Книговод

Свет Азии

Арнольд Эдвин


   Эдвин Арнольд

Свет Азии

Поэма Эдвина Арнольда.

Переводъ Александры Анненской.

Подъ редакцией Владимира Лесевича.

Съ его предисловием и введением, редактированнымъ им же.

С.-Петербургъ 1890 г.

  

Предисловие к поэме.

   Эдвинъ Арнольдъ, въ своей поэме "Светъ Азии", переводъ которой мы предлагаемъ теперь вниманию читателя, даетъ описание жизни и характера основателя буддизма индийскаго царевича Сиддартхи и очеркъ его учения, излагая ихъ отъ имени предполагаемаго поклонника Будды, строго придерживающагося преданий, завещенныхъ предками. Легенды о Будде, въ той традиционной форме, которая сохраняется людьми древняго буддийскаго благочестия, и предания, содержащияся въ книгахъ буддийскага священнаго писания, составляютъ такимъ образомъ ту основу, на которой построена поэма. Эти легенды и предания, помимо того значения, которое они имеютъ для буддийской религиозной системы, обладаютъ сами по себе такими поэтическими достоинствами, что могутъ въ чисто-литературномъ отношении привлекать къ себе внимание и техъ, которые нисколько не интересуются буддизмомъ и никогда не изучали его. Являясь же въ такой блестящей обработке, какую придалъ имъ знаменитый английский поэтъ, они становятся замечателънымъ литературнымъ произведениемъ, которое даже въ переводе, лишенномъ всей прелести стихотворной формы, украшающей оригиналъ, будетъ вероятно приятно встречено всякимъ, не имевшимъ случая или возможности ознакомиться съ подлинникомъ.
   Авторъ поэмы Эдвинъ Арнольдъ давно пользуется известностью въ Англии и Америке, какъ искусный переводчикъ произведений восточныхъ литературъ. Его "Lotus and Jewel", "With Sadi in the Garden" , "The Song celestial", "The Secret of Death", "Indian Idylls", "Pearls of the Faith" и другия сочинения пользуются большою популярностью. Что же касается поэмы "The Light of Asia", то она вышла уже более чемъ въ пятидесяти изданияхъ и создала автору громкую славу не только повсюду, где читаютъ по английски, но еще и там, где чтутъ воспетаго имъ Будду.
   Король сиамский сделалъ автора кавалеромъ ордена "Белаго Слона", а цейлонское буддийское духовенство, въ адресе, поднесенномъ ему, при посещении имъ о-ва Цейлона, воздало большия похвалы высокимъ достоинствамъ поэмы и признало ее вполне согласной съ духомъ и буквою буддийскаго священнаго писания.
   Такое признание значения поэмы въ буддийскомъ мире не должно быть нами упущено изъ виду главнымъ образомъ потому, что оно какъ нельзя лучше подтверждаетъ чисто-литературное достоинство произведения. Эдвинъ Арнольдъ для этого именно и вложилъ свою поэму въ уста верующаго буддиста, чтобы дать возможность верно уразуметь и правильно оценить буддийское миросозерцание. "Воспроизвести мысли буддистовъ съ полною естественностью-- говоритъ Э. Арнольдъ--возможно только, ставъ на ихъ же точку зрения". И въ самомъ деле, въ лице предполагаемаго буддийскаго рапсода предсталъ передъ нами правоверный поклонникъ Сакья-Муни и съ полною простотою и безыскусственностью раскрылъ передъ нами свою взволнованную религизнымъ чувствомъ душу. Въ этой простоте и безыскусствености, въ этой искренности и теплоте индийскаго певца для насъ раскрывается только сила таланта и высокое искусство автора, который, какъ то видно изъ обращения къ нему цейлонскаго духовенства, "не пользовался ни благодатью религии Сакья-Муни, ни общениемъ съ его последователями", какъ можетъ пожалуй, предположить тотъ, кто, прочитавъ поэму, приметъ плоды поэтическаго творчества за проявление наивной веры.
   Особенности поэмы вполне объясняются такимъ образомъ занятою авторомъ точкою зрения. Эпитеты, которые онъ прилагаетъ къ своему герою, именно и принадлежать къ числу украшающихъ имя Будды у его поклонниковъ, и весь рядъ развертываемыхъ авторомъ фантастическихъ картинъ взятъ изъ подлинныхъ источниковъ буддийскаго вероучения. Сохранение буддийскаго духа въ блестящемъ пересказе легендъ высоко-талантливаго автора "Света Азии" и придаетъ поэме ту своеобразную прелесть, которая доставила ей столь громкую славу. У насъ, въ прежнее время, когда магометанину, напримеръ, влагали въ уста такия выражения, какъ "клянусь лжепророкомъ" и т. п. , приемъ Эдвина Арнольда могъ бы, пожалуй, возбудить недоразумение; но въ наше время, думается мне, стыдно было бы сознательно измышлять заведомо-известную нам ложь, а выработавшееся уменние различать литературныя достоинства произведения отъ такъ или иначе обусловленнаго его содержания едва-ли нуждается еще въ подкреплении какими бы то ни было разъяснениями.
   Совсем иначе стоитъ вопросъ по отношению къ малоподготовленности некоторыхъ читателей для усвоения содержания поэмы, действие которой происходитъ в Индии чуть ли не за две съ половиною тысячи лет тому назадъ. Имея в виду необходимость оказания помощи такому читателю, мы предпослали поэме переводъ двухъ главъ изъ книги Гюстава Ле-Бона "Цивилизация Индии" (Gustav Le Bon, Les civilisations de l'Inde, Paris, 1887), въ которыхъ читатель найдетъ ответы на вопросы, могущие возникнуть для него при чтении поэмы. Затемъ, некоторыя дополнительныя сведения отнесены нами въ подстрочныя примечания и приложение.
  

КНИГА ПЕРВАЯ.

   Сказание о спасителе мира, о господе Будде, именовавшемся въ земной жизни княземъ Сиддартхою; о томъ, кому ни на земле, ни на небе, ни въ аде нетъ подобнаго по достоинству, мудрости, благости и милосердию; о томъ, кто научилъ Нирване и Закону.
   Вотъ какъ некогда возродился онъ для человечества: подъ высшею сферою возседаютъ четыре владыки, правящие миромъ. Ниже, но все-же высоко, лежатъ области, где трижды десять тысячъ летъ святые духи ждутъ новаго возрождения. И господь Будда ждалъ въ этихъ же небесахъ, когда на благо намъ появились пять верныхъ предзнаменований его рождения. И боги узнали ихъ и сказали: "Будда нисходитъ вновь для спасения мира!" - "Да будетъ такъ! - сказалъ онъ, - я еще разъ сойду, когда настанетъ время, и принесу спасение миру". Рожденье и смерть окончатся для меня и для техъ, кто узнаетъ мой законъ. Я сойду къ Сакьямъ, на южный склонъ снежныхъ Гималайевъ, туда, где живетъ благочестивый иародъ и справедливый царь".
   Въ эту ночь царица Майя, супруга царя Суддходаны, разделявшая ложе его, увидела дивный сонъ. Ей приснилась на небе звезда, блистающая шестью, въ розовомъ сиянии, лучами. На ту звезду указывалъ ей слонъ съ шестью клыками, белый какъ молоко. И та звезда, пролетевъ воздушнюе пространство, наполнивъ ее своимъ светомъ, проникла въ ея недра.
   Пробудясь, царица почувствовала блаженство, неведомое земнымъ матерямъ. Кроткий светъ прогналъ съ половины земли ночной сумракъ; могучия горы затрепетали, волны стихли, цветы, открывающиеся лишь днемъ, зацвели, какъ въ полдень. До самыхъ глубокихъ пещеръ проникла радость царицы, какъ теплый солнечный лучъ, трепещущий въ золотистой тьме лесовъ, въ самыя глубины земли достигъ тихий шопотъ: "о вы, усопшие, ждущие новой жизни, вы, живущие, долженствующие умереть, возстаньте, внимайте и надейтесь: Будда родился!"
   И оть этихъ словъ повсюду распространился несказанный миръ, и сердце вселеннной забилось, и чудно-прохладный ветеръ пролетелъ надъ землями и морями.
   Когда на утро царица разсказала о своемъ видении, убеленнные сединами снотолкователи объявили: - "Сонъ хорошъ: созвездие Рака теперь - въ соединении съ солнцемъ; царица на благо человечества родитъ сына, святого младенца удивительной мудрости: онъ или дастъ людямъ светъ знания, или будетъ править миромъ, если не презритъ власть".
   Такъ родился святой Будда.
   Когда пришло ея время, Майя стояла въ полдень во дворе дворца, подъ пальзой - деревомъ съ могучимъ стволомъ, стройнымъ и высокимъ какъ колонна храма, съ кроной блестящихъ листьевъ и душистыхъ цветовъ. Дерево знало, что время пришло, - все в мире знало объ этомъ - и оно склонило свои ветви и осенило ими величие царицы Майи; земля внезапно породила тысячи цветовъ для мягкаго ложа, а соседняя скала брызнула струей прозрачной воды для омовения. И она безболезненно произвела на светъ сына, на которомъ видны были въ совершенстве все тридцать два знака святого рождения.
   Великая весть объ этомъ событии достигла дворца.
   Но когда явился раскрашенный паланкинъ для перенесения его въ домъ, носильщиками оказались четыре стража земли, сошедшие съ высотъ горы Сумеру - владыки, записывающие на железныя скрижали все деяния людей: духъ востока, чье воинство блещетъ серебряными плащами и жемчужными щитами; духъ юга съ своими кумбхандами, всадниками на синихъ коняхъ съ сафирными щитами: духъ запада со свитой наговъ, на багряныхъ коняхъ и съ коралловыми щитами; духъ севера, окруженный своими якшами, облеченными въ золото, на желтых коняхъ и съ золотыми щитами.
   Все эти могущественные боги сошли на землю и взялись за паланкинъ, принявъ образъ и одеяние простых носильщиковъ. Въ этотъ день боги ходили среди людей, хотя люди не знали о томъ.
   Небо было исполнено радостью, оно знало счастье земли, оно знало, что Будда возродился.
   Но царь Суддходана не зналъ о томъ.
   Предзнаменования тревожили его, пока снотолкователи не объяснили, что долженъ родиться земной властитель Чакравартинъ, могущественный властитель изъ техъ, что являются по одному въ тысячелетие. Семь даровъ получитъ онъ: чакраратну, божественный метательный дискъ; драгоценный камень; асваратну, гордаго коня, попирающаго облака; белоснежнаго слона, созданнаго носить царя; искуснаго государственнаго мужа; непобедимаго военачальника; наконецъ, истриратну, жену несравненной красоты, превосходную, утреннюю зарю. И когда царь узналъ про эти дары и увиделъ дивнаго младенца, повелелъ онъ устроить въ городе великое празднество. Все дороги были исправлены, улицы окроплены розовой водою, деревья украшены фонарями и флагами, для потехи народа созваны фокусники, фехтовальщики, колдуны, канатные плясуны, пращники, танцовщицы въ блестящихъ нарядахъ съ колокольчиками, звеневшими какъ веселый смехъ, вокруг их неутомимыхъ ногъ; потомъ маски въ оленьихъ и медвежьихъ шкурахъ, укротители тигровъ, борцы, ловцы перепеловъ, барабанщики, дудочники, по данному знаку возбуждающие зрителей къ веселью.
   Много купцовъ собралось изъ дальнихъ странъ, и все принесли богатые дары на золотыхъ подносахъ: драгоценныя шали, благовонныя масла, нефритъ, сандальное дерево, небесно-голубую бирюзу, ткани, столь тонкия, что, сложенныя въ 12 разъ, оне не закрывали лица отъ нескромныхъ взоровъ, одежды, вышитыя жемчугомъ. Подвластные города прислали царю дани, и все называли царевича Савартхасидъ ("преуспевающий") или, кратко, Сиддартха.
   Среди чужестранцевъ пришелъ святой седовласый старецъ, Асита, одинъ изъ техъ, чье ухо, давно закрытое для всего земного, внимало лишь небеснымъ звукамъ. Молясь однажды подъ деревомъ, онъ услышалъ песни боговъ, приветствовавшихъ рождение Будды. Долгая жизнь и подвиги воздержания умудрили его, видъ его внушалъ такое почтение, что когда онъ приблизился, царь приветствовалъ его, а царица Майя велела положить младенца къ святымъ ногамъ его. Но, увидя царевича старецъ воскликнулъ: - "Нетъ, не такъ, царица!" И восемь разъ преклонилъ онъ изможденное лицо свое до самой земли и сказалъ: - "Младенецъ, я поклоняюсь тебе! Ты - он! Я вижу розовый светъ, вижу знаки на ногахъ, вижу на мягкихъ его волосахъ завитокъ Свастики, вижу тридцать два главные священные знака и восемь меньшихъ. Да, ты - Будда. Ты возвестишь законъ и принесешь спасение всемъ, которые познаютъ этотъ законъ. Но я не услышу твоей проповеди, я, давно жаждавший смерти, скоро умру, но все-же я виделъ тебя! О царь! Узнай, это цветокъ на древе человечества, который въ мириады летъ расцветаетъ лишь одинъ разъ, но, расцвевъ, наполняетъ всю вселенную благоуханиемъ мудрости и сладкимъ медомъ любви. Отъ твоего царскаго корня возросъ небесный лотосъ! Благословенъ твой домъ! Но счастье его не полно! Изъ-за этого мальчика мечь пронзитъ сердце твое. Ты, кроткая царица, ради рожденнаго тобою стала сокровищемъ для всехъ боговъ и людей, ты слишкомъ свята для новыхъ страданий, а жизнь есть страдание, и потому черезъ семь дней ты достигнешь безболезненнаго конца всехъ мукъ!"
   Все сбылось, какъ сказалъ старецъ. На седьмой вечеръ царица Майя уснула съ улыбкою на устахъ и не проснулась больше: съ радостью переселилась она въ небо Трайя-стриншъ *), где безчисленные боги поклоняются ей и окружаютъ своими заботами лучезарную мать.
  
   *) - Небо Трайя-стриншъ или Трайя-стримсъ есть небо боговъ - Индры и др.
  
   Для ребенка же нашлась кормилица царевна Магапражапати. Молокомъ ея груди питался тотъ, чьи уста, чье слово служитъ утешениемъ мировъ.
   Когда отрокъ достигъ восьми летъ, заботливый царь решилъ обучить его всему, что долженъ знать царский сынъ. Онъ все еще страшился сделанныхъ ему предсказаний о чудесахъ, о славе и страданияхъ, ожидающихъ Будду. Поэтому, собравъ вокругъ себя всехъ своихъ советников, онъ ихъ спросилъ:
   - Скажите, кто всехъ мудрее? Кто можетъ научить сына моего всему, что надлежитъ знать царевичу?
   Каждый изъ нихъ сказалъ ему:
   - Царь! Всехъ мудрее - Висвамитра. Онъ проникъ всехъ глубже въ тайны писания, онъ всехъ превосходитъ ученостью, знаниемъ ремеслъ, и всемъ прочимъ.
   Висвамитра былъ призванъ и выслушалъ приказъ царя. И вотъ, въ благоприятный для начала учения день, взялъ царский сынъ доску изъ краснаго сандальнаго дерева, украшенную драгоценнными камнями и усыпанную пылью наждака, взялъ ее, взялъ трость и сталъ, скромно опустивъ глаза, предъ мудрецомъ.
   И мудрецъ сказалъ ему:
   - Дитя, напиши вотъ это!
   И онъ медленно произнесъ: "Гайятри" - стихъ, который могутъ слышать одни лишь высшие по рождению.
   - Ачарья, я пишу, кротко сказалъ царевичъ.
   Быстро вывелъ онъ по пыли святой стихъ, изобразилъ не однимъ, а многими начертаниями священный стихъ: Нагри и Дакшинъ, Ни, Мангаль, Паруша, Ява, Тирти, Укъ, Дарадъ, Сикьяни, Мана, Мадьачаръ; начертилъ его и на языке образовъ, и на языке знаковъ, на языке пещерныхъ людей и приморскихъ жителей, на языке поклонниковъ живущихъ подъ землею змей и на языке поклонниковъ огня и поклонниковъ солнца, и на языке маговъ, и на языке горныхъ жителей. Все различныя письмена различныхъ народовъ изобразилъ онъ своею тростью и прочелъ стихъ учителя на языкахъ всехъ народовъ. И сказалъ Висвамитра:
   - Довольно, перейдемъ къ цифрамъ! Повторяй за мной, считай такъ, какъ я буду считать, пока дойдемъ до Лакхъ *): одинъ, два, три, четыре, затемъ десятки, и сотни, и тысячи.
  
   *) Лакха значитъ сто тысячъ.
  
   И вследъ за нимъ назвалъ отрокъ единицы, десятки, сотни и не остановился на кругломъ лакхе; нетъ, онъ шепталъ дальше, до техъ чиселъ, которыми можно счесть все, начиная отъ зеренъ на поле и до самой мелкой песчинки.
   Потомъ онъ перешелъ къ катхе, къ счету звездъ ночныхъ, къ кати-катхе, счету морскихъ капель, и далее къ, счету песчинокъ Ганга и къ счету, единицами котораго изображается весь песокъ десяти лакхъ Ганга. Затемъ пошли еще более громадныя числа: сумма всехъ дождевыхъ капель, которыя, при ежедневномъ дожде, упадуть на всю вселениную въ течение десяти тысячъ летъ, и, наконецъ, число, при помощи котораго боги вычисляютъ свое прошедшее и будущее.
   - Хорошо, - сказала мудрецъ, - если ты, благороднейший царевичъ, знаешь все это, то не научить ли мне тебя измерению длины?
   - О, Ачарья! Будь милостивъ, смиренно отвечалъ отрокъ, - выслушай меня: десять параманусовъ составляютъ парасукшну, десять же парасукшнъ образуютъ трасарену, а десять трасаренъ - одну пылинку, играющую въ луче солнца; семь пылинокъ равняются кончику усика мыши; десять кончиковъ усика мыши образуютъ ликью, десять же ликий - юку, а десять юкъ равняются сердцевине ячменнаго зерна, что семь разъ уложится въ перехвате туловища осы; затемъ идетъ зерно манги, затемъ зерно горчицы и далее зерно ячменя; десять зеренъ ячменя равняются суставу пальца; двенадцать суставовъ составляютъ пядень; затемъ идетъ локоть, жезлъ, длина лука, длина копья; длина лука, взятая двадцать разъ, называется "вздохомъ" и показываетъ пространство, какое можетъ пройти человек, набравъ воздухъ въ легкия и ни разу не выдыхнувъ его; сорокъ вздоховъ составляютъ округь; четыре округа равняются иожане. И, о учитель, если желаешь, я пересчитаю, сколько атомовъ можетъ уместиться въ иожане отъ одного ея конца до другого?
   И затемъ, молодой царевичъ, ни мало не колеблясь, правильно определилъ сумму всехъ этихъ атомовъ. Но Висвамитра ужъ слушалъ, преклонивъ голову передъ отрокомъ.
   -Ты, - вскричалъ онъ, - долженъ быть учителемъ своих учителей! Не я гуру*), а ты! Я преклоняюсь предъ тобой, о царевичъ! Ты захотелъ учиться у меня только для проявления присущаго тебе познания, не нуждающагося въ помощи книгъ и совмещающагося съ почтительнымъ отношениемъ къ старейшимъ!
  
   *) Гуру - учитель.
  
   И въ самомъ деле, господь Будда выказывалъ почтение къ своимъ учителямъ, хотя превосходилъ мудростью всехъ ихъ. Речи его были смиренны и притомъ всегда разумны; видъ величественъ, хотя и кротокъ. Скромный, терпеливый, добродушннй, онъ въ то же время не зналъ страха. Смелее всехъ своихъ товарищей мчался онъ на коне за робкими газелями; всехъ быстрее несся онъ въ своей колеснице по дворамъ дворца. Но среди веселой охоты юноша часто останавливался и давалъ возможность травимому зверю скрыться; на скачке онъ, почти выигравъ призъ, вдругъ задерживалъ коня, если замечалъ, что усталость животнаго была чрезмерна, или что проигрышъ можетъ огорчить соперниковъ, или если случалось, что какая - нибудь новая мысль внезапно овладевала его умомъ. Съ годами сострадание все более и более росло въ душе господа нашего: такъ изъ двухъ мягкихъ листковъ вырастаетъ большое дерево, широко распространяющее свою тень. А между темъ царский сынъ зналъ только по имени печаль, горе, слезы, - все что цари никогда не испытываютъ и никогда не могутъ испытать.
   Но вотъ въ одинъ весенний день надъ царскимъ садомъ пролетала стая белыхъ лебедей, направляясь къ северу, къ Гималайямъ, чтобы тамъ свить себе гнезда. Прекрасныя птицы сзывали другъ друга песнями любви, и вся белая стая неслась къ снежнымъ вершинамъ, куда влекла ее любовь. Двоюродный брать царевича, Девадатта, натянулъ лукъ и пустилъ стрелу, которая попала прямо подъ могучее крыло лебедя, летевшаго впереди стаи, широко расправивъ крылья въ голубомъ просторе небесъ. Онъ упалъ, и ярко-красныя капли крови обагрили белыя перья на томъ месте, куда попала злая стрела. Увидевъ это, царевичъ Сиддартха осторожно взялъ птицу и положилъ ее себе на колени: онъ сиделъ въ это время на скрещенныхъ ногахъ, какъ сидитъ обыкновенно господь Будда. Ласками прогналъ онъ страхъ прекрасной птицы, привелъ въ порядокъ смятыя перья ея, успокоилъ трепетавшее сердце, тихо гладилъ ее ладонью, нежной, какъ еле распустившийся листокъ райской смоковницы. Левая рука его держала лебедя, а правою онъ вытащилъ смертоносную сталь изъ раны и положилъ на нее свежихъ листьевъ и целебнаго меду. Чувство боли было до техъ поръ еще такъ неизвестно мальчику, что онъ изъ любопытства вонзилъ себе въ руку острие стрелы; уколъ заставилъ его содрогнуться, и онъ, со слезами на глазахъ, сталъ снова ухаживать за птицей.
   Но вотъ подошелъ слуга и сказалъ:
   - Мой князь убилъ лебедя, который упалъ среди этихъ розовыхъ кустовъ. Онъ велелъ мне просить тебя прислать ему птицу. Пришлешь ли ты ее?
   - Нетъ, отвечалъ Сиддартха, - если бы птица была мертва, ее следовало бы отослать тому, кто убилъ ее. Но лебедь живъ. Мой братъ убилъ только божественною силу, действовавшую въ беломъ крыле.
   Въ ответь на это Девадатта сказалъ:
   - Дикая птица, живая или мертвая, принадлежитъ тому, кто ее подстрелилъ. Пока она летала въ облакахъ, она никому не принадлежала, разъ она упала - она моя. Милый братъ, отдай мне мою добычу!
   Сиддартха прижалъ шею лебедя къ своей нежной щеке и торжественно произнесъ:
   - Нетъ! Я говорю - нетъ! Птица мне принадлежитъ! Она первая изъ мириады существъ, которыя будутъ моими по праву милосердия, по праву любви! По темъ чувствамъ, которыя волнуютъ меня теперь, я зннаю, что я буду учить людей состраданию, я буду предстателемъ всего безгласнаго мира, я остановлю потокъ страдания не для однихъ только людей. Но если ты, князь, не согласенъ со мною, отдадимъ нашъ споръ на решение мудрецовъ и подождемъ ихъ приговора!
   Такъ и было сделано. Полное собрание совета обсуждало ихъ споръ: - одинъ высказывалъ одно мнение, другой - другое; наконецъ, поднялся никому неизвестный священнослужитель и произнесъ:
   - Если жизнь имеетъ цену, то живое существо должно бы принадлежать тому, кто спасъ его жизнь, а не тому, кто намеревался убитъ его; убийца губитъ и уничтожаетъ жизнь, милосердый поддерживаетъ и охраняетъ ее. Отдайте же ему птицу!
   И все нашли этотъ приговоръ справедливымъ.
   Но когда царь сталь искать мудреца, чтобы поклониться ему - онъ исчезъ: кто-то виделъ только, какъ змея выскользнула изъ комнаты.
   Боги часто являются такимъ образомъ среди людей.
   Такъ господь Будда положилъ начало своимъ деламъ милосердия.
   До этой минуты царевичъ виделъ страдание только одинъ разъ: страдание подстреленной птицы, которая, впрочемъ, скоро выздоровела и весело вернулась къ родной стае.
   Но вотъ однажды царь сказалъ ему:
   - Пойдемъ, мой дорогой сынъ, полюбуйся красотою весны, посмотри на усердие, которое прилагаютъ люди къ обработке плодоносной земли для того, чтобы она поделилась съ пахаремъ своими дарами; посмотри на мои поля, - они будутъ твоими, когда для меня запылаетъ костеръ - какъ они даютъ всякому пищу и наполняютъ житницы царя. Весна хороша своими свежими листьями, зеленою травою, яркими цветами, песнями этой рабочей поры.
   И они отправились туда, где зеленели сады и шумели ручьи, тудагде тучную почву вспахивали тяжелые плуги, запряженные быками, на могучихъ плечахъ которыхъ скрипели ярма. Плодоносная красная глина приподнималась и падала длинными, мягкими волнами вокругъ плуга, тогда-какъ работникъ ставилъ на него обе ноги, стараясь провести борозду сколь возможно глубже. А изъ-за пальмъ слышалось журчанье воды въ роднике, и всюду, где протекалъ ручей, благодарная земля окаймляла его берега благоуханными цветами и стройными стеблями душистаго тростника. Дальше виднелись сеятели, вышедшие сеять. Въ чаще весело щебетали птицы, сплетавшия себе гнезда. Рощи кишели мелкими животными - ящерицами, пчелами, жуками, пресмыкающимися, и все они наслаждались весною. Колибри блистали среди ветвей манго, пестрый рыболовъ носился надъ прудомъ, белыя цапли гордо шагали по лугу, ястребы кружились въ воздухе, павлины летали вокруг расписанннаго храма, сизые голуби ворковали на берегу ручья, а изъ отдаленной деревни барабанный бой сзывалъ народъ на свадебный пиръ.
   Все говорило о мире и довольстве, царевичъ виделъ это и былъ доволенъ.
   Но вотъ, присмотревшись ближе, онъ заметилъ шипы на розахъ жизни. Онъ заметилъ, какъ загорелый крестьянинъ обливается потомъ, чтобы заработать плату, какъ онъ изнемогаетъ, чтобы купить себе право жить, какъ, онъ въ знойные полуденные часы погоняетъ большеглазых, быковъ и колотить ихъ палкою по бархатистымъ бедрамъ; онъ заметилъ,что ящерица естъ муравьевъ, а змея - ящерицъ, что змеи и ящерицы, въ свою очередь, служатъ пищею коршуну; что рыболовъ отнимаетъ добычу у зимородка, что балабанъ гоняется за соловьемъ, а соловей - за пестрокрылыми бабочками; что всюду всякий убиваетъ убийцу и самъ становится жертвой убийцы; что жизнь питается смертью.
   Подъ красивою внешностью скрывается всеобщий свирепый, мрачный заговоръ взаимнаго убийства, все имъ охвачены отъ червя до человека, который убиваетъ себе подобныхъ. Когда онъ увиделъ все это: и голоднаго пахаря, и усталаго быка съ шеей, истертой ярмомъ, и общую жажду жизни, вынуждающую все живое къ дикой борьбе, тогда вздохнулъ онъ глубоко. - Неужели это, - сказалъ онъ, - та счастливая земля, которую вы хотели мне показать? Какимъ тяжелымъ потомъ омоченъ хлебъ земледельца! Какъ утомительна работа вола! Какую ожесточенную войну ведетъ въ лесу и сильный и слабый! Сколько битвъ происходить и въ воздухе! Даже вода не можетъ служить убежищемъ! Отойдите отъ меня на время, дайте мне обдумать все то, что я теперь узнал!
   Сказавъ это, селъ милостивый господь, Будда подъ деревомъ Джамбу, селъ, скрестивъ ноги такъ, какъ его обыкновенно изображаютъ на священныхъ статуяхъ, и началъ въ первый разъ рамышлять о страданияхъ жизни, объ ихъ источникахъ и о средствахъ помочь имъ. Сердце его наполнилось столь великимъ состраданиемъ, столь широкою любовью ко всему живущему, столь страстным желаниемъ облегчить общую скорбь, что силой этой любви, этого желания духъ его перешелъ въ состояние экстаза, и юноша очистился оть всякаго смертнаго ощущения и сознания и достигь, такимъ образомъ, "дьяны", первой ступени на пути спасения.
   Въ этотъ часъ пролетали пять священныхг духовъ (риши); крылья ихъ затрепетали, когда они приблизились къ дереву.
   - Какая высшая сила заставляетъ насъ уклоняться съ пути? - вопрошали они другъ друга.
   Духи чувствуютъ силу боговъ и святое присутствие чистыхъ. И, взглялувъ внизъ, увидели они Будду, увенчаннаго сияниемъ розовыхъ лучей и погруженнаго въ мысль о спасении мира. И услышали они голосъ бога, хранителя леса:
   - Риши, это спаситель мира! Спуститесь на землю и поклонитесь ему! И лучезарные спустились, сложили крылья а пропели ему хвалебную песнь. Затемъ они снова поднялись и понесли богамъ благую весть.
   Царь послалъ слугу искать царевича, и он нашелъ его по-прежнему погруженнаго въ размышление, хотя полдень уже прошелъ и солнце быстро склонялось за горы запада.
   Все тени передвинулись, но тень древа Джамбу оставалась недвижной и осеняла его, не давая косым лучамъ солнца коснуться священной главы.
   И слуга, видевший это, услышалъ изъ розоваго куста:
   - Не троньте царевича! Пока тень печали не оставитъ сердца его, моя тень не двинется съ места!
  
  

КНИГА ВТОРАЯ.

   Когда господь нашъ достигъ восемнадцати лет, царь приказалъ построить для него три великолепныхъ дома; одинъ теплый, для зимы, былъ сложенъ изъ правильно отесанныхъ бревенъ и обшитъ кедромъ; другой прохладный, для летнихъ жаровъ, былъ весь изъ мрамора, и третий изъ кирпича, выложенный синими черепицами, предназначался для весны. Дворцы эти называлисъ: Субха, Сурамма и Рамма.
   Вокругъ нихъ цвели прелестные сады, журчали быстрые потоки, раскидывались благоухающия рощи съ изящными беседками и красивыми полянами. Тамъ могъ нагуляться Сиддартха вволю и каждый часъ могъ онъ встречать новыя для него удовольствия. Много провелъ онъ тамъ счастливыхъ дней юности, - поры, когда молодая кровь быстро струится по жиламъ, но тень раздумья не покидала его, подобно туче, омрачающей серебристую гладь озера.
   Царь, заметивъ это, созвалъ своихъ министровъ:
   - Вспомните, - сказалъ онъ, - что говорилъ старый риши, а также и то, что предсказали ранее снотолкователи: этотъ юноша, более дорогой для меня, чемъ кровь моего сердца, будетъ великимъ государемъ, онъ сокрушитъ всехъ враговъ, онъ будетъ царемъ надъ царями! Эти слова запечатлелись въ сердце моемъ! Или, можетъ быть, онъ изберетъ печалъный и смиренный путь самоотречения и благочестивыхъ страданий, станетъ стремиться къ неизвестному благу, потерявъ все, что стоитъ хранить. Къ этому пути обращаетъ онъ жадные взоры среди великолепий моихъ дворцовъ... Вы мудры, посоветуйте мне, какъ удержать его на той гордой стезе, по которой онъ долженъ идти, чтобы исполнить все предзнаменования, обещавшия ему власть надъ миромъ, если онъ не презритъ власть. Старейший изъ министровъ произнесъ:
   - Великий государь! Любовь исцелитъ этотъ легкий недугъ. Надобно, чтобы чары женщины пленили сердце царевича. Благородный юноша еще не знаетъ, что такое красота, что такое глаза, заставляющие насъ забывать небо, что такое поцелуй благоуханныхъ устъ. Окружи его очарователъными женщинами, прелестными участницами игръ! Мысль, которую не сковать железными цепями, легко можно связать женскимъ волосомъ!
   Все советники одобрили это мнение, но царь сказалъ:
   - Мы можемъ отыскать для него женщинъ, но, ведь, любовь выбираетъ не чужими глазами. Мы окружимъ его цветникомъ красавицъ, чтобы онъ могъ сорвать любой цветокъ, а онъ улыбнется и отвернется отъ неизведаннаго имъ наслаждения.
   Тогда проговорилъ другой:
   - Колеблется стрелокъ, прежде чемъ спуститъ нацеленную стрелу. Царевича, какъ и менее высокихъ существъ, очаруетъ одна женщина, одно лицо блеснетъ ему райской красотой, одинъ образъ представится ему прелестнее утренней зари, пробуждающей миръ. Сделай, какъ я скажу тебе, государь! Устрой праздникъ, и пусть на немъ все молодыя девушки твоего царства состязаются въ красоте и телесныхъ упражненияхъ, обычныхъ въ земле Сакьевъ. Пусть царевичъ раздаетъ награды красавицамъ, и когда прелестныя победительницы будутъ проходить мимо него, мы заметимъ, которая изъ нихъ прогонитъ облако печали съ нежнаго чела его. Такимъ образомъ предметъ любви будетъ избранъ глазами любви, и мы заманимъ царевича въ сети счастья.
   Советъ быль принятъ. Назначили день и разослали глашатаевъ сзывать всехъ молодыхъ, красивыхъ девушекь во дворецъ на состязание. Царевичъ долженъ былъ оделять ихъ дорогими подарками, но самый дорогой отдать победительнице. На этотъ призывъ девушки Капилавасту толпами направились къ воротамъ дворца. Все оне гладко причесали и перевязали свои черные волосы, подкрасили сурьмой ресницы, омылись свежей водой, облились благовониями. Все оне надели самыя нарядныя платья и шали, разрисовали пурпуромъ нежныя руки и ноги, и ярко подкрасили знаки, отмечавшие ихь лбы *).
  
   *) Въ Индии по настоящее время принадлежность къ той или другой секте, обозначается условнымъ знакомъ, нарисованнымъ на лбу.
  
   Чудное зрелище представляли эти молодыя индианки, проходившия мимо трона съ опущенными въ землю черными глазами. Когда оне увидели царевича, трепетавшия сердца ихъ забились благоговениемъ не къ его высокому сану, а къ тому безстрастному спокойствию, которое возвышало его надъ всеми ими. Оне принимали дары съ опущенными ресницами, не осмеливаясь поднять на него глазъ. Когда народъ приветствовалъ красавицу, более другихъ достойную царской улыбки, она, робкая какъ антилопа, едва касалась его милостивой руки и спешила скрыться въ толпе подругъ, страшась заслужить предпочтение того, кто казался слишкомъ божественнымъ и высокимъ, слишкомъ святымъ, слишкомъ возвышеннымъ надъ ея миромъ. Такъ проходили, одна за другой, вереницы прелестныхъ девушекъ, лучшихъ цветовъ города. Уже прошли последния, все подарки были розданы, когда позади всехъ явилась молодая Ясодхара. Придворные, стоявшие около Сиддартхи, заметили, что царевичъ вздрогнулъ при приближении лучезарной красавицы. Станъ богини, походка Парвати, глаза - что глаза лани въ весеннюю пору, лице, очарование котораго не изобразить словами - она одна посмотрела прямо въ глаза юноше, она стояла предъ нимъ, скрестивъ руки на груди, не склоняя гордой головы.
   - Найдется-ли подарокъ и для меня? - спросила она и улыбнулась.
   - Я роздалъ все подарки, - отвечалъ царевичъ, - но взаменъ ихъ, любезная сестра, чьей красой гордится нашъ городъ, возьми вотъ это!
   И онъ снялъ съ шеи изумрудное ожерелье и обвилъ зеленою цепью ея смуглый станъ; глаза ихъ встретились и пламя любви вспыхнуло въ ихъ сердцахъ.
   Много летъ спустя, во время полнаго просветления, ученики спросили господа Будду, почему, при первомъ же взгляде на девушку изъ рода Сакьевъ, такъ загорелось сердце его, и онъ отвечалъ:
   - Мы не были такъ чужды другъ другу, какъ это казалось и намъ самимъ, и всемъ посторонними. Въ давнопрошедшие века, сынъ одного охотника игралъ съ лесными девами у истоковъ Ямуны, тамъ, где стоитъ Нандадеви; они бегали взапуски среди елей, словно зайцы на вечерней заре, а онъ былъ у нихъ судьей, - одной онъ далъ венокъ изъ астръ, другой - изъ длинныхъ перьевъ фазана, третьей - изъ еловыхъ шишекъ. Но та, которая прибежала последнею, казалась ему первою. Ей подарилъ юноша ягненка ручной козули и свою любовь. Много счастливыхъ летъ прожили они въ лесу, въ лесу же пришла къ нимъ и смерть, и даже она не разлучила ихъ. Знайте, какъ после бездождья прорастаетъ семя, много летъ лежавшее скрытымъ въ земле, такъ добро и зло, горе и радость, ненависть и любовь, все давно прошедшия дела возрождаются вновь, принося светлые или темные листья, сладкие или горькие плоды. Сынъ охотника - то былъ я, дева лесовъ - она. Колесо рождения и смерти свершило свой оборот и то, что было когда-то, должно снова повториться!
   Но те, которые наблюдали за царевичемъ во время раздачи подарковъ, видели и слышали все, и обо всемъ донесли царю; они разсказали, какъ разсеянно сиделъ Сиддартха, пока не явилась дочь Супрабудды, Ясодхара; какъ при первомъ взгляде на нее онъ изменился; какъ они смотрели другъ на друга; какъ онъ отдалъ ей драгоценное ожерелье и какъ красноречивы были ихъ взоры. Добрый царь улыбнулся.
   - Мы нашли приманку, - сказалъ онъ, - подумаемъ теперь, какъ намъ заставить сокола спуститься ради нея съ облаковъ. Надо послать пословъ просить для моего сына руки этой девушки.
   Но, по обычаю Сакьевъ, юноша, сватаясь за красивую, достойную любви, девушку изъ благороднаго дома, долженъ былъ прежде всего вступить въ состязание со всеми ея прочими женихами. Отъ этого обычая не могли отступать сами цари. И потому отецъ девушки сказалъ:
   - Доложите царю: за мою дочь сватается много князей изъ ближнихъ и дальнихъ стран; если сынъ твой сумеетъ лучше ихъ натягивать лукъ, владеть мечемъ и скакать на коне; если ему удастся превзойти всехъ ихъ во всемъ, тогда и для насъ онъ будетъ всехъ приятнее. Но какъ это можетъ быть, если онъ ведетъ жизнь отшельническую?
   Опечалилось сердце царя: напрасно было сыну его свататься за прелестную Ясодхару, не могъ онъ состязаться съ Девадаттой - первымъ стрелкомъ, съ Арджуной, укротителемъ самыхъ свирепыхъ коней, съ Нандой, владеющимъ мечемъ какъ никто.
   Но царевичъ тихо улыбнулся и молвилъ: - Всему этому и я учился; возвести, что сынъ твой готовъ состязаться со всякимъ, кто пожелаетъ! Надеюсь, что я не потеряю мою возлюбленную въ этой борьбе!
   Тогда царь велелъ возвестить, что на седьмой день царевичъ Сиддартха приглашаетъ всякаго, кто желаетъ, состязаться съ нимъ во всехъ воинскихъ упражненияхъ; Ясодхара будетъ наградой победителя.
   Въ седьмой день все благородные Сакьи изъ городовъ и селъ собрались на майданъ.
   Ясодхара прибыла туда же со своими родными; ее везли, какъ невесту, съ музыкой, въ пестро-украшенномъ паланкине, запряженномъ золоторогими быками, убранными цветами.
   Женихами ея объявились Девадатта, юноша царской крови, Нанда и Арджуна, оба благородного происхождения - цветъ молодежи.
   Церевичъ подъехал на своемъ беломъ коне, Кантаке, и конь заржалъ при виде такого множества чужихъ, незнакомыхъ людей. Сиддартха также смотрелъ съ изумлениемъ на весь этотъ народъ, стоявший по рождению гораздо ниже трона, живший и питавшийся иначе, чемъ царь, и въ то-же время испытывавший, быть можетъ, одинаковыя съ царемъ радости и страдания. Но когда царевичъ увиделъ прелестную Ясодхару, светлая улыбка осенила лице его, онъ придержалъ шелковые поводья, спустился с широкой спины Кантаки на землю и вскричалъ:
   - Тотъ не достоинъ этой жемчужины, кто не превзойдетъ всехъ! Пусть мои соперники покажутъ, не былъ ли я слишкомъ дерзокъ, притязая на ея руку!
   Тогда Нанда предложилъ состязание въ стрельбе из лука; онъ далеко поставилъ свой медный барабанъ, Арджуна сделалъ тоже, а Девадатта поставилъ свой еще дальше, царевичъ же Сиддартха попросилъ поставить свой барабанъ такъ далеко, что онъ казался не больше раковины. И они спустили стрелы: Нанда прострелилъ свой барабанъ, а Арджуна - свой, а Девадатта метко-пущенной стрелой попалъ въ оба значка своей мишени, такъ что все присутствовавшие приветствовали его криками восторга, а прелестная Ясодхара опустила золотое покрывало на испуганные глаза, чтобы не видеть, какъ промахнется царевичъ, а онъ, онъ схватилъ лукъ изъ лакированнаго камыша, съ тетивой изъ сухожилий, скрепленныхъ серебряной проволокой, тотъ лукъ, что могли согнуть лишь руки силача, иовертелъ его, тихо улыбаясь, и натянулъ тетиву такъ, что оба конца - сошлись и толстое древко лопнуло.
   - Это игрушка, не съ этимъ бороться за любовь! - сказалъ онъ. - Нетъ ли у кого лука более пригоднаго для благородныхъ Сакьевъ?
   - Въ храме съ давнихъ поръ хранится лукъ Синхахану, - отвечали ему, - никто не могъ до сихъ поръ натянуть его, или, натянувъ, спустить!
   - Принесите мне, - вскричалъ онъ, - это оружие, достойное воина!
   Ему принесли древний лукъ, кованный изъ блестящей стали, съ золотой оправой по обоимъ концамъ, согнутымъ на подобие роговъ буйвола. Дважды попробовалъ Сиддартха крепость его на своемъ колене и затемъ сказалъ:
   - Пустите-ка стрелу изъ этого лука, братцы! Но ни одинъ изъ нихъ не могъ согнуть ни на палецъ упрямый лукъ. Тогда, слегка нагнувшись, царевичъ согнулъ лукъ безъ усилия вложилъ крюкъ въ зарубку и такъ сильно натянулъ тетиву, что она, подобно крылу орла, разсекающаго воздухъ, издала громкий, чистый звукъ.
   - Что это такое? Что за звукъ? - спрашивали немощные, оставшиеся въ этотъ день дома.
   - Это звукъ лука Синхахану, - отвечали имъ, - царевичъ натянулъ его и готовится выстрелить.
   Онъ выбралъ крепкую стрелу, прицелился и спустилъ ее. Меткая стрела взвилась къ небу, пронизала барабанъ, стоявший далее всехъ, но не остановилась въ своемъ полете, а пронеслась дальше по равнинам и скрылась изъ глазъ.
   После этого Девадатта предложилъ состязание на мечахъ; онъ разсекъ пальмовое дерево въ шесть пальцевъ толщины, Арджуна - въ семь, а Нанда - въ девять; рядомъ стояло дерево съ двумя сросшимися стволами, мечъ Сиддхартхи разсекъ его однимъ молниеноснымъ ударомъ, ударомъ такимъ меткимъ и ловкимъ, что подрубленные стволы продолжали стоять неподвижно, и Нанда вскричалъ: "онъ промахнулся!" И Ясодхара снова задрожала при виде прямо стоявшихъ деревьевъ. Но вотъ боги воздуха, наблюдавшие за всемъ, подули легкимъ южнымъ ветеркомъ, и обе зеленыя вершины, метко-разсеченныя, упали на песокъ.
   После этого привели коней, породистыхъ, ретивыхъ, и три раза объехали соперники кругомъ майдана, перегоняя другъ друга, но белый Кантака оставлялъ далеко за собою самыхъ лучшихъ скакуновъ, онъ несся такъ быстро, что пока клокъ пены долеталъ изъ его рта до земли, онъ пробегалъ уже расстояние, равное длине двадцати копий. Но тутъ Нанда сказалъ:
   - Съ такимъ конемъ, какъ Кантака, каждый из, насъ обгонитъ всехъ, приведите необъезжаннаго коня, и посмотримъ, кто лучше укротитъ его!
   Слуги привели чернаго, какъ ночь, жеребца, Его держали на трехъ цепяхъ, глаза его пылали, ноздри раздувались, грива развивалась по ветру. На немъ не было ни подковъ, ни седла, до сихъ поръ никто не садился на него. По три раза пытался каждый молодой Сакья вскочить на его могучую спину, но, конь приходилъ въ ярость и каждый разъ сбрасывалъ пристыженнаго ездока на песокъ. Одному только Арджуне удалось удержаться несколько минуть, онъ велелъ снять цепи, ударилъ кнутомъ по чернымъ бедрамъ, схватилъ умелой рукой узду и такъ крепко притянулъ челюсти коня, что дикое животное, вне себя отъ злобы и страха, обежало одинъ разъ вокругъ ристалища, но вдругъ оно обернулось съ оскаленными зубами, схватило Арджуиу за ногу, стащило на землю и, наверное, растоптало бы до смерти, если бы подоспевшимъ слугамъ не удалось снова накинуть на него цепи. Тогда народъ закричалъ:
   - Не давайте Сиддартхе касаться этого злого духа, въ его печени - буря, его кровь - красное пламя!
   Но царевичъ сказалъ:
   - Отпустите цепи, дайте мне взять его чолку! Онъ взялъ коня за чолку, спокойно подержалъ его, шепнулъ ему какое-то слово, положилъ ладонь на глаза его, тихо погладилъ его по свирепой морде, по шее, по вздымавшимся бедрамъ, на диво всемъ, черный конь склонилъ гордую голову и стоялъ кротко, покорно, какъ бы признавъ владыку и преклоняясь предъ нимъ. Онъ не шевельнулся, пока Сиддартха садился на него, а потомъ пошелъ ровнымъ шагомъ, повинуясь узде и движению ноги, так-что все присутствовавшие закричали:
   - Кончено состязание! Сиддартха всехъ достойнее!
   И все женихи согласились: "онъ всехъ достойнее!" А Супрабудда, отецъ девушки, сказалъ:
   - Въ глубине сердца мы всегда считали тебя достойнейшимъ, потому-что для насъ ты былъ всехъ милее. Какимъ-то волшебствомъ ты среди розъ твоихъ садовъ, среди твоихъ мечтаний приобрелъ ловкость воина въ большей степени, чемъ другие на войне, на охоте, въ ручныхъ работахъ! Бери же, прекрасный царевичъ, сокровище, которое ты приобрелъ как награду!
   По его слову встала красавица индианка съ своего места, взяла венокъ изъ цветовъ могры, опустила черно-золотое покрывало на лобъ и, гордо пройдя мимо всехъ юношей, приблизилась къ Сиддартхе, божественная краса котораго, какъ будто, приобрела теперь новый блескъ отъ близости чернаго коня, покорно склонявшаго гордую шею подъ его рукою. Она смиренно поклонилась царевичу и открыла передъ нимъ лицо свое, сиявшее радостною любовью; на шею его надела она свой душистый венокъ, на грудь его склонила свою прелестную головку и, опустясь къ ногамъ его, произнесла съ горделивою радостью:
   - Возьми меня, царевичъ, я твоя!
   И весь народъ ликовалъ, когда они пошли вместе, рука объ руку, съ сердцами, бьющимися взаимною любовью. Черно-золотое покрывало ея было вновь опущено на лицо.
   Значительное время миновало, настало просветление, ученики Будды стали спрашивать его обо всемъ и, между прочимъ, почему у нея было это черно-золотое покрывало и почему шла она такою гордою поступью. Всепочитаемый отвечалъ имъ:
   - Мне это было неизвестно, хотя казалось наполовину известнымъ: колесо рождения и смерти обращается, и вместе съ темъ возвращаются давно прошедшия события и мысли, возрождаются давно погребенныя жизни. Я вспоминаю теперь, что мириады летъ тому назадъ, я, въ виде тигра, рыскалъ по лесамъ Гималайскихъ горъ вместе съ подобными мне голодными полосатыми зверями. Я, Будда, я прятался въ траве и блестящими глазами следилъ за стадами, которыя паслись около моего убежища и приближались ко мне, не чуя смерти, а ночью, при звездахъ, я рыскалъ за добычей дикий, ненасытный, вынюхивая следы людей и зверей. Среди животныхъ, съ которыми я сходился въ то время, я встретилъ где-то въ глубокомъ болоте или въ густомъ тростнике тигрицу, самую красивую изъ всехъ самокъ, изъ-за которыхъ бьются самцы. У нея была черная шкура, съ золотыми полосами, какъ то покрывало, которое Ясодхара надела для меня. У насъ въ лесу велись ожесточенныя битвы зубами и когтями, а гордая тигрица лежала и смотрела, какъ мы терзали другь-друга изъ-за обладания ею. И я помню, какъ, наконец, она, мурлыча, прошла мимо царей леса, побежденныхъ мною, ласково облизала мои вздымавшияся от усталости бедра и гордо последовала за мною в чащу предаться утехамъ любви. Колесо рождения и смерти вечно обращается сверху внизъ, снизу вверхъ!
   Итакъ, царевичъ получилъ девушку, добровольную награду за победу; и когда созвездия оказались благоприятными, когда Меша - Красный Олень - владычествовалъ надъ небомъ, отпраздновали брачный пиръ, по обычаю Сакьевъ. Поставили золотой тронъ, разостлали коверъ, развесили брачные венки, перевязали молодымъ руки, разломили сладкий пирогъ, разсыпали рисъ, разлили розовое масло, спустили на подкрашенное молоко две соломинки, которыя, сойдясь вместе, означаютъ "любовь до смерти"; сделали три раза по семи шаговъ вокругъ огня, раздали дары святымъ мужамъ, оделили нищихъ, принесли жертвы в храме, пропели мантры*); связали вместе одежды жениха и невесты. Тогда седовласый отецъ невесты сказалъ: - "Многочтимый царевичъ! Та, что до сихъ поръ была нашею, стала твоею; будь добръ къ ней, вся ея жизнь въ тебе!" - После этого привели съ пениемъ и музыкой прелестную Ясодхару въ объятия царевича и везде во всемъ царствовала любовь.
  
   *) Мантры - молитвы и хвалебныя песни, содержащияся въ Ведахъ.
  
   Но царь разсчитывалъ не на одну только любовь.
   Онъ велелъ соорудить для нея великолепную темницу, увеселительный дворецъ царевича Витрамванъ - чудо, подобнаго которому не было на земле. Среди обширныхъ парковъ дворца возвышался зеленый холмъ, подножие котораго омывалъ потокъ Рохини, бегущий со склоновъ Гималайевъ и несущий, свою дань въ воды Ганга. На юге рощи тамариндовъ и гряды густо разросшихся небесно-голубыхъ цветовъ отделяли эту местность отъ всего остального мира, такъ - что городской шумъ долеталъ туда, какъ легкое жужжание пчелъ въ кустахъ. На севере тянулись девственные уступы могучихъ Гималайевъ; они большими террасами возвышались въ поднебесье, неприступные, безконечные, волшебные; ихъ обширныя плоскогорья, ихъ гребни и скалы, утесы, зеленые склоны, снежныя вершины, ущелья и пропасти вели восходящую мысль все выше и выше, пока она, какъ будто, достигала неба и молча беседовала съ богами. Ниже области снеговъ тянулись темные леса, закутанные пеленой облаковъ, прорезанные бешеными водопадами, еще ниже зеленели рощи палисандровыхъ и хвойныхъ деревьевъ, где эхо повторяло крикъ фазановъ, ревъ пантеръ, топот дикихъ барановъ и крики орловъ, кружащихся въ воздухе. Еще ниже разстилалась цветущая равнина, какъ роскошный молитвенный коверъ, передъ этимъ божественнымъ алтарем. Прямо противъ этой панорамы строители воздвигли па вершине холма роскошный дворецъ; съ каждой стороны его возвышались башни, кругомъ шла колоннада, а на столбахъ его были изсечены сказания древнихъ временъ. Тамъ виднелись Радха и Кришна и девы лесовъ, Сита, Гануманъ и Драупади, а въ среднихъ воротахъ милостиво возседалъ, склоняя на бокъ свой хоботъ, богъ Ганеша съ дискомъ и жезломъ - податель мудрости и богатства.
   Извилистыя дорожки вели черезъ садъ и дворъ къ внутреннимъ воротамъ изъ бело-розоваго мрамора, притолки которыхъ были изъ ляписъ-лазули, порогъ - изъ алебастра, а резныя и расписанныя двери - изъ краснаго дерева. Чрезъ эти ворота, по великолепнымъ лестницамъ и решетчатымъ галлереямъ, очарованный путникъ проходилъ въ величественные залы и уютныя комнаты; онъ ступалъ по разрисованнымъ поламъ, среди колоннадъ, подъ сводами которыхъ били фонтаны, окаймленные лотосомъ и розами; тамъ, въ прозрачныхъ бассейнахъ, блестели красныя, голубыя и золотыя рыбы. Большеглазыя газели щипали свежераспустившияся розы въ залитыхъ солнцемъ нишахъ; птицы, сверкая всеми цветами радуги, порхали по пальмамъ; зеленые и серые голуби вили гнезда на золоченыхъ карнизахъ; по блестящей мозаике пола, распустивъ хвосты, расхаживали павлины, белыя какъ молоко цапли, маленькия домашния совы; пестрые попугаи перелетали съ одного плода на другой; желтыя "солнечныя" птицы порхали съ цветка ил цветокъ. Робкая ящерица безъ страха бегала по решеткамъ, греясь на солнце; белка смело брала пищу прямо изъ рукъ; всюду царствовалъ миръ и спокойствие; пугливая черная змея, приносящая дому счастье, грела свои усталыя кольца среди маргаритокъ, на которыхъ резвилась выхухоль, а темноглазыя обезьяны делали гримасы воронамъ.
   Весь этотъ домъ, этотъ приютъ любви, былъ населенъ приветливой прислугой, всюду встречались приятныя лица, добродушная услужливость, слышались ласковыя речи; всякий былъ радъ, когда могъ обрадовать, былъ доволенъ, когда доставлялъ удо-вольствие, гордился, когда исполнялъ приказание; жизнь текла тамъ, какъ заколдованная, подобно тихому потоку, бегущему среди вечно свежихъ цветовъ, прекраснейшимъ изъ которыхъ была Ясодхара, царица этого заколдованнаго царства.
   Внутри дворца, превосходя великолепиемъ все его безчисленныя палаты, скрывалась горница, въ которой искусство соединило все дивныя чары для усыпления души. Входомъ въ нея служила квадратная зала, сводомъ которой было небо; въ средине былъ бассейнъ изъ молочно-белаго мрамора, выложенный такими же плитами; края бассейна, ступени и карнизы были украшены агатомъ и все было такъ холодно, что среди лета казалось будто ступаешь на снегъ. Это место предназначалось для сладкой неги; лучи солнца осыпали его своимъ золотомъ, но, пробираясь подъ арки и въ ниши, бледнели, какъ будто самый день останавливался и превращался въ тихий любовный вечеръ передъ дверьми спальни. Тамъ, за этими дверями, была очаровательно-прелестная комната, чудо всего света!
   Мягкий светъ благовонныхъ лампъ проникалъ сквозь окна изъ перламутра и прозрачной ткани, усеянной звездами, и падаль на золотые ковры, на шелковыя подушки, на тяжелыя, великолепныя занавеси, за которыя проникала одна только красота. Здесь нельзя было различить, когда день, когда ночь, здесь всегда лился особенно мягкий светъ, более яркий, чемъ восходящее солнце, более нежный, чемъ вечерний сумракъ, вечно веялъ тихий ветерокъ, сладкий, какъ утренний воздухъ, свежий, какъ дыхание полуночи.
   День и ночь тамъ пели лютни, день и ночь подавались избранные кушанья и напитки, плоды, омоченные росой, шербетъ, замороженный въ снегахъ Гималайевъ, тонкия сахарныя печенья, сладкое кокосовое молоко въ белыхъ кокосовыхъ чашахъ. День и ночь тамъ прислуживали прелестныя танцовщицы, кравчия, музыкантши, нежныя чернобровыя прислужницы любви. Оне опахалами навевали сонъ на закрытые глаза царевича и, когда онъ просыпался, возвращали его къ неге шопотомъ музыки среди цветовъ, прелестью любовныхъ напевовъ, волшебными танцами, въ которыхъ звонъ колокольчиковъ сливался с нежнымъ плесканиемгь рукъ и звукомъ серебряныхъ струнъ; благовония мускуса и чампаки, голубые пары курильницъ съ горящими пряностями успокоивали душу его, пока онъ снова засыпалъ около красавицы Ясодхары.
   Такъ жилъ Сиддартха, погруженный въ забытье. И сверхъ того царь повелелъ, чтобы за стенами его дворца никогда никто не поминалъ ни о смерти, ни о старости, ни о горе, ни о страдании, ни о болезни.
   Если какая-нибудь изъ обитательницъ этого царства любви начинала грустить, если облако печали туманило ея темные глаза, если ножка ея слабела въ танцахъ, безвинную преступницу немедля удаляли изъ рая, чтобы царевичъ не успелъ почувствовать сострадания къ ея печали.
   Неусыпные надзиратели казнили всякаго, кто осмеливался упомянуть о грубомъ внешнемъ мире, о мире страданий, болезней, слезъ и страха, о мире надгробныхъ рыданий и мрачнаго дыма костровъ. Сребристая нить въ косе танцовщицы или певицы считалась преступлениемъ, каждый день обрывались все увядающия розы, обрывались желтеющие листья, удалялось отъ глазъ все неприятное.
   - Если, - сказалъ царь, - онъ проведетъ молодость вдали отъ всего, что наводитъ на размышление, если онъ перестанетъ усугубляться въ мысляхъ, можетъ быть, устранится его мрачное предназначение, слишкомъ великое для человека, и я увижу, какъ онъ сделается всесветнымъ царемъ, царемъ царей, главой своего века!
   Вокруг этой прелестной тюрьмы, где любовь была тюремщикомъ, а наслаждение оградой, на дальнемъ разстоянии скрыто отъ глазъ, онъ велелъ воздвигнуть толстую стену съ железными воротами, двери которыхъ съ трудомъ могла открыть сотня человекъ, при чемъ шумъ слышался за полъ-иожаны *). Внутри стены были вторыя ворота и за ними еще третьи.
  
   *) Иожана - мера длины, соответствующая одному дню пути.
  
  

КНИГА ТРЕТЬЯ.

