Книговод

Крестьянский мальчик Корка

Старостин Василий Григорьевич


   

КРЕСТЬЯНСКІЙ МАЛЬЧИКЪ КОРКА.

Очеркъ.

1.
Домашняя жизнь Корки.

   Деревня Курицино стоитъ на ровномъ и крутомъ косогорѣ. Нижніе дома ея чуть не омываются рѣчкой Хубой, протекающей въ ложбинѣ, между тѣмъ какъ верхніе взлѣзаютъ на самый верхъ косогора. Выходитъ довольно красиво, потому что оригинально. Сверху идешь -- вся деревня на ладони, снизу идешь -- до неба дойдешь. Но ужь плохо будетъ, если загорится одинъ изъ нижнихъ домовъ; -- тогда всей деревнѣ не трудно превратиться въ пепелъ. Впрочемъ, это когда еще будетъ.
   Въ десяти верстахъ отъ Курицина проходитъ Николаевская желѣзная дорога. Благодаря ей, значительная часть курицинскихъ обывателей живетъ кое-какъ. Нѣкоторыя семьи каждогодно выкармливаютъ по полудесятку телятъ и спроваживаютъ ихъ въ Петербургъ; выручка доходитъ до 50 и 60 руб. Если семья не богата коровами, но имѣетъ лишняго работника, то ей представляется возможность выручить копѣйку на самой чугункѣ; напр., она можетъ поставлять дрова на нее. Другое дѣло, если нѣтъ ни лишняго работника, ни лишней коровы; тутъ ужь не возьмешь подряда на поставку дровъ, не выкормишь теленка. Между тѣмъ, курицинская почва не отличается плодородіемъ и не можетъ удовлетворить всѣхъ крестьянскихъ нуждъ. Волей-неволей семья должна ограничивать свои насущныя потребности. Увы, въ крестьянствѣ, что во всѣхъ другихъ сословіяхъ, насколько богатому человѣку легко богатѣть, настолько бѣдному трудно выбиваться изъ бѣдности.
   Корка принадлежалъ къ одной изъ самыхъ бѣдныхъ семей въ Курицинѣ. На десятомъ году онъ лишился своего отца. При отцѣ семья жила порядочно, не нуждалась въ насущномъ хлѣбѣ, хотя въ то же время не могла и похвастать матеріальнымъ благосостояніемъ. Мужикъ онъ былъ работящій, но неизворотливый, нерѣшительный, что называется -- многодумъ. Онъ былъ суроваго нрава, но несмотря на это, въ семьѣ былъ очень хорошъ, потому что не любилъ мѣшаться въ мелочи и безъ нужды стѣснять чужую свободу. Своихъ дѣтей онъ любилъ, какъ и всѣхъ ребятишекъ. Однако, чужія дѣти называли его "сердитый дядя Иванъ", и при каждой встрѣчѣ убѣгали отъ него, какъ отъ чумы. Дѣло въ томъ, что онъ, при своей суровости, не умѣлъ обращаться съ ними; примѣрно, чтобы выразить ласку, онъ щипалъ у нихъ носы и щипалъ молча, безъ улыбки. Взглядъ его на воспитаніе дѣтей былъ простъ до элементарности. "Робята, что поросята, говаривалъ онъ; поменьше ихъ бить, да сытнѣе кормить, -- здоровѣе будутъ". На этомъ основаніи онъ никогда не билъ и даже рѣдко бранилъ своихъ дѣтей. Изъ-за нихъ часто выходили у него стычки съ женой, которая въ воспитаніи дѣтей придерживалась пословицы: за битаго двухъ небитыхъ даютъ.
   -- Не тронь, его, баба! кричалъ онъ, когда она начинала бить Корку.
   Баба не слушалась и продолжала учить сына уму-разуму.
   -- Ткни ее, Корка! злобно совѣтовалъ отецъ.
   -- Охъ, ты дуракъ, дуракъ! напускалась на него жена; -- ну, чему ты учишь парня? Добру ли ты учишь, а? Пустомеля ты эдакая!...
   -- Ну, распустила хайло-то! въ полголоса говорилъ мужъ и вмѣстѣ съ Коркой выходилъ изъ избы.
   Хотя дядя Иванъ любилъ всѣхъ ребятишекъ, но настоящимъ любимцемъ его былъ Корка. Съ нимъ онъ разгонялъ свои печали и велъ дѣловыя бесѣды. Нужды нѣтъ, если Корка отвѣчалъ вздоръ на его серьезные вопросы; дѣло было не въ отвѣтахъ, а въ любимомъ существѣ, которое могло одной улыбкой разсѣять всякое сомнѣніе. Лѣтомъ дядя Иванъ вездѣ таскалъ съ собой Корку; но можно и такъ сказать: лѣтомъ Корка вездѣ таскался за тятькой. Поѣхалъ онъ за дровами, Корка въ телѣгѣ сидитъ; пошелъ огородъ городить, и Корка рядомъ трясется.
   -- А ты, тятька, куда пойдешь? спрашиваетъ Корка отца, видя, что тотъ куда-то собирается.
   -- Далеко пойду, Корка, -- на заднюю полянку сѣно косить. Ты ужь дома сиди севодни.
   -- Нѣтъ, я пойду съ тобой.
   -- Полно врать! Я весь день пробуду тамъ; тебѣ наскучитъ; пожалуй, съ тобой заревешь.
   -- Я помнишь, какъ я ходилъ съ тобой къ мельницѣ! Небось не заревѣлъ!
   -- До мельницы верста, а до полянки три версты, -- разница большая.
   -- Пойду, ей Богу пойду! говоритъ Корка, оттопыривъ губы.
   -- Ну, ну! Не учись спорить съ тятькой!
   Корка больше не споритъ и убѣгаетъ на улицу. Отецъ, между тѣмъ, беретъ хлѣба, овсяной крупы и соли, горшокъ и ложку, складываетъ все это въ берестяный кузовъ и отправляется въ путь. Пройдя деревню, онъ начинаетъ раскаиваться, что не взялъ Корку, и поминутно оглядывается назадъ. "Авось настижетъ", утѣшаетъ онъ себя. Но Корка не настигаетъ. "Видно, убѣжалъ къ робятамъ; мм! экая оказія, право оказія! Негодя воротился бы за нимъ! Вѣдь хочется парню... а мнѣ что? Мнѣ не мѣшаетъ!... Экая оказія..." Вдругъ выскакиваетъ изъ стороны Корка и пугаетъ тятьку крикомъ. Тятька нарочно вздрагиваетъ и хлопаетъ руками. "Экой мошенникъ, экой мошенникъ!" твердитъ онъ, шагая по дорогѣ. На сердцѣ у него становится легче, и дорога веселѣе, и работа не страшна.
   Приходятъ на полянку. Отецъ беретъ косу и начинаетъ свое дѣло. Корка отправляется въ лѣсъ за масляниками и прилежно выискиваетъ ихъ впродолженіи двухъ-трехъ часовъ.
   -- Ловко ли? кричитъ отецъ, при его возвращеніи.
   -- Попало, да шибко мало!
   Корка раскрываетъ свой подолъ и считаетъ масляники. Отецъ подходитъ къ нему.
   -- Ну, гдѣ же мало? говоритъ онъ,-- какъ разъ хватитъ на обѣдъ. У-у, какой знатный масляникъ, -- не меньше твоей головы.
   -- За то гнилой; вона какіе толстые черви!
   -- То-то и хорошо, что толстые, -- мяса побольше! смѣется отецъ.
   -- А ты станешь йись его?
   -- Смѣшной ты, даръ Божій не сьись! Давай-ко, добро, разводи огонь, вари кашу и пеки свои масляники. А я пойду еще покошу; передъ обѣдомъ спорнѣе работа пойдетъ.
   Корка остается хозяйничать. Бѣжитъ съ горшкомъ на рѣчку за водой, сыплетъ въ воду овсяной крупы, разводитъ огонь и въ концѣ концовъ составляетъ обѣдъ изъ двухъ блюдъ. Конечно, дряблые и недопеченые масляники -- незавидное кушанье, но когда они слегка вываляются въ пеплѣ, тогда бываютъ довольно вкусны.
   Послѣ обѣда отецъ ложится всхрапнуть. Корка же складываетъ въ кузовъ обѣденные остатки и садится къ огню. Дѣлать нечего; спать не хочется. Надо какъ нибудь прогонять скуку. Корка долго думаетъ объ этомъ предметѣ. Вдругъ на лицѣ его появляется улыбка. Онъ взглядываетъ на отца и видя, что тотъ уже опитъ, тихо встаетъ съ мѣста, беретъ горшокъ и на цыпочкахъ уходитъ въ лѣсъ. Черезъ часъ онъ возвращается и несетъ въ горшкѣ двѣ-три горсти земляники и цѣлый подолъ земляничной травы. Отецъ все еще спитъ. Корка высыпаетъ изъ горшка землянику и на мѣсто ея кладетъ земляничной травы, очищенной отъ сора. Затѣмъ наполняетъ горшокъ водой, ставитъ его на огонь и такимъ образомъ приготовляетъ наваръ. Ему уже случалось съ отцомъ пивать такой наваръ и въ лѣсу, и дома. Вообще, въ Курицынѣ не безъизвѣстенъ чай. У многихъ есть своя самовары. Всѣ любятъ испить горяченькаго. Однако, чай не въ ходу; вмѣсто него употребляютъ звѣробой, земляничную траву и другіе суррогаты. Звѣробой предпочитается; курицинцы думаютъ, что вкусомъ онъ нисколько не уступаетъ чаю.
   Итакъ, наваръ готовъ: нужно будить отца.
   -- Тятька, вставай! Эи, тятька! кричитъ Корка.
   Отецъ просыпается и потягивается.
   -- Что у тебя въ горшкѣ-то варится? опрашиваетъ онъ.
   -- Въ горшкѣ-то? Отгадай!
   Отецъ думаетъ, думаетъ и быстро заглядываетъ въ горшокъ.
   -- Трава! восклицаетъ онъ;-- зачѣмъ ты наклалалъ ее тутъ?
   -- Возьми, трава! Это чай!
   -- Неужли?
   -- Ей Богу, чай.
   -- А сахаръ-отъ гдѣ?
   -- Эвоно сахару-то! отвѣчаетъ Корка и указываетъ на кучу земляники.
   -- Охъ, ты плутъ-разбойникъ! И гдѣ ты набралъ всего этого?
   -- То-то! А ты все спалъ, да спалъ!
   Отецъ встаетъ и съ улыбкой довольства мѣшаетъ въ горшкѣ ложкой.
   Начинается чаепитіе. Оба кладутъ въ ротъ по щепоткѣ земляники и прихлебываютъ навара. При этомъ отецъ прихлебываетъ прямо изъ горшка, а Корка предпочитаетъ пустить въ дѣло ложку. Для вящаго удовольствія отецъ отрѣзываетъ толстый ломоть хлѣба и намазываетъ его ягодами.
   -- Ну, Корка, сдѣлалъ ты праздникъ, проговариваетъ онъ, вотъ, такъ праздникъ! За это прощается тебѣ сорокъ грѣховъ.
   И дѣйствительно, не было такого грѣха, который бы онъ не простилъ своему Коркѣ. Трудно было бы рѣшить, кто изъ нихъ имѣлъ больше власти надъ другимъ. Если отецъ побѣждалъ сына на словахъ, то сынъ почти всегда оставался побѣдителемъ на дѣлѣ. За то характеръ Корки все болѣе и болѣе поддѣлывался подъ характеръ отца. Другія дѣти любятъ товарищество, любятъ шумныя игры; Корка же зачастую игралъ и говорилъ самъ съ собой, или, уходя куда нибудь съ отцомъ, по цѣлымъ часамъ бродилъ въ лѣсу и выговаривалъ какое нибудь слово въ разныя манеры; напр., сосна, сосенка, соснушка, сосонушка, сопоненушка. Другія дѣти имѣютъ задушевныхъ пріятелей, или друзей, съ которыми они преимущественно гуляютъ, играютъ, составляютъ планы на будущее.. Въ этомъ заключается поэзія дѣтской жизнй, а для крестьянскихъ дѣтей -- и школа, научающая ихъ любви, самопожертвованію и проч. У Корки не было ни друзей, ни пріятелей. Мальчики смотрѣли на него непріязненно и считали спорщикомъ, драчуномъ. Въ самомъ дѣлѣ, воспитываясь подъ вліяніемъ суроваго, по добраго отца и еще больше -- подъ вліяніемъ собственной своей натуры, онъ имѣлъ своеобразный взглядъ на иныя вещи и явленія. Отсюда происходила разноголосица между нимъ и его товарищами. Выходилъ споръ, а пожалуй и драка, потому что Корка былъ упрямъ и неуступчивъ; эти качества привилъ къ нему отецъ частію воспитаніемъ, частію по наслѣдству.
