Шелгунов Николай Васильевич - Гений молодой Германии

ГЕНІЙ МОЛОДОЙ ГЕРМАНІИ.

(Сочиненія Генриха Гейне въ переводѣ русскихъ писателей подъ редакціею Петра Вейнберга.)

Я бы хотѣлъ, чтобы какой-нибудь эстетикъ научилъ меня,-- читая Гейне, уноситься въ безконечное, прекрасное, возвышенное и забыть, что я лежу на диванѣ и читаю книгу, каждое слово которой говоритъ о страданіи,-- чтобы онъ научилъ меня слышать только гулъ морской волны, когда Гейне рисуетъ море, слышать только шелестъ и разговоръ листьевъ, когда онъ описываетъ лѣсъ, и въ похвалахъ природѣ не читать укора человѣческой тупости,-- чтобы онъ научилъ меня уноситься вмѣстѣ съ вѣдьмами и домовыми на вершину Брокена и вмѣстѣ съ нѣмецкими русалками опускаться на дно нѣмецкаго моря, забывъ о томъ, что на маленькой землѣ такъ много маленькихъ людей. Научите, эстетики, какъ забыть все -- и то, что пережилось, и то, что переживается,-- какъ въ прошломъ не читать настоящаго и не вѣдать будущаго.

Неужели Гейне писалъ только для того, чтобы уносить эстетиковъ въ безконечное? Бѣдный Гейне, еслибъ ты зналъ, что г. Николай Соловьевъ и г. Страховъ, и "Русскій Вѣстникъ", и "Всемірный Трудъ", и "Заря", и тысячи тысячъ русскихъ людей, стоящихъ за ними, смотрятъ на тебя, какъ на усыпляющій морфій,-- я знаю, какимъ бы словомъ обозвалъ ты этихъ людей. Впрочемъ, эта русская горькая капля едвали бы прибавила много горечи къ. тому ведру полыни, которое преподнесло тебѣ тупоуміе твоихъ собственныхъ соотечественниковъ. Ты бы, можетъ быть, только кротко улыбнулся и сказалъ: "все это мы уже знаемъ".

Гейне -- зеркало, отражавшее свое время. Все честное, умное, хорошее и все отжившее, тупое и самодовольное проходятъ передъ вами церемоніяльнымъ маршемъ, какъ на парадѣ. Вы видите тупость въ ея сомкнутомъ строѣ, точно прусская армія, величавая и гордая въ своемъ всепобѣдномъ насиліи; вы видите и свѣтлые ручейки надежды, манящіе васъ съ собою куда-то вдаль, точно въ концѣ ихъ лежитъ страна счастія, куда они хотятъ показать вамъ дорогу; вы слышите ликующее торжество нѣмецкаго толстаго лба, довольнаго своею глубокой философіей и гордо охраняющаго свои темницы,-- а за рѣшотками этихъ темницъ раздаются проклятія и стоны и голосъ безнадежнаго отчаянія; вы видите блестящую грязь и фальшивыхъ монетчиковъ мысли, растолстѣвшихъ и довольныхъ, какъ сибариты, и золотое страданіе честныхъ людей, которыхъ великая скорбь довела до сумасшедшаго дома и преждевременной, смерти. Несчастіе и страданіе, муки томительной безнадежности, колоссальное непониманіе себя и дрянность, точно безконечныя горы, тянутся одна за другой все дальше и дальше, выше и выше и скрываются въ безконечной синей дали.

Гейне -- зеркало, отражающее міровую скорбь, міровую жизнь. Но онъ не такое зеркало, какое открылъ въ графѣ Толстомъ г. Николай Соловьевъ. Графъ Толстой, но словамъ московскаго критика, даетъ красоту жизни, но у Гейне такой красоты жизни нѣтъ. Его красота -- въ его талантѣ, въ переходахъ его духа, въ быстрыхъ перемѣнахъ цвѣтовъ его душевнаго настроенія. Онъ точно разноцвѣтное зеркало, окрашивающее картины міра въ разные переливающіеся цвѣта. Гейне напрасно старается прикидываться объективнымъ. Онъ слишкомъ тоновъ, впечатлителенъ, нервно-раздражителенъ, чтобы сидѣть въ раковинѣ объективности. Все его тревожитъ и колетъ, и безпокоитъ, и бѣситъ. Но въ этомъ непосѣдливомъ, безпокойномъ духѣ, вѣчно подвижномъ, вѣчно впечатлительномъ, сторожливомъ, какъ въ свѣтломъ прозрачномъ озерѣ, отражается и громовая туча, и набѣгающее легкое облачко, и быстро пролетѣвшая ласточка, и утомленный путникъ, идущій по берегу, и оселъ, щиплющій траву. Озеро это такъ чисто и прозрачно, что вы видите только отражаемые имъ предметы, но самой отражающей поверхности вы не замѣчаете. Тонкая, впечатлительная душа Гейне скорбитъ лишь чужой скорбію и въ чужой-то скорби ея собственная скорбь. Гейне не даетъ вамъ ни типовъ, ни характеровъ; онъ не пишетъ ни романовъ, ни повѣстей; онъ вѣчно самъ съ собою, съ собственными впечатлѣніями и ощущеніями; но въ его отраженныхъ впечатлѣніяхъ мы читаете исторію времени, исторію честнаго чувства, которое не можетъ погрузиться въ самодовольное созерцапіе.

Гейне -- лирикъ, но не лирикъ по художественному рецепту г. Николая Соловьева. По рецепту нашихъ эстетиковъ озеро должно отражать только небо да облака, да дальнія горы, но оно не смѣетъ отражать ни ласточекъ, быстро пронизывающихъ воздухъ, ни ястреба, высматривающаго добычу, ни тучныхъ и тощихъ коровъ, ни пасущихся ословъ. Русскіе эстетики хотятъ, чтобы искуство было гравюрой, по которой очень удобно было бы переходить глазами черезъ болото, не шевеля ногами. Гейне -- лирикъ, но не лирикъ, описывающій свою любовь къ ней или свои тайныя муки ревности и опять къ ней. Онъ описываетъ красоты природы не для того, чтобы сказать, что она выше всѣхъ этихъ красотъ. Гейне -- лирикъ другого чувства. Какъ онъ любитъ дѣву, вы отъ него не узнаете. Какъ дѣйствуютъ лупа и ночь, и солнце и соловьи на возбужденіе его сладострастныхъ чувствъ къ ней -- вы у него не прочитаете. Кому какое дѣло до того, какъ любитъ Гейне женщину и какія нѣжныя слова говоритъ онъ ей, и какъ онъ ее ласкаетъ, и какая у него ревность! Красавица, о которой говоритъ Гейне, которая его мучитъ день и ночь, которую онъ любитъ всѣми своими силами -- это его родина, его милая Германія. Хотите знать, какъ онъ ее любитъ и за что, хотите знать, какъ онъ ее хочетъ сдѣлать хорошей, умной, счастливой -- читайте, что отражало любящее сердце Гейне и вы это узнаете.

Но эстетики улыбаются; я знаю, чему они улыбаются. Гейне" оправдываясь противъ обвиненій въ индиферентизмѣ, въ барствѣ, въ непослѣдовательности и даже въ отступничествѣ, говоритъ, что не карликамъ судить о немъ, что взглядамъ карликовъ не достигнутъ вершины тѣхъ памятниковъ, которые онъ воздвигъ въ Европѣ къ вѣчной славѣ нѣмецкаго духа. Эти нападки напоминаютъ Гейне маленькихъ парижскихъ зѣвакъ, которые при поднятіи обелиска на площади Людовика XVI высказывали свои мнѣнія о достоинствѣ и полезности этого памятника. Одинъ чахоточный, тощій портной утверждалъ, что красный камень не довольно твердъ, чтобы долго сопротивляться сѣверному климату. Этотъ портной шилъ очень скверные сюртуки, изъ которыхъ ни одна тряпка не дойдетъ до потомства, говоритъ Гейне, да и самъ онъ уже лежитъ на кладбищѣ Лашеза, а красный камень все еще непоколебимо стоитъ на площади Людовика XVI и будетъ стоять еще цѣлыя столѣтія. Странныя мысли, однако, приходятъ въ голову, говоритъ Гейне, когда начинаешь думать объ этомъ Луксорскомъ обелискѣ. Кто разгадаетъ этотъ голосъ древняго времени, эти древніе іероглифы? Можетъ быть, въ нихъ заключается проклятіе, а можетъ быть, и рецептъ для исцѣленія нашего времени. "Ахъ, пройдетъ еще много времени прежде, чѣмъ мы отыщемъ великое цѣлебное средство; до тѣхъ поръ придется намъ сильно хворать и употреблять всевозможныя мази и домашнія средства, которыя будутъ только усиливать болѣзни. Тутъ прежде всего приходятъ радикалы, прописывающіе радикальное леченіе, которое, однако, дѣйствуетъ только наружнымъ образомъ, потому-что развѣ только уничтожаетъ общественную коросту, а не внутреннюю гнилость. А если имъ и удается на короткое время избавить страждущее человѣчество отъ страшнѣйшихъ мукъ, то это дѣлается въ ущербъ послѣднимъ слѣдамъ красоты, до тѣхъ поръ остававшимся у больного; гадкій, какъ вылечившійся филистеръ, встанетъ онъ съ постели и въ отвратительномъ госпитальномъ платьѣ, пепельно-сѣромъ костюмѣ равенства станетъ жить со дня на день. Вся безмятежность, вся сладость, вся поэзія будутъ вычеркнуты изъ жизни и отъ всего этого останется только румфордовъ супъ полезности... Сухое будничное настроеніе новыхъ пуританъ распространяется уже по всей Европѣ, точно сѣрые сумерки, предшествующіе суровому зимнему времени... Что значатъ бѣдные соловьи, которые въ нѣмецкомъ поэтическомъ лѣсу вдругъ мелодически зарыдали болѣзненнѣе, но и слаще, чѣмъ когда-либо? Они поютъ тоскливое прости!.."

