ПУТЕШЕСТВІЕ ВОКРУГЪ СВѢТА
ПЕРЕВОДЪ
П. А. Корсакова и др.
ИЗДАНІЕ В. МЕЖЕВИЧА И И. ПЕСОЦКАГО,
украшенной пятьюдесятью картинками, рисованными и литографированными въ Парижѣ.
САНКТПЕТЕРБУРГЪ.
ВЪ ТИПОГРАФІИ ЭДУАРДА ПРАЦА.
1844.
ВВЕДЕНІЕ.
МЫСЛИ АВТОРА
ПРЕДИСЛОВІЕ АВТОРА.
I. ТУЛОНЪ.-- Острова Балеарскіе.-- Гибралтаръ
II. ТЕНЕРИФЪ.-- Древняя атлантида Платонова.-- Гуанчи.-- Нравы.-- Шквалъ
III. ОТЪ ОСТРОВОВЪ КАНАРСКИХЪ ДО ЭКВАТОРА.-- Пойманный шаркъ (аккула).-- Обрядъ перехода черезъ равноденственную черту
IV. МОРЕ.-- Пёти.-- Маршэ
V. ОТЪ ЭКВАТОРА ДО БРАЗИЛІИ. Захожденіе солнца. Ріо-Жанейро
VI. РІО-ЖАНЕЙРО.-- Корковадо.-- Продавецъ негровъ
VII. РІО-ЖАНЕЙРО.-- Библіотека.-- Невольники.-- Подробности
VIII. РІО-ЖАНЕЙРО.-- Вильеганьйонъ.-- -Бриліантовой жезлъ.-- Дуэль между Паулистомъ и Наполеоновскимъ полковникомъ
IX. БРАЗИЛІЯ.-- Пёти и Маршэ.-- Ссора.-- Дикари.-- Смерть Лаборда.-- Мысъ Доброй-Надежды
X. МЫСЪ ДОБРОЙ-НАДЕЖДЫ.-- Львиная охота.-- Подробности
XI. ИЛЬ-ДЕ-ФРАНСЪ.-- Пожаръ.-- Ураганъ.-- Подробности.-- Замбада.-- Качуча.-- Пляски.-- Празднества чорныхъ.-- Овальный столъ
Х1І. БУРБОНЪ.-- Сенъ-Дени.-- Китъ и пила рыба.-- Сенъ-Поль.-- Волканы.-- Наке и Табега
XIII. БУРБОНЪ.-- Пёти.-- Гюгъ.-- Невольники
XIV. НОВАЯ ГОЛЛАНДІЯ.-- Дикіе людоѣды.-- Отъѣздъ
XV. ТИМОРЪ.-- Охота на крокодиловъ.-- Китайцы.-- Малайцы
XVI. ТИМОРЪ.-- Китайцы.-- Райи.-- Императоръ Петръ.-- Правы
XVII. МОРЕ
XVIII. ОМБАЙ.-- Людоѣды.-- Фокусникъ.-- Драма
XIX. ТИМОРЪ.-- Діэли.-- Короткое объясненіе.-- Г. Пинто.-- Подробности.-- Нравы.-- Боа
XX. ТИМОРЪ.-- Боа (продолженіе).-- Двое Раіневь.-- Подробности.-- Болѣзнь.-- Отъѣздъ
XXI. МОЛУКСКІЕ ОСТРОВА.-- Ночное нападеніе.-- Король Гебейскій
XXII. РАВАККЪ.-- Дикіе.-- Змѣи.-- Ящерицы.-- Опять Пёти.-- Сшибка
XXIII. РАВАККЪ.-- Рыбная ловля.-- Король Гебейскій и Пёти.-- Молодая дѣвица.-- Отплытіе.-- Смерть Лабеша.-- Различные архипелаги.-- Каролинскіе острова
XXIV. ВЗГЛЯДЪ НА ПРОШЕДШЕЕ
XXV. НА МОРѢ.-- Ловля китовъ
XXVI. ИЗСЛѢДОВАТЕЛИ
XXVII. ПРОДОЛЖЕНІЕ ОБЪ ИЗСЛѢДОВАТЕЛЯХЪ
XXVIII. МАРІАНСКІЕ ОСТРОВА.-- Гухамъ.-- Хумата.-- Проказа
XXIX. МАРІАНСКІЕ ОСТРОВА.-- Обозрѣніе внутренности.-- Долорида
XXX. МАРІАНСКІЕ ОСТРОВА.-- Гухамъ.-- Лганья.-- Праздники.-- Подробности
XXXI. МАРІАНСКІЕ ОСТРОВА.-- Гухамъ.-- Нравы.-- Подробности.-- Марикита и я
XXXII. МАРІАНСКІЕ ОСТРОВА.-- Гухамъ.-- Марикита (продолженіе).-- Анжело и Доминго
XXXIII. МАРІАНСКІЕ ОСТРОВА.-- Путешествіе въ Тиніанъ.-- Каролинскіе острова.-- Таморъ спасаетъ мнѣ жизнь
XXXIV. МАРІАНСКІЕ ОСТРОВА.-- Ротта.-- Развалины.-- Тиніанъ.-- Домъ древностей
XXXV. МАРІАНСКІЕ ОСТРОВА.-- Возвращеніе въ Аганью.-- Плаваніе Каролинцевъ.-- Праздники, данные губернаторомъ
XXXVI. МАРІАНСКІЕ ОСТРОВА.-- Небольшая повѣсть.-- Болѣзни.-- Подробности.-- Нравы
XXXVII. МАРІАНСКІЕ ОСТРОВА.-- Общая исторія.-- Перечень
УЧОНЫЯ ПРИМѢЧАНІЯ
Пассатные вѣтры
Объ ураганахъ
Смерчи
Падающія звѣзды
Громъ
Миражъ
О высотѣ волнъ
О температурѣ земли
Подводныя теченія въ морѣ.
Дождь на морѣ
Считаемъ излишнимъ говорить читателямъ нашимъ о побудительныхъ причинахъ, заставившихъ насъ издать эту книгу на русскомъ языкѣ. Вмѣсто всякаго предисловія, переведемъ статью остроумнаго Жанена, напечатанную въ "Journal des Débats", по выходѣ перваго изданія этой книги въ Парижѣ, состоявшаго изъ четырехъ томовъ.
"Некогда писать вступленія; попутный вѣтеръ дуетъ, корабль порывается изъ гавани,-- намъ надобно облетѣть вокругъ свѣта; поѣдемъ-же! Едва мы успѣваемъ бросить послѣдній взглядъ прощанія и сожалѣнія на Тулонъ, на это первое завоеваніе воина Бонапарте. Тулонъ составляетъ такую-же принадлежность моря, какъ крѣпостной ровъ -- крѣпости, какъ ботъ -- корабля. Но вотъ мы и въ открытомъ морѣ. Посмотрите! Мы тотчасъ-же попали на бурю. Да! всѣ паши желанія исполняются, какъ нельзя лучше; буря въ первый день путешествія, вездѣ громъ, вездѣ дождь. Но за этимъ вѣтромъ Барцелона, Балеарскіе острова, Испанія, Гибралтаръ. Мы останавливаемся въ Гибралтарѣ, на этой горѣ англійскихъ пушекъ, брошенной посреди моря. Между этими зіяющими жерлами стоитъ что-то похожее на городъ, населенный всякими неправдами, ворами, бандитами, контробандистами, нищими и солдатами. Уѣдемъ пожалуста поскорѣе, и поклонимся хоть издали Тенерифскому Пику. Въ сорока льё эта высокая гора выказываетъ еще свое грозное чело въ небѣ. Черезъ экваторъ переѣзжаемъ мы со всѣми сумасбродными церемоніями веселыхъ матросовъ. Въ этотъ день, нашъ путешественникъ Жакъ Араго, кровный братъ могущественнаго властителя Обсерваторіи, уже соскучившійся, что онъ ни съ кѣмъ не подружился, потому-что онъ веселый, любезный и откровенный товарищъ, пріобрѣтаетъ себѣ двухъ преданныхъ друзей, въ лицѣ двухъ старыхъ матросовъ, Пёти и Маршэ. Вообразите себѣ двухъ старыхъ моряковъ, покрытыхъ жосткою кожею, съ желѣзными руками, рѣдкими волосами, впалыми глазами, подобраннымъ животомъ, перегорѣвшимъ желудкомъ, но съ честнымъ сердцемъ и нѣжною душою. Маршэ, настоящій бандитъ, всегда готовый треснуть кулакомъ, дать пинка или укусить зубами, всегда готовый прибить, или быть битымъ, бѣшеный, ужасный пьяница, а если умѣютъ за него взяться, настоящій ягненокъ. Пёти, напротивъ того, хитрый, безпечный, насмѣшливый, острякъ, другъ Маршэ столько-же, какъ и Маршэ ему другъ. Между этими-то соленоводными Орестомъ и Пиладомъ путешественнику нашему сперва удалось помѣстить свою руку, потомъ голову, потомъ сердце, и въ добрый путь! Теперь, какъ у него уже есть два друга, то ему, вѣрно, не соскучиться. Притомъ-же онъ молодъ, хорошъ собою, горячъ, храбръ; его живой и свѣтлый взглядъ обхватываетъ всю неизмѣримость пространства; онъ съ одинаковымъ дарованіемъ дѣйствуетъ кистью и перомъ, равно искусно играетъ на флажолетѣ и на гитарѣ, одинаково силенъ съ саблею въ рукѣ и со стаканчиками фокусниковъ: онъ музыкантъ, поэтъ, подъ-часъ влюбленъ, и, что всего важнѣе, онъ получаетъ огромное жалованье -- по шести сотъ франковъ въ годъ.
Итакъ вотъ что мнѣ больше всего нравится въ этомъ путешествіи: это умные скачки наблюдательнаго взгляда, это кругосвѣтный обзоръ поэта, это то, что наука о землѣ и морѣ, которая уже сдѣлалась такъ всесвѣтно знакома, какъ дѣтская азбука, уступаетъ мѣсто фантазіи, этому рѣдкому и счастливому качеству молодыхъ людей, влюбленныхъ и поэтовъ. Фантазія управляетъ всѣми дѣйствіями этого путешествія. Она повелѣваетъ бурямъ и ураганамъ; она назначаетъ часъ отъѣзда, часъ прибытія и время пребыванія. А какъ скоро фантазія на ходу, то берегитесь, кто-бы вы ни были, дикій или образованный человѣкъ, бѣлый или смуглый, мѣдноцвѣтный или чорный, владѣтель или невольникъ, морякъ или пѣшеходецъ: вы уже принадлежите этой знатной дамѣ, которую зовутъ поэзіею. Фантазія! Вотъ путешественникъ, какихъ я люблю. Онъ всѣмъ пользуется: и коляскою въ четыре лошади, и палкою пилигрима, и манежнымъ скакуномъ, и клячею земледѣльца, и шлюбкою, и военнымъ кораблемъ, и океаномъ, и ручейкомъ, бѣгущимъ на лугу; ему все годится, и даже орѣховая скорлупа королевы Титаніи, выѣденная зубами вѣкши. Подобному путешественнику, который приходитъ, уходитъ, останавливается на-угадъ, какъ вздумается, то безпечный, то неистовый, который всегда торопится уѣхать и съ такимъ-же нетерпѣніемъ хочетъ пріѣхать, и который однакоже безпрестанно повторяетъ эти слова изъ Евангелія: Господи! намъ здѣсь хорошо. Поставимъ три палатки, -- подобнымъ путешественникамъ надобно опустить повода и пустить ихъ гулять по волѣ. Не спрашивайте у нихъ ни порядка, ни методы, ни правильнаго движенія, ни учоности, ни науки; у нихъ гораздо-лучше всего этого: у нихъ случай и вдохновеніе, у нихъ вѣрный глазъ, они умѣютъ угадывать и выбирать, они разсказываютъ живо и быстро; у нихъ рука смѣлая, голова гордая, взглядъ вѣрный. Однимъ-словомъ, они ни въ чомъ не похожи на всѣ прошедшія и настоящія путешествія и путешественниковъ.
Таковъ путешественникъ, о которомъ я вамъ говорю. Онъ повинуется только самъ себѣ; онъ вовсе не заботится о томъ, чтобъ слѣдовать по стопамъ своихъ предмѣстниковъ. Съ этимъ свѣтомъ и людьми, которые мелькаютъ мимо его глазъ, онъ поступаетъ какъ-будто первый явился въ этотъ міръ, судитъ и рѣшаетъ безъ апелляціи. Онъ не опровергаетъ ничьего мнѣнія, не служитъ никому объясненіемъ, не ссылается ни на кого. Оттого-то въ этомъ путешествіи вокругъ свѣта столько любопытнаго, новаго, что я вамъ не умѣю и пересказать. Это неисчерпаемый источникъ разсказовъ то важныхъ, то ничтожныхъ. Вамъ поминутно являются тѣ-же имена, тѣже наблюденія, тѣже открытія. Послушайте, на-примѣръ, этого энтузіаста Араго (они всѣ таковы, -- и учоный тоже): вотъ онъ въ Бразиліи; земля плодородная, природа совершенно-особенная, тихій вѣтерокъ, божественное солнце, богато-рыбныя рѣки, воздухъ, наполненный птицами, деревья, покрытыя плодами, горы серебра и желѣза, ручьи, несущіе золотой песокъ, сила, здоровье, красота, мужество, высокія деревья, огромные памятники, -- всё есть! Нашъ путешественникъ поетъ тотъ самый благодарственный гимнъ, который пѣли два Еврея, посланные въ Ханаанскую землю, когда они возвратились оттуда, согбенные подъ бременемъ винограда и хлѣбныхъ колосьевъ. Никогда вы не встрѣчали столь неутомимаго восторга. Только, если вы не любите исторій о неграхъ и невольникахъ, если васъ пугаютъ отвратительныя подробности о крови, палкахъ, невѣроятныхъ убійствахъ, необузданныхъ порокахъ, переверните нѣсколько страницъ этой книги. Тутъ есть цѣлая глава, наполненная этими ужасами.
А женщины! О! бразильскія дамы! Это огонь подъ прекрасною оболочкою смуглаго тѣла, гибкаго, свѣтлаго, роскошнаго. Они всегда покрыты жемчугомъ, рубинами, бриліантами, золотыми цѣпочками; прелестныя невольницы несутъ за ними длинные ихъ шлейфы. Онѣ живутъ горизонтальною жизнію. Безпечность, сонъ и любовь -- вотъ ихъ жизнь.
Если имъ скучно, то онѣ призываютъ невольника. Лягъ тутъ.-- Невольникъ повинуется, а милыя дамы, вооружась плетью, съ слоновою, рѣзною ручкою, выбираютъ съ улыбающеюся жестокостію самыя чувствительныя мѣста этого человѣческаго созданія, лежащаго у ногъ ихъ. Та, которая вырвала кровавымъ ремнемъ лучшій кусокъ чорнаго мяса, -- та и выиграла.... Прибавьте къ этимъ прекраснымъ картинамъ монаховъ всѣхъ цвѣтовъ, церкви, оскверняемыя день и ночь всякаго рода любовными свиданіями, а въ лѣсахъ народъ людоѣдовъ. И однакоже нашъ счастливый путешественникъ встрѣчаетъ въ этихъ лѣсахъ, между людоѣдами, настоящихъ парижскихъ парижанокъ, прелестныхъ, щегольски-одѣтыхъ, убранныхъ милыми ленточками, съ такими проницательными глазами, съ такими бѣлыми зубами. И онѣ пошли смотрѣть въ эти лѣса, какъ господа дикіе кушаютъ зажареннаго человѣка.
Онъ видѣлъ также Альбиносовъ съ красными глазами, бѣлыми волосами, видѣлъ Бутикудосовъ съ вытянутыми ушами, звѣрскихъ Тупинамбасовъ, кровожадныхъ Паикисеевъ, видѣлъ, дотрогивался до нихъ, говорилъ съ ними, и вышелъ живъ и цѣлъ изъ логовища этихъ вонючихъ и воющихъ звѣрей. Еще больше: онъ мечтаетъ о томъ, какъ-бы ихъ образовать, просвѣтить. Мечты Жака Араго прекрасны, одушевлены чувствами благородства и человѣколюбія; пусть его мечтаетъ, тѣмъ болѣе, что паруса уже распущены. Сей-часъ онъ былъ въ Бразиліи, теперь на мысѣ Доброй-Надежды, подлѣ Камоэнсова гиганта Адамастора.