   Послѣ смерти дяди Ивана, въ рукахъ у Дарьи осталось четыре дочери и сынъ; животовъ много, а работника нѣтъ. При этомъ еще распространился скотскій падежъ; въ иныхъ деревняхъ отъ сотни головъ крупнаго скота осталось лишь двѣ-три. Дарья не была слишкомъ несчастлива; у нея пала одна лошадь, но за то -- единственная лошадь. При тѣхъ условіяхъ, при которыхъ находилась семья, эта потеря была очень важна; -- Дарья не имѣла возможности купить другую лошадь, а крестьянское житье безъ лошади -- послѣднее дѣло. Правда, на дворѣ стояли еще двѣ коровы. Но если продашь одну корову, то выручишь 10 руб., между тѣмъ какъ на лошадь затратить нужно 20. Впрочемъ, черезъ годъ Дарья и безъ того должна была, продать корову, чтобы обсѣяться и чтобы имѣть возможность дожить до свѣжаго хлѣба. Значитъ, и та незавидная доля матеріальнаго довольства, которою семья обладала прежде, рушилась безвозвратно. Понятно, что крестьянская семья безъ мужчины-работника еще можетъ кой-какъ удержать хозяйство отъ упадка, но поднять его послѣ упадка не можетъ, если не поблагопріятствуютъ этому особенныя обстоятельства.
   Вмѣстѣ съ разстройствомъ хозяйства, характеръ Дарьи, и безъ того раздражительный, дѣлался еще раздражительнѣе, еще несноснѣе. Она не обладала терпѣніемъ; при этомъ была немного горда, болѣе заносчива, чѣмъ горда. Она не любила, когда сосѣдки пересуживали о ея бѣдности; это потому, можетъ быть, что она сама любила прежде пересуживать о людскихъ достаткахъ. Но сосѣдки -- тѣ же грѣшные люди -- посплетничать любили. О чемъ же имъ было сплетничать? О чужихъ карманахъ. Матерія интересная и выгодная; разбирая чужую бѣдность, онѣ какъ бы забывали свою собственную. Несчастіе легче переносится, когда видишь, что оно -- общая доля.
   Такимъ образомъ, сосѣдки нерѣдко задѣвали сердечную струну Дарьи. Конечно, онѣ ненарочно дѣлали это, но тѣмъ хуже было для Дарьи. Нарочное оскорбленіе,-- это брань, а брань на вороту не виснетъ; не нарочное же оскорбленіе вытекаетъ изъ внутренняго убѣжденія и слѣдовательно -- правда, а правда глаза колетъ. Иногда сосѣдки хотѣли выказать Дарьѣ сочувствіе, состраданіе; она же принимала это за оскорбленіе и старалась отплатить имъ, по силѣ возможности, тою же монетою. Иногда разговоръ, въ началѣ мирный и дружелюбный, кончался бранью, плевками. Бывало сидитъ Дарья у своей пріятельницы Онисьи и вспоминаетъ съ ней давнія событія, давнихъ знакомыхъ.
   -- А кума-то твоя,-- слышала? вдругъ восклицаетъ Онисья.
   -- Что?
   -- Не слышала рази?
   -- Вотъ-те Христосъ, ничего не слышала!
   -- Вишь ты, иду я третьеводни на Пирогово... да постой, третьеводни ли? Не въ понедѣльникъ ли, бабонька, а?
   Онисья склоняетъ голову и думаетъ.
   -- Не знаю, голубушка, отвѣчаетъ Дарья.
   -- Седни у насъ какой денекъ-отъ?
   -- Середа, кажись.
   -- Полно, середа ли?
   -- Ужь ты говори!
   -- А вотъ четвертокъ!
   -- Аль и въ правду четвертокъ?.. Нѣтъ, матка, седни середа, теперь я утвердилась, что середа, убѣдительно говорить Дарья.
   Однако, Онисьѣ не вѣрится и она снова поникаетъ головой. Глядя на нее, Дарья тоже задумывается; потомъ взглядываетъ въ окно и быстро проговариваетъ:
   -- Вонъ, Микитишна идетъ, спроси ее.
   Онисья высматривается въ прохожую и кричитъ:-- эй, Микитишна!
   -- На что?
   -- Это ты, Микитишна?
   -- Эво!
   -- Ну, ты и есть! Глаза-то вишь стары... Скажи, голубушка, какой седни день?
   -- Да четвертокъ, отвѣчаетъ Микитишна, подходя къ окну.-- Въ понедѣльникъ-то я ходила на погостъ панафиду по дѣдку справлять, а во вторникъ крупу молола; потомъ, вчера.... что же я дѣлала вчера? Ужь не середа ли седни за грѣхи?
   -- То-то!
   -- Э, постой, матка! Вчера я барана стригла, того -- сѣренькаго, съ маленькими рожками. И-и, шерсть какая знатная!
   -- Ну, слава Богу! говоритъ Онисья и затѣмъ обращается къ Дарьѣ.-- Такъ вотъ, матушка, выходитъ -- я во вторникъ шла на Пирогово... И попадаетъ мнѣ твоя кума, Федосья. Куда, молъ?-- Домой, говоритъ;-- что и какъ? спрашиваю;-- да ничего, говоритъ, слава Богу! Вотъ на бурлинской ярмаркѣ была, говоритъ, да обновокъ себѣ накупила: ситцу на три сарафана, три платка и еще кой-чего. Къ дочкѣ-то, говоритъ, сватается богатый женихъ, Олексій съ Борка.
   -- Олексій съ Борка? одновременно восклицаютъ Дарья и Микитишна.
   Начинаются вопросы, предположенія.
   -- А ты, Дарьюшка, жди себѣ хорошаго подарка! говоритъ Онисья,-- Федосья ужь говорила, что на сарафанъ подаритъ тебѣ. За то ты скажи мнѣ спасибо.
   -- За что тебѣ-то?
   -- За то!.. Какъ она сказала мнѣ, что богатый женихъ сватается къ дочкѣ, я въ твоемъ антиресѣ и спросила, что, молъ, подаришь кумѣ къ свадьбѣ? У тебя, молъ, родныхъ немного, поэтому не стыдно подарить Дарьѣ на сарафанъ. Пожалуй, говоритъ, Дарьѣ, говоритъ, не грѣшно подарить на сарафанъ, потому что у нея на себѣ ничево-о-о, ничево нѣтъ.
   -- Ну, гдѣ ужь намъ тягаться съ ней! обижается Дарья,-- Большая птица! Это къ свадьбѣ, видно, корову продала, такъ деньги проявились, а то знаемъ ихно богатство... немного чище, насъ!
   -- Да вотъ поди! Она еще прибавила тутъ одно... ужь не знакъ говорить ли...
   -- Говори, матка, все говори!
   -- А какъ донесется?.. Пойдутъ недовольства... смерть не люблю!
   -- И, во мнѣ, что въ могилѣ,-- сама знаешь! увѣренно говоритъ Дарья.
   -- Какая нужда соръ изъ избы выносить? съ чувствомъ отвращенія прибавляетъ Микитишна.
   -- Да и дѣло то плевое, по правдѣ сказать, начинаетъ Онисья.-- Я, говоритъ, въ банѣ съ ней была и увидѣла тутъ, какая бѣдность бываетъ у людей. У кумы-то Дарьи, говоритъ, рубаха, слышь, ру-ба-ха до сихъ мѣсъ и то вся рисками вшитъ...
   Онисья произноситъ послѣднюю фразу вполголоса и, произнося, отмѣриваетъ руками на вершокъ пониже груди, т. е. до того мѣста, до котораго была у Дарьи рубаха.
   -- Тьфу, типунъ бы ей на языкъ! грозно кричитъ Дарья.-- Да я шары ей выцарапаю... чтобъ ей пусто было! Отрыгнется на томъ свѣтѣ это вранье, ужь такъ отрыгнется! Постой, голубушка, я подъѣду подъ тебя... да я тебя...
   Дарья ищетъ самаго ѣдкаго словца, которымъ бы можно было уничтожить куму, по такого словца не находитъ.
   -- Не бѣсись, матка! уговариваетъ ее Микитишна;-- сама знаешь, что бѣдность не порокъ; опять и то: на всякое чиханье не наздравствуешься.
   -- Да я, можетъ, и соврала, прибавляетъ Онисья;-- она, кажись, сказала, что до этихъ мѣстъ была рубаха, а не до этихъ...
   Такіе уговоры еще больше раздражаютъ Дарью.
   -- Ну, и вы-то хороши... переносчицы... произноситъ она и съ злобой выбѣгаетъ изъ избы.
   -- Постой, не забуду я тебѣ этого, въ жизнь не забуду! шепчетъ она дорогой.-- Удружила, шельма ты эдакая, нечего сказать! Да и Ониска та... истинно переносчица!.. Хоть бы сказала безъ Микитишны, а то и пойдутъ сейчасъ по деревнѣ сплетни...
   Плохо приходилось ребятамъ, если они попадались въ такую минуту подъ руку Дарьѣ. Тяжеловѣсные тумаки и подзатыльники сыпались на праваго и виноватаго. Одна Катька, десятилѣтняя дочь Дарьи, будучи любимицей ея, не подвергалась брани и побіенію. Любовь матери она пріобрѣла тѣмъ, что съизмала спала съ ней на одной постели и нерѣдко наговаривала разныя были и небылицы на брата и сестеръ. Въ крестьянствѣ шпіонство вообще непопулярно; но жизнь, при извѣстныхъ условіяхъ, всему научаетъ. Дитя, какъ всякій человѣкъ, старается избѣгнуть непріятностей; а такъ какъ оно еще смутно понимаетъ различіе между добромъ и зломъ, то цѣль, естественно, оправдываетъ для него всѣ средства. Одинадцатилѣтній Корка не понималъ этой логики и не могъ простить сестрѣ шпіонства; онъ на каждомъ шагу старался изобидѣть ее, раздразнить. Та жаловалась матери, мать напускалась на Корку, Корка снова мстилъ Катькѣ.
   Мать не любила Корку. Его упрямый, неуступчивый характеръ не могъ ужиться съ ея раздражительнымъ темпераментомъ. Какъ мать, да еще притомъ глупая мать, она требовала отъ дѣтей безусловной покорности. А Корка не покорялся даже отцу, который былъ авторитетнѣе, чѣмъ она. Понятно, что онъ дѣлался передъ ней безъ вины виноватымъ. И она била его за свои собственныя неудачи, била за Катьку, била за его упрямый характеръ.
   Такимъ образомъ, домашняя жизнь Корки была крайне невесела. То приходилось не доѣдать за обѣдомъ, то мать допекала. Живо вспоминалъ онъ своего отца -- защитника, съ которымъ испыталъ столько незатѣйливыхъ, но искреннихъ удовольствій. Нерѣдко, послѣ такихъ воспоминаній, онъ уходилъ на тѣ мѣста, на которыхъ они съ отцомъ сиживали, ложился на землю вверхъ спиной и плакалъ, горько плакалъ.
   Но было и у него въ семьѣ любимое существо, -- это Настя, семнадцатилѣтняя сестра его. Она была дѣвушка скромная, уступчивая, даже трусливая, и въ этомъ нисколько не сходилась съ Коркой. Но за то у нихъ было одно общее -- это протестъ противъ матери, противъ суровой жизни. Это общее давало имъ безконечное поле одинаковыхъ думъ, желаній и плановъ, служившихъ матеріаломъ для длинныхъ ночныхъ разговоровъ; а такіе разговори быстро сближаютъ людей между собой. Невеселая жизнь быстро развиваетъ дѣтей, раньше задастъ имъ іопросы, хотя въ то же время она скорѣе и раньше можетъ задавить дѣтскую натуру. Одинадцатилѣтній Корка уже могъ говорить съ семнадцатилѣтней Настей на равныхъ условіяхъ, т. е. Настя слушала его, возражала, сама высказывалась, словомъ, говорила не для него, а для себя. Отсюда вытекало взаимное удовольствіе, отсюда вытекала равноправная любовь.
   