Но вѣдь Гейне говоритъ здѣсь не противъ Добролюбова и Писарева, г. Соловьевъ! Онъ говоритъ противъ карликовъ, противъ филистеровъ; а филистеры -- какъ морской песокъ. Платье не измѣняетъ души, и маскарадъ филистеровъ доказалъ это достаточно. Даже и республиканскій плащъ не довольно длиненъ и красенъ, чтобы совершенно скрыть копыто. Филистеровъ теперь такъ много на свѣтѣ, что ихъ не умѣстятъ на себѣ всѣ соборныя площади Европы. Они разбрелись повсюду, живутъ во всѣхъ лагеряхъ и чувствуютъ себя весьма пріютно и въ эстетическомъ фракѣ, и въ реалистическомъ плащѣ, и въ панталонахъ радикализма, и въ тогѣ роялизма. Какъ-будто потому, что сѣверная Америка -- республика, всѣ граждане ея должны быть Катонами и Брутами? Посредственность и тупость -- вотъ прирожденное клеймо филистерства. Что оно перемѣняетъ плащъ и родится иногда отъ умныхъ родителей, и оттого получаетъ привычки умныхъ людей и даже повторяетъ умныя фразы--это доказываетъ только, что для порядочности недостаточно еще одного происхожденія. Филистеръ-реалистъ это худшій видъ филистерства, ибо онъ щеголяетъ въ чужомъ плащѣ и вводитъ въ заблужденіе и своихъ и чужихъ. Когда Берне писалъ противъ Гейне, онъ зналъ, что онъ говорилъ; но когда всякій школьный учитель станетъ повторять его слова -- это будетъ чахоточный портной, разсуждающій о прочности обелиска. Когда Писаревъ говорилъ, что онъ расходится съ Добролюбовымъ -- онъ тоже зналъ, что говорилъ; но когда вамъ повторяетъ тѣ-же слова недоучившійся гимназистъ, поступающій въ юнкера, вамъ становится стыдно, вы опускаете глаза и видите, что изъ-подъ реальнаго плаща торчитъ копыто. Филистеръ-реалистъ самоувѣренъ, какъ всякій филистеръ, и, какъ всякій филистеръ, признаетъ непогрѣшимость только собственнаго ума. Это хорошо. Но все-таки нѣтъ ничего противнѣе молодыхъ неоперившихся воронъ, сидящихъ въ своихъ черныхъ филистерскихъ гнѣздахъ и только разѣвающихъ свои широкіе рты, изъ которыхъ ничего не выходитъ. Писаревъ неоснователенъ, Гейне непослѣдователенъ, говоритъ филистеръ и ищетъ умственнаго спасенія въ основательности учебника исторіи, который гораздо понятнѣе для убогаго ума. Ботъ о какой породѣ людей говоритъ Гейне; онъ говоритъ о той породѣ глупцовъ, которая была его насущнымъ хлѣбомъ, потому-что не будь этихъ глупцовъ, не было бы и Гейне. "Я испыталъ на себѣ, каковы эти критики, говоритъ онъ:-- курица становится на одну ногу и кудахчетъ, что въ пѣвцѣ нѣтъ души; индѣйскій пѣтухъ клохчетъ, что въ немъ нѣтъ должной серьезности; голубокъ воркуетъ, что онъ не знакомъ съ истинною любовію; гусь гогочетъ, что онъ не ученъ; каплунъ кричитъ, что онъ недостаточно нравствененъ; снѣгирь свиститъ, что у него, къ сожалѣнію, нѣтъ религіи; воробей чирикаетъ, что онъ не довольно производителенъ: удодъ, сорока, филинъ всѣ скрипятъ, стрекочутъ и охаютъ... одинъ соловей не вмѣшивается въ эту критику: онъ не обращаетъ вниманія ни на что вокругъ; всѣ его мысли, всѣ его пѣсни направлены къ алой розѣ; страстно порхаетъ онъ вокругъ алой розы и вдохновенно бросается въ любимыя шипы, истекаетъ кровью и поетъ". Прежде филистеровъ было меньше, потому-что они не выучились читать; но когда они выучились читать и стали затѣмъ разсуждать, соловьи зарыдали, потому-что ихъ заглушило карканье воронъ. Развѣ не филистеры заѣли жизнь Берне? Развѣ не это бездарное, сухое филистерство, котораго боялся Гейне, подняло теперь всю Германію на Францію? Развѣ такъ Гейне и Берне учили любить свою родину? Развѣ для того они хотѣли видѣть Германію сильной, чтобы она позорилась осадой Парижа и избіеніемъ французовъ? Развѣ они для того возбуждали національное чувство, чтобы превратить его въ прусскій шовинизмъ?

Берне видѣлъ отлично, какой лѣсъ ослиныхъ ушей покрываетъ германскую почву и какъ недостаточно его единственныхъ ножницъ, чтобы выкроить всѣ ослиныя уши въ уши человѣческія. Берне горячится, торопится, спѣшитъ, а тутъ такой могучій человѣкъ, какъ Гейне, время отъ времени уходитъ въ рощу, чтобы слушать соловьевъ! У насъ нѣсколько разъ высказывалось мнѣніе, что между Гейне и Берне было недоразумѣніе. Нѣтъ это не было недоразумѣніе. Берне -- молотокъ; всѣ свои нравственныя и физическія силы онъ направилъ на то, чтобы стучать и стучать въ одно мѣсто. И онъ стучалъ въ одно мѣсто и достучался до смерти. "Берне былъ великій патріотъ, говоритъ Гейне;-- можетъ быть, самый великій, который сосалъ изъ груди своей мачихи Германіи пламеннѣйшую жизнь и горчайшую смерть". Этотъ патріотизмъ заставилъ Берне посвятить всего себя политической дѣятельности. "Берне никогда не переставалъ толковать о политикѣ, говоритъ Гейне, -- и дѣлалъ это даже за обѣдомъ, который часто раздѣлялъ со мной... Но не только за столомъ, даже и во время ночного отдохновенія Верне надоѣдалъ мнѣ своею политическою экзальтаціей. Разъ онъ пришелъ въ полночь ко мнѣ въ квартиру, разбудилъ меня отъ самаго сладкаго сна, сѣлъ передъ моею постелью и цѣлый часъ разливался въ соболѣзнованіяхъ о бѣдствіяхъ нѣмецкаго народа и о поступкахъ нѣмецкихъ правительствъ и разсказывалъ о томъ, какъ онъ готовился писать объ этихъ послѣднихъ и противъ всего союзнаго сейма"... Въ этомъ неугомонномъ, вѣчно свѣжемъ и постоянно новомъ сосредоточеніи на своей идеѣ выразился весь Берпе. Онъ жилъ только жизнію своего глубокаго убѣжденія.

Гейне былъ тоже великій патріотъ, и онъ былъ тоже мухой, кусавшей спящаго Михеля, но свою политическую роль онъ считалъ ироніею судьбы. Онъ говоритъ, что ему, человѣку склонному къ созерцательной жизни, выпало на долю исторгать бѣдныхъ соотечественниковъ изъ ихъ безмятежнаго спокойствія; ему пришлось издавать политическія газеты, обсуживать современные вопросы, подстрекать страсти и постоянно щекотать у бѣднаго нѣмецкаго народа въ носу, для того, чтобы онъ очнулся отъ своего здороваго, исполинскаго сна... Гейне самъ устанавливаетъ разницу между собою и Верне. Онъ дѣлитъ людей на "евреевъ" и "эллиновъ" и подъ этимъ разумѣетъ не народъ, не національность, а столько-же врожденное, сколько и развитое образованіемъ направленіе ума и воззрѣнія на вещи. "Въ этомъ смыслѣ я могъ бы сказать, говоритъ Гейне,-- всѣ люди или "евреи", или "эллины", т. е. люди или съ побужденіями, враждебными образности, жадными до абстрактной идеи или съ веселымъ гордымъ и реалистическимъ характеромъ... Верне билъ вполнѣ "еврей": его антипатія къ Гете истекала изъ этого духа; его позднѣйшая политическая экзальтація имѣла основаніемъ тотъ рѣзкій аскетизмъ, то стремленіе къ мученичеству, которыя вообще встрѣчаются въ республиканцахъ и которыя они называютъ республиканскими добродѣтелями". Такимъ образомъ Берне былъ политическій дѣятель по міровоззрѣнію и демократъ по характеру; онъ былъ настоящій боецъ за свободу, но за свободу политическую, тогда-какъ Гейне именно по своему пластическому реализму не могъ сосредоточиваться на одномъ предметѣ и раскидывался. Берне весь ушелъ въ одно; онъ видѣлъ только несчастія страдающей Германіи и всѣ свои силы направилъ на одну точку, въ которую и стучалъ не переставая; Берне былъ глухъ и слѣдъ для всего остального. Гейне же кромѣ страдающей Германіи смотрѣлъ и на небо и на море, любилъ слушать и соловьевъ. Конечно, онъ пользуется природою тоже для того, чтобы будить Германію; но онъ будилъ ее, не нарушая собственнаго покоя, и если могъ быть активнымъ, то не настолько, чтобы отрѣшиться отъ своего "элинства". Поэтому Гейне не былъ и не могъ быть агитаторомъ; молясь свободѣ, онъ по личному характеру былъ не въ состояніи превратиться въ чернорабочаго. А между тѣмъ въ какой восторгъ приводитъ Гейне іюльскій переворотъ, разбудившій Францію отъ долгаго сна реставрацій. "Я все еще точно во снѣ, пишетъ Гейне;-- особенно имя Лафайета звучитъ для меня, какъ сказка, слышанная въ гамомъ раннемъ дѣтствѣ. Неужели онъ въ самомъ дѣлѣ снова сидитъ на конѣ, предводительствуя національной гвардіей! Я почти боюсь, что это неправда, потому-что это напечатано... Ровно 60 лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ онъ вернулся изъ Америки и провозгласилъ человѣческія права, эти десять заповѣдей покой міровой вѣры, которыя тамъ были открыты ему при громѣ и молніи пушекъ!.. И теперь снова развѣвается на парижскихъ башняхъ трехцвѣтное знамя, и снова раздаются звуки марсельезы! Лафайетъ, трехцвѣтное знамя, марсельеза... Я въ совершенномъ опьяненіи. Смѣлыя надежды страстно воздымаются по мнѣ... Кончилась моя жажда спокойствія. Теперь я снова знаю, что я хочу, что долженъ, что обязанъ дѣлать... Я сынъ революціи и снова берусь за оружіе, надъ которымъ моя мать произнесла свое полное чаръ благословеніе... Цвѣтовъ! цвѣтовъ! я увѣнчаю ими свою голову для смертельной битвы! И лиру дайте мнѣ, лиру, чтобы я спѣлъ боевую пѣсню"... А Германія, спрашиваетъ Гейне,-- сдѣлаетъ ли она, изъ своихъ дубовыхъ лѣсовъ настоящее употребленіе? сдѣлаетъ ли она что-нибудь для своей свободы? Въ Вартбургѣ, говоритъ Гейне, я ноеѣтилъ арсеналъ оружія среднихъ вѣковъ. Молодой аристократикъ, предки котораго были могущественные бароны, снялъ со стѣны длинный мечъ, любопытствуя узнать, можетъ ли онъ сдержать его, но сознался, что мечъ тяжелъ, и въ уныніи опустилъ руку. "Когда я увидѣлъ это, говоритъ Гейне,-- когда я увидѣлъ, что рука внука слишкомъ слаба для меча дѣдовъ, тогда я подумалъ про себя: "Германія могла бы быть свободною"...

