известно давно; я знаю также и то, что моя свекровь не более меня заслуживала иметь друга в своем сыне".
   Томительная тоска продолжала тяготить меня; я совершенно потеряла аппетит и видимо угасала. В домашнем одиночестве я считала себя одинокой в целом мире, потеряв утешение тех, чья любовь была единственной путеводной звездой на пути моих прежних невзгод.
   К зиме, почувствовав себя лучше в физическом отношении, я опять обратилась к своей академической деятельности: продолжала заниматься словарем, предприняла новый труд, который академия сочла исключительно моей заслугой, то есть точное определение всех слов, относящихся к политике, правлению и нравственности.
   Эта последняя работа, для меня вовсе нелегкая, потребовала много внимания и каждый день служила мне громоотводом печальных дум, осаждавших меня. Я навсегда рассталась со светом, исключая мои свидания с императрицей один или два раза в неделю, в самом небольшом и близком ее кругу.
   Весной я удалилась на дачу моего отца, отстоявшую от города дальше, чем моя собственная. Здесь мое уединение никем не нарушалось; являлись немногие, но и тем отказывали. Все лето я провела в таком мучительном нравственном состоянии, что если и устояла против замыслов отчаяния, то обязана тем милости Провидения. Покинутая детьми, я считала свою жизнь бременем и пламенно желала сбросить его, если бы только явилась на помощь посторонняя рука, способная избавить меня от безнадежного существования. Это нравственное настроение продолжалось или лучше возросло на следующий год, когда я получила позволение осмотреть свои поместья [6] под Москвой и в Белоруссии [7].
   
   [6] То есть Круглово (Белоруссия) и Михалково (Подмосковье) (Прим. Константина Дегтярева)
   [7] Здесь опущены две или три страницы из рукописи Дашковой. Они рассказывают о некоторых обстоятельствах, глубоко и тяжело печаливших ее, относящихся к ее частной, домашней жизни. Поскольку там упоминались еще живые в то время личности, в первом издании они были опущены. -- Прим. ред.
   
   Прошлое, настоящее и будущее одинаково туманились перед мной, не было ни одной светлой точки, на которой бы могла остановиться мысль. Самые страшные видения фантазии овладевали мной. Я с трепетом вспоминаю, что в числе моих дум была мечта о самоубийстве. И если бы не освежала моей души религия, эта последняя опора в человеческом несчастье, последнее убежище для души, томимой отчаянием, я не могу поручиться за то, чем окончилась, бы моя агония. В одном уверена, что ни убеждение в нелепости акта самоуничтожения, ни сила рассудка не могли спасти меня: я слишком страдала, чтобы слушаться разума, гордости или другого человеческого побуждения. Я искала, от всей души искала смерти, но не хотела принимать ее добровольно, от своей собственной руки, Только религия могла спасти меня.
   
   
   

Глава XXIII

   
   В эту зиму я менее, чем обычно, страдала ревматизмом, развитию которого содействовало болотистое местоположение моей дачи. Я была в состоянии предпринимать прогулки в карете и по-прежнему два раза в неделю обедала с императрицей.
   Следующий рассказ остался в моей памяти из наших разговоров за одним из этих обедов. Граф Брюс, дежурный генерал-адъютант, толкуя о храбрости, удивлялся отваге солдат, которые на его глазах всходили на стены одного города под самым жарким огнем. "Ничего нет удивительного, -- сказала я. -- Самый отчаянный дурак может на минуту быть храбрецом и пуститься в атаку, зная, что она скоро кончится. Притом, извините меня, граф, не в этом состоит истинная военная храбрость. Настоящее геройство заключается в полной самоотверженности и осознании всех опасностей и трудов, в готовности встретить их, в решимости одолеть. Если бы стали пилить какой-нибудь член вашего тела острым деревянным ножом, и вы вынесли бы боль терпеливо, я сочла бы вас более мужественным, чем тот воин, который неподвижно простоит несколько часов перед неприятелем".
   Императрица поняла меня, но граф привел доказательство, не совсем ясное, и указал на самоубийство как образец храбрости. В продолжение дальнейшего разговора, когда я опровергала мнение Брюса, с особым, воодушевлением, может быть, вследствие настроения моей собственной души, императрица ни на одну минуту не спускала с меня глаз.
   Окончив свой рассказ, я обратилась к императрице и с улыбкой уверила ее, что никогда и ничто не заставит меня ни искать, ни замедлять моей смерти. Наперекор софизмам Ж. Ж. Руссо, идеала моей юности, я всегда буду того мнения, что страдать гораздо достойнее истинного мужества, чем искать ненормального облегчения от страданий. Императрица спросила, в чем состоит этот софизм Руссо и где я вычитала его.
   "В "Новой Элоизе", -- отвечала я. -- Он утверждает, что не надо бояться смерти, потому что, пока мы живем, смерти быть не может, а когда умираем, нас больше нет". -- "Он очень опасный писатель, -- прибавила государыня. -- Его слог кружит и сбивает с толку головы молодых людей". -- "Я никогда не могла добиться свидания с ним, будучи в Париже в одно время с ним. Он прикидывался вечным инкогнито, между тем его пожирала жажда славы, и, наполняя мир толками о своей личности, он показал шарлатанскую скромность, действительно невыносимую. Его произведения, как вы заметили, без сомнения, опасны, потому что незрелые умы легко увлекаются его софизмами, принимая их за силлогизмы".
   С этого дня императрица не упускала ни одного случая, чтоб дать новое направление моим мыслям, и я, разумеется, не была равнодушна к такой доброте.
   Однажды утром мы были наедине. Екатерина попросила меня написать маленькую драму на русском языке для Эрмитажного театра. Напрасно я уверяла, что у меня нет и тени таланта для такого сочинения. Государыня настаивала и сказала мне, что подобное занятие, как она убедилась по собственному опыту, заинтересует и развлечет меня.
   Наконец я была вынуждена согласиться, с одним, однако, условием, что императрица просмотрит первые два акта и поправит их или просто велит бросить в огонь.
   Таким образом, договорившись, я принялась за работу в тот же вечер. На следующий день я окончила первые два действия и отвезла их императрице. Пьеса была названа именем главного лица Н... Это название, выражавшее действующий характер, никого не оскорбит, полагала я, тем более, что мой герой был самым общим местом, то есть человек вовсе без характера. Такими-то бесцветными существами и наполнено наше петербургское общество.
   Императрица отвела меня в свой кабинет и заставила тут же прочитать, что было слишком почетно для моего сочинения. Над многими сценами она хохотала и, по снисхождению или по особенному расположению ко мне, произнесла самый лестный отзыв о моем опыте. Я обрисовала план третьего акта, где готовилась развязка драмы. На это она возразила и настаивала на пяти актах. По моему мнению, такая пьеса оказалась бы слишком растянутой и, не говоря о моей усталости, ослабила бы интерес к действию. Но я послушалась и поспешила окончить ее, потом два дня употребила на четкое переписывание и отдала ее императрице. Вскоре затем пьесу сыграли в Эрмитаже, и было приказано ее напечатать.
   В начале следующего года я испросила у государыни позволения уволить моего сына в отпуск на три месяца для путешествия в Варшаву, где он должен был расплатиться с долгами своей сестры и проводить ее на родину.
   По этому случаю я отдала все свои деньги и шесть месяцев жила долгами, пока не собрала свои доходы.
   Сын мой съездил, исполнил поручение и перевез сестру в Киев, где он квартировал. Из Киева я узнала обо всех этих подробностях. Казалось, многие годы я не получала от детей ни одной строчки, а так как никто и ничто не вытеснило их из моего сердца, легко представить, насколько тяжело для меня было это отчуждение.
   Брат мой Александр имел у себя на службе в Коммерческом департаменте и таможне молодого человека, Радищева, получившего образование в Лейпциге и особо уважаемого Воронцовым. Однажды в Российской академии появился памфлет, где я была выставлена как доказательство, что у нас есть писатели, но они плохо знают свой родной язык: этот памфлет был написан Радищевым. В нем заключалась биография и панегирик Ушакову, товарищу автора по Лейпцигскому университету. В тот же вечер я сказала об этом сочинении своему брату, который немедленно послал в книжную лавку за памфлетом. По моему мнению, Радищев обнаружил в своей брошюре притязание на авторство, но в ней не было ни слога, ни идеи, за исключением кое-каких намеков, которые в ту пору могли показаться опасными. Спустя несколько дней мой брат заметил мне, что я слишком строго осудила Радищева. Прочитав его, он находит, что автор слишком превознес своего героя, ничего замечательного не сделавшего и не сказавшего за всю свою жизнь, что вместе с тем нельзя обвинить книгу ни в чем дурном.
   "Может быть, действительно, -- сказала я, -- мой суд слишком строг. Но так как вы любите автора, я должна вам сказать, что особенно озадачило меня при чтении его произведения: если человек жил только для того, чтобы есть, пить и спать, он мог найти себе панегириста только в писателе, готовом сочинять все очертя голову. И эта авторская мания, вероятно, со временем подстрекнет вашего любимца написать что-нибудь очень предосудительное".
   Так это и случилось. В следующее лето, когда я жила в Троицком, брат известил меня письмом, что мое предсказание относительно Радищева вполне оправдалось: он написал сочинение такого свойства, что его приняли за набат к революции, вследствие чего он был арестован и сослан в Сибирь.
   Нисколько не радуясь исполнению своего зловещего предсказания, я искренне сожалела о судьбе Радищева, особенно потому, что брат принимал живое участие в положении этого молодого человека и, следовательно, был глубоко огорчен его неосторожностью и гибелью.
   В то же время я предвидела, что теперешний любовник постарается при этом удобном случае обвинить покровителя за счет покровительствуемого. Попытка была сделана ловко, но не достигла своей последней цели: ум Екатерины еще не совсем покорился господствовавшей над ней партии.
   Но мой брат впал в немилость и под влиянием интриг генерал-прокурора, работавшего заодно с его врагами, стал ощущать такую неприязнь при дворе, что под предлогом нездоровья и необходимой перемены воздуха испросил увольнение на год. Отпуск был дан. Когда он оставил Петербург, я почувствовала себя совершенно одинокой в обществе людей, с каждым днем все больше и больше ненавистных для меня. Впрочем, я надеялась на его возвращение по прошествии означенного срока, но и в этом ошиблась. Не прошло и года, как он испросил и получил полную отставку. Это было в 1794 году; так он закончил свою общественную карьеру, честную и полезную для его Отечества.
   Через полтора года после увольнения моего брата вдова одного из наших знаменитых трагиков (Княжнина) просила меня напечатать, в пользу ее детей, последнюю трагедию мужа, еще не изданную в свет. Эта просьба была представлена мне одним из советников академической канцелярии (Козадавлевым). Я сказала ему, что с моей стороны не будет никакого препятствия, если он просмотрит пьесу и заверит меня, что в ней нет ничего противного нашим законам или религии. И тем охотнее я поручила ему эту рецензию, что он был совершеннейшим знатоком отечественного языка и очень строгим судьей в цензурном отношении.
   Козадавлев доложил мне, что трагедия основана на историческом факте, происходившем в Новгороде, что в ней нет ничего предосудительного ни по мыслям, ни по языку, что развязкой пьесы служит торжество монарха над покоренным Новгородом и бунтом.
   На основании этого доклада я приказала напечатать трагедию "Вадим Новгородский", облегчив расходы бедной вдовы как можно больше. Нельзя не изумляться, каким образом эта ничтожная вещь могла поднять такую нелепую суматоху при дворе.
   Граф Иван Салтыков, за всю жизнь не прочитавший ни одной книги, понаслышке от кого-то утверждал, что трагедия, будто бы прочитанная им, очень опасного содержания для настоящего времени, и под влиянием этого впечатления побежал к любовнику, чтобы сообщить ему свое мнение. Не знаю, читали ли Екатерина или Зубов, но вскоре явился ко мне полицмейстер и очень вежливо попросил позволения войти в книжные магазины, принадлежавшие академии: согласно приказанию императрицы, он должен отобрать все экземпляры трагедии, по мнению Екатерины, очень опасного сочинения.
   Я допустила его, заметив при том, что едва ли он найдет хоть один оттиск. Но так как эта пьеса помешена в последнем томе "Русского театра", издаваемого в пользу самой академии, то, если угодно, он может вырвать ее из книги. Затем я добавила, что очень смешно считать опасным это несчастное произведение, которое на самом деле гораздо менее враждебно монархической власти, нежели многие французские трагедии, представляемые в Эрмитаже.
   После обеда никто другой, как Самойлов, генерал-прокурор Сената, пришел ко мне с выговором от императрицы за напечатание этого труда. Чего хотели -- оскорбить или испугать меня этой цензурой, я не знаю, но преследователи мои не преуспели ни в том, ни в другом. Я отвечала графу Самойлову очень холодно и твердо, выразив удивление: на каком основании императрица могла заподозрить меня в желании распространять что-нибудь враждебное ее интересам? Когда он сообщил мне намек Екатерины на произведение Радищева, с которым она сравнила опасную трагедию Княжнина, я повторила, что лучше бы сравнили их, особенно последнюю пьесу, возбудившую с их стороны столько мести, с ходячими французскими драмами, представляемыми как в общественных, так и в частных театрах. Относительно ее либерального направления я просила принять во внимание, что она предварительно была отдана на просмотр одному из академических советников, прежде чем Княжниной было позволено печатать ее в свою пользу. Поэтому я надеюсь, что мне не будут больше говорить об этом.
   В тот же вечер я не замедлила навестить Екатерину. Когда я вошла в комнату, на ее лице выражалось явное неудовольствие. Я подошла к ней и спросила о здоровье. "Все хорошо, -- отвечала она. -- Но скажите, пожалуйста, что я вам сделала, что вы распространяете против меня и моей власти такие опасные правила?" -- "И неужели вы считаете меня способной на такое?!" -- воскликнула я. -- "Знаете, что я думаю об этой трагедии? Ее надобно сжечь рукой палача".
   Это выражение было вовсе не в характере Екатерины, и потому я с удовольствием отметила, что она говорила языком другого лица, руководившего ее мнением.
   "Но что это значит, государыня? -- возразила я. -- Будет она сожжена палачом или нет -- не мне краснеть за нее. Но, ради Бога, прежде чем вы решитесь на поступок, столь несообразный с вашим характером, позвольте мне прочитать вам эту гонимую драму. Вы увидите, что развязка ее именно в том духе, в каком вы и всякий доброжелатель вашей власти желал бы видеть. В то же время прошу вас вспомнить, что, заступаясь за пьесу, я не автор и не заинтересованный издатель ее".
   Дальше возразить было нечего, и потому разговор окончился. Затем императрица села за карточный стол, и я последовала ее примеру.
   На другое утро я пришла с официальным рапортом к государыне и наперед решила доложить о себе вместе с другими, а потом просить уволить меня от должности, если она не примет меня с обычным доверием, не допустит в свою туалетную бриллиантовую комнату [8] и не станет говорить со мной по-прежнему запросто.
   