II.
Практическая школа крестьянскихъ дѣтей.

   Въ одно майское воскресенье партія курицинскихъ мальчиковъ играла въ прятки. Корка тоже былъ въ компаніи. Для игры была назначена большая площадь, занимавшая нѣсколько домовъ, дворовъ и амбаровъ. Шумъ, крикъ и дѣтскій хохотъ поочереди смѣнялись съ невозмутимой тишиной. Всѣ были веселы и довольны.
   Разъ Корка вздумалъ спрятаться подъ пестерь, давно уже лежавшій вверхъ дномъ за однимъ амбаромъ. Мальчикъ подбѣжалъ къ пестерю и быстро оглядѣлся кругомъ. Въ приливѣ счастія, онъ опустился на колѣни и два раза поклонился въ землю, проговоривъ скороговоркой: "дай, Господи, чтобы она не била насъ, дай Господи..." Въ эту минуту раздался топотъ около амбара. Корка вскочилъ на ноги и торопливо откинулъ пестерь. Подъ пестеремъ сидѣлъ Федька, одинъ изъ игравшихъ. Стыдъ охватилъ Корку и кровь густымъ румянцомъ выступила на щекахъ. Онъ не зналъ, что дѣлать, и, какъ вкопанный, стоялъ на одномъ колѣнѣ передъ самымъ носомъ скорчившагося Федьки. Послѣдній тоже съ недоумѣніемъ смотрѣлъ на него. Оба они, кажется, готовы были остаться въ этомъ положенія до самаго, вечера. Къ счастію, вскорѣ раздался крикъ:
   -- Чуръ, чуръ, Корка, Федька! А, попались!..
   Игра снова пошла своимъ чередомъ. Но Корка былъ неспокоенъ и ужасно досадовалъ на свою оплошность. При первомъ же случаѣ онъ подхватилъ Федьку на единѣ и замѣтилъ ему:
   -- Ты, Федя, не сказывай того робятамъ.
   -- Чего не сказывай?
   -- Да вонъ то... Корка сдѣлалъ неопредѣленный жестъ.
   -- И я вѣдь Богу-ту молюсь...
   -- Да... да... не скажешь?
   -- Не скажу.
   -- Побожись!
   -- Ей-Богу, не скажу.
   -- Ну, вотъ... а то, смотри, на тебѣ грѣхъ будетъ.
   Федя былъ единственный сынъ довольно зажиточнаго крестьянина. Мать его не чаяла въ немъ души. Для него она пекла лишнюю лепешку, для него откладывала въ ящикъ гроши и копѣйки. Сдѣлалъ хозяинъ лѣтнюю избу, она тотчасъ пустилась въ соображенія, какъ Федя выростетъ большой, женится и будетъ жить въ этой избѣ съ своей женой. Федѣ гораздо больше доставалось отъ нея ласкъ, чѣмъ брани. Однако, никто не могъ назвать его нѣженкой. Крестьянскія нѣженки -- рѣдкость. Въ десять лѣтъ Федя умѣлъ уже граблить сѣно, жать, обряжаться съ коровами, затопить печку и т. п. Мать подумывала отдать его въ сельскую школу, но этому сильно препятствовало именно то обстоятельство, что дома онъ замѣнялъ служанку, или взрослую дочь.
   Впечатлительность была развита въ Федѣ до значительной степени, что очень понятно, въ виду того вліянія которое имѣла на него мать. Поэтому онъ былъ крайне удивленъ тѣмъ, что Корка, извѣстный драчунъ и забіяка, молился Богу во время игры, и потомъ такъ сильно устыдился, когда застали его на этомъ занятіи. Федя зналъ, что у Корки злая мать, что она часто била своихъ ребятъ, но ему никогда неприходило въ голову, чтобы эти ребята могли очень страдать отъ побоевъ. Мало ли въ Курицинѣ бьютъ ребятъ? Однако, они всегда бываютъ веселы, беззаботны, а если иногда плачутъ, такъ съ кѣмъ же не бываетъ этого? Корка въ одинъ мигъ разъяснилъ ему всѣ свои страданія. Слова "дай Господи, чтобы она не била насъ" -- эти слова глубоко запали въ сердцѣ Феди, и онъ полюбилъ за нихъ Корку, насколько дитя можетъ полюбить страдающаго человѣка.
   Спустя часа три послѣ игры въ прятки, Федя шелъ по улицѣ и ѣлъ кусокъ пирога. Увидѣвъ Корку, онъ окликнулъ его.
   -- Кора, хочешь пирога?
   -- Н-нѣтъ, отвѣтилъ Кора и подозрительно взглянулъ на него.
   -- Зачѣмъ нѣтъ? Пирогъ-отъ съ тварогомъ! У меня его много,-- одному по сьись.
   Говоря это, Федя подошелъ къ Корѣ и поднесъ къ его рту пирога. Тотъ нерѣшительно взялъ кусокъ и пошелъ рядомъ съ Федей. Минуты двѣ-три тянулось молчаніе.
   -- У меня дома картинки есть, проговорилъ Федя.-- Соловей-разбойникъ есть... у какой страшный! А то есть и смѣшныя; примѣрно, какъ кривда угощаетъ въ трактирѣ правду... Ну, разныя бабушки еще есть... колоколецъ... безъ языка, блюдечко, чайникъ безносый, гармонья... только худая, ничего не играетъ... Это все хранится у меня въ ящикѣ, на амбарѣ.
   Кора молчалъ и ѣлъ кусокъ пирога.
   -- А надо, я покажу тебѣ Соловьи-разбойника? спросилъ Федя.
   -- По-ка-жи...
   -- Давай, пойдемъ ко мнѣ.
   Чрезъ пять минутъ они были на потолкѣ фединаго амбара. Федя досталъ изъ одного угла свой ящикъ и съ нѣкоторымъ торжествомъ сталъ выкладывать изъ него обломки разныхъ вещей и картинки. Послѣднія лежали на самомъ днѣ ящика. Федя подставилъ одну картинку къ глазамъ Коры. На картинкѣ было нарисовано нѣсколько деревъ, слишкомъ толстыхъ, сравнительно съ высотой. Какой-то толстякъ усѣлся сразу на всѣхъ деревахъ; въ одинъ глазъ его была воткнута острая палка; на губахъ сіяла страшная улыбка. Предъ толстякомъ стоялъ конь; на конѣ сидѣлъ опять толстякъ съ большущей головой; а глаза его... Господи, что за глаза! Точь въ точь
   двѣ черныя крышки съ колечками по срединѣ. Въ рукахъ его былъ лукъ съ натянутой тетивой.
   -- У-у! ужаснулся Кора.
   -- Это Соловей-разбойникъ, сказалъ Федя, указывая на толстяка, сидѣвшаго на деревахъ.-- Голова у него съ пивной котелъ, а ноги, что бревна. Живетъ онъ на двѣнадцати дубахъ и свищетъ. Какъ свиснетъ, такъ за тысячу верстъ люди валятся.
   -- Н-ну!.. за тысячу! усумнился Кора.
   -- Да вѣдь тутъ написано, мнѣ читалъ это тятька.
   -- А какже на двѣнадцати дубахъ онъ жилъ?
   -- Да такъ!.. Онъ вѣдь толстой былъ; чу, ноги, что бревна: вотъ, одну ногу положитъ на одинъ дубъ, другую -- на другой.
   -- Диво!.. Ну, а это кто на лошади?
   -- На лошади Илья Муромецъ. У этого голова еще больше, чѣмъ у Соловьи-разбойника. За то и силища у него за пятьсотъ лошадей. Онъ, братъ, и Соловья-разбойника не побоялся, прямо подъѣхалъ къ нему и выстрѣлилъ въ глазъ. Соловей-разбойникъ съ дубовъ свалился; а стрѣла осталась у него въ глазѣ... видишь?
   -- Вижу... Только онъ сидитъ на дубахъ, а ты говоришь -- свалился...
   -- Написано -- свалился; мнѣ что врать?
   За Соловьемъ-разбойникомъ стали смотрѣть другія картинки. Кора мало-по-малу воодушевился и съ восхищеніемъ осматривалъ ихъ. Ему никогда по удавалось видѣть такія диковинки. Правда, дома у него была одна картинка, на которой были нарисованы смѣшные и въ то же время страшные люди, съ крыльями, съ хвостами, съ огромными ногтями, но та картинка была святая, какъ говорили, и слѣдовательно, глядя на нее, нельзя было дѣлать то или другое сужденіе о нарисованномъ.
   Федя былъ доволенъ тѣмъ, что угодилъ своему гостю. А довольство располагаетъ къ добродушію, къ жертвамъ. Федя предложилъ Корѣ въ подарокъ Соловья-разбойника. Тотъ взялъ его чуть не съ благоговѣніемъ и даже не сказалъ спасибо.
   Долгъ платежомъ красенъ. Когда Федя склалъ свое имущество обратно въ ящикъ, Кора, не говоря ни слова, вытащилъ изъ подъ своей рубашки кожаный кошелекъ, висѣвшій у него на шеѣ. а изъ кошелька высыпалъ на ладонь штукъ двадцать грошей и копѣекъ. Федя широко раскрылъ глаза.
   -- Гдѣ ты эстолько взялъ? спросилъ онъ.
   Кора самодовольно улыбнулся и потрясъ ладонь. Деньги забрякали.
   -- Это все я самъ накопилъ! съ гордостію сказалъ онъ.
   -- А много ли тутъ?
   -- Пятнадцать съ половиной.
   -- Ну-ко посчитаемъ.
   -- О, я завсегда готовъ считать!
   Стали считать. Кора объяснялъ происхожденіе почти каждой крупной монеты, т. е. такой, которая была больше гроша. Федя съ любопытствомъ осматривалъ ихъ, перевертывалъ, теръ пальцемъ и даже прикладывалъ къ своей щекѣ.
   -- Куда же ты дѣваешь эти деньги? спросилъ онъ.
   -- Не куда... я все буду копить, все копить, а какъ много накоплю, тогда... тогда ужь я знаю, что сдѣлать... Тогда я куплю Настѣ чего нибудь хор-рошаго, ужь я знаю чего. И часто думаю, куда издержу деньги, какъ накоплю ихъ много.
   Уже стало темнѣть, когда Кора и Федя разстались другъ съ другомъ. Это свиданіе положило начало дружбы между ними. Они часто стали видѣться, разговаривать, гулять... Весенній день, солнышко весело смотритъ, зелень, цвѣты, дорога песчаная и такая теплая, теплая,-- славно грѣетъ ихъ босыя ноги! Невольно является откровенность, сближеніе, любовь...
   Такъ-то разъ они гуляли по берегу рѣчки Хубы. Разговоръ ихъ шелъ о томъ, когда, будетъ можно ловить раковъ и ходить за ягодами.
   -- Станемъ сообща хранить имущество! неожиданно сказалъ Кора.
   -- Какъ сообща?
   -- Такъ! Мои деньги, твои картинки, бабушки... все сообща! Ежели кто изъ насъ достанетъ еще чего нибудь,-- клади въ общую калиту!
   -- Да-а! У тебя деньги есть, а у меня нѣтъ.
   -- У тебя картинки...
   Федя молчалъ.
   -- Идетъ?
   -- Я сог-ла-сенъ... только смотри, у меня денегъ-то нѣтъ.
   -- Ну, значитъ идетъ! крикнулъ Кора.-- Придемъ домой и складемъ все въ одинъ ящикъ. Мы, смотри, капиталъ будемъ копить, мно-ого накопимъ! Станемъ въ бабки выигрывать, рыбу продавать, раковъ продавать... За раками мы станемъ ходить лѣтомъ каждый день; наловимъ десятковъ семь и пойдемъ продавать въ Лыково, къ барину; онъ дастъ по три копѣйки за десятокъ, и выйдетъ... семь десятковъ... три да три -- шесть, да еще три... девять... такъ ли, Федя?
   -- Кажись, девять.
   -- Ну, девять; потомъ, еще три... три, да девять... четырнадцать...