Но личное участіе Гейне нейдетъ дальше восторга сочувствія, дальніе возбужденія энергіи бойцовъ, дальше указанія на благопріятные признаки. Когда ему приходится смотрѣть на рабочихъ близко, его пластическій реализмъ возмущается; онъ не выноситъ грубости простонародья. Послѣ іюльскихъ дней Берне сдѣлался въ Парижѣ душою нѣмецкой демократической пропаганды. Парижская пропаганда, говоритъ Гейне, состояла скорѣе изъ грубыхъ рукъ, чѣмъ изъ развитыхъ головъ. Но несмотря на это, пропаганда эта была гораздо опаснѣе всѣхъ тѣхъ выдуманныхъ пугалъ, которыми доносчики пугали нѣмецкія правительства. Писанное слово Берне, можетъ быть, много уступало въ могуществѣ его устному слову, потому-что это слово принималось съ вѣрою и разносилось затѣмъ по Германіи съ изумительнымъ рвеніемъ. Берне говорилъ хорошо, связію, убѣдительно, понятно для народа; онъ говорилъ, какъ клубный ораторъ. Но именно, можетъ быть, потому, что приходилось гремѣть своимъ словомъ и разжигать людей, Гейне чувствовалъ, что онъ не можетъ быть ни Демосфеномъ, ни Мирабо, хотя зналъ хорошо, что "нельзя сдѣлать революцію лаванднымъ масломъ." Итакъ, Гейне не трибунъ, не народный ораторъ; онъ самъ говоритъ объ этомъ и не фальшивитъ, надѣвая на себя личину. Я не знаю, за что тутъ сердиться на Гейне, точно онъ далъ слово быть революціонеромъ и не сдержалъ его. Гейне зналъ свои силы и не хотѣлъ брать на себя роли оратора. "Писатель, желающій содѣйствовать соціальному перевороту, всегда долженъ опережать на цѣлое столѣтіе свое время; напротивъ того, трибунъ, намѣревающійся произвести переворотъ политическій, не долженъ слишкомъ отдаляться отъ массъ. Вообще въ политикѣ, какъ и въ жизни слѣдуетъ желать только достижимаго." Ботъ какъ разсуждалъ Гейне; такъ, онъ и поступалъ. Онъ не могъ взяться за дѣло Берне; онъ не могъ бы быть Мадзини; но онъ дѣлалъ свое дѣло посвоему, честно служилъ свободѣ своимъ словомъ, указывалъ на раны своего отечества, будилъ Михеля, возбуждалъ въ нѣмцахъ хорошія чувства. Но и Гейне, какъ Берне, жилъ больше надеждой хорошаго будущаго и также, какъ Берне, его не дождался. И не одинъ Гейне, и не одинъ Берне! Когда въ Парижѣ, этомъ великомъ человѣческомъ океанѣ, говоритъ Гейне,-- революціонныя волны вышли изъ береговъ, тогда но ту сторону Рейна нѣмецкія сердца шумѣли и цѣнились... Самый неизвѣстный писатель, жившій въ какомъ нибудь отдаленномъ уголкѣ Германіи, принималъ участіе въ этомъ движеніи, чувствовалъ свое соціальное значеніе и высказывалъ его въ своихъ сочиненіяхъ. Но бѣдные предшественники Гейне дорого поплатились за свои симпатіи къ либеральнымъ идеямъ. Нѣкоторые изъ нихъ бѣжали въ Парижъ и тамъ погибли въ бѣдности и страданіяхъ. "Недавно я встрѣтился съ однимъ слѣпымъ соотечественникомъ, говоритъ Гейне,-- который съ того времени живетъ въ Парижѣ. Я встрѣтился съ нимъ въ Пале-Роялѣ, куда онъ пришелъ погрѣться на солнцѣ. Жалко было смотрѣть на него: такъ онъ былъ блѣденъ и худъ и такъ безпомощно шелъ, опираясь о стѣны домовъ. Мнѣ сказали, что это старый датскій поэтъ Гейбергъ. Видѣлъ я тоже недавно мансарду, въ которой умеръ гражданинъ Георгъ Форстеръ." Но друзьямъ свободы, оставшимся въ Германіи, пришлось бы еще хуже, если бы не французскія войны. "Наполеонъ, говоритъ Гейне, -- конечно, никогда не подозрѣвалъ, что самъ онъ былъ спасителемъ идеологіи. Безъ него нѣмецкихъ философовъ вмѣстѣ съ ихъ идеями истребили бы висѣлицею и колесованіемъ. Послѣ паденія Наполеона друзья свободы повѣсили головы и замолчали. Но вотъ свершилась іюльская революція; немногіе изъ старыхъ чудаковъ, которыхъ привыкли видѣть согбенными и почти тупоумно-молчаливыми, вдругъ подняли головы и начали привѣтно улыбаться и пожимать руки молодымъ и разсказывать веселыя исторіи, и одинъ изъ нихъ даже пѣлъ при насъ пѣсни... Хорошо, когда такіе старики остаются въ живыхъ, чтобы учить молодыхъ разнымъ пѣснямъ. " "Мы молодые, говоритъ Гейне,-- никогда не забудемъ ихъ, и нѣкоторые изъ насъ будутъ передавать ихъ тѣмъ внукамъ, которые еще не родились... Но многіе изъ насъ до того времени сгніюгь или въ родныхъ темницахъ, или въ чужеземныхъ мансардахъ... Счастливы тѣ, которые спокойно угасаютъ въ родныхъ темницахъ, потому-что эти темницы -- отечество съ желѣзными рѣшетками.!.. Счастливы тѣ, которымъ на чужбинѣ приходится бороться только съ бѣдностію, голодомъ и холодомъ -- чисто физическими бѣдствіями... Счастливы тѣ, у которыхъ великая скорбь отняла наконецъ послѣднюю частичку ихъ разсудка и которые находятъ вѣчную погибель въ Шарантонѣ или Бисетрѣ, какъ бѣдный Ф., бѣдный Б., бѣдный Л. и другіе меньше знакомые мнѣ... Но счастливѣе всѣхъ мертвые, лежащіе въ гробахъ на кладбищѣ Лашеза, какъ ты, бѣдный Верне!.." Когда Гейне увидѣлъ Верне осенью 1831 г., т. е. черезъ годъ послѣ іюльской революціи, то нашелъ во всемъ его существѣ страшную перемѣну: Верне исхудалъ; небольшое количество мяса, которое было прежде на его тѣлѣ, совершенно изчезло; глаза его сверкали зловѣщимъ огнемъ; въ голосѣ звучала какая-то болѣзненность, а на щекахъ уже появлялись чахоточныя красныя пятна...

Истомился и Гейне. Нѣсколько лѣтъ спустя послѣ іюльскихъ дней, которые такъ подняли его духъ, онъ, обманутый въ своихъ ожиданіяхъ, смотрѣлъ на міръ уже не съ тѣмъ энтузіазмомъ. Гейне говоритъ, что послѣ Вормскаго сейма, когда Лютеръ защищалъ свои тезисы, ни одно событіе такъ не волновало Германіи, какъ іюльская революція. Многимъ казалось уже, что они слышатъ въ отдаленіи трубу страшнаго суда; многимъ казалось, что исполинскій волкъ саги приступаетъ къ своему страшному мщенію и собирается поглотить міръ. "Но онъ не поглотилъ его, говоритъ Гейне,-- и добрый нѣмецкій мѣсяцъ смотритъ и до сихъ поръ также кротко и нѣжно, какъ во дни Бергера и Шарлоты." И во Франціи Гейне нашелъ не то, что рисовало его воображеніе. Вещи явились совсѣмъ не съ тѣмъ цвѣтомъ, который имъ придавалъ раньше энтузіазмъ писателя. Гейне уже началъ уставать отъ борьбы; здоровье его было разстроено; но и утомленный онъ оставался тѣмъ же честнымъ человѣкомъ, какимъ былъ, какъ бы ни старались пятнать его враги. Въ статьѣ о Верне Гейне дѣлаетъ такое обращеніе къ тѣни покойнаго. "Я не стану защищаться ни противъ упрека въ индиферентизнѣ, ни противъ обвиненія въ продажности. Прежде, при жизни дѣлавшихъ эти намеки, я считалъ это оправданіе недостойнымъ себя; теперь молчанія требуетъ даже приличіе. Полемика между смертію и изгнаніемъ была бы ужаснымъ зрѣлищемъ! Ты протягиваешь мнѣ изъ гроба руку?.. Я безъ злобы протягиваю тебѣ мою... Смотри, какъ она прекрасна и чиста! Ее никогда не марало пожатіе руки черни, точно также, какъ и грязное золото враговъ народа..."

Хотя Гейне и говоритъ, что онъ не знаетъ, что судьба готовитъ Германіи, что онъ находитъ болѣе полезнымъ разсказывать о прошедшемъ, чѣмъ пророчествовать, по именно его раскидчивость и пластическая объективность давали ему возможность видѣть то, чего не видѣли другіе. Онъ боялся, что тевтоны, нѣмечники, не принесутъ добра Германіи. Этихъ людей онъ считалъ слишкомъ тупыми и односторонними, чтобы они могли устроить судьбу Германіи. Мрачные дураки, какъ называетъ ихъ Гейне, они въ своемъ узкомъ патріотизмѣ отдавались лишь мелочному пустословію:-- что такое нѣмецкая національность? гдѣ начинается Германія? гдѣ она оканчивается? имѣетъ ли нѣмецъ право курить табакъ? имѣетъ ли нѣмецъ право носить перчатки? Потомъ эти мрачные дураки, подъ вліяніемъ французскаго движенія, снявъ съ себя ливрею безумія, замаскировались въ цвѣта и фразы либерализма. Но они этимъ только стали опаснѣе для новой оппозиціи. Въ средѣ нѣмецкихъ прогрессистовъ кишѣлъ цѣлый рой прежнихъ нѣмечниковъ, лепетавшихъ новыя слова и даже пѣвшихъ марсельезу. Искренніе нѣмецкіе прогрессисты ошибались, принимая ихъ за своихъ, тогда-какъ это были ихъ враги, неспособные ни на какую мировую сдѣлку. Хотя преобразованные нѣмечники составляли меньшинство, но зато ихъ фанатизмъ, имѣвшій религіозный характеръ, былъ сильнѣе фанатизма, порожденнаго только разумомъ. "Къ этому, говоритъ Гейне,-- въ ихъ распоряженіи находятся тѣ могущественныя формулы, съ помощію которыхъ можно дѣйствовать на грубую чернь; слова "отчизна, Германія, вѣра отцовъ" и т. д. потрясаютъ необразованную массу гораздо сильнѣе, чѣмъ слова "человѣчество, космополитизмъ, истина, разумъ!.."

Гейне былъ правъ, когда говорилъ, что представители національности пустили на нѣмецкой почвѣ корни глубже, чѣмъ представители космополитизма; онъ предсказывалъ, что послѣдніе должны будутъ уступить первымъ.

Гейне не дожилъ до того времени, когда Германія во имя отчизны и вѣры отцовъ повела свои полчища во Францію для убійства, грабежа и униженія обманутаго народа. Гейне умеръ въ Парижѣ въ 1856 г.

II.

Послѣ дураковъ вообще отъ Гейне достается больше всего школьному учителю, побѣдившему впослѣдствіи подъ Садовой. Гейне никакъ не подозрѣвалъ, что несчастный школьный учитель, которому платили такъ скверно, что онъ могъ питаться только жареными сосиськами,-- окажетъ такую услугу пруссакамъ, тѣмъ самымъ пруссакамъ, которыхъ онъ называлъ "дураками въ натуральную величину". Если бы Гейне могъ только предвидѣть, что школьный учитель выучится стрѣлять и даже изобрѣтетъ игольчатое ружье, то онъ, конечно, присовѣтовалъ бы Наполеону III управлять фракціею лучше.