   [8] В этой комнате лежали большая и малая бриллиантовые короны и другие драгоценные вещи. Здесь обыкновенно императрица принимала меня, после того как я входила в ее уборную комнату. Здесь мы оставались наедине, без всяких церемоний, пока чесали ей волосы.
   
   В сборной зале меня встретил Самойлов, только что вышедший из кабинета государыни. Он шепотом советовал мне вести себя хладнокровно, ибо императрица вскоре покажется. "Кажется, она нисколько не гневается на вас", -- добавил он.
   Я отвечала обыкновенным тоном, так, чтобы слышали рядом стоявшие: "Милостивый государь, я не имею особого повода горячиться -- мне не за что упрекнуть ни себя, ни других. Что же касается государыни, то мне остается сожалеть, если она сердится или подозревает меня. Впрочем, я так привыкла к несправедливости, что как бы она ни была велика, меня трудно удивить".
   Вскоре вышла императрица и, дав поцеловать руку своим утренним посетителям, обратилась ко мне и с обычной лаской сказала: "Очень рада видеть вас, княгиня. Пожалуйста, идите за мной".
   Надеюсь, читатели этих записок поверят мне и не упрекнут в тщеславии, если я скажу, что это ласковое приглашение было приятно мне. Я радовалась не столько за себя, сколько за императрицу, потому что мне было бы больно в противном случае оставить академию и Петербург, что отнюдь не к чести самой Екатерины.
   Довольная тем, что цензурная безделица не разлучила меня с государыней, войдя в следующую комнату, я, с жаром протянув руку, просила Екатерину дать мне поцеловать свою и забыть прошлое. "Но ведь по истине", -- сказала императрица. -- "Да, да, государыня, -- продолжала я, прервав ее речь, и повторила русскую пословицу: -- серая кошка пробежала меж нами; не зовите ее черной".
   Императрица согласилась, что дело не стоило особенного внимания и, засмеявшись, перевела разговор на другой предмет. Я осталась обедать при дворе и заметила, что в ее душе не осталось ни малейшего следа гнева. Обед шел очень весело. Находясь в припадке юмора, я, по-видимому, заразила им и Екатерину. Она от всего сердца хохотала при всякой ничтожной шутке, которые я расточала с редкой веселостью.
   
   
   

Глава XXIV

   
   Современная политика носила самый утешительный характер. Шведская война кончилась. Война с турками, казалось, обещала самые счастливые результаты, чему, нет сомнения, содействовали храбро сть наших солдат и искусство некоторых отличных полководцев. Мирный договор с Портой был близок к развязке, несмотря на интриги и постоянные сплетни французского кабинета, который не сумел убедить турок нарушить его: у них надолго была отбита охота мериться своими силами с русским войском на поле битвы. Мне очень хотелось увидеть своего брата и побывать в своих поместьях. С этими желаниями соединялась полная решимость сложить с себя служебные обязанности и удалиться от шума царской столицы. Но я решила расстаться с Петербургом, только разделавшись с кредиторами моей дочери и уплатив банковский долг в тридцать две тысячи рублей, занятых для покрытия издержек по заграничному путешествию.
   С этой минуты я хотела провести остаток жизни спокойно и среди уединенных занятий сельским хозяйством. Поэтому я задумала продать свой дом в Петербурге, но не покидать города, пока не развяжусь с денежными обязательствами, столь несовместимыми с полным спокойствием и независимостью.
   Здесь приходится мне напомнить о Щербинине. Он перевел на свою жену очень небольшое состояние, как и на двоюродную сестру Б... Его мать и родные сестры вытянули у Сената право распоряжаться остальным имением его и, вероятно, не без надежды забрать в свои руки подаренные доли. Надо заметить, что люди, обвиненные законом в неспособности управлять своим имением, передают это право попечителям, пользуясь, однако, довольно широким личным участием в этой опеке. Щербинину стоило только попросить и исполнить некоторые формальности, чтобы возвратить себе это право. Но он не сделал этой попытки, будучи вполне убежден матерью и сестрой в том, что они одни лучше защитят его интересы.
   Когда дела Щербинина приняли такой оборот, я сочла необходимым строго разобраться с долгами своей дочери, за которые я поручилась, прежде чем отпустила ее за границу. Потребовав все векселя и расписки, розданные ею, я хотела убедиться в их действительной силе и в удостоверении их собственной ее подписью. Между векселями, представленными мне, находились многие, подписанные вместе мужем и женой, сообразно необходимости в предметах, употребляемых исключительно Щербининым.
   Отвечать за все эти обязательства без исключения было бы глупо. Поэтому я обратилась к опекунам его имения и от них узнала, что перевод доли, выделенной мужем Щербининой, состоялся и признан по всем формам закона. Если бы было какое-нибудь сомнение или затруднение относительно этого пункта, то следовало просить Сенат, который мог отказать или признать подаренную собственность. Между тем, я просила их рассмотреть векселя, присланные мне, и по совести решить, какие из них должны быть уплачены мной, какие -- ими по случаю собственных займов Щербинина, и наконец, какие нами вместе.
   Вопрос был перенесен в Сенат. Я нисколько не искала решения в пользу своей дочери и, говоря откровенно, отнюдь не желала его, ибо была убеждена, что моя дочь была главной участницей в расточительстве мужниного состояния. Я, однако, заметила генерал-прокурору, от которого зависело решение этого вопроса, что мне желательно было бы поскорей окончить дело и, если я выиграю его, то немедленно приму надлежащие меры и отправлюсь в Москву.
   Мой дом уже перешел в чужое владение, и я с горем пополам обитала в обширных пустых хоромах своего отца, с самой необходимой прислугой. Во всех других отношениях я была одна и, подобно романической героине, казалась осужденной гением зла на вечное заключение в этом заколдованном дворце.
   Наконец решение Сената состоялось, и я была свободна. Оно было утверждено императрицей и кончилось в пользу моей дочери. Я уплатила по большей части расписок, некоторые отложила на известный срок, поручившись лично за удовлетворение всех претензий.
   Управление этим имуществом моей дочери, теперь переданное мне, вовсе не было выгодным для меня. Напротив, оброк, возложенный на крестьян, был так невелик, что нимало не обременял их, но доходов едва доставало на уплату лишь процентов с тех сумм, которые я признала обязательным долгом.
   Устроив таким образом денежные дела, я письмом просила Екатерину уволить меня от академических должностей и позволить как статс-даме отлучиться от двора на два года для поправления хилого здоровья и домашних дел. Императрица не хотела и слышать о моей решительной отставке, но отпустила на два года из столицы. Напрасно я доказывала, что академиям не совсем удобно иметь отсутствующего начальника. Государыня настаивала и хотела назначить особого депутата, с тем чтобы он исполнял мои заочные распоряжения, а я продолжала действовать в качестве действительного директора и пользоваться всеми выгодами своего положения.
   Графу Безбородко она выразила сожаление о моем удалении от двора. Я также расставалась не без грусти, хотя меня уже давно тешила мысль о жизни уединенной и надежда на свидание с моим братом. Но разлука с Екатериной, и, может быть, разлука последняя, щемила мое сердце. Я страстно и бескорыстно любила ее, прежде чем она надела корону; я любила Екатерину в то время, когда она могла быть для меня менее полезной по своей власти, чем я ей по своим заслугам. Хотя она никогда в отношении ко мне не показывала того искреннего расположения, какое лежало в глубине ее сердца, при всем том я всегда чувствовала к ней ту вдохновенную и юношескую любовь, которая соединила меня с ней неразрывным союзом.
   С какой гордостью, с каким наслаждением я всегда останавливала взор на честных делах жизни и царствования Екатерины! В них я и старалась угадать этот смелый и гибкий ум, который ставил ее в моем воображении выше всех русских монархов.
   Я недавно читала два сочинения на русском языке; первое называется "Жизнь Екатерины Великой"; другое -- "Анекдоты царствования Екатерины II". Оба они написаны в патриотическом духе и с чувством преданности государыне. Впрочем, надо заметить, что в обоих допущена очень грубая ошибка: в них говорится, что Екатерина знала греческий и латинский языки и что в числе новейших языков она предпочитала французский, как самый легкий для разговора.
   Я положительно утверждаю, что императрица не знала ни латинского, ни греческого, и если она и говорила с иностранцами на французском, а не на своем родном немецком, то единственно потому, что ей хотелось заставить Россию забыть, что она немка. И в этом она вполне преуспела: я слышала, как многие русские мужики называли ее землячкой и матушкой.
   Разговаривая с ней о европейских литературах и языках, я часто слышала от нее, что богатство и энергия немецкого языка неизмеримо выше французского, а если бы первому дать гармонию последнего, он непременно стал бы языком всеобщим. По ее мнению, русский язык, соединяя в себе богатство, силу и нерв немецкого с музыкальностью итальянского, сделается со временем капитальным языком всего мира.
   Наконец, собравшись в путь, я отправилась провести последний вечер с Екатериной в Таврическом дворце. Она встретила меня с необыкновенной лаской, и я не знала, как расстаться. В известный час императрица удалилась. Я хотела проститься с ней наедине. Проходя в ее кабинет, я встретилась в дверях с великим князем Александром и его доброй супругой. Князь Зубов разговаривал с ними.
   Я тихонько попросила его пропустить меня -- проститься с Екатериной (может быть, в последний раз), так как я решила выехать завтра. "Подождите немного", -- сказал он и вдруг исчез. Я думала, что он пошел доложить Екатерине о моем желании, но прошло полчаса, а посол не являлся. Я вошла в ближайшую комнату и приказала одному камер-лакею попросить государыню позволить мне поцеловать ее руку перед отъездом. Еще проходит четверть часа, и наконец является посол просить меня к Екатерине.
   Входя в ее кабинет, я заметила угрюмое выражение на ее лице вместо обычного светлого взгляда, а вместо ожидаемого самого нежного прости я встретила самый холодный и даже резкий прием. "Доброго пути, мадам", -- пробормотала она.
   Кто привык строго судить себя, тот не сознает оскорбления ни в случае, когда его делает, ни в том, когда принимает. В этом именно положении я теперь находилась. Отнюдь не думая, что причиной этой нечаянной перемены была я, я представила, что государыня получила какое-нибудь печальное известие, сильно встревожившее ее. Пожелав ей в душе счастья и здоровья, я вышла.
   На другой день приехал ко мне проститься Новосильцев, родственник Марьи Савишны, одной из домашних и очень доверенных женщин Екатерины. Я спросила его, не приезжал ли вчера ночью курьер с неприятными новостями, которые так странно изменили Екатерину, когда я расставалась с ней. Новосильцев отвечал, что он только что из дворца и вполне уверен, что там нет никаких дурных известий и что императрица в самом лучшем расположении духа. Я терялась в догадках.
   Но в это время принесли письмо от императорского секретаря Трощинского, и оно разрешило мою загадку. При письме был приложен отчет портного, подписанный моей дочерью и ее мужем, а при нем самое жалобное прошение, написанное с мастерской лестью и интересом для Екатерины. Секретарь уведомлял меня от имени государыни, что она удивляется, каким образом я оставляю Петербург, не исполнив обещания уплатить дочерние долги.
   Говоря по правде, я кипела злобой, читая это письмо, и тут же решила расстаться с Петербургом навсегда. Трошинскому я ответила: для меня не менее удивительно то, что императрица могла заподозрить, будто бы я способна уронить себя так низко в ее глазах; что я возвращаю расписку, и если государыня потрудится просмотреть ее, она увидит, что дочери моей не было никакой надобности заказывать для себя такие вещи -- эти мундиры, ливреи и т.п. были сделаны Щербининым для себя самого и своих слуг; я нисколько не обязана платить за своего зятя, средства которого даже теперь равны моим; я все же отослала этого портного к опекунам Щербинина, которые в моем присутствии поручились заплатить этот долг по прошествии двух месяцев [9], чем вполне удовлетворен заимодавец; если бы он или кто-нибудь другой продиктовал новую жалобу с целью оскорбить меня, предоставляю судить императрице: неужели в самом деле я должна отвечать за нее?
   