   Кора очень долго дѣлалъ на пальцахъ выкладки; и раки, и рыба, и бабки, все подвергалось исчисленію и все давало, по разсчету, значительные барыши.
   Съ этихъ поръ они съ Федей сдѣлались неразлучными друзьями; вмѣстѣ думали-гадали о своемъ будущемъ, общими силами исполняли свои планы и желанія. Нужды нѣтъ, что ихъ думы, планы и желанія были дѣтски-наивны, можетъ быть -- несбыточны, можетъ быть -- глупы; все-таки эти думы и желанія составляли жизнь не менѣе полную, чѣмъ жизнь взрослаго человѣка.
   Подъ вліяніемъ дружбы Кора дѣлался общительнѣе и откровеннѣе. Онъ сталъ сходиться съ другими товарищами и уже не былъ такимъ спорщикомъ и драчуномъ, какъ прежде. Онъ снова обладалъ счастіемъ и довольствомъ, какъ это было при отцѣ; а счастіе возвышаетъ нравственность. Человѣкъ дѣлаетъ другому какую либо несправедливость только тогда, когда разсчитываетъ получить отъ этого нѣкоторую пользу, выгоду, слѣдовательно-частичку счастія; когда же онъ счастливъ, то, очевидно, ему не для чего дѣлать несправедливость; напротивъ, онъ бываетъ тогда расположенъ сдѣлать и другого счастливымъ, посочувствовать чужому горю. Здѣсь мы видимъ значеніе дружбы въ общественной морали вообще и въ воспитаніи дѣтей въ частности. Съ другой стороны, человѣкъ только другу высказываетъ свои самыя задушевныя мысли и желанія, и эта откровенность дѣлаетъ возможнымъ всесторонній разборъ и провѣрку этихъ мыслей и желаній. Друзья, своими откровенностями, близкими и простыми отношеніями, дѣлаютъ возможными болѣе широкія умственныя комбинаціи. Тутъ мы видимъ значеніе дружбы въ общественномъ прогрессѣ вообще и въ образованіи дѣтей въ частности.
   Кора нашелъ въ Федѣ то, что ему было нужно. Ему нуженъ былъ другъ, съ которымъ бы онъ могъ дѣлить и радость, и печаль, и игрушку, и гостинецъ... Въ дѣтяхъ вообще, и особенно въ крестьянскихъ, замѣчается склонность дѣлиться съ ближними всѣмъ, какъ моральнымъ, такъ и матеріальнымъ богатствомъ; не происходитъ ли это оттого, что они слишкомъ бѣдны своею жизнію?
   Общая казна была самымъ крѣпкимъ звѣномъ для дружбы Коры съ Федей, потому что она составляла общую и живую цѣль ихъ жизни. И сколько трудовъ, сколько разговоровъ они посвятили ей! И какое довольство они ощущали, когда въ казнѣ прибывало два-три гроша! Конечно, Плюшкинъ меньше былъ доволенъ, когда получилъ деньги за мертвыя души...
   И вотъ сидятъ они на берегу Хубы и удятъ рыбу. Кругомъ тишина невозмутимая; только комары звенятъ въ воздухѣ, только сбулькнетъ изрѣдка закинутая удочка. Вытянетъ который нибудь рыбку, взглянутъ другъ на друга, улыбнутся, и Боже мой, какая хорошая эта дѣтская улыбка! Сколько любви въ ней, сколько простоты!
   Но вотъ и солнце закатилось. Начинаетъ темнѣть. Рыба плохо клюетъ.
   -- Будетъ, шепчетъ одинъ.
   -- Будетъ, уже громко отвѣчаетъ другой.
   Друзья встаютъ и складываютъ удочки. Они хотятъ остаться тутъ ночевать. Извѣстно, что утромъ, при восходѣ солнца, рыба хорошо клюетъ.
   Теперь надо огонь разводить. Кора лѣзетъ за пазуху и тамъ ищетъ чего-то;-- локоть поднимаетъ выше головы, самъ морщится, въ три погибели изгибается. Вдругъ лицо его дѣлается печальнымъ.
   -- Что? шопотомъ спрашиваетъ Федя.
   -- Спичку-ту потерялъ!
   Оба задумываются.
   -- И гдѣ это потерять? Мы вѣдь не бѣгали... Нѣтъ ли этта, вотъ гдѣ я удилъ рыбу?
   -- Давай, поищемъ.
   -- Давай.
   Оба становятся на колѣни, снимаютъ свои картузы и наклоняютъ головы къ землѣ. но какъ найти маленькую спичку? Уже сильно вечерѣетъ... Однако, можетъ быть, найдется. Терпѣливо они водятъ свои головы отъ одной точки до другой, каждую бѣлую порошинку щупаютъ, подносятъ се къ глазамъ, смотрятъ на нее, потомъ бросаютъ, опять водятъ головы, опять осматриваютъ ту же порошинку..., при всемъ этомъ, отрывистый шопотъ, то громкій, то тихій, даже очень тихій, такъ что не слышно. Вотъ Кора поднимаетъ что то бѣлое, подноситъ къ глазамъ и вдругъ восклицаетъ: нашелъ!
   -- Ой-ли?
   -- Право, нашелъ! Посмотри, посмотри! восторженно говоритъ тотъ, какъ будто онъ нашелъ философскій камень.
   Федя отъ такой находки выдѣлываетъ отчаянное па, потомъ бѣжитъ, бѣжитъ, бѣжитъ куда-то и возвращается еще скорѣе того... А Кора въ то время, какъ онъ бѣгаетъ, держитъ спичку за ухомъ, въ ямочкѣ, думая, что она отсырѣла и что надо подсушить ее.
   Вспыхиваетъ огонь. Вскорѣ онъ принимаетъ грандіозные размѣры. Друзья улыбаются, хохочутъ, смотрятъ другъ на друга, смотрятъ на огонь, на дымные клубы, и какъ весело, какъ хорошо у нихъ на сердцѣ!.. Но размѣры огня мало-по-малу сокращаются. Друзья набираютъ какъ можно больше горючихъ матеріаловъ, складываютъ ихъ недалеко отъ огня, усаживаются и начинаютъ говорить.
   -- Ежели завтра мы наудимъ много рыбы, то куда пойдемъ продавать ее? спрашиваетъ Кора.
   -- А никуда не пойдемъ, отвѣчаетъ Федя; -- въ прошлый разъ продали; поэтому, завтра себѣ на жареху.
   -- Ну, на жареху! Эдакъ мы никогда не накопимъ много денегъ.
   -- Да вѣдь ты самъ въ прошлый разъ говорилъ, что, молъ, теперь продадимъ всю рыбу, а которую послѣ наудимъ, тую оставимъ себѣ; говорилъ вѣдь? Я тогда послушалъ тебя, теперь ты меня слушай.
   -- Ты бы все въ брюхо! недовольнымъ голосомъ возражаетъ Кора.
   -- Въ брюхо!.. Меня спрашиваютъ дома, много ли рыбы принесъ, а я говорю -- ничего, да ничего Эдакъ, пожалуй, не станутъ отпускать удить... Да и стыдно мнѣ тоже!
   -- Ну, ладно, ладно! А все таки, ежели большую рыбу выудимъ, такъ унесемъ къ попу; онъ купитъ, потому что послѣ завтра постный день.
   Федя немножко надувается и молчитъ. Да и какъ не надуться? Кора черезъ чуръ былъ скупъ; онъ руками и ногами отбивался, если Федя предлагалъ ему издержать копѣйки двѣ на гостинцы. Только разъ купили они полфунта суслениковъ на 3 коп. и два коробка спичекъ: это было во время курицинской ярмарки.
   -- А много ли не достаетъ у насъ до шести гривенъ? спрашиваетъ Кора, очень хорошо зная, сколько не достаетъ {Въ Курицинѣ многіе мальчики имѣютъ карманныя деньги, о которыхъ не знаютъ ихъ домашніе: у иныхъ этотъ капиталъ доходитъ до рубля и даже др двухъ.}.
   -- Четырехъ копѣекъ, отвѣчаетъ Федя.-- Денегъ урома, а ты тянешься за каждой рыбиной.
   Опять молчаніе.
   -- И чтобы найти намъ кладь! воодушевленно говоритъ Кора.-- Вѣдь бываетъ это. Вотъ бы теперь: сидѣли бы, сидѣли мы, да вдругъ и увидѣли этамо огонекъ. Мы бы сейчасъ побѣжали туда, и крикнули: "святъ, святъ Господь Саваофъ! разсыпься!" и лишь только разсыпалось бы, мы сейчасъ въ подолы бумажки, серебро, мѣдницу....
   -- У, славно было бы тогда! подхватываетъ Федя.-- Я бы тогда не посмотрѣлъ на тебя; завтра же купилъ бы себѣ десять фунтовъ стручья и сталъ бы всѣхъ подчивать имъ, найдетъ робятъ много, я имъ всѣмъ по горсти! Ну, и самъ наѣлся бы до отвороту. Потомъ... потомъ, я бы... Ну, а ты куда дѣвалъ бы деньги?
   -- О-о-о! Я бы такую штуку сдѣлалъ тогда, что... это стручья я не сталъ бы и йись, потому.... я бы домъ выстроилъ о шесть оконъ, большущій домъ! Въ одной половинѣ мы съ Настей стали бы жить, а въ другой -- мамка да Катька...
   -- А мамка пришла бы къ вамъ!
   -- Пришла бы!... Ежели она будетъ смиреная, то приходи, а нѣтъ, дакъ фю-ю-ю, просимъ о выходѣ. Тогда бы я хозяиномъ былъ, а Настя хозяйкой. Мамкѣ мы стали бы йись давать хорошаго, однако драться не моги; потому, мы запремся...
   -- А она заругается!
   -- Я мы съ Настей уѣдемъ куда нибудь на троечкѣ... Тогда вѣдь, смотри, у меня три лошади будутъ, да такія лошади, что и самому чорту не угнаться за ними!
   -- Ты чорта не поминай, говоритъ Федя, оглядываясь назадъ
   -- Теперь и чертей-то здѣсь нѣтъ. Мнѣ дядя Пудъ говорилъ что не стало ихъ съ тѣхъ поръ, какъ провели чугунку.
   -- Отчего же?
   -- Свистятъ.
   -- Чего свиститъ?
   -- Машина.
   -- Гм, машина; да и чортъ умѣетъ свистать.
   -- Умѣетъ; однако, машины боятся, потому... я ужо дядю Пуда спрошу, отчего чортъ боятся машины.
   Разговоръ прерывается. Оба думаютъ, отчего и въ самомъ дѣлѣ чортъ боятся машины? Отъ чорта мысли переходятъ къ чугункѣ, отъ чугунки къ Питеру, о которомъ много разсказывали мужики, ѣздившіе туда извозничать. Тутъ разговоръ снова поднимается. Друзья припоминаютъ все, что слыхали о далекихъ странахъ и городахъ, высказываютъ желаніе побывать вездѣ, вездѣ, а особенно въ Питерѣ; затѣмъ снова обращаются къ своей казнѣ, высчитываютъ, сколько они денегъ накопятъ; уговариваются купить хорошую гармонику., когда накопятъ денегъ до двухъ рублей; отъ гармоники перескакиваютъ къ тетеревамъ, которыхъ куриципцы ловятъ осенью въ силки... Но вотъ одинъ изъ собесѣдниковъ смолкаетъ, кладетъ голову на руки и задумывается. Спустя пять-шесть минутъ, несутся предъ нимъ яркіе образы, чудныя картины; онъ является дѣйствующимъ лицомъ въ другомъ мѣстѣ, въ другое время и при другой обстановкѣ. Вотъ онъ падаетъ, падаетъ... и вдругъ просыпается, смотритъ и видитъ, что его другъ тоже падаетъ, поднимается, снова падаетъ... Онъ окликиваетъ его и оба смотрятъ другъ на друга съ удивленіемъ..
   -- Поспимъ, говоритъ одинъ; -- а, ляжемъ?
   -- Давай, ляжемъ, соглашается другой.
   Затѣмъ они накладываютъ въ огонь самые толстые чурбаны, ложатся и засыпаютъ.
   