Нѣмцы съ особеннымъ усердіемъ культировали въ своихъ школахъ и университетахъ узкое, сухое чванство познаніями и затупляли систематически здравый смыслъ. Университетскіе города -- это своего рода умственныя крѣпости; ихъ считается въ Германіи столько-же, сколько всякихъ Шпаидау и Кенигштейновъ. Пока Европа съ благоговѣніемъ къ учености и глубокой цивилизаціи нѣмцевъ взирала на эти умственныя твердыни, въ нихъ росъ и формировался ландверъ и ланштурмъ, увѣковѣчившіе себя нынѣшней войной въ исторіи европейской цивилизаціи. Гейне еще разъ въ 1824 г., т. е. ровно 46 лѣтъ назадъ, указывалъ на птенцовъ, которые готовились вырости въ нынѣшнихъ прусскихъ орловъ. "11 не хочу быть больше знакомимъ съ Теодоромъ, говоритъ одинъ изъ птенцовъ; онъ негодяй, потому-что вчера не зналъ, какъ родительный падежъ отъ meusa". Маленькіе пищатъ, какъ большіе свистятъ, замѣчаетъ Гейне. А этихъ свистящихъ, филистеровъ въ гетингенскомъ и другихъ университетахъ было страшно много. "Когда утромъ я вижу ихъ стоящими предъ дверьми академическаго правленія, говоритъ Гейне, то я едва понимаю, какъ это -- Богъ могъ сотворить столько бездѣльниковъ". Одинъ экземпляръ этой удивительной породы людей Гейне заставляетъ даже показывать себя за деньги въ Китаѣ. То былъ настоящій чистокровный ученый нѣмецъ, который даже получилъ свидѣтельство отъ мандариновъ Тшингъ-Тшангъ-Тшунгъ и Ги-Га-Го. Въ свидѣтельствѣ объяснились всѣ штуки, на которыя нѣмецъ былъ большой мастеръ и которыя состояли преимущественно въ умѣньи философствовать, курить табакъ и быть терпѣливымъ. Этотъ бѣднякъ, стремясь постоянно къ положительному и заучивъ, что "разумъ есть высшій принципъ", изжилъ изъ своей жизни все прекрасное, "всѣ солнечные лучи, всѣ вѣрованія и всѣ цвѣты, и ничего не осталось ему кромѣ холодной, положительной могилы". Но зато онъ съ школьною гордостію смотрѣлъ на свои логическія дѣйствія, раздѣлилъ все на объективное и субъективное, уставилъ голову тысячью ящиковъ, гдѣ у него въ одномъ лежитъ умъ, въ другомъ -- разумъ, въ третьемъ -- остроуміе, въ четвертомъ -- тупоуміе, а въ пятомъ ничего, т. е. идея. Но въ Китай уѣхалъ только одинъ изъ самыхъ бѣдныхъ, которому нельзя было оставаться на родинѣ, потому-что онъ умеръ бы съ голоду отъ конкуренціи. "Богъ-вѣсть-какъ и до ужаса страшно, говоритъ Гейне,-- что часто одинъ человѣкъ завладѣваетъ такимъ количествомъ ума, что всѣ его сограждане и вся страна остаются во мракѣ". Но остающіеся во мракѣ лукаво скрываютъ, въ чемъ тутъ фокусъ. Зная, что извѣстный фальшивый человѣкъ написалъ даже фальшивые мемуары, они стали фабриковать фальшивыя мысли. "Вотъ они и начали сочинять много словъ, чтобы скрыть, что вообще у нихъ нѣтъ никакихъ мыслей, и держатъ они длинныя рѣчи, и пишутъ они толстыя книги, и восхваляютъ единственно благодѣтельный источникъ мысли, именно разумъ и занимаются математикой, логикой, статистикой, улучшеніемъ машинъ гражданскимъ чувствомъ, кормомъ лошадей и т. п., и какъ обезьяна тѣмъ смѣшнѣе, чѣмъ въ ней болѣе видимаго сходства съ человѣкомъ, такъ эти дураки тѣмъ смѣшнѣе, чѣмъ болѣе стараются они походить на умныхъ". "Пока мое сердце полно любовію, а головы моихъ ближнихъ -- глупостями, говоритъ Гейне въ другомъ мѣстѣ, -- до тѣхъ поръ у меня никогда не будетъ недостатка въ сюжетахъ. Мудрость существуетъ только въ единственномъ числѣ, и имѣетъ свои опредѣленныя границы, а глупостей -- тысячи и всѣ онѣ безграничны".

Идеаломъ и олицетвореніемъ нѣмецкой глупости служитъ для Гейне Пруссія и все прусское, центръ же всѣхъ нѣмецкихъ глупостей -- Берлинъ. Нѣмецкіе бурши, по словамъ Гейне, ѣздятъ въ Берлинъ для очищенія себя, точно магометане въ Мекку. Но Берлинъ вовсе не городъ; это только мѣсто для города, гдѣ собирается множество людей. Пріѣзжій иностранецъ видитъ только рядъ однообразныхъ домовъ, длинныя широкія улицы, выведенныя по шнурку и недающія никакого понятія объ образѣ мыслей массы. "Нужно много бутылокъ поэзіи, говоритъ Гейне, чтобы увидѣть въ Берлинѣ что-нибудь, кромѣ мертвыхъ домовъ и берлинцевъ". Городъ такъ новъ, но это новое ужъ такъ вяло и такъ мертвенно! Берлинцы -- это умнѣйшіе люди въ мірѣ, которымъ однако очень досадно, что они явились на свѣтъ очень поздно и порохъ былъ уже изобрѣтенъ. Надъ Берлиномъ до сихъ поръ носится геній Фридриха II, одушевляющій каждаго его обитателя. Но его одушевляютъ только недостатки короля и ни одно изъ его достоинствъ. Поэтому-то пруссакамъ такъ и легко дѣлать колоссальныя глупости. Берлинъ есть центръ "высшаго принципа разума", центръ черствости чувства, рафинированнаго безвкусія, больного обскурантизма, неуклонной настойчивости и всего пошлаго, что въ Фридрихѣ второмъ уравновѣшивалось здравомысліемъ XVIII вѣка. Берлинъ усвоилъ себѣ только недостатки Фридриха, но не перенялъ его достоинствъ. Поэтому Гейне называлъ пруссаковъ особенною породою людей нѣмецкаго корня, но не нѣмецкой націона но льсти.

III.

Филистерство съ его скучнымъ резонерствомъ, съ его вѣчнымъ желаніемъ понять то, чего не умѣетъ чувствовать, съ его прусской самоувѣренностію вызываетъ только смѣхъ: досады и ироніи; но и смѣясь нельзя сердиться вѣчно;-- и вотъ Гейне ищетъ отдохновенія въ природѣ, въ поэзіи, среди простыхъ людей.

Поэзія -- богиня только для того, кто чувствуетъ ея обновляющую силу. И эта сила есть въ природѣ, и ее можно найти среди простыхъ людей, живущихъ непосредственнымъ чувствомъ. Въ этомъ мірѣ вы чувствуете себя легко, просто. Онъ освобождаетъ человѣка отъ условій лжи, отъ корсета мысли; человѣкъ забываетъ, что позволено и что непозволено, и на крыльяхъ духа, какъ выражается Гейне, летитъ свободный и счастливый въ тотъ высшій міръ ощущеній, въ которомъ не подсядетъ къ вамъ ни одинъ берлинскій филистеръ и не скажетъ съ любезно-деревянной улыбкой: "какая сегодня прекрасная температура".

Но поэзія природы не въ томъ, въ чемъ понимаетъ ее г. Николай Соловьевъ. Еслибы г. Николаю Соловьеву случилось когда нибудь подсѣсть къ Гейне, онъ конечно началъ бы разговоръ съ нимъ съ классической фразы, "какая сегодня прекрасная температура". Какъ жалко, что г. Николай Соловьевъ не писалъ понѣмецки! Да, для г. Соловьева, несмотря на то, что онъ эстетическій критикъ,-- природа только температура, прекрасная или не прекрасная, смотря по погодѣ. Чтобы понимать поэзію природы, нужно носить въ своей груди чувство свободы; тотъ не можетъ любить природы и того она ни чему не научитъ, на кого нѣмецкій школьный учитель уже наложилъ клеймо мертвящей одноформенности и кто не считаетъ человѣка человѣкомъ, если онъ не носитъ прусской кокарды. Вотъ отъ этихъ-то людей и отдыхалъ Гейне на берегу шумящаго моря, въ нолѣ, усѣянномъ ароматическими цвѣтами, въ лѣсу, говорившемъ съ нимъ шелестомъ листьевъ. И весь этотъ шумъ, этотъ говоръ, этотъ ароматъ успокоивали его наболѣвшіе нервы, обновляли его чувства. Онъ забывалъ и берлинцевъ, и франкфуртцевъ, и всѣхъ въ мірѣ филистеровъ, глушившихъ однимъ своимъ берлинскимъ видомъ его живое чувство, его живую мысль. Гейне отдыхалъ, набирался свѣжихъ силъ и дорожилъ свободой еще больше, чѣмъ онъ дорожилъ ею прежде, и снова онъ пѣлъ свои чудныя пѣсни, и снова еще язвительнѣе кололъ берлинцевъ и нѣмецкую глупость.

Да, Гейне былъ дѣйствительно поэтъ. Это значитъ, что въ книгѣ человѣческой жизни, которую онъ читалъ въ Берлинѣ, и въ Дюссельдорфѣ, и въ Франкфуртѣ, онъ находилъ много бѣлыхъ страницъ и ни берлинцы, ни дюссельдорфцы, ни франкфуртцы не знали, что должно быть написано на этихъ страницахъ, и ни въ книжкахъ школьныхъ учителей, ни въ запискахъ студентовъ, ни въ лекціяхъ профессоровъ не говорилось ничего о пробѣлахъ, точно вся такъ и должно быть. А Гейне, читая книгу природы и книгу жизни, находилъ въ нихъ то, чего не знали профессора, и смѣялся онъ надъ учеными невѣждами и надъ ихъ книжной наукой, и надъ ихъ латынью, и надъ ихъ пандектами, и надъ ихъ слѣпотой, и надъ ихъ нѣмецкой вѣрностію. А по эстетической теоріи г. Николая Соловьева нужно, чтобы поэтъ переводилъ въ стихи только то, что написано въ лекціяхъ профессоровъ и что говоритъ въ прозѣ Татьяна Марковна. "Какая сегодня прекрасная температура", г. Соловьевъ!

IV.

Жители Нордэрнея очень бѣдны, говоритъ Гейне,-- и живутъ рыболовствомъ. Многіе изъ нихъ цѣлые года живутъ вдалекѣ отъ дома и нерѣдко кончаютъ свою жизнь въ волнахъ. "Эти люди, продолжаетъ онъ, -- находятъ большое наслажденіе въ мореплаваніи, а все-таки я думаю, дома имъ всего отраднѣе. Если они заѣзжаютъ на корабляхъ своихъ и въ тѣ южныя страны, гдѣ солнце свѣтитъ ярче, а мѣсяца романтичнѣе, тамошніе цвѣты все-таки не могутъ залечить имъ сердце и въ душистой отчизнѣ весны они тоскуютъ по своемъ песчаномъ островѣ, по своимъ маленькимъ хижинамъ, по пылающему очагу, около котораго сидятъ на корточкахъ ихъ домашніе, плотно закутавшись въ шерстяныя фуфайки, и вьютъ чай, только названіемъ отличающійся отъ морской кипяченой воды, и болтаютъ на такомъ языкѣ, что трудно постичь, какъ сами они могутъ понимать его."

Этихъ скромныхъ людей связываетъ не столько мистическое чувство любви, сколько общая всѣмъ имъ непосредственность. Умственное развитіе ихъ одинаково; у нихъ одинаковыя нужды и стремленія, одинаковые опыты, и въ добромъ согласіи живутъ эти добрые люди въ маленькихъ хижинахъ, по глазамъ узнаютъ, что другой думаетъ, по губамъ читаютъ слова прежде, чѣмъ другой произнесетъ ихъ. "Они помнятъ житейскія отношенія каждаго и однимъ звукомъ, однимъ выраженіемъ лица, однимъ безмолвнымъ движеніемъ возбуждаютъ столько смѣха или слезъ, или умиленія, сколько мы можемъ возбудить въ подобныхъ намъ по развитію людяхъ развѣ долгими экспозиціями, экспектораціями и декламаціями. Вѣдь ни въ сущности живемъ нравственно одиноко; особая метода воспитанія или случайно выбранныя особыя книги даютъ характеру каждаго изъ насъ особое направленіе; каждый изъ насъ подъ своей нравственной личиной думаетъ, чувствуетъ и стремится иначе, чѣмъ другіе, и недоразумѣній становится такъ много, и даже въ просторныхъ домахъ жизнь вмѣстѣ становится такъ трудна, и мы такъ всюду стѣснены, такъ всюду чужды другъ другу, такъ всюду на чужбинѣ!"