   Въ этомъ тихомъ убежище счастья и любви жилъ господь нашъ Будда, ничего не слыша ни о печаляхъ, ни о бедности, ни о страданияхъ, ни о болезняхъ, ни о старости, ни о смерти: но какъ иногда человекъ во сне блуждаетъ по мрачнымъ морямъ и утромъ пристаетъ къ берегу утомленный, привозя съ собою странныя вещи изъ этого тяжелаго путешествия, такъ и онъ часто лежалъ подле Ясодхары, склонивъ голову на ея смуглую грудь, усыпленный ея нежными ласками, и вдругъ вскакивалъ съ крикомъ: "мой миръ! О, мой мирь! Я слышу! Я знаю! Я иду!"
   - Что съ тобою, государь?! - спрашивала она, глядя на него широко-раскрытыми оть ужаса глазами.
   Въ эти минуты взоры его выражали неземное сострадание, а лицо казалось божественнымъ.
   Чтобы остановить ея слезы, онь старался снова улыбнуться и приказывалъ музыке играть.
   Однажды слуги поставили тыкву съ натянутыми струнами на пороге дома, тамъ, где вьтеръ могъ свободно перебирать струны и играть на нихъ, что хотелъ. Нестройно зазвучали серебряныя струны подъ напоромъ ветра, и все слышали только эти нестройные звуки, но царевичъ Сиддартха услышалъ музыку боговъ, и вотъ что пели они ему:
   "Мы - голоса легкокрылаго ветра, который вздыхаетъ по покое и никогда не можетъ найти его. Знай! Каковъ ветеръ, такова и жизнь человеческая: вздохъ, стонъ, рыдание, буря, борьба.
   "Къ чему, зачемъ мы созданы, ты не можешь знать, и не знаешь, откуда берется жизнь, к к чему она приводитъ? Мы также, какъ и ты, духи, рожденные изъ бездны пустоты! Какую радость приноситъ намъ наше изменчивое страдание?
   "Какую радость приноситъ тебе твое неизменное счастье? Если бы еще любовь была вечна, можно бы найти въ ней наслаждение, но жизнь подобна ветру, и все въ ней лишь мимолетный звукъ на изменчивыхъ струнахъ.
   "О, сынъ Майи! Мы стонемъ на этихъ струнахъ, потому-что мы блуждаемъ по земле; мы не пробуждаемъ веселья, потому-что мы видимъ слишкомъ много горя въ разных странахъ, слишкомъ много глазъ въ слезахъ, слишкомъ много рукъ, молящихь о пощаде.
   "Мы и стонемъ, и смеёмся надъ людьми: они не знаютъ, что та жизнь, къ которой они такъ привязаны, пустой призракъ; удержать ее такъ же невозможно, какъ остановить облако или сдержать рукой течение реки.
   "Но ты, предназначенный принести людямъ спасение, - твое время близко. Печальный миръ ждетъ тебя среди своихъ страданий, слепой миръ содрогается отъ муки! Встань, сынъ Майи! Проснись! Не возвращайся въ объятия сна!
   "Мы - голоса странствующаго ветра. Иди и ты, царевичъ, странствуй, чтобы найти покой; оставь любовь ради любви къ любящимъ, брось роскошь, прими страдание, дай нзбавление!
   "Перебирая серебряныя струны, мы шлемь свои вздохи тебе, еще неискусившемуся въ опыте земныхъ делъ, мы говоримъ съ тобою и, пролетая мимо, смеемся надъ теми прелестными тенями, которыми ты забавляешься!"
   Въ другой разъ царевичъ сиделъ вечеромъ среди своихъ придворныхъ красавицъ, держа за руку прелестную Ясодхару, а одна изъ девушекъ, чтобы скоротать сумерки, разсказывала старую сказку, сопровождая слова свои музыкой, поддерживавшей ея звучный голосъ, когда онъ ослабевалъ. Она говорила о любви, о волшебномъ коне, о чудныхъ дальнихъ странахъ, въ которыхъ живутъ бледнолицые люди, и где ночью солнце спускается въ море. Онъ вздохнулъ и сказалъ:
   - Читра своимъ прелестнымъ разсказомъ напоминаетъ мне пение ветра на струнахъ. Дай ей, Ясодхара, свою жемчужину въ награду! Но ты, моя жемчужина, скажи, неужели въ самомъ деле светъ такъ великъ? Неужели есть страна, где видно, какъ солнце закатывается въ морския волны? И есть-ли тамъ сердца, подобныя нашимъ, безчисленныя, неизведанныя, несчастныя - можетъ быть, - которымъ мы могли бы оказать помощь, если бы знали о нихъ? Часто, когда дневное светило начинаетъ съ востока свой величественный, усыпанный золотомъ, путь, - мне думается, кто же такой первый на краю света приветствовалъ появление его, кто эти дети востока? Часто, даже лежа на твоей груди, въ твоихъ объятияхъ, дорогая жена, стремился я съ тоской, при закате солнца, перенестись вместе съ нимь на пурпурный западъ и жаждалъ взглянуть на народы, живущие въ техъ странахъ! Тамъ, наверное, есть много людей, которыхъ мы полюбили бы. Можетъ ли быть иначе? Теперь, въ этотъ часъ, я испытываю мучительное стремление, - стремление, котораго не прогонитъ даже и поцелуй твоихъ, сладкихъ устъ! О Читра! Ты, которая знаешь эту волшебную страну! Скажи, где добыть мне быстроногаго коня твоей сказки? Я готовъ отдать мой дворецъ за одинъ день езды на немъ; я бы все ехалъ, ехалъ, пока не увиделъ всего необъятнаго простора земли... Нетъ, я бы лучше хотелъ иметь крылья молодого ястреба, наследника более обширнаго царства, чемъ мое; я бы вознесся на вершину Гималайевъ, туда, где розовый светъ окрашиваетъ снежныя равнины, и оттуда пытливымъ взоромъ огляделъ бы все вокругъ! Отчего я никогда ничего не видель, ничего не старался увидеть? Скажите мне, что находится за нашими железными воротами?
   Одинъ изъ придворныхъ отвечалъ:
   - Сначала городъ, славный царевичъ, храмы, сады, рощи; потомъ поля, потомъ опять поля съ майданами, кустарникомъ; потомъ идутъ владения царя Бимбисары; потомъ обширныя земли съ тысячами и сотнями тысячъ людей.
   - Хорошо, - сказалъ Сиддартха, - велите Чанне запречь мою колесницу, завтра въ полдень я поеду и увижу все это!
   Придворные донесли царю:
   - Нашъ царевичъ, сынъ твой, приказываеть заложить колесницу завтра въ полдень, онъ хочетъ выехать изъ дворца и посмотреть людей.
   - Такъ, - сказалъ царь, - пора ему видеть ихъ; но пошлите глашатаевъ, пусть они позаботятся, чтобы все было приведено въ порядокъ, чтобы никакое неприятное зрелище не попало царевичу на глаза; пусть ни слепые, ни калеки, ни больные, ни старики, ни прокаженные, ни немощные не выходятъ изъ домовъ!
   После этого приказа мостовая была вычищена, водоносы обрызгали водой все улицы, хозяйки посыпали пороги своихъ домовъ краснымъ пескомъ, украсили двери венками и букетами тюльпановъ. Картины па стенахъ были подновлены, деревья увешены флагами, идолы покрыты золотомъ; на широкихъ дорогахъ статуи бога Сурья и великихъ, боговъ сияли среди зелени и алтарей. Весь городъ казался столицей какой-то волшебной страны.
   Затемъ глашатаи съ барабаномъ и гонгомъ громко провозгласили:
   - Слушайте, граждане! Царь повелелъ, чтобы сегодня не видно было въ городе ничего неприятнаго: пусть ни одинъ слепой, увечный, больной, старый, прокаженный или немощный не выходитъ изъ дому. Тела умершихъ не должны сожигаться и даже выноситься изъ дому до вечера! Таково повеление Суддходаны!
   Такимъ образомъ все было прибрано, все дома Капилавасту разукрашены, когда царевичъ выехалъ въ городъ въ расписанной колеснице, запряженной двумя белоснежными, откормленными быками съ высокими горбами подъ резнымъ лакированнымъ ярмомъ.
   Приятно было видеть радость, съ какою народъ приветствовалъ царевича; и Сиддартха становился все веселее и веселее, при виде этой подвластной ему и въ то же время любящей его толпы, одетой по праздничному, смеющейся, какъ будто жизнь была для нея благомъ.
   -- Прекрасенъ этотъ миръ и мне по душе, - сказалъ онъ, - какъ все меня любятъ! Какъ добры и веселы эти не сановные и не властные люди; какъ милы тутъ мои сестры: все оне трудятся или няньчатъ ребятъ. Что я имъ сделалъ? За что они такъ ласковы ко мне? Какимъ образомъ могутъ знать эти дети, что я ихъ люблю? Пожалуйста, поднимите этого хорошенькаго маленькаго Сакья, который бросаетъ намъ цветы, и пусть онъ покатается со мною! О, какъ хорошо царствовать въ такомъ царстве, какъ наше! Какъ легко радовать людей, если они приходятъ въ восторгъ отъ того только, что я выехалъ изъ дворца! Какъ у меня много лишняго, если даже въ такихъ маленькихъ домикахъ есть все, что нужно для благополучия жителей целаго города! Вези меня, Чанна, за ворота, мне хочется поближе ознакомиться съ этимъ очаровательнымъ миромъ, такъ долго остававшимся мне совершенно неизвестнымъ!
   Они выехали за ворота въ сопровождении радостной толпы, которая теснилась около колесъ экипажа или бежала впереди быковъ, бросая цветы; одни гладили белоснежныхъ животныхъ, другие приносили имъ рису и хлеба, все кричали: "джей! джей! Славный нашъ царевичъ!"
   И далее, по воле, царя, весь путь представлялъ одно только приятное зрелище, былъ полонъ одними только веселыми картинами; но вдругъ изъ лачуги около дороги вылезъ старый-престарый нищий, грязный, угрюмый, въ лохмотьяхъ; морщинистая, обожженая солнцемъ кожа висела, точно шкура животнаго, на его сухихъ костяхъ, спина его согнулась подь тяжестью долгихъ летъ, веки покраснели отъ многихъ пролитыхъ слезъ, глаза потускнели, беззубыя челюсти дрожали отъ паралича и отъ страха при виде такой толпы и такихъ ликований. Одною исхудалою рукою опирался онъ на ветхий посохъ, поддерживая имъ дрожавшие члены, другую прижималъ къ груди, изъ которой едва-едва выходило тяжелое прерывистое дыхание.
   - Подайте нищему, добрые люди! - простоналъ онъ, - я уже при смерти!
   Удушливый кашель не далъ ему договорить, но онъ все же оставался съ протянутой рукой и изъ последнихъ силъ продолжалъ повторять:
   - Подайте нищему, добрые люди!
   Те, что стояли ближе къ нему, столкнули его съ дороги, говоря:
   - Царевичъ!.. Разве не видишь!?.. Убирайся въ свою лачугу!
   Но Сиддартха закричалъ:
   - Оставьте его, оставьте его!.. Чанна! Что это за существо, похожее на человека, но, конечно, только похожее? Человекъ не можетъ быть такимъ дряхлымъ, несчастнымъ, страшнымъ и удрученнымъ! Разве когда-нибудь люди родятся такими? Что значатъ его слова: "я при смерти"? Отчего онъ такъ исхудалъ, разве ему нечего есть? Какое горе постигло этого несчастнаго?
   Возница отвечалъ:
   - Милостивый царевичъ! Ты видишь просто стараго человека. Несколько дссятковъ летъ тому назадъ онъ держался прямо, глаза его блестели, онъ былъ здоровъ: жестокие годы высосали изъ него все соки, разрушили его силу, унесли его волю и разсудокъ; масло его светильника выгорело, теперь мерцаетъ одна только черная светильня; вь немъ осталась одна только слабая искра жизни, она лишь вспыхиваетъ предъ угасаниемъ. Такова старость, стоитъ ли вашему высочеству обращать на него внимание?
   Тогда спросилъ царевичъ:
   - Но скажи, бываетъ ли то же и съ другими, со всеми, или редко кто становится такимъ, какъ этотъ?
   - Высокий повелитель! - отвечалъ Чанна, - такими какъ онъ сделаются все люди, если проживутъ столько же!
   - Но, - спросилъ царевичъ, - если я проживу столько же, буду ли я такимъ же, и если Ясодхара доживетъ до восьмидесяти летъ, будетъ ли она такъ же стара, и Джалини, и маленькая Хаста и Гаутами, и Гунга, и все другие?
   - Да, великий государь! - отвечалъ возница. Тогда сказалъ царевичъ:
   - Поверни назадъ и вези меня домой! Я виделъ то, чего не ожидалъ увидеть!
   Сиддартха возвратился въ свой великолепный дворецъ, не переставая размышлять о виденномъ; душа его была печальна, лицо выражало грусть; онъ не попробовалъ сладкихъ явствъ и плодовъ, приготовленыхъ къ вечерней трапезе, ни разу не взглянулъ на лучшихъ придворныхъ танцовщицъ, старавшихся развеселить его. Онъ не говорилъ н слова, и только когда опечаленная Ясодхара упала кь ногамъ его и, рыдая, спросила:
   - Неужели я не могу утешить моего господина?
   Онъ грустно ответилъ ей:
   - О, дорогая, ты для меня великое угешение, и душа моя болитъ, когда я думаю, что утешению этому долженъ наступить конецъ! А конецъ придетъ, мы оба состаримся, Ясодхара! Мы потеряемъ любовь, мы ослабеемъ, одряхлеемъ, сгорбимся! Если бы мы, стараясь удержать жизнь и любовь, соединили наши уста такъ крепко, что день и ночь дышали бы однимъ дыханиемъ, время все-таки прокралось бы между нами и уничтожило бы мою страсть и твои прелести, подобно тому, какъ черная ночь уничтожаетъ розовый светъ горныхъ вершинъ, незаметно превращая ихъ въ серыя. Это узналъ я, и сердце мое омрачено ужасомъ, и сердце мое поглощено мыслью о томъ, какъ спасти сладость любви отъ убийцы-времени, превращающаго людей въ дряхлыхъ стариковъ.
   И всю ночь просиделъ царевичъ безъ сна, не зная покоя.
   И всю эту ночь царю Суддходане снились тревожные сны.
   Въ первомъ сне онъ увиделъ большое, красивое знамя съ золотымъ солнцемъ - знакомъ Индры - посредине; подулъ сильный ветеръ, разорвалъ его и бросилъ на землю; явилась толпа теней, схватила клочки шелковой ткани и унесла ихъ на западъ оть городскихь воротъ;
   после этого ему приснились десять огромныхъ слоновъ съ серебряными клыками; они били ногами о землю и торжественнымъ шествиемъ направлялись по южной дороге; на переднемъ слоне сиделъ царевичъ, другие следовали за иимъ.
   Въ третьемъ сне ему представилась колесница, блестевшая ослепительнымъ светомъ, запряженная четырьмя конями, которые дышали белымъ паромъ и брызгали огненной пеной; въ этой колеснице сиделъ царевичъ Сиддартха.
   Въ четвертомъ сне онъ увиделъ вертящееся колес

   Эдвин Арнольд

Свет Азии

Изложение въ поэтической форме Буддизма

Переводъ А. М. Федорова

Съ предисловиемъ и примечаниями акдемика С. Ф. Ольденбурга.

С.-Петербургъ 1906 г.

  

Предисловие

   Въ этой поэме я старался, отъ лица воображемаго поклонника Будды, изобразить жизнь и характеръ, а так же, -- определить философию благороднаго героя и реформатора, основателя Буддизма, индийскаго царевича Гаутамы.
   Еще четверть века тому назадъ въ Европе мало, или почти ничего не было известно объ этой великой азиатской вере, которая, однако существуетъ уже въ продолжении двадцатичетырехъ вековъ и въ настоящее время превосходитъ численностью своихъ последователей и территорией, на которой она распространена, всякую другую религию. Четыреста семьдесятъ миллионовъ людей живутъ и умираютъ, веруя въ догматы Гаутамы и духовная власть этого древняго учителя простирается въ настоящее время отъ Непала и Цейлона черезъ восточный полуостровъ, въ Китай, Японию, Тибетъ, Среднюю Азию, Сибирь и даже--шведскую Лапландию *). Сама Индия могла-бы войти въ составъ этой чудной Империи--Веры; хотя исповедание буддизма исчезло изъ страны своего рождения, но печать дивнаго учения Гаутамы неизгладимо лежитъ на современномъ браманстве и самыя характерныя привычки и обычаи индийцевъ создались явно подъ благотворньимъ влиянимъ учения Будды. И такъ, более половины человечества обязаны своими моральными и религиозными понятиями этому славному царевичу, личность котораго, хотя и слабо очерченная существующими источниками, за однимъ только исключениемъ является самою высокою, мягкою, святою и самою милосердною въ истории Мысли.
   Буддийския книги, полныя разногласий, ошибокъ, выдумокъ и неверныхъ толкований, сходны все въ томъ, что не заключають въ себе ни одного слова, или действия, могущаго запятнать совершенную чистоту и нежность этого индийскаго учителя, соединявшаго въ себе истинно княжеския качества съ умомъ мудреца и страстною набожностью мученика. Даже Бартелеми Сентъ-Илеръ, совершенно неверно истолковавший многое въ буддизме цитируется очень кстати профессоромъ Максомъ Мюллеромъ, когда онъ говоритъ о Сиддарте: "Жизнь его безусловно чиста. Его неизменное геройство равно его убежденности; и, хотя провозглашаемая имъ теория фальшива, зато личный его примеръ безукоризненъ. Онъ олицетворение всехъ качествъ, которыя проповедуетъ, его самоотвержение, милосердие, безконечная кротость, ни на минуту не изменяются... В продолжении шести летъ одиночества и размышлений онъ молча подготовляетъ свое учение; онъ распространяетъ его, единственно силою своего красноречия и убеждений, в продолжении полвека и умираетъ на рукахъ своихъ учениковъ, со спокойствиемъ мудреца, который всю жизнь делалъ добро, непоколебимо убежденный, что обрелъ истину".
   Гаутаме была дорована эта удивительная победа надъ человечествомъ, и хотя онъ не признавалъ обрядности и уже на пороге Нирваны говорилъ, что всякий человекь могъ стать такимъ какь онъ, любящая и благодарная Азия, не повинуясь его приказанию, горячо ему поклоняется. Горы цветовъ покрываютъ ежедневно его непорочные алтари и миллионы усть шепчутъ слова: "Убежище мое въ Будде".
   Будда этой поэмы, если онъ действительно существовалъ, въ чемъ невозможно сомневаться, -- родился на границахъ Непала около 620 года до Р.X. и умеръ около 543 г. до Р.X. въ Кусинагаре, въ Ауде.
   Такимъ образомъ большинство другихъ религий являются юными въ сравнении съ этой верой, въ которой вечность мировой надежды, безсмертие безграничной любви, не разрушили сушность веры въ конечное торжество добра и самое полное утверждение человеческой свободы, которое когда либо бы ло произнесено.
   Нелепости, которыя обезображиваютъ историю и обряды Буддизма, следуетъ приписать тому неизбежному упадку, кь которому, обыкновенно, жречество приводитъ все великия идеи ему доверенныя. О силе и совершенстве учения самого Гаутамы, следуетъ судить по его влиянию, а не по его толкователям, или по той ленивой и обрядливой церкви, которая возникла на основанияхъ буддийскаго братства, "Сангхи".
   Я вложиль свою поэму въ уста Буддиста, такъ какъ, чтобы понять духъ азиатскихъ мыслей, необходимо смотреть на нихъ съ восточной точки зрения, и ни чудеса, которыя освящаютъ этотъ разсказъ, ни философия, которая въ немъ заключается, не могли-бы быть иначе такъ правдиво изображены.
   Напримеръ, учение о перерожденияхъ душъ, поразительное для современныхъ умовъ, было установлено и вполне принято Индийцами временъ Будды; въ это самое время Навуходоносоръ завоевалъ Иерусалимъ, Мидяне, -- Ниневию, а Фокейцы основали Марсель.
   Данное здесь изображение столь древней религиозной системы, конечно, оставляетъ многаго желать, и въ виду требований поэзии, только поверхностно касается многихъ, очень важныхъ философскихъ вопросовъ, а также и долгой проповеднической деятельности Гаутамы. Но цель моя достигнута, если я далъ верное понятие о возвышенномъ характере этого благороднаго царевича и общемъ смысле его учения. Что касается последняго, то по этому поводу возникли большие споры между учеными, которые могутъ заметить, что я бралъ не полныя буддийския цитаты, какъ оне стоятъ въ произведенияхъ Спенсъ-Гарди, и изменилъ не одно место въ данныхъ разсказахъ.
   Выраженные здесь взгляды на "Нирвану", "Дхарму" и "Карму" и другия, главныя черты Буддизма, являются, во всякомъ случае, плодами долгихъ изследований, а также--твердаго убеждения, что треть человечества нельзя было-бы заставить уверовать въ простыя отвлечения, или въ "Ничто", какъ исходъ, венецъ Бытия.
   Въ конце концовъ, ради памяти знаменитаго подателя этого "Света Азии" и--многихъ известныхъ ученыхъ, посвятившихъ свои труды его памяти, прошу простить мне многочисленные недостатки этого произведения. Оно было составлено въ короткий сравнительно промежутокъ времени, но подъ влияшемъ желания познакомить ближе Востокъ съ Западомъ. Прийдетъ время, надеюсь, когда эта книга, а также--мои "Индийская песнь песней" и "Индийская Идиллия" сохранятъ память того, который любилъ Индию и ея народы.

Эдвинъ Арнольдъ.

   *) Здесь очевидно некоторое недоразумение, ибо въ Лапландии никакихъ буддистовъ нетъ. С. О..
  
  

КНИГА ПЕРВАЯ.

   Сказанье о Будде, спасителе мира,
   О князе Сиддарте, о томъ,
   Кому на земле и въ пространстве эфира
   Нетъ равнаго светлымъ умомъ,
   О томъ, кто училъ, всехъ усердней и ране,
   Закону о вечной, блаженной Нирване.

________________________________________

  
   За гранью далекой безстрастнаго мира,
   Превыше престоловъ божественныхъ силъ,
   Где пологъ небесный нежнее сапфира,
   И ярче согласные хоры светилъ,
   Где воздухъ, цветовъ напоенный дыханьемъ,
   Чаруетъ аккордами струнъ золотыхъ,
   Где ждутъ возрожденья къ житейскимъ страданьямъ
   Блаженныя души святыхъ, -
   Внимая страданиямъ мира оттуда,
   На землю, облитую кровью людской,
   Небесный Владыка, всеведущий Будда
   Взглянулъ съ благодатной тоской;
   И дэвы, проникнувъ значение взгляда,
   Сказали: "О миръ, утомленный, внемли:
   Властительный Будда, страдальцевъ отрада,
   Услышалъ стенанья земли".
   И Будда ответилъ: "Небеснаго лона
   Покинувъ эфирный чертогъ,
   Я къ людямъ иду, чтобы словомъ закона
   Отъ смерти спасать и тревогъ.
   Иду я туда, где хребетъ Гималая
   Возноситъ въ лазурь белоснежный алтарь,
   Где правитъ народомъ съ царицею Майя
   Правдивый, властительный царь".

***

   Въ ту ночь, почивая съ царемъ Суддходаной,
   Царица увидела сонъ: въ вышине
   Звезда озарила небесныя страны,
   Сверкнувъ въ лучезарномъ огне;
   Какъ въ розовомъ фоне жемчужины нежной,
   Съ шестью золотыми клыками, на ней
   Сиялъ отпечатокъ слона белоснежный, -
   Эмблема счастливейшихъ дней.
   Прорезавъ зловещую тьму величаво,
   Съ небесъ голубого шатра,
   Во чрево царицы вошла она справа,
   Какъ мысль передъ смертью быстра.
   Проснулась царица; лучомъ благодатнымъ
   Душа озарилась: "я мать, -
   Шептала въ восторге она необъятномъ, -
   Со мною боговъ благодать".
   Какъ радостный вестникъ счастливаго утра,
   Зажглась на востоке заря,
   И небо рядилось то въ блескъ перламутра,
   То въ цветъ золотой янтаря.
   Вздохнули холмы; безпокойное море
   Заснуло въ истоме немой:
   Цветы развернулись въ роскошномъ уборе,
   Струя ароматъ надъ землей;
   И радость царицы проникла повсюду,
   Какъ въ миръ проникаетъ весна.
   "Мы ждали тревожно властителя Будду, -
   Казалось, шептала она, -
   Пришелъ онъ и миру принесъ избавленье
   Въ лучахъ неземной чистоты?"
   И плакала Майя въ немомъ восхищеньи,
   И плакали съ ней на заре въ умиленьи
   Росою жемчужной цветы.
   Когда разсвело, и лучи золотые
   Отрадой сверкнули съ небесъ, -
   Тотъ сонъ сталъ известенъ, и старцы седые
   Дивилися чуду-чудесъ.
   "Ликуйте народы! Отъ Майи священной
   Родится божественный сынъ, и тогда,
   Какъ солнце, ученье его надъ вселенной
   Разсеетъ туманъ безъ следа;
   И тайныя силы свободной природы,
   Законы всесильной судьбы,
   И ветеръ, и тучи, и бурныя воды
   Послужатъ ему, какъ рабы!"

***

   Дни прошли... Подъ цветущею пальмой, одна,
   Будто лилия утромъ, нежна и бледна,
   -----Отдыхала красавица Майя.
   Очарованный полдень беззвучно дремалъ,
   И дремали цветы... Лишь въ расщелинахъ скалъ
   -----Бормотали ручьи не смолкая.
   Вдругъ сверкнулъ у царицы отрадою взоръ,
   И въ небесный просторъ, безмятежный просторъ
   -----Устремился онъ съ робостью нежной:
   -----Точно въ близкое счастье не верилось ей.
   Но съ улыбкой счастливой въ потоке лучей
   -----Утопалъ небосводъ безмятежный.
  
   И ревниво надъ нею, узорнымъ шатромъ,
   Развернулася пальма. Роскошнымъ ковромъ
   -----Изъ атласныхъ цветовъ и растений
   Нарядилась земля, чтобы ложе ей дать,
   И источникъ воды, съ тихимъ шепотомъ: "Мать."
   -----Ожидалъ отъ нея омовений.

________________________________________

  
   На розовомъ теле младенца сквозили
   Таинственно-чудные знаки; они
   Ребенку божественной Майи сулили
   Величия полные дни.
   Безъ муки обычной родила царица.
   Святой уголокъ былъ далекъ отъ дворца,
   Но весть долетела быстрее чемъ птица,
   Обрадовавъ скоро отца.
   И четверо слугъ съ росписнымъ паланкиномъ
   Явились немедля покорные ей,
   И села царица съ малюткою-сыномъ
   Въ божественной славе своей.
   Рабы эти - светлые были владыки;
   Сошли они съ горнихъ небесъ высоты,
   Но ихъ лучезарно-прекрасные лики
   Прияли земныя черты.
   Одинъ былъ пленительный ангелъ Востока,
   Онъ былъ серебристою ризой одетъ,
   На белыхъ коняхъ отъ него недалеко
   Шло скрытое войско воследъ:
   Оно, какъ владыка ихъ, было одето
   Въ уборъ белоснежной парчи.
   Щиты его всадниковъ отблески света
   Бросали, какъ солнца лучи.
   А справа, такой же прекрасный и юный,
   Былъ Юга божественный ангелъ, и шло
   Съ нимъ дружное войско, какъ полночью лунной
   Лазурное небо светло.
   У всадниковъ были ихъ синие кони
   Воздушны, какъ страсти мечты,
   И, словно какъ звезды въ таинственномъ лоне,
   Въ рукахъ ихъ сияли щиты.
   За нимъ, какъ въ сияньи зари золотистой,
   Шелъ Запада ангелъ, и съ нимъ, на коняхъ
   Кроваваго цвета, въ одежде лучистой,
   Шло войско. Въ небесныхъ огняхъ,
   Последний хранимый своими Якшами,
   Былъ Севера ангелъ; съ молчаньемъ немымъ,
   Сияя вокругъ золотыми щитами,
   Стремилося войско за нимъ.
   Но пышность небесъ въ ея ризахъ победныхъ
   Являлась лишь взорамъ боговъ.
   Простые же люди въ носильщикахъ бедныхъ
   Признали обычныхъ рабовъ.

***

   Смущаютъ седыхъ мудрецовъ предсказанья
   Царя Суддходану. Печаленъ, угрюмъ.
   Онъ бродить въ чертогахъ: немыя страданья
   Тревожатъ властителя умъ.
   Но мудрые старцы сказали: "Владыка!
   Ребенокъ твой будетъ царемъ,
   И правда въ его государстве великомъ
   Послужитъ святымъ алтаремъ.
   Семь будетъ даровъ у него: драгоценный
   Брильянтъ, что горитъ, какъ огонь,
   Божественный дискъ, и, какъ чудо вселенной,
   Крылатый и царственный конь;
   Слонъ белый, какъ чистая пена морская,
   Начальникъ надъ войскомъ царя;
   Советникъ, супруга, какъ звездочка рая,
   Какъ майскаго утра заря.

________________________________________

   Съ отрадою слушалъ король Суддходана
   Догадки своихъ мудрецовъ,
   И таялъ на сердце, какъ дымка тумана,
   Печали холодный покровъ;
   И скоро веселье волной безпокойной
   Повсюду проникло въ народъ;
   Шумъ, пляски и песни, и говоръ нестройный
   На праздникъ безпечныхъ зоветъ.
   Везде развеваются пестрые флаги,
   Мерцаютъ въ цветахъ фонари,
   Танцоры, паяцы, глотатели шпаги,
   Съ зари веселятъ до зари.
   Отвсюду стремится народъ; издалека
   Младенцу купцы принесли
   На блюдахъ тончайшия ткани Востока
   И лучшие перлы земли.
   Приметы счастливыя всехъ поражали.
   Согласно съ довольнымъ царемъ,
   Младенца Сиддартой они называли,
   Что значитъ - удача во всемъ.

* * *

   Во время, разгара веселья и шума,
   Проникнулъ въ покои дворца
   Отшельникъ; онъ старъ былъ, но светлая дума
   Блуждала въ морщинахъ лица.
   Однажды, моляся подъ тенью древесной,
   Услышалъ премудрый аскетъ,
   Какъ духи прославили въ песне небесной
   Явление Будды на светъ.
   Когда и царица и царь величавый
   Съ младенцемъ кь нему подошли, -
   Онъ самъ предъ Сиддартой, увенчаннымъ славой,
   Склонился челомъ до земли,
   И молвилъ онъ, небомъ самимъ вдохновленный:
   "Возрадуйтесь царь и народъ!
   Возрадуйтесь: скоро надъ всею вселенной
   Небесный цветокъ разцвететъ.
   Я вижу и розовый светъ и Свастики
   Святой завитокъ въ волосахъ,
   Я вижу и тридцать два знака Владыки,
   И знаки на детскихъ ногахъ.
   Цветокъ этотъ - Будда! О, смертные, верьте:
   Онъ дастъ вамъ спасенье, любя.
   Я скоро умру, но, свершилось: до смерти,
   О, Будда, я виделъ Тебя!
   Цветокъ этотъ Будда; Онъ мудростью чистой
   Разсеетъ порокъ и обманъ,
   И светлой любовью, какъ зорькой огнистой,
   Разгонитъ житейский туманъ.
   Цветокъ этотъ - Будда. Почетомъ и златомъ
   Пожертвовавъ жизни святой,
   Наполнитъ Онъ дивнымъ своимъ ароматомъ
   Удушливый воздухъ земной.
   Тебя, о царица, въ молитве священной
   Прославитъ повсюду народъ,
   Но славу Сиддарты въ обширной вселенной
   Увидишь ты съ райскихъ высотъ.
   Ты слишкомъ чиста для борьбы и страданья,
   Въ лучахъ неземной чистоты,
   Какъ гаснетъ зари золотое сиянье,
   Угаснешь, прекрасная ты."

________________________________________

   И скоро сбылось предсказанье пророка:
   Какъ ангелъ небесный светла,
   Заснула съ улыбкою Майя глубоко
   Для мира печалей и зла.
   Въ садахъ Трайястриншъ, недоступныхъ заботамъ,
   Прияла она благодать,
   И боги святымъ окружили почетомъ
   Какъ солнце, прекрасную мать.
   Царевна-кормилица Махпраджапати
   Вскормила Того, кто принесъ
   Земле избавленье отъ зла и проклятий,
   Отъ смерти, отъ горя и слезъ.

* * *

   Въ дворце, какъ цветокъ драгоценный лелеемъ,
   Сиддарта возросъ нелюдимъ;
   Онъ чуждъ былъ обычнымъ невиннымъ затеямъ
   И шалостямъ детства живымъ.
   Тогда Суддходана собралъ безпристрастно
   Изъ старцевъ вельможныхъ советъ.
   "Мудрей Висиамитры - решили согласно, -
   Сиддарте наставника нетъ."
   И вотъ предъ ребенкомъ познания карту
   Премудрый наставникъ раскрылъ,
   Съ наукою онъ познакомилъ Сиддарту
   При свете божественныхъ силъ.
   Потомъ, какъ венецъ лучезарный познанья,
   Наставникъ просилъ написать
   Тотъ стихъ, что съ небесной печатью созданья
   Способны одни понимать.
   Взялъ доску Сиддарта. Какъ день, засияла
   Премудрость въ очахъ неземныхъ,
   И быстро рука на доске начертала
   На разныхъ наречияхъ стихъ.
  
   "Я кончилъ". Какъ утро прекрасенъ и светелъ
   И мудростью тайной великъ,
   Ребенокъ наставнику кротко ответилъ
   И светлой головкой поникъ.
   " Довольно!" - Мудрецъ прошепталъ въ изумленьи.
   "Покорный небесной судьбе,
   Глубокия скрытыя тайны въ счисленьи
   Открою, царевичъ, тебе."
  
   И новая, трудная книга познанья
   Открылась предъ детскимъ умомъ,
   И старцу Сиддарта въ покорномъ молчаньи
   Внималъ съ просветленнымъ челомъ.
   Когда же онъ кончилъ, и счетъ многотрудный
   Сиддарту просилъ повторить,
   Ребенокъ съ небесной премудростью чудной,
   Распуталъ познания нить,
   И гуру умомъ неземнымъ изумляя,
   Онъ, силой познаний своихъ,
   Счелъ капли, что бездна таила морская,
   И звезды небесъ голубыхъ.
  
   Наставникъ сказалъ: "О, царевичъ мой милый,
   Науку ты знаешь безъ книгъ;
   Исполненный тайной, божественной силой.
   Почтителенъ ты, но великъ!"

* * *

   Но, мудростью всехъ затмевая, при этомъ
   Наставниковъ чтилъ онъ; въ речахъ
   Былъ смиренъ, разуменъ, и съ кроткимъ приветомъ
   Величье сливалось въ очахъ.
   Онъ былъ терпеливъ, не кичился надменно
   И страха не ведалъ ни въ чемъ.
   Средь смелыхъ смелейшимъ онъ былъ несомненно
   И правилъ всехъ лучше конемъ.
   Но часто за легкой и быстрой газелью
   Гонясь съ смертоносной стрелой,
   Охваченный дрожью и чуждый веселью,
   Бросалъ онъ свой лукъ вырезной,
  
   И жаль ему было добычу до боли,
   И счастливъ былъ юный стрелокъ,
   Что робкому зверю все радости воли
   На долю оставить онъ могъ.
   На скачкахъ, боясь быстротой безпримерной
   Коня своего утомить.
   Иль громкой победой, спокойной и верной,
   Соперника ликъ омрачить, -
   Онъ сдерживалъ лошадь, и радость чужая
   Была дорога для него.
  
   Съ годами, какъ дубъ изъ ростка созревая,
   Окрепла въ немъ ветвь состраданья святая,
   Къ богамъ приближая его.

* * *

   Однажды, полуденнымъ зноемъ объятый.
   Звезды лучезарной светлей,
   Гулялъ онъ съ товарищемъ игръ Дэвадаттой.
   Подъ сенью душистыхъ аллей;
   И видитъ: туда, где хребты Гималая
   Возносятъ короны снеговъ,
   Летитъ лебедей серебристая стая,
   Какъ белая цепь облаковъ,
   Въ рукахъ Дэвадатты, струной напряженной,
   Губительный лукъ задрожалъ,
   Мгновенье, и лебедь, стрелою пронзенный,
   Къ подножью Сиддарты упалъ,
   И въ трепете тратилъ напрасно усилья,
   Стараясь оправиться вновь:
   Коралловой нитью окрасила крылья
   Горячая, чистая кровь.
  
   Царевичъ спеша, въ непонятной тревоге
   Прекраснаго лебедя взялъ,
   И долго, какъ Будда, поджавъ свои ноги,
   Онъ лебедя нежно ласкалъ;
   И жертве невинной жестокой забавы,
   Далекий отъ вечнаго зла,
   Онъ листья и медъ и целебныя травы
   Прикладывалъ къ ране крыла,
   И царственный лебедь, исполненъ доверья,
   Не бился съ тревожной тоской,
   Когда ему правилъ разбитыя перья
   Божественный мальчикъ рукой.
   Слегка прикоснувшись губительной сталью
   Къ изнеженной, белой руке,
   Онъ вздрогнулъ отъ боли, и съ тайной печалью
   Головкой поникнулъ въ тоске.
   "Дай птицу! - промолвилъ ему Дэвадатта, -
   "Мой лебедь". Но твердо въ ответъ
   Заметилъ царевичъ. безпечному брату:
   - "Нетъ, я не отдамъ его, нетъ.
   Не правъ Дэвадатта! Когда-бъ безъ дыханья
   Его отпустила стрела,
   Я бъ отдалъ, но въ сердце его - трепетанье.
   Убилъ ты лишь силу, крыла."
   "Мой лебедь! Отдай его братъ благородный:
   Шепталъ Дэвадатта, - онъ - мой.
   Какъ облако въ небе онъ мчался свободный,
   И я его ранилъ стрелой!"
  
   Но нежно прижавъ лебединую шею
   Къ горевшей румянцемъ щеке,
   Онъ, дивную птицу считая своею,
   Ласкалъ въ безотчетной тоске.
   Исполненъ таинственныхъ чаръ обаянья,
   Шепталъ онъ съ любовью святой:
   - "По высшему праву любви, состраданья,
   Онъ мой, Дэвадатта, онъ мой!
   И только по этому праву отныне
   Я буду владыкою вамъ!
   Любви, милосердью, какъ вечной святыне,
   Я силы и душу отдамъ!
   Я вижу по блеску угрюмаго взора,
   Что братъ недоволенъ.. Тогда
   Съ тобой, Дэвадатта, должны приговора
   По праву мы ждать отъ суда."
  
   И вотъ на советь собираются судьи,
   Но споръ между ними возникъ,
   И вышелъ спокойно къ весамъ правосудья
   Безвестный, но мудрый старикъ.
   "Жизнь - даръ драгоценный: Спасителю право
   На лебедя мы отдаемъ.
   Сиддарта! Божественно-светлую славу
   Провижу въ поступке твоемъ!"
   И все согласились съ премудрымъ решеньемъ.
   Когда же Сиддарты отецъ
   Хотелъ къ старику обратиться съ почтеньемъ,
   Исчезъ безызвестный мудрецъ,
   И только твердилъ одинъ сторожъ въ тревоге,
   Что виделъ змею: на земле
   Такъ людямъ нередко являются боги
   Погрязшимъ въ неволе и зле.
  
   Въ крыле, безпощадной стрелою разбитомъ,
   Прекраснаго лебедя кровь
   Зажгла въ пробудившемся сердце къ забитымъ,
   Къ униженнымъ братьямъ любовь.
   Оправившись, лебедь въ серебряной дали
   Мелькнулъ и безследно пропалъ,
   И долго затемъ ни тоска, ни печали
   Безпечной и чистой души не смущали:
   Сиддарта пышней разцветалъ.

* * *

   И вотъ, Суддходана, порой пробужденья
   Природы, решилъ показать
   Ребенку богатства несчетныхъ владений,
   Довольства и мира печать.
   Туда, где дышала величьемъ, свободой
   Его золотая страна,
   Сливалось въ гармонию сердце съ природой,
   И пышно царила весна, -
   Повезъ онъ не-детски премудраго сына.
   И съ гордымъ довольствомъ ему
   Промолвилъ, мечтая и въ немъ властелина
   Увидеть: "Ты царь здесь - всему.
   Румянитъ заря небеса позолотой,
   Мой сынъ, полюбуйся весной,
   Взгляни, какъ исполненный мирной заботой,
   Работаетъ пахарь родной.
   Онъ веритъ, что трудъ его, скромный и честный,
   Не можетъ пропасть безъ следа.
   Что почва и милость щедроты небесной
   Отплатитъ за время труда.
   Взгляни на мои плодоносныя нивы:
   Какой безпредельный просторъ!
   Когда для меня, мой наследникъ счастливый,
   Заблещетъ печальный костеръ, -
   Ты станешь несметныхъ богатствъ властелиномъ.
   Теперь же любуйся весной;
   Чаруетъ цветами она по долинамъ,
   И песней крестьянъ разливной!"
   Предъ нимъ въ ослепительно-яркомъ сиянье
   Природа роскошно цвела.
   Тамъ воздухъ пьянило растений дыханье,
   Журчали ручьи безъ числа.
   На холмъ онъ взошелъ: предъ святыми очами
   Волшебный раскинулся видъ:
   Равнины, леса... Даль слилась съ небесами...
   Кой-где, какъ осколки зеркалъ - подъ лучами -
   Озера... Все блещетъ, горитъ,
   Роскошныхъ луговъ зеленеють извивы;
   Селенья ютятся у водъ;
   За плугомъ, взрывая обильныя нивы,
   Съ воломъ своимъ пахарь идетъ;
   Какъ въ сетке, въ плюще, тамъ, где глуше и тише,
   Купаясь въ прохладе лесной,
   И пагодъ и храмовъ узорныя крыши,
   Сверкаютъ своей белизной.
   Вонъ птицы щебечутъ, на солнце мелькая,
   Какъ дети, увлекшись игрой,
   И къ влаге зеркальной реки припадая,
   Рыбалки мелькаютъ порой.
   Вонъ белая цапля уверенно-твердо
   Средь буйволовъ мощныхъ идетъ,
   И бабочекъ, нежныхъ какъ звуки аккорда,
   Кружится цветной хороводъ.
   Распластанный ястребъ повисъ, недвижимый,
   Въ лазури небесъ голубой,
   Где мчатся, тоскующимъ ветромъ гонимы,
   Сребристыя тучки толпой.
   На солнце сверкаютъ одеждой павлины,
   Въ деревне, где свадебный пиръ
   Готовится пышно, - довольства картины,
   Спокойствие, нега и миръ.
   Везде ослепительно-яркия краски;
   Все трепетомъ жизни полно.
   Казалось, что тамъ, какъ в чарующей сказке,
   Царило довольство одно.
  
   Но глубже всмотревшись въ цветущия розы,
   Заметилъ царевичъ шипы;
   Сверкали на нихъ изумрудами слезы
   Живущихъ несчетной толпы.
   Онъ виделъ: покорный тяжелымъ заботамъ,
   Усталостью, зноемъ томимъ,
   Шелъ съ тяжкимъ трудомъ, обливаяся потомъ,
   Крестьянинъ за плугомъ своимъ,
   И съ шеей, натертой ярмомъ безпощаднымъ,
   Тащился по пажитямъ быкъ;
   И видъ той картины на фоне отрадномъ
   Казался царевичу дикъ.
  
   Онъ виделъ, какъ голубь, предъ темъ ворковавший
   Съ голубкой въ зеленыхъ кустахь,
   Добычею коршуна сталъ, трепетавшей
   Въ его безпощадныхъ когтяхъ.
   Повсюду: въ воздушномъ эфира пространстве,
   Въ прозрачной, кристальной воде,
   Везде на земле, почивавшей въ убранстве,
   Убийство царило везде.
   Надъ слабымъ, безпомощнымъ царствовалъ сильный
   Жестокий и дикий законъ!
   Такъ эту-то жизнь называлъ мне обильной,
   Свободной и полною онъ?!
   Разсеялся пологъ младенческой грезы,
   Душа просветлела моя!
   Повсюду я вижу горячия слезы,
   За каждый порывъ бытия.
   Я вижу теперь опечаленнымъ взоромъ,
   Что въ жизни, куда ни взгляни,
   Нелепымъ, ужаснымъ, кровавымъ узоромъ
   Сплелись злодеянья одни!
   О боги! Правдивые, светлые боги,
   Где-жъ милости вашей печать?!.."
  
   И селъ онъ, какъ Будда, священныя ноги
   Сложивъ неподвижно опять.
   И селъ онъ, объятый немымъ размышленьемъ
   О томъ, какъ угрюмую ночь
   Разсеять надъ миромъ, какимъ искупленьемъ
   Страданиямъ жгучимъ помочь?
   Душа отдалась беззаветно стремленью.
   Любовь овладела ей такъ,
   Что въ истинно-светломъ пути ко спасенью
   Онъ первый свершилъ уже шагъ.
   Оставьте меня! - прошепталъ онъ тоскливо
   Рабамъ неизменнымъ своимъ:
   Все то, что я виделъ, обдумать, какъ диво,
   Я долженъ, печалью томимъ!

* * *

   Въ то время безшумно въ выси пролетали
   Блаженныя тени святыхъ;
   Надъ Буддой оне безъ движения встали
   И дрогнули крылья у нихъ.
   "Чья чистая сила къ себе призываетъ
   Изъ мира нечестья и золъ?"
   Взглянули, и видятъ: надъ Буддой сияетъ
   Небесъ золотой ореолъ,
   И слышатъ съ небесной сияющей тверди:
   "О, риши! Сойдите къ Тому,
   Кто миру несетъ избавленье отъ смерти,
   Светильникъ въ зловещую тьму."
  
   И духи, покорно внимая глаголу,
   На розовыхъ крыльяхъ своихъ
   Слетели съ отрадой божественной долу
   И пели ликующий стихъ.
   Потомъ, лучезарными крыльями рея,
   Они отъ земли поднялись,
   Чтобъ радостью светлой любви пламенея,
   Обрадовать горнюю высь.
   Ужъ полдень погасъ. Неподвижнаго жара
   Томительный гнетъ уплывалъ,
   Когда подъ цветущею яблоней старой
   Сиддарту слуга увидалъ:
   Предавшись блаженной душой размышленью,
   Какъ статуя, тамъ недвижимъ,
   Сиддарта сиделъ подъ узорною сенью,
   Съ восторгомъ въ душе неземнымъ.
  
   Менялись деревьемъ покорныя тени,
   Но яблони только одной
   Осталась прохладная тень безъ движенья,
   Какъ въ полдня томительный зной.
   Отъ жгучаго солнца та яблонь ревниво
   Хранила Сиддарты главу;
   Надъ ней ветерокъ опахаломъ, красиво,
   Безшумно тревожилъ листву:
   И слышенъ былъ голосъ изъ нежно-атласныхъ
   Цветовъ: "Этой яблони тень
   Не двинется съ места, будь ночь или день,
   Пока на душе его горести сень
   Жива въ очертаньяхъ неясныхъ!"
  

Примечания

   Дэвы - боги.
   Владыки четырех стран света - это в индийской мифологии
   1. Индра - владыка Востока, 2. Яма - владыка Юга,
   3. Варуна - владыка запада, 4. Кубэра - владыка севера.
   Буддийское предание признает следующих: 1. Дхитараштра -восток, 2. Вирудхака - юг,
   3. Вирунпакша - запад, 4. Вайшравана (Кубера) - север.
   Траянстринша - собственно 33, так называются 33 главных божества.
   Гуру - учитель, наставник.
   Риши - отшельник, святой.
   Свастика - особый мистический знак, наиболее распространенная форма которого. Он встречается во многих других странах, кроме Индии.
  
  

КНИГА ВТОРАЯ.

   Лишь только Сиддарта достигнулъ счастливо
   Восьмнадцати летъ, - три дворца
   Построили царскому сыну на диво
   По царственной воле отца:
   Одинъ - для зимы, весь былъ сложенъ изъ кедра
   И тепелъ; для лета - другой
   Изъ мрамора - веялъ прохладою щедро;
   Дворецъ для весны золотой -
   Кирпичный - обложенъ былъ весь черепицей
   И неженъ, какъ юность сама.
   Звались эти дивные замки - темницы
   Субха, Сурамма и Рамма.
   Вокругъ на приволье сады расцветали,
   Журчали потоки, ручьи,
   И рощи волной ароматъ разливалъ
   И пели въ садахъ соловьи.
   Сиддарта тамъ могъ погулять на свободе;
   Тамъ могь онъ на каждомъ шагу
   Пить негу, кругомъ разлитую въ природе
   Какъ пчелка пьетъ медъ на лугу.
   Тамъ жилъ онъ, но грусти священной корона
   Чело окружала, какъ тень,
   Такъ облако яснаго озера лоно
   Туманитъ въ задумчивый день.
   Тогда, безпокойною мыслью тревожимъ,
   Опять обратился отецъ
   Къ своимъ приближеннымъ и вернымъ вельможамъ:
   "Когда-то, - сказалъ онъ, - мудрецъ
   Открылъ мне, что сынъ мой, наследникъ мой милый,
   Царемъ надъ царями взойдетъ;
   Могуществомъ славнымъ и мощною силой
   Прославить свой царственный родъ.
   Но, можетъ быть, онъ изберетъ отреченья
   И подвиговъ благостныхъ путь?
   Боюсь я, что эти мечты и стремленья
   Проникли въ невинную грудь.
   Вы - мудры. Скажите, какъ юнаго сына
   Сдержать мне на благо судьбе,
   Чтобъ славу и царственный скиптръ властелина
   Приялъ онъ въ наследье себе?"
   Старейший советникъ сказалъ: "Повелитель,
   Покуда кипитъ его кровь,
   Недугъ этотъ бледный, какъ ангелъ хранитель,
   Шутя, уврачуетъ любовь.
   Пусть женския чары пленятъ его душу:
   Не знаеть царевичъ младой
   Очей, что и море, и небо и сушу
   Забыть заставляютъ порой;
   Не знаетъ красы золотыхъ обаяний;
   Ни усть ароматныхъ, ни долгихъ лобзаний!
   Средь нежныхъ красавицъ душою унылой
   Воспрянетъ царевичъ опять:
   Нетъ цепи для мысли, но волосомъ милой
   Легко ее можно сковать!"
   Советники мненье одобрили сами.
   Но царь возразилъ на советъ:
   "Любовь выбираетъ своими глазами
   Достойный вниманья предметъ.
   Что, если красавицъ блистательнымъ хоромъ
   Его окружимъ мы, а онъ
   Отъ нихъ отвернется съ презрительнымъ взоромъ
   И планъ нашъ разрушитъ, какъ сонъ?"
   Другой отозвался: "Любви непреклонной
   Для всехъ одинаковъ законъ:
   Одной изъ красавицъ, намеченныхъ въ жены,
   Царевичъ нашъ будетъ прельщенъ.
   Одинъ обаятельный образъ предстанетъ
   Ему, какъ во сне - божество:
   Онъ дивной красою одинъ не обманетъ
   Ни взоровъ, ни сердца его.
   Послушай, о мой повелитель, совета:
   Блистательный праздникъ устрой,
   Пусть дочери Сакьевъ на немъ до разсвета
   Себя потешаютъ игрой.
   Пусть юный царевичъ, достойнымъ награды,
   Самъ щедро дары раздаетъ,
   И верь мне: изъ нихъ для любви и отрады
   Онъ по сердцу деву найдетъ."
   Царь принялъ советъ, и толпою безпечной
   Къ дворцовымъ воротамъ спешатъ
   Какъ въ море - волна за волной быстротечной,
   Красавицы съ жаждой наградъ.
   Волшебное зрелище! Съ низкимъ поклономъ
   Красавицы, после игры,
   Потупивъ глаза, проходили предъ трономъ
   И брали, краснея, дары.
   Одна за другой, какъ гирлянда живая
   Прелестныхъ и чистыхъ цветовъ,
   Прошли предъ Сиддартой достойныя рая,
   Но онъ былъ безстрастно суровъ.
   Последней къ нему подошла Ясодара;
   Она была вся торжество.
   Онъ вздрогнулъ, и краска, какъ пламя пожара,
   Окрасила щеки его.
   Станъ дивный богини; походка Парвати*,
   Въ очахъ - необъятная власть.
   Она создана для любви и объятий,
   Она - упоенье и страсть!
   Скрестивъ свои руки, съ улыбкой спокойной
   Спросила Сиддарту она:
   "Найдетъ ли царевичъ подарокъ достойный
   Меня?" И светла какъ весна,
   Потупясь, стоитъ передъ нимъ Ясодара.
   "Я роздалъ подарки свои, -
   Ответилъ царевичъ, - но этого дара
   Вполне ты достойна. Возьми".
   И, снявъ ожерелье безценное съ шеи,
   Онъ обвилъ ей станъ трепеща:
   Такъ вьется вокругъ серебристой лилеи
   Зеленая ветка плюща.
   И встретились ихъ искрометныя очи,
   И пламя любви огневой
   Блеснуло въ нихъ ярко, какъ звездочки ночи,
   Слетевшия въ сумракъ ночной.
   Спустя много летъ, просветленнаго Будду
   Спросилъ ученикъ: "Почему
   Любви этой ты покорился, какъ чуду?"
   И Будда ответилъ ему:
   "Мы не были чужды другъ-другу: когда-то
   Давно, одинъ юный стрелокъ,
   У светлыхъ истоковъ Ямуны*, где свято
   Стоить Нандадеви чертогъ,
   Игралъ средь красавицъ лесныхъ безмятежно
   На тучномъ цветущемъ лугу,
   Оне состязались другъ-съ-дружкой прилежно
   Въ игре, красоте и бегу.
   Стрелокъ былъ судьею. Быстрей урагана
   Носились оне; и одной
   Изъ астръ онъ венокъ далъ; изъ перьевъ фазана
   Безстрастно вручилъ онъ другой.
   Но та, что последней пришла по условью, -
   Въ глазахъ его первой была.
   Онъ ей подарилъ свое сердце съ любовью,
   И белаго крошку козла.
   И много счастливые леть скоротали
   Въ лесу, отъ волнений вдали,
   Разбить его полное счастье едва-ли
   Услия смерти могли!
   Какъ после бездождья, сокрытое семя
   Выходитъ на светъ, - такъ любовь
   И зло, и добро, пережившее время,
   На светъ возрождается вновь.
   Стрелокъ тотъ былъ я, а прелестная дева -
   Она. Роковой оборотъ
   Рожденья и смерти, какъ участь посева,
   Свершился: жизнь снова цвететъ.
   Советники царские видели чудо.
   Они разсказали царю,
   Какъ грустенъ былъ царственный отрокъ, покуда
   Вдали не увиделъ зарю;
   Какъ отдалъ царевичъ свое ожерелье,
   Какъ взоръ его нежилъ безъ словъ,
   И царь улыбнулся и молвилъ въ веселье,
   Что соколъ слетитъ съ облаковъ.
   "Послать къ Ясодаре пословъ!"

--------------------------------

   Но издавна
   Обычай у Сакиевъ былъ,
   Что тотъ лишь женихъ всехъ достойней, кто явно
   Соперниковъ всехъ победилъ.
   Спросили избранной отца Супрабудду
   И онъ отвечалъ: "Я не прочь
   Вручить молодому царевичу буду
   Свою ненаглядную дочь.
   Но много князей чужеземныхъ и наши
   Руки ея просятъ давно.
   Коль юный Сиддарта сильней всехъ и краше,
   Владеть ему ей суждено."
   Задумался царь, безпокойствомъ объятый:
   Сиддарте-ль, съ девичьимъ лицомъ,
   Въ стрельбе состязаться съ стрелкомъ Дэвадаттой,
   Съ Арджуной и Нандой бойцомъ?
   Но молвилъ Сиддарта съ улыбкою ясной:
   "Готовъ къ состязанию я.
   Отецъ мой, противники те не опасны.
   Красавица будетъ моя!"

* * *

   Изъ всехъ городовъ и селений окрестныхъ
   Отважные Сакьи* пришли.
   Все жаждутъ добыть въ состязанияхъ честныхъ
   Светило Сакийской земли.
   Въ цветномъ паланкине, на золоторогихъ,
   Цветами увитыхъ быкахъ,
   Явилась съ родными невеста, у многихъ
   Любовь пробуждая въ сердцахъ.
   Ея женихи: Дэвадатта съ Арджуной
   И Нанда - гордились собой.
   На беломъ Кантаке*, соперникъ ихъ юный
   Явился, блистая красой.
   Народныя волны сливались, шумели,
   Какъ бурное море въ прибой.
   Иное, чемъ царь они пили и ели,
   Но равны съ нимъ были душой.
   Царевичъ взглянулъ на невесту съ улыбкой.
   Кантака подъ нимъ заигралъ,
   И всадникъ, спрыгнувши съ спины его гибкой
   На землю, въ восторге вскричалъ:
   "О, тотъ не достоинъ жемчужины милой,
   Кто всехъ не поборетъ сейчасъ.
   На подвигъ отважный, померяться силой
   Зову я, о юноши, васъ!"
   Тутъ Нанда ему предложилъ состязанье
   Въ стрельбе. Барабанъ далеко
   Отнесъ онъ, и равное съ нимъ разстоянье
   Арджуна избралъ. Но легко
   Стреляя изъ лука, мишень Дэвадатта
   Всехъ дальше поставилъ. Увы,
   Мишень его юнаго, смелаго брата
   Виднелась чуть-чуть изъ травы.
   Звенящия стрелы вдали просвистели
   Вотъ Нанда пробилъ барабанъ.
   Арджуны стрела красовалась у цели,
   И пустъ Дэвадатты колчанъ:
   Стрела его сразу пробила въ мишени
   Два самыхъ труднейшихъ значка,
   И крикомъ восторга , и гуломъ хвалений
   Толпа отличила срелка.
   Но тутъ золотымъ покрываломъ закрыла
   Глаза Ясодара, грустя.
   Чтобъ только не видеть, какъ юноша милый
   Дастъ промахъ...
   Сиддарта, шутя
   Взялъ лукъ камышевый, тотъ лукъ, что сгибали
   Лишь мощные только стрелки...
   Звенитъ тетива... Вдругъ, концы задрожали
   И лукъ разлетелся в куски.
  
   "Не съ этой игрушкой любовь несравненной
   Я долженъ сейчасъ приобресть.
   Лукъ дайте другой мне съ стрелой окрыленной."
   Тутъ кто-то ответилъ, что есть
   Средь древнихъ сокровищъ стариннаго храма
   Лукъ Синхахану*, но досель
   Никто не умелъ съ тетивою упрямой
   Управиться: выстрелить въ цель.
   "О, это оружье - достойное воина! -
   Воскликнулъ божественный вдругъ. -
   Несите его!.."
   Принесли , и спокойно
   Царевичъ попробовал лукъ.
   Оправленный в золото, лукъ былъ изъ стали.
   "Пустите стрелу эту вдаль."-
   Сказалъ онъ. Три Сакья оружие взяли;
   Увы, не погнулася сталь.
   Царевичъ нагнулся слегка, без усилья
   Его тетиву натянул,
   И издалъ лукъ, точно орлиныя крылья
   В умолкнувшем воздухе - гулъ.
   "Что это за звуки?"- спросили больные,
   Оставшись невольно въ домахъ.
   "Лукъ Синхахану;" - имъ сказали, - "впервые
   Звенитъ у Сиддарты въ рукахъ".
   И выбрал царевичъ стрелу изъ колчана,
   Пустилъ ее въ цель, и стрела
   Мгновенно пронзила значки барабана
   И въ даль голубую ушла.
   Потом состязанье мечей началося;
   И вотъ Дэвадатта мечемъ
   Разсек сразу пальму красавца - колосса
   В ладонь толщиною. Потомъ
   Соперникъ Арджуна -въ семь пальцев, а третий
   Нанда - в девять пальцевъ. Тогда
   Две сросшихся пальмы, питомицъ столетий
   Сиддарта разсекъ безъ труда.
   Ударъ былъ такъ силенъ, что пальмы стояли
   Недвижно. Нанда съ торжествомъ
   Вскричалъ: "Онъ далъ промахъ!" Невеста въ печали
   Сидела съ закрытымъ лицомъ.
   Но боги въ то время неслись надъ землею.
   Повеялъ слегка ветерокъ,
   И пальмы, сраженныя мощной рукою,
   Упали, дрожа, на песокъ.
   Потомъ привели имъ коней быстробежныхъ.
   Какъ ветры степные, легко
   Помчалися Сакьи, но всадниковъ смежныхъ
   Оставилъ одинъ далеко:
   Сиддарта ихъ всехъ обогналъ безъ усилья,
   И Нанда промолвилъ:"Съ конемъ
   Такимъ, какъ Кантака, орлиныя крылья
   Лишь могутъ поспорить вдвоемъ.
   Пусть дикую лошадь дадутъ намъ обоимъ."
   И слуги приводятъ коня:
   Глаза его полны и страхомъ и зноемъ,
   И весь онъ изъ бурь и огня;
   Седло не касалось спины его стройной,
   Копыта не знали подковъ.
   Три раза на землю дикарь безпокойный
   Съ себя повергалъ ездоковъ;
   И только Арджуна рукою умелой
   Сдержалъ на минуту его.
   Цепь сброшена... Славится Сакья смелый,
   Но кратко его торжество.
   Животное вдругъ обернулось, зубами
   Схватило Арджуну, и вотъ
   Отважный ездокъ у коня подъ ногами...
   Въ смятении царь и народъ.
   Арджуну спасли. Но коня исполина
   Вновь въ цепи велятъ заковать.
   Народъ взволновался. "Нетъ, царскаго сына
   До смерти нельзя допускать!"
   Но молвилъ царевичъ: "Снимите оковы."
   Онъ лошадь за челку беретъ,
   И гладить по бедрамъ, и пленникъ суровый
   Предъ нимъ свою голову гнетъ.
   Почуявъ властителя въ немъ, величаво
   Идетъ онъ послушной стопой...
   И дрогнула площадь отъ возгласа: "Слава
   Тебе, победитель герой!"
   Тогда Супрабудда, отецъ Ясодары,
   Воскликнулъ: "Сбылися мечты!
   Ты былъ всехъ милее душе моей старой;
   Теперь всехъ достойнее ты!
   Неведомымъ чудомъ, иль силой молитвы
   Тебе удалося, - Богъ весть, -
   Въ садахъ, среди розъ и мечтаний для битвы
   Отвагу и мощь приобресть.
   Бери-же, царевичъ прекрасную въ жены,
   Мою Ясодару бери!.."
   И встала, она, какъ цветокъ благовонный,
   Съ улыбкой нежнее зари.
   Изъ Могры цветущей венокъ ароматный,
   Взяла и къ Сиддарте идетъ...
   Царевичъ сияетъ красой благодатной,
   Какъ яснаго утра восходъ.
   И вотъ, передъ нимъ преклоняясь съ весельемъ,
   Она открываетъ покровъ.
   И нежнымъ венкомъ, какъ цветнымъ ожерельемъ,
   Венчаетъ Сиддарту безъ словъ,
   И прячетъ головку на грудь его страстно,
   И пылко, любви не тая,
   Она говоритъ горделиво и ясно:
   "Царевичъ, возьми, - я твоя!"
   И вотъ, когда много ужъ летъ миновало, -
   У Будды спросилъ ученикъ:
   "Скажи, почему, точно ночь, покрывало
   Скрывало красавицы ликъ,
   А поступь ея была такъ горделива?"
   И Будда ему отвечалъ:
   "Тогда еще я не постигъ это диво,
   Но взоръ мой въ него проникалъ.
   Свершило свой кругъ колесо роковое
   Рожденья и смерти, и вновь
   Съ нимъ къ жизни опять возвратилось былое:
   Событья, дела и любовь.
   Прошли мириады крылатыхъ столетий
   Съ техъ поръ, какъ въ трущобе лесной,
   Средь горъ гималайскихъ я, Будда, на свете
   Жилъ въ образе тигра. Порой,
   Следилъ изъ травы я светящимся окомъ
   За стадомъ газелей средь скалъ,
   А ночью, лишь звезды блеснутъ надъ востокомъ
   Добычу я жадно терзалъ.
   Средь топей, въ густыхъ тростникахъ, я тигрицу
   Однажды увиделъ; она
   Являла собою лесную царицу,
   Была высока и черна,
   Какъ то покрывало, которымъ когда-то
   Невеста скрывала красу,
   И полосы, точно колечки изъ злата,
   Сверкали на самке въ лесу.
   Желая тигрицу прельстить, межъ собою
   Мы бились до смерти, пока
   Не пали въ крови, утомяся борьбою
   Соперники въ тень тростника;
   И помню, мурлыча, красавица бодро,
   Ласкаясь, ко мне подошла,
   Слегка облизала вспотевшия бедра,
   И гордо за мною пошла,
   Чтобъ въ дикой трущобе насытить любовью
   Бойца, обагреннаго вражеской кровью.

* * *

   И вотъ лишь созвездье Овна заглянуло
   Съ лазурнаго неба на миръ,
   Былъ данъ среди игръ и веселаго гула
   Блестящий, торжественный пиръ:
   Поставили тронъ золотой, разостлали
   Коверъ, возложили венки,
   И алою лентой счастливцамъ связали
   Две нежныхъ дрожащихъ руки.
   Пирогъ разломили; разсыпали зерна
   Жемчужнаго риса: потомъ
   Две тонкихъ былинки пустили проворно
   Въ священный сосудъ съ молокомъ:
   Былинки, сходясь, означаютъ собою -
   До смерти любовь. В кругъ костра
   Три раза потомъ обошли чередою,
   И сделали много добра
   Несчастнымъ и нищимъ... Въ украшенномъ храме
   Пропели согласно Мантры*,
   Связали счастливцамъ одежды узлами,
   И сделали небу дары.
   И вновь Супрабудда сказалъ: "Несравненный
   Царевичъ! Покорный судьбе,
   Мою Ясодхару, цветокъ мой безценный,
   Вверяю для счастья тебе."
   Тогда Ясодхару подъ гимнъ вдохновенный,
   Волнующий душу и кровь,
   Въ объятья Сиддарты ведутъ... Во вселенной
   Повсюду имъ вторить любовь.
   Но царь преисполненъ иною мечтою:
   Для юной счастливой четы
   Велитъ онъ построить дворецъ - красотою
   Всехъ выше чудесъ красоты,
   Чтобъ этотъ дворецъ средь садовъ возвышался
   На пышномъ холме, и ручей
   Рохини, что съ Гангомъ священнымъ сливался,
   Катился предъ нимъ межъ камней.
   На юге, гирляндой небеснаго цвета,
   Стеной тамариндовъ и розъ,
   Дворецъ Вишрамванъ оградился отъ света,
   Отъ мира печали и слезъ.
   Здесь пели немолчно безпечныя птицы,
   Далекия горя и золъ;
   Сюда доносилось волненье столицы,
   Какъ будто жужжание пчелъ.
   На северъ вершинъ гималайскихъ уступы
   Казалося, страстно рвались,
   Сомкнувшись въ безмолвныя, гордыя группы,
   Съ земли въ безмятежную высь.
   Утесъ за утесомъ, взвиваясь надъ бездной,
   Какъ мысль, восходя въ высоту,
   Беседовалъ съ небомъ въ полуночи звездной
   Про счастье, любовь, красоту.
   А тамъ, подъ чертою снеговъ вековечныхъ,
   Ревниво храня чудеса,
   Въ плаще облаковъ то румянныхъ, то млечныхъ,
   Тянулись глухие леса.
   Тутъ пенились бурно потоки, сверкая,
   Какъ страшныхъ чудовищъ несметная стая.
   А ниже, - зеленые острые хвои,
   Леса палисандровъ, где эхо безъ словъ
   Мешаетъ въ таинственный хаосъ, порою,
   Стенанья пантеры и клекотъ орловъ.
   А вотъ и равнина въ цветочномъ уборе,
   Какъ будто церковный коверъ;
   У ногъ алтаря на священномъ просторе
   Кадитъ она въ горний просторъ.
   И царь приказалъ предъ картиной нетленной,
   Волшебной и чудной, какъ сонъ,
   Построить дворецъ Вишрамванъ несравненный
   Съ кольцомъ драгоценныхъ колоннъ.
   На стройныхъ столбахъ красовались, какъ змеи,
   Древнейшихъ временъ письмена;
   Тамъ былъ - Драупади, Сита* и феи
   Лесовъ, и Радха и Кришна.*
   А въ среднихъ воротахъ, свой хоботъ склоняя,
   Съ сияющимъ дискомъ, съ жезломъ,
   Податель богатсва и мудрости рая,
   Сиделъ Ганеша* за столомъ.
   За садомъ былъ дворъ: тамъ резныя ворота
   Изъ мрамора; грань - бирюза,
   Цветной алебастръ, на дверяхъ позолота
   Повсюду ласкали глаза.
   Чрезъ эти ворота, красою лелеемъ,
   Шелъ путникъ въ покои дворца
   По лестницамъ чуднымъ, сквознымъ галлереямъ,
   Не видя чертогу конца.
   Среди коллонадъ, по коврамъ шелковистымъ
   Онъ шелъ очарованъ... Вокругъ
   Фонтаны журчали, дождемъ серебристымъ
   Снабжая искусственный лугъ.
   Средь лотосовъ нежныхъ и розъ горделивыхъ
   Бассейны съ прозрачной водой;
   Въ нихъ стаи нарядныя рыбокъ игривыхъ
   Резвились, блестя чешуей;
   Скакали по скаламъ и нишамъ газели,
   Щипали у розъ лепестки;
   Красивыя птицы безъ умолку пели,
   Порхали кругомъ мотыльки.
   И гамомъ и свистомъ наполненъ былъ воздухъ.
   Павлины гордились хвостомъ;
   Зеленые голуби нежились въ гнездахъ
   И цапли бродили кругомъ.
   Кривлялись вдали обезьяны, и смело
   Средь дивныхъ цветовъ, у ручья,
   Где выхухоль робко резвилася, - грела
   Холодныя кольца змея.
   Согласной любовью и миромъ дышали
   Его обитатели все,
   И дни золотые въ дворце пролетали
   Въ покое и дивной красе:
   Такъ въ тихой равнине, средь лилий стыдливыхъ
   И лотосовъ льется потокъ...
   Тамъ лучшимъ цветкомъ средь цвътовъ горделивыхъ
   Была Ясодхара цветокъ.
   Въ приветливыхъ, дальнихъ покояхь чертога
   Таился еще уголокъ:
   Покоя прекраснее даже для Бога
   Никто бы построить не могъ.
   Передней служила квадратная зала,
   А куполомъ ей небосводъ.
   Въ бассейнахъ изъ мрамора нежно журчала
   Вода съ Гималайскихъ высотъ.
   Ступени, края и карнизъ въ водоеме
   Блестели агатомъ. Лучи
   Горячаго солнца чуть гасли въ истоме
   И были не такъ горячи.
   И все усыпляло тревожное чувство:
   Царила кругомъ полутень.
   Предъ спальней, пленительнымъ чудомъ искусства
   Рделъ негою вечера день.
   Тамъ светъ благовонныхъ лампадъ разливался
   По тканямъ прозрачныхъ завесъ,
   И робко въ коврахъ звездоносныхъ купался,
   Какъ въ пологе теплыхъ небесъ.
   Здесь ночь сочеталась съ полуденнымъ светомъ,
   И веялъ стыдливый зефиръ,
   Сливая свой шопотъ, дышавший приветомъ,
   Съ волшебными звуками лиръ.
   Тамъ ночью и днемъ подавались безсменно
   Избранныя явства, плоды,
   Печенья и вина съ душистою пеной,
   И шербетъ, закованный въ льды.
   Тамъ рои прислужницъ, певцы и певицы
   Служили прекрасной чете,
   Оне навевали имъ сны на ресницы
   И пели хвалу красоте.
   Когда-жъ просыпался царевичъ, - рабыни
   Игрою и танцами вновь
   Его возвращали къ прекрасной богине,
   Будили дремавшую кровь.
   И полные страсти сливались напевы
   Съ движениемъ девственныхъ рукъ,
   И струны звенели, и чудныя девы,
   Какъ феи, кружились вокругъ.
   Чампаки* и мускусъ струей благовонной
   Вокругъ разливали свой дымъ,
   И снова въ объятья царевны влюбленной
   Онъ падалъ, желаньемъ томимъ.
   Такъ жилъ онъ въ объятияхъ жизнью блаженной
   И царь повелелъ, чтобъ въ дворце
   Никто не напомнилъ о юдоли бренной
   И смертнаго скорбномъ конце.
   И если танцовщица, или певица,
   Впадала порою въ печаль,
   Иль кудри ея начинали сребриться,
   Иль ножка срывалася, - вдаль
   Отъ этого рая ее увозили,
   Какъ будто сухую листву,
   Какъ розъ лепестки облетевшие, или
   Какъ смятую грубо траву.
   А те предавались немедленно казни,
   Кто смелъ намекнуть во дворце
   О мире страданий, печали, боязни
   И смертнаго грустномъ конце.
   И царь размышлялъ: "Если сынъ мой прекрасный
   Всю юность свою проведетъ
   Вдали отъ сомнений и мысли опасной,
   Вдали отъ житейскихъ заботъ, -
   Быть можетъ, его назначенье изменить
   Капризный безсмысленный рокъ,
   И онъ поневоле величье оценитъ
   И царский оденетъ венокъ.
   Вкругъ, этой темницы, где сладкому плену
   Служила любовь, красота,
   А крепкой оградой - блаженство, онъ стену
   Велелъ возвести... Ворота -
   Тройныя, литого железа и стали,
   Такия, что съ страшнымъ трудомъ
   Сто сильныхъ привратниковъ ихъ отворяли,
   И шумъ раздавался кругомъ
   За полъ иоджаны*... Сквозь эти ворота
   Не смела проникнуть печаль и забота.
  