Городъ Капъ бѣлъ, чистъ, наряденъ. Видно, что тутъ были Голландцы; столько порядка, чистоты и симетріи. Но куда-же отправляется нашъ неустрашимый путникъ? За чѣмъ не остановиться въ этихъ гостепріимныхъ домикахъ, подъ благосклонною тѣнью пробковыхъ деревъ? Или этому человѣку нѣтъ нигдѣ покоя? Что тутъ за покой, что за пробковыя деревья! Надобно сперва взойти на эту высокую гору, сѣсть тамъ на верху за столъ, прежде нежели облака не накрыли скатерти. Вотъ онъ лѣзетъ, не-смотря на солнце, и что-жъ онъ тамъ на верху находитъ? Парижанина, въ лакированныхъ сапогахъ, въ чорномъ сюртукѣ, въ жолтыхъ перчаткахъ; Парижанина изъ балкона Большой Оперы, изъ кофейнаго дома Тортони. Вотъ счастье! Встрѣтить Парижанина между Альбиносами, Бутикудосами и Тупинамбасами! встрѣтить Парижанина на вершинѣ Столовой-горы, -- а что еще больше -- собственнаго сына Жоржа Кювье!
Пріѣхавъ въ Капъ и посидѣвъ на скатерти Столовой-горы, что дѣлать рыцарю Круглаго-стола? Больше нечего, какъ идти на охоту за львами. Тамъ охотятся за львами точно такъ, какъ у насъ за зайцами, съ тою разницею, что за львами можно охотиться во всякое время, а это большая выгода для охотниковъ. Левъ очень-хорошая дичина; самъ-же онъ лучше любитъ кушать негровъ, нежели бѣлыхъ: "чтобъ я сталъ ѣсть бѣлыхъ, эту дрянь, эту глупую породу! Для нихъ нечего и рта раскрывать!" Этотъ странный вкусъ льва придаетъ много смѣлости охотникамъ, хоть немножко бѣлымъ. Если вы бѣлый, то стоитъ вамъ взять съ собою на охоту негра; вы встрѣчаете льва, стрѣляете по немъ, промахнетесь, левъ бѣжитъ на васъ, и -- съѣдаетъ негра. Покуда онъ оканчиваетъ въ кустахъ свой завтракъ, вы мѣтитесь хорошенько и стрѣляете навѣрное. Въ это время самымъ жестокимъ истребителемъ львовъ въ Капѣ былъ нѣкто Рувьеръ, Французъ. Рувьеръ былъ столько-же лакомъ до львовъ, сколько львы до негровъ. Для Рувьера всего пріятнѣе, когда ему скажутъ, что быки фыркаютъ и бьютъ копытами. Это значитъ, левъ гдѣ-нибудь близко. Тогда Рувьеръ идетъ одинъ, -- безъ негра, и отыскиваетъ кровожаднаго звѣря. Онъ какъ кошка къ нему подкрадывается; онъ караулитъ его день и ночь. Если онъ найдетъ льва спящимъ, то, какъ благородный боецъ, разбудитъ его: Гей! вставай! проснись! и когда левъ выкажетъ изъ логовища свою голову, когда расправитъ свои когти, когда оскалитъ зубы и засверкаетъ глазами, тогда Рувьеръ нападаетъ на него лицомъ къ лицу. Это для него настоящее наслажденіе.
Что-же касается до Готтентотской Венеры, г. Араго справедливо негодуетъ, что это поэтическое созданіе Грековъ придали отвратительному животному, называемому Готтентоткою. Между ними нѣтъ Венеръ. Грязнаго передника не существуетъ; даже между Готтентотами это басня, какъ между-нами слухи о ярмаркахъ въ Сенъ-Клу. Если уже за моремъ искать Венеръ, то назовите мнѣ Мулатку. А! это другое дѣло! Мулатка! Вообразите себѣ чорный розанъ, окружонный розовыми шипами. Это магометово третье небо. Это огонь, поцѣлуй, -- улыбка, она бѣжитъ, летитъ, порхаетъ, покрытая прекрасною шалью, и наконецъ, о восторгъ восторговъ! о трепетъ трепетовъ!-- это созданіе танцуетъ качучу, качучу негровъ. Это спиртъ, смѣшанный съ эѳиромъ.
Изрѣдка попадаются и кочующіе Китайцы, производящіе торговлю, но г. Араго не любитъ Китайцевъ. Ему тошно смотрѣть на Китайцевъ. Онъ съ ними обходится, какъ бароны пятнадцатаго столѣтія обходились съ Евреями. Ахъ! если-бъ нашъ путешественникъ зналъ въ то время, что случится въ Китаѣ въ 1840 году; если-бъ онъ видѣлъ этихъ остриженныхъ Леонидовъ, этихъ узкоглазыхъ Спартанцевъ, этого великаго Кешена, жертвующаго своею жизнію-что я говорю? своею почотною пуговицею на проломѣ; если-бъ онъ видѣлъ всѣхъ этихъ героевъ, которые такъ смѣшны, когда нарисованы на ширмахъ, но которые такъ храбро защищали свою "небесную имперію" противу англійскихъ пушекъ, и умирали, не отступая ни шагу! Г. Араго не забылъ-бы и тогда своего неизчерпаемаго сравненія. Онъ сказалъ-бы, что Китайцы 1850 года такіе-же древніе Леониды, съ тѣмъ-же мужествомъ, но которымъ не достаетъ только славы. А отъ-чего? Спросите у тѣхъ, которые раздаютъ славу: у поэтовъ, у историковъ, у Тацитовъ правительственныхъ мѣстъ и журналовъ.
Вы спрашиваете меня, существуютъ-ли еще людоѣды? Помилуйте, это общее правило. Кто говоритъ слово человѣкъ, тотъ называетъ болѣе или менѣе лютое животное, съ тою разницею, что людоѣдъ гораздо-больше любитъ мясо бѣлыхъ, нежели левъ. Такимъ-образомъ, въ одинъ жаркій день, когда солнце пекло самымъ жестокимъ образомъ, г. Араго, сопутствуемый своими матросами, сошолъ На берегъ въ Бомбай, столицу людоѣдства. Островъ былъ наполненъ дикими, которые, казалось, говорили другъ-другу тихо: я слышу запахъ свѣжаго мяса. Наши моряки со смѣлостію подошли къ этимъ разбойникамъ всѣхъ цвѣтовъ и, чтобъ начатъ свиданіе самымъ миролюбивымъ образомъ, г. Араго начинаетъ играть на флейтѣ. Звуки музыки смягчали часто самые жестокіе сердца. Но пословица говоритъ, что "у голоднаго брюха нѣтъ уха"; что-жъ должна сказать пословица людоѣда?-- Когда Араго увидѣлъ, что флейта его не дѣйствуетъ, онъ принялся играть на кастаньетахъ. Вы знаете этотъ милый инструментъ изъ чорнаго дерева, который стучитъ и трещитъ подъ хорошенькими пальчиками нашихъ танцорокъ во-время качучи. О удивленіе! И кастаньеты не болѣе дѣйствуютъ надъ дикими, какъ флейта. "Вы, вѣрно, не умѣете играть на этомъ инструментѣ?", скажутъ этимъ дикарямъ. "Мы еще не пробовали", -- будутъ они отвѣчать. Однакоже начинаются разговоры, шутки, смѣхи, -- иные-же и сердятся. Одинъ дикой сбиваетъ ударомъ кулака шляпу съ головы Араго. Что-жъ г. Араго? подбросилъ ее ногою къ верху, подставилъ голову и шляпа опять на головѣ. Дикіе хлопаютъ въ ладоши и смѣются. Но вотъ и предводитель ихъ, первый мастеръ въ людоѣдствѣ. Онъ слышалъ, что подданные его смѣются и хочетъ, чтобъ его заставили смѣяться. Нѣтъ ничего легче. Араго тотчасъ принимается за эту обязанность. Дѣло ужъ не въ томъ, чтобъ играть на флейтѣ, или на кастаньетахъ, -- онъ начинаетъ показывать фокусы. Всѣ превращенія Боско и Конта совершаются передъ глазами дикихъ. Можете вообразить себѣ ихъ удивленіе и страхъ. Цѣлыя десять минутъ дикіе воображаютъ себѣ, что видятъ передъ собою боговъ. Это-бы и хорошо! Но и у дикихъ есть логика. Если простые бѣлые люди такъ вкусны, то бѣлые боги должны быть еще вкуснѣе, -- съ этою идеею всѣ сближаются къ штукарю, а ихъ было до ста человѣкъ высокихъ, длиннозубыхъ, съ чорными когтями, вооруженныхъ луками, стрѣлами, крюками, всѣ голодные, кровожадные... Истинное было чудо, что моряки спаслись отъ нихъ. И то правда, что эти лѣсные люди только за недѣлю передъ тѣмъ съѣли дюжину бѣлыхъ людей!
Самый знаменитый учоный и притомъ самый простой и снисходительный, Г. Гумбольдтъ, на котораго Жакъ Араго часто ссылается, разсказывалъ однажды (съ этою тонкою улыбкою умныхъ людей, бросившихъ негодованіе противу человѣчества, какъ ношу слишкомъ тягостную), презабавный анекдотъ о людоѣдахъ. Онъ осматривалъ какую-то пустыню въ Новомъ-Свѣтѣ. Сидя однажды подлѣ высокаго здоровяка, недавно обращеннаго въ христіанскую вѣру, онъ спросилъ его между прочимъ: "Зналъ-ли ты Квебекскаго епископа?" -- Какъ не знать, -- отвѣчалъ дикой,-- я ѣлъ его.-- Г. Араго будетъ очень сожалѣть, что онъ раньше не зналъ этого анекдота.
Изъ этого ужаснаго острова вѣтеръ (онъ называетъ это благопріятнымъ вѣтромъ) несетъ насъ къ Діэли, отвратительному уголку земнаго шара, наполненному Китайцами, Малайцами, дикими буйволами, убійственными лихорадками и змѣями-удавами. Правду сказать, всѣ эти описанія кустарниковъ, болѣзней, несчастій, разсказанныя самымъ веселымъ образомъ, кажется мнѣ, вовсе не служатъ достаточнымъ предлогомъ, чтобъ безъ нужды предпринимать эти трудныя странствованія. Что за надобность! Кто родился въ счастливомъ и многочисленномъ семействѣ, въ тихой Пиренейской деревнѣ, на лонѣ матери, которая васъ такъ любитъ и такъ плачетъ объ васъ; кто двадцать-пять лѣтъ прожилъ подъ прекраснымъ небомъ, на берегу извивающихся рѣкъ, на зеленѣющей землѣ, покрытой деревьями и цвѣтами, зачѣмъ предаваться опасностямъ на бурныхъ моряхъ, на сыпучихъ пескахъ, на солнцѣ, зараждающемъ губительныя болѣзни, въ степяхъ, наполненныхъ ядовитыми животными? Какъ! Подъ вашими глазами, подъ вашими ногами Франція, Италія, Германія, тысячи городовъ покорныхъ и вольныхъ, -- а вы съ веселымъ духомъ ищете бурь, грозы, чумы, дикихъ. Дикой! Что это за слово? Дикой! это средина между безсмысленностію и кровожадностію, между человѣкомъ и звѣремъ. Дикой отъ начала до конца міра, все тоже безобразное созданіе, сидящее на корточкахъ у берега моря, котораго пространства онъ не знаетъ, -- смотрящее на звѣзды неба, не обращая на нихъ никакого вниманія, преданное всегда всѣмъ склонностямъ скотскаго обжорства, безъ состраданія, безъ сердца, безъ любви, безъ дружбы, заставляющее презрѣнную свою самку служить себѣ на колѣнахъ, и продающее за бутылку рому сына, отца. За чѣмъ-же ѣздить къ этимъ созданіямъ, когда кто находится въ числѣ праздныхъ путешественниковъ, въ самомъ скромномъ разрядѣ людей? За чѣмъ утомлять душу и взоры, глядя на эти не-человѣческія рожи, на эти безсмысленныя улыбки, на взгляды безъ цѣли, на отвислые животы, на чорные зубы, на кровавыя когти?
Тоже можно сказать и о тѣхъ печальныхъ странахъ, безъ плодовъ и безъ цвѣтовъ, безъ ручейковъ и безъ зелени, безъ памятниковъ и безъ исторіи. Безплодныя земли, на которыя не ступала еще человѣческая нога,-- и даже нога бѣднаго Пятницы изъ "Робинзона Крузое". На этихъ земляхъ Пиѳагоръ, послѣ кораблекрушенія, немогъ-бы сказать: "Ободритесь, друзья мои, я вижу слѣды человѣческіе." -- А если въ самомъ дѣлѣ люди никогда не вступали въ эти земли, если никогда поэзія и любовь, прекрасныя дѣвы и слава, свѣтскость и тихія страсти, не спускались съ небесъ въ эти страны, забытыя природою, зачѣмъ вы пришли искать всѣхъ этихъ бѣдствіи, тогда-какъ могли наслаждаться счастьемъ въ прекраснѣйшей странѣ изъ всѣхъ пяти частей свѣта? Къ чему всѣ эти безполезные труды, эти мученія безъ результатовъ, это печальное странничество? Какъ! у васъ вся Италія, счастливая и блещущая подъ лучами солнца! Какъ! у васъ Германія, задумчивая и созерцательная; у васъ Англія, эта обширный горнъ; у васъ вся Франція, обожаемое отечество; у васъ соборы, музеумы, театры, школы, академіи, рѣки, покоренныя послушнымъ паромъ, всѣ науки, всѣ художества, всѣ удовольствія, всѣ счастія, -- а вы ѣдете съ тысячами опасностей на сушѣ и на водахъ, чтобъ видѣть Тиморъ, Раваккъ, Гухамъ, Хумату, Аганью, Тиніанъ, Сандвичевы острова, колючіе кустарники, голодъ, развратъ, убійство, бандитовъ, воровъ, людоѣдовъ и всякаго рода людей и вещей, проклятыхъ природою!... Признаюсь, я удивляюсь вашему мужеству, вашему самоотверженію. Я люблю энергію, силу и занимательность вашихъ описаній, но все-таки долженъ вамъ сказать, что искренно сожалѣю объ васъ за то, что вы взяли на себя обязанность безъ пользы пѣнить море и даже естественную исторію. Я сожалѣю, что вы истратили свою молодость на печальныя созерцанія. Когда вамъ небо дало рѣдкій умъ, я нахожу, что вы даромъ издержали свою жизнь. Occupa portion, fortiter occupa portum!-- это изрѣченіе Горація, этого счастливаго поэта и счастливѣйшаго человѣка, приходитъ мнѣ на память на каждомъ шагу нашего путешественника по этимъ безлюднымъ странамъ, или населеннымъ такъ ужасно.-- Замѣтьте притомъ, что въ этомъ длинномъ странствованіи, онъ испыталъ всѣ возможныя опасности: кораблекрушеніе, бури, наготу, голодъ, жажду, всякаго рода недостатки тутъ все есть. Если-бы Жакъ Араго нарочно путешествовалъ, чтобъ написать романическое странствованіе, онъ-бы не иначе совершилъ свой путь.
Между многими примѣчательными мѣстами въ его книгѣ, надобно упомянуть о всемъ III-мъ томѣ, {Напомнимъ читателямъ, что первое изданіе Путешествія Жака Араго состояло изъ четырехъ томовъ; въ нашемъ изданіи слова Жюль-Жанена относятся къ послѣднимъ главамъ перваго тома. Изд.} въ которомъ содержится исторія Сандвичевыхъ острововъ. Здѣсь южное воодушевленіе автора достигло до высочайшей степени. Онъ былъ вездѣ, онъ видѣлъ все. Онъ даже отыскиваетъ развалинъ въ этихъ странахъ, гдѣ ничего не было основано. Онъ ищетъ тамъ исторію королей, королевъ и великихъ людей; кажется, въ случаѣ нужды, онъ сталъ-бы отыскивать конституціонную хартію.