III.
Тетка Дарья дѣлаетъ большую ошибку.

   Дѣло было около сентября. Наши маленькіе друзья сидѣли на высокой горѣ, у подошвы которой протекала рѣчка. Возлѣ нихъ стояли корзинки, наполненныя клюквой. Вдали на безконечное пространство тянулся еловый лѣсъ. На небѣ чисто. Полуденное солнце грѣло и живило.
   Ясный день въ концѣ лѣта имѣетъ свою привлекательность, какъ и весенній день. Онъ навѣваетъ на душу какую то грусть, тоску, но эта тоска походитъ на то чувство, какое возбуждаетъ грустная музыка: и пріятно, и сердце щемитъ... чего-то мѣтъ, чего-то хочется.
   Такое то пріятное и вмѣстѣ съ тѣмъ тоскливое чувство ощущали Кора и Федя. Они молчали, потому что обыденный разговоръ не гармонировалъ съ душевнымъ настроеніемъ. Мысли ихъ двигались лѣниво; глаза медленно переходили съ одного предмета на другой. Такъ продолжалось съ полчаса.
   -- Кабы вотъ завсегда такъ жить, славно было бы! задумчиво сказалъ Кора.-- А то зима придетъ, холодъ... играть нельзя будетъ... мамка сердитѣе станетъ, все будетъ хуже!
   -- Все хуже! подтвердилъ Федя.
   -- И зачѣмъ это дерутся?.. Примѣрно, зачѣмъ давѣ мамка выбила Настю? Низачѣмъ!.. Настя добрая, я люблю ее и она меня любитъ... Я бѣгаю, играю, а она все дома сидитъ, все дома, да и бьютъ ее...
   -- Слушай, Кора, перебилъ его Федя, -- ты отдай своей мамкѣ наши деньги, тогда она не будетъ драться.
   -- Ну-у, что выдумалъ!
   -- Ей Богу, правда!.. Деньги теперь не надо намъ; а до лѣта доживемъ, снова накопимъ.
   -- Да вѣдь мамка моя, а деньги у насъ общія.
   -- Совсѣмъ не общія, а Боговы, потому -- все Богово.
   -- Эдакъ и бабушки Боговы? А вѣдь Богъ не играетъ въ бабушки.
   -- Не играетъ... не про бабушки говорятъ, а про деньги.
   Кора задумался. Онъ находилъ, что Федина мысль недурна, но какъ разстаться съ деньгами? И съ какой стати отдать ихъ матери, когда она такая недобрая?.. Кора боролся. Казна была слишкомъ дорога для него; она поглотила много трудовъ и времени, мыслей и плановъ. И при всемъ этомъ, еще нельзя было рѣшить, будетъ ли мать добрѣе, если отдать ей деньги. Однако, если бы она сдѣлалась добрѣе?... А вѣдь это естественно. Вѣдь деньги не что нибудь другое. На нихъ можно все купить и все сдѣлать... Кора довольно долго раздумывалъ объ этомъ.
   -- И ты не осердишься, ежели я отдамъ мамкѣ деньги? спросилъ онъ Федю.
   -- Вотъ те Христосъ, не осержусь.
   -- Вѣрно?
   -- Вѣрно.
   -- Ну, такъ отдамъ! Только я не всѣ отдамъ, а половину.
   -- Зачѣмъ половину? Лучше всѣ, чѣмъ больше, тѣмъ добрѣе будетъ.
   -- Нѣтъ, лучше половину... О, Федя!!
   Кора вскочилъ на ноги и захлопалъ ладонями; потомъ подбѣжалъ къ Федѣ и схватилъ его за плечи. Онъ улыбался. И Федя улыбался. Головы ихъ были очень близко одна отъ другой. Кора протянулъ свои губы и... непоцѣловалъ, -- очень стыдно стало!
   Черезъ часъ послѣ этого они сидѣли на амбарѣ, гдѣ хранилось ихъ имущество, и отсчитывали половину своего капитала. Половина равнялась 44 к. Федя убѣдилъ Кору добавить къ нимъ 6 к., чтобы полтина вышла.
   Съ полной горстью гривенъ, семикопѣечниковъ и копѣекъ Кора пошелъ домой. Сердце его замирало. Онъ надѣялся на что-то очень хорошее и прежде всего на улыбку матери, на поцѣлуй Насти.
   Въ то время, какъ онъ вошелъ въ свою избу, мать его хлопотала около печки; у окна сидѣла Настя и что-то шила. Мать была сердита; это можно было заключить по порывистому обращенію ея съ горшками и ухватомъ. Но сердитая мать -- явленіе обыкновенное; Кора не стѣснялся этимъ. Только онъ не зналъ, какъ приступить къ дѣлу; хотѣлъ было положить деньги на лавку и убѣжать; хотѣлъ отдать ихъ Настѣ съ условіемъ, чтобы она передала ихъ мамкѣ. Однако, мать разрѣшила всѣ его недоразумѣнія.
   -- Что зажалъ въ горсти-то? крикнула она и подошла къ нему.
   Минута была самая удобная для того, чтобы исполнить задуманное. Поэтому Кора раскрылъ свою горсть и, поднося ее къ матери, проговорилъ: на! Больше этого онъ не въ силахъ былъ сказать отъ душевнаго волненія.
   Мать остановилась и съ разинутымъ ртомъ смотрѣла на деньги.
   -- Гдѣ ты взялъ ихъ? грубо спросила она.-- Наворовалъ, шельма?
   Лицо Коры передернулось. Онъ взглянулъ на мать, взглянулъ на Настю, на деньги. Горсть его понемногу сжималась.
   -- Говори, разбойникъ, гдѣ взялъ?
   Кора опустилъ руку и быстро замигалъ глазами. Онъ готовъ былъ плакать, готовъ былъ разцарапаться съ матерью. Мать приняла это за смущеніе и еще больше убѣдилась въ томъ, что деньги у него наворованыя.
   -- Ну-ко покажи, покажи, говорила она, протягивая къ нему руку.
   Но Кора не хотѣлъ показывать и, не двигаясь съ мѣста, упорно смотрѣлъ ей въ глаза.
   -- Слышь, я тебѣ, кажись, говорю, что кажи деньги!
   -- Не покажу, прошепталъ Кора и началъ пятиться къ двери.
   -- А, ты не покажешь? Ты посмѣлъ это мнѣ сказать? Вотъ, посмотримъ...
   Мать зажала его голову подъ пазухой, схватила руку съ деньгами и начала разжимать кулакъ. Кора бросилъ деньги на полъ. Гривны и копѣйки покатились подъ столъ и подъ лавки: нѣкоторыя провалились въ щели. Мать стояла столбнякомъ и смотрѣла то на сына, то на катившіяся монеты.
   -- Злая, злая! бѣшено крикнулъ Кора и выбѣжалъ на улицу. Мать кинулась въ погоню и настигла его уже на другой сторонѣ улицы.
   -- Да ты что, окаянный пащонокъ? злобно закричала она.-- Совсѣмъ хочешь отбиться отъ меня? Нѣтъ, постой, голубчикъ, управлюсь еще... будетъ еще силы настолько... Я не дамъ бѣгать отъ матери!
   Она тащила его за воротъ къ своему дому. Дрожа отъ страха и злобы, онъ сначала шелъ за ней послушно. Но когда она схватила валявшійся на землѣ прутъ, онъ сильно рванулся и, разорвавъ воротъ своей рубашки, побѣжалъ отъ матери; по мать снова схватила его. Задыхаясь отъ бѣшенства, она сдернула съ него рубашку и начала хлестать прутомъ по голымъ плечамъ, по рукамъ, по спинѣ, по чему попало. Поднялся страшный шумъ. Со всѣхъ сторонъ сбѣгался народъ.
   -- Эвоно! эвоно, какъ важно! Вото, какъ клѣйко! Нѣтъ, я отучу тебя супротивляться матери, отучу, отучу, отучу! приговаривала мать, съ ожесточеніемъ стегая сына.
   -- Мамка... мамка... больно!
   -- А-а, больно? Нѣтъ, еще больнѣе будетъ! Да я всю кожу сдеру съ тебя, всю кожу, всю кожу...
   -- Эй, будетъ, баба! Будетъ на первый разъ! крикнулъ кто-то изъ толпы.
   -- Да вѣдь это не въ первой, не въ первой...
   -- Ой, ой, ой...
   И стояли при этой сценѣ старики и старухи, мужики и бабы, парни и дѣвки, и дѣти стояли.
   И дѣти стояли. Что-то они думали, что то чувствовали?
   Дарья, наконецъ, бросила обстеганный прутъ, отерла рукавомъ потъ со своего лица и пошла домой. Нарочно, или по забывчивости, она унесла съ собой рубашку Коры. Послѣдній остался на улицѣ -- нагой и стоялъ на позорищѣ, въ толпѣ, глазѣвшей на его изстеганныя плечи, руки, снину... Скверная минута!
   -- Ишь, какъ испазгала его! замѣтила одна баба.
   -- Вострый и парень былъ, отвѣтила другая.
   -- Оксютка, Оксютка, смотри-ко... шептала дѣвочка своей подругѣ, указывая на большой рубецъ, бывшій на одномъ плечѣ Коры.
   Оксютка пощупала рубецъ пальцемъ.
   -- Кровка бѣжитъ... воно, воно капелька вылѣзаетъ... замѣтилъ мальчуганъ годовъ восьми.
   И капельку кровки кто-то поддѣлъ на палецъ.
   Во все это время Кора стоялъ на одномъ мѣстѣ и ни однимъ мускуломъ не двигался. Онъ, казалось, нисколько не сознавалъ того, что вокругъ него дѣлалось. Изъ толпы начали уже появляться разныя шутки насчетъ его особы; дѣти нарочно водили пальцами по его спинѣ. Вѣроятно, въ концѣ концовъ его подняли бы на смѣхъ. Къ счастію, пришла Настя, взяла его за руку и повела домой. Толпа ребятишекъ провожала ихъ до крыльца.
   Кора очнулся. Онъ не захотѣлъ идти въ избу и попросилъ Настю принести ему рубашку. Та принесла, и онъ въ сѣняхъ одѣлся; затѣмъ ушелъ на сѣновалъ и тамъ легъ на соломенную постель, на которой они съ Настей спали. Тутъ онъ пробылъ одинъ до самого вечера. Вечеромъ, послѣ ужина, пришла къ нему Настя и молча улеглась въ постель. Кора крѣпко обнялъ ее и заплакалъ. Она тоже заплакала, но постаралась скрыть отъ него свои слезы.
   -- Не тужи, Кора, сказала она;-- доживемъ и мы до Христова дня... Только ты не спорь съ ней., наплюнь! Ее не пересилишь и завсегда останешься въ убыткѣ, такъ вѣдь?
   Кора молчалъ.
   -- А мнѣ, думаешь, любо смотрѣть, какъ тебя дуютъ? Не лучше твоего, вотъ Богъ -- не лучше! И выходитъ, что ты себѣ и людямъ досажаешь; посуди самъ, какой разсчетъ?.. Опять и то: долго ли до грѣха? Ей что попадетъ, тѣмъ и валяетъ: и ухватомъ, и палкой... Ну. а ежели руку, либо ногу выломитъ, тогда что? Тогда и захотѣлъ бы, да не отвяжешься отъ нея..., скороговоркой прибавила Настя.
   Кора все-таки молчалъ.
   -- Кора, скажи чего нибудь.
   -- Нечего сказать-то, прошепталъ онъ.
   Настя поцѣловала его и ласково спросила:
   -- Такъ не станешь больше спорить съ ней, а?
   -- А зачѣмъ она завсегда дерется? неожиданно крикнулъ онъ.
   -- Зачѣмъ, зачѣмъ... Вонъ у Степана мать зачастую бьетъ робятъ, и отецъ бьетъ, а вѣдь терпятъ же! И ты терпи.
   -- А зачѣмъ она рубаху сняла? снова крикнулъ Кора и снова заплакалъ.
   Настя ничего не отвѣчала.
   -- Ишь, рубаху сняла... рубаху! Нате, молъ, смотрите, робята... корга проклятая! И драла бы такъ, токо надо, а то рубаху... Небось, самую бы отодрать, снявши рубаху, такъ не то запѣла бы... дурища поганая!
   -- Полно, Кора, услышитъ еще, бѣда! сказала Настя.
   -- А тьфу, вотъ ей! Да я съ этихъ поръ никогда ни въ чемъ не уступлю ей, ни въ чемъ даже; -- дери! Сколько хоть, дери!.. окаянная!
   Настя зажала ему ротъ. Разговоръ прекратился. Кора сталъ вспоминать, какъ онъ давѣ бѣжалъ отъ матери и какъ мать настигла его, какъ онъ хотѣлъ вырваться отъ нея и какъ оторвалъ у ворота пуговицу, какъ мать сдернула съ него рубаху и начала стегать. "А народу то, народу сколько! Не видали, дьяволы эдакіе... И какъ я пойду послѣ на улицу? Засмѣютъ, ей Богу засмѣютъ"... думалъ Кора и давишнія страданія снова возвратились къ нему. Въ душѣ его снова поднималась страшная злоба на мать. Снова вспомнилъ онъ, съ какимъ ожесточеніемъ она стегала его и какъ громки приговаривала: отучу, отучу, отучу. А тутъ робята смотрятъ, рубцы щупаютъ... Господи, что за жизнь!
   Долго Кора такъ думалъ. Наконецъ, онъ приподнялся и послушалъ: спитъ ли Настя? Спитъ. Онъ перевернулся вверхъ спиной, всталъ на колѣни, потомъ на ноги и шагнулъ съ постели; еще прислушался къ Настѣ и тихо, тихо пошелъ по сѣновалу. Ему нужно было зайти въ избу; но какъ отворить въ нее дверь? Тяжелая, скрипучая, она навѣрное разбудитъ мать или которую нибудь изъ сестеръ, а этого необходимо нужно было избѣгнуть. Кора съ минуту постоялъ въ нерѣшительности и быстро отворилъ дверь. Никто не проснулся. Онъ вошелъ въ избу и, какъ воръ, подкрался къ платью матери. Мать храпитъ; опасаться нечего. Онъ осторожно взялъ всю ея одежду, снятую на ночь и вышелъ изъ избы. Дѣло сдѣлано. Выбросить платье въ слуховое окно, взойти на сѣновалъ и добраться до постели,-- все это было очень легко. Кора никого не встревожилъ и могъ спокойно уснуть.
   