Примечания

   Сакьи - или вернее Шакьи, горный кланъ, живший въ нагорьи Непала. Къ нему принадлежалъ Будда.
   Парвати - богиня, супруга Шивы.
   Ямуна - Джамна, река, притокъ Ганги.
   Джатака - разсказъ объ одномъ изъ прежнихъ перерождений Будды; ихъ известно несколько сотъ. Известенъ сборникъ 550 джатакъ.
   Кантака - конь Будды, который после смерти попалъ въ число боговъ.
   Синхахану - дедъ Шакьямуни.
   Мантры - священные гимны, заклинания.
   Радха - супруга Кришны, одного изъ воплощенний бога Вишну.
   Кришна - человеческое воплощение бога Вишну.
   Драупади - жена пяти братьевъ Пандавовъ, героевъ Махабхараты.
   Сита - жена Рамы, героя Рамаяны.
   Шива - одинъ изъ высшихъ боговъ, обыкновенно изображаемый въ страшномъ виде; часто пишется ошибочно въ нашихъ книгахъ Сива.
   Чампака - темный, пахучий цветокъ, и дерево, на которомъ растутъ эти цветы (Michelia Champaka Lin).
   Иоджана - мера длины, по разнымъ оценкамъ =4, 5, 9 английскимъ милямъ.
   Ганеша - богъ мудрости, изображается съ головою слона, онъ сидитъ на мыши.
  
  

КНИГА ТРЕТЬЯ.

   И въ этомъ приюте любви и забвенья
   Жилъ Будда; не зналъ нашъ Господь
   Ни бедности горькой, ни зла, ни сомненья,
   Ни мукъ, разрывающихъ плоть.
   Но какъ иногда по волнамъ океана
   Блуждаетъ во сне человекъ,
   И утромъ, усталый отъ бурь и тумана
   Выходитъ на сумрачный брегъ.
   Такъ, часто, заснувъ на груди своей милой,
   Онъ вскакивалъ съ крикомъ въ бреду:
   "О миръ мой! Мой миръ! Слышу вопль твой унылый
   Все слышу! Все знаю! Идy!"
  
   "О, мой государь. Что съ тобою?" - Въ испуге
   Шептала, бледнея, она.
   Сиддарта спешилъ улыбнуться супруге, -
   Улыбка была холодна,
   Но взоры блестели святымъ состраданьемъ,
   Лицо озарялось небеснымъ сияньемъ.
   Однажды рабы на порогъ положили
   Огромную тыкву, на ней
   Звенящия струны натянуты были.
   Чтобъ ветеръ, летя изъ аллей,
   Игралъ на нихъ песни свои... Запорхали
   Порывы ветровъ по струнамъ,
   И звуки нестройные все услыхали,
   И только Сиддарта въ глубокой печали
   Внималъ песнопевцамъ, богамъ:

* * *

   "Мы ветра легкокрылаго живые голоса;
   "Вздыхаетъ о покое онъ и молитъ небеса.
   "Покоя нетъ!
   "О, смертный! Знай, что жизнь твоя подобна ветру;
   въ ней
   "Все - буря, стонъ, рыдание, борьба слепыхъ страстей -
   "Покоя нетъ!"

* * *

   "Къ чему, зачемъ мы созданы? Откуда жизни ключъ
   "Взялся? Куда стремится онъ, мятеженъ и кипучъ?
   "Кто дастъ ответъ?
   "Мы, духи, также вырвались изъ бездны пустоты;
   "Зачемъ живемъ, страдаемъ мы, волнуемся, какъ ты?
   "Кто дастъ ответъ?"

* * *

   "Скажи, какое счастие любовь тебе даритъ?
   "Она - сиянье краткое среди могильныхъ плитъ.
   "Жизнь коротка.
   "Подобно ветру буйному изменчива она;
   "Ея волненья вечныя - звенящая струна.
   "Жизнь коротка!"

* * *

   "О, Майи сынъ, ты слышишь-ли, мы стонемъ на струнахъ:
   "Веселья не рождаемъ мы въ измученныхь сердцахъ.
   "Веселья нетъ.
   "Подъ солнцемъ всюду видимъ мы лишь море слезъ и мукъ,
   "Въ крови горячей тонущихъ, спасти молящихъ рукъ.
   "Веселья нетъ."

* * *

   "И стонемъ и смеемся мы надъ слабостью людей.
   "Жизнь призракъ и привязаны одни безумцы къ ней.
   "Жизнь только бредъ.
   "Сдержать ее не властны мы, какъ вь небе облака;
   "Она течетъ, волнуяся, какь бурная река.
   "Жизнь только бредъ."

* * *

   "Но ты, ты предназначенный спасти весь родъ людской,
   "Спеши! Тебя ждетъ миръ слепой, измученный борьбой.
   "Спеши къ нему!
   "О, Майи сынъ, возстань! Проснись! Твой близокъ,
   близокъ часъ!
   "Надъ миромъ утопающимъ светъ истины погасъ.
   Спеши кь нему!"

* * *

   "Мы ветра безпокойнаго живые голоса,
   "Тоскуя, мы проносимся чрезъ горы и леса.
   "Дай людямъ светъ!
   "Оставь любовь мятежную и сжалься надъ людьми.
   "Брось роскошь! За страдаюшихъ страдание прийми.
   "Дай людямъ светъ!"

* * *

   "Тревожа струны звонкия, мы вздохи шлемъ тебе,
   "Тебе, не оскверненному въ мучительной борьбе.
   "Ждетъ миръ тебя!
   "Летая здесь незримыми, сь тобою говоря,
   "Смеемся мы надъ дивными забавами царя.
   "Ждетъ миръ тебя!"

* * *

   Въ другой разъ царевичъ сь своей Ясодхарой
   Внималъ, какъ одна изъ певицъ
   Ихъ тешила дивною сказкою старой...
   День гасъ... Щебетание птицъ
   Смолкало... Смягчались вечерния краски...
   А голосъ певицы звучалъ:
   И вторила лютня чарующей сказке,
   Какъ ветромъ разбуженный валъ.
  
   Она говорила о странахъ далекихъ,
   Где бледные люди живутъ,
   Где солнце въ волнахъ океана глубокихь
   Находитъ ночлегъ и приютъ;
   О дивномъ коне, о любви говорила...
   Царевичъ вздохнулъ и промолвилъ уныло:
   "Въ прелестномъ рассказе мне ветра напевы
   Напомнила Читра. Такъ пусть
   Жемчужина будетъ наградой для девы,
   Навеявшей тихую грусть!
  
   А ты, Ясодxapa, жемчужина рая,
   Скажи мне: ты знаешь страну,
   Где видно, какъ солнце, блестя и сверкая,
   Въ морскою идетъ глубину?
   И есть-ли сердца тамъ, подобныя нашимъ?
   Быть можетъ, въ них царствуетъ ночь.
   Мы здесь веселимся безпечно и пляшемъ
   А имъ бы могли мы помочь!
  
   Ахъ, часто когда лучезаренъ и светелъ,
   Дискъ солнца съ востока встаетъ,
   Я думаю: кто его первый тамъ встретилъ,
   Какие тамъ нравы, народъ?
   И часто, прильнувши кь груди твоей знойной,
   Въ тоске созерцая закатъ,
   На западъ пурпурный, на западъ спокойный
   Я съ солнцемъ умчаться бы радъ.
   Тамь, верно, достойны участия братья.
   Къ нимъ рвусь я въ желаньяхъ моихь,
   И даже твои поцелуи, обьятья,
   Забыть не заставятъ о нихъ.
  
   О, Читра! Ты знаешь те дивныя страны.
   Скажи, где добыть мне коня,
   Чтобъ онь черезъ сушу, моря, океаны,
   Понесъ , какъ на крыльяхъ меня?
   Ты душу мою взволновала разсказомь.
   За сутки езды на коне
   Отдамъ я дворецъ, чтобъ пытующимь глазомъ
   Увидеть вселенную мне.
   Hетъ, лучше хотелъ бы орломъ я родиться...
   На пикъ гималайскихъ высотъ,
   Где снегъ на вершинахъ зарей золотится,
   Я-бъ смелый направилъ полетъ.
   Оттуда я, полонъ возвышенной цели,
   Все земли-бы виделъ окрестъ.
   Скажи, отчего я не знаю доселе
   Ни чуждыхъ народовъ ни местъ?
   Скажите! Узнать наконецъ это надо,
   Что тамъ за воротами нашего сада?"
   Одинъ изъ придворныхъ ответилъ: "Селенья
   И городъ, а дальше - поля;
   За ними - царя Бимбисары владенья,
   А тамъ и большая земля.
   Она занята неисчислимымъ народомъ."
   И молвилъ царевичъ Чанне:
   "Довольно! Запречь колесницу! Съ восходомъ
   Увижу я все не во сне!"
  
   И весть та до слуха дошла Суддходаны.
   И царь объявилъ всемъ: "Пора
   Увидеть Сиддарте подвластныя страны
   И подданныхъ. Завтра съ утра
   Пошлите глашатаевъ въ городъ. Скажите,
   Чтобъ въ радостный видь привели
   Повсюду жилища, чтобъ грустныхъ событий
   Не виделъ наследникъ земли,
   Чтобъ вплоть до дальнейшихъ моихъ повелений
   Скрывались калеки вь дому,
   Чтобъ зрелища смерти, страданья, сомнений
   Осталися чужды ему".
  
   И после такого приказа, дороги
   Расчистили слуги кругомъ,
   Хозяйки, дома разукрасивъ, пороги
   Посыпали краснымъ пескомъ.
   Повсюду венки заблистали, букеты
   И флаги... У каждыхъ дверей
   Стояли, въ златыя одежды одеты,
   Боговъ изваянья, царей.
   Богъ Сурья* стоялъ разукрашенный всюду,
   И городъ подобенъ былъ роскошью чуду.
  
   Глашатаи съ гонгомъ подъ звукъ барабана
   Кричали: "Внимай, о народъ!
   Нашъ светлый властитель, король Суддходана
   Тебе приказанье даетъ:
   Пусть городъ нашъ ныне всемъ кажется светелъ.
   Пусть всюду веселье кипитъ,
   Чтобъ юный царевичъ Сиддарта не встретилъ
   Печали, нужды и обидъ!"
  
   И городъ весь былъ разукрашенъ прилежно,
   Когда въ колеснице резной
   Сиддарта въезжалъ на быкахъ белоснежныхъ
   Въ ворота столицы родной.
   И видя всеобщий восторгъ, безотчетно
   Царевичъ душой просветлелъ:
   Любя, ему все улыбались охотно;
   Какъ будто все жили кругомъ беззаботно,
   Всемъ выпало счастье въ уделъ.
  
   "Миръ чуденъ! За что простираетъ объятья
   Мне этотъ трудящийся людъ?
   За что мне все милые сестры и братья
   Подобную честь воздаютъ?
   Малютка бросаетъ цветы изъ кошницы...
   Прошу, поднимите дитя;
   Пускай онъ со мной въ росписной колеснице
   Проедетъ, смеясь и шутя.
   Владыкою быть въ этомъ царстве отрада
   Какъ добръ этотъ славный народъ!
  
   Какъ мало ему для веселия надо,
   Какъ скромно онъ всюду живетъ!
   За эти ворота вези меня Чанна!
   Хочу я узнать, наконецъ,
   Весь миръ этотъ дивный!.. Мне грустно и странно
   Что я такъ любилъ свой дворецъ!"
  
   Подъ крики восторга, съ живыми мечтами
   Царевичъ свой путь продолжалъ.
   Народъ ликовалъ, и съ весельемъ цветами
   Дорогу его осыпалъ.
  
   И дальше по воле царя все дороги
   Веселиемъ были полны.
   Казалось, заботы, печаль и тревоги
   Не трогали этой страны.
  
   Но вдругъ, на пути изъ лачуги несчастной
   Навстречу имъ вышелъ старикъ,
   Онъ весь былъ разрушенъ болезнью ужасной,
   Но къ мукамъ несноснымъ привыкъ.
   Сквозь дыры лохмотьевъ виднелося тело;
   На высохшихъ, острыхъ костяхъ
   Изсохшая кожа, какъ тряпка висела.
   Отъ слезъ потускнели въ глазахъ
   Разсудокъ и воля... Все члены дрожали...
   Онъ руку свою прижималъ
   Къ груди, где рыданья волной клокатали...
   Несчастный старикъ чуть дышалъ...
   "Подайте убогому, добрые люди!"
   Молиль онъ! Услышьте меня"...
   Но вырвался кашель изъ сдавленной груди,
   И нищий умолкнулъ, стеня.
   Умолкнулъ, но полный безвыходной муки,
   Онъ все еще къ нимъ простиралъ,
   Какъ цепкия ветви, изсохшия руки,
   Прохожихъ безъ словъ умолялъ.
  
   Придворные нищему крикнули грозно:
   "Съ дороги! Царевичу путь!
   Съ дороги, несчастный!"
   Но было ужъ поздно:
   Его не успели столкнуть.
   Царевичъ мгновенно заметилъ калеку.
   "Оставьте! Оставьте его! -
   Вскричалъ онъ. - О, Чанна, гляди, чело о; ступица его горела золотомъ, спицы были изъ драгоценныхъ камней, странныя письмена покрывали его шину; оно вертелось и вращение его казалось въ одно и то же время музыкой и огнемъ.
   Въ пятомъ видении ему явился огромный барабанъ, стоявший на полдороге между городомъ и горами; царевичъ билъ по немъ железной дубиной, и грохотъ, подобный ударамъ грома, раздавался по небу и земле.
   Въ шестомь сне царь увиделъ башню, которая поднималась все выше и выше надъ городомъ, пока ея величественная вершина не засияла въ облакахъ, и на этой вершине стоялъ царевичъ, бросая во все стороны драгоценные камни самыхъ яркихъ цветовъ, точно дождь гиацинтовъ и рубиновъ; и все люди собирались и старались схватить эти сокровища, падавшия на все четыре страны света.
   Въ седьмомъ сне онъ услышалъ вопли и увиделъ, шестерыхъ людей, плакавших, скрежетавшпхъ зубами, закрывавшихъ ротъ руками и уходившихь въ отчаянии.
   Вотъ какие семь сновъ привиделись царю, и ни одинъ изъ самыхъ мудрыхъ снотолкователей не могъ объяснить ему ихъ значение. Царь разгневался и сказалъ:
   - Несчастие грозитъ моему дому и нетъ среди васъ ни одного мудреца, который помогъ бы мне узнать, какое предзнаменование послали мне великие боги!
   Печаль распространилась по всему городу, такъ какъ царь виделъ семь страшныхъ сновъ, которыхъ никто не могъ растолковать. Но вотъ къ воротамъ подошелъ старикъ, одетый въ звериныя шкуры, по-видимому, пустынникь, никому неизвестный; онъ воскликнулъ:
   - Сведите меня къ царю, я могу объяснить его сонныя видения!
   Услышавъ семь таинственныхъ полуночныхъ сновъ, онъ почтительно поклонился и сказалъ:
   - О, махараджа, я поклоняюсь этому благословенному дому, изъ котораго произойдетъ светъ более яркий, чемъ светъ солнца! Знай: все эти семь страшныхъ видений означаютъ семь радостей;
   первое - широкое великолепное знамя со знакомъ Индры, брошенное на землю и унесенное прочь, означаетъ конецъ старой веры и начало новой; боги такъ же изменяются, какъ люди, какъ минуютъ дни людей, такь пройдутъ, наконецъ, и века боговъ.
   Десять огромныхъ слоновъ, тяжелою поступью потрясавшихъ землю, означаютъ десять великихъ даровъ мудрости, подъ влияниемъ коихъ царевичъ покинетъ свое государство и потрясетъ миръ провозглашениемъ истины.
   Четыре коня, изрыгающие пламя - это четыре добродетели, которыя приведутъ сына твоего отъ сомнения и мрачныхъ мыслей къ радостному свету;
   вращавшееся колесо съ блестящей золотой ступицей - это драгоценное колесо совершеннаго закона, колесо, которое сынъ твой пуститъ въ обращение въ виду всего мира.
   Огромный барабанъ, въ который царевичъ билъ такъ, что шумъ, слышался во всехъ земляхъ, означаетъ громъ проповеди слова, которое онъ провозгласитъ;
   башня, возвышавшаяся до неба - это распространение благовестия Будды, а драгоценные камни, которые онъ бросалъ - это неописуемое сокровище истиннаго закона, дорогого, желательнаго какъ, для людей, такь и для боговъ. Вотъ значение башни.
   Что касается техъ шести, которые плакали, закрывая себе ротъ, то это шесть главныхъ учителей, которыхъ сынъ твой яркою правдою и неоспоримыми доводами убедитъ въ ихъ заблуждении.
   О, царь возрадуйся! Владения царевича обширнее всякаго царства, его рубище отшельника предпочтительнее драгоценныхъ золотыхъ одеждъ. Вотъ что означали твои сны! Черезъ семь дней и семь ночей начнется исполнение этихъ предзнаменований.
   Такъ говорилъ святой человекъ и смиренно положилъ восемь поклоновъ, три раза коснувшись земли; затемъ онъ повернулся и вышелъ; по когда царь послалъ во следъ ему богатылй даръ, посланные вернултсь и сказали:
   Мы вошли за нимъ въ храмъ Чандры, но тамъ никого не было кроме серой совы, которая вылетела изъ святилища.
   Такъ иногда являются боги.
   Опечаленный царь подивился всему этому и приказалъ устроить новыя развлечения для привлечения сердца Сиддартхи къ танцовщицамъ его увеселительного замка; въ то же время онъ удвоилъ стражу у всехъ железныхъ воротъ.
   Но кто можеть заградить путь судьбе?
   Душу царевича снова стало волновать желание увидеть светъ за воротами дворца, жизнь людей, которая была бы такою приятною, если бы волны ея не стремились къ безполезному и горестному концу въ сухихъ пескахъ времени.
   - Дозволь мне, умоляю тебя, посмотреть, на нашъ городъ въ его настоящемъ виде, - просилъ онъ царя Суддходану. - Ты въ своей нежной заботливости приказалъ народу удалить все неприятное и будничное, разукрасить улицы, представиться веселыми, чтобы радовать меня; но я узналъ теперь, что не такова повседневная жизнь; если бы я стоялъ ближе къ царству и къ тебе, отецъ, я желаль бы увидеть народъ и улицы въ ихъ простой, обычной обстановке, въ ихъ будничныхъ занятияхъ, узнать, какою жизнью живутъ все эти люди - не причастные к власти. Позволь мне, дорогой государь, выйти тайно изъ моихъ счастливыхъ садовъ; я вернусь въ ихъ мирное убежище более довольнымъ, а если и не более довольнымъ, то более мудрымъ. Отецъ! прошу тебя, дозволь мне завтра свободно погулять по улицамъ въ сопровождении моихъ слугъ!
   Царь сказалъ въ совете своихъ министровъ:
   - Можетъ быть, эта вторая прогулка поправитъ зло причиненное первою. Заметьте, какь пугливо озирается соколъ, когда его расклобучатъ, и какими спокойными глазами глядитъ онъ, когда привыкнетъ кь свободе; пусгь сынъ мой осмотритъ все, но необходимо сообщить мне после, каково будетъ его душевное настроение!
   И вотъ на следующий день, когда полуденный жаръ спалъ, царевичъ и Чанна были пропущены за ворота, по приказанию царя; однако же слуги, которые двигали тяжелые затворы, не знали, что подъ оделждою купца скрывался царевичъ, а подъ нарядомъ писца - его возничий. И они пошли пешкомъ обыкновенной дорогой, мешаясь с сакийскими гражданами, наблюдая въ городе и грустныя и веселыя картины; пестрораскрашенныя улицы оживлялись дневнымъ шумомъ: купцы сидели, скрестивъ ноги, среди кучъ зернового хлеба и пряностей; покупатели, побрякивая кошельками, наполненными деньгами, приторговывали товаръ, стараясь купить подешевле то одно, то другое; тамъ слышались крики возницъ, предостерегавшие проходящихъ, тутъ раздавался шумъ каменныхъ колесъ; далее сильные быки медленно тащили звенящий грузъ; носильщики паланкиновъ громко пели; широкогрудые веблюды грелись на солнце; хозяйки несли воду изъ колодцевъ въ качающихся ведрахъ и тащили черномазых ребятишек; мухи роились вокругъ лавочекь с лакомствами; ткачъ сиделъ за своимъ станкомъ и скрипелъ челнокомъ; жернова мололи муку; собаки подбирали объедки; кузнецъ накаливалъ кирку вместе с конемъ; въ школе сакийския маленькия дети пели мантры и заучивали имена большихъ и малыхъ боговъ, чинно сидя полукругомъ вокругъ своего гуру, красильщики вытаскивали изъ чановъ разныя материи - оранжевыя, красныя, зеленыя - и раскладывали их для сушки на солнце; солдаты проходили, гремя щитами и мечами; верблюдовожатые покачивались на горбахъ своихъ верблюдовъ; браманы смотрели гордо, кшатрии - воинственно, работящие судры - смиренно.
   Здесь собралась толпа вокругъ болтливаго укротителя змей, который обвивалъ руку гадами и ехиднами, точно браслетами, или заставлялъ плясать подъ звуки волынки очковую змею. Тамъ длинная процессия барабанщиков и трубачей съ ярко расписанными конями и шелковыми балдахинами провожала домой молодую невесту; тутъ жена, намереваясь вымолить благополучное возвращение мужа изъ дальняго путешествия или рождение сына, несла въ храмъ печенье и цветы; тутъ же, рядомъ съ лавками, смуглые медники шумно колотили по металу, выдеплывая изъ него лампады и кувшины; затемъ пришлось обогнуть стены храма и черезъ ворота дойти до реки и моста, перекинутаго черезъ реку у городскихъ воротъ.
   Едва они перешли мостъ, какъ вдругь въ стороне отъ дороги послышался жалобный вопль:
   - Помогите, господа, помогите подняться! Ахъ, помогите, или я умру, не дойдя до дому.
   Какой-то несчастный, пораженный смертельною болезнью, стоналъ и корчился, валяясь на дороге въ пыли; онъ былъ покрытъ красными пятнами, холодный потъ струился у него по лбу, ротъ его былъ искривленъ нестерпимою болью, блуждающие взоры выражали страдание. Онъ хватался за траву, пытаясь привстать, приподнимался наполовину и снова падалъ; слабые члены его дрожали, изъ груди вылеталъ крикъ ужаса:
   - Ахъ, какое мученье! Добрые люди, помогите!
   Сиддартха подбежалъ кь больному, приподнялъ его нежными руками, положилъ голову его къ себе на колени и, стараясь успокоить его ласками, спросилъ:
   - Братъ мой, что съ тобою? Какая беда постигла тебя? Отчего ты не можешь встать? Отчего это, Чанна, онъ такъ стонетъ и охаетъ, и напрасно силится говорить и такъ жалобно вздыхаетъ?
   Возничий отвечалъ:
   - Великий государь! Этотъ человекъ пораженъ какою-то болезнью; все части его тела въ разстройстве; кровь, которая текла прежде рекой по его жиламъ, теперь кипитъ и волнуется; сердце, которое билось ровно и спокойно, стучитъ теперь то быстро, то медленно, какъ барабанъ подъ неумелой рукой; мускулы его ослабели, какъ ненатянутыя струны; сила оставила его ноги, поясницу и шею; вся телесная красота и радость покинули его; это больной въ припадке! Смотри, какъ онъ мечется въ борьбе съ болезнью, какъ онъ вращаетъ налившимися кровью глазами, какъ онъ скрежещетъ, зубами, какъ тяжело дышетъ, точно задыхаясь отъ смраднаго дыма! Видишь, онъ радъ бы скорее умереть, но не умретъ до техъ поръ, пока болезнь не кончитъ своего дела, пока не убьетъ его нервовъ, которые умираютъ прежде всего остального тела; когда жилы его лопнутъ въ борьбе со смертью, и все кости станутъ нечувствительны къ боли, тогда чума покинеть его и перейдетъ къ кому-нибудь другому. О, государь, ты дурно делаешь, что держишь его! Болезнь можетъ перейти и заразить тебя, даже тебя!
   Но царевичъ продолжалъ успокоивать больного.
   - А есть еще другие, много другихъ, которые страдаютъ такъ же, - спросилъ онъ, - и неужели я могу заболеть, подобно ему?
   - Великий государь, - отвечалъ Чанна, - болезнь приходитъ подъ разными видами ко всемъ людямъ: увечья и раны, тошнота и сыпь, параличъ и чума, горячка и водяная, кровотечение и нарывы - все эти болезни поражаютъ всякое тело и всюду проникають!
   - А эти болезни приходятъ незаметно? - спросилъ царевичъ.
   Оне подкрадываются подобно скользкой змее, жалящей незаметно, - отвечалъ Чанна. - подобно полосатому убийце, скрывающемуся въ чаще и выскакивающему изъ-за куста карунды; подобно молнии, убивающей одного и случайно щадящей другого!
   - Значитъ, все люди живутъ подъ постояннымъ, страхомъ?
   - Да, непременно, государь!
   - И ни одинъ не можетъ сказать: я засыпаю ночью здоровымъ, невредимымъ и такимъ и проснусь?
   - Ни одинъ!
   - А следствиемъ всехъ этихъ болезней, подкрадывающихся невидимо, неотразимо, является ослабевшее тело и опечаленная душа, а тамъ ужъ приходитъ и старость?
   - Да, если человекъ доживетъ до нея!
   - Но если человекъ не можетъ вынести своего страдания или не хочетъ приблизить конецъ его; или если онъ, какъ этотъ человекъ, ослабеетъ до того, что можетъ только стонать и страдая живетъ, и становится все старее и старее, - что же съ нимъ станется, наконецъ?
   - Онъ, умретъ, государь!
   - Умретъ?
   - Да, въ конце концовъ, тем или инымъ путемъ, подъ темъ или другимъ видомъ, въ тотъ или этотъ часъ приходить смерть; немногие доживаютъ до старости, большинство страдаетъ и умираетъ отъ болезней, но всемъ приходится умереть, - смотри, вонъ несутъ мертвеца!
   Сиддартха поднялъ глаза и увиделъ толпу народа, направлявшуюся къ берегу реки; впереди несли сосудъ съ горящими угольями; сзади шли родственники съ обстриженными волосами, въ траурныхъ одеждахъ, безъ поясовъ, оглашая воздухъ криками: "о, Рама, Рама! Внемли! Призывайте Раму, братья!" Затемъ следовали носилки, состоявшия изъ четырехъ брусьев, переплетенныхъ бамбуковыми ветвями, а на нихъ лежалъ, вытянувъ ноги, мертвецъ, неподвижный, окоченелый, съ отвислою челюстью и закатившимися глазами, съ провалившимися боками, съ зубами, натертымн краснымъ и желтымъ, порошкомъ. Люди, которые несли носилки, повернули ихъ на все четыре страны света, при крикахъ: "Рама!" "Рама!" - поднесли тело кь костру, поставленному на берегу реки, и здесь положили его; затемъ стали подкладывать горючий материалъ.
   Спокойно спитъ тоть, кто лежитъ на этомъ ложе! Его не разбудитъ холодъ, хотя онъ лежитъ раздетый на открытомъ воздухе!
   Со всехъ четырехъ сторонъ костра занялось красное пламя, оно поднималось, лизало дерево, разгоралось, питаясь теломъ покойника, и пожирало его шипящими языками, пепелило его кожу, разламывало суставы; мало-по-малу, густой дымъ сталъ тоньше, на земле лежала куча краснаго и сераго пепла, среди котораго тамъ и сямъ белела кость, - вотъ все, что осталось отъ человека!
   Тогда царевичъ спросиль:
   - Неужели такой конецъ ожидаетъ всякаго?
   - Такой конецъ ожидаетъ всякаго, - отвечалъ Чанна, - тоть, который лежалъ на костре и отъ котораго осталось такъ мало, что вороны каркаютъ надъ нимъ съ голода и улетаютъ, не находя добычи, тотъ человекъ елъ, пилъ, смеялся, любилъ, жилъ и любилъ жизнь. Но вотъ подулъ смертоносный ветеръ, или несчастному случилось поскользнуться па дороге, не то изъ пруда поднялись дурныя испарения: змея ужалила его, или острие злой стали вонзилось въ него, или холодъ охватилъ его, или онъ подавился рыбьей костью, или черепица упала на него - и жизнь исчезла, и человека не стало! Онъ не ощущаетъ более ни желаний, ни радостей, ни страданий, ни сладости поцелуя; его не жжетъ пламя, испепеляющее его тело, онъ не обоняетъ запаха сжигаемаго на костре собственнаго своего тела; ни дыма сандальнаго дерева, ни курения горящихъ благовоний; во рту у него нетъ вкуса, в ушахъ - слуха, зрение его померкло; те, кого онъ любилъ, горько плачутъ, а тело его, бывшее светочемъ жизни, предается огню, чтобы не сделаться добычей червей. Такова судьба всякаго тела! Высокий и низкий, добрый и злой - все должны умереть, а затемъ - какъ говорятъ знающие более насъ - должны снова возродиться и жить где-то, какъ-то, кто знаеть? Опять начнутся страдания, разлука, горящий костеръ - таковъ круговоротъ человеческой жизни!
   Сиддартха поднялъ къ небу глаза, блестевшие божественными слезами; глаза, загоревшиеся небеснымъ состраданиемъ, онъ опустилъ къ земле; онъ обращалъ взоры съ неба на землю и съ земли на небо, какъ будто духъ его въ своемъ полете искалъ какого-то далекаго видения, показывающаго связь между землей и небомъ, видения утеряннаго, исчезнувшаго, но желаннаго, когда-то знакомаго. Вдругъ лице его загорелось пламенною страстью невыразимой любви, горячей, безграничной, ненасытной надежды.
   "- О страдальческий миръ! - вскричалъ онъ. - О вы, известные и неизвестные мне братья по плоти, вы, попавшие въ эту общую сеть смерти и печали, - въ сеть жизни, приковывающей васъ къ смерти и печали! Я вижу, я чувствую громадность страданий земли, суету ея радостей, пустоту ея благъ, терзание ея золъ; радость приводить къ страданию, молодость къ старости, любовь къ разлуке, жизнь къ отвратительной смерти, а смерть къ неизвестнымъ жизнямъ, которыя снова приковываютъ человека къ своему вечно обращающемуся колесу и заставляютъ его катить это колесо ложныхъ наслаждений и не ложныхъ печалей. И я былъ оболыценъ этой приманкой, и мне казалось приятно жить, и мне жизнь являлась светлымъ потокомъ вечно-текущимъ въ неизменномъ мире; а между темъ безразсудныя струи потока весело несутся среди цветовъ и луговъ только затемъ, чтобы скорее влить свои прозрачныя воды въ мутное соленое море! Покровъ, ослеплявший меня, сдернутъ! Я таковъ же, какъ все эти люди, которые взываютъ къ своимъ богамъ и которымъ боги не внемлютъ или которыми они пренебрегаютъ, - а между темъ должна же явиться помощь - для нихъ, и для меня, и для всехъ! Можетъ быть сами боги нуждаются в помощи, если они настолько слабы, что не могутъ спасти, когда печальныя уста взываютъ кь нимъ! Я не допустилъ бы ни одного человека взывать ко мне напрасно, если бы могъ спасти его! Какъ же это возможно, что Брама создалъ миръ и предоставляетъ ему бедствоватъ?! Если онъ всемогущъ, зачем-же покидаетъ онъ его? Или онъ не благъ?.. А если онъ не всемогущъ, то он не богъ!.. Чанна, вези меня назадъ домой, домой! Довольно! Я виделъ все, что мне нужно!"
   Узнавъ обо всемъ этомъ, царь поставилъ къ воротамъ тройную стражу и приказалъ, чтобы ни одинъ человекъ не входилъ въ нихъ и не выходилъ изъ нихъ ни днемъ, ни ночью, пока не минуетъ срокъ, назначенный въ его сновиденияхъ.
  
  

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ.

   И когда исполнились дни, настало время отшествия господа Будды, какъ то и долженствовало быть, и горе посетило золотой дворецъ, царя и всю страну, но близилось время искупления для всякой плоти, время закона, дающаго свободу всякому, кто его принимаетъ.
   Тихо спустилась на равнину нндийская ночь въ полнолуние месяца Чайтра-Шэдъ, когда краснеютъ плоды манго и цветы асоки наполняють воздухъ благоухашемъ, когда празднуется день рождения Рамы и все ликуетъ - села и города. Благоухая цветами, сверкая звездами, принося прохладный ветерокъ со снежныхъ вершинъ Гималайевъ, тихо спустилась эта ночь на Витрамванъ; луна взошла надъ восточными вершинами горъ, поднялась по звездному небосклону, осветила струи Рохини. холмы, долины - всю спящую страну - и озарила крыши увеселительнаго дворца, где ничто не шевелилось, - все было погружено въ сонъ.
   У однихъ только наружныхъ воротъ бодрствовала стража; она перекликалась и на пароль "Мудра" отвечала лозунгомъ "Ангана" и шла дозоромъ, ударяя въ барабанъ среди всеобщей тишины, прерываемой лишь ревомъ жадныхъ шакаловъ да немолчнымъ стрекотаниемъ сверчковъ.
   Внутри дворца лунный светъ, проникая чрезъ сквозные прорезы каменныхъ баллюстрадъ и освещая перламутровыя стены и мраморные полы, падалъ на целый рой индийскихъ красавицъ, казавшихся богинями, отдыхающими въ райскихъ чертогахъ.
   Тутъ были самыя блестящия и самыя преданныя изъ придворныхъ царевича; каждая изъ этихъ спящихъ красавицъ представлялась такой очаровательной, что казалось, будто именно про нее можно было сказать: "вотъ превосходнейшая изъ жемчужинъ!" если-бы только взоръ не переносился сейчасъ-же на ея соседку.
   Казалось, что каждая была прекраснее всехъ остальныхъ, и очарованный этимъ сонмомъ красавицъ взглядъ перебегалъ отъ одной къ другой, подобно тому, какъ, при виде множества драгоценностей, онъ перебегаетъ отъ одной къ другой, пленяясь каждой, пока не увидитъ другой тутъ-же рядомъ. Оне лежали въ небрежно-грациозныхъ позахъ, полу-обнажнвъ свои смуглыя, нежныя тела. Блестящия ихъ косы или придерживались золотомъ и цветами, или падали черными волнами на стройныя шеи и спины; оне, не знающия утомления, спали, убаюканныя веселыми играми, какъ пестрыя птички, которыя целый день поютъ и любятъ, потом завернутъ голову подъ крылышко и дремлютъ, пока утро призоветъ ихъ къ новымъ песнямъ, къ новой любви. Тяжелыя серебряныя лампады, наполненныя благовоннымъ масломъ, спускались съ потолка на серебряныхъ цепяхъ и, смешивая свой мягкий светъ со светомъ луны, позволяли ясно разглядеть все совершенство формъ спящихъ красавицъ: тихо вздымавшуюся грудь, слегка подкрашенныя, сложенныя или опущенныя руки, красивыя смуглыя лица, густыя дуги бровей, полураскрытыя губы, зубы, подобные жемчужинамъ, подобраннымъ для ожерелья, атласистыя веки глазъ, длинныя ресницы, падавшия тенью на нежныя щеки, пухлые пальчики, крошечныя ножки, украшенныя запястьями и колокольчиками, издававшими тихий звукъ при всяком, движении спящей и прерывавшими ея веселую грезу о новой пляске, заслужившей похвалу царевича, или о какомъ-нибудь волшебномъ кольце, или какихъ-нибудь иныхъ чарахъ любви.
   Одна изъ красавицъ спала, подложивъ свою многострунную вайну подъ щеку, держа пальчики на струнахъ, какъ будто убаюканная последними нотами своей легкой песенки; другая обнимала степную антилопу, положившую свою красивую головку къ ней на грудь; антилопа ела, когда оне обе вместе заснули, - девушка еще держала въ раскрытой руке полу-ощипаниую розу, и розовый лепестокъ виднелся на губахъ животнаго.
   Две подруги задремали вместе; сплетая венки могра, и гирлянды цветовъ связывали ихъ одну съ другой, сердце къ сердцу, станъ къ стану; одна склонила голову на ложе, усеянное цветами, другая - на плечо подруги.
   Одна передъ сномъ низала ожерелье изъ агатовъ, ониксовъ, сердоликовъ, коралловъ, сардониксовъ - теперь оно блестело пестрымъ браслетомъ вокругъ руки, въ которой она держала приготовленное для него запястье изъ зеленой бирюзы съ изображениями боговъ и надписями.
   Убаюканныя мернымъ шумомъ ручья, они лежали па мягкихъ коврахъ, точно девственныя розы, свернувшия лепестки въ ожидании зари, когда оне распустятся и украсятъ собою светъ новаго дня.
   Такова была смежная со спальней горница царевича. Около самой занавеси, разделявшей эти две комнаты, лежали две прелестнейшия красавицы - Гунга и Гаутами, две главныя жрицы въ этомъ мирномъ храме любви.
   Голубая съ пурпурными полосами занавесь, затканная золотомъ, прикрывала двери краснаго дерева, черезъ которыя по тремъ ступенькамъ можно было подняться въ роскошнейший альковъ, где подъ балдахиномъ изъ серебристой ткани стояло брачное ложе, мягкое, какъ груда нежныхъ цветовъ.
   Стены здесь были искусно выложены перламутромъ, добытнмъ въ водахъ, омывающихъ Ланку *); алебастровый потолокъ былъ покрытъ цветами лотоса и птицами изъ лаписъ-лазули, яшмы, нефрита и гиацинта. Вокругъ потолка, по стенамъ и карнизамъ проделаны были решетчатыя окна, черезъ которыя вместе съ луннымъ светомъ и прохладнымъ ветеркомъ вливались ароматы цветовъ и жасминныхъ ветвей; но ничто извне не могло сравниться красой и нежностью съ обитателями этого убежища, прекраснымъ сакийскимъ царевичемъ и стройною, блистающею красотой, Ясодхарою.
  
   *) - Ланка - Цейлонъ.
  
   Полупривставъ въ своемъ мягкомъ гнездышке, спустивъ съ плеча покровъ и закрывъ лицо руками, прелестная царевна тяжело вздыхала и плакала горькими слезами. Три раза коснулась она губами руки Сиддартхи и при третьемъ поцелуе простонала:
   - Проснись, государь! Успокой меня своимъ словомъ!
   - Что съ тобою, жизнь моя? - спросилъ онъ. Она ответила лишь новымъ стономъ, пока смогла наконецъ, заговорить.
   - Увы, мой повелитель, - сказала она, - я заснула вполне счастливою, такъ какъ сегодня вечеромъ я дважды почувствовала подъ сердцемъ биение жизни, радости, любви, - приятную музыку, убаюкавшую меня, но - о горе! во сне мне представились три страшныя видения, отъ которыхъ до сихъ поръ бьется мое сердце!
   - Мне пригрезился белый быкъ съ широко-раскрытыми рогами - краса пастбищъ, - шедший по улицамъ; на лбу у него былъ драгоценный камень, сиявший какъ яркая звезда, или какъ тотъ камень кантха, посредствомъ котораго Великий Змей производитъ дневной светъ въ подземномъ царстве. Тихо шелъ онъ по улицамъ къ воротамъ и никто не могъ остановить его, хотя изъ храма Индры и послышался голосъ: "если вы не остановите его, слава этого города погибнетъ!" - Но никто не могъ удержать его. Тогда я громко зарыдала и обвила руками его шею, и боролась съ нимъ, и приказывала людямъ загородить ворота; но быкъ-великанъ заревелъ, освободился, слегка тряхнулъ головой, отъ моихъ рукъ, бросился къ загородке, откинулъ сторожей и вышелъ изъ города.
   - Потомъ мне приснилось вотъ что: четыре неземныя существа съ блестящими глазами, прекрасные, какъ, владыки земли, обитающие на горе Сумеру *), слетели съ неба, окруженныя толпой безчисленныхъ небесныхъ духовъ, и тихо спустились въ нашъ городъ, на воротахъ котораго развивалось золотое знамя Индры. И вдругъ это знамя упало и вместо него поднялось другое - серебряное, горевшее рубинами, сиявшее новыми словами, мудрыми изречениями, преисполнившими радостью все живыя существа. Съ востока поднялся легкий восточный ветеръ, развернувший складки драгоценной ткани и показавший письмена всемъ живымъ существамъ, - и вотъ посыпался целый дождь чудныхъ цветовъ, произрастающихъ въ неведомой мне стране, такихъ яркихъ, какие никогда не расцветаютъ на нашихъ лугахъ!
  
   *) - Гора Сумеру или Меру находится, согласно буддийскому учению, въ средоточии земли.
  
   Тогда сказалъ царевичъ:
   - О, мой цветикъ! То былъ приятный сонъ!
   - Да, государь! - отвечала царевна, - но у сна этого былъ страшный конецъ; послышался голосъ, который кричалъ: "Время близко! Время близко!"
   Потомъ я увидела третий сонъ, я видела, что ищу тебя, мой повелитель, а вместо тебя на постели лежали несмятая подушка и брошенное платье - вотъ все, что осталось отъ тебя! Отъ тебя, моей жизни, моего света, моего царя, моей вселенной! Во сне я встала и видела, какъ твой жемчужный кушакъ, которымъ я опоясалась, превратился въ змею и ужалилъ меня. Мои запястья свалились, мои золотыя застежки распались, жасмины въ моихъ волосахъ стали прахомъ, наше брачное ложе упало, кто-то сдернулъ пурпурную занавесь, я услышала вдали ревъ белаго быка и шелестъ складокъ великолепнаго знамени, и снова тотъ-же крикъ: "время близко!" И съ этимъ крикомъ, отъ котораго до сихъ поръ содрогается душа моя, я проснулась! О, царевичъ! Что могутъ означать такие сны, кроме одного - я умру, или, что еще хуже смерти, ты покинешь меня, ты будешь взятъ отъ меня!
   Взоромъ, нежнымъ, какъ последняя улыбка заходящаго солнца, гляделъ Сиддартха на свою плачущую жену.
   - Успокойся, милая, сказалъ онъ, - если неизменная любовь даетъ покой! Хотя сны твои могутъ быть тенями грядущихъ событий, хотя боги содрогаются на своихъ престолахъ, хотя, быть можетъ, миръ скоро узнаетъ путь къ спасению, но, чтобы ни случилось съ тобою или со мною, будь уверена - я любилъ и люблю тебя, Ясодхара! Ты знаешь, какъ я мучился все эти месяцы, отыскивая пути искупления земнороднымъ, несчастие которыхъ я виделъ. И когда настанетъ время, тогда, что должно быть, то и будетъ! И если душа моя болитъ по душамъ мне неизвестнымъ, если я страдаю страданиемъ мне чуждыхъ, подумай, какъ часто я долженъ останавливать крылатыя мысли на жизни техъ, кто разделяетъ и услаждаетъ мою жизнь, на жизни моихъ близкихъ и, въ особенности, на жизни той, которая мне всехъ дороже, всехъ любимее, всехъ ближе.
   О, мать моего ребенка! Ты, которая соединилась со мною плотью для порождения этой светлой надежды, когда я томился такою же жалостью къ человечеству, какую чувствуетъ голубь къ брату, покинутому въ гнезде, и когда въ этомъ томлении духъ мой блуждалъ по дальнимъ морямъ и землямъ, всегда возвращаясь къ тебе на крыльяхъ страсти, на крыльяхъ радости, къ тебе, самая кроткая изъ женщинъ, самая добрая изъ добрыхъ, самая нежная изъ нежныхъ, самая, дорогая для меня! И потому, что бы ни случилось, вспоминай, какъ въ твоемъ сне ревелъ царственный быкъ, какъ развевалось драгоценное знамя, и будь уверена, что я тебя всегда любилъ и всегда буду любить и что то, что я ищу, ищу я, главнымъ образомъ, для тебя! А ты не тоскуй; и если горе посетить тебя, утешайся мыслью, что путемъ нашего горя миръ, можегъ быть, сойдетъ на землю! Возьми съ этимъ поцелуемъ всю благодарность, все благословение, какое только можетъ дать самая верная любовь! Это, конечно, немного, такъ какъ сила самой сильной любви - слаба, но поцелуй меня и пусть эти слова перейдутъ прямо изъ моего сердца въ твое, чтобы ты знала скрытое отъ другихъ, что я много любилъ тебя, потому что много возлюбилъ я все живущее. А теперь, царевна, спи, я же встану и буду бодрствовать!
   Она, вся въ слезахъ, погрузилась въ сонъ и во сне вздыхала, какъ будто прежнее видение снова представлялось ей: "время близко, время близко!"
   Сиддартха оглянулся и увиделъ, что луна сияла близъ созвездия Рака, а сребристыя звезды стояли въ томъ самомъ порядке, который былъ давно предсказанъ; оне, какъ будто, говорили:
   - "Настала та ночь, когда тебе предстоитъ избрать путь величия или путь добра; выбирай или власть царя царей, или одиночество и странничество, безъ пристанища, безъ короны, ради спасения мира!"
   Вместе съ шепотомъ темной ночи слуха его снова , коснулась призывная песнь, какъ будто боги говорили въ шелесте ветра; и верно то, что боги были вблизи и следили за кажднмъ шагомъ господа, взиравшаго на яркия звезды.
   - Я удаляюсь, сказалъ онъ, - мой часъ насталъ! Твои нежныя уста, мое спящее сокровище, призываютъ меня къ спасению земли и вместе съ темъ къ разлуке съ тобою; на безмолвномъ небе я читаю начертанное огненными письменами. Тутъ мое назначение, сюда вела меня вся жизнь моя! Я не хочу царскаго венца, который мне предназначается; я отказываюсь отъ техъ завоеваний, которыя могли бы совершаться при блеске моего обнаженнаго меча; окровавлепныя колеса моей колесницы не покатятся отъ победы къ победе, пока на земле кровью не обозначится мое имя. Я предпочитаю следовать незапятнанной стопой по пути терпения; я желаю избрать прахъ земной - моимъ ложемъ, самыя уединенныя пустыни - моимъ жилищемъ, самыя низменныя существа - моими спутниками; я хочу носить одежду бедняковъ, питаться подаяниемъ, укрываться въ темныхъ пещерахъ или въ чаще лесовъ. Я долженъ поступать такъ, потому-что жалобный стонъ жизни, всехъ страданий, всей живой плоти достигъ моего слуха и вся душа моя наполнилась состраданиемъ къ страде этого мира; я спасу его, если только спасение возможно, спасу высочайшимъ самоотречениемъ, сильнейшей борьбой.
   - Кто изъ великихъ или малыхъ боговъ обладаетъ могуществомъ или милосердиемъ? Кто виделъ ихъ - кто? Какую помощь оказали они когда-либо своимъ поклонникамъ? Къ чему годятся людямъ молитвы, взносъ десятины жатвы, заклинания, жертвоприношения, великолепные храмы, дорого стоющие жрецы, взывания къ Вишну, Шиве, Сурье, когда они не могутъ спасти никого - ниже самаго достойнейшаго - отъ страдания, внушающаго людямъ льстивые, боязливые возгласы, возносящиеся ежедневно къ небу, подобно скоро-исчезающему дыму! Избавило ли все это хоть одного изъ моихъ братьевъ отъ страданий, отъ жала любви и разлуки, отъ медленнаго, печальнаго одряхления, отъ страшной мрачной смерти и отъ того, что ждетъ насъ после смерти - новаго поворота вечно-вертящагося колеса, новаго возрождения, а вместе съ нимъ и новыхъ страданий, а тамъ опять - рядъ новыхъ поколений полныхъ новыхъ желаний, а затемъ все те же самообольщения. Получила ли хоть одна изъ дорогихъ моему сердцу награду за постъ, за гимны? Удалось ли ей родить съ меньшими муками, благодаря печеньямъ и листьямъ тульзы, принесеинымъ ею на жертвенникъ? Никогда! Возможно допустить, что есть боги добрые и злые, но все они равно недеятельны: они и сострадательны и въ то же время безжалостны; они - подобно людямъ - прикованы къ колесу переменъ и - подобно имъ - прошли рядъ возрождений и не избавятся отъ нихъ и впредь.
   - Писание наше, можно думать, справедливо учитъ, что, начавшись когда-то, почему-то, где-то, жизнъ постоянно свершаетъ свой круговоротъ, возвышаясь отъ атома, насекомаго, червя, пресмыкающагося, рыбы, птицы, зверя, человека, демона, дева, бога, и кончая снова землей, атомомъ; мы сродни всему, что существует; если бы кто-нибудь могъ спасти человека отъ преследующаго его проклятия, весь обширный миръ почувствовалъ бы вместе съ нимъ облегчение, такъ-какъ уничтожилось бы страшное незнание, бросающее вокругъ себя тень леденящаго ужаса, переполняющее нескончаемую цепь вековъ делами жестокости.
   - О, если бы кто-нибудь могъ принести спасение! Спасение, конечно, возможно! Спасение должно существовать! Люди гибли отъ зимней стужи, пока нашелся такой человекъ, которому удалось добыть огонь изъ кремня, холодно таившаго въ себе красную искру - сокровенный даръ всесогревающаго солнца! Они пожирали мясо подобно волкамъ, пока не явился такой человекъ, который посеялъ зерно, произрастившее злакъ, поддерживающий человеческую жизнь. Они мычали и бормотали, пока какой-то одинъ, превзошедший всехъ, не сталъ произносить члено-раздельныхъ звуковъ, тогда какъ терпеливые пальцы другого стали изображать произносимые звуки. Есть ли у моихъ братьевъ хоть какое-нибудь благо, не купленное ценой изысканий, борьбы и самоотверженных жертвъ? И если человекъ знатный, счастливый, богатый, одаренный силою и здоровьемъ, отъ рождения предназначенный - если того захочетъ - царствовать, стать царемъ царей; если человекъ, не поддающийся утомлению, причиняемому длиннымъ жизненнымъ путемъ, и радостно идущий навстречу утру жизни, не пресыщенный очаровательнымъ пиромъ любви, а все еще алчущий ея; если человекъ не изживший, не одряхлевший, не мрачно-благоразумный, а радостно встречающий все прекрасное и славное, что примешивается къ земному злу; если человекъ, передъ которымъ открыты все блага мира, человекъ, подобный мне, не испытывающий ни болезни, ни лишений, никакихъ лишнихъ печалей, кроме печали быть человекомъ, если такой человекъ, который можетъ пожертвовать столь многимъ, пожертвуетъ всемъ, отъ всего откажется ради любви къ людямъ и посвятитъ себя поискамъ истины, открытию тайны спасения, где бы она ни скрывалась, въ аду или на небе, или вблизи насъ, никемъ незамеченная, о, такой человекъ где-нибудь, когда-нибудь постигнетъ истину, раскроетъ такъ долго скрывающуюся тайну, найдетъ новый путь, возьметъ то, ради чего отдалъ целый миръ, и смерть увидитъ въ немъ своего победителя!
   - Я это сделаю, я, который могу пожертвовать моимъ царствомъ, такъ-какъ люблю его, такъ-какъ мое сердце бьется со всеми страдающими сердцами, ведомыми мне и неведомыми, со всеми, которые обратились или обратятся ко мне, со всеми тысячами миллионовъ спасенныхъ моею жертвою.
   - Звезды-вдохновительницы! Я иду! О, погруженная въ скорбь земля, ради тебя и детей твоихъ я отрекаюсь отъ моей молодости, моего царскаго венца, моихъ радостей, моихъ золотыхъ дней, моихъ ночей, всей окружающей меня роскоши и отъ твоихъ объятий, прелестная царевна, - отречение отъ нихъ тяжелее, чемъ все прочее! Но, спасая землю, я спасу и тебя, и того, кого ты носишь подъ сердцемъ - скрытый плодъ нашей любви, ожидать возможности благословить который значило бы потерять мужество, и остаться! Жена! Дитя! Отецъ! Народъ! Вы должны разделить со мною часть горечи этого часа на тотъ конецъ, чтобы взошелъ светъ и вся плоть узнала законъ. Я решился, я ухожу и не вернусь иазадъ, пока не найду того, что ищу, если только не окажется недостатка въ неутомимыхъ поискахъ и борьбе! Онъ коснулся лбомъ ея ногъ и остановилъ прощальный взоръ любящихъ глазъ на ея спящемъ лице, еще мокромъ отъ слезъ; благоговейно три раза обошелъ онъ вокругъ ложа, какъ вокругъ какой-нибудь святыни, и, скрестивъ руки на сильно бившемся сердце, проговорилъ:
   - Никогда не возвращусь я более сюда!
   И три раза пытался онъ выйти, но три раза возвращался назадъ - такъ пленительна была ея красота, такъ велика его любовь!
   Затемъ онъ закрылъ лице одеждой, отвернулся и приподнялъ занавесь. Тамъ тихо, крепко спалъ, подобно водянымъ лилиямъ, прелестный цветникъ его молодыхъ красавицъ; около двери два только-что расцветшие лотоса - Гунга и Гаутами, дальше, также погруженныя въ сонъ, остальныя сестры ихъ.
   - Приятно мне глядеть на васъ, прелестныя подруги, - сказалъ онъ, - и грустно васъ покинуть, но, если я не покину васъ, что ожидаетъ всехъ насъ!? Безрадостная старость, безполезная смерть! Какъ вы лежите теперь спящими, такъ вы будете лежать мертвыми! А когда розу постигаетъ смерть, куда девается ея благоуханье, ея краса? Когда лампада гаснетъ, куда улетаетъ пламя? Ночь! Сомкни крепко ихъ опущенный вежди, замкни ихъ уста, чтобы ни слезы, ни слова преданности не остановили меня! Чемъ счастливее делали они мою жизнь, темъ более горько, что и оне, и я, и все мы живемъ, подобно деревьямъ: переживаемъ сперва весну, потомъ дожди, морозы, зимнюю стужу, а тамъ листопадъ, и кто знаетъ? - новую весну или, можетъ быть, ударъ топора подъ самый корень. Я этого не хочу, я, который велъ здесь жизнь божества, - я этого не хочу, хотя все дни мои проходили въ божественныхъ радостяхъ въ то самое время, когда другие люди стонали во мраке. И потому, прощайте, друзья! Благое дело - отдать жизнь свою, я и отдаю ее, отдаю и иду искать спасения и неведомаго света!
   Затемъ, тихо минуя спящихь, Сиддартха вышелъ подъ открытое небо: глаза ночи - бдящия звезды, любовно смотрели на него; а дыханье - легкокрылый ветеръ, цаловалъ развивающийся край его одежды; садовые цветы, закрывшиеся после заката солнца, открывали свои бархатистыя Сердца и посылали ему благоухания изъ розовыхъ и пунцовыхъ курильницъ; по всей земле отъ Гималайевъ до Индийскаго моря пробежала дрожь, какъ будто душа земли затрепетала отъ неведомой надежды.
   Священныя книги, разсказывающия намъ историю господа, говорятъ, что хвалебная песнь прозвучала въ воздухе отъ одного сонма светозарныхъ до другого, и они собрались на западъ и на востокъ, озаряя светомъ ночь, слетелись на северъ и югъ, исполняя землю радостью.
   Четыре грозные мужа земли сошлись къ воротамъ дворца съ своими лучезарными легионами невидимыхъ духовъ въ сапфировыхъ, золотыхъ, серебряныхъ и жемчужныхъ одеждахъ и смотрели, скрестивъ руки, на индийскаго царевича, стоявшаго съ поднятыми къ звездамъ и полными слезъ глазами, съ сомкнутыми устами, запечатленными выражениемъ непоколебимой любви.
   Затемъ онъ прошелъ далее среди мрака и воскликнулъ:
   - Чанна, вставай! Выводи Кантаку!
   - Что угодно тебе, государь? - спросилъ возничий, медленно приподнимаясь съ своего места около воротъ.
   - Неужели ты желаешь ехать ночью, когда все дороги покрыты тьмой?!
   - Говори тихо, - сказалъ Сиддартха, - и приведи моего коня! Насталъ часъ, когда я долженъ покинуть эту золотую темницу, - долженъ идти отыскивать истину; я буду искать ее на благо всемъ людямъ и не успокоюсь, пока не найду!
   - Увы! славный царевичъ, - отвечалъ возничий, - неужели же неправду говорили мудрые и святые мужи, читавшие по звездамъ и приказавшие намъ ждать того времени, когда великий сынъ царя Суддходаны приметъ власть надъ многими царствами и станетъ царемъ царей? Неужели ты удалишься отсюда и выпустишь изъ своихъ рукъ все это великолепие и роскошь и вместо него возьмешь чашу нищаго? Неужели ты пойдешь одинокимъ странникомъ и покинешь свое райское жилище?
   Царевичъ отвечалъ:
   - Не ради венца царскаго пришелъ я на землю; царство, котораго я добиваюсь, выше всехъ другихъ царствъ! Все блага мира преходящи, все изменчивы, все приводятъ къ смерти!.. Выводи мне Кантаку!
   - Высокочтимый, - говорилъ еще возничий, - подумай о горе владыки нашего - твоего отца! Подумай о горе техъ, чье счастье - все въ тебе! Какъ можешь ты спасти ихъ, когда прежде всего ты погубишь ихъ?!
   Сиддартха отвечалъ:
   - Другъ, та любовь ложна, которая держится за любимое существо ради утехъ любви; я люблю ихъ больше, чемъ свое счастье, даже больше, чемъ ихъ счастье, и потому я ухожу, чтобы спасти ихъ и спасти всякую плоть, если высочайшая любовь не безсильна! Иди, приведи Кантаку!
   Тогда сказалъ Чанна:
   - Государь, я повинуюсь!
   И грустно прошелъ онъ въ конюшню, взялъ съ вешалки серебряныя удила и цепь повода, узду и подпругу, крепко привязалъ ремни, застегнулъ пряжки и вывелъ Кантаку. Онъ привязалъ его къ кольцу, вычистилъ и вычесалъ его такъ, что белая шерсть блестела, какъ шелковая; потомъ онъ положилъ на него сложенный вчетверо войлокъ и сверху него прикрепилъ подседельникъ и красивое седло; крепко подтянулъ украшенную драгоценными камнями подпругу, пристегнулъ шлею и недоуздокъ и привесилъ золотыя стремена; затемъ поверхъ всего онъ набросилъ золотую сеть съ шелковой бахромою, отделанною жемчугомъ, и вывелъ красивую лошадь къ воротамъ дворца, где стоялъ царевичъ.
   Увидя своего господина, конь радостно заржалъ и замоталъ головою, раздувая свои красныя ноздри.
   Въ писании сказано: "наверное, все услышали бы ржанье Кантаки и громкий топотъ его сталъныхъ копытъ, если бы боги не прикрыли своими крылами уши спящихъ и не превратили ихъ на это время въ глухихъ".
   Сиддартха ласково нагнулъ гордую голову коня, погладилъ его по блестящей шее и сказалъ:
   - Стой смирно, белый Кантака! Стой смирно и будь готовь къ самому далекому путешествию, какое когда-либо делалъ всадникъ. Въ эту ночь я выезжаю на поиски истины и самъ не знаю, куда приведутъ меня эти поиски: знаю только одно, что они не окончатся, пока я не достигну цели. И потому въ эту ночь, мой добрый конь, будь смелъ и ретивъ! Не останавливайся ни передъ чемъ, хотя бы тысяча мечей преграждала тебе дорогу! Пусть ни рвы, ни стены не задерживаютъ насъ! Смотри, когда я коснусь твоего бедра и закричу: "впередъ, Кантака!" лети быстрее урагана! Будь, какъ огонь, какъ воздухъ, мой конь! Сослужи службу твоему господину; раздели съ нимъ величие подвига, долженствующаго спасти миръ; я еду не ради однихъ только людей, но и ради всехъ безсловесныхъ, испытывающихъ съ нами одни и те же страдания и не имеющихъ надежды, но нуждающихся въ ней. Неси же меня бодро, доблестно!
   Онъ легко вскочилъ на седло, коснулся густой гривы, и Кантака пустился въ путь, высекая подковами искры изъ камней и побрякивая удилами; никто не слышалъ однако же этихъ звуковъ, такъ какъ боги-хранители, собравшись на дороге, густо устилали ее красными цветами мохры, а невидимыя руки прикрывали бряцающия удила и цепи. Въ писании сказано, что, когда они подъехали къ мостовой около внутреннихъ воротъ, воздушные якши подложили волшебныя одежды подъ ноги коня, такъ что онъ ступалъ тихо, беззвучно.
   Когда же они приблизились къ воротамъ съ тройными затворами, которые съ трудомъ отпирали и открывали пятьсотъ человекъ, - о чудо! - двери открылись безшумно, хотя обыкновенно днемъ громовой скрипъ ихъ громадныхъ петель и тяжеловесныхъ затворовъ слышался за два косса вокругъ. Средния и наружныя ворота точно такъ же безшумно открыли свои огромные затворы при приближении Сиддартхи и его коня; подъ ихъ сенью лежала неподвижно, какъ убитая, вся избранная охрана; копья и мечи выпали изъ рукъ воиновъ, щиты отстегнулись у всехъ - у начальниковъ и у подчиненных; случилось такъ потому, что передъ самымъ отъездомъ царевича подулъ ветеръ более снотворный, чемъ тотъ, который обыкновенно пролетаетъ надъ соннымъ маковымъ полемъ, и этотъ ветеръ усыпилъ все чувства стражи. Такимъ образомъ царевичъ свободно выехалъ изъ дворца.
   Когда утренняя звезда стояла на полкопья отъ восточнаго края неба и дыхание утра пролетало надъ землей, покрывая рябью воды Анома, пограничной реки, тогда натянулъ онъ повода и сошелъ на землю, поцеловалъ белаго Кантаку между ушами и ласково сказалъ Чанне:
   - То, что ты сделалъ, принесетъ благо тебе и всемъ созданиямъ. Верь, что я всегда воздам тебе любовью за любовь! Уведи домой моего коня и возьми эту жемчужину съ моего шлема, возьми мою царскую одежду, мне более не нужную, мой мечъ, мой поясъ, украшенный драгоценными камнями, и мои длинные, только что отрезанные мною, волосы. Отдай все это царю и скажи, что Сиддартха проситъ не вспоминать его до техъ поръ, пока онъ не вернется, облеченный величиемъ, превосходящимъ величие царей, умудренный уединенными изысканиями, борьбою за светъ; если я одержу победу, вся земля будетъ принадлежать мне, - мне, по преизбытку моей заслуги, мне - въ силу любви! Такъ и скажи ему! Человекъ можетъ возлагать надежды свои только на человека, и никто еще не искалъ того, что ищу я, - я, отрекшийся отъ мира, чтобы спасти миръ!
  