Описаніе его Новой-Голландіи самое занимательное. Здѣсь вы находите вмѣстѣ и цвѣтущій городъ и неизмѣримыя степи, образованнаго и дикаго, чорныхъ змѣи, которыхъ укушеніе смертельно -- и молодыхъ англійскихъ миссъ, которыхъ голубые глаза поражаютъ прямо въ сердце. Дикой Новой-Голлапдіи -- самый отвратительной дикой изъ всѣхъ дикихъ. Образованность мало-по-малу его тѣснитъ, гонитъ, подавляетъ. Слава Богу! я знаю, что многіе филантропы плачутъ горькими слезами надъ дурнымъ обращеніемъ звѣрскихъ Европейцевъ съ этими бѣдными людоѣдами. Но пусть филантропы говорятъ свое, -- а мы будемъ покуда строить города въ пустыняхъ. Впрочемъ, когда вы будете строить, берегитесь; можетъ-быть, дикой притаился и ждетъ только удобной минуты, чтобъ съѣсть васъ. "Вдругъ Ново-Зеландецъ бросился какъ тигръ (между двухъ армій, которыя только что хотѣли начать битву), вторгся въ средину изумленной толпы, свалилъ съ ногъ одного изъ воиновъ... Я не хотѣлъ быть зрителемъ ужаснаго пиршества." -- Напрасно! Г. Араго на этотъ разъ не правъ. Если онъ пріѣхалъ изъ такой отдаленности, чтобъ все видѣть, почему-же не остаться при обѣдѣ дикаго, чтобъ сказать самому себѣ: "Вотъ за чѣмъ я путешествую".
Эти четыре тома Путешествія вокругъ свѣта наполнены разнообразностію, занимательностію, неожиданными происшествіями. Разговоры, разсказы, описанія, драматическая часть, поэзія, исторія подаютъ другъ другу руку на этомъ обширномъ полѣ дѣйствія, объемлющаго весь шаръ земной. Авторъ полонъ жизни, молодости, энтузіазма, мужества, и захватилъ весь міръ путешественниковъ, чтобъ объѣхать его по своему. Это неучтиво, насильственно, не всегда и справедливо, но все-таки пріятно и занимательно. Когда-же у него не достаетъ словъ, чтобъ растолковать что-нибудь, онъ беретъ карандашъ и рисуетъ. Изъ этого отдаленнаго странствованія онъ привезъ съ собою все возможное: черепы, одежды, лексиконы, портреты, пейзажи, пѣсни, военные крики, растенія, раковины, кости, звѣриныя шкуры, -- и изъ всего этого составилъ онъ книгу. И если-бы знали вы, какую силу души надобно было имѣть этому бѣдному молодому человѣку, чтобъ въ продолженіе длинныхъ четырехъ томовъ вспомнить всѣ очарованія юности! Если-бъ знали вы, чего ему стоило найти опять въ своей головѣ, въ своемъ сердцѣ, лазурный блескъ моря, жгучій отблескъ небесъ, сіяніе бархатныхъ береговъ! Если-бъ вы знали, что этотъ всеобъемлющій взглядъ погасъ, можетъ-быть, навсегда! Если-бъ вы видѣли, какъ онъ теперь ощупью, опираясь на руку друга, съ палкою въ рукѣ, идетъ за какимъ-нибудь вѣрнымъ пуделемъ! Если-бъ вы чувствовали, что значатъ четыре тома пейзажей, списанныхъ съ натуры слѣпцомъ, четыре тома воспоминаній, которые живутъ только въ воображеніи, когда самъ погружонъ въ вѣчную ночь, четыре тома счастливыхъ и поэтическихъ несчастій молодости, когда уже сдѣлаешься слѣпцомъ, идущимъ ощупью въ обширной пустотѣ! Вы удивились-бы, такъ-же какъ и я, этому свѣтлому слогу, этой превосходной методѣ, этому одушевленію, живости, страстямъ и чрезвычайной занимательности всей книги. Это истинный и трогательный романъ для тѣхъ, которые не оставляли тихаго уголка своей родины; это баснословная и увлекательная исторія для самыхъ смѣлыхъ и учоныхъ мореходцевъ.".
Въ заключеніе скажемъ, что переводъ Путешествія Араго, большею частію, принадлежитъ трудолюбивому перу умнаго литератора русскаго и отличнаго переводчика, П. А. Корсакова. Это былъ его предсмертный трудъ. Чего не успѣлъ онъ сдѣлать, докончили другіе.
В. Межевичъ. И. Песоцкій.
1844.
Ноябрь,
Здѣсь не одни воспоминанія, не одинъ общій массивный силуэтъ изученныхъ мною вещей и событій; здѣсь найдутся, въ самой строгой точности и подробности видѣннаго, всѣ отливы красокъ: это полное былое съ приключеніями каждаго дня, часъ за часомъ, -- все былое, представляющееся потухшимъ глазамъ моимъ въ видѣ благословенія Божьяго.
Увы! чего-бы мнѣ пожелать для себя лучше?
Не видать ничего -- значитъ ни о чомъ не жалѣть. Только обладавшіе понимаютъ утрату... а я... я столько утратилъ!
Но и то сказать, -- живя однимъ былымъ, когда все настоящее мертво для радостей, когда будущее безцвѣтно, т. е. безнадежно, развѣ и это не жизнь? О! какъ печальна эта задача; не смѣю рѣшить ее: я такъ боюсь людскаго сожалѣнія.
Справедливо, однакоже, что мракъ очей не есть мракъ души и что, слыша голосъ мнѣ любезный, или пожимая дружескую руку, мнѣ иногда сдается, что я вижу небеса, которыхъ не суждено уже мнѣ видѣть въ сей жизни.
Найдется-ль человѣкъ, который-бы, не по одной обязанности, осмѣлился объѣхать кругомъ весь свѣтъ, т. е. избороздить его моря, сразиться съ бурями океана, ежеминутно переселяться изъ климата въ климатъ, смѣло противустать заразамъ, и наконецъ изучить правы свирѣпѣйшихъ племенъ земныхъ?
Вотъ настоятельный вопросъ, который предложилъ я самому-себѣ, за нѣсколько дней до моего отъѣзда, и разрѣшилъ его не задумавшись: "У такого человѣка не должно быть на землѣ -- ни друзей, ни семейства, ни будущности: ему нужна одна слава и деньги -- во что-бъ ни стало".
Но во-первыхъ -- что за слава объѣхать кругомъ весь свѣтъ? Во-вторыхъ много-ли пользы можетъ принесть подобное путешествіе?
А вотъ я вамъ скажу:
Что до славы, я не гонюсь за ней. Что до богатства, оно мнѣ достанется, и спозаранку. Угодно-ль знать, какимъ образомъ:
Я отправляюсь къ министру и говорю ему: "Ваше превосходительство, у меня есть имя, семейство, а, вѣроятно, и будущность (три условія, о которыхъ я говорилъ вамъ выше); я писатель, рисовальщикъ, мыслитель, я человѣкъ съ душой и желѣзной волей. У васъ снаряжается путешествіе вокругъ свѣта: на какихъ условіяхъ примете вы меня въ эту экспедицію?"
Мнѣ отвѣчали такъ:
"Въ васъ есть именно всѣ тѣ качества, которыхъ ищемъ мы въ людяхъ, отправляемыхъ въ такія опасныя путешествія. У насъ нѣтъ рисовальщика; вы навезете намъ очерковъ, картинъ, простыхъ и акварельныхъ рисунковъ, портретовъ людей и изображеній вещей, которыя вамъ встрѣтятся на пути. Подобно Вернету, отцу, вы велите привязать себя къ палубѣ, чтобы изобразить живѣе всю ярость волнъ (дѣло едва сбыточное, между нами будь сказано). Вы навезете намъ письменныхъ замѣтокъ о нравахъ жителей многоостровій океаническихъ и за всѣ ваши усилія и труды, мы, великодушные покровители наукъ и художествъ, награждаемъ васъ шестистами франковъ жалованья въ годъ,.-- Много-ли, ваше превосходительство?-- Я сказалъ шесть-сотъ франковъ.-- Не ошиблись-ли ваше превосходительство?-- Мое превосходительство никогда не ошибается.
Это ослѣпило меня, побѣдило... Какъ устоять противъ такого соблазна! Я поспѣшилъ сказать роковое "да", чтобы кто другой не перебилъ у меня такого выгоднаго мѣста, и нѣсколько дней спустя, гордясь тѣмъ, что такъ удачно попалъ на дорогу къ обогащенію, отправился въ Тулонъ.
Что за блестящая перспектива открывалась переломною! Сколько сберегу я изъ этого огромнаго жалованья въ три или четыре года моего плаванія! Я, который платилъ слугѣ моему вдвое болѣе того, что самому мнѣ теперь назначено отъ щедроты министра! Такія случайности рѣдки въ человѣческой жизни; звѣзда моя озарила меня своими блистательнѣйшими лучами, и я пустился за ней на-удалую.
О! если-бы Гюдени, Рокпланы, Изабэ, Біары и столько другихъ артистовъ цѣнили менѣе славу, чѣмъ богатства, сколько-бы новыхъ мастерскихъ произведеній подарили они тогда Франціи! А теперь что? Ее надѣляютъ нѣсколькими страничками посредственности, да и тѣ еще стоили не одной капли пота!
Но такъ-какъ мнѣ, прежде всего, необходимо высказать всю правду, то долгомъ считаю прибавить, что, воротлсь назадъ послѣ бѣдственнаго кораблекрушенія на пустынномъ берегу, и потерявъ при этомъ печальномъ случаѣ не только прекрасное собраніе оружія и костюмовъ всѣхъ странъ, посѣщенныхъ нами, но и всѣ свои зоологическія, ботаническія и минералогическія сокровища, даже бѣлье мое и платье, вещи, вѣроятно, не нужныя -- если судить потому, что я предпочолъ имъ спасеніе ввѣренныхъ мнѣ работъ,-- я получилъ зато отъ правительства моего награды... шесть-сотъ франковъ. Я нарочно пишу это прописью, чтобы нельзя было ошибиться въ цифрахъ.-- Впрочемъ, здѣсь кстати примолвить и то, что въ рапортѣ Института о результатахъ экспедиціи нашей, чисто-учоной, было именно сказано (извините меня за это напоминаніе) "что никогда еще не привозили изъ дальнихъ странствій такихъ вѣрныхъ и драгоцѣнныхъ альбомовъ". Вотъ, можетъ-статься, чѣмъ можно будетъ оправдать ту высокую цифру наградъ, которою оцѣнило труды мои наше щедрое министерство!
Послѣ такого искренняго сознанія въ моей любви къ богатствамъ, хочу окончить всю мою исповѣдь. Никакой ложный стыдъ не помѣшаетъ мнѣ быть откровеннымъ и я, не оборачиваясь назадъ, смѣло кидаюсь въ будущее.
ПУТЕШЕСТВІЕ ВОКРУГЪ СВѢТА.
Острова Балеарскіе.-- Гибралтаръ.
Тулонъ городъ военный, укрѣпленный, одушевленный патріотическимъ чувствомъ; прекрасныя воспоминанія 89-го года возбуждаютъ его гордость; что-то воинственное, независимое проявляется на раскаленной физіономіи этого народонаселенія, когда оно, передъ разсвѣтомъ дня, рѣется на городскихъ набережныхъ и рынкахъ. Языкъ народа могучъ, отрывистъ, какъ горы, окружающія его городъ; ухватки его звѣрски, какъ мистраль {Вѣтеръ, свирѣпствующій на Провансальскомъ поморьи.} опустошающій его виноградники; любимые напѣвы его отзываются эхомъ бурь, порождаемыхъ Африканскимъ поморьемъ, налетающихъ разрушеніемъ на здѣшнюю гавань и рейдъ.
Если хотите заставить понять себя, по пріѣздѣ въ Тулонъ, откажитесь отъ чопорности обращенія внутреннихъ городовъ; если-же захотите понять туземца, то запаситесь прежде мѣстнымъ словаремъ, съ учоными примѣчаніями, безъ чего вамъ покажется, что вы, покрайней-мирѣ, за тысячу льё отъ ближайшей образованной земли.
Здѣсь молодая дѣвушка не изъ дому выходитъ, а поднимаетъ паруса, снаряжается вз море; отецъ этой дѣвушки, усѣвшись въ кресло, втягивается въ гавань на разныя гальсы; пріятель не просто подзываетъ къ себѣ пріятеля, а зоветъ его на абордажъ; если васъ кто толкнетъ на улицѣ, опъ попроситъ извинить его, что сцѣпился съ вами; на пути никто не останавливается, а ложится въ дрейфъ; задолжавшій шалунъ не бѣжитъ отъ заимодавца; ученикъ-мальчишка не ускользаетъ изъ школы, -- оба они лавируютъ на утёкъ, подтягиваютъ наставные паруса; ставятъ на бакштагъ свои бомъ брамсели, чтобы обогнуть непріятеля на ходу; и наконецъ, если вамъ, по-несчастью, вздумается потребовать просто для катанья по рейду барказа какого-нибудь портоваго лодочника, вы можете быть увѣрены, что съ васъ возмутъ вдвое противъ того, который, усѣвшись въ этотъ пловучій деревянный башмакъ {Въ подлинникѣ сказано "sabot", (деревянный башмакъ): насмѣшка надъ тулонскими барказами въ видѣ деревяннаго башмака, народной Французской обуви, неизвѣстной у насъ въ Россіи.}, скажетъ коротко: "На рейдъ, да выстр 23;ливай у меня на вѣтеръ!"
Я лично знавалъ въ Тулонѣ одного капитана корабля, неуступавшаго въ военной славѣ ни кому изъ знаменитѣйшихъ моряковъ своего вѣка, который до-того привыкъ ежедневно маневрировать на своемъ суднѣ, что даже, сидя верхомъ на ослѣ, заставлялъ его лавировать по большой дорогѣ, если вѣтеръ былъ совершенно-противный и дулъ ему въ лицо.
Однажды возникъ его какъ-то заупрямился и привелъ его въ такой страшный гнѣвъ, что онъ закричалъ: "Ахъ ты подлецъ! не-ужели я не заставлю тебя слушаться руля, на всѣ гальсы, когда я приводилъ къ вѣтру фрегаты и трехдечные суда!.." И съ этимъ словомъ, онъ принялся крутить и поворачивать бѣднаго осла, словно какой-нибудь ялъ или шлюбку.
Если прибавить къ говору жителей Тулона разнообразность ихъ бойкихъ и говорящихъ тѣлодвиженій, то вы, конечно, примете ихъ за людей, которые торопятся истратить всю свою живучесть, какъ-бы опасаясь, что имъ не удастся воспользоваться ею въ неугомонной своей жизни.
На каждой здѣшней улицѣ встрѣтите вы матросовъ, и на всѣхъ устахъ ругательныя слова; на каждой площади -- пьяницъ, и драку во всѣхъ кабакахъ; вездѣ услышите вы грубыя, разладныя пѣсни, или офицеровъ, съ неловкою поступью, отъ привычки къ боковой и продольной качкѣ, бесѣдующихъ о Чили, Китаѣ или Бенгалахъ, какъ-бы иной разговаривалъ о ближней загородной дачѣ.
Чуть не забыли припомнить еще одно: унылый звукъ цѣпей каторжниковъ, который вовсе не-забавнымъ образомъ разгоняетъ вашъ смѣхъ, и поражаетъ васъ въ минуту веселости. Это самая отвратительная сторона картины. Открыть ли вамъ, однакоже, истину? Изъ числа этихъ людей, невинныхъ или виноватыхъ, но заклейменныхъ обществомъ, есть иные, которыхъ пускаютъ бродить по городу въ ихъ гадкихъ мундирахъ и въ легонькихъ кандалахъ; и эти люди заходятъ въ иные домы, приняты въ семействахъ честныхъ гражданъ, садятся за столъ ихъ или за фортепьяно, учатъ пофранцузски молодыхъ дѣвочекъ, за глазами неосторожной матери или беззаботнаго отца!.. Все это видѣлъ я лично въ Тулонѣ, и нерѣдко самъ себя спрашивалъ, какую пользу приносятъ нравственности подобныя попытки?