Римско-католической церкви хотѣлось нѣкогда взятъ подъ свою опеку всѣ житейскія отношенія и создать искуственную одноформенность вмѣсто одноформенности естественной непосредственности. Но у духа есть свои вѣчныя права. Онъ оборвалъ желѣзныя помочи и разорвалъ сѣти, въ которыя думалъ запутать его католицизмъ. "И теперь дряхлый паукъ плететъ еще ткань, по ткань слаба и гнила, и въ нее попадаютъ лишь бабочки да мыши, но не гордые сѣверные орлы."

Да, духъ новаго времени разорвалъ паутину; она гнила, чтобы удержать его; но стали-ли люди счастливѣе? разгадали ли они все то, что имъ нужно разгадать? порѣшили ли они съ своими сомнѣніями? не плетется ли гдѣ другая паутина? не высовываетъ ли откуда-нибудь голову новый наукъ съ новою ложью? Островитяне, о которыхъ говоритъ Гейне, жили въ своей мелкой тиши счастливо и спокойно. Но ихъ душевный миръ и ихъ простота нарушены. Цивилизованные люди устроили у нихъ морскія купанья и каждый день вносятъ къ нимъ что-нибудь новое, чего они не умѣютъ согласить съ своимъ традиціоннымъ образомъ жизни. Внутренняя жизнь ихъ уже смущена злымъ соблазномъ и чувствомъ зависти, и веселымъ бражничаньемъ богатыхъ наѣзжихъ гостей. Старое дрогнуло; новое не принесло еще ничего хорошаго, кромѣ соблазна и смущенія. Не здѣсь ли корень тѣхъ національныхъ воспоминаній, которыя такъ крѣпко живутъ въ массѣ и составляютъ силу традиціи? Традиція -- это поэзія народовъ; когда внутренній миръ народовъ, дрогнувъ, начинаетъ разлагаться, когда ихъ настоящее уже смущено и неудовлетворительно, тогда они усиливаются искать счастія въ воспоминаніяхъ прошлаго, въ преданіяхъ о мирной былой жизни, окружаемой ими даже ореоломъ обольстительныхъ вымысловъ. Да и одни ли простые люди украшаютъ розами былое, о которомъ они знаютъ только во разсказамъ? А германофилы, славянофилы, развѣ это не тѣ-же мечтатели, выросшіе на почвѣ тѣхъ-же традиціонныхъ иллюзій? А нѣмецкій націонализмъ, который желаетъ нынче рости только на почвѣ, поливаемой кровью, развѣ гнѣздится не тутъ-же? Да, патріотическіе писатели, какъ Берне и Гейне, помогли графу Бисмарку столько-же, сколько помогъ Наполеону III Беранже. Но вѣдь въ такомъ случаѣ виноватъ Стефенсонъ въ разрушеніи Страсбурга. Не такъ понимали націонализмъ Верне и Гейне, и не о такой свободѣ пѣлъ Байронъ. Хитрый паукъ, выросшій изъ сѣмянъ, которыя бросали на нѣмецкую землю великіе нѣмецкіе мыслители и поэты, свилъ свою паутину не но ихъ образцу. Говоря о Веронѣ, Гейне вовсе не воображалъ, что онъ пророчествуетъ. "Верона -- древній, всемірно-извѣстный городъ, лежащій по обѣимъ сторонамъ Адиджа, былъ всегда какъ-бы первой станціей для германскихъ народовъ, которые покидали свои холодные, сѣверные лѣса и перебирались черезъ Альпы, чтобы насладиться золотымъ свѣтомъ солнца прелестной Италіи... Весь городъ какъ-то поневолѣ представляется большимъ постоялымъ дворомъ народовъ, и какъ въ гостинницахъ пишутъ обыкновенно свои имена на стѣнахъ и окнахъ, такъ и тутъ каждый народъ оставлялъ слѣды своего пребыванія, хотя часто не совсѣмъ четкими знаками, потому-что многія германскія племена еще не умѣли писать и принуждены были разрушить что-нибудь на память; этого было впрочемъ достаточно: оставленныя ими развалины говорятъ яснѣе, чѣмъ всякія красивыя буквы..." Но у пруссаковъ есть, кажется, и воители, и поэты -- почему же они дѣйствуютъ, какъ ихъ предки, неумѣвшіе писать? Плохъ школьный учитель!

Націонализмъ легко переходитъ въ себялюбивое безуміе, если онъ вздумаетъ принять руку, протянутую ему духомъ насилія. Національный эгоизмъ считаетъ только свое хорошимъ, все же чужое -- дурнымъ и мелкимъ. Даже музыку нѣмецкіе націоналисты хотѣли бы сдѣлать повсюду нѣмецкой. "Divino maestro! обращается Гейне къ Россини, -- прости моимъ бѣднымъ землякамъ, которые не видятъ твоей глубины, потому-что ты прикрываешь ее розами, и для которыхъ мысли твои недовольно тяжелы, и самъ ты недовольно основателенъ, потому-что порхаешь легокъ и крылатъ, какъ богъ! Впрочемъ, чтобы любить нынѣшнюю итальянскую музыку и понимать ее любовью, надо видѣть самый народъ, его небо, его характеръ, его физіономію, его страданія, его радости, короче сказать -- всю его исторію. " Итальянцы въ своей музыкѣ выражаютъ свою ненависть къ чужому владычеству, свою любовь къ свободѣ, свое бѣшенство безсилія. Чужеземцы не оставили итальянцамъ ничего, кромѣ права пѣть пѣсни и въ пантомимахъ народнаго театра выражать свою угрожающую злобу. Итальянскіе демагоги похитрѣе бѣдныхъ нѣмцевъ. "Эти, затѣвая то-же самое, нарядились черными дураками, въ черные дурацкіе колпаки, но смотрѣли такъ поразительно уныло, и въ своихъ тяжелыхъ дурацкихъ прыжкахъ, которые именовали патріотической гимнастикой, прикидывались такими опасными и строили такія серьезныя рожи, что правительство поневолѣ обратило наконецъ на нихъ вниманіе и всѣхъ засадило." По нѣмецкій демагогъ, какъ фениксъ, возродился изъ пенла и, конечно, на прусской почвѣ: нельзя же Гейне оставить въ покоѣ Пруссію и берлинцевъ! "У насъ еще нѣтъ настоящаго демоса, говоритъ онъ, -- цѣлаго народа демагоговъ, но у насъ есть свой доморощеный демагогъ, который одинъ стоитъ цѣлаго демоса, цѣлой толпы крикуновъ, зѣвакъ, трусовъ и прочей сволочи. Да, слѣпые берлинцы! Они не признаютъ своихъ туземныхъ геніевъ и побиваютъ каменьями своихъ прорицателей". Не оцѣнили они, кажется, вполнѣ и своего демагога. По словамъ Гейне, онъ годится вездѣ, гдѣ нужно прыгать, ползать, предаваться чувствительности, жрать, гдѣ требуется много германскаго, немножко латыни и вовсе не нужно греческаго. Онъ очень хорошо прыгаетъ черезъ палку, составляетъ указатели къ всевозможнымъ варіантамъ древнегерманскихъ поэмъ и при этомъ служитъ представителемъ любви къ отечеству. Несмотря на свой страшный видъ, онъ до того ручной, что вылизываетъ всѣ плевальницы и жретъ изъ рукъ орѣхи, каштаны, сыръ, колбаски, однимъ словомъ, жретъ все, что ему ни дадутъ. Гейне выражается черезчуръ несдержанно, но у него ужь слишкомъ наболѣла душа отъ всѣхъ нѣмецкихъ почвенниковъ, надѣвавшихъ на себя разные маскарадные костюмы. Въ мартѣ 1855 г., за годъ до смерти, Гейне писалъ, что онъ ненавидитъ всѣми своими силами партію германскихъ націоналистовъ, этихъ фальшивыхъ патріотовъ, патріотизмъ которыхъ состоитъ въ глупой непріязни къ чужеземнымъ и сосѣднимъ народамъ и которые непрестанно изрыгаютъ пѣну своей злобы преимущественно на Францію. "Да, эти остатки или этихъ потомковъ тевтоманонъ 1815 г., которые только передѣлали на новый ладъ свой старый костюмъ ультра-нѣмецкихъ болвановъ и немного подрѣзали свои уши.-- я всегда ненавидѣлъ и всегда сражался съ ними... Въ эпоху февральской революціи это оранье заглушилось болѣе разумными кликами, но этимъ послѣднимъ пришлось снова умолкнуть, когда началась великая европейская реакція. Въ настоящее время въ Германіи снова господствуютъ націоналисты и вся сволочь 1815 г., и они воютъ съ дозволенія г. бургомистра и другихъ высокихъ властей. Войте на здоровье! Настанетъ день, и роковая пята раздавитъ васъ. Съ этою увѣренностію я могу спокойно оставить здѣшній міръ".

Не въ этихъ стремленіяхъ понималъ Гейне патріотизмъ и не въ юнкерско-филистерской партіи онъ видѣлъ народъ. Націонализмъ для Германіи пока идеалъ, который носятъ въ себѣ только лучшіе люди; онъ пока поэзіи народа, смутное стремленіе къ чему-то хорошему, формулировать чего никто еще ее въ состояніи. Всѣ согласны только въ томъ, что націонализмъ есть квинтъ-эсенція всего нравственно-прекраснаго, присущаго каждому народу въ цѣлой его совокупности. Ни берлинцы, ни пруссаки, ни нѣмецкіе филистеры, ни феодалы не изображаютъ собою типа нѣмецкаго народа. Они скорѣе его болѣзненные наросты. Въ какомъ-нибудь простомъ гелголандцѣ, чуждомъ цивилизаціи, въ какомъ-нибудь добродушномъ тирольцѣ, прославившемся своею ограниченностію, гораздо больше національно-нѣмецкаго, чѣмъ по всѣхъ филистерахъ всѣхъ нѣмецкихъ университетовъ. Теперешнее европейское книжное, сухое и чопорное образованіе менѣе всего помогаетъ воспитанію чувства народности; оно развиваетъ только тупую безграничную гордость книжнымъ ученіемъ, убивающимъ послѣдніе остатки здраваго смысла. Люди съ хвастливою гордостію говорящіе, что подъ Садовой побѣдилъ школьный учитель, что тотъ-же школьный учитель помогъ пруссакамъ истребить 400 т. французовъ, высказываютъ полнѣйшій приговоръ несостоятельности теперешняго нѣмецкаго образованія. Если достоинство школьнаго образованія только въ этомъ, то пусть лучше нѣмецкія школы совсѣмъ закроются. Если грамота ведетъ къ тому, что преступленія начинаютъ совершать уже цѣлые народы -- такой грамоты ненужно. Школы, учащія ненависти и притѣсненію -- не народныя школы. Поэтому, когда такой искусный писатель, какъ Гейне, уводитъ васъ на лоно природы и заставляетъ бесѣдовать съ вами простыхъ, непосредственныхъ, добрыхъ людей, то и тирольцы, которые, по словамъ Гейне, оттого и отличаются здоровьемъ, что слишкомъ глупы,-- кажутся вамъ такими славными и умными, а школьные педанты, берлинскіе патріоты, нѣмечники и вся другая филистерская сволочь -- такими злыми и глупыми. Гейне великъ именно потому, что умѣетъ добраться въ сердцѣ читателя до хорошихъ добрыхъ струпъ и заставить ихъ звучать чувствомъ глубокой и полной любви къ людямъ.

Гейне обвиняютъ за его благоговѣніе къ Наполеону; но онъ любилъ въ Наполеонѣ не то, изъ чего французскіе филистеры создали шовинизмъ; Гейне и въ нѣмцахъ возбуждалъ національное чувство, но не для того, чтобы изъ него выросъ шовинизмъ прусскій.