   [9] Этот долг был действительно уплачен Щербининым через два или три месяца.
   
   Последний намек оправдался. Эта просьба, как впоследствии оказалось, была наушничеством князя Зубова. Он составил ее и он же в тот вечер, оставив меня, представил ее императрице в ту самую минуту, когда я должна была проститься с ней.
   Это было последнее мое свидание с Екатериной II. И хотя поступок Зубова был памятен мне всю жизнь, я приняла его в Петербурге после восшествия на престол Александра и потом в Москве после коронации, тогда как другие круто отвернулись от него.
   Наконец я оставила Петербург, находясь под влиянием самых разнообразных чувств, если бы только я была способна разлюбить ее, совсем неутешительных для Екатерины.
   Я поехала окольным путем, намереваясь побывать в Белоруссии и собрать деньги, предназначенные для уплаты долгов моей дочери. Здесь я прожила восемь дней и только неделю -- в Троицком, пламенно желая скорей увидеться с братом. Дорога к нему вела через Москву, и здесь я осталась подольше, чтобы отдать приказания отделать нижний этаж в доме как можно проще, но со всеми удобствами для зимнего житья.
   Таким образом, я считала свою служебную карьеру оконченной. Хотя я далека от того, чтобы гордиться ее блистательным успехом, зависевшим от некоторых благоприятных обстоятельств, но нельзя и безусловно согласиться с порицателями моей деятельности в двух академиях. Я твердо убеждена, что только тот в состоянии бороться с несчастьем, кто умеет побеждать свое личное самолюбие и ограничивать эгоизм известными пределами.
   Дружба брата и сельский труд были единственными предметами моих настоящих желаний, и я встречала новый образ жизни не только с удовольствием, но и с каким-то невозмутимым спокойствием. Одно чувство нарушало мой душевный покой -- чувство сожаления, что люди, более всего мной любимые и уважаемые, действовали недостойно и были слишком несправедливы ко мне.
   Мое свидание с братом доставило ему величайшее наслаждение, и время, проведенное нами вместе, было самым приятным временем. Дружба и кровные узы давно соединили наши сердца, и тем крепче, что между нами возникла симпатия вследствие одинаковых обстоятельств. Каждый из нас проходил служебное поприще и каждый бежал от света с одинаковыми чувствами и опытами; мы вполне понимали, подходили друг другу по образу мыслей и воззрению на прошлое.
   Мой брат был человек умный и образованный, но сдержанный, серьезный, точный и даже холодный в обществе. Эта разница в наших характерах и манерах отнюдь не нарушала гармонии наших дружеских отношений.
   Время моего посещения прошло счастливо и очень быстро. Я должна была возвратиться в Москву, осмотреть свои комнаты, прилично отделанные и обставленные печами для принятия меня и моих друзей, прежде чем настанут холода. Я наблюдала за всеми этими работами и скоро снова увиделась в Москве с братом, который этот год переехал в город раньше, чем обычно.
   На следующее лето он навестил меня в Троицком и был восхищен его изящной обстановкой. Сады, огороды и здания, которыми я украсила его местоположение, были совершенно во вкусе моего брата. Когда я осенью приехала к нему, он дал мне полную власть распоряжаться в новой планировке его имения и в разведении садов, которые я уже начала в предыдущем году.
   Летом 1796 года я побывала в своем могилевском поместье, где получила много писем из Петербурга, извещавших меня обо всем, что говорилось и делалось при дворе. Некоторые лица желали моего возвращения в столицу и доносили, что императрица не один раз собиралась писать ко мне, чтобы вызвать меня в Петербург и поручить отвезти великую княгиню Александру в Швецию в случае ее бракосочетания с королем. Меня также уведомляли московские родственники, жалевшие о моем отсутствии. Они уверяли, что императрица уже отправила гонца просить меня в Петербург. Эта новость побудила меня поскорей возвратиться в Троицкое, откуда я еще раз написала Екатерине просьбу о моей полной отставке или по крайней мере о продолжении моего отсутствия.
   В ответ я получила самое доброе письмо; мне было дано позволение остаться еще на год. Желая, однако, удостовериться, не была ли принята эта просьба с дурной стороны, я написала некоторым искренним друзьям -- передать мне по чести, что говорила императрица и как она вообще думает обо мне. Они отвечали, что Екатерина постоянно повторяет, что никому она не желала бы поручить сопровождать свою внучку в Швецию, кроме меня. "Я уверена, -- говорила она, -- что княгиня Дашкова любит меня настолько, что не откажет мне в этой задушевной просьбе. В таком случае я буду совершенно спокойна за свою молодую королеву".
   
   
   