  

КНИГА ПЯТАЯ.

   Вокругъ Раджагрихи возвышались пять красивыхъ горъ, охраняя утопающую въ зелени столицу царя Бимбисары: Байбхара, покрытая зеленой травой и пальмами; Бипулла, у подножия которой струятся теплыя воды Сарсути; тенистая Тапованъ съ прудами, отражающими черныя скалы, изъ дикихъ вершинъ которыхъ просачивается лучшее горное масло; на юго-востоке царство коршуновъ--Сайлагири; на востоке Ратнагири--гора драгоценныхъ камней.
   Извилистая дорожка, мощеная истертыми плитами, пробегала полями, пестревшими цветами дикаго шафрана, перемежающимися бамбуковыми зарослями, подъ тенью темныхъ манговыхъ деревьевъ, мимо полосатыхъ утесовъ, где производилась ломка яшмы, и шла далее по глубокимъ лощинамъ, поросшимъ цветущимъ кустарникомъ, къ западному склону горы, ко входу въ пещеру, приютившуюся подъ навесомъ роскошныхъ финиковыхъ пальмъ.
   Прохожий! Приближаясь къ этому месту, сними обувь и преклони голову! На всей земле ты не найдешь места, которое было бы тебе более дорого, более священно! Здесь господь Будда пребывалъ въ знойные, летние дни, въ проливные осенние дожди, въ холодные вечера и ночи; здесь, ради спасения человечества облачился онъ въ желтую одежду, знаменуя темъ, что впредь будетъ питаться, какъ нищий, лишь случайнымъ подаяниемъ;--будетъ спать на траве, безъ крова, одинокий, тогда какъ шакалы станутъ реветь вокругъ его пещеры и голодные тигры будутъ бродить по окрестной чаще. Дни и ночи проводилъ здесь всесветночтимый, умерщвляя постомъ, бдениемъ, безмолвнымъ созерцаниемъ свою рожденную для благъ жизни плоть и, подобно той незыблемой скале, на которой онъ возседалъ, оставаясь въ полной неподвижности столь долгое время, что белка вскакивала ему на колени, боязливая перепелка гуляла съ своими птенцами между ногъ его, а сизые голуби клевали рисовыя зерна изъ чаши, стоявшей у самыхъ рукъ его.
   Такъ оставался онъ всецело погруженнымъ въ размышление,--въ смелое распутывание нитей умозрения и упорное прослеживание путей жизненнаго лабиринта, съ полудня, когда земля изнываетъ отъ жара и въ знойномъ воздухе носятся очертания стенъ и храмовъ, до заката солнца, не замечая ни медленнаго опускания пылающаго солнечнаго диска, ни вечерняго пурпура, окрашивающаго освеженныя поля, ни безмолвнаго появления звездъ, ни боя барабановъ въ шумномъ городе, ни крика совъ и козодоевъ.
   Такъ сиделъ онъ, пока полночь не приносила успокоения всей земле, кроме темныхъ дебрей лесныхъ чащъ, где крадутся и кричатъ хищные звери, и темныхъ дебрей людского невежества, где раздается вопль страха и ненависти, где похоть, жадность и гневъ незаметно подкрадываются къ своимъ жертвамъ.
   Затемъ онъ засыпалъ, и сонъ его продолжался какъ разъ столько времени, сколько нужно луне для прохождения десятой части своего заоблачнаго пути.
   Онъ вставалъ до утренней зари и снова задумчиво стоялъ на темномъ выступе скалы, наблюдая огненнымъ взоромъ за спящею землею, обнимая мыслью все живыя существа; надъ волнистыми полями между темъ проносился легкий ветерокъ -- поцелуй Утра, будящаго землю, тогда какъ на востоке возникали и разрастались чары дня.
   Сперва среди густого мрака ночь какъ бы не замечаетъ шепота разсвета; затемъ, прежде чемъ лесной петухъ успеетъ прокричать дважды,--на небе является белая светлая полоса, которая растетъ, светлеетъ, поднимается до утренней звезды и тонетъ въ сребристо-золотыхъ волнахъ, захватывающихъ облака, края которыхъ загораются, окрашиваются шафраномъ, пурпуромъ, багрянцемъ, аметистомъ; и вотъ, все небо сияетъ яркою синевою и въ лучезарной одежде является царь жизни и света!
   Тогда господь нашъ, по обычаю вдохновенныхъ риши*), приветствовалъ восходящее светило и, свершивъ омовение, спускался по извилистой дорожке въ городъ, где, по обычаю техъ же риши, проходилъ изъ одной улицы въ другую съ чашкой нищаго въ рукахъ, собирая подаяние для удовлетворения своихъ скромныхъ нуждъ.
  
   *) Риши--певцы ведийскихъ гимновъ.
  
   Вскоре чаша наполнялась, такъ-какъ божественное выражение его лица и задумчивыхъ глазъ не могло ускользнуть отъ внимания горожанъ, восклицавшихъ:
   -- Прими отъ нашего избытка, великий учитель! Матери приказывали детямъ целовать его ноги и касаться лбомъ края его одежды или бежали наполнить его кружку, принести ему печений и молока. Часто, когда онъ проходилъ по улице, тихий и кроткий, сияя небеснымъ милосердиемъ, погруженный въ заботу о техъ, кого онъ зналъ только какъ собратий по человечеству, темные удивленные глаза какой-нибудь индийской девушки останавливались съ внезапною любовью, съ глубокимъ благоговениемъ на этомъ полномъ величия облике, какъ будто въ немъ являлось осуществление самыхъ заветныхъ ея грезъ, какъ будто въ груди ея загоралось чувство, более высокое, чемъ всякая земная страсть.
   А онъ проходилъ мимо съ чашей въ руке, въ желтой одежде, награждая кроткими речами за все дары и направляясь къ пустыне, къ темъ холмамъ, где беседы со святыми мужами раскрывали ему премудрость и пути къ ея достижению. На полдороге къ тихимъ рощамъ Ратнагири, за городомъ, не доходя пещеръ, жили пустынники, считавшие тело врагомъ души, плоть--зверемъ, котораго человекъ долженъ усмирить и заковать горькими пытками, пока замретъ самое чувство боли и истерзанные нервы перестанутъ терзать своего мучителя, --Йоги, брамачары, бикшу,*) угрюмые, исхудалые старцы, державшиеся вдали отъ людей. Одни изъ нихъ день и ночь стояли съ воздетыми руками, пока совсемъ ослабевали и худели до того, что кости торчали изъ-подъ ихъ засохшей кожи, какъ сухие сучья на лесныхъ пняхъ: другие держали крепко-сложенныя руки такъ долго, что ногти выростали у нихъ на подобие когтей и прокалывали исхудалыя ладони; третьи ходили въ сандалияхъ, подбитыхъ гвоздями; некоторые царапали себе острыми кремнями грудь, лобъ и бедра, жгли себя огнемъ, кололись шипами и иглами колючихъ кустарниковъ, пачкались въ грязи и золе, завертывались въ лохмотья, оставшиеся отъ мертвецовъ; иные жили около погребальныхъ костровъ, валялись въ грязи вместе съ трупами, и коршуны, чуя добычу, вились вокругъ нихъ.
  
   *) Йоги есть общее название, даваемое въ Индиит темъ строгимъ аскетамъ, которые стремятся къ соединению съ божеством путемъ самыхъ изысканныхъ способовъ умерщвления плоти.
   Брамачарами считаются браманы, проходящие курсъ учения.
   Название бикшу придавали нищенствующимъ аскетамъ еще ранее временъ Будды.
  
   Некоторые изъ нихъ выкрикивали пятьсотъ разъ въ день имя Шивы или обвивали шипящими змеями свои загорелыя шеи и исхудалые бока, другие ползали на сведенныхъ параличемъ ногахъ. Все вместе представляли ужасное зрелище: отъ сильнаго жара головы ихъ были покрыты нарывами, глаза мутны, кожа сморщена; осунувшияся бледныя лица казались лицами мертвецовъ, скончавшихся пять дней тому назадъ.
   Одинъ ползалъ по земле и ежедневно набиралъ по тысяче зеренъ проса--единственную пищу, которую глоталъ онъ зерно за зерномъ, пока не умиралъ съ голоду; другой натиралъ все, что елъ, горькими травами, чтобы не наслаждаться вкусною пищею; около нихъ лежалъ третий, святая жертва самоистязания, безъ глазъ, безъ языка, глухой, горбатый, оскопленный; душа изувечила тело его ради славы страдания, ради награды, обещанной по словамъ священнаго писания темъ, чьи скорби заставляютъ стыдиться самихъ боговъ, создавшихъ скорби, и делаютъ людей богами, способными перенести столько зла, сколько его не найдется и въ аду.
   Грустно посмотрелъ на нихъ господь нашъ и сказалъ одному изъ главныхъ самоистязателей:
   -- Многострадальный учитель! Я искатель истины, несколько месяцевъ живу на этомъ холме и вижу, какъ ты и другие братья мои предаются самоистязанию; скажи, зачемъ прибавляете вы зло къ жизни, которая и безъ того--зло?
   Мудрецъ отвечалъ:
   -- Въ писании сказано: если человекъ будетъ умерщвлять свою плоть и доведетъ себя до того, что жизнь станетъ ему страданиемъ, а смерть сладостнымъ покоемъ,--страдание смоетъ съ него кору греха, и очищенная душа его изъ юдоли скорбей вознесется въ небесныя обители къ неизреченному блаженству!
   -- Посмотри на облако, что несется въ небе, - отвечалъ царевичъ,--оно прекрасно, какъ золотое покрывало на троне Индры; поднялось оно изъ бушующаго моря и должно снова упасть внизъ въ виде капель дождя, а затемъ тяжелымъ утомительнымъ путемъ, пробираясь сквозь ущелья, болота и грязныя лужи, дойти до Ганга и излиться, наконецъ, въ море, откуда оно возникло! Почемъ ты знаешь, о мой братъ, не такая ли судьба ожидаетъ после многихъ страданий и святыхъ, удостоившихся блаженства? То, что поднимается, падаетъ,--что приобретается, расходуется; и вы, дающие кровь свою въ обменъ за небо, что скажете вы, когда постигнете, что ряду такихъ обменовъ и конца не видно?!
   -- Можетъ быть, что и такъ,--простоналъ подвижникъ.--Увы, мы этого не знаемъ и ничего не знаемъ наверно; но после ночи наступаетъ день и после бури--затишье, а мы ненавидимъ это проклятое тело, которое держитъ въ плену душу, жаждущую вознестись на небо; ради нашей души мы претерпеваемъ кратковременныя мучения, чтобы получить отъ боговъ более прочное блаженство!
   -- Да, но если это блаженство продолжится даже мириады летъ,--сказалъ онъ,--въ конце концовъ оно все же таки, изсякнетъ; а если нетъ, то, можетъ быть, есть где-нибудь--здесь, тамъ, где-нибудь, другая жизнь, не похожая на нашу,--жизнь не изменяющаяся? Скажи! Уже ли ваши боги вечны?
   -- Нетъ, отвечалъ Йоги, -- одинъ лишь великий Брама веченъ; а жизнь боговъ имеетъ свой пределъ.
   -- Зачемъ же, -- сказалъ тогда господь Будда,-- вы, мужи мудрые, святые, твердые духомъ, ставите ваши вопли и стоны ставкою въ этой тягостной игре,--въ игре, где выигрышъ можетъ оказаться призракомъ, во всякомъ случае не вечнымъ? Неужели вы хотите изъ любви къ душе до такой степени ненавидеть, истязать, изувечивать тело, что оно потеряетъ способность служить духу, стремящемуся ввысь и, ранее срока, падетъ на дороге, какъ замученная лошадь? Неужели вы хотите разбить и разрушить это прекрасное жилище, въ которомъ мы после мучительныхъ скитаний находимъ себе хоть кратковременное пристанище,--пристанище, въ которомъ мы все же таки находимъ светъ, правда, небольшой, годный только на то, чтобы разглядеть приближение зари и различить истинный путь отъ ложнаго!
   Тогда все Йоги воскликнули въ одинъ голосъ:
   -- Мы избрали этотъ путь и идемъ по немъ, Раджапутра! Идемъ до конца, хотя бы намъ пришлось идти сквозь огонь! Мы идемъ съ верою, что смерть будетъ концомъ нашего странствования! Если ты знаешь лучший путь, укажи намъ его, если нетъ, проходи съ миромъ!
   И онъ шелъ далее, печалясь о томъ, что люди до такой степени страшатся смерти, что начинаютъ, наконецъ, бояться этого страха;--такъ стремятся къ жизни, что не осмеливаются любить жизнь и портятъ ее мучительными истязаниями, воображая такимъ образомъ угодить богамъ, завидующимъ человеческому счастью, воображая, что уничтожатъ адъ, устраивая адския муки своего собственнаго изобретения; воображая въ своемъ святомъ ослеплении, что полная надежды душа, покинувъ изможденное тело, вернее найдетъ свой путь.
   -- О вы, полевые цветки,--сказалъ, Сиддартха,-- вы обращаете свои нежныя головки къ солнцу и наслаждаетесь светомъ, выражая свою благодарность сладкимъ благоуханиемъ и праздничною пурпурно-золотистой одеждой, ни одинъ изъ васъ, однако же, не требуетъ отъ жизни совершенства, ни одинъ не презираетъ своей счастливой красоты! О вы, пальмы! Вы, гордо стремящиеся возвыситься до неба и вдыхающия ветры Гималаевъ и холодныхъ синихъ морей, скажите, какую тайну открыли вы, чтобъ быть счастливыми отъ минуты всхода до поры созревания плодовъ?! Почему всегда отъ вашихъ перистыхъ вершинъ несутся къ солнцу такия чудныя песни? А вы, вы, быстро-крылые попугаи, щуры, соловьи, голуби?! Никто изъ васъ не ненавидитъ жизни, никто не думаетъ достигнуть лучшаго путемъ временныхъ страданий! Но человекъ, царь природы, убивающий васъ,-- человекъ умнее васъ, и вотъ его вскормленная кровью мудрость проявляется въ самоистязанияхъ!
   Пока учитель говорилъ, на склоне горы показалось облако пыли -- это шло стадо козъ и черныхъ овецъ; оне медленно приближались, то останавливаясь среди кустовъ, то забегая по сторонамъ, и подходили къ светлымъ ручьямъ и финиковымъ деревьямъ. Но при всякой остановке пастухъ кричалъ или же забрасывалъ петлю и заставлялъ глупое стадо подвигаться къ равнине. Одна овца шла съ двумя ягнятами, и одинъ изъ нихъ зашибъ себе ногу и хромалъ. Кровь текла изъ его раны и онъ съ трудомъ тащился сзади всехъ, между темъ какъ его братъ весело скакалъ впереди; встревоженная овца, въ страхе потерять одного изъ нихъ, перебегала то къ одному, то къ другому.
   Увидевъ это, господь нашъ нежно взялъ на плечи хромого ягненка, говоря:
   -- Бедная мать, не тревожься! Куда бы ты ни пошла, я буду следовать за тобой съ этимъ ягненкомъ на рукахъ; лучше избавить отъ страдания хоть одно животное, чемъ сидеть тамъ въ пещерахъ и размышлять о скорбяхъ съ молящимися самоистязателями... Но,--продолжалъ онъ, обращаясь къ пастухамъ,--скажите, друзья, зачемъ вы въ полдень гоните стадо съ горъ, тогда какъ обыкновенно люди пригоняютъ ихъ оттуда вечеромъ?
   Пастухи отвечали:
   -- Намъ велено пригнать сто козъ и сто овецъ сегодня къ ночи; царь хочетъ принести ихъ въ жертву богамъ!
   Тогда сказалъ учитель:
   -- И я пойду вместе съ вами!
   И онъ пошелъ за пастухами по пыли и солнечному зною, неся на рукахъ хромого ягненка, тогда какъ успокоенная овца тихо блеяла у ногъ его.
   Когда они вышли на берегъ реки, къ нему подошла плачущая молодая женщина, низко поклонилась и сказала, съ мольбою протягивая руки:
   -- Владыко, ты сжалился надо мною вчерашний день, вотъ тамъ, въ роще, где я живу съ моимъ маленькимъ сыномъ; вчера, бродя среди цветовъ, онъ наткнулся на змею; она обвилась вокругъ его руки, а онъ, смеясь, игралъ съ нею и дергалъ ее за высунутый языкъ и открывалъ ей ротъ. Но, увы, чрезъ несколько минутъ онъ побледнелъ, затихъ, и я не понимала, отчего онъ пересталъ играть и ужъ не хватаетъ губами мою грудь. Мне сказалъ кто-то: "онъ боленъ, онъ отравился, онъ умретъ!" Но я, я не могла подумать, что лишусь моего дорогого мальчика; я попросила ихъ дать мне лекарство, которое возвратило бы светъ его глазамъ; следъ, оставленный змеей, былъ такъ малъ, ребенокъ былъ такъ прелестенъ, что я думаю--змея не могла ненавидеть его, не могла, играя, причинить ему зло! Кто-то еще сказалъ мне: "вотъ тамъ, на горе, живетъ святой человекъ! Вонъ онъ идетъ въ желтой одежде!.. Спроси его, нельзя ли чемъ-нибудь помочь твоему сыну!?" Тогда я, дрожа, подошла къ тебе, къ тебе, какъ къ одному изъ боговъ, съ плачемъ сняла покрывало съ лица моего мальчика и просила тебя сказать, какое лекарство дать ему. А ты, великий учитель, ты не оттолкнулъ меня, ты посмотрелъ на меня кроткими глазами и коснулся меня нежною рукою; потомъ ты снова накрылъ его покрываломъ и сказалъ: "да, милая сестра, есть одно средство, которое можетъ помочь: сначала тебе, потомъ ему, удалось бы только тебе добыть это средство; кто советуется съ врачемъ, долженъ достать и лекарство! Итакъ, найди, пожалуйста, немного, одну толу, чернаго горчичнаго семени; но, заметь себе, ты не должна брать его изъ дому или отъ людей, у которыхъ умеръ кто-либо-- отецъ, мать, ребенокъ или рабъ! Хорошо, если тебе удастся найти это семя!" Вотъ, что ты сказалъ мне, учитель!
   Учитель улыбнулся съ невыразимою нежностью.
   -- Да, я это сказалъ, дорогая Кисаготами! Ну, что же, нашла ты семя?
   -- Я пошла, владыко, прижимая къ груди холодевшаго ребенка и просила въ каждомъ доме, здесь, въ лесахъ и въ городе: "будьте милостивы, дайте мне черной горчицы, немножко, одну толу!" Всякий, у кого была горчица, давалъ ее,--ведь, все бедные всегда сострадательны къ беднымъ,--но, когда я спрашивала: "друзья мои, не умеръ-ли кто-нибудь, когда-нибудь, въ вашемъ доме?", они отвечали: "о сестра, что ты спрашиваешь? Умерло много, живыхъ осталось мало!" Я съ печальною благодарностью отдавала имъ горчицу и шла просить у друтихъ; другие говорили: "Вотъ семя, но мы потеряли нашего раба" --"Вотъ семя, но мой дорогой мужъ умеръ!", "Вотъ семя, но тотъ, кто сеялъ его, умеръ, не дождавшись жатвы!" Ахъ, владыко! Я не могла найти ни одного дома, где была бы горчица и не было бы покойниковъ! И вотъ я оставила въ винограднике, на берегу реки, моего ребенка, который больше не беретъ груди и не улыбается, и я пошла искать тебя, чтобы броситься къ ногамъ твоимъ и просить тебя сказать, где я могу найти семя и не найти покойника? Или, можетъ быть, ребенокъ мой уже умеръ? Все мне говорятъ это, и я этого очень страшусь!
   -- Сестра,--отвечалъ учитель, -- отыскивая то, чего никто не можетъ найти, ты нашла горький бальзамъ, который я хотелъ тебе дать! Тотъ, кого ты любишь, спалъ вчера сномъ смерти на груди твоей, а сегодня ты знаешь, что весь светъ плачетъ отъ того же самаго горя; горе, которое разделяютъ все сердца, переносится легче! Знай, я отдалъ бы всю кровь моего сердца, чтобы только осушить твои слезы и узнать тайну того проклятия, которое превращаетъ сладкую любовь въ мучение и по пути, усеянному цветами, гонитъ къ жертвенному алтарю какъ этихъ безсмысленныхъ животныхъ, такъ и царя ихъ--человека. Я допытываюсь этой тайны, а ты--иди, схорони своего ребенка!
   Такъ вошли они въ городъ, пастухи рядомъ съ царевичемъ въ тотъ часъ, когда солнце золотило тихия воды реки Соны и бросало длинныя тени вдоль улицъ и въ ворота, около которыхъ стояла царская стража.
   Когда господь нашъ приблизился, неся ягненка на плече, стража отступила, рыночные торговцы отодвинули свои телеги, покупатели и продавцы на базаре приостановили свои распри, и все стали глядеть на это кроткое лицо: кузнецъ, поднявший молотъ, забылъ опустить его; ткачъ остановилъ свой станокъ, писецъ -- свое писанье, меняло сбился со счета денегъ; белый быкъ Шивы безпрепятственно елъ никемъ не охраняемый рисъ; молоко проливалось изъ кувшина, а продавецъ, не замечая этого, гляделъ на господа, который проходилъ съ полнымъ величия смирениемъ.
   Многия женщины, стоявшия у воротъ своихъ домовъ, спрашивали:
   -- Кто это такой, благолепный и кроткий, несущий одного изъ животныхъ? Какой онъ касты? Почему у него такой чудный взглядъ? Сакра ли онъ или Девараджъ?
   Другия отвечали:
   -- Это святой мужъ, живущий вместе съ риши на горе!
   Господь нашъ между темъ проходилъ, погруженный въ размышления, думая про себя:
   -- Увы! Бедныя овцы мои, не имеющие пастыря! Оне бродятъ во тьме и нетъ у нихъ руководителя; оне слепо идутъ подъ ножъ смерти, подобно этимъ безгласнымъ жнвотнымъ, съ которыми связаны узами родства.
   Тогда донесли царю:
   -- Въ нашъ городъ пришелъ святой пустынникъ, онъ привелъ стадо, которое ты потребовалъ сюда для жертвоприношения.
   Царь стоялъ въ жертвенной палате, окруженный облаченными въ белыя одежды браманами, которые шептали мантры и поддерживали огонь, пылавший на среднемъ жертвеннике.
   Изъ костра благовоннаго дерева подымались блестящие языки пламени, которые, шипя и извиваясь, лизали жертвенные дары--масло, пряности и сокъ Сома--эту усладу Индры. Вокругъ костра дымился и медленно текъ широкий красный ручей--кровь жертвенныхъ животныхъ, которую не могъ поглотить песокъ. Одно изъ этихъ животныхъ--пестрая длннорогая коза--лежала тутъ-же, голова ея была привязана назадъ стеблями мунжи; жрецъ держалъ ножъ у ея вытянутой шеи и бормоталъ:
   -- Великие боги! Примите этотъ даръ Бимбисары, какъ лучшую изъ жертвъ; взгляните съ благоволениемъ на эту струящуюся кровь, на дымъ жирнаго мяса, сожигаемаго благовоннымъ пламенемъ: да возложатся все грехи царя на эту жертву и да поглотить ихъ пламя вместе съ нею, готовою ныне принять смертельный ударъ моего ножа!
   Но Будда кротко сказалъ:
   -- Не дозволяй ему наносить этотъ ударъ, великий царь!
   И затемъ онъ развязалъ веревки, которыми было связано животное, и такъ велико было обаяние, внушаемое его наружностью, что никто не помешалъ распоряжаться, какъ ему хотелось.
   Затемъ, испросивъ разрешение царя, онъ сталъ говорить о жизни, которую всякий можетъ отнять, но никто не можетъ даровать, о жизни, которую всякое творение любитъ и стремится сохранить, какъ некий чудный, драгоценный даръ, приятный для всехъ, даже для самыхъ ничтожнейшихъ существъ; о жизни, которая была бы счастьемъ для всехъ, если бы въ сердцахъ людей живо было милосердие, то милосердие, благодаря которому миръ скрываетъ свои тягости отъ слабаго и открываетъ поприще для подвиговъ сильнаго. И потомъ въ безмолвныя уста защищаемаго имъ стада онъ вложилъ слова мольбы и указалъ на то, что человекъ, взывающий къ богамъ о милосердии, являясь богомъ относительно животныхъ, самъ становится немилосерднымъ; и хотя все живыя существа находятся въ связи и въ сродстве другъ съ друтомъ, мы убиваемъ, однако-же, безропотно заплатившихъ намъ дань молокомъ или шерстью и съ довериемъ предающихся въ наши руки,--руки убийцъ. Онъ напомнилъ учение священныхъ книгъ о томъ, какъ после смерти люди становятся птицами и зверями, а эти последние -- людьми подобно искрамъ, превращающимся въ пламя.
   Такимъ образомъ жертвоприношение является новымъ грехомъ, останавливая роковой переходъ странствующей души.
   -- Никто не можетъ очистить свой духъ кровью, -- говорилъ онъ, -- добродетельный не можетъ кровью порадовать боговъ, злой--подкупить ихъ; никто не можетъ возложить на голову невиннаго, связаннаго животнаго ни крупинки того тяжелаго ответа, какой все должны держать за все содеянное зло, за всю совершенную въ миновавшия жизни неправду; каждый самъ за себя веку
   Подобное здесь существо!
   Подобное только... Я знаю, не можетъ
   Такъ быть человекъ удрученъ...
   Онъ дряхлъ... Или горе несчастнаго гложетъ?..
   Онъ худъ... Или голоденъ онъ ?"
  
   "Я при смерти", - шепчетъ со стономъ несчастный.
   - "Скажите, что значутъ слова: "Я при смерти?"
   Нетъ, этотъ образъ ужасный
   Не близкаго намъ существа!"
  
   Возница ответилъ: "О, нетъ, предъ тобою
   Стоитъ человекъ. Правда, онъ
   И беденъ и худъ, и измученъ борьбою,
   И старостью тяжкой согбенъ.
   Въ глазахъ его разумъ и воля погасла,
   Все соки года унесли...
   Въ светильнике нетъ драгоценнаго масла,
   Лампада въ грязи и въ пыли.
   Одна лишь светильня чадить, догорая:
   То искорка жизни глухой.
   Вотъ старость, царевичъ. Но ты, не внимая,
   Иди своей светлой стезей.
   Съ техъ поръ ужъ десятки годовъ миновали,
   Какъ полонъ онъ былъ красоты.
   Глаза его искры веселья метали,
   Онъ, такъ же здоровъ былъ, какъ ты."
   - "Ужель это можетъ съ другими случиться?" -
   Прервалъ тутъ царевичъ его.
   "О, мой повелитель! - ответилъ возница: -
   Такъ хочетъ само божество. "
   - "Ужели и я, и моя Ясодара,
   Коль жизнь наша будетъ долга,
   Ужели и мы будемъ дряхлы и стары,
   И мы, и Джалини, Ганга,
   Малютка Хаста и дитя Гаутами!"
   - "Да, царь мой, - ответилъ Чанна.
   Все то-же, конечно, должно быть и съ нами"...
   И, вздрогнувъ, царевичъ сказалъ со слезами:
   - "Довольно! Вся жизнь мне ясна!"
  
   И вотъ возвратился Сиддарта обратно,
   Исполненный тягостныхъ думъ.
   Въ душе его скорбь разрослась необъятно,
   И ликъ быль тоскливъ и угрюмъ.
   Ни сладкия яства, ни ласки царицы,
   Ни лучшие перлы земли,
   Ни рои танцовщицъ, мелькавшихъ какъ птицы,
   Сиддарту развлечь не могли.
   Но вотъ Ясодара спросила, тоскуя:
   "О, мой повелитель ответь,
   Ужели любовью своей не могу я
   Холоднаго сердца согреть?"
   И грустно ответилъ онъ: "О, дорогая!
   Въ тебе вся услада моя,
   Но сердце скорбитъ, что отрада святая
   Не вечна во мгле бытия.
  
   Мы будемъ съ тобою и дряхлы и стары,
   Застынетъ въ сердцахъ нашихъ кровь,
   И съ сладкихъ, божественныхъ устъ Ясодары
   Не буду впивать я любовь.
   И, если-бы, слившись другъ съ другомъ устами,
   Старалися мы удержать
   И жизнь и любовь день и ночь, - между нами
   Прокрадется время какъ тать,
   И страсть мою властно оно уничтожитъ,
   Прогонитъ желание прочь,
   И радостный блескъ красоты твоей сгложетъ...
   Такъ злобная, черная ночь,
   Подкравшись къ вершинамъ, где снегъ искрометный
   Блистаетъ игрой жемчуговъ,
   На нихъ налагаетъ рукой незаметной
   Печальный и серый покровъ.
   Все это узналъ я, и сердце всецело
   Стремится избавить теперь
   Отъ грознаго времени слабое тело,
   И слабость любви отъ потерь".
   И всю эту ночь просиделъ онъ угрюмо,
   И сонъ отгоняла пытливая дума.

* * *

   И снилися сны въ эту ночь Суддходане,
   И въ первомъ увиделъ онъ сне
   Красивое знамя; на пурпурной ткани,
   Знакъ Индры* былъ: солнце въ огне.
   Но буря дохнула съ угрозой суровой,
   Разорвано знамя, - и вотъ
   Рой теней обрывки отъ ткани шелковой
   На западъ несетъ отъ воротъ.
  
   Потомъ десять мощныхъ слоновъ ему снились:
   На первомъ царевичъ сиделъ.
   Торжественно къ югу они устремились;
   Уборъ ихъ на солнце горелъ.
  
   А въ третьемъ онъ сне увидалъ колесницу,
   Блестевшую, точно заря;
   Две пары коней перегнали бы птицу;
   Ей правилъ наследникъ царя.
  
   Въ четвертомъ-же сне золотое приснилось
   Ему колесо, и на немъ
   Какая-то надпись, сверкая, змеилась,
   Оно ослепительно-быстро катилось,
   Подъ музыку съ яркимъ огнемъ.
  
   А въ пятомъ вотъ что увидалъ Суддходана:
   Межъ горъ, у столицы, стоялъ
   Большой барабанъ; по тому барабану
   Царевичъ жезломъ ударялъ,
   И грохотъ, подобный громовымъ раскатамъ,
   Летелъ къ небесамъ, благодатью объятымъ.
  
   Въ шестомъ сне увиделъ онъ башню; она
   Терялась вершиною за облаками.
   Царевичъ, блистая красой, какъ весна,
   На ней красовался, и щедро руками
   Бросалъ во все стороны грешной земли
   Рубины и жемчугъ, и скоро пришли
   Толпой туда люди, и жадно сбирали
   Каменья, что царския руки бросали.
  
   Въ седьмомъ сне услышалъ онъ вопли и стонъ:
   То шесть мудрецовъ неутешно рыдали
   И въ горе руками уста закрывали,
   Какъ будто бы шли съ похоронъ.

* * *

   Такие семь сновъ увидалъ Суддходана.
   Никто изъ его мудрецовъ
   Разсеять не могъ рокового тумана, -
   Найти толкование сновъ.
   И въ гневе воскликнулъ владыка: "Несчастье
   Быть можетъ, грозитъ всей стране,
   И нетъ мудреца, чтобъ пророческой властью
   Помогъ избежать его мне!"
  
   И всюду печаль разлилася, какъ море.
   Никто его сновъ не постигъ.
   Но скоро разсеять суровое горе
   Явился безвестный старикъ.
   Въ звериныя шкуры закутанный, - властно
   Сказалъ онъ: "Ведите меня
   Къ царю. Я ему все видения ясно
   Открою въ течение дня."
  
   И выслушавъ сны отъ царя, неизвестный
   Съ глубокимъ поклономъ сказалъ:
   "Да будетъ прославленъ приютъ твой чудесный,
   Откуда прекрасней, чемъ съ тверди небесной,
   Спасительный светъ засиялъ.
   Семь радостей семь знаменуютъ видений
   Какъ - знамя, где виделъ ты знакъ
   Небеснаго Индры - изъ горнихъ селений
   Повержено на землю, - такъ
   Падеть одряхлевшая вера, и семя
   Иной, новой веры взойдетъ.
   Боговъ изменяетъ безстрастное время;
   Приходитъ всему свой чередъ.
  
   Слоны, потрясавшие землю ногами,
   То мудрости десять даровъ.
   Царевичъ съ великими теми дарами
   Уйдетъ изъ-подъ царскихъ шатровъ.
  
   Четыре коня въ золотой колеснице -
   Его добродетели... Знай, -
   Растворятъ оне ему двери темницы,
   Откроютъ очамъ его рай.
  
   Затемъ, колесо драгоценное, - это
   Святой и премудрый Законъ;
   Его во все стороны мрачнаго света
   Покатитъ властительно онъ.
  
   Большой барабань, прогремевший сурово
   Съ земли до небесныхъ высотъ, -
   То громъ благовестный победнаго слова,
   Которое миръ потрясетъ.
  
   А башня до неба, величие Будды.
   Безценные камни его, -
   То истины светлой нетленныя груды,
   Что миру вручитъ Божество.
  
   А шесть лжеучителей*... то, безъ сомненья -
   Они горевали: и имъ
   Откроетъ Онъ правду, и все заблужденья
   Разсеетъ, какъ утренний дымъ.
  
   Возрадуйся царь! Его светлымъ владеньямъ
   Не будетъ подъ солнцемъ границъ,
   А рубище странника, полное тленьемъ,
   Дороже твоихъ багряницъ.
  
   Вотъ что означаютъ, владыка, виденья.
   Неделя пройдетъ и прийдетъ исполненье."
  
   Такъ молвилъ властителю странникъ смиренный
   И, трижды коснувшись земли,
   Ушелъ... Царь послалъ ему даръ драгоценный,
   Но старца рабы не нашли.
   "Въ храмъ Чандры* вошли мы, и тотчасъ оттуда
   Сова улетела" - рабы
   Царю донесли, какъ великое чудо.
  
   Такъ, часто, по воле Судьбы,
   Являются смертнымъ въ житейской дороге
   Глубоко-премудрые, светлые боги.
  
   Былъ царь удивленъ и испуганъ разсказомъ.
   Чтобъ сердце Сиддарты привлечь
   Къ красавицамъ нежнымъ, къ пирамъ и проказамъ,
   Чтобъ въ немъ сладострастье разжечь, -
   Онъ снова блистательный праздникъ устроилъ,
   Где не было тени заботъ,
   И строгую стражу на время удвоилъ
   У крепкихъ дворцовыхъ воротъ.
   Но кто заградитъ путь судьбе неизбежной?
   Царевича душу влекло
   Вновь жизнь увидать съ суетою мятежной.
   Ту жизнь, что рекой бы катилась безбрежной,
   Когда бы не горе и зло.
  
   "Отецъ мой, дозволь, о, дозволь, умоляю!"
   Къ владыке Сиддарта взывалъ,
   "Увидеть народъ мой и городъ!.. Я знаю,
   Что все, что я видеть такъ страстно желаю, -
   Отъ взоровъ моихъ ты скрывалъ!
   Ты съ нежной заботой приказывалъ слугамъ
   Отъ глазъ моихъ всюду сокрыть
   Все то, что могло бы мне душу испугомъ
   Тревогой, иль грустью смутить.
   Ты жизнь показать мне стремился забавной,
   Но ясно я вижу теперь,
   Что это не такъ... О, отецъ мой державный,
   Позволь мне все видеть. Поверь,
   Когда ты мне дашь разрешенье, украдкой
   Покинуть дворецъ мой и садъ, -
   Я снова, довольный раскрытой загадкой
   И мудрый вернуся назадъ.
  
   Отецъ мой, мне тяжко скрываться здесь доле
   Позволь! О, позволь побывать мне на воле."
   И царь такъ сказалъ приближеннымъ:
   "Быть можетъ,
   Прогулка такая ему
   Загладить все горести первой поможетъ:
   Такъ соколъ, попавший въ тюрьму,
   Сначала пугливо глядитъ на свободе,
   Но скоро съ ней свыкнется онъ...
   Прошу объ одномъ лишь: следите въ народе,
   Чемъ будетъ царевичъ смущенъ!"
  
   Лишь ночь миновала, и полдень румяный
   Погасъ за горой, - изъ дворца
   Вновь вышелъ царевичъ нашъ съ преданнымъ Чанной
   По воле верховной отца.
   Но строгий привратникъ, открывъ имъ ворота
   Не зналъ, что въ одежде купца
   Скрывался царевичъ и съ нимъ еще кто-то
   Въ убогой одежде писца.
   И вотъ пешеходы обычной дорогой,
   Мешаясь съ толпою, идутъ,
   Знакомясь съ весельемъ, печалью, тревогой,
   Все видя, и праздность и трудъ.
   По улицамъ пестрымъ и шумно и живо:
   Тутъ, ноги скрестивши, сидятъ
   Купцы среди хлеба. На солнце красиво
   Нарядныя ткани горятъ.
   Звеня кошелькомъ, покупатель блуждаетъ.
   Торгуется, смотритъ товаръ;
   Возница кричитъ и къ себе зазываетъ.
   Все заняты - молодъ и старъ.
   Носильщики громко поютъ... Тутъ лениво
   Верблюды на солнце лежатъ.
   Тамъ женщины ведра несутъ съ водолива
   Въ толпе черноглазыхъ ребятъ.
   Тутъ мухи надъ лакомствомъ вьются роями,
   А ткачъ, за рабочимъ станкомъ,
   Сидитъ, колесо разгоняя ногами
   И резко скрипитъ челнокомъ.
   Тамъ жерновъ гудитъ растирающий зёрна...
   Собаки объедки грызутъ,
   И кирку съ копьемъ направляетъ у горна
   Кузнецъ работящий... Поютъ
   Сакийския дети Мантры въ своей школе,
   Иль учатъ боговъ имена,
   Усевшись вкругъ гуру... Красилыцикъ на воле
   Матерьи доставши со дна,
   Глубокаго чана, на солнце развесилъ
   Для сушки... Солдаты идутъ,
   Оружьемъ гремя... Кто печаленъ, кто веселъ,
   Верблюды вожатыхъ везутъ.
   Проходятъ Брахманы, гордяся собою;
   Кшатрии - Воинственно... Вотъ
   И судръ неизменный смиренно идетъ...
   A змей укротитель царитъ надъ толпою.
  
   Какъ будто браслетами, руку свою
   Онъ гадами обвилъ, и взоръ его жгучий,
   Подъ звуки волынки заставилъ змею
   Плясать, извиваясь, спиралью гремучей.
   А тамъ, на разубранныхъ коняхъ, подъ громъ
   Ликующихъ трубъ, провожаютъ
   Въ цветномъ балдахине въ сияющий домъ
   Невесту... Поютъ и играютъ.
   Жена, чтобы мужа увидеть скорей,
   Иль милаго сына, - приноситъ
   Дары свои къ храму, и тамъ у дверей
   Принять ихъ заболиво проситъ.
   Тутъ смуглые медники мототомъ бьють
   О звонкий металлъ и на диво
   Лампады, кувшины свои создаютъ...
   Все шумно, тревожно и живо!
  
   Но вотъ уже стены и храмъ обойденъ...
   Минули и мостъ... Вдругъ, съ дороги
   Послышался слабый и жалобный стонъ,
   И вздрогнулъ царевичъ въ тревоге.
   "О, добрые люди, подняться нетъ силъ...
   Подайте мне помощи руку!"
   Какой-то несчастный прохожихъ молилъ.
   Тупую предсмертную муку
   Все, все выражало его существо.
   Онъ потомъ покрыть былъ холоднымъ
   И силился встать, но усилья его
   Слабели въ порыве безплодномъ.
   Все члены дрожали. Онъ падалъ, стеня
   И только молилъ: "Пожалейте меня!"
  
   Сиддарта услышалъ несчастнаго пени
   И быстро къ нему подбежалъ;
   Онъ голову въ струпьяхъ привлекъ на колени
   И нежной рукою ласкалъ,
   И спрашивалъ: "Брать мой, скажи, что съ тобою?
   О, Чанна, ответь, почему
   Не можетъ ни встать онъ, ни двинуть рукою?"
   И Чанна ответилъ ему:
   "Царевичъ! Какой-то болезнью ужасной
   Онъ весь пораженъ. Погляди,
   Какъ корчится въ гибельныхъ мукахъ несчастный:
   Въ его истомленной груди
   Когда-то ключемъ благодатнымъ кипела
   Горячая кровь, какъ у насъ,
   И сердце стучало свободно и смело...
   Но пробилъ убийственный часъ, -
   Онъ долженъ погибнуть... Смотри, онъ трепещетъ...
   Ужъ взоръ его кровью налитъ...
   Онъ тягостно дышетъ... Зубами скрежещетъ,
   И весь отъ болезни горитъ.
   Онъ радъ умереть бы, но слабое тело
   Живетъ и страдаетъ, пока
   Болезнь не окончитъ ужаснаго дела,
   И смерти холодной рука
   Его не коснется. Тогда его жилы
   Застынутъ, и вечная тьма
   Наложитъ на взоръ его сумракъ могилы.
   Царевичъ! Съ несчастнымъ - чума!
   Оставь его: онъ заразить тебя можетъ,
   И ты можешь самъ заболеть.
   Чума, какъ гиена, несчастнаго гложетъ.
   Ему суждено умереть!"
  
   Но юноша, нежно лаская больного,
   Спросилъ: "Неужели и мы,
   Чье тело теперь такъ свежо и здорово,
   Могли-бъ заболеть отъ чумы?"
  
   - О, мой государь! - отвечалъ ему Чанна, -
   Болезни людей не щадятъ;
   Чума, параличъ, водяная, иль рана
   Всехъ, смертныхъ безстрастно разятъ".
   Царевичъ спросилъ! "И болезни те, - тайно
   Подходятъ и губятъ?" - "О, да!
   Какъ злая змея, незаметно, случайно
   Разитъ роковая беда.
   Она беззащитную жертву хватаетъ,
   Какъ хищникъ въ лесу, какъ стрела
   Губительной молньи, и смертный не знаетъ,
   Где бъ смерть его встретить могла."
   - "Какъ, смертный живетъ въ этомъ страхе, не зная,
   Что ждетъ его завтра? И тотъ,
   Кто нынче смеялся судьбе, засыпая
   Быть можетъ, въ болезни встаетъ."
   - "Да, да, государь!" - "И никто не спасаетъ?"
   - "Никто! А болезни рука
   Томительно тело его разрушаетъ,
   И медленно сила въ груди его таетъ"...
   - "Что-жъ ждетъ, наконецъ, старика?"
   - "Смерть." - "Смерть?" - Да, царевичъ, никто не отринетъ
   Косы ея острой! Не все
   Изведаютъ старость, а множество сгинетъ
   Въ цветущей и нежной красе.
   Смотри, вонь несутъ мертвеца"...
   И пугливо
   Сиддарта взглянулъ: издали
   Толпа приближалась. Предъ ней молчаливо
   Горящие угли несли.
   Шли въ черныхъ одеждахъ родные за ними,
   И крикъ ихъ тревожилъ сердца:
   "О, Рама! О, Рама!* Зовемъ твое имя!
   Внемли и прийми мертвеца!"
  
   Затемъ, на носилкахъ, бамбука ветвями
   Скрепленныхъ, лежалъ, какъ скелетъ,
   Мертвецъ съ устремленными къ небу глазами,
   Въ которыхъ погасъ уже светъ.
  
   И съ криками: "Рама"! - его обращали
   По всемъ четыремъ сторонамъ,
   Потомъ на костеръ возложили въ печали,
   И вопль понесся къ небесамъ.
  
   Спокойно спитъ тотъ, кто не видитъ, не дышетъ
   На ложе убогомъ своемъ.
   Раздетъ онъ, но холода все-жъ не услышитъ.
   Его не разбудитъ и громъ!
  
   Вотъ красное пламя прорвалось и тело
   Лизнулъ его знойный языкъ,
   И съ дикою страстью безумно и смело
   Къ холодному трупу приникъ;
   Шипя, разрываетъ онъ кожу, ломаетъ
   Суставы и рыхлую кость,
   И дымомъ смердящимъ въ выси исчезаетъ,
   Насытивши голодъ и злость.
  
   Костеръ догорелъ и погасъ. Охладела
   Зола. Кое-где лишь, какъ снегъ,
   Случайно отъ пламени кость уцелела...
   И это быль ты, - человекъ!?
  
   И юный царевичъ спросилъ: "Неужели
   Всехъ ждетъ этотъ грустный конецъ?"
   - "Да, всехъ; - былъ ответь: - и на всехъ въ колыбели
   Смерть свой возлагаетъ венецъ.
   И тотъ, что лежалъ на костре и оставилъ
   Такъ мало здесь после себя,
   Онъ пилъ и смеялся, грустилъ и лукавилъ
   И жилъ, наслажденье любя.
   Но ветеръ подулъ; поскользнулся несчастный,
   Ужаленъ змеей, иль въ него
   Вонзилась стрела своей сталью безстрастной, -
   И жизнь улетела, какъ шорохъ неясный,
   И стало ничемъ - существо!
   Онъ больше не знаетъ ни грезъ, ни желанья!
   Пусть пламень его пепелитъ,
   Мертвецъ ужъ не чувствуетъ боли, страданья,
   И смрадъ его тела его обонянью
   Ужъ больше совсемъ не претитъ;
   Нетъ вкуса во рту, а въ ушахъ его - слуха.
   Померкъ его взоръ, и ужъ онъ
   Не слышитъ рыданий... Все мрачно и глухо...
   Таковъ для живущихъ - законъ.
   Злымъ, добрымъ и гордымъ и полнымъ смиренья
   Всемъ, всемъ суждено умереть.
   Дабы не достаться червямъ на съеденье,
   Ужъ лучше, пожалуй, сгореть.
   А тамъ, говорятъ мудрецы, - тамъ должны мы
   Опять возродиться, опять
   Любить и страдать, быть судьбою гонимы
   И снова, и снова сгорать!"
  
   И полными слезъ неземными глазами
   Сиддарта на небо взглянулъ,
   Потомъ онъ на землю взглянулъ со слезами
   И съ грустью глубокой вздохнулъ:
   Казалось, душа его, въ вихре полета,
   Межъ небомъ и грешной землей,
   Искала виденья, искала кого-то,
   Знакомаго, близкаго ей безъ отчета.
   Пропавшаго въ тьме голубой.
  
   И вдругъ озарился любовью блаженной,
   Надеждой царевича ликъ,
   И вырвался страстно, какъ вопль вдохновенный,
   Изъ устъ его благостный крикъ:
   "О, миръ утомленный! О, бедныя братья!
   Васъ смерть приковала къ себе,
   Но все ваши вопли, моленья, проклятья
   Съ судьбою въ неравней борьбе
   Я слышу! Я вижу безмерность страданий,
   Житейскихъ суетъ пустоту,
   Отраву любви и тоску ожиданий,
   И радостей мелкихъ тщету.
  
   Къ страданию радость приводитъ сурово,
   И къ старости - юность; любовь -
   Къ разлуке; жизнь кь смерти, а тамъ уже снова
   Разбужена смертнаго кровь,
   И вновь къ колесу онъ прикованъ бездушно,
   И точно безсмысленный волъ,
   Онъ снова вертитъ его въ страхе послушно
   Средь вечныхъ печалей и золъ.
   И я обольщень быль надеждой лукавой,
   И жизнь мне казалась светла,
   И въ этомъ потоке, кипевшемъ отравой,
   Не виделъ я вечнаго зла!
   Средь пышныхъ цветочныхъ луговъ на просторе
   Ея голубыя струи
   Родятся затемъ лишь, чтобъ въ мутное море
   Влить бедныя капли свои.
  
   Я сбросилъ завесу съ очей просветленныхъ!
   Какъ все, я - на страшномъ пути.
   Вопль мира не тронулъ боговъ непреклонныхъ.
   Такъ где-же, где помощь найти!
   Иль боги настолько безпомощны сами,
   Что помощь имъ также нужна?!
   Къ нимъ люди взываютъ, бряцая цепями; -
   Небесная твердь холодна!
   Ужель я на помощь не бросился-бъ страстно,
   Когда бы былъ въ силахъ помочь!
   Какъ Брама, весь миръ сотворивший такъ властно,
   Отбросилъ творение прочь?!
   Ведь онъ всемогущъ! Почему-же бездушно
   Забыть онъ дитя свое могъ?
   Иль Брама не благъ и глядитъ равнодушно
   На миръ? - Но тогда онъ - не Богъ!
  
   Вези меня, Чанна! Душе моей больно...
   Домой! О, я виделъ... я виделъ довольно"...
  
   И царь все узналъ. У воротъ онъ утроилъ
   Обычную стражу... Его
   Поступокъ Сиддарты и сонъ безпокоилъ.
   Онъ отдалъ приказъ: никого
   Въ дворецъ не пускать и обратно, доколе
   Не минетъ назначенный срокъ
   Его сновиденьямъ.
  

Примечания

   Сурья - богъ солнца.
   Индра - въ позднейшей мифологии владыка боговъ: изображается верхомъ на слоне.
   Шесть лжеучителей - такъ называются учителя шести религиозно-философскихъ школъ, которые пробовали состязаться съ Буддой, но были имъ побеждены.
   Чандра - месяцъ.
   Рама - царь Айодхьи, герой Рамаяны, которую составилъ, по преданью, Валмики; находился долго въ изгнании по проискамъ мачехи. Жену его Ситу похитилъ демонъ Равана, царь Ланки (Цейлонъ). Рама совершилъ походъ на Ланку, чтобы отнять у Раваны свою жену. Содействие въ этомъ ему оказалъ царь обезьянъ Хануманъ. Весь этоть походъ воспетъ въ Рамаяне.
  
  

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ.

   И скоро, по воле
   Бездушной судьбы, онъ истекъ.
   Свершилося все, какъ указано было:
   Семь дней миновало, и воть
   Тяжелое горе дворецъ посетило,
   Дворецъ и царя, и народъ.

* * *

   Въ полнолуние месяца Чайтра-Шедъ* вновь
   Тихо, тихо, вся нега приветъ и любовь,
   Опускалась индийская ночь,
   Ночь рождения Рамы, ночь великихъ чудесъ,
   Голубая, она опускалась съ небесъ,
   Точно ихъ звездоносная дочь.

________________________________________

   Сыпля звезды, какъ брызги воды - океанъ,
   Съ гималайскихъ высотъ на дворецъ Вишрамванъ
   Голубая царица сошла,
   И цветы воскурили ей свой ароматъ,
   И луна, обливая сияниемъ садъ,
   По лазури небесъ поплыла;

________________________________________

   Поплыла, озарила Рохини струи,
   И послала лучи золотые свои
   На долины, холмы и чертогъ,
   Где все мирнымъ и сладкимъ покоилось сномъ.
   Не спала только стража во мраке ночномъ,
   Вылъ шакалъ, да шумелъ ветерокъ.

________________________________________

   Лунный светъ, проникая въ прорезъ баллюстрадъ,
   Озарялъ ослепительный мраморъ палатъ...
   Сквозь его серебристую мглу
   Видно было: какъ будто богини въ раю,
   Что толпою нисходятъ купаться къ ручью,
   Рой красавицъ лежалъ на полу.

________________________________________

   То избранницы царския были, и все
   Разметавшись въ своей несравненной красе,
   Взглядъ и душу невольно влекли...
   О, кому предпочтенье отдать?..--Никому!
   Все прекрасны, какъ звезды слетевшия въ тьму
   Нашей бедной и мрачной земли.

________________________________________

   Ихъ тела обнаженныя нежно-смуглы;
   Ихъ тяжелыя косы, какъ волны смолы,
   Тяжкой ношей на плечахъ лежатъ...
   Спятъ красавицы, спятъ до зари, какъ цветы,
   Убаюканы негой воздушной мечты,
   Серебромъ соловьиныхъ руладъ...

________________________________________

   Спятъ, какъ птички, - которыя въ радостный день
   Только любятъ, поютъ... Но вечерняя тень
   Опустилась надъ сонной землей,
   И до новой зари, незнакомы со зломъ,
   Золотую головку закрывши крыломъ,
   Все малютки вкушаютъ покой.

________________________________________

   И серебряный светъ благовонныхъ лампадъ,
   Что на тонкихъ цепяхъ въ полумраке висятъ,
   Обнимаясь со светомъ луны,
   Разглядеть позволяетъ красавицъ нагихъ,
   Тонкость линий и формъ ослепительныхъ ихъ,
   Свежесть первыхъ фиалокъ весны.

________________________________________

   Точно волны вздымаяся, груди блестятъ;
   Льютъ уста, какъ ночные цвъты, ароматъ,
   Зубы блещутъ, какъ жемчугъ морской.
   Брови выгнуты, точно какъ крылышки птицъ,
   И пушистыя стрелы роскошныхъ ресницъ
   Изогнулись надъ знойной щекой.

________________________________________

   Въ полуночной тиши сладко грезятъ оне,
   Но, порою, рукой, иль ногою во сне
   Шевельнутъ, и запястья на нихъ
   Зазвенятъ, разгоняя волшебные сны
   О таинственныхъ чарахъ любви, чемъ полны
   Тайники ихъ сердецъ молодыхъ.

________________________________________

   Положивъ подъ атласную щеку слегка
   Многострунную вину*, какъ два лепестка,
   На струнахъ держитъ руки одна;
   Сладкозвучной мелодией песни своей
   Убаюкана, спитъ средь цвътущихъ лилей
   Безмятежно и сладко она.

________________________________________

   А другая, склонивъ къ антилопе степной
   Молодую головку, вкушаетъ покой;
   Обе сразу уснули оне:
   Антилопа щипала тотъ самый цветокъ,
   Что у девушке въ ручке; его лепестокъ
   Еще козочка держитъ во сне.

________________________________________

   Две подруги заснули, сплетая венокъ,
   Онъ обеихъ голубокъ грудь къ груди привлекъ
   И цветущей гирляндой связалъ;
   Спитъ на ложе цветочномъ одна изъ подругъ,
   А другая - къ плечу ей прильнула. Вокругъ
   Самый воздухъ любовно дремалъ.

________________________________________

   Вотъ одна ожерелье вязала предъ сномъ
   Изъ агатовъ, ониксовъ, коралловъ; звеномъ
   Вкругь руки обвилося оно.
   А въ руке ужъ готовъ бирюзовый браслетъ
   Съ именами боговъ, съ изречениями Ведъ...
   Сонъ смежилъ ея очи давно.

________________________________________

   Убаюканы шумомъ незримыхъ ручьевъ,
   На пушистыхъ коврахъ благовонныхъ цветовъ,
   Лепестки, точно розы сложивъ,
   Спятъ красавицы вплоть до зари золотой,
   Чтобъ раскрыться опять съ неземной красотой,
   Свежихъ силъ ощущая приливъ.

* * *

   Но комната эта была лишь предверьемъ
   Къ супружеской спальне. Предъ ней
   Две жрицы, почтенныхъ особымъ доверьемъ,
   Раскинули волны кудрей;
   Две жрицы любви въ обаятельномъ храме:
   Прелестная Ганга и съ ней Гаутами.
   Дверь краснаго дерева скрыла ревниво
   Лазурную ткань, и на ней
   Было золотомъ вытканъ узоръ прихотливо,
   Узоръ изъ цветовъ и лучей;
   Она закрывала сквозныя ступени
   Въ волшебно-прекрасный покой,
   Где ложе влекло къ сладострастью и лени,
   Какъ груда цветовъ надъ рекой.
   Все стены блестятъ, перламутромъ покрыты.
   Повисший на граняхъ колоннъ,
   Цветами изъ ляписъ-лазури, нефрита,
   Тамъ весь потолокъ испещренъ.
   Вокругъ потолка, по карнизамъ и стенамъ
   Рисуются окна, и въ нихъ
   Съ сияниемъ луннымъ, въ восторге блаженномъ,
   На крыльяхъ прохладныхъ своихъ
   Приносится ветеръ изъ сада, съ дыханьемъ
   Цветовъ, напоенныхъ росой.
   Но кто, кто сравнится своимъ обаяньемъ,
   Своей богоданной красой
   Съ счастливой и мирно живущей здесь парой:
   Съ Сиддартой и дивной его Ясодарой!
   Привставъ на пленителыюмъ ложе своемъ,
   Съ плеча уронивъ покрывало,
   Царевна съ испуганнымъ, бледнымъ лицомъ
   Вздыхала и горько рыдала.
   Три раза устами коснулась она
   Сиддарты руки, и въ испуге
   Стонала: "Царевичъ! Возстань отъ-сна!
   Дай миръ твоей юной подруге!
   Проснись! Своимъ словомъ меня успокой!.."
   Онъ очи открылъ и спросилъ: "Что съ тобой?"
   Она отвечала печальнымъ стенаньемъ,
   И грустный разсказъ начала съ содраганьемъ.
   "О, мой повелитель! Вчера въ упоенье
   Заснула я, чуя подъ сердцемъ не разъ
   Иной зародившейся жизни биенье,
   Священную музыку въ сладостный часъ.
   Но горе! Три страшныхъ виденья затмили
   Святое блаженство: въ таинственномъ сне
   Быкъ белый, красавецъ по росту и силе,
   Съ большими рогами - представился мне;
   На лбу его былъ ослепительный камень,
   Мерцающий искрами звездныхъ лучей,
   Иль Антха, которымъ ликующий пламень
   Зари - зажигаетъ божественный Змей.
   И шелъ онъ по улице прямо къ воротамъ.
   Никто не посмелъ ему стать на пути.
   Вдругъ голосъ изъ храма звучитъ надъ народомъ
   "Когда его дальше допустятъ итти, -
   Весь городъ погибнетъ со славой своею!"
   Никто исполина не могъ удержать.
   Тогда я, рыдая, схватилась за шею
   Красавца и стала кричать:
   "Закройте ворота!" Но быкъ непослушно
   Рванулъ... Я упала въ тоске.
   А онъ сторожей оттолкнулъ равнодушно
   И скрылся изъ глазъ вдалеке.
   Потомъ мне приснились прекрасныхъ четыре
   Созданья, чьи лики светлы,
   Чей тронъ изумрудный въ небесномъ эфире, -
   Явились изъ розовой мглы,
   Спустились на городъ, и знамя святое
   Великаго Индры съ воротъ
   Упало, и вдругъ, поднялося другое,
   И радостно вскрикнулъ народъ,
   И ветеръ, повеявъ съ востока чуть слышно,
   Раскрылъ серебристую ткань:
   Рубины на ней красовалися пышно,
   И мудрости светлая длань;
   И дождь ароматныхъ цветовъ - украшенье
   Неведомыхъ странъ и полей,
   Посыпался на землю въ то-же мгновенье
   Въ сияньи небесныхъ лучей."
   Царевичъ воcкликнулъ: "Цветокъ мой прекрасный,
   Твой сонъ былъ приятенъ!..." - "О, да!
   Но только конецъ сновиденья - ужасный:
   Неведомый голосъ тогда
   Послышался, грозный, какъ рокотъ громовый:
   "Часъ близокъ! Часъ близокъ!"...
   Но злой и суровый
   Мой сонъ - былъ последний. Мне снилось: тебя
   Везде я ищу, нетерпеньемъ объята...
   И имя твое призываю, любя...
   Гляжу на постель, а подушка не смята;
   Лишь платье твое на постели лежитъ, -
   Вотъ все, что осталося мне дорогого
   Отъ солнца, звезды моей, счастья земного!
   Надъ ложемъ твой поясъ жемчужный виситъ.
   Я имъ опоясалась. Вдругъ, превратился
   Твой поясъ въ змею и ужалилъ меня.
   Запястья мои разлетелись, звеня,
   И жемчугъ съ поблекнувшей шеи скатился.
   Истлели жасмины въ моихъ волосахъ,
   И брачное ложе, распавшись, упало.
   И быкъ заревелъ, и опять услыхала
   Я крикъ, наводивший мне на душу страхъ:
   "Часъ близокъ! Часъ близокъ!"
   Я съ воплемъ открыла
   Глаза... Что за сны? Я умру,
   Иль, хуже, меня ты покинешь, мой милый...
   "Ахъ, все эти сны не къ добру!"
   И взоромъ, какъ солнце нетленнымъ и яснымъ,
   Ей въ кроткия очи смотря,
   Шепталъ онъ: "Не мучься сомненьемъ напраснымъ.
   Моя золотая, заря!
   Знай, если любовь неизменная можетъ
   Дать чуткому сердцу покой,
   Пускай твою душу печаль не тревожитъ:
   Я - твой, Ясодара! Я - твой!"
   Все сны твои - это грядущаго тени,
   Ты знаешь, какъ мучился я,
   Пытаясь найти роковыя ступени,
   Средь горестной тьмы бытия,
   И если, по душамъ неведомымъ, страстно
   Теперь мое сердце болитъ,
   И если страданьемъ чужимъ, ежечасно
   Страдаетъ оно и горитъ,-
   Подумай, какъ часто я мыслью пытливой
   Витаю средь братьевъ моихъ,
   А ты, мое солнце, цветокъ мой стыдливый,
   Ты мне еще ближе другихъ!
   Ты плотью своей сочеталась со мною,
   Когда мой тоскующий духъ
   Горелъ состраданьемъ, любовью святою,
   Ища благодати вокругъ;
   Когда по морямъ, по долинамъ и горамъ
   Блуждалъ онъ въ томленьи, и вновь
   На крыльяхъ явился къ тебе метеоромъ,
   Къ тебе, неземная любовь!
   И верь мне: когда-бы и что-бъ ни случилось,
   Припомни, какъ быкъ тотъ ревелъ,
   Какъ царственно светлое знамя раскрылось,
   И ветеръ имъ тихо шумелъ,
   И знай, что тебя я люблю неизменно!
   Тебе я желаю добра.
   И скоро, быть можетъ, надъ всею вселенной
   Забрезжетъ иная пора!
   Прильни-же ко мне съ поцелуемъ устами,
   И пусть въ твое сердце, какъ кровь,
   Изъ груди моей; перейдетъ со словами
   Къ несчастному миру любовь.
   Спи сладко, дитя, на пленительномъ ложе."
   Заснула она, и опять
   Вздыхала, какъ-будто ей снилось все то-же,
   И крикъ вновь пришлось услыхать.

________________________________________

   Оглянулся Сиддарта и видитъ, луна
   Близъ созвездия Рака сияетъ.
   Звезды шепчутся въ небе. Вокругъ--тишина,
   И ихъ шопотъ земли достигаетъ.
   "Ночь настала, великая ночь. Посмотри:
   Две дороги лежать предъ тобою:
   Путь добра и величья. Любой избери.
   Или властвуй, какъ царь, надъ толпою,
   Или странникомъ беднымъ отсюда уйди,
   Посети города и селенья,
   И, тщеславья змею задушивши въ груди,
   Даруй людямъ любовь и спасенье!"
  