Наполеонъ для Гейне великій свѣтлый умъ, которому пришлось стать на рубежѣ двухъ противоположныхъ потоковъ времени, двухъ началъ -- революціоннаго и контръ-революціоннаго. Поэтому Наполеонъ старался постоянно слить оба направленія, оба принципа, обѣ тенденціи; онъ какъ-бы соединялъ ихъ въ себѣ и думалъ уравновѣсить міръ, изображая собою точку опоры противоположныхъ крайностей.

Но какъ-бы предвидя упрекъ, Гейне замѣчаетъ, что онъ вовсе не безусловный бонапартистъ и благоговѣетъ не предъ дѣйствіями Наполеона, а только предъ его геніемъ. "Безусловно люблю я его только до 18 брюмера. Тутъ измѣнилъ онъ свободѣ", говоритъ Гейне. Гейне въ своемъ взглядѣ на Наполеона похожъ немножко на французское простонародье. Французскій народъ благоговѣлъ предъ Наполеономъ и сдѣлалъ его своимъ, сказочнымъ героемъ. Во Франціи не было ни одной хижины, гдѣ бы не висѣлъ портретъ Наполеона I. Но благоговѣя предъ своимъ первымъ императоромъ, народъ поклонялся въ немъ идеѣ единовластія, идеѣ высшей нравственной силы, направленной на благо народа; въ бонапартизмѣ онъ видѣлъ силу, которая только одна могла сдѣлать его счастливымъ. Если-бы бонапартизмъ не былъ идеаломъ той власти, отъ которой народъ ожидалъ своего спасенія, бонапартизмъ не прожилъ бы во Франціи и двухъ дней. Совершенно также смотрѣлъ на Наполеона и Гейне. Онъ называлъ его сен-симонистскимъ императоромъ, который получилъ право на верховную власть только благодаря своему умственному превосходству. Поэтому онъ и покровительствовалъ только способностямъ и хотѣлъ служить благосостоянію многочисленныхъ и бѣдныхъ классовъ. Незначительнѣйшій крестьянскій сынъ могъ достигнуть у него высшихъ должностей, и онъ не зналъ другой іерархіи, кромѣ личныхъ достоинствъ и способностей. "Вотъ почему, говоритъ Гейне, -- портретъ императора виситъ въ хижинѣ каждаго крестьянина на той-же стѣнѣ, гдѣ висѣлъ бы портретъ его собственнаго сына, если-бы онъ не палъ на какомъ-либо полѣ сраженія прежде, чѣмъ дослужился до генерала, до герцога или до короля. "Но мы смотримъ на императора нѣсколько иначе, продолжаетъ Гейне,-- и въ его мученической смерти видимъ наказаніе, которое онъ понесъ за свое вѣроломство, совершенное имъ противъ его матери -- революціи. Исторія давно доказала, что никогда не можетъ быть прочнаго союза между сыномъ будущаго и дочерью прошедшаго, -- и вотъ теперь мы видимъ, что единственный плодъ такого брака не могъ долго жить и умеръ самымъ жалкимъ образомъ". Но Наполеонъ III убилъ и идеалъ французскаго народа; бонапартизмъ похоронилъ себя, потому-что обманулъ народъ.

Такимъ образомъ гейневское увлеченіе Наполеономъ есть поклоненіе нравственной силѣ, тому, что г. Николай Соловьевъ назвалъ бы прекраснымъ. Это-то прекрасное и олицетворялъ Гейне въ Наполеонѣ, который былъ великъ для него не за побѣды и громъ пушекъ -- пруссаки и австрійцы тоже стрѣляли,-- а за то, что вмѣстѣ съ наполеоновскими побѣдами проглянули въ Германію первые лучи свободы, первыя сѣмена того лучшаго, за что любилъ Наполеона и французскій народъ. Французскія побѣды приносили нѣмцамъ новыя учрежденія и сламывали величіе маленькихъ нѣмецкихъ владѣтелей. Какъ-же было не любить Наполеона и французовъ! Но филистеры, никогда ничего непонимающіе даже и тогда, когда имъ все ясно растолковываютъ, обвиняли и Гейне, какъ Берне, въ космополитизмѣ. "О нѣмецкій патріотъ! какъ грѣховенъ и пошлъ кажешься ты мнѣ, когда моя душа обнимаетъ съ любовью цѣлый міръ, когда я, ликуя, сжилъ бы въ объятіяхъ русскаго и турка, плача припалъ бы на братскую грудь скованнаго африканца! Я люблю Германію и нѣмцевъ, но я не меньше люблю жителей остальной части земли, число которыхъ въ 40 разъ больше числа нѣмцевъ. Любовь придаетъ человѣку цѣну. Поэтому я, слава Богу, стою въ 40 разъ больше тѣхъ, которые но могутъ подняться изъ болота національнаго эгоизма и любятъ только Германію и нѣмцевъ". Въ томъ, что въ нѣмцахъ являлась такая сильная ненависть къ французамъ, Гейне обвиняетъ между прочимъ англичанъ, агенты которыхъ прокрались въ нѣмецкую прессу и стали эксплуатировать политическую неопытность Германіи. "Франціи не въ чемъ завидовать намъ, поучаетъ Гейне своихъ соотечественниковъ,-- и воинственныя притязанія ея, которыхъ мы такъ боялись, были изобрѣтеніе англійской фабрики. Что чистосердечная и великодушная, до фанфаронства великодушная Франція -- наша естественная и надежная союзница,-- это было убѣжденіемъ всей моей жизни; но мнѣ была всегда патріотическая потребность разъяснить моимъ ослѣпленнымъ соотечественникамъ коварное тупоуміе французоѣдовъ и рейнскихъ бардовъ".

Гейне просто неподражаемъ, когда онъ съ своимъ ѣдкимъ юморомъ рисуетъ паралель между французской геніальностію и нѣмецкой тяжеловѣстностію, между филистерскимъ буквоѣдствомъ знаменитой глубокой нѣмецкой цивилизаціи и воспитаніемъ чувствъ самою жизнію и практическими уроками Франціи. "Послѣ ухода французовъ снова стали мы учить, говоритъ Гейне,-- снова стали мы учить наизусть, какъ прежде, римскихъ королей, хронологію, имена существительныя на im, неправильные глаголы, греческій языкъ, языкъ еврейскій, географію, нѣмецкую грамматику... Боже мой! до сихъ поръ у меня голова кружится... И все это надо было учить наизусть! Многое изъ этого принесло маѣ пользу впослѣдствіи, потому-что, еслибъ я не выучилъ наизусть исторіи римскихъ царей, то мнѣ было бы рѣшительно все равно, доказалъ Нибуръ или не доказалъ, что они никогда не существовали. А если бы я не зналъ хронологіи, то какъ бы впослѣдствіи нашелся я въ Берлинѣ, гдѣ одинъ домъ похожъ на другой, какъ двѣ капли воды или какъ два гренадера, и гдѣ нельзя отыскать своихъ знакомыхъ, если не помнишь твердо номера ихъ дома?.. Что касается латинскаго языка, то вы, сударыня, не имѣете понятія, какая это сложная штука. Римлянамъ, конечно, не стало бы времени покорить вселенную, еслибъ имъ сначала пришлось учиться полатини. Эти счастливцы знали уже въ колыбели, какія имена существительныя въ винительномъ падежѣ кончаются на im, а я долженъ былъ это учить наизусть въ потѣ лица моего, но все-таки доволенъ, что узналъ ихъ, потому-что скажи я, наприм., 20 іюля 1825 г., когда мнѣ довелось въ Геттингенѣ защищать диссертацію на, латинскомъ языкѣ -- это стоило послушать, сударыня,-- такъ скажи я тогда "sinapem" вмѣсто "sinapim", быть можетъ, нѣкоторые изъ присутствовавшихъ замѣтили бы это и я покрылся бы вѣчнымъ позоромъ... Vis, biu'is, sitis, tussis, cucumis, amusais, cannabis, sinapis... эти слова, произведшіе въ свѣтѣ такое вліяніе, одолжены имъ тому обстоятельству, что онѣ принадлежатъ къ одному опредѣленному классу и при этомъ все-таки остаются исключеніемъ; за это я глубоко уважаю ихъ и мысль, что онѣ всегда у меня подъ рукою въ случаѣ нужды, наполняетъ мрачные часы моей жизни внутреннимъ спокойствіемъ и утѣшеніемъ... Но, сударыня, неправильные глаголы, -- они отличаются отъ правильныхъ тѣмъ, что за ихъ больше сѣкутъ -- страшно трудны... О греческомъ я и говорить не хочу, потому-что чувствую, что сильно разстрою себя. Средневѣковые монахи были правы, утверждая, что греческій языкъ -- изобрѣтеніе дьявола. Одному Богу извѣстны муки, которыя я вытерпѣлъ, учась погречески"... И затѣмъ Гейне въ видѣ сопоставленія переходитъ въ французскому барабанщику. "Л много благодаренъ французскому барабанщику, долго стоявшему у насъ на квартирѣ -- человѣку съ дьявольскимъ видомъ и съ ангельскою душою... Я, маленькій мальчикъ, не отставалъ отъ него точно репейникъ... Monsieur le Grand зналъ очень мало нонѣмсцки -- нѣсколько общеупотребительныхъ выраженій: "хлѣба, поцѣловать, честь", но зато онъ отлично умѣлъ заставить понимать себя барабаннымъ боемъ. Напр., когда я не зналъ, что значитъ слово "liberté", онъ барабанилъ марсельскій маршъ -- и я понималъ его. Когда я не зналъ значенія слова "égalité", онъ барабанилъ маршъ: "èa ira, èa ira", и я понималъ его. Когда я не зналъ, что значитъ слово "bêtise" онъ билъ дессаускій маршъ, который мы, нѣмцы, какъ говоритъ и Гете, играли въ Шампаньи,-- и я понималъ его. Разъ онъ захотѣлъ разъяснить мнѣ слово "L'Allemagne" и для этого сталъ барабанить ту однообразную мелодію, которую ни ярмаркахъ играютъ танцующимъ собакамъ и которая имѣетъ такой звукъ: "думъ, думъ, думъ". Я разсердился, но понялъ... Такимъ-же точно способомъ училъ онъ меня новой исторіи. Я хотя и не понималъ словъ, которыя онъ произносилъ, но такъ-какъ онъ во время разсказа но переставалъ барабанить, то я тутъ-же обо всемъ догадывался. Надо сознаться, что это самая лучшая метода обученія".

Франція, съ ея новыми политическими учрежденіями была для Гейне той школой, въ которой должна была воспитываться новая Германія, не жалкая, печальная Германія -- думъ, думъ, думъ, а свободно чувствующая и свободно мыслящая.. Наполеонъ для Гейне -- только руководитель этой подвижной школы, уроки которой если и не доставались всегда дешево, то только потому, что сама Германія хотѣла платить за свое обученіе.