Глава XXV

   
   По возвращении из Круглова в Троицкое я занялась новыми постройками. Четыре дома были окончены, и я развела цветники -- совершенный рай, по крайней мере для меня. Здесь не было ни одного дерева, ни одного куста, посаженного если не моей собственной рукой, то под моим непосредственным надзором. Мы особенно
   любим труды собственного произведения -- и потому я искренне была убеждена, что мое Троицкое -- самое очаровательное загородное место, какое я видела где-либо.
   Высшее достоинство его заключалось в счастливом положении крестьян. В продолжение сорокалетнего моего владения их число возросло с восьмисот сорока до тысячи пятисот пятидесяти девяти. Я говорю о мужском поле, который обыкновенно и принимается у нас в счет; женская половина увеличилась, по моему предположению, в той же пропорции. И если некоторые девушки с замужеством переходили в другие поместья, то молодые люди, наоборот, выбирали себе жен на стороне, в соседних деревнях.
   Я продолжала постепенно обогащать библиотеку новыми приобретениями, и теперь она была очень велика. Нижний этаж моего дома был устроен для моего житья осенью, во время которой обычно усиливался мой ревматизм -- плод путешествия по шотландским озерам. Я не избежала его и в этот год, а особенно страдала в октябре и первых числах ноября, когда припадки достигали высших размеров, какие только возможны в России,, и едва не свели меня в могилу.
   Городничий города Серпухова, Григорьев, почтенный и честнейший человек, мой друг, зашел однажды вечером ко мне. Когда он явился, я испугалась его встревоженного и бледного лица. "Скажите ради Бога, что с вами?!" -- воскликнула я.
   "Разве вы не слыхали о несчастии? -- сказал он. -- Императрица скончалась".
   Дочь моя, находившаяся со мной, бросилась поддержать меня, боясь, что я упаду.
   "Нет, не бойся, -- сказала я, -- за мою жизнь; умереть в эту горькую минуту было бы слишком большим счастьем. Судьба бережет меня для более черных дней: я осуждена видеть падение и бедствие России в той же мере, в какой она была доселе счастлива и велика".
   Общее потрясение организма сопровождалось мучительными спазмами, и я более трех недель была предметом жалости для всех, окружавших меня. С этой поры жизнь стала для меня в тягость.
   Предчувствия мои, к сожалению, скоро сбылись. Ужас и общее беспокойство овладели сердцем каждого. Не было ни одного семейства, которое бы ни оплакивало в своем кругу павшей жертвы. Муж, отец, дядя боялись за жену, сына и наследника: одно слово деспота могло забросить их в тюрьму или в снега Сибири.
   До меня не замедлило дойти известие об указе нового царя, которым он отрешил меня от должности. Я просила Самойлова, все еще генерал-прокурора Сената, поблагодарить покорно государя за освобождение меня от бремени выше сил моих.
   Написав письмо с этой целью, я готовилась великодушно встретить преследование, ожидавшее меня, но здесь представилась дилемма, трудная для решения. Первое известие о моей отставке получено с письмом Данаурова, без указания всякого другого имени. Так как я совершенно не знала, кто такой "Данауров", мне трудно было отвечать на его письмо, не признать приказания Павла I значило оскорбить императора, ответить на письмо, не поставив имени моего корреспондента, его чина и звания, -- выразить к нему презрение и тем нажить себе нового врага. Вследствие всего этого я написала своему родственнику князю Куракину, любимцу нового двора, прося его уверить Данаурова, что я не отвечала ему тотчас же единственно по незнанию его полного адреса; что же касается содержания его письма, я признаю распоряжение государя особой для себя милостью.
   Об этом происшествии я известила брата Александра и от него, к крайнему удивлению, узнала, что сей Данауров был, ни больше ни меньше, сыном одного из ключников, служивших у моего дяди, канцлера, а после женитьбы на калмычке, одной из горничных моей тетки, был повышен в смотрители погреба и главного ключника по всему дому.
   Каждодневные слухи об арестах и ссылках доходили даже до моих ушей, несмотря на то, что друзья мои старались скрыть от меня печальные новости, чтобы не прибавлять новых ран в сердце.
   Смерть Екатерины была потрясающим событием. Я бледнела при взгляде на жалкую перемену дел и тот общий террор, от которого оцепенела вся нация; не было ни одного благородного семейства, которое не оплакивало бы кого-нибудь из своих членов, находящихся в изгнании или в тюрьме.
   Физические и нравственные страдания тяготили мое существование. Желая сколько-нибудь облегчить его, я согласилась переехать в Москву -- не для совета с докторами, потому что я ни на волос не верила им, а чтобы попробовать, не успокоят ли волнения крови и не дадут ли правильного обращения ей поставленные пиявки.
   После нескольких дней, проведенных в постели среди спазмов, я в состоянии была двинуться из Троицкого, надеясь немедленно возвратиться для исполнения дела, задуманного мной. В Москву я приехала около девяти часов утра 4 декабря; многие из родных тревожно ожидали свидания со мной, опасаясь за мою скорбь о смерти Екатерины II.
   Через несколько минут пришел брат Александр. Я вынуждена была лечь в постель, и в это самое время вошел генерал-губернатор Измайлов. Он, по-видимому, торопился и, присев, сказал вполголоса, что в силу императорского приказания считает долгом объявить мне, что я немедленно должна уехать из города в деревню и там вспоминать об эпохе 1762 года.
   Я ответила в присутствии своих друзей, что этот год никогда не забывала и, безусловно повинуясь воле монарха, отнюдь не отказываюсь вспоминать о том, в чем нет для меня ни упрека, ни раскаяния. А если рассматривать дело беспристрастно, то едва ли оно дает мне право на лучшее положение, чем то, на которое обрекает меня государь. Потом я попросила генерала обратить внимание на то, что болезнь лишает меня возможности выехать немедленно" что я приехала для необходимой медицинской операции и что завтра вечером или послезавтра утром непременно оставлю Москву. Измайлов поклонился и ушел.
   Все, бывшие со мной в комнате, за исключением меня самой, грустили и негодовали. Мой брат был так глубоко тронут, что мне стоило немалого труда успокоить его.
   Обещание было исполнено буквально. Я покинула Москву 6 декабря. Но здоровье мое колебалось между жизнью и смертью. При всем том я регулярно писала своему брату и некоторым из родственников. Они, и в особенности брат, советовали не отчаиваться и беречь здоровье, уверяя, что поведение Павла относительно меня было исполнением некоторого долга к памяти его отца. "Подождите до коронации, -- сказал брат, -- и вы увидите, что государь совершенно переменится".
   Я выпишу свой ответ на это письмо как одно из многих моих предсказаний, сбывшихся впоследствии. "Вы говорите мне, любезный друг, что Павел после коронации оставит меня в покое. Поверьте мне, что вы сильно ошибаетесь в его характере. Когда тиран один раз поразил свою жертву, он поражает ее до тех пор, пока совершенно не добьет. Я знаю, что моим преследованиям не будет конца, и потому готова с полным самоотвержением и надеждой на Бога вынести их все. Сознание невиновности и чувство негодования перед лицом опасностей, угрожающих моей личной независимости, надеюсь, заменят мне мужество, пока вас и других близких моему сердцу не коснется его злоба. Но будь что будет; никакие обстоятельства не принудят меня сказать или сделать что-либо унизительное для меня".
   Болезнь не покидала меня. Среди беспрерывных агоний, лишенная возможности двигаться, я лежала в постели или меня переносили на носилках и только в короткие промежутки времени могла читать. Таким образом, у меня было время обдумать свое положение и решиться на дальнейшие действия. Уехать за границу, если позволят, было единственным моим желанием, но любовь к сыну удерживала меня. Дела его, о которых он мало заботился, были расстроены; он надеялся единственно на меня в уплате своих долгов, и если бы я вместо личного управления своим имением истратила все, что имела, за границей, его дела пришли бы в крайнее расстройство.
   Взгляд на прошлое приносил некоторое утешение. Известная твердость характера и бескорыстие, устоявшие в различных опытах, если не искупали всех недостатков, то по крайней мере послужили верной опорой в несчастье. Я всегда держала себя настороже с любовниками Екатерины; с некоторыми из них я была совсем не в ладах, что побуждало их ставить меня в двусмысленное положение по отношению к императрице, раздувать между нами вражду, а я вследствие своей врожденной вспыльчивости нередко забывалась и вызывала с ее стороны заслуженное негодование.
   Между моими врагами-фаворитами был граф Момонов, желавший, подобно своим предшественникам, поссорить меня с Екатериной. Будучи похитрей своих собратьев, он заметил, что я на обыкновенную удочку не поддамся, поэтому он избрал самый удачный способ -- использовать меня и моего сына ради своей цели. К счастью, моя привязанность к императрице основывалась на уважении. Опыт доказал мне, как мало я была обязана доброжелательности царского гарема. Отнюдь не преклоняясь, подобно остальному стаду, перед любовниками, когда они были в силе, я не хотела признавать и их влияния. Вместе с тем мне ясно было видно, когда Екатерина действовала по отношению ко мне под влиянием их интриг, а когда слушалась внушений своего собственного сердца.
   Скорбь о невозвратной потере, понесенной нами со смертью императрицы, была чужда угрызениям совести, когда я размышляла о своем участии в былых событиях. Напротив, воспоминания о них при теперешнем моем горе и общем унынии страны скорее успокаивали и примиряли мой дух.
   С первой минуты своего восшествия на престол Павел обнаружил яростную ненависть и презрение к памяти своей матери; он спешил опрокинуть все, что она успела сделать. Благоразумные меры ее политики сменились самыми произвольными и безумными капризами. Назначения и увольнения от общественных должностей следовали так быстро, что едва газета успевала объявить о назначении известного лица, как его опять лишал места произвол императора. Нередко должностной человек не знал, к кому надо обращаться. За общим ужасом, вызванным безнаказанными злоупотреблениями деспота, подорвавшим не только общественное, но и частное доверие, последовало роковое оцепенение, угрожавшее ниспровержением основного двигателя всех добродетелей -- любви к Отечеству.
   С надорванным сердцем, трепещущая от страха за своих друзей, родных и Отечество, я замирала при виде тех мрачных картин зла, которые рисовались в воображении, и жила только одной надеждой -- что жить осталось уже немного.
   Предчувствие, что император не пощадит меня, скоро сбылось. Полковник Лаптев, дальний родственник моей бабушки, которому я некогда помогла по службе, пришел повидаться со мной и провести у меня вечер накануне своего отъезда в полк, из которого он с трудом отлучился. Просидев с ним до полуночи, я просила его идти отдохнуть. Около трех часов утра меня разбудила девушка, которая сказала, что Лаптев получил письмо на мое имя и желает говорить со мной. Будет еще время, сказала я горничной, да и ему необходим покой после дороги. Тогда доложили мне, что письмо было с нарочным послано из Москвы.
   Уверенная, что оно принесло мне новую казнь, я позвала Лаптева, вручившего мне письмо от генерал-губернатора Измайлова. Оно заключало приказание императора, в силу которого я должна была оставить Троицкое и переехать в имение моего сына, лежавшее в северной части Новгородской губернии, и там ожидать дальнейших распоряжений Павла.
   Я просила позвать к себе дочь и, продиктовав ей ответ московскому губернатору, уведомила его, что не замедлю исполнить волю монарха, совершенно равнодушная к тому, где мне суждено прозябать или кончить дни свои, но считаю долгом предупредить, что невозможно отправиться немедленно на место, совсем не известное мне. Не зная ни места ссылки, ни дороги к нему, я могу заблудиться и потому выеду не раньше, чем дождусь гонца из Москвы, посланного достать мне проводника в глухое поместье моего сына.
   Нелегко было успокоить дочь, которая упала ко мне на колени, заливаясь слезами. Кто-то разбудил мисс Бетси, милую англичанку, жившую в моем семействе, и сообщил ей печальную весть, всполошившую весь дом. Увидев ее, трепещущую подобно листу плакучей ивы, я просила ее занять мое место в доме и остаться в Троицком или переехать в Москву на какое угодно время. Она отвечала, что никакой человеческой силе не побороть ее твердой решимости сопровождать меня в ссылку. Я обняла ее, и мы заплакали, как дети.
   Лаптев, передав мое письмо курьеру и отправив с ним слугу в город, возвратился и совершенно спокойно объявил, что намерен проводить меня до места.
   Я спорила с ним и жарко протестовала против такого поступка, говоря ему о печальных последствиях и вечном моем раскаянии, если он погибнет из-за меня. Я напомнила ему, что он уже и без того просрочил отпуск на несколько дней, что мое путешествие по проселочным дорогам и на собственных клячах, вероятно, будет медленным и растянется на неопределенное время, что его примут на пути со мной за дезертира, что, наконец, такое теплое участие его к моему несчастью может оскорбить императора и стоить ему разжалования в солдаты. Сколько я ни убеждала Лаптева, напрасно: солдат, полковник, генерал -- все безразлично было для него в эту минуту. "Я надеюсь, -- сказал он, -- вы не прогоните меня. И если вы не дадите мне места между вашими слугами, я поеду за вашей кибиткой, и ничто не удержит меня от намерения видеть место вашего заточения" .
   Хорошо зная настойчивый и упорный характер моего молодого друга, я больше не препятствовала ему, боясь еще больше испортить дело, подвергнуть Лаптева страшной ответственности за его участие к изгнанию. Я вынуждена была уступить его желанию, чем он остался совершенно доволен, доказав свое искреннее расположение ко мне, если только оно нуждалось в доказательстве.
   Одно обстоятельство особенно беспокоило его. По соседству со мной поселился какой-то таинственный пришелец, часто заглядывавший в мой дом и в деревню, записывая все, что видел и слышал. В пьяном виде загадочный воришка открыл тайну: это был шпион, посланный развращать моих слуг с целью узнавать от них все, что происходило вокруг меня, -- например, имена моих домашних, гостей, посетителей и проч. Потом он признался, что план, заранее составленный, заключался в том, чтобы схватить меня по дороге, разлучить с друзьями и сослать в самый отдаленный край Сибири.
   Таким образом, я невольно находилась во власти любого шпиона. Недовольный слуга мог разрушить мое благополучие и составить собственное, превратившись в доносчика, что было самым выгодным торгом этого времени.
   Один из крестьян той деревни, куда мне приказано было удалиться, к счастью, находился в Москве; он был выбран моим вожатым. Известие о моей новой ссылке уже дошло до княгини Долгоруковой, которая оставалась со мной до самого моего выезда из Троицкого.
   Б это время жили со мной дочери двух двоюродных сестер, Исленьева и Кочетова; последнюю родители отдали под мой безусловный надзор. Несмотря на всю прелесть ее общества и искреннее желание сопровождать меня в изгнание, я не хотела принять такой жертвы, потому что ее здоровье было самое нежное и требовало попечения и медицинских средств, недоступных в той глуши, куда изгоняли меня. Поэтому я написала ее отцу в Москву, попросив его взять назад свою дочь и ее сестру. Он прибыл за день до моего отъезда и на следующий увез своих родственниц. Он обещал отослать Исленьеву к ее матери и часто извещать меня о своей дочери.
   