   Вместе съ шопотомъ ночи до слуха его
   И призывная песнь долетела:
   Точно было вблизи отъ него божество,
   И съ полуночнымъ ветромъ запело.
   "Я иду!", прошепталъ онъ. "Ударилъ мой часъ.
   На устахъ Ясодары и въ звездахъ
   Я читаю разлуку, и вместе - приказъ...
   О, любовь моя, светъ мой и воздухъ,
   Тутъ мое назначенье, мой путь и судьба!
   Мне не надо венца и почета!
   Не влечетъ меня власть и народовъ борьба,
   И мишурныхъ одеждъ позолота.
   Я не рвусь обагрить мечъ победный въ крови
   На своей золотой колеснице.
   Путь мой - путь всепрощенья, терпенья, любви,
   И покровы мои - власяницы!
   Прахъ земной - мое ложе; пустыня - приютъ.
   Мои спутники - нищий, голодный...
   Въ чащи леса, въ пещеры, где звери живуть,
   Удалюсь я отъ жизни безплодной!
   Вопль земли меня мучитъ! Я долженъ итти!
   Состраданье мое безъ предала!
   Этотъ миръ я спасу, если можно спасти,
   Убивая влечения тела!
   Кто изъ этихъ боговъ милосердъ, справедливъ?
   И кому помогли эти боги!
   Такъ за что-жъ имъ молитвы и пажити нивъ,
   И жрецы и почетъ и чертоги?!
   Для чего-же взывать къ Вишну, Шиве, къ другимъ,
   Если все они глухи, безстрастны?
   Жертвы тонутъ безследно, какъ въ воздухе дымъ,
   А молитвы и слезы напрасны!
   И могло-ли кого-нибудь это спасти
   Отъ болезни, отъ слезъ, отъ мученья,
   Отъ отравы любви, отъ камней на пути,
   Отъ морщинъ, седины, одряхленья?
   И могло-ли отъ смерти спасти навсегда?
   Дать разбитому сердцу - отраду?
   Мать могла-ли родить безъ страданий когда
   За молитвы и жертвы въ награду?
   - Нетъ! Есть боги и злые и добрые, но
   И одни и другие безстрастны,
   И какъ люди, вертятъ колесо, все равно,
   Избежать перемены не властны!
   Насъ писание учитъ: неведомо где
   И когда, жизнь, приявши начало,
   Заколдованный кругъ свой, подобно звезде,
   Въ роковомъ колесе совершала,
   Возвышаясь отъ атома до божества,
   И являяся атомомъ снова.
   Все сроднились вокругъ. Но полна торжества,
   Чья-то воля насъ давитъ сурово.
   О, кто можетъ спасти отъ проклятий и бедъ
   Человека? Кто ужасъ разсеетъ,
   Леденящий тотъ ужасъ, что тысячи летъ
   Надъ землей и людьми тяготеетъ?
   Хоть-бы кто-нибудь миру спасенье принесъ!
   А спасение можетъ быть: въ стужу
   Люди гибли; нашелся межъ ними колоссъ,
   И огонь властно вызвалъ наружу:
   Чуть заметную искру, даръ солнца святой,
   Заключенную въ камень простой.
   Люди мясо терзали, подобно волкамъ,
   Но явился другой и посеялъ
   Золотое зерно и, хвала небесамъ!
   Хлебный злакъ на равнине взлелеялъ.
   Люди, точно какъ звери мычали, - опять
   Появился одинъ между ними, -
   Создалъ слово; другой-же съумелъ записать
   Это слово значками своими.
   Есть-ли благо у братьевъ несчастныхъ моихъ,
   Чтобы не было добыто съ боя
   Кровью, потомъ, ценою страданий другихъ,
   Дорогою и страшной ценою?!
   Я уверенъ, что если теперь человекъ,
   Одаренный великою властью,
   Предназначенный свыше свой царственный векъ
   Подарить поклоненью и счастью,
   Не усталый отъ жизни и пира любви,
   А стремящийся къ ней въ упоеньи
   Съ страстной жаждой въ душе и съ кипеньемъ въ крови,
   Человек , не вкусивший мученья,
   Ни болезни, ни грусти, помимо одной:
   Человекомъ быть... Если подобный,
   Только истины ради, любви неземной,
   Отречется душою незлобной,
   Отречется отъ всехъ соблазнительныхъ благь,
   И въ погоню за правдою чистой
   Выйдетъ нищъ и одинъ, и безвестенъ и нагъ
   Темной ночью, дорогой тернистой, -
   О, я верю; ее онъ найдетъ! Да, найдетъ,
   Где-бъ она ни старалась укрыться:
   Подъ землей, въ небесахъ, въ бездне сумрачныхъ водъ,
   Иль въ эфире, незримо, какъ птица.
   Онъ откроетъ спасения тайну для всехъ
   И за то, что душою блаженной
   Отдалъ власть и богатства и сладость утехь, -
   Смерть изгонитъ навекъ изъ вселенной!
   Да, я сделаю это! Я царство, почетъ,
   Все, что дорого мне, покидаю,
   Потому что люблю беззаветно народъ
   И со всеми томлюсь и страдаю!
   Мое сердце, подобно звенящей струне,
   Крепко связано съ миромъ, съ слепцами,
   Что прийдутъ за спасительнымъ светомъ ко мне
   Съ утомленными горемъ сердцами.
   Вдохновители - звезды! Иду я! Иду!
   О, земля, утомленная мукой,
   Ради чадъ твоихъ, гибнущихъ въ душномъ чаду,
   Я иду, но дрожу предъ разлукой...
  
   Здесь отъ юности я отрекаюсь моей,
   Отъ венца, отъ богатства и власти,
   Отрекаюсь отъ сладостныхъ дней и ночей,
   Отъ любви, отъ объятий и страсти!
   Отъ тебя, Ясодара, ужасней всего
   Мне отречься... Но, землю спасая,
   Я спасу и тебя, и съ тобою--того,
   Кто подъ сердцемъ твоимъ возрастая,
   Скоро долженъ на светъ появиться...
   Но я
   Не дождуся его появленья,
   Иль тогда поколеблется воля моя,
   И погибнутъ святыя стремленья.
   О, жена! О, дитя! О, отецъ! О, народъ!
   Вы со мною разделите муку!
   Что-бъ весь миръ увидалъ новой жизни восходъ,
   Не должны проклинать, вы разлуку!
   Я решилъ, и иду! И пока не зажгу
   Возрождающей истины света,
   Я вернуться назадъ не могу! Не могу!
   Не могу не исполнить обета!"
   И съ любовью коснулся онъ ногъ ея--лбомъ
   И, несказанной мукой томимый,
   Надъ заплаканнымъ, дивно-прекраснымъ лицомъ
   Долго, долго стоялъ недвижимый.
   Трижды ложе ея обошелъ онъ кругомъ,
   Какъ святыню, и руки слагая
   На взволнованномъ сердце печально крестомъ,
   Онъ промолвилъ: "Прощай, дорогая!"
   Не вернусь я сюда никогда, никогда!"
   И три раза уйти онъ пытался, -
   Но любовь въ немъ горела, какъ утромъ звезда,
   И опять онъ, опять возвращался...
   И закрылъ онъ одеждой лицо и проникъ
   За расшитую ткань занавески...
   Тамъ, какъ лилий роскошныхъ, красавицъ цветник
   Спалъ въ полуночномъ трепетномъ блеске.
   Возле двери, какъ лотосы царственныхъ водъ,
   Гаутами и Ганга. А дале -
   Ихъ прекрасныя сестры, не зная заботъ,
   Безмятежно и сладостно спали.
   "О, подруги! Приятно глядеть мне на васъ -
   Онъ сказалъ. - Васъ покинуть жалею.
   Но останусь я здесь, и приблизится часъ
   Дряхлой старости, смерти за нею.
   Какъ лежите вы здесь, убаюканы сномъ,
   Такъ и смерть васъ задушитъ рукою...
   Умираетъ-ли роза, - что будетъ потомъ
   Съ ароматной ея красотою?
   Где скрывается пламя угасшихъ лампадъ?
   Ночь, сомкни ихъ уста и ресницы,
   Что-бъ оне не настигли меня и назадъ
   Не вернули въ объятья царицы!
   Чемъ счастливее жизнь оне делали мне, -
   Темъ грустней, что подобно растеньямъ,
   Мы сначала живемъ въ ароматной весне;
   Но мгновенье летитъ за мгновеньемъ, -
   Осень, холодъ, ненастье... А тамъ и зима...
   Листопадъ... А за этимъ, кто знаетъ...
   Вновь, быть можетъ весна, иль холодная тьма...
   Жизнь и смерть все вокругъ изменяетъ.
   Нетъ, я жизни такой не хочу, хоть текли
   Мои дни здесь въ блаженстве и лени,
   Между темъ, какъ другие валялись въ пыли
   И во мраке склоняли колени.
   О, прощайте, друзья! Я иду васъ спасать
   Отъ неволи, отъ зла и проклятья!
   Какъ прекрасно, какъ сладостно душу отдать
   За добро и за васъ, мои братья!"

________________________________________

   И вышелъ Сиддарта изъ мирнаго дома.
   Лазурное небо надъ нимъ.
   Безсонныя звезды глядятъ такъ знакомо,
   Лаская сияньемъ своимъ, -
   И ветеръ целуетъ одеждъ его ткани;
   И тихо раскрыли цветы
   Сердца, и струятъ ароматъ въ обаяньи,
   Къ нему простирая листы.
   И радости вторя, въ мечтанияхъ райскихъ,
   И голосу неба внемля,
   До моря, отъ горныхъ вершинъ Гималайскихъ
   Въ восторге дрожала земля.

________________________________________

   Четыре сияющихъ мужа суровыхъ,
   Съ невидимой ратью духовъ,
   Сошлися къ воротамъ въ блестевшихъ покровахъ
   Съ лучами мечей и щитовъ,
   И долго смотрели-, скрестивъ свои руки,
   На ликъ Сарвартсида... А онъ
   Взоръ, полный любви, вдохновенья и муки
   Въ слезахъ устремилъ въ небосклонъ.
   Но дальше проходитъ царевичъ во мраке.
   Вотъ видитъ онъ Чанну... тотъ спитъ...
   И шепчетъ царевичъ: "Подай мне Кантаку..."
   Но тотъ, пробудясь говоритъ:
   - "О, мой государь, что случилось съ тобою?
   Далеко еще до зари.
   Ужель ты поедешь ночною порою?" -
   - "Тс... тише, мой братъ, говори...
   Иди и седлай мне коня. Я обязанъ
   Покинуть темницу... О, верь,
   Я съ миромъ обетами крепкими связанъ
   И я ихъ исполню теперь!"
   Но Чанна промолвилъ: "Царевичъ, ужели
   Солгали царю мудрецы,
   Когда предвещали тебе съ колыбели
   И царствъ и народовъ венцы?
   Ужель ты разстанешься съ этимъ жилищемъ,
   Богатство и блескъ оттолкнешь,
   И странникомъ беднымъ, отверженнымъ нищимъ
   Одинъ и въ лохмотьяхъ пойдешь?"
   Царевичъ ответилъ: "Что роскошь и слава
   И призрачный царский венецъ?
   Все радости мира--обманъ и отрава,
   И смерть - неизбежный конецъ.
   Подай мне Кантаку!"
   Но Чанна съ участьемъ
   Заметилъ: "А горе отца
   И техъ, что живутъ твоей жизнью и счастьемъ?
   Ты всемъ растерзаешь сердца!
   Сиддарта ответилъ: "Любовь эта ложна,
   Живетъ она ради утехъ...
   Иначе люблю я и, если возможно,
   Спасу я любовию всехъ!
   Подай мне Кантаку!"
   И Чанна тоскливо
   Въ конюшню пошелъ, удила
   Оделъ на коня и затемъ молчаливо
   Сталь чистить его, хоть бела,
   Какъ снегъ, была кожа его... На Кантаке
   Седло укрепилъ съ чепракомъ,
   Что ярко сияло уборомъ во мраке,
   И вышелъ наружу съ конемъ.
   Царевича конь угадавъ издалека,
   Копытами громко забилъ,
   Заржалъ. Но дворецъ спалъ беззвучно, глубоко
   Подъ сенью божественныхъ крылъ.
   Спала и вся стража... Спокойно и смело
   Царевичъ погладилъ коня
   И молвилъ: "Стой смирно, красавецъ мой белый,
   Стой смирно и слушай меня.
   О, будь мне, Кантака, красавецъ мой, преданъ.
   Я истину еду искать.
   Пусть труденъ мой путь и никемъ не изведанъ,
   Все-жъ тайну я долженъ узнать!
   Неси меня смело къ таинственной цели!
   Послушенъ будь, добръ и ретивъ,
   Ни вражьи мечи, чтобъ сдержать насъ не смели,
   Ни горы, ни лесъ, ни обрывъ!
   Лишь только скажу я: "Впередъ" - ураганомъ
   Мчись, конь мой, отваженъ, могучъ,
   Какъ смерть, надъ окутаннымъ тьмой океаномъ,
   Как молния въ небе-изъ тучъ.
   Будь преданъ мне, конь мой! Коль светъ мы
   добудемъ,
   Величье со мной раздели...
   Спасенья ищу я животнымъ и людямъ,
   Всемъ беднымъ питомцамъ земли."
   И быстро вскочилъ на коня онъ; рукою
   Коснулся онъ гривы, и конь
   Помчался стрелою, изъ камней ногою
   Порой высекая огонь.
   Однако, никто не проснулся въ тревоге,
   Чтобъ въ замокъ Сиддарту вернуть:
   Собравшись толпою, хранители боги
   Цветами усыпали путь.
   И сказано въ книгахъ: когда подъезжали
   Къ воротамъ они, - то Якши
   Волшебныя ткани коню подстилали,
   Чтобъ шелъ онъ беззвучно въ тиши.
   Когда-же къ воротамъ они подъезжали
   Съ запоромъ тройнымъ, что съ трудомъ
   Пятьсотъ человекъ иногда поднимали, -
   Безшумно во мракте ночномъ
   Раскрылись ворота, межъ темъ, какъ далеко
   Ихъ скрипъ разносился всегда;
   И средния также ворота широко
   Раскрылись безъ шума, когда
   Подъехалъ царевичъ.... И стража за ними
   Глубокимъ покоилась сномъ.
   Начальники рядомъ съ рабами своими...
   Оружье валялось кругомъ.
   Сломилъ всехъ ихъ ветеръ снотворный заране,
   Стократно снотворней, чемъ тотъ,
   Что ночью надъ маковымъ полемъ, въ тумане
   На крыльяхъ ленивыхъ плыветъ...
   Такъ выехалъ юный царевичъ свободный.
   Лишь только звезда на востокъ
   Спустилась, и тихо надъ гладию водной
   Разсветный подулъ ветерокъ, -
   Царевичъ коня удержалъ и, волнуемъ
   Печалью, на землю спрыгнулъ,
   И тихо къ Кантаки челу съ поцелуемъ
   Последнимъ - любовно прильнулъ.
   Потомъ обратился онъ къ Чанне съ словами:
   "Что сделалъ ты, братъ, для меня, -
   Для мира заблещетъ святыми лучами...
   Возьми-же скорее коня
   Одежду и мечъ, и уборъ мой жемчужный,
   И прядь моихъ длинныхъ волосъ.
   Отдай все царю и скажи, что не нужно
   О сыне ни горя, ни слезъ!
   Пусть онъ обо мне позабудетъ, доколе
   Я вновь не вернуся домой,
   Увенчанный мудростью краше и боле,
   Чемъ царства венецъ золотой!
   И если победу надъ тьмой одержу я,
   Весь миръ предо мной упадетъ,
   И съ радостью светлой мне руки целуя,
   Владыкой меня назоветъ.
   Скажи, что ты слышалъ - царю. Я-же ныне
   Отъ мира отрёкся навекъ
   Для мира, и путь свой направилъ къ святыне,
   Которой не зналъ человекъ!"
  

Примечания

   Чайтра - месяцъ индийскаго календаря, соответствуетъ нашему февралю-марту.
   Вина - струнный музыкальный инструментъ.
   Веды - старинныя священный книги индийцевъ, состоятъ изъ гимновъ разнаго времени. Языкъ Ведъ по формамъ своимъ отличается несколько отъ сансикрита, на которомъ написана большая часть индийской литературы. Ведъ считается четыре: Риг-веда, Сама-веда, Яджур-веда, Атхарва-веда.
   Вишну - одинъ изъ главныхъ боговъ позднейшаго индийскаго пантеона. Известны десять его перерождений, частью въ образе человека, частью въ образе разныхъ чудовищъ
  
  

КНИГА ПЯТАЯ.

   Вокругъ Раджагрихи* пять горъ возвышались,
   Столицу царя Бимбисары* храня:
   Байбхара, покрытая зеленью свежей,
   Бипула, въ подножьи которой, звеня
   О камни, струилась Сарсути; за нею
   Тенистая Тапованъ; ниже-пруды,
   Где черныя скалы, источники масла,
   Глядятся въ спокойное лоно воды.
   На юго-востоке - гора Сайлагири,
   Тамъ - коршуновъ царство; а дальше-за ней,
   Стоитъ на востоке гора Ратнагири,
   Гора драгоценныхъ камней.
   Дорожка, мощеная плитами, смело
   Бежала полями, где рдели цветы
   Шафрана, по заросли мощныхъ бамбуковъ,
   Чрезъ рощи манго и скрывались въ кусты,
   И вновь выбегала къ утесамъ, где яшму
   Ломали и дальше лощинами шла
   Подъ сению пальмъ многолетнихъ въ пещеру
   И тамъ пропадала чиста и светла.
   Прохожий! Приблизившись къ этому месту,
   Сними свою обувь, главу преклони;
   Священнее неть уголка подъ луною:
   Здесь Будда провелъ испытания дни.
   Здесь вынесъ онъ холодъ и дождь и ненастье
   Осеннихъ ночей; здесь облекъ онъ себя
   Одеждою желтою, темъ знаменуя,
   Что жить будетъ нищимъ о мире скорбя,
   Питаться однимъ подаяньемъ случайнымъ,
   Безъ крова, одинъ, спать на голыхъ камняхъ,
   Когда по окрестностям рыщутъ шакалы
   И съ ревомъ скрываются тигры въ кустахъ.
   Дни, ночи, суровымъ постомъ убивая
   Для неги и холи рожденную плоть,
   Стоялъ, углубленный въ свои размышленья
   Всесветно-любимый Господь,
   Подобно скале, на скале неподвижно
   Учитель безъ пищи и сна пребывалъ.
   Его не боялися звери, а голубь
   Изъ чаши у ногъ Его зерна клевалъ.
   Такъ съ полдня стоялъ Онъ всегда погруженный
   Въ заветныя думы о томъ, какъ помочь
   Страданиямъ мира, стоялъ неподвижно,
   Пока не спускалася ночь,
   Не слыша, не видя, какъ въ воздухе знойномъ
   Вставали миражи, какъ съ алой зарей
   Земля целовалася, звезды всходили,
   Кричала сова и леталъ козодой.
   Такъ Онъ нребывалъ неподвижно, доколе
   Глубокая полночь не веяла сномъ
   Везде, кроме дебрей, где хищники рыщутъ
   И жадно терзаютъ добычу кругомъ.
   Везде, кроме дебрей невежества страшныхъ,
   Где жадность и похоть жертвъ ищутъ себе,
   Где ужасъ таится, где слышатся вопли
   Погибшихъ и гибнущихъ въ зверской борьбе.
   Тогда засыпалъ Онъ, но сонъ Его чуткий
   Лишь длился то время, какое луна
   Десятую долю пути проходила,
   И вновь предъ зарею бежалъ ото-сна
   И снова стоялъ на скале, наблюдая
   Уснувшую землю, и мыслью своей
   Съ любовью живущихъ на ней обнимая,
   При свете безмолвныхъ небесныхъ лучей.
   Но вотъ надъ полями волнистыми нежно,
   Земле поцелуй ароматный даря,
   Летелъ ветерокъ, а на дальнемъ востоке
   Полоскою бледной вставала заря.
   Ночь все еще дремлетъ и звуковъ разсвета
   Какъ будто не слышитъ ... Петухъ еще спитъ...
   А въ небе все больше алеетъ полоска,
   И пламенемъ алымъ все дальше летитъ.
   До утренней звездочки пламя добралось,
   И тонетъ звезда въ бледно-алыхъ волнахъ,
   И облачко радугой счастья зарделось...
   Царь жизни грядетъ въ животворныхъ лучахъ!
   Тогда и Учитель, какъ мудрые Риши,
   Приветствовалъ солнце, потомъ совершалъ
   Свое омовенье, и съ нищенской чашей
   Шел въ городъ и тихо по стогнамъ блуждалъ;
   И чаша Его наполнялась на столько,
   Что голодъ на время утишить могла:
   Людей привлекалъ Его ликъ вдохновенный
   И взоръ благодатный и ясность чела.
   ,,Прими отъ избытка, великий Учитель!"
   Ему говорили, и каждая мать
   Склоняя главу предъ Учителемъ, детямъ
   Велела одежду Его целовать.
   И часто, когда милосердьемъ сияя,
   Шелъ улицей кроткий и благостный Онъ,
   Въ заветныя мысли о мире, о братьяхъ
   Безсонный душою своей погруженъ,
   Съ любовью индийския девушки взоромъ
   Следили за Нимъ, точно Онъ имъ являлъ
   Возвышенныхъ грезъ и любви воплощенье.
   И чувствъ неземньихъ неземной идеалъ.
   А Онъ, въ своей нищенской, желтой одежде
   Шелъ мимо, порою за ихъ доброту
   Обрадовавъ словомъ, шелъ тихо въ пустыню,
   Лелея все ту-же святую мечту.
   Туда, где беседы съ святыми мужами
   Ему открывали къ премудрости путь,
   Къ премудрости чистой, что светлымъ потокомъ
   Блаженство вливала въ пытливую грудь.
   Вдали, по дороге къ горе Ратнагири
   Пустынники жили. Презренную плоть
   Считали они дикимъ зверемъ и страстно
   Стремились влеченья ея побороть!
   ,,Она-врагъ души. Человекъ ее долженъ
   Могучею волей смирить и сковать,
   Пока не замрутъ истомленные нервы,
   Онъ будетъ до смерти страдать и страдать.
   Йоги, брахмачары , бикшу* и другие
   Угрюмо держались отъ мира вдали.
   Одни неподвижно стояли, съ руками
   Воздетыми къ небу отъ грешной земли,
   И руки слабели, гудели, изъ кожи
   Какъ сучья на пняхъ, выдавалася кость;
   Другие такъ долго, сжавъ руки стояли,
   Что ногти пронзали ладони насквозь.
   А третьи ходили въ сандальяхъ, гвоздями
   Во внутрь... Тамъ иные скребли
   Кремнемъ свое тело, кололи шипами,
   Терзали ножемъ, бичевали и жгли.
   Иные себя облекали въ лохмотья -
   Наследство отъ мертвыхъ и, трупы обнявъ,
   Гниющие, - спали, и воронъ надъ ними
   Носился, несчастньихъ за мертвыхъ принявъ.
   Иные пятьсотъ разъ подъ рядъ имя Сивы
   Въ тоске призывали, иль шеи свои
   Змеей обвивали, другие куда-то
   Ползли на разбитьихъ ногахъ въ забытьи.
   Тотъ видъ былъ ужасенъ! Отъ сильнаго жара
   Въ нарывахъ ихъ головы были, а взоръ
   Сталъ мутенъ, и сморщилась бледная кожа,
   Какъ будто дней пять миновало съ техъ поръ,
   Какъ все, все они умерли. Вотъ ежедневно
   Одинъ изъ нихъ ползаетъ, силясь собрать
   Лишь тысячу зеренъ, чтобъ медленно ими
   Томительный голодъ чуть-чуть утолять,
   Пока не умретъ. Вотъ еще: свою пищу
   Мешаетъ онъ съ горький и вредной травой,
   Чтобъ вкусомъ ея не плениться . . . А третий,
   Лежитъ искалеченный, жалкий, немой,
   Безъ глазъ, безъ ушей, оскопленный, горбатый:
   Душа изувечила тело его.
   Для славы страданий, и пыткой измятый,
   Онъ ждетъ, что святое его торжество
   Боговъ пристыдитъ за страданья и муки,
   Которыхъ нельзя отыскать и въ аду,
   Что делаютъ смертныхъ богами, богами
   Создавшими ихъ на свою-же беду.
   Владыко взглянулъ и сказалъ: ,,О, учитель!
   Я истины жажду, какъ вы . . . Для чего-жъ
   Вы зло прибавляете къ жизни мгновенной!
   Она безъ того зло и тяжкая ложь."
   Мудрецъ отвечалъ: ,,Есть въ писании строки:
   Когда человекъ свою плоть умертвитъ,
   Страдания смоютъ его прегрешенья
   И духъ отъ земли къ небесамъ воспаритъ."
   Царевичъ ответилъ: ,,На облако въ небе
   Взгляни! Точно Индры покровъ золотой,
   Оно поднялось изъ мятежнаго моря
   И каплею внизъ упадетъ дождевой.
   А тамъ, пробираясь по рвамъ и ущельямъ,
   Чрезъ мутныя лужи и топи болотъ,
   Вольется въ лазоревой Гангъ и оттуда
   Въ морскую пучину опять упадетъ.
   О, братъ мой! Не та-ли судьба человека?
   Все то, что поднимется, падаетъ вновь ...
   Вы кровь отдаете за небо ... Но если
   Опять вамъ вернется мятежная кровь?"
   ,,Быть можетъ, ты правъ" - простоналъ тотъ печально.
   Увы, неизвестность - нашъ общий уделъ.
   Но день наступаетъ за ночью; затишье -
   За бурей . . . всему свой чередъ и пределъ.
   Мы все ненавидимъ проклятое тело,
   Что держитъ божественный духъ нашъ въ плену.
   За тяжкия муки мы ждемъ, что блаженство
   На крылияхъ насъ вознесетъ въ вышину."
   "Но это блаженство минуетъ! ...
   Промчатся
   Милльоны вековъ, какъ потоки лавинъ,
   Блаженство изсякнетъ. Ужель ваши боги
   Безсмертны?" - "Безсмертенъ лишь Брама
   Одинъ" -
   ,,Зачемъ-же вы, сильные, твердые духомъ, -
   Ответилъ имъ Будда, - мученья сердецъ
   Вы ставите въ этой игре наудачу,
   Коль смерть вамъ готовитъ не вечный Венецъ?
   Зачемъ разбиваете сами жилище,
   Въ которомъ приютъ мы находимъ порой
   И светъ обретаемъ не яркий, но годный
   На то, чтобъ увидеть зарю надъ землей?"
   Но йоги воскликнули все въ одинъ голосъ:
   Мы выбрали путь и пойдемъ по нему,
   Хотя-бъ сквозь огонь проходить намъ пришлося,
   Сквозь холодъ, ненастье и страшную тьму!
   Мы веримъ, что смерть успокоитъ страданья,
   Что муки замрутъ въ истомленной груди . . .
   Скажи, если знаешь ты, лучше дорогу,
   А если не знаешь, - то съ миромъ иди!"
   И шелъ Онъ, скорбя, что несчастные люди
   Такъ смерти страшатся, что страха бегутъ,
   Такъ къ жизни стремятся, что въ страхе, не смея
   Любить ее, тело терзаютъ и рвутъ:
   Какъ будто въ угоду богамъ, недовольнымъ
   Ихъ счастьемъ, хотятъ уничтожить весь адъ,
   Лелея надежду, что души безъ тела
   Къ блаженству и миру съ земли улетятъ.
   Сиддарта сказалъ: ,,О, цветы полевые!
   Вы нежно подъемлете къ солнцу чело,
   Своимъ ароматомъ и дивной одеждой
   Его прославляя за светъ и тепло.
   Вы, гордыя пальмы! Вы къ небу стремитесь,
   Вы нежно целуетесь съ ветромъ морскимъ.
   Скажите мне вашего счастия тайну
   И вместе со мной поделитеся имъ.
   А вы, быстрокрылыя птички - певуньи,
   Вам ненависть къ жизни безвестна, чужда,
   Красу свою вы не клеймите презреньемъ,
   Не душитъ васъ злоба, унынье, вражда.
   А ты, человекъ! Ты - властитель природы.
   Ты ихъ убиваешь, но ты ихъ умней,
   Но мудрость твоя, напоенная кровью,
   Сказалась въ терзании плоти своей!"

________________________________________

   Учитель кончилъ речь свою
   И видитъ: внизъ по горнымъ склонамъ
   Нисходитъ стадо . . . Тамъ къ ручью
   Стремятся овцы; тамъ, къ зеленымъ
   Цветущимъ пальмамъ козы льнутъ . . .
   Пастухъ кричитъ и гонитъ стадо.
   Ему сойти въ равнину надо,
   И въ воздухе мелькаетъ кнутъ.
   Одна овечка шла за стадомъ
   Съ двумя ягнятами; скакалъ
   Одинъ изъ нихъ безпечно рядомъ;
   Другой же сзади всехъ хромалъ.
   Зашибъ онъ ногу. Лентой красной
   За нимъ вилася кровь, и мать
   Его боялась потерять.
   Тогда Благой съ улыбкой ясной
   Его на плечи возложилъ.
   ,,Не бойся, бедная; я буду
   Его хранить, - онъ говорилъ, -
   И понесу съ собою всюду.
   Отъ мукъ похвальнее отнять
   Одно животное, чемъ праздно
   О скорбяхъ жизни размышлять
   И мучитъ тело безобразно."
   Но - обратившись къ пастухамъ,
   Онъ продолжалъ: ,,Зачемъ до срока
   Вы стадо гоните? Высоко
   Сияетъ солнце въ небе." - "Намъ
   Приказано для жертвъ богамъ
   Самимъ царемъ пригнать до ночи
   По сотне штукъ овецъ и козъ.
   И, устремивъ на стадо очи,
   Господь печально произнесъ:
   ,,И я пойду за вами."
   Знойно
   Светило солнце. На плечахъ
   Онъ несъ козленка; въ двухъ шагахъ
   За нимъ овечка шла спокойно.
   Лишь все приблизились къ реке,
   Подходитъ женщина, рыдая,
   Къ Нему и, руки простирая,
   Съ слезами говоритъ въ тоске:
   ,,Владыко светлый! Я изъ дома
   Въ той роще. На закате дня,
   Къ тебе, страданиемъ влекома,
   Въ слезахъ пришла я, и меня
   Ты пожалелъ. Мой сынъ единый
   Вчера игралъ въ цветахъ, смеясь;
   Вдругъ на руке его невинной
   Змея спиралью обвилась;
   Онъ съ ней игралъ: то дергалъ смело
   Ея языкъ, то открывалъ
   Ей ротикъ свой, Вдругъ побледнело
   Его лицо; онъ пересталъ
   Смеяться, грудь хватать устами.
   Тутъ кто-то мне сказалъ, что онъ
   Змеей смертельно уязвленъ.
   Я ихъ просила со слезами
   Лекарство дать мне, возвратить
   Ему тепло и трепетъ тела.
   Онъ былъ такъ милъ, что умертвить
   Его змея бы не посмела.
   Тутъ кто-то мне сказалъ: ,,Вонъ тамъ
   Живетъ святой. Иди, быть можетъ,
   Онъ обратится къ небесамъ
   И горю твоему поможетъ."
   Тогда къ тебе я подошла
   Сняла съ малютки покрывало,
   Твои колени обняла
   И дать лекарства умоляла.
   И ты, ты внялъ моимъ мольбамъ,
   Твой кроткий взоръ былъ полнъ печали,
   Ты вновь закрылъ малютку самъ
   И мне слова твои звучали:
   ,,Есть средство горю пособить:
   Кто проситъ у врача совета,
   Лекарство долженъ самъ добыть.
   Сперва тебе лекарство это
   Поможетъ, а ему - потомъ:
   И такъ найди зерно горчицы,
   Но помни, только въ доме томъ
   Где призракъ смерти бледнолицый
   Ни разу жертвъ не вырывалъ."
   Такъ ты, учитель, мне сказалъ.
   - ,,Да такъ сказалъ, Кисаготами" -
   Ответилъ съ нежностью Господь.
   ,,Что-жъ ты нашла?" - ,,Я шла горами,
   Лесами, нивой, городами,
   У всехъ просила: ,,О, друзья,
   Щепоть горчицы мне поверьте."
   И все давали. Знаю я,
   Что бедняки добры. Но смерти
   Холодный призракъ всюду былъ,
   И жертвъ несчастныхъ уносилъ.
   И съ благодарностью печальной
   Я шла, просила у другихъ,
   Но всюду мне, многострадальной,
   Одинъ ответъ звучалъ отъ нихъ:
   ,,Вотъ семя, но... мы потеряли
   Раба..."-,,У насъ скончался брат..."
   И семя въ горе и печали
   Я возвращала имъ назадъ.
   Учитель! Не нашла я дома
   Где-бъ ни являлась смерть, И вотъ,
   Оставивъ въ нише водоема
   Ребенка (онъ ужъ не беретъ
   Губами-груди!) я искала
   Везде тебя... О, научи
   Найти тотъ домъ, где-бъ не бывала
   Ни разу смерть! О, облегчи
   Мне горе тяжкое! Тревожитъ
   Оно мне сердце, словно ножъ.
   Мне говорили все, быть можетъ,
   Они и правы...-нетъ, нетъ, ложь,
   Что умеръ онъ! Онъ живъ.владыко
   Скажи, онъ живъ?" Но ей въ ответъ
   Господь промолвилъ кротко:- ,,Нетъ.
   Твое страдание велико,
   Но ты, стараясь отыскать
   То, что никто найти не въ силахъ,
   Нашла бальзамъ для чувствъ унылыхъ,
   Страдалица родная мать!
   Еще вчера у бедной груди
   Сномъ смерти спалъ ребенокъ твой,
   А ныне знаешь, что все люди
   Болеютъ тою-же тоской.
   Но разделенныя страданья
   Для сердца легче и сносней
   Знай, я готовъ безъ содраганья
   Отдать всю кровь души моей,
   Что-бъ осушить мирския слезы,
   Что заставляютъ проклинать
   Любви пленительныя розы
   И гонятъ къ стогнамъ алтаря
   Всехъ: и безсмысленныхъ созданий,
   И ихъ премудраго царя
   Для всесожженья и закланий.
   Я эту тайну разъяснить
   Пытаться буду всей душою
   А ты, да будетъ миръ съ тобою,
   Иди младенца хоронить!"
   И вотъ царевичъ съ пастухами
   Вступаетъ въ городъ. Схлынулъ зной,
   И солнце алыми лучами
   Прощалось съ грешною землей.
   Скользитъ по речке отблескъ рдяный;
   Имъ зданья щедро облиты,
   И у воинственной охраны
   Сверкаютъ копья и щиты.
   Съ ягненкомъ на плече, смиренно
   Подходитъ медленно Онъ къ нимь,
   И разступились все мгновенно
   Передъ лицемъ Его святымъ.
   Все смолкло даже на базаре:
   Кузнецъ забылъ о молотке,
   Забылъ торговецъ о товаре,
   А ткачъ усердный - о станке;
   Меняла сбился вдругъ со счета,
   И Сивы белый быкъ елъ рисъ...
   Все, все невольно, безъ отчета
   Глазами вь ликъ его впились.
   Онъ шелъ въ смиреньи величавый,
   И говорили все кругомъ:
   ,, Кто тотъ, со взглядомъ полнымъ славой,
   Съ ягненкомъ белымъ за плечомъ?"
   И имъ иные отвечали:
   ,, Иль девараджъ* онъ, иль Шакра*.
   Тамъ, где возносится гора,
   Его тамъ съ риши мы встречали."
   А Будда тихо шелъ впередъ
   И размышлялъ: ,, Какъ это стадо,
   Без получаетъ по строго определенному для всей вселенной закону возмездия, установляющему добро за добро и зло за зло, меру за меру въ делахъ, словахъ, мысляхъ, точно, неизменно, непоколебимо, въ полномъ равновесии прошедшаго и будущаго.
   Такъ говорилъ онъ, и слова его, проникнутыя милосердиемъ, были преисполнены такого величия, истины и любви, что жрецы старались скрыть подъ одеждою руки, обагренныя кровью, а царь приблизился къ нему и, почтительно сложивъ ладони, преклонился предъ Буддою.
   Господь же продолжалъ поучать, объясняя, какъ прекрасна была бы земля, если бы все живыя существа были связаны дружбою, все употребляли пищу чистую и безкровную: золотыя зерна, прекрасные плоды, сладкия травы, светлую воду; этой пищи, этого питья, ведь, довольно на земле! Сила любви, заключавшаяся въ его словахъ, победила всехъ присутствующихъ. Сами жрецы загасили жертвенный огонь, бросили жертвенные ножи. На следующий день по всей стране изданъ былъ эдиктъ, провозглашенный глашатаями, вырезанный на камняхъ и столбахъ:
   "Такова воля царя: до сихъ поръ у насъ убивались животныя для принесения жертвъ и для пищи, но отъ сего дня никто не долженъ проливать крови и вкушать мясо. Знание растетъ, а жизнь одна, и только милосердый можетъ ждать милосердия".
   Таково было содержание эдикта и, начиная съ этихъ поръ, благодатный миръ установился между всеми живыми существами, между людьми и животными, служащими имъ на пользу, и птицами, и всемъ живущимъ на берегахъ Ганга, где господь нашъ поучалъ святымъ милосердиемъ и кроткими речами.
   Сердце учителя, было всегда милостиво ко всемъ, кто дышетъ дыханиемъ этой скоропреходящей жизни, ко всемъ связаннымъ одною цепью радостей и страданий.
   Вотъ что разсказываютъ священныя книги:
   "Въ древния времена, когда Будда явился на земле подъ видомъ брамана, жившаго на скале Мунда, близъ деревни Далиддъ, засуха опустошила всю страну; всходы риса пропадали ранее, чемъ успевали околоситься; въ лесахъ знойное солнце изсушило все пруды и озера; трава высыхала, звери разбегались въ разныя стороны, отыскивая пропитание.
   "Однажды, проходя мимо раскаленныхъ стенъ одного нуллаха, господь Будда заметилъ тигрицу, лежавшую на голыхъ камняхъ и умиравшую отъ голода. Отчаяние светилось зеленымъ огнемъ въ ея глазахъ, ея сухой языкъ свешивался изъ открытой пасти на исхудалыя щеки, ея пестрая шкура висела складками на ребрахъ, подобно сгнившей отъ дождя соломенной крыше, держащейся на однихъ стропилахъ; около изсохшихъ сосцовъ ея пищали отъ голода двое детенышей, тщетно отыскивая молоко, котораго не было. Мать нежно лизала неугомонныхъ тигрятъ и подставляла имъ свои груди съ любовью, превосходившею даже ея голодъ, съ любовью, смягчившею крикъ отчаяния, съ какимъ она опустила на песокъ изможденную страданиемъ голову.
   "При виде этой грустной картины господь Будда почувствовалъ невыразимое сострадание.
   -- Помочь этой лесной убийце можно только однимъ средствомъ,--подумалъ онъ.--До заката солнца она умретъ отъ недостатка пищи. Ни одно живое существо не сжалится надъ нею, надъ этой хищной кровопийцей, страдающей отъ недостатка необходимой ей крови. Что, если бы я отдалъ себя въ пищу, отъ этого никто ничего не потерялъ бы, кроме меня самого, а разве можетъ любовь потерять, когда она остается верна себе, даже до последняго предела?
   "Съ этими словами Будда отложилъ въ сторону сандалии и посохъ, снялъ свой священный шнуръ и вышелъ изъ-за куста на песчаную поляну.
   -- "Смотри, мать, вотъ тебе пища!" - сказалъ онъ, и умирающая тигрица отскочила отъ своихъ детенышей съ хриплымъ резкимъ крикомъ и, поваливъ на землю эту добровольную жертву, стала разрывать ее на части своими острыми когтями, обливая ея кровью свои желтыя десны, смешивая свое горячее дыхание съ последнимъ вздохомъ безстрашной, самоотверженной любви".
   Такъ любвеобильно было сердце учителя ужъ въ давния времена, а не только теперь, когда онъ своимъ милосердымъ словомъ прекратилъ жестокое жертвоприношение. Царь Бимбисара, узнавъ объ его высокомъ происхождении и святомъ предприятии, просилъ его остаться въ своемъ городе.
   -- При твоемъ сане, -- говорилъ онъ ему,--нельзя выносить такихъ подвиговъ воздержания; твои руки созданы держать скипетръ, а не протягиваться за подаяниемъ. Живи со мной до моей смерти, такъ-какъ у меня нетъ сына и наследника, и учи мое царство мудрости; живи въ моемъ дворце съ прекрасною невестою!
   Но Сиддартха, не колеблясь, отвечалъ ему:
   -- Все это было у меня, великий государь, и все это я оставилъ ради поисковъ истины; я все еще ищу ее и буду искать; я не остановлюсь даже, если дворецъ Индры отворитъ предо мной свои жемчужныя ворота и боги станутъ приглашать меня вступить туда! Я иду воздвигнуть царство Закона и направляюсь къ тенистымъ лесамъ Гайи, где, я надеюсь, светъ осенитъ меня; этотъ светъ не можетъ явиться здесь среди риши, его не дадутъ ни священныя книги, ни подвиги воздержания, доводящие до принесения тела въ жертву душе. Теперь дело идетъ о томъ, чтобы открыть светъ и познать истину; и если это мне удастся, дорогой другъ, я, конечно, вернусь къ тебе и воздамъ тебе за любовь твою!
   После этого, царь Бимбисара трижды обошелъ вокругъ царевича, почтительно поклонился до земли и пожелалъ ему успеха.
   Господь направился къ Уравильве, все еще неутешенный, съ исхудалымъ лицомъ, ослабевший отъ шестилетнихъ поисковъ и усилий.
   Подвижники, жившие на горе и въ роще,--Алара, Удра и пятеро другихъ--остановили его, говоря, что все ясно изложено въ священныхъ книгахъ, что никто не можетъ стать выше Срути и Смрити,--никто, даже и самые высшие святые, ибо какъ можетъ смертный быть мудрее Жнана-Канда, который учитъ, что Брама безтелесенъ и бездейственъ, безстрастенъ, спокоенъ, неизмененъ, лишенъ всякихъ свойствъ, что онъ чистая жизнь, чистая мысль, чистая радость. Человекъ не можетъ быть совершеннее, чемъ Карма-Кандъ, который учитъ, какимъ образомъ освободиться отъ оковъ личнаго бытия, стать богомъ и исчезнуть въ бездне божественности, переходя отъ лжи къ истине, отъ борьбы чувствъ къ вечному миру, царящему въ обители Молчания.
   Царевичъ слушалъ эти речи, но не находилъ въ нихъ утешения.
  

КНИГА ШЕСТАЯ.

   И если хочешь ты видеть то место, где солнце садится всего позже, иди на северо-западъ отъ "Тысячи садовъ" по долине Ганга до зеленыхъ горъ, изъ которыхъ вытекаютъ два потока-близнеца - Ниладжанъ и Мохана; следуя по ихъ извилистымъ берегамъ, поросшимъ широколиственными палъмовыми рощами, ты придешь въ долину, где струи обоихъ братьевъ сливаются въ водахъ Фальгу, текущаго по каменистому ложу до Гайи и до красныхъ горъ Барабара. Около этой реки разстилалась заросшая терниемъ и пересекаемая песчаными холмами пустыня, носившая въ древности название Урувелайи. На ея окрайне густой лесъ поднималъ къ небу свои перистыя вершины, скрывая тихий ручей, окаймленный голубыми и белыми лотосами, населенный резвыми рыбами и черепахами. Около леса лепилась деревня Сенани съ своими хижинами, крытыми травой и осененными пальмами, съ своимъ мирнымъ, простымъ пастушескимъ населениемъ.
   Здесь, въ этомъ лесномъ уединении, жилъ господь Будда, размышляя о страданияхъ людей, о путяхъ судьбы, объ учении священныхъ книгъ, объ урокахъ, которые могутъ преподать намъ обитатели лесовъ, о тайнахъ безмолвия, откуда все выходитъ, о тайнахъ мрака, куда все стремится, о жизни, соединяющей обе эти тайны подобно радуге, перекинутой съ облака на облако по небосклону, -- радуге, столь же подвижной и преходящей, какъ и ея устои.
   Месяцъ за месяцемъ сиделъ въ лесу господь нашъ, погруженный въ мысли, и случалось нередко, что забывалъ пищу; очнувшись отъ думъ, длившихся съ солнечнаго восхода до полудня, онъ находилъ чашу свою пустою и принужденъ былъ питаться дикими плодами, сброшенными съ деревьевъ къ ногамъ его суетливыми обезьянами или красными попугаями. Красота его поблекла; тело его, изможденное борьбою духа, теряло мало-по-малу те тридцать два знака, которые отличаютъ Будду. Сухой желтый листъ, спадавший съ дерева, едва-ли менее походилъ на светлую весеннюю листву, чемъ онъ на цветущаго царственнаго юношу прежнихъ дней.
   И вотъ, однажды, истомленный царевичъ упалъ на землю замертво, въ глубокомъ обмороке. Дыхание его остановилось, кровь перестала течь по жиламъ, онъ лежалъ бледный, неподвижный.
   Случайно около этого места проходилъ молодой пастухъ, который увиделъ Сиддартху лежащимъ съ закрытыми глазами, съ выражениемъ несказаннаго страдания на устахъ, тогда какъ горячее полуденное солнце жгло его голову; пастухъ нарвалъ ветокъ дикой розы и устроилъ изъ нихъ навесъ надъ священной главой: какъ человекъ низшей касты, онъ не смелъ прикоснуться къ особе, казавшейся ему высокой и священной, а потому онъ влилъ въ ротъ учителя несколько капель теплаго молока прямо изъ сосцевъ своей козы.
   Священныя книги повествуютъ, что воткнутыя имъ въ землю ветви быстро проросли, покрылись густыми листьями, цвътами и красными плодами, такъ что навесъ, устроенный имъ, походилъ на палатку, воздвигаемую царю на охоте, палатку изъ серебристой ткани съ красными, золотистыми украшениями. Мальчикъ поклонился учителю, принимая его за божество. Но вотъ господь пришелъ въ себя, всталъ и попросилъ пастуха дать ему молока изъ его кувшина.
   -- О владыко,--возразилъ мальчикъ,-- я не могу этого сделать, ты видишь, я--судра и мое прикосновение осквернитъ тебя!
   Тогда всесветночтимый отвечалъ:
   --Милосердие и нужда соединяютъ узами родства всякую плоть! Кровь у всехъ одного цвета безъ различия кастъ, слезы тоже распределены не по кастамъ и одинаюво солены у всехъ людей; никто не родится со знакомь тилаки на лбу или со священнымъ шнуромъ на шее*). Кто поступаетъ справедливо, тотъ рожденъ благороднымъ; кто поступаетъ низко, рожденъ низкимъ. Дай мне напиться, братъ! Когда я завершу мои поиски -- поступокъ твой вменится тебе!
  
   *) О знаке тилаки (см. Стр 20;) - священный шнуръ есть внешний знакъ отличия всякаго брамана.
  
   Пастухъ возвеселился въ сердце своемъ и исполнилъ желание учителя.
   Въ другой разъ по дороге изъ города шла толпа нарядныхъ девушекъ, танцовщицъ при храме Индры, въ сопровождении музыкантовъ.
   Изъ последнихъ одинъ билъ въ украшенный павлинными перьями барабанъ, другой наигрывалъ на певучей бансуле, третий--на трехструнной ситаре.
   Легкою поступью перескакивали оне съ камня на камень, поспешая по извилистымъ тропинкамъ на веселый праздникъ; серебряные колокольчики звенели на смуглыхъ ногахъ, браслеты и запястья шумно позвякивали имъ въ ответъ.
   Музыкантъ съ ситарой перебиралъ ея медныя струны, а женщина, шедшая рядомъ, пела:
   "Что за прелесть плясать подъ звонъ ситары; настрой ситару не слишкомъ высоко, да и не слишкомъ низко, и мы втянемъ въ пляску сердца людей. Туго натянутая струна лопается, и музыке--конецъ; слабо натянутая струна безмолвствуетъ и музыке -- смерть; настрой же ситару не слишкомъ высоко, да и не слишкомъ низко".
   Такъ пела танцовщица подъ звуки музыки, спускаясь по лесной тропинке отъ одной просеки къ другой, подобно веселой пестрой бабочке; и не думала она, что легкая песенка ея можетъ коснуться уха погруженнаго въ думы святого человека, сидевшаго подъ фиговымъ деревомъ у дороги. Но Будда поднялъ свое высокое чело при проходе шумной толпы и сказалъ:
   --Безумные часто поучаютъ умныхъ: я, кажется, слишкомъ натягиваю струну жизни, думая вызвать музыку, долженствующую спасти всехъ. Мои глаза тускнеютъ именно тогда, когда они начали прозревать истину, моя сила слабеетъ какъ разъ въ то время, когда я всего более въ ней нуждаюсь; я долженъ получить теперь все необходимое человеку, иначе я умру, а вместе со мною--надежды всехъ людей!
   Тутъ же, неподалеку, на берегу жилъ богатый и благочестивый человекъ, владевший большими землями и стадами, добрый хозяинъ, другъ всехъ бедныхъ; по его имени и деревня называлась Сенани. Въ довольстве и мире жилъ онъ со своей женой Суджатой, самой красивой изъ всехъ черноокихъ дочерей этой равнины. Любезная и правдивая, простая и кроткая, прямодушная и ласковая, она была приветлива ко всякому.
   Это золото, а не женщина, проводила спокойно годы семейнаго счастья съ своимъ мужемъ въ мирномъ сельскомъ уединении, горюя объ одномъ,--что ихъ супружеское счастье до сихъ поръ еще не завершилось рождениемъ сына. Много разъ обращалась она съ усердной мольбой къ Лукшми*), много ночей обходила она вокругъ великаго Лингама**), девятью-девять-разъ прося у бога сына и принося въ жертву рисъ, венки жасмина и сандальное масло; она обещала, если желание ея исполнится, поставить подъ деревомъ бога золотую чашу съ обильною, хорошо-приготовленною пищею такъ, чтобы девы могли удобно вкушать эту пищу.
  
   *) Лукшми или Лакшми--богиня счастья и красоты--супруга Вишну.
   **) Лингамъ или Линга--мистический символъ Сивы--(phallus).
  
   И молитва ея была услышана: три месяца тому назадъ у нея родился красивый мальчикъ, и онъ лежалъ у нея на груди, когда она, съ благодарностью въ сердце, шла въ святилище лесного бога, придерживая одной рукой пунцовое сари, покрывавшее ребенка--ея сокровище, другою--грациозно поддерживая на голове чашу и блюдо съ вкусною пищею для божества.
   Слуга, посланный заранее вымести землю около дерева и обвязать его пунцовыми шнурками, вернулся къ ней поспешными шагами.
   -- Ахъ, дорогая госпожа,--воскликнулъ онъ, -- посмотри, лесной богъ сидитъ на этомъ месте, въ образе человека съ руками, сложенными на коленяхъ! Посмотри, какое сияние окружаетъ его голову! Какой у него кроткий и величественный видъ, какие небесные глаза! Ведь встретиться съ богомъ--большое счастье!
   Суджата также сочла царевича за божество: она съ трепетомъ приблизилась, поцеловала землю и проговорила, опустивъ свою прекрасную головку:
   -- Да будетъ милостивъ ко мне, рабе своей, владыко, -- обитатель этой рощи, податель благъ, удостоивший меня своимъ присутствиемъ! Да приметъ онъ наши ничтожные дары -- это белоснежное, чистое, какъ слоновая кость, молоко, которымъ я только-что наполнила эти сосуды!
   Она налила молоко въ золотую чашу и изъ хрусталънаго кувшина полила на руки Будды розовой воды.
   Онъ елъ, не говоря ни слова, а счастливая мать стояла въ почтительномъ отдалении.
   Эта пища произвела чудотворное действие: господь нашъ почувствовалъ возстановление своихъ силъ и возвращение жизни: безсонныя ночи, дни воздержания миновали, точно сонъ. Казалось, что духъ его питался вместе съ теломъ и снова расправлялъ свои крылья, подобно птице, утомленной полетомъ чрезъ безконечныя песчаныя пустыни и съ наслаждениемъ омывающей въ реке запыленную шею и голову. Видя, что лице господа становится все прекраснее и прекраснее, Суджата снова поклонилась ему.
   -- Ты вправду богъ,--тихо спросила она,--и снискалъ ли даръ мой милость предъ тобою?
   Но Будда спросилъ:
   -- Что такое принесла ты мне?
   -- Святейший,--отвечала Суджата,--я взяла молоко отъ ста вновь отелившихся коровъ и этимъ молокомъ поила пятьдесятъ белыхъ коровъ, а ихъ молокомъ -- двадцать пять другихъ; молокомъ же этихъ двадцати пяти -- опять шесть самыхъ лучшихъ, самыхъ превосходныхъ изъ всехъ, какия у насъ есть! Подоивъ этихъ последнихъ, я сварила молоко съ сандаломъ и тонкими пряностями въ серебряной чаше, примешивая къ нему рисъ, выросший изъ амбарныхъ зеренъ, посеянныхъ на нови и подобранныхъ такъ, что каждое зерно походило на жемчужину. Все это я делала отъ чистаго сердца, такъ-какъ я дала обещание, если рожу мальчика, принести жертву въ благодарность за эту радость; и вотъ у меня родился сынъ, и жизнь стала счастьемъ!
   Господь нашъ отстранилъ тихонько красныя складки покрывала и, положивъ на маленькую головку руки, которыми совершилось спасение мира, произнесъ:
   -- Да будетъ долговечно твое счастье! Да окажется сыну твоему легкимъ бремя жизни! Ты оказала помощь не богу, а мне--одному изъ твоихъ братий; я былъ когда то царевичемъ, теперь же сталъ странникомъ, и въ течение шести тяжелыхъ летъ ищу день и ночь того света, которому предстоитъ разогнать мракъ, въ которомъ все еще пребываютъ люди, остающиеся въ неведении его. И я найду этотъ светъ!.. Да, онъ уже начинаетъ мерцать предо мною-- лучезарный и благотворный, но моя слабая плоть изнемогла; твоя чистая пища, дорогая сестра, возстановила мои силы, эта пища, прошедшая чрезъ несколько жизней, укрепила жизнь подобно тому, какъ сама жизнь проходитъ чрезъ много рождений, пока достигнетъ блаженной высоты и очищения отъ греховъ. Но неужели, въ самомъ деле, находишь ты, что жизнь сама по себе--отрада? Ужели тебе только и надо, что жить и любить?
   Суджата отвечала:
   -- Высокочтимый! Мое сердце не обширно, но и небольшой дождь можетъ наполнить водою всю чашечку лилии, хотя онъ едва-едва орошаетъ поле. Для меня довольно и того, что солнце жизни светитъ мне въ милости моего повелителя и въ улыбке моего ребенка, распространяя теплоту и светъ любви во всемъ нашемъ жилище. Дни мои проходятъ приятно среди домашнихъ заботъ отъ самаго восхода солнца, когда я просыпаюсь, возношу молитву богамъ, выдаю хлебъ, украшаю дерево Тульси*) и раздаю работу своимъ служанкамъ, до полудня, когда господинъ мой склоняетъ голову ко мне на грудь, усыпленный тихими песнями и движениемъ опахала, и потомъ до ужина, когда яснымъ вечеромъ я стою около него и прислуживаю ему! Звезды зажигаютъ свои серебряные огни и провожаютъ насъ ко сну после молитвы въ храме и беседы съ друзьями. Какъ могу я не быть счастлива, когда боги въ такой мере благословили меня, когда я сознаю себя матерью младенца, могущаго, если то потребуется, указать путь къ небу! Ведь учатъ же насъ священныя книги, что человекъ, посадивший деревья, дающия тень путникамъ, устроивший водоемы на пользу людей или воспитавший сына, уготовляетъ себе благую часть после смерти; а что говорятъ книги, принимаю я со смирениемъ, ибо знаю, что я не умнее великихъ мужей древности, говорившихъ съ богами и знавшихъ гимны и заклинания, и все пути жизни мирной и добродетельной. Я также думаю, что отъ добраго происходить доброе и отъ злого--злое,-- всегда, везде, во всякое время, на всякомъ месте. И опять, ведь, сладкие плоды вырастаютъ отъ добраго корня, а горькие--отъ ядовитыхъ отпрысковъ; ведь, какъ вражда порождаетъ ненависть, такъ доброта создаетъ друзей, и терпение низводить миръ даже въ нынешней нашей жизни; я думаю: а когда мы умремъ, разве не настанетъ для насъ тогда такое будущее, которое ни въ чемъ не уступитъ настоящему и--кто знаетъ?--окажется еще более счастливымъ? Ведь, одно зерно рису даетъ большой колосъ съ пятидесятью зернами, а все эти прелестныя белыя и золотистыя астры скрываются весною въ маленькихъ, голыхъ, серыхъ почкахъ. Ахъ, владыко, я знаю, есть такия горести, которыя могутъ обратить въ прахъ самое великое терпение! Если мой малютка умретъ прежде меня, я думаю--сердце мое разорвется, я даже надеюсь на это! И тогда я стала бы держать его въ своихъ обьятияхъ и стала бы ждать моего повелителя въ томъ мире, который уготованъ для верныхъ женъ; стала бы исполнять свой долгъ, свои обязанности до техъ поръ, пока настанетъ его часъ. Моя участь--съ радостью взирать, какъ факелъ зажжетъ жадное пламя костра и подниметъ клубы дыма! Въ писании сказано: если индийская жена умретъ такимъ образомъ--за каждый волосъ съ ея головы дано будетъ ея мужу несколько летъ жизни на небе. Поэтому я не знаю страха, о святой мужъ! Поэтому и течетъ радостно моя жизнь, но я не забываю и другихъ, живущихъ въ скорби и нищете, въ болезни и бедности,--да будутъ къ нимъ милостивы боги! Что до меня,--я стараюсь не пропускать мимо того добра, совершить которое достается на мою долю, и живу, повинуясь законамъ и твердо веруя, что долженствующее быть--будетъ, а долженствуетъ быть -- не иное что, какъ благо!
  
   *) Тульси или туласи (Ocymam sanctum) есть название дерева, которое было посвящено Вишну и Лакшми и считалось отчасти проникнутымъ сущностью этихъ божествъ, а потому и привлекало особое поклонение, какъ отдельное божество, къ которому обращались съ молитвами.
  