Тулонъ славится великолѣпнымъ своимъ арсеналомъ, и имъ обязанъ онъ щедротамъ Людовика XIV; рейдъ его просторенъ и безопасенъ. Онъ защищается фортомъ Ла-Мальгъ и другими укрѣпленіями, обстрѣливающими городъ и портъ. Городскія улицы прямы, чисты, ежедневно поливаются быстрыми протоками воды; на набережной, подъ балкономъ Ратуши, возбуждаютъ въ васъ невольное удивленіе двѣ каріатиды, два мастерскія изваянія Піоже, которыя дотираетъ всесокрушающее время.
Когда все было готово къ отплытію нашему, велѣно было распустить паруса: и вотъ мы, сказавъ горестное "прости" друзьямъ и отчизнѣ, -- вытягиваемся изъ гавани вдоль узкаго про хода (goulet), и салютуемъ, какъ то дѣлали нѣкогда вѣжливые Англичане, когда дерзкій ихъ флотъ завистливо поглядывалъ на углубленіе рейда -- могилы адмирала Латуша, котораго храбрые подвиги, вѣроятно, памятнѣе Англіи, чѣмъ намъ. Нѣтъ земли, гдѣ-бы не нашлось уваженія для всѣхъ родовъ знаменитости.
Наконецъ мы вышли въ то море-бухточку, которое Понентинцы (моряки Запада), привыкшіе къ дальнимъ плаваніямъ, прозвали въ насмѣшку: цирюльничьимъ блюдомъ мореходовъ. "Что за грязная лужа!" говорятъ они и теперь еще, когда вздумаютъ подразнить гордость Левантинцевъ (моряковъ Востока). "Здѣсь нельзя перемѣнить гальса, не уткнувшись бушпритомъ въ берегъ!".. Понентинцы неправы; если валы Средиземнаго-моря обрисовываются въ короткихъ и мелкихъ размѣрахъ при повѣркѣ ихъ съ разливными и громадными волнами Атлантики и другихъ океановъ, то они не менѣе ихъ бурны и яростны: это нѣчто въ родѣ неистоваго бѣшенства, поворачивающаго всѣ внутренности, это быстрые прыжки шакала на легкую добычу. Нѣтъ сомнѣнія, что подводное соединеніе Альпъ и Пиринеевъ, между Ницой и мысомъ Креусъ, есть первоначальная причина неугомонности здѣшняго моря, разбившаго столько кораблей и поглотившаго столько сокровищъ.
Жестокій урокъ данъ былъ нашимъ морякамъ и принудилъ ихъ выказать на-лицо всю неустрашимость свою передъ совмѣстниками: въ самую первую ночь послѣ отплытія нашего, насъ застигла одна изъ тѣхъ бурь Средиземнаго-моря, во-время которой гроза не умолкаетъ нигдѣ на горизонтѣ, а вѣтеръ, обѣгая кругомъ весь компасъ, заставляетъ кормчаго употреблять все искусство свое для спасенія корабля. Всѣ мы находились при своихъ мѣстахъ, а я вѣрнѣе всѣхъ прочихъ. Боковая и продольная качка до того истерзала меня, что я валялся на кубрикѣ, между кучею неуложенныхъ еще сундуковъ и чемодановъ: меня бросало то на бакбордъ (на лѣвую), то на штирбордъ (на правую сторону корабля): то лежу я у подножія каронады, то вдругъ несусь спереди назадъ. Безпокоясь о моей участи, слуга мой искалъ меня повсюду и не находилъ нигдѣ; не успѣвали ему указать мѣста, гдѣ чуть не растоптали меня, какъ меня внезапно откидывало оттуда въ три переверта. Наконецъ онъ нашолъ меня у кубричнаго люка (fosse-auxrlions). "Что это, куда вы это попали?" спросилъ онъ у меня жалобнымъ голосомъ, -- бѣдняга самъ страдалъ тоже, -- "что вы здѣсь дѣлаете? да васъ тутъ изотретъ всего подъ канатами." Я могъ отвѣчать ему однимъ глубокимъ стономъ. "Вставайте, вставайте! продолжалъ онъ: гроза разразилась надъ нами, корабль весь въ огнѣ." -- Тѣмъ лучше, возразилъ я; мои страд... Тутъ новый толчокъ разлучилъ насъ опять. На слѣдующее утро, когда вѣтеръ и море утихли, онъ нашолъ меня, избитаго и истерзаннаго, между двумя бочками водки, куда меня занесло послѣ тысячи оборотовъ и перекатовъ, изъ которыхъ я вышелъ цѣлъ по какому-то чуду. О! безспорно, морская болѣзнь есть ужаснѣйшая изъ всѣхъ пытокъ! Никто не жалѣетъ объ васъ, никто васъ не утѣшаетъ; никто не подастъ вамъ помощи, и когда судорожная хорохоль васъ терзаетъ и убиваетъ, вамъ слышится только одинъ насмѣшливый хохотъ матросовъ забавниковъ, которые отпускаютъ вамъ мимоходомъ свои насмѣшливыя шуточки, издѣваясь надъ уморительными ухватками, съ которыми вы пересчитываете свои невзгоды {Въ подлинникѣ сказано chemises (рубашки) -- шутка, непонятная въ русскомъ переводѣ.}. Въ эту пору мучительнѣйшихъ замираній, никакое чувство радости для васъ недоступно, самое чувство всякой другой боли, кромѣ морской болѣзни, не имѣетъ на васъ никакого вліянія; вы мертвы для всего, и помолились-бы о душѣ благодѣтельнаго сосѣда, который, схватя васъ за ноги, выбросилъ-бы за бортъ... Я кое-что поразвѣдалъ объ этомъ во-время четырехъ-лѣтняго нашего плаванія: не разъ пересчитывалъ я минуты этихъ несносныхъ мученій, когда насъ несло фордевиндъ или гнало на буленяхъ (на однихъ снастяхъ).
Время однако-же прояснилось поутру; море стихло; восточный попутный вѣтерокъ слегка кудрилъ его поверхность. Мы обогнули мысъ Креусъ, отдѣляющій Руссильонъ отъ Каталоніи. Передъ нами была Барселона и возвышавшійся надъ ней Монъ-Жуи, цитадель-защитница города, которая непремѣнно разгромитъ и его, при первомъ покушеніи хорошенько побунтовать. Съ помощію нашихъ подзорныхъ трубъ можно было разглядѣть рѣзвенькихъ Католонокъ, разгуливавшихъ по Рамблѣ, ручка-объ-ручку съ ихъ невинными и молоденькими духовниками. Но мы неслись въ открытое море, и берега Испаніи поникали и исчезали за горизонтомъ, искрясь послѣдними лучами желѣзоплавилень Палафокскихъ, какъ волкана, сверкавшаго струями пламени въ темнотѣ ночи.
Тутъ вдругъ возникли передъ нами острова Балеарскіе, съ ихъ крутыми и чорными высями. Майорка, Минорка, Ивиса, Форментера и Кабрера, вѣроятно, не иное что, какъ костлявые обрывки, отторгнутые отъ материка какимъ-нибудь подводнымъ переворотомъ. Острова сіи, нѣкогда знаменитые своими искусными пращниками, такъ долго замедлявшими завоеванія Мавровъ, населены теперь потомками, недостойными своихъ предковъ.
Передъ нами Испанія, но Испанія XV столѣтія, т. е. все еще таже Испанія, жалкая, дряхлая, развращенная, униженная. Такъ умираютъ народы, такъ изглаживаются листы лѣтописей народа, непостигающаго, что искусствамъ, наукамъ и образованности нуженъ просторъ....
Въ Миноркѣ есть безопасная и удобная гавань; Маршалъ Ришелье овладѣлъ ею, послѣ лихой схватки: въ числѣ завоеваній сего знаменитаго удальца, этотъ подвигъ есть одинъ изъ благороднѣйшихъ и славнѣйшихъ.
Возлѣ Минорки высовывается изъ моря лысый утесъ, на который, во-время войнъ Имперіи, Англичане высадили, безъ всякой помощи и почти безъ пропитанія, 12,000 Французовъ, взятыхъ въ плѣнъ по капитуляціи Генерала Дюпона. Отвратительные понтоны (тюремные суда) портсмоутскіе и фальмоутскіе обошли кругомъ всю землю, не уваживъ даже и Св.-Елены, острова великихъ воспоминаній.
Тутъ-же, на Кабрерѣ, устроена была, во-время перваго вторженія Французовъ въ Испанію, астрономическая обсерваторія, для измѣренія градуса меридіана. Науку, которая основала свои учоныя станціи въ Валенсіи, Деніи и другихъ мѣстахъ, преслѣдовали здѣсь, какъ преступленіе -- подавшее сигналы непріятельскимъ войскамъ. Человѣкъ, которому Французскій-Институтъ поручилъ столь учоный трудъ, арестованъ былъ, какъ шпіонъ; его таскали изъ тюрьмы въ тюрьму, предали суду и приговорили къ смерти. Ускользнувъ изъ Паламоской темницы, онъ бѣжалъ въ Африку, долго скитался тамъ, какъ бѣглецъ, рачительно сберегая при себѣ драгоцѣнные результаты ввѣренныхъ ему учоныхъ работъ. Наконецъ, ему удалось воротиться на родину; по какому-то необыкновенному счастію, пробрался онъ, никѣмъ непримѣченный, посреди цѣлой англійской эскадры, блокировавшей тогда всѣ паши гавани и разсѣвавшей ужасъ на нашихъ берегахъ.
Человѣкъ сей, тогда еще дитя, назывался Франсуа Араго.
Едва потеряли мы изъ виду Балеарскіе-острова, какъ прискорбное и болѣзненное зрѣлище вызвало всѣхъ насъ на палубу. Смерть поразила одного изъ нашихъ молодыхъ гардемариновъ (élèves de marine), веселаго г. Пра-Бернона, милаго и много обѣщавшаго юношу. Увы! ему первому, столь-бодро вступавшему на поприще науки, назначено было начать тотъ рядъ горькихъ бѣдствій, которыя ожидали всѣхъ насъ въ-продолженіе нашей дальней кампаніи
"Такъ-скоро!" говорили мы всѣ и во всѣхъ углахъ, и сердца наши сжимались, и глаза наши орошались слезами; мы еще непривычны были тогда къ ударамъ судьбы.
Передъ нами, въ батареѣ, на рамѣ, лежалъ трупъ, укачиваемый волнами. Два человѣка подходятъ къ нему, снимаютъ съ него мѣрку, вырѣзанную огромными ножницами изъ обрывка старой парусины, растянутой вдоль бортовъ. Одинъ хватаетъ его за голову, другой за ноги, и тяжолая ноша ихъ съ глухимъ шумомъ падаетъ въ гробъ; подходитъ третій съ двумя ядрами въ небольшомъ мѣшочкѣ, который привязываетъ онъ къ ногамъ отжившаго; и эти три человѣка преспокойно закуриваютъ сигары, закладываютъ табачныя жвачки за щеки и зашиваютъ парусину, обвернутую около трупа. Дѣло кончено... Поднимай теперь! И въ два оборота руки, по звуку боцманскаго свистка, мертвое тѣло вздернуто на палубу, и на минуту времени уложено возлѣ драмъ-геда (шлены у шпиля).
Все смолкло!.. Безмолвный экипажъ толпится въ носовой части судна; доска, на которой кокъ (поваръ) разсѣкаетъ мясную порцію экипажа, кладется на нителѣсы (сѣтки), и выставляется за бортъ, надъ переходчивыми волнами моря. Всѣ чела обнажены; аббатъ де-Келенъ, нашъ капелланъ, бросаетъ горсть земли на несчастнаго нашего друга, и по командѣ "спускай!", произнесенной лейтенантомъ корвета, доска повертывается, трупъ скользитъ, буравитъ море, водоворотная струя заливаетъ минутное углубленіе, судно летитъ впередъ, и -- все кончено!
Когда человѣкъ умираетъ въ городѣ, друзья и пріятели провожаютъ его, слезы свидѣтельствуютъ о сожалѣніи ихъ; бренные останки усопшаго зарываются въ землю и его ближніе осыпаютъ цвѣтами могилу... Здѣсь дѣло дѣлается не такъ: человѣкъ умираетъ, волны разверзаютъ ему свои нѣдра и закрываютъ ихъ; остается одно воспоминаніе пороковъ или добродѣтелей покойника.
Все таже синева небесъ; все тотъ-же свѣжій и правильный береговой вѣтеръ; какъ вдругъ -- сильное, неожиданное волненіе возвѣщаетъ намъ о жестокой борьбѣ Атлантики съ Средиземнымъ моремъ, обливавшей свою слабую соперницу постояннымъ приливомъ. Насъ отталкивало назадъ теченіемъ, не-смотря на всѣ распущенные нами паруса; громадныя волны по давали намъ болѣе лиги ходу въ цѣлый день; на морѣ не разстояніе отдаляетъ: вы подлѣ меня, а мнѣ далеко до васъ. Челнокъ, выѣхавшій изъ Гибралтара, поспѣлъ-бы къ намъ въ нѣсколько минутъ, а мы бьемся цѣлые десять дней и не можемъ переѣхать шести миль, отдѣляющихъ насъ отъ мѣста нашей старой стоянки; тѣмъ не менѣе -- зрѣлище чудесное и карандаши мои не гуляютъ. Проливъ у насъ прямо передъ глазами, на-лѣво отъ насъ Обезьянья гора (Mont-aux-singes), африканскій исполинъ, почти столь-же чорный, какъ дѣти, играющіе у его подножій; на право безплодная скала Гибралтарская, которой сквозныя нѣдра скрываютъ сотни огненныхъ жерлъ, готовыхъ изрыгнуть смерть на всѣ края горизонта. Два эти гранитныхъ столба, какъ-бы разорванные бѣшеными волнами Атлантики, превосходно напоминаютъ вамъ двухъ сфинксовъ или двухъ бронзовыхъ львовъ, стерегущихъ входъ въ наши царственные сады. Странное зрѣлище! Здѣсь, на полуденной оконечности Испаніи, видите вы военный городъ, неприступный для соединенныхъ эскадръ всего міра, городъ, гдѣ развѣвается повелительный флагъ Великобританіи; тамъ, въ нѣсколькихъ лигахъ, Цеута, на берегахъ Африки, Цеута, на которую такъ завистливо посматриваютъ Англичане, и которую не могутъ они отнять у Испанцевъ, побѣжденныхъ подъ Гибралтаромъ, въ станѣ Санъ-Рока и въ Алджезирась. У людей всѣхъ странъ свѣта есть особенные часы, особенныя эпохи для неустрашимости ихъ и патріотизма!
Но вотъ вѣтеръ усиливается, теченіе уступаетъ; мы летимъ на всѣхъ парусахъ, и пользуясь свѣжестію и правильностію вѣтра, и опускаемъ якорь не-подалеку отъ города, выстроеннаго на скатахъ и при подошвѣ знаменитой горы, на которой Геркулесъ водрузилъ нѣкогда свои дерзостные столбы. Подъ покровительствомъ благоустроеннаго и прекрасно содержаннаго мола, мы готовимся съѣхать на берегъ, отсалютовавъ губернатора одиннадцатью выстрѣлами, которые были намъ отданы сполна, разъ за разомъ.
И у насъ есть свой консулъ въ Гибралтарѣ. Онъ, по-видимому, гордится, что флагъ его родины развѣвается здѣсь, на военномъ кораблѣ: "Это припоминаетъ мнѣ, говоритъ онъ, достопамятное морское сраженіе, въ которомъ нашъ адмиралъ Линоа, съ гораздо-меньшими силами, чѣмъ у Англичанъ, послѣ упорнаго и славнаго боя, овладѣлъ двумя ихъ линейными 74-хъ пушечными кораблями, не подалеку отъ мѣста вашей теперешней стоянки."
Лордъ Даунъ былъ губернаторомъ крѣпости, и мы отправились съ визитомъ въ его отель, около которой стояло прекрасно-одѣтое и вооруженное войско. Въ пріемной залѣ, гдѣ мы дожидались Его Превосходительства, примѣтилъ я нѣсколько большихъ, прикрытыхъ газомъ картинъ; на одной изъ нихъ изображенъ былъ таксъ (барсучья собака) съ лицевой стороны, а на другой тотъ-же таксъ съ боку; на третьейбулѣдогъ (мордашка), на четвертой борзая собака, а на пятой -- пудель. Вт прихожей, еще прежде того, обратилъ на себя мое вниманіе одинъ превосходный женскій портретъ, широко-написанный и до-половины покрытый паутиной. Я охотно-бы промѣнялъ пріемную залу на эту прихожую комнату.
