Диккенс Чарльз - Сверчок за очагом

ЧАРЛЬЗЪ ДИККЕНСЪ.

СВЯТОЧНЫЕ РАЗСКАЗЫ.

ПОЛНЫЙ ПЕРЕВОДЪ СЪ АНГЛІЙСКАГО,
Ф. РЕЗЕНЕРА.

ИЗДАНІЕ ЧЕТВЕРТОЕ, СЪ 62 ПОЛИТИПАЖАМИ И ЗАСТАВКАМИ.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
ИЗДАНІЕ В. И. ГУБИНСКАГО.

СВЕРЧОКЪ НА ШЕСТКѢ.

Глава I.

Началъ чайникъ! Не повторяйте мнѣ того, что говоритъ госпожа Перибингль. Я это лучше знаю. Госпожа Перибингль можетъ утверждать до скончанія вѣковъ, что трудно рѣшить,-- кто началъ первый. Но я говорю, что началъ именно чайникъ. Надѣюсь, что я долженъ это знать. Чайникъ началъ цѣлыми пятью минутами раньше чѣмъ сверчокъ чирикнулъ въ первый разъ,-- цѣлыми пятью минутами, по тѣмъ маленькимъ голландскимъ часамъ, которые стоятъ въ углу.

Часы уже кончили бить, и стоящій на верху ихъ маленькій косарь, судорожно дергая вправо и влѣво своею косою, не успѣлъ еще скосить и полъ-акра воображаемой травы передъ фасадомъ мавританскаго дворца, когда сверчекъ присоединился къ чайнику.

Я отъ природы не упрямъ. Всякій знаетъ это. Я бы не осмѣлился противорѣчить госпожѣ Перибингль, если-бы не былъ положительно увѣренъ въ этомъ дѣлѣ. Ни за что не сдѣлалъ бы я этого. Но здѣсь вопросъ весь въ фактѣ. Фактъ же тотъ, что чайникъ началъ по крайней мѣрѣ пятью минутами прежде, нежели сверчокъ подалъ малѣйшій признакъ жизни. Если вы станете со мною спорить, я скажу, что десятью. Дайте мнѣ разсказать въ точности, какъ все случилось. Правда, я долженъ былъ сдѣлать это съ первыхъ же словъ. Но, разсказывая исторію, нужно всегда начинать ее съ начала; а какъ же начать сначала, если не начать съ чайника?

Между чайникомъ и сверчкомъ была какая-то борьба, т. е., поймите меня, какъ слѣдуетъ -- было какое-то состязаніе въ искусствѣ. Вотъ что повело къ нему, и какъ это случилось.

Однажды, въ сумерки, въ холодную и сырую погоду, госпожа Перибингль, стуча о мокрые камни своими тяжелыми галошами съ желѣзными кольцами, которыя производили по всему двору безчисленныя грубыя изображенія первыхъ теоремъ Эвклида {Англичане до сихъ поръ учатъ геометріи по Эвклиду.}, вышла, къ колодцу, налила чайникъ до самыхъ краевъ водою и вернулась въ комнату, только уже безъ галошъ (это много значитъ, потому что галоши были очень большія, а, госпожа Перибингль очень маленькая).

Вернувшись, она поставила чайникъ на огонь. Дѣлая это, она вышла изъ себя или, по крайней мѣрѣ, измѣнила на минуту своему всегда терпѣливому нраву, потому что вода, будучи такъ холодна и непріятна, что, казалось, могла проникнуть во всякаго рода матерію, не исключая и желѣзныхъ колецъ на галошахъ, добралась до пятокъ госпожи Перибингль и забрызгала ея ноги. А когда мы гордимся (и совершенно справедливо) нашими ножками и очень щепетильны на счетъ опрятности чулокъ, мы находимъ, что очень тяжело переносить такого рода непріятности. Къ тому же чайникъ былъ невыносимо упрямъ. Онъ не позволялъ вѣшать себя на желѣзный брусъ; онъ не хотѣлъ и слышать о томъ, чтобы добродушно приноровиться къ неровностямъ углей; онъ хотѣлъ, во что бы то ни стало, нагибаться впередъ какъ пьяный и -- такой глупый -- обливать очагъ. Онъ былъ ужасно сварливъ, шипѣлъ и ворчалъ на огонь. Къ довершенію же всего, крышка стала противиться рукамъ госпожи Перибингль. Она повернулась сперва вверхъ дномъ, а затѣмъ съ дерзостью, достойной лучшей участи, повернулась бокомъ и погрузилась на самое дно чайника. Корпусъ корабля "Рояль Джорджъ", когда его вытаскивали изъ воды, не оказывалъ и половины такого ужаснаго сопротивленія, какое употребляла крышка, пока госпожѣ Перибингль удалось наконецъ ее достать.

Но чайникъ все-таки продолжалъ быть упрямымъ и сердитымъ. Онъ нахально подымалъ свой носъ, дерзко и насмѣшливо брызгая на госпожу Перибингль, будто хотѣлъ сказать: "Я не хочу кипѣть; ничто не можетъ меня къ тому принудить".

Но госпожа Перибингль скоро пришла въ хорошее расположеніе духа. Она весело стерла пыль со своихъ полненькихъ ручекъ и, смѣясь, усѣлась противъ чайника.

Между тѣмъ веселое пламя то подымалось высоко, то снова опускалось, ярко освѣщая маленькаго косаря надъ голландскими часами, который, при колебаніи пламени, стоялъ будто вкопанный передъ фасадомъ мавританскаго дворца,-- и казалось, что, кромѣ пламени, ничто не двигалось.

А между тѣмъ косарь двигался; у него были спазмы, которыя очень вѣрно и правильно повторялись по два раза въ каждую секунду. Когда же часы принялись бить, тогда страданія косаря стали ужасны, а когда изъ-за опускной двери мавританскаго дворца выглянула кукушка и прокуковала шесть разъ, то каждый ея звукъ потрясалъ косаря, какъ голосъ привидѣнія, или какъ будто косаря дергали за ноги какой-нибудь проволокой.

Только послѣ сильнаго волненія, и когда скрипѣніе и жужжаніе цѣпей и гирь подъ нимъ прекращались, испуганный косарь успокоился. И онъ приходилъ въ ужасъ не даромъ. Эти гремучіе, похожіе на скелетъ часы способны хоть кого смутить, и я удивляюсь, что кто-нибудь, тѣмъ болѣе голландцы, могли выдумать такіе часы. Существуетъ народное повѣрье, что голландцы любятъ обширные футляры и широкое платье для нижнихъ частей своего тѣла. Поэтому они скорѣе всѣхъ могли выдумать что-нибудь, чтобы часы ихъ не были такъ костлявы и ничѣмъ не прикрыты.

Вотъ тутъ-то, замѣтьте, и началъ чайникъ. Приходя все болѣе и болѣе въ нѣжное и музыкальное настроеніе и чувствуя въ своемъ горлѣ неудержимое клокотанье, онъ началъ позволять себѣ короткія горловыя всхрапыванія, которыя, впрочемъ, онъ задерживалъ почти въ самомъ ихъ зародышѣ, какъ будто чувствовалъ себя еще не въ совсѣмъ хорошемъ расположеніи духа. Но, послѣ двухъ, трехъ попытокъ удержать въ себѣ свои веселые порывы, онъ откинулъ прочь всякую угрюмость, всякое стѣсненіе и залился такими веселыми звуками, о какихъ ни одинъ глупый соловей и понятія не имѣетъ. Но эти звуки были вмѣстѣ съ тѣмъ такъ просты, что вы поняли бы ихъ, какъ книгу, даже, быть можетъ, лучше нѣкоторыхъ книгъ, которыя мы съ вами могли-бы назвать. Выпуская свое теплое дыханіе въ видѣ легкаго облака, которое, весело и граціозно поднявшись на нѣсколько футовъ, держалось подъ сводомъ камина, какъ подъ своимъ домашнимъ небомъ, чайникъ закатывался съ такою энергичною веселостью, что его желѣзное тѣло шумѣло и тряслось на огнѣ. Даже крышка, недавно столь мятежная (таково вліяніе хорошаго примѣра), исполняла какой-то танецъ въ родѣ жиги и брянцала, припрыгивая, какъ бубенъ.

Нѣтъ никакого сомнѣнія въ томъ, что пѣсня чайника была не что иное, какъ приглашеніе и привѣтствіе кому-нибудь внѣ дома, кому-нибудь, кто въ это время приближался къ уютному домику и къ яркому огню. Госпожа Перибингль знала это отлично. Она сидѣла противъ камина и задумалась, а чайникъ пѣлъ: Сегодня ночь темная, и дорога уже устлана сгнившими листьями. Въ воздухѣ туманъ и мракъ; на землѣ грязь и слякоть. На небѣ остался свѣтъ, но то непріятный свѣтъ, темно-красное пятно на западѣ,-- пятно, которымъ вѣтеръ и солнце заклеймили облака, какъ-бы въ наказаніе за то, что послѣднія принесли такую погоду; широкое открытое мѣсто вдоль дороги представляется длинной, мрачной, черной полосой. На дорожномъ столбѣ -- иней, а въ колеяхъ -- слякоть. Вода еще не замерзла, но уже не свободна. Ни что вообще не имѣетъ опредѣленной формы и характера. Но вотъ онъ идетъ, идетъ, идетъ...

Тутъ-то, если позволите, и запѣлъ сверчокъ, да такъ громко, какъ-будто онъ присоединился къ хору. Голосъ его былъ такъ поразительно непропорціоналенъ его росту, въ сравненіи съ чайникомъ (ростъ! да вы его и не замѣтили бы даже), что если бы онъ лопнулъ, какъ слишкомъ туго заряженная пушка, если бы онъ палъ на мѣстѣ, разорванный на пятьдесятъ кусковъ, то это показалось бы естественнымъ и неизбѣжнымъ послѣдствіемъ, даже цѣлью, къ которой онъ какъ-будто нарочно стремился.

Чайникъ исполнилъ свое послѣднее соло. Однако же онъ продолжалъ пѣть еще съ большимъ усердіемъ. Но сверчокъ взялъ верхъ и не уступалъ чайнику. Боже мой! какъ онъ чирикалъ. Его пронзительный, пискливый, рѣзкій голосъ раздавался по всему дому и какъ-будто сверкалъ подобно звѣздѣ среди ночного мрака.. Въ его самыхъ громкихъ нотахъ слышались какія-то неописываемыя трели и дрожаніе, которыя наводили на мысль, что онъ не могъ держаться на логахъ и въ энтузіазмѣ скакалъ съ мѣста на мѣсто. Однако же дуэтъ сверчка съ чайникомъ шелъ очень хорошо. Пѣсня и припѣвъ были все тѣ же, но они становились громче, громче, все громче и громче... такъ подстрекало соревнованіе.

Хорошенькая, маленькая слушательница,-- потому что она была хорошенькая и молодая, хотя немного толстенькая (что касается до меня, то я не нахожу это недостаткомъ),-- итакъ, хорошенькая маленькая слушательница зажгла свѣчку, взглянула на косаря надъ часами, который былъ занятъ довольно усердно косьбой минутъ, и посмотрѣла въ окно, въ которомъ, благодаря темнотѣ, она не увидѣла ничего, кромѣ отраженія въ стеклѣ собственнаго личика. А я того мнѣнія (такого были бы, навѣрное, и вы), что она долго бы смотрѣла и все-таки не увидѣла бы ничего, даже вполовину такого пріятнаго. Когда она вернулась и усѣлась на прежнее мѣсто, сверчокъ и чайникъ продолжали свой дуэтъ со всѣмъ пыломъ горячаго соревнованія. При этомъ ясно было, что слабая сторона чайника состояла въ томъ, что онъ не зналъ, когда онъ будетъ побѣжденъ.

Въ ихъ пѣснѣ слышалось сильное возбужденіе, какъ-бы во время скачки. Чиркъ, чиркъ, чиркъ,-- сверчокъ обогналъ на цѣлую милю. Гумъ, гумъ, гум-м-мъ,-- чайникъ гудитъ недалеко, какъ огромный волчокъ. Чиркъ, чиркъ, чиркъ,-- сверчокъ обогнулъ уголъ. Гумъ, гумъ, гум-м-мъ,-- чайникъ упорствуетъ въ погонѣ за нимъ, не думая уступать. Чиркъ, чиркъ, чиркъ,-- сверчокъ бѣжитъ еще скорѣе. Гумъ, гумъ, гум-м-мъ -- чайникъ слѣдуетъ тихо, но твердо. Чиркъ, чиркъ, чиркъ,-- сверчокъ скоро побѣдитъ. Гумъ, гумъ, гум-м-мъ,-- чайникъ не намѣренъ быть побѣжденнымъ. Такимъ образомъ это продолжалось до тѣхъ поръ, когда они до того спутались въ безпорядкѣ и суматохѣ состязанія, что даже голова, болѣе свѣжая, чѣмъ ваша или моя, не могла-бы положительно рѣшить,-- чайникъ ли чирикалъ, а сверчокъ гудѣлъ, сверчокъ ли чирикалъ, а чайникъ гудѣлъ, или оба они вмѣстѣ и чирикали, и гудѣли. Но въ чемъ нѣтъ никакого сомнѣнія, это то, что и чайникъ, и сверчокъ въ одну и ту же секунду, какъ-будто въ силу какого-то союза, извѣстнаго имъ однимъ, послали свою привѣтственную пѣсню за окно на лучѣ отъ свѣчки, который освѣтилъ часть дороги. Этотъ лучъ упалъ на человѣка, шедшаго въ эту минуту по направленію къ свѣту, и въ одинъ мигъ (буквально) привѣтствовалъ его, какъ будто воскликнувъ: милости просимъ, домой, мой голубчикъ!

Достигнувъ этой цѣли, чайникъ былъ совершенно побѣжденъ. Вода закипѣла черезъ край, и чайникъ былъ снятъ съ огня. Тогда госпожа Перибингль побѣжала къ двери, за которой шумъ отъ колесъ телѣги, лошадиный топотъ, голосъ человѣка, бѣганье взадъ и впередъ собаки, не чувствовавшей себя отъ радости, и появленіе, столь же удивительное, какъ и непостижимое, ребенка, производили неимовѣрную суматоху.

Откуда взялся ребенокъ и какъ онъ очутился въ ту же минуту на рукахъ госпожи Перибингль? Я не знаю. Но вѣрно то, что живой ребенокъ, которымъ госпожа Перибингль, повидимому, очень гордилась, былъ у нея на рукахъ, когда мужчина здоровой наружности и гораздо выше и гораздо старше ея, нѣжно привлекъ ее къ огню. Онъ долженъ былъ порядочно нагнуться, чтобы поцѣловать ее. Но она стоила этого труда. Человѣкъ, ростомъ въ шесть футовъ, шесть дюймовъ, да еще съ ломотой въ членахъ, съ удовольствіемъ нагнулся бы, чтобы поцѣловать ее.

-- Боже милосердый! Джонъ, воскликнула госпожа Перибингль, въ какое состояніе привела тебя эта погода!

Дѣйствительно ему досталось отъ погоды. Туманъ висѣлъ на его рѣсницахъ, въ видѣ ледяныхъ сосулекъ, а на бородѣ его появилась цѣлая радуга, когда онъ подошелъ къ огню.

-- Да видишь ли, Крошка, говорилъ Джонъ медленно, снявъ съ шеи шарфъ и согрѣвая руки: сегодня погода не совсѣмъ лѣтняя, потому это и неудивительно.

-- Я бы желала, чтобъ ты не называлъ меня Крошкой, Джонъ, я этого не люблю, сказала госпожа Перибингль, надувая губки съ выраженіемъ, которое ясно показывало, что она, напротивъ, очень любитъ это названіе.

-- Что же ты такое на самомъ дѣлѣ? отвѣтилъ Джонъ, смотря съ улыбкою на свою жену и обнимая ея талію съ такою нѣжностью, на какую только была способна эта огромная и сильная рука. Крошка и... онъ посмотрѣлъ на ребенка, Крошка со своимъ... нѣтъ, не скажу, чтобы не испортить его. Но я чуть-чуть не сказалъ острое словцо. Никогда я не былъ такъ близокъ къ тому, чтобы произнести его.

Онъ часто, по его словамъ, хотѣлъ сказать что-то очень остроумное, этотъ огромный, медленный, честный Джонъ; этотъ Джонъ, тяжелый тѣломъ, но легкій духомъ, грубый по наружности, но нѣжный сердцемъ, мѣшкотный на видъ, но быстрый на самомъ дѣлѣ, недалекій, но такой добрый. О, мать природа, надѣли своихъ дѣтей тою истинной поэзіей сердца, которая скрыта въ душѣ этого бѣднаго извощика (кстати, -- онъ былъ не болѣе, какъ извощикъ), и мы охотно будемъ слушать ихъ прозаическіе разговоры, охотно будемъ смотрѣть на ихъ прозаическую жизнь и будемъ благословлять тебя за то, что ты сталкиваешь насъ съ такими людьми.

Положительно весело было смотрѣть, какъ Крошка, со своимъ малюткой (совершенной куклой) на рукахъ, сидѣла противъ камина, какъ она съ кокетливою задумчивостью смотрѣла на огонь, склонивъ, подобно птенчику, свою нѣжную головку на большое, грубое плечо извощика. Она дѣлала это самымъ смѣшнымъ образомъ,-- наполовину естественнымъ, наполовину заученнымъ. Весело было смотрѣть, какъ Джонъ, со своей неуклюжестью, нѣжно старался приноровить свою грубую фигуру, чтобы дать опору, въ которой нуждалось это легкое созданье; какъ онъ, при своемъ зрѣломъ возрастѣ, старался быть подходящимъ къ ея цвѣтущей юности. Весело было смотрѣть, какъ Тилли Слобои стояла поодоль, въ ожиданіи, что ей передадутъ ребенка, и любовалась этой группой, хотя ей было всего лѣтъ четырнадцать, пятнадцать; она стояла съ открытымъ ртомъ и широко раскрытыми глазами, вытянувъ впередъ шею, точно вдыхала въ себя, какъ воздухъ, счастье своихъ хозяевъ. Не менѣе забавно было видѣть, какъ послѣ какого-то замѣчанія, сдѣланнаго Крошкой на счетъ ребенка, Джонъ захотѣлъ его приласкать, но тотчасъ затѣмъ удержалъ свою руку, какъ-будто боясь раздавить его. Онъ наклонился только впередъ и съ почтительнаго отдаленія любовался малюткой, съ гордостью, соединенной съ замѣшательствомъ,-- съ такимъ, однимъ словомъ, чувствомъ, какое могла бы испытывать добродушная дворняшка, если бы увидѣла себя въ одинъ прекрасный день матерью молодой канарейки.

-- Неправда-ли, какъ онъ хорошъ, Джонъ? Неправда-ли, какъ онъ милъ, когда спитъ?

-- Очень милъ, отвѣтилъ Джонъ, очень милъ. Онъ большею частью спитъ, не правда-ли?

-- О, нѣтъ, Джонъ! Боже мой, нѣтъ!

-- А, сказалъ Джонъ! задумавшись. Я думалъ, что глаза у него всегда закрыты. Эй!

-- Господи, Джонъ, какъ ты испугалъ его!

-- Да, кажется, ему. не годится вертѣть глазами такъ, какъ это онъ дѣлаетъ теперь, не такъ-ли? сказалъ удивленный извощикъ. Смотри, какъ онъ обоими разомъ моргаетъ. Посмотри-ка на его ротъ. Онъ раскрываетъ и закрываетъ его, какъ золотыя рыбки!

-- Вы не достойны быть отцомъ, произнесла Крошка съ полнымъ авторитетомъ опытной матери семейства. Впрочемъ, откуда вамъ знать, Джонъ, всѣ небольшіе недуги, которымъ подвержены дѣти. Вы даже и названій-то имъ не знаете, вы, глупые мужчины.

Переложивъ ребенка на лѣвую руку и потрепавъ его слегка по спинкѣ, какъ бы для успокоенія его, она, смѣясь, ущипнула за ухо своего мужа.

-- Нѣтъ, произнесъ Джонъ, снимая свое пальто. Ты совершенно права, Крошка. Я въ этомъ не понимаю никакого толку. Я знаю только, что сегодня вечеромъ я порядочно-таки боролся съ вѣтромъ. Вѣтеръ былъ сѣверо-восточный и во всю дорогу дулъ прямо въ повозку.

-- Ахъ, и въ самомъ дѣлѣ, мой бѣдный, старый другъ! воскликнула госпожа Перибингль и быстро принялась за дѣло. Тилли, возьмите драгоцѣнную малютку, пока я постараюсь быть на что-нибудь пригодной. Боже мой! я, кажется, способна задушить его поцѣлуями. Поди прочь, моя добрая собака, поди прочь, Боксеръ. Дай мнѣ только заварить чай, Джонъ: тогда я помогу тебѣ разобрать посылки. Я буду помогать тебѣ, какъ трудолюбивая пчелка. "Какъ маленькая пчелка!"... и т. д. Ты знаешь конецъ, Джонъ? Училъ ли ты, когда былъ въ школѣ, эту пчелку?

-- Я не совсѣмъ доучилъ ее, отвѣтилъ Джонъ. Я былъ очень близокъ къ тому, чтобы знать ее наизусть. Но я, пожалуй, испортилъ бы ее.

-- Ха, ха, ха! разсмѣялась Крошка. Смѣхъ ея былъ самый веселый. Какой ты милый, старый, прелестный дурачекъ, Джонъ.

Нисколько не оспаривая этихъ словъ, Джонъ вышелъ во дворъ, чтобы присмотрѣть за мальчикомъ, которому былъ порученъ присмотръ за лошадью и фонарь котораго уже въ теченіе нѣсколькихъ минутъ сверкалъ передъ окномъ, какъ блудящій огонекъ. Лошадь была такъ толста, что вы не повѣрили бы мнѣ, если бы я вамъ сказалъ ея мѣру въ толщину, и такъ стара, что день ея рожденія былъ потерянъ во мракѣ древности. Боксеръ, чувствуя, что все семейство достойно его вниманія и что вниманіе это должно быть раздѣлено совершенно безпристрастно между всѣми членами семьи, постоянно выбѣгалъ на улицу и вбѣгалъ опять въ домъ, какъ сумасшедшій. То вертѣлся онъ, лая, вокругъ лошади, пока ее обтирали у дверей конюшни, то, будто дикій звѣрь, бросался на свою госпожу и тотчасъ же быстро останавливался; то вдругъ прикладывалъ свой мокрый носъ къ лицу Тилли Слобои, которая, сидя на низкомъ стулѣ у огня и пугаясь прикосновенія, вскрикивала; то оказывалъ непрошенное вниманіе ребенку; то, покружившись передъ огнемъ, укладывался какъ-будто на всю ночь; то вскакивалъ опять и отправлялся во дворъ, вертя хвостомъ, какъ-будто вспомнилъ вдругъ о какомъ-нибудь назначенномъ ему свиданіи и не желалъ его пропустить.

-- Готово! произнесла Крошка, такъ же серьезно занятая, какъ ребенокъ, который играетъ въ хозяйство. Чайникъ на рѣшеткѣ. Вотъ кусокъ холоднаго окорока, вотъ масло, вотъ свѣжій хлѣбъ; все тутъ! Вотъ корзина для маленькихъ пакетовъ, Джонъ, если они есть у тебя. Да гдѣ же ты, Джонъ? Смотрите, Тилли, вы уроните моего милаго ребенка подъ рѣшетку.

Хотя миссъ Слобои съ живостью отвергла это замѣчаніе, однако же, надо правду сказать, что она имѣла удивительный талантъ ставить ребенка въ затруднительныя положенія; она даже часто, со всѣмъ хладнокровіемъ, свойственнымъ только ей одной, ставила въ опасность жизнь этого нѣжнаго существа. Фигура этой молодой особы была до того худа и пряма, что платье ея казалось въ постоянной опасности свалиться съ ея плечь, на которыхъ оно висѣло совершенно свободно, какъ на вѣшалкѣ. Костюмъ ея былъ замѣчателенъ тѣмъ, что, при всевозможныхъ случаяхъ, онъ гдѣ-нибудь непремѣнно раскрывался и обнаруживалъ подъ собою куски фланели странной формы. На спинѣ можно было видѣть куски корсажа или корсета темно-зеленаго цвѣта. Такъ какъ миссъ Слобои имѣла привычку постоянно удивляться чему-нибудь, разѣвая при этомъ ротъ, и кромѣ того находилась въ непрерывномъ созерцаніи совершенствъ своей госпожи и ребенка, то можно сказать, что ея ошибки и неловкости дѣлали честь ея головѣ и сердцу; и хотя онѣ оказывали мало почету головѣ ребенка, которую приводили въ соприкосновеніе съ дверьми, столами, перилами, со спинками кроватей и другими посторонними предметами, но все-таки онѣ были честными результатами постояннаго удивленія Тилли Слобои тому, что съ нею обращаются такъ ласково и что она очутилась въ такомъ комфортабельномъ домѣ,-- потому что мать и отецъ ея были неизвѣстны, и Тилли была воспитана въ домѣ общественнаго призрѣнія, какъ найденышъ, а найденыши вообще неизбалованы.

Право, забавно было видѣть, какъ маленькая Перибингль, вернувшись со своимъ мужемъ, стала тащить ящикъ для мелкихъ вещей и при этомъ употребляла всевозможныя усилія, чтобы ничего не дѣлать (потому что ящикъ несъ Джонъ). Если бы вы увидѣли эту сцену, то она позабавила бы васъ почти столько же, сколько и его; она, должно быть, развеселила и сверчка, потому что онъ зачирикалъ съ необыкновенною живостью.

-- Э, да онъ сегодня что-то особенно веселъ, сказалъ Джонъ своимъ медленнымъ тономъ.

-- Это къ благополучію, Джонъ. Онъ всегда предсказываетъ что-нибудь хорошее. Имѣть сверчка у себя на шесткѣ -- самая счастливая вещь на свѣтѣ.

Джонъ посмотрѣлъ на нее съ такимъ выраженіемъ, какъ будто былъ очень близокъ къ мысли, что она главный его сверчокъ, и вполнѣ согласился съ нею. Но это былъ вѣроятно также одинъ изъ тѣхъ случаевъ, когда онъ чуть не сказалъ остраго словца, и потому онъ промолчалъ, чтобы не испортить его.

-- Въ первый разъ я услышала его веселый голосокъ въ тотъ вечеръ, Джонъ, когда ты привезъ меня домой... когда ты привезъ меня сюда въ мой новый домъ. Это было около года тому назадъ. Помнишь, Джонъ?

О, да! Джонъ помнилъ. Еще бы ему не помнить!

-- Его пѣснь была такимъ привѣтствіемъ мнѣ! Она, казалось, была полна обѣщаній и ободреній. Она, казалось, говорила, что ты будешь добръ и ласковъ со мною и не разсчитываешь (я этого ужасно боялась, Джонъ) найти опытную голову на плечахъ твоей безумной молоденькой жены.

Джонъ задумчиво потрепалъ ее по плечу и по головкѣ, какъ-будто хотѣлъ сказать: нѣтъ, нѣтъ, онъ этого не ожидалъ; онъ былъ радъ взять эту головку такой, какъ она есть. И онъ положительно былъ правъ. Головка была премиленькая.

-- И сверчокъ говорилъ правду, Джонъ, потому что ты былъ всегда самый лучшій, самый внимательный, самый ласковый изъ всѣхъ мужей. Это былъ счастливый домъ, Джонъ, и я люблю сверчка ради его.

-- Въ такомъ случаѣ и я его люблю, сказалъ извощикъ. И я его люблю, Крошка.

-- Я его люблю за то, что много разъ слышала его, и за то, что много мыслей возбудило во мнѣ его безобидное пѣніе. Иногда, въ сумерки, когда я чувствовала себя немного одинокой и печальной, Джонъ (прежде чѣмъ родился малютка, чтобы веселить и меня, и весь домъ), когда я думала, какъ ты былъ бы одинокъ, если бы я умерла; какъ я была бы несчастна, если бы могла знать, что ты утратилъ меня, мой милый,-- тогда его чириканье предвѣщало мнѣ, казалось, другой голосокъ, такой сладкій, такой дорогой моему сердцу, при появленіи котораго печаль моя исчезала, какъ сонъ. И когда я, бывало, боялась (вѣдь я тогда боялась, Джонъ; да, я была очень молода, ты знаешь), что нашъ бракъ можетъ доказать, какъ мы плохо подходимъ другъ къ другу: я -- такой ребенокъ, ты -- похожій скорѣе на моего опекуна, чѣмъ на мужа; что ты, какъ бы ни старался, не будешь, можетъ быть, въ состояніи привыкнуть любить меня, какъ ты этого надѣялся и желалъ,-- тогда это чириканье опять веселило меня и наполняло меня надеждой и увѣренностью. Я думала объ этихъ вещахъ сегодня вечеромъ въ то время, какъ сидѣла здѣсь въ ожиданіи тебя. И я люблю за это сверчка.

-- И я также, возразилъ Джонъ. Но, Крошка, что это значитъ? Я надѣялся и желалъ быть въ состояніи привыкнуть тебя любить? Что это, какъ ты говоришь? Я любилъ тебя гораздо раньше того, какъ я привезъ тебя сюда, чтобы сдѣлать хозяюшкой этого сверчка, Крошка.

Она положила на минуту свою ручку на его руку и съ волненіемъ посмотрѣла на него, какъ-будто хотѣла ему что-то сказать. Затѣмъ тотчасъ же стала на колѣни передъ ящикомъ и заболтала своимъ оживленнымъ голосомъ, дѣятельно разбирая посылки:

-- Сегодня ихъ немного, Джонъ, но я видѣла нѣсколько тюковъ за повозкой; и хотя они, можетъ быть, и больше тебя затрудняютъ, но зато оплачиваются лучше. Итакъ, намъ нѣтъ причины роптать, не правда-ли? Кромѣ того, ты, вѣроятно, еще подорогѣ роздалъ посылки?

-- О, да, отвѣтилъ Джонъ, я много ихъ роздалъ.

-- Что это за круглый ящикъ? Боже мой, Джонъ, да это свадебный пирогъ!

-- Только женщины могутъ угадать это, произнесъ Джонъ съ удивленіемъ. Мужчина никогда и не подумалъ бы объ этомъ. И я убѣжденъ, что запакуй свадебный пирогъ въ цибикъ или въ перевернутую кровать, или въ боченокъ изъ-подъ селедокъ, или во всякую неподходящую къ свадебному пирогу вещь,-- женщина тотчасъ же узнаетъ его. Да, я заходилъ за нимъ въ пирожную.

-- И онъ вѣситъ... ужъ не знаю, сколько... цѣлыхъ сто фунтовъ, я думаю! воскликнула Крошка, всѣми силами стараясь приподнять его. Чей это пирогъ, Джонъ? Кому его посылаютъ?

-- Прочти на той сторонѣ надпись, сказалъ Джонъ.

-- Что это, Джонъ! Боже мой, Джонъ!

-- А? кто подумалъ бы это? возразилъ Джонъ.

-- Неужели это Греффъ и Тэклетонъ, продавецъ игрушекъ? продолжала Крошка, сидя на полу и качая головой.

Джонъ сдѣлалъ утвердительный знакъ.

Г-жа Перибингль въ нѣмомъ удивленіи и съ выраженіемъ жалости на лицѣ качала головой разъ пятьдесятъ; при этомъ губы ея сжались такъ, какъ никогда этого не дѣлали, и она смотрѣла задумчиво и неподвижно на извощика.

Между тѣмъ миссъ Слобои, которая имѣла способность машинально повторять для развлеченія ребенка отрывки текущаго разговора, изгоняя изъ него всякій смыслъ и употребляя всѣ существительныя во множественномъ числѣ, громко спрашивала у дитяти, Греффы-ли это и Тэклетоны, продавцы игрушекъ, и заходили-ли они въ пирожныя за свадебными пирогами, и узнавали-ли матери ящики, когда отцы приносили ихъ домой, и т. д.

-- Итакъ, это дѣйствительно совершится! произнесла Крошка. Вѣдь она ходила вмѣстѣ со мною въ школу, Джонъ.

Онъ подумалъ о томъ времени, когда она еще ходила въ школу. Онъ посмотрѣлъ на нее съ задумчивою улыбкою, но ничего не отвѣтилъ.

-- И онъ такъ старъ! такъ не подходитъ къ ней! Джонъ, сколькими годами Греффъ и Тэклетонъ старше тебя?

-- Сколькими чашками я выпью сегодня чаю въ одинъ присѣстъ болѣе, чѣмъ Греффъ и Теклетонъ выпивалъ въ четыре, спрашиваю я! весело возразилъ Джонъ, придвигая стулъ къ круглому столу я принимаясь за холодный окорокъ. Что же касается ѣды, то я ѣмъ мало, но то, что ѣмъ, ѣмъ съ удовольствіемъ, Крошка.

Даже эта фраза, одна изъ невинныхъ иллюзій Джона (потому что у него былъ всегда большой аппетитъ, вполнѣ противорѣча его словамъ), не возбудила улыбки на лицѣ его маленькой жены, которая, стоя между тюками и пакетами, тихонько отталкивала ногою пирогъ и ни разу не посмотрѣла (хотя глаза ея были направлены внизъ) на хорошенькій башмачекъ, которымъ она была обыкновенно очень занята. Она стояла такъ, погруженная въ свои мысли, и не думала ни о чаѣ, ни о Джонѣ, хотя онъ ее звалъ и даже стукнулъ ножомъ объ столъ, чтобы привести ее въ себя. Наконецъ онъ всталъ и тронулъ ее за руку. Тогда она, посмотрѣвъ на него, побѣжала къ своему мѣсту за чайнымъ столомъ, смѣясь надъ своею разсѣянностью. Но смѣхъ ея быль уже не тотъ: и манера, и тонъ его совершенно измѣнились.

Сверчокъ также пересталъ пѣть. Комната вообще сдѣлалась какъ-то менѣе весела, чѣмъ она была прежде, и стала совсѣмъ, другая.

-- Такъ тутъ всѣ посылки, Джонъ? спросила Крошка, прерывая продолжительное молчаніе, которое честный извощикъ посвятилъ приведенію въ исполненіе одной части своей любимой фразы: именно, онъ ѣлъ съ удовольствіемъ, если ужъ нельзя было сказать, что онъ ѣлъ мало. Такъ это всѣ посылки, Джонъ?

-- Тутъ все, отвѣтилъ Джонъ. А, да... нѣтъ, я... тутъ онъ положилъ ножикъ и вилку и, глубоко вздохнувъ, продолжалъ: Я сознаюсь... я совершенно забылъ о старомъ господинѣ.

-- О старомъ господинѣ?

-- Въ повозкѣ, отвѣтилъ Джонъ. Въ послѣдній разъ, какъ я на него посмотрѣлъ, онъ спалъ, лежа на соломѣ. Я раза два, было, вспоминалъ о немъ, съ тѣхъ поръ, какъ я здѣсь, и каждый разъ онъ выходилъ вонъ изъ головы. Эй, ей, вставайте! Такъ, мой голубчикъ!

Эти послѣднія слова Джона слышались уже за дверьми, куда онъ побѣжалъ со свѣчкою въ рукахъ.

Миссъ Слобои, понимая, что идетъ рѣчь о какомъ-то таинственномъ старомъ господинѣ, и связывая въ своемъ мистическомъ воображеніи это названіе съ религіознымъ вѣрованіемъ {Старымъ господиномъ (old gentleman) называется въ Англіи чортъ.}, такъ смутилась, что соскочила съ низенькаго стула передъ каминомъ, чтобы искать защиты за юбками своей госпожи. Но, переступивъ порогъ, она вдругъ столкнулась со старымъ господиномъ, причемъ инстинктивно напала на него съ единственнымъ оружіемъ, которое было у нея подъ рукою. Такъ какъ оружіе это было ничто иное, какъ самъ ребенокъ, то произошли большое смятеніе и страхъ, которые умный Боксеръ еще болѣе увеличилъ. Эта добрая собака, болѣе внимательная, чѣмъ ея хозяинъ, караулила, казалось, стараго господина во время его сна, чтобы онъ не ушелъ вмѣстѣ съ молодыми тополями, привязанными за повозкой; она и теперь не отступала отъ старика, дергая его за штиблеты и кусая ихъ пуговицы.

-- Однако же вы крѣпко спите, сказалъ Джонъ, когда водворилась тишина и старый господинъ стоялъ безъ шляпы и неподвижно посреди комнаты: такъ крѣпко спите, что я бы спросилъ васъ, гдѣ остальные шестеро, если бы это не было шуткой, а я знаю, что всякую шутку испорчу. Но я чуть не сострилъ, проговорилъ извощикъ,-- чуть-чуть не сострилъ.

Новый пришелецъ, у котораго были длинные бѣлые волосы, пріятное лицо, необыкновенно смѣлое и правильное для старика, темные, блестящіе и выразительные глаза, посмотрѣлъ вокругъ себя съ улыбкою и серьезно поклонился женѣ извощика.

Костюмъ его былъ странный и очень старомодный. Онъ весь былъ коричневаго цвѣта. Въ рукѣ старикъ держалъ толстую палку также коричневаго цвѣта. Онъ ударилъ ее объ полъ, причемъ она раскрылась и обратилась въ стулъ, на которомъ онъ и усѣлся совершенно спокойно.

-- Вотъ, произнесъ извощикъ, обращаясь къ женѣ: такимъ образомъ онъ сидѣлъ у дороги, когда я увидѣлъ его -- прямо какъ верстовой столбъ. Онъ почти также глухъ, какъ верстовой столбъ, прибавилъ Джонъ.

-- Онъ сидѣлъ на открытомъ воздухѣ?

-- Да на открытомъ воздухѣ, и какъ разъ въ сумерки. "Мѣсто заплачено", сказалъ онъ, давая мнѣ восемнадцать пенсовъ. Затѣмъ онъ вошелъ въ повозку и вотъ онъ здѣсь.

-- Я думаю, Джонъ, что онъ скоро уйдетъ.

Ничуть не бывало. Онъ, напротивъ, заговорилъ:

-- Позвольте мнѣ у васъ остаться, пока не пріѣдутъ за мною, произнесъ онъ кроткимъ голосомъ. Не обращайте на меня вниманія.

Послѣ этого онъ вынулъ изъ одного огромнаго кармана очки, изъ другого, такого же, книгу и принялся совершенно спокойно читать, не обращая никакого вниманія на Боксера, какъ-будто тотъ былъ ручной ягненокъ.

Извощикъ и жена его посмотрѣли другъ на друга съ удивленіемъ. Старикъ поднялъ голову, посмотрѣлъ сперва на Крошку, потомъ на извощика и спросилъ:

-- Это ваша дочь, мой добрый другъ?

-- Жена, отвѣтилъ Джонъ.

-- Племянница?

-- Жена! заоралъ Джонъ.

-- Неужели? замѣтилъ старикъ, въ самомъ дѣлѣ? Она очень молода!

Онъ спокойно сталъ перелистывать книгу и продолжалъ свое чтеніе. Но, не прочитавъ двухъ строкъ, опять поднялъ голову и спросилъ:

-- Ребенокъ -- вашъ?

Джонъ, вмѣсто отвѣта, такъ кивнулъ головой, что это движеніе могло бы изобразить собою отвѣтъ, данный посредствомъ говорной трубы.

-- Дѣвочка?

-- Ма-а-а-льчикъ! заоралъ Джонъ.

-- Также очень молодой, а?

Тутъ госпожа Перебингль тотчасъ же вмѣшалась.

-- Два мѣсяца и три дня-я-л! Оспа привита ровно шесть недѣль тому наза-а-дъ! Принялась великолѣ-ѣ-пно! Докторъ нашелъ, что онъ замѣчательно красивый ребе-е-но-окъ... Такой, какими обыкновенно бываютъ пя-ти-мѣсячныя дѣти! Удивительно смы-шле-е-ный! Вы, можетъ быть, не повѣрите, что онъ уже чувствуетъ свои но-о-о-ги!

Тутъ маленькая мать, которая выкрикивала эти короткія фразы надъ самымъ ухомъ стараго господина, совершенно запыхалась и, съ раскраснѣвшимся лицомъ, поднесла къ нему ребенка, какъ неопровержимое и блестящее доказательство ея словъ, между тѣмъ, какъ Силли Слобои, издавая звуки, подобные чиханію, прыгала, какъ восторженный теленокъ, вокругъ ничего непонимающаго невиннаго существа.

-- Слушайте! Должно быть пришли за нимъ, сказалъ Джонъ. Тамъ кто-то есть за дверьми. Отворите, Тилли.

Прежде чѣмъ Тилли дошла до двери, ее отворили снаружи. Дверь была первобытнаго устройства, съ защелкою, которую могъ поднять всякій, кто хотѣлъ, а этого хотѣли очень многіе, потому что сосѣди всякаго рода любили помѣняться двумя, тремя веселыми словами съ извощикомъ, хотя самъ-то онъ не былъ большой говорунъ. Въ комнату вошелъ маленькій, худой, задумчивый, смуглый человѣкъ въ пальто, сшитомъ, какъ было видно, изъ парусины со стараго тюка, потому что, когда онъ повернулся, чтобы затворить за собою дверь, на спинѣ его показались прописныя буквы Г и Т и слово СТЕКЛО, пропечатанное большими буквами.

-- Добрый вечеръ, Джонъ, сказалъ маленькій человѣкъ. Добрый вечеръ сударыня. Здравствуйте, Тилли. Добрый вечеръ, незнакомецъ. Какъ поживаетъ малютка? Надѣюсь что, Боксеръ здоровъ.

-- Все благополучно, Калебъ, отвѣтила Крошка. Вамъ стоитъ только посмотрѣть на милаго ребенка, чтобы удостовѣриться въ этомъ.

-- Я увѣренъ, что для этого также стоитъ посмотрѣть на васъ, произнесъ Калебъ.

Однако же онъ и не взглянулъ на нее. У него было какое-то задумчивое и разсѣянное выраженіе глазъ, которые всегда, казалось, смотрѣли не на то, о чемъ онъ говорилъ; да и голосъ его былъ такой же, -- никогда не выражалъ того, что говорилъ Калебъ.

-- Или на Джона, продолжалъ Калебъ, или на Тилли, или, наконецъ, на Боксера.

-- Вы заняты теперь, Калебъ? спросилъ извощикъ.

-- Да, порядочно занятъ, отвѣтилъ онъ съ такимъ разсѣяннымъ видомъ, какъ будто былъ занятъ по крайней мѣрѣ отыскиваніемъ философскаго камня. Порядочно занятъ. Пошли въ ходъ новые ковчеги. Я бы очень хотѣлъ усовершенствовать семейство, но я не знаю, какъ это сдѣлать по той цѣнѣ, по которой они идутъ. Пріятно было бы сдѣлать болѣе отличія между Симами и Хамами и между мужьями и женами. И мухи, видите ли, не совсѣмъ соразмѣрны, когда ихъ сравниваешь со слонами. Ахъ, кстати, Джонъ! Нѣтъ ли у васъ между посылками чего-нибудь и для меня?

Извощикъ подошелъ къ пальто, которое онъ снялъ, вошедши въ комнату, и вынулъ изъ его кармана маленькій горшочекъ цвѣтовъ тщательно завернутый въ мохъ и бумагу.

-- Вотъ, сказалъ онъ, осторожно поправляя его. Ни одинъ листочекъ не испорченъ, и весь въ бутонахъ.

Мрачные глаза Калеба прояснились, когда онъ взялъ горшочекъ и благодарилъ Джона.

-- Дорого, Калебъ, сказалъ извощикъ. Очень дорого въ эту пору года.

-- Это ничего. Что бы онъ ни стоилъ, онъ всегда будетъ дешевъ для меня. Нѣтъ ли еще чего, Джонъ.

-- Еще маленькій ящикъ, отвѣчалъ извощикъ. Вотъ онъ.

-- "Калебу Племмеру", читалъ маленькій человѣкъ адресъ по складамъ. "Золото". Золото, Джонъ? Это не можетъ быть для меня.

-- Золотыя блестки, сказалъ Джонъ, читая за его плечами; гдѣ вы видите золото?

-- О, конечно! воскликнулъ Калебъ. Это совершенію вѣрно! Золотыя блестки. Да, да, это мнѣ. Ящикъ могъ бы быть съ золотомъ, если бы мой дорогой сынъ, отправившійся въ золотую южную Америку, былъ живъ, Джонъ. Вы любили его, какъ сына, не правда ли? Да чего васъ спрашивать! Я знаю, что вы его очень любили. "Калебу Племмеру. Золотыя блестки и стеклянные глаза для куколъ". Да, да, совершенно вѣрно. Это ящикъ съ глазами кукламъ, для работы моей дочери. Какъ бы я желалъ, Джонъ, чтобы ея собственные глаза нашлись въ какомъ-нибудь ящикѣ.

-- И я отъ души желалъ бы этого! воскликнулъ извощикъ.

-- Благодарю васъ, проговорилъ маленькій человѣкъ. Вы говорите отъ души. Подумать, что она никогда не увидитъ тѣхъ куколъ, которыя, вытаращивъ глаза, цѣлый день смотрятъ на нее! Это очень горько. Надо мнѣ разсчитаться съ вами, Джонъ. Что вамъ слѣдуетъ?

-- Я разсчитаюсь съ вами по-своему, если повторите свой вопросъ. Что, Крошка, близокъ я былъ къ тому, чтобы съострить?

-- Это на васъ похоже. Вы такой добрый. Дайте посмотрѣть; ничего, кажется, болѣе нѣтъ.

-- Не думаю, отвѣтилъ извощикъ. Посмотрите еще.

-- Что-нибудь для хозяина, вѣрно, а? спросилъ Калебъ, подумавъ немного. Да, конечно. Я вѣдь для этого и пришелъ. Но голова моя такъ идетъ кругомъ отъ этихъ ковчеговъ и пр. Скажите, онъ не былъ здѣсь?

-- Онъ, -- нѣтъ, отвѣтилъ извощикъ. Онъ слишкомъ занятъ ухаживаніемъ за своей невѣстой.

-- Однако же, онъ долженъ придти, проговорилъ Калебъ, потому что онъ велѣлъ мнѣ возвратиться по правой сторонѣ улицы, и я убѣжденъ, что онъ захватитъ меня здѣсь. Лучше мнѣ уйти поскорѣе. Не позволите ли мнѣ, сударыня, ущипнуть Боксера за хвостъ?

-- Что за вопросъ, Калебъ?

-- Ну, не нужно, сударыня, сказалъ маленькій человѣкъ. Ему это можетъ не понравиться. Видите ли, я получилъ маленькій заказъ на лающихъ собакъ; и я бы хотѣлъ, за шесть пенсовъ, сдѣлать ихъ какъ можно ближе къ натурѣ. Вотъ и все. Но не обращайте вниманія на мою просьбу, сударыня.

Тутъ случилось кстати, что Боксеръ, безъ всякой понудительной мѣры, залаялъ очень усердно. Но, такъ какъ этотъ лай предвѣщалъ какого-нибудь новаго посѣтителя, то Калебъ отложилъ свое изученіе съ натуры до болѣе удобнаго времени и, взваливъ круглый ящикъ себѣ на плечи, торопливо распростился съ хозяевами. Онъ могъ бы избавить себя отъ этого труда, потому что на порогѣ встрѣтился лицомъ къ лицу съ новымъ посѣтителемъ.

-- А! вы здѣсь? Подождите немножко: я провожу васъ домой. Мое почтеніе, Джонъ Перибингль, и мое нижайшее почтеніе вашей хорошенькой женѣ. Вы хорошѣете съ каждымъ днемъ и дѣлаетесь добрѣе, если это возможно! И также моложе, пробормоталъ онъ тихимъ голосомъ; вотъ въ чемъ штука.

-- Я бы удивилась, что вы говорите комплименты, сказала Крошка не совсѣмъ любезно: если это не объяснялось вашимъ новымъ положеніемъ.

-- Такъ вы уже все знаете?

-- Да, хотя едва-едва могла повѣрить, отвѣтила Крошка.

-- И повѣрили только послѣ сильной борьбы самихъ съ собою, я думаю?

-- Да, послѣ очень сильной борьбы.

Тэкльтонъ,-- продавецъ игрушекъ, извѣстный почти всѣмъ подъ именами Греффъ и Тэкльтонъ (потому что такъ называлась фирма, хотя Греффъ давно умеръ, оставивъ товарищу свое имя и, какъ многіе говорятъ, характеръ, связанный со значеніемъ этого имени) {Gruff -- сердитый.}. Итакъ, Тэкльтонъ -- продавецъ игрушекъ -- былъ одинъ изъ тѣхъ людей, родители и опекуны которыхъ не поняли вовсе ихъ призванія. Если бы они сдѣлали изъ него ростовщика, или безпощаднаго прокурора, или жандарма, или маклера, то онъ, можетъ быть, растратилъ-бы всѣ свои дурные инстинкты съ молоду и, истощивъ всю желчь своего характера въ недобрыхъ дѣлахъ своей профессіи, сталъ-бы подъ конецъ добрымъ, хотя-бы ради новинки и перемѣны. Но, привязанный къ миролюбивому дѣлу продавца игрушекъ, онъ вѣчно горячился и сдѣлался совершеннымъ людоѣдомъ, жившимъ вѣкъ свой на счетъ дѣтей, покупавшихъ у него игрушки,-- дѣтей, которыхъ онъ, вмѣстѣ съ тѣмъ былъ непримиримымъ врагомъ. Онъ презиралъ всѣ игрушки безъ исключенія и ни за что на свѣтѣ не купилъ-бы ни одной. Онъ наслаждался, когда ему удавалось придать страшное выраженіе лицу картонныхъ фермеровъ, которые везли продавать на рынокъ своихъ поросятъ; глашатаямъ; которые извѣщали объ адвокатѣ, потерявшемъ совѣсть; двигающимся старушкамъ, которыя штопали чулки или разрѣзали пироги, и другимъ экземплярамъ его торговли. Онъ съ удовольствіемъ изощрялся надъ изобрѣтеніемъ ужасныхъ масокъ: отвратительныхъ, косматыхъ, красноглазыхъ пугалъ въ коробкѣ, изъ которой они выскакивали; бумажныхъ змѣевъ въ видѣ вампировъ; ужасныхъ прыгуновъ, которыхъ невозможно опрокинуть и которые стремятся все впередъ, пугая дѣтей. При такихъ работахъ душа его торжествовала. Онѣ были единственнымъ его отдыхомъ, единственнымъ предохранительнымъ клапаномъ, черезъ который выходила его злость. Онъ былъ геніаленъ въ подобныхъ изобрѣтеніяхъ, и ему было сладко думать, что игрушка его работы причинитъ кошмаръ ребенка. Онъ даже потерпѣлъ убытокъ (и эту игрушку онъ любилъ болѣе всего), чтобы достать дьявольскихъ картинокъ для волшебнаго фонаря. На этихъ картинкахъ адскія силы были изображены въ видѣ сверхъестественныхъ слизней съ человѣческими лицами. Онъ также употребилъ небольшой капиталъ на то, чтобы увеличить ростъ великановъ; и, хотя онъ самъ не былъ живописецъ, однако же, съ помощью куска мѣла, умѣлъ указать артистамъ, какое звѣрское выраженіе придать лицамъ этихъ чудовищъ, чтобы совершенно разстроить молодые умы дѣтей отъ шести до одиннадцати лѣтъ и смутить ихъ на все продолженіе святочныхъ и лѣтнихъ каникулъ.

Чѣмъ онъ былъ въ изобрѣтеніи игрушекъ, тѣмъ онъ былъ (какъ большая часть людей) и въ другихъ дѣлахъ. Поэтому вы можете себѣ представить, какого необыкновеннаго пріятнаго человѣка заключалъ въ себѣ длинный зеленый сюртукъ, доходившій Тэкльтону до икръ и застегнутый до самаго подбородка, и какого веселаго собесѣдника и какой изысканный умъ вы нашли-бы въ этомъ человѣкѣ, обутомъ въ огромные сапоги съ красными отворотами.

И однако же Тэкльтонъ, продавецъ игрушекъ, былъ женихомъ. Да, не смотря на все это, онъ намѣревался жениться, да еще на молоденькой и очень красивой дѣвушкѣ.

Онъ и теперь, стоя въ кухнѣ извощика, не очень-то былъ похожъ на жениха: съ дерганьемъ въ лицѣ, съ исковерканнымъ тѣломъ, съ шапкою нахлобученною на брови, съ руками, всунутыми въ самую глубину кармановъ, со всей своей вообще ѣдкой, непривлекательной натурой, выглядывавшей, какъ воронъ, изъ уголка его маленькаго глаза. И все-таки онъ былъ женихомъ.

-- Черезъ три дня. Будущій четвергъ, послѣдній день перваго мѣсяца въ году -- будетъ днемъ моей свадьбы, сказалъ Тэкльтонъ.

Сказалъ-ли я, что одинъ глазъ у него былъ всегда широко раскрытъ, а другой почти закрытъ, и что послѣдній былъ всегда выразительнымъ глазомъ? Кажется, что не сказалъ.

-- Это будетъ день моей свадьбы, сказалъ Тэкльтонъ, позвякивая деньгами въ карманѣ.

-- Вѣдь это же день и нашей свадьбы! воскликнулъ извощикъ.

-- Ха, ха! расхохотался Тэкльтонъ. Это очень смѣшно. Вы совершенно такая-же пара, какъ мы. Совершенно такая-же!

Невозможно описать негодованія Крошки, произведеннаго этой самонадѣянной фразой. Что-же дальніе-то будетъ? Его воображеніе дойдетъ, пожалуй, до того, что онъ найдетъ возможнымъ имѣть такого-же ребенка! Нѣтъ, человѣкъ этотъ сумасшедшій.

-- Послушайте! На два слова, прошепталъ Тэкльтонъ, толкнувъ извощика подъ локоть и отводя его немного въ сторону. Вы придете на свадьбу? Вѣдь мы одного поля ягода.

-- Какъ, одного поля ягода? спросилъ извощикъ.

-- Маленькая разница въ лѣтахъ, вы знаете, отвѣтилъ Тэкльтонъ, толкнувъ его опять подъ локоть. Приходите провести вечеръ съ нами передъ свадьбой.

-- Зачѣмъ? спросилъ Джонъ, удивленный такимъ настойчивымъ гостепріимствомъ.

-- Зачѣмъ? переспросилъ Тэкльтонъ. Вотъ странный способъ принимать приглашенія. Зачѣмъ! Для удовольствія, для... пріятнаго общества, и т. д.

-- Я думалъ, что вы никогда не были общежительны, сказалъ Джонъ со своею обыкновенною простотою.

-- Ну, я вижу, что съ вами можно играть только въ открытую игру, сказалъ Тэкльтонъ. Такъ видите-ли: по правдѣ сказать, дѣло въ томъ, что вы... когда бываете вмѣстѣ съ женою, имѣете то, что люди, пьющіе чай, называютъ комфортабельнымъ видомъ. Мы объ этомъ знаемъ больше, но...

-- Нѣтъ, мы не знаемъ больше, возразилъ Джонъ. Но о чемъ вы говорите?

-- Ну хорошо! Мы не знаемъ больше сказалъ Тэкльтонъ. Допустимъ, пожалуй это, если вамъ угодно. Не въ томъ дѣло. Я хотѣлъ сказать, что такъ какъ вы имѣете такой видъ, то ваше общество будетъ имѣть хорошее вліяніе на будущую госпожу Тэкльтонъ. И, хотя я не думаю, чтобы ваша добрая жена относилась ко мнѣ очень дружелюбно въ этомъ дѣлѣ, однако же она, помимо своей воли, будетъ служить моимъ видамъ, потому что она дышетъ всегда такимъ довольствомъ и счастьемъ, которыя всегда производятъ хорошее впечатлѣніе, какова-бы ни была суть вещей. Вы обѣщаете придти?

-- Мы согласились праздновать день нашей свадьбы, до тѣхъ поръ, пока онъ будетъ повторяться, у себя дома, сказалъ Джонъ. Мы въ этомъ дали слово другъ другу уже шесть мѣсяцевъ тому назадъ. Мы, видите-ли, думаемъ, что свой домъ...

-- Ахъ! что такое свой домъ? воскликнулъ Тэкльтонъ. Четыре стѣны и потолокъ! (Что вы не убьете этого сверчка; я-бы непремѣнно его убилъ; я всегда ихъ убиваю; я терпѣть не могу ихъ шума). И у моего дома есть четыре стѣны и потолокъ. Приходите ко мнѣ!

-- Вы убиваете своихъ сверчковъ, а? спросилъ Джонъ.

-- Я ихъ давлю, вотъ такъ! отвѣтилъ Тэкльтонъ, ударивъ своимъ тяжелымъ каблукомъ объ полъ. Вы обѣщаете придти? Насколько это въ моемъ интересѣ, настолько и въ вашемъ, чтобы женщины убѣждали другъ друга въ томъ, что онѣ покойны и счастливы и что имъ не могло-бы быть лучше въ другомъ положеніи. Я знаю ихъ манеру. Что бы ни говорила одна женщина, другая всегда готова подтвердить ея слова. Между ними существуетъ такой духъ соревнованія, что если ваша жена скажетъ моей женѣ: "Я счастливѣйшая женщина на свѣтѣ, мой мужъ лучшій человѣкъ на свѣтѣ, и я люблю его до безумія", то моя жена скажетъ то же самое или даже больше и сама повѣритъ наполовину своимъ словамъ.

-- А развѣ вы думаете, что она не...? спросилъ извощикъ.

-- Что она не...! воскликнулъ Тэкльтонъ съ короткимъ рѣзкимъ смѣхомъ. Что такое она не...?

Извощикъ хотѣлъ было сказать: "что она не любитъ васъ до безумія". Но, встрѣтивъ полузакрытый глазъ, который выглядывалъ на него изъ-за поднятаго воротника, концы котораго, казалось, готовы были выколоть этотъ глазъ совсѣмъ, онъ почувствовалъ, что въ Тэкльтонѣ ничего не можетъ быть достойнаго безумной любви, и потому измѣнилъ свое намѣреніе и сказалъ: "что она не вѣритъ этому сама".

-- Ахъ вы, хитрая лиса сказалъ Тэкльтонъ: вы вѣчно шутите.

Но хотя извощикъ и не вполнѣ понялъ все значеніе его словъ! однако же посмотрѣлъ на него серьезно, что Тэкльтонъ былъ принужденъ объясниться болѣе ясно.

-- Мнѣ пришла фантазія, началъ онъ, поднявъ пальцы лѣвой руки и ударяя слегка по большому пальцу, какъ бы олицетворяя имъ самого себя, -- мнѣ пришла фантазія, сударь, имѣть молоденькую жену, да къ тому-же еще хорошенькую. При этомъ онъ ударилъ по пятому пальцу, олицетворяя имъ свою невѣсту, но на этотъ разъ онъ ударилъ рѣзко, какъ-бы съ чувствомъ власти. Я въ состояніи исполнить эту фантазію, и я исполняю ее. Это мой капризъ. Но теперь, посмотрите-ка туда.

Онъ указалъ по направленію къ камину, передъ которымъ Крошка сидѣла въ задумчивой позѣ, подперши подбородокъ рукою и всматриваясь въ яркое пламя. Извощикъ посмотрѣлъ на нее, потомъ на него, потомъ еще на нее и опять на него.

-- Она, безъ сомнѣнія, васъ уважаетъ и послушна вамъ, сказалъ Тэкльтонъ, а такъ какъ я человѣкъ не чувствительный, то съ меня этого достаточно. Но думаете-ли вы, что въ ея чувствахъ къ вамъ есть что нибудь другое?

-- Я думаю, отвѣтилъ извощикъ, что я бы выкинулъ изъ окошка всякаго человѣка, который сказалъ-бы мнѣ противное!

-- Совершенно такъ, согласился Тэкльтонъ съ необыкновенною живостью. Конечно, такъ. Вы, безъ сомнѣнія, сдѣлали-бы это. Навѣрное. Я въ этомъ убѣжденъ. Прощайте. Пріятнаго сна!

Извощикъ былъ смущенъ и, противъ его воли, въ него вкралось какое-то сомнѣніе и неловкость, которыя онъ, по своей простотѣ, не могъ не выказать.

-- Прощайте, мой добрый другъ, повторилъ Тэкльтонъ съ видомъ сожалѣнія. Я ухожу. Я вижу, что въ дѣйствительности мы совершенно похожи другъ на друга. Вы не хотите пожертвовать, намъ завтрашнимъ вечеромъ. Ну, такъ я знаю куда вы отправитесь послѣ завтра. Мы тамъ встрѣтимся, и я приведу туда свою, будущую жену. Это принесетъ ей пользу. Вы ничего противъ этого не имѣете? Благодарю васъ. Что это?

Это былъ громкій крикъ, изданный женою извощика; внезапный, пронзительный крикъ, который раздался по всей комнатѣ.

Она встала со своего стула и стояла, какъ-бы пораженная ужасомъ и удивленіемъ. Незнакомецъ приблизился къ огню, чтобы погрѣться, и стоялъ на одномъ шагу разстоянія отъ ея стуча, но совершенно спокойно.

-- Крошка, воскликнулъ извощикъ, Мэри! Голубушка! Что съ тобою?

Въ одну секунду всѣ были вокругъ нея. Калебъ, который задремалъ было на ящикѣ съ пирогомъ, въ первый моментъ своего внезапнаго пробужденія, не придя еще въ себя, схватилъ миссъ Слобои за волосы, но тотчасъ же извинился.

-- Мэри! воскликнулъ извощикъ, поддерживая ее въ своихъ рукахъ. Не больна-ли ты? Что съ тобою? Скажи, милая.

Въ отвѣтъ она всплеснула только руками и разразилась дикимъ истерическимъ хохотомъ. Затѣмъ она опустилась съ рукъ мужа на полъ, закрыла лицо передникомъ и горько зарыдала. Потомъ она опять хохотала и опять плакала, наконецъ сказала, что ей очень холодно, и позволила своему мужу подвести себя къ огню, передъ которымъ она сѣла. Старикъ продолжалъ стоять попрежнему совершенно спокойно.

-- Мнѣ лучше, Джонъ, сказала она. Мнѣ совершенно хорошо... я...

Джонъ! Но Джонъ стоялъ по ту сторону ея. Зачѣмъ-же она повернула свое лицо къ старому господину, какъ будто обращалась къ нему. Не помѣшалась-ли она?

-- Это только одно воображеніе, милый Джонъ... Какое-то потрясеніе... что-то вдругъ представилось моимъ глазамъ... я не знаю, что это такое было. Но теперь все прошло, совершенно прошло.

-- Я очень радъ, что это прошло, проговорилъ Текльтонъ про себя, поведя глазомъ вокругъ всей этой комнаты. Я желалъ-бы знать, куда оно ушло и что это было такое. Гмъ! Калебъ, ступай сюда! Кто этотъ, съ сѣдыми волосами?

-- Не знаю, сударь, отвѣтилъ Калебъ шопотомъ. Я ни разу въ своей жизни не видѣлъ его. Прекрасный типъ для орѣховыхъ щипцовъ; совершенно новая модель. Онъ былъ-бы прелестенъ съ пружинною челюстью, падающею ему на жилетъ.

-- Не довольно уродливъ! сказалъ Тэкльтонъ.

-- Или для спичечницы, замѣтилъ Калебъ, любуясь старикомъ. Что за модель! Сдѣлать изъ головы крышку, которая-бы отвинчивалась, чтобы класть туда спички, вывернуть пятки для свѣчки. Смотрите, вотъ-вотъ въ такой именно позѣ какою-бы онъ былъ чудесною спичичницею для камина какого-нибудь джентльмена.

-- Для этого онъ вполовину недостаточно уродливъ, сказалъ Тэкльтонъ. Нѣтъ, изъ него ничего нельзя сдѣлать! Пойдемъ! Неси этотъ ящикъ! Надѣюсь, что вы теперь хорошо себя чувствуете?

-- О, совершенно хорошо! Все прошло, все! отвѣтила маленькая женщина, торопясь выпроводить его знакомъ руки. Прощайте!

-- Прощайте, сказалъ Тэкльтонъ. Прощайте, Джонъ Перибингль! Несите ящикъ осторожнѣе, Калебъ. Если вы уроните его, я васъ убью. На улицѣ темно, какъ въ котлѣ, и погода стала еще хуже! Прощайте!

Окинувъ послѣднимъ проницательнымъ взглядомъ комнату, онъ вышелъ, а за нимъ вышелъ и Калебъ со свадебнымъ пирогомъ на головѣ.

Извощикъ былъ такъ пораженъ тѣмъ, что случилось съ его маленькою женою, и такъ былъ занятъ ея успокоеніемъ и ухаживаніемъ за нею, что совершенно забылъ о присутствіи незнакомца, и теперь только, когда послѣдній остался единственнымъ гостемъ въ домѣ, онъ увидѣлъ его стоящимъ по прежнему у камина.

-- Какъ видно, онъ не къ нимъ пріѣхалъ, сказалъ Джонъ; надо намекнуть ему, чтобы онъ ушелъ.

-- Извините меня, мой другъ, сказалъ старый господинъ, подходя къ Джону; и тѣмъ болѣе прошу у васъ извиненія, что ваша жена чувствуетъ себя нехорошо; но такъ какъ человѣкъ, услуги котораго мнѣ необходимы вслѣдствіе моей болѣзни (при этомъ онъ указалъ на свои уши и покачалъ головою), не пріѣхалъ до сихъ поръ, то я боюсь, не случилось-ли какого-нибудь недоразумѣнія. Темная ночь и дурная, погода, которыя заставили меня укрыться въ вашей удобной повозкѣ (дай Богъ, чтобы я никогда не имѣлъ нужды въ худшемъ пріютѣ), нисколько не измѣнились. Не будете-ли вы добры отдать мнѣ въ наемъ постель у васъ въ домѣ?

-- Да, да, воскликнула Крошка, да, конечно!

-- А! сказалъ извощикъ, удивленный ея быстрымъ согласіемъ. Хорошо! Я ничего не имѣю противъ этого; однако же, я не совершенно увѣренъ, что...

-- Шш! прервала она. Милый Джонъ!

-- Что такое? Вѣдь онъ глухъ какъ камень, сказалъ Джонъ.

-- Я это знаю, но... Да, сударь, конечно. Да, конечно! Я сейчасъ пойду приготовить ему постель, Джонъ.

Когда она торопливо выбѣжала, чтобы исполнить свое намѣреніе, извощикъ остался совершенно смущеннымъ и продолжалъ смотрѣть ей вслѣдъ; такъ онъ былъ пораженъ ея смятеніемъ и волненіемъ.

Между тѣмъ миссъ Слобои выкрикивала ребенку: "Такъ мамочки приготовляютъ постели; и его волосы сдѣлались черными и кудрявыми, когда онъ снялъ свои шляпы и испугалъ душечекъ, сидѣвшихъ у огней".

При томъ безотчетномъ вниманіи къ пустякамъ, которое часто бываетъ, когда умъ озабоченъ, извощикъ, гуляя взадъ и впередъ по комнатѣ, повторялъ машинально эти глупыя слова. Онъ уже зналъ ихъ наизусть и все-таки продолжалъ твердить ихъ, какъ урокъ, пока Тилли, потеревъ рукою, насколько ей казалось полезнымъ (по обыкновенію всѣхъ нянекъ), голую головку своего питомца, надѣла на нее опять чепчикъ и повторила:

-- И испугалъ душечекъ, сидѣвшихъ у огней.

-- Я не понимаю, что могло испугать Крошку, прошепталъ Джонъ, шагая взадъ и впередъ.

Джонъ съ негодованіемъ отвергалъ всѣ намеки продавца игрушекъ, но они все-таки приводили его въ какое-то смутное, неопредѣленное безпокойство, потому что у Тэкльтона умъ былъ быстрый и хитрый, а Джонъ съ горечью сознавалъ въ себѣ недостатокъ быстраго пониманія вещей; потому-то всякій намекъ и мучилъ его. Онъ, конечно, не думалъ искать какого нибудь соотношенія между словами Тэкльтона и страннымъ поведеніемъ своей жены въ этотъ вечеръ, но эти два предмета его думъ какъ-то всегда приходили ему вмѣстѣ на умъ, и онъ не могъ ихъ отдѣлить одинъ отъ другого.

Постель была скоро готова, и незнакомецъ, отказавшись отъ всякаго угощенія, кромѣ чашки чая, удалился. Тогда Крошка, чувствуя себя опять совершенно хорошо (какъ она говорила), придвинула къ огню большое кресло для мужа, набила ему трубку, подала ее и усѣлась на свое обыкновенное мѣсто, на низенькій стуликъ около Джона.

Она всегда садилась на этотъ стуликъ; она, должно быть, думала, что этотъ стуликъ имѣлъ особенное приласкивающее свойство.

Не было, могу сказать, во всемъ свѣтѣ другого такого мастера набивать трубку, какъ Крошка. Ничего не могло быть прелестнѣе того, какъ она, своимъ толстенькимъ пальчикомъ, вычищала головку трубки, какъ потомъ дула въ чубукъ, потомъ, все-таки воображая, что осталось еще что-нибудь въ трубкѣ, прикладывала ее къ глазу, какъ подзорную трубу, и опять дула въ нее разъ по десяти, и все это съ самой прелестной гримаской, которая такъ шла къ ея славному личику. Что касается табака, то она положительно мастерски набивала его. Но какъ она подносила клочекъ зажженной бумаги, когда извощикъ держалъ уже трубку во рту, какъ она близко подносила ее къ носу, не обжигая его, это было верхъ искусства!

То же подтвердили сверчокъ и чайникъ, возобновивъ свою пѣсню. И веселое пламя согласилось съ этимъ, заблиставъ еще ярче. И маленькій косарь своею неутомимою работою восхвалялъ Крошку. А извощикъ, сгладивъ свои до тѣхъ поръ сжатыя брови, и съ развеселившимся лицомъ, скорѣе всѣхъ былъ готовъ воздать ей хвалу.

Между тѣмъ какъ онъ спокойно и задумчиво курилъ свою трубочку, между тѣмъ какъ голландскіе часы чикали, а красное пламя пылало и сверчокъ чирикалъ, -- этотъ геній домашняго очага возбудилъ въ мысляхъ Джона много волшебныхъ представленій домашняго счастья. Комнату наполнили Крошки разныхъ лѣтъ и всякихъ величинъ: Крошки -- въ видѣ веселыхъ дѣтей, собирающихъ при немъ цвѣты въ поляхъ; Крошки, застѣнчивыя, то слегка отталкивающія его, то уступающія его просьбамъ; Крошки новобрачныя, входящія въ эту дверь и принимающія въ свои руки бразды хозяйства; Крошки-матери, несущія, съ помощью воображаемыхъ Слобои, дѣтей на крестины; Крошки, еще молодыя и цвѣтущія, по провожающія уже другихъ Крошекъ, своихъ дочечей, на сельскіе балы; толстыя Крошки, окруженныя и осажденныя толпою краснощекихъ внуковъ; Крошки въ морщинахъ, опирающіяся на палку и шатающіяся на ходьбѣ. Явились также и старые извощики со слѣпыми, старыми Боксерами у ихъ ногъ, и новыя повозки съ молодыми извощиками и со словами "Перибингль братья", написанными на кузовѣ, и больные, старые извощики, за которыми ухаживаютъ самыя нѣжныя руки, и на кладбищѣ зеленыя могилы умершихъ и похороненныхъ старыхъ извощиковъ. И между тѣмъ, какъ сверчокъ показывалъ извощику всѣ эти предметы (Джонъ видѣлъ ихъ совершенно ясно, хотя глаза его были устремлены на огонь), у Джона отлегло отъ сердца, и онъ сталъ опять счастливъ и отъ всей души приносилъ благодарность своимъ пенатамъ, не обращая болѣе никакого вниманія на Греффа и Тэкльтона.

Но что это былъ за образъ молодого человѣка, котораго тотъ-же самый волшебный сверчокъ представилъ Крошкѣ и который оставался совершенно одинъ. Зачѣмъ онъ продолжаетъ тутъ стоять, такъ близко около нея, опершись на каминъ и повторяя: "Замужемъ! и не моя жена!"

О, Крошка! Неужели, преступная Крошка! Нѣтъ, для такого образа нѣтъ мѣста въ видѣніяхъ твоего мужа. Почему же тѣнь, эта упала на его очагъ?

Глава II.

Жилъ-былъ Калебъ Племмеръ со своею слѣпою дочерью, какъ говорится въ сказкахъ (а я люблю сказки, да вѣроятно и вы также, за то, что онѣ вносятъ долю поэзіи въ вашъ будничный міръ). Итакъ, жилъ-былъ Калебъ Племмеръ со своею слѣпою дочерью въ ветхой деревянной избушкѣ, похожей на расколотую орѣховую скорлупу и занимавшей не больше мѣста въ улицѣ, чѣмъ бородавка на длинномъ кирпичнаго цвѣта носу Греффа и Тэкльтона. Владѣнія Греффа и Тэкльтона занимали большую часть улицы; жилище же Калеба Племмера можно было бы свалить однимъ или двумя ударами молота и увезти въ телѣжкѣ.

Если бы, послѣ подобной операціи, кто-нибудь сдѣлалъ честь жилищу Калеба Племмера замѣтить, что его нѣтъ на мѣстѣ, такъ это. безъ сомнѣнія, было бы только для того, чтобы одобрить сломку, какъ большое улучшеніе. Жилище лѣпилось къ строеніямъ Греффа и Тэкльтона, какъ раковинка къ килю корабля, какъ улитка къ дверямъ, какъ грибъ къ стволу большого дерева. Но оно было сѣменемъ, изъ котораго выросло могущественное дерево Греффа и Тэкльтона, и подъ его ветхой и дырявой крышей предпослѣдній Греффъ дѣлалъ игрушки для поколѣнія старыхъ уже мальчиковъ и дѣвочекъ, которые играли въ нихъ, ломали, побросали ихъ и изъ которыхъ многіе уже теперь успокоились навѣки.

Я сказалъ, что Калебъ и его бѣдная слѣпая дочь жили въ этой избушкѣ. Но я долженъ былъ сказать, что въ ней жилъ Калебъ, а бѣдная слѣпая дочь его жила въ другомъ какомъ-то волшебномъ домѣ собственнаго изобрѣтенія Калеба,-- въ домѣ, гдѣ не было недостатка и нищеты и куда горе никогда не заходило; Калебъ не былъ колдуномъ; онъ обладалъ только въ высшей степени тѣмъ искусствомъ волшебства, которое имѣетъ каждый изъ насъ, волшебствомъ преданной и безконечной любви. Одна природа была его учительницей, и всѣ чудеса творились съ помощью ея наставленій.

Слѣпая дѣвушка никогда не знала, что потолки у нихъ не крашены, что со стѣнъ обвалилась штукатурка, что незадѣланныя щели увеличивались съ каждымъ днемъ, что бревна гнили и покосились. Слѣпая дѣвушка никогда не знала, что желѣзо ржавѣетъ, что дерево гніетъ, что обои лупятся, что даже настоящая величина и форма ихъ дома измѣняется. Слѣпая дѣвушка никогда не знала, что на обѣденномъ столѣ стоитъ глиняная посуда уродливой формы, что домъ ихъ посѣщали горе и отчаяніе, что рѣдкіе волоса Калеба сѣдѣли съ каждымъ днемъ все сильнѣе и сильнѣе. Слѣпая дѣвушка никогда не знала, что хозяинъ ихъ былъ человѣкъ холодный, взыскательный и корыстолюбивый; однимъ словомъ, она не знала Тэкльтона такимъ, какимъ онѣ былъ на самомъ дѣлѣ, а жила въ той увѣренности, что онъ былъ эксцентричный шутникъ, который любилъ побалагурить съ ними и который, хотя и былъ ихъ ангеломъ-хранителемъ, но ни за что не хотѣлъ слышать ни одного слова благодарности.

