СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
МАРКА ТВЭНА
Томъ восьмой
Переводъ Н. И. Панютиной.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія бр. Пантелеевыхъ. Верейская, 16.
1898
ВЫДЕРЖАЛЪ, или ПОПРИВЫКЪ И ВЫНЕСЪ.
Книга эта есть простой разсказъ о видѣнномъ и слышанномъ мною, а не исторія съ претензіями на что-то и не философское разсужденіе. Она заключаетъ описаніе странствованія въ продолженіи нѣсколькихъ лѣтъ, и цѣль ея скорѣе развлечь отдыхающаго читателя, нежели надоѣсть ему метафизикой или раздражить научными знаніями.
Тѣмъ не менѣе, нѣкоторыя научныя свѣдѣнія найдутся въ этой книгѣ,-- свѣдѣнія, относящіяся къ интересному эпизоду въ исторіи дальняго востока, эпизоду, который еще никѣмъ изъ очевидцевъ не былъ описанъ. Я говорю о денежной горячкѣ, охватившей до высшей степени всѣхъ въ Невадѣ при разработкѣ серебряныхъ рудъ; прелюбопытный это быль эпизодъ въ нѣкоторомъ родѣ; единственный по своей оригинальности, случившійся въ этой странѣ; вѣроятно, онъ никогда болѣе не повторится.
Разсматривая со вниманіемъ эту книгу, пожалуй, въ ней найдутъ уже черезчуръ много лишнихъ свѣдѣній; я объ этомъ искренно сожалѣю, но иначе со мною и быть не могло. Свѣдѣнія эти какъ-то совсѣмъ непроизвольно истекаютъ изъ моей памяти. Я бы много далъ, чтобъ сумѣть воздержаться отъ лишнихъ описаній, но я положительно на это неспособенъ. Чѣмъ болѣе я стараюсь заглушить въ себѣ этотъ источникъ болтовни, тѣмъ сильнѣе онъ просится наружу и тѣмъ болѣе заставляетъ меня изрекать разныя премудрости. Потому прошу только снисхожденія со стороны читателя, а не оправданія.
Мой братъ былъ только-что назаченъ секретаремъ въ Неваду, на почтенную должность, соединявшую въ себѣ обязанности: казначея, контролера, государственнаго секретаря и во время отсутствія губернатора замѣстителя его. Содержаніе въ 1.800 долларовъ и титулъ "господина секретаря" давали этому высокому положенію внушающее почтеніе. Я былъ молодъ и неразуменъ и сильно завидовалъ брату. Я завидовалъ его положенію, его матеріальному обезпеченію и въ особенности предстоявшему ему длинному, чудному путешествію и знакомству съ новымъ невѣдомымъ краемъ, гдѣ суждено было ему поселиться. Онъ будетъ путешествовать! Я никогда не выѣзжалъ изъ дому и слово "путешествіе" имѣло для меня чарующее обаяніе. Вскорѣ онъ будетъ за нѣсколько сотъ миль, въ степяхъ, въ горахъ дальняго востока, увидитъ буйволовъ, индѣйцевъ, степныхъ собакъ, дикихъ возъ; разныя будутъ съ нимъ приключенія, можетъ быть, онъ будетъ повѣшенъ или скальпированъ дикими, испытаетъ столько дивныхъ ощущеній, напишетъ намъ домой объ этомъ и станетъ въ глазахъ нашихъ героемъ. Увидитъ золотыя и серебряныя руды и въ свободное отъ занятій время, гуляя, шутя наполнитъ два, три ведра блестящей рудой и на склонѣ горъ будетъ подбирать золотые и серебряные самородки. Со временемъ онъ сдѣлается богачемъ и, вернувшись домой, хладнокровно будетъ разсказывать о Санъ-Франциско, объ океанѣ и о "перешейкѣ", какъ будто видѣть воочію всѣ эти чудеса не имѣетъ никакого значенія. Что я перестрадалъ, глядя на его счастіе, не поддается описанію. Итакъ, когда онъ хладнокровно осчастливилъ меня, предложивъ мѣсто личнаго его секретаря, то отъ восторга я земли подъ собою не чувствовалъ, и небо, казалось, разверзлось передо мною. Мнѣ ничего не оставалось желать лучшаго. Я былъ вполнѣ доволенъ. Часа черезъ два я былъ готовъ въ дорогу. Мы не могли взять съ собою много вещей, потому что намъ предстояло совершить путешествіе отъ границъ Миссури до Невады въ дилижансѣ, и каждому пассажиру дозволялось имѣть ограниченное количество багажа. Въ то прекрасное время, десять, двѣнадцать лѣтъ тому назадъ, тамъ не было и помину о желѣзной дорогѣ (Pacific railroad).
Я предполагалъ пробыть въ Невадѣ всего три мѣсяца и никогда не воображалъ оставаться тамъ долѣе.
Я намѣревался осмотрѣть все, что могъ и что было ново и необыкновенно, и потомъ скорѣе вернуться къ своимъ дѣламъ. Я далекъ былъ отъ мысли, что эти предполагаемые мною три мѣсяца обратятся у меня въ семь долгихъ лѣтъ!
Всю ночь бредилъ я индѣйцами, степями и рудами; на слѣдующій день въ назначенное время мы на пристани Сентъ-Луисъ сѣли на пароходъ, который направлялся вверхъ по Миссури. Мы плыли шесть дней отъ Сентъ-Луисъ до "Сентъ-Же". Переѣздъ этотъ былъ настолько скучный, усыпительный и безсодержательный, что не оставилъ никакого впечатлѣнія въ моей памяти; помню только одно, какъ мы осторожно переѣзжали черезъ попадавшіяся намъ въ рѣкѣ, въ дикомъ безпорядкѣ, подводныя обмелѣвшія деревья, какъ мы то-и-дѣло ударялись о рифы и потомъ, удаляясь отъ нихъ, входили въ болѣе спокойное русло; помню песчаныя мели, на которыя по временамъ мы натыкались и, гдѣ немного отдохнувъ, съ новою энергіею пускались дальше. Въ сущности, пароходъ этотъ могъ также хорошо отправиться въ Сентъ-Же и сухимъ путемъ, потому что большею частью мы плыли кое-какъ,-- то взбираясь на рифы, то карабкаясь черезъ подводные сучья, и въ такомъ тихомъ и утомительномъ плаваніи проходилъ цѣлый день. Капитанъ называлъ свой пароходъ "увальнемъ", говорилъ, что ему нужны только "стрижка" и колесо большаго размѣра. Я же думалъ, что ему недостаетъ многаго, но благоразумно смолчалъ.
Причаливъ въ одинъ прекрасный вечеръ въ Сентъ-Жозефъ, мы первымъ дѣломъ постарались разыскать почтовую контору и заплатить за каждый билетъ 150 долларовъ, чтобы ѣхать въ дилижансѣ до Карсонъ-Сити въ Невадѣ.
На слѣдующее утро, вставъ рано, мы наскоро позавтракали и поспѣшили къ мѣсту отправленія. Тутъ ожидала насъ маленькая непріятность, которую, собственно говоря, мы должны были предвидѣть, а именно: нельзя было тяжелый, дорожный чемоданъ заставить принять за 25 ф. вѣсу, по той простой причинѣ, что онъ былъ гораздо тяжелѣе, а мы имѣли право каждый на 25 ф. багажа. Такимъ образомъ пришлось открыть чемоданы и сдѣлать выборъ вещамъ на скорую руку. Мы взяли каждый свои законные 25 ф., остальное же отправили обратно пароходомъ въ СентъЛуисъ. Для насъ это было большое лишеніе, такъ какъ пришлось остаться безъ фрака, безъ бѣлыхъ перчатокъ, въ которыхъ мы разсчитывали щеголять въ собраніяхъ общества закладовъ на Скалистыхъ Горахъ, безъ цилиндровъ, безъ лакированныхъ сапогъ, однимъ словомъ, безъ всего того, что дѣлаетъ жизнь удобною и пріятною. Мы встали совсѣмъ на военное положеніе. Каждый изъ насъ облекся въ грубую, толстую одежду, въ шерстяную рубашку и надѣлъ подходящую обувь, а въ чемоданъ мы уложили нѣсколько крахмальныхъ рубашекъ, немного нижняго бѣлья и разной другой мелочи. Братъ мой, господинъ секретарь, взялъ съ собою четырехъ-фунтовую книгу статута Соединенныхъ Штатовъ и шести-фунтовый Пространный Словарь (unabridged Dictionary); мы были наивны и не знали, что книги эти можно было пріобрѣсть въ Санъ-Франциско, а на слѣдующій день почтой получить ихъ въ Карсонъ-Сити.
Я былъ вооруженъ несчастнымъ маленькимъ револьверомъ, системы Смита и Уессонъ, семиствольнымъ, который заряжался микроскопическими пулями, и надо было выпустить всѣ семь выстрѣловъ за-разъ, чтобы причинить кому-нибудь хотя малѣйшій вредъ. Но я воображалъ его очень цѣннымъ и онъ казался мнѣ весьма опаснымъ. Въ немъ былъ только одинъ недостатокъ -- онъ никогда не попадалъ въ цѣль. Одинъ изъ нашихъ "кондукторовъ" упражнялся однажды, стрѣляя изъ него въ корову, и пока корова стояла покойно и не шевелилась, то оставалась невредима, но какъ только она стала двигаться, а онъ цѣлить въ совсѣмъ другіе предметы, тутъ пришлось коровѣ плохо. Секретарь нашъ имѣлъ при себѣ револьверъ малаго калибра, системы Кольта, имъ онъ долженъ былъ защищаться отъ индѣйцевъ въ случаѣ ихъ нападенія, а пока, для большей безопасности, носилъ его съ опущенными курками. Господинъ Георгъ Бемисъ имѣлъ грозный и страшный видъ; это былъ нашъ попутчикъ и мы раньше никогда съ нимъ не встрѣчались. Онъ носилъ за своимъ поясомъ старинный оригинальный револьверъ, системы "Allen", который прозванъ насмѣшниками "перечницей". Нужно было просто потянуть въ сторону собачку, взвести курокъ, и пистолетъ стрѣлялъ. Когда собачка принимала свое прежнее положеніе, курокъ поднимался, а барабанъ вертѣлся, и только черезъ нѣсколько времени курокъ ударялъ и пуля выскакивала. Прицѣливаться во время верченія барабана и попадать въ намѣченный предметъ былъ подвигъ, котораго "Allen" не достигалъ; но оружіе Георга всетаки заслуживало нѣкотораго довѣрія, потому что, какъ выразился одинъ изъ нашихъ ямщиковъ, "если оно не попадало въ намѣченную цѣль, то всетаки оно попадало во что-нибудь другое". И это было совершенно вѣрно. Однажды цѣлили изъ него въ двойку пикъ, пригвожденную къ дереву, и что же, онъ попалъ въ лошака, стоящаго въ тридцати ярдахъ налѣво. Бемисъ не нуждался въ лошакѣ, но хозяинъ животнаго пришелъ съ двустволкой и принудилъ Бемиса купить лошака. Дѣйствительно преоригинальное оружіе былъ этотъ "Allen", случалось, что всѣ семь зарядовъ выскакивали за-разъ и тогда вокругъ и около не было безопаснаго мѣста, развѣ только позади.
У насъ было взято съ собою два, три теплыхъ покрывала отъ морозовъ въ горахъ, а что касается предметовъ роскоши, то мы позволили себѣ только одно -- трубки и пять фунтовъ табаку, кромѣ того двѣ фляги для воды и маленькій кошелекъ съ серебряною монетою для ежедневныхъ тратъ на завтракъ и на обѣдъ.
Въ восемь часовъ все было готово и мы были уже на той сторонѣ рѣки, быстро вскочили въ почтовую карету, ямщикъ щелкнулъ кнутомъ и мы покатили, оставивъ "Штаты" далеко за нами.
Было превосходное лѣтнее утро и окрестность была залита яркимъ солнцемъ. Чувствовалась свѣжесть и пріятное дуновеніе, и какое-то радостное настроеніе охватывало васъ при мысли, что вы далеки отъ заботъ и отъ всякой отвѣтственности, даже приходило въ голову, что всѣ тѣ годы, проведенные въ работѣ и взаперти въ душной и спертой городской атмосферѣ, были даромъ прожиты вами.
Мы ѣхали черезъ Канзасъ и часа черезъ полтора благополучно прибыли въ чужіе края, въ величественныя американскія степи. Тутъ мѣстность была волниста, и насколько глазъ могъ охватить все окружающее, вы видѣли передъ собою грандіозное и правильное возвышеніе и наклоненіе почвы -- какъ бы величавыя волны океана послѣ бури. Вездѣ видны были зеленѣющіе хлѣба, отчетливо выдающіеся квадратами густой темной зелени среди роскошной растительности. Но въ скоромъ времени земляное море это теряло свой волнистый характеръ и передъ вами разстилалась плоская поверхность на протяженіи семисотъ миль.
Наша карета, постоянно качающаяся то въ ту, то въ другую сторону, походила на большую внушительную люльку, стоящую на колесахъ. Она была запряжена красивою шестеркою лошадей, а около кучера сидѣлъ "кондукторъ", законный капитанъ этого судна, такъ какъ вся отвѣтственность лежала на немъ; онъ долженъ былъ заботиться о почтѣ, о пассажирѣ, о багажѣ и о всѣхъ случайностяхъ, могущихъ встрѣтиться на пути. Мы трое были пока единственными пассажирами. Сидѣли мы внутри кареты на заднихъ мѣстахъ, а остальное было все завалено почтовыми сумками, такъ какъ мы захватили почту за цѣлые три дня. Передъ нами, почти трогая наши колѣни и доходя до потолка, стояла перпендикулярная стѣна изъ почтовыхъ сумокъ. Большая груда ихъ, перевязанная ремнями, лежала наверху, на каретѣ, и оба ящика, передній и задній были полны.
Кучеръ объяснилъ намъ, что на пароходѣ этого груза было 2.700 ф. и теперь вотъ нужно развозить его повсюду: "немного въ Бригкамъ, немного въ Карсонъ, въ Фриско, но самую главную часть передать индѣйцамъ; замѣчательно безпокойный народъ, думается мнѣ, у нихъ дѣла довольно и безъ чтенія".
Сказавъ это, лицо его какъ-то перекосилось въ улыбку и онъ сталъ подмигивать; глядя на него, мы догадались, что замѣчаніе это было сдѣлано шутя и подразумѣвало тотъ случай, когда мы встрѣтимся въ степяхъ съ индѣйцами и когда намъ придется волей-неволей разстаться съ нѣкоторыми пожитками.
Лошадей мѣняли мы каждыя десять миль въ продолженіе всего дня и прекрасно и скоро ѣхали по гладкой, твердой дорогѣ. При каждой остановкѣ дилижанса мы выскакивали, чтобы промять свои ноги, благодаря чему при наступленіи ночи мы были свѣжи и бодры.
Послѣ ужина какая-то женщина, которой приходилось проѣхать 50 миль до своего мѣста, сѣла къ намъ въ карету, и мы принуждены были поочереди уступать ей свое мѣсто, а сами садиться на наружное, рядомъ съ кучеромъ и съ кондукторомъ. Казалось, она была не разговорчива. Она сидѣла въ углу и при наступающихъ потемкахъ занималась тѣмъ, что устремляла свой зоркій взглядъ на комара, впившагося въ одну изъ ея рукъ, между тѣмъ какъ другую она медленно поднимала до извѣстной высоты, чтобы со всего размаха прихлопнуть комара; размахъ этотъ былъ такъ силенъ, что могъ свалить и корову; послѣ того, она продолжала сидѣть и наблюдать за трупомъ съ самымъ хладнокровнымъ образомъ; прицѣлъ ея всегда былъ вѣренъ, она ни разу не сдѣлала промаха.
Труповъ съ руки она не сбрасывала, а оставляла для приманки. Я сидѣлъ около этого безобразнаго сфинкса, смотрѣлъ какъ она убила до полсотни комаровъ, и все ожидалъ, что она что-нибудь да скажетъ, но все напрасно, она молчала. Тогда уже я вступилъ съ ней въ разговоръ. Я сказалъ:
-- Комаровъ здѣсь довольно много, сударыня.
-- Вы бьетесь объ закладъ!
-- Что вы говорите, сударыня?
-- Вы бьетесь объ закладъ!
Вдругъ она выпрямилась, оглянула всѣхъ и стала говорить грубымъ и простымъ языкомъ:
-- Провались я, если я не приняла васъ за глухо-нѣмыхъ, честное слово. Я собирала, собирала комаровъ и удивлялась, что съ вами. Сначала полагала, что вы глухо-нѣмые, потомъ рѣшила, что вы больны или помѣшаны, наконецъ, поняла, что вы просто несчастные дураки, не умѣющіе связать двухъ словъ. Откуда вы?
Сфинксъ пересталъ быть сфинксомъ! Всѣ потоки ея краснорѣчія прорвались и она положительно заливала насъ ими, говоря, въ переносномъ смыслѣ, мы тонули въ опустошительномъ потопѣ ея тривіальной и грубой болтовни.
Боже, какъ мы страдали! Она не умолкала, говорила цѣлыми часами и я горько раскаивался, что когда-то обратился къ ней съ комаринымъ вопросомъ и этимъ развязалъ ей языкъ. Она ни разу не умолкла до разсвѣта, пока не насталъ конецъ ея путешествія, и то, выходя изъ кареты разбудила насъ (такъ какъ мы дремали), сказавъ:
-- Ну, вы, молодцы, выходите-ка въ Коттенвудѣ и пробудьте тамъ денька два, я буду одна сегодня ночью и если могу вамъ пригодиться моей болтовней, то къ вашимъ услугамъ. Спросите у людей, они вамъ скажутъ, какъ я добра, особенно для дѣвки, подобранной въ лѣсу и выросшей между всякой дрянью; когда же я встрѣчаюсь съ порядочными людьми, себѣ равными, то полагаю, что меня могутъ найти красивой и пріятной бабенкой.
Мы рѣшили не останавливаться въ Коттенвудѣ.
Часа за полтора до разсвѣта мы такъ гладко катили по дорогѣ, что наша люлька, легко покачиваясь, пріятно усыпляла насъ и мы было уже совсѣмъ засыпали, какъ вдругъ что-то рухнуло подъ нами! Ясно не сознавая, что случилось, мы отнеслись къ этому равнодушно. Карета остановилась. Мы слышали, какъ ямщикъ съ кондукторомъ разговаривали между собою, какъ суетились и ругались, не находя фонаря, но насъ все это мало трогало, мы чувствовали себя хорошо въ нашемъ гнѣздышкѣ со спущенными сторами, въ то время, какъ люди эти хлопотали около экипажа въ такую пасмурную ночь. По разнымъ звукамъ слышно было, что они производили осмотръ, и вотъ послышался голосъ кучера:
-- Ахъ, чортъ возьми, шкворень-то сломался!
Я вскочилъ, какъ встрепанный, что всегда бываетъ при сознаніи какого-то еще неразъясненнаго бѣдствія. Я подумалъ: "Вѣрно шкворень есть какая-нибудь часть лошади и, безъ сомнѣнія, очень важная, въ виду того, что голосъ кучера мнѣ показался мрачнымъ. Можетъ быть, нога, но между тѣмъ, какъ могла она сломать ногу, бѣжавъ по такой прелестной дорогѣ? Нѣтъ, это не, можетъ быть нога, нѣтъ, это невозможно, развѣ только она хотѣла лягнуть кучера. Интересно, однако же, узнать, какая же часть лошади называется шкворнемъ? Что бы тамъ ни было, но я не выкажу своего невѣжества при нихъ".
Какъ разъ въ эту минуту занавѣсь приподнялась, фонарь освѣтилъ насъ и всѣ почтовыя пожитки, а въ окнѣ появилось лицо кондуктора, который сказалъ:
-- Господа, вамъ придется немедля выходить, шкворень сломался.
Мы вышли изъ кареты угрюмые и недовольные и насъ съ просонья пробирала дрожь. Когда же я узналъ, что то, что они называли "шкворнемъ", была соединительная часть передней оси съ экипажемъ, то я обратился къ кучеру со словами:
-- Во всю жизнь мою не пришлось мнѣ видѣть до такой степени истертаго шкворня; какъ это случилось?
-- Какъ? Да очень просто, когда дали везти почту за цѣлые три дня, вотъ и случилось,-- сказалъ онъ.-- И что странно, какъ разъ въ томъ направленіи, которое указано на почтовыхъ сумкахъ съ газетами и гдѣ именно и надо выдать почту индѣйцамъ, чтобы держать ихъ въ покоѣ. Вышло оно всетаки кстати, такъ какъ въ такую темноту я проѣхалъ бы навѣрно мимо, если бы не сломался шкворень.
Я былъ убѣжденъ, что онъ опять дѣлаетъ свою гримасу съ подмигиваніемъ, хотя не могъ разсмотрѣть его лица, такъ какъ онъ наклонился надъ работой; пожелавъ ему успѣха, я повернулся и сталъ помогать другимъ выносить почтовыя сумки; когда онѣ всѣ были вытащены, изъ нихъ образовалась около дороги огромная пирамида. Когда карета была готова, мы снова наполнили почтою два экипажные ящика, но уже ничего не клали наверхъ; внутри же кондукторъ, спустивъ всѣ сидѣнья, началъ наполнять карету этимъ добромъ и помѣстилъ въ нее ровно половину того, что было прежде. Мы сильно негодовали, такъ какъ остались безъ сидѣній, но кондукторъ, умный малый, успокоилъ насъ словами, что постель лучше сидѣнья, тѣмъ болѣе что такое размѣщеніе вещей предохраняетъ его экипажъ отъ вторичной ломки. Дѣйствительно, испробовавъ это незатѣйливое ложе, располагающее къ лѣни, мы забыли и думать о сидѣньяхъ.