Лордъ Даунъ принялъ насъ съ учтивой холодностью, и весьма жалѣлъ, что услалъ на эту пору своего повара на дачу; иначе-бы онъ очень-радъ былъ принять насъ у себя завтра. Онъ позволилъ намъ, впрочемъ, въ видѣ вознагражденія, осмотрѣть всѣ нагорныя баттареи, и, конечно, оказалъ намъ тѣмъ особую ласку: немногіе иностранцы пользуются подобною благосклонностію.
О! какъ величественъ видъ этихъ массъ громадныхъ утесовъ, между которыми прорванъ порохомъ широкій проходъ, въ которомъ, не прибѣгая къ покровительству естественнаго казамата, можно теперь разгуливать во весь ростъ, по тысячѣ извилинамъ, снизу до верху горы, въ совершенной безопасности отъ непріятельскихъ ядеръ и пуль. Въ каждой амбразурѣ стоитъ здѣсь, на прочномъ лафетѣ, по превосходно-отчищенному и блестящему орудію; каждый артиллеристъ здѣсь можетъ дѣйствовать сидя, не безпокоясь о перекрестныхъ огняхъ, направляемыхъ на укрѣпленія, выстроенныя здѣсь изъ лавы и гранита. Если-бы непріятель ворвался даже въ городъ, его весьма-легко оттуда вытѣснить картечными выстрѣлами. Здѣсь, или должно овладѣть всѣмъ, или ни на что не надѣяться. Самая сдача нижнихъ подземныхъ укрѣпленій не обезпечила-бы взятія крѣпости, отъ-того, что подпущенная туда мина легко можетъ погребсти васъ подъ тысячами обломковъ гранита, бронзы и желѣза. Опасно не то, что вы видите; уголъ, за которымъ-бы вы полагали укрыться какъ за щитомъ, изрѣшоченъ весь небольшими амбразурами, запрятанными въ неровностяхъ скалы, гдѣ главнымъ актеромъ будетъ вражеское ружье, готовое убить васъ на повалъ съ-права, съ-лѣва и съ-лица, прежде, чѣмъ вы надумаетесь, откуда смерть можетъ васъ постигнуть. Провожавшіе насъ офицеры гордились удивленіемъ нашимъ и какъ-бы говорили намъ, что никакая сила въ мірѣ не въ-состояніи отнять у нихъ этого больверка на Средиземномъ-морѣ, и наконецъ, что отечество ихъ, когда только захочетъ, можетъ, при помощи его, овладѣть всей торговлей Леванта. Господа эти позабыли, какъ кажется, Мальту и кратковременное пребываніе въ ней Бонапарте, въ достославную эпоху завоеваній нашихъ въ Египтѣ. Мы припомнили имъ объ этомъ безъ дальнихъ обиняковъ.
Скала Гибралтарская имѣетъ въ вышину 1340, а въ длину слишкомъ 6000 футовъ.
Городъ, находящійся подъ ея защитою, -- невеликъ, тѣсенъ и неровенъ: въ немъ мало домовъ, отличающихся чистою и щеголеватою наружностію. Нѣкоторые изъ нихъ однакожъ довольно-красивы, въ-особенности тѣ, которые обращены лицомъ къ африканскому мысу; воздухъ въ нихъ менѣе удушливъ и почти всѣ они населены богатыми Англичанами.
В.ъ Гибралтарѣ случается до 12,000 душъ, если только можно назвать этимъ именемъ поколѣніе жалкихъ испанскихъ выродковъ, которые, за нѣсколько реаловъ, таскаютъ каждое утро огромные тюки; запрягаются, какъ вьючный скотъ, въ грузовыя телеги, и валяются весь остатокъ дня, заставляя давить на себѣ всякую нечисть, ихъ пожирающую. Подойдите къ нимъ ввечеру и предложите этимъ несчастнымъ какое-нибудь средство -- употребить въ пользу избытокъ ихъ времени, они засмѣются вамъ въ глаза, запалятъ сигары свои, улягутся на груду камней и преспокойно заснутъ, причтя и этотъ день къ прочимъ такимъ-же днямъ, не заботясь о томъ, который за нимъ послѣдуетъ. Счастливые своей беззаботностью, они встанутъ на другой день съ солнечнымъ восходомъ и пойдутъ вымаливать для себя новыхъ занятій; когда же дневное содержаніе ихъ будетъ выработано, предложите имъ хоть золотыя горы, и вы не выманите ихъ разстаться съ ихъ каменнымъ ложемъ или скамьею, на которыхъ они выказываютъ свою глупую спѣсь и унизительную лѣность.
Не-ужели можно назвать жителями Гибралтара космополитовъ-жидовъ, селящихся только тамъ, гдѣ они могутъ кого-нибудь надуть или надѣются добыть себѣ какую-нибудь безчестную поживу?
Здѣсь однакоже ихъ не мало: меня увѣряли, что эти скитальцы міра составляютъ одни двѣ трети здѣшняго населенія; что они одни пользуются здѣсь особеннымъ уваженіемъ и благосклонностію.... Бѣдный Гибралтаръ!
Въ военное время, гарнизонъ здѣсь усиливается по мѣрѣ возникающихъ опасеній. Въ мирное время, число его зависитъ отъ произвола губернатора и политическаго расположенія умовъ. Если Кадиксу вздумается стряхнуть съ себя передъ солнцемъ свою старую, миролюбивую епанчу, если Малага вдругъ вздумаетъ проснуться отъ своего апатическаго усыпленія, если въ Альджезирасѣ заходятъ дерзостные ряды герильясовъ, съ убійственнымъ тролеблономъ (ружьемъ) ихъ на плечѣ, -- то и Гибралтаръ, въ свою очередь, выставитъ свой флагъ съ леопардомъ, красный гарнизонъ его залѣзетъ въ казаматы свои и, давъ оттуда нѣсколько выстрѣловъ, объявитъ во всеуслышаніе, что онъ принимаетъ вызовъ на бой, и все снова умолкнетъ около британской горы.
Туземцы гибралтарскіе сохранили свой мѣстный костюмъ и обычаи. Иные, однакоже, одѣты по-англійски и, по-видимому, приняли всѣ манеры и тонъ своихъ обладателей. Почти всѣ туземныя женщины прикрываются красною мантильей, обшитой чорнымъ бархатомъ и кружевами, и при всемъ неудобствѣ этой одежды, скрывающей щеголеватость ихъ таліи, они находятъ еще средство нравиться, драпируясь не хуже ни одной кокетливой, прелестной и несуевѣрной Андалузянки.
У жидовъ нѣтъ особенной постоянной одежды. Въ костюмѣ своемъ подражаютъ они довольно-искуссно тому лицу, котораго намѣрены обмануть. Въ обращеніи съ Испанцемъ, надѣваютъ они епанчу; узкое, длинное и заостренное платье, если ведутъ дѣла съ Англичаниномъ; прикрываютъ чалмою голову, если избрали жертвою своей Турка.
Говорятъ, что торговля весьма-значительна въ Гибралтарѣ. Признаюсь, я что-то плохо этому вѣрю, судя по малочисленности судовъ, гніющихъ на здѣшнемъ рейдѣ, менѣе безопасномъ, но гораздо-обширнѣйшемъ, чѣмъ Тулонскій. Нѣтъ здѣсь ни роскоши, ни общественной жизни; каждый живетъ особнякомъ -- у себя и для себя. Англичане учредили здѣсь однакожъ публичную библіотеку, въ которой собираются ихъ любители изящной литературы. Я заходилъ туда не разъ, и мнѣ не удалось ни съ кѣмъ встрѣтиться. Наконецъ отыскалъ я тамъ библіотекаря, Француза, да какого-то англійскаго полковника, разсматривавшаго карикатуры.
Полагаютъ, что алжирскому консулу удалось для себя украсить это мѣстопребываніе скуки, и онъ вездѣ выказываетъ азіятскую свою роскошь. Одинъ жидъ увѣрялъ меня, будто-бы одинъ домъ его обошолся ему въ 800,000 франковъ, и если-бы только ему вздумалось, онъ могъ-бы скупить не только всю гавань, весь городъ, но и всѣхъ его жителей.
-- А какъ вы думаете: продались ли-бы ему и жиды?-- спросилъ я моего Еврея.
-- Жиды торгуютъ всѣмъ, сударь!
Въ бытность нашу здѣсь, намъ сказывали, будто-бы вѣрные и вселюбезнѣйшіе подданные алжирскаго Дея, отрубили ему голову. Вѣсть эта не помѣшала нимало варварійскому консулу преспокойно продолжать свои дѣла и заниматься дипломатическою корреспонденціею: онъ только снялъ имя своего повелителя съ офиціальныхъ бумагъ, въ заголовкѣ которыхъ оно всегда красовалось.
Счастлива та страна, гдѣ кончина любимаго Государя почитается бѣдствіемъ общественнымъ!
Древняя Атлантида Платонова.-- Гуанчи.-- Нравы.-- Шквалъ.
Между-тѣмъ, съ востока поднялся довольно-сильный и почти-порывистый вѣтеръ: мы поворотили по шпилю, съ обычными пѣснями и бранью, и часъ спустя, неслись уже по вѣтру въ проливъ, въ послѣдній разъ прощаясь взорами съ величественной массой гранита, изслѣдованной нами съ такимъ удовольствіемъ.
Судно ваше шумно скользило между Европою и Африкою, этою невѣдомою Африкою, которую увидимъ мы позже на мысѣ Доброй-Надежды; сею прекрасною Европою, которую многимъ изъ насъ уже не суждено было увидѣть. Издали привѣтствовали мы рукою царства Фецъ и Марокко, которыхъ почва и обнаженные утесы рисовались, чернѣя подъ краснымъ и раскаленнымъ небомъ. Волненіе усиливалось, качка дѣлалась величественнѣе, движенія корвета принимали видъ болѣе важный, менѣе порывистый -- мы вплыли уже въ Атлантическое-море.
Первый перевалъ отъ береговаго плаванія къ плаванію по открытому океану оставляетъ всегда въ душѣ какое-то особенное воспоминаніе. Тутъ начинается новая жизнь, возникаютъ новыя впечатлѣнія. Небо и море, шумъ вѣтровъ и ревъ волнъ, вотъ все, что предоставлено тогда человѣку для сокращенія протяжныхъ часовъ, и когда вы, послѣ сутокъ благопріятнаго пути, протянете на картѣ небольшую черточку, означающую сорокъ или пятьдесятъ миль пройденныхъ вами, когда вы окинете взоромъ открывающуюся передъ вами безпредѣльность, вы почувствуете, что бодрость ваша готова потухнуть, изнеможеніе ослабляетъ жаръ пытливости вашей, и вы начинаете жалѣть о землѣ, о родинъ, о друзьяхъ, которыхъ пламеннѣйшія желанія ваши отдать вамъ не могутъ. Но эти первыя сожалѣнія непродолжительны: и у моря есть свои радости и пиры, и у приваловъ есть свои утѣхи и упоеніе, и вскорѣ -- вы смотрите уже не назадъ, а туда, туда, на край небосклона, въ надеждѣ увидѣть, не вынырнетъ-ли изъ волнъ скала, островъ, мысъ, материкъ, на который вамъ такъ нетерпѣливо хочется ступить, который вамъ хочется извѣдать. И вотъ, какъ-бы къ слову -- передъ нами всплываетъ земля, растетъ въ самыхъ странныхъ видахъ: это острова Канарскіе, Тенерифъ! "Приводи и бери на гитовы! Приваливай!" Якорь падаетъ на грунтъ лавы и битыхъ голышей. Мы въ Санта-Крузѣ.
Видите-ли, какъ я великодушенъ, какъ я не долго задержалъ васъ въ морѣ! Около корабля запорхало въ одно мгновеніе нѣсколько легкихъ лодочекъ, изъ которыхъ вырываются грубые и глухіе голоса, предлагающіе намъ свѣжую рыбу, апельсины и бананы. О! сколько прелести въ путешествіяхъ! Счастіе безпрестанно бокъ-о-бокъ съ катастрофою, изобиліе объ-руку съ недостаткомъ, и наконецъ -- переходъ, почти внезапный, изъ атмосферы суровой и холодной къ голубому небу и благорастворенному климату. Но мы заходили въ Гибралтаръ; мы въ карантинѣ, и мы не иначе производимъ покупки наши и вымѣны, какъ на предлинныхъ шестахъ. Вотъ еще одна изъ превратностей моря!
Какъ-бы то ни было, ночь тиха и пріятна. Алчба первыхъ лучей дня, заставляетъ всѣхъ насъ улечься на палубѣ, въ-ожиданіи, пока разкрасится африканскій востокъ.
Выси горъ, на которыхъ, подобно гнѣздамъ кондора, выстроены зубчатые бастіоны, багровѣютъ, пробуждаются: грозная и величественная панорама, представляющаяся взорамъ нашимъ, достойна особеннаго изученія. Поморье, съ какой-бы точки зрѣнія вы ни пытались его изслѣдовать -- вездѣ шероховато, рѣзко, чешуйчато, изрыто неприглубыми бухтами, въ которыхъ отзывается протяжный гулъ прибоя. Повсюду острыя скалы, цѣлыя пирамиды, обличающія подводныя потрясенія; а на обрывахъ морновъ (вулканическихъ утесовъ) рисуются горизонтальныя, змѣйчатыя, разноцвѣтныя слои, указующіе геологу постепенность ихъ образованія и почти самое время каждаго изверженія. Не надѣйтесь перевесть съ точностію эту грустную картину на полотно, но будьте увѣрены, что она тѣмъ-вѣрнье останется въ вашей памяти. На каждомъ шагу солнца сцена перемѣняется: тѣни этихъ естественныхъ колоколень, выстрѣливающихся въ пространство воздушное, мельчаютъ, вытягиваются въ длину, пересѣкаются, разбиваются, сталкиваются и вы еще не успѣли налюбоваться однимъ величественнымъ зрѣлищемъ, какъ новая картина затмѣваетъ его и заступаетъ его мѣсто.
Скажите мнѣ, что дѣлаютъ въ Парижѣ столько великихъ художниковъ, спокойно запершись въ своихъ мастерскихъ? Кляну слабость мою и безсиліе, при видѣ столькихъ дикихъ и исполинскихъ картинъ. Гюденю и Рокплану должно быть такъ душно въ ихъ старой Европѣ...
За впечатлѣніями -- исторія; и въ ней есть свой интересъ, своя драма.
Канарійскій Архипелагъ, извѣстный въ древности подъ именемъ Счастливаго, состоитъ изъ семи острововъ, изъ коихъ обширнѣйшіе: Канарія, Фуэртавентура и Тенерифъ. Послѣдній плодоноснѣе и населеннѣе прочихъ. На немъ сбирается ежегодно до восьми тысячъ бочекъ вина, а вамъ извѣстно, что его выпиваютъ въ одномъ Парижѣ по двадцати тысячъ въ годъ: стало-быть, можно полагать навѣрное, что не всѣ эти бочки заморскія.
Писатели XIV столѣтія увѣряли, -- говоря о Тенерифѣ, по словамъ своихъ мореплавателей, -- будто-бы тамъ и на окрестныхъ островахъ росли необычайной вышины деревья, поглощавшія всѣ испаренія атмосферы, и въ такомъ количествѣ, что стоило ихъ потрясти, дабы получать всегда чистую и благотворную воду. Во всякой истинѣ есть частица лжи; но я поговорю вамъ еще въ-послѣдствіи объ этомъ деревѣ странника, котораго одно имя напоминаетъ уже благодѣяніе, и, вѣрно, тогда вамъ не покажется страннымъ разсказъ о неимовѣрнымъ повѣствованіяхъ того времени, столь обильнаго великимъ.
Если вѣрить имъ, то островъ Пальма открытъ былъ двумя влюбленными; изгнанные изъ родины ихъ, Кадикса, они купили себѣ небольшое суденышко, пустили его на произволъ вѣтровъ и рѣшились не пережить другъ-друга. Долго носились они по зыби волнъ и наконецъ увидѣли островъ, къ которому пристали съ величайшимъ трудомъ: они назвали его Пальмою, по множеству покрывавшихъ его пальмовыхъ деревъ. Извѣстно, какого вѣроятія заслуживаютъ всѣ эти сказки о любовникахъ, и какъ укоротилась-бы исторія свѣта, если-бы выкинуть изъ нея мечты необдуманнаго воображенія, всегда пристрастнаго къ чудесамъ.