И все это было вымысломъ Калеба, всѣмъ этимъ дочь была обязана своему доброму отцу. Но и у него на шесткѣ былъ сверчокъ; и когда, бывало, Калебъ съ грустью слушалъ его пѣніе еще въ то время, когда его бѣдная, лишенная матери, слѣпая дочь была ребенкомъ, этотъ домашній духъ указалъ ему средства, съ помощію которыхъ слѣпота -- это великое несчастіе его дочери -- могла быть обращена ей на пользу и съ помощію которыхъ онъ могъ составить счастье своей дочери. Вѣдь сверчки -- могущественные духи, хотя большая часть людей, которые имѣютъ съ ними дѣло, не знаютъ этого, и во всемъ невидимомъ мірѣ не существуетъ голоса, болѣе нѣжнаго и болѣе правдиваго,-- голоса, на который можно было-бы такъ безусловно положиться, который давалъ-бы болѣе нѣжные и кроткіе совѣты, какъ тотъ голосъ, которымъ духи домашняго очага говорятъ съ людьми.

Калебъ и дочь его сидѣли за работою въ своей обыкновенной рабочей комнатѣ, которая, впрочемъ, служила вмѣстѣ съ тѣмъ и постояннымъ жилищемъ. И странная это была комната. Въ ней помѣщались дома готовые и недоконченные, для куколъ всѣхъ возможныхъ слоевъ общества и положеній въ свѣтѣ. Тутъ были дома въ предмѣстьяхъ для отдачи въ наемъ кукламъ со скромными средствами, кухни и отдѣльныя квартиры для куколъ низшаго класса, великолѣпные столичные дома для куколъ высшаго званія. Нѣкоторыя изъ этихъ жилищъ были уже меблированы, по смѣтѣ, подходящей кукламъ съ ограниченными средствами; другія могли быть, по первому требованію, снабжены самымъ роскошнымъ образомъ и на самую широкую ногу стульями, столами, диванами, кроватями и прочими издѣліями обойщиковъ и мебельщиковъ, -- издѣліями, которыми были заставлены полки на стѣнахъ комнаты. Аристократы, мелкіе дворяне и другія сословія, которымъ были предназначены эти дома, лежали, смѣшанные, тамъ и сямъ въ ящикахъ и глазѣли прямо въ потолокъ. Но, при обозначеніи ихъ положенія въ свѣтѣ, при распредѣленіи ихъ по мѣстамъ, должнымъ ихъ званію (что, какъ опытъ намъ доказалъ, бываетъ очень трудно въ жизни), кукольные мастера во многомъ превзошли природу, которая въ этомъ отношеніи бываетъ часто своенравна и несправедлива. Эти мастера, не ограничиваясь такими произвольными признаками, какъ атласъ, ситецъ и лохмотья, прибавили къ нимъ еще болѣе рѣзкія отличія между классами,-- отличія, которыя уже никакъ не могли вводить въ ошибку. Такъ, у знатной лэди члены были восковые и самой правильной формы, и этою привилегіею пользовались исключительно куклы ея званія. Слѣдующій затѣмъ классъ былъ сдѣланъ изъ лайки, а третій изъ простаго грубаго холста. Что же касается до простого народа, то сколько нужно для нихъ рукъ и ногъ, столько бралось спичекъ изъ спичечницы. Такимъ образомъ всѣ сразу распредѣлялись по различнымъ своимъ званіямъ на свои мѣста и не имѣли уже никакой возможности сойти съ нихъ.

Въ комнатѣ Калеба Племмера было еще много другихъ различнаго рода экземпляровъ его издѣлій. Тутъ были Ноевы ковчеги, въ которыхъ и пернатыя, и четвероногія были наставлены до самаго потолка, хотя и непонятно, какъ могли ихъ туда насовать. Вслѣдствіе смѣлой поэтической вольности, у дверей большей части Ноевыхъ ковчеговъ были молотки,-- несообразная, можетъ быть, принадлежность, потому что она подразумѣваетъ, что могли быть у Ноя утренніе визиты и что къ нему могъ ходить почтальонъ; но молотокъ у двери заканчиваетъ очень хорошо наружный видъ постройки. Въ

Полное собраніе сочиненій
ЧАРЛЬЗА ДИККЕНСА

КНИГА 2

БЕЗПЛАТНОЕ ПРИЛОЖЕНІЕ
къ журналу "ПРИРОДА И ЛЮДИ"
1909 г.

http://az.lib.ru

OCR Бычков М. Н.

СВЕРЧОКЪ ЗА ОЧАГОМЪ

Переводъ А. H. Линдегренъ.

Чайникъ первый завелъ пѣсню! Мало ли что говоритъ миссисъ Пирибингль! Мнѣ лучше знать. Пусть она твердитъ хоть до скончанія вѣка, будто бы не помнитъ, кто изъ нихъ первый подалъ голосъ: чайникъ, или сверчокъ; но я стою на томъ, что то былъ чайникъ. Кажется, мнѣ можно знать! По голландскимъ часамъ съ лакированнымъ циферблатомъ, стоявшимъ въ углу, онъ завелъ пѣсню на цѣлыхъ пять минутъ раньше, чѣмъ послышалась трескотня сверчка.

Какъ будто часы не кончили бить, а маленькій косарь на ихъ верхушкѣ, судорожно махающій вправо и влѣво косой передъ мавританскимъ дворцомъ, не успѣлъ скосить полъ-акра воображаемой травы, пока сверчокъ присоединился къ этой музыкѣ!

Я вовсе не настойчивъ отъ природы. Это всѣмъ извѣстно. Я не сталъ бы спорить съ миссисъ Пирибингль, еслибъ не былъ увѣренъ въ своей правотѣ. Ничто не принудило бы меня къ тому. Но это вопросъ факта. А фактъ на лицо: чайникъ зашумѣлъ по крайней мѣрѣ на пять минутъ раньше, чѣмъ сверчокъ далъ знать о своемъ существованіи. А вотъ, поспорьте еще со мной, тогда я буду утверждать, что на цѣлыхъ десять минутъ раньше!

Позвольте мнѣ изложить въ точности, какъ все случилось. По настоящему слѣдовало бы приступить къ этому съ перваго слова, еслибъ не одно простое обстоятельство: когда мнѣ приходится разсказывать исторію, я долженъ непремѣнно начать ее съ самаго начала, а какимъ же образомъ начать съ начала, если не начнешь говорить о чайникѣ?

Надо думать, что тутъ устроилось нѣчто вродѣ состязанія, соревнованія въ искусствѣ между чайникомъ и сверчкомъ. Вотъ что послужило къ нему поводомъ и вотъ какъ оно произошло.

Выйдя изъ дома въ холодныя сумерки и стуча по мокрымъ камнямъ деревянными калошами на желѣзныхъ подрѣзяхъ, оставлявшими на дверѣ безчисленные грубые отпечатки первой теоремы Эвклида, миссисъ Пирибингль наполнила чайникъ изъ бочки съ водою.

Вернувшись въ комнату безъ калошъ (и сдѣлавшись гораздо ниже, потому что калоши были высоки, а миссисъ Пирибингль мала ростомъ), она поставила чайникъ на огонь. Совершая это она на минуту вышла изъ терпѣнія, потому что вода была непріятно холодна, а при сырой погодѣ какъ будто пропитывала собою всякое вещество, включая даже подрѣзи калошъ, а влага добралась до ножныхъ пальцевъ миссисъ Пирибингль и даже обрызгала ей ноги. А такъ какъ она гордится своими ногами (и совершенно основательно), относительно же чулокъ соблюдаетъ большую опрятность, то, понятное дѣло, ей было трудно преодолеть свою досаду.

Вдобавокъ чайникъ велъ себя несносно и упрямился. Онъ не хотѣлъ устанавливаться на каминной рѣшеткѣ и добродушно приспособляться къ неровностямъ груды каменнаго угля; ему непремѣнно было нужно клевать носомъ, какъ пьяницѣ, и распускать слюни съ самымъ идіотскимъ видомъ. Въ припадкѣ сварливости онъ мрачно шипѣлъ на огонь. Къ довершенію бѣды, крышка, не слушаясь пальцевъ миссисъ Пирибингль, сначала перекувырнулась, а потомъ съ изобрѣтательной настойчивостью, достойной лучшей цѣли, нырнула бокомъ прямо на дно чайника. Надо думать, что корпусъ судна "Рояль Джорджъ" не оказалъ и половины того чудовищнаго сопротивленія, когда его поднимали съ морского дна, какимъ отличалась крышка отъ чайника, прежде чѣмъ хозяйкѣ удалось достать ее. Но и послѣ того чайникъ оставался угрюмымъ въ своей неподатливости; выгибая ручку съ вызывающимъ видомъ и уставившись насмѣшливо и дерзко своимъ носикомъ прямо на миссисъ Пирибингль, онъ точно говорилъ: "вотъ не буду кипѣть. Ни за что не буду!"

Но къ миссисъ Пирибингль уже вернулось ея хорошее настроеніе духа; она потерла одну объ другую свои пухлыя ручки и сѣла, смѣясь, передъ чайникомъ. Тѣмъ временемъ веселое пламя поднималось и опускалось, отбрасывая бѣглый, яркій отблескъ на маленькаго косаря на верхушкѣ голландскихъ часовъ. При его быстромъ мельканіи можно было подумать порою, что деревянная фигурка передъ мавританскимъ дворцомъ стояла, не шевелясь, и все замерло въ неподвижности, кромѣ этого метавшагося неугомоннаго огня.

Но косарь находился въ движеніи; его съ неизмѣнной правильностью дергали судороги дважды въ секунду. Когда же часы принялись бить, то его терзанія становились ужасными, и когда кукушка выглянула изъ опускной дверки во дворцѣ и прокуковала шесть разъ, ея кукованье заставляло бѣднягу извиваться въ корчахъ, точно замогильный голосъ призрака или невидимыя проволоки, дергавшія его за ноги.

Не раньше того, какъ страшные толчки, шарканье и шипѣнье совершенно прекращались между гирями и приводами часового механизма подъ нимъ, перепуганный косарь снова приходилъ въ себя. И не даромъ онъ такъ пугался, потому что эти храпящіе костлявые скелеты, называемые часами, производятъ самый противный шумъ. Я не могу надивиться, какъ это люди, въ особенности же голландцы умудрились дойти до такого изобрѣтенія. Общеизвѣстно, что голландцы любятъ просторные футляры и широкіе брюки; странно послѣ этого, что они нашли нужнымъ оставлять свои часы такими голыми и незащищенными.

И вотъ, изволите видѣть, чайникъ началъ оживляться. Въ горлѣ у него послышалось неудержимое клокотанье, а потомъ онъ сталъ издавалъ отрывистое сопѣнье, довольно несмѣлое, точно еще не рѣшался развеселиться и разойтись во всю. Наконецъ послѣ двухъ или трехъ напрасныхъ попытокъ подавить въ себѣ чувство общительности онъ отбросилъ всякую угрюмость, всякую сдержанность и вдругъ запѣлъ, да такъ задушевно и весело, что за нимъ не могъ угнаться никакой плаксивый соловей.

И до чего просто это выходило! Пожалуй вы поняли бы пѣсню чайника не хуже книги, можетъ быть, даже лучше нѣкоторыхъ книгъ, знакомыхъ намъ съ вами. Испуская горячее дыханіе, поднимавшееся весело и граціозно легкимъ облачкомъ на нѣсколько футъ и скоплявшееся подъ потолкомъ въ видѣ домашняго неба, чайникъ пѣлъ свою пѣсню съ такимъ радостнымъ задоромъ, что его мѣдный корпусъ гудѣлъ и раскачивался на огнѣ; даже крышка, недавно непослушная крышка -- таково вліяніе добраго примѣра -- пустилась въ плясъ и забренчала на подобіе мѣдныхъ тарелокъ въ оркестрѣ. Не было сомнѣнія, что пѣсня чайника звучала призывомъ и привѣтствіемъ кому-то далекому, кто спѣшилъ въ то время къ уютному домику и пылающему очагу. Миссисъ Пирибингль знала это, знала отлично, сидя въ раздумьѣ передъ огнемъ. "Ночь темна", -- распѣвалъ чайникъ -- "блеклые листья лежатъ при дорогѣ, а вверху все туманно и пасмурно, а подъ ногами слякоть и клейкая глина. Только одно радуетъ глазъ въ этомъ печальномъ сумракѣ, да и то едва ли, потому что это лишь отблескъ: густой и гнѣвный багрянецъ на мѣстѣ сочетанія солнца съ вѣтромъ; это клеймо, лежащее на тучахъ -- виновницахъ ненастья; вся открытая мѣстность вокругъ разстилается черной пеленой; верстовой столбъ запорошило инеемъ; на дорогѣ стоятъ лужи, слегка тронутыя морозомъ, но не замерзшія; ничего не различить въ потемкахъ. Но онъ подъѣзжаетъ, подъѣзжаетъ, подъѣзжаетъ!.."

Тутъ, съ вашего позволенія, сверчокъ присоединился къ пѣснѣ, принимаясь вторить ей своей трескотней въ видѣ хора, да такимъ голосомъ, который совсѣмъ не соотвѣтствовалъ его величинѣ сравнительно съ чайникомъ; (величина! его насилу разглядишь!) И еслибъ онъ тутъ же на мѣстѣ палъ жертвою своего усердія, а его тѣльце разлетѣлось въ куски, какъ орудіе, переполненное порохомъ при выстрѣлѣ, это показалось бы естественнымъ и неизбѣжнымъ слѣдствіемъ его чрезмѣрныхъ усилій.

Соло, начатое чайникомъ, превратилось въ дуэтъ; чайникъ съ неослабѣвающимъ жаромъ продолжалъ свой нумеръ, но сверчокъ овладѣлъ первой скрипкой и не уступалъ своего мѣста. Боже милостивый, какъ онъ заливался! Его тонкій, рѣзкій, пронзительный голосъ звучалъ по всему дому, какъ будто мерцая, подобно звѣздѣ въ ночномъ мракѣ за окнами. Онъ выдѣлывалъ невыразимыя трели, щеголялъ переливами въ моменты крайняго напряженія, когда повидимому вытягивалъ ноги и подпрыгивалъ въ пылу восторга. Но оба артиста не мѣшали другъ другу. Ихъ пѣніе гармонически сливалось въ вечерней тишинѣ; и, стараясь затмить одинъ другого, они пѣли все громче и громче.

Хорошенькая маленькая слушательница -- дѣйствительно, она была красива и молода, хотя нѣсколько приземиста и полна, но, по моему, въ этомъ нѣтъ ничего дурного -- зажгла свѣчу, взглянула на косаря на верхушкѣ часовъ, который уже успѣлъ скосить порядочное количество минутъ, и подошла къ окну, откуда не увидала ничего за темнотою, кромѣ отраженія собственнаго лица въ оконномъ стеклѣ. По моему мнѣнію (къ которому присоединились бы и вы) эта женщина могла долго смотрѣть въ пространство и не увидѣть ничего даже на половину столь же пріятнаго. Когда она вернулась назадъ и сѣла на прежнее мѣсто, сверчокъ съ чайникомъ продолжали концертъ въ сильнѣйшемъ азартѣ соревнованія. Слабою стороною чайника очевидно было то, что онъ не сознавалъ своей неудачи, когда терпѣлъ пораженіе. То было настоящее изступленіе скачки. Чирикъ, чирикъ, чирикь!.. Сверчокъ опередилъ соперника ка цѣлую милю. Хэмъ, хэмъ, хэмъ, м-м-ч! Чайникъ поспѣвалъ за нимъ на разстояніи, сберегая силы. Опять чирикъ! Сверчокъ огибалъ уголь. Хэмъ, хэмъ, хэмъ! Чайникъ рвался къ нему на свой манеръ, не думая усгупать. Чирикъ, чирикъ! Сверчокъ свѣжѣе, чѣмъ когда либо. Хэмъ, хэмъ, хэмъ-м-м-м! продолжалъ чайникъ стойко и не спѣша. Чирикъ!.. Сверчокъ былъ готовъ окончательно побить его. Хэмъ, хэмъ, хэмъ-м-м-м! Чайникъ не уступалъ. Кончилось тѣмъ, что изъ ихъ состязанія вышла такая путаница, что уже нельзя было разобрать, трещалъ ли чайникъ, гудѣлъ ли сверчокъ или сверчокъ трещалъ, а чайникъ гудѣлъ или оба они трещали и гудѣли заразъ. Чтобъ рѣшить это, надо было бы поискать голову посвѣтлѣе вашей и моей. Несомнѣнно только одно, что чайникъ съ сверчкомъ въ одинъ и тотъ же моментъ, повинуясь одинаковой силѣ сліянія, лучше извѣстной имъ самимъ, пѣли свою отрадную пѣснь домашняго очага, лившуюся по одному направленію со свѣтомъ свѣчи, который падалъ изъ окна на далекое пространство по равнинѣ. И этотъ свѣтъ, дойдя до одного человѣка, приближавшагося къ нему во мракѣ, выразилъ ему все происходившее буквально въ одно мгновеніе и воскликнулъ: "Добро пожаловать, старина! Добро пожаловать, сердечный!"

При этомъ финалѣ чайникъ, побитый окончательно, закипѣлъ ключемъ и былъ снятъ съ огня, потому что кипятокъ полился черезъ край. Тутъ миссисъ Пирибингль кинулась къ дверямъ, гдѣ подъ стукъ колесъ фургона, лошадиный топотъ, мужской голосъ, лай запыхавшейся собаки поднялась настоящая суматоха, еще усугублявшаяся поразительнымъ и таинственнымъ появленіемъ крохотнаго ребенка.

Откуда взялся этотъ младенецъ или какимъ образомъ успѣла схватить его на руки миссисъ Пирибингль въ такой короткій моментъ, я рѣшительно не знаю. Какъ бы то ни было, но живой младенецъ покоился на рукахъ хозяйки дома, и она, повидимому, порядочно гордилась имъ, когда ее нѣжно подвелъ къ огню коренастый мужчина гораздо выше ростомъ и старше самой миссисъ Пирибингль; чтобъ поцѣловать ее, ему пришлось сильно нагнуться. Но она стоила этого труда. Великанъ шести футъ шести дюймовъ, страдающій ломотой въ костяхъ, не полѣнился бы сдѣлать это.

-- Боже мой, Джонъ, -- сказала хозяйка, -- на что ты похожъ!

Дѣйствительно, у него былъ ужасный видъ. Густой туманъ осѣлъ у бѣдняги на рѣсницахъ на подобіе засахаренной изморози; а при свѣтѣ огня обмерзлыя бакенбарды стали отливать радугой.

-- Видишь ли, Дотъ, -- медленно произнесъ онъ, разматывая шарфъ, надѣтый у него на шеѣ, и грѣя руки у очага;-- погода, конечно, не лѣтняя. Значитъ, немудрено, что я такъ промокъ.

-- Хотѣлось бы мнѣ, Джонъ, чтобъ ты не называлъ меня "Дотъ!" Я не люблю этого, -- подхватила миссисъ Пирибингль такимъ тономъ, который ясно противорѣчилъ ея словамъ.

-- А что же ты такое, какъ не Дотъ {Dot, по-англ. точка.}?-- возразилъ Джонъ, съ улыбкой поглядѣвъ на нее сверху внизъ и обнимая ее за талью со всею нѣжностью, на какую была способна его громадная мускулистая рука. Ты точка, а на рукахъ у точки, -- тутъ онъ взглянулъ на ребеночка, -- нѣтъ, я не скажу, чтобъ не сглазить; но я чуть-чуть было не пошутилъ. Кажется, никогда не случалось мнѣ быть ближе къ шуткѣ.

По его собственному мнѣнію онъ часто бывалъ близокъ то къ тому, то къ другому, "чуть-чуть" не дѣлалъ то того, то другого, этотъ неповоротливый, тихій, честный Джонъ; такой массивный и такой легкій по уму, такой грубый по внѣшности, но мягкій душою, такой скучный въ людяхъ и такой проворный дома; такой тупоголовый и такой добрый. О, мать природа, даруй твоимъ дѣтямъ истинную поэзію сердца, которая таилась въ груди этого фургонщика -- между прочимъ онъ былъ только простымъ фургонщикомъ -- и тогда мы помиримся съ прозой жизни и будемъ цѣнить истинное достоинство человѣка.

Пріятно было смотрѣть на Дотъ, хорошенькую и миніатюрную, съ ребенкомъ на рукахъ, похожимъ на куколку. Уставившись глазами въ огонь съ кокетливой мечтательностью, она склонила изящную головку на бокъ, чтобы прислониться ею къ широкой груди фургонщика не то съ естественной, не то съ притворной наивностью, полной подкупающей ласки. Пріятно было смотрѣть на него, какъ онъ съ нѣжной неловкостью старался поддержать свою легкую ношу, чтобъ его зрѣлое мужество послужило подходящей опорой цвѣтущей юности жены. Пріятно было наблюдать, какъ Тилли Слоубой, ожидавшая въ глубинѣ комнаты, когда ей отдадутъ малютку, любовалась, (несмотря на свой юный возрастъ), этой группой и стояла съ разинутымъ ртомъ, съ выпученными глазами, вытянувъ голову впередъ, точно упиваясь этимъ зрѣлищемъ. Не менѣе пріятно было наблюдать, какъ Джонъ, фургонщикъ, при упоминаніи жены о ребенкѣ сначала хотѣлъ дотронуться до него, но потомъ отдернулъ руку, точно боясь раздавить малютку, и нагнувшись къ нему смотрѣлъ на него издали съ какой-то недоумѣвающей гордостью, какую обнаружилъ бы пожалуй добродушный, дворовый песъ, еслибъ неожиданно оказался отцомъ молодой канарейки.

-- Ну, не красавчикъ ли онъ, Джонъ? Не милашка ли, когда такъ сладко спитъ?

-- Конечно, милашка, -- подтвердилъ мужъ.-- Ужасный милашка. Онъ, кажется, всегда спитъ, не такъ ли?

-- Что съ тобою, Джонъ? Разумѣется, нѣтъ!

-- Неужели?-- произнесъ Джонъ, погружаясь въ раздумье.-- А я думалъ, у него глаза всегда закрыты. Алло!

-- Какъ это можно, Джонъ! Вѣдь ты пугаешь людей!

-- Ребенку вредно закатывать глаза такимъ образомъ, -- сказалъ удивленный фургонщикъ, -- не правда ли? Гляди, какъ онъ мигаетъ обоими заразъ! А посмотри на его ротъ. Вѣдь онъ разѣваетъ его, какъ золотая и серебряная рыбка.

-- Ты не заслуживаешь быть отцомъ, не заслуживаешь, -- пристыдила его Дотъ со всею важностью опытной матроны.-- Но откуда тебѣ знать, какимъ легкимъ испугамъ подвержены дѣтки, Джонъ! Ты не знаешь ихъ даже по имени, глупый ты человѣкъ!

Переложивъ младенца на лѣвую руку и похлопавъ его по спинкѣ, вѣроятно, для здоровья, она со смѣхомъ ущипнула мужа за ухо.

-- Нѣтъ, гдѣ мнѣ знать, -- отвѣчалъ Джонъ, снимая съ себя плащъ.-- Ты вѣрно говоришь, Дотъ. Я немного смыслю по этой части. Вотъ то, что мнѣ пришлось жестоко бороться съ вѣтромъ сегодня вечеромъ, это я знаю. Онъ дулъ съ сѣверо-востока прямо въ фургонъ всю дорогу домой.

-- Бѣдный старина, это вѣрно!-- подхватила миссисъ Пирибингль, принимаясь суетиться.-- Возьми скорѣе дорогого крошку, Тилли, пока я займусь дѣломъ. Право, я кажется задушила бы его поцѣлуями, еслибъ не было жалко. Отстань отъ меня, пусти, мой милый песъ! Пошелъ, Боксеръ, пошелъ! Дай мнѣ прежде заварить чай, Джонъ; потомъ я помогу тебѣ разбирать свертки, какъ трудолюбивая пчела. "Малютка-пчелка за работой..." и такъ далѣе, какъ тебѣ извѣстно, Джонъ. Училъ ли ты "Малютку-пчелку", когда ходилъ въ школу, Джонъ?

-- Ужъ не помню хорошенько, -- отвѣчалъ мужъ.-- Я былъ очень близокъ къ тому. Но я только испортилъ бы эту басенку.

-- Ха, ха!-- расхохоталась Дотъ. У нея былъ самый пріятный смѣхъ, какой только можно себѣ представить.-- Какой ты, право, у меня милый, старый олухъ, Джонъ!

Не думая оспаривать этого, Джонъ вышелъ во дворъ посмотрѣть, позаботился ли какъ слѣдуетъ о лошади мальчикъ, сновавшій взадъ и впередъ мимо двери и окна съ фонаремъ, точно блуждающій огонекъ. Эта лошадь была такъ жирна, что вы не повѣрили бы мнѣ, еслибъ я описалъ вамъ ея размѣры, и такъ стара, что день ея рожденія затерялся въ туманѣ вѣковъ. Боксеръ, чувствуя, что онъ долженъ безпристрастно оказывать знаки вниманія всей семьѣ, метался изъ дома во дворъ и обратно съ ошеломляющимъ непостоянствомъ; онъ-то бѣгалъ съ отрывистымъ лаемъ вокругъ лошади, когда ее чистили у дверей конюшни, то прикидывался, что хочетъ яростно броситься на свою хозяйку, и внезапно останавливался, то заставлялъ вскрикивать Тилли Слоубой, сидѣвшую въ низкомъ креслѣ близь огня, тыкая мокрой мордой ей въ лицо, то выказывалъ навязчивое любопытство относительно ребенка. Послѣ того Боксеръ принялся ходить вокругъ очага и, наконецъ, легъ, точно расположившись здѣсь на ночлегъ; но немного спустя вскочилъ опять и, поднявъ куцый хвостъ, кинулся во дворъ, словно вспомнивъ, что у него назначено съ кѣмъ-то свиданіе и ему нужно мчаться во всю прыть, чтобъ не опоздать.

-- Ну, вотъ и чай заваренъ!-- возвѣстила Дотъ, суетясь, какъ ребенокъ, играющій "въ хозяйство".-- Вотъ тутъ окорокъ, вотъ масло, поджаренный хлѣбъ и все остальное! Вотъ тебѣ корзина для мелкихъ свертковъ, Джонъ, если они у тебя есть.-- Куда ты запропастился, Джонъ? Смотри, не урони дитя подъ рѣшетку Тилли, сдѣлай милость!

Надо замѣтить, что миссъ Слоубой, вопреки ея довольно рѣзкому отвѣту на замѣчаніе хозяйки, обладала рѣдкимъ и удивительнымъ талантомъ ежеминутно попадать въ бѣду со своимъ питомцемъ: уже не разъ его недолгая жизнь подвергалась черезъ нее опасности. Фигура у Тилли была сухопарая, угловатая, такъ что одежда какъ будто угрожала свалиться съ ея острыхъ плечъ, на которыхъ она болталась, какъ на вѣшалкѣ. Костюмъ этой юной лэди былъ замѣчателенъ одной особенностью; нянька любила щеголять въ фланелевомъ корсажѣ блекло-зеленаго цвѣта, зашнурованномъ на спинѣ на подобіе корсета. Вѣчно пяля глаза на окружающіе предметы, всѣмъ восхищаясь, а главное безпрестанно любуясь совершенствами своей хозяйки и ея младенца, миссъ Слоубой, хотя и ошибалась слегка въ своихъ сужденіяхъ, но отдавала должное головѣ и сердцу миссисъ Пирибингль; къ сожалѣнію, нельзя того же сказать о головѣ ребенка, которую она умудрялась то и дѣло приводить въ соприкосновеніе съ дверными косяками, буфетами, перилами лѣстницъ, кроватными столбиками и иными посторонними предметами. Однако все это были честные результаты постояннаго изумленія Тилли Слоубой, которая не могла нарадоваться привѣтливому обхожденію своихъ хозяевъ, какъ и своему житью въ такомъ комфортабельномъ домѣ. Дѣло въ томъ, что у нея не было ни роду, ни племени ни съ отцовской, ни съ материнской стороны, и Тилли воспитывалась насчетъ общественной благотворительности, какъ подкидышъ.

Видъ маленькой миссисъ Пирибингль, вернувшейся со двора вмѣстѣ съ мужемъ и какъ будто помогавшей ему нести корзину, (которую на самомъ дѣлѣ тащилъ онъ самъ), позабавилъ бы васъ почти такъ же, какъ забавлялъ онъ добряка Джона. Пожалуй, эта сцена показалась потѣшной и сверчку, по крайней мѣрѣ, онъ снова принялся трещать во всю мочь.

-- Ишь ты!-- подхватилъ хозяинъ, по обыкновенію растягивая слова.-- Никакъ сегодня вечеромъ онъ веселѣе обыкновеннаго.

-- Это навѣрное принесетъ намъ счастье, Джонъ! Такъ всегда бывало. Когда сверчокъ поселится на очагѣ, кто первое благополучіе для дома!

Мужъ взглянулъ на миссисъ Пирибингль, какъ будто онъ былъ весьма близокъ къ мысли, что она сама составляла его главное благополучіе, и вполнѣ согласился съ нею. Но онъ вѣроятно боялся сдѣлать промахъ, потому что не сказалъ ничего.

-- Первый разъ, Джонъ, услыхала я его веселый голосокъ въ тотъ вечеръ, когда ты привезъ меня домой -- когда ты привезъ меня въ мой новый домъ, сюда, его маленькой хозяйкой. Около года тому назадъ. Ты помнишь, Джонъ?

О, да! Джонъ помнилъ. Еще бы ему не помнить!

-- Трескотня сверчка была для меня такимъ отраднымъ привѣтствіемъ! Она звучала добрымъ предзнаменованіемъ, какъ будто сверчокъ хотѣлъ ободрить меня. Онъ точно говорилъ, что ты будешь добръ и ласковъ со мною. И не станешь разсчитывать найти старую голову на плечахъ своей сумасбродной женки. А я такъ боялась этого тогда, Джонъ.

Мужъ задумчиво потрепалъ ее по плечамъ и по головѣ, точно хотѣлъ сказать: нѣтъ, нѣтъ; онъ не разсчитывалъ на это, онъ былъ доволенъ тѣмъ и другимъ въ ихъ настоящемъ видѣ. И въ самомъ дѣлѣ Джонъ былъ правъ: и головка и плечи были очень милы.

-- Сверчокъ напророчилъ вѣрно, Джонъ, когда онъ какъ будто говорилъ такимъ манеромъ, потому что ты, дѣйствительно, самый добрый, самый внимательный, самый любящій мужъ для меня. Въ нашемъ домѣ поселилось счастье, Джонъ, и я люблю сверчка изъ-за этого.

-- Да и я тоже, -- сказалъ фургонщикъ.-- Да и я тоже, Дотъ.

-- Онъ милъ мнѣ за то, что часто подавалъ свой голосъ, и его невинная музыка навѣвала на меня разныя мысли. Иногда въ сумерки, когда я чувствовала себя немножко одинокой и падала духомъ, Джонъ -- раньше того, какъ родился нашъ малютка, чтобь составить мнѣ компанію и оживить нашъ домъ -- когда я думала, какъ будешь ты тосковать въ случаѣ моей смерти; какъ тоскливо было бы мнѣ самой, еслибъ я могла сознавать, что ты потерялъ меня, мой дорогой. Но, чирикъ-чирикъ, раздававшееся на очагѣ, казалось, говорило мнѣ о другомъ голоскѣ, такомъ пріятномъ, такомъ миломъ для меня, воображаемый звукъ котораго прогонялъ мои тревоги, какъ тяжелый сонъ. А когда я боялась -- это, дѣйствительно, было со мною однажды, Джонъ, вѣдь я вышла за тебя такою молоденькой -- и вотъ я боялась, что нашъ бракъ окажется неудачнымъ, потому что я такой ребенокъ, а ты больше похожъ на моего опекуна, чѣмъ на мужа; меня пугала мысль, что ты при всемъ стараніи не полюбишь меня такъ, какъ надѣялся полюбить и какъ молился о томъ; но трескотня сверчка и тутъ развеселила меня опять, наполнивъ мое сердце новымъ довѣріемъ и бодростью. Я думала объ этихъ вещахъ сегодня вечеромъ, мой дорогой, когда сидѣла тутъ, поджидая тебя; и я люблю сверчка за это.

-- И я тоже,-- повторилъ Джонъ.-- Но что ты толкуешь однако, Дотъ? Я надѣялся и молился о томъ, чтобы полюбить тебя? Чего только ты не выдумаешь! Вѣдь ты была мнѣ мила за долго до того, когда я привезъ тебя сюда, чтобъ ты сдѣлалась маленькой хозяйкой сверчка, Дотъ!

Она положила на мгновенье свою руку ему на плечо и взглянула на него съ волненіемъ на лицѣ, точно хотѣла что-то сказать. Черезъ минуту молодая женщина стояла уже на колѣняхъ передъ корзиной и говорила бодрымъ тономъ, принимаясь перебирать свертки:

-- Сегодня немного ихъ, Джонъ, но я замѣтила нѣсколько большихъ тюковъ на задкѣ фургона. Хоть пожалуй и порядочно съ ними возни, но извозъ прибыльный промыселъ; значитъ, намъ нечего ворчать, не такъ ли? Кромѣ того, вѣдь ты сдалъ кое какіе товары дорогой?

-- Ну, конечно, -- отвѣчалъ Джонъ.-- И не мало.

-- А что кто за круглая коробка, Джонъ?.. Вотъ тебѣ разъ, да это свадебный пирогъ!

-- У женщинъ на этотъ счетъ зоркій глазъ, -- замѣтилъ восхищенный Джонъ.-- Вотъ мужчина такъ никогда бы не догадался. Я увѣренъ, что еслибъ запаковать свадебный пирогъ въ чайный ящикъ, или въ перевернутую кверху дномъ кровать, или въ очищенный боченокъ изъ-подъ семги, женщина непремѣнно сейчасъ узнала бы чутьемъ, что тамъ находится. Да, ты не ошиблась; я заѣзжалъ за нимъ къ кондитеру.

-- А вѣсу въ немъ ужъ не знаю, сколько; должно быть, фунтовъ сто, -- воскликнула Дотъ, дѣлая смѣшныя усилія поднять его.-- Чей это, Джонъ? Куда онъ пойдетъ?

-- Прочти адресъ на другой сторонѣ коробки, -- отвѣчалъ мужъ

-- Какъ, Джонъ?... Возможно ли это?...

-- Да, кто бы могъ подумать, -- произнесъ Джонъ.

-- Неужели ты хочешь сказать, -- продолжала Дотъ, сидя на полу и вскидывая голову, -- что это для Груффа и Текльтона, игрушечныхъ мастеровъ?

Джонъ утвердительно кивнулъ въ отвѣтъ.

Миссисъ Пирибингль также кивнула головой, разъ пятьдесятъ по крайней мѣрѣ. Не въ знакъ согласія, а въ знакъ безмолвнаго и жалобнаго изумленія, сжавъ губы, что есть силы, (хотя онѣ вовсе не были созданы для этого, я въ этомъ увѣренъ), и уставившись глазами на добряка фургонщика въ своей разсѣянности. Тѣмъ временемъ миссъ Слоубой, которая машинально повторяла подхваченные обрывки разговора для развлеченія ребенка, безъ всякаго смысла въ нихъ, и употребляя всѣ существительныя во множественномъ числѣ, спрашивала вслухъ у юнаго созданія, не онъ ли Грэффъ и Текльтонъ, игрушечные мастера, не завернетъ ли онъ къ кондитерамъ за свадебными пирогами, узнаютъ ли его матери коробки, когда его отцы привозятъ ихъ домой, и такъ далѣе.

-- Неужели это случится на самомъ дѣлѣ?-- воскликнула Дотъ.-- Подумай, Джонъ, вѣдь мы съ ней бѣгали вмѣстѣ въ школу маленькими дѣвочками.

Пожалуй, онъ думалъ о своей женѣ или былъ близокъ къ тому, чтобъ представить себѣ ее маленькой школьницей. Но крайней мѣрѣ фургонщикъ взглянулъ на Доть въ пріятной задумчивости, но не отвѣтилъ ей слова.

-- А онъ такой старый! Такой неподходящій къ ней!-- Постой, на сколько лѣтъ старше тебя, Джонъ, Грэффъ и Текльтонъ?

-- На сколько больше чашекъ чаю выпью я сегодня вечеромъ за одинъ присѣстъ, чѣмъ Грэффъ и Текльтонъ выпилъ бы ихъ за четыре раза, ты вотъ что скажи!-- весело подхватилъ Джонъ, подвигая стулъ къ круглому столу и принимаясь за холодную ветчину.-- Что касается ѣды, то я ѣмъ мало, но ѣмъ съ удовольствіемъ, Дотъ.

Даже это обычное замѣчаніе за столомъ, одно изъ его невинныхъ заблужденій, (потому что аппетитъ у него былъ хорошій и противорѣчилъ его словамъ), не вызвало улыбки на лицо молодой женщины, которая, стояла среди свертковъ, тихонько отталкивая ногою коробку съ пирогомъ и даже не взглянувъ на маленькій башмачекъ -- предметъ ея всегдашнихъ заботъ, -- хотя глаза ея были опущены въ землю.

Углубленная въ раздумье миссисъ Пирибингль не трогалась съ мѣста, забывъ о чаѣ и Джонъ, (хотя онъ звалъ ее и стучалъ ножомъ о столъ, чтобы заставить ее очнуться). Наконецъ онъ всталъ и тронулъ Дотъ за руку; тогда она взглянула на него разсѣянно, го тотчасъ пришла въ себя и бросилась къ своему мѣсту за чайнымъ приборомъ, смѣясь надъ своей разсѣянностью. Но не такъ, какъ смѣялась раньше. Ея музыкальный смѣхъ звучалъ теперь совсѣмъ иначе.

Сверчокъ также умолкъ. Комната какъ будто пригорюнилась

Ея недавняя уютность пропала.

-- Значитъ, тутъ всѣ свертки, Джонъ, не такъ ли?-- заговорила молодая женщина послѣ долгаго молчанія, которое честный фургонщикъ употребилъ на практическую иллюстрацію одной части своего любимаго замѣчанія, наслаждаясь ѣдою, если и нельзя было согласиться, что онъ ѣлъ очень мало.-- Такъ тутъ всѣ свертки, не такъ ли, Джонъ?

-- Это все, -- подтвердилъ Джонъ.-- Постой... Нѣтъ... я...-- забормоталъ онъ, кладя на столъ вилку и ножикъ съ глубокимъ вздохомъ.-- Вотъ такъ штука, вѣдь я совсѣмъ забылъ стараго джентльмена!

-- Стараго джентльмена?

-- Въ фургонѣ, -- прибавилъ Джонъ.-- Онъ тамъ заснулъ на соломѣ, когда я видѣлъ его въ послѣдній разъ. Я былъ дважды весьма близокъ къ тому, чтобъ вспомнить о немъ послѣ возвращенія домой, но онъ опять выскакивалъ у меня изъ головы. Алло! Эй вы! Вставайте, мы пріѣхали.

Послѣднія слова Джонъ прокричалъ уже на дворѣ, куда кинулся со свѣчей въ рукахъ.

Миссъ Слоубой, поймавъ таинственный намекъ на стараго джентльмена и вообразивъ, что дѣло идетъ о какомъ-то предметѣ религіознаго свойства, совсѣмъ оторопѣла. Вскочивъ съ низкаго кресла у огня, чтобъ спрятаться за юбки своей госпожи и внезапно столкнувшись въ дверяхъ съ незнакомымъ старикомъ, она инстинктивно пустила въ ходъ единственное орудіе нападенія, случившееся у нея подъ рукой. Такъ какъ этимъ орудіемъ былъ ребенокъ, то поднялся страшный гвалтъ и суматоха, которымъ еще больше содѣйствовалъ понятливый Боксеръ. Этотъ добрый песъ, болѣе дальновидный, чѣмъ его хозяинъ, должно быть, стерегъ стараго джентльмена во время сна, чтобъ тотъ не ушелъ, захвативъ съ собою нѣсколько молодыхъ тополей, привязанныхъ позади фургона; собака и теперь слѣдовала за нимъ по пятамъ, теребя его штиблеты и кусая пуговицы на нихъ.

-- Однако, сэръ, сонъ у васъ богатырскій, -- замѣтилъ Джонъ, когда спокойствіе было возстановлено; теперь старикъ неподвижно стоялъ посрединѣ комнаты съ обнаженной головой.-- Ужъ хотѣлъ я подшутить надъ вами, да боялся, что шутка моя выйдетъ неудачной. А быль близокъ къ ней, -- пробормоталъ фургонщикъ, прищелкивая языкомъ;-- очень близокъ!

Незнакомецъ, у котораго были длинные сѣдые волосы, пріятные черты, необычайно смѣло и твердо очерченныя для старика, и темные, блестящіе, зоркіе глаза, осмотрѣлся кругомъ съ улыбкой, послѣ чего привѣтствовалъ жену фургонщика важнымъ наклоненіемъ головы.

Одежда его казалась причудливой и странной; такое платье носили много-много лѣтъ тому назадъ. Старикъ былъ весь въ коричневомъ, а въ рукѣ держалъ коричневую дубинку, служившую ему опорой. Когда удивительный гость стукнулъ ею объ полъ, она распалась и превратилась въ складной стулъ, на который онъ и усѣлся преспокойно.

-- Смотри!-- сказалъ фургонщикъ, обращаясь съ женѣ.-- Вотъ такъ я нашелъ его сидящимъ при дорогѣ. Сидѣлъ онъ прямехонько, словно верстовой столбъ. И почти такъ же былъ глухъ какъ столбъ.

-- Какъ, подъ открытымъ небомъ, Джонъ?

-- Подъ открытымъ небомъ, -- подтвердилъ тотъ, -- въ самыя сумерки.-- "Плата за провозъ" сказалъ онъ, подавая мнѣ восемнадцать пенсовъ, послѣ чего влѣзъ въ фургонъ. Такъ мы и добрались съ нимъ до дому.

-- Должно быть, онъ собирается уйти, Джонъ?

Какъ бы не такъ! Незнакомецъ собирался только заговорить.

-- Позвольте мнѣ остаться, пока за мной придутъ, кротко сказалъ онъ. Не обращайте на меня вниманія.

Съ этими словами гость началъ шарить въ своихъ глубокихъ карманахъ. Онъ вытащилъ изъ одного очки, изъ другого книгу и занялся, какъ ни въ чемъ не бывало, чтеніемъ, нисколько не остерегаясь Боксера, точно тотъ былъ ручнымъ ягненкомъ!

Фургонщикъ и его жена тревожно переглянулись между собою. Незнакомецъ поднялъ голову и полюбопытствовалъ, переводя глаза съ одного изъ нихъ на другого:

-- Ваша дочь, мои добрый другъ?

-- Жена, -- отвѣчалъ Джонъ.

-- Племянница?-- переспросилъ глухой.

-- Жена, -- заоралъ хозяинъ.

-- Неужели?-- замѣтилъ гость. Это правда? Очень молоденькая!

Онъ спокойно отвернулся и продолжалъ свое чтеніе, но, прочитавъ строчки двѣ, снова спросилъ:

-- Ребеночекъ то вашъ?

Джонъ сдѣлалъ гигантскій кивокъ, равносильный утвердительному отвѣту, данному въ рупоръ.

-- Дѣвочка?

-- Ма-а-альчикъ!-- загремѣлъ хозяинъ.

-- Новорожденный, а? Сколько ему?...

-- Два мѣсяца и три дня-а!-- поспѣшно вмѣшалась миссисъ Пирибингль.-- Оспа привита ровно шесть недѣль наза-а-адъ! Принялась отлично-о-о! Докторъ находитъ мальчика замѣчательно красивымъ ребенко-о-омъ! Развитъ, какъ пятимѣсячны-и-ый! Ужъ все понимаетъ, прямо удивитель-но-о! Можетъ быть, вы не повѣрите, но хватаетъ ужъ себя за ножки-и!

Тутъ запыхавшаяся маленькая маменька, кричавшая эти отрывистыя фразы прямо въ ухо старику, пока ея хорошенькое личико не побагровѣло, поднявъ младенца, поднесла его къ лицу гостя, какъ неопровержимый и торжествующій фактъ. Между тѣмъ Тилли Слоубой съ мелодичнымъ возгласомъ: "Кетчеръ! Кетчеръ!" звучавшимъ точно какое нибудь невѣдомое слово или звукоподражаніе чиханью, скакала вокругъ невиннаго младенца, какъ неуклюжая корова.

-- Слушай! За нимъ, должно быть, идутъ, -- сказалъ Джонъ.-- Кто-то возится у двери. Отвори-ка ее, Тилли.

Однако не успѣла нянька дойти до порога, какъ дверь отворилась снаружи; она была примитивнаго устройства, со щеколдой, которую каждый могъ поднять, если хотѣлъ. И очень многіе дѣлали это, потому что сосѣди всякаго сорта любили перекинуться веселымъ словечкомъ съ фургонщикомъ, хотя самъ онъ не былъ разговорчивъ. Итакъ, дверь отворилась, чтобъ пропустить въ комнату маленькаго, сухопараго, задумчиваго человѣка съ мрачнымъ лицомъ, который, надо полагать, собственноручно смастерилъ себѣ плащъ изъ дерюги, служившей покрышкой какому нибудь старому ящику; по крайней мѣрѣ, когда онъ обернулся, чтобы захлопнуть за собою дверь изъ боязни напустить холоду, то обнаружилъ на своей спинѣ круиныя черныя литеры Г & T., а также слово стекло, написанное смѣлымъ почеркомъ.

-- Добрый вечеръ, Джонъ!-- сказалъ посѣтитель -- Добрый вечеръ, мэмъ! Добрый вечеръ, Тилли! Добрый вечеръ, незнакомецъ! Какъ поживаетъ малюточка, мэмъ? Надѣюсь, Боксеръ здравъ и невредимъ.

-- Всѣ мы здравствуемъ, Калебъ, -- отвѣчала Дотъ.-- Я увѣрена, что стоитъ взглянуть на милаго крошку, чтобъ убѣдиться въ его здоровьѣ.

-- Какъ при взглядѣ на васъ нельзя сомнѣваться въ вашемъ благополучіи, -- подхватилъ Калебъ.

Однако онъ не взглянулъ на хозяйку; глаза его задумчиво блуждали по сторонамъ, точно этотъ человѣкъ всегда мысленно находился въ другомъ мѣстѣ и въ иныхъ условіяхъ времени, о чемъ бы онъ ни говорилъ; тоже самое относилось и къ его голосу.

-- Вотъ и наружность Джона не оставляетъ желать ничего лучшаго, -- продолжалъ онъ.-- У Тилли и Боксера также хорошій видъ.

-- У васъ, навѣрно, много дѣла, Калебъ?-- спросилъ фургонщикъ.

-- Да, порядочно, -- отвѣчалъ тотъ съ разсѣяннымъ видомъ человѣка, отыскивающаго по крайней мѣрѣ философскій камень;-- порядкомъ много. Теперь большой спросъ на Ноевы ковчеги. Мнѣ хотѣлось бы сдѣлать получше Ноево семейство, но не знаю, какъ это сдѣлать за ту же цѣну. Пускай бы каждый могъ разобрать, которая фигурка изображаетъ Сима, которая Хама, которая ихъ женъ. Кстати, привезли вы мнѣ что нибудь сегодня, Джонъ?

Фургонщикъ сунулъ руку въ карманъ снятаго имъ плаща и вытащилъ оттуда цвѣточный горшокъ, тщательно завернутый въ мохъ и бумагу.

-- Вотъ вамъ, получайте, -- сказалъ онъ, бережно развертывая его.-- Ни одинъ листикъ не помятъ. Растеніе все осыпано бутонами!

Угрюмые глаза, Калебъ просіяли, когда онъ взялъ цвѣтокъ и поблагодарилъ фургонщика.

-- Дорого заплачено, Калебъ, -- сказалъ тотъ.-- Ужасно дороги цвѣты въ это время года.

-- Что за бѣда! Для меня онъ будетъ дешевъ, какая бы ни была ему цѣна, -- возразилъ маленькій человѣчекъ.-- Что нибудь еще, Джонъ?

-- Коробочка, -- отвѣчалъ фургонщикъ.-- Вотъ она! "Калебу Плэммеру", -- прочелъ по складамъ надпись игрушечный мастеръ, -- "съ деньгами". Съ деньгами, Джонъ? Не думаю, чтобъ эта посылка была для меня.

-- "Съ осторожностью" {Малограмотный или близорукій Калебъ прочслъ Cash (наличныя деньги), вмѣсто Care (осторожность, заботливость). Прим. перев.}, -- поправилъ возчикъ, заглядывая черезъ плечо Калеба.-- Откуда вы взяли, что тутъ деньги?

-- О, конечно!-- подхватилъ Калебъ.-- Это вѣрно. "Съ осторожностью". Да, да. Это моя посылка. Она въ самомъ дѣлѣ могла быть съ деньгами, еслибъ мой милый сынъ въ богатой Южной Америкѣ былъ живъ до сихъ поръ. Вѣдь вы любили его, какъ родного, не такъ ли? Вамъ нѣтъ надобности увѣрятъ меня въ томъ. Я знаю самъ. "Калебу Плэммеру. Съ осторожностью". Да да, отлично. Это коробка съ стеклянными глазами куколъ, для моей дочери. Желалъ бы я, чтобъ въ ящикѣ было ея зрѣніе, Джонъ.

-- И мнѣ хотѣлось бы, чтобъ это было или могло быть! -- воскликнулъ фургонщикъ.

-- Спасибо, -- сказалъ маленькій человѣчекъ.-- Вы говорите отъ души. Какъ ужасно подумать, что она никогда не увидитъ куколъ, которыя цѣлыми днями такъ дерзко пялятъ на нее глаза! Вотъ что больно. Сколько за доставку, Джонъ? Много ли понесли вы убытку?

-- Вотъ я покажу вамъ убытокъ, если вы станете приставать, -- подхватилъ Джонъ.-- Ну что, Дотъ, вѣдь я чуть было не сострилъ?

-- Вы всегда такъ!-- замѣтилъ игрушечный мастеръ.-- Это все ваша доброта. Дайте посмотрѣть. Кажется, все.

-- Не думаю, -- отвѣчалъ фургонщикъ.-- Попробуйте поискать.

-- Что нибудь дли нашего принципала, -- пожалуй такъ?-- произнесъ Калебъ послѣ нѣкотораго размышленія. Ну, разумѣется! Вѣдь за этимъ я и пришелъ. Но голова моя ужасно занята Ноевыми ковчегами и всякой всячиной. Вѣдь хозяинъ не былъ здѣсь, -- не былъ?

-- Нѣтъ, -- подтвердилъ фургонщикъ.-- Ему некогда, онъ теперь занятъ ухаживаньемъ.

-- Все-таки онъ заглянетъ сюда, -- сказалъ мастеръ, -- потому что велѣлъ мнѣ идти по нашей сторонѣ дороги, возвращаясь домой. Ужъ лучше я уйду заранѣе. Будьте такъ добры, мэмъ, позвольте мнѣ ущипнуть Боксера за хвостъ только на полминуточки, вы согласны?

-- Что за вопросъ Калебъ?

-- О не безпокойтесь, мэмъ, -- объяснилъ маленькій человѣчекъ.-- Пожалуй, это ему не понравится. Я только что получилъ маленькій заказъ на лающихъ собакъ и мнѣ хочется, чтобъ у меня это выходило какъ можно натуральнѣе.-- По шести пенсовъ штука. Вотъ и все. Не извольте безпокоиться, мэмъ.

Къ счастью вышло такъ, что Боксеръ усердно залаялъ самъ по себѣ, не дожидаясь предположеннаго щипка. Но такъ какъ этотъ лай возвѣщалъ приближеніе какого нибудь новаго посѣтителя, то Калебъ, отложивъ наглядное изученіе природы до болѣе благопріятнаго момента, взвалилъ круглую коробку себѣ на плечо и наскоро простился съ присутствующими. Онъ могъ бы не безпокоиться понапрасну, такъ какъ ему пришлось столкнуться съ новымъ гостемъ на порогѣ.

-- Э, да вы тутъ, -- вы тутъ? Подождите минутку; я возьму васъ съ собой. Мое почтеніе, Джонъ Пирибингль. Еще болѣе глубокое почтеніе вашей хорошенькой женѣ. Съ каждымъ днемъ краше! И добрѣе, если возможно! И моложе, -- подумалъ вслухъ говорившій.-- Чортъ знаетъ, что такое!

-- Я удивилась бы вашимъ комплиментамъ, мистеръ Текльтонъ, -- сказала Дотъ отнюдь не любезнымъ тономъ, -- еслибъ вы не были женихомъ.

-- Значитъ, вамъ извѣстно, что я женюсь?

-- Я кое-какъ убѣдилась въ этомъ, -- отвѣчала молодая хозяйка.

-- Съ большимъ трудомъ, я полагаю?

-- Вы угадали.

Текльтонь, торговецъ игрушками, пользовался довольно обширной извѣстностью подъ именемъ "Грэффъ и Текльтонъ", потому что такъ называлась его торговая фирма, хотя Грэффъ давно уже не состоялъ въ мой компаньономъ, оставивъ здѣсь только свое имя и, какъ говорили нѣкоторые, свои свойства, согласно его буквальному значенію {Gruff -- угрюмый, грубый.}. Въ своемъ дѣлѣ Текльтонъ, торговецъ игрушками, былъ человѣкомъ, призваніе котораго осталось непонятымъ его родителями и опекунами. Еслибы они сдѣлали изъ юноши ростовщика или крючкотвора -- стряпчаго, или шерифа, или маклера, то онъ пожалуй сорвалъ бы въ молодости всю свою злобу на кліентахъ и насладившись досыта всякими злоупотребленіями, можетъ быть, сдѣлался бы наконецъ обходительнымъ, прямо ради новизны и разнообразія. Но, обреченный заниматься мирнымъ дѣломъ игрушечнаго мастера, онъ сталъ домашнимъ людоѣдомъ, который жилъ насчетъ дѣтей всю свою жизнь и питалъ къ нимъ непримиримую вражду. Всѣ игрушки внушали ему презрѣніе, и ни за что на свѣтѣ не купилъ бы онъ ни одной изъ нихъ; по своему коварству онъ съ наслажденіемъ придавалъ звѣрскій видъ фермерамъ изъ коричневой нанки, которые везли свиней на базаръ, глашатаямъ, объявлявшимъ о потерѣ судейской совѣсти, старухамъ на пружинахъ, штопавшимъ чулки и стряпавшимъ пироги; его лавка кишѣла отталкивающими уродами. Тутъ красовались въ ужасающихъ маскахъ отвратительныя, волосатыя, красноглазыя чудовища, выскакивавшія изъ ящиковъ; бумажные змѣи въ видѣ вампировъ; демоническіе скоморохи, которыхъ нельзя удержать въ лежачемъ положеніи. Всѣ эти механическія игрушки, выскакивая на пружинѣ изъ своихъ футляровъ, имѣли свойство пугать дѣтей, что доставляло хозяину магазина громадное удовольствіе. Это было его единственной отрадой, предохранительнымъ клапаномъ его нерасположенія къ людямъ. Текльтонъ доходилъ до геніальности въ подобныхъ изобрѣтеніяхъ. Что нибудь страшное, какъ неотвязчивый кошмаръ, непремѣнно приходилось ему по вкусу. Онъ даже понесъ убытокъ, накупивъ однажды пластинокъ для волшебныхъ фонарей, гдѣ темные силы были изображены въ видѣ какихъ-то сверхъестественныхъ молюсковъ съ человѣческими лицами. Эта игрушка очень нравилась Текльтону. Имъ былъ истраченъ цѣлый маленькій капиталъ на расписываніе лицъ кровожадныхъ великановъ, и, не будучи самъ живописцемъ, онъ могъ указать для руководства художниковъ съ помощью кусочка мѣла кой-какія неуловимыя черты для этихъ образинъ, которыя были способны нарушить душевное спокойствіе любого юнаго джентльмена отъ шести до одиннадцати лѣтъ на все Рождество или лѣтніе каникулы.

Какимъ онъ былъ въ своемъ игрушечномъ производствѣ, такимъ былъ и въ жизни. Поэтому вы легко представите себѣ, что человѣкъ, стоявшій передъ Джономъ, въ длинномъ зеленомъ пальто, доходившемъ ему до икръ и застегнутомъ до верху и въ толстыхъ сапогахъ съ темно-красными отворотами, былъ необычайно пріятный малый, который могъ похвалиться, какъ изысканнымъ умомъ, такъ и любезнымъ обхожденіемъ.

Тѣмъ не менѣе Текльтонъ, торговецъ игрушками, собирался жениться; несмотря на все то, что я сообщилъ о немъ, онъ собирался жениться. И бралъ вдобавокъ молодую жену, красивую молодую жену.

Онъ не особенно походилъ на жениха, когда стоялъ въ кухнѣ фургонщика, съ гримасой на худомъ лицѣ, пожимаясь отъ холода, нахлобучивъ шапку до переносья, заложивъ руки въ карманы и поглядывая съ злобнымъ лукавствомъ прищуреннымъ глазомъ, въ которомъ какъ будто сосредоточилась ѣдкая эссенція коварства. Но все-таки онъ хотѣлъ быть женихомъ.

-- Моя свадьба назначена черезъ три дня. Въ будущій четвергъ. Въ послѣдній день перваго мѣсяца въ году, -- сказалъ Текльтонъ.

Упомянулъ ли я о томъ, что одинъ глазъ у него былъ выпученъ, а другой почти закрытъ и что этотъ почти закрытый былъ всегда выразителенъ? Не помню, сдѣлалъ ли я это.

-- Да, вотъ когда моя свадьба, -- повторилъ Текльтонъ, позвякивая деньгами.

-- Неужели? Въ этотъ же день женился и я!-- воскликнулъ фургонщикь.

-- Ха, ха!-- засмѣялся Текльтонъ.-- Странно! Вы съ женой какъ разъ составляете такую же чету. Точь въ точь такую же.

Негодованіе Дотъ при этихъ хвастливыхъ словахъ не знало границъ. Что выдумаетъ еще этотъ человѣкъ? Ужъ не допускаетъ ли онъ возможности, что у нихъ родится точно такой же младенецъ? Чудакъ прямо спятилъ съ ума.

-- Позвольте! На два слова, Джонъ, -- пробормоталъ торговецъ игрушками, подтолкнувъ фургонщика локтемъ и отводя его немного въ сторону. Вы пожалуете ко мнѣ на свадьбу? Вѣдь мы теперь съ вами будемъ на одну стать, вы понимаете?

-- Какъ это "на одну стать?" -- удивился фургонщикъ.

-- Маленькое несоотвѣтствіе лѣтъ, -- буркнулъ Текльтонъ снова подталкивая его локтемъ. Пріѣзжайте провести съ нами вечерокъ еще до свадьбы.

-- Зачѣмъ?-- спросилъ Джонъ, не ожидавшій такого настойчиваго радушія.

-- Зачѣмъ, -- переспросилъ гость.-- Вотъ новая манера принимать приглашеніе! Да просто ради удовольствія, -- пріятной компаніи, знаете, и всего прочаго.

-- Я думалъ, вы никогда не любили общества, -- со свойственной ему прямотой замѣтилъ Джонъ.

-- Пхэ, я вижу, съ вами нельзя говорить иначе, какъ только вполнѣ откровенно, -- сказалъ Текльтонъ.-- Дѣло въ томъ, что вы и ваша жена очень пріятные гости и видѣть васъ вдвоемъ настоящее удовольствіе. Мы понимаемъ лучше, знаете; однако...

-- Нѣтъ, мы ровно ничего не понимаемъ, -- перебилъ Джонъ.-- О чемъ вы толкуете?

-- Ну ладно! Значитъ мы не понимаемъ, -- продолжалъ Текльтонъ.-- Порѣшимъ на этомъ. Какъ вамъ угодно; тутъ нѣтъ никакой бѣды. Я хотѣлъ сказать: у васъ такой счастливый видъ, что ваше общество произведетъ самое благопріятное впечатлѣніе на будущую миссисъ Текльтонъ. И хотя ваша супруга едва ли расположена ко мнѣ, но въ этомъ дѣлѣ она невольно будетъ содѣйствовать моимъ планамъ, потомучто ея внѣшность говоритъ сама за себя. Такъ вы согласны пріѣхать?

-- Мы условились провести день нашей свадьбы, по возможности, дома, -- отвѣтилъ Джонъ.-- Въ этомъ мы дали другъ другу слово полгода тому назадъ. Я думаю, вы понимаете, что домъ...

-- Ба! Ну что такое домъ?-- воскликнулъ Текльтонъ.-- Четыре стѣны да потолокъ! (Зачѣмъ не убьете вы этого сверчка? Я непремѣнно убилъ бы. Я всегда такъ дѣлаю. Ненавижу ихъ трескотню.) Такъ четыре стѣны и потолокъ найдутся и въ моемъ домѣ. Пожалуйте ко мнѣ!

-- Какъ, вы убиваете своихъ сверчковъ?-- ужаснулся Джонъ.

-- Я давлю ихъ, сэръ, -- отвѣчалъ гость, стукнувъ каблукомъ объ полъ.-- Такъ вы хотите сказать, что пріѣдете? Ваша прямая польза, какъ и моя собственная, въ томъ, чтобъ женщины убѣдили одна другую, что имъ спокойно, хорошо и не можетъ быть лучше. Я знаю ихъ повадки. Что бы ни говорила одна женщина, другая женщина непремѣнно хочетъ перенять у ней это. Такова ужъ въ нихъ дурь подражанія, сэръ, что если ваша жена скажетъ моей женѣ: "я счастливѣйшая женщина въ мірѣ и мужъ мой самый добрый человѣкъ, какого только можно найти, и я люблю его до безумія", то моя жена скажетъ тоже самое вашей, да еще прибавитъ, и на половину повѣритъ собственнымъ словамъ.

-- Неужели вы хотите сказать, что на самомъ дѣлѣ этого нѣтъ?-- спросилъ фургонщикъ.

-- Нѣтъ?!-- воскликнулъ Текльтонъ съ отрывистымъ рѣзкимъ смѣхомъ.-- Нѣтъ чего?

У Джона мелькнула смутная мысль прибавить: "нѣтъ того, чтобъ она любила васъ до безумія". Но встрѣтивъ полузакрытый глазъ, какъ будто подмигивавшій ему надъ поднятымъ воротникомъ плаща, онъ почувствовалъ, что въ этомъ человѣкѣ такъ мало привлекательнаго, способнаго внушить безумную любовь, и дополнилъ свою фразу совсѣмъ иначе:

-- Такъ развѣ она не вѣритъ тому, что говоритъ?

-- Ахъ, вы собака! Вы шутите, -- сказалъ Текльтонъ.

Однако фургонщикъ, хотя и не понялъ всего значенія сказанныхъ имъ словъ, но взглянулъ на него такъ серьезно, что гостю пришлось поневолѣ объясниться.

-- Видите ли, -- заговорилъ онъ, поднимая пальцы лѣвой руки и ударяя по указательному пальцу для вящшей внушительности.-- Вотъ это я, Текльтонъ, собственной персоной. У меня есть намѣреніе жениться на молодой женщинѣ и красивой, -- тутъ онъ дотронулся до мизинца, изображавшаго невѣсту; дотронулся не бережно, а грубо, съ сознаніемъ силы.-- Я имѣю возможность осуществить свое намѣреніе и осуществляю его. Это моя причуда. Но... взгляните-ка туда!

Онъ указалъ на Дотъ, которая задумчиво сидѣла передъ огнемъ, опираясь полнымъ подбородкомъ на руку и не сводя глазъ съ яркаго пламени. Фургонщикъ посмотрѣлъ сначала на нее, потомъ на своего собесѣдника, потомъ опять на жену и опять на него.

-- Она, конечно, почитаетъ васъ и слушается, -- сказалъ Текльтонъ;-- и этого совершенно довольно съ меня, такъ какъ я не изъ чувствительныхъ. Но думаете ли вы, что тутъ есть еще что нибудь?

-- Я думаю, -- отвѣчалъ Джонъ, -- что вышвырну въ окошко всякаго, кто усомнится въ томъ.

-- Вотъ именно, -- подтвердилъ Текльтонъ съ несвойственной ему уступчивостью.-- Разумѣется, вы сдѣлали бы это непремѣнно. Конечно, я вполнѣ увѣренъ. Доброй ночи, пріятныхъ сновъ.

Джонъ былъ озадаченъ, и ему невольно стало не по себѣ, чего онъ не могъ скрыть въ своемъ обращеніи.

-- Доброй ночи, мой дорогой другъ, -- сострадательнымъ тономъ повторилъ Текльтонъ.-- Я ухожу. Между нами, дѣйствительно, много общаго. Такъ вы не подарите намъ завтрашняго вечера? Ну ладно! На другой день вы ѣдете въ гости, я знаю. Мы встрѣтимся съ вами тамъ. Я привезу съ собою и мою будущую жену. Это принесетъ ей пользу. Вы согласны? Благодарю васъ. Что это?

То былъ громкій крикъ жены фургонщика: громкій, рѣзкій, внезапный вопль, отъ котораго комната зазвенѣла, точно стеклянная посуда. Молодая женщина поднялась съ мѣста и стояла, словно окаменѣвшая отъ ужаса и неожиданности. Незнакомецъ подвинулся къ огню, чтобъ погрѣться, и стоялъ вблизи ея стула. Но онъ безмолвствовалъ.

-- Дотъ!-- воскликнулъ мужъ.-- Мэри! Дорогая! Что съ тобою?

Всѣ бросились къ ней въ одну минуту. Калебъ, который дремалъ на ящикѣ съ пирогомъ, схватилъ спросонокъ миссъ Слоубой за косу, но тотчасъ извинился.

-- Мэри!-- воскликнулъ фургонщикъ, поддерживая жену.-- Ты больна? Что съ тобою? Скажи мнѣ, милочка!

Она отвѣчала только тѣмъ, что всплеснула руками и разразилась дикимъ хохотомъ. Потомъ, выскользнувъ изъ объятій мужа на полъ, молодая женщина закрыла лицо передникомъ и горько заплакала. Наплакавшись, она опять засмѣялась и опять заплакала, послѣ чего стала жаловаться на холодъ и позволила мужу подвести себя къ огню, гдѣ усѣлась на старое мѣсто. Старикъ по прежнему стоялъ у очага, не шевелясь.

-- Мнѣ лучше, Джонъ, -- томно произнесла миссисъ Пирибингль.-- Я совсѣмъ оправилась теперь... я... Джонъ!

Но Джонъ стоялъ съ другой стороны отъ нея. Почему Дотъ повернулась лицомъ къ незнакомому старому джентльмену, какъ будто обращалась къ нему? Неужели она бредила?

-- Мнѣ только померещилось, милый Джонъ... Я испугалась... Что-то мелькнуло у меня вдругъ передъ глазами... Я не могла разобрать хорошенько. Но теперь это уже прошло, совсѣмъ прошло.

-- Я очень радъ, что прошло, -- пробормоталъ Текльтонъ, окидывая комнату своимъ выразительнымъ глазомъ.-- Хотѣлось бы мнѣ знать, куда это ушло и что это было?.. Гм... Отправимтесь, Калебъ! Кто это тамъ съ сѣдыми волосами?

-- Знать не знаю, сэръ, -- шепотомъ отвѣчалъ Калебъ.-- Ни когда не видывалъ его въ жизни. Отличная фигура для грызуна орѣховъ, совсѣмъ новая модель! Съ челюстью на шарнирахъ, открывающейся до самаго жилета, онъ былъ бы великолѣпенъ.

-- Недостаточно безобразенъ, -- замѣтилъ Текльтонъ.

-- Или хоть бы для спичечницы, -- продолжалъ Калебъ, погруженый въ созерцаніе, -- что за модель! Выдолбить ему голову, чтобъ класть туда спички; поднять пятки кверху для чирканья по нимъ; какая вышла бы роскошная спичечница для украшенія каминной полки въ комнатѣ джентльмена!

-- Недостаточно безобразенъ и на половину, -- возразилъ Текльтонъ.-- Ровно ничего въ немъ интереснаго! Пойдемте! Берите этотъ ящикъ. Ну, теперь вы оправились, надѣюсь?

-- О, все прошло! совершенно прошло!-- отвѣчала молодая женщина, поспѣшно махнувъ ему рукою, чтобъ онъ уходилъ.-- Спокойной ночи.

-- Спокойной ночи, -- сказалъ въ свою очередь гость.-- Прощайте, Джонъ Пирибинглъ! Несите осторожнѣе ящикъ, Калебъ. Если вы его уроните, тутъ вамъ и смерть. Темнота хоть глазъ выколи, а погода еще хуже давешней, полюбуйтесь-ка. Доброй ночи!

Окинувъ еще разъ комнату зоркимъ взглядомъ, онъ вышелъ въ сопровожденіи Калеба, тащившаго свадебный пирогъ на головѣ.

Фургонщикъ быль тамъ пораженъ поведеніемъ своей маленькой жены и такъ старался успокоить и ободрить ее, что почти забылъ о присутствіи незнакомца до ухода постороннихъ, когда тотъ остался ихъ единственнымъ гостемъ.

-- Чего онъ тутъ сидитъ?-- сказалъ Джонъ, кивая на него женѣ.-- Надо намекнуть ему, чтобъ онъ уходилъ.

-- Извините меня, мой другъ, -- сказалъ старый джентльменъ, подходя въ хозяину; мнѣ тѣмъ болѣе совѣстно, что ваша жена, кажется, не совсѣмъ здорова; но мой провожатый, безъ котораго я почти не могу обойтись, по своему убожеству, -- онъ указалъ на свои уши и покачалъ головой, -- почему-то не пришелъ; боюсь, что тутъ вышло недоразумѣніе. Дурная погода, заставившая меня искать убѣжища въ вашей удобной фурѣ, нисколько не поправилось. Не будете ли вы такъ добры дать мнѣ у себя ночлегъ за плату?

-- Конечно, конечно, -- подхватила Дотъ, -- съ большимъ удовольствіемъ.

-- О, -- промолвилъ хозяинъ, удивленный такой поспѣшностью съ ея стороны.-- Положимъ, я ничего не имѣю противъ этого, а только, право, не знаю...

-- Шш!-- перебила его жена.-- Милый Джонъ!

-- Да вѣдь онъ совершенно глухъ, -- возразилъ Джонъ.

-- Конечно, но все-таки... Да, сэръ, разумѣется. Да, разумѣется! Я сейчасъ приготовлю ему постель наверху, Джонъ.

Когда она выбѣгала изъ комнаты, перемѣнчивость ея настроенія и странная суетливость до того поразили мужа, что онъ остановился, глядя ей вслѣдъ, совершенно сбитый съ толку.

-- Вотъ мамочки пошли стлать постельки, -- занимала между тѣмъ миссъ Слоубой ребенка;-- а волосы у него выростутъ темнорусые и курчавые, и когда снимутъ съ него шапочки, всѣ милочки испугаются, всѣ, всѣ, кто будетъ сидѣть у огня.

Съ тѣмъ безотчетнымъ влеченіемъ останавливаться на пустякахъ, которое часто овладѣваетъ смущеннымъ и разстроеннымъ умомъ, фургонщикъ машинально повторялъ эти нелѣпыя слова, прохаживаясь взадъ и впередъ по комнатѣ. Онъ твердилъ ихъ столько разъ, что выучилъ наизусть и продолжалъ повторять ихъ, какъ затверженный урокъ, даже когда Тилли умолкла и принялась растирать ладонями обнаженную головку младенца, (какъ дѣлаютъ это нянюшки для здоровья), послѣ чего снова надѣла ребенку чепчикъ.

-- "И всѣ милочки испугаются"... Гм! Удивляюсь, что могло напугать Дотъ!-- бормоталъ хозяинъ, шагая по комнатѣ.

Онъ отгонялъ отъ себя внушенія Текльтона, однако, они вызывали въ немъ смутную, неопредѣленную тревогу. Вѣдь этотъ Текльтонъ былъ смѣтливъ и хитеръ, а Джонъ съ горечью сознавалъ свою недальновидность, и язвительный намекъ гостя точилъ ему сердце. Конечно, онъ не думалъ искать связи между рѣчами Текльтона и страннымъ поведеніемъ своей жены, но то и другое почему-то тѣсно сплеталось между собою, и онъ не могъ разъединить этихъ двухъ обстоятельствъ.

Скоро постель была готова, и незнакомецъ, отказавшійся отъ всякаго угощенія, кромѣ чашки чая, удалился. Тогда Дотъ -- совершенно оправившись, по ея словамъ, -- придвинула большое кресло къ камину для своего мужа; набила трубку и подала ему, послѣ чего сѣла на низенькую скамеечку рядомъ съ нимъ.

Она всегда сидѣла на этой скамеечкѣ, вѣроятно, находя ее очень удобной и милой.

Мало по малу Дотъ сдѣлалась самой искусной набивательницей трубокъ на четырехъ четвертяхъ земного шара. Надо было видѣть, какъ она засовывала свой тоненькій мизинчикъ въ трубку и потомъ дула въ нее, чтобъ прочистить устье; затѣмъ, дѣлая видъ, будто бы она боится, что трубка засорена, молодая женщина продувала ее нѣсколько разъ и подносила къ глазамъ, какъ телескопъ, гримасничая своимъ хорошенькимъ личикомъ. Въ эти минуты миссисъ Пирибингль была несравненна. Что же касается набивки табаку, то она дѣлала это мастерски; а ея ловкое подаванье огня свернутымъ клочкомъ бумаги, у самаго носа мужа, когда онъ бралъ въ ротъ чубукъ, -- это было художество, настоящее художество!

И сверчокъ съ чайникомъ, затянувши свою свою пѣсню, подтвердили это. И огонь, разгорѣвшійся опять, подтвердилъ это. И маленькій косарь на часахъ за своей непрерывной работой подтвердилъ это. Охотнѣе же всѣхъ согласился съ тѣмъ фургонщикъ, лобъ котораго разгладился, а лицо просіяло.

И когда онъ трезво и задумчиво попыхивалъ своей старой трубкой, а голландскіе часы тикали, багровое пламя пылало, и сверчокъ трещалъ, этотъ геній очага и дома (сверчокъ дѣйствительно былъ имъ) появился въ комнатѣ въ видѣ волшебнаго эльфа и началъ развертывать передъ хозяиномъ одну картину его семейнаго счастья за другою. Многочисленные образы Дотъ всѣхъ возрастовъ и величинъ наполнили комнату. Маленькія Дотъ въ видѣ веселыхъ дѣвочекъ рѣзвились передъ Джономъ, сбирая цвѣты по полямъ и лугамъ; застѣнчивыя Дотъ, которыя принимали его ухаживанья не то благосклонно, не то нерѣшительно; новобрачныя Дотъ, входящія въ дверь и съ удивленіемъ принимающія ключи отъ хозяйства; Дотъ -- юныя матери въ сопровожденіи воображаемыхъ Тилли Слоубой, несущихъ крестить младенцевъ; болѣе зрѣлыя Дотъ, все еще молодыя и цвѣтущія, -- любующіяся дочерями на деревенскихъ балахъ; располнѣвшія Дотъ, окруженныя и осаждаемыя кучками румяныхъ внуковъ; дряхлыя Дотъ, которыя опирались на палки, и пошатывались отъ слабости на ходу. Тутъ были также и старые фургонщики съ ослѣпшими старыми Боксерами, лежавшими у ихъ ногъ; и фургоны поновѣе съ возницами помоложе ("братья Пирибингль", судя по надписи на повозкахъ); и больные, и старые фургонщики, которымъ услуживали нѣжнѣйшія руки; и могилы умершихъ старыхъ фургонщиковъ, зеленѣющія на кладбищѣ. Когда же сверчокъ показалъ ему всѣ эти картины -- Джонъ видѣлъ ихъ ясно, хотя глаза его были устремлены на огонь -- на сердцѣ у него стало легко и весело; онъ поблагодарилъ своихъ домашнихъ боговъ отъ души и выбросилъ вонъ изъ головы Грэффа и Текльтона.