IV.
Въ жизни Корки происходитъ реакція.

   На утро мать встала съ постели и тотчасъ хватилась своего платья; посмотрѣла подъ подушкой, на столѣ, на лавкахъ, на печкѣ; платья нигдѣ нѣтъ. Что за чортъ? думаетъ она и снова пересматриваетъ тѣ же мѣста. Страхъ началъ овладѣвать ею; очевидно, были воры и унесли платье. Но если были воры, то, конечно, не одно буднее платье унесли, а все, что только могли и что стоитъ воровать. Дарья заохала, выбѣжала въ сѣни и начала звать Настю. Полусонная и растрепанная Настя прибѣжала и съ удивленіемъ выслушала извѣстіе о кражѣ. Обѣ онѣ хлопали руками и причитали: "Охъ, вотъ наказанье-то! Послѣднее утащили, послѣднее"...
   -- Пойдемъ ко, посмотримъ въ чуланѣ; осталось ли хоть что нибудь... плаксиво сказала мать.
   Надо сказать, что чуланъ запирался только на крючокъ. Лишь только Настя успѣла войти въ него, какъ мать закричала:
   -- Настя, бѣги ко сюда, посмотри подъ окномъ; вѣдь это сарафанъ?
   Настя посмотрѣла и остолбенѣла. Однако, она тотчасъ смекнула, кто это сдѣлалъ.
   -- Видно, воры торопились и выронили... поспѣшила она объяснить.
   -- Н-нѣтъ, погоди, дѣвка, сказала мать, тоже начиная смѣкать дѣло.-- Пойдемъ-ко, посмотримъ въ чуланѣ... воры не полѣзутъ за тряпьемъ.
   Вошли въ чуланъ. Понятно, что все оказалась цѣлымъ.
   -- Ну, такъ и есть, все на мѣстѣ... И-и, постой, голубчикъ! Видно, худо вчера поучила... съ затаеннымъ гнѣвомъ сказала мать и быстро пошла на сѣновалъ.
   Сердце захолонуло у Насти. Она хотѣла кинуться на колѣни передъ матерью и проситъ прощеніе своему любимцу, но не могла сдвинуться съ мѣста.
   Между тѣмъ мать, взойдя на сѣновалъ, уже не сдерживалась и кричала на весь домъ, называя Кору злодѣемъ, разбойникомъ. Кора не успѣлъ очнуться, какъ она схватила его ухо и стала поднимать съ постели. Ухо затрещало. Кора закричалъ отъ боли, хотя не совсѣмъ ясно понималъ, что вокругъ него дѣлалось. Мать за ухо вывела его на улицу и дотянула до самаго платья.
   -- Это кто сдѣлалъ? крикнула она; -- это вѣдь ты сдѣлалъ, а?
   Кора ничего не отвѣчалъ и безсмысленно блуждалъ глазами.
   Мать постояла въ какой-то нерѣшительности, какъ будто соображая, отщелкать ли его на обѣ корки или простить. На этотъ разъ она выбрала средину между тѣмъ и другимъ. Съ приличными наставленіями она три раза притянула его ухо къ землѣ, подняла свое платье, хлестнула имъ по лицу Коры и пошла домой, проговоривъ: на этотъ разъ будетъ! Но не успѣла она войти въ избу, какъ Кора пустилъ въ одно окно два камня и массивную щепу. Стекла полетѣли и забрякали. Мать только ахнула и развела руками. Она хотѣла бѣжать за сыномъ, но, взглянувъ въ окно, увидѣла, что онъ пробѣгалъ уже деревню. "Недалеко убѣжишь. паренекъ", сказала она, сжавъ кулакъ.
   Пробѣжавъ деревню и видя, что никто не гонится по пятамъ, Кора медленно пошелъ поперегъ поля и чрезъ полчаса оказался на берегу Хубы, недалеко отъ мельницы, около которой они съ отцомъ когда то косили траву. Мельница была давно заброшена, какъ испорченная. Кора подошелъ къ ней и уперся лбомъ въ бревно. Слезы градомъ покатились изъ глазъ; глубокіе вздохи перешли въ рыданія. Такъ прошло нѣсколько минутъ. Вдругъ онъ стукнулъ головой о бревно... въ другой разъ стукнулъ и въ третій. Со стороны можно было бы замѣтить, какъ онъ, послѣ каждаго удара, старался стукнуться сильнѣе; но въ то же время каждый ударъ выходилъ слабѣе предыдущаго. Съ досадой на свое безсиліе онъ отошелъ отъ мельницы и легъ на мураву. Рыданія начали стихать и вмѣсто ихъ снова явились глубокіе вздохи,
   Лишь только онъ немного успокоился, какъ въ голову его полѣзли неотразимые и страшные вопросы: что теперь дѣлать? Куда идти? "Что сдѣлаетъ со мной мамка?" подумалъ онъ и припомнилъ Настины слова: "а что, ежели она тебѣ руку, либо ногу выломитъ?"-,, господи, бѣда... ей-Богу бѣда... не пойду домой... руку выломитъ... ногу выломитъ... утоплюсь... безпремѣнно утоплюсь..." Кора вскочилъ на ноги и быстро пошелъ къ водѣ. Въ томъ мѣстѣ, куда онъ пришелъ, вода густо покрыта была водорослями. "Тутъ нельзя... вонъ, этамъ лучше," думалъ онъ и подходилъ къ другому мѣсту;-- здѣсь хорошо: водорослей нѣтъ, берегъ песчаный. Подумавъ немного, онъ беретъ палку и измѣряетъ глубину воды. "Мелко", шепчетъ онъ и быстро оставляетъ хорошее мѣсто. "Ну-ко тутъ еще..." и опять онъ подходитъ къ водѣ, измѣряетъ глубину и -- о, счастіе! палка не достала дна. Кора останавливается на этомъ мѣстѣ, задумчиво смотритъ въ воду и припоминаетъ, какъ они съ Федей въ эдакую пору удили рыбу, говорили о казнѣ... "А что-то онъ дѣлаетъ теперь? думаетъ Кора. Что-то дѣлаетъ Настя? Плачетъ, поди... Поди, мамка выбила ее за меня..." Кора забылъ свое рѣшеніе топиться и незамѣтно для самого себя отвернулся отъ рѣчки и направился къ лѣсу. Въ лѣсу онъ долго, безцѣльно и задумчиво ходилъ отъ одного дерева къ другому, поднималъ съ земли прутики, общипывалъ ихъ и бросалъ. Мысли его вертѣлись около Насти и Феди. И какъ бы онъ былъ доволенъ, если бы могъ жить съ ними, только втроемъ, гдѣ нибудь въ лѣсу, вдали отъ людского жилья! И какъ бы они стали ловить рыбу и тетеревовъ, сбирать грибы и ягоды... пожалуй, завели бы корову, только одну корову, засѣяли бы хлѣбомъ полянку... небольшую, потому что вѣдь можно питаться рыбой и ягодами!.. И какъ бы у нихъ все было мирно, да дружно, да весело... Отъ этихъ мыслей Кора перешелъ къ своему настоящему положенію и снова сталъ думать о томъ, какъ онъ пойдетъ домой и что ему сдѣлаетъ мамка. "Я не пойду домой, думалъ онъ. Я стану жить въ лѣсу... стану спать на фединомъ амбарѣ. Федя принесетъ мнѣ хлѣба..." Чѣмъ больше онъ думалъ о такой жизни, тѣмъ завлекательнѣе казалась она ему.
   Такъ-то Кора пробродилъ и продумалъ до самаго вечера. Желудокъ его все сильнѣе и сильнѣе напоминалъ о своей пустотѣ. Кора думалъ проморить себя до завтра, потому что не имѣлъ никакой возможности въ тотъ день достать себѣ хлѣба. Однако, обстоятельство помогло его горю.
   Уже сильно стемнѣло. Кора не побоялся подойти къ самой деревнѣ. Онъ хотѣлъ пробраться на Фединъ амбаръ.
   "Дома ли то тетка Орина?" пришло ему въ голову, при видѣ крайняго дома, въ которомъ жила вдова съ сыномъ. Въ головѣ его мелькнула хорошая мысль. "Идти ужо послушать", проговорилъ онъ и осторожно подошелъ къ дому тетки Орины. Тихо. Вотъ онъ двинулся еще и очутился у самаго крыльца; ухо навелъ на избу,-- тихо. "Кажись, никого," прошепталъ онъ и нерѣшительно шагнулъ на первую ступеньку. Еще минута, и Кора былъ въ сѣняхъ. На цыпочкахъ пошелъ онъ въ другой уголъ, открылъ тамъ хлѣбницу и вытащилъ краюху хлѣба. Въ это время послышались въ избѣ шаги. Кора не успѣлъ опамятоваться, какъ въ дверяхъ показалась голова тетки Орины.
   -- Ты севодни въ который разъ въ хлѣбницу лѣзешь? Давно ли, кажись, трескалъ... тьфу ты!
   Тетка плюнула и съ сердцемъ затворила дверь. Кора мигомъ выпрыгнулъ изъ сѣней. Сердце его свободно вздохнуло, хотя ноги еще немного тряслись. Выйдя на задворки, онъ сѣлъ на землю и сталъ ѣсть хлѣбъ. Въ ту минуту онъ забылъ всѣ неудобства своего настоящаго положеніи и помнилъ одно спасеніе отъ тетки Орины. Онъ былъ счастливъ. Такое-то относительное значеніе имѣетъ человѣческое счастіе.
   Когда совершенно стемнѣло, онъ безъ труда пробрался на Фединъ амбаръ, зарылся тамъ въ сѣно и успокоился.
   "А-а-а, теперь не вдругъ найдешь меня, думалъ онъ про мать.-- Теперь ты поищешь, побѣгаешь!.. Ты думаешь, я приду къ тебѣ, да и въ ножки?.. ужо ужь!.. Нѣтъ, я не приду къ тебѣ и завтра, и послѣзавтра... вотъ побѣгаешь то!" И Кора представлялъ себѣ, какъ мать будетъ бѣгать по деревнѣ и у каждаго встрѣчнаго спрашивать: не видалъ ли кто моего Корку?-- "Нѣтъ, молъ, не видали... зачѣмъ дралась?.." Мать на сѣновалъ... все сѣно перероетъ... тутъ въ баню... словомъ, вездѣ... А тамъ придетъ сотскій и спроситъ ее: гдѣ у тебя Корка?-- "Не знаю." -- "А ты, голубушка, за чѣмъ дралась? Ты убила его!.." и потащитъ мать въ правленье. "Такъ и надо, такъ и надо", злобно прошепталъ Кора.
   Утромъ онъ спалъ довольно долго. Проснувшись, тотчасъ же началъ соображать о своемъ положеніи. Съ амбара онъ не хотѣлъ сходить до тѣхъ поръ, пока не придетъ Федя; а Федя долженъ былъ придти. Ожидая его, Кора успѣлъ передумать о всемъ, успѣлъ не разъ пересмотрѣть свое имущество.
   Наконецъ, пришелъ и Федя. Въ то время было уже за полдень.
   -- Кора! воскликнулъ онъ съ удивленіемъ.
   -- Не шуми, Федя; я въ бѣгахъ.
   -- Я знаю, что въ бѣгахъ. Севодни мать тебя ищетъ, ищетъ,-- нигдѣ не можетъ найти...
   -- Ищетъ?
   -- Какже. Ужь она и поругаетъ тебя, и потужитъ... Гдѣ мой Корка? говоритъ, знать, утопился!
   -- Право?
   Кора улыбался. Ему пріятно было, что онъ вчера не обманулся въ своихъ мысляхъ.
   -- А ты когда пойдешь домой-то? спросилъ его Федя.
   -- Домой-то? Никогда!
   -- Какъ никогда?
   -- Да такъ!.. Я ужь выдумалъ этта... Около Покрова поѣдетъ дядя Пудъ въ Питеръ, и я съ нимъ поѣду.
   -- Онъ не возьметъ!
   -- Возьметъ! Я сто разъ поклонюсь ему въ ноги; ежели, скажу, не возьмешь, то я утоплюсь! И безпремѣнно утоплюсь!
   Федя задумался.
   -- А какъ же ты въ Питерѣ? спросилъ онъ.
   -- Въ Питерѣ... я ужь проживу въ Питерѣ.. Какъ живетъ Егорша Бездомный!
   Егорша Бездомный, примѣръ котораго увлекалъ Кору, былъ круглый сирота съ пяти лѣтъ. Послѣ смерти бабушки, на рукахъ которой онъ воспитывался, у него не осталось ни одного даже дальняго родственника. Курицинцы на сходкѣ рѣшили отдать Егоршу и его землю, надѣлъ на одну душу, старику Горлову, съ тѣмъ, чтобы послѣдній кормилъ и воспитывалъ пріемыша и обработывалъ землю его. У Горлова въ семьѣ только и было, что онъ, да жена его, старуха. Чрезъ два года онъ померъ; жена ушла жить къ роднымъ. Семилѣтняго Егоршу сдѣлали овечьимъ пастухомъ. Впродолженіи пяти годовъ онъ жилъ поперемѣнно у всѣхъ курицинскихъ обывателей: напр., эту недѣлю жилъ у такого-то хозяина, на слѣдующую перебрался къ его сосѣду и т. д. Понятно, что онъ долженъ былъ переносить много непріятностей, попрековъ, особенно въ зимнее время, когда не требовалось его присмотра за овцами. На 13 году онъ задумалъ уѣхать въ Петербургъ. И уѣхалъ. Уѣхалъ совершенно одинъ и безъ гроша денегъ, если не считать платы за провозъ. Пріѣхавъ въ Петербургъ, онъ пошелъ по Невскому проспекту, не зная ни одного дома, ни одного человѣка во всемъ городѣ. На Невскомъ попались какіе-то мужики. Онъ сейчасъ обратился къ нимъ и обсказалъ свое положеніе. Тѣ подивились, подивились и рѣшили, что парню надо найти мѣсто. И нашли. Теперь Егорша, семнадцатилѣтній юноша, живетъ у печнаго мастера и считается хорошимъ работникомъ.
   Курицинцы знаютъ эту исторію. Въ свое время она произвела не мало толковъ между ними.
   -- То Егорша! Ему мужики указали мѣсто! замѣтилъ Федя.
   -- А мнѣ дядя Пудъ укажетъ.
   -- А до Покрова какъ проживешь?
   -- На улицѣ... Ты станешь носить мнѣ хлѣба... только одного хлѣба. А спать я стану здѣсь, на амбарѣ.
   -- Только ты не показывай на меня, ежели узнаютъ, боязливо замѣтилъ Федя.
   -- Вѣстимо, не покажу.
   Оба нѣсколько минутъ молчали.
   -- Послушай, Федя, пойдемъ въ лѣсъ огонь разжигать! Ты бы хлѣбца принесъ, кортошки...
   -- Да вѣдь мокро севодни, вишь, дождикъ былъ... да и теперь мороситъ.
   -- Это ничего. Мы огонь разведемъ въ мельницѣ; тамъ вѣдь одна земля... полу-то нѣтъ.
   -- А ежели кто застанетъ?
   -- Э, туда никто не ходитъ теперь.
   -- Пожалуй, пойдемъ, согласился Федя.-- Только я не знаю, какъ достать кортошки?
   -- Слазь въ подполье.
   -- Мамка дома сидитъ.
   Оба задумались.
   -- Ну, такъ я еще лучше выдумалъ, радостно сказалъ Кора; -- у тетки Катерины, что рядомъ съ вами живетъ, курицы кладутся въ кадкахъ на сѣновалѣ; когда-то я былъ тамъ и видѣлъ въ гнѣздахъ яица; навѣрно есть и севодни; сходи-ко принеси... тогда не надо и картошки.
   -- Н-нѣтъ, я не стану воровать.
   -- Эко воровство! Яица курицы носятъ, а курицы бродятъ на улицѣ...
   -- Вѣдь и поросята ходятъ по улицѣ...
   -- Фу, поросята яицъ не сносятъ!
   Федя находился въ большой нерѣшительности.
   -- Вотъ какъ сдѣлаемъ, сказалъ Кора, ты сначала сходи и посмотри, кто у нихъ дома сидитъ, да, пожалуй, и въ гнѣздахъ-то посмотри; а послѣ тебя я схожу...
   -- Ну, ладно! весело подхватилъ Федя.
   Онъ тотчасъ же слѣзъ съ амбара и отправился на рекогносцировку. Войдя въ сосѣднюю избу, онъ храбро спросилъ: нѣтъ ли у васъ нашего пѣтуха?
   -- Не знаю... посмотри самъ, отвѣтила дѣвочка.
   Онъ отправился искать пѣтуха на сѣновалъ, и тамъ осмотрѣлъ куричьи гнѣзда.
   -- Важно, Кора! сказалъ онъ, возвратившись на амбаръ.-- Дома-то у нихъ одна Оксютка,-- съ ребенкомъ водится, а въ гнѣздахъ четыре яйца лежитъ... Потомъ одно яйцо лежитъ въ сѣняхъ въ кадушкѣ, недалеко отъ чулана; ты, пожалуй, наплюнь на это, -- еще увидятъ!
   -- Ладно, ладію, сказалъ Кора и началъ собираться въ путь.-- Такъ ты скорѣе приходи въ мельницу; я сюда ужь не приду... Охъ, чуть не забылъ... купи мнѣ у Сашки азбуку; къ Питеру мнѣ надо грамотѣ научиться; я давѣ долго думалъ объ этомъ. Этта до Покрова мнѣ нечего дѣлать; я и буду азы твердить. Я вѣдь знаю немножко: когда-то дядя Пудъ меня училъ...
   -- А ежели Сашка не продастъ?
   -- Какъ не продастъ? Онъ ужь выучился по ней; -- также валяется. Ты денегъ не жалѣй; ежели онъ не отдастъ меньше трехъ копѣекъ, такъ купи и за три...
   Черезъ часъ Кора сидѣлъ въ мельницѣ и разводилъ огонь. Около него лежали четыре яйца. Онъ частенько выходилъ на улицу и посматривалъ, не идетъ ли Федя. Федя долженъ былъ принести хлѣба и азбуку, а Кора съ нетерпѣніемъ ждалъ того и другого.
   -- Ну, Кора, наши дѣла славно идутъ, весело заговорилъ Федя по приходѣ на мельницу.-- Вона, сколько ѣды я принесъ тебѣ!.. И азбуку купилъ, только не всю. Сашка проситъ гривенникъ за всю. Ну, нѣтъ, думаю, не облапошишь! Взялъ да и купилъ у него одинъ листокъ за двѣ четверы бабокъ. На листкѣ всѣ литеры есть... У Сашки въ азбукѣ еще остались такія же литеры.
   Кора внялъ принесенный листокъ и сталъ осматривать его.
   -- Азъ! смотри, Федя, азъ! сказалъ онъ; -- точь въ точь такой, какой указывалъ мнѣ дядя Пудъ. Буки... и буки такія!.. Глаголь, добро, живете... ой, да я еще не забылъ!.. Научусь, ей-Богу, научусь! Вѣдь только азы то и выучить, а потомъ дивья! Потомъ я спрошу дядю Пуда, онъ укажетъ, и я буду умѣть читать... А тутъ и писать можно научиться... Вѣдь писать тоже не хитро! Хочешь, я сейчасъ напишу тебѣ азъ? Смотри, вотъ!
   Кора положилъ азбучный листокъ вверхъ литерами и началъ чертить на землѣ печатное а.
   -- Теперь веди напишу... и въ азбуку не посмотрю!
   Кора начертилъ печатное и, сличилъ его съ азбукой и, найдя большое сходство, восторженно сказалъ:
   -- Ужь будетъ по моему!.. Научусь я грамотѣ!
   -- А теперь попируемъ! прибавилъ Федя и началъ закатывать яица въ горячій пепелъ.
   Кора въ свою очередь взялъ два ломтя хлѣба, воткнулъ въ нихъ по палочкѣ и поставилъ къ огню.
   -- Что вы, ребята, тутъ дѣлаете? вдругъ раздался въ дверяхъ громкій голосъ.
   Федя такъ и присѣлъ. Кора же вскочилъ на ноги и хотѣлъ кинуться въ сторону, но другого выхода не было.
   -- Вѣдь вы сожжете мою мельницу? Нутко-се огонь въ строеньи разжигать! укоризненно говорилъ мужикъ, потрясая головой.-- Господи, Господи, какіе нонѣ ребята стали!
   Мужикъ подошелъ къ огню и сталъ шевелить головни.
   -- Гм, и яичекъ накатили... и хлѣбъ поджариваютъ... наворовали все?! Пойдемте-ко, я сведу васъ къ отцамъ-матерямъ.
   Мужикъ взялъ Кору за руку, потоптался немного на угольяхъ и пошелъ изъ мельницы.
   -- А ты, Федька, не отставай отъ насъ, сказалъ онъ, какъ будто былъ убѣжденъ, что Федька не посмѣетъ ослушаться.
   Федя дѣйствительно не посмѣлъ ослушаться и до самой деревни ни на шагъ не отставалъ отъ мужика. Впрочемъ, онъ не хотѣлъ ѣхать въ Питеръ и бѣжать ему было некуда.
   