Острова сіи чисто волканическія, подобно всѣмъ островамъ здѣшняго океана. Народонаселеніе ихъ простирается до 140,000 жителей, изъ числа коих ъ 64,000 считается на одномъ Тенерифѣ. Санта-Крузъ, мѣсто-пребываніе губернатора, не-смотря, что королевская аудіенсія (главное судилище) находится на островѣ Канаріи, есть небольшой городокъ, довольно-грязный, простирающійся отъ сѣвера къ югу. Не болѣе половины улицъ его кое-какъ вымощены. Испанцы, здѣсь поселившіеся, сохранили свои отечественныя нравы и привычки, за исключеніемъ нѣсколькихъ измѣненій, вынужденныхъ климатомъ.
Края домовъ росписаны двумя черными полосами, придающими имъ какой-то грустный видъ. Издали кажутся они бѣлымъ покровомъ съ похоронной бахрамой, надъ дѣвственнымъ гробомъ.
Рейдъ, открытый для всѣхъ вѣтровъ, кромѣ западнаго, столь рѣзкаго въ здѣшнихъ широтахъ, замѣчателенъ только своею неблагонадежностію, ибо грунтъ чрезвычайно-дуренъ, а побережье весьма-опасно. Мы нашли здѣсь два или три купеческихъ брига, французскихъ и американскихъ, наливавшихся водою, да съ полдюжины испанскихъ пинокъ, существованіе экипажа коихъ могло казаться загадкою. Вообразите себѣ полуизгнившее судно, въ которое всажено два бревна, въ видѣ мачтъ, поддерживающихъ обломки рей, къ коимъ приклеено два лоскута разноцвѣтной парусины, едва надуваемой вѣтрами, играющими въ ея лохмотьяхъ; пришпильте на вершину ихъ клокъ красной рубахи или хвостъ марка (аккулы), въ видѣ флага; закиньте на судно, такъ хорошо оснащенное, десятка четыре мохнатыхъ и бронзовидныхъ существъ, взбитыхъ одно на другое, существъ, которыя то прыгаютъ, то божутся и бранятся, стараясь какъ можно скорѣе переплыть разстояніе отъ мыса Бранко (бѣлаго), гдѣ они ловятъ рыбу -- до Тенерифа, гдѣ они продаютъ ее; существъ, для пропитанія коихъ нужно нѣсколько овощей и комковъ тѣста изъ маисовой муки, и вы будете имѣть понятіе о нравахъ и жизни этихъ людей, совершенно-чуждыхъ обычаямъ всѣхъ прочихъ народовъ, людей, покорныхъ одному кодексу тѣхъ законовъ, который они сами для себя издали.
Выраженіе пріязни ихъ есть крикъ; ссоры ихъ -- настоящее изступленіе; оружіе ихъ -- ножи; мщеніе ихъ -- кровь. На каждомъ такомъ суднѣ, выстроенномъ изъ развалинъ двадцати другихъ судовъ, находится по двѣ или по три женщины, жолтыхъ, сухихъ, неопрятныхъ, оборванныхъ, составляющихъ общее достояніе всѣхъ этихъ людей. Онѣ спятъ между ими, хохочутъ, бранятся и божутся, разгуливаютъ по палубѣ и курятъ огромнѣйшія сигары; во-время бури, онѣ первыя въ дѣлѣ и самомъ трудномъ; не рѣдко, весь экипажъ былъ спасаемъ самоотверженіемъ ихъ и неустрашимостію. Тутъ увидите вы также и дѣтей, лежащихъ на узловатыхъ веревкахъ: нечувствительныя къ страхамъ ужасной жизни своей, дѣти эти называютъ папеньками своими всѣхъ матросовъ, и во-время качки, катаются по палубѣ въ числѣ боченковъ, набитыхъ рыбою, изъ-подъ которыхъ маменьки преспокойно вытаскиваютъ ихъ избитыми и растерзанными. Я нарочно велѣлъ свезти себя на одну изъ такихъ бѣдовыхъ пинкъ, на которой прибытіе мое составитъ эпоху и долго останется памятнымъ. Предчувствуя приволье, которое я могъ имъ доставить моимъ посѣщеніемъ, я запасся кое-какою одеждою для прикрытія ихъ наготы, и съ трудомъ докарабкался до этихъ смоляныхъ и желѣзныхъ людей: привѣтствовавъ ихъ на испанскомъ языкѣ и какъ могъ ласковѣе, я попросилъ у нихъ позволенія срисовать ихъ; они весьма-охотно дали на то согласіе, и ни одинъ натурщикъ въ нашихъ мастерскихъ не сиживалъ еще такъ беззаботно и неподвижно, какъ эти люди. Самъ Полонэ позавидовалъ-бы имъ. Одна изъ женщинъ, въ особенности, приняла на себя такой важный видъ, что мнѣ трудно было не расхохотаться. Окончивъ дѣло свое, я потребовалъ у нашего матроса, посмѣвшаго дотронуться до этихъ несчастныхъ, изъѣденныхъ всякою нечистью, -- узелка, ему ввѣреннаго, и въ великодушномъ состраданіи, накинулъ платокъ и рубашку на одного изъ смотрѣвшихъ на меня ребятишекъ.-- чуть бормотавшаго какую-то просьбу. Двумъ женщинамъ подарилъ я четыре, еще неразрѣзанные матрасовые платка, изъ коихъ они могли выкроить себѣ юпку, подарилъ имъ пару ножницъ и три или четыре чесательныхъ гребенки; прочимъ роздалъ я остатки моей походной пачки. Все это принято было съ живѣйшею признательностію, съ выраженіями нѣжности и преданности, тронувшими меня до глубины сердца. Всего-же болве поразилъ ихъ внезапною радостью развернутый мною образъ Богородицы Всѣхъ Скорбящихъ (Mater dolorosa) стоящей у подножія Креста, они приняли его какъ святыню. Никогда не позабуду я порывовъ восторга, проявленнаго, при этомъ случаѣ, цѣлымъ ихъ экипажемъ! Это были -- любовь, восхищеніе, изувѣрство. Они готовы были принять и меня самого за существо неземное. Всѣ бросились цѣловать икону, потомъ, прикрѣпивъ ее къ низу мачты, всѣ кинулись на колѣна предъ образомъ, и сильнымъ, могучимъ голосомъ затянули латинскій гимнъ. И что это за латынь была, Боже упаси! Я думаю, что въ самомъ преисподнемъ котлѣ Луцифера не раздавалось еще ничего ужаснѣе: ни одинъ отверженецъ не ломался такими судоргами, не кривлялся съ такимъ неистовствомъ, и однакожъ -- трепетанія эти выражали любовь; это изступленіе -- набожный восторгъ; эти порывы -- благоговѣніе къ святынѣ; а все вмѣстѣ -- теплую вѣру. Какъ-же проклинаютъ, теперь, эти люди, если молитвы ихъ такъ выразительны и такъ пламенны? Упади я въ море, и всѣ они ринулись-бы спасать меня, посреди аккулъ и крокодиловъ....
При отъѣздѣ моемъ, ни одинъ изъ этихъ людей, даже ни одна женщина -- не осмѣлились протянуть мнѣ заскорузлой руки своей; тутъ только догадались они, по уваженію, которое я внушилъ имъ, для чего я отвергъ сперва ихъ очаровательныя ласки! Вѣроятно, я показался имъ какимъ-нибудь царемъ свѣта, и они, конечно, пробредили обо мнѣ не одну ночь. Весь экипажъ, прощаясь со мной, сталъ на колѣни, и обѣщалъ ежедневно возносить благодарственныя молитвы къ Покровительницѣ всѣхъ скорбящихъ, за ниспосланіе имъ провозвѣстника, сострадательнаго и щедраго: всѣ они, по-видимому, усердно молились, ибо я не заплатилъ за посѣщеніе мое ни коростой, ни проказой.
Благопріятный морской вѣтръ далъ мнѣ возможность прокатиться на шлюбкѣ на сѣверъ и югъ отъ Санта-Круза.
Я воспользовался этимъ случаемъ и продолжалъ мои изслѣдованія и наблюденія. Ночь начинала спускаться съ горъ; благоуханныя испаренія неслись ко мнѣ отъ беззащитнаго поморья, у котораго замиралъ прибой, въ разстояніи кабельтова отъ мола (крѣпостнаго вала). Причаливъ къ берегу, я рѣшился тайно проникнуть въ городъ, куда въѣздъ намъ былъ еще недозволенъ. Новый предметъ любопытства и изумленія! Тамъ, между волнами моря и широкимъ подножіемъ угасшаго жерла, встрѣтилъ я десятка три молоденькихъ дѣвочекъ, которыя, подъ покровительствомъ своихъ маменекъ, просили у меня, какъ милостыни, тайнаго разговора. "Квартира ихъ не далеко, тамъ примутъ меня съ самымъ радушнымъ гостепріимствомъ, накормятъ сладкими апельсинами, вкусными бананами; тамъ успокоюсь я отъ усталости." И при этомъ, хватали онѣ меня за руки, дергали за платье, и не пускали меня воротиться на корабль, пока не удовлетворю я ихъ желаній. Любопытныя эти убѣжденія происходили съ криками, съ просьбами, съ угрозами и почти съ слезами, и съ моей стороны было-бы очень-неучтиво не отвѣчать на такія лестныя приглашенія. Мнѣ легко было, если-бы захотѣлъ, довести этихъ молодыхъ дѣвушекъ до рукопашнаго боя, и это не хвастовство: онѣ напали-бы точно также на всякаго другаго! Увы! Самой старшей изъ нихъ не было и пятнадцати лѣтъ! Нищета, а не развратъ; недостатокъ, а не любостяжаніе, были всему виною: можетъ-быть также, и дѣйствіе знойнаго солнца, почти отвѣсно ихъ палившаго. Вотъ ихъ наружность: легонькій, открытый камзольчикъ, обнажающій кругленькіе плечики и загорѣлую грудку; камзольчикъ въ лохмотьяхъ или въ заплаткахъ, испещренный заново клочками разноцвѣтныхъ матерій; простая юбочка, перевязанная поясомъ и чуть доходящая до колѣнъ; волоса чорные, какъ смоль, у однѣхъ распущенныя волнами, у другихъ подобранные на роговую или грубой рѣзьбы деревянную гребенку и, подъ этой гагатовой діадемой ясное и широкое чело, большіе глаза, опушенные длинными, густыми рѣсницами; носъ немного сплюснутый; щочки пухленькія и румяныя; дивнообразованный ротикъ, съ рядомъ зубонъ ослѣпительной бѣлизны; и подъ всѣми этими лохмотьями, прикрывающими, но не скрывающими прелестныхъ формъ, перси, достойныя самыхъ страстныхъ живописныхъ этюдовъ какого нибудь Давида или Прадье; юныя, кругленькія ручки; и все это оживлено смѣлостью движеній, своеволіемъ походки, -- настоящая живучесть, крутящаяся въ жилахъ! И прибавьте ко всему этому пламенность убѣжденія, безотвязность повторенныхъ приступовъ, тихую, восхитительную ночь, первую утомительность кругосвѣтнаго плаванія, неутолимую жажду изучить посѣщенный вами народъ... Да! ни одно познаніе не дается даромъ; а для науки я никогда не отказывался отъ извѣстныхъ пожертвованій....
Съ величайшимъ трудомъ собралъ я своихъ матросовъ; наконецъ, всѣ мы въ шлюпкѣ, и, облегченные отъ нѣсколькихъ частей нашей одежды, возвращаемся на свой корветъ, не смѣя слишкомъ хвастать своей поѣздкой и понесенными трудами.
По условію нашему, молоденькія островитянки, вѣроятно, ожидали насъ и на другой день; но это первое посѣщеніе было и послѣднимъ: карантинные уставы заслуживали уваженія, и съ насъ показалось достаточнымъ и того, что мы икъ однажды нарушили столь-безразсудно и столь-преступно.
Простоявъ двое сутокъ на рейдѣ, мы не иначе видѣли еще знаменитый пикъ, какъ издалека и въ сомнительномъ небосклонѣ. Я горѣлъ нетерпѣніемъ на него взобраться; но какъ онъ находился въ осми лье отъ Санта-Круза, и дорога туда была намъ неизвѣстна, то губернаторъ, вѣроятно, уладитъ для насъ всѣ трудности этого пути. Французъ, исправлявшій должность консула, увѣрялъ насъ, съ лукавою улыбкой, что губернаторъ оставить безъ отвѣта офиціальную бумагу, написанную къ нему нашимъ командиромъ. Узнавъ еще въ Гибралтарѣ, что губернаторомъ здѣсь Генералъ Палафо (Palafox), мнѣ трудно было понять его молчаніе; но консулъ, назвавъ Дона Педро Л...., пояснилъ намъ другія причины.-- Г. Губернаторъ не умѣетъ писать.-- А секретарь его?-- Читать не знаетъ.-- Это другое дѣло! И такіе люди представляютъ цѣлую націю!
Теперь вопросъ: кто-же представляетъ насъ въ Тенерифѣ? Не наноситъ-ли оскорбленіе нашему флагу то обидное молчаніе, которымъ намъ отвѣчаютъ?
Мы отправляемся дѣлать наблюденія наши въ лазаретъ, отстоящій въ полулье отъ города. Полоса мелкихъ камешковъ отдѣляетъ больныхъ отъ здоровыхъ. Гарнизонный солдатъ, съ оружіемъ на плечѣ, довольно-похожимъ на ружье, стоялъ тутъ на стражѣ общественной безопасности. Онъ ѣлъ, разгуливая, какой-то комокъ тѣста, который мялъ въ рукахъ.
-- Что ѣшь ты, пріятель?-- Хлѣбъ!-- (Я напрасно старался увѣриться въ томъ, что онъ не обманывалъ насъ).-- Хорошъ-ли онъ?
-- Превосходенъ! Попробуйте. (Языкъ мой прильнулъ къ гортани).-- А деньги?-- Ихъ нѣтъ никогда.-- Стало-быть тутъ не найдется его и на 10 реаловъ?-- Я-бы обошолъ за нихъ цѣлый островъ,-- Примешь ли отъ меня полупіастръ, чтобы выпить за мое здоровье?
-- Сумма слишкомъ значительна: подумаютъ, что я укралъ ее.-- Возьми!-- Ну, право, сударь, я побоялся, что вы отдумаете. Покорнѣйше благодарю!
Одинъ взглядъ нашего гренадера, заставилъ-бы отступить весь пикетъ, пришедшій смѣнять часоваго: это не Испанцы!
Посмотрѣвъ на два или на три неправильныя укрѣпленія, которыя такъ легко осыпать бомбами; взглянувъ на эту зубчатую стѣнку, господствующую надъ городомъ; узнавъ, что при помощи гребныхъ судовъ можно сдѣлать, безъ малѣйшаго затрудненія, высадку на любую часть островскаго поморья, -- я невольно спросилъ себя, какъ могъ Адмиралъ Нельсонъ лишиться здѣсь руки, всѣхъ десантныхъ судовъ, знаменъ и лучшихъ своихъ солдатъ, и не овладѣть Санта-Крузомъ? Мнѣ кажется, что если отправить сюда котораго-нибудь изъ нашихъ адмираловъ, онъ не потеряетъ здѣсь ни судовъ, ни солдатъ, ни знаменъ, и мы овладѣли-бы островомъ.
Намъ суждено здѣсь выдержать семидневный карантинъ. Пожалѣйте обо мнѣ, приговоренномъ къ бездѣйствію и покою! У меня предъ глазами дикая и суровая природа; вдали, для восшествія на него, снѣжный и волканическій пикъ; внутри острова, обычаи полуиспанскіе, полугуанчскіе, для срисовки, въ пользу нашей современной исторіи, и намъ запрещено все, по какой-то странной прихоти человѣка, которому мы дали всѣ обезпеченія на счетъ здоровья туземцевъ, надъ которыми онъ владычествуетъ, какъ деревенскій школьный учитель. Попытаемся-же утѣшить себя розыисканіями о постепенности событій, присоединившихъ эти острова къ Державѣ Испанской.