Но что это была за фигура молодого мужчины, которую тотъ же волшебный сверчокъ помѣстилъ такъ близко отъ стула его жены и которая осталась тутъ одна одинешенька?... Почему этотъ призракъ все еще мѣшкалъ на прежнемъ мѣстѣ, такъ близко къ ней, облокотившись на выступъ камина и не переставалъ повторять: "Замужемъ! Не за мною!"

О, Дотъ! О, измѣнница Дотъ! Для этого образа не было мѣста во всѣхъ видѣніяхъ твоего мужа. Зачѣмъ тѣнь твоей измѣны упала на его очагъ?

II.

Калебъ Плэммеръ жилъ вдвоемъ со своей слѣпой дочерью, какъ говорится въ книжкахъ съ разсказами. Спасибо отъ меня и отъ васъ книжкамъ съ разсказами за то, что въ нихъ описывается что нибудь происходящее въ этомъ будничномъ мірѣ! Итакъ, Калебъ Плэммеръ жилъ вдвоемъ со своей слѣпою дочерью въ потрескавшейся орѣховой скорлупѣ подъ видомъ деревяннаго дома, который въ дѣйствительности былъ чѣмъ-то вродѣ прыща на длинномъ носу изъ краснаго кирпича, принадлежавшемъ Грэффу и Текльтону. Помѣщенія Грэффа и Текльтона занимали большую часть улицы, но жилище Калеба Плэммеръ можно было свалить съ помощью одного или двухъ молотковъ и увезти его развалины на одномъ возу.

Еслибъ кто нибудь сдѣлалъ честь обиталищу Калеба Плэммора, замѣтивъ его исчезновеніе, то навѣрно нашелъ бы, что жалкій домишко убрали очень кстати. Онъ прилипъ къ торговому заведенію Текльтона, словно раковина къ килю корабля, или улитка къ двери, или кучка поганокъ къ древесному пню. Между тѣмъ то былъ зародышъ, изъ котораго выросъ могучій стволъ -- фирма Грэффъ и Текльтонъ, и подъ этой ветхой кровлей Грэффъ до послѣдняго времени занимался производствомъ игрушекъ для цѣлаго поколѣнія старыхъ мальчиковъ и дѣвочекъ, которые играли ими, выдумывали ихъ, ломали, и успокаивались вѣчнымъ сномъ!

Я сказалъ, что Калебъ и его несчастная слѣпая дочь жили тутъ. Мнѣ слѣдовало бы сказать, что тутъ жилъ Калебь, а его несчастная слѣпая дочь жила гдѣ-то въ иномъ мѣстъ -- въ волшебномъ жилищѣ, созданномъ фантазіей Калеба, куда не имѣли доступа ни нужда, ни убожество, ни горе. Калебъ не былъ колдуномъ, но единственное колдовство, уцѣлѣвшее до нашихъ дней, колдовство преданной, неумирающей любви, было изучено имъ подъ руководствомъ матери-природы; это она надѣлила его даромъ чудесъ.

Слѣпая дѣвушка совсѣмъ не знала, что потолки въ ихъ домѣ полиняли, со стѣнъ мѣстами облупилась штукатурка, что повсюду образовались трещины, расширявшіяся съ каждымъ днемъ, что бревна плесневѣли и кривились на бокъ. Слѣпая дѣвушка не знала, что желѣзо покрывалось ржавчиной, дерево гнило, бумага лупилась; что домъ осѣдалъ, причемъ измѣнялся его объемъ, и внѣшность, и пропорціи. Слѣпая дѣвушка не знала, что на буфетѣ стоитъ убогая и безобразная глиняная посуда; что печаль и уныніе поселились въ домѣ; что рѣдкіе волосы Калеба сѣдѣли все больше и больше передъ ея незрячими глазами. Слѣпая дѣвушка не знала, что у нихъ былъ хозяинъ черствый, требовательный и безучастный; короче, она не знала, что Текльтонъ былъ Текльтономъ, но жила въ увѣренности, что онъ эксцентричный шутникъ, который любитъ подшучивать надъ ними и, будучи ихъ благодѣтельнымъ геніемъ, не хочетъ слышать ни слова благодарности.

И все это дѣлалъ Калебъ; все это дѣлалъ ея простодушный отецъ! Но у него былъ также свой сверчокъ на очагѣ; и, печально прислушиваясь къ его музыкѣ, когда слѣпая сиротка дочь была еще очень мала, онъ постепенно напалъ на мысль, что даже ея ужасное убожество можетъ превратиться почти въ благословеніе, что дѣвочкѣ можно дать счастье съ самыми скромными средствами. Дѣло въ томъ, что все племя сверчковъ состоитъ изъ могучихъ геніевъ, хотя люди, бесѣдовавшіе съ ними, не вѣдаютъ о томъ (что бываетъ нерѣдко); а въ невидимомъ мірѣ нѣтъ голосовъ, болѣе нѣжныхъ и болѣе искреннихъ, на которые можно тверже положиться и отъ которыхъ можно услышать болѣе мудрые совѣты, чѣмъ голоса геніевъ домашняго очага, обращающихся къ человѣческому роду.

Калебъ съ дочерью работали вдвоемъ въ своей мастерской, служившей имъ также и пріемной. Странное это было мѣсто! Тамъ стояли игрушечные дома, оконченные и неоконченные, для куколъ всевозможныхъ общественныхъ положеній. Загородные дома для куколъ съ ограниченными средствами; кухни и простыя комнаты для куколъ низшихъ классовъ; роскошныя городскія квартиры для куколъ аристократическаго сословія. Нѣкоторыя изъ нихъ были уже меблированы, сообразно скромнымъ достаткамъ ихъ обитателей; другія въ минуту надобности могли быть снабжены съ величайшей расточительностью всевозможной домашней утварью, стульями и столами, диванами, кроватями, занавѣсями, портьерами и коврами, загромоздившими цѣлыя полки въ мастерской. Привиллегированный классъ и дворянство, публика вообще, для удобствъ которой предназначались эти жилища, лежала тамъ и сямъ въ корзинахъ, нагроможденныхъ до самаго потолка; но въ указаніи степени ихъ общественнаго положенія и въ соотвѣтственной сортировкѣ (чего, судя по опыту, ужасно трудно достичь въ дѣйствительной жизни), кукольные мастера далеко превзошли природу, которая бываетъ часто своенравна и непокорна. Не полагаясь на такіе произвольные признаки, какъ атласъ, ситецъ или кусочки тряпокъ, они придали кукламъ рѣзкія личныя особенности, не допускавшія ошибокъ. Такъ, у важной лэди въ кукольномъ царствѣ были восковые члены безукоризненной симметричности; но только у нея и равныхъ съ нею. На изготовленіе куколъ, занимавшихъ слѣдующую ступень общественной лѣстницы, употреблялась лайка, а куклы еще ниже сортомъ шились изъ холста. Что же касается кукольнаго простонародья, то его корпусъ и члены мастерили изъ дерева, послѣ чего эти партіи водворялись въ ихъ сферу, безъ всякой возможности вырваться оттуда.

Кромѣ куколъ, въ комнатѣ Калеба находилось множество другихъ образцовъ его творчества. Тамъ красовались Ноевы ковчеги, гдѣ птицы и животныя были набиты биткомъ, хотя ихъ можно было кое-какъ размѣстить въ тѣснотѣ подъ крышей съ помощью встряхиванья, чтобъ они заняли, какъ можно меньше мѣста. Калебъ позволилъ себѣ смѣлую поэтическую вольность, снабдивъ большую часть этихъ Ноевыхъ ковчеговъ молотками у дверей; пожалуй, несообразная принадлежность, наводящая на мысль объ утреннихъ посѣтителяхъ и почталіонѣ, но придающая однако пріятную законченность внѣшности зданія. Тутъ были склады меланхолическихъ маленькихъ телѣжекъ, которыя при вращеніи колесъ исполняли самую плачевную музыку; множество игрушечныхъ скрипокъ, барабановъ и другихъ орудій пытки и безконечное количество пушекъ, щитовъ, мечей, копій и ружей. Тутъ были маленькіе акробаты въ красныхъ брюкахъ, безпрестанно карабкавшіся на высокіе барьеры по безконечной тесьмѣ -- и спускавшіеся съ другой стороны внизъ головой; тутъ были безчисленные джентльмены приличной, чтобы не сказать, почтенной наружности, безумно летавшіе черезъ горизонтальныя перекладины, вставленныя съ этой цѣлью въ наружныя двери ихъ собственныхъ жилищъ. Тутъ были звѣри всякой породы, преимущественно лошади разнаго достоинства, начиная съ обрубка на четырехъ колышкахъ съ клочкомъ мочалы вмѣсто гривы и кончая породистымъ рысакомъ, несущимся вскачь. Какъ было бы мудрено пересчитать десятки и сотни потѣшныхъ фигуръ вѣчно готовыхъ совершать нелѣпости разнаго рода при поворотѣ ручки, такъ было бы нелегко найти какое нибудь человѣческое безумство, порокъ или слабость, не имѣвшіе типичнаго воплощенія, непосредственнаго или замысловатаго, въ мастерской Калеба Плэммера. И не въ преувеличенномъ видѣ, потому что очень миніатюрные рычаги заставляютъ мужчинъ и женщинъ выкидывать дикія колѣнца на потѣху зрителей.

Посреди всѣхъ этихъ предметовъ Калебъ и его дочь сидѣли за работой. Слѣпая дѣвушка наряжала куколъ, а ея отецъ красилъ и покрывалъ лакомъ фасадъ красиваго четырехъ-этажнаго игрушечнаго дома.

Озабоченность запечатлѣвшаяся на чертахъ Калеба, и его разсѣянный задумчивый видъ, который отлично подошелъ бы къ какому нибудь алхимику или сосредоточенному мыслителю, съ перваго взгляда представлялъ странный контрастъ съ его занятіемъ и пошлостями вокругъ него. Но пошлыя вещи изобрѣтаемыя и производимыя ради насущнаго хлѣба, имѣютъ важ

Чарльз Диккенс

Сверчок за очагом

Сказка о семейном счастье

Рождественские повести

Перевод М. Клягиной-Кондратьевой

OCR Кудрявцев Г.Г.

CHRISTMAS BOOKS

The Cricket On The Hearth -- 1845

комнатѣ были маленькія телѣжки, колеса которыхъ, при катаньи, производили самую заунывную музыку. Тутъ было много скрипокъ, барабановъ и прочихъ убійственныхъ для ушей инструментовъ; безконечное множество пушекъ, щитовъ, сабель, шпоръ и ружей. Тутъ были маленькіе фигляры въ красныхъ панталонахъ, которые безпрестанно прыгали черезъ высокіе барьеры изъ красной тесьмы и падали по другую сторону ихъ головой впередъ. Тутъ было множество стариковъ, пріятной -- чтобы не сказать почтенной -- наружности, которые, какъ сумасшедшіе, скакали черезъ перегородку, поставленную для этой цѣли на порогѣ ихъ собственной двери. Тутъ были всевозможныя животныя, въ особенности же много лошадей всякихъ породъ, начиная отъ цилиндра въ пятнахъ на четырехъ палкахъ съ маленькой перелинкой вмѣсто гривы и кончая чистокровнымъ скакуномъ на всемъ бѣгу. Какъ трудно было бы пересчитать, дюжины за дюжинами, всѣ смѣшныя фигуры, которыя, при первомъ поворотѣ пружины, готовы были совершить всевозможныя нелѣпости, такъ же трудно было бы назвать какое-нибудь человѣческое безумство, или порокъ, или слабость, которые не были бы олицетворены съ большею или меньшею точностью въ комнатѣ Калеба Племмера; и нельзя сказать, чтобы они были олицетворены въ преувеличенномъ видѣ, потому что очень небольшія пружины заставляютъ и мужчинъ, и женщинъ совершать въ нашемъ свѣтѣ поступки, не менѣе странные, чѣмъ тѣ, которые когда-либо могла совершить какая-нибудь игрушка.

Среди всѣхъ этихъ предметовъ Калебъ и дочь его сидѣли за работою. Слѣпая дѣвушка шила платья на куколъ, а Калебъ разрисовывалъ и лакировалъ восьмиоконный фасадъ красиваго барскаго дома.

Отпечатокъ заботъ на лицѣ Калеба, его сосредоточенность и задумчивость, которыя были бы къ лицу алхимику, или метафизику, странно противорѣчили, при первомъ взглядѣ, съ его занятіями и съ пустячными вещами, которыя окружали его. Но коль скоро надъ пустячными вещами работаютъ для добыванія хлѣба, онѣ становятся очень серьезны; кромѣ того, я не думаю, что еслибы Калеба сдѣлали лордомъ-канцлеромъ, или членомъ парламента, или юристомъ, или даже великимъ спекуляторомъ, то онъ сталъ бы заниматься менѣе смѣшными игрушками, и я сильно сомнѣваюсь, были ли бы эти игрушки такъ же безобидны.

-- Такъ ты выходилъ, отецъ, въ прошлую ночь на дождѣ въ твоемъ великолѣпномъ новомъ пальто? спросила дочь Калеба.

-- Да, въ моемъ великолѣпномъ новомъ пальто, отвѣтилъ Калебъ, бросивъ взглядъ на веревку, протянутую въ углу, на которой сушилось уже описанное нами пальто изъ мѣшечной парусины.

-- Какъ я рада, что ты купилъ его, отецъ!

-- Да еще у такого фэшенебельнаго портного, сказалъ Калебъ. Оно слишкомъ хорошо для меня.

Слѣпая дѣвушка остановила свою работу и отъ души разсмѣялась.

-- Слишкомъ хорошо, отецъ! Да можетъ ли быть что нибудь слишкомъ хорошо для тебя!

-- И все-таки мнѣ даже совѣстно его надѣвать, сказалъ Калебъ, наблюдая на ея развеселившемся лицѣ то впечатлѣніе, какое производятъ его слова. Честное слово! Когда я слышу, какъ мальчишки и пр. кричатъ сзади меня: "Эхе! Вотъ такъ франтъ", я не знаю, куда дѣваться. И когда, въ прошлый вечеръ, нищіе не хотѣли отойти отъ меня и когда я имъ сказалъ, что я совершенно простой человѣкъ, а они говорили "Нѣтъ, ваша честь, вы насъ въ этомъ не увѣрите, ваша честь", мнѣ сдѣлалось ужасно стыдно; я почувствовалъ, какъ-будто я не имѣлъ права носить такое пальто.

Счастливая слѣпая дѣвушка! Какъ она была весела, какое это было торжество для нея!

-- Я вижу тебя, отецъ, говорила она, хлопая ладошами, такъ же ясно, какъ если бы у меня были глаза, въ которыхъ я вовсе не нуждаюсь, когда ты со мною. Синее пальто...

-- Свѣтло-синее, сказалъ Калебъ.

-- Да, да: свѣтло-синее! воскликнула дѣвушка, подымая кверху свое веселое лицо. Такого цвѣта, какимъ, я помню, я видѣла небо, когда ты мнѣ говорилъ, что оно синее! Свѣтло-синее пальто...

-- Свободное въ таліи, подсказывалъ Калебъ.

-- Свободное въ таліи! воскликнула слѣпая дѣвушка, смѣясь отъ души; и ты въ немъ, ты, дорогой отецъ, съ твоимъ свѣтлымъ взглядомъ, веселымъ лицомъ, съ твоею свободною походкою, съ твоими темными волосами... такой моложавый и красивый!

-- Э, э! да я возгоржусь, сказалъ Калебъ.

-- Да я думаю, что ты уже возгордился, воскликнула слѣпая дѣвушка, указывая на него пальцемъ. Я знаю тебя, отецъ! Ха, ха, ха! Ты видишь, что я отгадала тебя!

Какъ не похожъ былъ тотъ Калебъ, который сидѣлъ тутъ и наблюдалъ за нею, на Калеба, котораго ей рисовало ея воображеніе! Она говорила объ его легкой походкѣ. Въ этомъ она была права. Много, много лѣтъ сряду онъ ни разу не переступилъ порога своимъ обыкновеннымъ медленнымъ и тяжелымъ шагомъ, а всегда поступью, передѣланною для ея слуха, и никогда онъ не забывалъ, даже въ самыя тяжелыя для его сердца минуты, той легкой походки, которая должна дѣлать и ея поступь веселою и бодрою.

Богъ знаетъ, но я думаю, что блуждающій, неопредѣленный взглядъ, разсѣянность въ манерахъ Калеба происходили отчасти отъ того обмана, въ которомъ онъ добровольно жилъ среди всего окружающаго его, изъ любви къ своей слѣпой дочери. Какъ могъ этотъ маленькій человѣкъ не имѣть блуждающаго вида и разсѣянныхъ манеръ, когда онъ столько лѣтъ работалъ надъ уничтоженіемъ всякаго тождества самого себя и всѣхъ предметовъ, имѣющихъ какое-либо къ нему отношеніе.

-- Вотъ и кончено, сказалъ Калебъ, отступая шага на два отъ своей работы, чтобы лучше судить о ней. Почти такъ же похоже на настоящій домъ, какъ пятьдесятъ копѣекъ на полтину. Какъ жаль, что весь фасадъ открывается разомъ! Кабы были только въ немъ лѣстница и правильныя двери, чтобы можно было входить въ каждую комнату! Но въ этомъ-то и заключается все зло моей профессіи: я всегда самъ себя обманываю, всегда обольщаю самого себя.

-- Ты говоришь очень тихо. Не усталъ ли ты, отецъ?

-- Усталъ? отозвался Калебъ съ большою живостью. Что можетъ меня утомлять, Берта? Я никогда не устаю. Что это значитъ?

Чтобы придать большую силу своимъ словамъ, онъ остановилъ себя въ тотъ самый моментъ, когда невольно хотѣлъ было подражать двумъ потягивающимся и зѣвающимъ фигурамъ на каминѣ, которыя изображали собою съ головы до ногъ вѣчное состояніе утомленія и скуки, и, вмѣсто того, затянулъ отрывокъ какой-то пѣсни. То была застольная пѣсня, воспѣвающая что-то въ родѣ кубка съ пѣнистымъ виномъ. Онъ пѣлъ ее съ такой претензіей на развязный и веселый голосъ, которая дѣлала его лицо въ тысячу разъ худощавѣе и задумчивѣе.

-- Что! Вы поете! неужели? произнесъ Тэкльтонъ, выглядывая изъ-за двери. Продолжайте. Я такъ пѣть не могу!

Никто бы его и не заподозрилъ въ этомъ. Лицо его доказывало, что онъ созданъ вовсе не для пѣсенъ.

-- Я не былъ бы въ состояніи пѣть, продолжалъ Тэкльтонъ. Я радъ, что вы это можете. Я надѣюсь, что вы въ состояніи и работать вмѣстѣ съ тѣмъ. Но едва ли хватитъ времени на то и на другое, я полагаю.

-- Если бы ты могла только видѣть, Берта, какъ онъ мнѣ подмигиваетъ, шепнулъ ей Калебъ на ухо. Такой, право, шутникъ! Если бы ты его не знала, ты навѣрное подумала бы, что онъ говоритъ теперь серьезно, не правда ли?

Слѣпая дѣвушка улыбнулась и кивнула головою.

-- Говорятъ, что птицу, которая умѣетъ пѣть, но не хочетъ пѣть, надо заставить пѣть, ворчалъ Тэкльтонъ. А что нужно сдѣлать съ совою, которая не умѣетъ пѣть и не должна пѣть, а все-таки поетъ?

-- До какой степени онъ теперь мигаетъ мнѣ! шепталъ Калебъ своей дочери. О, Боже!

-- Вы всегда такъ веселы, такъ добродушны съ нами! воскликнула Берта съ улыбкою.

-- А! Вы здѣсь? отвѣтилъ Тэкльтонъ. Бѣдная идіотка!

Онъ дѣйствительно думалъ, что она идіотка, и основывалъ эту увѣренность -- сознательно-ли, или нѣтъ, не знаю -- на ея любви къ нему!

-- Ну-съ, коль скоро вы здѣсь, то -- какъ вы поживаете? спросилъ Тэкльтонъ своимъ ворчливымъ тономъ.

-- О, хорошо! Совершенно хорошо! И такъ счастлива, какъ вы могли-бы этого желать! Такъ счастлива, какъ вы желали-бы сдѣлать счастливымъ весь свѣтъ, если бы могли!

-- Бѣдная идіотка! пробормоталъ Тэкльтонъ. Ни одного проблеска разума! Ни одного!

Слѣпая дѣвушка схватила его руку, поцѣловала ее и, подержавъ ее въ своихъ обѣихъ рукахъ, нѣжно приложила ее къ своей щекѣ. Въ этомъ движеніи было столько невыразимой любви и такая горячая благодарность, что самъ Тэкльтонъ былъ настолько тронутъ, что проворчалъ болѣе мягкимъ тономъ:

-- Ну, что съ вами теперь?

-- Я поставила его вчера вечеромъ, когда ложилась спать, около самой своей подушки и вспомнила о немъ во снѣ. И когда наступилъ день и чудное красное солнце... солнце красное, отецъ?

-- Оно красно по утрамъ и по вечерамъ, Берта, отвѣтилъ бѣдный Калебъ, бросивъ на своего хозяина взглядъ, полный страданій.

-- Когда оно взошло, и яркій свѣтъ, на который я почти боюсь наткнуться, когда хожу, проникъ въ комнату, я поставила противъ него маленькое деревцо и благословила Небо за то, что оно производитъ такія прекрасныя вещи, и васъ за то, что вы присылаете ихъ мнѣ, чтобы веселить меня.

-- Истинно, вырвавшаяся изъ Бедлама, сказалъ про себя Тэкльтонъ. Мы скоро дойдемъ до сумасшедшей рубашки и до наручниковъ. Мы дѣлаемъ успѣхи.

Калебъ стоялъ, сложивъ руки, и разсѣянно смотрѣлъ передъ собою, пока говорила его дочь, какъ будто раздумывая (я думаю, что оно такъ и было), не сдѣлалъ-ли Тэкльтонъ на самомъ дѣлѣ чего-нибудь, что заслуживало-бы ея благодарность. Если бы Калебъ могъ дѣйствовать совершенно свободно и если бы у него потребовали въ эту минуту, подъ страхомъ смерти, чтобы онъ или вытолкалъ ногами продавца игрушекъ за дверь, или упалъ-бы къ его ногамъ, смотря по тому, чего Тэкльтонъ заслуживалъ, то, я думаю, что на сторонѣ и того, и другаго были-бы равные шансы. Однако же Калебъ зналъ, что онъ собственными своими руками принесъ такъ бережливо своей дочери маленькое розовое деревцо и собственнымъ языкомъ сочинилъ невинную ложь, которая имѣла цѣлью помочь ему отстранить отъ слѣпой дѣвушки всякое, подозрѣніе въ томъ, какъ велики были ежедневныя его лишенія для доставленія ей счастья.

-- Берта! позвалъ Тэкльтонъ, стараясь придать своему тону болѣе ласки. Подите сюда!

-- О, я могу притти прямо къ вамъ! Меня не нужно вести, отвѣтила она.

-- Сказать вамъ секретъ Берта?

-- Скажите! отвѣтила она съ живостью.

Какъ просвѣтлѣло это лишенное свѣта лицо! Какой лучезарный вѣнецъ окружилъ эту головку, превратившуюся всю въ слухъ.

-- Сегодня,-- день, въ который эта... какъ ее зовутъ... это избалованное дитя... Жена Перибингля посѣщаетъ васъ обыкновенно... въ который она устраиваетъ здѣсь свой фантастическій пикникъ,-- не правда-ли? сказалъ Тэкльтонъ съ выраженіемъ полнаго презрѣнія къ этому маленькому празднику.

-- Да, отвѣтила Берта, именно сегодня.

-- Я такъ и думалъ, сказалъ Тэкльтонъ. Я желалъ-бы присоединиться къ вашему обществу.

-- Слышишь ты это, отецъ? воскликнула слѣпая дѣвушка въ восхищеніи.

-- Да, да, слышу, проговорилъ Калебъ со взглядомъ неподвижнымъ, какъ у лунатика; но я этому не вѣрю; это также долженъ быть одинъ изъ моихъ обмановъ.

-- Видите-ли,-- я... я желаю сблизить Перибинглей съ Мэ Фильдингъ, сказалъ Тэкльтонъ. Я женюсь на Мэ.

-- Вы женитесь! воскликнула слѣпая дѣвушка, отшатнувшись отъ него.

-- Вишь, проклятая идіотка! пробормоталъ Тэкльтонъ. Я такъ и боялся, что она никогда не пойметъ меня. Да, Берта, женюсь! Церковь, священникъ, причетники, сторожа, наемныя кареты, колокола, завтракъ, свадебный пирогъ, подарки, кларнеты, тромбоны, барабаны и вся прочая глупость. Свадьба, знаете-ли, свадьба. Развѣ вы не понимаете, что такое свадьба?

-- Я знаю, отвѣтила слѣпая дѣвушка кроткимъ голосомъ. Я понимаю.

-- Неужели? пробормоталъ Тэкльтонъ. Это болѣе, чѣмъ я ожидалъ. Ну, такъ слушайте! По этой причинѣ я желаю присоединиться къ вашему обществу и привести съ собою Мэ и ея мать. Утромъ я пришлю вамъ чего-нибудь: холодной баранины или другія какія-нибудь лакомства. Вы будете меня ждать?

-- Будемъ, отвѣтила она.

Опустивъ голову, она отвернулась и такъ, задумчиво, со скрещенными на груди руками, долго стояла.

-- Не думаю, чтобы вы меня ждали, проговорилъ Тэкльтонъ, смотря на нее: потому, что вы, кажется, уже забыли все, о чемъ я вамъ говорилъ. Калебъ!

-- Я, кажется, могу осмѣлиться сказать, что я здѣсь, подумалъ Калебъ. Что сударь?

-- Смотрите, чтобы она не забыла то, о чемъ я ей говорилъ.

-- Она никогда не забываетъ, отвѣтилъ Калебъ. Это одна изъ тѣхъ немногихъ вещей, которыхъ она не умѣетъ дѣлать.

-- Каждый человѣкъ считаетъ своихъ собственныхъ гусей за лебедей, замѣтилъ продавецъ игрушекъ, пожимая плечами. Несчастный!

Сдѣлавъ это замѣчаніе, съ выраженіемъ глубочайшаго презрѣнія, старый Греффъ и Тэкльтонъ удалился.

Берта продолжала попрежнему стоять, погруженная въ свои мысли. Веселость исчезла съ ея лица, и оно стало очень печально. Три или четыре раза она качала головою, какъ будто оплакивала какую-нибудь потерю; но она не находила словъ, чтобы излить свое горе.

Калебъ работалъ уже довольно долго, впрягая въ повозку лошадей упрощеннымъ способомъ, именно прикалывая сбрую къ ихъ тѣлу, когда Берта подошла къ его стулу и, близко усѣвшись около него, сказала:

-- Отецъ, я чувствую себя безпомощной во мракѣ. Мнѣ нужны мои глаза, мои терпѣливые, добрые глаза.

-- Они къ твоимъ услугамъ, сказалъ Калебъ. Они всегда готовы. Они больше твои, нежели мои, Берта. Они готовы служить тебѣ во всякій часъ дня и ночи. Чѣмъ они теперь могутъ быть тебѣ полезны, дорогая?

-- Осмотри комнату, отецъ.

-- Готово, сказалъ Калебъ. Какъ сказано, такъ и сдѣлано Берта.

-- Разскажи мнѣ, какова она.

-- Она совершенно такая же, какой и была: простая, но очень уютная. Веселые цвѣта обоевъ, яркіе цвѣты на тарелкахъ и блюдахъ, блестящее дерево, полированное вездѣ, гдѣ видны бревна и филенки; вообще, общій веселый и опрятный видъ постройки дѣлаютъ ее очень хорошенькой.

Она дѣйствительно была опрятна и весела повсюду, гдѣ могли коснуться руки Берты. Но нигдѣ далѣе веселость и опрятность не могли имѣть мѣста въ ветхомъ балаганишкѣ, который воображеніе Калеба съумѣло такъ преобразить.

-- Ты одѣтъ теперь въ свое рабочее платье и не такъ красивъ, какъ тогда, когда ты одѣваешь свое великолѣпное пальто? спросила Берта, дотрогиваясь до него.

-- Не совсѣмъ такъ красивъ, отвѣтилъ Калебъ; но все-таки и въ рабочемъ платьѣ я довольно хорошъ.

-- Отецъ, сказала слѣпая дѣвушка, еще ближе подвигаясь къ нему и обнимая его одною рукой. Скажи мнѣ что-нибудь объ Мэ. Она очень красива?

-- Очень, отвѣтилъ Калебъ. И, дѣйствительно, она была очень хороша; рѣдко приходилось Калебу такъ мало нуждаться въ своей изобрѣтательности.

-- Волосы у нея черные, говорила Берта съ задумчивымъ видомъ, темнѣе моихъ. Голосъ у нея нѣжный и звучный, я знаю; я часто любила ее слушать. Ея талія...

-- Во всей этой комнатѣ лѣтъ ни одной куклы, талія которой могла бы сравниться съ ея таліей, перебилъ Калебъ. А глаза ея!..

Онъ прервалъ себя, потому что почувствовалъ судорожное объятіе, значеніе котораго онъ слишкомъ хорошо понялъ.

Онъ кашлянулъ, потомъ постучалъ немного молоткомъ и наконецъ затянулъ свою пѣсню о кубкѣ съ пѣнистымъ виномъ,-- его неминуемое средство во всѣ затруднительныя минуты.

-- А нашъ другъ, отецъ, нашъ благодѣтель; я никогда не устаю слушать объ немъ. Неправда ли? сказала она торопливымъ голосомъ.

-- Конечно, нѣтъ, отвѣтилъ Калебъ, и не безъ причины.

-- А! еще бы! воскликнула слѣпая дѣвушка съ такимъ жаромъ, что Калебъ, не смотря на всю чистоту своихъ цѣлей, когда онъ обманывалъ ее, не могъ прямо посмотрѣть ей въ лицо; онъ опустилъ глаза, какъ-будто она могла прочесть въ нихъ его невинный обманъ.

-- Ну, такъ говори мнѣ еще о немъ, дорогой отецъ, сказала Берта: много, много говори о немъ! Лицо у него благосклонное, доброе и нѣжное, и, вѣрно, честное и правдивое. Великодушное сердце, которое старается скрыть свои благодѣянія подъ личиною грубости и недоброжелательства, должно измѣнять себѣ въ каждомъ взглядѣ, въ каждомъ выраженіи лица.

-- И облагораживаетъ его, прибавилъ Калебъ съ тихимъ отчаяніемъ.

-- И облагораживаетъ его, повторила слѣпая дѣвушка. Отецъ, скажи, онъ старше Мэ?

-- Да-а, отвѣтилъ Калебъ принужденно. Онъ немного старше Мэ, но это ничего не значитъ.

-- О, конечно, ничего, отецъ! Быть его терпѣливымъ товарищемъ въ недугахъ и старости, быть его нѣжной сидѣлкой во время болѣзней и вѣрнымъ другомъ, въ страданіяхъ и горѣ; не знать усталости, работая для него; стеречь его, беречь, сидѣть около его постели и говорить съ нимъ, когда онъ не спитъ, а когда спитъ,-- молиться о немъ. Какое это было бы наслажденіе! Сколько представится его женѣ случаевъ доказать свою вѣрность и преданность ему! Будетъ-ли она все это дѣлать, отецъ?

-- Безъ сомнѣнія, отвѣтилъ Калебъ.

-- Я люблю ее, отецъ! Я могу отъ души любить ее! воскликнула слѣпая дѣвушка. Она положила свою голову на плечо Калеба и такъ плакала, что онъ почти пожалѣлъ о томъ, что доставилъ ей счастье, которое стоило ей такъ много слезъ.

Между тѣмъ, въ домѣ Джона Перибингля происходила порядочная суматоха. Госпожа Перибингль, естественно, не могла подумать отправиться куда-нибудь безъ своего ребенка, а запаковать ребенка для отправки заняло много времени: не потому, чтобы этотъ товаръ былъ очень тяжелъ и великъ, по потому, что онъ требовалъ безчисленныхъ заботъ и все должно было производиться надъ нимъ постепенно и съ легкими остановками. Напримѣръ, когда, мало по малу, достигли извѣстной степени туалета ребенка и когда вы могли совершенно основательно думать, что остается раза два его повернуть, чтобы сдѣлать изъ него великолѣпнѣйшаго ребенка, на диво всему свѣту, онъ неожиданно былъ погруженъ въ фланелевый колпакъ и уложенъ въ постель, въ которой и проспалъ за занавѣсками цѣлый часъ, послѣ чего его вынули изъ люльки; онъ былъ красенъ, какъ ракъ, и сильно ревѣлъ отъ желанья... видите-ли... я скажу, если вы позволите мнѣ выразиться въ общемъ смыслѣ... отъ желанья... немного покушать, послѣ чего онъ опять заснулъ. Этимъ воспользовалась госпожа Перибингль, чтобы нарядиться такъ щегольски, какъ рѣдко кто одѣвался. Этимъ же временемъ воспользовалась и миссъ Слобои, чтобы заключить себя въ кофту такого удивительнаго и необыкновеннаго фасона, что не только не была впору ей, но не могла быть впору никому въ цѣломъ свѣтѣ. Мѣстами она морщила, въ другихъ висѣла на подобіе собачьихъ ушей и, казалось, не могла имѣть никакого отношенія къ какой-либо человѣческой таліи. Между тѣмъ ребенокъ проснулся, и соединенными усиліями госпожи Перибингль и миссъ Слобои его нарядили въ салопъ свѣтло-желтаго цвѣта, а голову его во что-то въ родѣ пикейнаго воздушнаго пирога. Окончивъ все это, они втроемъ спустились къ выходной двери, передъ которой старая лошадь, разрывая землю нетерпѣливыми ударами копытъ, успѣла уже заработать гораздо больше суммы дневной пошлины, взимаемой за извозъ; а Боксера едва можно было примѣтить вдали, гдѣ онъ стоялъ, повернувъ голову къ лошади, какъ-будто искушая ее отправиться безъ позволенія хозяина.

Если вы думаете, что нуженъ былъ стулъ или что-нибудь въ этомъ родѣ, чтобы помочь госпожѣ Перибингль взойти въ повозку, то вы плохо знаете Джона. Прежде чѣмъ вы успѣли-бы замѣтить, какъ онъ приподнялъ ее, она уже сидѣла на своемъ мѣстѣ, свѣжая и розовая, какъ всегда, и говорила:

-- Джонъ, подумай теперь о Тилли.

Если мнѣ позволительно говорить о ногахъ молодыхъ дѣвушекъ, то я замѣчу, что ноги миссъ Слобои имѣли несчастіе постоянно задѣвать за что-нибудь и что она ни разу не всходила и не спускалась безъ того, чтобы не сдѣлать зарубки на своихъ ногахъ, точно такъ, какъ Робинсонъ Крузоэ отмѣчалъ дни на своемъ деревянномъ календарѣ. Но такъ какъ мои замѣчанія могутъ показаться неприличными, то я оставлю ихъ про себя.

-- Джонъ! Ты взялъ корзину съ телятиной, съ пирогомъ и прочими вещами, и бутылки пива? спросила Крошка. Если ты не взялъ ихъ, то изволь тотчасъ же повернуть назадъ.

-- Ты, право, умница, отвѣтилъ извощикъ: толкуешь о томъ, чтобы возвратиться, когда сама задержала меня лишнюю четверть часа.

-- Очень жаль, Джонъ, проговорила Крошка въ большомъ волненіи: но я положительно и думать о томъ не могу, чтобы ѣхать къ Бертѣ... Ни за что на свѣтѣ, Джонъ, я не поѣду безъ телятины, пирога и прочихъ вещей и безъ бутылокъ пива. Прру!

Послѣдній звукъ относился къ лошади, которая не обратила на него никакого вниманія.

-- Джонъ, скажи "прру"! просила госпожа Перибингль. Пожалуйста!

-- Для этого будетъ еще время, возразилъ Джонъ, когда я дѣйствительно начну забывать вещи. Корзина здѣсь и въ полной безопасности.

-- Какое ты долженъ быть жестокосердое чудовище, Джонъ, что не избавилъ меня отъ такого безпокойства, не сказавъ этого съ самаго начала. Я объявляю, что ни за какія деньги не поѣхала бы къ Бертѣ безъ телятины, пирога и прочихъ вещей и безъ бутылокъ съ пивомъ. Со дня нашей свадьбы, каждыя двѣ недѣли аккуратно, мы устраиваемъ тамъ нашъ маленькій пикникъ. Если бы что-нибудь не удалось въ этомъ праздникѣ, я почти готова была-бы думать, что мы не будемъ больше счастливы.

-- Тебѣ пришла добрая мысль устроить это, сказалъ извощикъ: и мысль эта дѣлаетъ честь моей маленькой женѣ.

-- Милый Джонъ, возразила Крошка, сильно краснѣя. Не говори объ этомъ. Чѣмъ это дѣлаетъ мнѣ честь, Боже мой!

-- Кстати, замѣтилъ извощикъ: этотъ старый господинъ...

Крошка опять видимо смутилась.

-- Странный онъ человѣкъ, продолжалъ извощикъ, смотря прямо передъ собою вдоль дороги. Я не разберу его. Я не думаю, однако же, чтобы можно было его опасаться.

-- Конечно, нѣтъ. Я... увѣрена, что его нечего опасаться.

-- Да? спросилъ извощикъ, устремляя на нее взглядъ, который она привлекла на себя живостью своихъ словъ. Я радъ, что ты увѣрена въ этомъ, потому что это успокаиваетъ и меня. Однако же странно, что онъ захотѣлъ непремѣнно жить съ нами, не правда-ли? Удивительныя вещи бываютъ на этомъ свѣтѣ.

-- Да, очень удивительныя, подтвердила она тихимъ, едва внятнымъ голосомъ.

-- Во всякомъ случаѣ онъ добрый старикъ, сказалъ Джонъ, и платитъ, какъ джентльменъ, и я думаю, что на его слово можно положиться, какъ на слово джентльмена. Я очень долго разговаривалъ съ нимъ сегодня утромъ. Онъ говоритъ, что сталъ лучше слышать меня, съ тѣхъ поръ, какъ болѣе привыкъ къ моему голосу. Онъ много говорилъ мнѣ о себѣ; я также много говорилъ ему о себѣ, и странные вопросы предлагалъ онъ мнѣ. Я разсказалъ ему, что я ѣзжу въ извозѣ по двумъ направленіямъ: одинъ день ѣду направо отъ нашего дома и возвращаюсь назадъ, а другой день налѣво и также возвращаюсь (потому что вѣдь онъ чужой и не знаетъ названій здѣшнихъ мѣстъ); и онъ казался совершенно довольнымъ. "Такъ я возвращусь сегодня вечеромъ домой, сказалъ онъ мнѣ, по одной и той-же дорогѣ съ вами, а я думалъ, что вы поѣдете въ совершенно противоположную сторону. Это отлично! Осмѣлюсь-ли я попросить у васъ позволенія помѣститься и на этотъ разъ въ вашей повозкѣ? Только я даю вамъ слово, что уже больше не засну такъ крѣпко, какъ тогда." А онъ такъ крѣпко спалъ! Крошка, о чемъ ты думаешь?

-- О чемъ я думаю, Джонъ? Я... я слушала тебя.

-- Да, ну и отлично, сказалъ честный извощикъ. При видѣ выраженія твоихъ глазъ я опасался, что такъ тебя утомилъ своею длинною болтовней, что ты уже стала думать о другомъ. Право, я опасался этого.

Крошка ничего не отвѣтила, и они нѣкоторое время продолжали свой путь молча. Но не легко было долго молчать въ повозкѣ Джона, потому что каждый прохожій находилъ что-нибудь сказать, хотя-бы это было только: "Какъ поживаете?" И на самомъ дѣлѣ очень часто не распространялись далѣе этого вопроса; но, чтобы отвѣтить на него съ полнымъ радушіемъ, необходимо было не только кивнуть головой и улыбнуться, но и сдѣлать такое-же сильное движеніе легкихъ, какое потребовало-бы начало длиннаго спича въ парламентѣ. Иногда путники, пѣшкомъ или верхомъ, двигались нѣкоторое время рядомъ съ повозкою, съ единственною цѣлью поболтать, и тогда приходилось много что пересказать съ обѣихъ сторонъ.

Потомъ Боксеръ вызвалъ много дружелюбныхъ встрѣчъ. Каждый, на протяженіи всей дороги, зналъ его, въ особенности-же знали его куры и свиньи, которыя, завидя, его пытливо вздернутыя уши и вертящійся кончикъ хвоста, убѣгали въ самыя заднія части своего двора, не дожидаясь чести болѣе близкаго знакомства. Боксеру было дѣло до всего: онъ завертывалъ во всѣ переулки, заглядывалъ во всѣ колодцы, забѣгалъ во всѣ избы, даже въ самую середину женскихъ школъ, пугалъ голубей, заставлялъ кошекъ вздувать хвосты и входилъ во всѣ трактиры, какъ постоянный ихъ посѣтитель. Въ какой-бы домъ онъ ни вошелъ, оттуда слышался голосъ: "Э! Боксеръ здѣсь!" и тотчасъ выходилъ кто нибудь въ сопровожденіи, по крайней мѣрѣ, двухъ или трехъ человѣкъ, чтобы поздороваться съ Джономъ Перибинглемъ и его хорошенькою женою.

Кромѣ того, было множество крупныхъ и мелкихъ посылокъ и повозка должна была часто останавливаться, чтобы принимать или сдавать ихъ, что отнюдь не составляло непріятной стороны путешествія. Нѣкоторые такъ жаждали полученія своихъ посылокъ, другіе такъ удивлялись при полученіи ихъ, третьи такъ безконечно заботились о благополучной ихъ доставкѣ, а Джонъ принималъ такое живое участіе во всѣхъ посылкахъ, что это было такъ-же весело, какъ какая-нибудь комедія. При этомъ находились такія посылки, которыхъ извощикъ не могъ взять безъ зрѣлаго обдумыванія и на счетъ укладки которыхъ держались долгіе совѣты между извощикомъ и отправителями; при этомъ обыкновенно присутствовалъ Боксеръ и привлекалъ на себя вниманіе короткими припадками самаго тихаго вниманія и продолжительными припадками сумасшедшаго бѣганія вокругъ собравшихся совѣщателей, съ лаемъ до хрипоты. Со своего мѣста въ повозкѣ Крошка была внимательной зрительницей всѣхъ этихъ маленькихъ происшествій, которыя очень забавляли ее. Сама-же она представляла собою прелестную картинку, рамкой которой служилъ кузовъ повозки. Зато молодые люди не переставали толкать другъ друга подъ локоть, бросая украдкой взоры на нее; не было конца ихъ перешептываніямъ и зависти, что было чрезвычайно пріятно Джону, потому что онъ гордился тѣмъ, что любуются его маленькою женою, зная, что она не обращаетъ на это никакого вниманія... хотя, впрочемъ, это и ей было не противно.

Дорога была, конечно, немного туманная, въ холодную и суровую ливарьскую погоду. Но кого могли безпокоить такіе пустяки: не Крошку, конечно, и не Тилли Слобои, потому что сидѣть въ повозкѣ, при какихъ-бы то ни было обстоятельствахъ, казалось этой дѣвушкѣ верхомъ человѣческихъ наслажденій, осуществленіемъ всѣхъ земныхъ надеждъ. И не ребенка -- за это я ручаюсь,-- потому что никогда не было ребенка, который-бы былъ такъ тепло закутанъ и такъ крѣпко спалъ всю дорогу, хотя всѣ дѣти къ этому способны не хуже благословеннаго молодого Перибингля.

Не далеко можно было видѣть сквозь туманъ; но все-таки можно было видѣть многое! Удивительно, какъ много можно видѣть въ туманѣ еще болѣе густомъ, если дать себѣ только трудъ смотрѣть. Даже наблюдать, сидя въ повозкѣ за кругами волшебницъ {Такъ называются въ Англіи пустынныя вересковыя мѣста, большею частью круглыя.} и за пятнами инея, оставшимися въ тѣни около изгородей и подъ деревьями, составляетъ пріятное занятіе, не говоря уже о неожиданныхъ формахъ, которыя принимаютъ деревья, выходя вдругъ изъ тумана и прячась опять въ него. Обнаженныя изгороди махали по вѣтру, нѣсколькими поблекшими вѣтками; но въ этомъ не было ничего грустнаго. Напротивъ, было пріятно смотрѣть на это, потому что домашній очагъ казался еще теплѣе, а лѣто ожидалось еще болѣе свѣтлое и зеленое. Рѣка казалась озябшей; но она продолжала течь,-- что очень много значитъ. Вода въ каналѣ текла очень тихо и какъ будто заснула. Тѣмъ лучше: онъ скорѣе замерзнетъ, когда наступятъ настоящіе морозы; и тогда-то начнуться катанья на конькахъ; а тяжелыя, старыя барки, замерзшія гдѣ-нибудь около пристани, закурятъ свои ржавыя желѣзныя трубки и будутъ себѣ, отъ нечего дѣлать, покуривать ихъ цѣлые дни.

Въ одномъ мѣстѣ горѣло большое огороженное пространство со жнивомъ или сорными травами. Путешественники наши смотрѣли на этотъ огонь,-- такой блѣдный при дневномъ свѣтѣ, иногда только извергавшій сквозь туманъ красное пламя въ одномъ, двухъ мѣстахъ,-- пока Тилли Слобои, послѣ замѣчанія, сдѣланнаго ею, что дымъ бьетъ ей въ посъ, не стала задыхаться (впрочемъ это или что-нибудь подобное легко вызывалось у нея малѣйшей причиной) и тѣмъ не разбудила ребенка, который не хотѣлъ уже ни за что болѣе заснуть. Между тѣмъ Боксеръ, который опередилъ ихъ на цѣлую четверть мили, пробѣжалъ черезъ заставу города и былъ уже на углу той улицы, въ которой жили Калебъ и его дочь; и долго передъ тѣмъ, какъ путешественники достигли двери, Калебъ и слѣпая дѣвушка стояли на улицѣ въ ожиданіи ихъ.

Скажу, между прочимъ, что въ отношеніяхъ Боксера къ Бертѣ замѣчались нѣкоторыя легкія особенности, которыя положительно доказывали, что ея слѣпота была ему извѣстна. Онъ никогда не старался привлечь на себя ея вниманія, смотря ей прямо въ глаза, какъ онъ это часто дѣлалъ съ другими, а всегда и неизмѣнно трогалъ ее. Откуда онъ пріобрѣлъ опытность на счетъ слѣпыхъ людей или слѣпыхъ собакъ,-- я не знаю. Онъ никогда не жилъ при слѣпомъ хозяинѣ. Ни господинъ Боксеръ старшій, ни госпожа Боксеръ не были, насколько я знаю, поражены слѣпотою. Можетъ быть, онъ дошелъ своимъ собственнымъ умомъ, но во всякомъ случаѣ онъ умѣлъ отлично обращаться со слѣпыми. Поэтому онъ ухватился зубами за платье Берты и держалъ ее до тѣхъ поръ, пока и госпожа Перибингль, и ребенокъ, и корзина не очутились совершенно благополучно въ комнатѣ Калеба.

Мэ Фильдингъ была уже тамъ, вмѣстѣ со своею матерью, бранчивой старушонкою съ брюзгливымъ лицомъ, которая, ради того, что она сохранила талію, похожую на столбъ, воображала, что имѣетъ совершенно величавый видъ, и которая -- вслѣдствіе того, что когда-то она была въ лучшемъ положеніи или воображала, что могла-бы быть въ лучшемъ положеніи, если бы случилось, что-нибудь, что никогда не случилось и что даже никогда, вѣроятно, и не могло случиться (но это, впрочемъ, все равно) -- корчила изъ себя приличную особу и принимала покровительственный видъ. Греффъ и Тэкльтонъ также былъ уже тамъ и любезничалъ со своею невѣстою, съ видимымъ ощущеніемъ человѣка, который чувствуетъ себя такъ-же легко и свободно и такъ-же въ своей сферѣ, какъ молодой, живой лосось на верху египетской пирамиды.

-- Мэ! дорогой мой, старый другъ, воскликнула Крошка, спѣша ей навстрѣчу. Какъ счастлива я тебя видѣть.

Ея подруга была такъ-же рада, какъ и она, и когда онѣ обнялись, то изобразили собою, если вы мнѣ повѣрите, положительно прелестную картинку. Тэкльтонъ былъ, безъ сомнѣнія, человѣкъ со вкусомъ,-- Мэ была очень хорошенькая.

Вы знаете, что когда вы привыкли къ какому-нибудь хорошенькому лицу, то если оно очутится около другого хорошенькаго лица, иногда бываетъ, что при сравненіи первое теряетъ, становится обыкновеннымъ, и вамъ уже кажется, что оно не стоитъ, того высокаго мнѣнія, которое вы имѣли о немъ. Но этого не могло случиться ни съ Крошкой, ни съ Мэ, потому что сосѣдство лица Мэ дѣлало еще красивѣе личико Крошки, а лицо послѣдней дѣлало въ свою очередь лицо Мэ еще миловиднѣе; и эта было такъ естественно и хорошо, что Джонъ Перибингль чуть была не сказалъ, когда вошелъ въ комнату, что онѣ должны были родиться сестрами, и это было-бы единственнымъ улучшеніемъ, котораго можно было желать.

Тэкльтонъ принесъ свою баранину и, что совсѣмъ удивительно, еще сладкій пирогъ (но вѣдь можно-же быть немного расточительнымъ, когда въ дѣло замѣшаны наши невѣсты; не каждый-же день мы женимся). Кромѣ этихъ лакомствъ была еще телятина, пирогъ съ вядчиной и прочія вещи, какъ говорила госпожа Перибингль; эти прочія вещи состояли, по большей части, изъ орѣховъ, апельсиновъ, сладкихъ пирожковъ и другой мелочи. Когда былъ накрытъ столъ, на одномъ концѣ котораго стояла и дань Калеба, состоявшая изъ большой деревянной чашки съ горячимъ картофелемъ (ему было запрещено, торжественнымъ соглашеніемъ, ставить какія-нибудь другія кушанья), Текльтонъ повелъ свою нареченную тещу къ переднему мѣсту у стола. Чтобы еще болѣе сдѣлать чести этому мѣсту на пирѣ, величественная старушенка украсила себя такимъ чепцомъ, который могъ навести ужасъ на самыхъ безпечныхъ людей. Она никогда не снимала своихъ перчатокъ. Скорѣе умереть, чѣмъ не быть приличной!

Калебъ сѣлъ возлѣ своей дочери; Крошка и ея старая школьная подруга усѣлись рядомъ; добрый извощикъ занялъ самый конецъ стола. Миссъ Слобои удалили на это время подальше отъ всякой мебели, кромѣ стула, на которомъ она сидѣла, чтобы она не могла ни обо что больше стукнуть голову ребенка.

Какъ Тилли глазѣла вокругъ себя на куклы и игрушки, такъ и онѣ смотрѣли, вытаращивъ глаза, на нее и на все общество.

Почтенные старики, выпрыгивавшіе изъ своихъ выходныхъ дверей (которые всѣ были пущепы въ ходъ), казались особенно заинтересованы обществомъ, потому что передъ тѣмъ, какъ скакать, они останавливались, какъ-бы прислушиваясь къ разговору, и затѣмъ начинали энергично и бѣшено скакать безчисленное число разъ безъ передышки, какъ-бы въ призывѣ безумнаго восторга.

Если бы эти старики могли чувствовать злорадство при видѣ разстройства Тэкльтона, то они могли бы быть, конечно, довольны: Тэкльтонъ былъ совсѣмъ не въ своей тарелкѣ, и чѣмъ веселѣе становилась его невѣста въ обществѣ Крошки, тѣмъ ему было досаднѣе, хотя онъ для этого-то вѣдь и свелъ ихъ. Онъ былъ настоящая собака на сѣнѣ, этотъ Тэкльтонъ: когда онѣ смѣялись, а онъ не могъ смѣяться, онъ тотчасъ же воображалъ, что онѣ смѣются надъ нимъ.

-- Ахъ, Мэ! говорила Крошка, милая моя, милая, какія перемѣны! Какъ молодѣешь, когда вспоминаешь о школьныхъ дняхъ.

-- Скажите, пожалуйста! вѣдь вы, кажется, не особенно стары? спросилъ Тэкльтонъ.

-- Смотрите туда, на моего трудолюбиваго, степеннаго мужа, возразила Крошка: онъ прибавляетъ мнѣ, по крайней мѣрѣ, двадцать лѣтъ. Не такъ ли Джонъ?

-- Сорокъ, отвѣтилъ Джонъ.

-- Сколько вы прибавите къ годамъ Мэ, этого я положительно не знаю, сказала Крошка, смѣясь, но я думаю, что ей должно стукнуть въ будущій день ея рожденія не менѣе ста лѣтъ.

-- Ха, ха! расхохотался Тэкльтонъ; но хохотъ его былъ глухой, какъ звукъ барабана, а выраженіе его лица было такое, какъ-будто онъ охотно свернулъ бы Крошкѣ шею въ эту минуту.

-- Милая моя, продолжала Крошка: помнишь, какъ, бывши еще въ школѣ, мы говорили о мужьяхъ, которыхъ мы выберемъ. Какимъ молодымъ, и красивымъ, и веселымъ, и живымъ долженъ былъ быть мой мужъ! А что касается до мужа Мэ... О Боже мой, я не знаю, смѣяться-ли мнѣ, или плакать, когда вспоминаю, какія мы были глупыя дѣвчонки.

Мэ, повидимому, знала, что ей приходится дѣлать, потому что кровь бросилась ей въ лицо и слезы навернулись на глаза.

-- Нами были даже замѣчены нѣкоторые... настоящіе живые, молодые люди, продолжала Крошка. Какъ мы мало знали то, что должно было съ нами случиться. Не на Джона, конечно, я обратила вниманіе; я даже никогда и не думала о немъ. А если-бы я сказала тебѣ тогда, что ты выйдешь за г. Тэкльтона, какъ ты отшлепала бы меня! Не такъ ли, Мэ?

Хотя Мэ не отвѣтила "да", но она, конечно, не сказала -- "нѣтъ" и не изобразила ничѣмъ отрицательнаго отвѣта.

Тэкльтонъ расхохотался, но такъ громко, что это былъ скорѣе крикъ, чѣмъ смѣхъ. Джонъ Перибингль также засмѣялся своимъ обыкновеннымъ добродушнымъ и довольнымъ смѣхомъ, который былъ только шепотомъ въ сравненіи со смѣхомъ Тэкльтона.

-- И не смотря на все это, вы ничего не могли сдѣлать, вы не могли намъ противостоять, сказалъ Тэкльтонъ. Вотъ мы налицо! А гдѣ находитесь теперь вы: вы, веселые молодые женихи?

-- Нѣкоторые изъ нихъ умерли, отвѣтила Крошка, а нѣкоторые забыты. Нѣкоторые изъ нихъ не повѣрили-бы, что мы тѣ же самыя женщины, если бы они въ эту минуту очутились здѣсь; они бы не повѣрили, что все то, что они увидѣли-бы и услышали, есть дѣйствительность и что мы могли ихъ такъ забыть!

-- Крошка! воскликнулъ извощикъ, милая моя!

Она говорила такъ серьезно и съ такимъ жаромъ, что безъ сомнѣнія, нуждалась въ томъ, чтобы ее остановили. Выговоръ, сдѣланный ей мужемъ, былъ очень мягокъ, потому что Джонъ вмѣшался въ разговоръ только для того, какъ онъ думалъ, чтобы заступиться за стараго Тэкльтона; но этотъ выговоръ оказался дѣйствительнымъ, потому что она остановилась и не сказала больше ничего. Но и въ молчаніи ея чувствовалось необыкновенное волненіе, которое разсудительный Тэкльтонъ, наведшій на нее свой полузакрытый глазъ, принялъ къ свѣдѣнію и запомнилъ для какой-то цѣли.

Мэ не произнесла ни одного слова, ни хорошаго, ни дурного, и сидѣла совершенно смирно, опустивъ глаза и не выказывая никакого участія къ тому, что происходило. Зато ея мать, эта добрая женщина, вмѣшивалась тутъ же въ разговоръ и замѣтила, во-первыхъ, что дѣвочки были всегда дѣвочками, а что прошлое прошло, и что пока молодые люди молоды и легкомысленны, они, вѣроятно, будутъ вести себя, какъ молодые и легкомысленные люди; причемъ прибавила еще двѣ-три подобныя же, не менѣе здравыя и неопровержимыя истины. Затѣмъ, переходя въ благоговѣйный тонъ, она поблагодарила небо за то, что оно дало ей въ Мэ послушную и почтительную дочь, въ чемъ она нисколько не приписываетъ чести себѣ, хотя она всегда имѣла основаніе видѣть, что въ этомъ она была вполнѣ обязана себѣ. Касательно господина Тэкльтона она сказала, что съ нравственной стороны онъ неоспоримо хорошій человѣкъ, а что со стороны положенія его въ свѣтѣ лучшаго зятя и желать нельзя, въ чемъ никто въ здравомъ разсудкѣ не можетъ сомнѣваться. (Послѣднія слова она произнесла очень сильно). Касательно семьи, въ которую онъ, не безъ домогательствъ съ его стороны, будетъ скоро принятъ, она увѣрена, что господинъ Тэкльтонъ знаетъ, что хотя эта семья стѣснена въ средствахъ, но можетъ считаться благородной, и если бы нѣкоторыя обстоятельства, какъ она готова въ этомъ признаться, обстоятельства, связанныя съ торговлей индиго -- о которыхъ она не станетъ распространяться,-- случились иначе, то семья эта, быть можетъ, была бы теперь въ богатствѣ. Затѣмъ она замѣтила, что не станетъ вспоминать прошлаго и не упомянетъ о томъ, что ея дочь отвергала нѣкоторое время ухаживанья г. Тэкльтона; наконецъ, что она не хочетъ говорить о многихъ другихъ вещахъ, о которыхъ она все-таки говорила. Въ концѣ концовъ она выразила, какъ общій результатъ всѣхъ своихъ наблюденій и опытности, что тѣ замужества, въ которыхъ меньше всего замѣшано то, что такъ романтично и глупо называютъ любовью, были всегда самыя счастливыя и что она ожидаетъ отъ долженствующаго скоро совершиться брака возможно большаго счастья,-- не блестящаго, скоро проходящаго счастья, а прочнаго и непоколебимаго. Она закончила свою рѣчь, объявивъ всему обществу, что завтра наступитъ тотъ день, для котораго она исключительно жила, и что когда онъ совершится, она ничего не будетъ желать лучшаго, какъ быть запакованной и отправленной на какое-нибудь благородное кладбище.

Такъ какъ эти замѣчанія не требовали никакого отвѣта (счастливое свойство всѣхъ общихъ фразъ), то они измѣнили ходъ разговора и направили общее вниманіе на телятину, на пирогъ съ вядчиною, на холодную баранину, на картофель и на сладкій пирогъ. А для того, чтобы бутылки съ пивомъ не остались безъ вниманія, Джонъ Перибингль предложилъ тостъ за завтрашній день,-- за день свадьбы, и просилъ позволить ему, въ отвѣтъ на этотъ тостъ, выпить полный стаканъ, прежде чѣмъ онъ долженъ будетъ отправиться далѣе въ дорогу, по своей обязанности.

Надо сказать, что Джонъ остановился на этомъ праздникѣ только на время, чтобы отдохнуть и накормить свою лошадь. Ему предстояло сдѣлать еще четыре или пять миль дальше, и вечеромъ, на возвратномъ пути, онъ долженъ былъ заѣхать за Крошкой и могъ еще разъ отдохнуть передъ возвращеніемъ домой. Таковъ былъ порядокъ дня въ каждый пикникъ, и такимъ онъ былъ всегда со времени учрежденія этихъ пикниковъ.

Тутъ были двѣ особы, кромѣ жениха и невѣсты, которыя сдѣлали мало чести этому тосту. Одна изъ нихъ была Крошка, слишкомъ взволнованная и смущенная, чтобы принять въ эту минуту участіе въ какомъ бы то ни было происшествіи; другая была Берта, которая быстро встала и отошла отъ стола.

-- Прощайте, сказалъ дюжій Джонъ Перибингль, натягивая на себя свое непромокаемое пальто. Я вернусь въ обыкновенное время. Прощайте, вся компанія.

-- Прощайте,-- Джонъ, отвѣтилъ Калебъ.

Онъ сказалъ это совершенно машинально, какъ звучное слово, и точно такъ же машинально сдѣлалъ прощальное движеніе рукою, потому что все время наблюдалъ за Бертою съ выраженіемъ удивленія и безпокойства.

-- Прощай; молокососъ! продолжалъ веселый извощикъ, нагибаясь, чтобы поцѣловать ребенка, котораго Тили Слобои, очень занятая теперь ножомъ и вилкою, уложила спать (и, что удивительно, безъ всякаго поврежденія) въ маленькую койку, сдѣланную Бертой. Прощай! Придетъ, придетъ время, я думаю когда ты отправишься на холодъ, мой дружокъ, и предоставишь своему старому отцу наслаждаться передъ каминомъ своею трубкою и ревматизмами, а? Гдѣ же Крошка-то?

-- Я здѣсь, Джонъ, отозвалась она, какъ будто пробужденная отъ сна.

-- Ну, ну! воскликнулъ извощикъ, хлопая руками. Гдѣ же трубка?

-- О, я совсѣмъ забыла о трубкѣ, Джонъ!

Забыла трубку! Вотъ неслыханное чудо! Она, она забыла трубку!

-- Я... я сейчасъ ее набью. Скоро будетъ готова.

Но трубка не такъ скоро была готова. Она лежала на своемъ обыкновенномъ мѣстѣ, въ карманѣ непромокаемаго пальто извощика,-- вмѣстѣ съ маленькимъ кисетомъ ея; притомъ рука ея такъ дрожала, что запуталась въ кисетѣ (хотя рука была, конечно, достаточно мала, чтобы выйти легко изъ него) и страшно измяла его. Набиваніе трубки и закуриваніе ея, эти маленькія услуги, въ которыхъ я засвидѣтельствовалъ ея ловкость, были исполнены отвратительно, съ начала до конца. Въ продолженіе всего этого процесса Тэкльтонъ злобно выглядывалъ своимъ полузакрытымъ глазомъ, и когда онъ встрѣчалъ ея взглядъ (или, скорѣе, ловилъ его, потому что едва ли можно сказать, что онъ встрѣчалъ взглядъ кого-нибудь, такъ какъ его глазъ былъ скорѣе ловушкой, въ которую попадалъ взглядъ другого), то ея замѣшательство страшно увеличивалось.

-- Что это, какая ты косолапая сегодня, Крошка! сказалъ Джонъ; я, кажется, самъ лучше бы все это сдѣлалъ.

Съ этими словами, сказанными совершенно добродушно, онъ ушелъ въ сопровожденіи Боксера, и за дверьми уже слышался веселый шумъ его телѣги, пустившейся въ путь. Между тѣмъ задумчивый Калебъ продолжалъ стоять, наблюдая за своею дочерью, съ прежнимъ выраженіемъ въ лицѣ.

-- Берта! сказалъ онъ наконецъ кроткимъ голосомъ. Что съ тобою? Какъ ты, голубушка моя, измѣнилась въ нѣсколько часовъ... съ сегодняшняго утра. Ты была молчалива и грустна цѣлый день. Что это значитъ? Скажи мнѣ.

-- О, отецъ, отецъ! воскликнула слѣпая дѣвушка, рыдая. О, моя жестокая, жестокая судбба!

Прежде, чѣмъ отвѣтить ей, Калебъ провелъ рукою по своимъ глазамъ.

-- Но подумай же, Берта, какъ ты была, всегда весела и счастлива. Какъ ты добра и какъ любима!

-- Это-то и терзаетъ мое сердце, дорогой отецъ! Ты только и думаешь обо мнѣ! Ты всегда такъ добръ ко мнѣ.

Калебъ былъ въ недоумѣніи и не могъ понять ее.

-- Быть... быть слѣпою, Берта, моя бѣдная голубушка, проговорилъ онъ, заикаясь, дѣйствительно несчастіе, но...

-- Я никогда не чувствовала этого несчастія, воскликнула слѣпая дѣвушка, я никогда не чувствовала его вполнѣ. Никогда! Иногда я желала быть въ состояніи видѣть тебя или его... одинъ только разъ, дорогой отецъ, и на одну только минуту, я хотѣла видѣть образы, которые я сохраняю здѣсь (она приложила руки къ своему сердцу) какъ сокровище, и убѣдиться въ томъ, что я не ошибаюсь! Иногда также (по тогда я была еще ребенкомъ), ночью, во время моихъ молитвъ, я плакала, думая о томъ, что ваши образы, возносящіеся вмѣстѣ съ моимъ сердцемъ къ Небу, могутъ и не быть похожими на васъ. Но такія чувства никогда долго не тревожили меня. Они удалялись, и я оставалась довольна и покойна.

-- Это будетъ всегда такъ, возразилъ Калебъ.

-- Но, отецъ!.. О, мой добрый, нѣжный отецъ, прости меня, если я зла! воскликнула слѣпая дѣвушка. Не это несчастіе тяготѣетъ теперь надо мною.

Отецъ ея не могъ удержаться отъ слезъ, переполнившихъ его до тѣхъ поръ влажные глаза; она говорила такъ серьезно и горячо; однако же онъ все-таки не понималъ ея.

-- Приведи ее ко мнѣ, сказала Берта. Я не могу больше удерживать въ себѣ этой тайны. Приведи ее ко мнѣ, отецъ!

Чувствуя, что онъ не понимаетъ ее, она сказала:

-- Мэ. Приведи Мэ!

Услыхавъ свое имя, Мэ подошла къ ней и тронула ее за руку. Слѣпая дѣвушка мгновенно повернулась и схватила ее за обѣ руки.

-- Посмотрите мнѣ въ лицо, милая моя голубушка, сказала Берта. Читайте въ немъ своими прекрасными глазами и скажите мнѣ, говоритъ ли оно истину.

-- О, да, милая Берта!

Слѣпая дѣвушка поднявъ свое лицо, по которому текли обильныя слезы, сказала:

-- Въ моей душѣ нѣтъ ни одного желанія кромѣ мысли о вашемъ благѣ, прекрасная Мэ! Въ моей душѣ нѣтъ ни одного благодарственнаго воспоминанія болѣе сильнаго, чѣмъ воспоминаніе о тѣхъ безчисленныхъ случаяхъ, когда вы, могущая гордиться своею красотою и чудными глазами, оказывали вниманіе слѣпой Бертѣ, даже тогда, когда мы обѣ были еще дѣтьми, если только существуетъ дѣтство для слѣпца. Призываю на васъ небесное благословеніе; да украситъ оно путь вашей жизни всевозможнымъ счастьемъ. Да, я отъ души желаю вамъ этого, моя дорогая Мэ. Тутъ Берта еще болѣе приблизилась къ своей подругѣ и пожала ей руки еще крѣпче. Я желаю этого, моя птичка, потому что сегодня извѣстіе о томъ, что вы будете его женою, чуть не разбило мое сердце! Отецъ, Мэ, Мэри! О простите мнѣ это, простите мнѣ ради всего, что онъ сдѣлалъ для облегченія тяжести моей темной жизни, ради того, что вы мнѣ вѣрите, когда я призываю Небо въ свидѣтели, что я не могла бы желать для него жены, болѣе достойной по его добротѣ!

Говоря это, она оставила руки Мэ и схватилась за ея платье съ выраженіемъ мольбы и любви на лицѣ. Нагибаясь все ниже и ниже, во время своей странной исповѣди, она упала наконецъ къ ногамъ своей подруги и скрыла свое лицо въ складкахъ ея платья.

-- Боже милостивый! воскликнулъ отецъ, пораженный истиной, какъ молніей. Неужели я съ колыбели обманывалъ ее только для того, чтобы растерзать ей подъ конецъ сердце?

Хорошо, что тутъ была Крошка, эта дѣятельная, полезная Крошка (потому что такова она была, какіе бы ни были у нея недостатки и какъ-бы она ни показалась вамъ впослѣдствіи ненавистной). Итакъ, я говорю, хорошо, что тутъ была Крошка; для всѣхъ хорошо, а то, трудно сказать, чѣмъ бы все это кончилось. Крошка, сохранивъ присутствіе духа, заговорила прежде, чѣмъ Мэ могла отвѣтить, и прежде, чѣмъ Калебъ могъ произнести еще слово.

-- Пойдемъ, пойдемъ, милая Берта, пойдемъ со мною! Дай ей руку, Мэ. Такъ! Смотрите, она уже успокоилась; и какъ хорошо съ ея стороны слушаться насъ, говорила веселая маленькая женщина, цѣлуя Берту въ лобъ. Уйдемъ отсюда, милая Берта. Вотъ и добрый отецъ ея пойдетъ съ нами; пойдете, Калебъ? Ко-неч-но!

Въ такихъ случаяхъ это была незамѣнимая благородная маленькая Крошка, и должно быть очень закоснѣлое сердце у того, кто не поддался бы ея вліянію. Когда она увела бѣднаго Калеба съ его Бертой, чтобы они утѣшали и поддерживали другъ друга, такъ какъ она знала, что они одни были способны на это, она вернулась въ комнату, попрыгивая и свѣжая, какъ роза (такъ обыкновенно говорятъ, а я скажу: еще свѣжѣе розы), чтобы стать на стражѣ возлѣ важничавшей старушенки въ чепцѣ и перчаткахъ и не дать этой милой особѣ возможности сдѣлать какія-нибудь открытія.

-- Дайте мнѣ, Тилли, мое милое дитя, сказала Крошка, придвигая стулъ къ камину, и пока я подержу его въ своихъ рукахъ, госпожа Фильдингъ сообщитъ мнѣ все, касающееся ухода за дѣтьми, и направитъ меня на путь истинный въ безчисленныхъ вещахъ, о которыхъ я и понятія не имѣю. Не правда-ли, вы будете такъ добры, госпожа Фильдингъ?-- Даже уэлльскій великанъ, который, по народной легендѣ, былъ такъ простъ, что совершилъ надъ собою смертельную хирургическую операцію, подражая фокуснику, своему злѣйшему врагу, исполнившему этотъ фокусъ за завтракомъ,-- даже онъ не попалъ съ такою готовностью въ подставленную ему западню, съ какою старая барыня попала въ эту ловкую ловушку. Уходъ Тэкльтона, который вышелъ прогуляться, и перешептыванія остальныхъ въ продолженіе нѣсколькихъ минутъ, во время которыхъ г-жа Фильдингъ оставалась совершенно одна, было достаточно, чтобы оскорбить достоинство барыни и заставить ее завести на двадцать четыре часа свои сѣтованія о таинственномъ переворотѣ въ торговлѣ индиго. Но противъ такого уваженія, оказаннаго молодою матерью къ ея опытности, невозможно было устоять, и, послѣ небольшаго притворства въ смиреніи, барыня стала наставлять ее съ необыкновенною готовностью. Сидя совершенно прямо передъ злой Крошкой, она выдала ей въ полчаса болѣе домашнихъ рецептовъ и наставленій, чѣмъ было бы нужно, чтобы совершенно разстроить здоровье и погубить молодого Перибингля, если бы онъ былъ даже Самсонъ въ дѣтствѣ.

Чтобы разнообразить тему разговора, Крошка принялась шить (она носила въ карманѣ цѣлый рабочій ящикъ); затѣмъ она поняньчилась съ ребенкомъ, потомъ еще пошила; наконецъ, когда старая барыня вздремнула, Крошка поболтала шепотомъ съ Мэ; такимъ образомъ, разбивая время на мелкія разнообразныя хлопоты (такова была у нея привычка), она нашла, что время прошло очень скоро. Такъ какъ существовалъ торжественный договоръ, что на этихъ пикникахъ она должна исполнять всѣ хозяйственныя обязанности Берты, то, когда стемнѣло, она поправила огонь, вымела очагъ, накрыла столъ для чая, задернула занавѣсъ и зажгла свѣчку. Затѣмъ она съиграла одну или двѣ аріи на грубомъ инструментѣ, въ родѣ арфы, изобрѣтенномъ и сдѣланномъ Калебомъ, для Берты, и исполнила игру очень хорошо, потому что мать-природа одарила ее ухомъ такимъ-же способнымъ къ музыкѣ, какъ и способнымъ носить драгоцѣнные камни, если бы они у нея были. Между тѣмъ настало время пить чай, и Тэкльтонъ вернулся.

Незадолго передъ нимъ вернулись Калебъ съ Бертой, и Калебъ усѣлся за свою работу; но бѣдняга не могъ приняться за нее: такъ безпокоили его дочь и раскаяніе. Грустно было смотрѣть на него, какъ онъ, сидя на своемъ рабочемъ стулѣ, ничего не дѣлалъ, смотрѣлъ на нее такъ пристально и съ такимъ выраженіемъ въ лицѣ, какъ-будто постоянно повторялъ: "неужели я съ колыбели обманывалъ ее для того, чтобы растерзать ей сердце?"

Когда насталъ вечеръ и отпили чай, Крошкѣ ничего не оставалось дѣлать послѣ того, какъ она вымыла чашки и блюдечки; однимъ словомъ (такъ какъ я хочу это сказать, и нечего откладывать),-- однимъ словомъ, когда близко было уже время возвращенія извощика, тогда ея настроеніе опять измѣнилось: она то краснѣла, то блѣднѣла и выказывала большое волненіе; но не то волненіе, которое чувствуютъ любящія жены; нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ: это было волненіе совершенно другого рода.

Уже слышны колеса, лошадиные шаги, лай собаки и постепенное приближеніе этихъ звуковъ. А! вотъ и Боксеръ царапается въ дверь.

-- Чьи это шаги? воскликнула Берта, вскакивая со стула.

-- Чьи шаги? возразилъ извощикъ, стоя въ дверяхъ съ раскраснѣвшимъ отъ холода лицомъ. Да мои!

-- Другіе шаги, сказала Берта,-- того человѣка, который идетъ за вами.

-- Ее нельзя обмануть, сказалъ извощикъ, смѣясь. Войдите, сударь. Не бойтесь, васъ примутъ радушно!

Онъ произнесъ это громкимъ голосомъ, и глухой старый господинъ вошелъ въ комнату.

-- Онъ для васъ не совсѣмъ чужой, Калебъ. Вы уже видѣли его одинъ разъ, сказалъ извощикъ. Вы примите его до нашего отъѣзда.

-- Конечно, Джонъ, и почту за честь.

-- Его общество самое пріятное, когда нужно говорить секреты, сказалъ Джонъ. У меня довольно хорошія легкія, а онъ таки, я вамъ скажу, испытываетъ ихъ порядкомъ. Садитесь, сударь. Тутъ все друзья и рады васъ видѣть.

Когда онъ произнесъ это увѣреніе такимъ голосомъ, который вполнѣ подтверждалъ то, что онъ сказалъ о своихъ легкихъ, онъ прибавилъ обыкновеннымъ тономъ: стулъ у камина и оставить его сидѣть совершенно покойно и смотрѣть вокругъ себя,-- вотъ все, что ему нужно. Ему легко угодить.

Берта слушала все внимательно. Когда Калебъ поставилъ стулъ около камина, она подозвала его къ себѣ и, тихимъ голосомъ, просила описать ихъ новаго гостя. Когда онъ кончилъ (на этотъ разъ правдиво и чрезвычайно точно), она пошевельнулась въ первый разъ, съ тѣхъ поръ, какъ гость вошелъ, вздохнула и больше не интересовалась незнакомцемъ.