А сколько юношескаго восторга, сколько сладкихъ надеждъ возбуждали громы французовъ, сколько жизни они вносили въ спящую Германію! Но вотъ ушли французы, умеръ великій учитель, и въ бѣдномъ сердцѣ нѣмецкаго патріота остались только мужество и печаль. "Гдѣ прежде говорили пофранцузски, теперь слышался прусскій языкъ, говоритъ Гейне -- и люди носили все придворные титулы; прежняя парикмахерша моей матери сдѣлалась гофъ-парикмахершей, были тутъ также гофъ-портные, гофъ-сапожники, гофъ-истребители клоповъ, гофъ-цѣловальники и весь городъ казался гофъ-лазаретомъ для гофъ-умалишенныхъ... Но между тѣмъ, какъ я сидѣлъ на старой скамьѣ придворнаго сада, погруженный въ грезы о прошломъ, сзади послышался смѣшанный шумъ человѣческихъ голосовъ, оплакивавшихъ судьбу бѣдныхъ французовъ, которые только теперь возвратились изъ плѣна на родину. Я поднялъ глаза и, дѣйствительно, увидѣлъ этихъ осиротѣлыхъ дѣтей славы. Сквозь дыры ихъ изодранныхъ мундировъ проглядывала обнаженная нищета; на измученныхъ лицахъ грустно смотрѣли впалые глаза, но истомленные, изувѣченные и большею частію хромые, они все-таки сохраняли военный шагъ и, странное дѣло! впереди ихъ ковылялъ барабанщикъ съ своимъ барабаномъ... И барабанилъ онъ опять, какъ прежде, про старыя битвы за свободу, про старыя сраженія, про дѣянія императора... Наконецъ, онъ посмотрѣлъ на меня глубокимъ, неизмѣримо-глубокимъ умоляющимъ взоромъ... Я понялъ его... и тогда голова его скатилась на барабанъ... Monsieur le Grand не барабанилъ больше бъ этой жизни, и барабанъ его не издалъ ни одного звука: онъ не долженъ былъ служить рабскимъ инструментомъ въ рукахъ враговъ свободы... Я очень хорошо понялъ послѣдній умоляющій взоръ моего друга и прокололъ барабанъ..."

Наполеоновскіе походы для Гейне -- французскій вносъ; это сказаніе о великихъ дѣлахъ великихъ людей; "подвиги и испытанныя ими страданія такъ велики, что мы ихъ и вообразить не можемъ на своихъ чердачкахъ, говоритъ Гейне.-- Сегюрова исторія русскаго похода есть пѣсня, французская народная пѣсня, принадлежащая къ циклу эпическихъ сказаній. Героическая поэма, возникшая на почвѣ Франціи, прошла какъ тріумфальная процессія, упоенная славой и ведомая самимъ богомъ славы по земному шару, испуганному и пораженному. Наконецъ, начинается бурная военная пляска на ледяныхъ поляхъ сѣвера; ледъ подламывается, и сыны огня и свободы гибнутъ въ степяхъ Россіи". И какая трогательная судьба этого великаго народа, страдающаго еще разъ и страдающаго снова за свободу, которую отъ него отняли. "Старый мой учитель зналъ все напередъ, говорилъ Гейне. Когда мы получили первое извѣстіе о лейпцигской битвѣ, онъ покачалъ своей сѣдой головой. Теперь я знаю, что значитъ это покачиваніе... "Милыя дѣти, сказалъ старикъ, -- лучше бы было, еслибы насъ самихъ побили". Тоже самое повторилъ бы старый учитель и теперь. Но торжество нѣмецкой реакціи не можетъ быть продолжительно. Даже и теперь среди прусскаго погрома слышны голоса честныхъ людей и пророчество Гейне должно сбыться; "мы сядемъ всѣ, говоритъ Гейне,-- когда-нибудь, какъ равные гости, за большую трапезу примиренія, и первый тостъ нашъ будетъ -- въ честь французовъ!

VI.

Гейне у насъ посчастливилось больше всѣхъ нѣмецкихъ писателей; давно, очень давно переводятъ его у насъ и нѣтъ ни одного образованнаго русскаго читателя, который бы не читалъ чего-либо изъ Гейне. Но изъ этого вовсе не слѣдуетъ, чтобы у насъ знали Гейне и понимали его. Для многихъ онъ только милый шутникъ, пишущій веселые стихи и умѣющій озадачить внезапной остротой, которыхъ у него неистощимый запасъ. Многіе съ тѣмъ только и читаютъ его, чтобы найти вицу. Лицо ихъ зажигается радостнымъ ожиданіемъ, какъ-только они берутся за книгу Гейне; они ищутъ остроты, находятъ -- и довольны! О, мои бѣдные соотечественники, съ какимъ сожалѣніемъ смотритъ на васъ тѣнь Гейне, и какъ великій духъ нѣмецкаго поэта, въ своей божественной любви къ человѣчеству,-- прощаетъ вамъ вашъ грѣхъ невѣденія!

Гейне остроуменъ, очень остроуменъ, зло остроуменъ, даже иногда больше остроуменъ, чѣмъ это нужно; но онъ чаще серьезенъ, и если вы думаете, что Гейне есть только остроумный нѣмецкій писатель -- вы о немъ, бѣдный мой соотечественникъ, ничего не знаете. "Я, право, не знаю, стою ли я, чтобы мнѣ когда-нибудь украсили гробъ лавровымъ вѣнкомъ, говоритъ Гейне. Поэзія, какъ ни любилъ я ее, была для меня всегда лишь священною игрушкой или освященнымъ средствомъ для небесныхъ цѣлей. Я никогда не придавалъ большой цѣны славѣ поэта, и хвалить ли или будутъ бранить мои пѣсни, меня мало безпокоитъ. Но я желаю, чтобы на гробъ мой положили мечъ, потому-что я былъ храбрымъ солдатомъ въ войнѣ за благо человѣчества." Итакъ искуство для Гейне только средство (слышите ли г. Страховъ!), и Гейне поетъ свои пѣсни вовсе не ради простого ихъ распѣванія. Гейне иногда поетъ веселую пѣснь любви и наслажденія и оканчиваетъ ее неожиданной остротой; но иногда пѣснь его становится серьезной, мрачной, затрогивающей, и въ концѣ ея не оказывается никакой остроты. Его веселыя, смѣющіяся пѣсни рисуютъ вамъ хорошій божій міръ въ его неиспорченной филистерами и людского глупостію красотѣ, и какой, право, хорошій этотъ божій міръ, думаете вы, и какъ досадно, что глупость и злость заняли въ немъ такъ много мѣста! Но не божій міръ хорошъ, благосклонный читатель; недаромъ-ў" философы говорятъ, что мы ничего не знаемъ, какъ въ мірѣ само по себѣ, а мы знаемъ только, какъ все намъ кажется. На свѣтѣ нѣтъ ни розоваго, ни чернаго цвѣта, а есть только извѣстныя впечатлѣнія, которыя въ ихъ извѣстныхъ ощущеніяхъ мы зовемъ цвѣтами -- или розовымъ, или чернымъ. Міръ божій хорошъ потому, что въ васъ есть то хорошее, что поднимаетъ Гейне изъ глубины вашей души своими хорошими, смѣющимися пѣснями. Это чувство люди зовутъ любовію. И Гейне великій мастеръ возбуждать въ читателѣ это лучшее чувство молодости, эту великую ея способность, которая одна и дѣлаетъ молодость силой. Вѣдь старики сердятся на искренній, чистый, добрый смѣхъ молодости и на всѣ ея порывы только изъ зависти: они не сердились на себя, когда были сами молоды. И каждый дорожитъ этой способностію быть лучше, чѣмъ онъ есть,-- чувствовать себя хорошимъ, чувствовать въ сердцѣ и радость, и надежду, и любовь, и молодость, снова видѣть міръ розовымъ. Гейне, какъ волшебникъ умѣетъ снимать черныя очки, которыя каждому изъ насъ наклеиваетъ время, и надѣвать очки розовыя; онъ, какъ волшебникъ, умѣетъ показывать филистерамъ ихъ самихъ въ новомъ исправленномъ изданіи, и довольный филистеръ читаетъ, радуется, молодѣетъ, пока читаетъ, -- и остается прежнимъ филистеромъ.

Гейне беззаботно-веселъ, молодъ и хорошъ только тогда, когда онъ говоритъ о хорошемъ; но когда онъ сталкивается съ филистерствомъ, школьнымъ буквоѣдствомъ, съ прусскимъ націонализмомъ, тотъ-же милый Гейне становится еще милѣе. Онъ такой мастеря, на самыя острыя шпильки; онъ своими нѣжными руками умѣетъ такъ ловко вытягивать уши изъ-подъ филистерскихъ колпаковъ и показывать ихъ ослиные размѣры и смѣяться при этомъ, такъ лукаво; у него въ запасѣ всегда есть ловкая, изящная легкая и неожиданная острота, когда нужно мѣтко изобличить нѣмецкую тяжеловѣсность, что филистеры были совершенно нравы, когда провозгласили его врагомъ отечества и заставили умереть въ Парижѣ. Филистеры очень хорошо понимали, что имъ бороться съ Гейне равнымъ оружіемъ нельзя: что могли они противопоставить уму и остроумію, кромѣ своихъ сѣды..ъ париковъ и сухихъ учебниковъ? И вотъ они послали противъ Гейне военную силу и поручили ей пригласить его въ одну изъ германскихъ крѣпостей. Гейне, конечно, предпочелъ Парижъ. Теперь, когда Гейне умеръ, вся Германія гордится имъ и кричитъ въ одинъ голосъ, что онъ былъ честный человѣкъ и великій патріотъ, что онъ европейскій геній, что слава его озаряетъ Германію.

Да, Гейне былъ сила и великая сила. Онъ не дѣйствовалъ короткимъ сосредоточеннымъ ударомъ, какъ Верне; но зато онъ билъ на далекое разстояніе и былъ для нѣмцевъ понятнѣе по своей разносторонности. Много филистерскихъ душъ убилъ онъ своимъ ядовитымъ перомъ и, называя себя храбрымъ солдатомъ въ войнѣ за благо человѣчества, Гейне только оказываетъ честь проницательности филистеровъ, которые знали это уже и тогда, когда выслали противъ него военную силу.

Воспитательное значеніе Гейне именно въ томъ, что онъ умѣлъ дѣйствовать на чувство и шевелить въ нѣмецкомъ сердцѣ хорошія струны; воспитательное значеніе его въ томъ, что онъ умѣлъ выставлять весь комизмъ той головной эквилибристики, которую школьные педанты и филистеры зовутъ умомъ и воображаютъ себя весталками, хранящими этотъ священный огонь. "Нѣтъ, это не умъ, говорить Гейне на разные лады и повсюду; все это педантизмъ, чопорность, буквоѣдство и бездушіе. Если въ человѣкѣ нѣтъ сердца -- онъ глупъ, потому-что мысли идутъ не изъ головы, а изъ сердца. Школьные педанты гордятся своимъ знаніемъ, но развѣ то, что они знаютъ, есть знаніе? Какъ таблица умноженія есть одно изъ средствъ знанія, такъ школьное знаніе есть одно изъ средствъ жизни. Но филистеры ничего этого не понимаютъ; они именно выфилософировали изъ своей жизни всякій смыслъ и хотѣли бы сдѣлать тоже самое съ жизнію всѣхъ остальныхъ людей." Гейне поэтому является какъ-бы эпикурейцемъ и проповѣдникомъ теоріи наслажденія; но это потому, что ему хотѣлось бы сдѣлать всѣхъ людей счастливыми. Онъ старается шевелить чувство со всѣхъ сторонъ и научить читателей понять и полюбить жизнь. "Посмотри, какое богатство окружаетъ тебя, говоритъ онъ -- и голубое небо и блестящее пламенное солнце и зелень луговъ, и лѣсовъ, и любовь женщины, и добродушные и простые люди съ ихъ непосредственнымъ міромъ -- по какое употребленіе ты-сдѣлалъ изъ этихъ богатствъ? Ты, бѣдный нѣмецъ и бѣдный человѣкъ, выфилософировалъ изъ себя всѣ радости; ты засушилъ въ себѣ всѣ хорошіе и добрые порывы, назвалъ ихъ легкомысліемъ молодости и пошелъ ты искать счастія и спасенія въ скукѣ, въ педантизмѣ, въ особничествѣ, въ буквоѣдствѣ, во враждѣ." Если Гейне дѣйствительно эпикуреецъ, то его эпикуреизмъ, право, можно ему простить, потому-что онъ поучаетъ, что наше счастіе въ друг ихъ и наше несчастіе въ нашей собственной филистерской тупости. "Жизнь есть высшее изъ благъ; смерть -- ужаснѣйшее изъ золъ. Жизнь слишкомъ сладостна и въ мірѣ все такъ восхитительно перепутано!..." Но глупость, глупость, зачѣмъ ты такъ безгранично-нескончаема?