Жанъ де-Бетанкуръ, счастливый удалецъ, въ сообществѣ нѣсколькихъ Нормандцевъ и Гасконцевъ, завоевалъ, въ 1402 году, Лансероту, Фуэртавентуру и Гомеру. Попытки его были не такъ удачны на островахъ сосѣднихъ: Большая Капарія и Тенерифъ покорились не прежде, какъ восемдесятъ лѣтъ спустя, и стоили много крови, по случаю героическаго сопротивленія Гуанчей, первыхъ обитателей здѣшняго многоостровія. Король Французскій, занятой войнами своими съ Англіею, не могъ подать никакой помощи своему камергеру, о которомъ онъ вовсе забылъ, полагая его въ аду, отъ того, что островъ Тенерифъ назывался тогда Инферно (адъ), вѣроятно, отъ своего волкапа. Одинъ Генрихъ III-й, король кастильскій, рѣшился дать ему нѣкоторую помощь, въ-слѣдъ за чѣмъ папа отправилъ къ нему епископа, призналъ его феодальнымъ королемъ Святаго-Престола и вассаломъ государя, который подалъ ему руку помощи, и короновалъ его.
Здѣсь кстати замѣтить, что величайшіе геніи всѣхъ временъ рѣдко находили поддержку на своей родинѣ, и что большая часть открытій, которыми свѣтъ обязанъ смѣлости и постоянству, сдѣлались добычею покровителей чужеземныхъ. Одна смерть возвращаетъ человѣка великаго своей отчизнѣ.
Г. Бори де Сен-Венсанъ, въ огромномъ сочиненіи своемъ, изданномъ подъ скромнымъ заглавіемъ "Опыта о благополучныхъ островахъ (Essais sur les lies Fortunées)" -- надѣлилъ насъ полною исторіею пика Тенерифскаго, во всѣхъ его отношеніяхъ. Онъ перебралъ все, что было до него писано, съ присовокупленіемъ собственныхъ своихъ сравнительныхъ и обдуманныхъ наблюденій, съ подробною росписью зоологическихъ, ботаническихъ и минералогическихъ произведеній Тенерифа. Онъ открылъ на этомъ островѣ и другихъ сосѣдственныхъ островахъ настоящую гору Атласъ древнихъ, Геспериды, и ихъ сады съ золотыми яблоками; Горгонъ и мѣстопребываніе царицы ихъ Медузы, Елисейскія-поля, острова Пурпуровые, и наконецъ, -- древнюю Платонову Атлантиду, колыбель народа Атлантовъ, образовавшаго землю послѣ покоренія оной, народа, котораго всѣ памятники уничтожены волканическими изверженіями, истребившими и самую его память.
Г. Бори де Сен-Венсану можно, конечно, сдѣлать нѣкоторыя возраженія; но если онъ и ошибся, то никто краснорѣчивѣе его не ошибался.
Г. Гумбольдтъ (одна благосклонная дружба его ко мнѣ дастъ мнѣ смѣлость упомянуть его имя въ сихъ слабыхъ опытахъ), г. Гумбольдтъ посѣщалъ также пикъ Тенерифскій и его кратеръ (жерло); не значитъ-ли это -- что въ семъ жерлѣ и пикѣ не осталось уже ничего сокровеннаго?
Какъ-бы то ни было, но губернаторъ устыдясь, вѣроятно, своего упрямства, наконецъ освободилъ насъ отъ карантина, и намъ дозволено было осмотрѣть и изучить весь островъ. За то и мы, тронутые такимъ обязательнымъ и неожиданнымъ его великодушіемъ, подняли якорь и отправились... далѣе, привѣтствовавъ его на прощаньи пушечнымъ залпомъ! Простите, миленькія дѣвочки каменистаго поморья, прощайте пинки испанскія, съ которыхъ несутся къ намъ шумные и веселые припѣвы!
Бѣлое чело пика освобождается отъ покрывающихъ его облаковъ, и онъ является намъ во всемъ своемъ величіи, грозный и владычественный; проходятъ сутки, и мы все еще видимъ его надъ горизонтомъ.
Вскорѣ изчезаютъ всѣ признаки земли: мы плывемъ по тихому, прекрасному морю. Здѣсь нѣтъ тѣхъ бурь, которыя обламываютъ мачты кораблей и разверзаютъ ихъ нѣдра; нѣтъ тѣхъ грозныхъ непогодъ, которыя такъ затрудняютъ плаваніе въ этихъ высокихъ широтахъ: ни утомительной качки, ни мучительнаго продольнаго нырянья; я пишу и рисую, какъ дома. Переходъ до Бразиліи будетъ слишкомъ недологъ и преспокоенъ; нужды нѣтъ! должно быть готовымъ на все.
Но тамъ, тамъ, вдали отъ насъ, виднѣется бѣлая точка, сперва чуть примѣтная, потомъ больше и больше, и вотъ она развертывается какимъ-то обширнымъ саваномъ и будто сманиваетъ къ себѣ всѣ окрестныя облака. Небо подергивается мглою; нѣсколько молній змѣится по пространству воздушному; море, за минуту назадъ, покрытое морщиноватыми переливами, начинаетъ бурлить и клокотать, какъ кипящая влага. Удушливый жаръ палитъ насъ... ни одного вѣтерка, чтобы надуть наши паруса, и корветъ нашъ, лишенный воздуха, начинаетъ кружиться самъ-собою. И вдругъ все море заволновалось... "Приводи къ вѣтру! бери на гитовы! давай ходъ!.." И мы летимъ, какъ спущенная стрѣла. Раздаются страшные перекаты грома, съ грознымъ рокотомъ разряжаются молніи, волна сталкивается съ волною, мачты трещатъ и гнутся; за нами гонится крутящійся смерчь, готовый разбить насъ въ дребезги; валы доходятъ до облаковъ и охватываютъ насъ отвсюду; дождь и градъ сѣкутъ насъ съ ужаснымъ шумомъ; смѣльчакъ матросъ, прильнувшій къ оконечности реи, не можетъ понять, кто окачиваетъ его и ломаетъ волны морскія или хляби небесныя? Ночь, глубокая ночь, безъ горизонта; ни звѣздочки на зенитѣ, ночь хладная, грозная въ самомъ безмолвіи, заступившемъ мѣсто борьбы стихій! Но вотъ -- разоблачается небо; корветъ пошолъ своимъ прежнимъ, свободнымъ ходомъ; предметы зрѣнія проясняются, и солнце всплываетъ на лазоревую атмосферу....
Неужели мы выдержали бурю, встрѣтили ураганъ? Матросъ отвѣчаетъ съ улыбкою: "это просто былъ шкваликъ!" Очень-радъ! Милости просимъ, г. ураганъ! Я люблю сравненія!
III.
ОТЪ ОСТРОВОВЪ КАНАРСКИХЪ ДО ЭКВАТОРА.
Пойманный шаркъ (аккула).-- Обрядъ перехода черезъ равноденственную черту.
Въ этихъ при-экваторныхъ широтахъ, гдѣ почти-всегда отвѣсное солнце имѣетъ такое сильное вліяніе на атмосферу, непогоды рѣдко бываютъ продолжительными. Вообще при переходѣ экватора, васъ напутствуютъ небольшіе порывы вѣтра, грозы, и послѣ шквала, небо вновь проясняется, синѣетъ. Буря прекратилась, щеголеватыя морскія птицы (damier), довѣрчиво порхая около нашихъ мачтъ, пророчествуетъ намъ спокойный день; свинки морскія, въ шумныхъ перескокахъ, не расплескиваютъ болѣе пѣнистыхъ волнъ своими шаловливыми прыжками; исполинскій китъ величественно вытягивается между двухъ водъ и выставляетъ намъ на показъ свой безконечный хребетъ, на который альбатросъ (водяная птица), наканунѣ еще прилетѣвшій изъ студеныхъ поднебесностей, рвется съ быстротою стрѣлы, и столь-же мгновенно поднимается опять -- искать себѣ вѣрнѣйшей пищи, между-тѣмъ-какъ корабль нашъ, качаясь на своемъ мѣдномъ килѣ, катится и ныряетъ съ волны на волну, противъ которыхъ руль его остается безъ силы.
-- Шаркъ! кричитъ кто-то изъ нашихъ матросовъ. Шаркъ за кормою! И подлинно, чудовищная аккула, уже сторожитъ взоромъ добычу своей алчности -- обломки дерева, обрывки бѣлья и смолы, обыкновенно сбрасываемые въ море при очищеніи батарейной палубы. И такъ -- вотъ эпизодъ нашего штилеваго плаванія, на однообразіе котораго начинали уже сыпаться проклятія и ругательства нашихъ нетерпѣливыхъ моряковъ.
Мгновенно спущенъ былъ за корму желѣзный гарпунъ (рыболовный крюкъ), прикрытый огромнымъ кускомъ соленаго жира, и прикрѣпленный узломъ къ толстому буксиру. Не прошло и двухъ минутъ, какъ лоцманъ, маленькая ищейная рыбка аккулы, указываетъ госпожѣ своей радостнымъ своимъ трепетомъ, что для нея готова уже удобная добыча. Прожорливое животное рвется на приманку, и чтобъ вѣрнѣе въ нее вцѣпиться зубами, перевертывеется на спину, яростно стискиваетъ въ пасти своей твердое желѣзо, котораго оконечности врѣзываются ей въ мясистыя части и выходятъ наружу сквозь верхнюю челюсть, обливъ ее кровью. Чудовище рвется, ныряетъ, изгибается, выплываетъ на поверхность воды, все напрасно: оно уже наше, и вотъ -- мы всѣ, заранѣе взвѣшивая эту добычу, исторгаемъ его изъ родной стихіи, и побѣжденный плѣнникъ нашъ, выброшенный на палубу, неистово бьется о борты. Рыбка-лоцманъ не покидаетъ его, и вѣрная добровольно-избранному ею хозяину, прицѣпляется къ его подбрюшью и великодушно готовится съ нимъ вмѣстѣ умереть.
Тутъ матросы наши, въ восторгѣ отъ своей счастливой добычи, берутся за топоры и принимаются за дѣло: съ радостными, ребяческими криками, разсѣкаютъ они аккулу, вовсе не ожидавши свѣжей рыбы къ обѣду. Въ два рубка, отдѣляетъ матросъ Маршэ туловище шарка отъ хвоста его, нѣсколько повыше послѣдняго плавательнаго пера, и въ туже минуту воткнуто въ пасть чудовища цѣлое весло, мгновенно раздробленное тремя рядами его твердыхъ, острыхъ и рѣзкихъ зубовъ. Опасно было подходить въ это время къ аккулѣ, которой быстрыя судороги едва-едва сдерживались каронадою съ прикрѣпленнымъ къ ней, туго-натянутымъ буксиромъ.
Чудовище было вздернуто на ютъ, гдѣ вскорѣ повѣсили его и распластали. Маршэ и Віаль исполнили это дѣло мастерски, какъ люди опытные; неумолимые мясники, они отвѣчали на порывистые трепетанія животнаго шутовскими ужимочками и прибаутками, отъ которыхъ помиралъ со-смѣху цѣлый экипажъ... Кишки и сердце уже были выпотрошены, оставалось цѣлыми, одно только туловище, изъ котораго каждый отрядъ отбиралъ глазомъ свою часть жира, а между-тѣмъ живучее чудовище все продолжало еще свои лихорадочные подергиванья. Часа два спустя послѣ этой операціи, сердце еще не переставало биться въ рукахъ нашихъ, и невольно раскрывало ихъ неожиданными потрясеніями, между-тѣмъ-какъ разрубленные куски животнаго, погруженные въ воду для сохраненія ихъ въ свѣжести, проявляли признаки жизни даже и на другой день.
Аккула эта имѣла двѣнадцать футовъ въ длину, была большой породы, и пытка, которой мы подвергли ее, должна были неминуемо привесть ее въ жесточайшую ярость и придать силу ея движеніямъ, которые въ высочайшей степени обличали ея страданія. Не вѣрьте, однакоже, тѣмъ нелѣпымъ баснямъ, что разсказываютъ вамъ о живыхъ аккулахъ, которыя, лежа на палубѣ, будто-бы -- разламываютъ хвостами своими корабельные борты; это однѣ изъ тѣхъ иперболъ, въ которыхъ путешественники домосѣды прибѣгаютъ къ чудесному, въ надеждѣ внушить довѣренность къ опасностямъ дальныхъ походовъ, совершенныхъ ими вокругъ своего домашняго очага. Конечно, человѣка можетъ сбить съ ногъ такая аккула, вытащенная на палубу; но, повѣрьте мнѣ, что ярость ея и сила нисколько не опасны бортамъ корабля и его цѣлости.
Нѣсколько часовъ спустя, по наблюденіямъ нашимъ оказалось, что мы находились подъ экваторомъ, и происшедшее наканунѣ съ нами было забыто; всѣ начали приготовляться къ торжественно-шутовскому празднеству, освященному всемірнымъ обычаемъ земнородныхъ, -- празднеству, отъ котораго самая важность экспедиціи нашей, въ высшей степени учоной, не въ-правѣ была насъ освободить. Ничто такъ не самовластно, какъ старинный обычай.
Переѣздъ черезъ экваторъ составляетъ эпоху въ жизни морехода. Онъ переносится въ новое полушаріе, новыя созвѣздія лучатся надъ нимъ въ небосклонѣ. Большая Медвѣдица тонетъ въ волнахъ, Южный-Крестъ паритъ во всемъ блескѣ своемъ надъ кораблемъ. Во-время первыхъ побѣдъ, одержанныхъ мореплавателями XIV вѣка, переходъ черезъ равноденственную линію былъ религіознымъ днемъ ужаса и славы; въ-послѣдствіи, онъ сдѣлался предметомъ презрѣнія и шутокъ. Мореходное искусство, обогащенное астрономіею, наукой точной и плодовитой, произнесло приговори, свой надъ чудеснымъ, которымъ прикрашивались явленія, созданныя мечтою въ климатахъ, до-того неизвѣстныхъ. Съ-этихъ-поръ изчезла боязнь, и беззаботность пошла на-встрѣчу опасностямъ; убавя цѣну ихъ значительности, начали считать ихъ за ничто, и насмѣшка заступила мѣсто молитвы. Тѣмъ не менѣе оставалось еще много неодолѣнныхъ преградъ. Новыя борьбы ожидали атлетовъ -- въ-послѣдствіи; побѣжденныя опасности придавали имъ бодрость, возбуждали ихъ радостные крики, тогда-какъ оставались еще: мысъ Доброй-Надежды, мысъ Горнъ и проливъ Магеллановъ, долженствовавшіе доказать Коломбамъ, Кабраламъ, Діасамъ-де-Солисъ, Васкамъ-де-Гама, что самыя бурныя моря еще были не початы, не побѣждены.-- И вотъ какъ обязаны мы были первоначально одному страху обрядомъ, наблюдаемымъ нынѣ при переходѣ черезъ экваторъ, обрядомъ, о которомъ слѣдуетъ мнѣ не много поговорить, какъ объ одномъ изъ важнѣйшихъ эпизодовъ нашего продолжительнаго похода.
Замѣтимъ здѣсь кстати, что большая часть человѣческихъ вѣрованій {За исключеніемъ истиннаго православнаго Христіанства; оно -- чадо любви небесной. Пр. Перев.} суть чада боязни, и что, въ подкрѣпленіе или -- лучше сказать -- во вредъ святости ихъ догматовъ, жрецы разныхъ вѣръ, проповѣдывали ихъ языкомъ пытокъ. Въ Мексикѣ, прежде алтарей солнцу, созидались алтари змѣю; свирѣпый ягуаръ былъ богомъ Пайкисовъ, Мондрукусовъ, Бутикудосовъ; въ большей части океаническихъ многоостровій, въ Мадагаскарѣ и на порѣчьяхъ Ганга народъ боготворилъ... крокодила; идолы дикихъ островитянъ Равака и Вайгью, представленные съ разверзтою пастью и когтеобразными ногтями, не говорятъ-ли намъ, что ихъ чествуютъ не жертвами любви, а кровію и убійствомъ? Тоже можно сказать и о Сандвичевыхъ островахъ, гдѣ, несмотря на частыя посѣщенія наши, еще недавно человѣческія жертвы приносились уродливымъ и срамнымъ кумирамъ, и теперь еще украшающимъ тамошніе мораи... Вездѣ боязнь, повсюду огонь и пытки, для умиренія гнѣва небеснаго... Увы! сколько есть еще и между нами, просвѣщенными людьми, {Дѣло идетъ о Франціи и о тамошнемъ римскомъ католицизмѣ! Пр. Перев.} такихъ священниковъ, которые полагаютъ, что Богу угоднѣе бичеванія и казни, чѣмъ ѳиміамъ и молитва!