Извощикъ, этотъ добрый малый, былъ очень веселъ и влюбленъ въ свою жену болѣе чѣмъ когда-либо.

-- Какая она была косолапая Крошка сегодня послѣ обѣда, сказалъ онъ, обнимая ее своими мускулистыми руками, въ то время, когда она стояла поодаль отъ всѣхъ; а все-таки я люблю ее немножко. Смотри туда, Крошка!

Онъ указалъ на старика. Она опустила глаза и, кажется, задрожала.

-- Онъ... ха, ха, ха!... онъ восхищенъ тобою, сказалъ извощикъ. Онъ ни о чемъ больше не говорилъ всю дорогу. Онъ славный старикъ. Я люблю его за это.

-- Я бы желала, чтобы онъ выбралъ лучшую тему для разговора, сказала она, окинувъ комнату и въ особенности Тэкльтона смущеннымъ взглядомъ.

-- Лучшую тему! воскликнулъ веселый Джонъ. Да такой не существуетъ. Ну, -- долой непромокаемое пальто, долой толстый шарфъ, долой всѣ тяжелыя вещи, и посижу-ка я полчасика у уютнаго камина! Къ вашимъ услугамъ, сударыня, не сыграемѣли мы въ пикетъ. Это будетъ отлично. Давай сюда карты и столъ, Крошка. И стаканъ пива, женочка моя, если осталось на мою долю.

Предложеніе пикета относилось къ старой барынѣ, которая приняла его съ большою готовностью, и скоро они занялись игрою. Сначала извощикъ поглядывалъ вокругъ себя съ улыбкою или призывалъ иногда Крошку посмотрѣть его карты и въ затруднительныхъ случаяхъ дать совѣтъ. Но такъ какъ его партнеромъ была строгая наблюдательница порядка, подверженная притомъ случайной слабости записывать себѣ больше очковъ, чѣмъ слѣдовало, то съ его стороны потребовалась такая бдительность, что онъ не могъ больше отвращать ни глазъ, ни слуха отъ игры. Такимъ образомъ все вниманіе его было поглощено картами, и онъ не думалъ ни о чемъ постороннемъ, пока не почувствовалъ ни своемъ плечѣ руки, которая напомнила ему о существованіи Тэкльтона.

-- Мнѣ очень жаль, что я долженъ васъ побезпокоить... но прошу васъ тотчасъ-же на пару словъ.

-- Мнѣ сдавать, возразилъ извощикъ; теперь самая критическая минута.

-- Вы правы: самая критическая, сказалъ Тэкльтонъ. Пойдемте!

На его блѣдномъ лицѣ было такое выраженіе; что Джонъ мгновенно вскочилъ и поспѣшно спросилъ его что случилось.

-- Шш! Джонъ Перибингль! сказалъ Тэкльтонъ. Меня это огорчаетъ, крайне огорчаетъ. Я этого опасался. Я подозрѣвалъ это съ самаго начала.

-- Въ чемъ дѣло? спросилъ испуганный извощикъ.

-- Шш! Я вамъ покажу, если вы пойдете со мною.

Извощикъ послѣдовалъ за нимъ, не произнеся больше ни слова. Они перешли черезъ дворъ, надъ которымъ сверкали звѣзды, и вошли черезъ маленькую боковую дверь въ собственную контору Тэкльтона, въ которой было стеклянное окно, выходившее въ магазинъ. Въ конторѣ не было огня, но въ длинномъ узкомъ магазинѣ горѣли лампы, такъ что окно было освѣщено.

-- Постойте минуту! сказалъ Тэкльтонъ. Какъ вы думаете, въ состояніи-ли вы будете посмотрѣть въ это окно.

-- Почему-же нѣтъ? возразилъ извощикъ.

-- Подождите еще, сказалъ Тэкльтонъ. Не совершите какого-нибудь насилія. Это ни къ чему не послужитъ. Къ тому же это опасно. Вѣдь вы силачъ и можете совершить убійство прежде, чѣмъ сами замѣтите это.

Извощикъ посмотрѣлъ ему прямо въ лицо и отступилъ на шагъ, какъ пораженный сильнымъ ударомъ. Однимъ прыжкомъ онъ былъ уже у окна и увидѣлъ....

О, какая тѣнь упала вдругъ на его домашній очагъ! О, вѣрный сверчекъ! О, вѣроломная жена!

Джонъ увидѣлъ ее вмѣстѣ со старымъ господиномъ,-- но уже не старымъ теперь, а стройнымъ и красивымъ молодцомъ съ сѣдыми волосами въ рукахъ, съ сѣдыми волосами, которые дали ему доступъ въ ихъ несчастный, печальный домъ. Джонъ видѣлъ, какъ онъ нагнулся къ ея уху и какъ она слушала внимательно его нашептыванія; какъ она позволила ему обнять себя за талію и какъ они направились такимъ образомъ вдоль темной деревянной галлереи къ двери, черезъ которую они вошли. Джонъ видѣлъ, какъ они остановились и она повернулась къ нему лицомъ, лицомъ, которое Джонъ такъ любилъ, и онъ увидѣлъ какъ она собственными своими руками надѣла на голову молодого человѣка его обманъ, смѣясь, какъ Джонъ думалъ, надъ его довѣрчивымъ характеромъ.

Сначала Джонъ сжалъ свой сильный кулакъ, какъ-будто хотѣлъ убить льва. Но онъ тотчасъ открылъ руку передъ самыми глазами Тэкльтона (потому что онъ и теперь еще сильно любилъ ее), и когда они удалились, онъ упалъ на конторку, безсильный, какъ ребенокъ.

Когда она вернулась въ комнату, готовая къ отъѣзду, Джонъ былъ уже закутанъ до подбородка и сильно занятъ лошадью и своими покупками.

-- Поѣдемъ, другъ мой, Джонъ. Прощай Мэ! Прощайте, Берта!

Могла-ли она ихъ поцѣловать? Могла-ли она быть веселой и сіяющей, прощаясь съ ними? Могла-ли она показать имъ свое лицо, не краснѣя? Да -- могла. Тэкльтонъ пристально наблюдалъ за нею и видѣлъ, что она исполняла все это, не краснѣя.

Тилли убаюкивала малютку и безпрестанно проходила мимо Тэкльтона, повторяя усыпляющимъ голосомъ:

-- Извѣстіе-ли о томъ, что они должны сдѣлаться его женами, чуть не растерзало ихъ сердца; и обманывали-ли ее отцы съ ея колыбелей, чтобы растерзать наконецъ ея сердца.

-- Ну, Тилли, дайте мнѣ ребенка! Прощайте, господинъ Тэкльтонъ. Да гдѣ-же Джонъ, Боже мой?

-- Мой милый Джонъ пойдетъ пѣшкомъ, ночью?

Закутанная фигура ея мужа сдѣлала поспѣшный утвердительный знакъ, и когда мнимый незнакомецъ и маленькая нянька усѣлись на своихъ мѣстахъ, старая лошадь двинулась въ путь.

Когда ушелъ также Тэкльтонъ, провожая Мэ и мать ея до дому, Калебъ сѣлъ около камина возлѣ своей дочери, съ сердцемъ, переполненнымъ безпокойствомъ и раскаяніемъ, и продолжалъ пристально наблюдать за нею съ тѣмъ-же выраженіемъ въ лицѣ, какъ будто онъ хотѣлъ сказать: "неужели я съ колыбели обманывалъ ее только для того, чтобы растерзать ей наконецъ сердце?"

Всѣ игрушки, которыя были приведены въ движеніе для того чтобы забавлять ребенка, давно уже остановились. Среди безмолвія и при слабомъ свѣтѣ одной свѣчки казалось, что невозмутимо смирныя куклы, качавшіяся лошади съ широко раскрытыми глазами и раздутыми ноздрями, старики у выходныхъ дверей, стоящіе полусогнутыми на своихъ слабыхъ колѣняхъ, уродливые орѣховые щипцы, даже животныя, входящіе попарно въ ковчегъ, какъ пансіонъ, отправляющійся гулять,-- что все это остановилось въ своихъ движеніяхъ, пораженное фантастическимъ удивленіемъ къ ни съ чѣмъ несообразнымъ фактамъ, будто Крошка вѣроломна, а Тэкльтонъ влюбленъ.

Глава III.

Голландскіе часы, висѣвшіе въ углу, пробили десять, когда извощикъ сѣлъ у своего очага. Онъ былъ такъ озабоченъ и такъ печаленъ, что, казалось испугалъ кукушку, которая, прокуковавъ, какъ можно скорѣе, десять разъ, нырнула въ мавританскій дворецъ и захлопнула за собою дверь, какъ будто необыкновенное зрѣлище, которое она увидѣла, слишкомъ ее поразило.

Если бы маленькій косарь былъ вооруженъ самой острой косой и, при каждомъ ударѣ часовъ, проникалъ этою косою въ сердце извощика, то и тогда онъ не могъ-бы такъ изранить это сердца, какъ это сдѣлала Крошка.

Это сердце было такъ полно любви къ ней, такъ тѣсно связано съ ея сердцемъ безчисленными нитями самыхъ свѣтлыхъ воспоминаній, нитями, которыя укрѣплялись долго, съ каждымъ днемъ, ея привлекательными качествами; это сердце было такъ нѣжно и глубоко проникнуто чувствомъ; притомъ это сердце было до того открыто и правдиво, до того способно къ добру и далеко отъ зла, что не могло проникнуться вдругъ чувствами негодованія и мести; въ немъ было только мѣсто для сохраненія образа его разбитаго идола.

Но въ то время, когда Джонъ размышлялъ о своемъ очагѣ, передъ которымъ онъ сидѣлъ, очагѣ, теперь холодномъ и мрачномъ.-- другія, болѣе грозныя мысли мало-по-малу стали подыматься въ немъ, какъ бурный вѣтеръ среди ночи. Незнакомецъ былъ подъ его кровлей,-- три шага отдѣляли Джона отъ двери комнаты, въ которой онъ спалъ. Одинъ ударъ,-- и дверь была-бы настежъ... "Вы можете убить прежде, чѣмъ сами почувствуете это", сказалъ Тэкльтонъ. Но развѣ можно это назвать убійствомъ, если онъ дастъ негодяю время схватиться съ нимъ въ рукопашную. Вѣдь тотъ моложе его.

Эта была опасная мысль при томъ мрачномъ настроеніи, въ которомъ находился Джонъ. Это была мысль, подстрекавшая его къ ужасному поступку, къ мести, которая превратила бы ихъ веселый домъ въ мѣсто проклятія. Этотъ мирный, тихій домъ обратится въ проклятое, нечистое мѣсто, мимо котораго одинокіе прохожіе будутъ проходить со страхомъ и въ которомъ сквозь разрушенныя окна, при слабомъ свѣтѣ луны, робкіе будутъ видѣть борющіяся тѣни и въ бурную погоду слышать дикіе крики.

Онъ моложе Джона! Да, да, это какой-нибудь любовникъ, плѣнившій ея сердце, которое онъ никогда не сумѣлъ тронуть. Какой-нибудь любовникъ, избранный ею въ юности; любовникъ о которомъ она думала и мечтала, по комъ она тосковала, когда Джонъ воображалъ, что она такъ счастлива съ нимъ. О, какое мученіе думать объ этомъ!

Крошка была наверху вмѣстѣ съ ребенкомъ и укладывала его спать. Джонъ сидѣлъ еще задумчиво передъ каминомъ, когда она сошла, близко подошла къ нему и сѣла на свою скамеечку у его ногъ; но онъ не слышалъ этого: до того пытка его была велика, до того горе дѣлало его чуждымъ всего окружавшаго. Онъ замѣтилъ ее только тогда, когда она положила свою руку на его руку и посмотрѣла ему прямо въ лицо.

Съ удивленіемъ? Нѣтъ. Это неожиданно поразило его, и онъ долженъ былъ еще разъ посмотрѣть на нее, чтобы убѣдиться въ этомъ. Нѣтъ, не съ удивленіемъ, но съ любопытнымъ и вопрошающимъ взоромъ. Сначала этотъ взоръ имѣлъ озабоченное и серьезное выраженіе; потомъ измѣнился въ странную, дикую, страшную улыбку, которая показывала, что она угадала его мысли; наконецъ, она наклонила свою голову и закрыла лицо руками. Хотя Джонъ никогда не рѣшился-бы причинить ей ничего дурного, такъ какъ его сердце было далеко отъ всякаго недобраго движенія, но въ эту минуту онъ былъ не въ силахъ видѣть ее сидящею у его ногъ на скамеечкѣ, за которой онъ прежде видѣлъ ее такою веселою и невинною, когда онъ съ любовью и гордостью любовался ею. Когда она встала и, рыдая, вышла изъ комнаты, онъ почувствовалъ облегченіе: ему было легче видѣть пустымъ мѣсто возлѣ себя, нежели выносить ея присутствіе, такъ дорогое прежде. Въ эту минуту присутствіе ея было для него тяжелѣе всего, потому что напоминало ему о томъ, какъ рушилось его счастье и какъ порвались великія узы, которыя привязывали его къ жизни.

Чѣмъ болѣе онъ думалъ объ этомъ и чѣмъ болѣе чувствовалъ, что для него лучше было-бы видѣть ее мертвою вмѣстѣ съ ихъ маленькимъ ребенкомъ на ея груди, тѣмъ сильнѣе поднимался въ немъ гнѣвъ противъ его, злодѣя. Онъ оглянулся кругомъ себя, отыскивая какое-нибудь оружіе.

На стѣнѣ висѣло ружье. Онъ снялъ его сдѣлалъ два шага по направленію къ комнатѣ, гдѣ спалъ пріѣзжій. Онъ зналъ что ружье заряжено. Смутная мысль, что онъ вправѣ застрѣлить этого человѣка, какъ дикаго звѣря, вдругъ явилась въ его умѣ, стала рости и наконецъ, какъ страшный демонъ, овладѣла имъ безраздѣльно, прогоняя всѣ другія, болѣе кроткія мысли.

Нѣтъ, я не то хотѣлъ сказать. Она не прогнала этихъ мыслей, но какъ-то вдругъ преобразила ихъ въ непреодолимую жажду мести, не дававшую Джону покоя, обращавшую любовь въ ненависть, кротость -- въ слѣпую ярость. Образъ ея, ное значеніе; помимо того я вовсе не хочу сказать, что, будь Калебь лордомъ-канцлеромъ или членомъ парламента, или стряпчимъ, или даже великимъ мыслителемъ, то онъ хоть на чуточку меньше занимался бы пустяками, при чемъ весьма сомнительно, чтобъ эти пустяки были такъ же безвредны.

-- Значитъ, вчера тебя вымочилъ дождь, отецъ, въ твоемъ великолѣпномъ новомъ плащѣ?-- сказала дочь Калеба.

-- Да, въ моемъ новомъ плащѣ, -- отвѣчалъ Калебъ, поглядывая на протянутую въ комнатѣ веревку, на которой было тщательно развѣшено для просушки одѣянье изъ дерюги, описанное мною выше.

-- Какъ я рада, что ты купилъ его, отецъ!

-- Да еще у такого отличнаго портного, -- прибавилъ Калебъ.-- У самаго моднаго портного. Оно слишкомъ хорошо для меня.

Слѣпая дѣвушка перестала работать и засмѣялась съ восхищеніемъ.

-- Слишкомъ хорошо, отецъ! Развѣ можетъ быть что нибудь слишкомъ хорошо для тебя?

-- Признаться, мнѣ даже совѣстно щеголять въ немъ, -- сказалъ Калебъ, наблюдая за дѣйствіемъ своихъ словъ по лицу дочери, просіявшему отъ радости;-- честное слово! Когда я слышу, какъ мальчишки и взрослые говорятъ за моей спиной: "Вотъ тебѣ на! Какой франтъ!" я не знаю, куда дѣвать глаза. Вчера вечеромъ ко мнѣ присталъ нищій; я никакъ не могъ увѣрить его въ своемъ простомъ происхожденіи.-- "Нѣтъ, ваша честь, какъ можно!-- возразилъ онъ.-- Развѣ я не понимаю, что вы изволите шутить, сэръ! Тутъ я почувствовалъ, что мнѣ совсѣмъ не слѣдуетъ такъ франтить.

Счастливая слѣпая дѣвушка! Какъ весела она была въ своемъ восторгѣ!

-- Я вижу тебя, отецъ, -- сказала бѣдняжка, сложивъ руки, -- вижу такъ ясно, какъ будто у меня есть глаза, въ которыхъ я никогда не нуждаюсь, когда ты со мною. Синій плащъ.

-- Ярко-синій, -- поправилъ Калебъ.

-- Да, да! Ярко-синій!-- воскликнула дѣвушка, поднимая сіяющее лицо;-- я помню, что это цвѣтъ благословенныхъ небесъ! Сначала ты говорилъ мнѣ, что плащъ у тебя синій. Итакъ, ярко-синій плащъ.....

-- Свободнаго покроя, -- дополнилъ Калебъ.

-- Свободнаго покроя!-- подхватила дочь, смѣясь отъ души;-- и ты одѣтъ въ этотъ плащъ, милый отецъ, ты съ твоимъ веселымъ взглядомъ, улыбающимся лицомъ, бодрымъ шагомъ и твоими темными волосами, -- такой моложавый на видъ и красивый.

-- Ну, будетъ, будетъ!-- сказалъ Калебъ.-- Вѣдь этакъ я могу возгордиться!

-- Я думаю, ты ужъ возгордился, -- подхватила слѣпая дѣвушка, указывая на него въ своей радости.-- Знаю я тебя, отецъ! Ха, ха, ха! Я тебя разгадала!

Какъ непохожъ былъ образъ, созданный ея воображеніемъ, на того Калеба, который сидѣлъ, наблюдая за нею! Она говорила о его бодрой походкѣ. Дѣвушка не ошибалась. Цѣлые годы не переступалъ онъ порога собственнаго жилища, не измѣнивъ своихъ шаговъ для чуткаго слуха слѣпой; и какъ бы не было тяжко у него на сердцѣ, отецъ не забывалъ о легкой поступи, которая должна была ободрять слѣпую дочь.

Богу извѣстно, но я думаю, что эта смутная растерянность Калеба происходила на половину отъ того, что онъ говорилъ неправду о самомъ себѣ и о всемъ окружающемъ изъ любви къ своему слѣпому дѣтищу. Могъ ли этотъ маленькій человѣчекъ не быть растеряннымъ послѣ стольныхъ лѣтъ притворства, неусыпныхъ стараній затушевать свою собственную настоящую личность и всѣ предметы, имѣвшіе какое нибудь отношеніе къ нему?

-- Ну вотъ и готово, -- сказалъ Калебъ, отступая шага на два для болѣе правильной оцѣнки своей работы; это также близко къ настоящей вещи, какъ мелкая монета къ крупной. Какъ жаль, что весь передній фасадъ дома открывается сразу! Еслибъ въ немъ была хоть лѣстница и настоящія двери для входа въ комнаты! Но вотъ что хуже всего въ моемъ занятіи: я вѣчно поддаюсь самообольщенію и дурачу себя.

-- Ты говоришь такимъ упавшимъ голосомъ. Не усталъ ли ты, отецъ?

-- Усталъ!-- съ жаромъ подхватилъ Калебъ.-- Съ чего это, Берта? Я никогда не уставалъ. Что ты выдумала!

Въ подтвержденіе своихъ словъ онъ удержался отъ невольнаго подражанія двумъ фигурамъ на каминной полкѣ, которыя зѣвали и потягивались въ состояніи вѣчнаго утомленія, и замурлыкалъ отрывокъ пѣсни. То была вакхическая пѣсня, въ которой говорилось объ "искрометномъ кубкѣ". Онъ пѣлъ беззаботнымъ голосомъ, при которомъ его лицо казалось въ тысячу разъ изможденнѣе и задумчивѣе обыкновеннаго.

-- Э, да никакъ вы поете?-- послышался возгласъ Текльтона, заглянувшаго въ дверь.-- Продолжайте! Вотъ я такъ не могу пѣть.

Никто не заподозрѣлъ бы его въ пристрастіи къ пѣнію; до такой степени веселье было чуждо его наружности.

-- Мнѣ не до пѣнья, -- продолжалъ хозяинъ.-- Я очень радъ, что вы можете пѣть. Надѣюсь, что вы въ состояніи также и работать. Но едва ли одно не мѣшаетъ другому, какъ я полагаю.

-- Еслибъ ты могла только видѣть, Берта, какъ онъ подмигиваетъ мнѣ, -- шепнулъ дочери Калебъ.-- Вѣдь этакій шутникъ! Не зная его, можно подумать, что онъ говоритъ серьезно. Пожалуй, и ты вообразила тоже самое?

Слѣпая дѣвушка улыбнулась и кивнула головой.

-- Пѣвчую птицу, и ту, говорятъ, надо заставлять пѣть, -- ворчалъ торговецъ игрушками.-- И вдругъ сова, которая не умѣетъ пѣть и не должна пѣть, вздумаетъ завести пѣсню. Съ чего бы это на нее нашло?

-- Какія лукавыя гримасы корчитъ онъ въ этотъ моментъ, -- снова шепнулъ отецъ дочери.-- Чистая потѣха!

-- О, вы всегда приносите къ намъ съ собой веселье и радость!-- воскликнула улыбающаяся Берта.

-- Э, да и вы тутъ?-- замѣтилъ Текльтонъ.-- Несчастная идіотка!

Онъ въ самомъ дѣлѣ считалъ ее идіоткой, сознательно или безсознательно основываясь на томъ, что она питала къ нему привязанность.

-- Ну, стало быть, если вы тутъ, то какъ поживаете?-- продолжалъ хозяинъ свойственнымъ ему грубымъ тономъ.

-- О, прекрасно, превосходно! Я такъ счастлива, какъ только вы можете пожелать мнѣ этого. Такъ счастлива, какъ вы осчастливили бы весь міръ, еслибъ могли.

-- Бѣдная дура, -- пробормоталъ Текльтонъ, -- ни проблеска разума, ни проблеска!

Слѣпая дѣвушка схватила его руку и поцѣловала, послѣ чего припала къ мой щекой, прежде чѣмъ выпустить ее. Въ этой ласкѣ было столько невыразимой преданноcти и горячей благодарности, что даже Текльтонъ невольно сказалъ съ меньшей ворчливостью, чѣмъ обыкновенно:

-- Ну, въ чемъ дѣло?

-- Я поставила его у самой своей подушки, ложась спать вчера вечеромъ, и онъ представлялся мнѣ въ моихъ снахъ. Когда же насталъ день и лучезарное красное солнце... вѣдь солнце красное, отецъ?

-- Красное по утрамъ и по вечерамъ, Берта, -- отвѣчалъ бѣдный старикъ, кидая скорбный взглядъ на своего хозяина.

-- Когда оно встало и яркій свѣтъ, на который я почти боюсь наткнуться при ходьбѣ, проникъ въ комнату, я повернула къ нему деревцо и благословила небо за то, что оно создаетъ такіе дивные цвѣты, и благословила васъ за ваши подарки, которыми вы стараетесь развеселить меня.

-- Прямо она сбѣжала изъ сумасшедшаго дома, -- тихонько прошепталъ себѣ подъ носъ Текльтонъ.-- Скоро придется надѣть на нее смирительную рубашку и держать идіотку на привязи. Дѣло клонится къ тому.

Калебъ сложилъ руки и разсѣянно смотрѣлъ въ пространство во время рѣчи молодой дѣвушки, точно онъ въ самомъ дѣлѣ не зналъ хорошенько, (я увѣренъ, что это было такъ), сдѣлалъ ли Текльтонъ что нибудь, чтобъ заслужить ея благодарность, или нѣтъ? Еслибъ ему была предоставлена полная свобода дѣйствій въ данный моментъ, и отъ него потребовали бы, подъ страхомъ смертной казни, убить торговца игрушками или пасть къ его ногамъ, согласно тому, чего онъ заслуживалъ, я думаю, этотъ человѣкъ не зналъ бы, какъ ему поступить. Между тѣмъ ему было хорошо извѣстно, что онъ собственноручно и такъ бережно принесъ домой маленькій розовый кустикъ для своей дочери и что его собственныя уста произнесли невинную ложь для того, чтобъ дочь не могла догадаться, какъ онъ жертвовалъ собою изо дня въ день съ цѣлью сдѣлать ее счастливѣе.

-- Берта, -- произнесъ Текльтонъ, -- придавая своему голосу нѣкоторую привѣтливость, -- подойдите сюда.

-- О, я прямо подойду къ вамъ! Меня не нужно вести, -- подхватила она.

-- Не открыть ли вамъ секретъ, Берта?

-- Какъ вы желаете, -- съ живостью отвѣчала дѣвушка.

Какъ сіяло ея лицо съ незрячими глазами, какъ похорошѣла она въ своемъ напряженномъ вниманіи!

-- Сегодня какъ разъ тотъ день, когда къ вамъ по обыкновенію пріѣзжаетъ въ гости эта маленькая вертушка, избалованное дитя, жена Пирибингля, которая устроиваетъ здѣсь свой фантастическій пикникъ; не такъ ли?-- спросилъ Текльтонъ брезгливымъ тономъ.

-- .Да, -- отвѣчала Берта, -- какъ разъ сегодня.

-- Я такъ и думалъ, -- замѣтилъ Текльтонъ.-- Мнѣ хотѣлось бы присоединиться къ вашей компаніи.

-- Слышишь, отецъ! -- воскликнула слѣпая внѣ себя отъ восторга.

-- Какъ же, слышу, -- пробормоталъ Калебъ съ неподвижнымъ взглядомъ лунатика. Но я не вѣрю этому. Это одна изъ милыхъ выдумокъ, несомнѣнно.

-- Видите-ли, я... я хочу сблизить покороче супруговъ Пирибингль съ Мэй Фильдингъ, -- объяснилъ Текльтонъ.-- Я женюсь на Мэй.

-- Женитесь!-- воскликнула слѣпая, отшатываясь отъ него.

-- Проклятая дура!-- буркнулъ Текльтонъ.-- Я такъ и зналъ, что она никогда не пойметъ меня. Ахъ, Берта! Я женюсь! Церковь, пасторъ, причетникъ, пономарь, стеклянная карета, колокола, завтракъ, свадебный пирогъ, чествованія, поздравленія, наряды, суета и всякія глупости. Свадьба, однимъ словомъ, свадьба. Вы не знаете, какія бываютъ свадьбы?

-- Знаю, -- кротко отвѣчала слѣпая.-- Я поняла!

-- Неужели?-- усомнился Текльтонъ.-- Это болѣе, чѣмъ я ожидалъ. Отлично! По этому поводу мнѣ хочется попасть въ вашу компанію и привести сюда Мэй съ ея матерью. Я пришлю кой-какое угощенье къ вечеру. Холодный бараній окорокъ или что нибудь вкусное въ этомъ родѣ. Вы будете ждать меня?

-- Да, -- отвѣчала Берта.

Она поникла головой, отвернулась и стояла въ раздумьѣ, сложивъ руки.

-- Плохо я надѣюсь на васъ, -- продолжалъ хозяинъ, глядя на нее, -- кажется, ужъ вы перезабыли все, что я вамъ говорилъ, Калебъ?

-- Надо полагать, мнѣ можно заявить о своемъ присутствіи, -- подумалъ Калебъ.-- Что вамъ угодно, сэръ?

-- Позаботьтесь, чтобъ она не забыла моихъ распоряженій.

-- Берта никогда не забываетъ, -- отвѣчалъ Калебъ.-- Это одна изъ немногихъ вещей, на которыя она неспособна.

-- Каждому свои гуси кажутся лебедями, -- замѣтилъ торговецъ игрушками, пренебрежительно вздернувъ плечи.-- Бѣдный дуралей!

При послѣднихъ словахъ, сказанныхъ съ безконечнымъ презрѣніемъ, представитель фирмы Грэффъ и Текльтонъ удалился.

Берта не двигалась съ мѣста, погруженная въ размышленія. Веселость исчезла съ ея опущеннаго лица, которое было очень грустно. Три-четыре раза тряхнула она головой, словно сѣтуя о какомъ то воспоминаніи или о какой то утратѣ; однако, ея печальныя думы не изливались въ словахъ.

Не раньше того, какъ Калебъ нѣкоторое время поработалъ одинъ надъ запряжкой лошадей въ повозку, безъ всякой жалости прибивая сбрую гвоздями прямо къ тѣлу несчастныхъ животныхъ, Берта подошла къ его стулу и сказала, усаживаясь съ нимъ рядомъ:

-- Я соскучилась въ потемкахъ, отецъ! Мнѣ надо мои глаза, мои терпѣливые, услужливые глаза.

-- Они тутъ, -- отвѣчалъ Калебъ. Всегда наготовѣ. Они больше твои, чѣмъ мои, Берта, ежечасно, круглыя сутки. Ну что же такое должны сдѣлать для тебя твои глаза, моя дорогая?

-- Осмотрись въ комнатѣ, отецъ.

-- Ладно, -- произнесъ онъ. Сказано, сдѣлано, Берта.

-- Разскажи мнѣ о ней.

-- Да тутъ все по старому, -- промолвилъ Калебъ. Уютно, но очень просто. Свѣтлая окраска стѣнъ, яркіе цвѣты на тарелкахъ и блюдахъ; лакированное дерево, гдѣ есть панели или балки; общая уютность и опрятность домика дѣлаютъ его очень хорошенькимъ.

Вессло и чисто было тамъ, куда могли достать руки Берты. Но прочія мѣста не отличались этими качествами въ старомъ ветхомъ сараѣ, который преображала фантазія Калеба.

-- Ты въ рабочемъ платьѣ и не такъ интересенъ, какъ въ своемъ красивомъ плащѣ?-- спросила Берта, ощупывая отца.

-- Конечно не такъ интересенъ, -- подтвердилъ онъ, -- хотя довольно молодцоватъ.

-- Отецъ, -- заговорила вновь слѣпая, придвигаясь къ нему ближе и обвивая рукою его шею, разскажи мнѣ что нибудь о Мэй... Очень она красива?

-- Очень, -- отвѣчалъ Калебъ.

Такъ оно и было на самомъ дѣлѣ. Калебу показалось страннымъ, что на этотъ разъ ему не понадобилось прибѣгать къ выдумкѣ.

-- Волосы у нея темные, -- продолжала Берта, -- темнѣе моихъ. Голосъ пріятенъ и музыкаленъ, я знаю. Часто заслушивалась я имъ. Ея фигура...

-- Во всей мастерской на найдется куклы краше ея, -- подхватилъ Калебъ.-- А глаза у ней!..

Онъ запнулся, потому что дочь крѣпче сжала ему шею, и отецъ слишкомъ хорошо понялъ значеніе этого пожатія.

Старикъ кашлянулъ въ смущеніи, постучалъ съ минуту молоткомъ и снова запѣлъ пѣсню объ "искрометномъ кубкѣ"; то былъ его надежный рессурсъ во всѣхъ затрудненіяхъ.

-- Нашъ другъ, отецъ, нашъ благодѣтель... Знаешь, мнѣ никогда не надоѣстъ слушать о немъ. Скажи, развѣ когда нибудь я тяготилась этимъ?-- поспѣшно прибавила молодая дѣвушка.

-- Разумѣется, никогда, -- отвѣчалъ Калебъ, -- и совершенно основательно.

-- Ахъ, да еще какъ основательно!-- воскликнула слѣпая съ такою искренностью, что Калебъ, при всей чистотѣ своихъ побужденій, не могъ смотрѣть ей въ лицо; онъ потупилъ глаза, какъ будто она могла прочесть въ нихъ его невинный обманъ.

-- Въ такомъ случаѣ разскажи мнѣ о немъ опять, дорогой отецъ, -- просила Берта. Разсказывай по нѣскольку разъ сызнова! Лицо его ласково, привѣтливо и нѣжно; на немъ написаны честность и правдивость, я въ томъ увѣрена. Мужественное сердце, которое старается прикрыть всѣ благодѣянія притворной чорствостью и неудовольствіемъ, проглядываетъ въ каждой чертѣ, въ каждомъ взорѣ.

-- И придаетъ наружности благородство, -- добавилъ Калебъ

-- И придаетъ наружности благородство!-- съ жаромъ повторила за нимъ слѣпая.-- Мистеръ Текльтонъ старше Мэй, отецъ?

-- Да-а, -- нерѣшительно отвѣчалъ Калебъ.-- Онъ будетъ немножечко постарше. Но это пустяки.

-- Конечно, отецъ! Быть терпѣливой подругой ему въ убожествѣ и старости, нѣжно ухаживать за нимъ въ болѣзни, поддерживать его въ бѣдѣ и горѣ; трудиться для него безъ устали; смотрѣть за нимъ, заботиться о немъ; сидѣть у его изголовья и разговаривать съ нимъ, когда онъ бодрствуетъ, молиться о немъ во время сна, -- какимъ счастьемъ было бы это! Какое множество способовъ доказать ему свою любовь и вѣрность! Способна ли Мэй на все это, какъ ты думаешь, милый отецъ?

-- Несомнѣнно, -- отвѣчалъ Калебъ.

-- Я люблю ее, отецъ; я могу любить ее всей душой!-- воскликнула слѣпая дѣвушка.

Съ этими словами она припала своимъ жалкимъ незрячимъ лицомъ къ отцовскому плечу и плакала, плакала безъ конца, такъ что Калебъ почти огорчился, что далъ ей это плачевное счастье.

Тѣмъ временемъ въ домѣ Джона Пирибингля происходила лихорадочная суматоха, потому что маленькая миссисъ Пирибингль, конечно, не хотѣла и слышать о томъ, чтобъ отправиться куда нибудь безъ своего ребенка. Между тѣмъ сборы съ нимъ были крайне мѣшкотны. Не будучи вовсе крупной персоною съ большимъ вѣсомъ, онъ требовалъ, однако, много возни съ собою и причинялъ не мало хлопотъ, а эта возня и хлопоты въ свою очередь, требовали извѣстной постепенности. Такъ, напримѣръ, когда младенца одѣли кое-какъ, всѣми правдами и неправдами, и можно было ожидать, что это облаченіе будетъ сейчасъ закончено вполнѣ, превративъ его въ чудо красоты на удивленіе міру, мальчика неожиданно закутали въ теплую фланель и сунули въ постельку, гдѣ онъ, такъ сказать, тушился на медленномъ огнѣ между двухъ одѣялъ чуть не цѣлый часъ. Изъ этого состоянія неподвижности малютка былъ извлеченъ лоснящимся отъ испарины и оравшимъ во все горло, чтобъ приступить... къ чему? Я сказалъ бы -- если мнѣ будетъ дозволено говорить вообще -- къ легкой трапезѣ. Послѣ ѣды молодцу снова дали проспаться. Миссисъ Пирибингль воспользовалась этимъ перерывомъ для своего туалета, который, при всей его незатѣйливости, превратилъ ее въ такое очаровательное созданіе, какое только приходилось вамъ когда либо видѣть. Въ тотъ же краткій срокъ миссъ Слоубой напялила на себя спенсеръ столь удивительнаго и замысловатаго фасона, что онъ не подходилъ ни къ ней и ни къ чему иному въ цѣлой вселенной, но являлъ собою нѣчто хаотическое: сморщенное, болтавшееся на подобіе собачьихъ ушей и независимое, -- существовавшее какъ бы совершенно особнякомъ, безъ малѣйшаго отношенія къ чему либо. Тѣмъ временемъ младенецъ снова пробудился и былъ облеченъ соединенными усиліями няньки и матери въ теплую шинельку цвѣта крэмъ и въ головной уборъ изъ нанки въ видѣ воздушнаго пирога. Такимъ образомъ они всѣ трое вышли наконецъ изъ дома и спустились съ крыльца, у котораго старая лошадь успѣла уже причинилъ убытку вѣдомству путей сообщенія болѣе чѣмъ на сумму своего дневного заработка, изрывъ дорогу своими нетерпѣливыми автографами. Что же касается Боксера, то онъ чуть виднѣлся вдали, гдѣ стоялъ, оглядываясь назадъ и соблазняя коня тронуться въ путь безъ позволенія,

Если вы подумали, что миссисъ Пирибингль понадобилась скамеечка или что нибудь въ этомъ родѣ, чтобъ взобраться на повозку, то вы очень мало знаете молодчину Джона. Не успѣли вы замѣтить, какъ онъ поднялъ ее съ земли, а она ужъ сидѣла на своемъ мѣстѣ, свѣжая и румяная, говоря:

-- Какъ тебѣ не стыдно, Джонъ! Вспомни о Тилли!

Еслибъ мнѣ было позволено упомянуть, въ тѣхъ или иныхъ выраженіяхъ, о ногахъ молодой дѣвицы вообще, то я сказалъ бы, что ноги миссъ Слоубой фатально задѣвали за все, попадавшееся ей на пути, и что она не могла ни подняться вверхъ, ни спуститься внизъ, не положивъ на нихъ отмѣтины на подобіе тѣхъ, какими Робинзонъ Крузэ велъ счетъ своимъ днямъ въ деревянномъ календарѣ на необитаемомъ островѣ. Но такъ какъ это могутъ найти неделикатнымъ, то я еще подумаю.

-- Джонъ, захватилъ ты корзину съ телятиной, ветчиннымъ пастетомъ и разными сладостями, а также бутылки съ пивомъ?-- спросила дорогой Дотъ. Если нѣтъ, то поворачивай сейчасъ назадъ.

-- Вотъ это мило съ твоей стороны, -- отвѣчалъ фургонщикъ; заставивъ меня опоздать на цѣлую четверть часа, ты еще требуешь, чтобъ я возвратился назадъ!

-- Мнѣ очень жаль, Джонъ, -- возразила жена въ большихъ попыхахъ, но, право, я не могу подумать о томъ, чтобъ ѣхать къ Бертѣ -- я ни за что не сдѣлала бы этого, Джонъ -- не захвативъ съ собою телятины и ветчиннаго пастета и всего прочаго, а также бутылокъ съ пивомъ. Стой!

Послѣднее приказаніе относилось къ лошади, которая однако не послушалась хозяйки.

-- Останови же ее, Джонъ, -- умоляла миссисъ Пирибингль. Пожалуйста!

-- Мы успѣемъ сдѣлать это, -- отвѣчалъ Джонъ, -- когда я начну раздавать посылки. А твоя корзина тутъ, цѣла и невредима.

-- Какое ты безсердечное чудовище, Джонъ, что не сказалъ мнѣ сразу и не избавилъ меня отъ такого безпокойства! Вѣдь я говорила, что ни за какія блага не поѣхала бы въ гости къ Бертѣ безъ телятины, ветчиннаго пастета и всего прочаго, а также безъ бутылокъ пива. Съ тѣхъ поръ, какъ мы поженились, Джонъ, у насъ устроивался тамъ маленькій пикникъ аккуратно два раза въ месяцъ. Еслибъ онъ не удался сегодня, я приняла бы это за дурное предзнаменованіе, которое напророчило бы намъ конецъ нашего счастья.

-- То было доброе дѣло прежде всего, -- сказалъ фургонщикъ, -- и я почитаю тебя за это, моя малютка.

-- Дорогой Джонъ, -- подхватила Дотъ, вспыхивая, какъ зарево, -- что ты тамъ толкуешь о почтеніи ко мнѣ? Боже ты мой!

-- Между прочимъ...-- замѣтилъ фургонщикъ, -- тотъ старый джентльменъ...

Опять она смутилась, и такъ явно, въ одну минуту!..

-- Не разберешь его, что онъ за человѣкъ, -- продолжалъ Джонъ, уставившись глазами впередъ, на дорогу.-- Не думаю, чтобъ въ немъ было что нибудь дурное...

-- Ровно ничего! я... я увѣрена, что его нечего бояться...

-- Вотъ какъ!-- произнесъ мужъ, вглядываясь ей въ лицо послѣ такого рѣшительнаго отвѣта.-- Я радъ, что ты такъ увѣрена въ томъ, потому что для меня это служитъ подтвержденіемъ. Все-таки странно, съ какой это стати забралъ онъ себѣ въ голову поселиться у насъ? Ты не находишь этого страннымъ? Тутъ все сложилось какъ-то удивительно.

-- Очень удивительно, -- произнесла Дотъ тихимъ, чуть слышнымъ голосомъ.

-- Однако, онъ добродушный старикъ, -- продолжалъ Пирибингль, и платитъ намъ за постой, какъ настоящій джентльменъ; вотъ почему я думаю, что на его слово можно положиться. Сегодня по утру мы какъ разъ имѣли съ нимъ долгій разговоръ. Онъ говоритъ, будто бы сталъ слышать меня лучше послѣ того, какъ привыкъ къ моему голосу. Онъ много разсказывалъ мнѣ о себѣ, а я въ свою очередь разсказывалъ ему про насъ, и онъ задавалъ мнѣ множество вопросовъ. Я сообщилъ ему, что, какъ тебѣ извѣстно, дѣлаю два конца, занимаясь своимъ извозомъ; одинъ день ѣду вправо отъ нашего дома и возвращаюсь обратно; другой день влѣво и назадъ (потому что вѣдь онъ не здѣшній и ему незнакомы названія мѣстъ въ нашихъ краяхъ). Старичокъ, повидимому, былъ доволенъ.-- "Значитъ, сегодня вечеромъ намъ съ вами по пути, -- сказалъ онъ;-- а вѣдь я думалъ, что вы вернетесь совсѣмъ съ другой стороны. Это превосходно! Можетъ быть, я попрошу васъ опять захватить меня съ собою, но даю слово, что не засну, какъ убитый, на этотъ разъ". Дѣйствительно, тотъ разъ онъ спалъ безъ памяти!.. О чемъ ты задумалась, Дотъ?

-- О чемъ задумалась, Джонъ? Я... я слушала тебя.

-- Ну, это хорошо!-- сказалъ прямодушный фургонщикъ.-- А я ужъ боялся, судя по твоему лицу, что надоѣлъ тебѣ своей болтовней, и ты задумалась о другомъ. Чуть-чуть не подумалъ такъ, честное слово.

Дотъ ничего не отвѣтила, и они тряслись нѣкоторое время въ своей повозкѣ молча. Но трудно было долгое время хранить молчаніе въ рыдванѣ Джона Пирибингля, потому что каждому встрѣчному приходилось сказать что нибудь дорогой, хотя бы: "какъ вы поживаете!" И весьма часто дѣло ограничивалось этимъ, потому что отвѣтить на обычное привѣтствіе въ истинномъ духѣ доброжелательства было не такъ то легко и требовало не одного только наклоненія головы и улыбки, но такого же здороваго напряженія легкихъ, какъ и продолжительная рѣчь въ парламентѣ. Иногда пѣшеходы или всадники трусили нѣкоторое время послѣ повозки съ нарочитой цѣлью поболтать; въ такихъ случаяхъ говорилось не мало, какъ съ той, такъ и съ другой стороны.

Вдобавокъ Боксеръ подавалъ поводъ къ новымъ добродушнымъ встрѣчамъ. Каждый узнавалъ его по дорогѣ, въ особенности же куры и свиньи, которыя при его приближеніи, когда онъ набѣгалъ на нихъ, скривившись на бокъ, чутко навостривъ уши и задравъ куцый хвостъ, поспѣшно удирали въ свои убѣжища на заднемъ дворѣ, не дожидаясь чести ближайшаго знакомства съ нимъ. Ему до всего было дѣло; онъ огибалъ всѣ повороты дороги, заглядывалъ во всѣ колодцы, забѣгалъ во всѣ коттеджи, кидался въ середину всѣхъ сборищъ, вспугивалъ всѣхъ голубей, заставлялъ ощетиниваться хвосты всѣхъ кошекъ и завертывалъ въ каждый питейный домъ, какъ настоящій потребитель. Куда бы онъ появлялся, кто нибудь изъ присутствующихъ непремѣнно восклицалъ со смѣхомъ: "Ого! Вотъ и Боксеръ!" И тотчасъ изъ заведенія выходилъ тотъ или иной гость въ сопровожденіи нѣсколькихъ другихъ, чтобы поздороваться съ Джономъ Пирибинглемъ и его хорошенькой женой.

Поклажи для отправки накапливалось много; поэтому происходили частыя остановки для принятія посылокъ или выдачи ихъ, что нисколько не портило путешествія. Нѣкоторые кліенты съ такимъ нетерпѣніемъ ожидали своихъ тюковъ, другіе такъ дивились полученнымъ вещамъ, а третьи давали столько наставленій относительно своего багажа; и Джонъ принималъ такое горячее участіе въ ихъ интересахъ, что изъ этого получалось любопытное зрѣлище. Точно также приходилось перевозить предметы, требовавшіе особенной осторожности, причемъ размѣщеніе ихъ обсуждалось на всѣ лады, и услужливый фургонщикъ держалъ совѣтъ съ отправителями. Боксеръ непремѣнно присутствовалъ на этихъ совѣщаніяхъ, выказывая на короткое время необьгчайное сочувствіе къ нимъ, а потомъ принимаясь бѣгать вокругъ собравшихся мудрецовъ съ громкимъ лаемъ до хрипоты. Примостившись на своей скамеечкѣ въ фургонѣ, Дотъ была веселой и наблюдательной зрительницей всѣхъ этихъ мелкихъ происшествій; и когда она сидѣла тутъ, выглядывая изъ своего убѣжища -- прелестный маленькій портретъ, восхитительно обрамленный парусиннымъ навѣсомъ -- вокругъ нея не было недостатка въ любопытныхъ взглядахъ, въ перешептываніяхъ, въ таинственномъ подталкиваніи локтемъ и зависти мужчинъ помоложе. Все это восхищало Джона фургонщика, который гордился тѣмъ, что люди любуются его женой, и зналъ, что она не обращаетъ на нихъ вниманія, понимая въ то же время, что при другихъ условіяхъ это, можетъ быть, льстило бы ей.

Погода была немножко туманная, что вполнѣ естественно въ январѣ мѣсяцѣ, а холодъ и вѣтеръ порядкомъ давали себя чувствовать. Но это безпокоился о такихъ пустякахъ? Ужъ, конечно, не Дотъ. А также и не Тилли Слоубой, для которой ѣзда въ фургонѣ, при какихъ угодно обстоятельствахъ, была верхомъ человѣческаго благополучія, вѣнцомъ земныхъ надеждъ; и не младенецъ супруговъ Пирибингль, могу въ томъ поклясться, потому что ни одному младенцу не могло быть теплѣе и не спалось крѣпче, хотя эти существа большіе всѣ мастера по части сна, -- чѣмъ блаженному юному Пирибинглю во все продолженіе пути.

Въ туманѣ, конечно, нельзя видѣть далеко, но все-таки можно различить достаточно. Удивительно, какъ много можно видѣть и въ болѣе густомъ туманѣ, если вы только захотите вглядѣться. Даже наблюдать за картиною убѣгающихъ полей и полосами инея, еще лежавшаго въ тѣни близь изгородей и у деревьевъ, было пріятнымъ занятіемъ, не говоря уже о причудливыхъ формахъ, какія принимали сами деревья, внезапно показываясь изъ тумана и снова погружаясь въ него. Живыя изгороди были спутаны, голы, и на нихъ развѣвались по вѣтру побитыя морозомъ гирлянды ползучихъ растеній; но этотъ видъ не нагонялъ унынія. Напротивъ, онъ наводилъ на пріятную мысль о домашнемъ очагѣ, который казался тогда еще теплѣе его обладателю, и о грядущемъ лѣтѣ съ его свѣжей зеленью. Отъ рѣки вѣяло холодомъ; но она все таки текла и не особенно медленно, что было важнымъ признакомъ. Каналъ, правда, казался неподвижнымъ и оцѣпенѣлымъ; съ этимъ надо было согласиться. Но что за бѣда! Тѣмъ скорѣе онъ замерзнетъ, когда затрещитъ морозъ, и тутъ начнется катанье на конькахъ и на лыжахъ; а неповоротливыя старыя баржи, скованныя льдомъ гдѣ нибудь по близости верфи, будутъ по цѣлымъ днямъ дымить своими желѣзными трубами, наслаждаясь лѣнивымъ досугомъ.

Въ одномъ мѣстѣ горѣлъ большой ометъ сухой травы и жнивья; и путники смотрѣли на огонь, такой бѣлый при дневномъ свѣтѣ, сверкавшій въ туманѣ, лишь отъ времени до времени отливая багрянцемъ. Зазѣвавшись на него, миссъ Слоубой внезапно чихнула -- что случалось съ ней сплошь и рядомъ, а на этотъ разъ произошло, по ея словамъ, отъ того, что дымъ попалъ ей въ носъ. Громкое чиханіе няньки разбудило ребенка, который не могъ больше заснуть. Между тѣмъ Боксеръ, опередившій фургонъ пожалуй на четверть мили, миновалъ уже городскую заставу и достигъ угла улицы, гдѣ жилъ Калебъ со своей дочерью. Благодаря этому, хозяева еще задолго до пріѣзда гостей вышли встрѣчать ихъ на крыльцо.

Тутъ Боксеръ обнаружилъ деликатную проницательность въ своемъ общеніи съ Бертой; очевидно, онъ понималъ, что она слѣпа. Умная собака не старалась привлечь вниманія дѣвушки, пристально глядя на нее, какъ часто дѣлала съ другими, но она всегда дотрогивалась до Берты. Неизвѣстно, могъ ли знать по опыту Боксеръ о слѣпыхъ людяхъ или слѣпыхъ собакахъ. Онъ никогда не жилъ у слѣпого хозяина; сверхъ того ни мистеръ Боксеръ старшій, ни миссисъ Боксеръ и никто изъ его почтеннаго рода ни съ отцовской, ни съ материнской стороны не былъ постигнутъ слѣпотою, насколько я знаю. Можетъ быть, смышленый песъ дошелъ до этого самъ; по крайней мѣрѣ, онъ какимъ-то манеромъ сообразилъ, какъ надо поступить, и вцѣпился зубами въ юбку Берты, которую не отпускалъ до тѣхъ поръ, пока миссисъ Пирибингль со своимъ младенцемъ, и миссъ Слоубой, и корзина не были благополучно водворены въ домъ.

Мэй Фильдингъ находилась уже тамъ со своей матерью -- маленькой сварливой старушкой съ кислой миной. Обладая станомъ, прямымъ и тонкимъ, какъ палка, старая лэди воображала, что у нея великолѣпная фигура, а вдобавокъ жеманилась и важничала, вѣроятно, по той причинѣ, что раньше ей жилось лучше, или же ее снѣдала мысль, что она могла бы жить лучше, еслибъ случилось что нибудь, чего никогда не случалось и, повидимому, никогда не должно было случиться. Грэффъ и Текльтонъ также сидѣли въ гостяхъ у Калеба, стараясь быть любезнымъ, съ явнымъ сознаніемъ, что они тутъ дома и также безспорно въ своей собственной стихіи, какъ свѣжая молодая семга на вершинѣ Хеопсовой пирамиды.

-- Мэй! Моя дорогая, старинная подруга!-- воскликнула Дотъ, кидаясь къ ней навстрѣчу.-- Какое счастье, что я вижу тебя!

Ея старинная подруга была также рада, какъ она; пріятно было смотрѣть, какъ онѣ обнимались. Текльтонъ несомнѣнно обладалъ вкусомъ. Мэй была прехорошенькая.

Случается иногда, что если вы привыкнете къ красивому лицу, то въ присутствіи другого красиваго лица оно покажется вамъ вдругъ обыкновеннымъ, безцвѣтнымъ и едва ли заслуживающимъ вашего высокаго мнѣнія о немъ.

Но въ данномъ случаѣ не вышло ничего подобнаго. Красота одной подруги не могла затмить красоты другой, потому что лицо Мэй подходило къ дицу Дотъ, а лицо Дотъ къ лицу Мэй такъ натурально и мило, что имъ слѣдовало бы родиться сестрами, какъ чуть не высказался Джонъ Пирибингль, войдя въ комнату. Дѣйствительно, имъ не доставало какъ будто только этого.

Текльтонъ принесъ обѣщанный бараній окорокъ и -- дивное дѣло!-- кромѣ него еще прекрасный тортъ. Но мы всегда позволяемъ себѣ маленькую расточительность, когда дѣло идетъ о нашихъ невѣстахъ. Вѣдь не каждый же день мы женимся! Дополненіемъ къ этому угощенью служила телятина, пастетъ изъ ветчины и "всякая всячина", какъ выражалась миссисъ Пирибингль, подразумѣвая подъ этимъ привезенные ею орѣхи и апельсины, печенье и мелкія лакомства. Когда обѣдъ былъ поставленъ на столъ и къ нему присоединили контрибуцію Калеба въ видѣ большой деревянной чашки съ дымящимся картофелемъ (съ него взяли торжественную клятву не стряпать больше ничего для гостей), Текльтонъ подвелъ свою будущую тещу къ почетному мѣсту. Чтобъ имѣть больше правъ на исключительное вниманіе къ себѣ на пиру, величественная старушка украсила свою голову чепцомъ, который долженъ былъ внушать удивленіе и почтительный трепетъ. Она не снимала также и перчатокъ. Есть люди, которые готовы умереть, только бы соблюсти приличія!

Калебъ сѣлъ возлѣ дочери. Дотъ и ея бывшая товарка по ученью помѣстились рядомъ, а добрякъ фургонщикъ занялъ конецъ стола. Миссъ Слоубой изолировали такимъ образомъ, чтобъ она не соприкасалась ни съ какою мебелью, кромѣ стула, на которомъ сидѣла, и слѣдовательно, не могла бы ни обо что ударить ребенка головой. Какъ Тилли глядѣла, выпучивъ глаза, на куколъ и игрушки вокругъ себя, такъ и они не спускали пристальнаго взгляда съ нея и остальной компаніи. Почтенные старички у наружныхъ дверей своихъ жилищъ (безпрерывно кувыркавшіеся), особенно интересовались честной компаніей, останавливаясь порою передъ скачкомъ, какъ будто они прислушивались къ разговору, а потомъ производили свои дикія упражненія множество разъ подъ-рядъ, но переводя духъ, точно все происходившее приводило ихъ въ безумный восторгъ.

Конечно, еслибы эти старички могли злорадствовать при видѣ досады Текльтона, то имѣли бы основательную причину чувствовать себя довольными. Текльтонъ былъ совсѣмъ не въ своей тарелкѣ; и чѣмъ веселѣе становилась его невѣста въ обществѣ Дотъ, тѣмъ менѣе нравилось это ему, хотя онъ самъ же свелъ ихъ вмѣстѣ съ этою цѣлью. Игрушечный фабрикантъ былъ настоящей собакой на сѣнѣ, потому что когда онѣ смѣялись между собою, а онъ не могъ присоединиться къ ихъ шуткамъ, то ему сейчасъ приходило въ голову, что подруги насмѣхаются надъ нимъ.

-- Ахъ, Мэй!-- говорила Дотъ, -- ахъ моя милочка, сколько перемѣнъ! Право, когда вспоминаешь веселые школьные годы, то какъ-то невольно молодѣешь.

-- Да вы, кажется, и такъ не особенно стары, -- замѣтилъ Текльтонъ.

-- Взгляните на моего солиднаго супруга, -- отвѣчала Дотъ.-- Онъ старитъ меня по крайней мѣрѣ на двадцать лѣтъ. Не такъ ли, Джонъ!

-- На сорокъ, -- отвѣчалъ Джонъ.

-- Не знаю, насколько вы будете старить Мэй, -- воскликнула, смѣясь, миссисъ Пирибингль;-- во всякомъ случаѣ ей въ день свадьбы минетъ около ста лѣтъ.

-- Ха, ха!-- захохоталъ Текльтонъ; его смѣхъ отдался, какъ въ пустой бочкѣ, а выраженіе лица ясно говорило, что онъ съ удовольствіемъ свернулъ бы шею насмѣшницѣ Дотъ.

-- Ахъ, милая, милая, -- не унималась между тѣмъ она.-- Вспомни, какъ мы съ тобой мечтали въ училищѣ о нашихъ суженыхъ! Какимъ молодымъ, красивымъ, веселымъ и бойкимъ рисовала я себѣ своего! Что же касается Мэй!.. Ахъ, Господи, Господи! Ужъ не знаю, плакать мнѣ или смѣяться, когда я подумаю, какими глупыми дѣвочками были мы обѣ!

Но Мэй, должно быть, знала, что ей дѣлать, потому что краска ударила ей въ лицо, а ея глаза наполнились слезами.

-- Иногда мы намѣчали себѣ жениховъ среди знакомой молодежи, -- продолжала миссисъ Пирибинглъ.-- Имъ и въ голову не приходило, какъ могутъ сложиться обстоятельства. Я, напримѣръ, никогда не думала о Джонѣ, отлично помню это; его-то ужъ совсѣмъ не было у меня на умѣ. А еслибъ я вздумала поддразнить тебя, что ты выйдешь за мистера Текльтона, то навѣрно получила бы колотушку. признайся, Мэй?

Хотя Мэй не сказала "да", но не сказала также и "нѣтъ", и не выразила этого никакимъ знакомъ.

Текльтонъ оглушительно захохоталъ на весь домъ. Джонъ Пирибингль вторилъ ему со своимъ обычнымъ добродушнымъ и довольнымъ видомъ; но его тихій смѣхъ совершенно заглушало грубое ржаніе Текльтона.

-- И все-таки вышло не по вашему. Вы преспокойно попались намъ, какъ изволите видѣть, -- сказалъ игрушечный фабрикантъ.-- Мы-то вотъ на лицо! Мы на лицо! А гдѣ теперь ваши молодые женихи?

-- Иные умерли, -- отвѣчала Дотъ, -- иные позабыты. Нѣкоторые изъ нихъ, еслибъ могли очутиться среди насъ въ этотъ моментъ, не повѣрили бы, что мы тѣ же самыя существа. Не повѣрили бы, что мы тѣ же самыя существа! Не повѣрили бы, что могли забыть ихъ. Нѣтъ, они не повѣрили бы ни одному слову всего этого!

-- Что съ тобою, Дотъ?-- воскликнулъ фургонщикъ.-- Малютка моя!

Она говорила такъ серьезно и съ такимъ жаромъ, что ее, конечно, слѣдовало образумить. Замѣчаніе мужа было мягко, потому что онъ вмѣшался въ разговоръ, думая только защитить Текльтона; однако, его слова подѣйствовали, потому что Дотъ сейчасъ же спохватилась и примолкла. Но, даже замолчавъ, она не могла преодолѣть своего волненія, которое не ускользнуло отъ Текльтона. Онъ ясно замѣтилъ его, уставившись на молодую женщину своимъ полузакрытымъ глазомъ, и твердо запомнилъ, на всякій случай, то, что запримѣтилъ.

Мэй не сказала на это ни хорошаго, ни дурного, но сидѣла молча, потупивъ глаза, какъ будто нисколько не интересуясь происходившимъ. Тутъ въ бесѣду вмѣшалась ея мать, добрая старушка, и прежде всего заявила, что молодыя дѣвушки всегда молодыя дѣвушки, а что прошло, то прошло, и пока молодежь молода и безразсудна, она, вѣроятно, будетъ вести себя по примѣру всѣхъ молодыхъ и безразсудныхъ особъ; эти истины подтверждались двумя-тремя нравоученіями такого же неопровержимаго свойства. Затѣмъ достойная лэди присовокупила, въ духѣ набожности, что всегда благодаритъ небо за такую послушную дочь, какъ Мэй, твердо помнящую свой долгъ. Она не ставитъ себѣ этого въ особенную заслугу, хотя имѣетъ полное право видѣть въ достоинствахъ дочери плоды ея собственнаго воспитанія. Что же касается мистера Текльтона, то съ нравственной точки зрѣнія она считаетъ его превосходнымъ человѣкомъ, и увѣрена, что изъ него выйдетъ образцовый зять, въ чемъ не можетъ усомниться ни одинъ здравомыслящій человѣкъ. (Эти слова были произнесены почтенною миссисъ Фильдингъ съ большимъ чувствомъ). Что же касается семейства Фильдинговъ, въ которое онъ будетъ принятъ, послѣ нѣкотораго домогательства, въ весьма скоромъ времени, то мистеру Текльтону, вѣроятно извѣстно, что хотя они ограничены въ своихъ средствахъ, однако, имѣютъ нѣкоторыя права на дворянство и еслибъ не обстоятельства, отчасти извѣстныя ему, то ея торговля индиго процвѣтала бы теперь, и она, пожалуй, сдѣлалась бы обладательницей громаднаго состоянія. Къ несчастью, все случилось иначе, и если она упоминаетъ объ этомъ, то лишь между прочимъ и вскользь. Собственно ей не слѣдовало намекать на прошлое, какъ не стоило упоминать и о томъ, что ея дочь отвергала нѣкоторое время ухаживанье мистера Текльтона; какъ не стоило говорить многихъ другихъ вещей, которыя въ концѣ концовъ все-таки были высказаны ею. Въ заключеніе, основываясь на многолѣтнемъ опытѣ и личныхъ наблюденіяхъ, она принялась увѣрять, что браки, въ которыхъ нѣтъ ни тѣни того, что носитъ романическое и глупое названіе любви, бываютъ самыми счастливыми и что она ожидаетъ величайшаго благополучія отъ предстоящаго брачнаго союза благополучія не восторженнаго, но прочнаго и постояннаго. Въ видѣ финала своей прочувствованной рѣчи она возвѣстила собравшимся, что завтрашній день будетъ для нея желаннымъ, для котораго ей только и стоило жить, а когда онъ минуетъ, то ей было бы всего пріятнѣе быть положенной въ гробъ и зарытой въ землю на какомъ нибудь кладбищѣ для благородныхъ особъ.

Такъ какъ на эти рѣчи было рѣшительно нечего отвѣтить, что составляетъ счастливое свойство всѣхъ рѣчей, далеко уклоняющихся отъ цѣли, то онѣ измѣнили теченіе разговора и отвлекли общее вниманіе къ телятинѣ и ветчинному паштету, къ холодной баранинѣ, къ разварному картофелю и торту. Чтобы воздать должное привезенному пиву, Джонъ Пирибингль предложилъ выпить, въ счетъ завтрашняго дня, -- за здоровье жениха и невѣсты, прежде чѣмъ онъ тронется въ путь.

Дѣло въ томъ, что фургонщикъ останавливался у Калеба лишь съ цѣлью дать отдыхъ старой лошади. Ему предстояло сдѣлать еще четыре или пять миль дальше, а на обратномъ пути онъ обѣщалъ заѣхать за своими домашними и снова погостить у добрыхъ друзей по дорогѣ домой. Таковъ былъ порядокъ дня на всѣхъ предшествующихъ пикникахъ съ самаго ихъ установленія.

Еще двое присутствующихъ, кромѣ жениха и невѣсты, отнеслись равнодушно къ предложенному тосту. Однимъ изъ этихъ лицъ была Дотъ, слишкомъ раскраснѣвшаяся и смущенная, чтобъ обращать на что нибудь вниманіе; а другимъ -- Берта, которая поспѣшно поднялась съ мѣста, раньше остальныхъ, и вышла изъ-за стола.

-- Прощайте, -- сказалъ бравый Джонъ Пирибингль, напяливая на себѣ непромокаемое пальто. Я буду обратно, какъ всегда. Прощайте всѣ!

-- Прощайте, Джонъ, -- отозвался Калебъ.

Онъ говорилъ какъ будто машинально и сдѣлалъ привѣтственный жестъ рукою съ тою же безсознательностью, потому что его вниманіе было привлечено Бертой, за которою онъ слѣдилъ съ тревожнымъ, недоумѣвающимъ лицомъ, никогда не измѣнявшимъ своего выраженія.

-- Прощайте, юноша! -- произнесъ веселый фургонщикъ, наклоняясь поцѣловать своего ребенка, который тѣмъ временемъ заснулъ и былъ положенъ совершенно благополучно своей нянькой, работавшей теперь ножомъ и вилкой, на маленькую постельку, приготовленную Бертой.-- Прощай! Будетъ время, я полагаю, когда ты самъ отправишься мерзнуть на холодѣ, мой дружочекъ, предоставивъ своему старому отцу наслаждаться своей трубкой и грѣть ноющія отъ ревматизма кости у очага. Вѣрно я говорю, а? Но гдѣ же Дотъ?

-- Я здѣсь, Джонъ!-- отвѣчала, вздрогнувъ, миссисъ Пирибингль.

-- Иди сюда, иди, -- продолжалъ мужъ, звонко ударяя въ ладоши.-- Гдѣ же трубка?

-- Я совсѣмъ забыла о ней, Джонъ.

-- Забыла о трубкѣ! Слыханное ли это дѣло! Она! Забыла о трубкѣ!

-- Я... я сейчасъ набью ее. Это недолго.

Однако дѣло пошло не такъ гладко. Трубка лежала на обычномъ мѣстѣ -- въ карманѣ непромокаемаго пальто фургонщика, вмѣстѣ съ маленькимъ кисетомъ, ея собственной работы, изъ котораго Дотъ всегда наполняла ее табакомъ. Но ея рука дрожала такъ сильно, что завязла въ карманѣ (хотя она была такъ мала, что ее можно было свободно вынуть оттуда, я увѣренъ), и молодая женщина ужасно копалась. Набивка и зажиганіе трубки, эти маленькія обязанности, которыя исполнялись Дотъ съ такимъ мастерствомъ, рѣшительно не удались ей на этотъ разъ. Текльтонъ все время стоялъ молча, лукаво посматривая на нее своимъ полузакрытымъ глазомъ, который, встрѣчаясь съ ея взглядомъ или поймавъ его, -- потому что едва ли можно сказать, что онъ встрѣчался съ чужими взорами, а скорѣе онъ ловилъ ихъ, какъ въ западню, -- только увеличивалъ смущеніе молодой женщины самымъ явнымъ образомъ.

-- Ай, какая ты неповоротливая сегодня, Дотъ!-- замѣтилъ Джонъ.-- Право, я могъ бы сдѣлать это самъ лучше тебя.

Съ этими добродушными словами онъ вышелъ вонъ, и скоро его голосъ послышался на улицѣ, вмѣстѣ съ лаемъ Боксера, топотомъ старой лошади и стукомъ фургона, покатившагося подъ эту музыку по большой дорогѣ. Впродолженіе всей сцены задумчивый Калебъ не двигался съ мѣста, наблюдая за своей слѣпою дочерью съ тѣмъ же выраженіемъ лица.

-- Берта, -- тихо произнесъ Калебъ, -- что случилось? Какая страшная перемѣна произошла съ тобою, моя милочка, въ нѣсколько часовъ, съ сегодняшняго утра? Ты ли это, такая молчаливая и мрачная цѣлый день! Что съ тобою? Скажи мнѣ!

-- О, отецъ, отецъ!-- воскликнула слѣпая дѣвушка, заливаясь слезами. О, моя жестокая, жестокая участь!

Калебъ провелъ рукою по глазамъ, прежде чѣмъ отвѣтить ей.

-- Но подумай, какъ весела и счастлива была ты, Берта, какъ добра и какъ любима многими!

-- Это поражаетъ меня въ самое сердце, дорогой отецъ. Всегда столько вниманія ко мнѣ! Всегда столько доброты!

Калебъ тревожно старался вникнуть въ смыслъ ея рѣчей.

-- Быть... быть слѣпою, Берта, моя дорогая бѣдняжка, -- пробормоталъ онъ, -- большое горе; однако...

-- Я никогда не чувствовала этого!-- подхватила дѣвушка.-- Я никогда не чувствовала этого во всей полнотѣ! Никогда! Порою мнѣ хотѣлось, чтобъ я могла увидѣть тебя, или увидѣть его -- только разокъ, милый отецъ, только на одну минуточку -- чтобъ я могла знать, что я такъ почитаю -- она приложила руки къ груди -- и храню вотъ тутъ! Чтобъ я могла имѣть вѣрное понятіе о васъ! Иной разъ (но то бывало еще въ дѣтствѣ) я плакала за вечерней молитвой при мысли, что когда ваши образы поднимались изъ моего сердца къ небесамъ, они, пожалуй, не имѣли вѣрнаго сходства съ вами. Но эти чувства не были продолжительны. Они проходили, и я становилась вновь спокойной и довольной.

-- Они пройдутъ опять, -- утѣшалъ ее Калебъ.

-- Но, милый отецъ! О, мои добрый, кроткій отецъ, будь терпѣливъ со мною, если я такая испорченная, -- говорила слѣпая.-- Но это горе гнететъ меня такъ ужасно.

Ея отецъ могъ только залиться слезами; она говорила такъ серьезно, съ такимъ чувствомъ, но онъ все еще не понималъ ея.

-- Приведи ее ко мнѣ, -- сказала Берта.-- Я не могу таить и скрывать этого въ своемъ сердцѣ. Приведи ее ко мнѣ, отецъ!

Замѣтивъ его колебаніе, она сказала прямо:

-- Мэй. Приведи Мэй!

Услыхавъ свое имя, невѣста Текльтона спокойно подошла къ ней и тронула ее за руку. Проворно обернувшись, слѣпая схватила ее обѣими руками.

-- Взгляни мнѣ въ лицо, моя дорогая, моя милая! Вглядись въ него хорошенько твоими прекрасными очами и скажи мнѣ, написана ли на немъ правда?

-- Да, милая Берта.

Приподнявъ печальное, незрячее лицо, по которому быстро катились слезы, слѣпая обратилась къ ней съ такими словами:

-- Въ моей душѣ нѣтъ ни единаго желанія, ни единой мысли, враждебной тебѣ, прекрасная Мэй! У меня нѣтъ болѣе благодарныхъ воспоминаній, какъ о тебѣ, которая, обладая драгоцѣннымъ даромъ зрѣнія, одаренная красотой, такъ много, много разъ выказывала участіе къ слѣпой Бертѣ, даже когда мы были маленькими дѣтьми или, точнѣе говоря, когда Берта была настолько ребенкомъ, насколько это доступно слѣпотѣ. Желаю тебѣ всякаго счастья! Пусть будетъ свѣтелъ твой жизненный путь! Несмотря на то, моя дорогая Мэй, -- она еще ближе привлекла къ себѣ молодую дѣвушку и крѣпче обняла ее, -- несмотря на то, моя пташечка, что, когда мнѣ сказали ссгодпя о твоей помолвкѣ съ нимъ, то это было жестокимъ ударомъ для меня, едва не разбившимъ мое сердце! Отецъ, Мэй, Мэри! О, простите мнѣ, что это такъ, простите изъ-за всего того, что дѣлалъ онъ, чтобъ скрасить мою мрачную жизнь. Простите, если вы вѣрите мнѣ, такъ какъ я призываю небо въ свидѣтели, что не желала бы для него жены, болѣе достойной его доброты!

Говоря такимъ образомъ, она выпустила руки Мэй Фильдингъ и схватила ея платье съ видомъ мольбы и горячей преданности. Склоняясь все ниже и ниже во время своей странной исповѣди, Берта опустилась наконецъ къ ногамъ своей подруги и скрыла свое лицо въ складкахъ ея одежды.

-- Боже великій!-- воскликнулъ тутъ ея отецъ, у котораго внезапно открылись глаза.-- Неужели я обманывалъ ее съ колыбели только для того, чтобъ въ концѣ концовъ разбить ея сердце?

Къ счастью этихъ троихъ людей, при нихъ находилась въ то время Дотъ, сіяющая, услужливая, дѣятельная, маленькая Дотъ -- потому что она, дѣйствительно, была такою при всѣхъ своихъ недостаткахъ, хотя пожалуй вы будете имѣть поводъ въ свое время возненавидѣть ее -- и такъ, я повторяю, -- ея присутствіе было великимъ благомъ для всѣхъ этихъ людей; въ противномъ случаѣ Богъ вѣсть, чѣмъ кончилось бы дѣло. Но Дотъ, успѣвшая отправиться и вернуть свое самообладаніе, вмѣшалась въ разговоръ, не давъ мнѣ отвѣтить, а Калебу произнести единое слово.

-- Пойдемъ, пойдемъ, дорогая Берта! Уйдемъ отсюда! Возьми ее подъ руку, Мэй. Хорошо! Видите, какъ она уже успокоилась и какъ славно съ ея стороны, что она слушается насъ, -- сказала веселая маленькая женщина, цѣлуя слѣпую въ лобъ.-- Пойди отсюда, милая Берта. Пойди. Вотъ ея добрый отецъ, онъ пойдетъ съ нею; вѣдь вы проводите Берту, Калебъ? Ну, конечно!

Да, она была благородною маленькою Дотъ въ подобныхъ вещахъ, и лишь черствая натура могла бы устоять противъ ея вліянія. Выпроводивъ изъ комнаты бѣднягу Калеба съ дочерью, чтобъ они могли на свободѣ успокоить и утѣшить другъ друга, -- въ чемъ Дотъ нѣсколько не сомнѣвалась, -- она воротилась легкой поступью обратно, какъ говорится, свѣжей, словно маргаритка; но я говорю: еще свѣжѣе. Ея намѣреніемъ было караулить чопорную, важную гостью въ чепцѣ и перчаткахъ, чтобъ эта милая старушка не могла сдѣлать нежелательныхъ открытій.

-- Принеси ка мнѣ сюда дорогого малютку, Тилли, -- сказала Дотъ Пирибингль, подвигая кресло къ огню; а пока я подержу его на колѣняхъ, добрѣйшая миссисъ Фильдингъ разскажетъ мнѣ все насчетъ ухода за маленькими дѣтьми и поучитъ меня, неопытную дурочку, уму-разуму. Вѣдь вы не откажетесь, миссисъ Фильдингъ?

Даже валлійскій великанъ, который по народному выраженію былъ такъ "тупоуменъ", что совершилъ надъ собою роковую хирургическую операцію, когда вздумалъ подражать ловкому фокусу своего заклятаго врага во время завтрака, даже этотъ дуралей не такъ легко попалъ въ ловушку, разставленную ему, какъ попалась почтенная леди въ эту искусную западню. Дѣло въ томъ, что Текльтонъ ушелъ домой, тогда какъ остальная компанія нѣкоторое время жарко бесѣдовала между собою въ сторонѣ, оставивъ на нѣсколько минутъ почетную гостью совершенно одну. Этого было вполнѣ достаточно, чтобъ кровно обидѣть миссисъ Фильдингъ и заставить ее толковать цѣлые сутки подъ-рядъ о таинственной неудачѣ, постигшей ея торговлю индиго; но лестное почтеніе къ ея опытности со стороны молодой матери такъ подкупило ее, что она поломавшись немного, какъ будто изъ скромности, принялась наконецъ просвѣщать Дотъ съ величайшей охотой. Вытянувшись въ струнку, точно проглотивъ аршинъ, передъ лукавой плутовкой, миссисъ Фильдингъ сообщила ей въ полчаса такое множество домашнихъ рецептовъ, указала столько вѣрнѣйшихъ домашнихъ средствъ, что еслибъ примѣнить ихъ на практикѣ, то они вогнали бы въ могилу юнаго Пирибингля, хотя бы онъ родился Самсономъ-богатыремъ.

Ради перемѣны разговора Дотъ принялась за шитье -- она привезла въ своемъ карманѣ швейную работу и всѣ рабочія принадлежности.-- Какъ молодая женщина умудрилась это сдѣлать, я не знаю.-- Потомъ она занялась немного ребенкомъ; потомъ опять пошила; затѣмъ поговорила шепотомъ съ Мэй, пока старая леди предавалась сладкой дремотѣ, и такимъ образомъ среди различныхъ занятій, по своей привычкѣ, незамѣтно скоротала день. Когда же наступили сумерки, маленькая Дотъ, согласно установленному ею правилу для пикниковъ, принялась исполнять всѣ домашнія обязанности Берты: подбросила топлива, подмела очагъ, приготовила чайную посуду, задернула оконную занавѣску и зажгла свѣчу. Покончивъ съ этимъ, миссисъ Пирибингль сыграла одну или двѣ пѣсенки на незатѣйливой арфѣ домашняго издѣлія, которую собственноручно смастерилъ для Берты Калебъ, и сыграла ихъ очень хорошо, потому что природа создала ея нѣжное ушко на столько же музыкальнымъ, насколько и достойнымъ драгоцѣнныхъ украшеній, еслибъ они были у Дотъ. Наступила пора вечерняго чая; и Текльтонъ вернулся, чтобъ принять участіе въ угощеніи и посидѣть вечерокъ.