Впослѣдствіи, во время многихъ безпокойныхъ дней, бывало ляжешь для отдыха, возьмешь книгу, статуты или словарь, и только удивляешься, почему буквы прыгаютъ.
Кондукторъ сказалъ, что съ первой станціи онъ вышлетъ сюда сторожа приберечь оставленныя нами сумки, и съ этимъ мы покатили дальше.
Начинало разсвѣтать; проснувшись, мы съ наслажденіемъ потягивались и смотрѣли въ окно далеко на востокъ, бросая туда взглядъ полный надежды, плохо обращая вниманіе на широкое пространство полянъ вблизи насъ, покрытыхъ росой и расходящимся тумакомъ. Наслажденіе наше было полное, оно доходило до какого-то неистоваго восторга. Карета продолжала катиться быстро, лошади шли крупною рысью, вѣтерокъ развѣвалъ шторы и смѣшно раздувалъ висѣвшее наше платье; люлька нѣжно покачивалась, стукъ лошадиныхъ копытъ, щелканье кнута и гиканіе кучера были положительно музыкальны; убѣгающая почва, мелькающія деревья, казалось, безмолвно привѣтствовали насъ и съ любопытствомъ, и съ завистью провожали; такъ лежали мы въ тиши и спокойствіи и мысленно сравнивали теперешнее наше удовлетворенное чувство съ прежней утомительной городской жизнью; тогда-то мы поняли, что существуетъ только одно полное и совершенное счастіе на этой землѣ, и мы его достигли.
Позавтракавъ на одной изъ станцій, названіе которой я забылъ, мы втроемъ усѣлись на сидѣніе за кучеромъ и временно уступили нашу постель кондуктору.
Вскорѣ я снова сталъ дремать и легъ внизъ лицомъ на верхушку дилижанса, держась за тонкіе, желѣзные прутики, и такъ проспалъ около часу или болѣе. Судя по этому, каждый пойметъ, насколько безподобны тамошнія дороги. Спящій человѣкъ невольно схватится сильно за прутики во время толчка, но когда экипажъ вашъ равномѣрно покачивается, онъ этого, конечно, не сдѣлаетъ.
Кучера и кондуктора частенько засыпаютъ на своихъ козлахъ минутъ на 30 или на 40 при весьма быстрой ѣздѣ, восемь или десять миль въ часъ; я самъ это видѣлъ не однажды. Опасности они никакой не подвергаются; повторяю, спящій человѣкъ непремѣнно схватится за прутики, если карета покачнется. Люди эти все рабочіе, они сильно утомляются и имъ нѣтъ возможности удержаться отъ сна.
Вскорѣ проѣхали мы Мерисвилль, Бигъ-Блу и Литлъ-Сэнди; проѣхавъ еще одну милю, мы добрались до Небраска, а потомъ и до Бигъ-Сэнди, ровно сто восемьдесятъ миль отъ Сентъ-Жозефъ.
При заходѣ солнца мы въ первый разъ увидали животное, весьма обыкновенное здѣсь и извѣстное во всей окружности, отъ самаго Канзаса до Тихаго океана, подъ названіемъ "оселъ-кроликъ". Прозвище дано ему мѣткое. Онъ такой же, какъ и всѣ кролики, но только въ полтора раза больше, ноги его длиннѣе, пропорціонально его величинѣ, уши безобразно большія и едва ли найдутся подобныя у другого существа, кромѣ какъ у осла-кролика. Когда онъ сидитъ смирно, какъ бы задумавшись и своихъ грѣхахъ, или разсѣянно смотритъ, не подозрѣвая никакой опасности, его величественныя уши выступаютъ весьма высоко, но звукъ ломанной вѣтки можетъ напугать его до смерти, и тогда онъ, осторожно опустивъ назадъ свои уши, стремительно бѣжитъ домой. Все, что въ эту минуту видно отъ него, это его длинное, сѣрое туловище, вытянутое въ струнку и быстро мчащееся сквозь низкіе шалфейные кусты съ поднятой головой, съ глазами, устремленными впередъ, и только слегка спущенными назадъ ушами, такъ что по нимъ видно, гдѣ находится животное.
По временамъ онъ дѣлаетъ такіе удивительные прыжки черезъ малорослые шалфейные кусты, что любой конь позавидовалъ бы ему. Вскорѣ онъ уменьшаетъ понемногу свой бѣгъ и прыжки и таинственно исчезаетъ, это значитъ онъ притаился за кустомъ и будетъ сидѣть тамъ, прислушиваясь и дрожа, пока вы почти не дойдете до него,-- тогда онъ снова быстро пускается въ путь. Но чтобы видѣть и познать всю трусость его, надо непремѣнно хоть разъ выстрѣлить до немъ, тогда онъ, отъ необъятнаго страха, положивъ уши назадъ и вытянувшись почти въ прямую палку, летитъ, какъ стрѣла, легко и быстро, оставляя за собою милю за милей.
Наше общество спугнуло такого звѣря, секретарь выстрѣлилъ по немъ изъ своего "Кольта"; я началъ посылать ему вслѣдъ мои пули, одну за другой и въ то же время раздался трескучій выстрѣлъ изъ стараго "Allen", и я не преувеличу, если скажу, что бѣдный кроликъ положительно обезумѣлъ! Опустивъ уши, поднявъ хвостъ, онъ бѣжалъ по направленію въ Санъ-Франциско такъ стремительно, что моментально исчезъ съ глазъ нашихъ, но долго еще потомъ былъ слышенъ свистъ его.
Не помню, гдѣ мы впервые увидѣли "шалфейный кустъ", но такъ какъ я о немъ упомянулъ, то не прочь его описать, что и нетрудно; если читатель можетъ представить себѣ сучковатый и почтеннаго возраста дубъ, превращенный въ небольшой кустъ, фута въ два вышины, съ грубой корой, листвой и со сплетшимися вѣтвями, то легко пойметъ это точное опредѣленіе шалфейнаго куста. Часто въ свободное утро въ горахъ, лежа на землѣ, лицомъ подъ шалфейнымъ кустомъ, я предавался фантазіи и воображалъ, что мошки на листьяхъ были птички-лилипуты и что муравьи, ползающіе туда-сюда, были стада-лилипуты; я же самъ представлялъ великана-бродягу изъ Бробдигнагъ, ожидающаго появленія маленькаго жителя, чтобы поймать и проглотить его.
Несмотря на свой миніатюрный ростъ, шалфейный кустъ всетаки важное растеніе въ лѣсу. Листва его сѣро-зеленаго цвѣта и даетъ оттѣнокъ этотъ степямъ и горамъ. Запахъ и вкусъ чая его тотъ же, что и у нашего шалфея, и потому извѣстенъ почти всѣмъ дѣтямъ. Шалфейный кустъ замѣчательно жесткое растеніе и растетъ оно посреди глубокихъ песковъ и на обнаженныхъ скалахъ, тамъ, гдѣ никакое другое растеніе и не могло бы произрастать, развѣ только "бончъ-грассъ" (bonch-grass) {"Бончъ-грассъ" растетъ на сѣверномъ склонѣ горъ Невады и ея окрестностей и служитъ хорошимъ кормомъ для скота, даже въ зимнее время, тамъ, гдѣ снѣгъ сдувается вѣтромъ; несмотря на то, что бончъ-грассъ растетъ на плохой почвѣ, онъ, какъ говорятъ пастухи, одинъ изъ лучшихъ и питательнѣйшихъ кормовъ для коровъ и лошадей.}. Шалфей растетъ въ трехъ, въ шести или въ семи футахъ другъ отъ друга, всѣ горы и степи покрыты имъ отъ дальняго востока до границъ Калифорніи.
На пространствѣ нѣсколькихъ сотъ миль въ пустынѣ вы не найдете ни одного дерева, ни одного растенія, кромѣ шалфейнаго куста и ему подобнаго "гризъ-вудъ", который такъ походитъ на него, что почти нѣтъ никакой разницы. Разложить костеръ и имѣть горячій ужинъ было бы немыслимо въ степяхъ, если бы не другъ-пріятель шалфейный кустъ. Стволъ его имѣетъ толщину дѣтской кисти (доходитъ и до мужской), а крючковатыя вѣтки на половину тоньше, но, какъ матеріалъ, онъ крѣпкій, твердый и прочный, какъ дубъ.
Когда приходится дѣлать привалъ въ степи, то первымъ долгомъ надо нарубить шалфею, въ нѣсколько минутъ можно навалить его большую кучу, потомъ вырыть яму въ одинъ футъ ширины, въ два фута глубины и длины, наполнить ее нарубленнымъ шалфеемъ, зажечь, и пусть горитъ пока не останутся одни только ярко-раскаленные угли. Тогда начинается стряпня, и такъ какъ нѣтъ дыма -- нѣтъ и недовольныхъ. Такой огонь не потухнетъ во всю ночь и не требуетъ постоянной поддержки; около него уютно и пріятно, такъ что всевозможныя воспоминанія кажутся правдоподобными, поучительными и замѣчательно интересными.
Шалфейный кустъ -- прекрасное топливо, но, какъ растеніе, онъ -- неудачникъ. Никто имъ не питается, кромѣ осла-кролика и побочнаго сына его, мула; но довѣряться ихъ вкусу нельзя, они ѣдятъ все, что имъ попадется: еловыя шишки, антрацитъ, мѣдные опилки, свинцовыя трубки, битыя бутылки, и все это такъ просто и съ такимъ аппетитомъ, какъ будто бы пообѣдали устрицами. Мулы, ослы и верблюды награждены такимъ аппетитомъ, что всякая ѣда ихъ насыщаетъ на малое время, но ничто не можетъ ихъ удовлетворить. Однажды въ Сиріи у главнаго источника Іордана, пока устраивали палатки, верблюдъ утащилъ мое пальто и сталъ разсматривать его со всѣхъ сторонъ, какъ бы критикуя или какъ бы желая сдѣлать себѣ такое; переставъ, однако, смотрѣть на него, какъ на предметъ одежды, онъ рѣшилъ, что это, должно быть, хорошая пища, всталъ на него одной ногой и началъ тщательно жевать рукавъ, открывая и закрывая при этомъ глаза, какъ бы предаваясь священнодѣйствію; видно было, что во всю жизнь ему не попадалось ничего вкуснѣе; потомъ раза два онъ чмокнулъ губами и потянулся за другимъ. Затѣмъ попробовалъ бархатный воротникъ и при этомъ такъ мило, съ такимъ довольнымъ видомъ усмѣхнулся, что легко было понять, что воротникъ составлялъ самую вкусную часть пальто; наконецъ, онъ принялся за фалды, въ карманахъ которыхъ быти пистоны, капсюли, леденцы отъ кашля и фиговая пастила изъ Константинополя. Тутъ выпала моя газетная статья, онъ набросился и на нее, но здѣсь, онъ вступалъ, по моему, на опасную почву; хотя онъ и пережевалъ нѣкоторую премудрость, но она довольно тяжело легла ему на желудокъ; по временамъ проглоченная имъ веселая шутка встряхивала его довольно сильно; я видѣлъ, что опасное время приближалось, но онъ не выпускалъ своей добычи и храбро и полный надежды смотрѣлъ на нее, пока не наткнулся на статьи, которыя даже и верблюдъ не могъ безнаказанно переварить. Его начало тошнить, съ трудомъ переводилъ онъ дыханіе, глаза его остановились, переднія ноги вытянулись, и спустя минуту онъ грохнулся на земь, коченѣя, и вскорѣ умеръ въ страшныхъ мученіяхъ. Я подошелъ и вынулъ манускриптъ изъ его рта и замѣтилъ, что чувствительное животное какъ разъ испустило духъ на одной изъ самыхъ скромныхъ и нѣжныхъ статей, какую я когда-либо преподносилъ довѣрчивой публикѣ.
Я только-что собирался сказать, когда отвлекся другимъ, что иногда шалфейный кустъ бываетъ пяти и шести футовъ вышины съ соотвѣтственнымъ развитіемъ вѣтвей и листьевъ, но два фута или два фута съ половиною -- его обыкновенная вышина.
Съ закатомъ солнца, при наступленіи вечерней прохлады, мы стали готовить себѣ постели: разложили твердыя кожаныя сумки для писемъ, парусинные мѣшки, узловатые и неровные, вслѣдствіе торчавшихъ въ нихъ журналовъ, ящичковъ и книгъ, укладывая и раскладывая ихъ такъ, чтобы имѣть ровныя и гладкія постели, и, кажется, отчасти достигли этого, хотя, несмотря на всѣ наши труды, все въ общемъ имѣло видъ маленькаго взбаломученнаго моря. Послѣ того мы стали разыскивать въ разныхъ закоулкахъ между почтовыми сумками свои сапоги, гдѣ они почему-то пріютились; обувъ ихъ, мы сняли съ крючковъ, гдѣ въ продолженіе всего дня висѣли наши сюртуки, жилеты, панталоны и грубыя шерстяныя рубашки, и одѣлись. Благодаря отсутствію дамъ какъ въ экипажѣ, такъ и на станціяхъ, мы, съ девяти часовъ утра, въ виду жаркой погоды и для большаго удобства, сняли съ себя все, что можно было, и остались въ одномъ нижнемъ бѣльѣ. Окончивъ всю эту работу, мы убрали неуклюжій Словарь подальше, а поближе къ себѣ установили фляги съ водой и пистолеты положили недалеко, такъ что можно было ихъ найти и въ потемкахъ. Затѣмъ выкурили послѣднюю трубку, зѣвнули, убрали трубки, табакъ и кошелекъ съ деньгами въ разныя уютныя мѣстечки между почтовыми сумками, спустили кругомъ всѣ каретныя сторы, и стало у насъ темно, какъ "во внутренностяхъ коровы", по элегантному выраженію нашего кондуктора. Безспорно, было весьма темно, какъ и во многихъ другихъ мѣстахъ, нигдѣ ничего не просвѣчивало. Наконецъ мы свернулись, какъ шелковичные червячки, закутались каждый въ свое одѣяло и погрузились въ тихій сонъ.
Всякій разъ, что дилижансъ останавливался для перемѣны лошадей, мы просыпались и старались припоминать, гдѣ находимся; какъ только начинали приходить въ себя, смотришь, дилижансъ уже готовъ и снова катитъ дальше, а мы снова засыпаемъ. Понемногу стали мы вступать въ населенную мѣстность, прорѣзанную повсюду ручейками, съ довольно крутыми берегами по обѣимъ сторонамъ; каждый разъ, какъ мы спускались съ одного берега и карабкались на другой, мы невольно сталкивались между собой, и то кучкой скатывались въ противоположный конецъ кареты, почти что въ сидячемъ положеніи, то оказывались на другомъ концѣ вверхъ ногами; мы барахтались, толкались, отбрасывали почтовыя сумки, которыя наваливались на насъ и вокругъ насъ, а отъ поднявшейся въ суматохѣ пыли мы всѣ хоромъ чихали и невольно ворчали другъ на друга, говоря непріятности вродѣ подобныхъ: "Снимите вашъ локоть съ моихъ реберъ!" -- "Неужели вамъ нельзя не такъ тѣснить меня!"
Съ каждымъ нашимъ путешествіемъ съ одного конца на другой Пространный Словарь слѣдовалъ за нами и непремѣнно кого-нибудь уродовалъ; то онъ сдеретъ кожу съ локтя господина секретаря, то ударитъ меня въ животъ, а бѣдному Бемису такъ приплюснулъ носъ, что онъ боялся остаться навѣкъ уродомъ. Револьверы и кошелекъ съ мелочью живо очутились на днѣ кареты; но трубки, чубуки, табакъ и фляги, стуча и ударяясь другъ о друга, слѣдовали за Словаремъ каждый разъ, когда тотъ дѣлалъ на насъ свои нападенія, и помогали, и содѣйствовали ему въ борьбѣ съ нами: табакъ засыпалъ намъ глаза, а вода выливалась намъ за спину.
Впрочемъ, въ общемъ мы провели ночь довольно хорошо; мало-по-малу начало свѣтать, и когда показалось сквозь щели занавѣсей холодное сѣрое утро, мы зѣвнули, съ наслажденіемъ вытянулись, отбросили свои коконы и почувствовали, что вполнѣ выспались. При восходѣ солнца, когда стало теплѣе, мы снова сняли всю нашу одежду и приготовились къ завтраку. Мы какъ разъ во-время покончили свои дѣла, потому что черезъ пять минутъ кучеръ затрубилъ, огласивъ воздухъ очаровательной музыкой своей, и вскорѣ мы увидѣли вдали нѣсколько домиковъ. Оглушенные стукомъ экипажа, топотомъ копытъ и крикомъ кучера, который раздавался все громче и громче, мы съ шикомъ подъѣхали къ станціи. Восхитительная была эта прежняя почтовая ѣзда!
Мы выскочили, какъ были, въ полураздѣтомъ видѣ. Кучеръ собралъ возжи, швырнулъ ихъ на земь, зѣвнулъ, вытянулся и скинулъ кожаныя рукавицы съ большимъ достоинствомъ, не обращая ни малѣйшаго вниманія на привѣтствія, на разспросы объ его здоровьѣ, на предупредительность смотрителя станціи и конюховъ, которые, кинувшись помогать ему выпрягать лошадей, увели нашу шестерню, замѣнивъ ее свѣжею. Въ глазахъ ямщика, смотритель станціи и конюха были люди ничтожные, полуразвитые, хотя полезные и необходимые на своихъ мѣстахъ, но съ которыми человѣкъ съ достоинствомъ никакъ не могъ дружить; наоборотъ, въ глазахъ смотрителей станцій и конюховъ ямщикъ былъ герой, занимающій высокій постъ, всеобщій баловень, которому завидовали всѣ и на котораго смотрѣли съ уваженіемъ; когда они съ нимъ начинали разговоръ, а онъ грубо отмалчивался, то они переносили это смиренно, находя, что поведеніе это соотвѣтствовало его важности; когда же онъ начиналъ говорить, то они съ восторгомъ ловили его слова (онъ никогда не удостаивалъ кого-нибудь своимъ разговоромъ, а обращался вообще къ лошадямъ, къ конюшнямъ, къ окружающей природѣ и уже мимоходомъ къ своимъ подобострастнымъ слушателямъ). Когда онъ награждалъ конюха грубою насмѣшкою, тотъ былъ счастливъ на весь день; когда онъ повторялъ свой единственный, всѣмъ извѣстный, грубый, плоскій и лишенный всякаго остроумія разсказъ тѣмъ же самымъ слушателямъ, въ однихъ и тѣхъ же выраженіяхъ, въ каждый пріѣздъ свой, то челядь эта положительно гоготала отъ удовольствія, держа себя за бока и клялась, что лучшаго въ жизни она никогда ничего не слыхала. Какъ бывало, засуетятся они, когда онъ потребуетъ себѣ кувшинъ воды или огня для трубки, но осмѣлься пассажиръ попросить у нихъ ту же услугу, они тотчасъ же наговорятъ ему дерзостей. Впрочемъ, они позволяли себѣ такое грубое обращеніе, глядя на самого кучера, который смотрѣлъ на пассажира свысока и былъ о немъ не лучшаго мнѣнія, что и о конюхѣ.
Смотритель станціи и конюхи почтительно обращались, по своимъ понятіямъ, съ дѣйствительно имѣющимъ значеніе кондукторомъ, но ямщикъ былъ единственное лицо, предъ которымъ они преклонялись и котораго боготворили. Какъ любовались они имъ, когда, взобравшись уже наивысокое свое сѣдалище, онъ медленно, не торопясь, надѣвалъ свои рукавицы, между тѣмъ какъ одинъ изъ счастливыхъ конюховъ, держа возжи, съ терпѣніемъ ожидалъ, чтобы онъ ихъ отъ него принялъ! А когда онъ щелкнетъ своимъ длиннымъ бичемъ и тронется въ путь, они его провожали побѣдоносными и продолжительными криками.
Станціи строются длинными и низкими зданіями изъ кирпичей, не соединенныхъ цементомъ, цвѣта грязи, высохшей на солнцѣ (adobes называютъ испанцы такіе кирпичи, а американцы сокращаютъ на dobies). Крыши почти безъ откоса, кроются соломой, которую накладываютъ сверху дерномъ или толстымъ слоемъ земли, отчего крыши прорастаютъ зеленью и травою. Въ первый разъ въ жизни пришлось намъ видѣть палисадникъ на крышѣ дома! Постройки состояли изъ гумна, конюшенъ на двѣнадцать или пятнадцать лошадей и домика съ комнатой для пассажировъ, гдѣ стояли лари для содержателей станцій и для одного или двухъ конюховъ. Домикъ былъ настолько низокъ, что легко можно было облокотиться о край его крыши, а чтобы войти въ дверь необходимо было согнуться. Вмѣсто окна было квадратное отверстіе безъ стеколъ, въ которое могъ пролѣзть человѣкъ. Пола не было, его замѣняла крѣпко утрамбованная земля, а печку -- каминъ, въ которомъ и варили все необходимое. Не было ни полокъ, ни буфета, ни шкаповъ, въ углу стоялъ мѣшокъ съ мукой, а, прислонившись къ нему, два жестяныхъ почернѣлыхъ кофейника, одинъ жестяной чайникъ, маленькій мѣшечекъ къ солью и кусокъ ветчины.