V.
Корка избираетъ благую часть для себя.

   Въ Курицинѣ происходили сцены, чрезвычайно оживленныя. По всей деревнѣ раздавались крики: ксы, ксы, мась, мась; мычаніе коровъ, бабій визгъ и дѣтскій плачь, скрыпъ дверей, отворяемыхъ и затворяемыхъ при пропускѣ скота, топотъ, бѣготня, маханіе рукъ и ногъ, платковъ и подоловъ, -- все это производило дивную картину и не менѣе, дивный концертъ. Время было около вечеренъ. Заставали скотъ по дворамъ.
   Въ такую-то суматоху дядя Степанъ, хозяинъ мельницы, привелъ Кору и Федю въ деревню. Около нихъ собралась толпа народа. Всѣ съ любопытствомъ спрашивали Степана, гдѣ и какъ онъ похваталъ своихъ плѣнниковъ. Степанъ не заставилъ ждать объясненій.
   -- Да вотъ, братцы, началъ онъ,-- ходилъ я въ лѣсъ за оглоблей. Оглоблю ту вырубилъ, да и пошелъ къ мельницѣ, -- нужно было взять тамъ двѣ-три доски. Подхожу это къ мельницѣ, да и думаю: что мнѣ съ ней дѣлать? Продать ли ее, или самому поправить? Такъ-то думаю, да посматриваю... Глядь, изъ мельницы дымъ идетъ. Что за чортъ?.. Подошелъ это и сталъ прислушиваться;-- тамъ кто то говоритъ. Я какъ гаркнулъ изъ всей мочи: что вы тутъ дѣлаете? такъ обоихъ молодцовъ на самомъ дѣлѣ и засталъ!
   -- Чтожъ они дѣлали тамъ?
   -- Что... Яица пекли, да хлѣбъ жарили! Это въ мельницѣ-то! Ну, долго ли до грѣха? Щепы, доски... искорка -- и пыхъ! Такъ ли говорю?
   -- Понятно, что искорка -- и пыхъ!
   -- А вѣдь мельница не то, что сельдяной боченокъ;-- на срубъ продать, и то пятьдесятъ цѣлковыхъ дадутъ.
   -- Ну, гдѣ пятьдесятъ! Пятидесяти не дадутъ! замѣтилъ одинъ мужикъ, давно уже мѣтившій на покупку мельницы.
   -- Да ты посмотри наперво, какія бревна! Дюжія бревна!! Ну, и постройки не мало... Ежели починить ее, такъ станетъ зашибать знатную денежку.
   -- Починить-то ее, что новую построить.
   Пока мужики такъ спорили о мельницѣ, Кору и Федю со всѣхъ сторонъ осадили бабьи языки.
   -- А ты спалъ то гдѣ? спрашивала одна баба Кору.
   -- А мать давѣ кричитъ: утопился парень! Возьми, утопился!
   -- Когда-то они утопятся? Я бы рада была, кабы у меня всѣ притопились, да небось!..
   -- Нынѣшніе ребята -- бѣда!
   -- Сорви голова!
   -- А яицъ-то гдѣ они взяли?
   -- Я думаю, что мои курицы все лѣто не клались? А дѣло выходитъ простое: яица-то, знать, изъ гнѣздъ воруютъ!
   -- Отъ нихъ, матка, всего жди.
   Даже ребята не оставили въ покоѣ преступниковъ.
   -- Смотрите, какъ онъ ноздри-те раздуваетъ! сказалъ одинъ мальчуганъ, указывая на Федю.
   -- Это вѣдь изъ носа его вѣтеръ дуетъ! подхватилъ другой, размахивая въ воздухѣ пальцами.
   Кора и Федя стояли, какъ приговоренные къ смерти. Первый, не выпускаемый изъ рукъ Степаномъ, упорно, не поднимая глазъ, смотрѣлъ на одну точку. Второй, напротивъ, былъ очень неспокоенъ, быстро бѣгалъ глазами, порывисто и часто вздыхалъ.
   -- Что же дѣлать мнѣ съ ними? громко сказалъ дядя Степанъ, обращаясь къ толпѣ.
   -- Да что... надо матерей позвать!
   -- Вѣстимо, надо матерей... Поди-ко, Микола, созови ихъ! сказалъ одинъ мужикъ, обращаясь къ мальчику.
   Микола побѣжалъ вверхъ по деревнѣ.
   Вся эта сцена происходила внизу деревни, недалеко отъ рѣчки; а Кора и Ѳедя жили вверху, почти въ самомъ началѣ деревни.
   -- А по мнѣ, такъ до матерей-то еще надо ихъ поучить, сказалъ дядя Степанъ.-- Посудите сами: чуть они мельницу не сожгли... яицъ наворовали...
   -- У насъ въ деревнѣ мелкое воровство водится, -- это что говорить! подхватили въ толпѣ.
   -- Правда, правда!... Не мѣшаетъ поучить для примѣра; другіе станутъ поумнѣе.
   -- Ну, чтожъ? Постегаемъ міромъ, да и все!
   -- Постегаемъ... постегаемъ хоть одного...
   -- Ежели одного, такъ Корку; я вижу, что онъ всему дѣлу начинъ, присовѣтовалъ Степанъ.
   -- Ну, Корку недавно мать пазгала... Буде ужь Федьку маленько постегайте.
   Всѣ смолкли. Всѣ ждали человѣка, который бы вызвался постегать парня.
   -- Ну, что встали? Стегайте! кто-то крикнулъ сзади.
   Отвѣта не было.
   -- Да стегайте... не до завтрева ждать...
   -- Вишь, прыткой какой! Поди, стегай самъ, кто тамъ кричитъ отозвались изъ первыхъ рядовъ.
   Опять молчаніе. "Диво", явственно слышится въ тишинѣ.
   -- Диво и есть! отвѣчалъ какой-то старикъ.
   -- Постегай хоша ты, вдругъ обратилась одна баба къ другой.
   -- Тьфу, стегай сама, тако хочешь.
   -- Стегайте мужики, крикнули другія бабы.
   -- Не мужичье тутъ дѣло, а бабье, отозвались мужики.
   Въ это время пришла Федина мать.
   -- Нутко, матка, разсуди своего сына, сказали ей изъ толпы.
   -- Что ты, Федька, надѣлалъ? Что ты, разбойникъ, надѣлалъ? Опозорилъ ты мою головушку... начала она причитать.
   -- Да ты толкомъ съ нимъ говори!
   -- Зачѣмъ ты хотѣлъ мельницу сжечь?
   -- Э, куда хватила! Баба, такъ баба и есть... Слышь, не мельницу хотѣли сжечь, а яицъ наворовали, да въ мельницѣ огонь развели!
   -- Охъ, батюшки, мнѣ вѣдь Микола сказалъ, что мельницу хотѣли сжечь, сказала мать въ оправданіе и снова обратилась къ сыну.
   -- Ну, зачѣмъ ты яицъ-то наворовалъ? Развѣ нѣтъ у насъ своихъ, а? Развѣ нѣтъ?... Да говори, зачѣмъ наворовалъ-то?
   Мать трясла Федю за рукавъ.
   -- Я не воровалъ, прошепталъ Федя.
   -- А кто изъ васъ воровалъ? спросилъ дядя Степанъ.
   Федя молчалъ.
   -- Слышь, кто изъ васъ воровалъ-то? переспросила мать.
   -- Онъ, снова прошепталъ Федя, кивая головой на Кору.
   -- А ты зачѣмъ дружишься съ нимъ? Зачѣмъ ты ушелъ съ нимъ на мельницу, а? Это наворованныя-то яйца ѣсти?... Зачѣмъ ты въ мельницѣ огонь разжигалъ?... Что у тебя въ головѣ-то, солома, али мохъ?... Да говори, что въ головѣ-то у тебя?
   Мать стукала кокотками въ лобъ Феди. Изъ глазъ его потекли слезы.
   -- Ну, зачѣмъ ты ушелъ на мельницу, а? Зачѣмъ? снова она приступила къ нему.
   -- Я не ходилъ, тихо сказалъ онъ.
   -- Какъ не ходилъ? Что ты врешь? спросилъ дядя Степанъ.
   -- Я не нарочно... Я по пути зашелъ... Я ходилъ за ягодами... безсвязно говорилъ Федя.
   -- За какими ягодами?
   -- За малиной...
   -- Гдѣ это нашелъ ты малины?
   -- Тутъ у мельницы есть... много...
   -- Вотъ тебѣ малина... до Семенова дня малина... говорила мать, теребя его за волосы.-- Говори правду! крикнула она въ заключеніе.
   -- Я шелъ... мимо... я дымъ увидѣлъ... зачѣмъ, говорю, ты огонь разжигаешь... мельницу спалишь...
   -- Охъ, ты плутъ, ты разбойникъ! Съ дуракомъ связался, и самъ дуракъ сталъ!...
   -- Это съ какимъ дуракомъ? гнѣвно крикнула тетка Дарья, только-что прибѣжавшая съ Миколой.
   -- А это съ твоимъ дуракомъ,-- вотъ съ этимъ! также гнѣвно отвѣтила мать Феди.
   -- Сама-то ты дура набитая!... Чѣмъ бы смущать православныхъ, такъ ты бы лучше заголила своего пащонка, да отодрала бы порядкомъ.
   -- Нѣтъ, ты сначала своего отдери.
   -- Нѣтъ, ты отдери! Мой-то ужь дранъ!
   -- А можетъ, моего не за что! Вѣдь твой смустилъ его! У тебя ростетъ эдакой головорѣзъ, какихъ по свѣту поискать... Вишь, въ тебя уродился!... и вышелъ дуракъ.
   -- Не въ тебя ли? Чучело соломенное!... Есть ли хоть крестъ на тебѣ?
   -- Скажи напередъ, у тебя-то есть ли? Поди вѣдь не на что купить-то!...
   Толпа молчала и внимательно слѣдила за бабьимъ поединкомъ. Изрѣдка слышались легкія подзадориванья. Всѣ ждали трагическаго казуса, въ родѣ обоюднаго вцѣпленія въ волосы. Однако, всѣ ошиблись.
   Дарья, плюнувъ въ лицо Фединой матери, схватила своего сына за руку и быстро повела домой, награждая свою соперницу отборными ругательствами. Глядя на нее, и соперница повела своего сына домой и высчитывала всѣ Дарьины грѣхи. Толпа осталась не при чемъ и съ недоумѣніемъ смотрѣла на удалявшихся бабъ съ сыновьями. Драматическій спектакль кончился съ легкимъ комизмомъ, безъ всякихъ трагическихъ сценъ. Это было обидно.
   -- Ну, бабы! кто-то проговорилъ въ толпѣ.
   -- Истинно, бабы!...
   Тетка Дарья привела Кору домой и, не говоря ни слова, толкнула его въ чуланъ, а чуланъ заперла на замокъ и ключъ положила въ карманъ. На этотъ разъ она злилась на всѣхъ людей, на весь міръ, но не на Корку; потому-то она не била и не бранила его. До самой ночи она или безцѣльно ходила отъ печки къ столу и обратно, или садилась на скамейку и неподвижно сидѣла до тѣхъ поръ, пока кто нибудь не нарушалъ ея покоя. Изрѣдка твердила она: страмъ... распроклятая жизнь... анафемы... Когда она ложилась спать, Настя заикнулась ей выпустить Корку изъ чулуна. Дарья достала ключъ изъ кармана, по чрезъ минуту снова положила его въ карманъ. Сегодня она не хотѣла ужинать и спать легла, не раздѣваясь.
   Чуланъ, гдѣ сидѣлъ Кора, былъ отгороженъ отъ сѣней. Въ немъ хранились лапти, кадушки. Въ одной стѣнѣ его было прорублено маленькое оконце, дававшее очень мало свѣта и въ самый ясный день. Когда Кора очутился въ этомъ чуланѣ, то нѣсколько времени стоялъ на одномъ мѣстѣ; потомъ сѣлъ на полъ и сидѣлъ, можетъ быть, съ полчаса. У него не было никакихъ опредѣленныхъ мыслей, не было злобы на мать, не вспоминалась казна, не вспоминались Федя я Настя. Но тѣлу его иногда пробѣгала дрожь. Холодно. Онъ натянулъ свою рубашку на колѣни и втянулъ руки изъ рукавовъ подъ рубашку; однако, не стало теплѣе отъ этого. Зубы его стучали, руки и ноги дрожали. "Скоро ли отопрутъ?" невольно мелькнуло у него въ головѣ. Въ эту минуту онъ ничего не желалъ, кромѣ теплой печки. За теплую печку онъ согласился бы забыть всѣ несчастія, всѣ оскорбленія, весь стыдъ, словомъ -- всю прошлую жизнь.
   Кора, наконецъ, задрожалъ, какъ въ лихорадкѣ. Онъ всталъ и началъ ходить по чулану отъ одной стѣны до другой; пошаривъ руками въ углахъ, въ надеждѣ найти какое нибудь тряпье; но въ углахъ ничего не оказалось. Онъ приходилъ въ отчаяніе. "Скоро ли выпустятъ, скоро ли выпустятъ?" снова мелькало въ его головѣ. Иногда онъ подходилъ къ двери, и подслушивалъ, -- все тихо; должно быть, всѣ спятъ; должно быть, и мать легла спать. "Господи... Господи..." шепталъ онъ и снова садился на полъ, снова натягивалъ свою рубашку на колѣни, пряталъ руки между послѣдними; но зубы, руки, все тѣло еще сильнѣе дрожало. Это было не лучше холоднаго ада.
   Подъ утро стало какъ будто теплѣе. Кора чувствовалъ себя лучше. Руки и ноги перестали дрожать; еще зубы немного стучали. Кора прислонилъ свою голову къ стѣнѣ и началъ засыпать. Вдругъ онъ видитъ, что въ чуланъ входитъ мать въ одной рубахѣ; въ рукахъ держитъ зажженную лучину.
   -- Корка, сходи ко за безмѣыомъ къ теткѣ Оринѣ, говоритъ она.
   -- Не пойду, отвѣчаетъ Корка.
   -- Тебѣ говорятъ, поди!... Вѣдь я тебѣ мать!...
   -- Не пойду, мамка, хоть убей, не пойду! Потому, къ теткѣ Оринѣ я въ жизнь не пойду, а вотъ къ теткѣ Марьѣ пойду, если надо... Что мнѣ идти къ теткѣ Оринѣ, коли она зоветъ меня воромъ? Ты, говоритъ, краюху хлѣба у меня своровалъ! Да я въ глаза наплеваю ей, а не то, что въ краюху хлѣба!
   -- Поди! снова приступаетъ къ нему мать.
   -- Не пойду!
   Мать молча отворила дверь чулана и впустила четырехъ мужиковъ.
   -- Видите, я вѣдь говорила вамъ, что онъ не послушается! Ну, теперь тяните его!
   Мужики подошли къ нему и начали затыкать рукава. Одинъ изъ нихъ ласково сказалъ: дуракъ, ты дуракъ! Мать хотѣла свѣсить тебя и продать телятникамъ! Житье тебѣ славное было бы... А ты не пошелъ за безмѣномъ; ну, теперь самъ на себя пеняй.
   Послѣ этихъ словъ каждый изъ мужиковъ взялъ руку либо ногу Коры.
   -- Да вы потихоньку тяните его! крикнула мать, а то вѣдь не стерпитъ.
   -- Смилосердись, матка, сказалъ одинъ мужикъ;-- вдругъ бы оторвать, да и дѣлу конецъ.
   -- Потихоньку лучше... я для него же стараюсь.
   -- Дѣлать нечего, станемъ тянуть потихоньку.
   Мужики потянули Кору въ четыре стороны. Его руки и ноги чрезмѣрно вытягивались; составы хрустѣли. Становилось невыносимо больно. Кора кричалъ, что было силы, просилъ пощады, обѣщался все сдѣлать, что только нужно, обѣщался признаться, что онъ уворовалъ яйца и краюху хлѣба, что хотѣлъ поджечь мельницу, хотѣлъ убить свою мамку и уѣхать въ Питеръ съ дядей Пудомъ.
   -- А, признался, разбойникъ! сказала мать;-- тяните, тяните его... надбавьте силы-то немного.
   И мужики надбавляли силы, и тянули, долго тянули Кору. Наконецъ, они сразу оторвали у него обѣ руки и ноги и упали въ полъ. Кора не умеръ. На полу лежало его туловище съ головой. Мужиковъ въ чуланѣ не стало; на мѣсто ихъ пришла Орина съ безмѣномъ.
   -- Натко безмѣнъ-отъ, просила... сказала она, обращаясь къ матери Коры.
   Только что же это? Голосъ у Орины точь въ точь, какъ у Феди! Совершенно Фединъ голосъ! Кора смотритъ и удивляется.
   -- Ошалѣла, старая? сказала мать въ отвѣтъ Оринѣ.-- Кто же теперь купитъ его? Вишь, какимъ чурбаномъ сталь.
   -- Сдери съ него кожу-то! Знатный выйдетъ сарафанъ... въ полголоса шепнула Орина.
   Мать взяла въ руки безмѣвъ и начала имъ бить Кору. Онъ хотѣлъ протянуть свои руки и схватить безмѣвъ, по рукъ не оказалось; хотѣлъ вскочить и убѣжать отъ матери, но ногъ не. оказалось. Тяжеловѣсные удары безмѣпа сыпались на туловище; туловище каталось по полуЭто было хуже смерти.
   -- Кора... очнись... эй, Кора! говорила Настя, прибѣжавшая на крикъ Коры.
   Кира очнулся.
   -- Что ты кричишь?.. Какъ подъ ножемъ... поди, всю деревню разбудилъ...
   -- Страшно, Настя... пойдемъ отсюда... голубушка... пойдемъ...
   -- Во снѣ, что ли, страшное видѣлъ?
   -- Во снѣ... пойдемъ скорѣе... страшно.
   Настя повела Кору въ избу. Его лобъ, шея, грудь, все было въ поту. Онъ былъ болѣнъ. И дѣйствительно, впродолженіи трехъ сутокъ, онъ очень мало ѣлъ и напротивъ слишкомъ много испыталъ волненій, страданій и другихъ сильныхъ душевныхъ движеніи. Холодная ночь, въ холодномъ чуланѣ, безъ всякой одежды, и все это на тощій желудокъ,-- тутъ долженъ былъ сломиться и не дѣтскій организмъ.
   Съ каждымъ днемъ болѣзнь Коры усиливалась. Этому способствовала и домашняя обстановка.-- Мать постоянно шумѣла, или ворчала, маленькія сестры кричали, шалили и даже разъ уронили съ палатей брюкву, которая попала въ голову больного. Утромъ холодно; печку затопятъ,-- дымъ по всей избѣ; ѣсть дадутъ,-- овсянка да черствый хлѣбъ. А тутъ вдругъ донесется сердитое ворчанье: поколѣвалъ бы скорѣе... Одна Настя ухаживала за больнымъ, и то, когда мать уходила изъ избы; а мать рѣдко уходила куда нибудь, потому что время не лѣтнее, -- нѣтъ ни жатья, ни косьбы.
   Кора сильно печалился, что не приходилъ къ нему Федя. Онъ не разъ говорилъ Настѣ, чтобы она позвала его; а въ минуты, особенно скучныя, нарочно посылалъ ее за нимъ. Настя ходила, звала Федю, но тотъ отнѣкивался, или обѣщался придти и не приходилъ; Настя злобилась на него и совѣтовала Корѣ наплевать на измѣнщика. Но на другой день Кора снова повторялъ свою просьбу.
   -- Скажи... Федѣ-то... болѣзненно говорилъ онъ, -- скажи... чтобы пришелъ... не надолочко... а?
   -- Экой медъ твой Федя! Я бы его и на глаза-то не пустила.
   -- Ну, не сердись... видно, мать не велѣла... выстегала... Ты скажи... по задворкамъ... вечеркомъ... не надолочко...
   Настя молчала. Она видѣла глубокую любовь Коры къ Федѣ и тѣмъ болѣе была недовольна послѣднимъ.
   -- Чу, это... ребята играютъ? спросилъ Кора.
   -- Ребята.
   -- А какъ играютъ?
   -- Въ городки.
   -- Въ го-род-ки... Ты посмотри... можетъ... и не въ городки.
   -- Въ городки! повторила Настя, посмотрѣвъ въ окно.
   -- Гм, въ городки... А севодни... каково свѣтитъ... солнышко?
   -- Какое солнышко?! На часокъ покажется, да опять и уйдетъ за облака.
   -- За облака? Гм... А дождя нѣтъ?
   -- Нѣтъ.
   -- А Федя играетъ?
   -- Играетъ, играетъ!
   -- Да ты посмотри... можетъ, и не играетъ...
   Настя снова посмотрѣла въ окно и подтвердила свое слово.
   Кора задумался.
   -- А ты, Настя, скажи ему... что я не сержусь на него... что навралъ-то онъ... когда похватали насъ...
   -- Когда навралъ?
   -- Ну... о малинѣ-то...
   Кора опять думалъ.
   -- Что, еще играютъ?.. Какой у нихъ шумъ!.. Какъ бы мнѣ посмотрѣть... въ окно-то...
   -- Лежи, лежи! Едва двигаешься, а туда же посмотрѣть!
   -- Да мнѣ бы... только взглянуть... ты подними меня...
   Настя подняла его на ноги и повела къ окну.
   -- Ой, голова... тяжело... лучше на постели... проговорилъ Кора, не успѣвши дойти до окна.
   Настя снова положила его на постель!
   Въ слѣдующіе за тѣмъ дни Корѣ сдѣлалось еще хуже. Онъ не могъ поворотить головы, не могъ ни ѣсть, ни пить. Даже мать стала добрѣе и разъ сдѣлала для него яичницу, которой, впрочемъ, онъ не попробовалъ.
   -- Вотъ бы я теперь блинковъ поѣлъ!.. Шибко захотѣлось! сказалъ онъ однажды вечеромъ.
   -- Ну, больно привередливъ сталъ! сердито сказала мать и потомъ помягче прибавила: завтра напеку, коли не поколѣешь.
   Какъ будто нарочно, Кора въ ту ночь поколѣлъ...