Калебъ съ Бертой пришли немного раньше его; хозяинъ принялся за обычную работу. Но она валилась у него изъ рукъ; несчастный отецъ былъ слишкомъ встревоженъ и мысленно осыпалъ себя упреками за дочь. Жаль было смотрѣть, какъ онъ сидѣлъ праздно за своимъ рабочимъ станкомъ, посматривая на Берту съ безпредѣльной скорбью, тогда какъ его лицо какъ будто говорило: "неужели я обманывалъ ее съ колыбели только для того, чтобы въ концѣ концовъ разбить ее сердце?"

Когда совершенно стемнѣло, чай былъ отпитъ, а чашки и блюдечки перемыты руками Дотъ, однимъ словомъ -- надо же мнѣ дойти до этого, потому что въ откладываньи нѣтъ никакого прока -- когда подошло время возвращенія фургонщика, которое могъ возвѣстить каждый отдаленный стукъ колесъ, съ миссисъ Пирибингль снова произошла странная перемѣна. Она то краснѣла, то блѣднѣла, обнаруживая сильнѣйшее безпокойство. Но не такъ, какъ это бываетъ съ добрыми женами, когда онѣ прислушиваются, поджидая мужей. Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ. То была тревога совсѣмъ иного рода.

Чу, гремятъ колеса! Топотъ лошади. Лай собаки. Постепенное приближеніе всѣхъ этихъ звуковъ. Царапанье лапы Боксера у двери!

-- Чьи это шаги?-- внезапно воскликнула Берта, вскакивая съ мѣста.

-- Чьи шаги?-- повторилъ фургонщикъ, остановившись въ сѣняхъ, со своимъ смуглымъ лицомъ, зардѣвшимся точно ягода остролистника отъ рѣзкой ночной стужи.-- Ну, конечно, мои.

-- Другіе шаги,-- настаивала Берта.-- Поступь мужчины, стоящаго позади васъ.

-- Однако ее не обманешь,-- замѣтилъ Джонъ.-- Пожалуйте, сэръ. Вы будете желаннымъ гостемъ, не бойтесь!

Фургонщикъ говорилъ громко, и во время его рѣчи въ комнату вошелъ старый глухой джентльменъ.

-- Онъ не совсѣмъ незнакомецъ для васъ, потому что вы уже видѣли его однажды, Калебъ,-- продолжалъ Пирибингль.--Вѣдь вы примете его у себя до нашего отъѣзда?

-- О, конечно, Джонъ, и сочту за честь!

-- Онъ самый удобный гость, потому что при немъ можно говорить какіе угодно секреты,-- продолжалъ фургонщикъ.-- Ужъ, кажется у меня здоровыя легкія, а и то надрываюсь, разговаривая съ нимъ, честное слово! Прошу садиться, сэръ. Тутъ все добрые знакомые и рады васъ видѣть.

Когда онъ высказалъ это увѣреніе громоподобнымъ голосомъ, подтверждавшимъ вполнѣ сказанное имъ о своихъ легкихъ, то прибавилъ естественнымъ тономъ:-- стулъ у огня, вотъ все, что ему нужно, и старичекъ будетъ сидѣть себѣ молча, привѣтливо поглядывая по сторонамъ. Онъ не требуетъ многаго.

Берта напряженно вслушивалась. Она подозвала къ себѣ Калеба, когда онъ подалъ стулъ гостю, и попросила его шепотомъ описать наружность этого человѣка. Когда отецъ исполнилъ ея просьбу (на этотъ разъ безъ обмана, вѣрно до мелочей), она пошевелилась въ первый разъ послѣ прихода незнакомца и вздохнула, а затѣмъ какъ будто перестала интересоваться имъ.

Фургонщикъ былъ особенно въ ударѣ въ тотъ вечеръ и болѣе прежняго любилъ свою жонку,-- добрый, простодушный малый!

-- Наша Дотъ была чистая рохля,-- сказалъ онъ, обнимая ее своей грубой рукой, когда молодая женщина стояла поодаль отъ другихъ.-- А между тѣмъ я люблю ее, почему-то. Взгляни-ка туда, милая Дотъ!

Онъ указалъ на старика. Миссисъ Пирибингль потупилась; я думаю, что она дрожала.

-- Онъ -- ха, ха, ха, ха!-- онъ безъ ума отъ тебя,-- продолжалъ Джонъ.-- Только о тсбѣ и было у него рѣчей всю дорогу сюда. Право, онъ славный старикашка!

-- Мнѣ было бы пріятнѣе, еслибъ онъ избралъ болѣе достойный предметъ разговора, Джонъ,-- сказала Дотъ, безпокойно озираясь вокругъ. Ее особенно тревожилъ Текльтонъ.

-- Болѣе достойный предметъ!-- подхватилъ весельчакъ.-- Да что же можетъ быть достойнѣе? Слушай, сними-ка ты съ себя свой теплый плащъ, долой толстую шаль, долой тяжелую амуницію! Посидимъ въ пріятной компаніи полчасика у огня. Къ вашимъ услугамъ, сударыня! Не соблаговолите ли вы сыграть со мной партію съ криббеджъ? Славная штука. Подавай карты и доску, Дотъ. Да налей мнѣ стаканъ пива, если еще осталось на мою долю.

Приглашеніе Джона относилось къ старой лэди, которая принята его благосклонно, и вскорѣ они занялись игрой. Сначала фургонщикъ осматривался порою по сторонамъ съ веселой улыбкой или подзывалъ къ себѣ отъ времени до времени Дотъ, чтобъ она, заглянувъ черезъ плечо въ игру, подавала ему совѣты въ сомнительныхъ случаяхъ. Но его партнерша строго соблюдала правила и ловко пользовалась каждымъ его промахомъ, такъ что Джону приходилось смотрѣть въ оба, и онъ такъ погрузился въ свое занятіе, что уже не видѣлъ и не слышалъ ничего происходившаго кругомъ. Мало по малу все его вниманіе сосредоточилось на картахъ; онъ не думалъ ни о чемъ иномъ, покуда чья-то рука опустилась ему на плечо и заставила его очнуться. Джонъ оглянулся. За его стуломъ стоялъ Текльтонъ.

-- Мнѣ жаль безпокоить васъ, по прошу васъ на одно слово, сейчасъ же.

-- Мнѣ сдавать,-- возразилъ фургонщикъ. Минута самая рѣшительная.

-- Именно такъ,-- подтвердилъ Текльтонъ.-- Пойдемте же, говорю вамъ.

На его блѣдномъ лицѣ было что-то, заставившее Джона проворно встать и спросить впопыхахъ, что случилось?

-- Тише, Джонъ Пирибингль!-- произнесъ Текльтонъ.-- Я очень огорченъ. Повѣрьте мнѣ. Я боялся, что тѣмъ кончится. Я подозрѣвалъ это съ самаго начала.

-- Да въ чемъ же дѣло?-- допытывался фургонщикъ съ видомъ испуга.

-- Тише! Я покажу вамъ, если вы пойдете со мною.

Джонъ послѣдовалъ за нимъ, не говоря ни слова. Они перешли дворъ при свѣтѣ яркихъ звѣздъ и вошли въ маленькую боковую дверь, которая вела въ собственную контору домохозяина. Въ конторѣ было стеклянное окно, возвышающееся надъ кладовою, запертой на ночь. Въ самой конторѣ не было огня, но въ длинной узкой кладовой горѣли лампы, такъ что въ окнѣ виднѣлся свѣтъ.

-- Одну минутку!-- сказалъ Текльтонъ.-- Хватитъ ли у васъ духу взглянуть въ окно?

-- Почему же нѣтъ?-- удивился фургонщикъ.

-- Еще минутку,-- продолжалъ игрушечный фабрикантъ. Не вздумайте совершить какого нибудь насилія. Это безполезно, а также и опасно. Вѣдь вы силачъ; вы можете совершить смертоубійство, не успѣвъ опомниться.

Джонъ посмотрѣлъ ему въ лицо и попятился, точно его ударили. Въ одинъ прыжокъ былъ онъ у окна и увидалъ...

О, тѣнь на домашнемъ очагѣ! О, правдивый сверчокъ! О, коварная жена!

Джонъ увидалъ ее съ глухимъ джентльменомъ. Тотъ не былъ уже старикомъ, но оказался бравымъ, молодымъ мужчиной, державшимъ въ рукѣ сѣдой парикъ, подъ прикрытіемъ котораго онъ втерся въ ихъ несчастный и жалкій домъ. Джонъ видѣлъ, какъ Дотъ слушала его рѣчи, когда обманщикъ нагибалъ голову, чтобъ шептать ей на ухо; она позволила ему даже взять себя за талью, когда они медленно направлялись по мрачной деревянной галлереѣ къ дверямъ, въ которыя вошли сюда. Джонъ видѣлъ, какъ они остановились, и замѣтилъ, какъ Дотъ, повернувшись прямо къ нему лицомъ -- которое онъ такъ любилъ!-- своими руками приладила парикъ на головѣ негодяя, смѣясь при этомъ -- вѣроятно, надъ недогадливостью мужа!

Сначала фургонщикъ сжалъ въ кулакъ свою могучую правую руку, точно собираясь положить на мѣстѣ льва. Но тотчасъ опять разжалъ кулакъ, растопыривъ пальцы передъ глазами Текльтона (потому что нѣжно любилъ жену даже въ тотъ моментъ) и въ такомъ видѣ упалъ ничкомъ на конторку, когда они выходили вонъ, и ослабѣлъ, какъ ребенокъ...

Джонъ, закутанный до подбородка, возился съ лошадью и поклажей, когда Дотъ вошла въ комнату, готовая къ отъѣзду.

-- Вотъ и я, милый Джонъ! Прощай, Мэй! Прощай, Берта!

Хватитъ ли у нея духу поцѣловаться съ ними? Хватитъ ли у нея духу быть веселой и радостной при прощаньѣ? Отважится ли она взглянуть имъ въ лицо, не краснѣя! Да. Текльтонъ смотрѣлъ на нее пристально, и она продѣлала все это.

Тилли укачивала ребенка, шмыгая мимо Текльтона взадъ и впередъ и повторяя въ полудремотѣ:

-- Неужели, когда они узнавали, что то были ихъ жены, ихъ сердца были готовы разбиться? И неужели отцы обманывали дѣтей съ колыбели только для того, чтобъ въ концѣ концовъ разбить ихъ сердца!

-- Ну, Тилли, давай мнѣ ребенка! Прощайте, мистеръ Текльтонь. Куда же дѣвался Джонъ? Скажите ради Бога!

-- Онъ пойдетъ пѣшкомъ рядомъ съ лошадью,-- отвѣчалъ игрушечный фабрикантъ, подсаживая миссисъ Пирибингль въ повозку.

-- Мой милый Джонъ. Пѣшкомъ? Въ ночную пору?

Закутанная фигура мужа поспѣшно кивнула головой вмѣсто отвѣта, а такъ какъ мнимый незнакомецъ и маленькая нянька были уже на своихъ мѣстахъ, то старая лошадь тронулась въ путь. Тѣмъ временемъ Боксеръ, ничего не сознававшій, кидался то впередъ, то назадъ, то вертѣлся вокругъ фургона съ торжествующимъ и веселымъ лаемъ.

Когда Текльтонъ также удалился, чтобъ проводить домой невѣсту съ ея матерью, бѣдный Калебъ подсѣлъ къ огню возлѣ дочери; тревога и раскаяніе точили его и онъ попрежнему твердилъ про себя, не спуская съ Берты скорбнаго взгляда:

-- Неужели я обманывалъ ее съ колыбели только для того, чтобы разбить ей сердце?

Механическія игрушки, заведенныя для забавы маленькаго Пирибингля, всѣ давно остановились и замерли въ неподвижности. При слабомъ свѣтѣ огня въ наступившей тишинѣ невозмутимо спокойныя куклы, борзые кони на качалкахъ съ выпученными глазами и раздутыми ноздрями, старички у наружныхъ дверей ихъ жилицъ, скрюченные почти вдвое на своихъ подгибающихся колѣняхъ и щиколодкахъ, щелкунчики съ кривыми рожами, даже звѣри, шествующіе попарно въ ковчегъ, на подобіе пансіонерокъ, точно остолбенѣли въ фантастическомъ изумленіи, когда Дотъ оказалась измѣнницей, или Текльтонъ любимымъ, по какому-то странному стеченію обстоятельствъ.

III.

Голландскіе часы въ углу пробили десять, когда фургонщикъ подсѣлъ къ своему очагу. Онъ былъ такъ разстроенъ и убитъ горемъ что испугался кукушки, которая мелодично прокуковала десять разъ съ тревожной торопливостью, юркнула обратно въ Мавританскій дворецъ и захлопнула за собою дверку, какъ будто ей было слишкомъ тяжело смотрѣть на необычное зрѣлище. Еслибъ маленькій косарь былъ вооруженъ самой острою косою и при каждомъ взмахѣ вонзалъ бы ее въ сердце Джона, онъ никогда не изранилъ бы его такъ жестоко, какъ сдѣлала это Дотъ.

То было сердце, переполненное любовью къ ней, опутанное безчисленными нитями подкупающихъ воспоминаній, спряденными изъ ежедневнаго вліянія ея милыхъ свойствъ; то было сердце, въ которомъ она водворилась такъ незамѣтно и прочно, сердце до такой степени правдивое, такое сильное во всемъ добромъ, такое слабое во злѣ, что оно не могло поддаться сначала ни бѣшенству, ни жаждѣ мщенія, и въ немъ хватало мѣста лишь для разбитаго образа его кумира.

Но мало по малу, пока фургонщикъ сидѣлъ въ раздумьѣ у очага, теперь холоднаго и темнаго, иныя, болѣе жестокія думы начали подниматься въ немъ, какъ сердитый вѣтеръ поднимается ночью. Коварный незнакомецъ спалъ подъ его опозоренной кровлей. Всего три шага отдѣляли Джона отъ двери его комнаты. Одного удара достаточно, чтобы вышибить ее.-- "Вы можете совершить смертоубійство, не успѣвъ опомниться", сказалъ Текльтонъ. Какое же это будетъ убійство, если онъ даетъ время негодяю схватиться съ нимъ въ рукопашную? На сторонѣ того окажется преимущество молодости.

То была неумѣстная мысль, опасная при мрачномъ настроеніи его души. То была гнѣвная мысль, подстрекавшая его къ какому нибудь мстительному поступку; повинуясь ей, Джонъ рисковалъ превратить веселый домикъ въ проклятое мѣсто, котораго боялись бы ночью одинокіе путники и гдѣ робкіе люди стати бы видѣть тѣни дерущихся въ разбитыхъ окнахъ при тускломъ свѣтѣ луны, стали бы слышать дикіе вопли въ бурную погоду.

Противникъ былъ моложе обманутаго мужа! Да, да; какой нибудь влюбленный, овладѣвшій сердцемъ, котораго никогда не удавалось тронуть ему. Кто нибудь изъ прежнихъ избранниковъ Дотъ, предметъ ея думъ и мечтаній, по которомъ она томилась и томилась тоской, тогда какъ Джонъ считалъ ее такой счастливой въ замужествѣ съ нимъ. О, какая смертельная мука думать объ этомъ!

Дотъ была наверху съ малюткой, котораго укладывала спать. Когда Джонъ сидѣлъ, задумавшись, у очага, она подошла къ нему такъ тихо, что онъ не разслышалъ -- поглощенный своимъ горемъ, бѣдняга не могъ слышать ничего -- и придвинула скамеечку къ его ногамъ. Онъ замѣтилъ ея присутствіе лишь въ тотъ моментъ, когда жена коснулась его руки и заглянула ему въ лицо.

Съ удивленіемъ? Нѣтъ. Это сразу поразило Джона, и онъ снова взглянулъ на нее, чтобы провѣрить свое впечатлѣніе. Нѣтъ, не съ удивленіемъ. То былъ зоркій, вопросительный взглядъ, но не удивленный. Сначала онъ былъ серьезенъ, и въ немъ сквозила тревога, но потомъ отразилась странная, дикая, страшная улыбка; Дотъ угадала мысли Джона; затѣмъ онъ не видѣлъ ничего больше, кромѣ ея сложенныхъ рукъ, прижатыхъ ко лбу, склоненной головы и распустившихся волосъ.

Еслибъ Джонъ обладалъ въ тотъ моментъ всемогуществомъ, то все же у него въ сердцѣ слишкомъ ярко горѣла искра милосердія для того, чтобъ нанести малѣйшій вредъ виновной женѣ. Но ему было невыносимо тяжело видѣть ее сидящей у своихъ ногъ, на низенькой скамейкѣ, гдѣ онъ такъ часто смотрѣлъ на нее съ любовью и гордостью, любуясь ею, такою невинною и веселой; когда же она встала и ушла отъ него съ рыданьемъ, Джонъ почувствовалъ облегченіе. Пустота въ комнатѣ казалась ему пріятнѣе такъ долго любимаго имъ присутствія Дотъ. Эта пустота болѣе всего напоминала Джону, какимъ одинокимъ сталъ онъ теперь и какъ непоправимо порвались великіе узы его жизни.

Чѣмъ сильнѣе чувствовалъ онъ это, чѣмъ яснѣе сознавалъ, что готовъ скорѣе видѣть передъ собою Дотъ безвременно скончавшейся и бездыханной съ ихъ малюткой на груди, тѣмъ яростнѣе кипѣлъ въ немъ гнѣвъ противъ врага. Джонъ осмотрѣлся кругомъ, отыскивая глазами оружія.

На стѣнѣ висѣло ружье. Онъ снялъ его и сдѣлалъ шагъ къ дверямъ вѣроломнаго незнакомца. Онъ зналъ, что ружье было заряжено. Смутная мысль о томъ, что этого человѣка слѣдуетъ застрѣлить, какъ дикаго звѣря, пришла ему въ голову и разросталась у него въ умѣ до тѣхъ поръ, пока не превратилась въ чудовищнаго демона, который, совершенно подчинивъ, его себѣ, отогналъ отъ несчастнаго всѣ болѣе кроткіе помыслы и пріобрѣлъ безусловную власть надъ нимъ.

Впрочемъ, это не совсѣмъ вѣрно, онъ не отогналъ прочь болѣе кроткихъ промысловъ, но искусно исказилъ ихъ, превратилъ въ бичи для подстрекательства Джона. Подъ его темной властью вода превратилась въ кровь, любовь въ ненависть, мягкость въ слѣпую жестокость. Образъ Дотъ, скорбный, смиренный, но не перестающій взывать къ его нѣжности и милосердію съ неодолимой силой, но шелъ у него изъ головы, не покидая его, онъ толкалъ Джона къ дверямъ, поднималъ ружье къ его плечу, прикладывалъ его палецъ къ взведенному курку и кричалъ: "убей его! убей въ постели!"

Фургонщикъ перевернулъ ружье, чтобы ударить прикладомъ въ дверь; онъ уже держалъ его поднятымъ кверху; у него было смутное намѣреніе громко крикнуть сопернику, чтобъ тотъ, ради всего святаго, бѣжалъ черезъ окно.

Вдругъ топливо разгорѣлось, и огонь залилъ яркимъ свѣтомъ весь очагъ, а пригрѣтый сверчокъ завелъ свою пѣснь!

Ни одинъ звукъ, услышанный имъ, ни человѣческій голосъ, хотя бы онъ принадлежалъ самой Дотъ, не могли такъ подѣйствовать на Джона и смягчить его. Безыскуственныя слова, которыми она описывала свою любовь къ этому самому сверчку, снова отозвались въ ушахъ Джона; ея трепетъ и серьезность въ тот "Глядите! Вот так щеголь!", я прямо не знаю куда деваться. А вчера вечером от меня не отставал какой-то нищий. Я ему говорю, что я сам бедный человек, а он говорит: "Нет, ваша честь, не извольте так говорить, ваша честь!" Я чуть со стыда не сгорел. Почувствовал, что не имею права носить такое пальто.

Счастливая слепая девушка! Как ей было весело, в какой восторг она пришла!

-- Я тебя вижу, отец, -- сказала она, сжимая руки, -- вижу так же ясно, как если бы у меня были зрячие глаза; но когда ты со мной, они мне не нужны. Синее пальто...

-- Ярко-синее, -- сказал Калеб.

-- Да, да! Ярко-синее! -- воскликнула девушка, поднимая сияющее личико. -- Оно, кажется, того же цвета, что и небо! Ты уже говорил мне, что небо -- оно синее! Ярко-синее пальто...

-- Широкое, сидит свободно, -- ввернул Калеб.

-- Да! Широкое, сидит свободно! -- вскричала слепая девушка, смеясь от всего сердца. -- А у тебя, милый отец, веселые глаза, улыбающееся лицо, легкая походка, темные волосы, и в этом пальто ты выглядишь таким молодым и красивым!

-- Ну, полно, полно, -- сказал Калеб, -- еще немного, и я возгоржусь.

-- По-моему, ты уже возгордился! -- воскликнула слепая девушка, в полном восторге показывая на него пальцем. -- Знаю я тебя, отец! Ха-ха-ха! Я тебя уже раскусила!

Как резко отличался образ, живший в ее душе, от того Калеба, который сейчас смотрел на нее! Она назвала его походку легкой. В этом она была права. Много лет он ни разу не переступал этого порога свойственным ему медлительным шагом, но старался изменить походку ради нее; и ни разу, даже когда на сердце у него было очень тяжко, не забыл он, что нужно ступать легко, чтобы вселить в нее бодрость и мужество!

Кто знает, так это было или нет, но мне кажется, что растерянный, отсутствующий вид Калеба отчасти объяснялся тем, что старик, движимый любовью к своей слепой дочери, мало-помалу совсем отучился видеть все -- в том числе и себя -- таким, каким оно выглядело на самом деле. Да и как было этому маленькому человеку не запутаться, если он уже столько лет старался предать забвению собственный свой облик, а с ним -- истинный облик окружающих предметов?

-- Ну, готово! -- сказал Калеб, отступив шага на два, чтобы лучше оценить свое произведение. -- Так же похож на настоящий дом, как дюжина полупенсов на один шестипенсовик. Какая жалость, что весь фасад откидывается сразу! Вот если бы в доме была лестница и настоящие двери из комнаты в комнату! Но то-то и худо в моем любимом деле -- я постоянно заблуждаюсь и надуваю сам себя.

-- Ты говоришь очень тихо. Ты не устал, отец?

-- Устал? -- подхватил Калеб, внезапно оживляясь. -- С чего мне уставать, Берта? Я в жизни не знал усталости. Что это за штука?

Желая еще сильнее подчеркнуть свои слова, он удержался от невольного подражания двум поясным статуэткам, которые потягивались и зевали на каминной полке и чье тело, от пояса и выше, казалось, вечно пребывает в состоянии полного изнеможения, и стал напевать песенку. Это была застольная песня -- что-то насчет "пенного кубка". Старик пел ее с напускной лихостью, и от этого лицо его казалось еще более изнуренным и озабоченным.

-- Как! Да вы, оказывается, поете? -- проговорил Теклтон, просовывая голову в дверь. -- Валяйте дальше! А вот я петь не умею.

Никто и не заподозрил бы этого. Лицо у него было, что называется, отнюдь не лицом певца.

-- Я не могу позволить себе петь, -- сказал Теклтон, -- но очень рад, что вы можете. Надеюсь, вы можете также позволить себе работать. Но вряд ли хватит времени на то и на другое, сдается мне.

-- Если бы ты только видела, Берта, как он мне подмигивает! -- прошептал Калеб. -- Ну и шутник! Кто его не знает, подумает, что он это всерьез... ведь правда?

Слепая девушка улыбнулась и кивнула.

-- Говорят, если птица может петь, но не хочет, ее надо заставить петь, -- проворчал Теклтон. -- А что прикажете делать с совой, которая не умеет петь -- да и незачем ей петь, -- а все-таки поет? Может, заставить ее делать что-нибудь другое?

-- С каким видом он мне сейчас подмигивает! -- шепнул Калеб дочери. -- Сил нет!

-- Он всегда весел и оживлен, когда он с нами! -- воскликнула Берта, улыбаясь.

-- Ах, и вы здесь, вот как? -- отозвался Теклтон. -- Несчастная идиотка!

Он в самом деле считал ее идиоткой, основываясь на том -- не знаю только, сознательно или бессознательно, -- что она его любила.

-- Так! Ну, раз уж вы здесь, как поживаете? -- буркнул Теклтон.

-- Ах, отлично; очень хорошо! Я так счастлива, что даже вы не могли бы пожелать мне большего счастья. Я ведь знаю -- вы бы весь мир сделали счастливым, будь это в вашей власти.

-- Несчастная идиотка, -- пробормотал Теклтон. -- Ни проблеска разума! Ни малейшего!

Слепая девушка взяла его руку и поцеловала; задержала ее на мгновение в своих руках и, прежде чем выпустить, нежно прикоснулась к ней щекой. В этом движении было столько невыразимой любви, столько горячей благодарности, что даже Теклтон был слегка тронут, и проворчал чуть мягче, чем обычно:

-- Что еще такое?

-- Вчера я поставила его у своего изголовья, когда ложилась спать, и я видела его во сне. А когда рассвело и великолепное красное солнце... Оно красное, отец?

-- Оно красное по утрам и по вечерам, Берта, -- промолвил бедный Калеб, бросив скорбный взгляд на хозяина.

-- Когда солнце взошло и яркий свет -- я почти боюсь наткнуться на него, когда хожу, -- проник в мою комнату, я повернула горшочек с цветком в сторону, откуда шел свет, и возблагодарила небо за то, что оно создает такие чудесные цветы, и благословила вас за то, что вы посылаете их мне, чтобы подбодрить меня!

-- Сумасшедшие прямехонько из Бедлама! -- пробурчал себе под нос Теклтон. -- Скоро придется надевать на них смирительную рубашку и завязывать им рот полотенцем. Чем дальше, тем хуже!

Слушая слова дочери, Калеб с отсутствующим видом смотрел перед собой, как будто сомневался (мне кажется, он действительно сомневался) в том, что Теклтон заслужил подобную благодарность. Если бы в эту минуту от него потребовали под страхом смерти либо пнуть ногой фабриканта игрушек, либо пасть ему в ноги -- соответственно его заслугам, -- и предоставили бы ему свободу выбора, -- неизвестно, на что решился бы Калеб, и мне кажется, шансы разделились бы поровну. А ведь Калеб сам, своими руками и так осторожно, принес вчера домой кустик роз для дочери и своими устами произнес слова невинного обмана, чтобы она не могла даже заподозрить, как самоотверженно, с каким самоотречением он изо дня в день во всем отказывал себе ради того, чтобы ее порадовать.

-- Берта, -- сказал Теклтон, стараясь на этот раз говорить несколько более сердечным тоном, -- подойдите поближе. Вот сюда.

-- Ах! Я могу сама подойти к вам. Вам не нужно указывать мне путь! -- откликнулась она.

-- Открыть вам один секрет, Берта?

-- Пожалуйста! -- с любопытством воскликнула она. Как просветлело ее незрячее лицо! Как внутренний свет озарял ее, когда она вслушивалась в его слова!

-- Сегодня тот день, когда эта маленькая... как ее там зовут... эта балованная девчонка, жена Пирибингла, обычно приходит к вам в гости -- устраивает здесь какую-то нелепую пирушку. Сегодня, так или нет? -- спросил фабрикант игрушек тоном, выражавшим глубокое отвращение к подобным затеям.

-- Да, -- ответила Берта, -- сегодня.

-- Так я и думал, -- сказал Теклтон. -- Я сам не прочь зайти к вам.

-- Ты слышишь, отец? -- воскликнула слепая девушка в полном восторге.

-- Да, да, слышу, -- пробормотал про себя Калеб, устремив в пространство недвижный взгляд лунатика, -- но не верю. Конечно, это обман, вроде тех, что я всегда сочиняю.

-- Видите ли, я... я хочу несколько ближе познакомить Пирибинглов с Мэй Филдинг, -- объяснил Теклтон. -- Я собираюсь жениться на Мэй.

-- Жениться! -- вскричала слепая девушка, отшатываясь от него.

-- Фор-мен-ная идиотка! -- пробормотал Теклтон. -- Она, чего доброго, не поймет меня. Да, Берта! Жениться! Церковь, священник, причетник, карета с зеркальными стеклами, колокольный звон, завтрак, свадебный пирог, бантики, бутоньерки, трещотки, колокольцы и прочая чепуховина. Свадьба, понимаете? Свадьба. Неужели вы не знаете, что такое свадьба?

-- Знаю, -- кротко ответила слепая девушка. -- Понимаю!

-- В самом деле? -- буркнул Теклтон. -- Это превосходит мои ожидания. Прекрасно! По этому случаю я хочу прийти к вам в гости и привести Мэй с ее матерью. Я вам кое-чего пришлю. Холодную баранью ногу или там еще что-нибудь, посытнее. Вы будете ждать меня?

-- Да, -- отозвалась она.

Она опустила голову, отвернулась и стояла так, сложив руки и задумавшись.

-- Вряд ли будете, -- пробормотал Теклтон, взглянув на нее, -- вы, должно быть, уже успели все перезабыть. Калеб!

"Вероятно, мне нужно сказать, что я здесь", -- подумал Калеб.

-- Да, сэр?

-- Смотрите, чтобы она не забыла того, что я говорил ей.

-- Она ничего не забывает, -- ответил Калеб. -- Это, пожалуй, единственное, чего она не умеет.

-- Всяк, своих гусей принимает за лебедей, -- заметил фабрикант игрушек, пожав плечами. -- Жалкий старик!

Высказав это замечание чрезвычайно презрительным тоном, старый Грубб и Теклтон удалился.

Берта так задумалась, что не тронулась с места, когда он ушел. Радость покинула ее поникшее лицо, и оно сделалось очень печальным. Раза три-четыре она качнула головой, как бы оплакивая какое-то воспоминание или утрату, но скорбные мысли ее не находили выхода в словах.

Калеб начал потихоньку запрягать пару лошадей в фургон самым несложным способом, то есть попросту приколачивая сбрую к различным частям их тела; только тогда девушка подошла к его рабочей скамейке и, присев рядом с ним, промолвила:

-- Отец, мне так грустно во мраке. Мне нужны мои глаза, мои терпеливые, послушные глаза.

-- Они тут, -- сказал Калеб. -- Всегда готовы служить. Они больше твои, чем мои, Берта, и готовы служить тебе в любой час суток, хотя часов этих целых двадцать четыре! Что им сделать для тебя, милая?

-- Осмотри комнату, отец.

-- Хорошо, -- промолвил Калеб. -- Сказано -- сделано, Берта.

-- Расскажи мне о ней.

-- Она -- такая же, как и всегда, -- начал Калеб. -- Простенькая, но очень уютная. Стены окрашены в светлую краску, на тарелках и блюдах яркие цветы; дерево на балках и стенной обшивке блестит; комната веселая и чистенькая, как и весь дом; это ее очень украшает.

Веселой и чистенькой она была лишь там, куда Берта могла приложить свои руки. Но во всех прочих углах старой покосившейся конуры, которую Калеб так преображал своей фантазией, не было ни веселых красок, ни чистоты.

-- Ты в своем рабочем платье и не такой нарядный, как в красивом пальто? -- спросила Берта, дотрагиваясь до него.

-- Не такой нарядный, -- ответил Калеб, -- но все-таки недурен.

-- Отец, -- сказала слепая девушка, придвигаясь к нему и обвивая рукой его шею, -- расскажи мне о Мэй. Она очень красивая?

-- Очень, -- ответил Калеб.

Мэй и правда была очень красива. Редкий случай в жизни Калеба -- ему не пришлось ничего выдумывать.

-- Волосы у нее темные, -- задумчиво проговорила Берта, -- темнее моих. Голос нежный и звонкий, это я знаю. Я часто с наслаждением слушала ее. Ее фигура...

-- Ни одна кукла в этой комнате не сравнится с нею, -- сказал Калеб. -- А глаза у нее!..

Он умолк, потому что рука Берты крепче обняла его за шею, и он со скорбью понял, что значит это предостерегающее движение.

Он кашлянул, постучал молотком, потом снова принялся напевать песню о пенном кубке -- верное средство, к которому он неизменно прибегал в подобных затруднениях.

-- Теперь о нашем друге, отец, о нашем благодетеле... Ты знаешь, мне никогда не надоедает слушать твои рассказы о нем... Ведь правда?-- торопливо проговорила она.

-- Ну, конечно, -- ответил Калеб. -- И это понятно.

-- Ах! Да еще как понятно-то! -- воскликнула слепая девушка с таким жаром, что Калеб, как ни чисты были его намерения, не решился поглядеть ей в лицо и смущенно опустил глаза, как будто она могла догадаться по ним о его невинном обмане.

-- Так расскажи мне о нем еще раз, милый отец, -- сказала Берта. -- Много, много раз! Лицо у него ласковое, доброе и нежное. Оно честное и правдивое, в этом я уверена! Он так добр, что пытается скрыть свои благодеяния, притворяясь грубым и недоброжелательным, но доброта сквозит в каждом его движении, в каждом взгляде.

-- И придает им благородство! -- добавил Калеб в тихом отчаянии.

-- И придает им благородство! -- воскликнула слепая девушка. -- Он старше Мэй, отец?

-- Д-да, -- нехотя протянул Калеб. -- Он немного старше Мэй. Но это неважно.

-- Ах, отец, конечно! Быть его терпеливой спутницей в немощи и старости; быть его кроткой сиделкой в болезни и верной подругой в страдании и горе; не знать усталости, работая для него; сторожить его сон, ухаживать за ним, сидеть у его постели, говорить с ним, когда ему не спится, молиться за него, когда он уснет, -- какое это счастье! Сколько у нее будет поводов доказать ему свою верность и преданность! Она будет делать все это, отец?

-- Конечно, -- ответил Калеб.

-- Я люблю ее, отец! Я чувствую, что могу любить ее всей душой! -- воскликнула слепая девушка. Она прижалась бедным своим слепым лицом к плечу Калеба, заплакала и плакала так долго, что он готов был пожалеть, что дал ей это счастье, орошенное слезами.

Между тем в доме Джона Пирибингла поднялась суматоха, потому что маленькая миссис Пирибингл, естественно, не могла и помыслить о том, чтобы отправиться куда-нибудь без малыша, а снарядить малыша в путь-дорогу требовало времени. Нельзя сказать, чтобы малыш представлял собой нечто крупное в смысле веса и объема, но возни с ним было очень много, и все надо было проделывать с передышками и не торопясь. Так, например, когда малыш ценою немалых усилий был уже до известной степени одет и можно было бы предположить, что еще одно-два движения -- и туалет его будет закончен, а сам он превращен в отменного маленького щеголя, которому сам черт не брат, на него неожиданно нахлобучили фланелевый чепчик и спешно засунули его в постель, где он, если можно так выразиться, парился между двумя одеяльцами добрый час. Затем его, румяного до блеска и пронзительно вопящего, вывели из состояния неподвижности, чтобы предложить ему... что? Так и быть, скажу, если вы позволите мне выражаться общими словами: чтобы предложить ему легкое угощение. После этого он снова заснул. Миссис Пирибингл воспользовалась этим промежутком времени, чтобы скромно принарядиться, и сделалась такой хорошенькой, каких и свет не видывал. В течение той же небольшой передышки мисс Слоубой впихивала себя в короткую кофту самого удивительного и хитроумного покроя -- это одеяние не вязалось ни с нею, ни с чем-либо другим во всей вселенной, но представляло собою сморщенный, с загнувшимися углами независимый предмет, который существовал самостоятельно, не обращая ни на кого ни малейшего внимания. К тому времени малыш снова оживился и соединенными усилиями миссис Пирибингл и мисс Слоубой тельце его было облачено в пелерину кремового цвета, а голова -- в своего рода пышный пирог из бязи. И вот в должное время они все трое вышли во двор, где старая лошадь так нетерпеливо перебирала ногами, оставляя на дороге свои автографы, что будь это во время деловой поездки, она, наверное, успела бы с избытком отработать всю сумму пошлин, которые уплатил за день ее хозяин у городских застав, а Боксер смутно маячил вдали и, непрестанно оглядываясь, соблазнял лошадь двинуться в путь, не дожидаясь приказа.

Что касается стула или другого предмета, став на который миссис Пирибингл могла бы влезть в повозку, то вы, очевидно, плохо знаете Джона, если думаете, что такой предмет был нужен. Вы и глазом бы моргнуть не успели, а Джон уже поднял Крошку с земли, и она очутилась в повозке на своем месте, свежая и румяная, и сказала:

-- Джон! Как тебе не стыдно! Подумай о Тилли!

Если бы мне разрешили, хотя бы в самых деликатных выражениях, упоминать об икрах молодых девиц, я сказал бы, что в икрах мисс Слоубой таилось нечто роковое, так как они были странным образом подвержены ранениям, и она ни разу не поднялась и не спустилась хоть на один шаг без того, чтобы не отметить этого события ссадиной на икрах, подобно тому как Робинзон Крузо зарубками отмечал дни на своем древесном календаре. Но, возможно, это сочтут не совсем приличным, и потому я не стану пускаться в подобные рассуждения.

-- Джон! Ты взял корзину, в которой паштет из телятины и ветчины и прочая снедь, а также бутылки с пивом? -- спросила Крошка. -- Если нет, сию минуту поворачивай домой.

-- Хороша, нечего сказать! -- отозвался возчик. -- Сама задержала меня на целую четверть часа, а теперь говорит: поворачивай домой!

-- Прости, пожалуйста, Джон, -- сказала Крошка в большом волнении, -- но я, право же, не могу ехать к Берте -- и не поеду, Джон, ни в коем случае -- без паштета из телятины с ветчиной, и прочей снеди, и пива, Стой!

Этот приказ относился к лошади, но та не обратила на него никакого внимания.

-- Ох, да остановись же, Джон! -- взмолилась миссис Пирибингл. -- Пожалуйста!

-- Когда я начну забывать вещи дома, тогда и остановлюсь, -- сказал Джон. -- Корзина здесь, в целости и сохранности!

-- Какое ты жестокосердое чудовище, Джон, что не сказал этого сразу, -- ведь я так испугалась! Я бы ни за какие деньги не поехала к Берте без паштета из телятины с ветчиной и прочей снеди, а также без бутылок с пивом, это я прямо говорю. Ведь с тех пор как мы поженились, Джон, мы аккуратно раз в две недели устраиваем у нее маленькую пирушку. А если это у нас разладится, я, право же, подумаю, что мы никогда уже не будем счастливы.

-- Ты очень добрая, что с самого начала придумала эти пирушки, -- сказал возчик, -- и я уважаю тебя за это, женушка.

-- Милый Джон, -- ответила Крошка, густо краснея, -- не надо меня уважать. Вот уж нет!

-- Кстати, -- заметил возчик, -- тот старик...

Опять она смутилась, и так ясно это было видно!

-- Он какой-то чудной, -- сказал возчик, глядя прямо перед собой на дорогу. -- Не могу я его раскусить. Впрочем, не думаю, что он плохой человек.

-- Конечно, нет... Я... я уверена, что он не плохой.

-- Вот-вот! -- продолжал возчик, невольно переводя на нее глаза, потому что она говорила таким тоном, словно была твердо убеждена в своей правоте. -- Я рад, что ты в этом так уверена, потому что я и сам так думаю. Любопытно, почему он вздумал проситься к нам в жильцы, правда? Это что-то странно.

-- Да, очень странно, -- подтвердила она едва слышно.

-- Однако он очень добродушный старикан, -- сказал Джон, -- и платит, как джентльмен, и я думаю, что слову его можно верить, как слову джентльмена. Я долго беседовал с ним сегодня утром, -- он говорит, что теперь лучше понимает меня, потому что привык к моему голосу. Он много рассказывал о себе, и я много рассказывал ему о себе, и он задал мне кучу всяких вопросов. Я сказал ему, что, как тебе известно, мне приходится ездить по двум дорогам, один день -- направо от нашего дома и обратно; другой день -- налево от нашего дома и обратно (он нездешний, и я не стал объяснять ему, как называются здешние места), и он этому как будто очень обрадовался. "Так, значит, сегодня вечером я буду возвращаться домой той же дорогой, что и вы, говорит, а я думал, вы поедете в другую сторону. Вот это удача! Пожалуй, я попрошу вас опять подвезти меня, но на этот раз обещаю не засыпать так крепко". А в тот раз он спал действительно крепко, уж это верно!.. Крошка! О чем ты думаешь?

-- О чем думаю, Джон? Я... я слушала тебя.

-- Ах, так! Прекрасно, -- сказал честный возчик. -- А я поглядел сейчас на твое лицо и спохватился, что я-то все говорю, говорю, а ты уж, кажется, думаешь о чем-то другом. Спохватился все-таки, честное слово!

Крошка не ответила, и некоторое время они ехали молча. Но нелегко было долго молчать в повозке Джона Пирибингла, потому что каждый встречный на дороге хотел как-то приветствовать семейство возчика. Пусть это было только "здравствуйте" -- да зачастую ничего другого и не говорили, -- тем не менее ответное сердечное "Здравствуйте" требовало не только кивка и улыбки, но и такого же напряжения легких, как длиннейшая речь в парламенте. Иногда пешие или конные путники некоторое время двигались рядом с повозкой Джона специально для того, чтобы поболтать с ним и Крошкой, и тогда уж разговор завязывался самый оживленный.

Надо сказать, что Боксер лучше всех содействовал этим дружеским разговорам. Ведь благодаря ему возчик издалека узнавал приятелей, а приятели узнавали его.

Боксера знали все, кто встречался по дороге, особенно куры и свиньи, и, завидев, как он бочком подкрадывается, с любопытством насторожив уши и ожесточенно размахивая обрубком хвоста, все встречные немедленно отступали на самые отдаленные задворки, отказываясь от чести познакомиться с ним поближе. Ему до всего было дело -- он шмыгал за угол на каждом перекрестке; заглядывал во все колодцы; проникал во все дома; врывался в самую гущу школьниц, вышедших на прогулку; вспугивал всех голубей; устрашал всех кошек, отчего их хвосты пушились и раздувались, и, как завсегдатай, забегал в трактиры. Где бы он ни появился, кто-нибудь обязательно восклицал: "Эй, глядите! Да ведь это Боксер", и этот "кто-нибудь" в сопровождении двух-трех других тотчас выходил на дорогу поздороваться с Джоном Пирибинглом и его хорошенькой женой.

В повозке лежало множество пакетов и свертков, так что приходилось часто останавливаться, чтобы выдавать их и принимать новые. И эти остановки были едва ли не самым приятным развлечением во время путешествия. Одни люди с таким пылким нетерпением ожидали предназначенных им посылок, другие так пылко изумлялись полученным посылкам, третьи с таким пылом и так пространно давали указания насчет посылок, которые отправляли, а Джон так живо интересовался каждой посылкой, что всем было весело, как во время игры. Приходилось везти и такие грузы, о которых надо было подумать и поговорить, извозчик держал совет с отправителями о том, как укладывать и размещать эти посылки; а Боксер, который обычно присутствовал на подобных, совещаниях, то прислушивался к ним в коротком приступе глубочайшего внимания, то носился вокруг собравшихся мудрецов в длительном приступе энергии и лаял до хрипоты. Крошка, свидетельница всех этих маленьких происшествий, с интересом наблюдала за ними со своего места, широко раскрыв глаза и напоминая очаровательный портрет, обрамленный верхом повозки, а молодые люди частенько заглядывались на нее, подталкивая друг друга локтем, шептались и завидовали возчику. Джону это доставляло безмерное удовольствие. Ведь он гордился тем, что его маленькой женушкой так восхищаются, и знал, что сама она не против этого; пожалуй, это ей даже нравится.

Правда, все вокруг заволокло туманом, как тому и подобает бить в январе месяце, а погода стояла холодная и сырая. Но кого могли смутить подобные пустяки? Конечно, не Крошку. И не Тилли Слоубой, считавшую, что ехать в повозке в любую погоду -- это предел доступной людям радости и венец всех земных желаний. И не малыша, ручаюсь головой -- никакой малыш не мог бы всю дорогу оставаться таким тепленьким и спать так крепко (хотя все младенцы -- мастера на то и на другое), как спал этот блаженный юный Пирибингл.

Конечно, в тумане нельзя было видеть на большое расстояние, однако удавалось все-таки видеть очень многое! Поразительно, чего только не увидишь и в более густом тумане, если получше присмотреться к окружающему! Да что там -- приятно было просто сидеть в повозке и смотреть на "кольца фей" * в полях и на иней, еще не растаявший в тени изгородей и деревьев, не говоря уж о том, какие неожиданно причудливые формы принимали деревья, когда выступали из тумана и потом снова скрывались в нем. Живые изгороди с перепутавшимися сучьями растеряли все свои листья, и промерзшие ветви качались на ветру; но они не вызывали уныния. На них было приятно смотреть, потому что при виде их желанный огонь домашнего очага казался еще более горячим, чем он был на самом деле, а зелень будущего лета -- еще более яркой. Речка как будто застыла, но она все-таки текла, текла довольно быстро, и то уже было хорошо. Вода в канале скорее ползла, чем текла, и казалась стоячей -- это надо признать. Но ничего! Тем скорее она замерзнет, думали все, когда морозная погода установится окончательно, и можно будет кататься по льду на коньках и на санках, а грузные старые баржи, вмерзшие в лед где-нибудь в затоне, будут целыми днями дымить своими заржавленными железными трубами, отдыхая на досуге.

В одном месте пылала большая куча сорной травы или соломы, и путники смотрели на огонь, такой бледный при дневном свете и лишь кое-где прорывающийся вспышками красного пламени; но в конце концов мисс Слоубой заявила, что дым "забивается ей в нос", поперхнулась -- что случалось с нею по малейшему поводу -- и разбудила малыша, который уже больше не мог заснуть. Теперь Боксер, бежавший на четверть мили впереди, миновал окраину городка и достиг поворота на ту улицу, где жили Калеб с дочерью, так что слепая девушка вышла с отцом из дому навстречу путникам задолго до того, как они подъехали.

Кстати сказать, обращение Боксера с Бертой отличалось кое-какими тонкими оттенками, которые неопровержимо убеждают меня в том, что он знал о ее слепоте. Он никогда не старался привлечь ее внимание, глядя ей в лицо, как делал с другими, но непременно прикасался к ней. Не знаю, кто мог рассказать ему о слепых людях и слепых собаках. Он никогда не жил у слепого хозяина, и, насколько мне известно, ни мистер Боксер-старший, ни миссис Боксер, ни кто-либо другой из почтенных родственников Боксера-младшего с отцовской и материнской стороны не страдал слепотой. Быть может, он сам догадался о том, что Берта слепая; во всяком случае, он как-то чувствовал это и потому теперь поймал ее за юбку и держал в зубах эту юбку до тех пор, пока миссис Пирибингл, малыш, мисс Слоубой и корзина не были благополучно переправлены в дом.

Мэй Филдинг уже пришла, пришла и мать ее, маленькая сварливая старушка с недовольным лицом, которая слыла необычайно важной дамой -- по той простой причине, что сохранила талию, тонкую, как кроватный столбик, -- и держалась очень по-светски и покровительственно, потому что некогда была богатой или воображала, что могла бы разбогатеть, если бы случилось что-то, чего не случилось и, очевидно, не могло случиться. Грубб и Теклтон тоже находился здесь и занимал общество, явно чувствуя себя так же уютно и в своей стихии, как чувствовал бы себя молодой лосось на вершине Большой египетской пирамиды.

-- Мэй! Милая моя подружка! -- вскричала Крошка, бросаясь навстречу девушке. -- Как я рада тебя видеть!

Подружка была так же рада и довольна, как сама Крошка, и можете мне поверить, что, когда они обнялись, на них было очень приятно смотреть. Теклтон несомненно обладал тонким вкусом -- Мэй была прехорошенькая.

Бывает, знаете ли, что вы привыкнете к какому-нибудь хорошенькому личику и вам случится увидеть его рядом с другим хорошеньким личиком; и первое лицо в сравнении со вторым покажется вам тогда некрасивым, увядшим и, пожалуй, не заслуживающим вашего высокого мнения о нем. Но тут этого не случилось, потому что красота Мэй только подчеркивала красоту Крошки, а красота Крошки -- красоту Мэй; и это казалось естественным и приятным, и жаль было -- чуть не сказал Джон Пирибингл, входя в комнату, -- что они не родные сестры, -- только этого и оставалось еще пожелать.

Теклтон принес баранью ногу и, ко всеобщему удивлению, еще торт (но маленькая расточительность -- не беда, когда дело идет о нашей невесте: ведь женимся мы не каждый день), а вдобавок к этим лакомствам появились паштет из телятины с ветчиной и "прочая снедь", как выражалась миссис Пирибингл, а именно: орехи, апельсины, пирожные и тому подобная мелочь. Когда на стол было поставлено угощение, в том числе и доля участия самого Калеба -- огромная деревянная миска с дымящимся картофелем (с Калеба взяли торжественное обещание никогда не подавать никаких других яств), Теклтон отвел свою будущую тещу на почетное место. Стремясь к вящему украшению высокоторжественного пиршества, величавая старушка нацепила на себя чепец, долженствовавший внушать благоговейный ужас легкомысленной молодежи. Кроме того, на руках у нее были перчатки. Хоть умри, но соблюдай приличия!

Калеб сидел рядом с дочерью, Крошка -- рядом со своей школьной подругой, а славный возчик сел в конце стола. Мисс Слоубой поместили вдали от всякой мебели -- кроме того стула, на котором она сидела, -- чтоб она ни обо что не могла ушибить голову малыша.

Тилли все время таращила глаза на игрушки и куклы, но и они таращили глаза на нее и всех гостей. Почтенные пожилые джентльмены у подъездов (все они проявляли кипучую деятельность), горячо интересовались собравшимся обществом и потому иногда приостанавливались перед прыжком, как бы прислушиваясь к беседе, а потом лихо перескакивали через палку все вновь и вновь, великое множество раз, не задерживаясь, чтобы перевести дыхание, и, видимо, бурно наслаждаясь всем происходящим.

Если бы эти пожилые джентльмены были склонны злорадствовать при виде разочарования Теклтона, они на этот раз получили бы полное удовлетворение. Теклтону было очень не по себе, и чем больше оживлялась его будущая жена в обществе Крошки, тем меньше ему это нравилось, хотя именно для этого он устроил их встречу. Он был настоящей собакой на сене, этот Теклтон, и когда женщины смеялись, а он не знал -- чему, он тотчас забирал себе в голову, что они, наверное, смеются над ним.

-- Ах, Мэй! -- промолвила Крошка. -- Подумать только, до чего все изменилось! Вот поболтаешь о веселых школьных временах и сразу помолодеешь.

-- Но ведь вы не так уж стары! -- проговорил Теклтон.

-- А вы посмотрите на моего степенного, работящего супруга, -- возразила Крошка. -- Он меня старит лет на двадцать, не меньше. Ведь правда, Джон?

-- На сорок, -- ответил Джон.

-- Не знаю уж, на сколько вы будете старить Мэй! -- со смехом сказала Крошка. -- Пожалуй, в следующий день ее рождения ей стукнет сто лет.

-- Ха-ха! -- засмеялся Теклтон. Но смех его звучал пусто, как барабан. И лицо у него было такое, как будто он с удовольствием свернул бы шею Крошке.

-- Подумать только! -- продолжала Крошка. -- Помнишь, Мэй, как мы болтали в школе о том, каких мужей мы себе выберем? Своего мужа я воображала таким молодым, таким красивым, таким веселым, таким пылким! А мужа Мэй!.. Подумать только! Прямо не знаешь, плакать или смеяться, когда вспомнишь, какими мы были глупыми девчонками.

Мэй, очевидно, знала, что делать ей: она вспыхнула, и слезы показались у нее на глазах.

-- Иногда мы даже прочили себе кое-кого в женихи -- настоящих, не выдуманных молодых людей, -- сказала Крошка, -- но нам и во сне не снилось, как все выйдет на самом деле. Я никогда не прочила себе Джона, ну нет, я о нем и не думала! А скажи я тебе, что ты выйдешь замуж за мистера Теклтона, да ты бы, конечно, меня побила! Ведь побила бы, а, Мэй?

Мэй, правда, не сказала "да", но во всяком случае не сказала и "нет", да и никаким иным способом не дала отрицательного ответа.

Теклтон захохотал очень громко, прямо-таки загрохотал. Джон Пирибингл тоже рассмеялся, по обыкновению добродушно, с довольным видом, но смех его казался шепотом по сравнению с хохотом Теклтона.

-- И, несмотря на это, вы ничего не смогли поделать, вы не смогли устоять против нас, да! -- сказал Теклтон. -- Мы здесь! Мы здесь! А где теперь ваши молодые женихи?

-- Одни умерли, -- ответила Крошка, -- другие забыты. Некоторые, стой они здесь в эту минуту, не поверили бы, что мы -- это мы. Не поверили бы своим ушам и глазам, не поверили бы, что мы могли их забыть. Нет, скажи им об этом кто-нибудь, они не поверили бы ни одному слову!

-- Крошка! -- воскликнул возчик. -- Что это ты так, женушка?

Она говорила так горячо, так страстно, что ее несомненно следовало призвать к порядку. Муж остановил ее очень мягко, ведь ему только хотелось заступиться за старика Теклтона, -- так по крайней мере казалось ему самому, -- но его замечание подействовало, и Крошка, умолкнув, не сказала ни слова больше. Но даже в ее молчании чувствовалось необычное беспокойство, и проницательный Теклтон, покосившись на нее своим полузакрытым глазом, заметил это и запомнил для каких-то своих целей.

Мэй не вымолвила ни слова, ни хорошего, ни плохого; она сидела очень тихо, опустив глаза и не выказывая никакого интереса ко всему происходящему. Тут вмешалась ее почтенная мамаша, заметив, что, во-первых, девушки по-девичьи и думают, а что было, то прошло, и пока молодые люди молоды и беспечны, они, уж конечно, будут вести себя как молодые и беспечные люди, и к этому добавила еще два-три не менее здравых и неоспоримых суждения. После этого она в порыве благочестия возблагодарила небо за то, что ее дочь Мэй была неизменно почтительной и послушной дочерью, но этого она, мать, не ставит себе в заслугу, хотя имеет все основания полагать, что Мэй стала такой дочерью только благодаря материнскому воспитанию. О мистере Теклтоне она сказала, что в отношении нравственности он безупречен, а с точки зрения годности его для брака он очень завидный зять, в чем не может усомниться ни один разумный человек. (Это она проговорила с большим воодушевлением.) Касательно же семьи, в которую он скоро должен будет войти после того, как долго этого добивался, то мистеру Теклтону известно, -- как полагает миссис Филдинг, -- что хотя у этой семьи средства ограниченные, но она имеет основания считаться благородной, и если бы некоторые обстоятельства, до известной степени связанные с торговлей индиго -- так и быть, она упомянет об этом, но говорить о них более подробно не будет, -- если бы некоторые обстоятельства сложились иначе, семья эта, возможно, была бы весьма богатой. Затем она сказала, что не будет намекать на прошлое и упоминать о том, что дочь ее некоторое время отвергала ухаживания мистера Теклтона, а также не будет говорить целого ряда других вещей, которые тем не менее высказала, и весьма пространно. В конце концов она заявила, что опыт и наблюдения привели ее к следующему выводу: те браки, в которых недостает того, что глупо и романтично называют любовью, неизменно оказываются самыми счастливыми, так что она предвидит в грядущем брачном союзе величайшее блаженство для супругов, -- не страстное блаженство, но прочное и устойчивое. Речь свою она заключила, оповестив все общество о том, что завтрашний день есть тот день, ради которого она только и жила, а когда он минует, ей останется лишь пожелать, чтобы ее положили в гроб и отправили на кладбище для избранных покойников.

На эти речи отвечать было нечего -- счастливая особенность всех речей, не относящихся к делу, -- и общество, изменив тему разговора, перенесло свое внимание на паштет из телятины с ветчиной, холодную баранину, картофель и торт. Заботясь о том, чтобы пирующие не забыли про пиво, Джон Пирибингл предложил тост в честь завтрашнего дня -- дня свадьбы -- и пригласил всех выпить по полному бокалу, до того как сам он отправится в путь.

Надо вам знать, что Джон обычно только отдыхал у Калеба и кормил здесь свою старую лошадь. Ему приходилось ехать дальше, еще четыре или пять миль, а вечером на обратном пути он заезжал за Крошкой и еще раз отдыхал перед отъездом домой. Таков был распорядок дня на всех этих пирушках, с тех пор как они были установлены.

Из числа присутствующих двое, не считая жениха и невесты, отнеслись к его тосту без особого сочувствия. Это были: Крошка, слишком взволнованная и расстроенная, чтобы принимать участие в мелких событиях этого дня, и Берта, которая поспешно встала и вышла из-за стола.

-- До свидания! -- решительно проговорил Джон Пирибингл, надевая толстое суконное пальто. -- Я вернусь в обычное время. До свидания.

-- До свидания, Джон! -- откликнулся Калеб.

Он произнес это машинально и так же машинально помахал рукой -- в это время он смотрел на Берту, и на лице у него застыло тревожное, недоуменное выражение.

-- До свидания, малец! -- шутливо сказал возчик и, наклонившись, поцеловал спящего ребенка. Тилли Слоубой уже орудовала ножом и вилкой, а своего питомца положила (как ни странно, не ушибив его) в постельку, приготовленную Бертой. -- До свидания! Наступит день, так я полагаю, когда ты сам выйдешь на холод, дружок, а твой старик отец останется покуривать трубку и греть свои ревматические кости у очага. Как думаешь? А где Крошка?

-- Я здесь, Джон! -- вздрогнув, откликнулась та.

-- Ну-ка, -- заметил возчик, громко хлопнув в ладоши, -- где трубка?

-- О трубке я забыла, Джон.

Забыла о трубке! Вот так чудеса! Она! Забыла о трубке!

-- Я... я сейчас набью ее. Это быстро делается.

Однако сделала она это не очень быстро. Трубка, как всегда, лежала в кармане суконного пальто, вместе со сшитым Крошкой маленьким кисетом, из которого она брала табак; но теперь руки молодой женщины так дрожали, что запутались в завязках (хотя ручки у нее были очень маленькие и, конечно, могли бы высвободиться без труда), и возилась она очень долго. Трубку она набила и зажгла из рук вон плохо; а я-то всегда так расхваливал Крошку за эти маленькие услуги мужу! Теклтон зловеще следил за всей процедурой полузакрытым глазом, и всякий раз как взгляд его встречался со взглядом Крошки (или ловил его, ибо едва ли можно утверждать, что глаз Теклтона встречался когда-нибудь с глазами других людей; лучше сказать, что он был своего рода капканом, перехватывающим чужие взгляды), это чрезвычайно смущало миссис Пирибингл.

-- Какая ты сегодня неловкая, Крошка! -- сказал Джон. -- Откровенно говоря, я сам набил бы трубку лучше тебя.

С этими добродушными словами он вышел, и вскоре целый оркестр в составе Джона, Боксера, старой лошади и повозки заиграл веселую музыку на дороге. Все это время Калеб стоял как во сне, глядя все с тем же растерянным выражением лица на свою слепую дочь.

-- Берта! -- мягко проговорил Калеб. -- Что случилось? Как ты переменилась, милая, и -- всего за несколько часов... с сегодняшнего утра. Ты была такой молчаливой и хмурой весь день! Что с тобой! Скажи!

-- Ах, отец, отец! -- воскликнула слепая девушка, заливаясь слезами. -- Как жестока моя доля!

Прежде чем ей ответить, Калеб провел рукою по глазам.

-- Но вспомни, какой бодрой и счастливой ты была раньше, Берта! Какая ты хорошая, и сколько людей крепко любят тебя!

-- Это-то и огорчает меня до глубины сердца, милый отец! Все обо мне так заботятся! Всегда так добры ко мне! Калеб никак не мог понять ее.

-- Быть... быть слепой, Берта, милая моя бедняжка, -- запинаясь, проговорил он, -- большое несчастье, но...

-- Я никогда не чувствовала, что это несчастье! -- вскричала слепая девушка. -- Никогда не чувствовала этого вполне. Никогда! Вот только мне иногда хотелось увидеть тебя, увидеть его -- только раз, милый отец, на одну минуточку, -- чтобы узнать, какие они, те, кто мне так дорог, -- она положила руки на грудь, -- и кто хранится здесь! Чтобы узнать их и увериться в том, что я правильно их себе представляю. По временам (но тогда я была еще ребенком) я читала молитвы ночью и плакала при мысли о том, что твой образ и его образ, когда они поднимаются из моего сердца к небесам, может быть, не похожи на вас обоих. Но это горе жило во мне недолго. Оно проходило, и я снова была спокойной и довольной.

-- И опять пройдет, -- сказал Калеб.

-- Отец! О мой добрый, кроткий отец, будь ко мне снисходителен, если я недобрая! -- воскликнула слепая девушка. -- Не это горе так тяготит меня теперь!

Отец ее не мог сдержать слез; девушка говорила с такой искренностью и страстностью, но он все еще не понимал ее.

-- Подведи ее ко мне, -- сказала Берта. -- Я не могу больше скрывать и таить это в себе. Подведи ее ко мне, отец!

Она догадалась, что он медлит, не понимая ее, и сказала:

-- Мэй. Подведи Мэй!

Мэй услышала свое имя и, тихонько подойдя к Берте, дотронулась до ее плеча. Слепая девушка тотчас же повернулась и взяла ее за руки.

-- Посмотри мне в лицо, милая моя, дорогая! -- сказала Берта. -- Прочти его, как книгу, своими прекрасными глазами. Скажи мне -- ведь оно говорит только правду, да?

-- Да, милая Берта.

Не опуская неподвижного, незрячего лица, по которому быстро текли слезы, слепая девушка обратилась к Мэй с такими словами:

-- Всей душой своей, всеми своими мыслями я желаю тебе добра, милая Мэй! Из всех дорогих воспоминаний, какие сохранились в моей душе, ни одного нет дороже, чем память о тех многих-многих случаях, когда ты, зрячая, во всем блеске своей красоты, заботилась о слепой Берте, а это было еще в нашем детстве, если только слепая Берта могла когда-нибудь быть ребенком! Да благословит тебя небо! Да осветит счастье твой жизненный путь! Тем более, милая моя Мэй, -- и Берта, придвинувшись к девушке, крепче прижалась к ней, -- тем более, моя птичка, что сегодня весть о том, что ты будешь его женой, чуть не разбила мне сердце! Отец, Мэй, Мэри! О, простите меня ради всего, что он сделал, чтобы облегчить тоску моей темной жизни, и верьте мне -- ведь бог свидетель, что я не могла бы пожелать ему жены, более достойной его!

Тут она выпустила руки Мэй Филдинг и ухватилась за ее платье движением, в котором мольба сочеталась с любовью. Во время своей исповеди она опускалась все ниже и, наконец, упала к ногам подруги и спрятала слепое лицо в складках ее платья.

-- Силы небесные! -- воскликнул отец, сраженный правдой, которую он теперь узнал. -- Неужто я обманывал ее с колыбели только для того, чтобы под конец разбить ей сердце!

Хорошо было для всех присутствующих, что Крошка, сияющая, услужливая, хлопотливая Крошка (ибо такой она и была при всех своих недостатках, хотя впоследствии вы, быть может, и возненавидите ее), хорошо было для всех присутствующих, говорю я, что Крошка находилась здесь, иначе трудно сказать, чем бы все это кончилось. Но Крошка, овладев собой, вмешалась в разговор, прежде чем Мри успела ответить, а Калеб вымолвить хоть слово.

-- Успокойся, милая Берта! Пойдем со мною! Возьми ее под руку, Мэй. Так! Видите, она уже успокоилась, и какая же она милая, что так заботится о нас, -- говорила бодрая маленькая женщина, целуя Берту в лоб. -- Пойдем, милая Берта. Пойдем! А добрый отец ее пойдет с нею: правда, Калеб? Ну, конечно!

Да, в подобных случаях маленькая Крошка вела себя поистине благородно, и лишь закоренелые упрямцы могли бы ей противостоять. Заставив бедного Калеба и его Берту уйти в другую комнату, чтобы утешить и успокоить друг друга так, как на это были способны лишь они сами, она вскоре примчалась назад (по пословице, "свежая, как ромашка", но я скажу: еще свежее) и стала на страже около важной особы в чепце и перчатках, чтобы милая старушка ни о чем не догадалась.

-- Принеси-ка мне нашего бесценного малыша, Тилли, -- сказала Крошка, придвигая стул к очагу, -- а пока он будет лежать у меня на коленях, миссис Филдинг расскажет мне, как лучше ухаживать за грудными младенцами, и объяснит всякие вещи, в которых я совершенно не разбираюсь. Не правда ли, миссис Филдинг?

Даже Уэльский великан, который, согласно народному выражению, был такой "простак", что проделал сам над собой роковую хирургическую операцию, подражая фокусу, исполненному во время завтрака его злейшим врагом *, -- даже этот простодушный великан и тот не попался бы в расставленную ему западню с такой легкостью, как попалась наша старушка в этот хитроумный капкан. Дело в том, что Теклтон к тому времени куда-то вышел, а все остальные минуты две разговаривали, предоставив старушку самой себе, и этого было совершенно достаточно, чтобы она потом целые сутки предавалась размышлениям о своем достоинстве и оплакивала упомянутый таинственный кризис в торговле индиго. Однако столь подобающее уважение к ее опыту со стороны молодой матери было так неотразимо, что, слегка поскромничав, старушка начала самым любезным тоном просвещать собеседницу и, сидя прямо, как палка, против лукавой Крошки, за полчаса перечислила столько верных домашних средств и рецептов, что, если бы их применить, они могли бы прикончить и вконец уничтожить юного Пирибингла, даже будь он младенцем Самсоном.

Желая переменить тему разговора, Крошка занялась шитьем (она носила в кармане содержимое целой рабочей корзинки, но как ей это удавалось, я не знаю), потом понянчила ребенка, потом еще немного пошила, потом немного пошепталась с Мэй (в то время как почтенная старушка дремала) и, таким образом, занятая по своему обыкновению то тем, то другим, даже не заметила, как прошел день. А когда стемнело и пришла пора выполнить один важный пункт устава этих пирушек а именно: взять на себя хозяйственные обязанности Берты, Крошка помешала огонь, вымела очаг, накрыла стол к чаю, опустила занавеску и зажгла свечу. Потом она сыграла одну-две песни на самодельной арфе, которую Калеб смастерил для Берты, и сыграла прекрасно, потому что природа так устроила ее нежные маленькие ушки, что они были в дружбе с музыкой, как подружились бы и с драгоценными серьгами, если бы подобные серьги у Крошки были. Тем временем пробил час, назначенный для чаепития, и Теклтон вернулся, намереваясь принять участие в трапезе и общей беседе.

Калеб с Бертой незадолго перед тем возвратились, и Калеб сел за вечернюю работу. Но бедняга не мог сосредоточиться на ней, так тревожился он за дочь и так терзался угрызениями совести. Жаль было смотреть, как он сидел, праздный, на своей рабочей скамейке, грустно глядя на Берту, а лицо его, казалось, говорило: "Неужто я обманывал ее с колыбели только для того, чтобы под конец разбить ей сердце?"

Когда же наступил вечер и чаепитие кончилось, а Крошка уже успела перемыть все чашки и блюдца, короче говоря (я все-таки должен перейти к этому -- откладывать бесполезно), когда подошло время возчику вернуться, а всем -- прислушиваться к любому отдаленному стуку колес, она снова переменилась: она то краснела, то бледнела и очень волновалась. Но не так, как волнуются примерные жены, прислушиваясь, не идут ли их мужья. Нет, нет и нет! Это было совсем другое волнение.

Стук колес. Топот копыт. Лай собаки. Звуки постепенно приближаются. Боксер царапает лапой дверь!

-- Чьи это шаги? -- вскрикнула Берта, вскочив с места.

-- Чьи шаги? -- отозвался возчик, стоя в дверях; загорелое лицо его было красно от резкого ночного ветра, словно ягода остролиста. -- Мои, конечно!

-- Другие шаги! -- сказала Берта. -- Шаги человека, что идет за вами!

-- Ее не проведешь, -- со смехом заметил возчик. -- Входите, сэр. Вас примут радушно, не бойтесь!

Он говорил очень громко, и тут в комнату вошел глухой джентльмен.

-- Вам он немножко знаком, Калеб, вы его один раз видели, -- сказал возчик. -- Вы, конечно, позволите ему передохнуть здесь, пока мы не тронемся в путь?

-- Конечно, Джон, пожалуйста!

-- Вот при ком совершенно безопасно говорить секреты, -- сказал Джон. -- У меня здоровые легкие, но можете мне поверить, трудненько им приходится, когда я с ним говорю. Садитесь, сэр! Все здесь -- ваши друзья и рады видеть вас!

Сделав это заверение таким громким голосом, что не приходилось сомневаться в том, что легкие у него и впрямь здоровые, Джон добавил обычным тоном:

-- Все, что ему нужно, это кресло у очага -- будет себе сидеть и благодушно посматривать по сторонам. Ему угодить легко.

Берта напряженно прислушивалась к разговору. Когда Калеб подвинул гостю кресло, она подозвала отца к себе и тихо попросила описать наружность посетителя. Отец исполнил ее просьбу (на этот раз, не погрешив против истины -- описание его было совершенно точным), и тогда она впервые после прихода незнакомца пошевельнулась, вздохнула и, по-видимому, перестала им интересоваться.

Добрый возчик был в прекрасном расположении духа и больше чем когда-либо влюблен в свою жену.

-- Нынче Крошка была нерасторопная! -- сказал он, становясь рядом с нею, поодаль от остальных, и обнимая ее здоровенной рукой. -- И все-таки я почему-то люблю ее. Взгляни туда, Крошка!

Он показал пальцем на старика. Она опустила глаза. Мне кажется, она задрожала.

-- Он -- ха-ха-ха! -- он в восторге от тебя! -- сказал возчик. -- Всю дорогу ни о чем другом не говорил. Ну, что ж, он славный старикан. За то он мне и нравится.

-- Желала бы я, чтобы он подыскал себе лучший предмет для восхищения, -- проговорила она, беспокойно оглядывая комнату, а Теклтона в особенности.

-- Лучший предмет для восхищения! -- жизнерадостно вскричал Джон. -- Но такого не найдется. Ну, долой пальто, долой толстый шарф, долой всю теплую одежду, -- и давайте уютно проведем полчасика у огонька! Я к вашим услугам, миссис. Не хотите ли сыграть со мной партию в криббедж? Вот и прекрасно! Крошка, карты и доску! * И стакан пива, женушка, если еще осталось.

Приглашение поиграть в карты относилось к почтенной старушке, которая приняла его весьма милостиво и с готовностью, и они вскоре занялись игрой. Вначале возчик то и дело с улыбкой оглядывался вокруг, а по временам, в затруднительных случаях, подзывал к себе Крошку, чтобы она заглянула ему через плечо в карты, и советовался с нею. Но его противница настаивала на строгой дисциплине в игре и вдобавок частенько поддавалась свойственной ей слабости -- втыкать в доску больше шпеньков, чем ей полагалось, а все это требовало с его стороны такой бдительности, что он уже ничего другого не видел и не слышал. Таким образом, карты постепенно поглотили все внимание Джона, и он ни о чем другом не думал, как вдруг чья-то рука легла на его плечо, и, вернувшись к действительности, он увидел Теклтона.

-- Простите за беспокойство... но прошу вас... на одно слово. Немедленно!

-- Мне ходить, -- ответил возчик. -- Решительная минута!

-- Это верно, что решительная, -- сказал Теклтон. -- Пойдемте-ка!

В лице его было нечто такое, что заставило возчика немедленно встать и поспешно спросить, в чем дело.

-- Тише! -- сказал Теклтон. -- Джон Пирибингл, все это очень огорчает меня. Искренне огорчает. Я опасался этого. Я с самого начала подозревал это.

-- Что такое? -- спросил возчик испуганно.

-- Тише! Пойдемте, и я вам покажу.

Возчик последовал за ним, не говоря ни слова. Они пересекли двор под сияющими звездами и через маленькую боковую дверь прошли в контору Теклтона, где было оконце, которое выходило в склад, запертый на ночь. В конторе было темно, но в длинном, узком складе горели лампы, и потому оконце было ярко освещено.

-- Одну минуту! -- проговорил Теклтон. -- Вы можете заглянуть в это окно, как вы думаете?

-- Почему же нет? -- спросил Джон.

-- Еще минутку! -- сказал Теклтон. -- Не применяйте насилия. Это бесполезно. И это опасно. Вы сильный человек и не успеете оглянуться, как совершите убийство.

Возчик взглянул ему в лицо и отпрянул назад, как будто его ударили. Одним прыжком он очутился у окна и увидел...

О тень, омрачившая домашний очаг! О правдивый сверчок! О вероломная жена!

Джон увидел ее рядом со стариком, но это был уже не старик -- он держался прямо, молодцевато, и в руках у него был парик с седыми волосами, при помощи которого он проник в осиротевший теперь, несчастный дом. Джон увидел, что Крошка слушает незнакомца, а тот наклонил голову и шепчет ей что-то на ухо; и она позволила ему обнять ее за талию, когда они медленно направлялись по тускло освещенной деревянной галерее к двери, через которую вошли. Он увидел, как они остановились, увидел, как она повернулась (это лицо, которое он так любил, в какой страшный час довелось Джону смотреть на него!), увидел, как обманщица своими руками надела парик на голову спутника и при этом смеялась над доверчивым мужем!

В первый миг он сжал в кулак могучую правую руку, точно готовясь свалить с ног льва. Но сейчас же разжал ее и заслонил ладонью глаза Теклтону (ибо он все еще любил Крошку, даже теперь), а когда Крошка и незнакомец ушли, ослабел, как ребенок, и рухнул на конторский стол.

Закутанный до подбородка, он потом долго возился с лошадью и с посылками, и вот, наконец, Крошка, готовая к отъезду, вошла в комнату.

-- Едем, милый Джон! Спокойной ночи, Мэй! Спокойной ночи, Берта.

Как могла она расцеловаться с ними? Как могла она быть радостной и веселой при прощании? Как могла смотреть им в лицо, не краснея? Оказывается, могла. Теклтон внимательно наблюдал за нею, и она все это проделала.

Тилли, укачивая малыша, раз десять прошла мимо Теклтона, повторяя сонным голосом:

-- Значит, вести о том, что они будут их женами, чуть не разбили им сердце, и, значит, отцы обманывали их с колыбелей, чтобы под конец разбить им сердца!

-- Ну, Тилли, давай мне малыша! Спокойной ночи, мистер Теклтон. А где Джон, куда же он запропастился?

-- Он пойдет пешком, поведет лошадь под уздцы, -- сказал Теклтон, подсаживая ее в повозку.

-- Что ты выдумал, Джон? Идти пешком? Ночью?

Закутанный возчик торопливо кивнул, а коварный незнакомец и маленькая нянька уже уселись на свои места, и старая лошадка тронулась. Боксер, ни о чем не подозревающий Боксер, убегал вперед, отбегал назад, бегал вокруг повозки и лаял торжествующе и весело, как всегда.

Теклтон тоже ушел -- провожать Мэй и ее мать, а бедный Калеб сел у огня рядом с дочерью, встревоженный до глубины души, полный раскаяния, и, грустно глядя на девушку, твердил про себя: "Неужто я обманывал ее с колыбели только для того, чтобы под конец разбить ей сердце!"