Около двери этой берлоги, на землѣ стояла жестяная умывальная чаша, около нея ведро съ водою и кусокъ мыла, а на карнизѣ висѣла старая, синяя шерстяная рубашка, которая служила полотенцемъ собственно содержателю станціи и только двое могли бы посягнуть на нее: кондукторъ и ямщикъ, но первый не дѣлалъ это изъ чистоплотности, послѣдній же по нежеланію встать на черезчуръ короткую ногу съ ничтожнымъ содержателемъ станціи. У насъ было два полотенца, но, увы, они были въ чемоданѣ; мы (и кондукоръ) вытирались носовыми платками, а ямщикъ своими панталонами и рукавами. Въ комнатѣ около двери висѣла маленькая старинная рама отъ зеркала съ двумя кусочками зеркальнаго стекла въ углу; смотрясь въ этотъ разбитый уголокъ зеркала, вы видѣли себя съ двойнымъ лицомъ, изъ которыхъ одно возвышалось надъ другимъ на нѣсколько дюймовъ. У зеркала на шнуркѣ висѣла половина гребня, но я готовъ лучше умереть, нежели подробно описать эту древность. Онъ былъ, надо полагать, временъ царя Гороха и съ тѣхъ поръ не видалъ, что значитъ чистка.
Въ одномъ углу комнаты стояло нѣсколько винтовокъ и другого оружія; тутъ же была труба и всѣ охотничьи принадлежности. Смотритель станціи носилъ панталоны изъ грубой деревенской матеріи, обшитыя сзади и вдоль штанины оленьей кожей, какъ обыкновенно дѣлаютъ для верховой ѣзды, такъ что они были удивительно оригинальны, наполовину темно-синія и наполовину желтыя. Штанины были заткнуты у него въ высокіе сапоги, каблуки украшены большими испанскими шпорами, которыя при каждомъ шагѣ звенѣли своими цѣпочками; у него была огромная борода и усы, шляпа съ широкими опущенными полями, синяя шерстяная рубашка; подтяжекъ, жилета и сюртука, онъ не носилъ; въ его кожаной кабурѣ за поясомъ былъ большой морской револьверъ, а изъ-за сапога торчалъ роговой черенокъ кривого ножа. Обстановка домика была незатѣйлива и немногочисленна. Качалки, кресла и дивановъ здѣсь не было, ихъ замѣняли два треногихъ стула, сосновая скамья въ четыре фута длины и два пустыхъ ящика изъ подъ свѣчей. Столомъ служила жирная доска на подпоркахъ, а скатерти и салфетки отсутствовали, да ихъ даже и не требовалось. Испорченное жестяное блюдо, ножикъ, вилка и жестяная кружка составляли приборъ каждаго, но у кучера, кромѣ того, было фаянсовое блюдце, которое когда-то видѣло лучшее время. Конечно, эта важная персона сидѣла на первомъ мѣстѣ. На столѣ одно не соотвѣтствовало общей сервировкѣ и рѣзко бросалось въ глаза, нѣмецкаго серебра судокъ, исцарапанный, согнутый, но всетаки онъ былъ до того не на мѣстѣ, что походилъ на изгнанника-короля, сидящаго въ рубищѣ между варварами, хотя величіе его прежняго положенія внушаю уваженіе всѣмъ и каждому. Въ судкѣ оставался всего одинъ графинчикъ, но и тотъ безъ пробки съ разбитымъ горлышкомъ, засиженный мухами съ очень малымъ количествомъ уксуса, въ которомъ замариновано было нѣсколько десятковъ мухъ, лапками вверхъ и какъ бы оплакивающихъ свое положеніе.
Смотритель станціи взялъ черствый хлѣбъ, величиною и формою напоминавшій кругъ сыра, отрѣзалъ нѣсколько ломтиковъ, нарѣзалъ каждому по кусочку ветчины, которую только умѣніе опытныхъ рукъ ловко нарѣзать доставляло зубамъ кое-какъ справиться съ этой обыкновенной пищей американскаго солдата, но которую на этотъ разъ и Штаты не рѣшались пріобрѣсти, почтовое же вѣдомство купило ее по дешевой цѣнѣ для прокормленія пассажировъ и своихъ служащихъ. Мы, можетъ быть, наткнулись на такую ветчину (обреченную войску) гдѣ-нибудь дальше въ степяхъ, а не именно тамъ, гдѣ я ее описываю, но главное то, что мы на такую дѣйствительно наткнулись -- это вещь неоспоримая.
Потомъ онъ налилъ намъ питье, которое назвалъ "slumgullion", но прозвище это было неудачное. Питье, правда, имѣло претензію на чай, но въ немъ было много лишняго: грязныя тряпки, песокъ, старая свиная корка, такъ что трудно было обмануть опытнаго путешественника. Не было ни сахару, ни молока, ни даже ложки, чтобы помѣшать эту смѣсь.
Мы не могли ѣсть ни хлѣба, ни ветчины и не въ состояніи были пить "slumgullion", и когда я посмотрѣлъ на несчастный уксусный судокъ, то вспомнилъ анекдотъ (очень, очень старый) о путешественникѣ, сѣвшемъ за столъ, на которомъ поставлены были скумбрія и банка съ горчицей; онъ спросилъ хозяина, все ли это. Хозяинъ отвѣтилъ:
-- Все! Помилуйте, да тутъ скумбріи достаточно на шесть человѣкъ.
-- Но я не люблю скумбріи.
-- Ну, такъ покушайте горчицы.
Прежде я находилъ этотъ анекдотъ весьма хорошимъ, но теперь мрачное сходство съ нашимъ положеніемъ лишило его всякаго юмора въ моихъ глазахъ.
Завтракъ былъ передъ глазами, но ѣсть его мы не рѣшались.
Я понюхалъ, попробовалъ и сказалъ, что буду лучше пить кофе. Хозяинъ въ изумленіи остановился и безмолвно на меня смотрѣлъ. Наконецъ, когда онъ пришелъ въ себя, то отвернулся и какъ бы совѣтуясь самъ съ собою о такомъ важномъ дѣлѣ, прошепталъ:
-- Кофе! Вотъ такъ-такъ, будь я пр...ъ!
Иы ѣсть не могли, сидѣли всѣ за однимъ столомъ и разговора правильнаго между конюхами и пастухами не было, а перебрасывались они между собою отрывочными фразами въ одной и той же формѣ, всегда грубо-дружественной. Сначала новизна и бытовая оригинальность ихъ способа излагать мысль меня интересовали, но со временемъ однообразіе ихъ прискучило. Разговоръ былъ:
-- Передай хлѣбъ, ты, хорьковый сынъ!-- Нѣтъ, я ошибаюсь, не "хорьковый", кажется, оно было хуже, да, я вспоминаю, оно дѣйствительно было хуже, но точнаго выраженія не помню. Впрочемъ, оно не важно, такъ какъ во всякомъ случаѣ оно не печатное. Благодаря только моей необычайной памяти, я не забылъ, гдѣ пришлось мнѣ въ первый разъ услышать сильныя и для меня совсѣмъ новыя, мѣстныя выраженія въ западныхъ степяхъ и горахъ.
Мы отказались отъ завтрака, заплатили каждый по доллару и вернулись на свои мѣста въ дилижансѣ, гдѣ нашли утѣшеніе въ куреніи. Тутъ въ первый разъ почувствовали мы нѣкоторое разочарованіе. Здѣсь же пришлось намъ разстаться съ чудною шестеркою лошадей и замѣнить ее мулами. Это были дикія мексиканскія животныя и надо было человѣку стоять передъ каждымъ изъ нихъ и крѣпко держать, пока кучеръ надѣвалъ перчатки и устраивался на козлахъ, когда же, наконецъ, онъ бралъ возжи въ руки и конюха, при условномъ знакѣ, быстро отскакивали, карета выѣзжала со станціи какъ бы ядро, выпущенное изъ пушки. И какъ эти бѣшеныя животныя летѣли! Это былъ какой-то неутомимый и неистовый галопъ, ни разу не уменьшавшійся ни на минуту въ продолженіе десяти или двѣнадцати миль, пока мы снова не подъѣзжали къ станціи.
Такъ летѣли мы весь день. Къ двумъ часамъ дня лѣсная полоса. окаймляющая Сѣверную Платту и обозначающая поворотъ ея въ обширную гладкую степь, стала видна. Къ четыремъ часамъ мы переѣхали черезъ рукавъ рѣки, къ пяти часамъ проѣхали Платту и остановились въ Фортъ-Кіерне, ровно черезъ пятьдесятъ шесть часовъ, какъ выѣхали изъ Сентъ-Же. Сдѣлано триста миль!
Такъ путешествовали на великомъ материкѣ лѣтъ десять или двѣнадцать тому назадъ, и только горсть людей позволяла себѣ мечтать, что, Богъ дастъ, доживутъ и они до того времени, когда въ этой мѣстности проведутъ желѣзный путь. Дорога проведена и при чтеніи въ газетѣ "Hew-York Times" о нынѣшнемъ способѣ путешествія по той же самой мѣстности, которую я теперь описываю, картинно выступаютъ въ моей памяти тысячи странныхъ сравненій и контрастовъ съ нашимъ прошлымъ путешествіемъ. Я едва могу понять новое положеніе вещей.
Путешествіе по континенту.
Въ 4 ч. 20 м. пополудни, въ воскресенье, выѣхали мы со станціи Омага на западъ, чтобы совершить нашу длинную поѣздку. Черезъ нѣсколько часовъ пути объявили намъ, что обѣдъ готовъ -- "событіе", весьма интересное для тѣхъ изъ насъ, кто еще не вкушалъ обѣда Пульмана въ гостинницѣ на колесахъ; итакъ, перешедши изъ нашего спальнаго вагона въ слѣдующій, мы очутились въ столовой. Первый обѣдъ этотъ былъ для насъ настоящимъ праздникомъ. И хотя намъ пришлось въ продолженіе четырехъ дней здѣсь и обѣдать, и завтракать, и ужинать, общество наше не переставало любоваться и восхищаться превосходнымъ устройствомъ и удивительнымъ комфортомъ. На столахъ, покрытыхъ бѣлоснѣжною скатертью и украшенныхъ приборами изъ чистаго серебра, прислуга (негры), бѣгающая взадъ и впередъ, одѣтая вся въ безукоризненно бѣлое, ставила кушанье какъ бы по волшебству. Самъ Дельмоникъ не краснѣлъ бы за такой обѣдъ; впрочемъ, въ нѣкоторомъ отношеніи было бы трудно этому замѣчательному артисту услѣдить за нашимъ меню; въ дополненіе такому перваго разряда обѣду мы имѣли еще свое: козій филей (тотъ, кто никогда не ѣдалъ этого, въ жизни не ѣлъ ничего хорошаго), форель изъ прелестныхъ нашихъ горныхъ ручейковъ и отборные фрукты и ягоды и ко всему (не продаваемый нигдѣ sauce piquant) нашъ ароматный и придающій аппетитъ степной воздухъ! Вы можете быть увѣрены, мы всѣ отнеслись съ должнымъ вниманіемъ ко всему, заливая ѣду стаканами искрящагося вина, въ то же время пробѣгали мы тридцать миль въ часъ, сознавая, что быстрѣе жить было немыслимо. Однако, мнѣ пришлось отказаться отъ этого мнѣнія, когда черезъ два дня мы въ 27 минутъ дѣлали 27 миль и шампанское, налитое въ стаканахъ до краевъ, не проливалось. Послѣ обѣда мы удалились въ нашъ салонъ-вагонъ, и такъ какъ это былъ канунъ воскресенія, то предались пѣнію старинныхъ гимновъ: "Слава Господу Богу" и т. д. "Сіяющій Берегъ", "Коронованіе" и такъ далѣе, мужскіе голоса пріятно и нѣжно сливались съ женскими въ вечернемъ воздухѣ, между тѣмъ, поѣздъ нашъ со своими огненными, ослѣпительными глазами, красиво освѣщая даль степей, быстро мчался въ ночной тьмѣ по пустынѣ. Легли мы спать въ роскошныя постели, спали сномъ праведнымъ до другого утра (понедѣльникъ) и проснулись въ восемь часовъ, какъ разъ въ то время, когда проѣзжали черезъ Сѣверную Платту; триста миль отъ Омага пятнадцать часовъ сорокъ минутъ въ пути.
Еще ночь, проведенная поперемѣнно, то бурно, то покойно; наконецъ, настало утро; снова радостное пробужденіе, снова прелесть свѣжаго вѣтерка, созерцаніе обширныхъ пространствъ, ровныхъ полянъ, яркаго солнца и необозримыхъ пустынь, а воздухъ до того изумительно прозраченъ, что деревья, отстоящія на три мили, кажутся совсѣмъ близко. Мы опять облеклись въ полуодѣтую форму, полѣзли наверхъ летѣвшаго экипажа, спустили съ крыши ноги, покрикивали иногда на нашихъ бѣшеныхъ муловъ только ради того, чтобы видѣть, какъ они, пригнувши уши назадъ, бѣжали еще шибче; привязавъ шляпы къ головамъ, чтобы волосы не развѣвались, мы бросали жадные взоры на широкій міровой коверъ, разстилающійся передъ нами, боясь упустить что-нибудь новое и неизвѣстное. Даже теперь пріятная дрожь пробираетъ меня при одномъ воспоминаніи о тѣхъ прелестныхъ утрахъ, когда радость жизни и какое-то дикое сознаніе свободы волновали кровь мою!
Спустя часъ времени, послѣ завтрака, мы увидѣли первую степную собаку, первую дикую козу (антилопу) и перваго волка. Какъ мнѣ припоминается, то этотъ послѣдній и есть каіотъ (cayote) дальнихъ степей, и если дѣйствительно я тогда не ошибся, онъ не былъ ни красивымъ, ни симпатичнымъ животнымъ; впослѣдствіи я хорошо изучилъ эту породу и могу говорить о ней самоувѣренно. Кайотъ длинный, худой, жалкій и безпомощный на видъ, съ волчьей сѣрой шкурой, съ довольно пушистымъ хвостомъ, всегда опущеннымъ, что придаетъ животному несчастный видъ, глаза его безпокойные и злые, а морда длинная, острая, съ легко-приподнятою верхнею губою, изъ подъ которой виднѣются зубы. Онъ имѣетъ хитрый и увертливый видъ, всегда голоденъ и представляетъ собою аллегорическую эмблему нужды, нищеты, одиночества и неудачи. Самое ничтожное животное презираетъ его, онъ до того боязливъ и трусливъ, что оскаленные зубы хотя и придаютъ ему свирѣпый видъ, но самъ онъ весь какъ бы извиняется передъ вами. Притомъ онъ крайне глупъ, слабъ, жалокъ и ничтоженъ. При видѣ васъ онъ приподнимаетъ верхнюю губу, скалитъ зубы и тихонько сворачиваетъ съ направленія, котораго держался, наклоняетъ немного голову и бѣжитъ легкой походкой черезъ шалфейный кустъ, поглядывая по временамъ на васъ черезъ плечо, пока не удалится внѣ ружейнаго выстрѣла, и тогда останавливается и спокойно смотритъ на васъ; такое обозрѣніе онъ повторяетъ черезъ каждые 50 ярдовъ, и мало-по-малу его сѣрая шкура сливается съ сѣрымъ цвѣтомъ шалфейнаго куста, и онъ пропадаетъ. Все это онъ продѣлываетъ, если вы остаетесь спокойнымъ, но если вы угрожаете ему, то онъ обнаруживаетъ большое увлеченіе своимъ путешествіемъ, моментально наэлектризовываетъ свои ноги и такъ скоро мчится, что пространство между нимъ и вами непомѣрно увеличивается, а вы, не успѣвая сдѣлать прицѣла, приходите къ тому убѣжденію, что только развѣ одна молнія можетъ догнать его. Но если вы спустите на него борзую собаку, то испытаете большое наслажденіе, особенно если собака эта самолюбива и пріучена къ быстротѣ.
Кайотъ поспѣшитъ удалиться, легко покачиваясь со стороны на сторону своимъ обманчивымъ бѣгомъ и иногда черезъ плечо поглядывая на собаку, ехидно ей улыбается и тѣмъ возбуждаетъ въ ней всю энергію; собака еще ниже опускаетъ голову, еще больше вытягиваетъ шею и еще съ большею яростью устремляется на звѣря; вытянувъ хвостъ въ прямую палку, быстро забирая лапами, она отмѣчаетъ свой путь черезъ пустыню густымъ облакомъ пыли! Все время она бѣжитъ въ двадцати футахъ отъ кайота и недоумѣваетъ, почему не можетъ достичь его, и этимъ раздражается до того, что дѣлается, какъ бѣшеная, а кайотъ между тѣмъ, не мѣняя своего бѣга, спокойный и не уставая, продолжаетъ ей улыбаться. Раздраженная собака видитъ, наконецъ, какъ постыдно она обманута этимъ звѣремъ и его гнуснымъ спокойнымъ бѣгомъ, она начинаетъ чувствовать утомленіе, но замѣчаетъ, что если кайотъ не уменьшитъ своего шага, то онъ убѣжитъ отъ нея; тогда собака, почти полусбѣсившаяся, собираетъ послѣднія силы свои и, визжа и воя, еще сильнѣе поднимаетъ лапами пыль, чтобы съ отчаянной энергіей наброситься на врага. Незамѣтнымъ образомъ удалилась собака мили на двѣ отъ своего хозяина, и когда кайотъ замѣчаетъ ея усталость, то дикая надежда свѣтится въ его глазахъ; онъ оборачивается къ собакѣ, кротко ей улыбается въ послѣдній разъ, какъ бы желая сказать: "Ну, извини, придется мнѣ тебя покинуть -- дѣло не терпитъ и не могу я цѣлый день дурачиться", съ этимъ вдругъ слышится порывистый шумъ, внезапный трескъ, и собака оказывается одна среди обширной пустыни! Сначала она недоумѣваетъ, останавливается и озирается кругомъ; влѣзаетъ на ближайшій песочный холмъ, устремляетъ свой взоръ вдаль, задумчиво встряхиваетъ головой, тихо поворачивается и бѣжитъ обратно, смиренно, чувствуя себя виноватой, какъ бы стыдясь своего поведенія, и почти около недѣли ходитъ съ поджатымъ хвостомъ; и даже черезъ годъ послѣ этого, какъ бы ни травили ее на кайота, она только вскинетъ взглядомъ по направленію звѣря, не обнаруживая никакого волненія, какъ бы сказавъ себѣ: "Будетъ, довольно, знаю, что меня ожидаетъ".
Кайотъ живетъ преимущественно въ самыхъ отдаленныхъ и безлюдныхъ степяхъ, тамъ, гдѣ пріютились ящерицы, оселъ-кроликъ, вороны; онъ всегда во всемъ нуждается, никогда не обезпеченъ пищей и съ трудомъ добываетъ ее. Онъ питается почти что одною падалью воловъ, муловъ и лошадей, случайно околѣвшихъ по пути, павшихъ птицъ и по временамъ выброшенными объѣдками проѣзжихъ бѣлыхъ людей, которые, вѣроятно, въ состояніи были ѣсть лучшую пищу, чѣмъ ветчина, предназначенная для войска. Кайотъ съѣдаетъ все, что ему попадется, и этимъ сходственъ съ племенемъ индѣйцевъ, часто посѣщающемъ пустыни; эти тоже съѣдаютъ все, что попадется имъ на зубъ! Любопытный фактъ это племя, единственное, которое съ пріятностью ѣстъ нитро-глицеринъ, и если только не умретъ отъ него, то проситъ о повтореніи. Особенно плохо приходится степному кайоту, живущему за Скалистыми Горами, благодаря все тѣмъ же индѣйцамъ, которые также склонны и способны по запаху разыскать только-что павшаго вола; когда это случается, кайотъ удовлетворяется пока тѣмъ, что садится вблизи и наблюдаетъ за этими людьми, которые сдираютъ мясо, снимаютъ все съѣдомое и уносятъ съ собою. Тогда онъ и ожидающіе вороны набрасываются на остовъ и очищаютъ кости. Замѣчено, что кайотъ, зловѣщая птица и степные индѣйцы въ кровномъ родствѣ между собою, потому что живутъ въ одной и той же мѣстности, пустынной и безплодной, въ самыхъ дружескихъ отношеніяхъ, ненавидя всѣхъ и съ нетерпѣніемъ ожидающіе возможности присутствовать на похоронахъ своихъ враговъ. Ему ничего не стоитъ пройти сто миль для завтрака, полтораста для обѣда, потому что онъ убѣжденъ, что между завтракомъ и обѣдомъ пройдетъ не менѣе трехъ, четырехъ дней, и потому ему безразлично или даже лучше странствовать и обозрѣвать окрестности, нежели, лежа на мѣстѣ, ничего не дѣлать и этимъ только обременять своихъ родителей.
Мы скоро привыкли различать рѣзкій, злой лай кайота, раздававшійся въ мрачной пустынѣ ночью, мѣшая намъ спать въ каретѣ между мѣшками; вспомнивъ его безпомощный видъ и его несчастную долю, мы отъ души пожелали ему всякаго благополучія и полнаго успѣха въ дѣлахъ.