Итакъ, разскажу вамъ, по долгу повѣствователя, нѣсколько подробностей объ обрядѣ моряковъ при переходѣ черезъ экваторъ, -- церемоніи, въ которой каждый изъ насъ -- охотой или неволей -- обязанъ былъ играть свою роль.
Наканунѣ еще, необыкновенный шумъ въ батарейной палубѣ возвѣстилъ намъ, что герои предлежавшаго празднества хорошо изучили житье-бытье и обычаи древнихъ. По каронадамъ раздавалась стукотня молотковъ, подъ ударами коихъ выковывались изъ листоваго желѣза демонскія цѣпи, вѣнецъ монарха водъ, его скипетръ и безноженный мечъ. Моряки поэты (и кто-же изъ нихъ чуждъ поэзіи?) импровизировали веселые и разгульные припѣвы, изъ которыхъ изгнано было съ презрѣніемъ всякое безстыдство, какъ тонкость имъ непонятная. У піитики на-веселѣ, есть свой восторгъ, своя особая энергія, скачущая въ припрыжку и съ связанными ногами черезъ всѣ приличія, пренебрегающая перифразами, называющая вещи по имени безъ ужимокъ... Полное собраніе матрозскихъ пѣсенъ было-бы, клянусь вамъ, изданіемъ любопытнымъ и поучительнымъ.
Но вотъ наступаетъ часъ, батарейная палуба опустѣла, верхній декъ населяется веселыми и ясными лицами. Еще мгновеніе, и захлестали бичи; раздаются трубные звуки; и вотъ -- спускается съ марса забавникъ въ сапогахъ со шпорами, преважно подходитъ къ вахтенной банкѣ (скамьѣ, banc de quart) и повелительнымъ голосомъ требуетъ къ себѣ начальника экспедиціи.
-- Чтобы причаливалъ ко мнѣ духомъ! прибавляетъ онъ: у меня есть до него, или, вѣрнѣе, у него есть до меня дѣло.
Вскорѣ самъ командиръ нашъ смиренно и подобострастно является въ парадномъ мундирѣ.
-- Что тебѣ надобно? спрашиваетъ онъ посланнаго.
-- Переговорить съ тобою.
-- Слушаю.
-- Зачѣмъ ты прибылъ во владѣнія экваторнаго короля?
-- Для астрономическихъ наблюденій.
-- Дурь!
-- Для того, чтобы повѣрить уклоненія часовъ и опредѣлить уплощеніе земли во всемъ здѣшнемъ поясѣ.
-- Какъ это плоско!
-- Изучить правы туземцевъ.
-- Къ чорту съ твоимъ изученіемъ нравовъ! А что оно принесетъ тебѣ?
-- Славу.
-- А слава эта даетъ ли вино, ромъ и водку?
-- Не всегда.
-- Если такъ, то я плюю на твою славу, какъ на высосанную жвачку табаку! Впрочемъ это дѣла ваши, штабныя фри, которыя нѣжитесь себѣ въ каютахъ, пока мы мокнемъ, какъ утки. Теперь пойдетъ рѣчь о другомъ. Мастеръ Фукъ, король экватора, самъ пишетъ къ тебѣ, а я только его посланецъ. Вотъ и письмо. Знаешь ты граматѣ?
-- Немножко...
-- Смотри-же, племянничекъ, буду ждать твоего отвѣта.
Письмо было слѣдующаго содержанія.
"Капитанъ! я не прочь отъ того, чтобы твоя орѣховая скорлупка плыла передомъ, если ты и твой поскудный штабишка подчинитесь моимъ государственнымъ уставамъ. Согласны?.. Тогда отдавай паруса, поднимай бинеты {Bonnettes -- надставные паруса въ тихую погоду на французскихъ судахъ.} и сучи себѣ хоть по двѣнадцати узловъ! Если нѣтъ, -- вертись по вѣтру и плыви на буленяхъ!
"Подписано: Фукъ, второй подштурманъ корвета, а нынѣ король экватора."
-- Я знаю свои обязанности, и съ-этихъ-поръ, -- я подданный твоего государя.
-- Прекрасно!.. Умѣешь-ли ты ходить на головѣ, вверхъ ногами?
-- Поучусь.
-- Ничего нѣтъ легче, если не носишь юбки, ѣдалъ-ли ты тюленину и глупышину {Мясо пингвиновъ или глупышей, плавающей, но не летающей птицы.}?
-- Нѣтъ еще.
-- Такъ будешь ѣсть -- отвѣчаю; наточи только прежде зубы: а тамъ, если вѣтеръ благопріятенъ, и ни одна скала ne пересѣчетъ тебѣ пути; если корабль твой не потонетъ на морѣ и самъ ты не околѣешь, то ужъ конечно вернешься на родину: я тебѣ это пророчу.
-- Благодаренъ за предсказаніе.
-- Еще не все... а что-то больно жарко!
-- Понимаю; чуть позабылъ... Эй! Живо, -- графинъ цѣженной воды посланнику!
-- Шутишь что-ли ты, надо мною?
-- Такъ вина?
-- Спасибо; сегодня я ничего не пью, кромѣ... хмѣльнаго.
-- Вотъ-же тебѣ бутылка рому.
-- И того лучше; но вѣдь ходятъ не объ одной ногѣ: надо двѣ!
-- Вотъ и обѣ.
-- Ну! это по-нашенски, по-марсовому. За это, вѣрно, воротишься домой. Прощай до утра!
Трубы играютъ тушь, торжествующій посолъ взлѣзаетъ на марсъ, гдѣ ждетъ его праздничный король, окруженный лучшими матросами, и между-тѣмъ-какъ нетерпѣливый и веселый народъ выбѣгаетъ на шканцы, и всѣ люди паши развѣсили уши и выпучили глаза, мастеръ Фукъ выливаетъ на нихъ цѣлый потопъ соленой воды, слабый обращикъ того наводненія, которое окатитъ ихъ на слѣдующій день. Что касается до насъ, особъ привиллегированныхъ, то мы, стоя на ютѣ, гораздо-легче отдѣлываемся. Только плечи наши осыпаны градомъ маисовыхъ зеренъ и лущенаго сухаго гороха; и мы, по-неволѣ, должны тоже ретироваться, хотя впрочемъ -- безъ дальнихъ ранъ и контузій.
Наступаетъ наконецъ и великій день торжества: изъ люковъ разукрашенной батарейной палубы вылезаетъ цѣлый шутовской маскарадъ, самый уродливый, самый нелѣпый, какого не набрасывало еще на полотно и воображеніе Каллота! Двѣ шкуры съ двухъ ободранныхъ наканунѣ барановъ служатъ королю вмѣсто багряницы; чело его украшено вѣнцомъ, ограненныя картофелины нанизаны ожерельемъ около сухой его шеи. Супруга его, безобразнѣйшій изъ всѣхъ нашихъ матросовъ, прикрыта юбкою, которую сшили ему изъ пяти или шести разноцвѣтныхъ платковъ. Двѣ дыни, одна больше другой, на которыя зорятся глаза влюбленнаго супруга, вздуваются на его мохнатой и морщиноватой груди. Треугольная шляпа Г. Келена, нашего снисходительнаго капеллана, вѣнчаетъ тѣмя маклера (не знаю почему, но эти маклера суются повсюду). Король ѣдетъ на двухъ ослахъ, о правѣ играть ролю ихъ довольно-долго спорились, и не прежде пріобрѣли его, какъ доказавъ блистательнымъ образомъ высокія способности свои и упрямство. Луциферъ, съ ястребинымъ клювомъ, съ заостренными рогами, тащитъ за собой длинную цѣпь, подгоняемый ударами бадинки, футовъ трехъ въ длину и пальца въ два толщиною. Онъ какъ-бы порывается дать тягу, по, испугавшись священной воды, которою обливаетъ его жрецъ, нарочно избранный изъ записныхъ нашихъ пьяницъ, онъ грызетъ цѣпь свою, испускаетъ бѣшеный ревъ и толкаетъ пинками королевскую дочь, которая, бросясь на перси матери, яростно ихъ кусаетъ. Восьмеро вооруженныхъ солдатъ заключаютъ шествіе, усаживающееся на банкахъ (скамьяхъ), на табуретахъ и креслахъ, смотря по достоинству каждаго лица.
-- Вы, вѣрно, озябли? спросили мы его экваторское величество, которое дрожало и стучало зубами.
-- Къ-сожалѣнію нѣтъ! -- отвѣчалъ мастеръ Фукъ: я, напротивъ-того, задыхаюсь подъ этой мѣховой толщей; но таковъ обычай: я принужденъ дрожать, а вся свита моя брать съ меня примѣръ, подъ опасеніемъ лишиться своего знанія. Это глупо, согласенъ, но такъ заведено встарину: вѣроятно, старики были зябче насъ.
Между-тѣмъ, тронъ занятъ, великіе сановники преважно усаживаются на свои мѣста, около огромнаго боеваго чана, къ краю котораго прилажена на перевѣсъ сѣдалка, для посадки на нее страдальца. Полный экипажный списокъ въ рукахъ у маклера: онъ встаетъ и, громкимъ голосомъ, читаетъ имя, отечество и прозваніе каждаго изъ насъ. Прежде всѣхъ раздается имя командира.
Корабль вашъ имѣлъ-ли честь посѣщать наши владѣнія? спросилъ его король-заурядъ.
-- Нѣтъ еще.
-- Въ такомъ случаѣ, гренадеры, за дѣло!
При сихъ словахъ, четверо солдатъ, вооруженныхъ топорами, бросаются на бакъ и заносятъ топоры на срубку гальюна; двѣ золотыя монеты, брошенныя на блюдо, поставленное на столѣ, удерживаютъ стремленіе нападающихъ; съ довольнымъ видомъ расходятся они обратно по мѣстамъ: чертовскій этотъ металлъ вездѣ творитъ чудеса. Перекликаютъ по-имянно весь штабъ, и каждый, по-очереди, садится верхомъ на доску перевѣшенную надъ огромнымъ чаномъ, налитымъ до-половины соленою водою. Въ этомъ положеніи, обязанъ каждый положительно и безъ запинки отвѣчать на слѣдующую, освященную обычаемъ формулу, внятно и явственно перечитываемую маклеромъ:
"Въ какомъ-бы ты состояніи не находился, клянись передъ лицомъ его экваторскаго величества, никогда не волочиться за законною женой моряка!"
Паціентъ обязанъ отвѣчать: "клянусь!" подъ опасеніемъ облитія, и сверхъ-того, бросить въ тазъ нѣсколько серебряныхъ монетъ, назначенныхъ для общаго пира на первомъ привалѣ, -- пира, въ которомъ не существуетъ различія знаній. Благоприличіе (необходимое и въ самыхъ шуточныхъ вещахъ), благоприличіе непозволяло окунуть совершенно ни одного изъ насъ; все дѣло кончилось тѣмъ, что каждому вспрыснуто было по нѣскольку капель воды за рукавъ, и, по-обычаю, сказано было слѣдующее: "окрещаю тебя!" Но, когда наступила очередь матросовъ, то ни одного изъ нихъ не пощадили. Погруженные въ чанъ съ водою, они вырывались отъ-туда съ неимовѣрными усиліями и уморительными кривляньями; выразительнѣйшія ругательства оглашали воздухъ, звуки хохота мѣшались съ бранью, кабацкія остроты сыпались перекрестнымъ огнемъ, и никто изъ страдальцевъ не смѣлъ сердиться. Это была потѣха шумная, неугомонная; восторженная, изступленная радость матросовъ, забывшихъ на это время, что подъ ногами ихъ море, что надъ головами ихъ небеса, по прихоти или гнѣву которыхъ всѣ они могутъ быть изуродованы, поглощены не сегодня, такъ завтра. Увы! часы этихъ шумныхъ восторговъ такъ рѣдки на кораблѣ, и я, не безъ прискорбія, замѣтилъ, что небосклонъ уже подергивался тучами и что какой-нибудь шквалъ или буря могли положить предѣлъ этой потѣшной церемоніи...
Вовсе неожиданный случай долженъ былъ, однакоже, продлить ощущенія сего дня. На одно имя, не разъ повторенное, не было отклика; пошли разспросы, началось смятеніе, безпокойство, повсемѣстные розыски, на марсахъ, подъ канатами; наконецъ спускаются въ батарейную палубу и узнаютъ, что какой-то профанъ, гордясь своимъ званіемъ кока (повара), рѣшился, во что-бы ни стало, освободиться отъ всеобщей повинности.-- Всѣ въ батарейную палубу!-- Раздался грозный голосъ. Всѣ порты и люки ея кишатъ народомъ, батарея вся занята.-- На верхъ, на верхъ!.. верхомъ на доску! нѣтъ ему помилованія! нѣтъ пощады! Выкупать его хорошенько!-- кричатъ со всѣхъ сторонъ, -- да такъ, чтобъ духъ заняло!
И подлинно, въ батарейной палубѣ находился герой, штабный кокъ, поклявшійся ни за что не принимать экваторнаго крещенія. Облитый потомъ лобъ кока прикрытъ былъ бѣлымъ колпакомъ его званія; на колпакѣ этомъ, какъ на шлемѣ, трепетали еще прильнувшія къ нему перышки -- кровавая добыча его утреннихъ побѣдъ; глаза его багровѣли отъ гнѣва, челюсти судорожно скрежетали, посинѣлыя губы его, сжимались и дрожали; передникъ граціозно перекинутый черезъ плечо, драпировалъ его по-гречески; привѣшенный къ бедру его ножъ представлялъ видъ меча безъ ноженъ; въ правой рукѣ его вертѣлъ, на которомъ нанизано было нѣсколько полуизжаренныхъ голубей, коихъ головы, обращенныя къ нападающимъ, какъ-бы грозили и имъ тою-же участью; нога его, обутая въ открытый туфель, упиралась въ каронаду; твердо рѣшась на сопротивленіе, онъ такъ обращаетъ рѣчь свою къ дерзновеннѣйшимъ изъ своихъ враговъ:
-- Чего вы отъ меня хотите? что привело васъ къ моему очагу?
-- Воля нашего короля.
-- Повинуйтесь ей, если вы его рабы; но я не подвластенъ ему и такой-же король у своего пепелища.
-- И тебя, наравнѣ съ нами, слѣдуетъ окрестить.
-- Я окрещенъ огнемъ, и съ меня довольно; не хочу креститься вашею водою.
-- Законъ одинъ для всѣхъ.
-- Я знаю одинъ законъ, самимъ мною составленный, и вы -- просто ренегаты, отступившіе отъ вѣры истинной, для какой-то новой вѣры. Я здѣсь въ своихъ владѣніяхъ, въ своемъ государствѣ; эти печи, кострюли, вертѣла, лопаты, сковороды -- мое оружіе, доказательство моихъ правъ, моей независимости. Что-же у меня общаго съ вами? Развѣ я какой-нибудь пѣтухъ, грязный крохоборъ вашихъ скучныхъ и скудныхъ пировъ? Развѣ я портилъ ваши рагу? Нѣтъ. Развѣ я не докладывалъ пряностей въ ваши соусы, не дожаривалъ жаркого? Нѣтъ. Кто-же вамъ далъ право нападать на меня, слѣдить меня, травить меня какъ дикаго звѣря, ловить меня, какъ морскую свинью? Аккулы вы, ненасытные! О! я не побоюсь васъ, не буду кланяться вашимъ дурацкимъ колпакамъ, не стану на колѣни предъ скотами, и не дамъ себя крестить по-неволи! Сказавъ это, онъ воткнулъ свой острый вертѣлъ въ корабельный бортъ, и вертѣлъ съ ношею тощихъ голубей затрепеталъ отъ его воинственнаго гнѣва.