   Тогда заговорилъ господь:
   -- Ты можешь учить учителей,--сказалъ онъ,-- твои простыя речи мудрее мудрости. Будь довольна своимъ незнаниемъ, если путь истины и долга тебе известенъ: расти, прелестный цветокъ, среди своей мирной тени, полуденный светъ истины преждевремененъ для нежныхъ лепестковъ; они широко разрастутся подъ другими солнцами, въ позднейшей жизни, и тогда вознесутъ вершину до неба. Ты покланялась мне, а я покланяюсь тебе! Чудное сердце! Ты знаешь, не учась, какъ вдохновленный любовью голубь, находящий дорогу домой! Видя тебя, можно понять, почему есть еще для людей надежда и почему мы добровольно держимся за колесо жизни. Да будетъ миръ и радость съ тобою во все дни твои, и да свершу я мое такъ же, какъ свершила ты свое! Тотъ, кого ты считала богомъ, проситъ тебя пожелать ему этого!
   -- Да будетъ такъ!--сказала она, устремляя вдумчивый взглядъ на ребенка, который протягивалъ къ Будде свои нежныя ручки, зная, быть-можетъ, более, чемъ мы предполагаемъ, и преклоняясь предъ господомъ. А онъ, подкрепленный чистою пищею, всталъ и направилъ стопы свои къ великому дереву,--дереву Боди (съ техъ поръ оно осталось неувядаемымъ и сохраняется на вечное поклонение миру), подъ тенью котораго суждено было истине открыться Будде. Учитель провиделъ это: направляясь ко древу мудрости, онъ шелъ мернымъ шагомъ, твердо, величественно. Миры! Ликуйте!.. Господь нашъ шествуетъ ко древу!
   Когда онъ подходилъ подъ сень стройныхъ стволовъ, покрытыхъ сводомъ блестящей листвы, земля благоговейно приветствовала его, преклоняя предъ нимъ свои травы и усыпая путь его внезапно распустившимися цветами. Деревья леса склоняли свои ветви, давая ему тень; водяные боги посылали ему съ реки прохладный ветерокъ, наполненный благоуханиемъ лотосовъ. Лесные звери,--пантеры, вепри, олени,-- забывъ свои раздоры, смотрели изъ чащъ и пещеръ большими удивленными глазами на его кроткий ликъ. Изъ холодной расщелины камня выползла пятнистая ядовитая змея и потрясала головой въ честь господа; пестрокрылыя бабочки обмахивали его своими лазурными, зелеными и золотистыми крыльями, хищный коршунъ съ крикомъ выпустилъ свою добычу; полосатая векша перепрыгивала съ дерева на дерево, стараясь лучше видеть его; ткачъ чирикалъ, раскачиваясь въ своемъ воздушномъ гнезде; ящерица подбегала къ нему, голуби собирались стаями, даже пресмыкающияся знали, что готовится, и радовались. Голоса неба и земли соединялись въ одну песню, которая для ушей, умеющихъ слушать, звучала такъ:
   "Господь и другъ! Ты, любвеобильный спаситель! Ты, который преоборолъ гневъ и гордость, и желания, и опасения, и сомнения! Ты, который принесъ себя въ жертву за всякаго и за всехъ. Шествуй ко древу! Печальный миръ благословляетъ тебя: ты-- Будда, долженствующий облегчить его страдания! Шествуй, благословенный и поклоняемый! Возвести последнюю борьбу за насъ, о победоносный царь! Твой часъ насталъ! Вотъ та ночь, которую ожидали века!"
   И вотъ настала ночь, въ тотъ именно часъ, когда нашъ учитель возселъ подъ древо. Но тотъ, кто есть царь тьмы -- Мара, зная, что пришелъ Будда, искупитель, что насталъ часъ, когда онъ долженъ открыть истину и спасти миры, собралъ все подвластныя ему злыя силы. Они слетелись изъ глубокихъ безднъ, они--эти враги знания и света--Арати, Тришна, Рага, со своимъ воинствомъ страстей, страховъ, неведения, вожделений, -- со всемъ отродиемъ мрака и ужаса; все они ненавидели Будду, все хотели смутить его душу. Никто, даже и мудрейшие изъ мудрыхъ не знаютъ, какъ исчадия ада боролись въ эту ночь, чтобы только воспрепятствовать Будде открыть истину. Они то насылали страшную бурю, потрясая воздухъ грозными раскатами грома, то изъ расщелины неба осыпали землю красными стрелами ярости, то коварно нашоптывая сладкозвучныя речи, принимали образы обворожительной красоты, являвшейся среди очаровательнаго шелеста листьевъ при тихомъ ветерке, то пленяли сладострастнымъ пениемъ, шопотомъ любви, то искушали приманкой царской власти, то смущали насмешливымъ сомнениемъ, доказывая всю тщету истины. Являлись ли они видимыми, принимали ли внешний образъ или, можетъ быть, Будда боролся съ враждебными духами въ глубине своего сердца--я того не знаю, я переписываю то, что написано въ древнихъ книгахъ, и только.
   Сначала явились по очередно десять главныхъ греховъ, могучие воины Мары, ангелы зла.
   Первый--Аттавада--Себялюбие--которое во всей вселенной, какъ въ зеркале, видитъ отражение своего лица и, восклицая "я", хочетъ, чтобы весь миръ сказалъ "я", чтобы все погибло, если ему приходится страдать.
   -- Если ты Будда,--сказалъ онъ,-- пусть другие блуждаютъ во мраке, довольно съ тебя, что ты самъ спасешься, неизменно оставаясь темъ, чемъ ты сталъ; возстань и прими благословение боговъ, не изменяющихся, не волнующихся, не умирающихъ!
   Но Будда отвечалъ:
   -- Истинное въ твоихъ словахъ--презренно; нестинное--проклято; искушай того, кто любить самого себя!
   Затемъ явилось бледное Сомнение, демонъ отрицания, духъ насмешки, и прошипело надъ ухомъ учителя:
   -- Все существующее--одинъ призракъ и тщетно узнавать его тщету! Ты гонишься за своею собственною тенью; возстань и уходи, нетъ другого пути кроме терпенья и презренья, нетъ спасенья для людей, нетъ возможности остановить колесо жизни!
   Но господь нашъ отвечалъ:
   -- У меня нетъ ничего общаго съ тобою, лживый Висикитча, лукавейший изъ людскихъ враговъ!
   После этого явилась Силабатъ-парамаса, колдунья, которая придаетъ силу темнымъ верованьямъ, господствуетъ во многихъ странахъ подъ видомъ младшей сестры настоящей веры и вечно обманываетъ души пустыми обрядами и молитвами, хранительница ключей, будто-бы, запирающихъ адъ и открывающихъ небо.
   -- Неужели ты осмелишься, -- сказала она ему,--отвергнуть наши священныя книги, свергнуть съ престола нашихъ боговъ, опустошить наши храмы, уничтожить законъ, который даетъ пропитание жрецамъ и поддерживаетъ государства?
   Но Будда отвечалъ:
   -- То, что ты мне велишь хранить, есть форма, которая отживаетъ; свободная истина -- вечна! Вернись въ свой мракъ!
   Затемъ приблизился более мужественный соблазнитель, Кама, царь страстей, имеющий власть даже надъ богами, царь всякой любви, правитель царства наслаждений. Онъ подошелъ къ дереву, смеясь и пряча свой золотой лукъ, повитый красными цветами, и стрелы желания съ пятью нежными языками пламени на заостренныхъ концахъ, -- стрелы, поражающия сердце более метко, чемъ отравленное острие. Вместе съ нимъ явилась въ это уединенное место толпа светлыхъ призраковъ съ небесно-прекрасными глазами и губами; они сладостно ворковали хвалу любви; вторя музыке невидимыхъ струнъ, они пели такъ обольстительно, что, казалось, сама ночь прислушивалась къ ихъ песне, и звезды и месяцъ останавливались въ своемъ движении, внимая тому, какъ они пели Будде о потерянномъ блаженстве, о невозможности для смертнаго найти во всехъ трехъ мирахъ ничего дороже нежныхъ персей отдающейся ему красавицы, ничего поразительнее гармонии формъ прекраснаго тела, этой неизреченной, но въ то же время и красноречиво говорящей душе гармонии, сознаваемой въ волнении крови, боготворимой желаниями, стремящимися овладеть ею, какъ заведомо лучшимъ благомъ въ свете, какъ истиннымъ небомъ, въ которомъ смертный уподобляется богамъ, является творцомъ и властелиномъ, приобретается даръ изъ даровъ, вечно новый и вознаграждающий тысячи страданий. Кто можетъ чувствовать печаль, когда нежныя руки крепко обнимаютъ его и вся жизнь сливается въ одномъ счастливомъ вздохе, и целый миръ дается въ одномъ горячемъ поцелуе? Такъ пели они, нежно маня его руками, тогда какъ глаза ихъ горели пламенемъ любви, губы соблазнительно улыбались. Въ сладострастныхъ танцахъ они то выставляли, то прятали свои гибкие члены, подобно цветочнымъ почкамъ, обнаруживающимъ окраску, но скрывающимъ сердце цветка. Восхищенный глазъ никогда не видалъ ничего обольстительнее этихъ полуночныхъ танцовщицъ, прилетавшихъ къ дереву, одна другой прелестнее.
   -- О великий Сиддартха! Я твоя, -- шептали оне,-- испытай сладость моего поцелуя и скажи, сладка ли юность?!
   Но ничто не трогало душу нашего учителя.
   Тогда Кама взмахнулъ своимъ волшебнымъ жезломъ--толпа танцовшицъ разступилась и появилось виденье, превосходящее все прочия красотою и стройностью,--виденье, принявшее образъ прелестной Ясодхары. Ея темные глаза, горевшие нежною страстью, были полны слезъ; она съ томлениемъ протягивала объятия и, какъ музыка, прозвучалъ шопотъ его имени на устахъ очаровательной тени.
   -- Царевичъ! Я умираю отъ тоски по тебе,--вздыхала она.--Где нашелъ ты небо, подобное нашему, отражающемуся въ водахъ светлой Рохини, извивающейся у стенъ нашихъ увеселительныхъ теремовъ? Не здесь ли я оплакивала тебя все эти томительные годы! Вернись, Сиддартха, вернись! Только разъ коснись снова губъ моихъ, только позволь мне разъ приклониться къ груди твоей, и все эти безплодныя мечтания исчезнутъ! О, взгляни! Разве я не та, которую ты любилъ?
   Но Будда сказалъ:
   -- Ты просишь отъ имени моей милой, прелестная, коварная тень! Но твои просьбы напрасны; я не проклинаю тебя, такъ-какъ ты носишь дорогой мне образъ, но ты такой же призракъ, какъ все земные призраки! Обратись въ ничтожество, изъ котораго ты вышла!
   Тогда по лесу пронесся крикъ, и вся толпа красавицъ исчезла, мерцая пламенемъ блуждающихъ огней и кутаясь въ складки своихъ длинныхъ туманныхъ одеждъ.
   После этого небо омрачилось и въ шуме поднявшейся бури явились более свирепыя страсти--последния изъ десяти: Патигха--Ненависть со змеями, обвившимися вокругъ ея тела, сосавшими отравленное молоко изъ ея отвисшихъ грудей и мешавшими свое злобное шипенье съ ея проклятиями. Мало взволновала она святого, спокойнымъ взоромъ заставившаго смолкнуть ея злыя речи. Ея черныя змеи скорчились и спрятали свои ядовитые зубы. За Ненавистью последовала Рупарага--Чувственность, которая изъ любви къ жизни забываетъ жить, а за ней более благородная Арупарага--любовь къ славе--обольщениямъ которой поддаются самые мудрые, мать смелыхъ подвиговъ, борьбы, тяжелыхъ трудовъ. Затемъ явился спесивый Мано, демонъ гордости; льстивый Уддхачча, демонъ самооправдания, и, наконецъ, въ сопровождении безобразной толпы извивавшихся и пресмыкавшихся безформенныхъ, поганыхъ существъ, похожихъ на нетопырей и жабъ, Невежество, -- мать страха и неправды, Авидья, отвратительная колдунья, отъ приближения которой полночь стала чернее, крепкия горы заколебались, дикие ветры завыли, прорвавшияся тучи пролили изъ недръ своихъ потоки блиставшаго молнией дождя; звезды попадали съ неба, твердая земля содрогнулась, какъ будто приложили огонь къ ея зияющимъ ранамъ, черный воздухъ наполнился шелестомъ крыльевъ, визгомъ и крикомъ, злыми и страшными лицами властителей тьмы, изъ тысячи адовъ привлекшихъ свое воинство для искушения учителя.
   Но Будда не замечалъ ихъ; спокойный, сиделъ онъ, огражденный добродетелью, какъ стенами и валами крепости. И священное древо--древо Боди-- также оставалось спокойно среди этого смятения: каждый листъ его сиялъ такъ спокойно, какъ въ полнолуние, когда легкий зефиръ не можетъ сбросить блестящихъ капелекъ росы. Природа свирепствовала и бушевала вне тени, бросаемой его густыми ветвями.
   Въ третью стражу, когда адские легионы улетели, нежный ветеръ понесся отъ заходящей луны, и нашъ Учитель достигъ Сама-Самбудды: онъ увиделъ при свете, недоступномъ нашимъ человеческимъ чувствамъ, рядъ всехъ своихъ давно прошедшихъ существований во всехъ мирахъ; погружаясь далее и далее въ глубину временъ, онъ узрелъ пятьсотъ пятьдесятъ отдельныхъ существований. Какъ человекъ, достигший вершины горы, видитъ весь пройденный имъ путь, извивающийся мимо пропастей и скалъ по густо-заросшимъ лесамъ, по болотамъ, блистающимъ обманчивой зеленью, по холмамъ, на которые онъ взбирался, задыхаясь, по крутизнамъ, на которыхъ скользила нога его, мимо залитыхъ солнцемъ равнинъ, водопадовъ, пещеръ и озеръ вплоть до той мрачной равнины, откуда начался его путь въ небесную высь; такъ и Будда виделъ длинную лестницу человеческихъ жизней съ первыхъ ступеней, на которыхъ существование является низменнымъ, до высшихъ и самыхъ высокихъ, на которыхъ возседаютъ десять великихъ добродетелей, облегчающихъ путь къ небу.
   Будда виделъ также, какъ новая жизнь пожинаетъ то, что было посеяно старою, какъ течение ея начинается тамъ, где кончается течение другой, какъ она пользуется всеми приобретениями, отвечаетъ за все потери предшествовавшей; онъ виделъ, что въ каждой жизни добро порождаетъ новое добро, зло --новое зло, а смерть подводитъ всему итоги, при чемъ счетъ достоинствъ и недостатковъ ведется самый точный, ни одно данное не забывается, все передается верно и правильно вновь зарождающейся жизни, унаследующей все прошедшие мысли и поступки, все плоды борьбы и победы, все черты и воспоминания предыдущихъ существований.
   Въ среднюю стражу учитель нашъ достигъ Абхиджны--широкаго прозрения въ области, лежащия вне нашей сферы, въ сферы, не имеющия названий, въ безчисленныя системы мировъ и солнцъ, двигающихся, съ поразительною правильностью, мириады за мириадами, соединенныхъ въ группы, въ каждой изъ которыхъ светило является самостоятельнымъ целымъ и въ то же время частью целаго, однимъ изъ серебристыхъ острововъ на сапфировомъ море, безбрежномъ, неизведанномъ, никогда неубывающемъ,--море, вечно колеблемомъ волнами, вздымающемся въ безпокойномъ стремлении къ переменамъ. Онъ увиделъ владыкъ света, которые держатъ миры невидимыми узами, а сами покорно движутся вокругъ более могущественныхъ светилъ, источниковъ более яркаго света, переходя отъ звезды къ звезде и бросая непрестанное сияние жизни изъ вечно меняющихся центровъ до самыхъ последнихъ пределовъ пространства.
   Все это онъ виделъ въ ясныхъ образахъ, все циклы и эпициклы -- весь рядъ кальпъ и махакальпъ -- пределы времени, котораго ни одинъ человекъ не можетъ охватить разумомъ, хотя бы онъ и могъ счесть по каплямъ воды Ганга отъ его истоковъ до моря; все это неуловимо для слова:--какимъ образомъ совершается ихъ возрастание и ущербъ; какимъ образомъ каждый изъ небесныхъ путниковъ свершаетъ свое сияющее бытие и погружается въ тьму небытия. Саквалъ за сакваломъ проницалъ онъ глубину и высоту, проносился по безконечной лазури пространства и прозревалъ -- за пределами всехъ формъ, всехъ сферъ, всякаго источника движений всехъ светилъ--то незыблемое и безмолвно-действующее веление, согласно которому тьма должна развиваться въ светъ, смерть--въ жизнь, пустота--въ полноту, безформенность--въ форму, добро--въ нечто лучшее, лучшее--въ совершеннейшее; этому невысказываемому велению никто не противится, никто не прекословитъ, ибо оно сильнее самихъ боговъ, оно неизменно, невыразимо, первоверховно. Это--власть созидающая, разрушающая и возсоздающая, направляющая все и вся къ добру или -- что то же -- къ красоте, истине и пользе.
   Такимъ образомъ все существующее служитъ этой силе себе во благо и, противодействуя ей, совершаетъ зло; и червь отсюда не изъятъ, и даже ястребъ, принося окровавленную добычу своимъ птенцамъ, не совершаетъ зла. Капля росы и звезда, какъ сестры, сияютъ, смешиваясь въ общемъ ходе жизни, и человекъ, который живетъ, чтобы умереть, и умираетъ, чтобы жить лучше прежняго, если идетъ безупречнымь путемъ и серъезно желаетъ не препятствовать, а помогать всемъ существамъ--великимъ и малымъ -- претерпевать жизнь.
   Все это увиделъ нашъ учитель въ среднюю стражу.
   А когда настала четвертая стража, онъ позналъ тайну страдания, совместно со зломъ, извращающимъ законъ, подобно пару, не дающему разгореться огню кузнеца.
   Ему открылась Дукха-Сатья, первая изъ четырехъ "Святыхъ Истинъ"; онъ позналъ, что страдание является тенью жизни, движущеюся вследъ за жизнью; его нельзя устранить, не устранивъ самой жизни со всею изменчивостью ея стадий--рождениемъ, ростомъ, упадкомъ, любовью, ненавистью, удовольствиемъ, печалью, бытиемъ и действиемъ. Никто не можетъ избегнуть ея грустныхъ наслаждений и приятныхъ печалей, если не имеетъ знания, показывающаго ихъ призрачность. Но тотъ, кто знаетъ, что Авидья -- Обольщение--пользуется этими призраками, какъ западней, перестаетъ любить жизнь и заботится лишь о томъ, какъ отъ нея избавиться. Кругозоръ такого человека обширенъ: онъ видитъ, что Обольщение порождаеть Санкхару--порочныя стремления, стремления порождаютъ энергию--Виднанъ, за которой следуетъ Камарупа -- внешняя Форма, имя и воплощение, производящее человека, живо-чувствующаго все ощущаемое, беззащитно-отражающаго въ себе все признаки, мелькающие предъ его сердцемъ; и такимъ образомъ возникаетъ Ведана, жизненное Чувство, обманчивое въ своихъ радостяхъ, жестокое въ своихъ скорбяхъ, но радостное или скорбное, оно даетъ начало Матери желаний--Тришне, этой жажде, заставляющей всехъ живущихъ пить все больше и больше техъ соленыхъ водъ, по которымъ они носятся, упиваться удовольствиями честолюбия, богатства, чести, славы, владычества, победы, любви, роскошной пищи и одежды, красиваго жилища, гордости своимъ происхождениемъ, сластолюбия, борьбы за существование и греховъ, то сладкихъ, то горькихъ, порождаемыхъ этою борьбою.
   Такимъ образомъ жажда жизни утоляется напитками, удваивающими жажду, но мудрый уничтожаетъ въ своей душе эту Тришну, не питаетъ своихъ чувствъ обманчивыми призраками, твердо настраиваетъ свою душу такъ, чтобы она ничего не искала, не боролась, не стремилась ко злу; онъ кротко переноситъ зло, порожденное прошлымъ беззакониемъ, и подавляетъ страсти отказомъ удовлетворения до полнаго уничтожения ихъ; тогда то, наконецъ, вся сумма прожитой жизни--Карма--весь итогъ души, показывающий, какие поступки она свершала, какия мысли имела, все, что мы считаемъ собою, это наше "я", сотканное изъ нитей безконечнаго времени на невидимой основе действий, получаетъ во вселенной уделъ чистоты и безгрешности; ему становятся излишни поиски новаго тела, новаго места,--не нужны заботы о новомъ образе бытия въ новомъ существовании,-- заботы объ облегчении грядущихъ испытаний. "Стезя пройдена" -- и вотъ "Карма" свободна отъ земныхъ обмановъ; избавлена отъ всехъ вожделений (Скандхъ) плоти; освобождена отъ узъ--отъ Упаданъ--отъ вращения колеса; она бодрствуетъ, она здорова, какъ человекъ, проснувшийся после тяжкаго сна. Теперь она выше царей, счастливее боговъ! Болезненная падкость къ существованию прекращается, и жизнь протекаетъ безъ жизни въ невыразимо спокойной, невыразимо блаженной, благословенной нирване, безчувственномъ, неподвижномъ покое -- этомъ новомъ изменении, которое ужъ никогда не изменится!
   Первые лучи утренней зари осветили победу Будды! На востоке зажглись первые огни светлаго дня, пробиваясь сквозь темные покровы ночи. Утренняя звезда блекла на голубомъ небосклоне, а блестящия полосы розоваго цвета разгорались все ярче и ярче, прорезая серыя облака. Окутанныя тенью горы увидели великое солнце ранее, чемъ весь остальной миръ, и украсили пурпуромъ свои вершины; цветы почувствовали теплое дыхание утра и развернули свои нежные лепестки. Кроткий светъ прошелъ тихою стопой по блестящей траве и превратилъ слезы ночи въ сверкающие алмазы, покрылъ землю сияниемъ, окаймилъ золотомъ заходившая тучи, позолотилъ верхушки пальмъ, которыя прошептали ему радостное приветствие. И вотъ солнце устремило золотые лучи въ просеки; превратило своимъ волшебнымъ прикосновениемъ реку въ расплавленный рубинъ, отыскало въ чаще робкие глаза антилопы и сказало ей: "день насталъ!" Коснулось маленькихъ птичекъ въ гнездахъ, где оне притаились, подвернувъ головки подъ крылышки, и шепнуло имъ: "дети, хвалите дневной светъ!"
   И все птицы воспели славословие: соловей--гимнъ, пестрый дроздъ--приветствие утру, ангинга защебетала и полетела собирать медъ прежде пчелъ; серая ворона закаркала, попугай закричалъ, зеленый кузнецъ застучалъ, голуби завели свой безконечный разговоръ. Такъ волшебно было влияние этого великаго разсвета, явившагося вместе съ победой, что всюду, вблизи и вдали, во всехъ жилищахъ людей, распространился неведомый миръ. Убийца спряталъ свой ножъ, грабитель отдалъ назадъ добычу; меняло отсчиталъ деньги безъ обмана; все злыя сердца стали добрыми, когда лучъ этого божественнаго разсвета коснулся земли. Цари, которые вели ожесточенную войну, заключили миръ; больные весело встали съ одра болезни; умирающие улыбнулись, какъ будто знали, что радостное утро распространилось отъ источника света, возсиявшаго дальше самыхъ восточныхъ окраинъ земли. И на сердце печальной Ясодхары, сидевшей грустно возле постели царевича Сиддартхи, снизошла внезапная радость, какъ будто любовь ея не омрачилась, какъ будто печаль ея должна окончиться счастьемъ. Весь миръ почувствовалъ, не сознавая тому причины, такую же радость; надъ сухими пустынями пронеслись веселыя песни безплотныхъ духовъ, прозревающихъ появление Будды, и воздушныя девы восклицали: "Свершилось! Свершилось!", и жрецы вместе съ удивленнымъ народомъ стояли и смотрели на волны золотистаго света, разливавшагося въ небесахъ, и говорили: "Что-то великое свершилось!"--все жители лесовъ и кустарниковъ проводили этотъ день въ мире; пятнистый олень безстрашно пасся рядомъ съ тигрицей, кормившей своихъ детенышей; лань пила изъ озера рядомъ съ хищнымъ зверемъ; серые зайцы бегали подъ скалой орла, а онъ только чистилъ острый клювъ о лениво опущенное крыло; змея развертывала на солнце свои блестящия кольца и прятала ядовитые зубы; балабанъ не трогалъ зяблика, строившаго себе гнездо; изумрудная гальциона, зимородокъ, смотрели задумчиво на игравшихъ рыбъ; щурка не ловила бабочекъ, хотя оне порхали вокругъ ея ветки, сияя пурпуромъ, лазурью и янтаремъ; духъ нашего учителя почивалъ на людяхъ, птицахъ и зверяхъ, хотя самъ онъ сиделъ подъ деревомъ Боди, прославленный победой, одержанной на благо всемъ, озаренный светомъ более яркимъ, чемъ светъ солнца.
   Наконецъ, онъ всталъ лучезарный, радостный, могучий и, возвысивъ голосъ, произнесъ во всеуслышание всехъ временъ и мировъ:
   "Многия обители жизни удерживали меня, непрестанно ищущаго того, кто воздвигъ эти темницы чувственности и скорби. Тяжела была моя неустанная борьба! Но ныне, о строитель этихъ обителей, я знаю тебя! Никогда более не удастся тебе вновь воздвигнуть эти приюты страданий, никогда не доведется тебе укрепить еще разъ своды обмана, никогда не сможешь ты поставить новые столбы на ветхие устои! Разрушено твое жилище, и кровля его разметана! Обольщение воздвигло ихъ! Невредимымъ выхожу я, обретая спасение".
  
  

КНИГА СЕДЬМАЯ.

   Печально жилъ эти долгие годы царь Суддходана среди своихъ верныхъ Сакьевъ, томясь желаниемъ снова увидеть сына, услышать его голосъ.
   Печально жила въ эти же годы и прекрасная Ясодхара--вдова живого мужа, не зная никакихъ радостей жизни, оплакивая своего повелителя-царевича.
   При всякомъ известии о вновь появившемся отшельнике, встреченномъ въ дальнихъ странахъ вожатыми верблюдовъ или продавцами, выбирающими ради выгоды мало посещаемыя дороги, царь посылалъ гонцовъ, привозившихъ ему разсказы о какомъ-нибудь святомъ мудреце, жившемъ уединенно, вдали отъ родины; но никто ничего не говорилъ о немъ, венце славнейшаго рода Капилавасту, о немъ--гордости и надежде царя, предмете любви нежной Ясодхары,--никто ничего не зналъ о немъ--далекомъ страннике, забывшемъ теперь, быть можетъ, свою родину, изменившемуся, умершемъ.
   Но вотъ однажды во время праздника Васанты *), когда сребристыя ветви появляются на деревьяхъ манго и вся земля облекается въ весенния одежды, , царевна сидела въ саду, на берегу светлой реки, блестящия струи которой, окаймленныя цветами лотоса, такъ часто отражали въ прежние счастливые дни ихъ сплетающияся руки, ихъ губы, ищущия поцелуя. Глаза ея были красны отъ слезъ, нежныя щеки исхудали, прелестныя губки приняли страдальческое выражение; роскошные волосы были крепко завязаны и спрятаны по обычаю вдовъ; она не носила украшений, никакой драгоценнын камень не служилъ застежкой грубаго траурно-белаго платка на груди ея. Тихо, болезненно передвигались эти маленькия ножки, которыя прежде, со скоростью газели, устремлялись на его любовный призывъ. Ея глаза, эти светочи любви, которые сияли какъ солнце, прорывающее густую тьму, освещая тишину ночи дневнымъ блескомъ, потухли теперь и, вечно скрытые подъ сенью шелковыхъ ресницъ, блуждали безцельно, едва замечая признаки приближающейся весны. Въ одной руке она держала вышитый жемчугомъ поясъ,--поясъ Сиддартхи, сохраненный ею съ той самой злополучной ночи-- ночи его бегства (о горькая ночь! Мать печальныхъ дней! Когда же верная любовь была такъ безжалостна къ любви, разве только, когда не хотела , ограничить любовь одною жизнью?)--другою рукою она вела своего маленькаго божественно-прекраснаго сына, залогъ, оставленный ей Сиддартхою, -- семилетняго Рагулу, который весело бежалъ рядомъ съ матерью, радуясь весеннимъ, едва начинавшимъ распускаться, цветамъ.
  
   *) Праздникъ Васанты есть весенний праздникъ въ честь Сарасвати--богини искусств и наукъ. Верующие не читаютъ и не пишут въ этотъ день. Богослужение совершается или предъ изображениемъ богини, или предъ ея символомъ--письменными принадлежностями.
  
   Они остановились на берегу пруда, поросшаго лотосомъ, и Рагула, смеясь, кормилъ голубыхъ и красныхъ рыбокъ, бросая имъ зерна рису, а она печальными глазами следила за улетавшею стаею журавлей.
   -- О вы, пернатая созданья,--говорила она,-- если вы въ своихъ странствияхъ встретите место, где скрывается онъ, дорогой моему сердцу, скажите ему, что Ясодхара умираетъ отъ желания коснуться его руки, услышать одно слово изъ его устъ!
   Такъ гуляли они, мать и сынъ, онъ--играя, она--вздыхая, когда къ нимъ приблизились придворныя девушки.
   -- Великая царевна,--сказали оне,--чрезъ южныя ворота приехали купцы изъ Хастинпура, Трипуша и Бхаллукъ; это--почтенные люди, они много путешествовали и теперь едутъ отъ самаго берега моря; они привезли замечательно красивыя материи, затканныя золотомъ, стальныя съ золотой насечкой клетки, кованныя чаши, вещи изъ слоновой кости, пряности, лекарства, неизвестныхъ птицъ, разныя сокровища дальнихъ странъ. И еще они привезли то, что дороже всего остального: они видели его--владыку твоего и нашего--надежду всей страны--Сиддартху! Они видели его лицемъ къ лицу, они преклонили предъ нимъ головы, они поднесли ему дары; онъ достигъ всего, что было предсказано, онь сталъ учителемъ мудрецовъ, всепрославленнымъ, святымъ, великимъ, Буддою; онъ освободитъ людей и спасетъ всякую плоть своими кроткими речами, своимъ милосердиемъ, всеобъемлющимъ какъ небо! И, внемли!--по ихъ словамъ, онъ направляется сюда!
   Кровь радостно взыгралась въ жилахъ Ясодхары, какъ воды Ганга, когда горные снега начинаютъ таять у его истоковъ; она захлопала въ ладоши, засмеялась, и слезы радости засверкали на ея ресницахъ.
   -- О, позовите скорей этихъ купцовъ, -- вскричала она,--позовите ихъ въ мою горницу! Какъ жаждетъ воды пересохшее горло путника, такъ жаждутъ уши мои упиться ихъ благословенными вестями! Идите, приведите ихъ, скажите имъ, что если они разсказываютъ правду, я наполню ихъ мешки золотомъ и драгоценными камнями, которымъ позавидуютъ цари!.. Приходите и вы, девушки, я и васъ награжу, если можно выразить дарами благодарность моего сердца!
   Купцы вошли въ увеселительный дворецъ въ сопровождении любопытныхъ служанокъ. Осторожно ступали они разутыми ногами по дорожкамъ, усыпаннымъ золотомъ, и удивлялись роскоши царскаго жилища; когда, раздвинувъ складки занавеси, они очутились въ комнате царевны, навстречу имъ прозвучалъ, какъ очаровательная музыка, нежный и нетерпеливый голосъ.
   -- Вы приехали издалека, почтенные господа, и вы, говорятъ, видели моего царевича, вы даже покланялись ему, такъ какъ онъ сталъ Буддою, всеми почитаемымъ, святымъ спасителемъ людей, и онъ теперь будто бы направляется сюда. Скажите! Если слова ваши окажутся истинными, вы будете приняты какъ друзья въ моемъ доме, какъ дорогие, желанные гости.
   Въ ответъ сказалъ Трипуша:
   -- Мы видели святого учителя, царевна! Мы припадали къ ногамъ его, ибо тотъ, кто пересталъ быть царевичемъ, является ныне более великимъ, чемъ царь царей. Подъ древомъ Боди, на берегу Фальгу свершилось то, что спасетъ миръ, свершилось чрезъ его посредство -- имъ, другомъ всехъ, владыкою всехъ. Твоимъ другомъ, твоимъ царевичемъ, великая царевна! Благодаря твоимъ слезамъ люди получатъ то благо, которое низведетъ на нихъ слово учителя. Знай, онъ теперь сталъ превыше всякаго зла, онъ, подобно богу, недоступенъ земнымъ страданиямъ, онъ сияетъ вновь открытой, лучезарной, светлой истиной! Онъ шествуетъ изъ города въ городъ, поучая людей следовать тому пути, который ведетъ къ миру; -- и сердца людей следуютъ по стопамъ его, какъ листья, сгоняемые ветромъ, какъ овцы за своимъ пастыремъ! Мы сами слышали близъ Гайи, въ зеленой роще Тчирника, его чудныя речи и преклонились предъ нимъ. Онъ придетъ сюда, прежде чемъ падутъ первые дожди!
   Такъ повествовалъ онъ, и Ясодхара отъ радости едва владела собой, едва могла проговорить:
   -- Будьте благословенны вы отныне и во веки вековъ, дорогие друзья, принесшие столь радостную весть! Но не знаете ли вы, какъ совершилось это великое событие?
   Тогда разсказалъ Бхаллукъ то, что знали соседние жители о страшной борьбе той ночи, когда воздухъ омрачился отъ адскихъ теней и земля содрогалась, и воды поднимались отъ ярости Мары. И о томъ, какое лучезарное утро настало вследъ за ночью, о томъ, какъ оно сияло восходящею надеждою для человечества, и какъ учитель радовался, сидя подъ древомъ.
   Онъ радовался, но все-таки мысль о томъ, что онъ достигъ безопаснаго берега истины, освободясь отъ всехъ бурь сомнений, много дней лежала золотой тяжестью на сердце его: "Какъ могутъ,--думалъ Будда,--люди, подвластные своимъ грехамъ, приверженные къ обманчивымъ призракамъ чувствъ и изъ тысячи источниковъ жадно пьющие заблуждения, какъ могутъ они, не имеющие разума, чтобы видеть, и силы, чтобы разорвать чувственныя сети, оплетающия ихъ, какъ могутъ они принять двенадцать Ниданъ и Законъ, всехъ освобождающий, всемъ служащий на пользу; ведь и птица въ неволе часто не решается вылететь изъ открытой клетки". И вотъ, мы едва не лишились плодовъ великой победы, такъ какъ Будда, ступивъ на путь истины, считалъ его слишкомъ тяжелымъ для ногъ смертныхъ и хотелъ идти по немъ одинъ, безъ последователей. Долго колебался и размышлялъ нашъ милосердый учитель; но въ этотъ часъ вдругъ раздался резкий голосъ, точно вопль земли, стонущей въ мукахъ родовъ.
   "Наверно погибла я, и мои создания"!
   Затемъ молчание, и потомъ молящий вздохъ, принесенный западнымъ ветромъ:
   "Святейший, да провозгласится твой великий Законъ"!
   Тогда решилъ учитель дать плоть своему провидению и обдумалъ, кто долженъ услышать его теперь же и для кого время это настанетъ въ будущемъ; такъ всеведущее солнце, скользя по заросшему лотосомъ пруду, знаетъ, какой цветокъ распустится подъ его лучами и какой еще не доросъ до цветения; затемъ онъ произнесъ съ божественной улыбкой:
   "Да, я пойду на проповедь! Кто хочетъ меня слушать, пусть тотъ и поучается закону"!
   Дальше купцы разсказали, что Будда черезъ горы прошелъ въ Бенаресъ и тамъ открылъ истину пяти святымъ мужамъ. Онъ возвестилъ имъ упразднение возрождений и установление судьбы людей исключительно ихъ прошлыми деяниями, объяснилъ, что нетъ иного ада, кроме созданнаго самимъ человекомъ,-- нетъ неба настолько высокаго, чтобы не могъ достигнуть его тотъ, чьи страсти могли быть препобеждены. Это было въ пятнадцатый день Вайшия, после полудня, и въ эту ночь светила полная луна. Изъ пятерыхъ риши, принявшихъ четыре истины, вступившихъ на стезю, первый былъ Каундинья, потомъ Бхадрака, Асваджитъ, Бассава и Маханама. Кроме пяти отшельниковъ у ногъ Будды сиделъ царевичъ Ясадъ съ пятьюдесятью пятью благородными юношами; они слушали святую проповедь учителя, они преклонились предъ нимъ и последовали за нимъ, ибо всяких, кто слышалъ его, почувствовалъ миръ въ душе, узналъ, что близится новая жизнь для людей; такъ внезапно появляются цветы и травы среди песчаной пустыни, когда тамъ заструится вода. Говорятъ, что нашъ учитель послалъ проповедовать стезю этихъ шестьдесятъ первыхъ учениковъ, освободившихся отъ страстей, достигшихъ совершенства въ самообуздании; самъ же высокочтимый направился къ югу отъ Бенареса и Исипатана въ Яшти, во владения царя Бимбисары, где онъ училъ много дней; после этого царь Бимбисара и весь народъ его уверовалъ, научился закону любви и жизни по закону. Бимбисара отдалъ учителю въ даръ, омывъ водою руки Будды, бамбуковый паркъ-- Велувану, въ немъ есть и реки, и пещеры, и прелестныя рощи; царь велелъ поставить въ немъ камень съ следующею надписью: "Поддерживание течения и причины жизни объяснено намъ Татхагатою. Избавление отъ страданий открыто намъ нашимъ учителемъ". Въ этомъ же саду, по словамъ повествователей, происходило большое собрание. Учитель проповедовалъ какъ мудрецъ и власть имеющий, привлекая души всехъ слушателей; девять сотъ человекъ облачились въ желтыя одежды, точно такия, какъ носитъ самъ учитель, и пошли распространять его учение. Вотъ какимъ изречениемъ закончилъ онъ свою проповедь: "Зло умножаетъ долгъ, который надлежитъ уплатить; добро избавляетъ и выкупаетъ; избегай зла, следуй добру, имей власть надъ собою! Въ этомъ и состоитъ путь къ спасению!"
   Когда купцы кончили свой разсказъ, царевна осыпала ихъ благодарностью и дарами, предъ которыми побледнели бы алмазы.
   -- А по какой дороге направился владыко?--спросила она.
   -- Отъ здешнихъ городскихъ воротъ до Раджагрихи шестьдесятъ иожанъ, оттуда идетъ хорошая дорога черезъ Сону и черезъ горы. Наши волы прошли ее въ одинъ месяцъ, делая всего по шести коссъ въ день.
   Узнавъ объ этомъ, царь избралъ изъ числа своихъ придворныхъ девять отдельныхъ посольствъ и на хорошихъ лошадяхъ разослалъ ихъ въ разныя страны, повелевъ каждому отдельному послу высказывать отъ его имени нижеследующее: "Царь Суддходана, приблизившийся къ погребальному костру на семь тяжелыхъ летъ, во время которыхъ онъ не переставалъ тосковать по тебе, проситъ сына своего вернуться домой, къ престолу и опечаленному народу, иначе онъ умретъ, не увидевъ более лица твоего".
   Ясодхара также послала девять верховыхъ и велела имъ сказать царевичу:
   "Царевна твоего дома, мать Рагулы, жаждетъ увидеть лице твое, подобно тому, какъ цветокъ лунной травы, распускающийся лишь ночью, томится по сиянию месяца. Если ты нашелъ более, чемъ потерялъ, она хочетъ иметь свою долю въ найденномъ, долю Рагулы, а въ особенности хочетъ иметь тебя самого".
   Сакийские князья, избранные послами, не теряя времени отправились въ путь, но случилось такъ, что каждый изъ посланныхъ вступилъ въ Бамбуковый паркъ въ то, самое время, когда Будда проповедовалъ свое учение; услышавъ его, каждый изъ нихъ утрачивалъ память о томъ, что долженъ былъ сказать, забывалъ о царе и его поручении, забывалъ даже о печальной царевне; каждый жадно смотрелъ на учителя, всемъ сердцемъ слушалъ его речь, полную милосердия, величия, совершенства, чистоты, речь, слетавшую съ его священныхъ устъ и всехъ просвещавшую.
   Подобно пчеле, вылетевшей за сборомъ меда и видящей разсеянные по равнине цветы могра, наполняющие воздухъ сладкимъ благоуханиемъ, и устремляющейся къ ихъ нектару безъ заботы о томъ, достаточно ли меду въ улье или нетъ, близится ли ночь, наступаетъ ли гроза, такъ и послы, услышавъ слова Будды, забыли цель своего приезда и, не думая ни о чемъ, смешались съ толпою, следовавшей за учителемъ. Тогда царь послалъ Удайи, главнаго изъ своихъ придворныхъ, вернейшаго слугу и товарища Сиддартхи въ прошлые более счастливые дни; онъ, подходя къ парку, сорвалъ несколько хлопьевъ съ хлопчато-бумажнаго куста и заткнулъ себе ими уши; благодаря этому онъ избавился отъ общей опасности и могъ передать поручение царя и царевны.
   Выслушавъ его, учитель смиренно склонилъ голову и сказалъ при всемъ народе:
   -- Конечно, я приду! Это -- мой долгъ и мое желание! Всякий долженъ оказывать уважение темъ, кто далъ ему жизнь и вместе съ этимъ средство не жить и не умирать больше, но спокойно, достигнуть благословенной Нирваны, если онъ сохранитъ законъ, очистится отъ прежнихъ пороковъ и не приобрететъ новыхъ, если онъ будетъ совершенъ въ любви и въ милосердии. Скажи царю, скажи царевне, что я отправляюсь къ нимъ!
   Когда решение это стало известно жителямъ белой Капилавасту и соседнихъ деревень, они приготовили все къ встрече царевича. Около южныхъ воротъ раскинутъ былъ великолепный шатеръ. Между увитыхъ цветами столбовъ развивались широкия складки шелковой красной и зеленой материи, затканной золотомъ. Дороги устланы были душистыми ветвями манго и нима, облиты благовониями жасмина и сандальнаго дерева. Всюду развевались флаги, заранее отдано было повеление о числе слоновъ съ серебряными седлами и позолоченными клыками, которые должны были ждать царевича на берегу, и о месте, откуда долженъ раздаться барабанный бой и крикъ: "Сиддартха едетъ!" Указано было и то место, где сановники сойдутъ съ коней и поклонятся ему и где танцовщицы начнутъ съ пениемъ и танцами бросать цветы, такъ чтобы конь его шелъ по колено въ розахъ и благовонныхъ травахъ. Все улицы должны были принять нарядный видъ; въ городе должны были раздаваться музыка и крики радости.
   Таковы были приготовления, и каждое утро все съ нетерпениемъ прислушивались, не раздается ли барабанный бой, извещающий, что "онъ едетъ!"
   Но онъ не появлялся.
   Ясодхара, мучимая нетерпениемъ, отправилась въ носилкахъ къ городскимъ стенамъ, туда, где возвышался роскошный шатеръ.
   Прелестный садъ--Нигродха, осененный кудрявыми финиковыми пальмами и другими красивыми деревьями, разстилался вокругъ; онъ былъ изящно расположенъ и веселилъ взоръ своими извилистыми дорожками и коврами своихъ цветовъ и плодовъ.
   Южная дорога шла мимо его полянъ; съ этой стороны глазъ путника, проходившаго по ней, останавливался на зелени и цветахъ, а съ другой, противоположной--на убогихъ лачугахъ, въ которыхъ жилъ пригородный, бедный, выносливый людъ низкаго происхождения, не смевший своимъ прикосновениемъ осквернять кшатриевъ и жрецовъ Брамы. И эти бедняки также съ нетерпениемъ ждали его прихода: они до разсвета бродили по дороге и влезали на деревья, заслышавъ вдали крикъ слона или бой барабана, призывающаго во храмъ; видя же, что никого нетъ, они принимались за какия-нибудь работы, предназначавшияся для встречи царевича: мыли каменныя ступени передъ домами, поправляли флаги, плели венки изъ перистыхъ фиговыхъ листьевъ и украшали ими изваяния Лингама, заменяли вчерашнюю зелень на аркахъ новою, свежею и обращались ко всякому прохожему съ вопросами о всеми ожидаемомъ, великомъ Сиддартхе.
   Все это замечала царевна, устремляя полные любви и томления глаза на южную долину, прислушиваясь подобно имъ, не принесутъ ли прохожие какихъ вестей съ дороги. И вотъ увидела она на этой дороги тихо приближавшагося путника, съ обритой головой, въ желтой одежде, въ поясе отшельника, съ глинянной чашей въ рукахъ; эту чашу онъ смиренно протягивалъ у дверей каждой хижины, принимая всякое подаяние съ кроткою благодарностью и также кротко проходя мимо техъ, кто ничего не давалъ.
   Его сопровождали еще двое, подобно ему также облеченные въ желтыя одежды: но онъ, несший чашу, казался такимъ величественнымъ, выступалъ впередъ такою твердою поступью, распространялъ вокругъ себя нечто столь благодатное, гляделъ на всехъ такими кроткими, святыми очами, что некоторые изъ подававшихъ ему милостыню съ благоговениемъ глядели на него, другие почтительно кланялись, иные бежали за новыми дарами, досадуя на свою бедность.
   Мало-по-малу за нимъ во-следъ собралась целая толпа детей, мужчинъ и женщинъ, они шли, тихо спрашивая другъ друга:
   --Кто это? Кто? Онъ не похожъ на риши!--Но когда онъ подошелъ близко къ шатру, шелковая занавесь поднялась, и Ясодхара бросилась на дорогу безъ покрывала, съ крикомъ:
   -- Сиддартха! Владыко!
   Слезы текли изъ глазъ ея, она охватила его руками, а потомъ, рыдая, упала къ ногамъ его.
   Впоследствии, когда царевна вступила уже на путь спасения, у Будды спрашивали, почему онъ, давший клятву отказаться отъ всехъ земныхъ страстей и отъ нежнаго, какъ цветокъ, всепокоряющаго прикосновения женской руки, почему онъ допустилъ заключить себя въ объятия, учитель отвечалъ:
   --Великий долженъ переносить любовь малаго, чтобы легче возвысить его. Старайтесь, чтобы никто изъ васъ, освободившись отъ узъ, не огорчалъ связанныхъ душъ, величаясь своей свободой. Вы тогда скорей можете считать себя свободными, когда будете распространять свою свободу терпеливымъ воздействиемъ, мудрою кротостью. Три ступени трудныхъ испытаний приводятъ къ спасению Бодисатвъ-- техъ, кто беретъ на себя руководительство и помощь въ этомъ темномъ мире: первая называется "намерение", вторая "попытка", третья "познание". Знайте, я жилъ въ периоде "намерения". Я желалъ добра, искалъ мудрости, но глаза мои были закрыты. Сочтите все серыя семена на томъ кусте клещевины: вотъ столько летъ тому назадъ я жилъ въ образе купца Рама на южномъ берегу, противъ Цейлона, близъ техъ местъ, где ловится жемчугъ. Въ это далекое время Ясодхара жила со мною въ нашей деревне, на берегу моря: она была такъ же нежна, какъ и теперь, и звали ее Лакшми. Я помню, какъ я покидалъ домъ, уезжая въ видахъ заработка для поправления нашего убогаго положения. Она съ горькими слезами просила меня не разставаться съ нею, не подвергаться опасностямъ на суше и на море. "Какъ можно, любя, покидать любимое?" - вздыхала она. Но я решился. Я поехалъ въ проливъ. Я вытерпелъ бурю, разныя опасности, страшную борьбу съ водяными чудовищами, я мучился днемъ и ночью, обыскивая морския волны и, наконецъ, нашелъ жемчужину, чудную, подобную луне, такую, за которую цари не пожалели бы всехъ своихъ сокровищъ. Тогда я съ радостью направился назадъ въ свои горы, но въ это время голодъ опустошалъ всю страну. Трудно было мне найти пропитание на обратномъ пути, и я едва добрался до дому, изнемогая отъ голода, тщетно скрывая въ поясе мое белое морское сокровище. Дома не было пищи, и на пороге нашего жилища лежала та, ради которой я трудился, лежала безмолвно, умирая отъ голода. Тогда я возопилъ: "Если у кого-нибудь есть хлебъ--вотъ вамъ целое царство за одну жизнь! Спасите мою жену и берите мою блестящую жемчужину!"-- Тогда одинъ изъ соседей принесъ свои последние припасы -- и взялъ красивую жемчужину. Но Лукшми ожила и, возвращаясь къ жизни, вздохнувъ прошептала: "Ты въ самомъ деле любишь меня!" Я хорошо распорядился съ жемчужиной, продавши ее: я успокоилъ сердце и душу, не знавшия покоя, но те чистыя жемчужины, которыми я владею теперь и которыя я обрелъ въ более глубокихъ волнахъ--двенадцать Ниданъ и Законъ -- не могутъ быть ни проданы, ни уничтожены, -- оне должны сохранить свою совершеннейшую красоту и передаваться, какъ свободный даръ. На сколько гора Меру выше кучи земли, нанесенной муравьями, на сколько капли росы, скопившияся въ следе ногъ бегущей лани меньше безбрежнаго моря, на столько мое тогдашнее сокровище ничтожнее настоящаго, но любовь, которая стала обширнее, когда освободилась отъ оковь чувственности, поступила разумно, отнесясь снисходительно къ более слабому сердцу; такимъ образомъ нежная Ясодхара подъ влияниемъ кротости перешла на путь мира и благословения!
   Когда царь услышать, что Сиддартха возвратился обритый, въ печальномъ одеянии нищаго. Что онъ протягивалъ чашу и просилъ подаяния у черни, гневъ и горе вытеснили любовь изъ его сердца. Трижды плюнулъ онъ на землю, рвалъ свою сребристую бороду и затемъ вышелъ изъ дому въ сопровождении трепещущихъ придворныхъ. Нахмурясь, вскочилъ онъ на своего боевого коня, пришпорилъ его и гневно поскакалъ по улицамъ и переулкамъ города, среди удивленнаго народа, едва успевавшаго вымолвить: "Вотъ царь! Кланяйтесь!" -- а всадники ужъ съ шумомъ пролетали мимо. При повороте къ стене храма, около южныхъ воротъ, они встретили громадную толпу. Со всехъ сторонъ къ ней притекали все большия и большия массы народа, пока дорога покрылась ими, двигавшимися во-следъ того, чей ясный взоръ встретилъ взглядъ царя. Гневъ отца не устоялъ противъ кроткаго взора Будды, съ почтениемъ устремленнаго на его мрачное чело, противъ гордаго смирения, съ какимъ сынъ преклонилъ предъ нимъ колени. Онъ не могъ не чувствовать радости, видя царевича живымъ и здоровымъ, видя его въ славе, превосходящей земной блескъ,--въ славе, принуждающей всехъ людей безмолвно и благоговейно идти за нимъ воследъ. И все же царь, обращаясь къ сыну, воскликнулъ:
   -- Неужели должно было кончиться темъ, что великий Сиддартха возвращается въ свое царство въ рубище, съ бритой головой, съ сандалиями на ногахъ, выпрашивая пищу у низкаго народа,--онъ, чья жизнь была подобна жизни бога! Сынъ мой! Наследникъ моего обширнаго царства! Наследникъ царей, которому стоило только протянуть р ъ пастуха, - слепой народъ
   Бредетъ подъ бременемъ невзгодъ,
   И смерть за все ему награда!

________________________________________

   И донесли царю: - ,,Пригналъ
   Святой, по твоему веленью
   Стада для жертвоприношенья."
   Царь въ храме жертвенномъ стоял.
   Его браманы окружали
   Все въ беломъ, точно въ серебре,
   И величаво разжигали
   Огонь на гладкомъ алтаре.
  
   Пылалъ огонь. Его языки
   Лизали пышные дары,
   Сокъ - сомы*, масло изъ гвоздики:
   Услады царственной Индры.
   Вокругъ костра, ручьемъ дымилась
   Животныхъ кровь, а въ стороне
   Коза привязанная билась,
   Ея блеянье разносилось
   Въ благоговейной тишине.
   И жрецъ надъ ней молился старый,
   Готовясь нанести ударъ:
   ,,О, боги! Жертву Бимбисары
   Приймите вы, какъ лучший даръ!
   Взгляните вы съ благоволеньемъ
   На эту кровь, на этотъ дымъ.
   Пусть съ нимъ владыки прегрешенья
   Столбомъ умчатся голубымъ!"
   Но, отвративъ ударъ съ любовью
   Господь промолвилъ: ,, Государь!
   Не дай ея невинной кровью
   Забрызгать жертвенный алтарь!"
   И снялъ Онъ путы съ незакланной,
   И былъ такъ светелъ взоръ Его,
   Что изумленные браманы
   Не возразили ничего.

________________________________________

   Затемъ, попросивъ у царя разрешенье,
   О жизни Онъ сталъ говорить:
   Жизнь каждый отниметъ у бедныхъ творений,
   А можетъ ли кто подарить?
   О жизни, которую любитъ живое
   И строго, какъ благо, хранитъ,
   О жизни, способной дать счастье святое,
   Что сердце, какъ солнце, живитъ.
   Чтобъ всемъ бы светила, когда бъ состраданье
   Горело въ сердцахъ у людей.
   И слушали Будду въ немомъ обаяньи,
   А речь все лилась, какъ ручей.
   Онъ имъ говорилъ, что боговъ призывая,
   И богъ надъ животными самъ,
   Забылъ человекъ милосердие рая,
   Разрушилъ спасительный храмъ.
   ,,Мы связаны цепью родства неизменной.
   Они съ нами делятся всемъ:
   Своимъ молокомъ, своей шерстью безценной
   А мы, мы ихъ губимъ... Зачемъ?
   Все люди, какъ учитъ святое писанье,
   По смерти должны перейти
   Въ животныхъ и птицъ, и опять для страданья
   На путь человека прийти.
   Не можетъ никто свой поступокъ неправый
   И время тяжелыхъ греховъ
   Очистить убийства ценою кровавой
   Предъ взоромъ всезрящихъ боговъ.
   На голову чистаго агнца не можетъ
   Никто возложить на земле
   Греха, что терзаетъ, какъ хищникъ и гложет
   Людей, утопающихъ въ зле,
   За всю свою ложь и отраву порока
   Дастъ каждый ответъ небесамъ;
   За все по закону возмездья жестоко
   Несчастный поплатится самъ.
   Добро - за добро, зло - за зло. Для вселенной
   Законъ этотъ будетъ всегда неизменный.
   Такъ Будда говорилъ, и речи его были
   Исполнены такимъ величиемъ любви,
   Что въ складкахъ ризъ свои жрецы укрыть спешили
   Ножи, омоченные въ жертвенной крови.
   Приблизившись къ Нему съ сложенными руками,
   Склонился государь, а Будда продолжалъ
   Учить премудрыми и добрыми речами,
   И весь народъ Ему торжественно внималъ.
   Онъ говорилъ имъ, какъ земля была-бъ прекрасна,
   Когда бы жили все согласней и дружней!
   Зачемъ-же убивать живыхъ существъ напрасно?
   Ужель не хватитъ намъ засеянныхъ полей!
   Намъ небеса даютъ и травы и коренья
   И вкусные плоды и воду. Для чего-жъ
   Съ жестокостью убийцъ, не зная сожаленья,
   Мы безъ нужды на нихъ заносимъ острый ножъ?
   Въ святыхъ словахъ Его звучала мощь такая,
   Любви и истины, что все жрецы съ стыдомъ
   Отбросили ножи, Его благословляя,
   И пламя залили на алтаре своемъ.
   На завтра, по стране, лишь солнце засияло,
   Трубили вновь законъ глашатаи везде,
   И надпись все столбы и камни украшала
   В садахъ, на улицахъ, на суше и воде.
   Указ царя гласилъ: ,,Доселе позволялось
   Для пищи и для жертвъ животныхъ убивать.
   Но знание растетъ и милосердья ждать
   Отныне можетъ тотъ, чье сердце греетъ жалость."
   И съ этихъ поръ на пышныхъ берегахъ,
   Где плавно Гангъ течетъ сереброводный,
   Установился миръ, изгнавший кровь и страхъ,
   И жизнь текла волной свободной,
   Тамъ человекъ дружилъ и съ птицей и съ зверьми.
   Былъ Будда милосердъ ко всемъ безъ исключенья,
   Кто вековымъ кольцомъ прикованъ былъ средь тьмы
   Къ ужасной цепи вечнаго движенья.

* * *

   Однажды, много летъ назадъ,
   Святыя книги говорятъ,
   Явился Будда на земле;
   Онъ жилъ въ пещере, на скале
   Неподалеку отъ села
   Жилъ какъ браманъ, чуждаясь зла.
   И край тотъ - голодъ посетилъ:
   Жестокий зной опустошилъ
   Страну, пожегъ кругомъ поля.
   Отъ жара трескалась земля;
   Въ лесахъ озера и пруды
   Изсякли... Гибли безъ воды,
   Безъ пищи - звери, и толпой
   Перебирались въ край иной.
   Все умирало безъ дождя.
   Однажды Будда, проходя
   Вблизи лощины увидалъ
   Тигрицу, бедный зверь стоналъ
   На зноемъ выжженныхъ камняхъ,
   И смерть была въ его очахъ.
   Онъ, видно, много дней не елъ:
   Языкъ изсохнувший виселъ
   Изъ воспаленной пасти... Грудь
   Вздымалась, слабая, чуть-чуть.
   Зверь представлялъ скелетъ живой,
   На немъ, какъ ветхий плащъ худой,
   Висела кожа на костяхъ,
   И опустело все въ сосцахъ.
   Въ очахъ у матери былъ адъ;
   Съ любовью жгучей двухъ тигрятъ
   Она лизала языкомъ,
   И съ страшной мукою потомъ,
   Издавъ отчаяния вой,
   Поникла гордой головой;
   И видя это все, Господь
   Не могъ страданья побороть.
   ,,Какъ этой хищнице помочь?
   Подумалъ Онъ. Настанетъ ночь,
   Никто къ несчастной не прийдетъ.
   Она отъ голода умретъ.
   Но средство есть еще одно
   Ее спасетъ, спасетъ оно!
   Что, если, я отдамъ себя
   Ей въ пищу, плоть лишь погубя?
   Любви останусь веренъ я,
   А въ этомъ цель и жизнь моя!"
   И снявъ сандальи и шнурокъ,
   И посохъ бросивъ на песокъ,
   Изъ за куста Онъ вышелъ къ ней.
   ,,Вотъ пища для твоихъ детей
   И для тебя!" Благой сказалъ,
   И передъ хищницей предсталъ.
   И зверь, собравъ остатокъ силъ,
   Съ голоднымъ ревомъ вдругъ, вскочилъ
   И, сделавъ бешенный прыжокъ,
   Упалъ съ страдальцемъ на песокъ,
   Когтями жертву сталъ терзать,
   Суровый голодъ утолять,
   А съ нимъ мучительную злость...
   Хрустела праведника кость
   И зверь, купаяся въ крови,
   Слилъ ревъ со вздохами любви.

________________________________________

   Такого самоотверженья
   Онъ полонъ былъ передъ темъ, когда
   Спасалъ отъ жертвоприношенья
   Животныхъ мирныя стада.
   Узнавъ его происхожденье,
   Сталъ царь владыку умолять
   Жить вместе съ нимъ, и поклоненье
   Его достойное приять.
   ,,Съ твоимъ высокимъ царскимъ саномъ,-
   Онъ говорилъ, - нельзя тебе
   Бороться съ мутнымъ океаномъ
   И победить его въ борьбе.
   Ты созданъ небомъ не для муки!
   Не для тебя ярмо нужды!
   Твои властительные руки
   Да держутъ царския бразды!
   Живи со мной и будь мне сыномъ!
   Я одинокъ. Учи народъ.
   Возстань надъ царствомъ властелином
   Приемли скипетръ и почетъ."
   Но возразилъ безъ колебанья
   Ему святой: ,,Мой путь иной:
   Для правды, света, состраданья
   Венецъ я сбросилъ золотой.
   Я жажду истины нетленной!
   Я жажду вечнаго огня,
   Хотя-бы свой приютъ блаженный
   Открыли боги для меня!
   Я царство правды и закона
   Хочу воздвигнуть всей душой!
   К нему стремлюсь я неуклонно;
   И в рощах Гайи голубой
   Надеюсь светъ найти заветный .
   А этотъ светъ мне не дадутъ
   Ни подвигъ риши безпредметный,
   Ни благодатный твой приютъ.
   Но если только я открою
   Благословенную звезду,
   Къ тебе съ небесною звездою
   Тогда я радостно приду."
   И после этого, объятый
   Благословеньемъ неземнымъ,
   Царь обошелъ его трикраты
   И ницъ склонился передъ нимъ,
   А Будда бледньий, исхудалый
   Отъ шестилетней тяготы,
   Пошелъ опять стопой усталой
   Куда влекли его мечты.
   И пять подвижниковъ напрасно
   Владыку уверяли въ томъ,
   Что весь законъ светло и ясно
   Открытъ въ писании святомъ;
   ,,Нельзя мудрей быть Джнана-Канды*,
   Она насъ учитъ, что Брама
   Есть радость, жизнь и мысль сама!
   Быть совершенней Карма-Канды
   Она насъ учитъ, какъ стряхнуть
   С себя оковы личной жизни,
   И богомъ стать, и светлый путь
   Найти къ божественной отчизне;
   Какъ перейти отъ лжи въ чертогъ
   Свободы, мира и молчанья...
   Царь слушалъ риши, но не могъ
   Найти въ словахъ священныхъ строкъ
   Ни утешенья, ни познанья.
  

Примечания

   Раджагриха - столица стариннаго царства Магадскаго, на востоке Индии.
   Бимбисара - царь Магады. Житъ (съ некоторой! вероятностью) въ конце VI века до Р. Хр.
   Иогинъ - отшельникъ--аскетъ.
   Брахмачаринъ- (въ тексте сокращено брахмачары), отвечаетъ нашему понятию студентъ.
   Бикшу - нищенствующий монахъ.
   Девараджа - дева-раджа, раджа, царь боговъ.
   Сакра- правильнее Шакра, одно изъ именъ бога Индра.
   Сома - священный опьяняющий напитокъ изъ растения SarcostemaViminalis или Aslepias acida, рода ползучаго растения безъ листьевъ.
   Джнана-канда - часть священныхъ писаний относящаяся къ философско-религюзнымъ разсуждениямъ.
   Дарма-канда - часть священныхъ писаний, относящаяся къ обрядамъ. Оба они объясняютъ соответствующие "пути къ спасению" для человека. Рядомъ съ этими двумя путями индиецъ признаетъ третий путь "бхакти" т. е. веру въ божество, полную отдачу себя божеству.
  
  

КНИГА ШЕСТАЯ.

   Если хочешь ты видеть, где солнце позднее садится,
   То на западъ иди ты отъ тысячи пышныхъ садовъ
   По долине, где Гангъ среброводный широко струится,
   Где потокъ Ниладжанъ съ непокорнымъ Моханомъ сребрится.
   Ты иди по траве, вдоль пленительныхъ ихъ береговъ.

________________________________________

   Тамъ , где сестры, стремглавъ, упадаютъ въ Фальгу голубую,
   Что течетъ отъ Гайи до немыхъ барабарскихъ высотъ;
   Возле этой реки есть пустыня, и въ древность седую
   ,,Урульи" ее звалъ вкругъ нея обитавший народъ.

________________________________________

   На окраине ея лесъ дремучий вершины возноситъ
   Къ голубымъ небесамъ, закрывая отъ солнца ручей:
   Онъ кипитъ и бурлить, точно вырваться бешено проситъ
   На свободу и светъ изъ зеленой темницы своей.

________________________________________

   На опушке лесной, подъ могучимъ зеленымъ навесомъ,
   Деревушка Сенани ютится, а въ чаще лесной
   Жилъ Всечтимый одинъ; Онъ беседовалъ сь птицами, съ лесомъ
   О таинственной жизни и сумраке смерти немой.

________________________________________

   Тамъ Онъ долго сиделъ, въ размышленья свои погруженный,
   Забывая о голоде, жажде . . . Случалось, порой
   Что очнувшись отъ думъ, обезсиленный и утомленный,
   Свою бедную чашу у ногъ находилъ Онъ пустой.

________________________________________

   И тогда, не ропща, Онъ питался плодами, что зрели
   На деревьяхъ кругомъ и срывалися съ ветки родной.
   Красота его блекла и тридцать два знака на теле,
   Знаки Будды, - исчезли съ его красотою земной.

________________________________________

   Желтый, сморщенный листъ, съ ветки свеянный бурей ненастной,
   Врядъ-ли меньше похожъ на душистый, весенний листокъ,
   Чемъ Владыко въ те дни на божественный образъ прекрасный,
   Озарявший красою блаженства волшебный чертогъ.
  
   Разъ на землю упалъ нашъ Владыка борьбой истомленный,
   Бледенъ ликъ его быль и загадоченъ очеркъ чела,
   Онъ безъ чувства лежалъ, точно смерти косой пораженный...
   Сердце смолкло въ груди... Кровь по жиламъ Его не текла.

________________________________________

   Но, случайно, пастухъ шелъ лесною тропинкою мимо.
   Онъ заметилъ Сиддарту, на помощь къ Нему поспешилъ...
   Солнце жгло Его съ неба сквозь ветви деревъ нестерпимо,
   Хищный коршунъ надъ Нимъ въ вышине неподвижно парилъ.

________________________________________

   И пастухъ наломалъ ветокъ розы цветущей и дикой,
   И устроилъ изъ нихъ надъ священной главою навесъ.
   Онъ, какъ низший, не могъ прикоснуться къ особе великой,
   А въ Сиддарте призналъ онъ любимца земли и небесъ.

________________________________________

   Онъ изъ козьихъ сосцовъ влилъ въ уста Его кроткия прямо
   Молоко... Между темъ, ветви быстро надъ нимъ проросли
   И изъ нежныхъ цветовъ къ небесамъ ароматъ фимиамомъ,
   Как съ кадильницъ святыхъ, полился съ освященной земли.

________________________________________

   И навесъ изъ ветвей сталъ похожъ на шатеръ разцвеченный,
   Что воздвигнутъ царю на охоте, вдали отъ дворца,
   И пастухъ божествомъ счелъ Сиддарту и палъ пораженный
   Предъ сияньемъ Его вдохновенно святого лица.

________________________________________

   Вотъ очнулся Благой и просилъ пастуха изъ кувшина
   Дать ему молока. ,,О, Владыко! - сказалъ Ему тотъ, -
   Я - Судра и не смею коснуться рукой властелина."
   Онъ ответилъ ему: ,,Милосердье и тягостный гнетъ
   Всехъ существъ на земле сочетаютъ. У всехъ, безъ различья
   Одноцветная кровь, одинаково слезы солны,
   И никто на земле не родится со знакомъ величья,
   И передъ взоромъ враговъ все живущие въ мире - равны.

________________________________________

   Благороденъ лишь тотъ, кто всегда справедливъ неизменно;
   Низокъ тотъ, кому низость и злоба одни по плечу.
   Дай напиться мне, братъ, а когда я свой подвигъ смиренно
   Совершу на земле я сторицей тебе заплачу."

________________________________________

   Взвеселился пастухъ и исполнилъ Сиддарты желанье.
   Дни прошли. Разъ Благой на дороге толпу увидалъ:
   Съ музыкантами шли танцовщицы, полны обаянья,
   Къ храму Индры... Одинъ музыкантъ на бансуле игралъ,
   Билъ другой въ барабанъ; третий струны тревожилъ ситары...
   Стройно вторилъ имъ звонъ драгоценныхъ запястьевъ, браслетъ:
   Каменистой тропой шли на праздникъ веселыя пары,
   Чтобъ всесильнымъ богамъ принесть свой веселый приветъ.

________________________________________

   Впереди музыкантъ шелъ съ подругой прекрасной и юной
   И струну за струной на ситаре тревожилъ слегка,
   Женский голосъ звенелъ подъ журчавшия весело струны,
   И лилась ея песнь, какъ по камнямъ - струя ручейка.

* * *

   ,,Что за прелесть плясать подъ ситару !
   ,,Но ситару настрой.
   ,,Ни высоко, ни низко, - умело:
   ,,Въ свою пляску веселой игрой
   ,,Увлекать молодежь - наше дело,
   ,,Что за прелесть плясать подъ ситару!

* * *

   ,,Если слишкомъ высокъ будетъ строй, -
   ,,Скоро лопнетъ струна,
   ,,И конецъ твоей музыке стройной!
   ,,Слабо, - будетъ безмолвна она,-
   ,,Снова смерть ей... Рукою спокойной
   ,,Осторожно ситару настрой!"

________________________________________

   Такъ танцовщица пела, спускаясь тропинкой лесною,
   Точно бабочка, легкой одеждой на солнце блестя.
   И не знала она, что святого подъ пальмой густою
   Вразумила своей беззаботною песней дитя.

________________________________________

   Будда поднялъ чело, провожая кружокъ этоть шумный,
   И сказалъ имъ во следъ: ,,Да, пожалуй, вы правы, друзья:
   Как порой, мудреца поучаетъ невольно безумный,
   Такъ меня научила нехитрая песня твоя :
   Я струну бытия натянулъ слишкомъ сильно и смело,
   Чтобъ спасти на земле всехъ мелодией этой струны,
   И въ то время, какъ глазъ прозреваетъ ужъ истину, - тело
   Умираетъ безъ силъ, а теперь-то оне и нужны!

________________________________________

   Нетъ, я долженъ иметь все, къ чему я стремился такъ страстно!
   А иначе умру, и со мною навеки умрутъ
   Упованья живыхъ, и погибнутъ усилья напрасно,
   И спасительный светъ ужъ слепцы никогда не найдутъ!"