Нашъ новый кондукторъ не спалъ двадцать четыре часа, что случалось очень часто. Отъ Сентъ-Жозефъ на Миссури до Сакраменто въ Калифорніи сухимъ путемъ было приблизительно 1.900 миль и проѣздъ этотъ дѣлали въ пятнадцать дней (теперь по желѣзной дорогѣ это пространство проѣзжаютъ въ четыре съ половиною дня), но, по почтовому контракту, этотъ проѣздъ по росписанію обозначался, какъ мнѣ помнится, въ восемнадцать или въ девятнадцать дней. Лишніе дни эти давались на случай зимнихъ вьюгъ, снѣговъ или другихъ какихъ-нибудь непредвидѣнныхъ случаевъ. У почтоваго вѣдомства все было въ строгомъ порядкѣ и хорошо устроено. На каждыя 250 миль былъ агентъ или надзиратель, снабженный большими полномочіями. Его законный участокъ въ 250 миль назывался "округомъ", онъ закупалъ лошадей, муловъ, сбрую, провизію людямъ и скотинѣ и распредѣлялъ все это, по мѣрѣ надобности, между своими станціями по собственному усмотрѣнію. Онъ воздвигалъ станціонныя постройки и рылъ колодцы. Онъ выдавалъ жалованье смотрителямъ станцій, конюхамъ, кучерамъ и кузнецамъ и увольнялъ ихъ, когда хотѣлъ. Онъ былъ весьма и весьма важная особа въ своемъ округѣ, вродѣ великаго Могога или султана, въ присутствіи котораго простые смертные были скромны въ рѣчахъ и манерахъ; своимъ величіемъ онъ затмѣвалъ даже всеобщаго кумира -- кучера. Всѣхъ окружныхъ надзирателей было восемь.
Второе лицо послѣ надзирателя былъ кондукторъ; его дѣятельность простиралась, какъ и надзирательская, тоже на цѣлый округъ въ 250 миль. Онъ сидѣлъ съ кучеромъ и, когда являлась необходимость, проѣзжалъ это огромное пространство безъ отдыха и безъ сна, день и ночь, позволяя себѣ изрѣдка вздремнуть на крышѣ кареты. Каково! Я уже говорилъ раньше, что его обязанность была заботиться о почтѣ, о всѣхъ непредвидѣнныхъ случайностяхъ, о пассажирахъ и объ экипажѣ, пока онъ все это не передавалъ подъ росписку слѣдующему кондуктору. Въ виду этого кондукторъ долженъ быть человѣкомъ не глупымъ, рѣшительнымъ и весьма исполнительнымъ. Это были большею частію люди смирные, пріятные, относящіеся внимательно къ своему долгу и вполнѣ джентльмэны. Не было особенной надобности окружному надзирателю быть джентльмэномъ, между ними были и простые. Но онъ всегда обязанъ быть грознымъ начальникомъ въ своей административной дѣятельности и обладать большою смѣлостью и рѣшимостью, иначе управленіе этими необузданными подчиненными было бы въ тягость. Всѣхъ кондукторовъ было около 16-ти или 18-ти, такъ какъ со всѣхъ пунктовъ должна была ежедневно отправляться почта, а съ каждою почтою долженъ былъ ѣхать кондукторъ.
Слѣдующее значительное лицо за кондукторомъ былъ, моя утѣха и отрада, кучеръ, я говорю въ настоящемъ смыслѣ значительное лицо, а не въ кажущемся, потому что намъ извѣстно, что въ глазахъ простого народа кучеръ стоялъ въ отношеніи кондуктора, какъ адмиралъ относительно капитана на флангманскомъ суднѣ. Его обязанность была совершать довольно длинный путь и потому весьма мало спать; и еслибъ не высокое положеніе, занимаемое имъ, по его понятіямъ, то доля его была бы печальная, тяжелая и утомительная. Кучера мѣнялись каждый день или каждую ночь (они обязаны были ѣздить взадъ и впередъ по одному и тому же пути) и потому намъ никогда не удавалось свести съ ними такого близкаго знакомства, какъ съ кондукторами; да кромѣ того они, пожалуй, сочли бы за униженіе дружить съ пассажиромъ, такимъ ничтожествомъ въ ихъ глазахъ. Несмотря на это, насъ всегда интересовалъ каждый новый кучеръ, или мы радовались отдѣлаться отъ прежняго, непріятнаго, или сожалѣли разставаться съ тѣмъ, съ которымъ свыклись и который оказывался обходительнымъ и уживчивымъ; и потому при каждой перемѣнѣ кучера мы обращались къ кондуктору съ вопросомъ: который изъ нихъ? Приходилось весьма плохо и кучеру, когда внезапно заболѣвалъ одинъ изъ его товарищей; почту останавливать нельзя, она должна продолжать свой путь и вотъ, эта важная особа, ожидавшая съ наслажденіемъ сойти съ козелъ, чтобъ пріятно заснуть и отдохнуть отъ долгой ночной поѣздки въ темнотѣ, подъ дождемъ и вѣтромъ, должна была оставаться гдѣ находилась и справлять обязанности большого. Однажды въ Скалистыхъ Горахъ, когда я увидѣлъ спящаго на козлахъ ямщика, при бѣшеной ѣздѣ на мулахъ, кондукторъ сказалъ, махнувъ рукой: "Ничего, онъ исполняетъ двойную обязанность,-- сдѣлавши только-что 75 миль, теперь обращается обратно по тому же пути, не успѣвъ отдохнуть". Въ продолженіе 150 миль все время сдерживать упорныхъ животныхъ отъ какого-нибудь бѣшенаго порыва! Оно положительно кажется неправдоподобнымъ, но я хорошо помню всѣ разсказы объ этомъ.
Какъ я уже говорилъ, смотрители станцій, конюха и пр. были люди грубаго, низкаго происхожденія, и съ самаго запада Небраски до Невады большая часть ихъ можетъ быть названа прямо разбойниками, бѣжавшими отъ правосудія, преступниками, которыхъ лучшая защита была находиться въ странѣ, гдѣ не было законовъ и гдѣ даже претензія на это не высказывалась. Когда надзиратель округа давалъ какія-нибудь приказанія этому народу, то вполнѣ сознавалъ, что, пожалуй, придется стрѣлять въ нихъ изъ своей морской шестистволки, чтобъ заставить слушать себя; сознаніе такого права и было причиною, что дѣла шли всегда тихо и гладко. Иногда, однако жь, надзиратель убивалъ конюха, при обученіи его какому-нибудь дѣлу, когда могъ бы только пригрозить ему палкой, если бы обстоятельства и окружающіе его были другіе. Надзиратели сами были люди всегда сварливые, вполнѣ сознающіе свою силу, и когда они брались учить одного изъ своихъ подчиненныхъ, то сему послѣднему приходилось весьма плохо.
Большая часть этого обширнаго дѣла, всѣ эти сотни людей и каретъ, тысяча мулъ и лошадей находились въ рукахъ нѣкоего Бенъ Голлидэй, а на западѣ такъ ровно половина принадлежала ему. Мнѣ вспомнился одинъ случай во время путешествія по Палестинѣ, весьма подходящій къ моему разсказу и потому передаю его такъ, какъ онъ записанъ въ моей памятной книжкѣ.
Безъ сомнѣнія, всякій слышалъ о Бенъ Голлидэй, человѣкѣ съ большою энергіей, который содержалъ почту и возилъ въ своихъ каретахъ пассажировъ по континенту съ неимовѣрной быстротой: двѣ тысячи миль въ 15 съ половиною дней, съ часами въ рукахъ! Но содержаніе этого отрывка не разсказъ о Бенъ Голлидэй, но о молодомъ человѣкѣ изъ Нью-Іорка, по имени Джэкъ, который путешествовалъ вмѣстѣ съ нашимъ маленькимъ обществомъ богомольцевъ на Святыя мѣста (и который три года тому назадъ ѣздилъ въ Калифорнію въ почтовыхъ каретахъ мистера Голлидэй и, какъ видно, твердо ихъ помнилъ такъ же, какъ и личность самого хозяина). Ему было 19 лѣтъ. Джэкъ былъ хорошій малый, добрый и всегда благонамѣренный; онъ получилъ образованіе въ Нью-Іоркѣ и хотя зналъ очень много полезныхъ вещей, но по Священному Писанію былъ слабъ до того, что всѣ разсказы о Библіи были для него тайною, никогда прежде не касавшеюся его дѣвственныхъ ушей.
Къ нашемъ обществѣ находился и пожилой господинъ, тоже богомолецъ, который какъ разъ въ этомъ отношеніи былъ противоположностью Джэку, онъ чуть ли не наизусть зналъ Св. Писаніе и былъ поклонникомъ его. Онъ изображалъ ходячую энциклопедію, мы охотно слушали его разсказы, и онъ охотно намъ ихъ передавалъ. Никакая мѣстность, чѣмъ либо извѣстная, отъ Башенъ до Виѳлеема, не оставалась имъ на замѣченной, и на всякую изъ нихъ былъ у него готовый разсказъ. Однажды, когда мы находились недалеко отъ развалинъ Іерихона, онъ воскликнулъ:-- "Джэкъ, видите ли вы рядъ горъ вонъ тамъ, дальше, онѣ граничатъ съ долиною Іордана? Это горы Моавскія, Джэкъ! Подумайте только объ этомъ, милый мой, мы видимъ въ дѣйствительности горы Моавскія, извѣстныя въ Св. Писаніи! Мы стоимъ лицомъ къ лицу съ этими знаменитыми скалами и вершинами и, кто знаетъ (онъ понизилъ голосъ отъ волненія), глаза наши, можетъ быть, въ эту самую минуту устремлены какъ разъ на то мѣсто, гдѣ находится таинственная могила Моисея! Подумайте объ этомъ, Джэкъ!"
-- Моисей, да кто же онъ?
-- Моисей кто? Джэкъ, какъ вамъ не стыдно спрашивать такія вещи, вамъ должно быть совѣстно, что вы такой преступный невѣжда. Какъ, Моисей, великій вождь, воитель, поэтъ и законодатель древнихъ израильтянъ! Слушайте, Джэкъ, отъ этого самаго мѣста, гдѣ мы находимся, до Египта простирается огромная пустыня, три тысячи миль въ протяженіи, и черезъ эту пустыню, этотъ великій человѣкъ провелъ дѣтей Израиля, руководя ими съ непреложной разсудительностью въ продолженіе сорока лѣтъ въ этихъ песчаныхъ степяхъ, гдѣ постоянныя препятствія, горы и скалы затрудняли путь и, наконецъ, привелъ ихъ здоровыми и живыми на это самое мѣсто, гдѣ мы теперь стоимъ; отсюда они вошли въ Обѣтованную землю, воспѣвая и хваля Всевышняго! Вникните, Джэкъ, какое чудо совершилъ этотъ человѣкъ! Понимаете ли вы это?
-- Сорокъ лѣтъ, и только три тысячи миль? Пфу, Бенъ Голлидэй провезъ бы ихъ въ тридцать шесть часовъ.
Джэкъ не хотѣлъ сказать ничего дурного, онъ никакъ не понималъ всего неблагоговѣйнаго и неуважительнаго смысла своихъ рѣчей. Итакъ, никто не сталъ его бранить, развѣ только такія личности, которыя безпощадно относятся къ необдуманнымъ ошибкамъ молодости.
На пятый день мы прибыли въ полдень на "Переѣздъ южной Платты", иначе называемой "Жюлесбургъ"или "Оверлэндъ-Сити", четыреста семьдесятъ миль отъ Сентъ-Жозефа, причудливѣе, оригинальнѣе и удивительнѣе этого пограничнаго города наши глаза никогда не видывали.
Странно казалось намъ видѣть городъ послѣ долгаго пребыванія нашего въ глубокомъ, спокойномъ, почти безжизненномъ и бездомномъ одиночествѣ! Мы ввалились на улицы, полныя суеты, и чувствовали себя какъ бы людьми, упавшими съ другой планеты и внезапно проснувшимися тутъ. Въ продолженіе часа мы интересовались и разсматривали Оверлэндъ-Сити, какъ будто никогда не видали города. Причиною столь многаго свободнаго времени былъ обмѣнъ кареты на менѣе роскошный экипажъ, называемый "мусорный вагонъ", и перегрузка въ него почты.
Въ скоромъ времени мы свыклись съ нашимъ положеніемъ. Мы подъѣхали въ мелкой, желтой и грязной рѣкѣ, южной Платтѣ, съ низкими берегами, съ разбросанными тамъ и сямъ песчаными мелями и съ крошечными островами; это печальный, жалкій ручей, текущій какъ-то особнякомъ посреди громадной и плоской степи, и только благодаря его берегамъ, на которыхъ въ безпорядкѣ растутъ деревья, онъ не ускользаетъ отъ глазъ. Въ то время говорили: "Платта поднялась", мнѣ интересно было бы видѣть обратное, могло ли что-нибудь быть печальнѣе и грустнѣе! Говорили, что опасно теперь переѣзжать ее въ бродъ, вслѣдствіе сыпучихъ песковъ, могущихъ легко затянуть лошадей, экипажъ и пассажировъ. Но почта не могла ждать, и мы рѣшились попытать. Раза два, однако, какъ разъ на серединѣ этой рѣченки колеса наши погружались въ осѣдающій песокъ такъ глубоко, что мы ужасались при мысли потерпѣть кораблекрушеніе въ этой лужѣ, сидя въ мусорномъ вагонѣ и далеко въ степи, когда всю жизнь боялись и избѣгали моря. Но наконецъ мы благополучно перетащились и поспѣшили по направленію къ западу.
На слѣдующее утро, передъ разсвѣтомъ, въ 550 миляхъ отъ Сентъ-Жозефа, нашъ мусорный вагонъ сломался. Пришлось остановиться часовъ на пять или на шесть; мы этимъ воспользовались: наняли верховыхъ лошадей и приняли приглашеніе одной компаніи отправиться на охоту на буйвола. Благородное развлеченіе; съ какимъ наслажденіемъ скачешь по степи свѣжимъ раннимъ утромъ! Къ стыду нашему, охота кончилась собственно для насъ злополучно и позорно: раненый буйволъ преслѣдовалъ нашего попутчика Бемисъ почти около двухъ миль и онъ наконецъ, бросивъ свою лошадь, полѣзъ на дерево. Онъ упорно молчалъ объ этомъ происшествіи въ продолженіе двадцати четырехъ часовъ, но понемногу сталъ смягчаться и наконецъ сказалъ:
-- Ничего смѣшного не было и глупо было со стороны этихъ дураковъ смѣяться надъ этимъ. Сначала я былъ сильно разсерженъ, и непремѣнно бы убилъ этого длиннаго, толстаго увальня, называемаго хэнкъ, если бы не боялся при этомъ искалѣчить шесть иди семь невинныхъ, вы знаете, мой старый "Allen" такъ разрушительно понятливъ. Я бы желалъ, чтобы эти бродяги торчали на деревѣ, они бы, небось, не смѣялись тогда. Была бы у меня хотя лошадь стоящая, но нѣтъ, какъ только она увидала, что буйволъ, заревѣвъ, бѣжитъ на нее, она тотчасъ же встала на ды бы. Сѣдло уже стадо спалзывать, я обнялъ шею лошади, прижался къ ней и началъ молиться. Вдругъ она встала на переднія ноги, поднявъ заднія, и буйволъ, увидя такое зрѣлище, остановился, недоумѣвая, роя землю копытами и издавая страшное мычаніе. Онъ, однако же, опять двинулся на насъ и такъ страшно заревѣлъ, что я испугался его близости, но лошадь моя положительно обезумѣла и какъ бы впала въ столбнякъ; я не солгу, если скажу, что она отъ страха встала на голову и простояла такъ съ четверть минуты, проливая слезы. Она положительно лишилась разсудка и не знала и не понимала, что дѣлала. Буйволъ снова сдѣлалъ на насъ нападеніе, тогда лошадь моя, присѣвъ на всѣ четыре ноги, сдѣлала отчаянный прыжокъ и въ продолженіе десяти минутъ скакала быстро и такъ высоко поднимая ноги, что буйволъ въ нерѣшимости остановился, сталъ чихать, кидать пыль поверхъ спины и при этомъ ревѣть, полагая, вѣроятно, что упускаетъ хорошій завтракъ, въ видѣ тысячной лошади изъ цирка. Сначала я былъ на шеѣ, на лошадиной, конечно, а не на буйволовой, потомъ очутился подъ шеей, потомъ на крупѣ, иногда головой вверхъ, иногда головою внизъ, и я вамъ скажу, что плохо и скверно при такой обстановкѣ сознавать близость смерти. Вскорѣ буйволъ возобновилъ свое нападеніе и (какъ мнѣ показалось, хотя навѣрно, не знаю, потому что не тѣмъ былъ занятъ) стащилъ часть хвоста моего коня; но что-то заставляло мою лошадь упорно искать одиночества, внушало гнаться за нимъ и достичь его. И тогда любопытно было видѣть быстроту этого стараго скелета съ паукообразными ногами, а буйволъ погнался за нимъ; голова внизъ, высунувъ языкъ, хвостъ кверху, рыча и мыча и положительно скашивая все по пути, роя землю рогами, швыряя песокъ вихремъ вверхъ! Клянусь, то была яростная скачка! Я съ сѣдломъ снова очутился на крупѣ лошади, съ уздой въ зубахъ и держась обѣими руками за сѣдло. Сначала мы далеко оставили собакъ за нами, потомъ пролетѣли мимо осла-кролика, настигли кайота и достигали уже дикую козу, какъ вдругъ подпруга лопнула и я былъ выброшенъ на тридцать ярдовъ влѣво, а когда сѣдло спускалось по лошадиному крупу, она лягнула съ такою силою, что оно взлетѣло на четыреста ярдовъ вверхъ на воздухъ; дай Богъ мнѣ умереть сейчасъ же, если это не было такъ. Я упалъ какъ разъ у единственнаго дерева, растущаго на протяженіи девяти смежныхъ участковъ (это каждый могъ видѣть простымъ глазомъ). Въ слѣдующую секунду я ухватился за дерево всѣми ногтями и зубами, потомъ, раскорячившись на главномъ сукѣ, проклиналъ свою участь. Но буйволъ въ моихъ рукахъ, если только не придетъ ему въ голову одна вещь; этого-то я и боялся, и боялся весьма серьезно. Съ одной стороны была надежда, что это ему не придетъ въ голову, а съ другой стороны, наоборотъ, шансовъ было мало. Я уже рѣшилъ, что мнѣ дѣлать, если буйволу придетъ это на умъ. Съ мѣста моего до земли было немного выше сорока футовъ. Я осторожно распуталъ ремень съ моего сѣдла.
-- Какъ съ сѣдла? Развѣ вы сѣдло взяли съ собою на дерево?
-- Взять сѣдло на дерево? Опомнитесь, что вы говорите. Конечно, я не бралъ, никто бы этого не сдѣлалъ. Оно само попало на дерево при паденіи.
-- А, вотъ что.
-- Конечно. И такъ, я распуталъ ремень и прикрѣпилъ одинъ конецъ къ суку, крѣпость котораго могла сдержать сотни пудовъ. На другомъ концѣ я сдѣлалъ мертвую петлю и спустилъ ремень, чтобы узнать его длину. Онъ спускался на двадцать два фута, ровно на половину до земли. Потомъ я зарядилъ каждый стволъ моего "Allen" двойнымъ зарядомъ. Я былъ доволенъ и сказалъ себѣ: если только онъ не догадается о томъ, чего я такъ страшусь, то хорошо, но если онъ догадается, то будь что будетъ, а участь его рѣшена. Вамъ вѣрно извѣстно, что именно то, чего мы не желаемъ, то большею частью съ нами и случается! Это вѣрно. Я слѣдилъ за буйволомъ съ волненіемъ, котораго никто не пойметъ, не испытавъ такого положенія; я каждую минуту могъ ожидать смерти. У буйвола вдругъ сверкнули глаза. Я ожидалъ этого, подумалъ я; если мои нервы не выдержатъ, я потерянъ. И дѣйствительно, то, чего я боялся, то и случилось: буйволъ полѣзъ на дерево.
-- Какъ, буйволъ?
-- Конечно, онъ, кто же больше!
-- Но вѣдь буйволъ не можетъ лазить!
-- Не можетъ, что вы? Если вы въ этомъ такъ увѣрены, то значитъ не видѣли, какъ онъ пытался это сдѣлать.
-- Нѣтъ, я даже во снѣ этого никогда не видѣлъ!
-- Зачѣмъ же вы тогда болтаете? Разъ вы этого не видѣли, то это еще не значитъ, что оно не можетъ быть.
-- Хорошо, согласенъ, продолжайте. Что же вы сдѣлали?
-- Буйволъ полѣзъ и поднялся футовъ на десять, но оступился и слѣзъ. Я вздохнулъ легче. Онъ снова началъ лѣзть, поднялся нѣсколько выше этотъ разъ, по опять оступился. Немного погодя рѣшился еще разъ попытаться и на этотъ разъ съ большою осторожностью. Постепенно поднимался онъ все выше и выше, а мужество мое падало все ниже и ниже. Вижу, лѣзетъ, хотя медленно, но лѣзетъ, глаза горятъ, языкъ высунутъ, все выше и выше, передвинулъ ногу черезъ коренастый сукъ и посмотрѣлъ вверхъ, какъ бы говоря: "Ну, дружище, ты мое мясо". Снова лѣзетъ, снова поднимается выше, и чѣмъ выше и чѣмъ ближе, тѣмъ болѣе возбуждается. Онъ находился теперь въ десяти футахъ отъ меня! Я перевелъ дыханіе и сказалъ себѣ: "Теперь, или никогда". Петля была готова, я тихо сталъ спускать ремень, пока не дошелъ до головы животнаго, и потомъ вдругъ опустилъ, и петля какъ разъ окружила шею и затянулась! Быстрѣе молніи я направилъ ему въ морду весь зарядъ моего "Allen". Это былъ страшный грохотъ, который, вѣроятно, испугалъ буйвола до смерти. Когда дымъ разошелся, я увидѣлъ его висѣвшимъ на воздухѣ въ двадцати футахъ отъ земли въ предсмертныхъ судорогахъ, повторявшихся такъ часто, что трудно было счесть! Я, конечно, не остался ихъ считать, но быстро спустился съ дерева и подралъ домой.