   
   

Глава XXVI

   
   Княгиня Долгорукова, одна из моих друзей, была недюжинного характера, женщина замечательного ума и хорошего поведения; я особенно дорожила ее искренней и теплой дружбой. По приезде ко мне она деятельно занялась приготовлением моего будущего комфорта, уложив собственными руками множество вещей, необходимых и даже роскошных для моей жизни в крестьянской избе. Она как могла утешала меня и в моем присутствии старалась скрыть собственную грусть, но тайные слезы лились потоком. Накануне моего отъезда я кое-как добрела до ее комнаты и увидела ее в глубоко скорбном состоянии.
   Нежно поцеловав княгиню, я упрекнула ее за малодушие, столь не свойственное ее мощному духу. "Будьте спокойны, -- сказала я, -- если через двадцать четыре часа я останусь живой. Если же через несколько станций не привезут назад моего трупа и небо сохранит меня для дальнейших испытаний, путешествие и перемена воздуха укрепят меня, и мы еще раз увидимся".
   Так и сбылось. Я возвратилась из ссылки и снова увиделась с Долгоруковой, но по прошествии двух лет она сошла в могилу, и мне суждено было еще долго оплакивать потерю этого благородного существа.
   В день моего отъезда, 26 декабря 1796 года, меня, полубольную, привела в церковь. Посоветовав друзьям и приказав прислуге не тревожить меня напрасным сожалением, я с трудом простилась и поспешила сесть в дорожную кибитку. Пускаясь в неизвестный путь, я совершенно не думала о своем будущем положении; меня не беспокоила даже последняя молва, что будто на полдороге меня нечаянно схватят и заключат в отдаленный и глухой монастырь.
   Ничего подобного, однако, не случилось, и день за днем силы мои прибывали. Сомнения моих знакомых относительно моего путешествия в кибитке, к которой я не привыкла, также были неосновательны; движение и тряска не только укротили ревматические боли, но даже восстановили деятельность желудка и аппетит.
   Первую ночь нашего путешествия мы провели в хижине одного мужика. Лаптев, заметив, что он разговаривает с неизвестным лицом, проходившим и подсматривавшим за нами, спросил его, кто это такой.
   Хозяин наш, немножко под хмельком, отвечал, что не знает, за кого и принять его: один раз тот назвал себя спутником княгини, а "вот теперь с важным видом приказал мне заглянуть в ее комнату, там ли она взаправду находится".
   Лаптев со свойственной ему запальчивостью обратился к шпиону и спросил его, какое ему дело до княгини и как он смеет посылать кого попало в ее комнату и беспокоить ее. Шпион довольно ясно выразился насчет своего ремесла; он следил за мной по приказанию не императора, а Архарова. Боясь, что я узнаю об этом обстоятельстве, он грозил Лаптеву опасными последствиями, если тот доведет до моего сведения это дело.
   На другой день, прежде чем мы доехали до Твери, два раз нам угрожала неизбежная гибель: поднялась страшная буря, засыпавшая дорогу снегом, и мы вынуждены были семнадцать часов блуждать ощупью. Ни одного признака человеческого жилья не было видно, а когда наступила ночь, усталые лошади едва переступали. Нам оставалось или похоронить себя в снегу, или умереть от холода, или сделаться добычей хищных зверей. Испуганному воображению одна из этих крайностей казалась неизбежной. Слуги оробели; одни плакали, другие молились и каялись.
   Я приказала кучеру остановиться и подождать до рассвета в надежде, что ветер спадет, лошади отдохнут и мы наткнемся на какое-нибудь человеческое жилье, а потом отыщем свою дорогу.
   Менее чем через час возница вообразил, что вдали сверкнул огонек. Он послал одного сметливого слугу к тому месту, откуда виднелся свет; посланный через полчаса воротился с радостным известием, что недалеко от нас находится деревня. Мы поплелись к ней и наконец нашли безопасный приют для себя и своих животных, избавившись, таким образом, от ужасной и, может быть, мучительной смерти.
   Мы далеко сбились с пути, потому что за двадцать девять часов проехали только шесть верст. По прибытии в Тверь мы превосходно разместились в квартире, приготовленной для нас губернатором Поликарповым. Этот почтенный человек немедленно навестил меня. Когда я поблагодарила его за внимание и выразила опасение, что его доброта может навлечь на него злобу мстительного паря, он отвечал; "Я не хочу знать о частных отношениях между государем и вами. Мне только известно, что о вашем изгнании не было издано никакого указа. Поэтому позвольте мне действовать относительно вас как человеку, всегда искренне уважавшему ваш характер". Город Тверь был полон в это время гвардией, проходившей в Москву для коронации, что не помешало добродушному начальнику губернии присылать нам превосходный ужин со своего стола.
   На другое утро мы двинулись вперед. Лошади у нас были те же, и потому мы должны были часто останавливаться, не проехав и шести верст.
   В Красном Холме .мы имели счастье встретить в начальнике благовоспитанного и обязательного человека. Это был некто Краузе, городничий, племянник знаменитого медика; он помог нам запастись необходимой провизией, которую трудно было достать по дороге. После легкого сна и отдыха, данного лошадям, мы поднялись ранней зарей и поехали дальше.
   В этот день мы убедились, что шпион, следивший за нами во все время нашей поездки, был наушником молодого Архарова и доносил ему обо всем, что видел вокруг нас.
   Архаров -- это русский инквизитор императора Павла, обязанность, отнюдь не отвратительная его мелочной и рабской душонке, лишенной всякого человеческого чувства. Лаптев вошел в избу в то самое время, когда шпион из нее вышел, забыв на столе открытое письмо, адресованное Архарову. В нем говорилось о моих недугах, о Лаптеве, сопровождавшем меня, и еще кое о чем, вероятно, для пополнения своего рассказа: между прочим о том, что один из моих лакеев украл шубу у крестьянина, чистейшая ложь, потому что все они были одеты очень тепло, тогда как, скажу мимоходом, слуга нашего полицейского воришки казался жалким горемыкой.
   После этого мы стали осторожнее; отворяли двери, когда останавливались в крестьянских избах, чтобы увериться, не подслушивает ли нас агент Архарова.
   Вскоре мной овладел настоящий страх. Поводом этого нового беспокойства было одно обстоятельство, пугавшее меня до самого возвращения в Троицкое, где я узнала от брата, что мой сын вне опасности. По прибытии моем в Весьегонск меня посетили вновь назначенный городничий и его предшественник, определенный сюда покойной императрицей в награду за военные заслуги и девять ран, полученных в разных битвах. Павел I лишил его должности единственно потому, чтобы очистить место родственнику Аракчеева, одного из самых усердных и преданных исполнителей его тирании.
   Такая вопиющая несправедливость, конечно, вызывала самые горькие жалобы со стороны отрешенного. Принимая участие в его положении, я старалась по возможности утешить горюющего старика, но никак не могла заставить его говорить о других предметах: он постоянно думал о своем несчастье. Наконец я придумала средство: попросила обоих городничих проводить мою дочь и мисс Бетси на ярмарку, самую знаменитую в то время во всей России. Едва они ушли, как явился офицер с письмом от моего сына. Тот поручил отдать его мне прямо в руки и, осведомившись таким образом о моем здоровье, проехать в Коротово, место моей ссылки, чтобы подготовить крестьян к моему приему, а потом обо всем этом известить его.
   Если бы гром пал на голову, я была бы поражена менее, чем получив такое письмо. Я знала неумолимую строгость государя относительно военной дисциплины. Известно, что он выбранил Суворова и Репнина за то, что они отправили к нему свои депеши с офицерами. Представив все это, я опасалась за сына, который за посылку офицера с письмом к гонимой матери и за нарушение царского указа легко мог подвергнуться гонению и побывать в Сибири.
   Я спросила офицера, видели ли его в городе и не встретил ли он на дороге городничего. Он уверял, что его никто не видел. Я советовала ему немедленно отправиться в Коротово, от которого мы находились только в тридцати трех верстах, где я надеялась скоро увидеть его. Выехать из города незамеченным было главным делом.
   Когда мои дети возвратились с ярмарки, мы сели в кареты и поздно вечером достигли места своего назначения.
   Моя изба была довольно просторной; противоположную комнату отвели для кухни, а лучшая хижина неподалеку была приготовлена для моей дочери.
   Я немедленно послала за Шридманом, посланцем моего сына, и когда он уехал, я узнала от своего слуги, что этот офицер не только вел себя всем напоказ, но имел глупость сообщить о своем поступке городничему, который отобрал у него паспорт.
   Ни днем ни ночью я не могла успокоиться: во сне постоянно мне виделся сын, сосланный в Сибирь. Я умоляла брата и других друзей известить меня о положении Дашкова, но не совсем доверяла их утешительным письмам и беспокоилась до тех пор, пока не узнала, что он действительно назначен командиром полка.
   У Павла I были светлые периоды справедливости; он даже проявлял некоторую смышленость и благородство. Он услышал от городничего о поступке Шридмана и нисколько не рассердился на моего сына. Когда же ему донесли через шпионов Архарова, что многие из моих друзей навещали меня в ссылке, он сказал: "Ничего нет удивительного: в такое время и надо доказывать дружбу или благодарность княгине Дашковой тем, кто любил ее прежде".
   Ссылка для меня в личном плане не была и невыносимой. Я жила в просторной и, сверх ожидания, опрятной избе. Правда, три мои горничные спали со мной в одной комнате; но благодаря их вниманию, уважению и чистоте я не чувствовала никакого неудобства, а мисс Бетси устроила темно-зеленую занавеску, отделявшую меня от служанок.
   По прибытии в Коротово прием мой сопровождался небольшой церемонией. Я опишу ее, потому что в ней выразилась черта народного характера и в данном моем положении чрезвычайно тронула меня. Между русскими помещиками есть обычай по приезде в деревню идти прямо в церковь. Попы служат благодарственный молебен и потом являются в дом господина с поздравлением, причем благословляют его крестом, а помещик целует крест и потом руку священника. Так было и со мной. Как только я вышла из саней, поп явился в мою горницу и, совершив религиозный обряд, вместо того чтобы протянуть мне свою руку, умолял со слезами на глазах позволить ему поцеловать мою. "Не чин ваш, моя матушка, я уважаю, -- сказал он, -- нет: слава ваших добродетелей глубоко трогает мое сердце. Я говорю вам от имени всей деревни. Ваш сын добрый барин, потому что вы хорошо его воспитали, потому-то мы и счастливы. Для вас несчастье жить между нами -- мы жалеем о том, но для нас благодать видеть вас, как ангела-хранителя".
   Я устала и ослабела, но это неожиданное, наивное и душевное выражение любви добрых крестьян, никогда не знавших меня, при таких грустных обстоятельствах воодушевило, осчастливило меня. Прервав речь достойного пастыря, я обняла его как друга. Мои спутники были до слез тронуты этой сценой и потом сказали, что никогда во время самого полного счастья они не чувствовали ко мне такого уважения, как в ту минуту.
   