________________________________________

   Неподалеку отъ владыки
   Жилъ человекъ, его стада,
   Богатства - честный плодъ труда -
   Завидны были и велики.
   Онъ былъ другъ бедныхъ и больныхъ.
   Его жена Суджата - тоже;
   Она въ окрестностях своихъ
   Слыла всехъ лучше и пригожей;
   И въ мирной сельской тишине
   Она судьбу его делила,
   И если бъ небо наградило
   Ее ребенкомъ, - то вполне
   Она сочла-бъ себя счастливой;
   И много, много разъ она
   Молилась, верою полна,
   И обходила торопливо
   Вокруг Лингама и во храмъ
   Святыя жертвы приносила
   Рукою щедрою богамъ.
   Она дала обетъ Лингаму*:
   Коль онъ мольбе захочетъ внять, -
   Ему пожертвовать съ дарами
   Златую чашу, чтобъ вкушать
   Удобно Дэвамъ пищу было;
   И боги вняли ей: она
   Красавца мальчика родила,
   И, благодарности полна,
   Шла въ лесъ для жертвоприношения,
   Держа въ одной руке дитя,
   Въ другой - священныя печенья,
   И лесъ шепталъ благословенья,
   На солнце млея и блестя.
   Слуга, отправленный Суджатой,
   Чтобъ лентой дерево обвить,
   Вернулся, трепетомъ объятый
   И сталъ въ восторге говорить :
   ,,О, Госпожа! Въ зеленой сени,
   Где ты готовишь торжество,
   Сложивши руки на колени,
   Сидитъ лесное божество.
   Какое дивное сиянье
   Вокругъ чела его горитъ!
   Какого полонъ обаянья
   Его величественный видъ!"
   Въ благоговении безмолвномъ
   Предъ Буддою склонилась мать,
   Что-бъ съ сердцемъ, радостию полным
   Следь ногъ его поцеловать,
   И говорила: ,,О, да будетъ
   Владыко добръ къ своей рабе!
   За скромный даръ да не осудитъ,
   Да снизойдетъ къ моей мольбе!
   Вотъ молоко, Свои сосуды
   Я для тебя имъ налила"...
   И мать смиренно въ руки Будды
   Златую чашу подала,
   И окропивъ въ благоговеньи
   Все пальцьи рукъ его водой, -
   Остановилась въ отдаленьи
   Съ смущенной радостью душой.
   И молоко свершило чудо:
   Въ оцепеневшемъ сердце вновь
   Почувствовалъ Владыко-Будда
   Переливавшуюся кровь;
   Лишенья, голодъ и усталость
   Вдругъ миновали, точно сонъ.
   И подкрепленному казалось,
   Что Онъ незримо окрыленъ,
   Что духъ, свершивший, точно птица,
   Черезъ пустыни свой полетъ,
   Спешитъ блаженствомъ насладиться
   На благодатномъ лоне водъ.
   И все светлее становилось
   Его лицо, и робко мать
   Спросила: ,,могъ-ли даръ мой милость
   Всечтимьий предъ тобой, снискать?"
   И Онъ спросилъ: ,,Что принесла ты?"
   ,,Святейший, невеликъ мой даръ," -
   Ему ответила Суджата.
   ,,Я отъ пятидесяти паръ
   Коров, которыхъ подоила,
   Густымъ и свежимъ молокомъ
   Двенадцать паръ другихъ поила,
   И подоивши ихъ, потомъ
   Коровъ шесть самыхъ лучшихъ нашихъ
   Доила снова; ихъ дары
   Въ серебряныхъ варила чашахъ
   Съ сандаломъ, съ примесью амбры,
   И рисъ, на ниве возращенный
   Какъ жемчугъ, взятый на подборъ,
   Въ растворъ бросала благовонный
   И кипятила тотъ растворъ.
   Услышалъ Богъ мое моленье:
   Послалъ мне сына за него,
   И вотъ за то въ благоговеньи
   Благодарю я божество."
   И тихо складки покрывала
   Господь нашъ отстранилъ рукой,
   Рукой, которая спасала
   Отъ зла и смерти миръ живой,
   И возложивши руки эти
   На непорочное чело,
   Сказалъ: ,,Да будетъ въ этомъ свете
   Тебе отрадно и светло.
   Да не касается тревога
   Твоей души !
   Но за него
   Ты накормила здесь не бога,
   А только брата своего.
   Я былъ царевичемъ когда-то,
   Теперь я странствую шесть летъ:
   Земля зловещей тьмой объята,
   И для нея ищу я светъ.
   И я найду его ! Нетленный,
   Ужъ онъ мерцаетъ предо мной,
   Как лучъ любви благословенной,
   Как светъ денницы золотой.
   Но плоть моя въ борьбе устала.
   Теперь-же, добрая сестра,
   Мне пища силы даровала
   И не забуду я добра.
   Но отвечай мне: ,,Неужели
   Тебе отрада - жизни нить,
   И у тебя нетъ больше цели,
   Какъ жить, молиться и любить?"
   Она ему въ ответъ: ,,Не скрою,
   Моя душа не велика,
   Но долго-ль влагой дождевою
   Наполнить чашечку цветка!
   Пусть дождикъ чуть лишь сбрызнетъ поле:
   Имъ полонъ лилии цветокъ,
   И для моей смиренной доли
   Довольно счастия далъ рокъ.
   Мой повелитель добръ и неженъ,
   Улыбка сына ярче дня,
   И миръ жилища безмятеженъ...
   Что-жъ нужно больше для меня?
   Вплоть отъ заката до восхода
   Я целый день заботъ полна:
   Поутру, помолясь, народу
   Распределить я хлебъ должна,
   Украсить дерево святое,
   Работу всемъ служанкамъ дать,
   А ровно въ полдень, на покое
   Владыку дома приласкать.
   Домой приходитъ онъ усталымъ,
   На грудь главу склоняетъ мне,
   А я пою и опахаломъ
   Надъ милымъ вею въ тишине.
   Тамъ ужинъ... Вечеръ наступаетъ,
   Я за столомъ служу ему.
   Вотъ ночь лампады зажигаетъ,
   И блескъ луны ласкаетъ тьму.
   И, помолившись въ нашемъ храме,
   Въ зеленомъ садике потомъ
   Мы побеседуемъ съ друзьями
   И къ сну спокойные идемъ.
   И какъ-же мне не быть счастливой?
   Я - мать, угодная богамъ,
   А сынъ мой жнзнию правдивой
   Мне путь укажетъ къ небесамъ.
   Въ писаньи есть: ,,Кто созидаетъ
   Въ степи для ближнихъ водометъ,
   Въ пустыне дерево сажаетъ,
   Иль честно сына воспитаетъ,
   Тотъ въ небо съ дэвами войдетъ.
   А книгамъ верю я смиренно:
   Я не умнее техъ мужей,
   Что ихъ писали вдохновенно,
   Что знали таинства вселенной,
   Сердца читали у людей.
   Я также думаю, что всюду
   Добро исходитъ отъ добра,
   А зло - отъ зла, и верить буду,
   Что сладкий плодъ, когда пора
   Его придетъ, на светъ выходитъ
   Изъ корня сладкаго всегда,
   Что доброту любовь приводитъ,
   А злую ненависть - вражда,
   Что порождаетъ миръ - терпенье,
   А если мы умремъ, для насъ
   Настанетъ, можетъ быть, мгновенье
   Счастливей, чемъ минувший часъ.
   Зерно даетъ намъ колосъ целый,
   Где скрыто зеренъ пятьдесят;
   А почки этой астры белой
   Цветы огромные таятъ.
   Учитель! Знаю, есть печали,
   Предъ ними - даже смерть нема:
   Умри дитя мое, - едва-ли
   Переживу его сама.
   Тогда, держа въ объятьяхъ сына,
   Я-бъ на святой небесный судъ
   Ждала въ томъ мире господина,
   Где жены верныя живутъ.
   Ударитъ часъ неумолимый,
   Уделъ мой видеть, какъ костеръ
   Подниметъ грозно клубы дыма,
   Подъ небо, царственный шатеръ.
   А если смертию примерной
   Жена индийская умретъ,
   За каждый волосъ свято-верной
   Мужъ годы въ небе проживетъ.
   Такъ страха смерти я не знаю.
   Пусть я любима и люблю,
   Я о другихъ не забываю:
   Больнымъ и нищимъ помогаю
   И небеса о нихъ молю.
   Добро творю я, где возможно,
   И твердо верую въ одно:
   Что все, что есть, то непреложно,
   И благо въ немъ заключено."
   Ответилъ Будда ей смиренно:
   ,,Ты самой мудрости мудрей!
   Своею речью драгоценной
   Научишь ты учителей.
   Довольна будь своимъ незнаньемъ,
   Тебе путь истины знакомъ.
   Рости, сияя обаяньемъ,
   Благоухающимъ цветкомъ.
   Для лепестковъ твоихъ атласныхъ
   Светъ правды будетъ слишкомъ жгучъ,
   Пусть ихъ для негъ святыхъ и ясныхъ
   Лелеетъ долго светлый лучъ.
   Ты поклонилась мне, какъ богу,
   А я склоняюсь предъ тобой.
   Ты знаешь къ истине дорогу,
   Какъ голубь любящий - домой.
   Тебя возвышенную зная,
   Понять не трудно, почему
   Своихъ надеждъ не покидая,
   Мы не бросаемъ жизни тьму.
   Да будетъ миръ съ тобой всецело,
   Пусть также я мое свершу,
   Как ты свое свершить съумела.
   Теперь-же, добрая, прошу,
   Тому, кого ты принимала
   За бога, - это пожелать."
   И, осчастливленная мать
   ,,Да будетъ!" тихо прошептала.
   Къ владыке мальчикъ между темъ
   Рученки простиралъ, и духомъ,
   Быть можетъ, зналъ онъ больше, чемъ
   Мы все - умомъ, глазами, слухомъ.
   А Будда, пищей подкрепленъ,
   Стопы направилъ къ древу Боди,
   Тамъ, какъ провиделъ раньше Онъ,
   Ему открыться на свободе
   Святая истина должна.
   Съ техъ поръ то дерево - священно,
   Съ техъ поръ его листва безсменно
   Свежа, густа и зелена.
   И шелъ Владыка величаво,
   И пелъ ему небесный сводъ:
   ,,Миры, ликуйте! Слава! Слава!
   Учитель къ истине идетъ!"

________________________________________

   Когда проходилъ Онъ подъ сенью зеленой
   Могучихъ и стройныхъ деревъ,
   Земля подстилала Ему благовонный
   Коверъ изъ травы и цветовъ.
   Деревья вершины предъ Нимъ преклонили,
   И боги Ему съ ветеркомъ
   Дыханье небесныхъ цветовъ посылали,
   И звери смотрели тайкомъ.
   Смотрели на Будду все: кто - изъ пещеры,
   Другие изъ чащи лесной.
   Забывъ о вражде своей, вепри, пантеры,
   Олени сбегались толпой;
   Изъ трещины камня змея появилась,
   Забывши влечения зла,
   Она изумрудной головкой склонилась
   Предъ Буддой и такъ замерла.
   Рой бабочекъ пестрыхъ, какъ радугой томной,
   Крылами его обвевалъ,
   И выпустилъ на землю коршунъ огромный
   Добычу и клекотъ издалъ.
   Тутъ векша за Нимъ по деревьямъ скакала,
   Тамъ - ткачъ на гнезде ликовалъ,
   И ящерка весело рядомъ сновала,
   И голубь, воркуя, леталъ.
   Все знали, что миру готовится чудо,
   И хоры небесъ и Земли
   Восторженно пели Учителя-Будду
   Отвсюду, - вблизи и вдали:
   ,,Господь, любовию обильный!
   Ты, поборовший гордость, гневъ,
   Внемли, всечтимый и всесильный,
   Благословляющий напевъ!

________________________________________

   Для всехъ ты жертвовалъ собою!
   Гряди-же къ дереву, Господь!
   Спеши божественной душою
   Страданья мира побороть!

________________________________________

   Гряди, о светлый и всечтимый!
   Насталъ твой часъ. Ужъ сотни летъ
   Его ждалъ миръ необозримый;
   И въ эту ночь да будетъ светъ!"

________________________________________

   И только подъ Боди возселъ нашъ учитель,
   Сгустилася ночь, и Мара,
   Царь мрака, узналъ, что пришелъ искупитель,
   Светильникъ любви и добра.
   Онъ созвалъ кь себе всехъ подвластныхъ собратий,
   Изъ безднъ и ущелий... На зовъ
   Примчалися Тришна, Рага и Арати
   Съ толпою презренныхъ рабовъ:
   Невежество, низкия похоти, страсти,
   Отродия мрака и зла,
   Слетелись, чтобъ всеми орудьями власти
   Разрушить святыя дела.
   Они ненавидели Господа славы.
   Но кто изъ святыхъ мудрецовъ
   Постигнулъ, какъ были ихъ козни лукавы,
   Какъ гневъ ихъ былъ страшно суровъ?!
   Они насылали грозу за грозою:
   То громь безпощадный гремелъ,
   То тучи по небу неслися толпою,
   Сверкая мирьядами стрелъ;
   То сладкия речи коварно шептали
   И въ образахъ нежныхъ, какъ сны,
   В цветахъ и листве наготою сверкали,
   Как светлые духи весны;
   То пеньемъ манили его къ сладострастью:
   Сомненьемъ крушились надъ нимъ;
   То духъ искушали величьемъ и властью,
   Но Будда сиделъ недвижимъ.
   Сначала къ нему чередою являлись
   Могучие демоны зла:
   Все десять прислужниковъ Мары пытались
   Храмъ света разрушить дотла,
   И первый изъ нихъ - Себялюбье, который
   Себя только видитъ во всемъ,
   И хочетъ, чтобъ все ему были опорой,
   Чтобъ думали только о немъ.
   ,,Коль вправду ты Будда: - сказалъ онъ лукаво:
   Ты спасся, довольно съ тебя!
   Теперь тебе вечной наградою слава;
   Живи, ни о чемъ не скорбя."
   А Будда: ,,Что въ этихъ словахъ, - то презренно:
   Что ложь, то проклятье. Ступай,
   И техъ, кто лишъ любитъ себя неизменно,
   Лукавствомъ своимъ искушай."
   Сомненье ему появилось на смену
   И глухо шептало: ,,Взгляни,
   Какую всему, что ты видишь, дать цену?
   Все - призраки, тени одни!
   Ты гонишься также за собственной тенью.
   Возстань и иди! Нетъ пути
   Помимо терпенья, насмешки, презренья.
   Знай, миръ невозможно спасти."
   Но Будда ответилъ: ,, Исчезни, лукавый,
   Съ тобой у насъ общаго нетъ.
   Твой путь - вечный сумракъ и хаосъ кровавый,
   Мой - истины радостный светъ!"
   Тогда за лукавымъ предъ Буддой предстала
   Колдунья. Она за собою везде
   Несетъ суеверья и мрака начала
   И съ истиной въ вечной вражде.
   ,,Ужель ты посмеешь - колдунья сказала,
   Отринутъ священный заветъ,
   Низвергнуть великихъ боговъ съ пьедестала,
   Загладить обычаевъ следъ?
   Ужели посмеешь ты храмы тревожить,
   Разрушить властителей тронъ?
   Кумиры и мудрыхъ жрецовъ уничтожить?
   Нарушить недвижный законъ?"
   Но Будда ответилъ: ,,Все то, что ревниво
   Хранишь ты, - лишь форма одна,
   Что истинно, - вечно, свободно и живо!
   Иди!" И исчезла она.
   Затемъ появился еще соблазнитель,
   Кама-царь могучихъ страстей,
   Царь мира и, даже, боговъ повелитель,
   Лукавый и хитрый, какъ змей.
   Смеясь подошелъ онъ къ подножию древа,
   Скрывая свой лукъ за спиной,
   Увитый живыми цветами, а слева
   Стрелъ полный, колчанъ вырезной.
   То были желаний смертельные стрелы;
   На каждой стреле трепеталъ
   Съ пятью язычками, безпечный и смелый,
   Огонь на подобие жалъ.
   Съ нимъ вместе, въ священное уединенье,
   Какъ девственныхъ призраковъ рой,
   Сорвались въ лучахъ золотистыхъ виденья,
   Сиявшия дивной красой.
   Оне ворковали такъ сладостно, нежно
   Волшебные гимны любви,
   Что слушала ночь ихъ, томяся мятежно
   И сыпала звезды свои,
   И радостно вторя невидимымъ струнамъ,
   Лилася ихъ песнь, какъ ручей
   О ласкахъ, о неге, о счастии юномъ
   Въ объятияхъ милой своей;
   О томъ, что нетъ въ мире нежней и дороже
   Для смертнаго-пышныхъ волосъ,
   Трепещущихъ персей, атласистой кожи,
   Блаженствомъ исторгнутыхъ слезъ,
   Что нетъ совершеннее женскаго тела,
   Гармонии линий живой,
   Чарующихъ взоры свободно и смело,
   Пленяющихъ душу красой.
   Съ волнениемъ крови ее сознаемъ мы
   Всемъ сердцемъ и всемъ существомъ,
   Намъ дивныя чары ея такъ знакомы,
   Мы носимъ ихъ въ сердце своемъ.
   Сжигаемы страсти блаженнымъ пожаромъ,
   Мы жадно владеть ей хотимъ,
   Как истиннымъ благомъ, безценнейшимъ даром,
   Как небомъ безбрежнымъ своимъ:
   О, кто не забудетъ страданья и муки,
   Когда къ нему льнетъ красота,
   Вкругь шеи кольцомъ замыкаются руки,
   Къ устамъ приникаютъ уста.
   Когда въ поцелуй заключенъ благодатный
   Весь смыслъ нашей жизни, весь миръ необъятный!
   Такъ пели оне и чарующей страстью
   Манили Его въ тишине
   Съ собой къ наслажденью, къ восторгамъ и счастью,
   К любви, къ незакатной весне.
   Оне въ сладострастно-мучительной пляске
   Являли, какъ почки цветка,
   Лишь только одне соблазнявшия краски,
   Но сердце скрывали пока.
  
   Изъ смертныхъ такой красоты несказанной
   Не виделъ никто никогда.
   Красавицы пели: ,,Я жду, мой желанный!
   Возьми. Я твоя . . . навсегда!"
   Учитель остался, объятый покоемъ.
   Но Кама далъ знакъ имъ жезломъ,
   И все отступили сверкающимъ роемъ...
   И тихо во мраке ночномъ
   Предъ взоромъ Сиддарты предстало виденье,
   Затмившее всехъ красотой.
   Ахъ, то Ясодхары его отраженье.
   То образъ жены молодой!
   Ей слезы тоски отуманили очи.
   Объятья влекли за собой,
   И, точно волшебная музыка ночи,
   Звучалъ ея голосъ мольбой:
   ,,Царевичъ! я здесь отъ тоски умираю.
   Ответь мне: ты встретилъ-ли край,
   Подобный прекрасному нашему краю,
   Где жизнь - обаятельный рай!
   Где-бъ такъ отражало, какъ наша Рохини
   Пленительно зеркало водъ
   Сады, восхитительныхъ замковъ твердыни
   И весь голубой небосводъ.
   Я долго въ слезахъ о тебе тосковала...
   Вернись, о Сиддарта! Вернись!
   Любя, къ моей груди прильни, какъ бывало,
   Устами устъ жадныхъ коснись!
   Взгляни: я умру отъ холодной печали,
   Мне миръ безъ тебя такъ унылъ!
   Взгляни-же, мой милый! Взгляни, я не та-ли,
   Кого ты такъ пылко любилъ."
   И Будда ответилъ: ,,Напрасно ты просишь
   Отъ имени милой меня.
   Коварная тень! Ея образъ ты носишь,
   И я, его свято ценя,
   Тебя проклинать не хочу и не смею.
   Сокройся-же призракъ! Уйди!
   Обманомъ своимъ и игрою своею
   Ты чувствъ не разбудишь въ груди!"
   И по лесу крикъ прозвучалъ и, мерцая
   Сияньемъ болотныхъ огней,
   Сокрылася духовъ нечистая стая,
   Туманомъ одеждъ своихъ лесъ застилая,
   Пугая уснувших зверей.
   Исчезли... И небо вокругъ омрачилось
   Въ дыхании грозныхъ страстей.
   Чудовище Ненависть первой явилась,
   Обвитая полчищемъ змей.
   Изъ грудей обвиснувшихъ змеи сосали
   Губительньий ядъ молока,
   И злое шипенье, вияся сливали
   Съ проклятьемъ, звучащимъ века.
   Но злоба ея не смутила святого.
   Онь взоромъ смиреннымъ очей
   Заставилъ презренную смолкнуть сурово.
   Шла Чувственность следомъ за ней -
   Которая жизнь обожая лишь въяве,
   Надъ нею царитъ, какъ чума.
   А вследъ ей сестра - Вожделение къ славе:
   Подвластна ей мудрость сама,
   Мать подвиговъ смелыхъ и силы победной!
   За нею - спесивый Порокъ
   Духъ гордости. Льстивый, холодный и бледный,
   Самооправдания богъ.
   А тамъ, съ безобразной и гнусной толпою
   Нетопырей, гадинъ и жабъ,
   Тащилось невежество грязной стопою,
   Мать страха и лености рабъ.
   Слепая колдунья, при взгляде которой
   Сгустилася полночь черней,
   Земля всколебалась и дрогнули горы,
   И тучи, бросавшия молний узоры,
   Пролилися моремъ дождей.
   Казалося, къ ранамъ земли приложили
   Огонь, и весь воздухъ надъ ней
   Наполнился смрадомъ и шелестомъ крылий
   И визгомъ незримыхъ зверей;
   Казалось, что бездны раскрыли все пасти;
   Исторгнулъ все чудища адъ,
   И стращныя лица, и грязныя страсти
   Съ шипеньемъ и ревомъ кишатъ.
   Но святостью, точно стеною незримой
   Отъ демоновъ злыхъ огражденъ,
   Ихъ даже почти не заметилъ Всечтимый,
   Въ глубокую мысль погруженъ.
   И Боди не дрогнуло даже ветвями,
   Полно небывалой красы;
   Какъ въ часъ полнолунья, когда надъ кустами
   Зефиръ не повеетъ и съ листьевъ крылами
   Не сброситъ алмазной росы.
   Природа бесилась съ мучительнымъ гневомъ
   Вне тени, бросаемой благостнымъ древомъ.
   И въ третию стражу, лишь скрылись отъ Будды
   Все демоны, и прилетелъ
   Зефиръ отъ луны, - ужъ до Самма-самбудды *
   Подняться учитель успелъ.
   При свете, для взоровъ людей непонятномъ,
   Увиделъ Онъ ясно вдали
   Рядъ всехъ своихъ жизней въ кругу необъятномъ,
   На лоне унылой земли.
   И въ сумракъ временъ погружаясь все боле,
   Узрелъ Онъ пятьсотъ пятьдесятъ*
   Отдельныхъ, томительныхъ жизней на воле,
   И дальше проникъ Его взглядъ:
   Такъ странникъ, окинувший съ горной вершины
   Весь пройденный путь предъ собой,
   Все видитъ: дорогу, болота, стремнины,
   Зловещия бездны, леса и равнины,
   Откуда Онъ путь началъ свой.
   И лестницу жизней увиделъ Владыка
   Отъ первой, где, точно въ ночи,
   Все смутно, неясно, угрюмо и дико
   И вплоть до последней, где все такъ велико,
   Где правда бросаетъ лучи;
   Где десять святыхъ добродетелей ясно
   Указуютъ путь къ небесамъ;
   Онъ виделъ, какъ новая жизнь полновластно
   Сменяетъ предшественницъ тамъ.
   Какъ новыя жизни берутъ тамъ начало,
   Где старымъ приходить конецъ;
   Какъ все, что одна жизнь въ борьбе обретала,
   Другая вплетаетъ въ венецъ;
   Какъ строго отчетъ отдаютъ за потери,
   Какъ гибнетъ все то, что старо,
   Какъ зло отворяетъ лишь злу только двери;
   Добро жъ порождаетъ добро.
   А смерть безъ ошибки подводитъ итоги...
   Ничто отъ нея не уйдетъ...
   Ведетъ она счетъ самый верный и строгий
   И въ новую жизнь отдаетъ.
   Минувшее все въ настоящемъ сокрыто
   По воле бесстрастной судьбы...
   Ничто не отвергнуто имъ, не забыто
   Изъ мелочей вечной борьбы!
   И въ среднюю стражу достигъ нашъ Учитель.
   Прозренья въ те сферы, куда
   Подлунного мира тоскующий житель
   Проникнуть не могъ никогда.
   Туда, где мировъ миллионы безмолвныхъ
   Незримы для взоровъ съ земли,
   Плывутъ величаво въ сапфировыхъ волнахъ,
   Как вечныхъ боговъ корабли...
   Все это увиделъ Онъ въ образахъ ясныхъ
   И вечность прозрелъ предъ собой.
   Что мощная мудрость постигнуть не властна,
   Постигъ Онъ всезрящей душой.
   Онъ духомъ постигъ недоступное взорамъ.
   Постигъ, какъ въ лучахъ бытия
   Возникла изъ тьмы гармоническимъ хоромъ
   Мировъ недоступныхъ семья.
   Носясь въ океане лазури предвечной,
   Онъ виделъ ту волю во всемъ,
   Которая весь этотъ миръ бесконечный
   Ведетъ благодатнымъ путемъ,
   Ту волю, которой все дивно-покорно,
   Все, даже и сонмы боговъ,
   Которая все разрешаетъ упорно
   И все создаетъ, и бросаетъ, какъ зерна,
   Въ пространство мирьады мировъ.
   И твердо вселенную мощною дланью
   Ко благу ведетъ, красоте и познанью.
   И капля росы и звезда золотая
   Все въ цепи созданья звено,
   И воли премудрой законъ исполняя
   Все въ мире ей служатъ равно.
   И тотъ человекъ, что всемъ сердцемъ желаетъ
   Собратьямъ своимъ помогать,
   Живетъ лишь для смерти, - на мигъ умираетъ
   Чтобь жизнь лучше прежней принять.
   Когда же четвертая стража настала,
   Онъ тайну страданья позналъ,
   Совместно со зломь, извратившимъ начало
   Святыхъ и свободныхъ началъ.
   И первой открылась ему Дукха-Сатья:
   Святая изь истинъ святыхъ;
   За жизнью повсюду блуждаетъ проклятье
   Съ толпою страданий немыхъ.
   Страдания эти разрушить лишь можно,
   Разрушивши мирь съ бытиемъ,
   Съ рожденьемъ, съ любовью, со всемъ, что тревожно
   Палитъ насъ, какь знойнымъ огнемъ.
   Никто не избегнеть ея наслаждений,
   Исполненныхъ грусти живой,
   И нежныхъ печалей, пока его гений
   Ихъ лживость не обнялъ душой.
   Но тотъ, кто позналь всю тщету обольщенья,
   Позналъ, что оно - западня...
   О, что ему жизнь и ея вожделенья?
   Онъ только заботится, какъ безъ мученья
   Отъ жизни избавить себя.
   И видитъ онъ ясно, что тьма Обольщенья
   Порочныя страсти родитъ,
   Энергию къ жизни... А тамъ - воплощенье
   И всеотражающий видъ.
   Такъ чувства рождаются мало-помалу
   Въ немъ: радость, печаль и обманъ,
   А чувство въ себе заключаетъ начало
   Желаний и грезъ океанъ.
   И смертный, по мутнымъ волнамъ океана,
   Съ палящею жаждой въ груди,
   Какъ утлый челнокъ подъ бичомъ урагана,
   Несется, а смерть впереди.
   Напрасно пытается влагой соленой
   Онъ жажду свою утолить:
   Чемъ более пьетъ онъ больной, истомленный,
   Темъ более хочется пить.
   Богатство, почетъ, сластолюбие, слава,
   Гневъ, гордость, любовь, красота, -
   Въ мишурныхъ одеждахъ кружась величаво,
   Какъ призракъ манятъ, какъ мечта.
   Но мудрый не станетъ гоняться за тенью,
   Въ душе просветленной своей
   Не дастъ онъ созреть роковому влеченью
   И гаситъ порывы страстей.
   Душа, усмиренная волей, не проситъ
   Пустыхъ, мимолетныхъ утехъ,
   И кротко глухую борьбу переноситъ,
   Какъ прошлымъ навязанный грехъ.
   И страсти стихаютъ и гибнутъ... Тогда-то
   ,,Я", подвиговъ светлыхъ итогъ,
   Становится чисто, безгрешно и свято,
   И чуждо житейскихъ тревогъ.
   Тогда ему поисковъ счастья не надо
   Стезя пройдена и Карма*
   Свободна отъ мукъ и тлетворнаго яда,
   Отъ узъ и отъ плоти ярма.
   Она неподвластна греху и здорова,
   Свободна отъ тяжкихъ оковъ...
   Теперь она выше страданья земного,
   Счастливей царей и боговъ.
   Желание жить въ безконечномъ тумане
   Смолкаетъ, и жизнь, какъ во сне,
   Проходитъ безъ жизни, въ блаженной Нирване,
   Въ покое, въ святой тишине.

* * *

   И только лишь звездочки ночь погасила, -
   Зажглась на востоке заря,
   И алое утро земле возвестило
   О славной победе царя.
   Светлелъ небосклонъ, и пурпурное пламя
   Росло и росло въ небесахъ,
   Какъ будто вдали развевалося знамя
   Въ торжественно-светлыхъ лучахъ.
   И горы, обвитыя ночью въ туманы,
   Всехъ раньше увидели светъ,
   И пурпуромъ нежнымъ его осияны,
   Светились, какъ нежный приветъ.
   Почувствовавъ теплое утра дыханье,
   Раскрыли цветы лепестки,
   И тихо прошло золотое сиянье
   По сонному лону реки.
   И слезы исчезнувшей ночи сверкнули
   Алмазами въ влажной траве;
   Все: лесъ и равнины въ лучахъ потонули
   И рой облаковъ въ синеве.
   И солнце нашло антилопу, коснулось
   Очей ея робкихъ, шепча:
   ,,Румяное утро проснулось, проснулось!"
   И нежною стрелкой луча
   Встревожило въ гнездышке птичекъ:
   ,,Вы спите"
   Шепнуло. ,, Проснитесь! Пора!
   Проснитесь и ясное солнце хвалите
   Какъ вечный источнкъ добра..."
   И птицы воспели Ему славословье:
   Торжественный гимнъ - соловей;
   Дроздъ, голубь, колибри, - все пели съ любовью
   Приветъ средь зеленыхъ ветвей.
   И такъ это утро смиреньемъ сияло,
   Что миръ по земле разлился:
   Убийца забылъ о ноже и меняло
   За трудъ безъ обмана взялся.
   Грабитель добычу вернулъ со слезами.
   Войну прекратили цари.
   Больные разстались съ своими одрами
   При первомъ же блеске зари.
   И даже сама Ясодхара, тоскливо
   Все дни безъ Сиддарты влача,
   Проснулась внезапно светла и счастлива
   Въ то утро при блеске луча.
   Какъ будто кончались печали разлуки ...
   Весь миръ сталъ внезапно добрей;
   Утихли рыдания, стоны и муки,
   Порвалися звенья цепей.
   И духи, прозревъ появление Будды,
   Надъ сонной землей пронеслись...
   И пели: "Свершилось великое чудо...
   О, миръ утомленный, проснись!"
   Жрецы съ удивленнымъ народомъ стояли,
   Любуяся солнцемъ, и все -
   "Великое что-то" - невольно шептали -
   ,,Есть въ этой небесной красе!"
   Все жители леса спокойно дружили,
   Лишь только насталъ этоть день:
   Лань съ хищникомъ рядомъ изъ озера пили
   Съ тигрицею пасся олень.
   Безъ страха резвилась зайчиха съ семьею
   У мрачной скалы, где орелъ
   Сиделъ неподвижно; и рядомъ съ змеею
   Ребенокъ неопытный шелъ.
   И бабочки, радугой пышной сверкая,
   Летали съ цветка на цветокъ,
   И съ ними кружилася ласточекъ стая,
   Резвился безпечный щурокъ:
   Учителя духъ почивалъ неизменно
   На людяхъ, на птицахъ, зверяхъ.
   А самъ Онъ подъ древомъ сиделъ вдохновенно
   Въ сияющихъ алыхь лучахъ...
   И вотъ, наконецъ, поднялся Благодатный,
   И голосъ, могучий, какъ громъ,
   Мирамъ и векамъ всемъ доступный и внятный
   Звучалъ неземнымъ торжествомъ.
   ,,Я долго искалъ, презирая соблазны
   Того, кто подъ солнцемъ воздвигъ
   Темницы печали и похоти грязной,
   И трудъ мой былъ страшно великъ.
   Но кончился искусъ!.. Отныне я знаю
   Тебя, о строитель!. Теперь
   Я мрачное зданье твое разрушаю
   И въ царство обмана на векъ закрываю
   Преступно манившую дверь.
   Твой замокъ разрушенъ!..На старыхъ основахъ
   Ужъ ты не воздвигнешь столбы...
   Окончилось царство соблазнов суровыхъ
   И время тяжелой борьбы.
   Обрелъ я спасенье, и с нимъ невредимымъ,
   Иду я, какъ съ факеломъ неугасимымъ!
  
  

Примечания

   Лингамъ - изображение и символъ мужской производительной силы; предметъ почитания въ Индии.
   Самма-самбудда - палийское слово, значитъ "всесовершенный Будда".
   550 жизней - каноническое число предшествовавшихъ последнему перерождению Будды жизней, которыя описаны въ джатакахъ, (см. выше, прим, къ кн. II.)
   Четыре истины - такъ называемыя четыре великия или святыя истины:
   1. Существование есть страдание.
   2. Источникъ существования - жажда жизни.
   3. Уничтожениемъ жажды жизни уничтожается и существование.
   4 Жажда жизни уничтожается вступлениемъ на "Путь".
   Карма - совокупность деяний живого существа во время всехъ его предыдущихъ перерождений. Карма определяетъ какъ настоящую жизнь этого существа, такъ и все последующия. Если перевешиваютъ добрыя деяния, то и жизни будутъ соответственно лучше, при этомъ каждое деяние худое или хорошее имеетъ свое возмездие. Учение о карме лежитъ въ основе буддийскихъ представлений о нравственности.
   Лакшми--богиня счастия, супруга Вишну.
  
  

КНИГА СЕДЬМАЯ.

   Печально жилъ царь Суддходана въ разлуке
   Съ Сиддартой, желая опять
   Услышать сыновняго голоса звуки
   И образъ его увидать.
   Печально жила Ясодхара в разлуке
   Съ царевичемъ, точно вдова,
   Лишь ведая только обычныя муки,
   Жалея о томъ, что жива.
   Купцы и верблюдовъ погонщики часто
   Съ собой приносили имъ весть,
   Что где-то, далеко отъ Капилавасту,*
   Отшельникъ неведомый есть.
   И царь Суддходана сь надеждой блаженной
   Туда посылаетъ гонца:
   Увы, тамъ встречаетъ гонецъ неизменно
   Какого-нибудь мудреца.
   Однажды, въ торжественный праздникъ - Васанты,*
   Когда зеленеетъ листва,
   По зорямъ, как будто одевъ бриллианты,
   Сверкаетъ росою трава, -
   Сидела царевна на травке зеленой
   У берега тихой реки,
   Где лотосъ, въ свое отраженье влюбленный,
   Едва распустил лепестки.
   Бездушно катилась река... А бывало,
   Хрустальное зеркало струй
   Слиянье двухъ пурпурныхъ устъ отражало,
   Слиянье двухъ устъ въ поцелуй.
   Глаза Ясодхары отъ слезъ потускнели.
   Ввалилися щеки... Уста
   Сомкнулись и точно цветокъ побледнели;
   А пышныхъ волосъ красота
   Была по обычаю вдовъ, неизменно
   Завязана въ узелъ простой...
   Ни скрепки на ткани ея драгоценной,
   Ни пряжки вверху золотой!
   Съ трудомъ ея ноги спускались съ постели.
   То время прошло, какъ она
   На призывъ любви съ быстротою газели
   Летела, светла и нежна.
   Глаза ея, солнцемъ пылавшие смелымъ
   И ночь превращавшие въ день,
   Померкли, и въ зеркале ихъ потускнеломъ
   Бродила унылая тень.
   Въ руке она поясъ железный держала,
   Забытый Сиддартой въ дворце
   Въ ту ночь, какъ ей сердце печаль растерзала,
   Когда она страшную весть услыхала
   О миломъ своемъ беглеце.
   О, горькая ночь! Мать страдальческихъ дней!
   Когда же любовь столь жестокой бывала...
   Лишь разве - когда ей казалося мало
   Одной только жизни средь моря людей!
   С ней рядомъ шелъ сынъ ея, дивно-прекрасный,
   Рахула: священный залогь
   Сиддарты... Ребенокъ съ улыбкою ясной
   Мелькалъ средь цветовъ, какъ цветокъ.
   И къ пруду, где лотосъ сребрился узорный,
   Пришла Ясодхара, грустя,
   Тутъ - рыбкамъ сверкающимъ - хлебныя зерна
   Бросало, смеяся, дитя.
   А рыбки хватали те зерна, играя,
   А мать, при полдневныхъ лучахъ,
   Станицу родныхъ журавлей провожая,
   Шептала съ слезами въ очахъ:
   ,,О, милыя птицы! Быть можетъ, летая,
   Случится Его вамъ видать,
   Скажите, что я здесь в тоске умираю,
   Что я отъ любви и желанья сгораю
   Его поскорее обнять!"
   Такъ мать съ семилетнимъ малюткой стояли.
   Онъ - негой весны обуянъ,
   Она - въ безнадежной, глубокой печали...
   Служанки приблизились къ ней и сказали,
   Что въ городъ пришелъ караванъ.
   Трапуша и Бхаллукъ пришли издалека:
   Почетные люди, купцы.
   У нихъ есть чудесныя ткани востока,
   Сокровища, птицы, ларцы.
   Но что всехъ сокровищъ безценней и краше,
   То - весть о Сиддарте, о Томъ,
   Кто - твой повелитель и солнышко наше,
   Кого мы такъ трепетно ждемь;
   Они Его видели и преклонили
   Колени предъ светлымъ лицомъ;
   Всего, что ему въ колыбели сулили,
   Достигъ Он, достигъ съ торжествомъ.
   Онъ всеми почтенъ, какъ великий учитель
   Премудрыхъ, святой изъ святыхъ.
   Онъ - Будда, Онъ грешнаго мира спаситель,
   Сокровище мыслей благихъ.
   Его милосердье, какь небо велико.
   Спасетъ Онъ имъ всякую плоть,
   Внемли и ликуй. Къ намъ идетъ нашъ Владыко,
   Прославлеенный миромъ Господь."
   И кровь Ясодхары взыграла мятежно,
   Какъ светлаго Ганга волна,
   Когда растопляетъ снега ея нежно
   Въ истокахъ дыханьемъ весна.
   Царевна смеялась и радостно пела,
   И била въ ладоши... Потомъ,
   Въ светлицу купцовъ привести повелела
   И тамъ имъ устроить приемъ.
   ,,Какъ рвется къ воде обезсиленный жаждой,
   Сказала она, - такъ хочу
   Безумно упиться я весточкой каждой!...
   Скажите, что я заплачу
   Имъ золотомъ щедро за каждое слово,
   Богатствомъ мешки ихъ набью...
   Что есть у меня, - все отдать я готова!..
   Когда благодарность мою
   Дарами способна я выразить, - сразу
   Все вместе прийдите ко мне,
   Я все вамъ отдамъ: бриллианты, алмазы,
   Какихъ не видать вамъ во сне."
   И вот во дворецъ Ясодхары вступаютъ
   Купцы, какъ въ божественный храмъ...
   Ихъ ноги разутыя тихо ступаютъ
   По золотомъ шитымъ коврамъ.
   Ихъ взоръ ослепляютъ узоры и блестки...
   Несмело раздвинувъ рукой
   Тяжелыя складки цветной занавески,
   Вошли они въ царскии покой.
   ,,Почтенные люди!" - Какъ музыка ночи,
   Приветствовалъ голосъ купцовъ,
   Завеса скрывала прекрасныя очи,
   Какъ звезды покровъ облаковъ.
   ,,Скажите, то правда-ль, что странствуя много,
   Царевича встретили вы,
   Онъ Буддою сталъ и его вы, какъ Бога,
   Почтили склоненьем главы.
   Что шествуетъ къ намъ Онъ, исполненный славы
   Какъ светъ, разгоняющий тьму?
   Скажите, и если слова ваши правы,
   То вас, какъ друзей я прийму. "
   Трапуша сказалъ: ,,Да, мы точно видали
   Того, кто царевичемъ былъ.
   Съ молитвой къ стопамъ его мы припадали
   И онъ намъ сердца просветилъ.
   Подъ деревомъ Боди, у Фальги священной,
   Свершилося то, что спасетъ
   Весь миръ, и, какъ солнце надъ всею вселенной
   В божественной славе взойдетъ.
   Свершилося Имъ, другомъ всехъ и опорой,
   Царемъ полновластныхъ царей,
   Царевичемъ светлымъ и кроткимъ, который
   Слезой былъ разбуженъ твоей.
   Знай: Онъ теперь выше мирскихъ огорчений,
   Подобно богам, Онъ далекъ
   Отъ зла, от страданий земныхь и сомнений.
   Въ Немъ истины вечный залогъ.
   Изъ города в городъ, людей поучая,
   Онъ шествуетъ с миромъ сюда,
   И люди, святому глаголу внимая,
   Идутъ за нимъ, точно стада.
   Близъ Гайи в божественной роще Чирника
   Внимали мы речи святой,
   И знай, что скорей, чемъ съ небеснаго лика
   Дожди упадут, - твой высокий Владыка
   Предстанетъ опять предъ тобой."

________________________________________

   Такъ он говорилъ. Ясодхара въ волненьи
   Едва прошептала въ ответъ:
   ,,Да будетъ вамъ воля боговь въ услажденье!
   Но знаете-ль, какъ Онъ людямъ во спасенье
   Увиделъ божественный свет?"
   Тогда ей Бхаллукъ разсказалъ то, что знали
   Въ окрестностяхъ тамъ пастухи
   Объ ужасахъ ночи, когда омрачали
   И небо, и воздухъ - грехи,
   Какъ воды вздымались, какъ страшно дрожала
   Отъ ярости Мары земля,
   Какое волшебное утро настало,
   Какъ радостно солнце потомъ засияло,
   Живыя сердца веселя!
   Учитель былъ радъ, что отъ бурь и сомнений
   Избавленъ, но сердце Его
   Тревожила мысль, что ценою лишений
   Купилъ Онъ свое торжество.
   ,,Какъ могутъ все люди: - печалило Будду,
   Нарядныя тени любя,
   Разбить обольщений несметную груду,
   Отречься душой отъ себя?!
   Как могутъ лишенные разума воли
   Исторгнуть всю чувственность вонъ?
   Какъ могутъ принять приученные къ холе
   Двенадцать Ниданъ* и Законъ?
   Пусть всемъ он приноситъ добро и спасенье,
   Но птица изъ клетки своей
   Не сразу направитъ полетъ въ упоеньи,
   Хоть дверь и отворятъ предъ ней.
   И вот мы плодовъ той победы священной
   Едва не лишились въ тотъ часъ.
   Путь истины путь безконечно блаженный
   Онъ счелъ непосильнымъ для насъ.
   И долго въ груди его чувство боролось.
   Какъ вдругъ, изъ земли в тишине,
   Какъ муками родовъ исторгнутый голосъ:
   ,,О, горе, послышалось, - мне.
   Я гибну! И гибнутъ мои все творенья!"
   Замолкъ на мгновение стонъ,
   И съ Запада вновь донеслося моленье:
   ,,О, Будда! Открой свой законъ!"
   И Будда согласье изрекъ откровенью
   Дать тело, и думалъ о томъ,
   Кому прежде всехъ преподастъ Онъ ученье,
   И кто просветится потомъ.
   Такъ солнце, скользя золотыми лучами
   Средь лотосовъ, знаетъ цветокъ,
   Которому время блеснуть лепестками
   И тотъ, что отъ цвета далекъ.
   Затемъ произнесъ Онъ съ улыбкой блаженной:
   ,,Иду проповедовать я!
   Пусть жаждущий света и правды нетленной
   Приемлетъ законъ бытия!"
   Затемъ нашъ Владыко прошелъ через горы
   Одинъ, въ Бенаресъ и лишь тамъ
   Ученьемъ раскрылъ Онъ духовные взоры
   Пяти* просвещеннымъ мужамъ.
   Предъ ними открылъ Онъ тщету возрожденья,
   Открылъ онъ, что смертныхъ судьба
   Сильна ихъ делами среди искушенья,
   Что жизнь - вековая борьба.
   Онъ им объяснилъ, что по смерти нетъ ада,
   Но жизнь человека - есть адъ.
   Себя победившихъ венчаетъ награда
   Превыше небесныхъ наградъ.
   Въ пятнадцатый день Вайшия это было,
   И после полудня... А ночью светила
   Луна, какъ серебряный щитъ...
   Святыхъ, что четыре Завета прияли,
   ,,Святой Каундиния" - перваго звали,
   ,,Бхадрака", за нимъ - ,,Асваджитъ",
   ,,Басава", ,,Святой Маханама" - последний.
   Помимо-же техъ, что назвалъ, -
   Съ толпой приближенныхъ царевичъ соседний
   Ясодъ - Всеблагому внималъ.
   Они преклонились предъ нимъ и смиренно
   Пошли, поучая толпу,
   И всякий, кто слышалъ Его, - неизменно
   Вступалъ на святую тропу:
   Такъ травы внезапно восходятъ в пустыне,
   Лишь влага проникнетъ в песокъ.
   Благой приобщеннымъ к великой святыне
   Светильники сердца зажегь.
   И всехъ разослалъ проповедать ученье;
   А самъ миновалъ Бенаресъ,
   И въ Яшти, къ царю Бимбисаре въ владенья
   Явился посланецъ небесъ.
   Все царство - любви подчинилось законамъ,
   И царь ему в даръ предложилъ
   Бамбуковый паркъ Велувана с поклономъ
   И памятникъ тамъ водрузилъ,
   И высекь на камне: ,,Намъ жизни теченье
   И ключъ Татхагата открылъ.
   От зла и страданий онъ далъ избавленье
   И тайну боговъ объяснилъ."
   И въ томъ-же саду предъ огромнымъ собраньемъ
   Смиренно благой поучалъ,
   И речью, горевшей святымъ состраданьемъ,
   Къ себе Онъ сердца привлекалъ.
   И всехъ девятьсотъ человекъ облачились
   Въ такой точно желтый xитонъ,
   Какой самъ Учитель носилъ, и стремились
   Итти проповедать Законъ.
   И проповедь кончилъ Господь изреченьемъ
   ,,Добро избавляетъ отъ зла.
   Стремися къ добру, избегай искушенья,
   Вотъ путь добродетели, мира, спасенья!
   И жизнь твоя будетъ светла."
   Когда же окончили гости разсказы,
   Царевна осыпала вдругъ
   Такой благодарностью ихъ, что алмазы
   Отъ зависти меркли вокругъ.
   - ,,Какъ держитъ Владыко свой путь? Далеко-ли?"
   - ,,Отсель шестьдесятъ иоджанъ.
   До рощъ Раджагриxи чрез горы, не боле...
   Прошелъ ее нашъ караванъ
   Дней въ тридцать: косъ восемь идя ежедневно..."
   И радостно ихъ отпустила царевна.

________________________________________

   Лишь только объ этомъ узналъ Суддходана,
   Немедленно в девять концовъ
   Послалъ на коняxъ онъ - быстрей урагана,
   Испытанныхъ девять гонцовъ.
   И имъ наказалъ говорить он Святому:
   ,,Семь весенъ разлуки съ тобой
   Царя Суддxодану къ костру роковому
   Приблизили грозной рукой,
   И проситъ онъ вспомнить любимаго сына
   Отца своего и народъ,
   Иначе, безвременно - рано кручина
   К могиле его приведетъ.
   И девять гонцовъ Ясодxара послала
   Съ наказомъ: ,,Царевна твоя,
   Мать крошки Рахулы, отъ горя устала
   И ждетъ тебя, скорбь затая,
   Она тебя жаждетъ увидеть, воочью,
   Какъ дивный цветокъ, что цвететъ
   Лишь только при звездахъ и месяце, ночью,
   Сияния луннаго ждетъ.
   И если имеешь Ты больше, чемъ было,
   То съ ней поделися, любя
   И сыномъ Рахулой... Ей все здесь постыло,
   Она только жаждетъ тебя!"
   Послы короля и послы Ясодхары
   Вскочили на быстрыхъ коней
   И встретились въ парке царя Бимбисары
   Все вместе чрезъ несколько дней.
   Тамъ Будда ученье свое проповедалъ,
   Покорный святымъ небесамъ,
   И каждый забылъ, что ему заповедалъ
   Король и царевна; и самъ,
   Невольно прикованъ къ Нему въ обаяньи
   Ловилъ ненасытно слова,
   Слова милосердья, любви, состраданья
   И правды святой торжества.
   Какъ пчелка, росой упиваясь медвяной,
   Съ цветовъ ароматной Могра,
   Совсемъ забываетъ о ночи туманной,
   О томъ, что ей въ улей пора:
   Такъ речи всечтимаго Будды внимая,
   Забыли послы обо всемъ
   И вместе съ толпою Его прославляя,
   Пошли за нимъ труднымъ путемъ.
   Тогда Суддходана послалъ туда снова
   Удайи. Изъ всехъ Его слугъ
   Онъ былъ самый верный...Въ дни счастья былого
   Удайи Сиддарте былъ другъ.
   Приблизившись к парку, Удайи смутился
   И только, сорвавъ на пути
   Хлопокъ и, закрывши имъ уши, решился
   Къ Учителю онъ подойти -
   И выслушавъ речь его, Будда смиренно
   Промолвилъ, главу преклоня:
   ,,О, да! Я прийду! Я прийду, несомненно!
   Пусть ждетъ повелитель меня!
   Не долженъ-ли всякий почтить уваженьемъ
   Того, кто даруетъ ему
   И жизнь и возможность не жить и терпеньемъ,
   О, смерть, победитъ твою тьму!?
   Да, тотъ, кто постигнетъ земные обманы,
   Достигнетъ небесныхъ высотъ,
   Кто добръ, милосердъ и правдивъ, тотъ Нирваны
   Достойный покой обрететъ.
   Ты долженъ царю и царевне ответить,
   Что я къ нимъ иду..."

________________________________________

   Чтобъ его
   Достойно въ столице взволнованной встретить,
   Устроилъ король торжество:
   У южныхъ воротъ былъ поставленъ на диво
   Изъ шелковой ткани - шатеръ;
   Внизу расстилался, свежо и стыдливо,
   Душистый цветочный коверъ.
   Везде разноцветные флаги пестрели;
   У берега синей реки,
   На солнце, все въ золоте, ярко блестели
   Слоновъ разодетыхъ клыки.
   Указано было то место, откуда
   Подъ звонъ барабановъ, народъ
   Лишь только появится царственный Будда,
   Вдругъ крикнетъ: ,,Сиддарта идетъ!"
   Вельможи предстанутъ Сиддарте съ поклономъ;
   Танцовщицы, нежно звеня,
   Кружась и играя, дождемъ благовоннымъ
   Засыплютъ его и коня.
   Все улицы, зданья, къ приему Владыки
   Украситься пышно должны,
   И музыки звуки и громкие крики
   Должны быть веселья полны!
   Все было готово, все въ городе ждали
   Когда возвеститъ барабанъ,
   Что едетъ Сиддарта...
   Но дни протекали:
   Сиддарты все нетъ... Какъ туман,
   Всю душу царевны печаль охватила,
   И вотъ Ясодхара велитъ
   Нести ее слугамъ туда, где уныло
   Шатеръ пышноцветный стоитъ.
   Нигродха - пленительный садъ, осененный
   Кудрями цветущихъ деревъ:
   Онъ радовалъ сердце одеждой зеленой,
   Обильемъ цветовъ и плодовъ.
   Шла мимо дорога съ далекаго юга,
   И были отсюда видны
   Цветы и деревья общирнаго луга...
   А дальше, съ другой стороны,
   Въ убогих лачугахъ, клейменыхъ презреньемъ,
   Оборванный людъ проживалъ,
   Который однимъ своимъ прикосновеньемъ
   Жрецовъ и вельможъ оскорблялъ.
   И эти бедняги Учителя ждали,
   Бродили всю ночь напролетъ,
   Въ тоске на вершины деревьевъ взлезали.
   А Онъ не идетъ! Не идетъ!
   И утромъ трудиться опять начинали;
   Гирлянды плели и венки,
   Боговъ украшали и зелень меняли уку, чтобы получить все, что могла дать земля, что могли доставить самые усердные слуги! Ты долженъ былъ явиться въ наряде, приличномъ твоему званию, съ блестящими шпорами и со свитою пешихъ и конныхъ слугъ. Взгляни! Все мое войско выстроено около дороги, весь мой городъ ждетъ тебя у воротъ! Где же, скажи, прожилъ ты эти тяжелые годы,-- годы скорби по тебе твоего венценоснаго отца? А она, та, которая жила здесь какъ вдова, забывая о всехъ радостяхъ, не слыша ни единаго звука песни или музыки, ни разу до сегодняшняго дня не надевъ праздничнаго одеяния, она во всей пышности своей златотканной одежды, должна приветствовать возвращение мужа -- нищаго, одетаго въ лохмотья! Сынъ мой! Чего ради случилось все это?
   -- Отецъ,--отвечалъ Будда,--таковъ обычай моего рода!
   -- Въ твоемъ роде. -- сказалъ царь, -- насчитывается сотня государей, но нетъ никого, кто поступалъ бы подобно тебе.
   -- Я говорю не о смертномъ роде,--отвечалъ учитель,--я говорю о невидимыхъ предкахъ и потомкахъ, о Буддахъ, которые были и которые будутъ, и одинъ изъ которыхъ--я, совершающий то же, что и они совершали; то, что происходитъ теперь, произошло и въ давния времена; тогда также у этихъ вороть царь, въ одежде воина, встречалъ своего сына въ рубище отшельника,--сына, который силой любви и самообладания сталъ выше самыхъ могущественныхъ и державныхъ владыкъ и прежде, какъ и теперь, предопределенный свыше спаситель мировъ преклонялся, какъ преклоняюсь теперь я, и съ почтительною нежностью, какъ исполнение долга сыновней любви, принесъ въ даръ первые плоды своихъ сокровищъ. То же приношу тебе теперь и я!
   Удивленный царь спросилъ:
   -- Какия же это сокровища?
   Учитель кротко взялъ его за руку, и они пошли по улицамъ, покрытымъ благоговейнымъ народомъ; царь и царевна шли подле него, и онъ объяснялъ имъ пути достижения мира и чистоты;--объяснялъ четыре высокия истины, заключающия въ себе мудрость, подобно берегамъ, замыкающимъ море, и восемь правилъ, следуя которымъ всякий -- царь или рабъ -- можетъ ступить на путь спасения, на совершенную стезю, имеющую четыре ступени и восемь законовъ--ту стезю, следуя которой всякий, знатный и простой, мудрый и неученый, мужчина и женщина, старецъ и юноша, рано или поздно освободится отъ колеса жизни и достигнетъ благословенной Нирваны. Такъ вошли они въ ворота дворца, Суддходана съ просветленнымъ лицемъ упивался великими речами и собственными руками несъ чашу Будды; новый светъ загорелся въ прелестныхъ глазахъ кроткой Ясодхары и засверкалъ въ ея слезахъ. Въ эту ночь оба они-- царь и царевна--вступили на стезю мира.
  
  

КНИГА ВОСЬМАЯ.

   Недалеко отъ Нагары, вдоль реки Коханы тянется обширная равнина. Направляясь на северо-востокъ отъ храмовъ Бенареса, путешественникъ можетъ на волахъ прибыть туда въ пять дней. Снежные Гималайи высятся надъ этой равниной, круглый годъ пестреющей цветами и опоясанной ярко зелеными деревьями, вечно освеженными светлыми водами реки. Мягкими линиями очерчены ея холмы, ея тенистыя и прохладныя рощи, и свято чтятся духи-покровители ея далее до нашихъ дней. Вечерний ветерокъ съ трудомъ проникаетъ черезъ густой кустарникъ, опутанный гирляндами цветовъ, тамъ и сямъ навалены высокия груды красныхъ отесанныхъ камней, сквозь которые пробиваются корни и стволы ползучихъ смоковницъ, окутывая ихъ волнистымъ покрываломъ листьевъ и зелени. Змея, блестя своими чешуями, опускается съ кедровъ и камедныхъ деревьевъ и извивается на плитахъ съ глубоко-изсеченными изваяниями; ящерицы пробегаютъ по расписанному помосту, который когда-то попирала нога царей; серая лиса безнаказанно прячется подъ обломки троновь; только вершины горъ, река, волнистый лугь, приятный воздухъ остались неизменными. Все остальное, подобно всемъ прочимъ призракамъ жизни, исчезло.
   Здесь именно стояла когда-то столица Суддходаны; на этомъ холме при золотистомъ закате солнца сиделъ самъ господь Будда и проповедовалъ Законъ въ присутствии своихъ приближенныхъ.
   Раскрой священныя книги и прочти, что разсказываютъ оне объ его встрече въ здешнихъ пышныхъ чертогахъ, назначенныхъ для увеселений, а также и о томъ, какъ въ саду съ висящими аллеями, фонтанами, прудами, благоухающими отъ массы розъ террасами, въ виду прелестныхъ беседокъ и целаго ряда стройныхъ дворцовъ, сиделъ онъ--учитель нашъ, величественный, всеми чтимый; тогда какъ толпа внимательно прислушивалась къ каждому его слову, поучаясь у него той мудрости, которая смягчила нравы нашей Азии.
   Четыре тысячи лакхъ *) живыхъ душъ находились тутъ въ этотъ замечательный день. Онъ сиделъ по правую руку царя, вокругъ же расположились сакийские князья -- Ананда; Девадатта, весь дворъ, а сзади него стояли Сарипутта и Моггаллана, старейшие изъ нищенствующихъ братий, носящихъ желтое облачение,--все избранные лучшие люди.
  
   *) Лакха = ста тысячамъ.
  
   Стоя между коленъ его улыбался Рагула, смотря удивленно детскими глазами на его величественное лицо, а у ногъ его сидела кроткая Ясодхара. Скорбь сердца ея миновала въ предведении той высшей любви, которая зиждется не на изменчивыхъ чувствахъ, -- той жизни, которая не знаетъ старости, и той благословенной кончины, которая будетъ смертью самой смерти и которая ознаменуетъ победу и ея и его. Она положила руку на его руки, накинула край его желтой одежды поверхъ своей серебристой шали и такимъ образомъ стала во всемъ свете самою близкою къ тому, чье слово было ожидаемо тремя мирами.
   Я не могу передать и малой части чудной речи, произнесенной Буддою; я--одинъ изъ позднейшихъ писателей, я люблю учителя и его любовь къ людямъ, я передаю эту легенду, зная, что онъ былъ мудръ, но я не обладаю такою мудростью, которая давала бы мне возможность переходить границы, положенныя въ писании. Время стерло его письмена и ихъ древний смыслъ, -- смыслъ, бывший некогда новымъ, могучимъ, сильнымъ двигателемъ.
   Я знаю лишь небольшую часть обширной речи, произнесенной Буддою въ этотъ тихий индийский вечеръ. Я знаю также, ибо это значится въ писании, что у него было невидимыхъ слушателей на десятки, сотни тысячъ более, чемъ видимыхъ: все девы, все души усопшихъ собрались толпой, и небо наполнилось ими до седьмой сферы, и темный адъ открылъ свои двери; дневной светъ медлилъ покинуть рдеющия вершины горъ; казалось, будто ночь внимала ему, притаясь вь долинахъ, а день--на горныхъ вершинахъ.
   Въ писании повествуется, что между ними стоялъ вечеръ, подобный некоей небесно-прекрасной деве, любвеобильной и восторженной; кудрявыя облака казались ея кудрями; разсеянныя по небу звезды -- жемчужинами и алмазами ея венца; луна--сияющимъ самоцветнымъ камнемъ на ея лбу, а сгущающаяся темнота--развевающимися складками ея одежды. Сдержанное дыхание этой чаровницы проносилось благовонными вздохами по лугамъ въ то время, какъ господь нашъ поучалъ всякаго, кто внималъ словамъ его, будь то чужеземецъ, рабъ, сынъ высокой или низкой касты, отпрыскъ арийскаго корня или Млечъ, или обитатель лесовъ,--всякий слышалъ свой родной языкъ. Более того, писание утверждаетъ, что не только народъ, толпившийся на берегу, но и птицы, звери, пресмыкающаяся--большие и малые,--все чувствовали всеобъемлющую любовь Будды, все восприняли обетъ милосердия, заключавшийся въ речи. Такимъ образомъ, все жизни, воплощенныя въ телахъ обезьяны, тигра, оленя, медведя, шакала, волка, коршуна, голубя, павлина, лягушки, змеи, ящерицы, летучей мыши, даже рыбы, играющей въ ручье, вступили въ союзъ любви съ человекомъ, менее чистымъ душою, чемъ все они, и съ немою радостью внимали вести о томъ, что оковы ихъ, наконецъ, распались.
   А Будда въ это время, въ присутствии царя, говорилъ такъ:
   --Омъ, Амитайя! *) Не измеряй словами неизмеримаго, не опускай нити мысли въ бездонное! Кто спрашиваетъ, тотъ ошибается; кто отвечаетъ, тоть ошибается! Безмолвствуй! Писание гласитъ, что мракъ предшествовалъ всякому бытию, и одинъ лишь Брама предавался мышлению среди этого мрака. Не тщись познать Браму и начало бытия! Очи смертнаго не могутъ узреть ни его, ни какой бы то ни было светъ; умъ смертнаго безсиленъ постигнуть его; покровъ за покровомъ хотя и поднимутся, но за ними опять окажутся покровы и покровы. Звезды движутся и не вопрошаютъ. Довольно и того, что существуетъ жизнь и смерть, радость и горе, причинная связь вещей, течение времени и безконечный потокъ бытия, въ вечной изменчивости непрестанно движущагося, подобно волнамъ реки, бегущимъ то медленно, то быстро, -- реки все той же и не той же, отъ истока до впадения въ море. Испарения этихъ волнъ поднимаются ввысь, а отсюда белое облако опять возвращаетъ похищенную волну, которая снова омываеть горы и течетъ безъ отдыха и остановки. Вотъ все, что надо знать о призрачностяхъ; небеса, земли, миры и изменения, изменяющия ихъ, могучее вечно-вертящееся колесо борьбы и страдания, которое никто не можетъ удержать или остановить. Не молитесь! Мракъ не просветлеетъ! Не просите ничего у Безмолвия, оно не возглаголетъ! Не удручайте свои печальныя души благочестивыми подвигами! Ахъ, братия и сестры! Не добивайтесь ничего отъ безпомощныхъ боговъ дарами и гимнами, не подкупайте ихъ плодами и хлебами! Ищите спасение въ самихъ себе! Каждый человекъ самъ строитъ свою тюрьму. Каждый имееть такую же власть, какъ и высочайшия существа. Для всехъ силъ вверху, внизу, вокругъ, для всякой плоти, для всего живущаго--только собственные поступки создаютъ горе или радость. Совершившееся причиняетъ то, что есть и то, что будетъ--добро ли, зло ли, или что придется. Ангелы въ небесахъ Радости пожинаютъ все плоды получившаго значение святости прошлаго. Злые духи въ преисподней изглаживаютъ дурныя деяния, совершенныя въ давно прошедшия времена; ничто не вечно; время ослабляетъ добродетели и очищаетъ безумные пороки. Кто мучился, какъ рабъ, можетъ, благодаря приобретенному достоинству и заслугамъ, возродиться царемъ; бывший царь, неся кару за то, что совершилъ или не совершилъ, можетъ снова появиться на земле въ рубище нищаго. Вы можете возвысить вашъ жребий выше Индры и пасть ниже червя; эти мириады жизней имеютъ одинъ конецъ, те -- другой. Но пока вертится невидимое колесо, неть остановки, нетъ покоя, нетъ отдыха; кто возвышается, можетъ пасть, кто падаетъ--возвыситься; спицы кружатся безостановочно.
  
   *) Омъ есть первое слово самой общеупотребительной изъ будддйскихъ формулъ: "омъ-мани-падме-хумъ", буквально означающей "хвала драгоценному камню въ лотосе" и скрывающей мистический смыслъ: "хвала несравненному Будде". "Амитайя" имеетъ многоразличное значение; въ настоящемъ случае терминъ этотъ соответствуетъ понятию "безконечнаго".
  

***

   Если бы вы были прикованы къ колесу изменений и не имели, возможности отторгнуться отъ него, сердце безпредельнаго существа было бы проклятиемъ, душа мира стала бы страданиемъ. Но вы не скованы! Душа мира блаженна; сердце живущаго небесно-покойно; воля сильнее страдания: то, что было хорошо, становится лучше; лучшее -- совершеннымъ.
   Я--Будда, чьи слезы были слезами всехъ моихъ собратий, я--сердце котораго было истерзано скорбью всего мира, я отдаюсь теперь радости и веселью, ибо знаю, что свобода не вымыселъ! О вы, страждущие, узнайте:--вы страдаете добровольно! Никто не принуждаетъ васъ, никто не заставляетъ жить и умирать, вертеться въ колесе, обнимая и покрывая поцелуями терзающия васъ спицы,--ободъ, облитый слезами, ступицу--это полнейшее ничто! Откройте глаза ваши: я покажу вамь истину! Ниже преисподней, выше неба, дальше самыхъ отдаленныхъ звездъ, дальше обители Брамы, безъ начала, безъ конца, безъ предела, какъ пространство, достоверно, какъ сама достоверность, существуетъ божественная сила, направляющая на добро; лишь ея законы вечны.
   Она проявляеть себя въ цветке розы; ея рука складываетъ листья лотоса, она вь темныхъ недрахъ земли, среди безмолвныхъ посевовъ подготовляетъ чудную одежду весны; она расписываетъ лучезарныя облака; она разбрасываетъ изумруды на перьяхъ павлина; звезды--ея жилище; молния, ветеръ, дождь--ея слуги.
   Изъ мрака создала она сердце человека, изъ безцветныхъ чешуй--полосатую шею фазана; вечно творящая, она превращаетъ во благо все старыя скорби, все старыя потрясения. Она хранитъ серыя яйца въ гнезде ангинги и шестигранную ячейку съ медомъ пчелы; муравей знаеть ея пути такь же, какъ и белая горлица. Она расправляетъ для полета крылья орла, когда онъ возвращается домой съ добычей; она посылаетъ волчиху къ детенышамъ; для нелюбимыхъ она отыскиваетъ пищу и друзей. Она не знаетъ никакихъ препятствий, она не останавливается, все ей равно приятны; она вливаетъ сладкое молоко въ грудь матери и ядъ вь зубы молодой змеи.
   Она создаетъ гармонию движущихся сферъ въ безграничной тверди небесъ; она скрываеть въ глубокихъ недрахъ земли золото, сардониксъ, сапфиры, лаписъ--лазули.
   Постоянно выводя на светъ скрытое, она пребываетъ среди лесныхъ просекъ и вырощаетъ корни кедра, она же производить все новые и новые листья, цветы, травы.
   Она убиваетъ и спасаетъ, ничто не трогаетъ ее кроме успеха дела; Любовь и Жизнь--вотъ нити, изъ которыхъ вырабатывается ея ткань; Смерть и Страдание--вотъ челноки ея ткацкаго станка.
   Она созидаетъ и разрушаетъ, вечно все исправляя, и все лучшими и лучшими являются плоды ея творчества. Медленно осуществляется въ ея искусныхъ рукахъ великолепный, задуманный ею плань.
   Видимый миръ--часть того целаго, которое она созидаетъ; миръ невидимый обширнее видимаго; сердца и души людей, мысли народовъ, ихъ желания и поступки--все они управляются темъ же великимъ закономъ.
   Невидимо протягиваетъ она вамъ руку помощи, неслышнымъ голосомъ говорить она громче бури. Милосердие и Любовь стали доступны людямъ, потому-что она путемъ долгой работы придала форму слепой массе.
   Никто не можетъ презирать ее, отвергающий ее-- теряетъ, повинующийся ей--приобретаетъ; за тайное добро она платитъ миромъ и благословениемъ, за тайное зло--страданиемъ.
   Она все видитъ, все подмечаеть -- она награждаетъ хороший поступокъ и караетъ дурной, даже и тогда, когда совершивший его успеваетъ, наконецъ, познать истинный законъ (Дхарму). Она не знаеть ни мести, ни прощенья: мера, которою она меритъ, вполне точна, ея весы безукоризненно верны; время для нея не существуетъ--приговоръ ея неизмененъ: произнесетъ ли она его завтра или черезъ много летъ--онъ останется темъ же.
   Ею ножъ убийцы направляется противъ самого убийцы; несправедливый судья лишается защитника; ложь сама себе служить наказаниемъ; воръ и разбойникъ похищаютъ, чтобы возвратить похищенное.
   Таковъ законъ правды,--законъ, котораго никто не можетъ обойти, никто не можетъ приостановить, сущность его есть -Любовь; цель его Миръ и блаженная кончина! Ему повинуйтесь!