-- Бемисъ, и все это правда такъ, какъ вы говорите?
-- Провались я сквозь землю и пусть умру, какъ собака, если это неправда!
-- Конечно, мы не отказываемся вѣрить, не имѣемъ на это права. Но если были бы хотя какія-нибудь доказательства...
-- Доказательства! Развѣ я принесъ обратно ремень?
-- Нѣтъ.
-- Развѣ я привелъ обратно лошадь?
-- Нѣтъ.
-- Развѣ вы видѣли послѣ того буйвола?
-- Нѣтъ.
-- Ну, такъ что же еще вамъ нужно? Я никогда не видѣлъ такого подозрительнаго человѣка, какъ вы, и въ такихъ пустякахъ еще.
Я рѣшилъ, что если этому человѣку можно повѣрить, то только оттого, что онъ изъ бѣлыхъ. Случай этотъ напоминаетъ мнѣ объ одномъ происшествіи во время моего короткаго пребыванія въ Сіамѣ, нѣсколько лѣтъ спустя. Между европейскими гражданами одного города, сосѣдняго съ Банкокъ, жилъ одинъ чудакъ, по названію Экертъ, англичанинъ, личность, извѣстная по числу, по изобрѣтательности и по исключительному значенію своего лганія. Граждане часто повторяли его знаменитыя небылицы и все старались "вывести его на чистую воду" передъ чужими, но удавалось это имъ рѣдко. Два раза былъ онъ приглашенъ въ одинъ домъ, гдѣ былъ и я, но ничто не могло соблазнить его на ложь. Однажды одинъ плантаторъ, по имени Баскомъ, человѣкъ вліятельный, гордый и иногда раздражительный, пригласилъ меня съѣздить съ нимъ вмѣстѣ къ Экерту. Дорогой онъ сказалъ:
-- Знаете ли, въ чемъ ошибка, въ томъ, что Экертъ подозрѣваетъ и потому на-сторожѣ. Конечно, онъ отлично понимаетъ, чего отъ него хотятъ, и при первомъ намекѣ пристающей къ нему молодежи онъ сейчасъ же прячется, какъ улитка. Это всякій долженъ видѣть. Но мы съ нимъ должны поступить иначе, гораздо хитрѣе. Пусть онъ начнетъ и ведетъ разговоръ, какъ и какой хочетъ. Пусть проникнется мыслью, что никто не желаетъ ловить его. Пусть дѣлаетъ, что хочетъ, тогда, увидите, онъ скоро забудется и начнетъ молоть, какъ мельница, ложь за ложью. Не выказывайте никакого нетерпѣнія, будьте хладнокровны и предоставьте его мнѣ. Я заставлю его солгать. Мнѣ кажется, молодежь эта берется неумѣло за него и потому не достигаетъ цѣли.
Экертъ принялъ насъ весьма дружественно, онъ былъ пріятный собесѣдникъ и замѣчательно порядочный человѣкъ. Просидѣли мы на верандѣ около часу, наслаждаясь англійскимъ элемъ и разговаривая о королѣ, о священномъ бѣломъ слонѣ, о спящемъ идолѣ и тому подобномъ; я замѣтилъ, что товарищъ мой никогда не начиналъ и не велъ разговора самъ, но только поддерживалъ его въ духѣ Экерта, не обнаруживая при томъ никакого безпокойства и волненія. Способъ этотъ начиналъ дѣйствовать. Экертъ дѣлался общительнѣе, менѣе принужденнымъ и все дружелюбно болтливѣе и болтливѣе. Такъ прошелъ еще часъ времени, и вдругъ совсѣмъ неожиданно онъ сказалъ:
-- А, кстати, чуть не забылъ! У меня есть кое-что, достойное удивленія. Ни вы и никто другой не слыхали о томъ -- у меня есть кошка, которая ѣстъ кокосы! Знаете, обыкновенный зеленый кокосъ, и не только мясо его, но и выпиваетъ молоко. Клянусь, это правда!
Наскоро посмотрѣлъ на меня Баскомъ, взглядъ его былъ понятъ мною.
-- Какъ, вотъ интересно, я никогда не слыхалъ о чемъ-либо подобномъ! Это любопытно и просто невѣроятно.
-- Я такъ и зналъ, что вы это скажете. Я принесу кошку.
Онъ ушелъ домой. Баскомъ сказалъ:
-- Вотъ, что я вамъ говорилъ? Вотъ какъ надо браться за Экерта. Вы видѣли, какъ терпѣливо я выжидалъ и какъ этимъ уничтожилъ всѣ его подозрѣнія. Я очень доволенъ, что мы пріѣхали. Вы не забудьте разсказать объ этомъ молодымъ людямъ, когда вернетесь. Кошка, которая ѣстъ кокосы -- каково! Вотъ это и есть его манера: скажетъ самую невозможную небылицу и надѣется на счастье, авось вывезетъ. Кошка, которая ѣстъ кокосы, ахъ, невинный дуракъ!
Экертъ вернулся и подошелъ къ намъ съ кошкою.
Баскомъ улыбнулся и проговорилъ:
-- Я буду держать кошку, а вы принесите кокосъ.
Экертъ раскололъ одинъ и нарѣзалъ кусочками. Баскомъ подмигнулъ мнѣ и поднесъ одинъ изъ кусковъ къ носу кошки. Она выхватила, съ жадностью проглотила и требовала еще!
Мы молча ѣхали наши двѣ мили обратно, отстоя далеко другъ отъ друга. Впрочемъ, молчалъ я, а Баскомъ ежеминутно тузилъ и проклиналъ свою лошадь, хотя она вела себя совсѣмъ хорошо. Когда я повернулъ къ себѣ домой, то Баскомъ сказалъ:
-- Продержите лошадь у себя до утра и нечего вамъ разсказывать эти пустяки молодежи
Мы съ большимъ вниманіемъ, чуть не вывернувъ шеи, ожидали и слѣдили за появленіемъ "верхового-почтаря" (pony-rider), летучаго посланника, который проѣзжалъ, развозя письма, пространство отъ Сентъ-Же до Сакраменто, 1900 миль, въ восемь дней! Подумайте, что могутъ вынести животное и несчастный смертный! Верховой почтарь былъ обыкновенно человѣкъ маленькаго роста, полный энергіи и большой выносливости. Онъ не могъ обращать вниманія на время и погоду; день, ночь, зима, лѣто, дождь, снѣгъ или градъ были для него безразличны, онъ всегда былъ обязанъ быть на-готовѣ, чтобы тотчасъ же вскочитъ въ сѣдло и мчаться, какъ вихрь, по своему опредѣленному пути, несмотря на то, гладка ли дорога или бѣжитъ она, едва замѣтная, черезъ горы и овраги, черезъ мѣста безопасныя или тамъ, гдѣ кишатъ враждебные индѣйцы! Верховому почтарю некогда было лѣниться; онъ дѣлалъ безъ остановки 50 миль какъ придется: днемъ, при лунномъ свѣтѣ, при звѣздномъ небѣ или во мракѣ. Онъ обладалъ всегда великолѣпною лошадью рысистой породы, холеной и береженой, дѣлалъ на ней съ быстротою молніи десять миль и прилеталъ на станцію, гдѣ два человѣка держали уже подъ уздцы нетерпѣливо ждавшаго свѣжаго коня. Моментально онъ и почтовая сумка оказывались на другой лошади и оба исчезали изъ виду, какъ молнія. Одежда почтаря была тонкая и плотно прилегавшая къ тѣлу, сверхъ всего онъ носилъ широкій плащъ, на головѣ маленькую шапочку, а панталоны затыкалъ въ сапоги, какъ дѣлаютъ ѣздоки на скачкахъ. Онъ не былъ вооруженъ и на немъ ничего не полагалось лишняго, такъ какъ почтовая плата за вѣсъ была пять долларовъ за письмо. Въ его сумкѣ преимущественно находились дѣловыя письма, а простой корреспонденціи было мало. На его лошади тоже не было ничего лишняго, на ней былъ только признакъ сѣдла и никакого покрывала, она имѣла легкія подковы, а иногда и онѣ отсутствовали. Маленькіе, плоскіе почтовые карманы по бокамъ были такъ малы, что туда могла помѣститься только дѣтская книжка, но въ нихъ было много важныхъ, дѣловыхъ документовъ и газетныхъ сообщеній, и все это было написано на тонкой и прозрачной бумагѣ, для уменьшенія вѣса и объема. Почтовая карета проходила отъ ста до ста двадцати пяти миль въ сутки, верховой же почтарь около двухъ сотъ пятидесяти. Всѣхъ верховыхъ почтарей въ ежедневномъ разгонѣ было 80, ночь и день скакавшихъ отъ Миссури до Калифорніи; 40 человѣкъ отправлялись на западъ и 40 на востокъ, въ распоряженіи ихъ было 400 прекрасныхъ коней, которые, благодаря этому, всегда были въ движеніи. Мы имѣли съ самаго начала непреодолимое желаніе видѣть "верховаго-почтаря", но какимъ-то образомъ, всѣ они обгоняли насъ или встрѣчались намъ по ночамъ, такъ что мы только слышали свистъ и гиканіе, а привидѣніе степей исчезало прежде, чѣмъ мы успѣвали кинуться къ окну; но теперь мы его поджидали ежеминутно и радовались, что увидимъ его днемъ. Вдругъ кучеръ закричалъ:
-- Вотъ онъ ѣдетъ!
Всѣ мы высунулись въ окно и глядѣли во всѣ глаза. Далеко, въ безграничной дали ровной степи, взорамъ нашимъ представилась на горизонтѣ черная точка, ясно движущаяся. По крайней мѣрѣ, мнѣ такъ казалось! Черезъ секунду или черезъ двѣ обозначились лошадь и сѣдокъ, которые то поднимались, то спускались и стремительно неслись къ намъ, подвигаясь все ближе и ближе и тѣмъ все яснѣе и яснѣе обрисовываясь; наконецъ, до нашего уха доносится топотъ копытъ, еще секунда -- и возгласъ привѣтствія раздается съ козелъ нашей кареты, со стороны же верхового безмолвный взмахъ рукой, и лошадь и сѣдокъ моментально, къ нашей досадѣ, пролетаютъ мимо, какъ метеоръ.
Все это произошло такъ быстро, что, если бы не оставшійся слѣдъ брызнувшей пѣны отъ лошади на одной изъ почтовыхъ сумокъ, мы могли бы еще сомнѣваться, видѣли ли мы въ дѣйствительности лошадь и человѣка.
Вскорѣ съ грохотомъ проѣхали мы Скотсъ-Блафъ-Пассъ. Гдѣ-то около этихъ мѣстъ мы въ первый разъ наткнулись на натуральный щелочный источникъ, текущій по дорогѣ, и мы чистосердечно его привѣтствовали, какъ замѣчательное чудо, о которомъ стоило написать домашнимъ, ничего подобнаго не видавшимъ. Этотъ источникъ придавалъ дорогѣ мыльный видъ, а во многихъ мѣстахъ земля была какъ бы на-чисто вымытая. Этотъ оригинальный щелочный источникъ возбудилъ въ насъ такое пріятное ощущеніе, что мы чувствовали особое довольство и нѣкоторую гордость, когда могли записать его въ наши путевыя замѣтки, какъ предметъ, видѣнный нами и неизвѣстный еще другимъ. Мы немного походили на легкомысленныхъ путешественниковъ, взбирающихся безъ всякой видимой нужды на опасную вершину Монблана, не извлекая отъ того никакого удовольствія, кромѣ только сознанія, что это изъ ряду выходящая попытка. Но случается иногда, что нѣкоторые изъ этихъ путешественниковъ, оступившись, летятъ внизъ по горѣ въ сидячемъ положеніи, взвивая за собою упругій снѣгъ, ударяются объ уступы и камни. летя далѣе, царапаются о ледяныя глыбы, рвутъ свое платье, хватаются за предметы, чтобы спастись, и, полагая удержаться за деревья, падаютъ дальше съ ними вмѣстѣ, снова встрѣчая на пути камни, утесы и валуны; обвалы снѣга, льда, цѣлый лѣсъ сучьевъ сопровождаютъ ихъ и, прибавляясь постепенно, валятся на путешественниковъ, которые въ стремительномъ паденіи въ страшную бездонную пропасть находятъ смерть.
Все это весьма картинно, но каково имъ лежать на шесть или на семь тысячъ футовъ подъ снѣгомъ!
Мы проѣзжали песчаныя горы, гдѣ въ 1856 году индѣйцы напали на почту, убили кучера, кондуктора и всѣхъ пассажировъ, исключая одного, какъ говоритъ преданіе; но это, какъ видно, была ошибка, такъ какъ мнѣ приходилось нѣсколько разъ встрѣчать на берегу Тихаго океана слишкомъ сто человѣкъ, которые выдавали себя за потерпѣвшихъ въ этомъ грабежѣ и едва спасшихся отъ смерти. Не было причинъ сомнѣваться въ правдивости ихъ словъ -- я слышалъ это изъ собственныхъ ихъ устъ. Одинъ изъ потерпѣвшихъ говорилъ мнѣ, что у него въ продолженіе семи лѣтъ послѣ этого нападенія по всему тѣлу виднѣлись еще оконечности стрѣлъ, а другой увѣрялъ, что онъ до того былъ весь пронизанъ стрѣлами, что послѣ ухода индѣйцевъ, когда онъ въ силахъ былъ встать и осмотрѣть себя, то не могъ удержаться отъ слезъ, при видѣ своего совершенно уничтоженнаго платья.
Однако, самое вѣрное преданіе удостовѣряетъ, что только одинъ человѣкъ, а именно Взбитъ, остался въ живыхъ, но и то страшно израненный. Онъ проползъ на рукахъ и на одномъ колѣнѣ (такъ какъ другая нога была сломана) нѣсколько миль до станціи. Онъ ползъ двѣ ночи, днемъ прячась по кустамъ, и страдалъ отъ голода, жажды и усталости въ теченіе сорокачасового своего ужаснаго путешествія. Индѣйцы ограбили дочиста карету, захвативъ съ собою не малое количество добра.
Мы проѣхали Портъ-Ларами ночью и на седьмое утро нашего путешествія были въ Черныхъ Холмахъ, гдѣ вершина Ларами казалась намъ такъ близка, что рукой подать; одинокій, большой густого темносиняго цвѣта, зловѣще смотрѣлъ этотъ дряхлый колоссъ изъ подъ нависшихъ тучъ, какъ бы нахмуря чело. Въ дѣйствительности вершина была на тридцать или на сорокъ миль отъ насъ, а казалась немного отодвинутой вправо ниже горнаго хребта. Мы завтракали на станціи подъ названіемъ "Подкова". (Horse-shoe) въ шестистахъ семидесяти шести миляхъ отъ Сентъ-Же. Теперь доѣхали мы до враждебной страны индѣйцевъ и въ полдень проѣхали станцію Лапарель, чувствуя себя не совсѣмъ спокойными все время, пока были въ сосѣдствѣ съ ними, будучи убѣждены, что за каждымъ деревомъ, мимо котораго мы пролетали въ очень близкомъ разстояніи, скрываются одинъ или два индѣйца.
Въ послѣднюю ночь индѣецъ, засѣвъ въ засаду, выстрѣлилъ въ верхового почтаря, который, несмотря на это, продолжалъ свой быстрый полетъ. Верховый почтарь не смѣлъ останавливаться и только одна смерть могла удержать его; пока еще онъ дышетъ, онъ долженъ, прилѣпленный къ сѣдлу, мчаться во весь опоръ, даже если бы бы зналъ, что индѣйцы поджидаютъ его. За два съ половиною часа до нашего пріѣзда въ Лапарель смотритель станціи, четыре раза стрѣлявшій въ идѣйца, съ горестью объявилъ: "Что индѣецъ все время шнырялъ вокругъ, стараясь что-нибудь стянуть". Мы вывели такое заключеніе изъ его разсказа, что шныряніе "вокругъ" индѣйца принесло ему несчастье. Карета, въ которой мы ѣхали, была спереди пробита,-- воспоминаніе послѣдняго переѣзда въ этой мѣстности; пуля, пробившая карету, ранила также слегка и кучера, но онъ не обратилъ на это вниманія, говоря, что мѣсто, гдѣ человѣкъ пріобрѣтаетъ "мужество", находится на югѣ Оверлэнда между племенемъ Апаховъ, и то до проведенія компаніей желѣзнаго пути вверхъ, на сѣверъ. Онъ говорилъ, что Апахи причиняли ему много непріятностей въ жизни и что ему приходилось чуть ли не умирать съ голоду среди изобилія, потому что они такъ пробили пулями ему животъ, что никакая пища не могла въ немъ удержаться. Но, конечно, его разсказу не всякій повѣрилъ.
Мы плотно спустили сторы въ эту первую ночь въ странѣ враговъ и легли на наше оружіе. Мы спали мало, а больше лежали смирно, прислушиваясь и не разговаривая. Ночь была темная и дождливая. Мы ѣхали лѣсомъ, между скалами, горами, ущельями и такъ были сдавлены всѣмъ этимъ, что, когда мы старались заглянуть въ щель сторы, мы ничего не могли разсмотрѣть. Наверху кучеръ и кондукторъ сидѣли смирно, изрѣдка переговариваясь почти шепотомъ, какъ это дѣлается въ ожиданіи какой-нибудь опасности. Мы прислушивались, какъ падалъ дождь на крышу, какъ колеса шумѣли по мокрому песку, какъ завывалъ заунывно вѣтеръ и все время находились подъ вліяніемъ страннаго чувства, которое ощущается невольно яри ночномъ путешествіи въ закрытомъ экипажѣ, а именно -- потребности сидѣть смирно, не шевелясь, несмотря на толчки и на покачиваніе кареты, на топотъ лошадей и на шумъ колесъ. Мы долго прислушивались съ напряженнымъ вниманіемъ и затаивъ дыханіе, часто кто-нибудь изъ насъ забывшись, или глубоко вздыхалъ, или начиналъ говорить; но тотчасъ же товарищъ останавливалъ его, говоря: "Тише, слушайте", и тотчасъ же смѣльчакъ дѣлался задумчивымъ и обращался весь въ слухъ. Такъ тянулось скучно время, минута за минутой, дока наконецъ усталость не взяла верхъ и мы незамѣтно забылись и заснули, если только можно называть такое состояніе сномъ, такъ какъ это былъ сонъ съ перерывами, съ мимолетными, безсвязными видѣніями, изобилующими непослѣдовательностью и фантазіями, настоящій хаосъ. Вдругъ сонъ и ночная тишина были прерваны поднятой тревогой и воздухъ огласился страшнымъ дикимъ и раздирающимъ крикомъ! Тогда въ десяти шагахъ отъ кареты мы слышимъ:
-- Помогите, помогите! (Это былъ голосъ нашего кучера).
-- Бей его, убей его, какъ собаку!
-- Меня рѣжутъ! Дайте мнѣ пистолетъ!
-- Смотри за нимъ, держи его, держи его!
Два пистолета выстрѣлили; слышно смѣшеніе голосовъ и топотъ множества ногъ, какъ будто толпа, волнуясь, окружаетъ какой-то предметъ; раздаются нѣсколько глухихъ тяжелыхъ ударовъ какъ бы палкою, и жалобный голосъ говоритъ: "Оставьте, джентльмены, пожалуйста оставьте -- я умираю!" Потомъ слышится слабый стонъ и еще ударъ и наша карета полетѣла далѣе въ темноту, а тайна этой суматохи осталась для насъ тайной.
Какъ жутко было! Все это длилось не болѣе восьми или даже пяти секундъ. Мы только успѣли броситься къ сторамъ и неловко и спѣша развязать и отстегнуть ихъ, какъ кнутъ рѣзко свистнулъ надъ каретой и съ грохотомъ, и шумомъ помчались мы внизъ по откосу горы.
Остальную часть ночи, которая уже, впрочемъ, почти проходила, мы провели въ разсужденіи о тайнѣ. Мы не могли развѣ дать ее и должны были съ этимъ помириться, такъ какъ на всѣ наши вопросы, обращенные къ кондуктору, сквозь шумъ колесъ, до насъ долетало одно: "Завтра узнаете".
Мы закурили трубки, открыли немного окна для тяги, лежали въ темнотѣ и другъ другу передавали перенесенныя впечатлѣнія, какъ кто себя чувствовалъ въ этотъ моментъ, сколько кто предполагалъ тысячъ индѣйцевъ сдѣлали на насъ нападеніе, чему приписать послѣдующіе звуки и причину ихъ возникновенія. Тутъ стали мы теоретически разбирать все происшедшее и пришли къ тому, что ни одна теорія не могла намъ разъяснить, почему голосъ нашего кучера былъ слышенъ не съ козелъ, и почему индѣйцы-разбойники говорили такимъ чисто-англійскимъ языкомъ, если только это были дѣйствительно индѣйцы.