-----

   А что же Федя дѣлалъ? Отчего онъ не приходилъ къ Корѣ?
   Послѣ того, какъ дядя Степанъ похваталъ ихъ въ мельницѣ, Федина мать была крѣпко сердита на своего сына. Изъ-за него она была поругана и оплевана Дарьей, изъ-за него она должна была подвергнуться безчисленнымъ сплетнямъ деревенскихъ бабъ. Кромѣ этого она надѣялась на нравственность сына какъ на каменную гору, я вдругъ сынъ дѣлается воромъ, чуть не поджигателемъ.
   Федя долженъ былъ поплатиться за всѣ эти оскорбленія и разочарованія. И поплатился. Мать такъ отодрала его, какъ не дирала отъ роду никого. На другой день, когда возвратилось къ ней душевное спокойствіе, она стала распрашивать сына о подробностяхъ дѣла. Федя все перевралъ и въ концѣ концовъ убѣдилъ ее въ своей невинности. Слѣдовательно, онъ напрасно пострадалъ.
   Мать жалѣла его, гладила по головкѣ и между тѣмъ разспрашивала о Корѣ, Федя совсѣмъ распустился и разсказалъ ей о своей дружбѣ съ Корой, о казнѣ и проч. Мать велѣла ему принести деньги. Онъ принесъ, желая этимъ еще болѣе умилостивить ее и частію похвастать передъ ней. Посчитавъ деньги, мать спокойно положила ихъ въ свой ящикъ.
   -- Съ амбара-то еще уворуютъ, проговорила она,-- а въ ящикѣ у меня будутъ цѣлы.
   -- Нѣтъ, мама... я у себя буду ихъ хранить, съ безпокойствомъ сказалъ Федя.
   -- А не все равно? Тебѣ же пойдутъ, дурачекъ...
   Теперь понятно, почему Федя не хотѣлъ свидѣться съ Корой. Онъ очень хорошо зналъ, что его другъ прежде всего спроситъ о казнѣ. Что же тогда отвѣтить ему?.. Къ этому нужно еще прибавить то, что Федя помнилъ, какъ вралъ въ присутствіи Коры во время допросовъ своей матери. Вслѣдствіе того и другого онъ нѣсколько боялся своего друга, боялся свиданія съ нимъ. Онъ втайнѣ даже желалъ, чтобы болѣзнь Коры продолжилась надолго... Вотъ почему слухъ о Коркиной смерти въ первое время не слишкомъ поразилъ его.
   Прошелъ день. Всѣ говорили о Коркѣ и Дарьѣ. Федя тоже началъ призадумываться. Онъ вспоминалъ ту полную, счастливую жизнь, которою жили они съ Корой впродолженіи цѣлаго лѣта, вспоминалъ тѣ чудныя минуты, когда хотѣлось только смѣяться и плакать?.. Ему дѣлалось жалко Коры; въ сердце забиралось тяжелое чувство, которое жало, тѣснило его. Федя дѣлался неспокойнымъ.
   На третій день послѣ смерти Коры, Федя сидѣлъ утромъ у окна. Говорили, что Кору скоро понесутъ на погостъ. Федя былъ очень печаленъ; это показывало его блѣдное, задумчивое лицо. Въ глазахъ его свѣтилось такое глубокое горе, что даже слезы были излишни. Онъ упорно смотрѣлъ на одинъ домъ, который стоялъ на противоположной сторонѣ улицы, на краю деревни.
   Вдругъ изъ этого дома высыпалась толпа ребятишекъ. За ними показался какой-то мужикъ, который несъ въ рукахъ бѣлый гробикъ. Федя вздрогнулъ, вскочилъ съ мѣста и побѣжалъ изъ избы. Однако, мать тотчасъ остановила его.
   -- Куда ты, куда?.. Въ одной-то рубахѣ... въ эдакой холодъ!.. говорила она.
   Но Федя такъ убивался, такъ просилъ ее отпустить, что она не выдержала и со слезами на глазахъ надѣла на него балахонъ и окутала платкомъ; выпустивъ въ сѣни, она три раза перекрестила его въ спицу. Уже за деревней Федя настигъ похоронный маршъ толпы, состоявшей изъ трехъ взрослыхъ человѣкъ и полудесятка дѣтей. Однако, во всю дорогу онъ держался нѣсколько поодаль отъ толпы.
   Стали Кору хоронить. Вынесли изъ церкви на могилу. Пѣніе причта, отчаянные крики матери, говоръ толпы,-- все это производило не малый шумъ. Но были тутъ два существа, Настя и Федя, которыя чувствовали самое безутѣшное горе и которые не издавали ни одного звука. У Насти по временамъ брызгали слезы, быстро катились по щекамъ и она закрывала лицо руками, видны были судорожныя движенія и слышны порывистые вздохи, но ничего больше. Федя стоялъ за оградой и смотрѣлъ сквозь перила на одну точку -- на маленькій гробикъ, -- смотрѣлъ, смотрѣлъ и ничего не видѣлъ.

-----

   Въ 40 день послѣ смерти Коры, въ избѣ тетки Даріи за столомъ сидѣли шесть человѣкъ. Тутъ была сама хозяйка, Настя съ сестрами и Федя. На столѣ стояло блюдо съ овсяными блинами. Дарья очень прилежно подчивала ими Федю.
   -- Ѣшь, Федюша... плаксиво говорила она;-- ты вѣдь былъ задушевнымъ подружникомъ моего голубчика... Умеръ сердечный... умеръ кормилецъ... Одна-то надежда была, да и ту отнялъ Богъ.
   Изъ глазъ Дарьи катились обильныя слезы.
   -- Онъ, голубчикъ, наканунѣ смерти просилъ блиновъ-то у меня... а я, дура, не напекла... полѣнилась печку истопить... о-хо-хо, жизь-та!.. Ну, теперь его душенька немножко поѣтъ!..
   Минута молчанія.
   -- Ѣште, ребятки... вамъ праздникъ севодни!

В. Старостинъ.

"Дѣло", No 4, 1870

   
Ко всем произведениям автора К списку авторов