   
   

Глава XXVII

   
   Первым моим делом по приезде было отослать Лаптева назад. Я постоянно беспокоилась за него; к счастью, судьба пощадила его и он не пал жертвой безграничной признательности и расположения ко мне. Император, услышав о его поступке, с величайшей похвалой сказал: "Этот не из числа ваших голоштанников; это человек, умеющий носить панталоны", -- любимая поговорка Павла I, когда он хотел выразить уважение к сильному характеру. Стрелковый батальон, которым командовал Лаптев, был в числе уничтоженных полков, но император дал ему другой и затем вскоре пожаловал его орденом Мальтийского креста.
   Остановившись в Твери проездом в Коротово, я написала своему двоюродному брату князю Репнину с целью дать почувствовать ему несправедливость моего изгнания. В то же время я напомнила ему о своих чувствах в отношении Петра III, которые он знал и мог подтвердить государю и всем благонамеренным людям: я никогда не искала личного возвышения или отличия своего семейства в падении монарха. Я назвала место своей ссылки и указала на известных членов академии, душевно преданных мне, которым он мог без опаски вручить свое письмо, пока я не пришлю в Петербург нарочного гонца за получением других писем.
   Ответ тем удобнее было передать, что ему благоприятствовало следующее небывалое распоряжение царя. Прежде приводили к присяге на верноподданство только дворян; остальная часть общества, гражданские чиновники и крепостные люди, не присягали. Павел I по какому-то капризу приказал от всех своих подданных, не исключая крестьян, взять клятву покорности.
   Эта новая мера взволновала всю Россию. Крепостные приняли ее за освобождение от своих помещиков, и многие деревни начали бунтовать, отказываясь от работ и от платежа оброка. Император начал усмирять бунт вооруженной силой. В имениях Апраксина и княгини Голицыной, урожденной Чернышевой, восстание мужиков до такой степени разгорелось, что их приводили к покорности пушечным огнем. Многие стали жертвами непонятой меры, вовлеченные в ошибочные действия безумной выходкой императора.
   Дух мятежа, прорвавшийся так непредвиденно, в некоторых местах поддерживался низшими чиновниками -- самым мерзким сословием в государстве. Они обходили богатые поместья и уверяли бедных и невежественных мужиков, что если они объявлены казенными крестьянами, то прежние их владетели не имеют на них никакого права.
   К чему клонились эти нелепые толки -- трудно отгадать, но двое из этой шайки распространили этот слух по всей Архангельской губернии и в северной полосе от Новгорода. Незадолго до моего прибытия в Коротово они подстрекали крестьян Дашкова, обещая им за какую-то ничтожную сумму перевести их под власть лучшего помещика. Мужики приняли предложение с негодованием и объявили, что они теперь счастливее, чем будучи в руках государства.
   При таком положении дел император послал князя Репнина в эти бунтовавшие провинции. Войско проходило городом, лежавшим близ той деревни, где жила я. Репнин вручил свое письмо сельскому священнику и приказал под строгим секретом доставить его мне. Поп исполнил поручение. Однажды я смотрела в окна и заметила не известного мне церковника, который шел прямо к моему жилищу. Я бросилась к двери и тут же увидела перед собой посла, который, передав мне письмо, просил больше всего надеяться на Бога, а затем исчез.
   Князь Репнин горько сожалел, что не может оказать мне ни малейшей помощи, но посоветовал написать императрице и попросить ее ходатайства перед императором. Я долго не решалась последовать его совету, потому что чувствовала отвращение к прошению милости у государыни, вовсе не питавшей ко мне расположения. Если бы я была осуждена страдать одна, то, вероятно, согласилась бы навсегда остаться в настоящем положений, нежели умолять о возвращении в Троицкое. Но мою ссылку добровольно разделяли другие. И где? в крестьянской хижине у шестидесятого градуса северной широты, среди болот и непроходимых лесов, которые в продолжение короткого и ненастного лета отрезают всякий удобный выход из окрестностей деревни и беспрерывно держат нас в заточении. Моя дочь, мисс Бетси, служанки -- все страдали, и, может быть, страдали больше, чем я, подкрепляемая в незаслуженном гонении гордым чувством невиновности, воодушевлявшей меня силой, энергией и покорностью своей судьбе.
   Печальная наша жизнь еще больше затуманилась, когда зимой замерзли озера и открылось сообщение с окрестными провинциями. По деревне, под моими окнами, беспрерывно шли несчастные ссыльные из Петербурга в Сибирь. Однажды я увидела барскую кибитку, остановившуюся у дверей соседней избы; я послала слугу осведомиться, кому она принадлежит. Незнакомец спросил, от кого послан слуга, и, когда услышал мое имя, изъявил желание увидеться со мной, назвавшись близким родственником.
   Хотя мне и не совсем удобно было принимать посетителей, но, подумав, что, может быть, он нуждается в моей помощи, я попросила его к себе. Между прочим, мне было желательно знать, кем он доводится мне по родне. По мере объяснения незнакомец стал запинаться, а по лицу его пробежала конвульсивная дрожь. "Вы, верно, больны,-- сказала я,-- и, кажется, страдаете". -- "Не так сильно, -- едва проговорил он, -- как придется, вероятно, впоследствии, до конца жизни".
   Тогда он рассказал свою историю: на него вместе с другими его товарищами-гвардейцами, завели уголовное дело за оскорбительность речей против императора; прочих сослали в Сибирь, а его предали пытке и с переломанными членами, отрешенным от службы сослали в Вологду, в имение дяди, взявшего его на поруки.
   Продолжать свидание без всякой надежды помочь было слишком тяжело; я могла только сожалеть о несчастье. Но вид этого молодого человека, изуродованного орудием пытки, с порванными нервами, долго терзал мое воображение.
   Вскоре после того посетила меня Воронцова с дочерью. Она была не близкой мне родственницей, но женщиной вполне уважаемой мной. Младший ее сын, достойный человек в полном значении этого слова, в юности был отдан на мое попечение и до шестнадцатилетнего возраста, до поступления в армию в чине майора, воспитывался под моим руководством. Добрые нравственные начала и прекрасное поведение, глубокое уважение к матери составляли главные черты его характера, будучи гордостью и утешением для матери. Из благодарности к моим заботам о его воспитании она старалась при всяком удобном случае выразить свое внимание ко мне. Поселившись неподалеку, она пробыла целую неделю в моей деревне. Несколько книг, привезенных из Троицкого, карандаши, служившие нам для рисования окружающих сцен на рабочем столе за неимением бумаги, разнообразили наши скучные часы; другие занятия и шутки одного казака, служившего при мне, прогоняли черные думы, и все мы начали мало-помалу привыкать к своей жизни.
   В апреле месяце я услышала от крестьян, что по весне ближайшая река обыкновенно прибывает и заливает берега на пространстве двух или трех верст. Паромов или дощаников для переправы здесь нет, за исключением утлых рыбачьих лодок. У нас нет карет на колесах, и негде их достать. Вследствие всего этого я решила до наступления разлива написать письмо императрице.
   Я умоляла ее попросить императора дозволить мне возвратиться в Троицкое, где я могла бы пользоваться медицинской помощью и не отлучаться из своего дома без особого позволения; таким образом, мы избавились бы от стеснений и всевозможных неудобств, переносимых нами в крестьянской избе.
   В том же пакете я послала незапечатанное письмо императору. И должна сказать, что оно было написано скорее в презрительном, нежели в покорно-умоляюшем тоне. Я описала свое хилое здоровье и выразила полное равнодушие к тому, где мне суждено умереть. И в самом деле, о себе я не хлопотала, но не могла без сожаления и упрека видеть положение своих близких, так великодушно разделивших со мной страдания ссылки. Поведение мое, говорила я, при жизни его матери не было отмечено ни одним дурным намерением против личности или власти государя, и я просила об одном: позволить мне переехать в Троицкое и там заключить себя в уединении. Если государь считает меня недостойной и этой милости, то я прошу его ради моих горемычных слуг и друзей.
   Эти письма были отправлены по почте, и, разумеется, мы с тревогой ожидали ответа.
   Потом я слышала от людей, живших в то время в Петербурге и хорошо знавших обо всем, что происходило во дворце: письмо мое государю грозило нам самыми ужасными последствиями. К счастью, непостоянство императора, голову которого кружил вихрь ребяческой воли, и случайное промедление курьера, готового отправиться ко мне с последним роковым ударом, изменили жестокий приговор на милость.
   Когда императрица получила письмо и представила мужу другое, адресованное на его имя, он рассвирепел и, с бранью прогнав ее от себя, сказал, что он вовсе не желает потерять престол подобно своему отцу и читать мои письма. В припадке злобы он отправил курьера с приказанием отобрать у меня перья, чернила, бумагу и запретить мне переписываться и сноситься с кем бы то ни было, за исключением тех лиц, которые жили вместе со мной.
   После этой неудачной попытки государыня обратилась к девице Нелидовой, любовнице Павла I; та отдала письмо младшему великому князю Михаилу и повела его вместе с государыней к императору. Он принял письмо спокойно и, прочитав его, поцеловал своего сына: "Вы, женщины, -- сказал он, -- знаете, как разжалобить". Марья Федоровна и Нелидова осыпали размягчившегося деспота тысячами ласк, и он тут же написал мне по-русски ответ. Вот буквальный смысл его: "Княгиня Катерина Романовна, вы желаете переехать в свое калужское имение -- переезжайте. Ваш доброжелательный и совершенно преданный вам Павел".
   Архарову, военному губернатору Петербурга, было приказано немедленно отправить другого курьера, чтобы остановить первого, посланного совсем с иным поручением и уже бывшего на пути к Калуге. По невниманию или по злонамеренности, Архаров, старший брат московского губернатора, назначил вторым гонцом курьера, только что возвратившегося из Сибири, куда он отвозил одного гвардейского офицера в ссылку. Трудно было предположить, чтобы курьер, проскакав туда и обратно не менее четырех тысяч верст и снова без отдыха отправленный вдогонку, в состоянии был нагнать первого. Но судьба, казалось, устала преследовать меня: последний посол догнал своего предшественника и воротил его назад.
   Когда он подъехал к воротам, я сидела у окна; увидев кибитку, окруженную моими слугами, я вышла навстречу императорскому гонцу. Напрасно мисс Бетси умоляла его сказать о новостях, привезенных им, -- он не мог, потому что ничего не знал. Но при нем был царский указ к княгине Дашковой. Ему показали на меня, и он подал письмо. Прежде чем я сломала печать, мисс Бетси бросилась к моим ногам. "Не будем унывать, милая княгиня, -- сказала она, -- ведь и в Сибири есть Бог". Когда я открывала пакет, она вся побледнела и затряслась. Я попросила ее успокоиться, чтобы дать мне прочитать письмо. Пробежав его, я объявила, что нам позволено возвратиться в Троицкое. Бетси чуть не обезумела от радости: она упала на землю. Я приказала отнести ее в постель, а курьеру дать вина и закуски, но он отказался от питья и еды, попросив уголок, где бы он мог соснуть, изнуренный бессонницей нескольких дней кряду.
   Счастливая новость, необычайно обрадовавшая всех моих слуг, была передана дочери. На другое утро я спросила курьера, сколько он получает в год. Заплатив ему почти двойное годовое жалованье, я отпустила его, и он весело покинул Коротово, где все радовались, за исключением меня самой. Я оставалась бы хладнокровной и равнодушной, если бы не беспокоилась за Бетси: за первым припадком последовала лихорадка. В продолжение болезни она из всех окружавших ее лиц узнавала меня одну, и я редко отходила от ее постели -- только для отправления писем и некоторых дорожных приготовлений. Желая налегке и скорее ехать, когда поправится Бетси, я послала вперед некоторых слуг.
   Курьеру я поручила отдать незапечатанное письмо Архарову, с тем чтобы тот препроводил его Лепехину, непременному секретарю Академии наук, одному из добрых моих друзей. Я написала ему о последнем происшествии и приложила свой адрес -- Троицкое, но Архаров имел глупость уничтожить его.
   Воспользовавшись отъездом одного крестьянина в Петербург, я послала с ним несколько писем моим друзьям в Англию на имя мистера Глинна, английского купца, жившего в России. За восемь дней, пока продолжалась лихорадка мисс Бетси, я приготовилась к пути и желала как можно скорей увидеть Троицкое. Мисс Бетси, хотя и не совсем выздоровела, в состоянии была ехать. Таким образом, в конце марта, в страшные морозы, мы покинули место ссылки.
   Я не могу не засвидетельствовать на этих страницах благодарности тем бедным крестьянам, которые с необыкновенным усердием помогали мне. Возвращаясь два раза в неделю с базара из соседнего города, они приносили мне все, что можно было достать лучшего для моего стола и ни за что не хотели брать денег. Незадолго до моего отъезда я узнала, что женщины, каждый день приходившие с пирогами и яйцами, договорились между собой являться ко мне по очереди, чтобы иметь случай повидать меня и осведомиться о моем здоровье.
   Я часто спрашивала, каким образом они могут любить меня, когда уже давно потеряли во мне свою госпожу. Ответ всегда был один и тот же: "Когда мы были твои, тогда посчастливели и разбогатели. Ты дала нам доброго барина, своего сына: хоть он и прибавил нам оброку, все же мы платим меньше, чем наши соседи своим помещикам".
   