Въ чемъ-же жизнь? Всѣ сильные умы любятъ жизнь и всѣ они понимаютъ ее въ чувствѣ. Гейне тоже великій умъ и потому онъ является поэтомъ любви во преимуществу. Онъ не вѣритъ уму; онъ знаетъ, что умъ самый лукавый и продажный адвокатъ, котораго легче всего подкупить и который въ угоду чувству также хорошо оправдываетъ всякія гадости, какъ и самые благородные порывы. Умъ не замѣняетъ знанія, если онъ орудіе филистерства, и, при теперешнихъ средствахъ знанія, черствымъ умомъ нельзя понять жизни. Въ сагахъ, народныхъ сказаніяхъ и въ устныхъ преданіяхъ вы полнѣе поймете жизнь настоящаго, чѣмъ изъ всѣхъ филистерскихъ сочиненій кабинетныхъ божьихъ коровокъ и изъ сухихъ скучныхъ бредней академическихъ педантовъ. А отчего? Только отъ того, что народное сказаніе не хочетъ знать одностороннихъ ученыхъ архивныхъ документовъ и, когда находитъ пробѣлы, возстановляетъ ихъ своимъ воображеніемъ на основаніи живого чувства; оттого народные герои -- живые люди и исторія живущаго въ памяти народа -- живое полное сказаніе. У Гейне есть превосходное мѣсто, въ которомъ онъ показываетъ, какъ чувство, не прибѣгая ни къ какимъ экспертараціямъ и экспозиціямъ создаетъ въ одинъ моментъ цѣлый міръ ощущеній, представленій и мыслей. Восхваляя Наполеона, онъ сопоставляетъ его имя съ именемъ Александра и Цезаря и говоритъ, что оно сдѣлалось лозунгомъ для народовъ. Востокъ и Западъ, встрѣчаясь, сразу понимаютъ другъ друга. "Сколько въ этомъ имени можетъ быть знаменательнаго и магическаго, говоритъ Гейне,-- это лучше всего понялъ я, когда однажды въ лондонской гавани взошелъ на палубу остъ-индскаго корабля, только-что пріѣхавшаго изъ Бенгаліи. Это было исполинское судно, нагруженное большимъ числомъ жителей Индустана... Мнѣ въ то время такъ надоѣли западныя страны, я такъ усталъ отъ Европы, что этотъ отрывокъ восточной страны какъ-то весело облегчилъ меня. Сердце мое освѣжилось нѣсколькими каплями этого напитка, но которымъ я такъ часто тосковалъ въ мрачно-ганноверскія или королевско-прусскія зимнія ночи. Эти чужеземцы могли ясно видѣть, какъ мнѣ пріятно ихъ появленіе и съ какимъ удовольствіемъ я сказалъ бы имъ нѣсколько приватныхъ словъ. Что и я имъ понравился -- это было видно изъ глазъ ихъ, но намъ было очень прискорбно, что мы не могли понимать другъ друга. Наконецъ я нашелъ средство выразить имъ хоть однимъ словомъ мое дружественное, расположеніе: почтительно и протянувъ руки, я воскликнулъ: "Магометъ!" Радость вдругъ озарила черныя лица чужеземцевъ и они набожно скрестили руки и, отвѣчая на мой привѣтъ, радостно воскликнули. "Бонапарте!" Но поэтъ развѣ можетъ быть чѣмъ-нибудь инымъ, какъ не пѣвцомъ чувства? Вѣдь иначе Гейне былъ бы сухой божьей коровкой, филистеромъ или чѣмъ хотите и не написалъ бы онъ ни одной изъ тѣхъ чудныхъ вещей, которыя сдѣлались достояніемъ всего цивилизованнаго человѣчества и которыя еще долго будутъ молодить стариковъ и поучать молодыхъ. "Какъ хорошо, когда старики учатъ насъ молодыхъ хорошимъ пѣснямъ!"

Да, Гейне -- поэтъ и великій поэтъ; великъ онъ въ своей общедоступности; ноликъ онъ въ своей нескончаемой вознѣ съ людьми, въ борьбѣ со всѣми мелочами жизни и съ человѣческимъ тупоуміемъ; великъ онъ въ томъ прекрасномъ чувствѣ, которое умѣетъ пробуждать изъ усыпленія; великъ онъ въ своей любви къ людямъ даже тогда, когда онъ ихъ, повидимому, ненавидитъ и обливаетъ ихъ своимъ негодованіемъ и насмѣшкой. "Человѣчество, говоритъ Гейне,-- это герой, который безпрестанно умираетъ и безпрестанно воскресаетъ, безпрестанно любитъ, безпрестанно ненавидитъ -- больше впрочемъ любитъ, чѣмъ ненавидитъ -- сегодня пресмыкается, какъ червь, завтра орломъ взлетаетъ къ солнцу, сегодня заслуживаетъ дурацкій колпакъ, завтра лавровый вѣнокъ, но чаще и то и другое вмѣстѣ; -- великій карликъ, маленькій великанъ, гомеопатически изготовленный богъ, въ которомъ божество хотя и очень разбавлено, но всегда существуетъ..."

Да, Гейне -- поэтъ и великій поэтъ, потому-что онъ чувствуетъ въ себѣ человѣчество и носитъ его въ своей груди; онъ чувствуетъ связь жизни и понимаетъ вещи въ ихъ средоточіи, въ ихъ широкомъ объемѣ; онъ связываетъ міръ однимъ всесогрѣвающинъ чувствомъ любви. Тамъ, гдѣ филистеръ, лишенный чувства, хочетъ до всего дойти своимъ умомъ и, бѣдный, только напрягаетъ свой сухой мозгъ, которому нисколько не помогаетъ черствое сердце; тамъ, гдѣ ученая божья коронка чувствуетъ себя въ затрудненіи, потому-что въ вѣнскомъ государственномъ архивѣ недостаетъ документовъ,-- поэтъ смѣло и безошибочно пополняетъ пробѣлы -- и ошибки нѣтъ; ибо описываемая имъ жизнь вѣрна дѣйствительности, хотя подробности иногда вымышлены. "Поэты не искажаютъ исторіи, говоритъ Гейне. Они совершенно вѣрно передаютъ смыслъ ея, хотя бы образы и событія были изобрѣтены ими самими. Есть народы, которымъ исторія ихъ была передана въ такой поэтической формѣ, напр. индѣйцы. Тѣмъ не менѣе пѣсни Магабараты передаютъ смыслъ индѣйской исторіи гораздо вѣрнѣе, чѣмъ любой присяжный историкъ со всей своей хронологіей. Въ этомъ отношеніи можно кажется сказать, что романы Вальтеръ-Скотта передаютъ иногда духъ англійской исторіи вѣрнѣе, нежели Юмъ, и помоему Сарторіусъ совершенно правъ, причисляя въ своихъ дополненіяхъ въ Шнитлеру романы эти въ источникамъ англійской исторіи". И народы -- такіе-же поэты въ своихъ сагахъ и сказаніяхъ, въ своей жизни непосредственнымъ чувствомъ; вотъ почему всегда такъ много родственнаго между великими поэтами и чувствами массъ. Поэтъ носитъ въ себѣ міръ своей народности, національное чувство своей страны, чистое, святое, неиспорченное и незасушенное тѣмъ сухимъ школьнымъ педанствомъ, котораго ни одинъ народъ никогда не умѣлъ понимать. Неужели вы думаете, что простой нѣмецкій народъ пойметъ, почему Эльзасъ долженъ быть присоединенъ къ Германіи: -- это понимаетъ только школьный учитель.

Да, Гейне -- поэтъ и великій поэтъ; но онъ не только поэтъ -- онъ и публицистъ. Онъ училъ филистеровъ не только чувствовать, но и думать; онъ училъ не только исторіи, но и политикѣ. Нѣсколько томовъ сочиненій Гейне посвящены политикѣ и исторіи Германіи, Франціи и Англіи, прошлымъ и текущимъ политическимъ событіямъ. Сочиненія эти имѣютъ серьезное значеніе, хотя онѣ, повидимому, и поэтическія произведенія. "Моя книга, говоритъ Гейне,-- "о французскихъ дѣлахъ" есть въ одно и то-же время продуктъ натуры и искуства, и если теперь она, можетъ быть, удовлетворяетъ популярнымъ потребностямъ читающаго міра, то позднѣйшимъ исторіографамъ послужитъ безъ всякаго сомнѣнія историческимъ матеріаломъ. Въ этомъ отношеніи мои "французскія дѣла," оцѣнены самымъ достойнымъ образомъ, и французскимъ переводомъ ихъ неоднократно пользовались въ своихъ изслѣдованіяхъ французскіе историки".

Гейне укоряли часто за его фривольный esprit, который онъ позволялъ себѣ въ своихъ историческихъ и политическихъ сочиненіяхъ. Но этотъ фривольный esprit вовсе не признакъ легкомыслія Гейне, его шаловливости или безпечной натуры поэта. Гейне пользовался своимъ талантомъ образнаго изложенія съ разсчетомъ публициста-популяризатора. Онъ перемѣшивалъ свои печальные разсказы картинками изъ области искуства и науки, изъ танцевальныхъ залъ хорошаго и дурного общества, для того, чтобы представить картину того времени въ ея малѣйшихъ оттѣнкахъ и чтобы заинтересовать вниманіе читателя. Гейне никогда не забывалъ, что онъ пропагандистъ и что его слушатели еще такъ дѣтски малы, что съ ними нужно говорить, пересыпая дѣло съ бездѣльемъ, давая отдыхать бѣднымъ маленькимъ головкамъ, непривыкшимъ къ серьезнымъ чувствамъ и къ серьезнымъ мыслямъ. "Писатель политическій, говоритъ Гейне,-- долженъ дѣлать многія горькія уступки необходимости -- ради дѣла, за которое онъ ратуетъ". И вотъ Гейне ради своей пропаганды, ради того, чтобы дать ей наибольшій объемъ, избираетъ органы, имѣющія наибольшій кругъ читателей: ибо, какъ онъ выражается, не желаетъ ораторствовать въ кофейнѣ или въ цирюльнѣ; ради того-же онъ напрягаетъ всѣ средства своего таланта, чтобы образностію, иллюстраціями, остроуміемъ приковывать къ себѣ вниманіе. Наконецъ онъ прибѣгаетъ къ оборотамъ, къ иносказаніямъ и къ разнымъ украшеніямъ, чтобы обойти злобствовавшую тогда нѣмецкую цензуру. Всѣ украшенія и картинки, всякіе анекдотцы, которыми онъ пересыпалъ свои сочиненія, все это служило для него только средствомъ сказать извѣстную правду и провести благополучно свою мысль среди подводныхъ камней и мелей, которые ей грозили на каждомъ шагу. Талантъ Гейне былъ его орудіемъ для борьбы и средствомъ для побѣды. Такъ ли пользуются своими силами великіе романисты эстетической школы? Г. Соловьевъ, "какая сегодня прекрасная температура! "

Н. Шелгуновъ.

"Дѣло", No 10, 1870