Игрушки, которые были заведены ради забавы малыша, давно уже остановились, так как завод их кончился. В этой тишине, освещенные слабым светом, невозмутимо спокойные куклы, борзые кони-качалки с выпученными глазами и раздутыми ноздрями, пожилые джентльмены с подгибающимися коленями, стоящие скрючившись у подъездов, щелкунчики, строящие рожи, даже звери, попарно шествующие в ковчег, точно пансионерки на прогулке, -- все они как будто оцепенели от изумления; неужели могло так случиться, что Крошка оказалась неверной, а Теклтон любимым!

Песенка третья

Голландские часы в углу пробили десять, а возчик все еще сидел у очага. Он был так потрясен и подавлен горем, что, должно быть, напугал кукушку, и та, поспешив прокуковать свои десять мелодичных возгласов, снова скрылась в мавританском дворце и захлопнула за собою дверцу, словно не выдержав этого неприятного зрелища.

Если бы маленький косец вооружился острейшей из кос и с каждым ударом часов пронзал ею сердце возчика, он и то не мог бы нанести ему такие глубокие раны, какие нанесла Крошка.

Это сердце было так полно любви к ней, так связано с нею бесчисленными нитями чудесных воспоминаний, сплетавшихся день за днем из повседневных и разнообразных проявлений ее нежности; в это сердце она внедрилась так мягко и крепко; это сердце было так цельно, так искренне в своей верности, в нем таилась такая сила добра и неспособность ко злу, что вначале оно не могло питать ни гнева, ни мести, а могло лишь вмещать образ своего разбитого кумира.

Но медленно, очень медленно, в то время как возчик сидел, задумавшись, у своего очага, теперь холодного и потухшего, другие, гневные мысли начали подниматься в нем, подобно тому как резкий ветер поднимается к ночи. Незнакомец сейчас находится под его опозоренным кровом. Три шага -- и Джон очутится у двери в его комнату. Один удар выбьет ее. "Вы не успеете оглянуться, как совершите убийство", -- сказал Теклтон. Но какое же это убийство, если он даст возможность подлому негодяю схватиться с ним врукопашную? Ведь тот моложе.

Не вовремя пришла ему на ум эта мысль, нехороша она была для него. Злая эта была мысль, и она влекла его к мести, а месть способна была превратить его уютный дом в обитель привидений, мимо которой одинокие путники будут бояться идти ночью и где при свете затуманенной луны робкие люди увидят в разбитых окнах тени дерущихся и в бурю услышат дикие крики.

Тот моложе! Да, да! Тот любит ее и завоевал сердце, которое он, ее муж, не смог разбудить. Тот любит ее, и она избрала его еще в юности, она думала и мечтала о нем, она тосковала по нем, когда муж считал ее такой счастливой. Какая мука узнать об этом!

В это время она была наверху и укладывала спать малыша. Потом спустилась вниз и, видя, что Джон сидит, Задумавшись, у очага, близко подошла к нему, и -- хотя он не услышал ее шагов, ибо душевные терзания сделали его глухим ко всем звукам, -- придвинула свою скамеечку к его ногам. Он увидел ее только тогда, когда она коснулась его руки и заглянула ему в лицо.

Удивленно? Нет. Так ему показалось сначала, и он снова взглянул на нее, чтобы убедиться в этом. Нет, не удивленно. Внимательно, заботливо, но не удивленно. Потом лицо ее стало тревожным и серьезным, потом снова изменилось, и на нем заиграла странная, дикая, страшная улыбка. -- Крошка угадала его мысли, стиснула руками лоб, опустила голову, и Джон уже ничего не видел, кроме ее распустившихся волос.

Будь он в этот миг всемогущим, он все равно пальцем не тронул бы ее, так живо в нем было возвышенное чувство милосердия. Но он не в силах был видеть, как она сжалась на скамеечке у его ног, там, где так часто сидела невинная и веселая, а он смотрел на нее с любовью и гордостью; и когда она встала и, всхлипывая, ушла, ему стало легче оттого, что место рядом с ним опустело и не нужно больше выносить ее присутствия, некогда столь желанного. Уже одно это было жесточайшей мукой, напоминавшей ему о том, каким, несчастным он стал теперь, когда порвались крепчайшие узы его жизни.

Чем сильнее он это чувствовал, тем лучше понимал, что предпочел бы видеть ее умершей с мертвым ребенком на груди, и тем больше возрастал его гнев на врага. Он огляделся по сторонам, ища оружия.

На стене висело ружье. Он снял его и сделал два-три шага к двери в комнату вероломного незнакомца. Он знал, что ружье заряжено. Смутная мысль о том, что справедливо было бы убить этого человека как дикого зверя, зародилась в его душе, разрослась и превратилась в чудовищного демона, который овладел ею целиком и неограниченно воцарился в ней, изгнав оттуда все добрые мысли.

Впрочем, это сказано неточно. Демон не изгнал добрых мыслей, но хитроумно преобразил их. Превратил их в бичи, которые гнали Джона вперед. Обратил воду в кровь, любовь в ненависть, кротость в слепую ярость. Ее образ, печальный, смиренный, но все еще с неодолимой силой взывающий к нежности и милосердию, не покидал Джона, но именно он повлек его к двери и, заставив вскинуть ружье на плечо и приложить палец к курку, крикнул в нем: "Убей его! Пока он спит!"

Джон повернул ружье, чтобы стукнуть в дверь прикладом; вот он уже поднял его; вот проснулось в нем смутное желание крикнуть тому человеку, чтобы он, ради всего святого, спасся бегством в окно...

Но вдруг тлеющие угли вспыхнули, залили весь очаг ярким светом, и застрекотал сверчок!

Ни один звук, ни один человеческий голос -- даже ее голос -- не мог бы так тронуть и смягчить Джона. Он ясно услышал безыскусственные слова, которыми она некогда выражала свою привязанность к этому сверчку; ее взволнованное, правдивое лицо, каким оно было тогда, снова предстало перед его глазами; ее милый голос -- ах, что это был за голос! какой уютной музыкой он звучал у домашнего очага честного человека! -- ее милый голос все звенел и звенел, пробуждая лучшие его чувства.

Он отшатнулся от двери, как лунатик, разбуженный во время страшного сновидения, и отложил ружье в сторону. Закрыв лицо руками, он снова сел у огня, и слезы принесли ему облегчение.

Но вот сверчок вышел из-за очага и предстал перед Джоном в образе сказочного призрака.

-- "Я люблю его, -- послышался голос этого призрака, повторявший слона, памятные Джону, -- люблю за то, что слушала его столько раз, и за все те мысли, что посещали меня под его безобидную песенку".

-- Да, так она сказала! -- воскликнул возчик. -- Это правда!

-- "Наш дом -- счастливый Дом, Джон, и потому я так люблю сверчка!"

-- Поистине он был счастливым, -- ответил возчик, -- она всегда приносила счастье этому дому... до сих пор.

-- Такая кроткая, такая хлопотунья, жизнерадостная, прилежная и веселая! -- прозвучал голос.

-- Иначе я не мог бы любить ее так, как любил, -- отозвался возчик.

Голос поправил его:

-- Как люблю. Возчик повторил:

-- Как любил.

Но уже неуверенно. Язык не слушался его и говорил по-своему, за себя и за него.

Призрак поднял руку, словно заклиная его, и сказал:

-- Ради твоего домашнего очага...

-- Очага, который она погасила, -- перебил его возчик.

-- Очага, который она -- так часто! -- освещала и украшала своим присутствием, -- сказал сверчок, -- очага, который без нее был бы просто грудой камней, кирпича и заржавленного железа, но который благодаря ей стал алтарем твоего дома; а на этом алтаре ты каждый вечер предавал закланию какую-нибудь мелкую страсть, себялюбивое чувство или заботу и приносил в дар душевное спокойствие, доверие и сердце, переполненное любовью, так что дым этого бедного очага поднимался к небу, благоухая сладостней, чем самые драгоценные ароматы, сжигаемые на самых, драгоценных жертвенниках во всех великолепных храмах мира!.. Ради твоего домашнего очага, в этом тихом святилище, овеянный нежными воспоминаниями, услышь ее! Услышь меня! Услышь все, что говорит на языке твоего очага и дома!

-- И защищает ее? -- спросил возчик.

-- Все, что говорит на языке твоего очага и дома, не может не защищать ее! -- ответил сверчок. -- Ибо все это говорит правду.

И пока возчик по-прежнему сидел в раздумье, подперев голову руками, призрак сверчка стоял рядом с ним, могуществом своим внушая ему свои мысли и показывая их ему, как в зеркале или на картине. Он был не один, этот призрак. Из кирпичей очага, из дымохода, из часов, трубки, чайника и колыбели; с пола, со стен, с потолка и лестницы; из повозки во дворе, из буфета в доме и всей хозяйственной утвари; из каждой вещи и каждого места, с которыми она соприкасалась и которые вызывали в душе ее несчастного мужа хоть одно воспоминание о ней, -- отовсюду толпой появлялись феи. И они не только стояли рядом с Джоном, как сверчок, -- они трудились не покладая рук. Они воздавали всяческий почет ее образу. Они хватали Джона за полы и заставляли смотреть туда, где возникал образ Крошки. Они теснились вокруг нее, и обнимали ее, и бросали цветы ей под ноги. Своими крохотными ручонками они пытались возложить венец на ее прекрасную головку. Они всячески выражали свою любовь и привязанность к ней; они говорили без слов, что нет на свете ни одного безобразного, злого или осуждающего существа, которое знало бы этот образ, ибо знают его только они, шаловливые феи, и восхищаются им.

Мысли Джона были верны ее образу. Она всегда жила в его душе.

Вот она села с иголкой перед огнем и навевает про себя. Такая веселая, прилежная, стойкая маленькая Крошка! Феи тотчас же кинулись к Джону, будто сговорившись, и все как одна впились в него глазами, словно спрашивая: "Неужели это та легкомысленная жена, которую ты оплакиваешь?"

Снаружи послышалась веселая музыка, громкие голоса и смех. Толпа молодежи ворвалась в дом; тут были Мэй Филдинг и множество хорошеньких девушек. Крошка была красивей всех и такая же молоденькая, как любая из них. Они пришли, чтобы позвать ее с собой. Они собирались на танцы. А чьи ножки, как не ее, были рождены именно для танцев? Но Крошка засмеялась, покачала головой и с таким ликующим вызовом показала на свою стряпню, варившуюся на огне, и на стол, накрытый к обеду, что стала еще милее прежнего. И вот она весело распрощалась с ними, кивая своим незадачливым кавалерам, одному за другим, по мере того как они уходили, но кивая с таким шутливым равнодушием, что одного этого было бы довольно, чтобы они немедленно пошли топиться, если только они были влюблены в нее; а так оно, наверное, и было в той или иной степени, -- ведь никто не мог устоять против нее. Однако равнодушие было не в ее характере. О нет! Вскоре к дверям подошел некий возчик, и -- милая! -- с какой же радостью она его встретила!

И опять все феи разом кинулись к Джону и, пристально глядя на него, как будто спросили: "Неужели это жена, которая тебя покинула?"

Тень упала на зеркало или картину -- называйте это как хотите. Огромная тень незнакомца в том виде, в -- печальный и покорный, но все еще взывающій къ его любви и милосердію,-- не покидалъ его мыслей; но этотъ-же образъ толкалъ Джона къ двери; онъ заставлялъ его поднять ружье къ плечу, приложить палецъ къ курку; онъ кричалъ ему: "убей его... въ его постели!"

Джонъ обернулъ ружье, чтобы взломать дверь прикладомъ; онъ уже держалъ его поднятымъ на воздухѣ; но вмѣстѣ съ тѣмъ въ мысляхъ его было какое-то смутное желаніе закричать: "бѣги, Бога ради, бѣги... спасайся чрезъ окно!.."

Вдругъ огонь, который, было, погасъ и только тлѣлъ въ каминѣ, ярко разгорѣлся, и сверчокъ зачирикалъ.

Никакой звукъ, никакой человѣческій голосъ, даже ея голосъ, не могли такъ тронуть и смягчить Джона. Снова послышались ему ея искреннія слова, когда она говорила о своей любви къ этому самому сверчку; снова предстало предъ Джономъ ея серьезное лицо, когда она произносила эти слова; снова прозвучалъ ея милый голосъ (о, что это былъ за голосъ, какая музыка у домашняго очага честнаго человѣка!); этотъ голосъ снова вызвалъ въ Джонѣ его лучшія чувства и желанія.

Онъ отошелъ отъ двери, какъ лунатикъ, пробужденный отъ ужаснаго сна, и опустилъ ружье у стѣны. Затѣмъ, закрывъ лицо руками, онъ сѣлъ опять противъ огня. Слезы хлынули изъ глазъ, и ему стало легче.

Сверчокъ вышелъ на середину комнаты и принялъ волшебный видъ.

"Я люблю его", говорилъ волшебный голосъ, повторяя то, что Джонъ хорошо помнилъ; "люблю за то, что много разъ я слушала его и каждый разъ его невинное пѣніе возбуждало во мнѣ много мыслей".

-- Она говорила такъ! воскликнулъ извощикъ. Совершенно такъ!

"Это былъ счастливый домъ, Джонъ, и я люблю сверчка ради него".

-- О, да Богъ свидѣтель, что это былъ счастливый домъ; она всегда дѣлала его счастливымъ до нынѣшняго дня.

"Она такая милая, кроткая, такая хозяйка, такая веселая, дѣятельная и добрая", говорилъ голосъ.

-- Иначе я не могъ-бы ее любить такъ, какъ любилъ, возразилъ извощикъ.

"Какъ люблю", поправилъ его голосъ.

-- Какъ любилъ, повторилъ извощикъ, но не твердымъ звукомъ. Его дрожавшій голосъ не подчинялся его волѣ и хотѣлъ говорить по-своему, за себя и за него.

Волшебное явленіе подняло руку и произнесло: "Именемъ твоего собственнаго очага"...

-- Очага, который она обезчестила, прервалъ извощикъ.

"Очага, который она, и еще какъ часто, дѣлала счастливымъ и веселымъ", возразилъ сверчокъ: "очага, который безъ нея былъ бы не что иное, какъ нѣсколько камней, кирпичей и ржавыхъ брусьевъ, но который чрезъ нее сталъ алтаремъ твоего дома; алтаремъ, на который ты, откинувъ всѣ мелкія страсти, себялюбіе и заботы, приносилъ довѣрчивость, искренность, спокойствіе духа и великодушіе -- жертву, дымъ которой, изъ этого простого камина, возносился къ небу болѣе благоуханнымъ, чѣмъ всѣ драгоцѣнные ѳиміамы, которые жгутся предъ алтарями всѣхъ пышныхъ храмовъ этого свѣта. Именемъ этого очага, именемъ этого мирнаго святилища, окруженнаго дорогими тебѣ воспоминаніями, именемъ твоего собственнаго, родного очага, заклинаю тебя,-- выслушай ее! Слушай меня! Слушай все, что говоритъ тебѣ языкомъ твоего очага и твоего дома!"

-- И говоритъ за нее? спросилъ извощикъ.

"Все, что говоритъ языкомъ твоего очага и твоего дома, должно говорить за нее", возразилъ сверчокъ, "потому что оно говоритъ истину!"

И между тѣмъ, какъ извощикъ, опустивъ голову на руки, продолжалъ думать, образъ Крошки сталъ возлѣ него и, сверхъестественною силой, подсказывалъ ему его мысли, представляя ихъ предъ нимъ какъ-бы въ зеркалѣ или какой-то далекой картинѣ.

Но образъ этотъ былъ не одинъ. Отовсюду: изъ камней очага, изъ камина, изъ часовъ, изъ трубки, изъ чайника и колыбели; съ пола, со стѣнъ, съ потолка, съ лѣстницы; изъ повозки на дворѣ, изъ буфета въ комнатѣ, изъ всякой хозяйственной утвари; изъ каждой вещи и каждаго мѣста, съ которыми такъ близко связались въ умѣ ея мужа воспоминанія о Крошкѣ,-- отовсюду явилось множество волшебницъ. Онѣ не стояли неподвижно около Джона, какъ сверчокъ, но быстро двигались въ разныхъ направленіяхъ. Онѣ воздавали честь образу Крошки. Онѣ дергали Джона за полы, указывая ему на этотъ образъ. Собираясь вокругъ этого образа, онѣ обнимали его и бросали цвѣты къ его ногамъ; онѣ пробовали увѣнчать его красивую голову своими маленькими ручками. Онѣ всячески показывали, что любятъ и поклоняются образу Крошки, и говорили, что нѣтъ на свѣтѣ ни одного гадкаго, злого существа, которое могло бы похвастаться тѣмъ, что знаетъ ее... онѣ, онѣ однѣ, ея веселыя и вѣрныя подруги,-- онѣ только знаютъ, чего она стоитъ.

Всѣ мысли Джона были направлены на ея образъ, и этотъ образъ былъ постоянно предъ нимъ.

Она сидѣла тутъ, прилежно работая, и пѣла. Что за веселая, счастливая, прилежная, маленькая Крошка! Всѣ волшебныя фигуры разомъ повернулись къ Джону и, какъ-бы однимъ концентрированнымъ взглядомъ, говорили ему: "Это ли легкомысленная жена, которую ты оплакиваешь?"

За дверьми послышались веселые звуки музыки, шумной болтовни и смѣха. Толпа веселой молодежи, между которой были Мэ Фильдингъ и еще около двадцати хорошенькихъ дѣвушекъ, ворвались въ комнату. Крошка была красивѣе ихъ всѣхъ и такъ же молода. Эта молодежь пришла пригласить ее присоединиться къ ихъ обществу: они собирались танцовать. Изъ всѣхъ ногъ ножки Крошки были самыя подходящія для танцевъ. Но Крошка улыбнулась, покачала головой и указала имъ на свою стряпню на очагѣ и на столъ, уже накрытый, съ такимъ выраженіемъ торжествующаго равнодушія къ ихъ удовольствіямъ, которое дѣлало ее еще прелестнѣе. Она весело распростилась съ ними, и между тѣмъ, какъ молодые люди (которые надѣялись быть ея кавалерами) удалялись одинъ за другимъ, она каждому кивала головою съ такимъ комическимъ равнодушіемъ, котораго было-бы достаточно, чтобы заставить ихъ тотчасъ же отправиться топиться, если-бы они были ея обожателями; а они не могли не быть болѣе или менѣе ея обожателями. Однако же равнодушіе вовсе не было свойствомъ ея характера. О, нѣтъ! Потому что въ ту же минуту въ дверяхъ показался извѣстный извощикъ. И, Боже, какъ она его привѣтствовала!

Опять волшебныя фигуры разомъ повернулись къ Джону и, казалось, говорили: "Это ли жена, которая тебя покинула?"

Тѣнь упала на зеркало, или на картину (назовите, какъ хотите): большая тѣнь незнакомца въ томъ видѣ, въ какомъ онъ впервые стоялъ подъ ихъ кровлей. Эта тѣнь покрыла всю поверхность зеркала или картины и согнала всѣ прочіе образы. Но проворныя волшебницы работали, какъ быстрыя пчелки, надъ тѣмъ, чтобы стереть эту тѣнь. И Крошка опять показалась на картинѣ,-- свѣтлая и прекрасная попрежнему: она качала своего ребенка въ колыбели и нѣжно пѣла ему, положивъ свою голову на плечо человѣка, двойникъ котораго сидѣлъ задумчиво передъ очагомъ.

Ночь шла своимъ чередомъ. Взошла луна и ясно озарила небо.. Можетъ быть, и въ душѣ извощика также поднялся тихій свѣтъ, потому что онъ сталъ разсуждать хладнокровнѣе о томъ, что случилось.

Хотя тѣнь незнакомца и падала иногда на зеркало,-- ясная, большая, отчетливая,-- но она уже не такъ затемняла поверхность. Каждый разъ, какъ показывалась эта тѣнь, волшебницы разомъ вскрикивали отъ изумленія и съ необыкновенною быстротою работали своими маленькими ручками и ножками, чтобы стереть ее. И когда онѣ находили опять образъ Крошки, онѣ радовались и показывали его Джону свѣтлымъ и прекраснымъ.

Онѣ никогда не показывали Крошку иначе, какъ прекрасной и свѣтлой, потому что онѣ -- духи домашняго очага, для которыхъ ложь не существовала; поэтому Крошка и не могла быть для этихъ домашнихъ духовъ ничѣмъ инымъ, какъ дѣятельнымъ, лучезарнымъ, милымъ созданіемъ, которое было и свѣтомъ, и солнцемъ въ домѣ извощика.

Волшебницы показывали ему Крошку съ ребенкомъ на рукахъ, болтающую среди кучки старыхъ и мудрыхъ матерей и притворяющуюся, что и она также необыкновенно старая мать. Она степенно опиралась на руку своего мужа, стараясь (она, эта едва сложившаяся женщина!), стараясь увѣрить всѣхъ, что она покинула всѣ мірскія суеты и что для нея вовсе не новость быть матерью. И тутъ же волшебницы показывали ее, смѣющуюся надъ неловкостью извощика, выдергивающую ему воротникъ рубашки, чтобы онъ имѣлъ видъ щеголя, и вертящуюся вокругъ комнаты, чтобы научить его танцовать.

Волшебницы еще больше обращались къ нему и еще пристальнѣе смотрѣли на него, когда онѣ показывали Крошку вмѣстѣ со слѣпою дѣвушкою, потому что хотя Крошка и вносила съ собою повсюду веселость и оживленіе, но въ домѣ Калеба Племмера была особенно весела и оживленна. Любовь слѣпой дѣвушки, ея довѣріе къ Крошкѣ, деликатность съ которою послѣдняя умѣла отстранять отъ себя всякую благодарность, ловкость, съ которой она умѣла наполнить полезною работою каждую минуту своего посѣщенія въ этомъ домѣ (она дѣйствительно работала тамъ очень сильно, хотя дѣлала видъ, что это для нея день отдыха и праздникъ); ея щедрыя приношенія извѣстныхъ лакомствъ, какъ-то: телятины, пирога съ вядчиною и бутылокъ пива; ея веселое личико, показывающееся въ дверяхъ, чтобы проститься; необыкновенное выраженіе во всемъ ея существѣ, отъ хорошенькихъ ножекъ до маковки, говорящее объ ея участіи въ этомъ праздникѣ, о томъ, что она необходимое въ немъ дѣйствующее лицо, безъ котораго этотъ праздникъ не могъ-бы осуществиться, -- все это необыкновенно радовало волшебницъ, и онѣ любили Крошку за все это. Онѣ еще разъ посмотрѣли на Джона съ вызывающимъ выраженіемъ и, казалось, говорили, между тѣмъ какъ нѣкоторыя изъ нихъ вошли въ складки ея платья и ласкали ее: "Это-ли жена, которая обманула твое довѣріе?"

Много разъ, въ продолженіе этой долгой, полной думъ, ночи, волшебницы показывали Крошку, сидящею на своей любимой скамеечкѣ съ опущенной головою и съ лицомъ, закрытымъ руками,-- такъ; какъ онъ видѣлъ ее въ послѣдній разъ. И когда волшебницы показывали ее въ этомъ положеніи, онѣ.не обращались къ нему, не смотрѣли на него, но собирались вокругъ нея, утѣшали, цѣловали ее, спѣшили выказать ей сочувствіе и совершенно забывали о немъ.

Такимъ образомъ ночь прошла. Мѣсяцъ скрылся, звѣзды стали гаснуть; наступилъ зимній день, и взошло солнце. Извощикъ продолжалъ сидѣть, задумавшись, передъ каминомъ. Онъ просидѣлъ тутъ цѣлую ночь, съ лицомъ, закрытымъ руками. Всю ночь чирикалъ вѣрный сверчокъ. Всю ночь слушалъ Джонъ этотъ голосъ. Всю ночь хлопотали надъ нимъ волшебницы домашняго очага. Всю ночь образъ Крошки былъ чистъ и безупреченъ, кромѣ тѣхъ минутъ, когда показывалась на зеркалѣ извѣстная тѣнь.

Когда сдѣлалось совершенно свѣтло, Джонъ всталъ, умылся и одѣлся. Онъ не могъ приняться за свои обыкновенныя веселыя утреннія занятія, у него не хватало духа,-- да впрочемъ и не нужно было,-- такъ какъ это былъ день свадьбы Тэкльтона, то Джонъ распорядился, чтобы на этотъ день его замѣнилъ другой въ поѣздкѣ. Онъ прежде думалъ, что весело пойдетъ въ церковь вмѣстѣ съ Крошкой. Но... конецъ всѣмъ подобнымъ планамъ! Этотъ день былъ также днемъ ихъ свадьбы. О, какъ онъ мало думалъ, что будетъ такой конецъ такому счастливому году!

Извощикъ ожидалъ, что Тэкльтонъ посѣтитъ его рано утромъ; онъ не ошибся. Не успѣлъ Джонъ двухъ разъ пройтись по двору передъ своею дверью, какъ увидѣлъ одноколку продавца игрушекъ, ѣхавшую по дорогѣ. Когда экипажъ приблизился, извощикъ замѣтилъ, что Тэкльтонъ уже щегольски нарядился къ свадьбѣ и украсилъ голову своей лошади цвѣтами и лентами.

Лошадь была гораздо больше похожа на жениха, нежели Тэкльтонъ, полузакрытый глазъ котораго имѣлъ выраженіе еще болѣе непріятное, чѣмъ когда-либо. Но извощикъ не обратилъ на это никакого вниманія. Мысли его имѣли совершенно другое направленіе.

-- Джонъ Перибингль, сказалъ Тэкльтонъ тономъ сожалѣнія, мой добрый другъ, какъ чувствуете вы себя сегодня утромъ?

-- Я плохо провелъ ночь, господинъ Тэкльтонъ, отвѣтилъ извощикъ, качая головой, потому что умъ мой былъ очень смущенъ. Но все это прошло! Не желаете ли вы мнѣ удѣлить съ полчаса времени? Мнѣ нужно переговоритъ съ вами наединѣ.

-- Я нарочно для этого и пріѣхалъ, отвѣтилъ Тэкльтонъ, слѣзая съ экипажа. Не безпокойтесь о лошади. Я надѣну возжи на этотъ столбъ, и если вы дадите ей охапку сѣна, лошадь будетъ стоять совершенно смирно.

Извощикъ принесъ изъ конюшни сѣно, положилъ его передъ лошадью, и они вошли въ домъ.

-- Вѣнчаніе будетъ не раньше двѣнадцати, я думаю? спросилъ Джонъ.

-- Нѣтъ, отвѣтилъ Тэкльтонъ: времени у меня вполнѣ достаточно, вполнѣ.

Когда они вошли въ кухню, Тилли Слобои стучалась въ дверь къ незнакомцу. Она приложила къ замочной скважинѣ одинъ красный глазъ (она проплакала всю ночь, потому что хозяйка ея плакала), стучала очень громко и имѣла испуганный видъ.

-- Напримѣръ, никто меня не слышитъ, говорила Тилли, осматриваясь кругомъ. Надѣюсь, что никто не ушелъ и не умеръ, напримѣръ.

Миссъ Слобои произнесла эти филантропическія слова, продолжая стучать въ дверь, по совершенно безуспѣшно.

-- Постучаться развѣ мнѣ? сказалъ Тэкльтонъ: это любопытно!

Извощикъ, отвернувшись отъ двери, сдѣлалъ ему знакъ, что онъ можетъ дѣлать, что хочетъ.

Тэкльтонъ пришелъ на помощь къ Тилли Слобои; но онъ стучалъ, стучалъ и также не получилъ ни малѣйшаго отвѣта. Тогда онъ дотронулся до ручки двери; она подалась совершенно свободно, и онъ сперва заглянулъ за дверь, потомъ посмотрѣлъ, наконецъ вошелъ въ комнату; но скоро выбѣжалъ изъ нея.

-- Джонъ Перибингль, сказалъ Тэкльтонъ ему на ухо, надѣюсь, что... что не случилось ночью... ничего безразсуднаго?

Извощикъ быстро обернулся къ нему.

-- Его тамъ нѣтъ, сказалъ Тэкльтонъ, и окно отперто настежъ. Я не видѣлъ никакихъ слѣдовъ (конечно, комната почти въ уровень съ садомъ), но я боялся, не было ли ночью какой-нибудь свалки. А?

Онъ почти совсѣмъ закрылъ свой выразительный глазъ, который былъ пристально устремленъ на Джона, и такъ искривилъ свое лицо и всю свою фигуру на подобіе пробочника, какъ-будто хотѣлъ вытянуть изъ Джона истину, какъ пробку изъ бутылки.

-- Успокойтесь, сказалъ извощикъ. Вчера вечеромъ онъ вошелъ невредимымъ въ эту комнату, и никто съ тѣхъ поръ не входилъ въ нее. Онъ ушелъ по собственной своей волѣ; и я самъ охотно ушелъ бы изъ дому, чтобы, переходя отъ дома къ дому, просить милостыню, если бы можно было этимъ измѣнить прошлое и сдѣлать такъ, какъ-будто онъ никогда не приходилъ къ намъ. Но онъ былъ и ушелъ, и я отдѣлался отъ него.

-- О! онъ, можно сказать, легко отдѣлался, сказалъ Тэкльтонъ, садясь на стулъ.

Извощикъ не обратилъ никакого вниманія на эту насмѣшку; онъ также сѣлъ и закрылъ лицо рукою на нѣкоторое время, передъ тѣмъ, какъ начать говорить.

-- Вчера вечеромъ, началъ онъ наконецъ, вы показали мнѣ, какъ моя жена, которую я люблю,-- тайно...

-- И нѣжно, добавилъ Тэкльтонъ.

-- Принимала участіе въ маскированіи этого человѣка и дала ему возможность видѣться съ нею наединѣ. Я думаю, что нѣтъ зрѣлища, которое бы я созерцалъ охотнѣе, чѣмъ это, и мнѣ всего непріятнѣе, что именно вы показали мнѣ это.

-- Я признаюсь, что всегда имѣлъ подозрѣнія, сказалъ Тэкльтонъ, и я знаю, что именно поэтому я былъ непріятнымъ гостемъ въ этомъ домѣ.

-- Но такъ какъ вы показали мнѣ это, продолжалъ извощикъ, не обращая никакого вниманія на его слова, и такъ какъ вы видѣли ее, мою жену, жену которую я люблю... (его голосъ, взглядъ и движенія становились тверже и рѣшительнѣе при этихъ словахъ,-- очевидное доказательство, что онъ стремился къ рѣшительной цѣли), такъ какъ вы видѣли ее въ неблагопріятномъ для нея свѣтѣ, то справедливость требуетъ, чтобы вы посмотрѣли моими глазами, чтобы вы заглянули въ мою душу и узнали бы мое мнѣніе на этотъ счетъ, потому что оно теперь опредѣленное, сказалъ извощикъ, смотря на него внимательно: и ничто уже не можетъ поколебать его.

Тэкльтонъ пробормоталъ нѣсколько общихъ словъ о томъ, что онъ согласенъ въ необходимости отмстить тѣмъ или другимъ образомъ, но его смутили манеры его собесѣдника. Какъ ни были онѣ просты и неутонченны, онѣ носили на себѣ какой-то отпечатокъ достоинства и благородства, которыя были выраженіемъ великодушной и честной души этого человѣка.

-- Я простой и грубый человѣкъ, продолжалъ Джонъ, и мало чѣмъ могу зарекомендовать себя. Я не уменъ, какъ вы знаете очень хорошо; я не молодъ. Я любилъ свою маленькую Крошку, потому что я видѣлъ ее еще ребенкомъ, и она росла на моихъ глазахъ въ домѣ своего отца; я любилъ ее, потому что зналъ, какое она сокровище, потому что она много, много лѣтъ была моею жизнью. Есть много мужчинъ, съ которыми я не могу сравняться, но врядъ-ли кто-нибудь изъ нихъ могъ бы любить мою Крошку такъ, какъ я полюбилъ ее.

Онъ замолчалъ и сталъ потихоньку бить ногою объ полъ; затѣмъ онъ продолжалъ:

-- Я часто думалъ, что хотя и не стою ея, однако же могу быть хорошимъ для нея мужемъ и лучше другого оцѣню ея достоинства; такимъ образомъ я примирился самъ съ собою и сталъ думать, что намъ будетъ возможно и пожениться. И кончилось тѣмъ, что мы обвѣнчались.

-- Гм! произнесъ Тэкльтонъ, значительно кивнувъ головою.

-- Я изучилъ себя; я пріобрѣлъ опытность въ самомъ себѣ; я зналъ, какъ сильно любилъ ее и какъ я былъ-бы счастливъ, продолжалъ извощикъ. Но я недостаточно (я чувствую это теперь), я недостаточно думалъ о ней; я не принялъ въ соображеніе ея характера.

-- Конечно, сказалъ Тэкльтонъ; легкомысліе, вѣтренность, непостоянство, желаніе нравиться -- вы этого не приняли въ разсчетъ; вы упустили все это изъ виду. Гм!

-- Вы лучше не перебивайте меня замѣтилъ сердито извощикъ, пока не поймете всего; а вы еще далеки отъ этого. Если вчера я былъ въ состояніи однимъ ударомъ убить того человѣка, кто осмѣлился-бы произнести одно слово противъ нея, то и сегодня я готовъ такому человѣку, будь онъ мнѣ братъ родной, раздавить голову ногою.

Продавецъ игрушекъ посмотрѣлъ на него съ недоумѣніемъ. Джонъ продолжалъ болѣе мягкимъ тономъ:

-- Принялъ-ли я въ соображеніе, что въ ея года и при ея красотѣ я взялъ ее отъ молодыхъ подругъ, отъ тѣхъ кружковъ, которыхъ она была украшеніемъ, въ которыхъ она была самою блестящею звѣздой, что я оторвалъ ее отъ всего этого, чтобы запереть въ мой скучный домъ и дать ей въ товарищи только свою тяжелую и скучную особу? Подумалъ-ли я о томъ, какъ мало я подходилъ подъ ея веселый правъ и насколько долженъ показаться скучнымъ ея быстрому уму, такой неповоротливый человѣкъ, какъ я? Подумалъ-ли я, что вовсе не было достоинствомъ съ моей стороны любить ее, когда всякій, кто ее знаетъ, долженъ ее любить? Нѣтъ, я объ этомъ вовсе не думалъ. Я воспользовался ея веселымъ нравомъ, ея, сердцемъ, исполненнымъ надеждъ на будущее, и женился на ней. Я желалъ-бы, чтобы я этого никогда не сдѣлалъ!.. Не для моего блага, а для ея.

Продавецъ игрушекъ смотрѣлъ на него, не моргнувъ; даже его полузакрытый глазъ былъ теперь широко раскрытъ.

-- Да благословитъ ее Господь, продолжалъ извощикъ, за то, что она постоянно старалась скрыть это отъ меня и быть всегда веселою. Да проститъ мнѣ Господь, что я, своимъ тяжелымъ умомъ, не разгадалъ всего этого раньше! Бѣдное дитя! Бѣдная Крошка! И какъ я могъ не разгадать этого, я, который видѣлъ, какъ глаза ея наполнялись слезами при вѣсти о какомъ-нибудь неравномъ бракѣ, подобномъ нашему!.. я, который видѣлъ сто разъ, какъ тайна эта высказывалась на ея дрожащихъ губахъ, и не подозрѣвалъ ничего до прошлаго вечера! Бѣдная дѣвочка! Какъ я могъ надѣяться, что она когда-нибудь полюбитъ меня! Какъ я могъ вѣрить, что она меня сильно любитъ!

-- Она выставляла свою любовь напоказъ, сказалъ Тэкльтонъ. Она такъ выставляла ее напоказъ, что это и послужило поводомъ къ моимъ подозрѣніямъ.

Тутъ онъ провозгласилъ превосходство Мэ Фильдингъ, которая никакимъ образомъ не дѣлала вида, что сильно любитъ его.

-- Она старалась, началъ опять бѣдный извощикъ съ большимъ волненіемъ, чѣмъ онъ высказывалъ до сихъ поръ: я только теперь начинаю понимать, какъ горячо она старалась быть моей вѣрной и преданной женою. Какъ она была добра; какъ много она сдѣлала; какое сильное и честное сердце у нея; въ этомъ свидѣтельствуетъ счастіе, которое я испыталъ подъ этой кровлею. Это прошлое счастье поддержитъ и будетъ утѣшать меня, когда я останусь здѣсь одинъ.

-- Здѣсь одинъ? спросилъ Тэкльтонъ. А! такъ вы не намѣрены оставить это происшествіе безъ послѣдствій?

-- Я намѣренъ, отвѣтилъ извощикъ, я намѣренъ сдѣлать, для нея лучшее и вознаградить ее, насколько у меня хватитъ силъ. Я могу освободить ее отъ тягости неравнаго брака и отъ борьбы, которую она испытывала, скрывая свое несчастіе. Она будетъ пользоваться такою свободой, какую я только въ состояніи ей дать.

-- Вознаградить ее! воскликнулъ Тэкльтонъ, крутя руками свои длинныя уши. Я, должно быть, ошибся: вы конечно, не то хотѣли сказать.

Извощикъ схватилъ продавца игрушекъ за шиворотъ и встряхнувъ его, какъ тросточку, сказалъ:

-- Слушайте и смотрите, понимайте меня, какъ слѣдуетъ. Слушайте меня. Ясно ли я говорю?

-- Очень ясно, конечно, отвѣтилъ Тэкльтонъ.

-- И какъ человѣкъ, который убѣжденъ въ томъ, что говоритъ?

-- Да, конечно, вы говорите, какъ-будто убѣждены въ этомъ.

-- Я просидѣлъ всю прошлую ночь у этого очага, воскликнулъ извощикъ: на томъ самомъ мѣстѣ, на которомъ она такъ часто сидѣла возлѣ меня и смотрѣла своимъ ласковымъ взоромъ въ мое лицо. Я вспомнилъ, день за днемъ, всю ея жизнь. Она стояла передъ моими глазами, какъ бы на смотру. И, клянусь своею душою, она невинна, если существуетъ Богъ, чтобы судить невинныхъ и виновныхъ!

Добрый сверчокъ! Честные духи домашняго очага!

-- Меня покинули и гнѣвъ, и недовѣріе продолжалъ извощикъ, и осталось одно только горе. Въ одинъ несчастный день вернулся прежній возлюбленный, болѣе подходящій подъ ея вкусъ и лѣта, нежели я;-- возлюбленный, котораго она, быть можетъ, покинула противъ своей воли, ради меня. Въ одинъ несчастный день онъ явился неожиданно; она, желая имѣть время, чтобы обдумать, какъ поступить, сдѣлалась участницей въ его обманѣ. Вчера вечеромъ она имѣла съ нимъ свиданіе, которое мы видѣли. Это дурно. Но во всемъ остальномъ она невинна, если только существуетъ истина на землѣ.

-- Если таково ваше мнѣніе... началъ Тэкльтонъ.

-- Такъ пусть она уйдетъ съ Богомъ, продолжалъ извощикъ: пусть она уйдетъ съ моими благословеніями за тѣ многіе счастливые часы, которые она мнѣ дала, и съ моимъ прощеніемъ за ту боль, которую мнѣ причинила. Пусть она уйдетъ и обрѣтетъ то душевное спокойствіе, котораго я желаю ей; она никогда не возненавидитъ меня. Она больше будетъ любить меня, когда я не буду стоять поперекъ ея дороги, когда станетъ для нея легче та цѣпь, которою я оковалъ ее. Сегодня годовщина того дня, въ который я взялъ ее изъ ея дома, такъ мало думая объ ея счастьи. Сегодня она вернется туда, и я не буду больше тревожить ее. Ея отецъ и мать пріѣдутъ сегодня сюда (мы условились провести вмѣстѣ этотъ день), и они увезутъ ее съ собою. Я могу положиться на нее, гдѣ бы она ни была, она уйдетъ отъ меня незапятнанная, и я увѣренъ, что и жить будетъ такою же. Когда я умру (я могу умереть когда она будетъ еще молода: я утратилъ много силъ въ продолженіе нѣсколькихъ часовъ), она увидитъ, что я помнилъ и любилъ ее до конца. Вотъ конецъ тому, что вы показали мнѣ. Теперь все прошло!

-- О, нѣтъ Джонъ, не прошло. Не говори, что все прошло. Я слышала твои благородныя слова, я не могла уйти тайкомъ и притворяться, что не слышала того, что такъ тронуло и наполнило меня глубокой благодарностью. Не говори, что все прошло, пока часы пробьютъ еще разъ!

Крошка вошла въ кухню вскорѣ послѣ Текльтона и все время время была тамъ. Она ни разу не посмотрѣла на Текльтона; ея взоры были все время устремлены на мужа. Но она не подходила близко къ нему; напротивъ, старалась оставить между мужемъ и собою возможно большее разстояніе, и, хотя она говорила очень горячо и серьезно, однако же она и тогда не приблизилась къ нему. Какая разница съ прежней Крошкой!

-- Ни одна человѣческая рука не можетъ заставить время пробить тѣ часы, которые прошли для меня, возразилъ извощикъ со слабою улыбкою. Но пускай будетъ такъ, если ты этого хочешь, моя милая. Часы скоро пробьютъ. Это пустое. Я желалъ бы угодить тебѣ въ болѣе трудномъ случаѣ, чѣмъ этотъ.

-- Ну! пробормоталъ Тэкльтонъ, я долженъ отправиться, потому что когда еще пробьютъ часы, я долженъ буду быть на дорогѣ къ церкви. Прощайте, Джонъ Перибингль! Я очень жалѣю, что буду лишенъ вашего общества. Очень жалѣю объ этомъ лишеніи и объ его причинѣ!

-- Я говорилъ ясно? спросилъ извощикъ, провожая его.

-- О, совершенно ясно!

-- И вы будете помнить то, что я говорилъ?

-- А! если вы заставляете меня принять къ свѣдѣнію ваши слова, сказалъ Тэкльтонъ взявъ предварительно предосторожность сѣсть въ экипажъ, то я долженъ вамъ сказать, что они были для меня такъ неожиданны, что врядъ ли я ихъ забуду.

-- Тѣмъ лучше для насъ обоихъ, замѣтилъ извощикъ. Прощайте. Желаю вамъ счастья!

-- Я желалъ бы вамъ пожелать того же, сказалъ Тэкльтонъ.. Но такъ какъ я этого не могу, то благодарю васъ. Между нами (какъ и прежде я вамъ говорилъ), я не думаю, что въ своей брачной жизни буду менѣе счастливъ оттого, что Мэ не была слишкомъ предупредительна ко мнѣ и что она не выказывала мнѣ много любви. Прощайте! Берегите себя!

Извощикъ стоялъ и смотрѣлъ ему вслѣдъ, пока уѣхавшій не сталъ казаться въ отдаленіи меньше тѣхъ цвѣтовъ, которыми была украшена голова лошади; затѣмъ, глубоко вздохнувъ, Джонъ сталъ бродить, какъ разбитый человѣкъ, между группою вязовъ, стоявшихъ невдалекѣ; ему не хотѣлось возвращаться домой, пока часы не начнутъ бить.

Его маленькая жена, оставшись наединѣ, стала сильно плакать; но часто она осушала свои слезы и останавливалась, чтобы сказать себѣ, какъ онъ добръ, какой онъ славный человѣкъ; а разъ или два она даже смѣялась такимъ душевнымъ, торжествующимъ и несвязнымъ смѣхомъ (продолжая все-таки плакать), что приводила Тилли въ ужасъ.

-- О-о! пожалуйста, не плачьте, говорила Тилли. Этого достаточно, чтобы убить и похоронить ребенка такимъ образомъ; пожалуйста!

-- Будете ли вы приносить его иногда къ отцу, Тилли, спрашивала ее хозяйка, утирая слезы, когда мнѣ нельзя будетъ жить и я вернусь въ свой прежній домъ?

-- О-о, пожалуйста, воскликнула Тилли. Она опрокинула свою голову назадъ и завыла (въ эту минуту она была очень похожа на Боксера). О-о! пожалуйста, не дѣлайте этого! О-о! что это всѣ сдѣлали со всѣми, что всѣхъ сдѣлали несчастными, о-о-о-о!

Съ этими словами мягкосердечная Слобои подняла такой ужасный вой, который непремѣнно разбудилъ бы ребенка и испугалъ-бы его такъ, что съ нимъ случилось бы что-нибудь очень серьезное (конвульсіи, вѣроятно), если бы она не увидѣла въ эту минуту Калеба Племмера, который входилъ въ комнату, ведя свою дочь за руку. Это привело ее въ чувство приличія, и она стояла нѣсколько минутъ молча съ открытымъ ртомъ; затѣмъ она побѣжала къ кровати, въ которой спалъ ребенокъ, и стала выпрыгивать на полу что-то въ родѣ пляски Святого Витта, закутывая вмѣстѣ съ тѣмъ свою голову въ постельное бѣлье, и находя, повидимому, облегченіе въ такихъ необыкновенныхъ движеніяхъ.

-- Мэри! вы не на свадьбѣ? спросила Берта.

-- Я ей сказалъ, сударыня, что вы не отправитесь на свадьбу, прошепталъ Калебъ. Я столько слышалъ вчера вечеромъ, но, да благословитъ васъ Господь, сказалъ маленькій человѣкъ, взявъ ее за обѣ руки: я не обращаю никакого вниманія на то, что они говорятъ; я не вѣрю имъ; я многаго не стою, но позволю растерзать себя на мелкіе куски, прежде чѣмъ повѣрю одному слову, сказанному противъ васъ.

Онъ обнялъ Крошку обѣими руками и крѣпко держалъ ее, какъ ребенокъ держитъ куклу.

-- Берта не могла остаться сегодня утромъ, сказалъ Калебъ. Она, я знаю, боялась услышать колокольный звонъ и не могла рѣшиться быть такъ близко къ нимъ въ день ихъ свадьбы. Такъ мы во-время вышли и отправились къ вамъ.

Помолчавъ немного, Калебъ продолжалъ:

-- Я все время думалъ о томъ, что сдѣлалъ. Я столько упрекалъ себя въ горѣ, которое причинилъ ей, что сбился наконецъ съ толку и не зналъ, что принять. И, вотъ, я пришелъ къ такому заключенію, что лучше будетъ сказать ей всю правду, если вы не откажете остаться нѣсколько минутъ съ нами. Вы останетесь съ нами нѣсколько минутъ, сударыня? спросилъ онъ, дрожа съ ногъ до головы. Я не знаю, какое это произведетъ на нее дѣйствіе; не знаю, что она станетъ думать обо мнѣ; не знаю, будетъ ли она еще, послѣ того, любить своего бѣднаго отца. Но для нея лучше, чтобы она узнала правду, и я долженъ былъ переносить послѣдствія, которыя заслужилъ.

-- Мэри, гдѣ ваша рука? спросила Берта. А, вотъ она, здѣсь! Она съ улыбкой приложила руку Крошки къ своимъ губамъ, затѣмъ взяла ее за руку и продолжала: Вчера вечеромъ я слышала, какъ они шептались и обвиняли васъ въ чемъ-то. Но они были неправы?

Жена извощика молчала. Калебъ отвѣтилъ за нее.

-- Да, они были неправы.

-- Я это знаю! воскликнула Берта съ торжествомъ: я имъ сказала это, я не хотѣла слышать ни одного слова! Ее обвинять взаправду! Тутъ она сжала ей руку въ своихъ рукахъ и приложила свою щеку къ ея щекѣ. Нѣтъ! Я не до того слѣпа, чтобы этому повѣрить!

Отецъ ея сталъ по другую ея сторону, между тѣмъ какъ Крошка оставалась на своемъ мѣстѣ, держа ее за руку.

-- Я всѣхъ васъ знаю, продолжала Берта: лучше знаю, нежели вы думаете. Но я никого не знаю, такъ хорошо, какъ ее,-- даже тебя, отецъ. Вокругъ меня наполовину нѣтъ ничего такого вѣрнаго и истиннаго, какъ она. Еслибы зрѣніе могло возвратиться мнѣ вдругъ и никто изъ окружающихъ не произнесъ бы ни одного слова, я могла бы узнать ее среди толпы. Сестра моя!

-- Берта, моя милая, сказалъ Калебъ, у меня что-то лежитъ на душѣ -- что я хочу высказать тебѣ, пока мы здѣсь одни втроемъ. Будь снисходительна, слушая меня! Я долженъ сдѣлать тебѣ признаніе, моя голубушка.

-- Признаніе, отецъ?

-- Я отступилъ отъ истины и погубилъ самого себя, мое дитя, сказалъ Калебъ съ выраженіемъ, достойнымъ жалости. Я отступилъ отъ истины, желая сдѣлать тебѣ добро, а поступилъ съ тобою жестоко!

Она обернула къ нему свое удивленное лицо и повторила: "жестоко! "

-- Онъ слишкомъ строго осуждаетъ себя, Берта, сказала Крошка, Вы сами сейчасъ скажете это, вы первая скажете ему это.

-- Онъ жестокъ ко мнѣ! воскликнула Берта съ улыбкой недовѣрія на лицѣ.

-- Я былъ жестокъ, не сознавая этого, сказалъ Калебъ. Я не подозрѣвалъ этого до вчерашняго дня. Милая моя, слѣпая дочка, выслушай меня и прости меня! Міръ, въ которомъ ты живешь, моя душечка, не таковъ, какимъ ты представляешь его себѣ. Глаза, которымъ ты довѣряла, обманули тебя!

Ея удивленное лицо было все-таки обращено къ нему, но она отступила отъ него и прижалась къ своему другу.

-- Твой путь въ жизни былъ тяжелъ, моя бѣдная, сказалъ Калебъ, и я хотѣлъ его смягчить. Я передѣлалъ предметы, я измѣнилъ характеры людей, я выдумалъ многое, чего никогда не было, для того, чтобы сдѣлать тебя счастливѣе. Я скрывалъ отъ тебя, я обманывалъ тебя, да проститъ меня Богъ! Я окружилъ тебя мечтами.

-- Но живые люди не мечта, сказала она очень торопливо, блѣднѣя и продолжая отступать отъ него. Ты не могъ ихъ измѣнить.

-- Между тѣмъ я измѣнилъ и ихъ, отвѣтилъ Калебъ умоляющимъ голосомъ. Есть одна особа, которую ты знаешь, моя голубка...

-- О, отецъ! зачѣмъ ты говоришь, что я знаю? сказала она тономъ горькаго упрека. Что и кого знаю? Я, неимѣющая руководителя, я, несчастная, слѣпая дѣвушка!

Въ отчаяніи она протянула руки впередъ, какъ-будто ощупывала передъ собою путь; затѣмъ опустила ихъ съ самымъ унылымъ и отчаяннымъ видомъ.

-- Человѣкъ, который женится сегодня, сказалъ Калебъ, суровъ, скупъ и золъ; онъ много лѣтъ былъ жестокимъ нашимъ съ тобою хозяиномъ. Его лицо такъ же отвратительно, какъ и характеръ. Оно холодно и безчувственно. Ни въ чемъ онъ не похожъ на ту картину, которую я тебѣ нарисовалъ о немъ, мое дитя, ни въ чемъ.

-- О, зачѣмъ, воскликнула слѣпая дѣвушка, какъ-бы въ невыносимыхъ мукахъ: зачѣмъ ты это сдѣлалъ? Зачѣмъ ты такъ переполнилъ мое сердце, чтобы затѣмъ притти, какъ смерть, и вырвать изъ него то, что я люблю? О, Боже, какъ я слѣпа! какъ я безпомощна и одинока!

Ея несчастный отецъ склонилъ голову и подъ тяжестью раскаянія и горя ничего не отвѣтилъ.

Но она не долго находилась въ такомъ порывѣ отчаянія, какъ зачирикалъ сверчокъ, никому неслышно, кромѣ нея; но невесело зачирикалъ онъ, а тихо, слабо и грустно, такъ грустно, что глаза ея наполнились слезами; и когда образъ, который всю ночь находился передъ извощикомъ, сталъ за нею и указалъ ей на отца, то слезы у нея потекли ручьемъ.

Она яснѣе стала слышать голосъ сверчка и знала, несмотря на свою слѣпоту, что этотъ самый образъ паритъ надъ ея отцомъ.

-- Мэри, сказала слѣпая дѣвушка, скажите мнѣ, каковъ онъ на самомъ дѣлѣ?

-- Это бѣдный домъ, Берта, очень бѣдный и голый. Врядъ ли онъ вынесетъ и вѣтеръ, и дождь одну зиму. Онъ такъ же мало защищенъ отъ непогоды, Берта, продолжала Крошка тихимъ, но внятнымъ голосомъ, какъ вашъ бѣдный отецъ въ своемъ пальто, сшитомъ изъ мѣшечнаго холста.

Слѣпая дѣвушка, сильно взволнованная, встала и отвела въ сторону маленькую жену извощика.

-- Эти подарки, которые я такъ берегла, которые почти всегда являлись по моему желанію, спросила она дрожащимъ голосомъ: отъ кого они шли? Вы присылали ихъ мнѣ?

-- Нѣтъ.

-- Кто же?

Крошка видѣла, что она уже узнала, отъ кого шли подарки, и потому не отвѣчала. Слѣпая дѣвушка закрыла лицо руками, но уже совсѣмъ инымъ образомъ.

-- Милая Мэри, еще минутку,-- одну минутку. Говорите тихо. Я знаю, что вы правдивы. Вы не захотѣли-бы теперь обманывать меня, не правда-ли?

-- Нѣтъ, Берта; конечно, нѣтъ.

-- Да, я увѣрена, что вы не захотѣли-бы того. Вы слишкомъ жалѣете меня, чтобы это сдѣлать. Мэри, посмотрите черезъ комнату, на то мѣсто, гдѣ мы стояли, туда, гдѣ находится мой отецъ, мой сострадательный и любящій отецъ, и скажите мнѣ, что вы видите.

-- Я вижу, отвѣчала хорошо понимавшая ее Крошка, я вижу стараго человѣка, сидящаго на стулѣ, облокотившагося на его спинку и положившаго свою голову на руку, съ такимъ выраженіемъ, какъ-будто онъ ждетъ, чтобы дочь его утѣшила.

-- Да, да, я это сдѣлаю. Продолжайте!

-- Онъ старый человѣкъ, измученный работою и заботами. Онъ худъ, унылъ, задумчивъ и покрытъ сѣдинами. Я вижу его теперь отчаяннымъ, согбеннымъ и удрученнымъ подъ тягостью своихъ печалей. Но, Берта, я часто видѣла прежде, какъ онъ твердо боролся съ горемъ и нуждой для одной великой святой цѣли. И я почитаю его сѣдины и благословляю его.

Слѣпая дѣвушка устремилась къ отцу, бросилась передъ нимъ на колѣни и, приложивъ его сѣдую голову къ своей груди, воскликнула:

-- Зрѣніе возвращено мнѣ! Я была слѣпа, а теперь открыла глаза! Я его не знала до сихъ поръ! Подумать, что я могла бы умереть, ни разу не увидавъ своего отца такимъ, какимъ онъ есть на самомъ дѣлѣ, -- своего отца, который такъ любилъ меня!

Калебъ былъ такъ взволнованъ, что не находилъ словъ.

-- Нѣтъ ни одного такого прекраснаго лица въ мірѣ, воскликнула слѣпая дѣвушка, держа его въ своихъ объятіяхъ, которое я желала бы любить такъ нѣжно и такъ преданно, какъ это лицо! Чѣмъ отецъ старѣе, сѣдѣе и несчастнѣе, тѣмъ онъ мнѣ дороже. Пускай не говорятъ больше, что я слѣпа. Нѣтъ ни одной морщины у него на лбу, ни одного сѣдого волоса на головѣ, которые я забыла-бы въ своихъ молитвахъ и благодареніяхъ къ Богу.

Калебъ старался произнести: "Моя Берта!"

-- И въ своей слѣпотѣ, продолжала дѣвушка, лаская его съ необыкновенной любовью, я повѣрила ему, что онъ совсѣмъ иной! И день за днемъ, сидя около него, я и не думала о томъ, что онъ такъ постоянно думаетъ обо мнѣ!

-- Твой щеголь-отецъ, въ синемъ пальто, исчезъ, Берта, произнесъ бѣдный Калебъ.

-- Ничего не исчезло, отвѣтила она: ничего, дорогой мой отецъ! Все здѣсь, все -- въ тебѣ. Отецъ, котораго я сильно любила; отецъ, котораго я недостаточно любила и котораго я не знала; благодѣтель, котораго я перваго научилась почитать и любить, потому что онъ былъ такъ добръ ко мнѣ,-- все здѣсь, все въ тебѣ. Ничего не умерло для меня. Душа всего, что было мнѣ дорого,-- здѣсь, здѣсь, въ удрученномъ лицѣ и въ сѣдыхъ волосахъ. И я больше не слѣпа, отецъ!

Во время этого разговора все вниманіе Крошки было обращено на отца и дочь; но теперь, взглянувъ на маленькаго косаря передъ мавританскимъ дворцомъ, она увидѣла, что осталось только нѣсколько минутъ до того, какъ часы начнутъ бить, и сдѣлалась, вдругъ, очень взволнована.

-- Отецъ, проговорила Берта, заикаясь, Мэри...

-- Что, милая? отвѣтилъ Калебъ. Она здѣсь.

-- Она не измѣнилась? Ты никогда ничего не говорилъ мнѣ невѣрнаго про нее?

-- Можетъ быть, я и сдѣлалъ-бы это, отвѣтилъ Калебъ, если бы могъ изобразитъ ее лучшею, нежели она есть. Но если бы я измѣнилъ ее, то долженъ-бы былъ измѣнить къ худшему. Ничто не можетъ усовершенствовать ее, Берта.

Хотя слѣпая дѣвушка и была увѣрена въ отвѣтѣ, когда предложила свой вопросъ, но нельзя описать того восторга и торжества, съ какими она стала обнимать и цѣловать Крошку.

-- Однако же, сказала Крошка, много можетъ случиться перемѣнъ, которыхъ вы и не ожидаете; много перемѣнъ къ лучшему, на радость многимъ изъ насъ. Если произойдутъ такія перемѣны, которыя очень тронули-бы васъ, то вы не поражайтесь ими очень. Что это,-- звукъ колесъ слышенъ на дорогѣ? У васъ тонкій слухъ, Берта; что это -- экипажъ?

-- Да, это звукъ экипажа, и онъ ѣдетъ очень скоро.

-- Я... я... я знаю, что у васъ тонкій слухъ, сказала Крошка, приложивъ руку къ своему сердцу и говоря очень быстро, очевидно, для того, чтобы скрыть его біеніе: потому что я часто замѣчала это и потому что вчера вечеромъ вы такъ скоро узнали шаги того незнакомца. Хотя я не знаю, почему, но я очень хорошо-помню, что вы спросили: "чьи это шаги" и обратили на эти шаги больше вниманія, нежели на какіе-нибудь другіе. Какъ я только-что сказала, въ мірѣ происходятъ большія перемѣны, очень большія перемѣны, и мы должны приготовить себя къ тому, чтобы никакая неожиданность не могла насъ поразить.

Калебъ не могъ понять, что это значитъ, а онъ замѣтилъ, что Крошка обращается къ нему настолько-же, какъ и къ его дочери. Онъ съ удивленіемъ видѣлъ, какъ, она была взволнована и возбуждена до того, что едва могла дышать, и схватилась за стулъ, чтобы не упасть.

-- Это дѣйствительно экипажъ! воскликнула она, и онъ слышенъ все ближе и ближе; вотъ онъ совсѣмъ близко; теперь, слышите, онъ остановился у воротъ сада! А теперь, слышите: за дверью шаги, тѣ-же самые шаги, Берта, не правда-ли? А теперь!..

Она испустила крикъ самаго неудержимаго восторга, побѣжала къ Калебу и закрыла ему глаза рукою, между тѣмъ, какъ, въ комнату ворвался молодой человѣкъ и, подкинувъ свою шапку на воздухъ, бросился къ нимъ.

-- Кончено? спросила Крошка.

-- Кончено!

-- Счастливо?

-- Счастливо!

-- Узнаете-ли вы этотъ голосъ, милый Калебъ? Слыхали-ли вы когда-нибудь подобный голосъ? спросила Крошка.

-- Если-бы мой мальчикъ въ золотой Южной Америкѣ былъ живъ... сказалъ Калебъ, дрожа всѣмъ тѣломъ.

-- Онъ живъ! воскликнула Крошка, отнимая отъ его глазъ свои руки и въ восторгѣ хлопая въ ладоши. Смотрите на него, смотрите, какой онъ молодецъ! Вашъ собственный дорогой сынъ! Вашъ собственный, дорогой, любящій братъ, Берта, въ живыхъ!

Честь и слава маленькому существу за ея восторги. Честь и слава ея слезамъ и смѣху, когда они всѣ трое упали другъ другу въ объятія. Честь и слава той сердечности, съ которою она встрѣтила загорѣлаго моряка съ темными волосами, падающими ему на плечи; когда она, нисколько не отвернувъ своего розоваго ротика, напротивъ, позволила, ему охотно поцѣловать и прижать ее къ бьющемуся сердцу.

Честь и слава также (почему-же и нѣтъ?) кукушкѣ, которая выскочила изъ двери мавританскаго дворца, какъ воръ, взламывающій дверь, и прокуковала передъ собравшимся обществомъ двѣнадцать разъ, какъ будто она напилась съ радости.

Въ эту минуту вошелъ извощикъ -- и отступилъ назадъ отъ неожиданности встрѣтить у себя такое большое общество.

-- Смотрите, Джонъ, воскликнулъ Калебъ, внѣ себя отъ радости, смотрите сюда! Мой собственный мальчикъ изъ золотой Южной Америки! Мой собственный сынъ! Тотъ, кого вы сами снарядили и отправили! Тотъ, кому вы были всегда истиннымъ другомъ.

Извощикъ подошелъ, чтобы пожать ему руку, но нѣкоторыя черты его лица напомнили ему глухого человѣка въ повозкѣ, и онъ спросилъ:

-- Эдуардъ! Вы-ли это были?

-- Теперь, скажите ему все, воскликнула Крошка: скажите ему все, Эдуардъ, и не щадите меня, потому что мнѣ никогда больше не придется щадить себя въ его глазахъ.

-- Этотъ человѣкъ былъ я, отвѣтилъ Эдуардъ.

-- И вы могли, переодѣвшись, пробраться въ домъ вашего стараго друга? возразилъ извощикъ. Когда-то существовалъ честный мальчикъ (сколько лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, Калебъ, какъ мы слышали, что онъ умеръ!), который никогда не сдѣлалъ-бы этого.

-- Когда-то былъ у меня великодушный другъ, даже скорѣе отецъ, чѣмъ другъ, сказалъ Эдуардъ, который никогда не осудилъ-бы меня, да и никого другого, не выслушавъ предварительно. Вы были тогда другъ, и потому я убѣжденъ, что вы выслушаете меня теперь.

Бросивъ безпокойный взглядъ на Крошку, которая стояла въ отдаленіи, извощикъ сказалъ:

-- Хорошо, это справедливо; я выслушаю васъ.

-- Вы должны знать, что, когда еще мальчикомъ я уѣхалъ отсюда, началъ Эдуардъ, я былъ влюбленъ и любимъ взаимно. Она была очень молоденькая дѣвушка, которая, можетъ быть (вы скажете, пожалуй), не знала еще собственнаго своего сердца. Но я зналъ свое сердце и питалъ къ ней страсть.

-- Вы! воскликнулъ извощикъ, вы!

-- Да, я положительно питалъ къ ней страсть, возразилъ Эдуардъ, и она отвѣчала мнѣ взаимностью. Я всегда съ тѣхъ поръ думалъ, что и она меня любитъ, а теперь я въ этомъ убѣжденъ.

-- Боже милостивый! воскликнулъ извощикъ; это хуже всего!

-- Я остался ей вѣренъ, продолжалъ. Эдуардъ, и когда, послѣ многихъ трудовъ и опасностей, я возвращался домой, полный надеждъ получить свою часть нашего стараго договора, я услыхалъ за двадцать миль отсюда, что она измѣнила мнѣ, что она забыла меня и отдалась другому, болѣе богатому человѣку. Въ душѣ моей не было ни одного упрека ей, но я желалъ ее видѣть и лично убѣдиться въ томъ, что вѣрны дошедшіе до меня слухи. Я надѣялся, что она была принуждена къ этому, противъ своего желанія,-- слабое утѣшеніе, но все-таки утѣшеніе, и потому я пріѣхалъ сюда. А для того, чтобы узнать истину, полную истину, лично наблюдая безъ препятствій и безъ моего личнаго вліянія на нее (если оно могло быть), я переодѣлся,-- вы знаете, какъ, и ожидалъ среди дороги,-- вы знаете, гдѣ. Вы не имѣли никакого подозрѣнія насчетъ меня, такъ-же, какъ и она (онъ указалъ на Крошку), пока, я стоя у камина, не шепнулъ ей на ухо и она чуть не выдала меня.

-- Но, когда она узнала, что Эдуардъ живъ и возвратился, подхватила Крошка, рыдая; когда она узнала его намѣреніе, то посовѣтовала ему строго сохранить спою тайну, потому что его старый другъ Джонъ Перибингль слишкомъ откровененъ отъ природы и слишкомъ неловокъ во всякихъ хитростяхъ (потому что онъ вообще неловкій человѣкъ, чтобы сохранить про себя какую нибудь тайну), говорила Крошка, и смѣясь, и плача. И когда она, т. е. я, Джонъ, продолжала маленькая женщина: разсказала ему все, и какъ его возлюбленная считала его умершимъ, и какъ мать убѣдила ее наконецъ вступить въ бракъ, который эта безумная старушка считала выгоднымъ; и когда она, т. е. опять я, Джонъ, сказала, что они еще не обвѣнчаны (хотя и близки къ тому) и что съ ея стороны этотъ бракъ былъ-бы ничѣмъ инымъ, какъ жертвою, потому что она вовсе не любила его; и когда онъ почти съ ума сошелъ отъ радости, тогда она, т. е. опять я, Джонъ, сказала, что будетъ посредникомъ между ними, какъ она часто дѣлала это и въ прежніе годы, Джонъ, и что она разспроситъ его возлюбленную и убѣдится въ томъ, что все, что она, т. е. опять я, Джонъ, говоритъ и думаетъ, совершенно вѣрно. И это было вѣрно, Джонъ! И они были сведены! И они обвѣнчались часъ тому назадъ, Джонъ! И вотъ молодая! А Греффъ и Тэкльтонъ можетъ умереть холостякомъ! И я счастливая маленькая женщина; Мэ, да благословитъ васъ Господь!

Кстати (если такъ можно сказать), вы знаете, что Крошка, вообще, очаровательная маленькая женщина; но никогда она не была такъ очаровательна, какъ въ эту минуту восторга. Никогда не было такихъ искреннихъ и горячихъ поздравленій, какія она дѣлала себѣ и молодой.

Подъ гнетомъ разнородныхъ ощущеній, наполнившихъ грудь честнаго извощика, онъ стоялъ смущенный и неподвижный нѣсколько минутъ; затѣмъ онъ бросился къ Крошкѣ; но она протянула свою руку и попрежнему отступила отъ него.

-- Нѣтъ, Джонъ, нѣтъ! Выслушай все! Не люби меня, Джонъ, пока ты не услышишь каждое слово изъ того, что я хочу тебѣ сказать. Не хорошо было съ моей стороны имѣть отъ тебя секретъ, Джонъ. Мнѣ это очень горько. Я не думала, чтобы тутъ было что нибудь дурное, пока вчера вечеромъ я не пришла и не сѣла на свою скамеечку. Но когда я увидѣла, по выраженію твоего лица, что ты видѣлъ меня въ галлереѣ вмѣстѣ съ Эдуардомъ, и когда я угадала, что ты думалъ, то я почувствовала, какъ поступила безразсудно и скверно. Но, Джонъ, милый Джонъ, какъ могъ ты... какъ могъ ты это подумать!

Бѣдная маленькая женщина! какъ она опять зарыдала! Джону Перибинглю хотѣлось схватить ее въ свои объятія; по она ему не позволила.

-- Нѣтъ, пожалуйста, не люби меня еще, Джонъ, еще на долгое время! Если, милый мой, я была огорчена, услыхавъ объ этомъ бракѣ, то это потому, что я помнила, какъ Мэ и Эдуардъ любили другъ друга, и знала, что ея сердце далеко отъ Тэкльтона. Ты вѣришь теперь этому, Джонъ, вѣришь-ли?

Джонъ опять устремился было къ ней, но она опять остановила его.

-- Нѣтъ, Джонъ, пожалуйста, оставайся на своемъ мѣстѣ! Когда я смѣюсь надъ тобою, Джонъ, и называю тебя косолапымъ, милымъ, старымъ дурачкомъ и другими подобными названіями, то это потому, что я люблю тебя, Джонъ, такъ сильно и потому, что мнѣ такъ пріятно видѣть твои манеры, что я не хотѣла бы, чтобы ты измѣнился, если бы даже ты долженъ былъ завтра сдѣлаться королемъ.

-- Браво! воскликнулъ Калебъ съ необыкновенною живостью. Таково и мое мнѣніе.

-- И когда я говорю о людяхъ зрѣлыхъ лѣтъ и степенныхъ, Джонъ, и утверждаю, что мы составляемъ смѣшную, хромающую въ разныя стороны пару, такъ это потому, что я такая безумная женщина, Джонъ; все это по той же причинѣ, по которой я люблю иногда представлять изъ себя зрѣлую мать семейства и т. п.; все это дѣлаю я, смѣха ради.

Она увидѣла, что онъ опять подходитъ къ ней, и опять остановила его, но чуть-чуть не опоздала на этотъ разъ.

-- Нѣтъ, не люби меня еще минуты двѣ, пожалуйста, Джонъ! Я оставила къ концу то, что болѣе всего желала тебѣ сказать. Милый мой, добрый, великодушный Джонъ, когда мы говорили въ тотъ вечеръ о сверчкѣ, я хотѣла тебѣ сказать, что сначала я не любила тебя такъ нѣжно, какъ теперь; что, когда я въ первый разъ вступила въ этотъ домъ, я боялась, что, по своей молодости, не научусь такъ любить тебя, какъ я этого надѣялась и желала. Но, милый Джонъ, съ каждымъ днемъ и часомъ я все больше и больше любила тебя, и если бы я могла полюбить тебя больше, нежели я люблю тебя теперь, то я это сдѣлала бы послѣ тѣхъ благородныхъ словъ, которыя я слышала сегодня утромъ. Но всю любовь свою (а ея очень много, Джонъ) я давно отдала тебѣ, такъ какъ ты этого достоинъ, и больше не могу дать. Теперь, мой милый мужъ, прижми меня опять къ своему сердцу! Этотъ домъ -- мой домъ, Джонъ, и ты никогда, никогда не думай о томъ, чтобы отослать меня въ другой домъ!

Никогда вы не испытали бы такого удовольствія при видѣ прекрасной маленькой женщины въ объятіяхъ кого нибудь, какъ если бы вы увидѣли Крошку, бросившуюся въ объятія извощика. Это была самая искренняя, самая задушевная сцена, какую вы когда-либо увидите въ жизни.

Вы можете себѣ представить, въ какомъ восхищеніи былъ извощикъ, а Крошка ему въ этомъ не уступала. Всѣ были въ восторгѣ, не исключая и миссъ Слобои, которая отъ радости проливала обильныя слезы и, желая, чтобы ея молодая ноша также приняла участіе въ общихъ поздравленіяхъ, подносила ребенка каждому и каждой, какъ какой-нибудь напитокъ.

Вдругъ послышался опять шумъ колесъ за дверьми и кто-то объявилъ, что Герффъ и Текльтонъ вернулся. Вскорѣ явился этотъ достойный господинъ съ очень взволнованнымъ и краснымъ лицомъ.

-- Чортъ возьми, что это такое, Джонъ Перибингль! воскликнулъ Тэкльтонъ. Случилось, должно быть, какое-нибудь недоразумѣніе. Я условился съ госпожою Тэкльтонъ, что мы встрѣтимся въ церкви, а я клянусь, что встрѣтилъ ее ѣдущей по дорогѣ сюда. А! вотъ и она. Извините меня, сударь; я не имѣю удовольствія васъ знать, но прошу васъ покорнѣйше сдѣлать мнѣ одолженіе уступить мнѣ эту молодую особу, такъ какъ на ней лежитъ сегодня особенное обязательство.

-- Я не могу вамъ уступить ее, отвѣчалъ Эдуардъ; я и подумать не могу о томъ, чтобы это сдѣлать.

-- Что это значитъ, бродяга? воскликнулъ Тэкльтонъ.

-- Я хочу сказать, что я прощаю вамъ все, потому, что вы очень разсержены и потому, что я сегодня такъ же глухъ къ грубымъ рѣчамъ, какъ вчера былъ глухъ ко всякимъ рѣчамъ, отвѣтилъ Эдуардъ съ улыбкою.

Какой взглядъ бросилъ на него Тэкльтонъ, и какъ онъ задрожалъ!

-- Мнѣ очень жаль, продолжалъ Эдуардъ, держа Мэ за руку и выставляя ея четвертый палецъ, что эта молодая особа не можетъ отправиться съ вами въ церковь; но такъ какъ она уже была тамъ сегодня, то поэтому вы, можетъ быть, и извините ее.

Текльтонъ пристально посмотрѣлъ на ея четвертый палецъ, затѣмъ вынулъ изъ кармана жилета сверточекъ изъ серебряной бумаги (съ кольцомъ, вѣроятно) и обратился къ Тилли:

-- Миссъ Слобои, сказалъ онъ, не будете-ли вы добры бросить это въ огонъ? Благодарю васъ.

-- Прежнее обязательство -- очень старое, увѣряю васъ -- помѣшало моей женѣ сдержать свое обѣщаніе относительно васъ, сказалъ Эдуардъ.

-- Г. Тэкльтонъ отдастъ мнѣ справедливость и признаетъ, что я ему честно открыла это обязательство и часто ему говорила, что никогда его не забуду, сказала Мэ, краснѣя.

-- О конечно! сказалъ Тэкльтонъ; это совершенно вѣрно. Это совершенно такъ. Такъ вы, поэтому, госпожа Племмеръ теперь?

-- Совершенно такъ, отвѣтилъ Эдуардъ.

-- Я васъ и не узналъ-бы, милостивый государь, сказалъ Тэкльтонъ, оглядывая его испытующимъ взглядомъ и низко кланяясь. Желаю вамъ счастья, милостивый государь!

-- Благодарю васъ.

-- Госпожа Перибингль, сказалъ Тэкльтонъ, обращаясь внезапно къ Крошкѣ, которая стояла возлѣ своего мужа. Я виноватъ. Вы никогда не были очень добры ко мнѣ, но я виноватъ передъ вами. Вы думали лучше, нежели я. Джонъ Перибингль, я виноватъ. Вы меня понимаете; этого довольно. Все, милостивые государыни и государи, случилось совершенно справедливо и вполнѣ хорошо. Прощайте!

Съ этими словами онъ удалился и за дверьми остановился только для того, чтобы снять съ головы своей лошади цвѣты и ленты и ударить ее ногою въ бокъ какъ-бы для того, чтобы дать ей понять, что въ дѣлахъ его случилась закорючка.