Итакъ, мы уютно болтали и курили остатокъ ночи, прежній воображаемый ночной страхъ исчезъ, давъ мѣсто размышленію о дѣйствительности.
Объ этомъ ночномъ происшествіи намъ такъ и не пришлось развѣдать ничего положительнаго. Все, что мы могли узнать изъ отрывочныхъ фразъ и отвѣтовъ на наши вопросы, было только то, что суматоха произошла у станціи, что мы тамъ смѣнили кучера и что кучеръ, привезшій насъ туда, говорилъ съ раздраженіемъ о какихъ-то бродягахъ, которые наводняли эту мѣстность, ("не было человѣка въ окружности, голова котораго не была бы оцѣнена, и никто изъ нихъ не смѣлъ показываться въ селеніяхъ",-- говорилъ кондукторъ). Онъ съ негодованіемъ отзывался объ этихъ личностяхъ и говорилъ, "что если тамъ ѣздить, то необходимо имѣть около себя на сидѣніи заряженный и взведенный пистолетъ и самому начинать палить въ нихъ, потому что каждый простякъ пойметъ, что они подстерегаютъ тебя".
Вотъ все, что мы могли узнать; кондукторъ и новый кучеръ, какъ было видно, относились равнодушно къ этому дѣлу. Они вообще оказывали мало уваженія человѣку, который имѣлъ неосторожность передавать что-нибудь нелестное объ этихъ людяхъ и потомъ при встрѣчѣ съ ними являться неподготовленнымъ; приходилось брать "обратно обвиненіе", какъ они, смѣясь, называли смерть человѣка, убитаго тѣмъ, кто имѣлъ подозрѣніе на его болтовню; также они негодовали на того, который не умѣлъ во-время молчать, подвергаясь лишней болтовней своей гнѣву и мщенію этихъ безразсудныхъ дикихъ животныхъ, каковыми были эти бродяги, и кондукторъ прибавилъ:
-- Я вамъ скажу, это дѣло рукъ Слэда!
Это замѣчаніе возбудило до крайности мое любопытство. Теперь индѣйцы потеряли всякое значеніе въ моихъ глазахъ и я даже забылъ объ убитомъ кучерѣ. Столько волшебнаго было въ этомъ имени Слэдъ! Ежеминутно готовъ былъ прервать какой хотите начатый разговоръ, если только приходилось слышать что-нибудь новое о Слэдѣ и о его подвигахъ. Гораздо раньше нашего прибытія въ Оверлэндъ-Сити слышали мы много о Слэдѣ и объ его округѣ (онъ былъ надзирателемъ округа) Оверлэндѣ; съ тѣхъ поръ, какъ мы покинули Оверлэндъ-Сити, мы только и слышали въ разговорахъ кондуктора и кучера, что о трехъ предметахъ: "Калифорнія", серебряныя руды въ Невадѣ и объ этомъ отчаянномъ Слэдѣ, при чемъ большая часть разговора была о немъ. Мы постепенно пришли къ убѣжденію, что душа и руки Слэда были пропитаны кровью обидчиковъ, посягнувшихъ на его достоинство; это былъ человѣкъ, безпощадно мстившій за всѣ оскорбленія, обиды и пренебреженія, нанесенныя ему,-- тутъ же на мѣстѣ или черезъ годъ, если раньше не представился случай; человѣкъ, котораго чувство ненависти мучило денно и нощно до тѣхъ поръ, пока онъ не удовлетворялся мщеніемъ, и не просто мщеніемъ, а непремѣнною смертью своего врага; человѣкъ, у котораго лицо засіяетъ радостью при видѣ врага, неожиданно застигнутаго имъ. Превосходный и энергичный служака въ Оверлэндѣ, но бродяга изъ бродягъ, въ то же время и ихъ безпощадный бичъ, Слэдъ былъ между тѣмъ хотя самый кровожадный и опасный, но драгоцѣнный гражданинъ, проживающій въ дикихъ непреступныхъ горахъ.
Поистинѣ двѣ трети разговора нашихъ кучеровъ и кондукторовъ до прибытія въ Жюлесбургъ касались Слэда. Для того, чтобы иностранцы имѣли ясное понятіе о томъ, что значитъ въ Скалистыхъ Горахъ отчаянный удалецъ, я предоставлю читателю всю мѣстную болтовню въ видѣ разсказа.
Слэдъ родился въ штатѣ Иллинойсъ отъ хорошихъ родителей. Двадцати шести лѣтъ онъ въ ссорѣ убилъ человѣка и скрылся. Въ Сентъ-Жозефѣ въ Миссури онъ присоединился къ одной изъ первыхъ партій переселенцевъ въ Калифорнію и былъ выбранъ главой ея. Однажды въ степи онъ сильно поспорилъ съ однимъ изъ обозныхъ извощиковъ, такъ что они оба схватились за револьверы; извозчикъ оказался ловчѣе и первый успѣлъ зарядить оружіе; видя это, Слэдъ сказалъ, что стыдно рисковать жизнью изъ-за такого пустяка, предложилъ бросить пистолеты и вступить въ кулачный бой. Извозчикъ, ничего не подозрѣвая, согласился и положилъ свой револьверъ на землю; Слэдъ, радостно улыбнувшись надъ его простотою, убилъ его наповалъ!
Слэдъ снова бѣжалъ и повелъ необузданный образъ жизни, то нападалъ на индѣйцевъ, то скрывался отъ иллинойскаго шерифа, который обязанъ былъ его задержать за первое убійство. Разсказывали, что въ одной стычкѣ съ индѣйцами, онъ собственноручно убилъ трехъ изъ нихъ и, отрѣзавъ имъ уши, послалъ эти трофеи начальнику племени.
Вскорѣ Слэдъ пріобрѣлъ себѣ громкую извѣстность своею отважною смѣлостью и потому легко получилъ такое значительное мѣсто, какъ надзиратель округа Жюлесбурга, замѣстивъ уволеннаго господина Юльюса. Нѣсколько разъ передъ этимъ толпа бродягъ воровала у общества лошадей, останавливала дилижансы и радовалась мысли, что не найдется такого смѣлаго человѣка, который бы рѣшился отмстить имъ за ихъ продѣлки. Слэдъ отмстилъ имъ скоро. Бродяги тогда пришли къ тому заключенію, что новый надзиратель неустрашимъ. Онъ живо справлялся со всѣми виновными. Въ результатѣ оказалось, что нападенія прекратились, имущество общества оставалось цѣлымъ и дилижансы округа Слэда всегда проѣзжали въ безопасности! Правда, чтобы достигнуть этихъ благихъ послѣдствій, Слэдъ убилъ нѣсколько человѣкъ, кто говоритъ трехъ, кто -- четырехъ, а нѣкоторые говорятъ и шесть человѣкъ, во всякомъ случаѣ міръ ничего не потерялъ отъ этого. Первая крупная ссора произошла у него съ бывшимъ надзирателемъ Юльюсомъ, который также былъ извѣстенъ своимъ безразсуднымъ и бѣшенымъ характеромъ. Юльюсъ ненавидѣлъ Слэда за то, что онъ замѣстилъ его, и только ждалъ случая, чтобы съ нимъ сцѣпиться. Слэдъ имѣлъ неосторожность вновь взять въ услуженіе человѣка, котораго Юльюсъ когда-то прогналъ. Потомъ Слэду удалось перехватить упряжку лошадей, въ укрывательствѣ которыхъ онъ обвинялъ Юльюса, говоря, что онъ приберегалъ ихъ для себя. Война была объявлена, и въ теченіе одного или двухъ дней они осмотрительно ходили по улицамъ, ища другъ друга: Юльюсъ, вооруженный двуствольнымъ ружьемъ, а Слэдъ со своимъ сослужившимъ уже ему службу револьверомъ. Однажды, когда Слэдъ входилъ въ лавку, Юльюсъ пустилъ въ него зарядъ изъ-за двери; Слэдъ былъ раненъ, но и Юльюсъ получилъ въ отместку нѣсколько тяжелыхъ ранъ. Оба упали и были снесены домой, и оба клялись, что въ слѣдующій разъ прицѣлъ будетъ вѣрнѣе и они не дадутъ промаха. Долго пролежали они въ постели; Юльюсъ всталъ первый, собралъ свои пожитки, навьючилъ ими пару муловъ и ушелъ въ Скалистыя Горы понабраться силъ, чтобы быть готовымъ ко дню разсчета. Въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ о немъ не было ни слуху ни духу, всѣ успѣли забыть его, исключая самого Слэда; не въ характерѣ этого человѣла было забывать врага, напротивъ, общій говоръ былъ, что Слэдъ назначилъ награду тому, кто доставитъ ему Юльюса живымъ или мертвымъ.
Черезъ нѣсколько времени общество, видя умѣлое и энергичное управленіе Слэда, возстановленный имъ порядокъ и тишину въ одномъ изъ самыхъ плохихъ округовъ, перевело его въ Скалистыя Вершины, округъ, находящійся въ Скалистыхъ Горахъ, для того, чтобы и тамъ водворить порядокъ. Это было самое гнѣздо бродягъ и негодяевъ, тамъ не было и признака уваженія къ законамъ, царствовали насиліе и кулачная расправа. Самыя простыя недоразумѣнія разрѣшались тутъ на мѣстѣ ножемъ или револьверомъ. Убійства совершались среди бѣла дня и частое повтореніе ихъ никого не возмущало и никто не вмѣшивался въ эти дѣла; полагали, что убійцы, вѣроятно, имѣли на то свои причины, и вмѣшательство постороннихъ сочлось бы неприличнымъ. Послѣ убійства все, что требовалъ этикетъ Скалистыхъ Горъ, это было, чтобы свидѣтель помогъ убійцѣ похоронить свою дичь, въ противномъ случаѣ при первомъ убійствѣ съ его стороны, когда ему понадобится такая же услуга, ему непремѣнно припомнятъ его грубость.
Слэдъ поселился тихо и смирно среди конокрадовъ и убійцъ, и въ самый первый разъ, какъ одинъ изъ нихъ осмѣлился въ его присутствіи дерзко прихвастнуть, онъ тутъ же его и пристрѣлилъ. Онъ началъ усиленно преслѣдовать бродягъ и въ весьма короткое время совершенно прекратилъ ихъ грабежи и нападенія на почтовые табуны, вернулъ большое количество краденыхъ лошадей, убилъ нѣсколько самыхъ отчаянныхъ мошенниковъ округа и навелъ такой ужасъ на остальныхъ, что они прониклись къ нему особымъ уваженіемъ, восхищеніемъ, боязнью и слушались его! Онъ такъ же великолѣпно повелъ дѣло тутъ, какъ и въ Оверлэндъ-Сити. Поймалъ двухъ человѣкъ, загнавшихъ стадо, и собственноручно повѣсилъ ихъ. Онъ изображалъ въ своемъ участкѣ верховнаго судью, присяжнаго засѣдателя и взялъ на себя и роль палача, и не только защищалъ отъ обидъ своихъ служащихъ, но и проходящихъ переселенцевъ. Однажды у нѣсколькихъ переселенцевъ украдено было ихъ имущество, они пожаловались Слэду, который случайно зашелъ въ ихъ станъ, и онъ съ однимъ спутникомъ-товарищемъ отправился въ извѣстный ему притонъ, хозяевъ котораго онъ подозрѣвалъ; отворивъ дверь, онъ началъ стрѣлять направо и налѣво, и убилъ трехъ, а четвертаго ранилъ.
Извлекаю слѣдующую статью изъ маленькой интересной книжки {"Бдительные въ Монтанѣ" проф. Т. Ж. Димсдэль.} изъ Монтана:
Во время своихъ разъѣздовъ Слэдъ велъ себя полнымъ властелиномъ; бывало, пріѣдетъ на станцію, заведетъ тамъ ссору, перевернетъ весь домъ вверхъ дномъ и жестоко обойдется съ жильцами. Несчастные не имѣли возможности отомстить за себя и были принуждены покоряться. Однажды, въ одно изъ такихъ нашествій, убилъ онъ отца красиваго, маленькаго воспитанника своего, Джемма, котораго призрѣлъ и который послѣ казни Слэда остался жить съ его вдовой. Разсказы о неистовыхъ поступкахъ Слэда такъ многочисленны и разнообразны, что по почтовому тракту составилась цѣлая легенда объ этой личности; онъ вѣшалъ, нападалъ, убивалъ, закалывалъ и билъ людей, сколько могъ и хотѣлъ. Что касается мелкихъ и незначительныхъ ссоръ и стрѣляній, то можно утвердительно сказать, что подробное описаніе жизни Слэда было бы наполнено такими развлеченіями съ его стороны.
Сладъ стрѣлялъ изъ морского револьвера всегда безъ промаха. Легенда гласитъ, что въ одно прекрасное утро въ Скалистыхъ Вершинахъ, когда онъ чувствовалъ себя въ отличномъ расположеніи духа, увидѣлъ онъ приближающагося человѣка, который когда-то ему не угодилъ -- замѣтьте, какою памятью обладалъ этотъ человѣкъ на такого рода дѣла.-- "Джентльмэны,-- сказалъ Сладъ, вынимая пистолетъ,-- это будетъ выстрѣлъ на хорошіе двадцать ярдовъ -- я ему сниму третью пуговицу на сюртукѣ!", что онъ и сдѣлалъ. Окружающіе восхищались такою мѣткостью и приняли участіе въ похоронахъ.
Былъ также случай такого рода: одинъ человѣкъ, торговавшій виномъ на станціи, чѣмъ-то разгнѣвалъ Слэда, и тотчасъ же пошелъ и сдѣлалъ духовную. Дня черезъ два Слэдъ вошелъ къ нему и потребовалъ водки, человѣкъ этотъ нагнулся подъ прилавокъ (очевидно, чтобы достать бутылку, можетъ быть, и что-нибудь другое), но Слэдъ улыбнулся той давно извѣстной всѣмъ кроткой, лицемѣрной и самодовольной улыбкой, означающей смертный приговоръ и сказалъ ему: "Нѣтъ, не ту, а дайте самаго высшаго сорта". Такимъ образомъ несчастному торговцу пришлось повернуть спину Слэду, чтобы съ полки достать дорогую водку, и когда онъ обернулся къ нему лицомъ, то встрѣтилъ дуло пистолета Слэда. "И въ одну минуту,-- прибавилъ мой разсказчикъ многозначительно,-- этотъ человѣкъ былъ изъ мертвыхъ самый мертвый".
Почтовые кондуктора и кучера говорили намъ, что иногда Слэдъ оставлялъ безъ вниманія, не безпокоя и не упоминая даже имени ненавистнаго врага своего, въ продолженіе нѣсколькихъ недѣль, по крайней мѣрѣ, такъ случилось раза два. Одни говорили, что это была хитрость съ его стороны, чтобы убаюкать подозрѣніе жертвы и тѣмъ впослѣдствіи воспользоваться, другіе же увѣряли, что онъ приберегалъ врага, какъ школьникъ прячетъ пирожное, чтобы продлить какъ можно долѣе чувство предвкушенія мести. Одинъ изъ такихъ случаевъ былъ съ французомъ, который оскорбилъ Слэда. Ко всеобщему удивленію Слэдъ не убилъ его на мѣстѣ, а оставилъ въ покоѣ на довольно продолжительное время, кончивъ, однако, тѣмъ, что разъ поздно ночью отправился къ французу, и когда этотъ послѣдній отворилъ ему дверь, онъ его застрѣлилъ, втолкнулъ ногою трупъ во внутрь жилья, и поджегъ домъ, гдѣ, кромѣ убитаго, сгорѣли его вдова и трое дѣтей! Разсказъ этотъ слышалъ я отъ многихъ, и видно было, что разсказчики убѣждены были въ истинѣ своихъ словъ. Онъ, можетъ быть, и вѣренъ, а можетъ быть, и нѣтъ. "Худая слава бѣжитъ" и т. д.
Однажды Слэдъ попался въ плѣнъ людямъ, которые рѣшили предать его суду Линча; они обезоружили его, заперли крѣпко на-крѣпко въ дровяномъ сараѣ и поставили стражу. Онъ убѣдилъ своихъ враговъ послать за его женою, съ которой хотѣлъ имѣть послѣднее, свиданіе. Жена оказалась смѣлая, любящая и умная женщина, она вскочила на лошадь и поскакала на видимую опасность. Когда она явилась, ее впустили, не сдѣлавъ предварительно обыска и, прежде чѣмъ дверь успѣла затвориться за ней, она проворно вытащила пару револьверовъ и вдвоемъ съ мужемъ пошла смѣло противъ враговъ; подъ частыми и усиленными выстрѣлами вскочили они вмѣстѣ на коня и скрылись невредимыми.
Слэдъ подкупилъ негодяевъ, чтобы захватить давнишняго врага своего Юльюса, котораго они нашли въ хорошемъ убѣжищѣ, въ самыхъ отдаленныхъ мѣстахъ горъ, поддерживавшаго свое существованіе охотой. Негодяи привезли его съ завязанными ногами и руками въ Скалистыя Вершины, внесли его и положили на середину скотнаго двора, прислонивъ спиною къ столбу. Говорили, что радость, озарившая лицо Слэда, когда онъ объ этомъ узналъ, была положительно страшна. Онъ пошелъ удостовѣриться, крѣпко ли связанъ его врагъ, потомъ легъ спать въ ожиданіи слѣдующаго утра, чтобы, продливъ удовольствіе, покончить съ нимъ. Юльюсъ провелъ ночь на скотномъ дворѣ, а въ мѣстности этой не бываетъ теплыхъ ночей. Утромъ Слэдъ забавлялся истязаніемъ врага: то прицѣлится на него изъ револьвера, то щипнетъ и уколитъ его, то отрѣжетъ палецъ, несмотря на мольбы Юльюса, скорѣе покончить его страданія. Наконецъ, Слэдъ снова зарядилъ револьверъ и, подойдя къ своей жертвѣ, сдѣлалъ ей нѣкоторыя характеристическія замѣчанія и выстрѣлилъ въ упоръ. Тѣло лежало цѣлые полдня на томъ же мѣстѣ, никто не рѣшался дотронуться до него, не получивъ на то приказанія; наконецъ, Слэдъ нарядилъ нѣсколько человѣкъ и самъ принялъ участіе въ похоронахъ, предварительно отрѣзавъ у покойника уши и положивъ ихъ къ себѣ въ жилетный карманъ, гдѣ онъ ихъ и носилъ нѣкоторое время съ большимъ удовольствіемъ. Такъ мнѣ разсказывали про эту исторію и въ такомъ видѣ я читалъ ее въ калифорнскихъ газетахъ. Едва ли она вѣрна во всѣхъ своихъ подробностяхъ.
Въ назначенное время мы подъѣхали къ станціи и сѣли завтракать съ полудикою и съ полуцивилизованною компаніею вооруженныхъ бородатыхъ горцевъ, съ содержателями притоновъ и со станціонными служащими. На видъ самый порядочный, самый спокойный человѣкъ, какихъ мы еще не встрѣчали между служащими въ оверлэндскомъ обществѣ, сидѣлъ во главѣ стола, рядомъ со мною. Никогда еще юноша не былъ такъ пораженъ и удивленъ, какъ я, когда услыхалъ, что его зовутъ Слэдомъ.
Тутъ рядомъ со мною сидитъ это легендарное лицо, этотъ, людоѣдъ-чудовище, который дракой, ссорами и другими способами отнялъ жизнь у двадцати шести человѣкъ, или всѣ лгали на него! Я съ гордостью сознавалъ, что не всякому путешественнику, изучавшему чужія страны и новые нравы, удавалось лицезрѣть, слышать и разговаривать съ такимъ сказочнымъ злодѣемъ!
Онъ былъ такъ милъ и такъ любезенъ, что я невольно смягчился къ нему, несмотря на всѣ ужасы, разсказанные о немъ. Едва можно было вѣрить, что этотъ милый человѣкъ былъ безжалостный каратель бродягъ и что именемъ его матери жители горъ пугали дѣтей своихъ. И до сихъ поръ, когда вспоминаю о Слэдѣ, ничего особеннаго не замѣтилъ я въ немъ, развѣ только, что онъ имѣлъ широкое лицо, плоскія скулы и весьма тонкія и прямыя губы. Но на мое молодое воображеніе подѣйствовали и эти примѣты; съ тѣхъ поръ, когда я встрѣчаюсь съ человѣкомъ съ подходящими чертами, я не могу избавиться отъ мысли, что обладатель ихъ человѣкъ опасный.
Подали кофе, и когда его осталось уже немного, Слэдъ протянулъ руку, чтобъ налить себѣ вторично, но замѣтилъ, что моя чашка пуста. Весьма учтиво предложилъ онъ мнѣ кофе, но я, хотя и желалъ еще, также учтиво отказался. Я боялся, полагая, что онъ сегодня, еще никого не убивъ, могъ нуждаться въ этомъ развлеченіи. Слэдъ, хотя любезно, но всетаки принудилъ меня выпить вторую чашку, сказавъ, что я въ ней болѣе нуждаюсь, чѣмъ онъ, такъ какъ всю ночь проѣздилъ; говоря это, онъ налилъ мнѣ весь кофе, до послѣдней капли. Я поблагодарилъ его и выпилъ, но не чувствовалъ себя спокойнымъ, потому что не былъ увѣренъ, что черезъ нѣсколько минутъ онъ не пожалѣетъ о сдѣланномъ и не пожелаетъ убить меня, чтобъ вознаградить себя за потерянное. Но ничего подобнаго не случилось. Мы уѣхали, оставивъ его съ двадцатью шестью жертвами на душѣ, и я почувствовалъ нѣкоторое облегченіе при мысли, что, такъ основательно оберегая No 1 во время завтрака, я счастливо отдѣлался, не сдѣлавшись No 27. Слэдъ вышелъ посмотрѣть дилижансъ и видѣлъ, какъ мы отъѣхали, предварительно велѣвъ положить аккуратно почтовыя сумки для большаго нашего удобства; мы съ нимъ простились, убѣжденные услышать снова что-нибудь о немъ и полные желаніемъ узнать, при какихъ обстоятельствахъ это случится.