   
   

Глава XXVIII

   
   На переменных лошадях, которыми снабдили меня добрые крестьяне, мы возвратились гораздо скорее, чем ехали сюда. Девятый день нашего путешествия был днем истинной радости. Когда мы подъезжали к Троицкому, где каждый из моих слуг имел жену, мать, детей или приятелей, нами овладел безграничный восторг. К вечеру я услышала восторженные возгласы: перед нами струилась река Протва, текущая в моем имении. Кучер первым приветствовал ее знакомые воды. При этой первой встрече с родной землей я выбросила последние деньги из кошелька.
   Поздравлениям и радости не было конца. Все забыли о прошлых страданиях, все спешили. Но наши бедные лошади были еще слишком далеко от яслей, чтобы разделить общий восторг. Им пришлось работать еще один день: растаявшие снега затруднили нашу поездку на санях, и мы вынуждены были провести лишнюю ночь в дороге.
   На десятый день мы прибыли в Троицкое. Подъехав к церкви, я увидела ее полной народа, собравшегося из шестнадцати деревень и поселков, принадлежавших мне. После молебна крестьяне целовали у меня руку и поздравляли с приездом, но я не имела сил поздороваться со всеми и потому попросила их отложить эту церемонию до более удобного времени. Меня глубоко тронуло это выражение искренней привязанности и общего душевного веселья, однако я так ослабела и утомилась, что мне крайне необходим был отдых.
   На другой день я послала гонца в Москву к моему брату уведомить его о своем приезде, написала также своим племянницам -- княгине Долгоруковой и Маврокордато, чтобы узнать от них о здоровье своих друзей, знакомых и об участи моего сына.
   К крайнему удовольствию, я убедилась, что всех близких моему сердцу миновали общие удары господствовавшей тирании,
   Мой дом в Москве превратили в казарму, в которой очень удобно расположился один офицер и восемьдесят семь солдат. Благодаря предусмотрительности управляющего главный корпус здания не был занят: он запер и запечатал все двери, сказав, что я уехала из дому поспешно и оставила на его ответственность все свои вещи. Это благоразумное распоряжение избавило меня от расходов, столь неизбежных в случае, если бы здесь побывал один из гатчинских генералов: мебель и дом -- все было бы загрязнено и переломано. Моя загородная дача была обречена на ту же участь. В ней обитали девяносто рядовых и шесть унтер-офицеров. Таким образом, кроме произвольного распоряжения чужой собственностью, из моего имения в Москву переправили три тысячи бревен, и это не все.
   Вследствие такого насилия и самоуправства я решила, впрочем, не без сожаления, сбыть с рук московское владение. Оно служило мне в зимнюю пору своим прекрасным садом, за которым я ухаживала тридцать лет. В нем были проведены аллеи, дорожки, всегда опрятные и чистые; я могла гулять здесь весь год, потому что зимой их очищали от снега и посыпали песком. Впрочем, это удовольствие стоило мне недешево, особенно после посещения таких гостей, каковыми, были гатчинские гвардейцы. Притом я не знала, позволят ли мне посещать Москву, где, признаюсь, не хотела бы жить. Ведь по возвращении в Троицкое все достойные друзья и родственники навестили меня здесь, мне небезызвестно было и то, что во всех больших городах, особенно в Москве, была организована строгая система шпионства, тем более опасная, что она дает самые надежные средства попасть в немилость у подозрительного и неумолимого тирана.
   Летом я спокойно начала свои сельские труды, а так как у меня не было помощника в этом деле, время было занято полностью. Дневное утомление с избытком вознаграждалось ранним и глубоким сном, тем более необходимым, что я вставала утром всегда в тот самый час, в который подняли меня по случаю известия о ссылке в Коротово. Днем я спала мало, за исключением часа после обеда. В ненастные дни я не выходила из комнат, рисуя в это время чертежи планов для новых построек и разведения садов или занимаясь в своей библиотеке.
   Мне хотелось приобрести некоторые новые заграничные издания. С этой целью я отдала приказание и назначила годовую сумму, но ввоз иностранных книг был почти совершенно прекращен, хотя был открыт свободный пропуск любым памфлетам, клеветавшим на Екатерину Вторую. Однако друзья не присылали мне подобных сочинений. Впрочем, некоторые из них, ходившие по Москве, доходили и до меня. Если моя жизнь продолжится еще немного, я не положилу пера, чтобы добавить к тем запискам, недостойным внимания потомства, но не лишенным интереса для моих друзей, несколько опровержений этой лжи, задуманной ненавистью.
   В 1798 году князь Дашков находился в Петербурге. Император почти не разлучался с ним, и эта любовь доходила до царского каприза: когда мой сын не обедал при дворе, государь сердился. Дашков проводил многие часы наедине с Павлом I и часто заходил с ним в комнаты императрицы, когда она, кроме Нелидовой, никого, даже великих князей, не принимала у себя.
   По приезде в Петербург мой сын тут же просил великого князя Александра выхлопотать мне позволение жить в Москве и посетить другие поместья. Я, однако, убедительно советовала ему не думать обо мне, а позаботиться о собственном благополучии. В каждом письме я просила его об этом, уверяя, что довольна своей жизнью в Троицком и предпочитаю его всем другим местам в России; что же касается моих поместий, то мое управление крестьянами, обязанными самым умеренным оброком, не требует личного надзора. Поэтому я убеждала его не хлопотать за меня напрасно.
   Несмотря на это, Дашков продолжал напоминать обо мне великому князю, но прошел месяц, а обещания Александра не были выполнены. Он также говорил об этом с Николаи, директором Академии наук, самым доверенным лицом императрицы, у которой он был первым секретарем.
   Однажды случилось Николаи находиться в кабинете государыни. Она разговаривала с Нелидовой о блестящем положении Дашкова при дворе и о влиянии его на императора, причем выразила удивление, что сын не хочет содействовать полному прощению матери. Николаи, услышав это, сказал, что Дашков не раз умолял великого князя об этой милости и глубоко сокрушается, что данные ему обещания до сих пор не выполнены. Он даже намекнул, как было бы великодушно и благородно, если бы государыня и Нелидова поддержали своим влиянием просьбу великого князя.
   Директор Академии наук передал этот разговор моему сыну. Через несколько дней князь Алексей Куракин навестил Дашкова и от имени императора предложил ему дар в пять тысяч мужиков. Дашков от всей души благодарил государя за его доброту, но заметил, что ничего другого так не желает, как свободы своей матери. На другое утро Куракин во время гвардейского парада подошел к Дашкову и объявил ему, что государь дал мне полную свободу и приказал уведомить меня о том.
   Письмо князя Куракина было такого содержания: "Любезнейшая тетушка. Я считаю особенным для себя счастьем уведомить вас по приказанию государя, что вы совершенно свободно можете располагать местом своего жительства -- посещать свои имения, жить где угодно и даже бывать в столице, когда отлучается отсюда царская фамилия; но если она здесь, вы можете жить не иначе как за городом".
   Когда император явился на парад, мой сын хотел пасть перед ним на колени, но Павел I, опередив его, облобызал Дашкова. В пылу благодарного чувства, забыв, что император низкого роста, Дашков приподнял его от земли, чтобы ловчей возвратить ему поцелуй. И потом оба заплакали. В первый и в последний раз гвардейцы были свидетелями такой сентиментальности царя.
   Расположение Павла I к моему сыну продолжалось до самого отъезда его из Петербурга. Государь советовался с ним обо всех военных замыслах. Он заставлял его составлять в своем кабинете чертежи стратегических планов, расположения войск соседних держав и решил назначить его командиром корпуса, стоявшего в это время в Киеве. Он даже дал ему несколько бланковых подписей, чтобы в случае надобности употребить их по собственному желанию. В то же время были посланы инструкции к константинопольскому и венскому посланникам войти в сношения с князем Дашковым, а адмиралу Черноморского флота было приказано действовать согласно его советам. Мой сын был послан из Петербурга прямо в Киев, где ему было поручено исполнять все чрезвычайные распоряжения и докладывать о том императору.
   После такого беспредельного доверия и горячей любви кто бы мог подумать, что Дашков менее чем через год получит отставку? Но оно так и было. И за что же? За то, что Дашков уведомил князя Лопухина, генерал-прокурора Сената, что некто Алътести (Altesti), заключенный в киевскую крепость, невиновен в преступлении, в котором его обвинили. Этот человек был предан суду за то, что будто бы поселил нескольких солдат в качестве хлебопашцев на землях, подаренных ему Екатериной II. Обвинение было ложным, в его имении не было ни одного солдата. Но Альтести в прошлое царствование пользовался особым покровительством и безграничным, хотя, может быть, и не совсем безукоризненным доверием Зубова, у которого он служил секретарем. В этом одном заключалась вся его вина. Вероятно, князь Лопухин, докладывая государю мнение моего сына, выбрал неудачную минуту, когда тот был не в духе. Могло статься и так, что генерал-прокурор нарочно искал подобного случая, потому что это был человек фальшивый, скрытный и мстительный. Как бы то ни было, но император написал Дашкову следующее письмо: "Так как вы вмешиваетесь в дела, не относящиеся к вам, то вы увольняетесь от службы. Павел".
   Мой с ын, не поверив курьеру, просил императора прислать к нему более доверенное лицо, чтобы вручить ему бланковые подписи и другие важные бумаги. Павел I не торопился с отправлением нового посла. Дашков поручил очередному курьеру, ехавшему в Петербург, отдать государю все официальные документы и его письма. Потом, устроив наскоро свои дела в Киеве, удалился отсюда в свое тамбовское имение.
   