Теперь оставалось приняться за серьезное дѣло, именно отпраздновать этотъ день такъ, чтобы онъ навсегда оставилъ слѣдъ въ календарѣ праздниковъ и пировъ Перибинглей. Поэтому Крошка принялась за работу, чтобы заготовить такой пиръ, который покрылъ-бы безсмертной славой ея домъ и ея хозяйство. Въ одну минуту ея полненькія ручки были погружены до локтей въ муку, и пальто извощика было все въ бѣлыхъ пятнахъ, потому что каждый разъ, какъ онъ проходилъ мимо нея, она останавливала его, чтобы поцѣловать. Этотъ добрякъ мылъ зелень, чистилъ рѣпу, ломалъ тарелки, опрокидывалъ полные горшки съ водою на огонь и вообще старался быть всячески полезнымъ; между тѣмъ какъ двѣ настоящія кухарки, приглашенныя на скорую руку откуда-то по сосѣдству, бѣгали взадъ и впередъ, толкались на всѣхъ порогахъ, во всѣхъ углахъ, и всѣ натыкались на Тилли Слобои и на ребенка, куда-бы кто ни пошелъ. Ни разу въ своей жизни Тилли не выказывала такой живости. Ея вездѣсущность была темою общаго удивленія. Въ двадцать пять минутъ третьяго она была въ корридорѣ настоящимъ камнемъ преткновенія для проходящихъ; ровно въ половинѣ третьяго она была уже въ кухнѣ, стоя, какъ капканъ, на дорогѣ у всѣхъ; въ тридцать пять минутъ третьяго, она, какъ западня, была уже на чердакѣ. Голова ребенка при этомъ была пробнымъ камнемъ всякой матеріи всѣхъ трехъ царствъ: животнаго, растительнаго и ископаемаго; не было ни одной вещи, употребленной въ этотъ день, которая не свела-бы съ нею тѣснаго знакомства.

Затѣмъ была снаряжена большая экспедиція къ госпожѣ Фильдингъ, съ цѣлью трогательно покаяться передъ этого благородною дамою и довести ее волей или неволей до того, чтобы она была счастлива и простила свою дочь. Когда экспедиція отыскала ее, она сначала ничего не хотѣла слышать и говорила безчисленное число разъ, что она только и жила для этого дня и затѣмъ можетъ сказать только: "Теперь несите меня въ могилу", что было совершенною безсмыслицей, такъ какъ она не была мертва и даже вовсе не была близка къ смерти. Затѣмъ она впала въ состояніе ужасающаго спокойствія и замѣтила, что когда случился несчастный переворотъ въ торговлѣ индиго, она предвидѣла, что въ продолженіе всей своей жизни ей придется выносить всякаго рода оскорбленія и поношенія; что она нисколько не удивлена тому, что случилось, и проситъ ихъ не безпокоиться о ней, потому что -- что она такое? О, Боже мой! никто, нуль,-- и чтобы они забыли объ ея существованіи и продолжали свой путь въ жизни безъ нея. Отъ этого горькаго саркастическаго тона она перешла въ сердитый тонъ и произнесла замѣчательное выраженіе, что и червь подымаетъ голову, когда его давятъ. Послѣ этого она перешла въ нѣжный тонъ сожалѣнія и сказала, что если бы они только довѣрились ей, то сколько совѣтовъ она могла-бы имъ дать. Экспедиція воспользовалась этимъ кризисомъ въ ея чувствахъ и обняла ее. И вскорѣ послѣ этого госпожа уже надѣла свои перчатки и была на дорогѣ къ дому Джона Перибингля, одѣтая какъ слѣдуетъ благородной дамѣ, съ бумажнымъ узелкомъ, приколотымъ къ кушаку и содержавшимъ величавый чепчикъ, почти такой-же большой и жесткій, какъ митра.

Затѣмъ ожидали отца и мать Крошки, которые запоздали; много безпокоились о нихъ, много смотрѣли на дорогу въ ожиданіи ихъ, причемъ госпожа Фильдингъ смотрѣла всегда не въ ту сторону и положительно по невозможному даже направленію; когда-же ей говорили это, то она отвѣчала: "Надѣюсь, что я могу себѣ: позволить смотрѣть, куда мнѣ угодно".

Наконецъ явилась толстенькая, маленькая парочка, пошатываясь самымъ уютнымъ и комфортабельнымъ образомъ, очевидно свойственнымъ семейству Крошки. Сидя рядомъ, Крошка и ея мать поражали своимъ удивительнымъ сходствомъ.

Затѣмъ мать Крошки должна была возобновить свое знакомство съ матерью Мэ. Послѣдняя продолжала держать себя приличной и величавой дамой, а Крошкина мать никакъ себя не держала, кромѣ какъ на своихъ дѣятельныхъ маленькихъ ножкахъ. А старый Крошка (я и забылъ, что это не имя отца Крошки, ну да ничего) велъ себя очень свободно съ госпожею Фильдингъ: при первой-же встрѣчѣ онъ пожалъ ей руку, не придалъ никакого значенія чепчику, считая его ничѣмъ инымъ, какъ смѣсью крахмала и кисеи, и не принялъ никакого участія въ сѣтованіяхъ о торговлѣ индиго, говоря, что этому теперь ужъ не поможешь. Въ заключеніе госпожа Фильдингъ выразила такое мнѣніе о немъ, что онъ добродушный человѣкъ, но, воля ваша, грубоватъ.

Я не хотѣлъ-бы, ни за какія деньги, забыть о Крошкѣ (будь мое благословеніе на ея свѣтломъ челѣ), одѣтой въ свое свадебное платье и занятой ролью хозяйки дома,-- такъ-же, какъ и добраго извощика, веселаго и румянаго, сидѣвшаго на концѣ стола, ни свѣжаго, загорѣлаго моряка съ его прекрасной женою, -- однимъ словомъ, никого изъ всѣхъ присутствовавшихъ. Что касается обѣда, то и его нельзя забыть: такой онъ былъ веселый и сытный; а забыть наполненные до краевъ стаканы, изъ которыхъ они пили за здоровье новобрачныхъ, было-бы и того хуже.

Послѣ обѣда Калебъ пропѣлъ свою пѣснь о кубкѣ съ пѣнистымъ виномъ, и пропѣлъ ее, клянусь вамъ, до конца.

Когда же онъ окончилъ послѣдній куплетъ, случилось вдругъ самое неожиданное происшествіе.

Кто-то постучался въ дверь, и тотчасъ, не попросивъ позволенія, въ комнату вошелъ, шатаясь, человѣкъ съ чѣмъ-то тяжелымъ на головѣ. Поставивъ это что-то на самую середину стола, между орѣхами и яблоками, онъ сказалъ:

-- Г. Тэкльтонъ просилъ кланяться и сказать, что такъ какъ пирогъ этотъ ему вовсе не нуженъ, то вы, можетъ быть, скушаете его.

Съ этими словами онъ удалился.

Вы можете себѣ представить, какъ общество было удивлено. А госпожа Фильдингъ, такъ какъ она была очень разсудительная особа, даже сказала, что пирогъ отравленъ и разсказала случай объ одномъ пирогѣ, отъ котораго, какъ она положительно знаетъ, позеленѣли всѣ дѣвицы въ одномъ пансіонѣ. Но ея подозрѣніе было отвергнуто громкими восклицаніями, и Мэ принялась съ большимъ торжествомъ и удовольствіемъ разрѣзать пирогъ.

Никто еще не успѣлъ попробовать пирога, какъ опять кто-то постучался въ дверь, и тотъ же человѣкъ явился снова съ большимъ, обернутымъ въ сѣрую бумагу пакетомъ подъ мышкою.

-- Г. Тэкльтонъ просилъ кланяться и прислалъ нѣсколько игрушекъ для ребенка. Онѣ не уродливы.

Послѣ чего онъ опять удалился. Едва-ли все общество могло бы найти слова для выраженія своего удивленія, если бы оно даже имѣло время искать ихъ. Но только что посланный заперъ за собою дверь, какъ послышался еще стукъ, въ комнату вошелъ самъ Тэкльтонъ и, держа шляпу въ рукахъ, обратился къ Крошкѣ со слѣдующими словами:

-- Госпожа Перибингль! я виноватъ и огорченъ. Я болѣе огорченъ теперь, нежели былъ сегодня утромъ. Я имѣлъ время обдумать все. Джонъ Перибингль! у меня жесткая натура, но она не можетъ не смягчиться болѣе или менѣе при встрѣчѣ лицомъ къ лицу съ такимъ человѣкомъ, какъ вы, Калебъ! Эта маленькая нянька, сама не сознавая того, сдѣлала мнѣ намекъ, нить котораго я отыскалъ. Я краснѣю при мысли, какъ мнѣ было бы легко привязать къ себѣ васъ и вашу дочь, и при сознаніи, что за несчастный идіотъ я былъ, когда считалъ ее идіоткой. Друзья, домъ мой очень пустъ сегодня; на моемъ шесткѣ нѣтъ даже ни одного сверчка; я ихъ всѣхъ передавилъ. Будьте великодушны ко мнѣ, позвольте мнѣ присоединиться къ вашему веселому обществу.

Въ пять минутъ онъ былъ какъ дома. Что за веселый человѣкъ! И что онъ дѣлалъ съ собою всю свою жизнь, чтобы не знать, какая въ немъ была скрыта способность быть веселымъ; или что сдѣлали съ нимъ волшебницы, чтобы такъ измѣнить его.

-- Джонъ, ты не отошлешь меня сегодня вечеромъ домой, а? шепнула Крошка своему мужу.

А какъ онъ былъ близокъ къ тому, чтобы это сдѣлать!

Одного только живого существа не доставало, чтобы общество было въ полномъ составѣ. Но вотъ и оно явилось, мучимое жаждою отъ быстраго бѣга, и стало употреблять безнадежныя усилія, чтобы всунуть голову въ узкій кувшинъ. Боксеръ отправился утромъ вмѣстѣ съ повозкою, но недовольный отсутствіемъ своего хозяина, былъ страшно непокоренъ тому, кто замѣнялъ его. Когда они остановились въ одномъ трактирѣ, на половинѣ дороги, Боксеръ сталъ вертѣться вокругъ лошади, напрасно стараясь возбудить ее къ мятежному поступку: не спросясь, вернуться домой; видя свою неудачу, онъ вошелъ въ комнату и печально улегся противъ огня. Но вдругъ, уступая внезапному убѣжденію, что человѣкъ замѣнявшій Джона въ его поѣздкахъ, есть чистѣйшая глупость и что этого человѣка надо бросить, онъ вскочилъ и побѣжалъ домой.

Вечеромъ были танцы. Я не сталъ бы упоминать о нихъ, если бы не имѣлъ причины думать, что эти танцы были крайне оригинальны и вовсе не обыкновенны. Вотъ какимъ страннымъ образомъ они были составлены.

Эдуардъ, этотъ добрый, честный и неустрашимый морякъ, разсказывалъ обществу разныя чудеса, о попугаяхъ, рудникахъ, о Мексикѣ и о золотой пыли, какъ вдругъ ему пришло въ голову соскочить со своего стула и предложить танцы; кстати и арфа Берты была здѣсь, и Берта такъ на ней играла, какъ рѣдко вы кого услышите. Крошка (хитрая Крошка, когда она хотѣла притворяться) сказала, что ея время для танцевъ прошло; я думаю, что она это сказала потому, что извощикъ курилъ свою трубку и ей лучше хотѣлось сидѣть около него. Госпожа Фильдингъ не могла, конечно, послѣ этого не сказать, что и ея время для танцевъ прошло, и всѣ сказали то же самое, кромѣ Мэ; Мэ была готова танцовать.

Итакъ, Мэ и Эдуардъ встали, среди громкихъ рукоплесканій, чтобы танцовать, между тѣмъ какъ Берта заиграла самую веселую арію.

Но, если вы мнѣ повѣрите, они не протанцовали и пяти минутъ, какъ вдругъ извощикъ бросилъ въ сторону трубку, схватилъ Крошку за талію, вышелъ на середину комнаты и пустился танцовать, то на цыпочкахъ, то на каблукахъ, съ самою удивительною живостью. Какъ только Тэкльтонъ увидѣлъ это, то проскользнулъ къ госпожѣ Фильдингъ, взялъ ее за талію и присоединился къ хороводу. Какъ только увидѣлъ это старый Крошка. то живо вскочилъ съ мѣста и увлекъ госпожу Крошку въ самую середину танцевъ. Какъ только увидѣлъ это Калебъ, то тотчасъ же схватилъ Тилли Слобои за обѣ руки и послѣдовалъ общему примѣру. А миссъ Слобои была крѣпко убѣждена въ томъ, что главная задача танцевъ состоитъ въ томъ, чтобы прыгать какъ можно выше и толкаться какъ можно больше съ другими танцующими.

Слушайте! Какъ весело сверчокъ вторитъ музыкѣ своимъ оживленнымъ: чиркъ, чиркъ, чиркъ! и какъ чайникъ гудитъ!

Но что это такое! Въ то время, какъ я еще слушаю ихъ и обернулся къ Крошкѣ, чтобы еще разъ взглянуть на маленькое существо, которое такъ нравится мнѣ, она и прочее общество исчезли въ воздухѣ, и я остался одинъ. Сверчокъ чирикаетъ на шесткѣ; на полу лежитъ сломанная дѣтская игрушка и ничего больше.

ъ моментъ снова припомнилась ему; ея милый голосъ -- о, что это былъ за голосъ; самая сладостная музыка у домашняго очага честнаго человѣка!-- затронулъ лучшія страны его души и пробудилъ въ ней лучшія свойства къ жизни и дѣйствію.

Джонъ отшатнулся отъ двери, какъ лунатикъ, внезапно очнувшійся отъ страшнаго сна, и отставилъ въ сторону ружье. Потомъ, закрывъ лицо руками, онъ снова подсѣлъ къ огню и нашелъ облегченіе въ слезахъ.

Между тѣмъ сверчокъ вылѣзъ изъ своего убѣжища въ комнату и всталъ передъ нимѣ въ волшебномъ образѣ.

-- Я люблю сверчка,-- говорилъ таинственный голосъ, повторяя то, что Джонъ помнилъ такъ твердо.-- Люблю за то, что много разъ слышала его, и эта невинная музыка навѣвала на меня множество мыслей.

-- Она говорила такъ!-- воскликнулъ фургонщикъ.-- Вѣрно!

-- То было счастливое жилище, Джонъ, и я люблю сверчка изъ-за него.

-- Да, оно было такимъ, Богъ свидѣтель,-- подтвердилъ Джонъ.-- Она дѣлала его счастливымъ всегда... до настоящаго времени.

-- У ней такой славный, кроткій нравъ; она такъ любитъ домашнюю жизнь, она такъ весела, дѣятельна и беззаботна!-- произнесъ голосъ.

-- Недаромъ я любилъ ее такъ сильно,-- отозвался фургонщикъ.

Голосъ, поправляя его, произнесъ: "люблю".

Фургонщикъ повторилъ опять: "любилъ".-- По нетвердо. Заплетающійся языкъ не слушался его и говорилъ по своему за себя и за Джона.

Эльфъ поднялъ руку и началъ съ умоляющимъ видомъ:

-- У твоего собственнаго очага...

-- У очага, который она погубила,-- перебилъ Джонъ.

-- Нѣтъ, который она такъ часто благословляла и окружала весельямъ,-- возразилъ сверчокъ;-- у очага, который безъ нея былъ бы только сочетаніемъ нѣсколькихъ камней, кирпичей и ржавыхъ перекладинъ, но благодаря Дотъ, превратился въ алтарь твоего дома, гдѣ ты по ночамъ приносилъ въ жертву какую нибудь мелкую страстишку, себялюбіе или заботу и воздавалъ честь спокойствію духа, довѣрчивости и откровенности, такъ что дымъ отъ этого простого камина поднимался кверху, благоухая лучше самыхъ драгоцѣнныхъ куреній, какія курятся передъ самыми роскошными ковчегами въ пышныхъ храмахъ цѣлаго міра! У твоего собственнаго очага, въ его спокойномъ святилищѣ, окруженный его кроткими вліяніями и воспоминаніями, выслушай ее! Выслушай меня! Выслушай все, что говоритъ языкомъ твоего очага и твоего жилища.

-- И заступается за Дотъ?-- спросилъ фургонщикъ.

-- Все, говорящее языкомъ твоего домашняго очага и твоего жилища, должно заступаться за нее!-- возразилъ сверчокъ,-- потому что эта рѣчь правдива.

И пока фургонщикъ сидѣлъ въ своемъ креслѣ, погруженный въ размышленія, охвативъ голову руками, таинственный духъ стоялъ позади него, внушая ему своею властью его думы и представляя ихъ ему, какъ въ зеркалѣ или на картинѣ. То не былъ одинокій духъ. Отъ печного свода, отъ трубы, отъ часовъ, отъ трубки, отъ чайника, отъ колыбели, отъ пола, отъ стѣнъ, отъ потолка и лѣстницы, отъ фургона на дворѣ, посуднаго шкафа въ комнатѣ, отъ всей домашней утвари, отъ всякой вещи и всякаго мѣста, съ которыми Дотъ приходила въ соприкосновеніе и съ которыми было связано воспоминаніе о ней въ умѣ несчастнаго мужа, отдѣлялись воздушные рои крылатыхъ эльфовъ. Не для того, чтобъ встать позади Джона, подобно сверчку, но чтобъ дѣйствовать и двигаться. Чтобъ воздавать всякія почести образу Дотъ. Чтобъ дергать фургонщика за полы и показывать туда, гдѣ появится этотъ милый обликъ. Чтобъ толпиться вокругъ него и лобызать его. Чтобъ сыпать цвѣты ему подъ ноги. Чтобъ стараться увѣнчать его свѣтлую головку своими тонкими руками. Чтобъ выказать Дотъ свою любовь и нѣжность. Чтобъ увѣрить ее, что здѣсь нѣтъ ни одного безобразнаго, дурного или вреднаго существа, желавшаго приблизиться къ ней -- никого, кромѣ нихъ, игривыхъ и дружественныхъ эльфовъ.

Мысли Джона не разставались съ образомъ Дотъ. Онъ былъ постоянно передъ нимъ.

Вотъ она сидитъ за иглою у огня и поетъ про себя пѣсенку. Такая веселая, проворная, старательная маленькая Дотъ! Волшебныя существа, точно по уговору, уставились разомъ на него глазами и какъ будто говорили:

-- Не эту ли славную жену оплакиваешь ты?

За окномъ послышались звуки веселья, зазвенѣли музыкальные инструменты, раздался громкій говоръ и смѣхъ. Толпа веселящейся молодежи ввалилась въ комнату; между ними была Мэй Фильдингъ и множество хорошенькихъ дѣвушекъ. Дотъ была краше ихъ всѣхъ и никому не уступала въ молодости. Эти гости пришли звать ее съ собой. У нихъ устраивались танцы. Если чья нибудь маленькая ножка была создана для танцевъ, такъ это безспорно ножка Дотъ. Но она засмѣялась, покачала головой и указала на свою стряпню на огнѣ и на столъ, который уже былъ накрытъ, съ такимъ лукавымъ задоромъ, отъ котораго сдѣлалась еще прелестнѣе. Итакъ, Дотъ весело отпустила ихъ, кивая танцорамъ, одному за другимъ, когда они проходили мимо, но съ комическимъ равнодушіемъ, достаточнымъ для того, чтобъ заставить ихъ уйти и сейчасъ же утопиться, если они были поклонниками Дотъ. И, вѣроятно, болѣе или менѣе такъ оно и было: они не могли устоять противъ ея очарованія. Между тѣмъ Дотъ вовсе не была холодна отъ природы. О, нѣтъ! потому что когда къ дверямъ приблизился одинъ извѣстный фургонщикъ, съ какою радостью бросилась она къ нему на встрѣчу!

Снова эльфы обратили на него свои взоры и какъ будто говорили: "Неужели эта жена могла обмануть тебя!"

Какая-то тѣнь упала на зеркало или картину: назовите это, какъ хотите. Большая тѣнь незнакомца, когда онъ впервые стоялъ подъ ихъ кровлею; она заслонила собою и стушевала всѣ прочіе предметы. Но проворные эльфы работали, какъ пчелы, чтобъ устранять ее. И Дотъ опять появилась тутъ, попрежнему свѣтлая и прекрасная.

Качая своего малютку въ колыбели, убаюкивая его тихой пѣсенкой, она прислонилась головой къ плечу той самой задумчивой фигуры, возлѣ которой стоялъ волшебный сверчокъ.

Ночь -- я хочу сказать, настоящая ночь, а не та, которую отмѣчаютъ волшебные часы--теперь прояснилась; и на этой стадіи размышленій фургонщика выглянулъ мѣсяцъ, чтобъ ярко освѣтить небо. Можетъ быть, какой нибудь спокойный и кроткій свѣтъ взошелъ также и въ душѣ Джона, который могъ теперь болѣе трезво обдумать случившееся.

Хотя тѣнь незнакомца падала отъ времени до времени на зеркало, всегда отчетливая, большая и вполнѣ опредѣленная, но она не была уже теперь такъ мрачна, какъ сначала. Гдѣ бы она ни появилась, эльфы дружно вскрикивали и принимались дѣйствовать своими крошечными ручками и ножками съ невѣроятнымъ проворствомъ, чтобы стереть ее. И гдѣ бы ни удавалось имъ захватить Дотъ, эльфы снова показывали ее мужу свѣтлою и прекрасною, съ громкимъ ликованьемъ.

Они показывали ее не иначе, какъ прекрасною и свѣтлою, потому что то были духи домашняго очага, которые не терпятъ лицемѣрія: оно для нихъ убійственно; между тѣмъ Дотъ никогда не огорчала ихъ; дѣятельная, веселая, ласковая, она была свѣтомъ и отрадой въ жилищѣ фургонщика.

Эльфы ужасно суетились, когда показывали ее съ ребенкомъ, бесѣдующей къ кругу мудрыхъ старыхъ матронъ и старающейся казаться удивительно степенной и важной. Она стояла, солидно опираясь на руку мужа, и дѣлала видъ -- она, такой бутончикъ въ образѣ маленькой женщины!-- будто бы отреклась отъ всякихъ суетныхъ забавъ въ мірѣ и уже успѣла пріобрѣсти большую опытность въ материнскихъ обязанностяхъ. Но тутъ же эльфы, не переводя духа, показали ее смѣющейся надъ мужемъ за его неуклюжесть, поднимающей ему воротникъ рубашки, чтобъ сдѣлать его красивѣе, и кружащейся съ нимъ по той же самой комнатѣ съ цѣлью научить его танцовать.

Эльфы отвернулись и опять стали смотрѣть во всѣ глаза на Джона, когда показали ему Дотъ вмѣстѣ съ слѣпой дѣвушкой, потому что, хотя она отличалась веселостью и оживленьемъ вездѣ, гдѣ бывала, но въ домѣ Калеба Племмера эти качества выступали еще ярче, били черезъ край. Любовь, довѣріе и благодарность слѣпой дѣвушки къ Дотъ; ея собственныя старанія отклонить признательность Берты; ея невинныя маленькія ухищренія воспользоваться каждымъ моментомъ пребыванія въ гостяхъ, чтобъ сдѣлать что нибудь полезное для дома, и дѣйствительные усердные труды, хотя молодая женщина прикидывалась, что она предается праздничному отдыху; ея щедрые подарки въ видѣ вкуснаго угощенія: телятины, ветчиннаго паштета и бутылокъ съ пивомъ; ея сіяющее личико, появляющееся въ дверяхъ и исчезающее послѣ прощанія; дивное выраженіе во всей ея внѣшности отъ хорошенькой ножки до головы въ вѣнцѣ пышныхъ волосъ; все это эльфы показали въявь и превозносили за эти скромныя добродѣтели Дотъ, которая была душою семейнаго и дружескаго круга, чѣмъ-то необходимымъ для общаго блага. И опять они сразу посмотрѣли на Джона умоляющимъ взоромъ и какъ будто говорили, тогда какъ нѣкоторые изъ нихъ пріютились въ складкахъ ея одежды и ласкали Дотъ:-- Неужели эта жена могла обмануть твое довѣріе?

Не разъ, не два и не три въ долгую ночь раздумья добрые духи показывали ее Джону сидящей на своемъ любимомъ мѣстѣ съ опущенной головой, съ прижатыми ко лбу руками и волнами распустившихся волосъ, какою онъ видѣлъ ее въ послѣдній разъ. И найдя ее въ такомъ горѣ, они не отворачивались больше отъ Джона и не смотрѣли на него, но окружили Дотъ тѣсною толпой и утѣшали, и цѣловали ее, и толкались, чтобъ высказать ей свое сочувствіе и ласку, совершенно забывъ неутѣшнаго мужа.

Такъ прошла ночь. Мѣсяцъ закатился, звѣзды померкли; наступилъ холодный разсвѣтъ; взошло солнце. Фургонщикъ попрежнему сидѣлъ, задумавшись, у очага. Онъ провелъ здѣсь всю ночь, опершись головою на руки. Всю ночь напролетъ вѣрный сверчокъ трещалъ на очагѣ. Всю ночь прислушивался хозяинъ къ его голосу. Всю ночь феи домашняго очага хлопотали съ нимъ. Всю ночь Дотъ отражалась милой, безупречной въ зеркалѣ, исключая того момента, когда на него падала тѣнь.

Когда сдѣлалось совершенно свѣтло, Джонъ всталъ, вымылся и переодѣлся. Онъ не могъ заняться своимъ обычнымъ веселымъ ремесломъ -- у него не хватало на это бодрости -- но тутъ не было большой бѣды, такъ какъ по случаю свадьбы Текльтона Джонъ Пирибингль сговорился съ другимъ фургонщикомъ, чтобъ тотъ замѣнилъ его. Онъ собирался весело отправиться въ церковь съ Дотъ. Но всѣмъ подобнымъ планамъ пришелъ конецъ. Сегодня былъ также день свадьбы супруговъ Пирибингль. Ахъ, могъ ли Джонъ предвидѣть, чтобы цѣлый годъ счастья закончился для нею такъ печально!

Онъ ожидалъ пріѣзда Текльтона поутру и не ошибся. Не успѣлъ фургонщикъ походить взадъ и впередъ передъ своимъ крыльцомъ нѣсколько минутъ, какъ увидалъ торговца игрушками, катившаго по дорогѣ въ своемъ фаэтонѣ. Когда экипажъ подъѣхалъ ближе, Джонъ замѣтилъ, что Текльтонъ былъ одѣтъ щеголемъ для брачной церемоніи, и украсилъ голову своей лошади цвѣтами и бантами.

Лошадь больше походила на жениха, чѣмъ ея хозяинъ, полузакрытый глазъ котораго сильнѣе прежняго отличался непріятной выразительностью. Но фургонщикъ не обратилъ на это большого вниманія. Его думы занимало иное.

-- Джонъ Пирибингль!-- произнесъ тономъ сожалѣнія посѣтитель.-- Ну, какъ вы чувствуете себя, дружище, сегодня поутру?

-- Я плохо провелъ ночь, мистеръ Текльтонъ,-- отвѣчалъ фургонщикъ, качая головой,-- потому что былъ сильно разстроенъ. Но теперь все прошло! Не можете ли вы удѣлить мнѣ полчасика времени для разговора съ глазу на глазъ?

-- Я съ этой цѣлью и пріѣхалъ,-- сказалъ Текльтонъ, выходя изъ экипажа;-- не хлопочите съ моей лошадью. Она будетъ стоять смирнехонько, привязанная поводьями къ этому столбу, если вы дадите ей немножко сѣнца.

Когда фургонщикъ принесъ охабку сѣна изъ конюшни и далъ его лошади, то вошелъ съ гостемъ въ домъ.

-- Кажется, ваша свадьба назначена не раньше полудня?-- спросилъ онъ.

-- О, да,-- отвѣчалъ Текльтонъ.-- У меня еще много времени. Много времени.

При входѣ въ кухню они замѣтили, что Тилли Слоубой стучится въ дверь незнакомца, комната котораго находилась лишь въ нѣсколькихъ шагахъ оттуда. Одинъ изъ ея красныхъ глазъ, (потому что Тилли плакала всю ночь, глядя на свою плачущую хозяйку) былъ прижатъ къ замочной скважинѣ; она громко застучала кулаками и казалась испуганной.

-- Смѣю сказать, я не могу достучаться,-- промолвила нянька, озираясь кругомъ,--Надѣюсь, тутъ не случилось никакой бѣды и никто не умеръ, смѣю сказать!

Эти человѣколюбивыя слова миссъ Слоубой сопровождала новыми ударами вь дверь, оставшимися однако безъ отвѣта.

-- Не попробовать ли мнѣ?-- предложилъ Текльтонъ.-- Это любопытно.

Фургонщикъ, отвернувшійся отъ двери, подалъ ему знакъ идти, если онъ хочетъ. Такимъ образомъ Текльтонъ пошелъ на смѣну Тилли Слоубой; онъ также стучался и дергалъ дверную ручку безъ всякаго результата. Но вотъ ему вздумалось толкнуть дверь; и когда она отворилась безъ помѣхи, онъ заглянулъ въ комнату, просунулъ въ нее голову, затѣмъ переступилъ порогъ и вскорѣ выбѣжалъ оттуда опрометью.

-- Джонъ Пирибингль,-- шепнулъ гость хозяину на ухо,-- надѣюсь, тутъ не произошло ничего опрометчиваго ночью?

Фургонщикъ поспѣшно обернулся къ нему.

-- Вѣдь онъ скрылся,-- сказалъ Текльтонъ;-- и окно распахнуто настежь. Я не вижу никакихъ слѣдовъ,-- конечно, оно почти на одномъ уровнѣ съ садомъ,-- но я боюсь, не было ли здѣсь какой нибудь....-- какой нибудь схватки, а?

Онъ почти совсѣмъ зажмурилъ свой выразительный глазъ и впился имъ въ Джона, причемъ судорожно скривилъ лицо и быстро согнулъ свою фигуру, точно стараясь насильно выжать правду изъ Джона Пирибингля.

-- Не безпокойтесь,-- отвѣчалъ тотъ.-- Незнакомецъ вошелъ въ эту комнату прошлой ночью безъ всякаго вреда для себя, безъ всякой обиды съ моей стороны словомъ или дѣломъ, и никто не входилъ къ нему съ той минуты. Онъ исчезъ отсюда по своей доброй волѣ. Я съ радостью вышелъ бы вотъ изъ этой двери, чтобъ до конца жизни просить милостыню, переходя отъ дома къ дому, еслибъ могъ измѣнить этимъ прошедшее и сдѣлать такъ, чтобъ тотъ человѣкъ никогда не приходилъ къ намъ. Но онъ пришелъ и ушелъ. И мнѣ нѣтъ больше до него никакого дѣла.

-- О, конечно! По моему, онъ отвертѣлся довольно дешево,-- сказалъ Текльтонъ, беря стулъ.

Но ѣдкая насмѣшка не была замѣчена фургонщикомъ, который сѣлъ въ свою очередь и на нѣкоторое время заслонилъ рукою лицо, прежде чѣмъ заговорить.

-- Вчера вечеромъ вы показали мнѣ мою жену,-- началъ онъ наконецъ,-- мою жену; мою жену, которую я люблю; тайно...

-- И нѣжно,-- подтвердилъ Текльтонъ.

-- Она потворствовала переодѣванью того человѣка и давала ему случай видѣться съ собою наединѣ. Я увѣренъ, что для меня не было несноснѣе этого зрѣлища. Я увѣренъ, что нѣтъ человѣка въ мірѣ, которому я бы желалъ быть менѣе обязанъ этимъ открытіемъ, чѣмъ вамъ.

-- Сознаюсь, что я всегда питалъ подозрѣніе,-- замѣтилъ Текльтонъ,-- и потому меня такъ не жаловали здѣсь, я знаю.

-- Но такъ какъ вы открыли мнѣ глаза,-- продолжалъ фургонщикъ, не слушая его словъ,--такъ какъ вы увидѣли ее, мою жену, мою жену, которую я люблю,-- его голосъ, и взглядъ, и рука стали тверже, когда онъ повторилъ эти слова, очевидно съ твердо принятымъ намѣреніемъ -- такъ какъ вы видѣли ее въ такомъ невыгодномъ свѣтѣ, то будетъ правильно и справедливо, чтобъ вы посмотрѣли на нее моими глазами и заглянули мнѣ въ душу, и узнали, что я думаю объ этомъ, потому что мое рѣшеніе принято,-- заключилъ Джонъ, пристально глядя на гостя.-- И ничто не въ силахъ поколебать его теперь.

Текльтонъ пробормоталъ нѣсколько словъ насчетъ того, что всегда нужно свалить на что нибудь вину; однако, рѣшительность Джона Пирибингля заставила его прикусить языкъ. Въ простой безысскуственной рѣчи этого человѣка было что-то благородное и полное достоинства, въ чемъ сказывалась душа неподкупной честности.

-- Я человѣкъ простой и грубый,-- продолжалъ фургонщикъ,-- и мнѣ нечѣмъ похвастаться.-- Я не отличаюсь умомъ, какъ вамъ извѣстно, и уже не молодъ годами. Я полюбилъ мою маленькую Дотъ, потому что она росла на моихъ глазахъ въ домѣ своего отца съ самаго дѣтства; потому что я зналъ, какая она славная; потому что въ ней была вся моя жизнь въ теченіи многихъ лѣтъ. Есть много мужчинъ, съ которыми я не могу сравниться, но которые никогда не сумѣли бы любить мою маленькую Дотъ, какъ я любилъ ее.

Онъ остановился и нѣкоторое время тихонько постукивалъ объ полъ ногою прежде, чѣмъ продолжать.

-- Я часто думалъ,-- снова заговорилъ Джонъ,-- что хотя и не стою Дотъ, но могъ бы сдѣлаться для нея любящимъ мужемъ и, пожалуй, сумѣлъ бы оцѣнить ее лучше другого; такимъ образомъ мало по малу я освоился съ этой мыслью и сталъ находить возможнымъ бракъ между нами. Такъ оно и вышло: мы поженились.

-- Ага,-- произнесъ Текльтонъ, многозначительно тряхнувъ головой.

-- Я изучилъ самаго себя; я узналъ по опыту свой характеръ; я зналъ, какъ сильно любилъ Дотъ и какъ могъ быть счастливъ съ нею,-- говорилъ дальше Джонъ.-- По я недостаточно подумалъ о ней.

-- Разумѣется,-- подтвердилъ Текльтонъ.-- Непостоянство, легкомысліе, вѣтреность, желаніе нравиться! Вы не приняли ихъ въ разсчетъ. Вы просмотрѣли все это! Ага!

-- Вамъ не слѣдовало бы перебивать меня,-- съ нѣкоторой суровостью замѣтилъ фургонщикъ,-- прежде чѣмъ вы вникли въ мои слова, а вы далеки отъ этого. Если вчера я уложилъ бы однимъ ударомъ того человѣка, который осмѣлился бы сказать про нее одно дурное слово, то сегодня я затопталъ бы его ногами, будь онъ даже моимъ роднымъ братомъ!

Торговецъ игрушками посмотрѣлъ на него съ удивленіемъ, между тѣмъ какъ Джонъ Продолжалъ болѣе мягкимъ тономъ.

-- Подумалъ ли я о томъ,-- говорилъ онъ,-- что оторвалъ Дотъ -- въ ея годы, при ея красотѣ -- отъ молоденькихъ подругъ и отъ многихъ удовольствій, украшеніемъ которыхъ она служила, отъ веселыхъ собраній, гдѣ она сіяла самой ясной звѣздочкой, чтобъ запереть въ своемъ уныломъ домѣ, и заставить ее довольствоваться моимъ скучнымъ обществомъ! Сообразилъ ли я, какъ мало подхожу къ ея живому бойкому нраву, какъ долженъ быть скученъ и несносенъ неповоротливый мужчина для женщины быстраго ума? Сообразилъ ли я, что моя любовь къ ней не была заслугой и не давала мнѣ никакихъ особыхъ правъ, такъ какъ для всякаго, кто зналъ мою Дотъ, было невозможно не полюбить ее? Нѣтъ, я не принялъ во вниманіе ничего этого, но воспользовался ея беззаботной довѣрчивостью, склонностью къ веселью и женился на ней. Лучше бы мнѣ не дѣлать этого! Я сожалѣю о томъ -- ради нея, не ради себя!

Игрушечный фабрикантъ смотрѣлъ на него, не мигая. Даже полуприщуренный глазъ Текльтона былъ теперь открытъ.

-- Да благословитъ ее Небо,-- продолжалъ фургонщикъ,-- за то веселое постоянство, съ какимъ она старалась скрывать это отъ меня! И да проститъ мнѣ Богъ, что я по своей недогадливости не понялъ этого раньше! Бѣдное дитя! Бѣдняжка Дотъ! Какъ было не догадаться мнѣ о томъ, когда я видѣлъ, что ея глаза наполнялись слезами, если заходила рѣчь о неравныхъ бракахъ, вродѣ нашего! Сотню разъ замѣчалъ я скрытый трепетъ ея губъ и вѣдь ни разу не мелькнуло у меня подозрѣніе до прошлой ночи! Несчастная! Какъ это я могъ надѣяться, что она полюбитъ меня? Какъ могъ повѣрить, что любимъ ею!

-- Она ужасно выставляла на видъ свою любовь къ вамъ, подхватилъ Текльтонъ.-- Она до такой степени прикидывалась любящей женой, что, говоря откровенно, это и навело меня сначала на подозрѣнія.

Тутъ онъ не замедлилъ намекнуть на превосходство Мэй Фильдингъ передъ Дотъ, потому что эта молодая дѣвушка ужъ, конечно, не прикидывалась влюбленной въ него.

-- Она старалась всѣми силами полюбить меня,-- сказалъ въ оправданіе жены бѣдняга Джонъ съ большимъ волненіемъ, чѣмъ раньше. Только теперь начинаю я понимать, какъ принуждала себя Дотъ быть для меня старательной, преданной женой, которая помнитъ свой супружескій долгъ. Какъ добра была она, какъ много она сдѣлала; какое у нея мужественное сердце и сколько нравственной силы; о томъ свидѣтельствуетъ счастье, которое извѣдалъ я подъ этой кровлей! Это будетъ служить мнѣ отчасти утѣшеніемъ и отрадой, когда я останусь здѣсь одинъ.

-- Вы останетесь одни?-- переспросилъ Текльтонъ.-- Ага, значитъ и вы рѣшили принять свои мѣры?

-- Я рѣшилъ,-- отвѣчалъ фургонщикъ,-- сдѣлать ей величайшее добро, исправивъ свою ошибку, насколько это въ моей власти. Я могу избавить Дотъ отъ ежедневной тяготы неравнаго брака и непосильной борьбы съ собою, чтобъ скрывать свои чувства. Я предоставлю ей пользовался свободой, насколько это зависитъ отъ меня.

-- Какъ, вы собираетесь еще вознаградить се?-- подхватилъ Текльтонъ, теребя и закручивая пальцами свои громадныя уши.-- Должно быть, я не такъ понялъ васъ. Конечно, вы не говорили этого.

Фургонщикъ схватилъ торговца игрушками за воротникъ и тряхнулъ его, какъ тростинку.

-- Выслушайте меня,-- сказалъ онъ,-- да постарайтесь не ослышаться.-- Выслушайте меня. Кажется, я говорю ясно?

-- Совершенно ясно,-- подтвердилъ Текльтонъ.

-- Говорю, какъ думаю?

-- Именно, какъ думаете

-- Я сидѣлъ у этого очага прошлой ночью,-- всю ночь напролетъ!-- воскликнулъ фургонщикъ.-- На томъ мѣстѣ, гдѣ моя жена сидѣла такъ часто рядомъ со мною, обративъ ко мнѣ свое милое лицо. Я припомнилъ всю ея жизнь день за днемъ. Я разобралъ ея характеръ, ея поступки. И, клянусь душой моей, она невинна, если только есть надъ нами Всевышній Судья, чтобы разбирать невинныхъ и виновныхъ.

Правдивый сверчокъ на очагѣ! Справедливые духи домашняго хозяйства!

-- Гнѣвъ и недовѣріе покинули меня,-- продолжалъ Джонъ,-- и въ моей душѣ осталась лишь глубокая скорбь. Въ недобрый часъ вернулся какой нибудь прежній обожатель, болѣе подходящій къ ея годамъ и вкусамъ, чѣмъ я, которому, пожалуй, отказали изъ-за меня, противъ воли Дотъ. Въ недобрый часъ, застигнутая врасплохъ и не успѣвшая обдумать своихъ дѣйствій, Дотъ сдѣлалась сообщницей его вѣроломства, рѣшившись скрывать низкій обманъ. Прошлой ночью она пришла къ нему на тайное свиданіе, свидѣтелями котораго были мы съ вами. Это дурной поступокъ. Но во всемъ остальномъ она невинна, если существуетъ правда на землѣ!

-- Ну, если вы такого мнѣнія....-- началъ Текльтонъ.

-- Итакъ, я отпущу ее!-- перебилъ его фургонщикъ. Отпущу съ моимъ благословеніемъ за многіе счастливые часы, которые она подарила мнѣ, и съ моимъ прощеніемъ за все причиненное мнѣ горе. Пускай она уѣзжаетъ и наслаждается душевнымъ миромъ, котораго я ей желаю! Она никогда не будетъ ненавидѣть меня. Она полюбитъ меня больше, когда я перестану быть для нея обузой, и цѣпь, скованная мною, покажется ей легче. Сегодня годовщина того дня, когда я увезъ ее изъ родительскаго дома, очень мало заботясь о томъ, будетъ ли она счастлива. И сегодня же Дотъ вернется на свое старое пепелище. Я не стану болѣе надоѣдать ей. Родители моей жены пріѣдутъ къ намъ сегодня -- мы составили маленькій планъ провести этотъ день вмѣстѣ -- и они увезутъ ее къ себѣ домой. Я вполнѣ довѣряю ей и могу положиться на ея честь, гдѣ бы она ни жила. Она покидаетъ меня, незапятнанная ничѣмъ, и будетъ вести такую же незапятнанную жизнь, я увѣренъ въ томъ. Если я умру -- а это можетъ случиться, пока Дотъ еще молода; я такъ опустился въ нѣсколько часовъ -- то она узнаетъ, что я помнилъ о ней и любилъ ее до гроба! Вотъ конецъ того, что показали вы мнѣ. Теперь все миновало!

-- О нѣтъ, Джонъ, не миновало. Не говори, что все кончено! Не совсѣмъ еще. Я слышала твои благородныя слова. Я не могла незамѣтно уйти, прикидываясь незнающей того, что вызвало во мнѣ такую глубокую благодарность. Не говори, что все кончено, пока часы не пробьютъ еще разъ!

Дотъ вошла въ комнату вскорѣ послѣ Теклътона и оставалась тамъ. Она не смотрѣла на гостя, но не сводила глазъ съ своего мужа.

Однако, молодая женщина не приближалась къ нему, оставляя между нимъ и собою какъ можно больше разстоянія. И хотя она говорила съ пылкой серьезностью, но не подвинулась къ Джону ни на шагъ. Какъ мало общаго было въ этомъ съ ея прежними привычками!

-- Ничья рука не въ силахъ сдѣлать часового механизма, который сталъ бы отбивать для меня вновь часы минувшаго счастья,-- отвѣчалъ фургонщикъ съ слабой улыбкой.-- Но пусть будетъ такъ, какъ ты желаешь, дорогая. Бой часовъ раздастся скоро. Наши слова не имѣютъ большой важности. Я постараюсь угодить тебѣ въ чемъ нибудь поважнѣе.

-- Однако мнѣ пора отправляться,-- пробормоталъ Текльтонъ.-- Время не терпитъ, потому что когда часы пробьютъ опять, я долженъ быть уже на дорогѣ въ церковь. Прощайте, Джонъ Пирибингль. Весьма жалъ, что я лишенъ удовольствія видѣть васъ у себя. Я огорченъ этой потерей, а вмѣстѣ съ тѣмъ и ея причиной!

-- Вѣдь я говорилъ ясно?-- допрашивался фургонщикъ, провожая его до дверей.

-- О, вполнѣ!

-- И вы запомните то, что я вамъ сказалъ?

-- Позвольте мнѣ вамъ замѣтить,-- отвѣтилъ Тскльтонъ, предусмотрительно усаживаясь заранѣе въ фаэтонъ,-- что сказанное вами было до такой степени неожиданно, что я едва ли забуду это.

-- Тѣмъ лучше для насъ обоихъ,-- отвѣчалъ Джонъ.-- Прощайте. Желаю вамъ счастья.

-- Я хотѣлъ бы со своей стороны пожелать вамъ того же -- сказалъ Текльтонъ.-- По такъ какъ я не могу этого сдѣлать, то ограничусь благодарностью. Говоря между нами, (кажется, я уже упоминалъ объ этомъ раньше?) я не думаю, что буду менѣе счастливъ въ моей супружеской жизни отъ того, что Мэй не выказывала мнѣ слишкомъ большого вниманія и не выставляла на видъ своихъ нѣжныхъ чувствъ. Поберегите себя.

Фургонщикъ стоялъ и смотрѣлъ ему вслѣдъ, пока игрушечный фабрикантъ не сдѣлался въ отдаленіи меньше лошадинаго убора изъ цвѣтовъ и бантовъ вблизи; тутъ съ глубокимъ вздохомъ онъ пошелъ безпокойно бродить подъ деревьями около дома, какъ человѣкъ, убитый горемъ. Ему не хотѣлось возвращаться въ комнату раньше боя часовъ.

Оставшись одна, бѣдная Дотъ горько зарыдала; но она часто старалась заглушить свои рыданія, вытирала глаза и говорила о томъ, какъ добръ ея мужъ, какой онъ превосходный человѣкъ. А разъ или два молодая женщина даже засмѣялась такимъ задушевнымъ торжествующимъ и неумѣстнымъ смѣхомъ, (такъ какъ въ то же время не переставала плакать), что повергла Тилли въ настоящій ужасъ.

-- О, перестаньте, пожалуйста,-- говорила нянька. Вѣдь отъ этого, чего Боже сохрани, ребеночекъ вашъ можетъ помереть, если вы станете такъ убиваться, смѣю вамъ сказать!

-- А ты будешь приносить его иногда къ отцу, Тилли, когда мнѣ нельзя будетъ здѣсь жить, и я уѣду въ свой старый домъ?-- спрашивала ее хозяйка, вытирая глаза.

-- Ой, замолчите, прошу васъ,-- вопила Тилли, закидывая назадъ голову, разражаясь громкимъ воемъ и удивительно смахивая на Боксера,-- ой, перестаньте, смѣю васъ просить! Ой, что это такое приключилось со всѣми, что всѣ разошлись, разъѣхались и разбѣжались, надѣлавъ всѣмъ прочимъ столько горя? О-о-о-о-о!

Чувствительная Слоубой взвыла еще громче послѣ этихъ словъ. Ея ревъ былъ тѣмъ ужаснѣе, что она давно уже сдерживала подступавшія рыданія. Дикіе вопли няньки непремѣнно разбудили бы и напугали ребенка, пожалуй, до того, что съ нимъ сдѣлался бы родимчикъ, еслибъ она не увидала въ окно Калеба Плэммера, который велъ свою слѣпую дочь. При этомъ зрѣлищѣ въ ней пробудилось чувство приличія; нѣсколько минутъ она стояла молча, съ разинутымъ ртомъ, а затѣмъ, бросившись къ колыбели, гдѣ спалъ малютка начала корчиться, точно въ пляскѣ святаго Вита, подергивая руками и ногами, зарываясь въ тоже время лицомъ и головой въ простыни на постели и очевидно находя большое облегченіе въ этихъ необычайныхъ операціяхъ.

-- Мэри,-- сказала Берта,-- при входѣ въ комнату,-- ты не на свадьбѣ!

-- Я говорилъ, что васъ не будетъ тамъ, мэмъ,-- прошепталъ Калебъ.-- Я слышалъ толки объ этомъ вчера вечеромъ. Но увѣряю васъ,-- прошепталъ маленькій человѣчекъ, нѣжно взявъ хозяйку за обѣ руки,-- я не придалъ значенія тому, что говорятъ нѣкоторые люди. Я имъ не вѣрю. Положимъ, я ничтожество, но все же скорѣе дамъ себя истерзать въ клочки, чѣмъ повѣрю одному дурному слову на вашъ счетъ.

Онъ обхватилъ ее обѣими руками и прижалъ къ себѣ, какъ дитя прижимаетъ куклу.

-- Берта не могла бы оставаться сегодня дома,-- говорилъ Калебъ.-- Она боялась, я знаю, услыхать колокольный звонъ, боялась что не выдержитъ, находясь такъ близко къ новобрачнымъ въ день ихъ свадьбы. Поэтому мы вышли заранѣе изъ дома и пришли сюда. Я все думалъ о томъ, что надѣлалъ,-- заговорилъ опять отецъ послѣ недолгаго молчанія;-- я бранилъ себя до тѣхъ поръ, пока пересталъ даже понимать, за что мнѣ взяться и куда кинуться, при видѣ горя моей дочери. И вотъ я пришелъ къ заключенію, что будетъ лучше, если я выскажу правду Бертѣ при васъ. Вѣдь вы не откажетесь побыть при этомъ?-- спрашивалъ онъ, дрожа всѣмъ тѣломъ.-- Я не знаю, какъ подѣйствуетъ на бѣдняжку мое признаніе; я не знаю, что она подумаетъ обо мнѣ; не знаю, будетъ ли она любить послѣ того своего несчастнаго отца! Но для нея будетъ лучше, когда обманъ откроется, а я долженъ примириться съ неизбѣжными послѣдствіями моего безразсудства и понести заслуженную кару.

-- Мэри,-- сказала Берта,-- гдѣ твоя рука? Ахъ, вотъ она, вотъ она!-- воскликнула слѣпая, прижимая руку Дотъ къ губамъ съ улыбкой, а потомъ продѣвая ее подъ свою руку.-- Я слышала, какъ наши гости шептались между собой вчера вечеромъ, какъ приписывали тебѣ какой-то безчестный поступокъ. Они ошибались.

Жена фургонщика промолчала. Калебъ отвѣчалъ за нее.

-- Они ошибались,-- подтвердилъ онъ.

-- Я знала это,-- съ гордостью подхватила Берта.-- Я такъ имъ и сказала. Я не хотѣла слышать про нее ни одного дурного слова. Дотъ не заслуживаетъ осужденія!-- она пожала руку Дотъ и приложила ея нѣжную щечку къ своему лицу.-- Нѣтъ, я не настолько слѣпа, чтобъ сдѣлать это.

Калебъ подошелъ съ одной стороны къ дочери, тогда какъ Дотъ стояла по другую сторону, держа ее за руку.

-- Я знаю васъ всѣхъ лучше, чѣмъ вы думаете,-- сказала Берта.-- Но никого не знаю я такъ хорошо, какъ милую Дотъ. Даже тебя, отецъ. Вокругъ меня нѣтъ ничего, въ половину такого дѣйствительнаго, такого истиннаго, какъ она. Еслибъ я могла сію минуту прозрѣть и никто не сказалъ бы мнѣ ни слова, я сейчасъ узнала бы ее въ толпѣ! Сестра моя!

-- Берта, Берта!-- началъ Калебъ,-- у меня есть на душѣ кое-что, и я долженъ поговорить съ тобою откровенно, пока мы здѣсь одни, безъ постороннихъ свидѣтелей. Выслушай меня и не сердись! Я долженъ сдѣлать тебѣ признаніе, моя милочка.

-- Признаніе, отецъ?

-- Я уклонился отъ правды и заблудился, дитя мое,-- произнесъ Калебъ съ жалкимъ выраженіемъ на своемъ растерянномъ лицѣ.-- Я уклонился отъ правды, думая принести тебѣ пользу, и поступилъ съ тобою жестоко.

Слѣпая повернула къ нему свое окаменѣвшее отъ изумленія лицо и повторила:

-- Жестоко?

-- Онъ обвиняетъ себя слишкомъ строго, Берта,-- возразила Дотъ.-- Ты сейчасъ сама убѣдишься, въ томъ. Ты первая оправдаешь его.

-- Онъ жестокъ ко мнѣ!-- воскликнула Берта съ недовѣрчивой улыбкой.

-- Нечаянно, дитя мое,-- сказалъ Калебъ.-- Но я дѣйствительно былъ жестокъ, хотя не подозрѣвалъ этого до вчерашняго дня. Моя дорогая слѣпая дочь, выслушай меня и прости! Міръ, въ которомъ ты живешь, моя душечка, не таковъ, какимъ я представлялъ тебѣ его. Глаза, которымъ ты довѣряла, обманывали тебя.

Ея удивленное лицо было попрежнему обращено въ сторону отца; но Берта попятилась назадъ и прильнула крѣпче къ своей подругѣ.

-- Твой жизненный путь былъ тяжелъ, моя бѣдняжка, и я думалъ сгладить его для тебя. Я искажалъ предметы, измѣнялъ характеры людей, выдумывалъ многое, чего никогда не существовало, чтобъ сдѣлать тебя счастливѣе. Я скрытничалъ съ тобою, обманывалъ тебя, да проститъ мнѣ Господь! И ты была окружена вымыслами.

-- Однако живые люди не вымыслы,-- поспѣшно подхватила она,-- сильно поблѣднѣвъ и попрежнему сторонясь отъ отца.-- Ты не можешь ихъ измѣнить.

-- Я сдѣлалъ это, Берта,-- возразилъ Калебъ жалобнымъ тономъ.-- Есть одно лицо, которое ты знаешь, моя голубка...

-- О, отецъ, зачѣмъ ты говоришь, что я знаю? подхватила слѣпая, и ея голосъ звучалъ горькимъ упрекомъ.-- Что и кого я знаю! Я, не имѣющая руководителя! Я, такая жалкая, слѣпая!

Въ своемъ сердечномъ томленіи она протянула руки, точно отыскивая ощупью дорогу, послѣ чего закрыла ими лицо съ видомъ отчаянія и скорби.

-- Человѣкъ, который женится сегодня,-- сказалъ Калебъ,-- жестокъ, низокъ и безсердеченъ. Суровый хозяинъ для тебя и для меня, моя дорогая, впродолженіе многихъ лѣтъ. Онъ отвратителенъ по наружности и по натурѣ. Неизмѣнно холоденъ и недоступенъ состраданію. Онъ совершенно непохожъ на тотъ портретъ, который я нарисовалъ тебѣ, мое дитя, не похожъ ни въ чемъ.

-- О, зачѣмъ,-- воскликнула слѣпая дѣвушка, очевидно страдая невыносимо,-- зачѣмъ обманывалъ ты меня! Зачѣмъ ты наполнилъ такъ обильно мое сердце, а потокъ вошелъ въ него, подобно смерти, и вырвалъ изъ него предметъ моей любви! О, Боже, какъ я слѣпа! Какъ безпомощна и одинока!

Огорченный отецъ повѣсилъ голову и не отвѣчалъ, продолжая только раскаиваться и убиваться.

Только что Берта дала волю своимъ горькимъ сожалѣніямъ, какъ сверчокъ на очагѣ, неслышимый никѣмъ, кромѣ нея, принялся трещать. Не весело, а тихо, слабо и грустно. Его унылая пѣсенка заставила ее заплакать. Когда-же духъ, стоявшій всю ночь около фургонщика, появился позади нея, указывая на Калеба, слезы бѣдной дѣвушки хлынули ручьемъ.

Вскорѣ голосъ сверчка послышался яснѣе, и слѣпота не помѣшала Бертѣ почувствовать близость духа, парившаго вокругъ ея отца.

-- Мэри,-- сказала она,-- разскажи мнѣ, какой у насъ домъ. Каковъ онъ на сакомъ дѣлѣ?

-- Это очень убогое жилище, Берта, очень убогое и жалкое. Будущей зимой оно едва ли будетъ служить вамъ защитой отъ дождя и вѣтра. Оно также плохо защищено отъ непогоды, Берта,-- продолжала Дотъ тихимъ, яснымъ голосомъ,-- какъ твой бѣдный отецъ въ своемъ плащѣ изъ дерюги.

Слѣпая дѣвушка въ сильномъ волненіи встала и отвела въ сторону маленькую жену фургонщика.

-- Ну, а тѣ подарки, которыми я такъ дорожила, которые почти всегда согласовались съ моими желаніями и такъ радовали меня,-- сказала она, дрожа,-- откуда же они брались? Не ты ли посылала ихъ мнѣ?

-- Нѣтъ.

-- Кто же тогда?

Дотъ замѣтила, что Берта уже догадалась, и промолчала. Слѣпая дѣвушка снова закрыла лицо руками, но теперь съ совершенно другимъ видомъ.

-- Дорогая Мэри, одну минутку. Ты согласна? Отойдемъ подальше. Говори мнѣ тихо. Ты правдива, я знаю. Ты не станешь меня обманывать, не такъ ли?

-- Нѣтъ, Берта, не стану!

-- Конечно; я увѣрена въ томъ. Ты слишкомъ жалѣешь меня для этого. Мэри, посмотри черезъ комнату въ ту сторону, гдѣ мы сейчасъ были -- туда, гдѣ сидитъ мой отецъ -- мой отецъ, такой сострадательный ко мнѣ и любящій -- и скажи мнѣ, что ты видишь?

-- Я вижу,-- отвѣчала Дотъ, которая отлично поняла слѣпую,-- старика, сидящаго въ креслѣ, печально откинувшись на спинку и опираясь щекой на руку. Найдетъ ди онъ утѣшеніе у своей дочери, Берта?

-- Да, да. Она утѣшитъ его. Продолжай.

-- Онъ старикъ, изможденный трудомъ и заботой. Онъ тщедушный, сгорбленный, задумчивый, сѣдой человѣкъ. Онъ разстроенъ и подавленъ, онъ опустилъ руки. Но раньше, Берта, я видѣла его много разъ въ тяжелой борьбѣ съ жизнью, ради одной великой и священной цѣли, и я почитаю его сѣдую голову.

Слѣпая дѣвушка вырвалась отъ нея и, кинувшись на колѣни передъ отцомъ, прижала его голову къ своей груди.

-- Я прозрѣла, я прозрѣла!-- воскликнула она.-- Я была слѣпа, а теперь мои глаза открылись! Я никогда не знала его! Легко сказать, я могла умереть, не увидавъ въ настоящемъ свѣтѣ отца, который выказывалъ мнѣ столько любви!

Волненіе Калеба нельзя было описать никакими словами.

-- Нѣтъ такого красавца на землѣ,-- воскликнула дѣвушка, сжимая его въ объятіяхъ,-- котораго я любила бы такъ нѣжно и такъ обожала, какъ тебя! Чѣмъ больше сѣдинъ на твоей головѣ, чѣмъ старѣе твое лицо, тѣмъ ты мнѣ дороже, отецъ! Пусть никто не говоритъ, что я ослѣпла вновь! Ни одна твоя морщина, ни одинъ волосокъ на твоей головѣ не будутъ забыты въ моихъ молитвахъ къ Всевышнему!

Калебъ выговорилъ съ трудомъ:

-- Моя Берта!

-- И въ своей слѣпотѣ я вѣрила ему,-- говорила дѣвушка, лаская отца, со слезами горячей любви,-- вѣрила, что онъ совсѣмъ другой! И живя съ нимъ бокъ о бокъ изо дня въ день, не замѣчала, какъ онъ заботился обо мнѣ! Мнѣ и во снѣ не снилось ничего подобнаго.

-- Здоровый, румяный отецъ въ синемъ пальто, Берта,-- сказалъ бѣдный Калебъ.-- Онъ пропалъ!

-- Ничто не пропало,-- возразила дочь.-- Нѣтъ, ненаглядный отецъ, все остальное здѣсь -- въ тебѣ. Отецъ, котораго я любила такъ искренно; отецъ, котораго я никогда не любила достаточно и никогда не знала; благодѣтель, котораго я стала сперва почитать и любить, потому что онъ выказывалъ мнѣ такое участіе; всѣ эти люди въ тебѣ. Ничто не умерло для меня. Душа всего, что было мнѣ дорого, находится здѣсь -- здѣсь съ изможденнымъ лицомъ и сѣдою головой! А я уже больше не слѣпа.

Во время этой рѣчи все вниманіе Дотъ было сосредоточено на отцѣ и дочери; однако, взглянувъ теперь въ сторону маленькаго косца на мавританскомъ лугу, она увидѣла, что часамъ осталось лишь нѣсколько минутъ до боя, и тотчасъ впала въ первное и возбужденное состояніе.

-- Отецъ,-- нерѣшительно произнесла Берта.-- Мэри.

-- Да, моя дорогая,-- отвѣчалъ Калебъ.-- Она тутъ.

-- Въ ней никакой перемѣны? Ты никогда не обманывалъ меня на ея счетъ?

-- Боюсь, моя дорогая, что я, пожалуй, погрѣшилъ бы противъ истины,-- отвѣчалъ Калебъ,-- еслибъ могъ сдѣлать Дотъ еще лучше. Но мнѣ пришлось бы измѣнить се только къ худшему, еслибъ я вздумалъ измѣнять ее вообще. Для нея всякія прикрасы излишни, Берта.

Хотя слѣпая дѣвушка была увѣрена заранѣе въ утвердительномъ отвѣтѣ отца, однако, при его словахъ кинулась обнимать Дотъ, сіяя гордостью и восторгомъ. То было восхитительное зрѣлище.

-- При всемъ томъ,-- сказала миссисъ Пирибингль,-- могутъ произойти большія перемѣны, Берта, какихъ ты и не ожидаешь. Перемѣны къ лучшему, хочу я сказать, перемѣны, которыя сильно обрадуютъ нѣкоторыхъ изъ насъ. Только ты не пугайся, еслибы произошло что нибудь подобное, помни это. Чу, кажется, гремятъ колеса по дорогѣ? У тебя тонкій слухъ, Берта. Кто нибудь ѣдетъ?

-- Да. И мчится очень быстро.

-- Я... я... я знаю, какой у тебя тонкій слухъ,-- повторила Дотъ, прижавъ руку къ сердцу и продолжая сыпать словами, чтобъ скрыть свое волненіе;-- я часто замѣчала это; вѣдь не дальше, какъ вчера, ты уловила тѣ странные шаги. Но почему же ты сказала, какъ я отлично помню, Берта: "чьи это шаги?" II почему ты обратила на нихъ больше вниманія, чѣмъ на иную походку, этого я не знаю. Однако, въ свѣтѣ произошли большія перемѣны, какъ я сказала сейчасъ, и мы сдѣлаемъ очень хорошо, если приготовимся къ неожиданности.

Калебъ недоумѣвалъ, что бы это значило, замѣтивъ, что хозяйка дома обращалась столько же къ нему, сколько къ его дочери. Онъ съ удивленіемъ видѣлъ, что въ своемъ волненіи и разстройствѣ она едва переводитъ духъ и держится за спинку стула, чтобы не упасть.

-- Да, это, дѣйствительно, стучатъ колеса!-- продолжала Дотъ прерывающимся голосомъ. Ихъ стукъ все ближе!... ближе!... У самаго дома!... А теперь, слышите?-- экипажъ остановился у калитки сада!... А вотъ и шаги на крыльцѣ -- тѣ же самые шаги, Берта, не правда ли?.. А вотъ!..

Она громко вскрикнула въ неудержимомъ восторгѣ, послѣ чего, подбѣжавъ къ Калебу, зажала ему руками глаза, когда молодой человѣкъ ворвался въ комнату и, подбросивъ кверху свою шапку, кинулся къ нимъ.

-- Все кончено?-- воскликнула Дотъ.

-- Да!

-- И благополучно?

-- Да!

-- Припоминаете ли вы этотъ голосъ, дорогой Калебъ? Слыхали ли вы раньше другой, похожій на него?-- спрашивала миссисъ Пирибингль.

-- Еслибъ мой мальчикъ въ благодатной Южной Америкѣ былъ живъ...-- произнесъ Калебъ, дрожа всѣмъ тѣломъ.

-- Онъ живъ!-- закричала Дотъ, отнявъ руки отъ его глазъ и хлопая въ ладоши;-- взгляните на него! Вотъ онъ передъ вами, здравъ и невредимъ! Вашъ родной, милый сынъ! Твой родной, милый, живой и любящій братъ, Берта!

Честь и слава маленькому существу за ея восторгъ! Честь и слава ея слезамъ и смѣху, въ то время, какъ отецъ, сынъ и дочь обнимались между собою! Честь и слава той сердечности, съ какою Дотъ встрѣтила на полдорогѣ загорѣлаго моряка съ его длинными темными волосами и не отвернулась въ сторону, когда онъ вздумалъ поцѣловать ея алыя губки, и позволила ему прижать себя къ его взволнованной груди.

Честь и слава также кукушкѣ, которая выскочила изъ подъемной дверки мавританскаго дворца, точно воръ, и прокуковала двѣнадцать разъ передъ собравшейся компаніей, словно охмелѣвъ отъ радости.

Вошедшій фургонщикъ отшатнулся назадъ. И не мудрено: онъ никакъ не ожидалъ найти у себя такое многочисленное общество.

-- Посмотрите, Джонъ!-- воскликнулъ Калебъ, внѣ себя отъ радости,-- посмотрите сюда! Мой родной мальчикъ изъ благодатной Южной Америки! Мой родной сынъ! Тотъ самый, котораго вы снарядили въ дальнюю дорогу на свой счетъ! Тотъ самый, которому вы были всегда такимъ преданнымъ другомъ.

Хозяинъ сдѣлалъ шагъ впередъ, чтобы взять его за руку, но остановился въ нерѣшительности, когда замѣтилъ въ его чертахъ какое-то сходство съ глухимъ человѣкомъ въ фургонѣ.

-- Эдуардъ!-- промолвилъ онъ,-- такъ это былъ ты?

-- Разскажи ему,-- подхватила Дотъ.-- Разскажи ему все, Эдуардъ; не щади меня, потому, что я сама ни за какія блага не стану щадить себя передъ нимъ.

-- Да, то былъ я.

-- И ты позволилъ себѣ вкрасться переодѣтымъ въ домъ твоего друга?-- воскликнулъ фургонщикъ.-- Знавалъ я когда-то честнаго малаго -- сколько лѣтъ назадъ, Калебъ, услыхали мы о его смерти и думали, что убѣдились въ ней?-- тотъ никогда не сдѣлалъ бы такой низости.

-- Былъ у меня когда-то великодушный другъ, который скорѣе замѣнялъ мнѣ отца,-- сказалъ Эдуардъ;-- тотъ никогда не осудилъ бы ни меня и никого другого, не выслушавъ предварительно. Этотъ другъ былъ ты. Я убѣжденъ, что ты меня выслушаешь.

-- Хорошо! Это правильно. Я согласенъ выслушать тебя,-- отвѣчалъ фургонщикъ, бросая смущенный взглядъ на жену, по-прежнему державшуюся вдалекѣ отъ него.

-- Я долженъ признаться, что когда уѣзжалъ отсюда совсѣмъ юношей,-- началъ Эдуардъ,-- то былъ влюбленъ, и мнѣ отвѣчали взаимностью. Она была очень молоденькая дѣвушка, которая пожалуй (какъ ты можешь мнѣ возразить) не знала хорошенько собственнаго сердца. Но я зналъ свое и любилъ ее страстно.

-- Ты! воскликнулъ фургонщикъ.-- Ты!

-- Да, я,-- подтвердилъ морякъ.-- И она отвѣчала мнѣ тѣмъ же. Я всегда вѣрилъ въ ея взаимность, а теперь убѣжденъ въ ней.

-- Боже! Поддержи меня!-- промолвилъ Джонъ.-- Это хуже всего.

-- Вѣрный своему слову,-- продолжалъ Эдуардъ,-- я возвращался къ ней, полный надежды, переживъ много испытаній и опасностей; возвращался, чтобъ напомнить невѣстѣ о нашемъ давнишнемъ уговорѣ, и вдругъ, не доѣзжая двадцати миль до родныхъ мѣстъ, узналъ, что она измѣнила мнѣ; что она меня забыла и промѣняла на другого болѣе богатаго. Я не собирался укорять ее; я только хотѣлъ се видѣть и убѣдиться на дѣлѣ, что все это правда. Я надѣялся, что мою невѣсту, пожалуй, принуждали къ ненавистному браку противъ ея собственной воли и желанія. Это было бы слабымъ утѣшеніемъ, но все же нѣсколько облегчило бы меня, подумалъ я, и съ этой мыслью пріѣхалъ сюда. Мнѣ нужно было узнать правду, истинную правду; увидѣть все своими глазами, судить обо всемъ самому, безъ помѣхи съ одной стороны и не насилуя ея чувствъ своимъ внезапнымъ появленіемъ, съ другой. Съ этой цѣлью я переодѣлся и сталъ неузнаваемымъ, какъ тебѣ извѣстно, послѣ чего принялся поджидать тебя на дорогѣ -- ты помнишь, гдѣ. Мой видъ не внушилъ тебѣ ни малѣйшаго подозрѣнія; не узнала меня и она,-- прибавилъ морякъ, указывая на Дотъ,-- пока я не открылся ей потихоньку у очага; и тутъ эта добрая душа съ испуга чуть не выдала меня.

-- Но когда она узнала, что Эдуардъ живъ и вернулся домой,-- рыдая подхватила Дотъ, говоря теперь за себя, чего ей хотѣлось уже давно,-- и когда она узнала о его намѣреніи, то посовѣтовала ему всячески хранить тайну, потому что его старинный другъ Джонъ Пирибингль былъ слишкомъ прямодушенъ по натурѣ и слишкомъ неловокъ для притворства, будучи неповоротливымъ малымъ вообще,-- объяснила Дотъ, смѣясь и плача,-- чтобъ не проболтаться. Когда же она,-- т. е. я, Джонъ,-- продолжала сквозь рыданья маленькая женщина,-- разсказала ему все: какъ его невѣста повѣрила, что онъ умеръ, и какъ уступила наконецъ настояніямъ своей матери, согласившись вступить въ бракъ, который милая, глупая старушка называла выгоднымъ; и когда она т. е. опять же я, Джонъ -- сообщила Эдуарду, что они еще не женаты (хотя свадьба близко) и что съ ея стороны не будетъ жертвой отказаться отъ жениха, потому что она его не любитъ; и когда онъ чуть не сошелъ съ ума отъ радости, слыша это, то она -- опять таки я -- согласилась быть между ними посредницей, какъ бывала частенько въ прежнее время, Джонъ, и обѣщала вывѣдать всю правду насчетъ чувствъ невѣсты. Она -- опять таки я, Джонъ,-- была заранѣе увѣрена въ успѣхѣ. И не ошиблась, Джонъ! И они сошлись вмѣстѣ, Джонъ! И поженились, Джонъ, часъ тому назадъ! А вотъ и новобрачная! А Грэффъ и Текльтонъ пускай умираетъ холостякомъ. А я счастливая маленькая женщина, Мэй, да благословитъ тебя Господь!

Дотъ была обворожительная маленькая женщина особенно теперь, въ пылу восторга. Трудно представить себѣ, какими задушевными и восхитительными поздравленіями осыпала она себя и новобрачную.

Въ душѣ честнаго фургонщика бушевала такая буря чувствъ, что онъ словно окаменѣлъ, но потомъ, опомнившись, бросился къ женѣ. Между тѣмъ она остановила его жестомъ руки, отступая по-прежнему назадъ.

-- Нѣтъ, Джонъ, нѣтъ! Выслушай все! Не люби меня, Джонъ, пока ты не услышишь каждаго словечка, которое мнѣ надо тебѣ высказать. Съ моей стороны было нехорошо имѣть тайну отъ тебя, Джонъ. Мнѣ очень жаль. Я не видѣла въ этомъ ничего дурного до той минуты, пока пришла и сѣла возлѣ тебя на скамеечку вчера вечеромъ. Но когда я прочла на твоемъ лицѣ, что ты видѣлъ меня гулявшей по галлереѣ съ Эдуардомъ и когда я поняла твои мысли, то почувствовала свою вину передъ тобою. И всетаки, милый Джонъ, какъ ты могъ, какъ ты могъ подумать обо мнѣ такъ дурно!

Какими рыданьями разразилась опять маленькая женщина! Джонъ Пирибингль хотѣлъ схватить ее въ объятія. Однако нѣтъ, она не позволила ему этого.

-- Нѣтъ, пожалуйста, Джонъ, не люби меня пока! Подожди еще немного! Я горевала по поводу предстоящей свадьбы, мой дорогой, потому что помнила прежнюю любовь Мэй и Эдуарда, когда они были совсѣмъ молоденькими, и знала, что сердце Мэй было далеко отъ Текльтона. Ты вѣришь этому теперь, не такъ ли, Джонъ?

Джонъ былъ готовъ снова кинуться на зовъ жены, но былъ опять остановленъ ею.

-- Нѣтъ, стой тамъ пожалуйста, Джонъ! Если я смѣюсь надъ тобою, что бываетъ иногда, Джонъ, и называю тебя увальнемъ, милымъ старымъ гусемъ или даю тебѣ другія клички въ этомъ родѣ, то потому что ты милъ мнѣ, Джонъ, ужасно милъ; и мнѣ такъ нравятся всѣ твои манеры, и я бы не хотѣла, чтобъ ты измѣнился въ чемъ нибудь хоть чуточку, хотя бы для того, чтобъ сдѣлаться завтра королемъ.

-- Ура!-- необычайно громко крикнулъ Калебъ.-- И я того же мнѣнія.

-- А если я, напримѣръ, напоминаю о солидныхъ лѣтахъ, Джонъ, и принимаюсь въ шутку увѣрять, что мы съ тобой смѣшные старички, что намъ не до любви, а мы живемъ себѣ потихоньку, такъ вѣдь я болтаю вздоръ и дурачусь. Вѣдь я и съ ребенкомъ люблю разыгрывать сцены, прикидываясь, будто бы дѣлая все это взаправду.

Дотъ увидала, что мужъ двинулся къ ней, и снова остановила его, но на этотъ разъ, едва успѣвъ уклониться отъ объятій Джона.

-- Нѣтъ, не люби меня еще минутку или двѣ, прошу тебя Д;конъ! То, что мнѣ нужнѣе всего тебѣ сказать, я приберегла напослѣдокъ. Мой дорогой, добрый, великодушный Джонъ, когда мы разговаривали съ тобой недавно вечеромъ о сверчкѣ, я была уже готова сказать тебѣ, что раньше не любила тебя такъ сильно, какъ теперь; что когда я впервые пріѣхала сюда въ домъ, я порядкомъ боялась, что совсѣмъ не полюблю тебя такъ крѣпко, какъ надѣялась и какъ молилась о томъ -- вѣдь я была такая молоденькая, Джонъ! Но милый Джонъ, съ каждымъ днемъ и часомъ я любила тебя все больше и больше. И еслибъ я могла полюбить тебя сильнѣе теперешняго, то твои благородныя слова, слышанныя мною сегодня утромъ, усилили бы мою любовь. Но я не могу. Всю привязанность, на какую я способна, (а это не мало, Джонъ!) я отдала тебѣ, какъ ты того заслуживалъ, уже давно, давно. И теперь мнѣ болѣе нечего давать. Теперь, мой дорогой муженекъ, прими меня опять въ свое сердце. Это мой любимый пріютъ, Джонъ, и ты никогда, никогда не думай отсылать меня въ другой домъ!

Вы никогда не можете испытать столько восхищенія при видѣ славной маленькой женщины въ объятіяхъ третьяго лица, какое испытали бы, еслибъ видѣли Дотъ, кинувшуюся на грудь фургонщика. То была картина полнаго, неподдѣльнаго супружескаго счастья, трогательная въ своей задушевности.

Можете быть увѣрены, что фургонщикъ пришелъ въ совершенный восторгъ, и обрадованная Дотъ не уступала ему въ этомъ. Ихъ счастливое настроеніе сообщилось остальнымъ присутствующимъ, включая сюда и миссъ Слоубой, которая поплакала всласть отъ радости и, желая сдѣлать юнаго Пирибингля участникомъ общаго веселья, стала подносить его къ каждому поочередно, точно круговую чашу.

Но вотъ снова загремѣли колеса по дорогѣ, и кто-то воскликнулъ, что Грэффъ и Текльтонъ возвращаются назадъ. Быстро вбѣжалъ этотъ почтенный джентльменъ въ комнату, видимо разгоряченный и растерянный.