Дѣйствительно, года черезъ два или три послѣ того мы услыхали, снова о немъ. Къ берегу Тихаго океана пришло извѣстіе, что комитетъ бдительности въ Монтанѣ (куда Слэдъ перешелъ изъ Скалистыхъ Вершинъ) повѣсилъ его. Я нашелъ отчетъ всей этой исторіи въ той же маленькой сенсаціонной книжкѣ, откуда я извлекъ статью, помѣщенную въ послѣдней главѣ: "Бдительные въ Монтанѣ; достовѣрный отчетъ объ арестѣ, процессѣ и смертной казни Генри Плюммера, общеизвѣстнаго предводителя банды съ большихъ дорогъ. Проф. Т. Ж. Димсдэль, Виргинія-Сити, М. Т". Стоитъ прочесть статью г-на Димсдэль, чтобъ составить себѣ понятіе, какъ обращаются съ преступниками на границѣ, когда судъ оказывается безсильнымъ. Г-нъ Димсдэль написалъ двѣ замѣтки о Слэдѣ и обѣ онѣ точнаго описанія, но одна изъ нихъ замѣчательно картинна. Напримѣръ: "Тѣ, которые видѣли его въ трезвомъ видѣ, сказали бы, что онъ отличный мужъ, чрезвычайно гостепріимный хозяинъ и любезный джентльмэнъ; напротивъ, тѣ, которые встрѣчали его обезумѣвшимъ отъ вина и окруженнымъ толпою отщепенцевъ, сказали бы, что это воплощенный бѣсъ". А это: "Отъ Фортъ-Кіерне на западъ его боялись г_о_р_а_з_д_о б_о_л_ѣ_е, ч_ѣ_м_ъ В_с_е_в_ы_ш_н_я_г_о. Я готовъ пари держать противъ чего хотите въ литературѣ, если это изреченіе не замѣчательно по своей сжатости, простотѣ и силѣ выраженія. Разсказъ г-на Димсдэля слѣдующій. Вездѣ, гдѣ встрѣчаться будетъ разрядка, то это мое:
Послѣ смертной казни пяти человѣкъ 14-го января Бдительные разсудили, что дѣла ихъ подходятъ къ концу. Они освободили страну отъ множества убійцъ и разбойниковъ съ большихъ дорогъ и рѣшили, что по случаю отсутствія правильной гражданской власти они учредятъ Народный судъ, гдѣ всѣ нарушители законовъ будутъ судимы судьями и присяжными. Это былъ лучшій способъ устроить общественный порядокъ при такихъ обстоятельствахъ, и хотя общество нуждалось въ точномъ законномъ авторитетѣ, но оно рѣшило строго поддерживать его силу и увеличить значеніе приказовъ. Тутъ время сказать, что проявленіе преступнаго намѣренія дѣйствіемъ было послѣднею ступенью, которая повела Слэда на висѣлицу: онъ позволилъ себѣ р_а_з_о_р_в_а_т_ь н_а к_у_с_к_и и и_с_т_о_п_т_а_т_ь н_о_г_а_м_и п_р_е_д_п_и_с_а_н_і_е с_у_д_а, п_о_с_л_ѣ ч_е_г_о п_о_ш_е_л_ъ и у_г_р_о_ж_а_л_ъ з_а_р_я_ж_е_н_н_ы_м_ъ п_и_с_т_о_л_е_т_о_м_ъ (Деррингеръ) с_у_д_ь_ѣ А_л_е_к_с_а_н_д_р_у Д_э_в_и_с_у.
Ж. А. Слэдъ, какъ намъ говорили, былъ самъ членомъ "Комитета Бдительности", онъ открыто этимъ хвасталъ и говорилъ, что знаетъ все, что извѣстно имъ. Его никогда не обвиняли и даже не подозрѣвали въ грабежахъ и въ убійствахъ, совершенныхъ на здѣшней территоріи (послѣднее преступленіе вовсе не падало на него), но всѣмъ извѣстно было, что онъ убилъ нѣсколько человѣкъ въ другихъ мѣстностяхъ; дурная слава его въ этомъ отношеніи была вѣскою причиною рѣшенія его судьбы, когда его арестовали за вышесказанный проступокъ. Вернувшись съ Молочной Рѣки, онъ сталъ болѣе и болѣе предаваться пьянству, и наконецъ у него и у друзей его вошло въ обыкновеніе "брать городъ" приступомъ. Его и двухъ его подчиненныхъ можно было часто встрѣтить верхомъ на одной лошади, скакавшими по улицамъ съ крикомъ и гамомъ и стрѣлявшими направо и налѣво. Очень часто случалось ему верхомъ въѣхать въ лавку, сломать прилавокъ, вышвырнуть на улицу вѣсы и обратиться къ стоящимъ съ грубыми и нахальными выраженіями. Какъ разъ наканунѣ своего ареста онъ страшно избилъ одного изъ своихъ приверженцовъ; но таково было его вліяніе на нихъ, что этотъ самый человѣкъ горько плакалъ, стоя у висѣлицы, и умолялъ пощадить жизнь его. Когда С_л_э_д_ъ к_у_т_и_л_ъ н_а к_а_к_о_й-н_и_б_у_д_ь п_о_п_о_й_к_ѣ, т_о о_б_щ_е_п_р_и_н_я_т_о б_ы_л_о т_о_р_г_о_в_ц_а_м_и и г_р_а_ж_д_а_н_а_м_и з_а_п_и_р_а_т_ь с_в_о_и л_а_в_к_и и т_у_ш_и_т_ь о_г_н_и во избѣжаніе какого-нибудь насилія. За свое безпутное поведеніе и уничтоженіе чужого добра онъ трезвый всегда былъ готовъ заплатить, если былъ при деньгахъ, но не всѣ находили въ деньгахъ удовлетвореніе оскорбленіямъ, эти-то люди были злѣйшіе его враги. По временамъ Слэдъ получалъ предостереженія отъ людей извѣстныхъ ему и не желающихъ подводить его. Они намекали на плохой исходъ всего, если онъ не измѣнитъ образа жизни. Нѣсколько недѣль до его ареста положительно не было дня, чтобы жители не ожидали какой-нибудь кровавой жестокости съ его стороны. Страхъ, наведенный его именемъ и вооруженная банда каторжниковъ, которая ему сопутствовала, не допускали никакого сопротивленія, могущаго удержать ихъ отъ убійства и увѣчья людей.
Слэдъ былъ часто арестованъ по приказанію суда, устройство котораго мы уже описали, и всегда относился съ почтеніемъ къ его рѣшеніямъ, платя каждый разъ штрафъ и обѣщая выплатить недостающее при первой возможности; но на этотъ разъ почему-то онъ забылъ и эту осторожность и, подстрекаемый своими страстями и ненавистью къ стѣсненіямъ, самъ бросился въ объятія смерти.
Слэдъ былъ пьянъ и всю ночь буйствовалъ. Онъ вмѣстѣ съ товарищами обратилъ городъ въ положительный адъ. Утромъ Ж. М. Фоксъ, шерифъ, встрѣтилъ его, арестовалъ и повелъ въ судъ, гдѣ сталъ читать ему предписаніе арестовать его и представить предъ судомъ. Слэдъ пришелъ въ ярость, с_х_в_а_т_и_л_ъ п_р_и_к_а_з_ъ, р_а_з_о_р_в_а_л_ъ е_г_о, б_р_о_с_и_л_ъ н_а з_е_м_ь и с_т_а_л_ъ т_о_п_т_а_т_ь н_о_г_а_м_и. Звукъ оружія товарищей его былъ услышанъ и ежеминутно ожидалась стычка. Шерифъ не рѣшился задержать его; обладая благоразуміемъ и доблестью, онъ уступилъ, оставляя Слэда х_о_з_я_и_н_о_м_ъ п_о_л_о_ж_е_н_і_я, п_о_б_ѣ_д_и_т_е_л_е_м_ъ и п_р_а_в_и_т_е_л_е_м_ъ с_у_д_о_в_ъ, з_а_к_о_н_о_в_ъ и з_а_к_о_н_о_д_а_т_е_л_е_й. Это было объявленіе войны и такъ оно и было принято. Тутъ Комитетъ Бдительности понялъ, что теперь настало время рѣшить вопросъ объ общественномъ порядкѣ и о преимуществѣ гражданъ, терпѣливо ожидавшихъ законнаго права. Характеръ Слэда былъ извѣстенъ и потому надо было дѣйствовать умно, чтобы не допустить его отмстить комитету, членамъ котораго въ противномъ случаѣ не было бы житья въ этой странѣ отъ угрозъ, оскорбленій и встрѣчъ съ его поклонниками, которымъ побѣда его придала бы болѣе смѣлости и возбудила бы ихъ гордость до такой степени, что они не посмотрѣли бы ни на какія послѣдствія. Наканунѣ еще онъ въѣхалъ въ лавку Дорриса, и когда просили его о выѣздѣ, онъ вынулъ револьверъ, сталъ угрожать убить джентльмэна, говорившаго съ нимъ. Затѣмъ онъ въѣхалъ на лошади въ одну гостинницу и, купивъ бутылку вина, сталъ принуждать животное пить. Это происшествіе не считалось особеннымъ, такъ какъ онъ часто входилъ въ гостинницы и начиналъ стрѣлять въ лампы, наводя этимъ паническій страхъ.
Распорядительный членъ комитета встрѣтилъ Слэда и сказалъ ему самымъ спокойнымъ и серьезнымъ образомъ, какъ человѣкъ, который понимаетъ все значеніе своихъ словъ:
-- Слэдъ, возьмите тотчасъ же вашу лошадь и отправляйтесь домой, иначе вамъ придется платить.
Слэдъ вздрогнулъ, вперилъ на говорившаго взоръ своихъ темныхъ проницательныхъ глазъ и спросилъ:
-- Что вы хотите этимъ сказать?
-- Вы никакого права не имѣете спрашивать у меня значенія моихъ словъ,-- былъ отвѣтъ,-- берите же скорѣе вашу лошадь и запомните, что я вамъ говорилъ.
Немного погодя Слэдъ обѣщалъ это исполнить и дѣйствительно вскочилъ въ сѣдло, но бывъ еще сильно пьянымъ, началъ кричать и созывать своихъ друзей, и подъ конецъ, казалось, забылъ о предостереженіи и снова поднялъ шумъ и смятеніе, выкликивая имя хорошо извѣстной куртизанки вмѣстѣ съ именами двухъ членовъ, стоящихъ во главѣ комитета; это было вродѣ вызова или, можетъ быть, простая бравада. Впрочемъ, кажется, намекъ объ опасности, которая ему угрожала, не совсѣмъ былъ забытъ, хотя, къ его несчастью, онъ глупо взялся доказать признакъ своей памяти. Онъ разыскалъ Александра Дэвиса, судью, и, вынувъ револьверъ со взведеннымъ куркомъ, держалъ надъ его головою, говоря, что беретъ его залогомъ для своей безопасности. Такъ какъ судья стоялъ спокойно, не шевелясь, и не дѣлалъ никакого сопротивленія, дальнѣйшихъ оскорбленій не послѣдовало на этотъ разъ. Еще до этого, вслѣдствіе критическаго положенія дѣлъ, комитетъ нашелъ нужнымъ и рѣшилъ арестовать его. Приговоръ о немъ не нашелъ повсюду сочувствія и въ то время, весьма возможно, не былъ бы утвержденъ. Посланный отправился въ Неваду увѣдомить членовъ-распорядителей, въ чемъ вся суть, и доказать всеобщее единогласіе по поводу этого дѣла.
Всѣ рудокопы вышли толпою, оставили работу, встали рядами и образовали колонну около шестисотъ человѣкъ, сильныхъ и вооруженныхъ съ ногъ до головы, которые и пошли въ Виргинію. Предводитель этой корпораціи хорошо зналъ взглядъ своихъ, людей на этотъ предметъ. Онъ поощрялъ ихъ идти впередъ и, наскоро собравъ на митингъ членовъ-исполнителей, сказалъ имъ прямо, что рудокопы идутъ "по дѣлу" и что если они поднялись, то не для того, чтобы стоять на улицѣ и быть убитыми сторонниками Слэда, и что они его возьмутъ и повѣсятъ. Митингъ былъ малочисленъ, такъ какъ жители Виргиніи вовсе не были расположены заниматься этимъ дѣломъ. Это многозначительное сообщеніе понятій нижней части города было сдѣлано группѣ людей, которыя совѣщались за обозной фурой, за складомъ на Мэньстритѣ.
Комитетъ не желалъ доводить дѣло до крайности. Всѣ прежнія исполненныя ими обязанности были ничто въ сравненіи съ предстоящею; но они должны были рѣшить, и рѣшить скорѣе. Въ общемъ согласились, что если вся корпорація рудокоповъ будетъ за повѣшеніе его, то комитетъ долженъ предоставить ей привести это въ исполненіе. Предводитель ихъ, услыхавъ это, быстро помчался къ своей командѣ.
Слэдъ какъ-то узналъ о рѣшеніи и извѣстіе это моментально отрезвило его. Онъ пошелъ въ лавку П. С. Пфута, гдѣ былъ Дэвисъ, извинялся передъ нимъ за свое поведеніе и сказалъ, что постарается все загладить.
Предводитель колонны въѣхалъ въ Уэллзсъ-стритъ и быстро пошелъ впередъ; стоя противъ лавки, офицеръ исполнительной власти комитета вошелъ въ нее и арестовалъ Слэда, которому тотчасъ же сообщили приговоръ суда и спросили, не желаетъ ли онъ сдѣлать послѣднія свои распоряженія. Нѣсколько человѣкъ повторяли ему этотъ послѣдній вопросъ, но ко всему Слэдъ былъ глухъ, будучи всецѣло поглощенъ горькимъ размышленіемъ о своемъ ужасномъ положеніи. Онъ все время молилъ о пощадѣ и просилъ разрѣшенія повидаться со своею дорогою женой. Нечастная женщина, горячо любившая мужа, жила въ это время въ ихъ убѣжищѣ на Медиссонѣ. У нея была привлекательная наружность, высокая, стройная, граціозная съ пріятнымъ обхожденіемъ, она была къ тому же прекрасная наѣздница.
Посланный отъ Слэда поскакалъ во весь опоръ извѣстить ее объ его арестѣ; тутъ же сѣла она на коня и со всей энергіей, которую возбуждали въ этомъ пылкомъ и здоровомъ темпераментѣ любовь и отчаяніе, она торопила своего скакуна скорѣе пролетѣть эти 12 миль неровной и скалистой дороги, раздѣлявшія ее отъ обожаемаго ею человѣка.
Тѣмъ временемъ партія волонтеровъ дѣлала надлежащія приготовленія для казни, въ долинѣ, прорѣзанной отрогомъ горы. Ниже каменныхъ построекъ Пфута и Росселя находился крааль, столбы воротъ котораго были крѣпки и высоки; наверху положили перекладину, къ которой прикрѣпили веревку, а ящикъ изъ подъ товаровъ служилъ платформою. Къ этому мѣсту привели Слэда, окруженнаго хорошо вооруженною и многочисленнѣйшею стражею, какая только когда-нибудь существовала въ территоріи Монтана.
Несчастный осужденный былъ на видъ такъ изнуренъ и утомленъ постояннымъ плачемъ, воплемъ, рыданіями и жалобами, что едва могъ стоять подъ роковой перекладиной. Онъ безпрестанно восклицалъ: "Боже мой, Боже мой, неужели я долженъ умереть? О, моя дорогая жена!"
По окончаніи казни, на возвратномъ пути встрѣтились друзья Слэда, между ними были и члены комитета, люди почтенные и заслуженные, но которые лично любили покойнаго. Узнавъ объ исполненіи надъ нимъ приговора, одинъ изъ нихъ, доблестный мужчина, отошелъ въ сторону, вынулъ платокъ и заплакалъ, какъ дитя. Слэдъ неумолкаемо и жалобно просилъ дозволенія свидѣться съ женою, и казалось, жестоко было отказать ему въ этомъ, но боязнь какихъ-нибудь кровавыхъ послѣдствій, вслѣдствіе неизбѣжной попытки на бѣгство, которую возбудило бы въ немъ присутствіе и мольбы его жены, была причиною того, что его просьба осталась неуваженной.
По его желанію послано было за нѣсколькими джентльмэнами для послѣдняго свиданія; изъ нихъ судья Дэвисъ держалъ короткую рѣчь народу, но такъ тихо, что его могли разслышать только близко стоявшіе. Одинъ изъ друзей Слэда послѣ долгой мольбы о пощадѣ сбросилъ съ себя сюртукъ и объявилъ, что прежде,, чѣмъ повѣсить осужденнаго, его должны убить. Сто ружей были тотчасъ же направлены на него, онъ бѣжалъ, но, остановленный во-время, долженъ былъ покориться, надѣть свой сюртукъ и дать, обѣщаніе впредь не бунтовать.
Съ трудомъ можно было найти во всей Виргиніи человѣка., согласившагося арестовать Слэда, хотя потомъ много народа присоединилось къ назначенной стражѣ. Всѣ сокрушались о суровой необходимости казни.
Когда все было готово, дана была команда: "Люди, исполняйте вашъ долгъ!", и тотчасъ же ящикъ былъ вытащенъ изъ подъ ногъ его, и онъ умеръ почти мгновенно.
Тѣло было снесено въ ратушу Виргиніи, въ темную комнату, и едва успѣли положить его, какъ примчалась несчастная подруга покойнаго; послѣ этой быстрой и бѣшеной ѣзды пришлось понять, что поздно, что все уже кончено и что она -- горемъ убитая вдова! Отчаяніе и надрывающіе сердце крики ея были доказательствомъ ея глубокой привязанности къ потерянному мужу и долго не могла она придти въ себя и возстановить свои силы.
Есть странная черта въ характерѣ такихъ буйныхъ удальцовъ, черта положительно непостижимая. Настоящій буйный удалецъ одаренъ храбростью, а между тѣмъ онъ самымъ низкимъ образомъ старается воспользоваться неловкимъ положеніемъ врага; вооруженный и свободный, онъ будетъ стоять смѣло передъ толпою и драться съ нею до послѣдней капли крови, а между тѣмъ, безпомощно стоя у висѣлицы, онъ будетъ плакать и молить о пощадѣ, какъ ребенокъ. Нетрудно назвать Слэда трусомъ (осужденные, не умѣющіе умирать, быстро получаютъ названіе трусовъ и легкомысленныхъ людей), въ особенности, когда читаешь о немъ, что "осужденный былъ на видъ такъ изнуренъ и утомленъ постояннымъ плачемъ, воплемъ, рыданіями и жалобами, что едва могъ стоять подъ роковой перекладиной", сейчасъ же это позорное слово просится на языкъ, но, судя по поведенію его въ Скалистыхъ Горахъ, гдѣ онъ, убивая и застрѣливая товарищей и вождей бродягъ, легко подвергался ихъ мщенію и между тѣмъ никогда не прятался и не бѣжалъ отъ нихъ. Слэдъ доказалъ, что онъ человѣкъ безподобной храбрости. Какой трусъ сдѣлалъ бы это? Много извѣстныхъ трусовъ, малодушныхъ, грубыхъ и развращенныхъ, говорили предсмертное слово безъ содроганія голоса и переходили въ вѣчность какъ бы въ самомъ спокойномъ состояніи; вѣдь не высоконравственное чувство храбрости поддерживало этихъ мало развитыхъ людей? Итакъ, если высоконравственное чувство храбрости не есть необходимое качество для встрѣчи смерти, то чего же именно недоставало этому смѣлому Сладу, этому кровожадному, отчаянному, вмѣстѣ съ тѣмъ учтивому и вѣжливому джентльмену, который никогда не смущался предупредить своихъ самыхъ опасныхъ враговъ о томъ, что онъ убьетъ ихъ гдѣ бы то ни было и когда бы то ни было, при первой встрѣчѣ? Это загадка, надъ которой стоитъ призадуматься.
Какъ разъ передъ станціей, гдѣ слѣдовало завтракать, мы нагнали партію переселенцевъ мормоновъ въ тридцать три обоза; около сотни мужчинъ, женщинъ и дѣтей въ грубыхъ одеждахъ, съ мрачными лицами, уныло шли, подгоняя свое разбросанное стадо коровъ, и шли день за день цѣлыхъ восемь томительныхъ недѣль, проходя въ это время пространство, которое мы проѣхали въ восемь дней и три часа, 798 миль! Они были всѣ въ пыли, растрепанные, немытые, съ непокрытыми головами и съ разодраннымъ платьемъ; они казались страшно утомленными.