   
   

Глава XXIX

   
   В следующее лето я посетила свое белорусское поместье, где пробыла несколько недель. Имение было разорено моим управляющим, поляком, который надеялся, что меня сошлют в Сибирь.
   Поправив немного положение крепостных, я поставила во главе их одного из русских крестьян. На обратном пути отсюда я провела шесть недель у брата. Здесь я занималась улучшением его усадеб, рассадила новые деревья и кустарники, перенесла на другое место старые, дурно разведенные, и тем придала более красоты его садам.
   Проводя каждый день по нескольку часов вместе, мы часто разговаривали о предмете, общегрустном для нас: о несчастье Отечества и опасном положении любого частного лица, ибо тот, кто сам ускользал от всепоражаюшей тирании Павла, тот оплакивал судьбу друга, родственника или соседа. Не знаю почему, но в моем уме зародилась полная уверенность, что 1801 год будет роковым для императора. Я не могла дать отчета в этом убеждении, но часто повторяла его брату, и эта идея глубоко засела в моей душу.
   В начале этого года брат напомнил мне; "Ну вот наступил и ваш обетованный год". -- "Ну да, он только начинается; но вы увидите, что мое предсказание сбудется до его исхода", -- отвечала я.
   В самом деле, 12 марта по старому стилю Провидение, прекратив дни Павла I, избавило народ от государственных и семейных бедствий, которые под влиянием всевозможных преследований и деспотического гнета быстро росли по всей империи.
   Не раз я благодарила судьбу за то, что она, поставив меня в число жертв, избавила от постыдной обязанности находиться при дворе такого монарха. Да и что я могла делать при нем, лишенная способности притворяться, главной в жизни царей и их клевретов, я, на лице которой выражалось любое движение души -- чувство досады, презрения и гнева. Это обстоятельство, конечно, спасло меня от многих и многих неудовольствий и бед. Без всякого преувеличения можно сказать, что Павел I не был абсолютно злым существом, но его безумие превосходило всякую меру. Как император он проявлял его в безграничном злоупотреблении своей властью, как солдат он был жалким рабом прусского капральства.
   По временам Павел I оказывался подозрительным трусом, постоянно боялся воображаемых заговоров против него. Его дела были взрывами сиюминутных впечатлений и, к несчастью, почти всегда носили на себе характер жестокости и обиды. Никто не подходил к нему без страха, но и не без примеси полного презрения к деспоту.
   Какая разительная противоположность между жизнью окружавших его рабов, забитых страхом перед капризной волей, и жизнью людей, стоявших близ трона Екатерины II! В ее приемах было нечто поражавшее, и вместе с тем каждый приближался к ней без раболепия и боязни. Она внушала к себе уважение, соединенное с любовью и благодарностью. Приветливая, веселая, она забывала о своем достоинстве в частном обществе. Если и забывали о ее внешних отличиях, то каждый питал чувство почтения к ее природному превосходству.
   Мой брат, возвратившись в Москву, многим рассказывал о моем пророчестве и тем возбудил всеобщее любопытство, на которое мне нечем было отвечать; я уже сказала, что эта мысль бессознательно волновала мое воображение.
   Затем брат получил письмо от нового государя, который просил его немедленно возвратиться в Петербург и принять участие в правительственных делах. Ко мне в Троицкое также был прислан гонец, мой племянник Татищев [10], с приглашением явиться ко двору.
   
   [10] Татищев был членом департамента иностранных дел, камергером, управляющим всем, что относилось к азиатским державам.
   
   Впрочем, эта честь была уже не для меня: в моем возрасте, с моими понятиями о придворной жизни и при моем нездоровье было бы странным вновь выступить на сцену.
   Я удерживала своего племянника не более трех дней, чтобы дать ему возможность побыть подольше у матери и родственников в Москве. Убедив Татищева как можно скорее возвратиться к своему посту, чтобы не потерять его из-за непредвиденных перемен в новом царствовании, я вручила ему письмо к государю. Поблагодарив того за добрую память, я отказалась немедленно ехать в столицу под предлогом плохого здоровья, но при первой возможности обещала явиться ко двору.
   С этой целью в конце апреля я оставила Троицкое и по дороге навестила своего брата, прежде чем отправилась в Петербург. Здесь мы условились, что он выедет неделей раньше: я хотела, во-первых, собраться с силами для предстоящего путешествия; а во-вторых, избежать остановок на почтовых станциях из-за нехватки лошадей.
   В мае я прибыла в Петербург. Если мне было приятно видеть государя, которого я давно привыкла любить, то еще приятнее было встретить его красавицу-жену: ее ум, образованность, скромность и необычайная симпатичность, признак дружелюбной природы, соединялись с тактом и благоразумием не по ее летам. Она пленяла всех своими прекрасными манерами и по-русски говорила уже правильно, без малейшего иностранного акцента. Но, к сожалению, я заметила, что Александра окружали молодые люди, готовые осмеивать стариков, которых император уже начал избегать вследствие известной застенчивости, может быть, происходившей от его глухоты.
   Четыре года павловского царствования, поучительные для его детей одной солдатчиной, были потеряны для их истинного образования. Покойный государь обращал их внимание исключительно на гвардейские парады и, военную форму. Я полагала, что теперешний 'Добродушный император, руководимый чувством справедливости и уважения к человеческому достоинству, уже воспитанного в нем, не без упрека и сожаления смотрит на упадок России под рукой его отца.
   Я оставила Петербург в конце июля, поехав в Белоруссию, чтобы приготовиться к коронации, запастись платьем и экипажами, совсем забытыми за последние семь лет.
   С этой целью я заняла в банке сорок четыре тысячи рублей, из которых девятнадцать тысяч пятьсот употребила на погашение заемного письма моего сына, одиннадцать тысяч -- на уплату долга моего племянника Татищева, а остальное пошло на поправку дома и на то, чтобы явиться на коронации, если и не в блестящем, то по крайней мере в приличном виде.
   Перед отъездом я взяла с государя обещание, что по случаю предстоящего производства в придворные чины моя племянница Кочетова будет назначена фрейлиной, а князь Урусов, только что женившийся на моей родственнице Татищевой, определен камер-юнкером.
   Я приехала в Москву двумя неделями раньше царской семьи. Въезд императора в старую столицу был великолепен. Более пятидесяти придворных карет и множество других экипажей составляли процессию. После царских карет следовал экипаж, в котором сидела Амелия, сестра императрицы, и я как старшая статс-дама двора. Потом ехали статс-дамы и фрейлины, а за ними другие сановники.
   Государь остановился у кремлевского собора, где отслушал обедню. Впрочем, у меня нет особого желания описывать эту церемонию: все коронации похожи одна на другую. Я замечу только, что молодой монарх и его прелестная супруга возбудили общую любовь к себе в жителях Москвы.
   В продолжение этого царского праздника я до крайности утомилась. Хотя слобода, где поселился император, отстояла от моего дома почти за десять верст, но я почти каждый день являлась во дворец и учащала свои визиты, потому что надеялась быть в некотором отношении полезной императрице Елизавете. Я знакомила ее с характерами некоторых лиц и сообщила несколько не лишних замечаний о том, как лучше вести себя по отношению к подданным, которых она любила.
   Эти посещения не только хорошо были приняты, но, как я слышала от брата, заслужили самые лестные отзывы со стороны государыни, а следовательно, и не были совсем бесполезными. Впрочем, только вследствие этого убеждения и горячей моей привязанности к Елизавете я могла обречь себя на скуку, все стеснения этикета, всю тяжесть душной придворной атмосферы; какие-либо личные расчеты были далеки от меня.
   После отъезда двора в Петербург я очень была рада начать свою обычную жизнь и потому в начале марта опять удалилась в Троицкое.
   На следующий год я снова побывала в своем белорусском имении, где закончила строить и освятила церковь, воздвигнутую посреди главной площади села Круглово, Тем же летом мой брат Семен возвратился в Петербург из Англии, где он был полномочным министром при Екатерине II и частным жителем при Павле I. По случаю его приезда я отправилась в Петербург в июле.
   Все лица, окружавшие юного царя, при всем разнообразии их мнений сходились в одном -- унижали правление и характер Екатерины П. Я чувствовала невыразимую досаду, когда вместо покойной императрицы до небес превозносили Петра I. Я не сдерживала своих чувств в этом отношении и, может быть, иногда выражала их слишком горячо.
   Однажды, помню, почти все министры нового и несколько разноцветного правительства, а также многие из личных друзей и фаворитов императора обедали у моего брата (Александра). Речь зашла о царствовании Екатерины II. Деяния ее беспощадно критиковали, смешивая злоупотребления князя Потемкина с собственными распоряжениями государыни и нисколько не различая невежества министра с чистотой и глубиной ее намерений, всегда направленных на благо страны. Этот разговор так глубоко оскорбил и встревожил меня, что я решила защищать императрицу со всей искренностью и жаром, что немало озадачило все общество. Некоторые из моих родственников согласились с моим мнением. Но эта горячая зашита и резкая оппозиция моих противников стоила мне болезни, с котором я возвратилась домой и несколько дней прохворала. В продолжение этого времени двери мои постоянно осаждали посетители обоего пола, приезжавшие справиться о моем здоровье. И я приписываю это необыкновенное внимание готовности, с какой эти лица, как и я, защищали честь и доверие покойной императрицы. Мои слова пошли по всему городу; отсюда вытекали и участие к моей болезни, и цена, какую я придавала этому участию.
   Впрочем, Петербург во многом изменился. Между выскочками и первыми актерами на сцене были люди двух цветов -- якобинского и серо-солдатского. Я говорю "солдатского", потому что каждый военный, от солдата и до генерала, занимался единственно шагистикой и ружистикой, а так как требования дисциплины постоянно изменялись, каждый должен был забыть старое и учиться новому.
   Глубокой осенью я воротилась в Москву, а потом в Троицкое, откуда я не могла надолго отлучаться, потому что на мне лежали обязанности архитектора, садовника и, если почва требовала особенного ухода, фермера.
   Несколько следующих лет моей жизни я обойду молчанием; впрочем, они и не имеют особого интереса. И если мои душевные скорби были такого свойства, что я охотно желала бы скрыть их от самой себя, то считаю тем менее нужным описывать их читателю.
   Не могу, однако, не упомянуть, что император принял на себя долг по сумме, взятой мной, в банке.
   В конце августа 1803 года я имела счастье встретить у себя мисс Уильмот, двоюродную сестру миссис Гамильтон, дочери туамского архиепископа. Мисс Уильмот в Троицком окружила меня всеми тихими удовольствиями, в которых я так давно нуждалась для пробуждения своего нравственного существования; ее беседа, чтения, ее кроткий и симпатичный характер оживили мою дряхлую старость. Родители так превосходно воспитали ее, что она была предметом общего удивления для всех, кто ее знал.
   Я не умею полностью выразить той благодарности за все, чем обязана моему молодому другу: за доверие ее отцов, за ее собственную великодушную решимость навестить престарелую женщину, не способную разделить ее удовольствия, которой наскучила сама жизнь. Такой поступок выше всех моих похвал. Она озарила лучом новой радости мое уединение -- да, это так, если бы...
   Я уже сказала, что эти записки принадлежат ей; я отказалась писать их по просьбе родственников и друзей, но уступила ее пламенному желанию. Поэтому она одна может располагать ими с одним, однако, условием, что до моей смерти они не появятся в свет.
   Относительно их содержания я могу уверить, что беспристрастная истина водила моим пером. Опустив некоторые оскорбительные для других события, я, может быть, не отдала должной справедливости себе, но от этого читатель ничего не теряет. Если позволит мне жизнь, я намерена изложить несколько анекдотов о Екатерине II, назвать ее добрые дела и провести параллель между нею и Петром I, которого сравнивают с этой знаменитой царицей, поставившей Россию на самое видное и почетное положение перед западным миром.
   В заключение скажу, что я со своей стороны делала все доброе по силам своим и никому не сделала зла. Единственным орудием моей мести за всю несправедливость, интриги и клевету, возведенную на меня, было забвение или презрение. Я исполнила свой долг так, как в состоянии была понять его. С честным сердцем и чистыми намерениями я вынесла много сокрушительных ударов, и, если бы не поддерживала меня безупречная совесть, я, конечно, пала бы под ними. Наконец скажу, что я смотрю на свою близкую смерть без страха и тревоги.
   
   Троицкое,
   27 октября 1805 года
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
Ко всем произведениям автора К списку авторов