-- Что за дьявольщина, Джонъ Пирибингль!-- воскликнулъ онъ.-- Послушайте! Тутъ вышло какое нибудь недоразумѣніе. Я уговорился съ миссисъ Текльтонъ, что мы встрѣтимся въ церкви, а теперь готовъ поклясться, что я видѣлъ ее на дорогѣ ѣхавшей сюда! Э, да она тутъ! Прошу прощенія, сэръ; я не имѣю удовольствія быть съ вами знакомымъ, но сдѣлайте милость, уступите мнѣ эту молодую лэди. Сегодня утромъ ей предстоитъ выполнить весьма важное обязательство.

-- Извините, я не могу уступить ее вамъ,-- отвѣчалъ Эдуардъ.-- Я и не помышляю о томъ.

-- Что это значитъ? Ахъ, вы бродяга!-- закричалъ Текльтонъ.

-- Это значитъ, что я извиняю вашу раздражительность,-- съ улыбкой отвѣчалъ морякъ,-- и остаюсь также глухъ къ грубымъ словамъ сегодня поутру, какъ я былъ глухъ ко всѣмъ разговорамъ вчера вечеромъ.

Какой взглядъ кинулъ на него Текльтонъ и какъ онъ вздрогнулъ отъ испуга!

-- Мнѣ очень жаль, сэръ,-- сказалъ морякъ приподнявъ лѣвую руку Мэй, украшенную обручальнымъ кольцомъ,-- что эта молодая леди не можетъ сопутствовать вамъ въ церковь; но она ужъ побывала тамъ однажды сегодня утромъ и, можетъ быть, вы извините ее.

Текльтонъ пристально посмотрѣлъ на палецъ бывшей невѣсты и вынулъ изъ жилетнаго кармана серебряную бумажку, въ которой очевидно было завернуто кольцо.

-- Миссъ Слоубой,-- сказалъ онъ нянькѣ.-- Не будете ли вы такъ любезны бросить это въ огонь?... Покорнѣйше благодарю.

-- Прежняя помолвка,-- очень давнишняя помолвка -- помѣшала моей женѣ исполнить уговоръ, заключенный съ вами, могу васъ увѣрить,-- сказалъ Эдуардъ.

-- Мистеръ Текльтонъ долженъ отдать мнѣ справедливость. Я не скрыла отъ него этого и много разъ повторяла, что никогда не забуду прошлаго,-- краснѣя, вымолвила Мэй.

-- Ну, разумѣется!-- подхватилъ Текльтонъ.-- О, конечно! Это совершенно справедливо. Это вполнѣ корректно. Миссисъ Эдуардъ Шэммеръ, смѣю спросить?

-- Да, это ея имя,-- отвѣчалъ новобрачный.

-- Ахъ, я не узналъ бы васъ, сэръ,-- продолжалъ игрушечный фабрикантъ, внимательно всматриваясь въ лицо соперника и отвѣшивая ему низкій поклонъ.-- Честь имѣю поздравить, сэръ.

-- Благодарю васъ.

-- Миссисъ Пирибингль,-- сказалъ Текльтонъ, внезапно оборачиваясь въ ту сторону, гдѣ стояла Дотъ со своимъ мужемъ;-- я весьма сожалѣю. Хоть вы и не жаловали меня, но клянусь вамъ, я весьма сожалѣю. Вы лучше, чѣмъ я думалъ. Джонъ Пирибингль, мнѣ очень жаль. Вы понимаете меня; этого достаточно. Это вполнѣ корректно, лэди и джентльмены, собравшіеся здѣсь, и вполнѣ удовлетворительно. Мое почтеніе!

Съ такими словами онъ поспѣшилъ выйти и уѣхать, остановившись у крыльца только для того, чтобъ снять цвѣты и банты съ головы своей лошади, и угостить не кстати пинкомъ въ ребра, какъ будто въ видѣ увѣдомленія о томъ, что его планы разрушились.

Конечно, теперь было необходимо ознаменовать такой радостный день, чтобъ увѣковѣчить его отнынѣ въ календарѣ Пирибингля, какъ великій праздникъ. Согласно этому, Дотъ принялась за работу, чтобъ изготовить угощенье и задать такой пиръ, который сдѣлалъ бы честь ея дому и всѣмъ его приснымъ, осѣнивъ ихъ ореоломъ неувядаемой славы. Вскорѣ хорошенькія ручки хозяйки были уже въ мукѣ до пухленькихъ локотковъ, благодаря чему оставляли бѣлыя пятна на платьѣ фургонщика всякій разъ; когда онъ приближался къ женѣ, потому что она спѣшила обнять его и чмокнуть.

Этотъ добрый малый полоскалъ овощи, чистилъ рѣпу, разбивалъ тарелки, опрокидывалъ въ огонь котелки съ холодной водой и старался быть полезнымъ на всѣ лады, тогда какъ двѣ присяжныя стряпухи, наскоро взятыя на подмогу гдѣ то по-сосѣдству, сталкивались одна съ другою во всѣхъ дверяхъ, за каждымъ угломъ, и всѣ натыкались непремѣнно то тутъ, то тамъ на Тилли Слоубой съ младенцемъ. Никогда еще Тилли не отличалась такъ по этой части. Ея вездѣсущность прямо повергала въ изумленіе. Такъ она умудрилась послужить камнемъ преткновенія въ корридорѣ въ двадцать пять минутъ третьяго, волчьей ямою въ кухнѣ ровно въ половинѣ третьяго и западней на чердакѣ въ три часа безъ двадцати пяти минутъ. Голова младенца служила при этомъ пробирнымъ и пробнымъ камнемъ для всевозможныхъ произведеній животнаго, разительнаго и минеральнаго царствъ. Но было обиходнаго предмета въ тотъ день, который отъ времени до времени не приходилъ бы въ близкое соприкосновеніе съ нею.

Затѣмъ устроилась большая экспедиція пѣшкомъ на поиски миссисъ Фильдингъ, съ цѣлью принести ей повинную и вернуть ее, въ случаѣ надобности даже силой, на стезю счастія и прощенія. Когда она впервые была открыта экспедиціей, то не захотѣла выслушивать никакихъ оправданій, повторяя безчисленное множество разъ свои горькія сѣтованія о томъ, что ей довелось дожить до такого дня! Отъ нея нельзя было ничего добиться кромѣ вопля: "несите меня теперь въ могилу!" а это являлось вопіющей нелѣпостью въ виду того, что она еще не умерла и не подавала признаковъ близкой смерти. Спустя нѣкоторое время острое отчаяніе смѣнилось у нея трагическимъ спокойствіемъ, и почтенная лэди замѣтила, что, когда въ торговлѣ индиго произошло то несчастное стеченіе обстоятельствъ, она предвидѣла заранѣе, какой горькій жребій предстоитъ ей съ тѣхъ поръ. Она и не ожидала ничего больше отъ жизни, кромѣ всевозможныхъ оскорбленій и обидъ; она даже рада, что это такъ, и проситъ добрыхъ людей не безпокоиться о ней,-- потому что, въ сущности, что она такое? О, Боже! Ничто! И такъ пускай всѣ лучше позабудутъ, что она существуетъ на свѣтѣ, и пускай живутъ себѣ по своему безъ нея. Отъ этихъ горькихъ сарказмовъ миссисъ Фильдингъ перешла къ гнѣву, въ пылу котораго у ней вырвалась замѣчательная сентенція, что червякъ корчится, когда его придавятъ ногой. Но гнѣвная вспышка неожиданно уступила мѣсто кроткому сожалѣнію о томъ, что молодежь вздумала скрытничать съ нею и черезъ это лишилась, къ собственному ущербу, ея мудрыхъ совѣтовъ. Пользуясь благопріятною перемѣной въ ея чувствахъ, экспедиція бросилась цѣловать старую лэди, которая очень скоро послѣ того напялила свои перчатки и была уже на пути къ дому Пирибингля въ безукоризненно-приличномъ видѣ; возлѣ нея, на сидѣнье фаэтона, лежалъ бумажный свертокъ съ параднымъ чепцомъ, почти такимъ же высокимъ и твердымъ, какъ епископская митра.

Въ другомъ фаэтонѣ должны были пріѣхать родители Дотъ; но они замѣшкались, чѣмъ вызвали немалое безпокойство. Ожидавшіе то и дѣло посматривали на дорогу, при чемъ миссисъ Фильдингъ всякій разъ глядѣла не въ ту сторону, а въ другую, откуда старички никакъ не могли взяться. Когда же ей сказали о томъ, она тотчасъ обидѣлась и заявила, что кажется, имѣетъ право смотрѣть, куда хочетъ. Наконецъ гости явились: толстенькая малорослая чета, двигавшаяся потихоньку, съ перевальцемъ, что составляло особенность всей семьи Дотъ; странно было видѣть миссисъ Пирибингль рядомъ съ ея матерью; онѣ были такъ похожи между собою.

Пріѣзжая гостья тотчасъ возобновила свое знакомство съ матерью Май; маменька новобрачной по прежнему держала себя со всѣми на аристократической ногѣ, тогда какъ мать хозяйки дома во всю свою жизнь не держалась ни на чемъ, кромѣ собственныхъ проворныхъ ножекъ. Что-же касается старика Дота -- хотя у отца Дотъ было совсѣмъ другое имя, о чемъ я совершенно позабылъ; но пусть онъ будетъ Дотомъ!-- и такъ старичокъ Дотъ пожалъ миссисъ Фильдингъ руку, едва только увидѣлъ ее, а внушительный чепецъ, должно быть, принялъ за простую груду накрахмаленной кисеи и кружевъ и рѣшительно не захотѣлъ соболѣзновать роковой неудачѣ въ торговлѣ индиго, но сказалъ, что теперь ужъ не поможешь этому горю. И у миссисъ Фильдингъ тотчасъ составилось мнѣніе о немъ, какъ о добродушномъ человѣкѣ, но весьма, весьма неотесанномъ.

Ни за что на свѣтѣ не отказался бы я отъ удовольствія полюбоваться маленькой Дотъ, когда она, нарядившись въ свое свадебное платье, угощала гостей, съ сіяющимъ лицомъ. Ни за какія деньги не отказался бы я отъ такого зрѣлища! Пріятно было видѣть и добряка-фургонщика, такого веселаго и румянаго на другомъ концѣ стола. Загорѣлый морякъ со своимъ свѣжимъ молодымъ лицомъ также радовалъ мой взоръ, сидя рядомъ съ своей хорошенькой женою. Да и на всѣхъ остальныхъ было пріятно посмотрѣть. Ни за что на свѣтѣ не пропустилъ бы я также обѣда, такого славнаго, веселаго пира, какой только можно себѣ представить, а тѣмъ паче не отказался бы отъ переполненныхъ кубковъ вина, изъ которыхъ пили за здоровье молодыхъ, потому что это было бы для меня величайшей потерей.

Послѣ обѣда Калебъ спѣлъ пѣсню объ "искрометномъ кубкѣ". На этотъ разъ онъ пропѣлъ ее до конца; это такъ же вѣрно, какъ то, что я живой человѣкъ и надѣюсь пробыть въ такомъ состояніи годикъ-другой.

Едва пѣвецъ окончилъ послѣдній куплетъ, какъ случилось совершенно неожиданное происшествіе.

Раздался стукъ въ дверь, и въ комнату, не спрашивая позволенія, вошелъ, пошатываясь, носильщикъ съ чѣмъ-то тяжелымъ на головѣ. Поставивъ свою ношу на середину стола, въ самомъ центрѣ между яблоками и орѣхами, онъ сказалъ:

-- Мистеръ Текльтонъ приказалъ вамъ кланяться, и такъ какъ ему не понадобится этотъ сладкій пирогъ, то пожалуй его скушаете вы.

Съ этими словами посланный исчезъ.

Можно себѣ представить, какой переполохъ поднялся между собравшимися.

Миссисъ Фильдингъ, какъ особа чрезвычайной дальновидности, высказала предположеніе, что пирогъ отравленъ, и привела въ примѣръ одинъ случай, когда цѣлая женская семинарія заболѣла меланхоліей, покушавъ вреднаго пирожнаго. Но единогласное шумное одобреніе заглушило ея слова, и свадебный пирогъ былъ разрѣзанъ руками новобрачной съ большой церемоніей, среди всеобщаго веселья.

Едва ли кто нибудь успѣлъ попробовать этого угощенія, какъ раздался вторичный стукъ въ дверь, и тотъ-же носильщикъ переступилъ порогъ съ огромнымъ сверткомъ коричневой бумаги подъ мышкой.

-- Мистеръ Текльтонъ приказалъ вамъ кланяться; онъ посылаетъ нѣсколько игрушекъ для вашего малютки. Онѣ не безобразнаго вида.

Исполнивъ свое порученіе, посланный снова удалится.

Всѣ присутствующіе не нашли бы подходящихъ словъ, чтобъ выразить свое изумленіе, еслибъ даже имѣли достаточно времени искать ихъ. Но имъ было некогда, потому что, едва посыльный успѣлъ запереть за собою дверь, какъ въ нее опять постучали, и въ комнату вошелъ самъ Текльтонъ.

-- Миссисъ Пирибинглъ,-- сказалъ торговецъ игрушками, держа шляпу въ рукѣ.-- Мнѣ весьма жаль. Я огорченъ еще болѣе, чѣмъ давеча утромъ; у меня было время одуматься. Джонъ Пирибингль! Хотя у меня скверный характеръ, но я невольно смягчаюсь, болѣе или менѣе, сталкиваясь съ такими людьми, какъ вы! Калебъ! Вотъ эта придурковатая маленькая нянька сдѣлала мнѣ вчера нѣсколько безсвязныхъ намековъ, нить которыхъ я сумѣлъ найти сегодня. Меня кидаетъ въ краску при мысли о томъ, какъ легко могъ бы я привязать къ себѣ васъ съ вашей дочерью и какимъ жалкимъ болваномъ я былъ, когда считалъ ее за идіотку. Друзья мои, всѣ и каждый изъ сидящихъ здѣсь, у меня въ домѣ такъ скучно сегодня вечеромъ. Въ немъ нѣтъ даже сверчка на очагѣ. Я выжилъ ихъ всѣхъ. Позвольте мнѣ присоединиться къ вашей веселой компаніи, сдѣлайте милость!

Пять минутъ спустя, онъ уже чувствовалъ себя здѣсь, какъ дома. Никогда не видывали вы такого чудака. Что дѣлалъ онъ съ собою всю жизнь, если не зналъ раньше, что въ немъ таится такой громадный запасъ веселости! А вѣдь можетъ быть и то, что подобной перемѣной Текльтонъ былъ обязанъ добрымъ духамъ семейнаго очага.

-- Джонъ, вѣдь ты не отошлешь меня сегодня вечеромъ къ отцу и матери?-- шептала мужу Дотъ, наклоняясь къ его плечу.

Однако онъ былъ очень близокъ къ этому!

Недоставало только одного живого существа для полнаго комплекта собравшагося общества; и вотъ въ одно мгновеніе ока оно появилось, изнемогая отъ жажды послѣ отчаянной бѣготни и стало дѣлать безплодныя усилія просунуть морду въ узкое горло кувшина. То былъ, какъ вы, конечно, догадываетесь, бравый Боксеръ. Онъ нехотя поплелся въ то утро за фургономъ, весьма недовольный отсутствіемъ своего хозяина и не желавшій слушаться его замѣстителя. Помѣшкавъ нѣкоторое время въ конюшнѣ, гдѣ онъ напрасно подстрекалъ старую лошадь самовольно вернуться домой, Боксеръ вошелъ въ пивную и расположился у огня. Но внезапно осѣненный мыслью, что замѣститель Джона мошенникъ, котораго надо бросить, вѣрный песъ махнулъ хвостомъ и примчался домой.

Вечеромъ свадебный пиръ закончился танцами. Я не сталъ бы описывать ихъ, какъ самую обыкновенную вещь, еслибъ они не носили совершенно особаго характера оригинальности. Устроилось это страннымъ образомъ. Сначала Эдуардъ, удалой морякъ, занималъ честную компанію разсказами о своихъ путешествіяхъ, описывая разныя диковины: попугаевъ, мексиканцевъ, золотые пріиски, золотыя розсыпи, какъ вдругъ ему вздумалось сорваться съ своего мѣста и предложилъ потанцовать. Дѣло въ томъ, что Берта захватила съ собой арфу, на которой она играла мастерски. Дотъ (чуточку жеманная, когда на нее находилъ такой стихъ) отвѣчала, что время танцевъ для нея уже прошло; я думаю, что угадалъ причину ея отказа: фургонщикъ курилъ свою трубочку у огня, и плутовкѣ было пріятнѣе сидѣть съ нимъ рядомъ. Послѣ такого отвѣта молодой хозяйки миссисъ Фильдингъ, конечно, не оставалось ничего болѣе, какъ сказать, въ свою очередь, что время танцевъ миновало для нея; остальные присоединились къ нимъ, исключая Мэй; одна Мэй была согласна.

Такимъ образомъ новобрачные пустились танцевать вдвоемъ подъ громкіе аплодисменты, а Берта оглашала комнату самой веселой музыкой.

И вотъ, повѣрите ли вы мнѣ, не прошло и пяти минутъ, какъ фургонщикъ внезапно швырнулъ въ сторону трубку, схватилъ за талью Дотъ и принялся отплясывать съ ней на пропалую. При видѣ этого, Текльтонъ кидается черезъ комнату къ миссисъ Фильдингъ, беретъ ее за талью и слѣдуетъ примѣру хозяевъ. Глядя на него, старый Дотъ проворно вскакиваетъ съ мѣста, тащитъ миссисъ Дотъ въ кругъ танцующихъ и опережаетъ прочихъ. Калебъ, глядя на нихъ, стискиваетъ обѣими руками тощій станъ Тилли Слоубой и несется вихремъ съ нею; миссъ Слоубой, не колеблясь, присоединяется къ общему веселью, въ твердой увѣренности, что танцовальное искусство требуетъ только стремительности и умѣнья натыкаться на каждую встрѣчную пару.

У!.. Какъ сверчокъ вторитъ музыкѣ своей трескотней и какъ весело шумитъ чайникъ!

-----

Но что это значитъ? Когда я весело прислушиваюсь къ ихъ пѣсенкѣ и поворачиваюсь къ Дотъ, чтобъ полюбоваться еще разъ ея милой фигуркой, она и съ нею все остальное безслѣдно улетучиваются, и я остаюсь одинъ-одинешенекъ. Сверчокъ трещитъ на очагѣ, на полу валяется сломанная дѣтская игрушка; а все остальное пропало.

каком он впервые стоял под их кровом, и она закрыла поверхность этого зеркала или картины, затмив все остальное. Но шустрые феи, усердные, как пчелки, так старались, что стерли эту тень, и поверхность снова стала чистой. И Крошка появилась опять, все такая же ясная и красивая.

Она качала в колыбели своего малыша и тихо пела ему, положив головку на плечо двойника того задумавшегося человека, близ которого стоял волшебный сверчок.

Ночь -- я хочу сказать, настоящая ночь, не та, что протекала по часам фей, -- теперь кончалась, и когда возчик мысленно увидел жену у колыбели ребенка, луна вырвалась из-за облаков и ярко засияла в небе. Быть может, какой-то тихий, мягкий свет засиял и в душе Джона: теперь он уже более спокойно мог думать о том, что произошло.

Тень незнакомца по временам падала на зеркало -- огромная и отчетливая, -- но она была уже не такой темной, как раньше. Всякий раз, как она возникала, феи издавали горестный стон и, с непостижимой быстротой двигая ручками и ножками, соскребали ее прочь. А всякий раз, как они добирались до Крошки и снова показывали ее Джону, ясную и красивую, они громко ликовали.

Они всегда показывали ее красивой и ясной, потому что они были духами семейного очага, которых всякая ложь убивает, и раз они могли знать только правду, то чем же была для них Крошка, как не тем деятельным, сияющим, милым маленьким созданием, которое было светом и солнцем в доме возчика?!

Феи пришли в необычайное волнение, когда показали, как она с малышом на руках болтает в кучке благоразумных старух матерей, делая вид, будто сама она необычайно почтенная и семейственная женщина, и как она, степенно, сдержанно, по-старушечьи опираясь на руку мужа, старается (она, такой еще не распустившийся цветок!) убедить их, что она отреклась от всех мирских радостей, а быть матерью для нее не ново; но в то же мгновение феи показали, как она смеется над возчиком за то, что он такой неловкий, как поправляет воротник его рубашки, чтобы придать мужу нарядный вид, и весело порхает по этой самой комнате, уча его танцевать!

Но когда феи показали ему Крошку вместе со слепой девушкой, они повернулись и уставились на него во все глаза, -- ибо если Крошка вносила бодрость и оживление всюду, где ни появлялась, то в доме Калеба Пламмера эти ее качества, можно сказать, вырастали в целую гору и переливались через край. Любовь слепой девушки к Крошке, ее вера в подругу, ее признательность; милое старание Крошки уклониться от выражений благодарности; искусные уловки, с помощью которых она заполняла каждую минуту своего пребывания у Берты каким-нибудь полезным занятием по хозяйству, и трудилась изо всех сил, делая вид, будто отдыхает; ее щедрые запасы неизменных лакомств в виде паштета из телятины с ветчиной и пива в бутылках; ее сияющее личико, когда, дойдя до двери, она оглядывалась, чтобы бросить на друзей последний прощальный взгляд; ее удивительное уменье казаться неотъемлемой принадлежностью мастерской игрушек, так что вся она, начиная с аккуратной ножки и до самой маковки, представлялась здесь чем-то необходимым, без чего нельзя обойтись, -- все это приводило фей в восторг и внушало им любовь к Крошке. А один раз они все вместе с мольбой взглянули на возчика и, в то время как некоторые из них прятались в платье Крошки и ласкали ее, как будто проговорили: "Неужели это жена, обманувшая твое доверие?"

Не раз, не два и не три за время этой долгой ночи, проведенной Джоном в размышлениях, феи показывали ему, как Крошка сидит на своей любимой скамеечке, поникнув головой, сжав руками лоб, окутанная распустившимися волосами. Такою он видел ее в последний раз. А когда они заметили, как она печальна, они даже не повернулись, чтобы взглянуть на возчика, а столпившись вокруг нее, утешали ее, целовали и торопились выразить ей свое сочувствие и любовь, а о нем позабыли окончательно.

Так прошла ночь. Луна закатилась; звезды побледнели, настал холодный рассвет; взошло солнце. Возчик все еще сидел, задумавшись, у очага. Он просидел здесь, опустив голову на руки, всю ночь. И всю ночь верный сверчок стрекотал за очагом. Всю ночь Джон прислушивался к его голоску. Всю ночь домашние феи хлопотали вокруг него. Всю ночь она, Крошка, нежная и непорочная, являлась в зеркале, кроме тех мгновений, когда на него падала некая тень.

Джон встал, когда уже совсем рассвело, умылся и оделся. Сегодня он не мог бы спокойно заниматься своей обычной работой -- у него на это не хватило бы духу, -- но это не имело значения, потому что сегодня был день свадьбы Теклтона, и возчик заранее нашел себе заместителя. Он собирался пойти вместе с Крошкой в церковь на венчание. Но теперь об этом не могло быть и речи. Сегодня исполнилась годовщина их свадьбы. Не думал он, что такой год может так кончиться!

Возчик ожидал, что Теклтон заявится к нему спозаранку, и не ошибся. Он всего лишь несколько минут ходил взад и вперед мимо дверей своего дома, как вдруг увидел, что фабрикант игрушек едет по дороге в карете. Когда карета подъехала, Джон заметил, что Теклтон принарядился к свадьбе и украсил голову своей лошади цветами и бантами.

Конь больше смахивал на жениха, чем сам Теклтон, чей полузакрытый глаз казался еще более неприятно выразительным, чем когда-либо. Но возчик не обратил на это особого внимания. Мысли его были заняты другим.

-- Джон Пирибингл! -- сказал Теклтон с соболезнующим видом. -- Как вы себя чувствуете сегодня утром, друг мой?

-- Я плохо провел ночь, мистер Теклтон, -- ответил возчик, качая головой, -- потому что в мыслях у меня расстройство. Но теперь это прошло! Можете вы уделить мне с полчаса, чтобы нам поговорить наедине?

-- Для этого я и приехал, -- сказал Теклтон, вылезая из экипажа. -- Не беспокойтесь о лошади. Обмотайте вожжи вокруг столба, дайте ей клочок сена, и она будет стоять спокойно.

Возчик принес сена из конюшни, бросил его лошади и вместе с Теклтоном направился к дому.

-- Вы венчаетесь не раньше полудня, -- проговорил возчик, -- так, кажется?

-- Да, -- ответил Теклтон. -- Времени хватит. Времени хватит.

Они вошли в кухню и увидели, что Тилли Слоубой стучит в дверь незнакомца, до которой было лишь несколько шагов. Один ее очень красный глаз (Тилли плакала всю ночь напролет, потому что плакала ее хозяйка) приник к замочной скважине, а сама она стучала изо всех сил, и вид у нее был испуганный.

-- Позвольте вам доложить, никто не отвечает, -- сказала Тилли, оглядываясь кругом. -- Только бы никто не взял да не помер, позвольте вам доложить!

Мисс Слоубой подчеркнула это человеколюбивое пожелание новыми разнообразными стуками и пинками в дверь, но они ни к чему не привели.

-- Может быть, мне войти? -- сказал Теклтон. -- Тут что-то странное.

Возчик, отвернувшись от двери, сделал ему знак, чтобы он вошел, если хочет.

Итак, Теклтон пришел на помощь Тилли Слоубой. Он тоже принялся стучать и колотить ногой в дверь и тоже не добился никакого ответа. Но он догадался повернуть ручку двери и, когда дверь легко открылась, просунул голову в комнату, оглядел ее, вошел и тотчас выбежал вон.

-- Джон Пирибингл, -- шепнул Теклтон на ухо возчику, -- надеюсь, ночью не произошло ничего... никаких безрассудств?

Возчик быстро обернулся к нему.

-- Дело в том, что его нет, -- сказал Теклтон, -- а окно открыто! Правда, я не заметил никаких следов... но окно почти на одном уровне с садом... и я побаиваюсь, не было ли здесь драки. А?

Он почти совсем зажмурил свой выразительный глаз и очень сурово смотрел на возчика. И глаз его, и лицо, и все тело резко перекосились. Казалось, он хотел вывинтить правду из собеседника.

-- Успокойтесь, -- сказал возчик. -- Вчера вечером он вошел в эту комнату, не обиженный мною ни словом, ни делом, и с тех пор никто в нее не входил. Он ушел по доброй воле. Я с радостью убежал бы отсюда и всю жизнь ходил бы из дома в дом, прося милостыни, если бы только мог изменить этим прошлое и сделать так, чтобы он никогда к нам не являлся. Но он пришел и ушел. А у меня с ним покончено навсегда.

-- Вот как! Мне кажется, он отделался довольно легко, -- сказал Теклтон, усаживаясь в кресло.

Возчик не заметил его насмешки. Он тоже сел и на минуту прикрыл лицо рукой, прежде чем заговорить.

-- Вчера вечером, -- проговорил он, наконец, -- вы показали мне мою жену, жену, которую я люблю, когда она тайно...

-- И с нежностью, -- ввернул Теклтон.

-- ...встретилась с этим человеком наедине и помогла ему изменить его наружность. Хуже этого зрелища для меня быть не могло. И уж кому-кому, а вам я ни за что на свете не позволил бы показывать все это мне, если бы знал, что увижу.

-- Признаюсь, у меня всегда были подозрения, -- сказал Теклтон, -- потому-то меня здесь и недолюбливали.

-- Но так как именно вы показали мне это, -- продолжал возчик, не обращая на него внимания, -- и так как вы видели ее, мою жену, жену, которую я люблю, -- и голос, и взгляд, и руки его стали тверже, когда он повторял эти слова, видимо исполняя какое-то обдуманное решение, -- так как вы видели ее в такой порочащей обстановке, справедливо и нужно, чтобы вы взглянули на все это моими глазами и узнали, что делается у меня на сердце и какого я об этом мнения. Потому что я решился, -- сказал возчик, пристально глядя на собеседника, -- и теперь ничто не может изменить мое решение.

Теклтон пробормотал несколько общих одобрительных фраз насчет необходимости того или иного возмездия, однако вид собеседника внушал ему большой страх. Как ни прост, как ни грубоват был возчик, в наружности его было что-то достойное и благородное, а это бывает только в тех случаях, когда и душа человека возвышенная и честная.

-- Я человек простой, неотесанный, -- продолжал возчик, -- и никаких заслуг не имею. Я человек не большого ума, как вам отлично известно. Я человек не молодой. Я люблю свою маленькую Крошку потому, что знал ее еще ребенком и видел, как она росла в родительском доме; люблю потому, что знаю, какая она хорошая; потому, что многие годы она была мне дороже жизни. Немало найдется мужчин, с которыми мне не сравниться, но я думаю, что никто из них не мог бы так любить мою маленькую Крошку, как люблю ее я!

Он умолк и некоторое время постукивал ногой по полу, потом продолжал:

-- Я часто думал, что хоть я и недостаточно хорош для нее, но буду ей добрым мужем, потому что знаю ей цену, быть может, лучше других; так вот я сам себя уговорил и начал подумывать, что, пожалуй, нам можно будет пожениться. И, наконец, так и вышло, и мы действительно поженились!

-- Ха! -- произнес Теклтон, многозначительно качнув головой.

-- В себе самом я разбирался; я знал, что во мне происходит, знал, как крепко я ее люблю и как счастлив я буду с нею, -- продолжал возчик, -- но я недостаточно, -- и теперь я это понимаю, -- недостаточно думал о ней.

-- Ну, конечно ! -- сказал Теклтон. -- Взбалмошность, легкомыслие, непостоянство, страсть вызывать всеобщее восхищение! Не подумали! Вы все это упустили из виду! Ха!

-- Не перебивайте, пока вы меня не поймете, -- довольно сурово проговорил возчик, -- а вам до этого еще далеко. Если вчера я одним ударом свалил бы с ног человека, посмевшего произнести хоть слово против нее, то сегодня я растоптал бы его, как червяка, будь он даже моим родным братом!

Фабрикант игрушек, пораженный, смотрел на него. Джон продолжал более мягким тоном.

-- Подумал ли я о том, -- говорил возчик, -- что оторвал ее -- такую молодую и красивую -- от ее сверстниц и подруг, от общества, украшением которого она была, в котором она сияла, как самая яркая звездочка, и запер ее в своем унылом доме, где ей день за днем пришлось скучать со мной? Подумал ли я о том, как мало я подходил к ее веселости, бойкости и как тоскливо было женщине такого живого нрава жить с таким человеком, как я, вечно занятым своей работой? Подумал ли я о том, что моя любовь к ней вовсе не заслуга и не мое преимущество перед другими, -- ведь всякий, кто ее знает, не может не любить ее? Ни разу не подумал! Я воспользовался тем, что она во всем умеет находить радость и ниоткуда не ждет плохого, и женился на ней. Лучше бы этого не случилось! Для нее, не для меня.

Фабрикант игрушек смотрел на него не мигая. Даже полузакрытый глаз его теперь открылся.

-- Благослови ее небо, -- сказал возчик, -- за то, что она так весело, так усердно старалась, чтобы я не заметил всего этого! И да простит мне небо, что я, тугодум, сам не догадался об этом раньше. Бедное дитя! Бедная Крошка! И я не догадывался ни о чем, хотя видел в ее глазах слезы, когда при ней говорили о таких браках, как наш! Ведь я сотни раз видел, что тайна готова сорваться с ее дрожащих губ, но до вчерашнего вечера ни о чем не подозревал! Бедная девочка! И я мог надеяться, что она полюбит меня! Я мог поверить, что она любит!

-- Она выставляла напоказ свою любовь к вам, -- сказал Теклтон. -- Она так подчеркивала ее, что, сказать правду, это-то и начало возбуждать во мне подозрение.

И тут он заговорил о превосходстве Мэй Филдинг, которая, уж конечно, никогда не выставляла напоказ своей любви к нему, Теклтону.

-- Она старалась, -- продолжал бедный возчик, волнуясь больше прежнего, -- я только теперь начинаю понимать, как усердно она старалась быть мне послушной и доброй женой, какой хорошей она была, как много она сделала, какое у нее мужественное и сильное сердце, и пусть об этом свидетельствует счастье, которое я испытал в этом доме! Это будет меня хоть как-то утешать и поддерживать, когда я останусь здесь один.

-- Один? -- сказал Теклтон. -- Вот как! Значит, вы хотите что-то предпринять в связи с этим?

-- Я хочу, -- ответил возчик, -- отнестись к ней с величайшей добротой и по мере сил загладить свою вину перед нею. Я могу избавить ее от каждодневных мучений неравного брака и стараний скрыть эти мученья. Она будет свободна -- настолько, насколько я могу освободить ее.

-- Загладить вину... перед ней! -- воскликнул Теклтон, крутя и дергая свои огромные уши. -- Тут что-то не так. Вы, конечно, не то хотели сказать.

Возчик схватил фабриканта игрушек за воротник и потряс его, как тростинку.

-- Слушайте! -- сказал он. -- И постарайтесь правильно услышать. Слушайте меня. Понятно я говорю?

-- Да уж куда понятнее, -- ответил Теклтон.

-- И говорю именно то, что хочу сказать?

-- Да уж, видать, то самое.

-- Я всю ночь сидел здесь у очага... всю ночь! -- воскликнул возчик. -- На том самом месте, где она часто сидела рядом со мной, обратив ко мне свое милое личико. Я вспомнил всю ее жизнь, день за днем. Я представил себе мысленно ее милый образ во все часы этой жизни. И, клянусь душой, она невинна, -- если только есть на свете Высший суд, чтобы отличить невинного от виновного!

Верный сверчок за очагом! Преданные домашние феи!

-- Гнев и недоверие покинули меня, -- продолжал возчик, -- и осталось только мое горе. В недобрый час какой то прежний поклонник, который был ей больше по душе и по годам, чем я, какой-то человек, которому она отказала из-за меня, возможно, против своей воли, теперь вернулся. В недобрый час она была застигнута врасплох, не успела подумать о том, что делает, и, став его сообщницей, скрыла его обман от всех. Вчера вечером она встретилась с ним, пришла на свидание, и мы с вами это видели. Она поступила нехорошо. Но во всем остальном она невинна, если только есть правда на земле!

-- Если вы такого мнения... -- начал Теклтон.

-- Значит, пусть она уйдет! -- продолжал возчик. -- Пусть уйдет и унесет с собой мои благословения за те многие счастливые часы, которые подарила мне, и мое прощение за ту муку, которую она мне причинила. Пусть уйдет и вновь обретет тот душевный покой, которого я ей желаю! Меня она не возненавидит! Она будет лучше ценить меня, когда я перестану быть ей помехой и когда цепь, которой я опутал ее, перестанет ее тяготить. Сегодня годовщина того дня, когда я увез ее из родного дома, так мало думая о ее благе. Сегодня она вернется домой, и я больше не буду ее тревожить. Родители ее нынче приедут сюда -- мы собирались провести этот день вместе, -- и они отвезут ее домой. Там ли она будет жить или где-нибудь еще, все равно я в ней уверен. Она покинет меня беспорочной и такой, конечно, проживет всю жизнь. Если же я умру -- а я, возможно, умру, когда она будет еще молодая, потому что за эти несколько часов я пал духом, -- она узнает, что я вспоминал и любил ее до своего смертного часа! Вот к чему приведет то, что вы показали мне. Теперь с этим покончено!

-- О нет, Джон, не покончено! Не говори, что покончено! Еще не совсем. Я слышала твои благородные слова. Я не могла уйти украдкой, притвориться, будто не узнала того, за что я тебе так глубоко благодарна. Не говори, что с этим покончено, пока часы не пробьют снова!

Она вошла в комнату вскоре после прихода Теклтона и все время стояла здесь. На Теклтона она не взглянула, но от мужа не отрывала глаз. Однако она держалась вдали от него, насколько возможно дальше, и хотя говорила со страстной искренностью, но даже в эту минуту не подошла к нему ближе. Как не похоже это было на нее, прежнюю!

-- Никакая рука не смастерит таких часов, что могли бы снова пробить для меня час, ушедший в прошлое, -- сказал возчик со слабой улыбкой, -- но пусть будет так, дорогая, если ты этого хочешь. Часы пробьют скоро. А что я говорю, это неважно. Для тебя я готов и на более трудное дело.

-- Так! -- буркнул Теклтон. -- Ну, а мне придется уйти, потому что, когда часы начнут бить, мне пора будет ехать в церковь. Всего доброго, Джон Пирибингл. Скорблю о том, что лишаюсь удовольствия видеть вас у себя. Скорблю об этой утрате и о том, чем она вызвана!

-- Я говорил понятно? -- спросил возчик, провожая его до дверей!

-- Вполне!

-- И вы запомните то, что я вам сказал?

-- Ну, если вы принуждаете меня высказаться, -- проговорил Теклтон, сперва, осторожности ради, забравшись в свой экипаж, -- признаюсь, что все это было очень неожиданно, и я вряд ли это позабуду.

-- Тем лучше для нас обоих, -- сказал возчик. -- Прощайте. Желаю вам счастья!

-- Хотел бы и я пожелать того же самого вам, -- отозвался Теклтон, -- но не могу. Поэтому ограничусь тем, что только поблагодарю вас. Между нами (я, кажется, уже говорил вам об этом, я не думаю, чтобы мой брак был менее счастливым, оттого, что Мэй до свадьбы не слишком мне льстила и не выставляла напоказ своих чувств. Прощайте! Подумайте о себе!

Возчик стоял и смотрел ему вслед, пока Теклтон не отъехал так далеко, что стал казаться совсем ничтожным -- меньше цветов и бантов на своей лошади, а тогда Джон глубоко вздохнул и принялся ходить взад и вперед под ближними вязами, словно не находя себе места: ему не хотелось возвращаться в дом до тех пор, пока часы не начнут бить.

Маленькая жена его, оставшись одна, горько плакала; но по временам удерживалась от слез и, вытирая глаза, восклицала -- какой у нее добрый, какой хороший муж! А раз или два она даже рассмеялась, да так радостно, торжествующе и непоследовательно (ведь плакала она не переставая), что Тилли пришла в ужас.

-- О-у, пожалуйста, перестаньте! -- хныкала Тилли. -- И так уж хватает всего -- впору уморить и похоронить младенчика, позвольте вам доложить!

-- Ты будешь иногда приносить его сюда к отцу, Тилли, когда я уже не смогу больше оставаться здесь и перееду к родителям? -- спросила ее хозяйка, вытирая глаза.

-- О-у, пожалуйста, перестаньте! -- вскричала Тилли, откидывая назад голову и испуская громкий вопль; в этот миг она была необыкновенно похожа на Боксера. -- О-у, пожалуйста, не надо! О-у, что это со всеми сделалось и что все сделали со всеми, отчего все сделались такими несчастными! О-у-у-у!

Тут мягкосердечная Слоубой разразилась жестоким воплем, особенно громогласным, потому что она так долго сдерживалась; и она непременно разбудила бы малыша и напугала бы его так, что с ним, наверное, случилось бы серьезное недомогание (скорей всего, родимчик), если бы не увидела вдруг Калеба Пламмера, который входил в комнату под руку с дочерью. Это напомнило Тилли о том, что надо вести себя прилично, и она несколько мгновений стояла как вкопанная, широко разинув рот и не издавая ни звука, а потом, ринувшись к кроватке, на которой спал малыш, принялась отплясывать какой-то дикий танец, вроде пляски святого Витта, одновременно тыкаясь лицом и головой в постель и, по-видимому, получая большое облегчение от этих необыкновенных движений.

-- Мэри! -- проговорила Берта. -- Ты не на свадьбе?

-- Я говорил ей, что вас там не будет, сударыня, -- прошептал Калеб. -- Я кое-что слышал вчера вечером. Но, дорогая моя, -- продолжал маленький человек, с нежностью беря ее за обе руки, -- мне все равно, что они говорят. Я им не верю. Я недорого стою, но скорее дал бы разорвать себя на куски, чем поверил бы хоть одному слову против вас!

Он обнял ее и прижал к себе, как ребенок прижимает куклу.

-- Берта не могла усидеть дома нынче утром, -- сказал Калеб. -- Я знаю, она боялась услышать колокольный звон в, не доверяя себе, не хотела оставаться так близко от них в день их свадьбы. Поэтому мы встали рано и пошли к вам.

Я думал о том, что я натворил, -- продолжал Калеб после короткой паузы, -- и ругательски ругал себя за то, что причинил ей такое горе, а теперь прямо не знаю, как быть и что делать. И я решил, что лучше мне сказать ей всю правду, только вы, сударыня, побудьте уж в это время со мною. Побудете? -- спросил он, весь дрожа. -- Не знаю, как это на нее подействует; не знаю, что она обо мне подумает; не знаю, станет ли она после этого любить своего бедного отца. Но для нее будет лучше, если она узнает правду, а я, что ж, я получу по заслугам!

-- Мэри, -- промолвила Берта, -- где твоя рука? Ах, вот она, вот она! -- Девушка с улыбкой прижала к губам руку Крошки и прилегла к ее плечу. -- Вчера вечером я слышала, как они тихонько говорили между собой и за что-то осуждали тебя. Они были неправы.

Жена возчика молчала. За нее ответил Калеб.

-- Они были неправы, -- сказал он.

-- Я это знала! -- торжествующе воскликнула Берта. -- Так я им и сказала. Я и слышать об этом не хотела. Как можно осуждать ее! -- Берта сжала руки Крошки и коснулась нежной щекой ее лица. -- Нет! Я не настолько слепа.

Отец подошел к ней, а Крошка, держа ее за руку, стояла с другой стороны.

-- Я всех вас знаю, -- сказала Берта, -- и лучше, чем вы думаете. Но никого не знаю так хорошо, как ее. Даже тебя, отец. Из всех моих близких нет ни одного и вполовину такого верного и честного человека, как она. Если бы я сейчас прозрела, я нашла бы тебя в целой толпе, хотя бы ты не промолвила ни слова! Сестра моя!

-- Берта, дорогая! -- сказал Калеб. -- У меня кое-что лежит на душе, и я хотел бы тебе об этом сказать, пока мы здесь одни. Выслушай меня, пожалуйста! Мне нужно признаться тебе кое в чем, милая.

-- Признаться, отец?

-- Я обманул тебя и сам совсем запутался, дитя мое, -- сказал Калеб, и расстроенное лицо его приняло покаянное выражение. -- Я погрешил против истины, жалея тебя, и поступил жестоко.

Она повернула к нему изумленное лицо и повторила:

-- Жестоко?

-- Он осуждает себя слишком строго, Берта, -- промолвила Крошка. -- Ты сейчас сама это скажешь. Ты первая скажешь ему это.

-- Он... был жесток ко мне! -- воскликнула Берта с недоверчивой улыбкой.

-- Невольно, дитя мое! -- сказал Калеб. -- Но я был жесток, хотя сам не подозревал об этом до вчерашнего дня. Милая моя слепая дочка, выслушай и прости меня! Мир, в котором ты живешь, сердце мое, не такой, каким я его описывал. Глаза, которым ты доверялась, обманули тебя.

По-прежнему обратив к нему изумленное лицо, девушка отступила назад и крепче прижалась к подруге.

-- Жизнь у тебя трудная, бедняжка, -- продолжал Калеб, -- а мне хотелось облегчить ее. Когда я рассказывал себе о разных предметах и характере людей, я описывал их неправильно, я изменял их и часто выдумывал то, чего на самом деле не было, чтобы ты была счастлива. Я многое скрывал от тебя, я часто обманывал тебя -- да простит мне бог! -- и окружал тебя выдумками.

-- Но живые люди не выдумки! -- торопливо проговорила она, бледнея и еще дальше отступая от него. -- Ты не можешь их изменить!

-- Я это делал, Берта, -- покаянным голосом промолвил Калеб. -- Есть один человек, которого ты знаешь, милочка моя...

-- Ах, отец! Зачем ты говоришь, что я знаю? -- ответила она с горьким упреком. -- Кого и что я знаю! -- Ведь у меня нет поводыря! Я слепа и так несчастна!

В тревоге она протянула вперед руки, как бы нащупывая себе путь, потом в отчаянии и тоске закрыла ими лицо.

-- Сегодня свадьба, -- сказал Калеб, -- и жених -- суровый, корыстный, придирчивый человек. Он много лет был жестоким хозяином для нас с тобой, дорогая моя. Он урод -- и душой и телом. Он всегда холоден и равнодушен к другим. Он совсем не такой, каким я изображал его тебе, дитя мое. Ни в чем не похож!

-- О, зачем, -- вскричала слепая девушка, которая, как видно, невыразимо страдала, -- зачем ты это сделал? Зачем ты переполнил мое сердце любовью, а теперь приходишь и, словно сама смерть, отнимаешь у меня того, кого я люблю? О небо, как я слепа! Как беспомощна и одинока!

Удрученный отец опустил голову, и одно лишь горе и раскаяние были его ответом.

Берта страстно предавалась своей скорби; как вдруг сверчок начал стрекотать за очагом, и услышала его она одна. Он стрекотал не весело, а как-то слабо, едва слышно, грустно. И звуки эти были так печальны, что слезы потекли из глаз Берты, а когда волшебный призрак сверчка, всю ночь стоявший рядом с возчиком, появился сзади нее и указал ей на отца, слезы ее полились ручьем.

Вскоре она яснее услышала голос сверчка и, несмотря на свою слепоту, почувствовала, что волшебный призрак стоит около ее отца.

-- Мэри, -- проговорила слепая девушка, -- скажи мне, какой у нас дом? Какой он на самом деле?

-- Это бедный дом, Берта, очень бедный и пустой. Он больше одной зимы не продержится -- не сможет устоять против ветра и дождя. Он так же плохо защищен от непогоды, Берта, -- продолжала Крошка тихим, но ясным голосом, -- как твой бедный отец в своем холщовом пальто.

Слепая девушка, очень взволнованная, встала и отвела Крошку в сторону.

-- А эти подарки, которыми я так дорожила, которые появлялись неожиданно, словно кто-то угадывал мои желания, и так меня радовали, -- сказала она, вся дрожа, -- от кого они были? Это ты их присылала?

-- Нет.

-- Кто же?

Крошка поняла, что Берта сама догадалась, и промолчала. Слепая девушка снова закрыла руками лицо, но совсем не так, как в первый раз.

-- Милая Мэри, на минутку, на одну минутку! Отойдем еще чуть подальше. Вот сюда. Говори тише. Ты правдива, я знаю. Ты не станешь теперь обманывать меня, нет?

-- Нет, конечно, Берта.

-- Да, я уверена, что не станешь. Ты так жалеешь меня. Мэри, посмотри на то место, где мы только что стояли, где теперь стоит мой отец, мой отец, который так жалеет и любит меня, и скажи, что ты видишь.

-- Я вижу старика, -- сказала Крошка, которая отлично все понимала, -- он сидит, согнувшись, в кресле, удрученный, опустив голову на руки, -- как бы ожидая, что дочь утешит его.

-- Да, да. Она утешит его. Продолжай.

-- Он старик, он одряхлел от забот и работы. Это худой, истощенный, озабоченный седой старик. Я вижу -- сейчас он унылый и подавленный, он сдался, он больше не борется. Но, Берта, раньше я много раз видела, как упорно он боролся, чтобы достигнуть одной заветной цели. И я чту его седины и благословляю его.

Слепая девушка отвернулась и, бросившись на колени перед отцом, прижала к груди его седую голову.

-- Я пpoзpeлa. Прозрела! -- вскричала она. -- Долго я была слепой, теперь глаза у меня открылись. Я никогда не знала его! Подумать только, ведь я могла бы умереть, не зная своего отца, а он так любит меня!

Волнение мешало Калебу говорить.

-- Никакого красавца, -- воскликнула слепая девушка, обнимая отца, -- не могла бы я так горячо любить и лелеять, как тебя! Чем ты седее, чем дряхлее, тем дороже ты мне, отец! И пусть никто больше не говорит, что я слепая. Ни морщинки на его лице, ни волоса на его голове я не позабуду в своих благодарственных молитвах!

Калеб с трудом проговорил:

-- Берта!

-- И я в своей слепоте верила ему, -- сказала девушка, лаская его со слезами глубокой любви, -- и я считала, что он совсем другой! И, живя с ним, с тем, кто всегда так заботился обо мне, живя с ним бок о бок день за днем, я и не подозревала об этом!

-- Веселый, щеголеватый отец в синем пальто, -- промолвил бедный Калеб, -- он исчез, Берта!

-- Ничто не исчезло! -- возразила она. -- Нет, дорогой отец! Все -- здесь, в тебе. Отец, которого я так любила, отец, которого я любила недостаточно и никогда не знала, благодетель, которого я привыкла почитать и любить за участие его ко мне, -- все они здесь, все слились в тебе. Ничто для меня не умерло. Душа того, что мне было дороже всего, -- здесь, здесь, и у нее дряхлое лицо и седые волосы. А я уже не слепая, отец!

Все внимание Крошки было поглощено отцом и дочерью, но теперь, взглянув на маленького косца на мавританском лугу, она увидела, что через несколько минут часы начнут бить и тотчас же стала какой-то нервной и возбужденной.

-- Отец, -- нерешительно проговорила Берта, -- Мэри...

-- Да, моя милая. -- ответил Калеб, -- вот она.

-- А она не изменилась? Ты никогда не говорил мне неправды о ней?

-- Боюсь, что я сделал бы это, милая, -- ответил Калеб, -- если бы мог изобразить ее лучше, чем она есть. Но если я менял ее, то, наверно, лишь к худшему. Ничем ее нельзя украсить, Берта.

Слепая девушка задала этот вопрос, уверенная в ответе, а все-таки приятно было смотреть на ее восторг и торжество, когда она снова обняла Крошку.

-- Однако, милая, могут произойти перемены, о которых ты и не думаешь, -- сказала Крошка. -- Я хочу сказать, перемены к лучшему, перемены, которые принесут много радости кое-кому из нас. И если это случится, ты не будешь слишком поражена и потрясена? Кажется, слышен стук колес на дороге? У тебя хороший слух, Берта. Это едут по дороге?

-- Да. Кто-то едет очень быстро.

-- Я... я... я знаю, что у тебя хороший слух, -- сказала Крошка, прижимая руку к сердцу и говоря как можно быстрее, чтобы скрыть от всех, как оно трепещет, -- я часто это замечала. А вчера вечером ты так быстро распознала чужие шаги! Но почему ты сказала, -- я это очень хорошо помню, Берта, -- почему ты сказала: "Чьи это шаги?", и почему ты обратила на них особое внимание -- я не знаю. Впрочем, как я уже говорила, произошли большие перемены, и лучше тебе подготовиться ко всяким неожиданностям.

Калеб недоумевал, что все это значит, понимая, что Крошка обращается не только к его дочери, но и к нему. Он с удивлением увидел, как она заволновалась и забеспокоилась так, что у нее перехватило дыхание и даже схватилась за стул, чтобы не упасть.

-- В самом деле, это стук колес! -- задыхалась она. -- Все ближе! Ближе, вот уже совсем близко! А теперь, слышишь, остановились у садовой калитки! А теперь, слышишь -- шаги за дверью, те же самые шаги, Берта, ведь правда? А теперь...

Она громко вскрикнула в неудержимой радости и, подбежав к Калебу, закрыла ему глаза руками, а в это время какой-то молодой человек ворвался в комнату и, подбросив в воздух свою шляпу, кинулся к ним.

-- Все кончилось? -- вскричала Крошка.

-- Да!

-- Хорошо кончилось?

-- Да!

-- Вам знаком этот голос, милый Калеб? Вы слыхали его раньше? -- кричала Крошка.

-- Если бы мой сын не погиб в золотой Южной Америке... -- произнес Калеб, весь дрожа.

-- Он жив! -- вскрикнула Крошка, отняв руки от глаз старика и ликующе хлопнув в ладоши. -- Взгляните на него! Видите, он стоит перед вами, здоровый и сильный! Ваш милый, родной сын! Твой милый живой, любящий брат, Берта!

Честь и хвала маленькой женщине за ее ликованье! Честь и хвала ей за ее слезы и смех, с которыми она смотрела на всех троих, когда они заключили друг друга в объятия! Честь и хвала той сердечности, с какой она бросилась навстречу загорелому моряку с темными волосами, падающими на плечи и не отвернулась от него, а непринужденно позволила ему поцеловать ее в розовые губки и прижать к бьющемуся сердцу!

Кукушке тоже честь и хвала -- почему бы и нет! -- за то, что она выскочила из-за дверцы мавританского дворца, словно какой-нибудь громила, и двенадцать раз икнула перед всей компанией, как будто опьянела от радости.

Возчик, войдя в комнату, даже отшатнулся. И немудрено: ведь он нежданно-негаданно попал в такое веселое общество!

-- Смотрите, Джон! -- в восторге говорил Калеб. -- Смотрите сюда! Мой родной мальчик из золотой Южной Америки! Мой родной сын! Тот, кого вы сами снарядили в путь и проводили! Тот, кому вы всегда были таким другом!

Возчик подошел было к моряку, чтобы пожать ему руку, но попятился назад, потому что некоторые черты его лица напоминали глухого старика в повозке.

-- Эдуард! Так это был ты?

-- Теперь скажи ему все! -- кричала Крошка. -- Скажи ему все, Эдуард! И не щади меня в его глазах, потому что я сама никогда не буду щадить себя.

-- Это был я, -- сказал Эдуард.

-- И ты мог пробраться переодетым в дом своего старого друга? -- продолжал возчик. -- Когда-то я знал одного чистосердечного юношу -- как давно, Калеб, мы услышали о его смерти и уверились в том, что он погиб? -- Но тот никогда бы не сделал этого.

-- А у меня был когда-то великодушный друг, скорее отец, чем друг, -- сказал Эдуард, -- но он не стал бы, не выслушав, судить меня, да и всякого другого человека. Это был ты. И я уверен, что теперь ты меня выслушаешь.

Возчик бросил смущенный взгляд на Крошку, которая все еще держалась вдали от него, и ответил:

-- Что ж, это справедливо. Я выслушаю тебя.

-- Так ты должен знать, что, когда я уехал отсюда еще мальчиком, -- начал Эдуард, -- я был влюблен и мне отвечали взаимностью. Она была совсем молоденькая девушка, и, быть может, скажешь ты, она не разбиралась в своих чувствах. Но я-то в своих разбирался, и я страстно любил ее.

-- Любил! -- воскликнул возчик. -- Ты!

-- Да, любил, -- ответил юноша. -- И она любила меня. Я всегда так думал, а теперь я в этом убедился.

-- Боже мой! -- проговорил возчик. -- Это тяжелей всего!

-- Я был ей верен, -- сказал Эдуард, -- и когда возвращался, окрыленный надеждами, после многих трудов и опасностей, чтобы снова обручиться с ней, я за двадцать миль отсюда услышал о том, что она изменила мне, забыла меня и отдала себя другому, более богатому человеку. Я не собирался ее упрекать, но мне хотелось увидеть ее и узнать наверное, правда ли это. Я надеялся, что, может, ее принудили к этому, против ее воли и наперекор ее чувству. Это было бы плохим утешением, но все-таки некоторым утешением. Так я полагал, и вот я приехал. Я хотел узнать правду, чистую правду, увидеть все своими глазами, чтобы судить обо всем беспристрастно, не оказывая влияния на свою любимую (если только я мог иметь на нее влияние) своим присутствием. Поэтому я изменил свою наружность -- ты знаешь как, и стал ждать на дороге -- ты знаешь где. Ты не узнал меня и она тоже, -- он кивнул на Крошку, -- пока я не шепнул ей кое-чего на ухо здесь, у этого очага, и тогда она чуть не выдала меня.

-- Но когда она узнала, что Эдуард жив и вернулся, -- всхлипнула Крошка, которой во время этого рассказа не терпелось высказать все, что было у нее на душе, -- когда она узнала о том, что он собирается делать, она посоветовала ему непременно сохранить тайну, потому что его старый друг, Джон Пирибингл, слишком откровенный человек и слишком неуклюжий, когда приходится изворачиваться, да он и во всем-то неуклюжий, -- добавила Крошка, смеясь и плача, -- и потому не сумеет держать язык за зубами. И когда она, то есть я, Джон, -- всхлипывая, проговорила маленькая женщина, -- сообщила ему все и рассказала о том, что его любимая считала его умершим, а мать в конце концов уговорила ее согласиться на замужество -- ведь глупенькая милая старушка считала этот брак очень выгодным, -- и когда она, то есть опять я, Джон, сказала ему, что они еще не поженились (но очень скоро поженятся) и что если это случится, это будет жертвой с ее стороны, потому что она совсем не любит своего жениха, и когда он, Эдуард, чуть не обезумел от радости, услышав это, тогда она, то есть опять я, сказала, что будет посредницей между ними, как это часто бывало в прежние годы, Джон, и расспросит его любимую и сама убедится, что она, то есть опять я, Джон, говорила и думала истинную правду. И это оказалось правдой, Джон! И они встретились, Джон! И они повенчались, Джон, час назад. А вот и новобрачная! А Грубб и Теклтон пусть умрет холостым! А я так счастлива, Мэй, благослови тебя бог!

Она всегда была неотразимой маленькой женщиной, -- если только это сведение относится к делу, -- но устоять против нее теперь, когда она так ликовала, было совершенно невозможно. Никто не слыхивал таких ласковых и очаровательных поздравлений, какими она осыпала себя и новобрачную.

Все это время честный возчик стоял молча, в смятении чувств. Теперь он бросился к жене, но Крошка протянула руку, чтобы остановить его, и снова отступила на шаг.

-- Нет, Джон. Нет! Выслушай все! Не люби меня, Джон, пока не услышишь всего, что я хочу тебе сказать. Нехорошо было что-то скрывать от тебя, Джон. Я очень в этом раскаиваюсь. Я не думала, что это плохо, пока вчера вечером не пришла посидеть рядом с тобой на скамеечке. Но когда я узнала по твоему лицу, что ты видел, как я ходила по галерее с Эдуардом, когда я догадалась о твоих мыслях, я поняла, что поступила легкомысленно и нехорошо. Но, милый Джон, как ты мог, как ты мог это подумать!

Маленькая, как она опять разрыдалась! Джон Пирибингл хотел было ее обнять. Но нет, этого она не позволила.

-- Нет, Джон, погоди, не люби меня еще немножко! Теперь уже недолго! Если меня огорчила весть об этом браке, милый, то огорчила потому, что я помнила Мэй и Эдуарда в то время, когда они были такими молодыми и влюбленными, и знала, что на сердце у нее не Теклтон. Теперь ты этому веришь? Ведь правда, Джон?

Джон снова хотел было броситься к ней, но она снова остановила его:

-- Нет, пожалуйста, Джон, стой там! Когда я подсмеиваюсь над тобой, Джон, а это иногда бывает, и называю тебя увальнем, и милым старым медведем, и по-всякому в этом роде, это потому, что я люблю тебя, Джон, так люблю, и мне так приятно, что ты именно такой, и я не хотела бы, чтобы ты хоть капельку изменился, даже если бы тебя за это завтра же сделали королем.

-- Ура-а! -- во все горло заорал Калеб. -- Правильно!

-- И когда я говорю о пожилых и степенных людях, Джон, и делаю вид, будто мы скучная пара и живем по-будничному, это только потому, что я еще совсем глупенькая, Джон, и мне иногда хочется поиграть с малышом в почтенную мать семейства и прикинуться, будто я не такая, какая есть.

Она заметила, что муж приближается к ней, и снова остановила его. Но чуть не опоздала.

-- Нет, не люби меня еще минутку или две, пожалуйста, Джон! Я оставила напоследок то, о чем мне больше всего хочется сказать тебе. Милый мой, добрый, великодушный Джон! Когда мы на днях вечером говорили о сверчке, я чуть было не сказала, что вначале я любила тебя не так нежно, как теперь. Когда я впервые вошла в твой дом, я побаивалась, что не смогу любить тебя так, как надеялась, -- ведь я была еще такая молодая, Джон! Но, милый Джон, с каждым днем, с каждым часом я люблю тебя все больше и больше. И если бы я смогла полюбить тебя больше, чем люблю, это случилось бы сегодня утром, после того как я услышала твои благородные слова. Но я не могу! Весь тот запас любви, который во мне был (а он был очень большой, Джон), я давным-давно отдала тебе, как ты этого заслуживаешь, и мне нечего больше дать. А теперь, милый мой муж, прижми меня к своему сердцу по-прежнему! Мой дом здесь, Джон, и ты никогда, никогда не смей прогонять меня!

Попробуйте посмотреть, как любая очаровательная маленькая женщина падает в объятия другого человека; это не доставит вам того наслаждения, какое вы получили бы, случись вам видеть, как Крошка бросилась на шею возчику. Такого воплощения полной, чистейшей, одухотворенной искренности, каким была Крошка в эту минуту, вы, ручаюсь, ни разу не видели за всю свою жизнь.

Не сомневайтесь, что возчик был вне себя от упоения, и не сомневайтесь, что Крошка -- также, и не сомневайтесь, что все они ликовали, в том числе мисс Слоубой, которая плакала в три ручья от радости и, желая включить своего юного питомца в общий обмен поздравлениями, подавала малыша всем по очереди, точно он был круговой чашей.

Но вот за дверью снова послышался стук колес, и кто-то крикнул, что это Грубб и Теклтон. Сей достойный джентльмен вскоре появился, разгоряченный и взволнованный.

-- Что за черт, Джон Пирибингл! -- проговорил Теклтон. -- Произошло какое-то недоразумение. Я условился с будущей миссис Теклтон, что мы встретимся с нею в церкви, но, по-моему, я только что видел ее на дороге, -- она направлялась сюда. Ах, вот и она! Простите, сэр, не имею удовольствия быть с вами знакомым, но, если можете, окажите мне честь отпустить эту девицу -- сегодня утром она должна поспеть на довольно важное деловое свидание.

-- Но я не могу отпустить ее, -- отозвался Эдуард. -- Просто не в силах.

-- Что это значит, бездельник? -- проговорил Теклтон.

-- Это значит, что я прощаю вашу раздражительность, -- ответил тот с улыбкой, -- нынче утром я плохо слышу резкие слова, и не удивительно, если вспомнить, что еще вчера я был совсем глухой!

Как вздрогнул Теклтон! И какой взгляд он бросил на Эдуарда!

-- Мне очень жаль, сэр, -- сказал Эдуард, поднимая левую руку Мэй и отгибая на ней средний палец, -- что эта девушка не может сопровождать вас в церковь; она уже побывала там сегодня утром, и потому вы, может быть, извините ее.

Теклтон пристально поглядел на средний палец Мэй, затем достал из своего жилетного кармана серебряную бумажку, в которую, по-видимому, было завернуто кольцо.

-- Мисс Слоубой, -- сказал Теклтон, -- будьте так добры, бросьте это в огонь! Благодарю вас.

-- Моя жена уже была помолвлена, давно помолвлена, и, уверяю вас, только это помешало ей сдержать обещание, данное вам, -- заметил Эдуард.

-- Мистер Теклтон окажет мне справедливость и признает, что я чистосердечно рассказала ему о своей помолвке и много раз говорила, что никогда не забуду о ней, -- промолвила Мэй, слегка зардевшись.

-- О, конечно! -- сказал Теклтон. -- Безусловно! Правильно. Истинная правда. Миссис Эдуард Пламмер, так, кажется?

-- Так ее зовут теперь, -- ответил новобрачный.

-- Понятно! Пожалуй, я не узнал бы вас, сэр, -- сказал Теклтон, пристально всмотревшись в его лицо и отвесив глубокий поклон. -- Желаю вам счастья, сэр!

-- Благодарю вас.

-- Миссис Пирибингл, -- проговорил Теклтон, внезапно повернувшись к Крошке, которая стояла рядом с мужем, -- прошу вас извинить меня. Вы не очень любезно поступили со мной, но я все-таки прошу у вас извинения. Вы лучше, чем я о вас думал. Джон Пирибингл, прошу меня извинить. Вы понимаете меня, этого довольно. Все в порядке, леди и джентльмены, и все прекрасно. Прощайте!

Этими словами он закончил свою речь и уехал, но сначала немного задержался перед домом, снял цветы и банты с головы своей лошади и ткнул это животное под ребра, показывая этим, что в приготовлениях к свадьбе что-то разладилось.

Конечно, теперь все поняли, что священный долг каждого -- так отпраздновать этот день, чтобы он навсегда остался в календаре Пирибинглов праздничным и торжественным днем. И вот Крошка принялась готовить такое угощение, которое осветило бы немеркнущей славой и ее дом и всех заинтересованных лиц, и сразу же погрузилась в муку по самые пухленькие локотки, а возчик скоро весь побелел, потому что она останавливала его всякий раз, как он проходил мимо, чтобы его поцеловать. А этот славный малый перемывал овощи, чистил репу, разбивал тарелки, опрокидывал в огонь котелки с водой и вообще всячески помогал по хозяйству, в то время как две стряпухи, так спешно вызванные от соседей, как будто дело шло о жизни и смерти, сталкивались друг с другом во всех дверях и во всех углах, а все и каждый везде и всюду натыкались на Тилли Слоубой и малыша. Тилли на этот раз превзошла самое себя: она поспевала всюду, вызывая всеобщее восхищение. В двадцать пять минут третьего она была камнем преткновения в коридоре; ровно в половине третьего -- ловушкой на кухне и в тридцать пять минут третьего -- западней на чердаке. Голова малыша служила, так сказать, пробным камнем для всевозможных предметов любого происхождения -- животного, растительного и минерального. Не было в тот день ни одной вещи, которая рано или поздно не вступила бы в тесное соприкосновение с этой головенкой.

Затем отправили целую экспедицию с заданием разыскать миссис Филдинг, принести слезное покаяние этой благородной даме и привести ее, если нужно, силой, заставив развеселиться и простить всех. И когда экспедиция обнаружила ее местопребывание, старушка ни о чем не захотела слышать, но произнесла (бесчисленное множество раз): "И я дожила до такого дня!", а затем от нее нельзя было ничего добиться, кроме слов: "Теперь несите меня в могилу", что звучало довольно нелепо, так как старушка еще не умерла, да и не собиралась умирать. Немного погодя она погрузилась в состояние зловещего спокойствия и заметила, что еще в то время, как произошло роковое стечение обстоятельств в связи с торговлей индиго, она предвидела для себя в будущем всякого рода оскорбления и поношения и теперь очень рада, что оказалась права, и просит всех не беспокоиться (ибо кто она такая? О господи! Никто!), но забыть о ней начисто и жить по-своему, без нее. От саркастической горечи она перешла к гневу и высказала следующее замечательное изречение: "Червяк -- и тот не стерпит, коль на него наступишь"; * а после этого предалась кротким сожалениям и заявила, что, если бы ей доверились раньше, она уж сумела бы что-нибудь придумать! Воспользовавшись этим переломом в ее настроении, участники экспедиции обняли ее, и вот старушка уже надела перчатки и направилась к дому Джона Пирибингла с безукоризненно приличным видом и свертком под мышкой, в котором находился парадный чепец, почти столь же высокий, как митра, и не менее твердый.

Потом подошло уже время родителям Крошки приехать, а их все не было, и все стали бояться, не случилось ли чего, и то и дело посматривали на дорогу, не покажется ли там их маленький кабриолет, причем миссис Филдинг неизменно смотрела в противоположную сторон}, и когда ей это говорили, она отвечала, что, кажется, имеет право смотреть, куда ей вздумается. Наконец они приехали! Это была толстенькая парочка, уютная и милая, как и все семейство Крошки. Приятно было смотреть на Крошку с матерью, когда они сидели рядом. Они были так похожи друг на друга!

Потом Крошкина мать возобновила знакомство с матерью Мэй. Мать Мэй всегда стояла на том, что она благородная, а мать Крошки ни на чем не стояла, разве только на своих проворных ножках. А старый Крошка {будем так называть Крошкиного отца, я забыл его настоящее имя, но ничего!) с самого начала повел себя несколько вольно; без всяких предисловий пожал почтенной даме руку; по-видимому, не нашел ничего особенного в ее чепце -- кисея и крахмал, только и всего; не выразил никакого благоговения перед торговлей индиго, а сказал просто, что теперь уж с этим ничего не поделаешь, поэтому миссис Филдинг, подводя итог своим впечатлениям, заявила, что он, правда, хороший человек... но грубоват, милая моя.

Ни за какие деньги не согласился бы я упустить случай увидеть Крошку в роли хозяйки, председательствующей за столом в своем подвенечном платье -- да пребудет мое благословение на ее прелестном личике! О нет, ни за что бы не согласился не видеть ее! А также славного возчика, такого веселого и румяного, сидящего на другом конце стола; а также загорелого, пышащего здоровьем моряка и его красавицу жену. А также любого из присутствующих. Пропустить этот пир -- значило бы пропустить самый веселый и сытный обед, какой только может съесть человек; а не пить из тех полных чаш, из которых пирующие пили, празднуя свадьбу, было бы огромнейшим лишением.

После обеда Калеб спел песню о пенном кубке. И как верно то, что я жив и надеюсь прожить еще год-два, так верно и то, что на сей раз он спел ее всю до самого конца!

И как только он допел последний куплет, произошло совершенно неожиданное событие.

Послышался стук в дверь, и в комнату, пошатываясь, ввалился какой-то человек, не сказав ни "позвольте войти", ни "можно войти?". Он нес что-то тяжелое на голове. Положив свою ношу на самую середину стола, между орехами и яблоками, он сказал:

-- Мистер Теклтон велел вам кланяться, и так как ему самому нечего делать с этим пирогом, то, может быть, вы его скушаете.

С этими словами он ушел.

Вы, конечно, представляете себе, что все общество было несколько изумлено. Миссис Филдинг, женщина необычайно проницательная, заявила, что пирог, наверное, отравлен, и рассказала историю об одном пироге, от которого целая школа для молодых девиц вся посинела, но сотрапезники хором разубедили ее, и Мэй торжественно разрезала пирог среди всеобщего ликования.

Никто еще, кажется, не успел отведать его, как вдруг снова раздался стук в дверь и вошел тот же самый человек с большим свертком в оберточной бумаге под мышкой.

-- Мистер Теклтон просил передать привет и прислал кое-какие игрушки для мальчика. Они нестрашные.

Сделав это заявление, он снова удалился.

Общество вряд ли нашло бы слова, чтобы выразить свое изумление, даже если бы у него хватило времени их подыскать. Но времени не хватило -- едва посыльный успел закрыть за собой дверь, как снова послышался стук и вошел сам Теклтон.

-- Миссис Пирибингл! -- проговорил фабрикант игрушек, сняв шляпу. -- Прошу вас меня извинить. Прошу еще усерднее, чем сегодня утром. У меня было время подумать об этом. Джон Пирибингл! Я человек жесткий, но я не мог не смягчиться, когда очутился лицом к лицу с таким человеком, как вы, Калеб! Вчера вечером эта маленькая нянька, сама того не ведая, бросила мне намек, который я понял только теперь. Я краснею при мысли о том, как легко я мог бы привязать к себе вас и вашу дочь и каким я был презренным идиотом, когда считал идиоткой ее! Друзья, сегодня в доме моем очень пусто. У меня нет даже сверчка за очагом. Я всех их пораспугал. Будьте добры, позвольте мне присоединиться к вашему веселому обществу!

Через пять минут он уже чувствовал себя как дома. В жизни вы не видывали такого человека! Да что же он проделывал над собой всю свою жизнь, если сам до сей поры не знал, как он способен веселиться? Или что сделали с ним феи, если он так изменился?

-- Джон, ты не отошлешь меня нынче вечером к родителям, нет? -- прошептала Крошка.

А ведь он чуть не сделал этого!

Недоставало только одного живого существа, чтобы общество оказалось в полном составе, и вот это существо появилось во мгновение ока и, терзаемое жестокой жаждой, забегало по комнате, напрасно стараясь просунуть голову в узкий кувшин. Боксер сопровождал повозку на всем ее пути до места назначения, но был очень огорчен отсутствием своего хозяина и обуреваем духом непокорства его заместителю. Послонявшись по конюшне, где он тщетно подстрекал старую лошадь взбунтоваться и самовольно вернуться домой, он проник в трактир и улегся перед огнем. Но, внезапно придя к убеждению, что заместитель Джона -- обманщик и его нужно покинуть, снова вскочил, повернулся и прибежал домой.

Вечером устроили танцы. Я, пожалуй, только упомянул бы о них, не описывая их подробно, если бы танцы эти не были столь своеобразными и необыкновенными. Они начались довольно странным образом. Вот как.

Эдуард, молодой моряк, такой славный жизнерадостный малый, рассказывал всякие чудеса насчет попугаев, рудников, мексиканцев и золотоносного песка, как вдруг вскочил с места и предложил потанцевать -- ведь арфа Берты была здесь, а девушка так хорошо играла на ней, что редко удается услышать такую игру. Крошка (ах, маленькая притворщица!) сказала, что для нее время танцев прошло, но мне кажется, что она сказала это потому, что возчик сидел и курил свою трубку, а ей больше всего хотелось сидеть возле него. После этого миссис Филдинг уже ничего не оставалось, как только сказать, что и для нее пора танцев прошла; и все сказали то же самое, кроме Мэй; Мэй охотно согласилась.

И вот Мэй и Эдуард начали танцевать одни под громкие рукоплескания, а Берта играла самые веселые мелодии, какие только знала.

Так! Но, верьте не верьте, не успели они поплясать и пяти минут, как вдруг возчик бросил свою трубку, обнял Крошку за талию, выскочил на середину комнаты и, громко стуча сапогами, пустился в пляс, да такой, что прямо загляденье. Не успел Теклтон это увидеть, как промчался через всю комнату к миссис Филдинг, обнял ее за талию и тоже пустился в пляс. Не успел Крошка-отец это увидеть, как вскочил и весело потащил миссис Крошку в самую гущу танцоров и оказался первым среди них. Не успел Калеб это увидеть, как схватил за руки Тилли Слоубой и тоже не ударил лицом в грязь; при этом мисс Слоубой была твердо уверена, что танцевать -- это значит отчаянно нырять между другими парами и елико возможно чаще сталкиваться с ними.

Слушайте, как сверчок вторит музыке своим "стрек, стрек, стрек" и как гудит чайник!

Но что это? В то время как я радостно прислушиваюсь к ним и поворачиваюсь в сторону Крошки, чтобы бросить последний взгляд на это столь милое мне создание, она и все остальные расплываются в воздухе, и я остаюсь один. Сверчок поет за очагом, на полу лежит сломанная игрушка... вот и все.

Примечания

"Ройал Джордж" -- английский военный корабль, затонувший на рейде Спитхед в 1782 году.

"...некоторые представления суеверного характера... -- "Старым джентльменом" в Англии называют черта.

"А где остальные шестеро?" -- намек на легенду о семи юношах -- христианах, бежавших из Эфеса от преследований императора Деция и проспавших 230 лет в горной пещере.

"Кольца фей" -- круги особенно густой или, наоборот, увядшей травы, представляющие собой, по народному поверью, следы хороводов, которые водят по ночам феи.

...подражал, фокусу, исполненному во время завтрака его злейшим врагом. -- В английской народной сказке "Джек -- победитель великанов" герой, смышленый крестьянский паренек, так перехитрил уэльского великана: подсунув себе под куртку кожаный мешок, он незаметно сложил в него огромный мучной пудинг, которым потчевал его великан, а потом, пообещав показать ему чудо, распорол ножом мешок и достал пудинг. Глупый великан, не желая отстать от него, тоже схватил нож, вспорол себе живот и умер.

Крошка, карты и доску! -- В карточной игре криббедж счет ведется на особой доске с 61 отверстием на каждого игрока. В эти отверстия втыкаются шпеньки в соответствии с выигранными очками.

"Червяк -- и тот не стерпит, коль на него наступишь"... -- вошедшая в поговорку строка из "Генриха VI" Шекспира: "И самый ничтожный червяк возмутится, если на него наступить".

/dd>