***

   Книги гласятъ истину, братья! Жизнь каждаго есть плодъ его предыдущаго существования; прошлыя недобрыя дела порождаютъ скорбь и горе, прежния добрыя дела являются источникомъ блага.
   Вы жнете только то, что сеяли! Взгляните на эти поля! Кунжутъ и былъ кунжутомъ, хлебъ--хлебомъ. Безмолвию и мраку все это известно. Такъ зарождается судьба человека! Приходить онъ--жнецъ-- и пожинаетъ, что посеялъ, семена за время прежнихъ существований, и кунжутъ, и хлебъ, и плевелы, и ядовитыя растения--бремя его самого и несчастной земли.
   Если онъ трудится во благо, истребляеть плевелы и заменяетъ ихъ полезными злаками, его поле будетъ плодоносно, чисто и красиво, и онъ соберетъ обильную жатву.
   Если живущий постигнетъ, где источникь скорби если онъ терпеливо перенесетъ страдания, стараясь любовью и правдою заплатить свой долгъ за прошлое зло, если онъ, ничемъ не пренебрегая, тщательно очиститъ себя отъ всякой лжи и похоти; если онь будетъ смиренно претерпевать все, платя за оскорбление милостью и добромъ. Если онъ всю жизнь, день за днемъ, пребудет милосерднымъ, святымъ, справедливымъ, добрымъ и вернымъ, если онъ будетъ съ корнемъ вырывать глубоко-засевшия желания до техъ поръ, пока исчезнетъ любовь къ жизни,--тогда, умирая, онъ оставить, какъ итогъ своего личнаго существования, закрытый счетъ, въ которомъ все дурное окажется исчезнувшимъ и погибшимъ: все хорошее-- окрепшимъ, возросшимъ, расширившимся и долженствующимъ принести плодъ.
   Такому существу не нужно того, что вы называете жизнью; то, что началось въ немъ, когда онъ начался, пришло уже къ концу: онъ достигъ цели, ради которой сталъ человекомъ. Никогда более вожделения не будутъ терзать или пятнать его; никогда тоска по земнымъ радостямъ и горестямъ не нарушить его вечнаго мира; никогда не вернется кь нему смерть или жизнь! Онъ погружается въ Нирвану! Онъ сливается съ Жизнью, но не живетъ. Онъ блаженъ, ибо пересталъ существовать. Омъ, мани, падме, хумъ! Капля росы сливается съ светозарнымъ моремъ!

***

   Вотъ учение о Карме! Внемлите!
   Только тогда, какъ все грехи до последней соринки заглажены, только тогда, когда жизнь угасаетъ подобно сгоревшей свече, только тогда умираеть съ ней вместе и смерть.
   Не говорите: "я существую", "я существовалъ" или "я буду существовать"; не думайте, что вы переходите изь одного жилища плоти въ другое, подобно путешественникамъ, переходящимь изъ дома въ домь и забывающимъ, где была дурная пища, дурное помещение. Всецелое бытие мира вновь выделяетъ итогъ всехъ пережитыхъ существований. Оно само строить свое жилище подобно червю, ткущему шелковый коконъ и поселяющемуся вь немъ. Оно принимаеть телесность и видимый образъ подобно тому, какъ высиженное яйцо змеи приобретаетъ зубы и чешую. Какъ крылатое семя тростника перелетаетъ чрезъ скалы, пески и глину, пока найдетъ пригодное для себя болото, где можетъ размножаться, такъ и оно воплощается на пользу или на вредь. Когда смерть--этоть грозный убийца--поражаеть злое существо, его неочищенные останки блуждають вь пространстве, гонимые вредоносными ветрами. Когда же умираеть кроткий праведникъ, дуютъ тихие ветры, миръ становится богаче; такь степной потокъ исчезаетъ на время въ песокъ, а затемъ снова появляется более чистымъ, более блестящимъ, более широкимъ. Такимъ образомъ приобретенное ранее совершенство создаетъ более счастливое существование, а утраченное замедляетъ его наступление. Этотъ Законъ Любви долженъ повсюду господствовать всевластно до скончания века (Кальпы). Что противодействуетъ ему?.. Братия, ему противодействуетъ мракъ! Этотъ мракъ питаетъ невежество и заблуждение, вследствие которыхъ вы принимаете призраки за истину, вы жаждете вожделений и привязываетесь къ вожделениямъ, порождающимъ все скорби.
   Вы, желающие вступить на средний путь, начертанный светлымъ разумомъ, облегчаемый кроткимъ спокойствиемъ, вы, желающие идти великимъ путемъ Нирваны,--выслушайте четыре святыя истины.
   Первая истина о страдании. Не заблуждайтесь!
   Прославляемая вами жизнь не что иное, какъ продолжительная агония; одне только скорби ея постоянны, радости ея подобны блестящимъ, быстро улетающимъ птицамъ. Скорбите о рождении, скорбите о безпомощномъ детстве, скорбите о пылкой юности, о мужественной зрелости, о холодной седой старости и о всепожирающей смерти--въ нихъ, ведь, заключается вся жизнь ваша. Сладка страстная любовь, но пламя костра обнимаетъ грудь, на которую мы склонялись, уста, которыя мы покрывали поцелуями; достославно могущество воиновъ-победителей, но коршуны клюютъ тела героевъ и царей. Прекрасна земля, но все обитатели ея лесовъ замышляютъ взаимное убийство изъ жажды сохранить свое существование. Небеса блещутъ сапфпромъ, но когда умирающие отъ голоду люди молятъ о помощи, они не дають имъ ни капли воды. Спросите больного, спросите скорбящаго, спросите одинокаго старика, съ трудомъ передвигающаго ноги: "хороша-ли жизнь?" --Каждый изъ нихъ скажетъ: "разумно дитя, плачущее при рождении на светъ!"
   Вторая истина--истина о происхождении страдания.
   Какое горе происходить само по себе, а не отъ желания? Ощущения и ощущаемое соединяются и зажигаютъ быстро воспламеняемую искру страсти. И вотъ, загорается Тришна -- жажда бытия, жажда наслаждений. Вы привязываетесь къ призракамъ, останавливаетесь на мечтахъ! Обманчивый призракъ личнаго существования вы делаете средоточиемъ всего и создаете целый миръ вокругъ кажущихся видимостей. Вы слепы ко всему высокому, глухи къ тихому дыханию далекаго неба Индры, вы не понимаете призыва къ истинной жизни, скрытой отъ предпочитающихъ ложную. Вотъ почему все возрастаетъ-- распри и вожделения, порождающия войны на земле; вотъ почему множатся муки обманутыхъ сердецъ, текутъ потоки слезъ; возрастаютъ страсти, похоти, вражда, ненависть; за однимъ кровавымъ годомъ кровавою стопою следуетъ другой, такой же. И тамъ, где должны бы возрастать здоровые посевы, тамъ разстилаются вредоносные корни, ядовитые цветы сорныхъ травъ; доброе зерно едва - едва находить себе место на земле. Упоенная ядовитымъ напиткомъ душа покидаетъ тело, и мучимая новой жаждой Карма возвращается на землю; сознание снова создаетъ телесность и становится жертвой новыхъ самообольщений.
   Третья истина относится къ упразднению страданий;
   для достижения ея надо победить любовь къ себе и жажду жизни, вырвать изъ сердца глубоко внедрившияся въ него страсти, утишить внутреннюю борьбу. Заменить земную любовь любовью къ вечной красоте, земную славу--славой победы надъ собою, земныя наслаждения--жизнью боговъ, стремление къ богатству--собираниемъ вечныхъ сокровищъ: сокровищъ полезной деятельности, милосердия, кроткихъ речей, чистыхъ помысловъ; эти сокровища не погибаютъ въ жизни, не уничтожаются смертью. Тогда страдание упразднится, ибо жизнь и смерть прекратятся.
   Какъ можетъ гореть светильникъ, когда масло выгорело? Старый печальный счетъ заключенъ, новый чистъ--человекъ достигъ своей цели.
   Четвертая истина есть истина о пути.
   Этотъ Путь, эта святая восьмиричная стезя, для всехъ открытъ, для всехъ легокъ и доступенъ; онъ ведетъ прямо къ миру и успокоению. Внимайте! Многия тропинки ведутъ къ темъ снежнымъ вершинамъ, вокругъ которыхъ вьются золотистыя облака, путникъ можетъ достичь этого новаго мира, ступая или по крутизнамъ, или по отлогимъ скатамъ. Крепкия ноги могутъ отважиться идти по крутой, изрытой, опасной дороге горнаго хребта; слабыя должны постепенно подниматься по извилистому пути, часто останавливаясь для отдыха.
   Такова и восьмиричная стезя, приводящая къ миру: она идетъ или отлогимъ или крутымъ подъемомъ. Твердыя души спешатъ, слабыя медлятъ, но все достигаютъ озаренныхъ солнцемъ вершинъ. Первая ступень есть истинная вера. Идите впередъ, помня дхарму, избегая злыхъ делъ, не забывая о карме, создающей судьбу человека, постоянно обуздывая свои чувства. Вторая--истинная решимость. Смотрите доброжелательно на все живущее, умертвите въ себе злобу, гневъ, корысть; пусть вся ваша жизнь будетъ подобна тихо веющему ветерку. Третья-- истинное слово. Стерегите уста ваши, какъ входъ въ обитель царя! Пусть, ради этого царя, каждое слово ваше будетъ спокойно, приветливо, благосклонно. Четвертая -- истинное дело. Пусть каждое действие ваше служитъ къ исправлению ошибки, къ развитию добра. Какъ серебряная нить сквозитъ сквозь стекляныя бусы, такъ любовь должна сквозить чрезъ все ваши поступки. Дальше идутъ четыре более высокие пути--только те могутъ вступить на нихъ, кто покончилъ со всемъ земнымъ--истинная чистота, истинный помыселъ, истинная любовь къ уединению, истинное созерцание. Не пытайтесь возноситься къ солнцу, вы, неокрыленныя души! Нижние слои воздуха более мягки, отлогие пути более безопасны и изведаны; только сильные могутъ покинуть родное гнездо.
   Я знаю, любовь къ жене и детямъ дорога; приятно иметь друзей, приятно пользоваться удовольствиями своего возраста, благотворно не оскудевать въ благодеянияхъ; отрадно испытывать жизненныя волнения, хотя и призрачныя, но заманчивыя. Если хотите жить такою жизнью--живите: присущую вамь слабость обратите въ золотыя ступени и, пребывая среди своихъ фантазий, возвысьтесь до более высокихъ истинъ. Такимъ образомъ вы достигнете светлыхъ высотъ и найдете более легкий путь ввысь, менее тяжелое бремя греховь и более твердую волю для освобождения себя отъ узъ чувственности и для следования по стезе. Кто начинаетъ такъ, подымается на первую ступень; онъ знаетъ святыя истины, восьмиричную стезю; помощью многихъ или немногихъ перевоплощений онъ достигнетъ благословеннаго убежища-- Нирваны.
   Кто достигаетъ второй ступени, тотъ свободенъ отъ сомнений, обольщений и внутренней борьбы, все вожделения имъ побеждены; его не обманутъ ни жрецы, ни книги, ему осталось прожить еще только одну жизнь. Дальше находится третья ступень: на нее восходить духъ твердый и чистый, возвысившйся до любви ко всемъ живымъ существамъ, до полнаго мира. Когда его жизнь окончится, темница жизни рушится. Но есть и такия существа, которыя заживо достигаютъ наивысочайшей четвертой ступени святости--становятся Буддами, чистыми душами.
   Подобно свирепымъ врагамъ, убитымъ храбрымъ воиномъ, во прахе лежать по этимъ ступенямъ десять главныхъ пороковъ; первые три: себялюбие, обманъ и сомнение; два следующие: вражда и похоть. Победитель этихъ прошелъ уже три ступени изъ четырехъ; ему остается еще победить: любовь къ земной жизни, стремление къ небу, самовосхваление и гордость. Какъ тотъ, кто, достигнувъ снежной вершины горы, не видитъ надъ собою ничего кроме безграничнаго голубого неба, такъ и тотъ, кто, убивъ все пороки, достигаетъ границъ Нирваны. Боги стоятъ ниже его и завидуютъ ему; его не тревожитъ разрушение всехъ трехъ мировъ. Вся жизнь прожита имъ: все смерти умерли для него. Его Карма не будетъ более создавать себе новыхъ жилищъ. Ничего не отыскивая, онъ все приобретаетъ; онъ отрекается отъ себя, и весь миръ переходитъ въ его "я": не верьте же, если кто-либо станетъ учить васъ, что Нирвана есть уничтожение, такое утверждение -- ложь. Если же кто-либо станетъ учить, что Нирвана есть жизнь, ответьте ему, что онъ заблуждается; онъ не знаетъ ея, не знаетъ, что такое светъ безъ светильника; не знаетъ, что такое блаженство вне пределовъ времени и бытия.
   Вступайте на стезю! Нетъ скорби худшей, чемь вражда! Нетъ страданья тяжелее страсти, нетъ обмана грубее обмана чувствъ! Вступайте на стезю! Тотъ сделалъ большой шагъ по ней, кому удалось победить хоть одно греховное побуждение. Вступайте на стезю! По ней течетъ животворный потокъ, утоляющий всякую жажду! На ней цветутъ безсмертные цветы, покрывающие весь путь радостью! На ней ждутъ васъ многие сладкие быстролетные часы!

***

   Сокровище закона драгоценнее алмазовъ; его сладость слаще меда; наслаждения, доставляемыя имъ, неизмеримо выше всякихъ наслаждений! Чтобы жить по закону, заметьте себе пять истинныхъ правилъ: не убивай изъ сострадания и ради того, чтобы не лишить жизни малейшее существо, стремящееся къ совершенствованию. Давай и принимай свободно, но не вымогай ничего чужого насилиемъ, хитростью или обманомъ. Не лжесвидетельствуй, не клевещи, не лги: правда твоихъ словъ служить выражениемъ внутренней чистоты. Избегай пищи и питья, затемняющихъ разумъ: ясный духъ, чистое тело не нуждаются въ соке Сомы *). Не касайся жены ближняго твоего: не свершай плотскихъ греховъ, противныхъ закону и добрымъ нравамъ.
  
   *) Сокъ растения Сомы, приносимый при жертвоприношешяхъ по ритуалу Ведъ. Оть Сомы хмелеетъ самъ Индра и вазбуждается на подвиги бъ борьбе съ Вритрой.
  
   Сие есть слово учителя объ обязанностяхъ къ отцу, къ матери, къ детямъ, къ товарищамъ, къ друзьямъ--учителя, наставляющаго техъ, кто не можетъ прямо разорвать оковы чувственности, кто слишкомъ слабь, чтобы следовать горному пути, кто долженъ устроить свою плотскую жизнь такъ, чтобы она проходила безупречно въ делахъ милосердия, кто, сохраняя чистоту, почтительность, терпение, сострадание, стремится къ приобретению силъ для первыхъ шаговъ по восьмиричной стезе; кто могъ возлюбить все живое, какъ самого себя; кто постигъ, что все злое есть плодъ зла, происшедшаго въ прошедшемъ,-- все доброе--плодъ прошлаго добра; кто уразумелъ, что чемъ полнее победа человека надъ самимъ собою, чемъ обширнее помощь, оказанная миру ради очищения его отъ скверны зла, темъ вернее путь къ следующей ступени совершающагося восхождения, темъ чище грядущее перевоплощение.
   Такъ училъ онъ. И не въ первый разъ слышали отъ него эти поучения. За много времени передъ темъ, проходя по Бамбуковой роще близъ Раджагрихи, господь нашъ говорилъ подобное же. Тамъ онъ встретилъ на разсвете пахаря Сингалу, который, свершивъ омовение, кланялся въ землю на все четыре стороны и бросалъ обеими руками пригоршни краснаго и белаго рису.
   -- Зачемъ кланяешься ты такъ, братъ? -- спросилъ учитель.
   -- Такъ учили насъ наши отцы, -- отвечалъ тотъ,-- каждое утро, до начала работы, мы кланяемся, чтобы предохранить себя отъ зла, посылаемаго намъ небомъ сверху и землей снизу, и ветромъ, дующимъ съ разныхъ сторонъ.
   Тогда сказалъ учитель:
   -- Не разбрасывай рисъ! Въ жертву принеси лучше помыслы и дела любви: родителямъ, какъ востоку, откуда появляется светъ, учителямъ, какъ югу, дающему намъ богатые дары; жене и детямъ, какъ западу, сияющему мягкимъ светомъ любви до конца дней; друзьямъ и роднымъ, и всемъ людямъ, какъ северу; самымъ мелкимъ живымъ существамъ, внизу, святымъ и ангеламъ и блаженнымъ покойникамъ наверху. Тогда всякое зло будетъ устранено и шесть главныхъ правилъ будутъ соблюдены!
   Такъ говорилъ учитель всемъ вообще, но своимъ монахамъ въ желтомъ облачении--темъ, которые, подобно усталымъ орламъ, нетерпеливо стремятся вырваться изъ низменной долины жизни и простираютъ крылья къ солнцу, темъ онъ преподалъ десять заповедей.
   Онъ объяснилъ имъ, какъ нищенствующий монахъ долженъ понимать трое Вратъ и тройную Мысль, шестиричное состояние души, пятиричную силу, восемь высокихъ вратъ чистоты, способы понимания, пять великихъ размышлений, которыя для святой души составляютъ пищу слаще меда, и три главныя убежища. Онъ училъ ихъ также, какъ они должны жить, какъ должны освободиться отъ сетей любви и богатства; что пить и Есть, какое носить платье-- простое, сшитое изъ кусковъ грубой желтой ткани, оставляющее плечи непокрытыми, подпоясанное кушакомъ; училъ, что каждый долженъ ходить съ чашей для сбора подаяний въ рукахъ. Такимъ образомъ онь положилъ начало Сангхе--великому ордену желтаго облачения, до сихъ поръ существующему на благо мира.
   Всю ночь говорилъ Будда, поучая закону. Сонъ не сомкнулъ ничьихъ глазъ, ибо те, кто его слушалъ, ощущали невыразимую радость. Когда онъ кончилъ, царь сошелъ съ своего престола, подошелъ босыми ногами къ сыну, низко поклонился ему, целуя край его одежды и сказалъ:
   -- Прийми меня, сынъ мой, самаго низкаго и недостойнаго изъ всехъ твоихъ учениковъ!
   А прелестная Ясодхара, снова чувствуя себя счастливой, воскликнула:
   -- Благословенный! Дай Рагуле въ наследство сокровище твоего учения!
   И все трое вступили на стезю.

________________

   Здесь конецъ моего писания. Я люблю учителя за его любовь къ намъ, но я знаю мало и потому мало могъ сказать о немъ и о путяхъ къ миру. Въ течение сорока пяти летъ после разсказаннаго училъ онъ этимъ путямъ въ разныхъ странахъ на разныхъ языкахъ и далъ нашей Азии светъ, сияющий доселе и побеждающий миръ силою своей благодати. Въ священныхъ книгахъ все написано: куда онъ ходилъ, какие могущественные цари вырезали его святыя слова на камняхъ скалъ и пещеръ, и какъ, когда настало время, скончался Будда, великий Татхагата, живший среди людей въ образе человека, и какъ после того тысячи и десятки тысячъ людей ступили на стезю, по которой онъ шелъ, которая ведеть къ Нирване--къ обители Безмолвия.
   О великий учитель, о великий избавитель! Прости мне это недостойное писание, оскорбляющее тебя, измеряющее слабымъ умомъ твою высокую любовь. О любвеобильный! Братъ! Наставникъ! Светильникъ закона! Я прибегаю подъ защиту твою и твоего имени! Я прибегаю подъ защиту твоего закона благости! Я прибегаю подъ защиту твоей общины! Омъ! Капля росы сияетъ на цветке лотоса! Взойди, пресветлое солнце! Возьми листъ моей жизни и дай мне слиться съ волнами! Омъ мани падме хумъ! Солнце восходитъ! Капля росы поглощается лучезарнымъ моремъ!
  
  
   Оригинал здесь: http://www.theosophy.nm.ru/Daylily/TheLightofAsia/TheLightofAsia90.htm
  
  
  
  
   На пристани синей реки.
   Все это царевна вокругъ замечала
   И взоры съ любовью немой
   Въ туманную, синюю даль устремляла
   И слушала вести с тоской;
   И вотъ, она видитъ: идетъ по дороге
   Отшельникъ... Его голова
   Обрита... О камни изрезаны ноги,
   Одежда желта, не нова.
   Въ рукахъ его чаша... Деревней идетъ он
   Съ протянутой чашей впередъ...
   Ему подаютъ у дверей и изъ оконъ...
   Иной ничего не даетъ,
   Но кротко отшельникъ минуетъ такого;
   Идутъ еще двое за нимъ,
   И также желты и бледны ихъ покровы...
   Но первый отшельникъ такимъ
   Величиемъ полонъ, такъ взоръ его светелъ,
   Такое въ лице торжество,
   Что тотъ, кто хоть разъ на пути его встретилъ,
   Во векъ не забудетъ его!..
   Мужчины и женщины, старцы и дети
   За нимъ шли толпою во следъ
   И тихо шептали: ,,Кто странники эти?
   Кто-тотъ?.. О, подобнаго нетъ
   Ему среди смертныхъ прекраснаго лика!.."
   Когда-жъ Онъ сравнялся съ шатромъ, -
   Царевна с пронзительньимъ крикомъ: ,,Владыко!
   Сиддарта!" какъ крепкимъ кольцомъ,
   Любовно Его охватила руками,
   Въ объятье на мигъ замерла
   И вдругъ, отъ блаженства рыдая, съ слезами
   Колена Его обняла.
   Когда-же въ последствии Будду спросили:
   Какъ клятву нарушить Онъ могъ,
   Дозволивъ, чтобъ женския руки обвили
   Его, какъ цветочный венокъ, -
   Учитель ответилъ: - ,,Великий обязанъ
   Все слабости малыхъ сносить,
   Что-бъ силой своей не гордясь, техъ, кто связанъ,
   Отъ тягостныхъ узъ отдалить.
   Тотъ можетъ свободнымъ назваться достойно,
   Кто будетъ свободу слепцамъ
   Внушать терпеливо, премудро, спокойно...
   Къ спасенью по тремъ ступенямъ
   Приxодятъ все те, кто въ семъ мире берется
   Учить... Вотъ названия ихъ:
   ,,Намеренье" - первой; вторая зовется
   ,,Попытка", а третья изъ нихъ -
   ,,Познанье"... Въ периоде первомъ когда-то
   Я жилъ и всемъ сердцемъ желалъ
   Премудрости, блага, всего, что такъ свято,
   Но взоръ мой во тьме утопалъ.
   Сочтите вы зерна клещевины старой...
   Назадъ тому сколько-же летъ
   Я въ образе Рамы-купца, съ Ясодхарой
   Жилъ, нежной любовью согретъ.
   Но только тогда мою милую звали
   ,,Лакшми"... На прибрежьи морскомъ
   Близъ места, где жемчугъ ловцы добывали,
   Мы съ ней проживали вдвоемъ.
   Мы были бедны. Разъ, прощаясь со мною,
   (Я шелъ на добычу) Лакшми
   Меня умоляла съ безумной тоскою: -
   ,,Останься! О, милый, пойми, -
   Она говорила, быть можетъ, ты губишь
   Холоднымъ упорствомъ себя.
   Какъ можно покинуть того, кого любишь,
   Кто любитъ глубоко тебя..."
   Но я не послушалъ. Я къ волнамъ пролива
   Направилъ свой утлый челнокъ.
   Спасло меня только какое-то диво
   Средь бурь и ужасныхъ тревогъ.
   И ночью и днемъ опускался я въ море
   На самое дно въ глубине,
   И вотъ, мне попалась жемчужина вскоре,
   Подобная светомъ - луне.
   Подобныхъ ей не было въ мире сокровищъ!
   Тогда поспешилъ я домой
   Въ родимыя горы, забывши чудовищъ
   И волнъ угрожающий вой.
   Но голодъ въ то время свирепствовалъ всюду,
   И трудно мне было въ пути,
   Ревниво храня свое светлое чудо,
   Себе пропитанье найти.
   Но вотъ вдалеке и родное жилище!
   Бегу, и, о горе! В дверяхъ
   Лакшми моя молитъ чуть слышно о пище
   И смерть у ней бродитъ въ глазахъ.
   Тогда возопилъ я: ,,О, дайте мне хлеба!
   Я царство за жизнь отдаю.
   Вотъ жемчугъ... О, ради всего! Ради неба!
   Спасите голубку мою!"
   И хлеба принесъ мне за перлъ небывальий
   Одинъ изъ соседей... Тогда
   Лакшми оживилась и мне прошептала:
   ,,Да, ты меня любишь...О, да!"
   Продавъ его сделалъ я доброе дело,
   Я далъ благодатный покой
   Душе,что терзалась, томилась, горела
   Мучительно жгучей тоской.
   Но жемчугъ, которымъ теперь я владею,
   Который мне далъ океанъ,
   Его ни сменять, ни продать я не смею!..
   Закон и двенадцать Ниданъ*
   Зовется онъ!.. Въ каждой душе благородной
   Онъ долженъ храниться на дне,
   Какъ даръ совершенный, святой и свободный,
   Забытый въ бездонной волне.
   Какъ меньше Меру* - муравейникъ чуть видный,
   Какъ искры-росинки въ цветахъ
   Ничтожнее моря, такъ перлъ тотъ завидный
   Ничтожней теперешнихъ благъ.
   Но знайте, разумно любовь поступила..
   Шадя ея слабость тогда,
   Смиренье и кротость моя победила.
   Любя, на стезю Ясодхара вступила
   И блещетъ на ней, какъ звезда.
   И только лишь царь услыхалъ съ содраганьемъ,
   Что сынъ его, бритый, худой,
   Въ лохмотьяхъ, какъ нищий, живетъ подаяньемъ,
   Онъ дрогнулъ, охваченъ враждой.
   Вражда заглушила въ немъ преданность сыну,
   Онъ молнии гнева металъ
   И, силясь излить роковую кручину,
   Сребристую бороду рвалъ.
   И вышелъ, придворной толпой окруженный,
   Нахмурясь, вскочилъ на коня,
   И злобно ударилъ и конь оскорбленный
   Помчался, копытомъ звеня.
   ,,Вотъ царь скачетъ! Кланяйтесь!" Чуть успевали
   Промолвить прохожие имъ.
   И всадники быстро вдали исчезали,
   Какъ бурей подхваченный дымъ.
   У южныхъ воротъ, близъ стариннаго храма,
   Толпился народъ вкругъ того,
   Чей взоръ встретилъ благостно, смело и прямо
   Владыку-отца своего.
   И взоръ этотъ былъ такъ глубокъ, такъ смиренно
   Склонилъ Онъ главу предъ отцомъ,
   Что гневъ Суддходаны растаялъ мгновенно
   Предъ этимъ небеснымъ лицомъ.
   Онъ виделъ Сиддарту живымъ и здоровымъ,
   Исполненнымъ светлой мечтой,
   Влекущей сияньемъ нетленнымъ и новымъ,
   Манящей сердца красотой.
   Но царь возгласилъ предъ Сиддартой: "Ужели
   Здесь въ рубище, съ бритой главой
   Мой сынъ. Тотъ, кого небеса съ колыбели
   Готовили къ жизни иной?
   Готовили къ божеской славе съ любовью,
   Мой сынъ и наследникъ мой! Тотъ,
   Кто чуть шевельнетъ соколиною бровью, -
   Къ ногамъ Его царство падетъ.
   Ты долженъ въ отчизну со свитой явиться,
   Въ одежде, достойной Тебя!
   Взгляни: мое войско, народъ мой толпится:
   Все ждутъ господина, любя.
   Скажи, где Ты прожилъ те годы разлуки,
   Когда я скорбелъ, а она,
   Жена твоя, полная горя и муки,
   Жила сиротлива одна?
   Съ техъ поръ, какъ исчезъ ты, ни звуки ситары,
   Ни песни ужъ ей не звучатъ.
   Съ техъ поръ, какъ исчезъ ты, твоей Ясодхары
   Не красилъ роскошный нарядъ!
   И только теперь въ златотканномъ уборе
   Встречаетъ она тебя тутъ...
   А ты? Ты въ лохмотьяхь... Ты - нищий... О, горе!
   Ты бледенъ, измученъ и худъ!
   ,,Зачемъ?" - вопросилъ онъ съ словами укора.
   - ,,Таковъ былъ мой родъ, "- Онъ сказалъ.
   - ,,Твой родъ былъ великъ. Но изъ предковъ который,
   Подобно тебе поступалъ?"
   Учитель ему возразилъ: ,,Не объ этомъ
   Сказалъ я: - Невидимъ мой родъ.
   Мой родъ - это Будды, чьимъ светлымъ заветомъ
   Ихъ верный потомокъ живетъ.
   И та, что теперь передъ нами картина -
   Была у воротъ городскихъ:
   Царь въ воинскомъ платье, приветствовалъ сына
   Босого, въ одеждахъ худыхъ.
   Отшельника сына, что сердце питая
   Любовью къ собратьямъ своимъ,
   Сталъ выше царей и, величьемъ сияя,
   Былъ миромъ почтенъ и любимъ.
   И прежде Владыко, какъ я предъ тобою,
   Колени склонилъ предъ отцомъ,
   И въ даръ ему нежно принесъ онъ съ мольбою
   Сокровища въ сердце своемъ,
   И тоже тебе, мой отецъ, приношу я."
   И взялъ его за руку Онъ
   И толпы народа смиренно минуя,
   Внушалъ ему правды законъ.
   И царь и царевна шли рядомъ съ Владыкой,
   А Онъ имъ четыре открылъ
   Возвышенныхъ истины властью великой
   И восемь техъ правилъ внушилъ,
   Безропотно следуя коимъ, спасенье
   Цари обретутъ и рабы.
   Стезя та имеетъ четыре ступени
   И восемь законовъ судьбы.
   Мудрецъ и невежда, все поздно, иль рано
   Достигнутъ на этомъ пути
   Того, что зовется блаженство, Нирвана,
   Что можетъ отъ жизни спасти."
   Такъ Будда съ родными въ ворота вступаетъ
   Отецъ Его, - съ чашей въ рукахъ,
   Речамъ его съ жадной любовью внимаетъ
   Лицо его ясно... Въ очахъ
   Царевны, блестевшихъ слезою священной,
   Зажегся спасительный светъ...
   Въ ту ночь Ясодхара и царь вдохновенный
   Вступили на путь примиренья блаженный,
   Где горя и радости нетъ!
  
  

Примечания

   Капилавасту - столица царства Шуддоданы, отца Будды, на южной границе нынешняго Непала.
   Васанта - весна.
   Пять учениковъ - они сперва были соучениками Будды, потомъ, после того какъ онъ достигъ просветления, они стали его ревностными последователями, имъ онъ сказалъ свою первую проповедь въ Бенаресе.
   Ниданы - Ихъ 12. Это звенья цепи причинъ и следствий, которая была установлена Буддою, для дополнения четырехъ истинъ. Объяснений этой цепи и взаимной и последовательной связи ея звеньевъ существуетъ не мало, но ни одно изъ нихъ нельзя еще считать окончательнымъ.
   Меру - мифическая гора.
  
  

КНИГА ВОСЬМАЯ.

   Вблизи отъ Нагары равнина широко
   Вдоль речки Коханы идетъ...
   Отъ вратъ Бенареса, левее востока
   Дорога... По ней пешеходъ
   Дней въ пять туда будетъ... Одета равнина
   Ковромъ ароматнымъ весь годъ,
   Надъ нею блестятъ, какъ венцы исполина,
   Снега Гималайскихъ высотъ.
   Деревья въ зеркальныя воды глядятся...
   Небесъ ея нетъ голубей,
   И духи, ея покровители, чтятся
   Глубоко до нынешнихъ дней.
   Сквозь частый кустарникъ, цветами увитый.
   Лишь ветеръ проникнетъ съ трудомъ,
   И плющъ, пробиваясь сквозь старыя плиты,
   Надъ ними повиснулъ шатромъ.
   С камедныхъ деревьевъ, иль съ кедра, порою,
   Змея на плиту проползетъ
   Шипя, извиваясь, блестя чешуею,
   И въ трещине вдругъ пропадетъ.
   По гладкому полу, где некогда властно
   Ступали вельможи, цари,
   Тамъ ящеркамъ бегать теперь безопасно,
   А тамъ, где былъ тронъ, посмотри:
   В обломкахъ его притаилась лисица...
   И только лишь горы одне,
   Живительный воздухъ, холмовъ вереница
   И въ наши осталися дни,
   А все остальное, что въ жизни мы ценимъ,
   Исчезло, какъ облако утромъ весеннимъ.

________________________________________

   Въ томъ месте стояла столица когда-то
   Царя Суддходаны. И Будда - народъ
   Училъ, озаренный сияньемъ заката
   С холма, что такъ пышно цвететъ.
   Разсказъ есть подробный въ священномъ писанье
   О томъ, какъ встречаемъ Онъ былъ
   В роскошныхъ чертогахъ, - какъ всемъ въ назиданье
   Онъ чистую мудрость открылъ.
   О томъ, какъ толпа Его слушала жадно
   В саду, близъ дворцовыхъ палатъ,
   Где били фонтаны, где розы нарядно
   Блистали, струя ароматъ.
   Тамъ было четыреста тысячъ народа,
   Онъ вправо сиделъ отъ отца...
   Вокругъ - все великие древностью рода,
   Все - верные трону сердца:
   Князья Дэвадатта, Ананда; а дале,
   Одетые въ желтый хитонъ,
   Сарипутра и Могаланъ* тамъ стояли,
   Два нищихъ, внимавшихъ Законъ.
   Рахула гляделъ, межъ коленъ Его стоя,
   Съ улыбкой любуясь отцомъ;
   У ногъ - Ясодхара, забывъ все земное,
   Сидела съ смущеннымъ лицомъ:
   В предведеньи высшей любви безконечной
   И жизни, которой чужда
   Безсильная старость, восторгъ скоротечный
   И смерти холодной вражда.
   Исчезли, какъ дымъ, ея скорби, печали...
   Она ему руку дала,
   И желтую ризу поверхъ своей шали
   Покрыла и такъ замерла.
   Речей Его дивныхъ и тысячной доли
   Не въ силахъ я здесь передать.
   Ихъ ветеръ свободный развеялъ на воле,
   Ихъ время украло, какъ тать.
   За Мудрость Его, за любовь Его къ людямъ
   Учителя свято я чту,
   Но мы по намекамъ теперь только судимъ
   Премудрыхъ речей красоту.
   Я знаю ничтожную часть по писанью,
   Я знаю, что Будде внимать
   Слетела съ небесъ и примкнула къ собранью
   Безплотныхъ незримая рать.
   Все души усопшихъ, все Дэвы собрались
   Внимать благодатнымъ речамъ,
   И адския пасти въ тотъ часъ разверзались,
   И муки забылися тамъ.
   Казалося, солнце уйти не желало
   За грань оснеженныхъ вершинъ,
   И медлила ночь распахнуть покрывало,
   И дивнымъ речамъ, притаившись, внимала
   Изъ безднъ пропастей и долинъ.
   Межъ ночью и днемъ ( такъ гласитъ намъ писанье)
   Пленительный вечеръ стояль,
   Какъ юная дева въ пурпурномъ сиянье,
   Всечтимому кротко внималъ.
   Волнистыя тучки казались кудрями,
   Луна - ея перлъ на челе,
   Безценныя звезды сверкали камнями,
   А тьма, точно ризы, плыла небесами
   И стлалась по сонной земле.
   Дыхание этой волшебницы дивной
   Дарило земле ароматъ,
   Въ то время, какъ музыке речи призывной
   Внимало и небо и адъ.
   Рабъ низкий, богачъ, неизвестный и знатный,
   Арийский вельможа и млеччъ*,
   Все слушали жадно, была всемъ понятной
   Всечтимаго ясная речь.
   Писанье гласитъ, что не только народы,
   Но птица и зверь, и змея,
   Постигли заветъ Милосердья, Свободы
   И тягостный смыслъ бытия.
   Все жизни въ телахъ обезьяны, шакала,
   Оленя, медведя и льва,
   Постигли, что время спасенья настало,
   Что истина въ мире - жива.
   Что души ихъ, съ мрачной людскою душою
   Святой заключили союзъ,
   Что пала со всехъ, порожденная тьмою,
   Цепь тяжкихъ и гибельныхъ узъ.
   Благой проповедовалъ: ,,Омъ Амитайя!*
   Слова наши жалки, бедны!
   Въ бездонное краткую мысль опуская,
   Увы, не достать глубины!
   Вопросъ и ответъ - все одни заблужденья.
   Безмолвствуй! Глубокая тьма
   Предшествуетъ жизни... О тайне рожденья
   Одинъ только знаетъ Брама!
   Не могутъ узреть Его смертнаго очи:
   Онъ - тайна изъ тайнъ для ума.
   Мы видимъ лишь тени безвыходной ночи...
   Вся жизнь безпросветная тьма!
   Напрасно покровъ поднимать за покровомъ.
   Безмолвствуй, какъ въ небе - звезда!
   Того, что таится во мраке суровомъ,
   Тебе не познать никогда!
   Довольно того, что и жизнь и кончина,
   Волнение, радость, печаль,
   Вещей неизменная связь и причина
   И время, бегущее вдаль,
   - Капризный потокъ бытия непрерывно
   Стремящийся бурно впередъ,
   Пока, изменяяся вечно и дивно,
   Въ немой океанъ не впадетъ;
   И этихъ бушующихъ волнъ испаренья
   Сгустятся въ выси въ облака,
   И падаютъ снова они чрезъ мгновенье,
   И вновь ихъ приемлетъ река.
   Вотъ все, что о призракахъ ведать намъ надо,
   Весь миръ, что умомъ не обнять,
   Одно колесо безконечнаго ада:
   Его никому не сдержать.
   Спугнуть вечный сумракъ молитва не можетъ,
   Безмолвье вотще вопрошать.
   Безуменъ, кто подвигом сердце тревожитъ!
   Зачемъ свою скорбь удручать?!
   Ахъ, братья и сестры! Все боги безсильны
   Помочь вамъ въ житейской борьбе.
   Хоть ваши дары велики и обильны,
   Ищите спасенье въ себе!
   Тюрьму человекъ себе самъ воздвигаетъ.
   У всехъ одинакова власть.
   И каждый делами себе созидаетъ
   И радость, и горе, и страсть.
   Все, что происходитъ, - влечетъ неизбежно
   Добро, наслажденье, иль зло.
   Но ангелы въ небе любуются нежно,
   Что было святымъ и прошло,
   А злобные демоны въ бездне считаютъ
   Минувшаго злыя дела.
   Не вечно ничто... Время все ослабляетъ
   Величие блага и зла.
   Чей путь былъ тернистъ, тотъ, быть можетъ, воспрянетъ
   Царемъ... Нечестивый-же царь
   Бродить по земле за дела свои станетъ,
   Какъ нищий, иль жалкая тварь.
   Вы можете жребий поднять свой превыше
   Священнаго Индры, и вновь
   Его уронить ниже червя и мыши,
   Коль васъ не поддержитъ любовь.
   Всему свой конецъ. Колесо все вертится
   И отдыха нетъ ни на мигъ.
   Одно умираетъ, другое родится,
   Кружится, мелькаетъ за спицею спица
   И плещетъ предвечный родникъ.
   Когда-бъ съ колесомъ изменений, о, братья,
   Васъ всехъ неразрывно сковать,
   То сердце вселенной исторгло-бъ проклятье,
   Душе-бы пришлося страдать.
   Но вы... вы не скованы... Сердце живое
   Спокойно, блаженна душа,
   И воля сильнее страдания вдвое,
   И жизнь можетъ быть хороша.
   Теперь предаюсь я веселью невольно.
   Обрелъ я свободу! Обрелъ!
   О, знайте, страдаете вы добровольно,
   Какъ въ клетке открытой - орелъ.
   Никто не принудитъ васъ къ жизни и смерти.
   Кружась въ темноте съ колесомъ,
   О, братья страдальцы! вы сами-же, верьте,
   Себя окружаете зломъ.
   Откройте зенницы, и я вамъ въ награду
   Премудрую истину дамъ...
   Превыше небесъ, ниже самаго ада
   И далее звездочекъ, тамъ,
   Какъ миръ, какъ пространство само достоверно.
   Безъ грани, начала конца,
   Есть сила, влекущая прямо и верно
   Ко благу и правде сердца.
   Безсмертны и вечны ея лишь законы...
   Съ премудрой заботой во всемъ
   Она проявляетъ себя неуклонно:
   Распустится розы цветкомъ,
   Серебряный лотосъ таинственно сложитъ,
   И въ недрахъ земной глубины
   Незримыя силы сливаетъ и множитъ,
   Рисуя одежду весны.
   Она наполняетъ и землю и воздухъ
   И небо: въ ней - ключъ бытия...
   Жилище ея на мерцающихъ звездахъ,
   Громъ, молния - слуги ея.
   Изъ тьмы она сердце живое воззвала
   Все старыя скорби и зло
   Во благо рука ее все обращала,
   Могущество к свету влекло.
   Хранитъ она старыя яйца ангины
   И съ медомъ ячейку пчелы,
   Ей равно покоренъ и родъ муравьиный
   И гордые силой орлы;
   Она ни минуты покоя не знаетъ,
   Не знаетъ суровыхъ преградъ,
   Съ улыбкой въ грудь матери соки вливаетъ,
   А въ зубы змеиные - ядъ.
   Она въ безграничной выси управляетъ
   Движениемъ стройныхъ светилъ
   И въ недрахъ земли глубоко укрываетъ
   Каменья и золото жилъ.
   Что скрыто, на светъ выводя неустанно,
   Она средь лесистыхъ просекъ
   Лелеетъ и кедра главу великана
   И травки чуть видный побегъ.
   Здесь губитъ, а тамъ ужъ творитъ она снова
   Однимъ мановеньемъ руки.
   Ей жизнь и любовь - вековая основа,
   Страданья и смерть - челноки.
   Она созидаетъ и рушитъ мгновенно,
   И съ каждымъ ударомъ резца
   Все лучше свой планъ выполняетъ въ вселенной
   И ищетъ творений венца.
   Миръ видимый - часть ея дивныхъ созданий, -
   Невидимый - больше сто кратъ,
   Сердца все и мысли и грезы желаний -
   Все ей покоряться спешатъ.
   Всемъ помощь незримо она предлагаетъ,
   Сильнее громовъ говоритъ,
   Хоть мы и не слышимъ того, что желаетъ
   Того, что она намъ велитъ.
   Святые законы ея неподкупны,
   Ея неустаннымъ трудомъ
   Любовь, милосердье намъ стали доступны.
   Мы къ благу и правде идемъ.
   Никто отвергать ея въ мире не смеетъ.
   Отвергъ - потерялъ, а призналъ -
   Обрелъ, за добро она благъ не жалеетъ
   За зло - отравлящихъ жалъ.
   Ей все, все подвластно; она награждаетъ
   Добро и любовь безъ препонъ,
   И грозно дурное деянье караетъ,
   Хотя совершивщий познать успеваетъ
   Дхарму - справедливый законъ.
   Ни мести не знаетъ она, ни прощенья!
   Весы ея чутко-точны.
   Ей время - ничто; ея приговоръ, мненья
   Остаться безсменны должны,
   Отрава злодея его-жъ убиваетъ,
   Ложь губитъ сама-же себя.
   Разбойникъ чужое опять возвращаетъ,
   Себя-же разбоемъ губя.
   Вотъ правды законъ и святой и понятный!
   Законъ тотъ нельзя обойти.
   Любовь - его сущность, цель - миръ благодатный,
   А благо и милость - пути.
   Ему повинуйтесь!
   Писанье правдиво.
   Жизнь каждаго - делъ его плодъ.
   Всегда плодотворна житейская нива
   И каждый что сеетъ, то жнетъ.
   Взгляни на поля ты: кунжутъ сталъ кунжутомъ,
   Хлебъ - хлебомъ... Безмолвье и прахъ
   Все знаютъ... Такъ жизнь зарождается чудомъ,
   Злой самъ себе - сумрачный врагъ.
   Когда человекъ неустанно трудится
   И плевелы сорные рветъ,
   Пленительно поле его всколосится,
   Онъ жатву обильно сберетъ.
   Коль смертный постигнетъ источникъ страданья
   И все терпеливо снесетъ,
   Стараясь любовью и светомъ познанья
   Разсеять надъ миромъ ихъ гнетъ,
   Коль душу свою въ непрестанномъ бореньи
   Очиститъ отъ скверны и зла,
   Коль будетъ смиренно сносить оскорбленья
   И делать благия дела,
   Коль всю свою жизнь милосердымъ пребудетъ,
   Правдивымъ, премудрымъ, святымъ,
   Коль въ сердце суровою мыслью осудитъ
   Порывы къ утехамъ земнымъ,
   Коль съ корнемъ изъ сердца исторгнетъ желанья,
   Чтобъ къ жизни любовь заглушить -
   Тогда онъ умретъ въ благодатномъ сознаньи,
   Что зло удалось погубить.
   Что истинно-доброе семя въ награду
   Въ окрепшей душе разцвететъ
   И мудрому дастъ, какъ святую отраду,
   Свой дивно-взлелеянный плодъ.
   Къ чему тогда жизнь? То, что въ немъ проявилось,
   Когда онъ явился на светъ, -
   Окончилось. Светлая цель воплотилась
   И въ немъ вожделения нетъ!
   Житейская радость и скорби туманы
   Покой не нарушатъ его,
   Онъ весь погрузился въ блаженство Нирваны,
   Жизнь съ смертью ничто для него.
   Безъ жизни, онъ съ жизнью сливается тесно,
   Сталъ чуждъ ему жизненный шумъ,
   Росинка слилася съ лазурною бездной.
   ,,Омъ мани падме, падме хумъ!"
   Внемлите ученью о Карме, о братья!
   Лишь только въ насъ жизнь догоритъ, -
   И въ сердце греха умолкаютъ проклятья, -
   Такъ смерть насъ пугливо бежитъ.
   Зачемъ говорить: ,,Есть я", или "Я буду?.."
   Какъ путникъ, который идетъ
   Изъ дома - въ другой и обратно, покуда
   По сердцу себе не найдетъ, -
   Жизнь мира опять выделяетъ всецело
   Былыхъ прозябаний итогъ,
   Какъ червь паутину, премудро и смело
   Она себе строитъ чертогъ.
   Она воплощается в теле, какъ нужно.
   Подобно змее - изъ яйца,
   Какъ зернышко, ветромъ гонимое дружно,
   Летитъ и летить безъ конца.
   Когда, какъ изменница, смерть поражаетъ
   Злодея, - останки его
   Блуждаютъ въ пространстве, ихъ буря терзаетъ,
   Сторонится ихъ божество.
   Когда-же святой умираетъ, то веетъ,
   Душистой весной ветерокъ:
   Такъ бурный потокъ, очищаясь, светлеетъ,
   Пройдя сквозь глубокий песокъ.
   Законы любви неизменны и святы,
   Но ихъ заслоняетъ оть глазъ
   Губительный сумракъ завесы проклятой
   И манитъ къ погибели насъ;
   Питаетъ невежество, ложь, заблужденье,
   За истину - тень выдаетъ,
   И грудь зажигаетъ огнемъ вожделенья
   И къ гибельной смерти ведетъ.
   Кто среднимъ путемъ благодати, покоя
   Желаетъ къ спасенью итти,
   Темъ истины здесь я четыре открою -
   Оне озаряютъ въ пути.
   И первая истина вамъ - о страданьи.
   О, знайте, что жизнь ваша - бредъ,
   Агония сердца; все ваши желанья -
   Болотнаго пламени светъ.
   Одне только скорби ея неизменны,
   А радости - бледные сны,
   Оне точно искорки ночью - мгновенны,
   Опасны, какъ ласки волны.
   Скорбите о всемъ: о невольномъ рожденьи,
   О детстве, о юныхъ годахъ,
   О старости бледной, о смерти и тленьи...
   Вся жизнь ваша - въ этихъ тискахъ.
   Хоть сладко блаженство любви съ сладострастьемъ,
   Прийдетъ роковая пора
   И грудь, на которой горели мы счастьемъ,
   Обуглится въ блеске костра.
   Могущество храбрыхъ хотя достославно,
   Но коршунъ клюетъ ихъ тела.
   Прекрасна земля, но живущие явно
   Другъ къ другу исполнены зла.
   Сверкаетъ сапфиромъ лазурное небо,
   Но пусть погибаетъ весь миръ,
   Не броситъ на землю ни крошечки хлеба
   Его безмятежный сапфиръ.
   Вотъ старецъ бездомный, больной и несчастный.
   Спросите: ,,Сладка жизнь, иль нетъ."
   - ,,Разуменъ малютка, - ответъ будетъ ясный, -
   Что плачетъ, являясь на светъ."
   Внемлите теперь о явленьи страданья
   Глубокую истину. Нетъ подъ луной
   Печалей, помимо земного желанья...
   Желанье, какъ искорка въ зной
   Въ пожаръ переходитъ, въ пожаръ опьяненья,
   И Тришна, стремление жить
   И полною чашею пить наслажденье,
   Васъ свяжетъ, какъ тонкая нить.
   Обманчивый призракъ своихъ вожделений,
   Свое мимолетное Я,
   Вы ставите центромъ всехъ силъ и движений,
   Великимъ венцомъ бытия.
   Вы глухи къ призывамъ любви и свободы,
   Къ дыханию Индры святой.
   В борьбе междусобной мятутся народы
   И кровь ихъ струится рекой.
   И этой дорогой ужасной, кровавой
   За годомъ проносится годъ, -
   На ниве ростутъ ядовитыя травы
   И гибнетъ спасительный плодъ.
   Душа, напоенная ядомъ, всецело
   Бросаетъ измученный прахъ,
   И вновь возвращается въ дряблое тело,
   И мучится въ острыхъ когтяхъ.
   А истина третья о томъ, какъ страданья
   Избегнуть... Для этого мы
   Должны побороть в своемъ сердце - желанья
   И вечную похоть Кармы.
   Проникнуться къ истине вечной любовью,
   Земную любовь погубя,
   И славу победы, добытую кровью,
   Исторгнуть победой себя.
   Утехи земли заменить наслажденьемъ
   Боговъ, и стремленье копить
   Богатства, - любовью и чистымъ стремлениемъ
   Къ сокровищамъ неба - сменить.
   Сокровища неба нетленны и святы
   И смерть ихъ отнять не вольна.
   Исполни все это, и скорбь и утраты
   Исчезнутъ, какъ призраки сна.
   Какъ можетъ светиться безъ масла лампада?
   Оконченъ минувшему счеть,
   А новаго счета и нетъ не надо,
   Не надо ни зла, ни заботь!
   Четвертая истина, сестры и братья,
   Гласитъ о пути: этотъ путь,
   Всемъ равно доступенъ, открытъ безъ изьятья;
   Онъ смертныхъ зоветъ отдохнуть.
   Внемлите! Не мало тропинокъ тернистыхъ
   Къ священнымъ воротамъ ведутъ,
   Где вьется семья облаковъ золотистыхъ,
   Где - счастья, покоя приютъ.
   Но странникъ достигнетъ двояко вершиины:
   Отважно идя крутизной,
   Где бездны, и скалы стоятъ исполины,
   Иль - верной, отлогой тропой.
   Путь равно возможенъ для сильныхъ душою
   И слабыхъ. И первый подъемъ -
   Глубокая Вера. Спокойной стопою
   Идете отважно по немъ.
   Решимость - второй. Умертвите смелее
   Корысть въ своемъ сердце и гневъ,
   И жизнь ваша будетъ лазури светлее,
   Спокойней, чемъ ветра напевъ.
   А третий подъемъ - слово истины. Строго,
   О, братья, храните уста
   Какъ царскую дверь золотого чертога,
   Где мудрость, покой, красота!
   Четвертый - разумное дело... Доверьте
   Сердца ваши Богу добра,
   И пусть въ нихъ любовь ваша блещетъ до смерти
   Какъ тонкая нить серебра -
   Сквозь бусы стеклянныя...
   Дальше - четыре
   Великихъ и славныхъ пути;
   Кто счеты покончилъ съ соблазнами въ мире,
   По нимъ можетъ смело идти.
   То - честная жизнь, память Веры, старанье
   Святое, и истинное созерцанье.
   Вотще вамъ пытаться попасть
   Въ тотъ миръ, где рождается солнца сиянье,
   Куда не доносится страсть.
   Души вашей будутъ напрасны усилья:
   Возносятъ туда только мощныя крылья.
   Я знаю: отрадна любовь къ своимъ детямъ,
   Къ жене, къ благороднымъ друзьямъ;
   И если хотите вы такъ жить, - живите,
   И слабость, присущую всемъ,
   Въ златые ступени себе обратите,
   А сами стремитесь межъ темъ
   Къ свободе и истине. Эта дорога
   Доступна, легка и светла.
   Кто такъ начинаетъ, проходитъ немного,
   Но душу очиститъ отъ зла.
   Онъ знаетъ все истины, поздно, иль рано,
   Идя благодатной тропой,
   Прийдетъ онъ къ тому, что зовется Нирвана,
   Найдетъ вековечный покой,
   Но тотъ, кто второй достигаетъ ступени,
   Тотъ чистъ и свободенъ отъ всехъ
   Тревогь, обольщений, борьбы и сомнений,
   Его не касается грехъ;
   Ни книга, ни жрецъ ужъ его не обманетъ,
   Онъ только еще разъ для жизни предстанетъ.
   А далее - третья ступень. Кто восходитъ
   По ней, - тотъ святъ и блаженъ,
   Онъ светъ и свободу по смерти находитъ,
   Какъ только окончится пленъ.
   Но есть существа, что четвертой ступени
   При жизни достигнуть могли:
   То Будды, доступны имъ райския сени,
   Когда они дети земли.
   Подобно врагамъ, пораженнымъ въ сраженье,
   Падутъ все пороки тогда.
   Внизу - себялюбье, обманъ и сомненье,
   Повыше ихъ похоть, вражда.
   Прошелъ победитель три важныхъ ступени,
   Одна остается ему.
   Но вотъ победилъ онъ самовосхваленье,
   Къ высокому небу и къ жизни стремленье,
   И вышелъ на светъ черезъ тьму.
   Какъ путникъ, вершины достигнувший снежной,
   Лишь видитъ вдали надъ собой
   Прозрачный и девственно-чистый и нежный
   Небесный шатеръ голубой:
   Такъ всякий, убивший пороки, обманы
   Душой достигаетъ блаженной Нирваны.
   Тому тогда сами завидуютъ боги.
   Онъ выше ихъ; гибель мировъ
   Въ спокойной душе не рождаетъ тревоги;
   Онъ выше посмертныхъ костровъ.
   Карма не стремится впередъ къ воплощенью
   Таинственныхъ формъ бытия;
   Онъ все приобрелъ, не ища, безъ боренья,
   Исчезло совсемъ его Я,
   И миръ весь сталъ Я. Братья, бойтесь обмана,
   Не верьте, когда говорять, что Нирвана -
   Есть уничтоженье... О, нетъ!
   Она и не жизнь. Она лучъ средь тумана,
   Она - безъ светильника светъ.
   Блаженство - вне жизни и времени... Братья!
   Вступайте на благостный путь.
   Нетъ скорби страшней, чемъ вражда и проклятье,
   И чувства, гнетущия грудь.
   Вступайте на путь! Тотъ свершилъ уже много,
   Въ чьемъ сердце разрушена въ прахъ
   Хотя-бы одна роковая тревога...
   Онъ сделалъ спасительный шагъ.
   Вступайте на путь! Тамъ потокъ благодатный
   Вамъ жажду души утолитъ,
   Тамъ вечно коверъ изъ цветовъ ароматный,
   Тамъ миръ и покой, и восторгъ необъятный
   Какъ воздухъ целебный разлитъ.

________________________________________

   Богатства закона алмазовъ безценней,
   А сладость - приятней, чемъ медъ;
   Его наслажденье стократно блаженней,
   Чемъ те, что земля вамъ даетъ.
   Чтобъ жить по закону пять правилъ заметьте:
   Одно: Не убий. Сострадание намъ
   Велитъ даже тварей ничтожнейшихъ въ свете -
   Щадить по священнымъ стезямъ.
   Свободно давай и бери, но не надо
   Насильемъ и зломъ вымогать.
   Не лги, не потворствуй служителямъ ада,
   На ближнихъ страшись клеветать.
   Да будутъ слова твои твердымъ алмазомъ.
   Отъ пищи беги и питья,
   Отравой своей затемняюнихъ разумъ.
   В нихъ часто - погибель твоя.
   Беги отъ манящаго яда разврата, -
   Отъ низкихь, противныхъ страстей,
   Жены твоего ослепленнаго брата
   Съ желаньемъ коснуться не смей."
   Такъ Онъ говорилъ свое мудрое слово
   Для всехъ: для детей и отцовъ...
   Кто чувственной жизни для блага иного
   Разрушить не въ силахъ оковъ,
   Кто слабъ, чтобъ пуститься дорогою горной,
   Но все-жъ съ милосердьемъ въ груди
   Идетъ терпеливо съ надеждой упорной,
   Провидя стезю впереди,
   Кто понялъ, что злое, - минувшее время
   Въ наследство отъ зла намъ даетъ,
   Что доброе - вызвало доброе семя
   И добрый намъ дастъ оно плодъ,
   Кто понялъ, что чемъ надъ собою смелее
   Победа, чемъ шире помочь
   Пришлося всемъ людямъ, темъ мудрый скорее
   Разсеетъ угрюмую ночь."
   Такъ Будда не разъ проповедалъ ученье
   Задолго предъ темъ, близъ воротъ...
   Въ бамбуковой роще, въ глубокомъ смиренье
   Онъ также училъ весь народъ.
   Тамъ встретилъ Благой земледельца Сингалу.
   Трудъ вызвалъ съ зарей бедняка;
   Свершивъ омовенье, онъ снялъ покрывало,
   И горсточки риса на ветеръ бросала
   Съ горячей молитвой рука.
   Зачемъ ты такъ молишься, брат? - Вечночтимый
   Сннгалу спросилъ... Тотъ въ ответъ:
   ,,Таковъ ужъ обычай, веками хранимый;
   Его завещалъ мне мой дедъ.
   Мы молимся все предъ началомъ посева,
   Чтобъ намъ помешать не могли
   Ни ветеръ, ни вспышки небеснаго гнева,
   Ни зло, ни безплодье земли."
   Тогда возразилъ ему Будда: ,,Напрасно
   Ты мнишь такъ укрыться отъ зла.
   Ты въ жертву отдай лучше свято и ясно
   Любви незакатной дела.
   Роднымъ - какъ востоку: - училъ его Будда,
   Откуда и светъ и тепло;
   Наставникамъ мудрымъ, - какъ югу, откуда
   Издавна богатство текло.
   Супруге и детямь своимъ, - какъ закату
   Что тонетъ въ пурпуровой мгле;
   Какъ дальнему северу, - другу и брату,
   А всемъ существамъ, - какъ земле,
   Какъ небу, которое робко ты славилъ,
   Всемъ ангеламъ, душамъ святымъ:
   И такъ соблюдешь ты пять истинныхъ правилъ
   И зло разлетится, какъ дымъ."
   Такъ всемъ говорилъ святочтимый учитель.
   Но, кто пробужденнымъ орламъ
   Подобный, стремится въ иную обитель
   Отъ жизни, покорной грехамь,
   Далъ десять особенныхъ правилъ Спаситель,
   Училъ, какъ постигнуть имъ смыслъ
   Трехъ вратъ, шесть души состояний, пять числъ
   И мысли святой триединой значенье,
   И пять размышлений, что слаще Амри -
   Душистаго меда, и главныя три
   Убежища. Онъ имъ давалъ наставленье,
   Что в мире должны они праведно жить,
   Какъ сети любви и богатствъ искушенье
   Порвать, какъ подгнившую нить;
   Какую должны потреблять они пищу,
   Какую одежду носить...
   Училъ Онъ, что каждый обязанъ, какъ нищий,
   Съ протянутой чашей ходить.
   Такъ обществу желтой одежды - Владыка
   Начало свое положилъ,
   Могущество Будды доселе велико,
   Весь мир Его благословилъ.
   Учитель всю ночь говорилъ, не смолкая,
   Рисуя земной идеалъ.
   Всю ночь весь народъ, своихъ глазъ не смыкая,
   Учителю жадно внималъ.
   Когда-же Учитель умолкъ вдохновенный,
   Покинувъ свой пышный престолъ,
   Къ премудрому сыну босой и смиренный,
   Растроганный царь подошелъ,
   И молвилъ: ,,Я твой ученикъ недостойный."
   Царевна, какъ небо ясна,
   Сияла красою какъ месяцъ спокойной
   И кротко сказала она:
   ,,Оставь, о учитель, въ наследство Рахуле
   Сокровища истинъ благихъ."
   И ночь удалилась, и с неба блеснули
   Потоки лучей золотыхъ.
   Я кончилъ писанье. Глубоко и страстно
   Я Господа чту, но увы,
   Я знаю такъ мало о немъ и неясно,
   Слова же бедны и мертвы.
   Полвека еще поучалъ Онъ повсюду
   На разныхъ языкахъ народъ,
   И въ Азии любятъ спасителя Будду,
   Какъ яснаго солнца восходъ.
   Подробно записано въ книгахъ священныхъ
   Какие цари и когда
   Пленялись словами речей вдохновенныхъ,
   И гасла межъ ними вражда.
   Поныне хранятъ еще скалы, пещеры
   И камни - святыя слова
   Единой нетленной и истинной веры,
   И память о Будде -- жива.
   Когда-же настало блаженное время,
   Скончался Спаситель нашъ, тоть,
   Кто сеялъ всю жизнь благодатное семя,
   Кто взялъ на себя необъятное бремя,
   Кто въ вечной Нирване живетъ!

________________________________________

   Учитель мой, мудрый и любвеобильный!
   Мой трудъ недостойный прости.
   Прости, что дерзнулъ я, ничтожный, безсильный
   Твои проповедать пути!
   О, братъ мой! Наставникъ! Светильникъ Закона
   Молю я тебя: просвети
   Мне душу и умъ! Я къ тебе прибегаю,
   Къ благому закону, который я знаю
   И къ общине братской - ее прославляю
   Спаси меня и защити!
   "Омъ!" Сердце мое все тебя ожидаетъ.
   О, солнце! Взойди-же скорей,
   Росинку, что въ лотосе слезкой сверкаетъ,
   Съ волнами безбрежности слей!

________________________________________

   И солнце восходитъ, и съ моремъ лазурнымъ
   Росинку сливаетъ въ хаосе пурпурномъ...
   "Омъ мани падме хумъ!"* ...
  
  

Примечания

   Сарипутра и Могаланъ - Шарипутра и Маудгальяяна, два изъ ближнихъ учениковъ Будды.
   Млечха - варваръ, чужестранецъ.
   "Ом Амитая" - "Поклонение Будде Амитабха" (безконечный светъ). Амитабха обитаетъ въ раю Сукхавати, который лежитъ по преданию на западе. Изображения этого рая очень часто встречаются на буддийскихъ образахъ.
   Восьми членный "Путь" - это тотъ "Путь", на который вступаютъ, чтобы уничтожить жажду жизни. Онъ состоитъ изъ:
   1, -истинной веры,
   2, -истинныхъ стремлений,
   3, -правдивой речи,
   4, -добраго поведения,
   5, -честнаго способа добывания средствъ къ жизни,
   6, -истиннаго старания,
   7, -верной памяти,
   8, -истиннаго размышления.
   "Омъ - мани - падме - хумъ" - такъ называемая шести членная мистическая формула. Она чрезвычайно распространена среди северныхъ буддистовъ; переводится обыкновенно, "поклонение драгоценности на лотосе, хумъ" (мистическое восклицание). Имеетъ много мистическихъ толкований.
  
  
   Оригинал здесь: http://www.theosophy.nm.ru/Daylily/TheLightofAsia/TheLightofAsia06.htm.
  
  
  
  
>
Ко всем произведениям автора К списку авторов