Послѣ завтрака мы выкупались въ Horse-Creek (Лошадиный ручей), въ чистомъ, прозрачномъ ручьѣ -- неоцѣненная для насъ роскошь, такъ какъ очень рѣдко случалось, чтобы нашъ дилижансъ останавливался гдѣ-нибудь достаточно долго, чтобы мы могли доставить себѣ такое удовольствіе. Мы мѣняли лошадей десять или двѣнадцать разъ въ сутки, мѣняли муловъ, лучше сказать, шесть муловъ, и каждый разъ перепряжка продолжалась не болѣе четырехъ минутъ. Это было весело. Какъ только нашъ дилижансъ подъѣзжалъ къ станціи, въ то же время шесть муловъ уже въ сбруяхъ выступали изъ конюшни, и можно сказать, что въ одно мгновеніе прежняя упряжка замѣнялась свѣжей и мы снова катили далѣе.
Послѣ полудня мы проѣхали ручей "Прѣсныя Воды" (Sweetwater-Creek), утесъ "Независимости" (Independence Bock), "Чортовы Врата" и "Чортовъ Провалъ" (Devil's Gate и Devil's Gap). Послѣдніе два были живописны своею грубою и суровою природою. М_ы н_а_х_о_д_и_л_и_с_ь т_е_п_е_р_ь в_ъ с_а_м_о_й с_е_р_е_д_и_н_ѣ С_к_а_л_и_с_т_ы_х_ъ Г_о_р_ъ. Проѣхали также "Alkali" или Содовое озеро (Soda Lake) и пришли къ тому убѣжденію, что путешествіе по бѣлу свѣту совершили мы немалое; тутъ кучеръ передалъ намъ, что мормоны часто пріѣзжаютъ сюда изъ города Большого-Соленаго-Озера-Сити, чтобы вытаскивать saleratus. Нѣсколько дней тому назадъ они собрали порядочное количество saleratus со дна (это было на высохшемъ озерѣ), нагрузили двѣ фуры и повезли въ городъ Соленое-Озеро, и эту, ничего не стоющую имъ дрянь продавали за 25 центовъ фунтъ.
Ночью проѣхали мы любопытное явленіе. природы; мы слышали о немъ дня два подъ-рядъ и жаждали скорѣе увидѣть. Это былъ какъ бы природный ледникъ. Былъ августъ мѣсяцъ и днемъ всѣ изнемогали отъ жары, однако, на одной изъ станцій можно было по склону горы, защищенному отъ вѣтра цѣлыми рядами валуновъ, вскопавъ грунтъ глубиною въ 6 дюймовъ, напасть на глыбы льда, крѣпко и плотно замерзшаго и чистаго, какъ кристаллъ!
На разсвѣтѣ, когда мы сидѣли уже съ поднятыми сторами, наслаждаясь утреннимъ куреніемъ и любуясь великолѣпной картиной восхода солнца, лучи котораго, постепенно являясь, ласкали рядъ горныхъ вершинъ, то сіяя, то скользя по утесамъ и верхушкамъ, какъ будто невидимый Творецъ обозрѣвалъ своихъ сѣдыхъ ветерановъ, а они почтительно ему улыбались, мы поднялись и глазамъ нашимъ представился городъ Южный Пассъ-Сити (Suth Pass City). Содержатель гостинницы, почтмейстеръ, кузнецъ, мэръ города, полицейскій, городской судья и главный гражданинъ и землевладѣлецъ все это вмѣстѣ явился насъ радостно привѣтствовать, за что мы ему пожелали добраго утра. Онъ сообщилъ намъ новости про индѣйцевъ, про Скалистыя Горы, а мы ему взамѣнъ передали, что дѣлалось въ степяхъ. Когда онъ удалился къ себѣ въ своемъ одинокомъ величіи, мы уже опять летѣли по горамъ. Южный Пассъ-Сити состоялъ изъ четырехъ деревянныхъ домиковъ, одинъ изъ нихъ не былъ оконченъ, а джентльмэнъ, исполняющій всѣ вышесказанныя должности, былъ главнымъ между десятью жителями города. Подумайте только, содержатель гостинницы, почтмейстеръ, кузнецъ, мэръ города, полицейскій, судья и главный гражданинъ города -- все это сосредоточивалось въ одномъ лицѣ. Бемисъ нашелъ, что онъ изображаетъ изъ себя "отличный револьверъ системы Allen, начиненный разными достоинствами, и онъ же рѣшилъ, что если бы пришлось умереть почтмейстеру или кузнецу, или кузнецу и почтмейстеру одновременно, то жители города еще могли бы это перенести, но если пришлось бы умирать всѣмъ вмѣстѣ, то такая потеря для общества была бы ужасна.
На двѣ мили выше Южнаго Пассъ-Сити мы увидѣли въ первый разъ то диво и чудо, съ которымъ не путешествующее юношество знакомится по учебникамъ и книгамъ, но видя которое собственными глазами, бываетъ всетаки поражено,-- это снѣгъ среди самаго лѣта. Мы были теперь на значительной вышинѣ, вблизи облаковъ, и знали очень хорошо, что должны встрѣтить высокія вершины, покрытыя "вѣчнымъ снѣгомъ", что такъ всѣмъ хорошо извѣстно по описаніямъ, но однако, когда я увидѣлъ ихъ вдали величественно блестѣвшими на солнцѣ и зналъ время года, а по случаю сильной жары долженъ былъ скинуть сюртукъ, то всетаки былъ изумленъ, какъ будто бы впервые слышалъ, что въ августѣ можетъ лежать гдѣ-нибудь снѣгъ. Правда, "видѣть, значитъ вѣрить", многіе проживутъ всю жизнь, воображая, что вѣрятъ нѣкоторымъ общепринятымъ и установившимся истинамъ и никогда не будутъ подозрѣвать, что если бы они встали лицомъ къ лицу съ этими истинами, они бы убѣдились въ томъ, что въ д_ѣ_й_с_т_в_и_т_е_л_ь_н_о_с_т_и не вѣрили въ нихъ, но только воображали, что вѣрили. Вскорѣ безчисленное множество вершинъ представилось нашимъ взорамъ, окутанное блестящимъ снѣгомъ, и тамъ и сямъ въ тѣни, по склону горъ виднѣлись небольшія мѣстечки, покрытыя снѣгомъ, мѣстечки, какъ казалось, не больше дамскаго носового платка, а въ дѣйствительности величиною въ большую площадь.
Наконецъ, мы добрались въ самомъ дѣлѣ до знаменитаго Южнаго Пасса и весело неслись высоко надъ грѣшнымъ міромъ. Мы находились на высочайшей оконечности главнаго хребта Скалистыхъ Горъ, куда долго пробирались и терпѣливо лѣзли дни и ночи; вокругъ насъ толпилось собраніе какъ бы королей природы, возвышавшихся на десять, двадцать и даже тридцать тысячъ футовъ,-- величественные старцы, которые, если бы желали въ сумеркахъ посмотрѣть на Вашингтонскую гору, то должны были бы нагнуться. Мы были на такой воздушной высотѣ, что люди на землѣ какъ бы ползали, и когда преграждающіе утесы не мѣшали нашему кругозору, намъ казалось, что мы можемъ видѣть вселенную и любоваться на весь земной шаръ съ его горами, морями и сушею, разстилающейся таинственно сквозь лѣтній туманъ. Стоя на Пассѣ за облаками, онъ напоминалъ долину, въ одномъ же мѣстѣ скорѣе походилъ на перекинутый висячій мостъ, откуда мы видѣли, какъ возвышалась около насъ съ обѣихъ сторонъ треть двухъ или трехъ величественныхъ пурпуровыхъ вершинъ, и намъ казалось, что подойди мы къ самому краю и посмотри внизъ, то взорамъ нашимъ представятся въ глубинѣ прячущіяся массы горъ, равнины и тянущіяся у подошвы ихъ долины. Эти грозные султаны были убраны чалмами изъ безпорядочной массы облаковъ, которыя то оторвутся, то разорванными клочками несутся, набрасывая тѣни всюду по своему пути; задѣвая тутъ и тамъ встрѣчныя вершины, они покрываютъ ихъ, постепенно скользя уходятъ, обнаруживая снова пурпуровыя верхушки, украшенныя новымъ слоемъ снѣга. Эти огромные клоки облаковъ шли такъ низко, что, окутывая голову наблюдателя, заставляли его, невольно содрогаясь, отступить.
Съ того мѣста, о которомъ я говорю, можно было видѣть подъ собою цѣлый міръ какъ бы уменьшенныхъ скалъ и долинъ, ведущихъ внизъ, все ниже и ниже въ неопредѣленную даль, къ степи, гдѣ дорога казалась ниткой, гдѣ деревья походили на пучки перьевъ: эта была красивая картина при солнечномъ освѣщеніи, но все со спускающимся мракомъ, который затемнялъ очертанія все сильнѣе и сильнѣе подъ темнымъ сводомъ надвигающейся грозы; тогда, если ничто не преграждало и не портило вида, съ высоты стоящаго, онъ могъ наблюдать за разразившейся бурей, видѣть молніи, перебѣгавшія со скалы на скалу, ливень, падающій внизъ по долинамъ и слышать громъ и раскаты его. Мы видѣли все это; вещь обыкновенная для многихъ, но для насъ это было новостью.
Мы весело катили дальше и въ скоромъ времени на самой верхушкѣ (хотя всѣ онѣ въ продолженіе получасовой ѣзды были для насъ верхушками, стоящими подъ однимъ уровнемъ) мы подъѣхали къ ключу, который раздѣлялся на два источника, воды ихъ направлялись въ двѣ противоположныя стороны. Одинъ изъ этихъ источниковъ, какъ говорилъ кондукторъ, протекалъ на западъ въ Калифорнскій заливъ къ Тихому океану, пробѣгая сотни и даже тысячи миль по необитаемымъ степямъ. Онъ говорилъ, что другой источникъ, выходя изъ снѣговыхъ вершинъ, направлялся на востокъ, дѣлая столь же длинное путешествіе, и мы знали, что со временемъ успѣемъ позабыть о существованіи этой рѣченки, а она, все неутомимо продолжая свое теченіе внизъ по горамъ и долинамъ, мало-по-малу соединится съ широкимъ Миссури, потомъ продолжить свое направленіе черезъ неизвѣстныя равнины, степи и никѣмъ не посѣщаемыя дикія страны; послѣ чего вновь покажется между обмелѣвшими деревьями и песчаными отмелями, чтобы вступить въ Миссиссипи, слегка обмывъ пристань Сентъ-Луисъ, пойдетъ далѣе, проходя снова по мелямъ и по скалистымъ ущельямъ, по нескончаемымъ цѣпямъ бездонныхъ и обширныхъ извилинъ, по лѣсамъ, по таинственнымъ дорожкамъ, опять по мелямъ, окаймленнымъ широкимъ пространствомъ блестящаго сахарнаго тростника, черезъ Новый Орлеанъ, снова черезъ цѣпи и наклоны, чтобы, наконецъ, усталой, взволнованной, перенеся и горе и радости, броситься въ заливъ и успокоиться въ тропическомъ морѣ, гдѣ безъ всякаго сожалѣнія никогда болѣе не вспомнитъ о своихъ снѣговыхъ вершинахъ.
Я сорвалъ листочекъ и бросилъ его въ рѣку, мысленно посылая привѣтъ своимъ друзьямъ на родинѣ, но безъ марки онъ былъ вѣрно гдѣ-то задержанъ.
На вершинѣ мы обогнали большой обозъ переселенцевъ, усталыхъ мужчинъ и женщинъ и изнуренныхъ овецъ и коровъ. Въ печальномъ и запыленномъ наѣздникѣ во главѣ этой экспедиціи я узналъ Джона. Меньше всего я могъ ожидать встрѣтить его на вершинѣ Скалистыхъ Горъ, за тысячу миль отъ дома. Мы были однокашники и много лѣтъ дружили, но мальчишеская выходка съ моей стороны порвала эту дружбу, и она уже болѣе; никогда не возобновлялась. А дѣло было такъ. Я имѣлъ обыкновеніе посѣщать иногда одного знакомаго редактора, комната котораго была въ третьемъ этажѣ, окнами на улицу. Однажды редакторъ далъ мнѣ арбузъ, который я тотчасъ же росположился уничтожить, но, посмотрѣвъ нечаянно въ окно, увидалъ Джона, стоящаго подъ самымъ окномъ, и у меня явилось непреодолимое желаніе бросить ему этотъ арбузъ на голову, что я и сдѣлалъ. Я не былъ въ выигрышѣ, потому что арбузъ мой пропалъ, а Джонъ не простилъ мнѣ этой шутки, и мы, прекративъ всякое сношеніе, разстались съ нимъ, и теперь вдругъ встрѣтились при такихъ обстоятельствахъ.
Мы тотчасъ же узнали другъ друга и горячо обнялись, какъ будто никогда и тѣни никакой ссоры не было между нами. Всякая вражда исчезла, и одного того, что мы встрѣтились на чужой сторонѣ такъ далеко отъ дома, было достаточно, чтобы мы забыли всѣ непріятности и разстались опять съ теплымъ чувствомъ другъ къ другу, пожелавъ обоюдно скораго свиданія и счастливаго пути.
Мы поднимались томительными часами по склонамъ Скалистыхъ Горъ, теперь же мы спускались, и спускались довольно быстро.
Мы оставили за собою горы Виндъ-Риверъ Маунтэнзъ (Wind River Mountains) и Онта Маунтэнзъ (Unta Mountains) и ѣхали все время красивою мѣстностью, гдѣ часто бѣлѣлись скелеты муловъ и быковъ, слѣды бывшаго когда-то здѣсь переселенія, а мѣстами виднѣлись положенные камни и деревянные обрубки, которые, по словамъ кучера, обозначали мѣсто упокоенія болѣе драгоцѣнныхъ останковъ. Это было одно изъ самыхъ уединенныхъ мѣстъ для могилъ! Страна кайота и ворона, иначе сказать, страна тоски и полнаго одиночества. Въ сырую, темную ночь эти разбросанные скелеты зловѣще блестѣли, какъ будто степь была усыпана слабымъ свѣтомъ звѣздъ; происходило это отъ содержанія фосфора въ костяхъ. Но никакія ученыя объясненія не въ состояніи удержать человѣка отъ чувства содроганія, когда онъ близко проѣзжаетъ мимо таинственныхъ огней и знаетъ, что они исходятъ изъ скелета.
Въ полночь пошелъ дождь, и я никогда ничего не видѣлъ подобнаго, впрочемъ, и видѣть не могъ, потому что было совсѣмъ темно. Мы спустили сторы и даже заткнули всѣ щели своимъ платьемъ и всетаки, несмотря на эту предосторожность, дождь проникалъ въ двадцати мѣстахъ. Не было никакого спасенія; если мы спасали ноги отъ воды, то навѣрно подвергали спину наводненію, спасая спину, мочили что-нибудь другое. Если кто изъ насъ выскакивалъ изъ подъ мокраго одѣяла и садился, то тому, на-вѣрно, струя воды проникала за воротъ. Между тѣмъ карета тихо подвигалась по степи, ныряя въ промоинахъ, такъ какъ кучеръ, благодаря темной ночи, не могъ держаться дороги, а буря такъ, безжалостно бушевала, что не было возможности сдержать лошадей. Какъ только мы потеряли слѣдъ, кондукторъ зажегъ фонари, чтобы отыскать дорогу, но при первой попыткѣ свалился въ оврагъ, въ четырнадцать футовъ глубины, и фонарь, какъ метеоръ, послѣдовалъ за нимъ. Долетѣвъ до дна, онъ оттуда закричалъ неистовымъ голосомъ:
-- Не ѣздите сюда!
На что кучеръ, смотря на оврагъ, въ которомъ тотъ исчезъ, съ негодованіемъ отвѣтилъ:
-- Что же, вы принимаете меня за дурака?
Болѣе часа кондукторъ искалъ намъ дорогу, изъ чего видно, какъ далеко мы отъ нея уклонились и чему подвергались. По слѣдамъ нашей кареты замѣтно было, что мы дважды избѣжали опасности. Я не разъ радовался, что мы не были убиты въ эту ночь. Я не знаю особенной причины этому, но всетаки я радовался.
Утромъ на десятый день путешествія мы переѣзжали Зеленую Рѣку (Green River), красивую, большую, прозрачную, и такъ неудачно врѣзались въ нее, что должны были ждать новой, упряжки на подмогу, чтобы вытащить насъ на берегъ; вода доходила у насъ до самыхъ постелей, но эта была пріятная, прохладная вода и, кромѣ того, ей нечего было у насъ мочить, такъ какъ, мы всѣ уже давно были вымочены. На станціи Зеленой Рѣки мы завтракали горячими сухарями, свѣжей вырѣзкой изъ антилопы и кофе. Это былъ единственный разъ, что намъ удалось хорошо поѣсть въ дорогѣ между Соединенными Штатами и Большимъ-Соленымъ-Озеромъ-Сити и единственный разъ, что мы дѣйствительно остались за это благодарны. Подумайте, какую, должно быть, приходилось намъ ѣсть мерзость, если этотъ завтракъ оставилъ во мнѣ такое глубокое впечатлѣніе послѣ столькихъ лѣтъ.
Въ пять часовъ утра мы достигли Форта Бриджеръ (Fort-Bridger), сто семнадцать миль отъ Южнаго Паеса и тысяча двадцать пять миль отъ Сентъ-Жозефа. Отъѣхавъ пятьдесятъ двѣ мили дальше, близъ Эко-Кэньонъ (Echo Canyon) мы встрѣтили шестьдесятъ человѣкъ солдатъ Соединенныхъ Штатовъ, которые пришли изъ Кэмпъ-Флойда (Camp Floyd). Наканунѣ имъ пришлось имѣть дѣло съ тремя или четырьмя стами индѣйцевъ, которые, какъ они полагали, собрались не для добра. Въ этой стычкѣ четыре индѣйца взяты были въ плѣнъ, остальныхъ же преслѣдовали четыре мили, но никого не убили. Это походило на серьезное дѣло. Мы хотѣли выйти изъ кареты и присоединиться къ этимъ солдатамъ, но, размысливъ хорошенько и разсчитавъ, что индѣйцевъ было четыреста человѣкъ, мы рѣшили ѣхать дальше и присоединиться къ индѣйцамъ.
Эко-Кэньонъ тянется на двадцать миль. Онъ походитъ на длинную, узкую, прямую улицу, идущую внизъ уступами, между громадными перпендикулярными стѣнами Конгломерата, во многихъ мѣстахъ въ четыреста футовъ вышины и какъ бы украшены башнями на подобіе средневѣковыхъ замковъ. Это былъ самый безопасный путь въ горахъ, и кучеръ сказалъ, что гутъ онъ пуститъ свободно лошадей. Онъ такъ и сдѣлалъ, и если скажутъ, что нынѣ курьерскій поѣздъ Тихо-океанской желѣзной дороги летитъ скорѣе, чѣмъ мы пролетѣли тогда въ дилижансѣ, то я завидую шутнику-пассажиру. Казалось, мы подобрали наши колеса и полетѣли по воздуху -- и всѣ забыли объ отвѣтственности за почту. Я не люблю преувеличивать и когда что говорю, то говорю правду.
Какъ бы то ни было, а время шло. Въ четыре часа дня мы пріѣхали на вершину Бигъ-Моунтэнъ (Big-Mountain), въ пятнадцати миляхъ отъ города Соленаго-Озера, когда заходящее солнце бросало свои послѣдніе лучи на міръ и самая изумительная панорама горныхъ вершинъ представилась нашимъ глазамъ. Мы посмотрѣли изъ окна на эту восхитительную картину, осѣненную роскошной радугой! Даже оверлэндскій почтовый кучеръ остановилъ своихъ лошадей и залюбовался!
Черезъ полчаса или черезъ часъ мы перемѣнили лошадей и ужинали съ однимъ мормономъ "Падшимъ Ангеломъ". "Падшіе Ангелы", какъ я понимаю,-- святые нынѣшнихъ временъ; церковь ихъ отдѣлила отъ прочихъ, давъ имъ право управлять постоянно скрывавшимися, виновными гражданами. Я много слышалъ объ этихъ мормонскихъ "Падшихъ Ангелахъ", объ ихъ темныхъ и кровавыхъ дѣйствіяхъ, и потому, когда входилъ въ домъ одного изъ нихъ, то невольно дрожь пробѣжала у меня по тѣлу. Но, увы, къ нашему разочарованію, мы увидѣли здоровеннаго, грубаго, непріятнаго стараго негодяя! Онъ былъ довольно мерзокъ, чтобъ называться даже "Падшимъ", потому что можетъ ли быть какой-нибудь "Ангелъ", лишенный нравственнаго достоинства? Могли ли вы перенести видъ "Ангела" въ грязной рубашкѣ и безъ подтяжекъ? Могли ли вы уважать "Ангела" съ лошадинымъ смѣхомъ и съ нахальствомъ боканира (морской разбойникъ на американскихъ моряхъ)?
Тутъ были еще такіе же негодяи -- товарищи этого; и тутъ была еще одна личность, которая походила на джентельмэна -- Герберъ сынъ Димбала, высокій, стройный тридцатилѣтній мужчина. Цѣлая куча неопрятныхъ женщинъ бѣгала впопыхахъ туда я сюда, неся кофейники, тарелки хлѣба и разныя другія принадлежности ужина, и всѣ онѣ, какъ говорятъ, жены этого "Ангела" -- по крайней мѣрѣ, часть ихъ, и надо полагать, что это справедливо, потому что если бы онѣ были наемщицы, то не позволили бы "Ангелу" такъ кричать на себя и такъ браниться, какъ онъ. Это было наше первое знакомство съ "особымъ обществомъ" на западѣ и не скажу, чтобы оно насъ плѣнило. Мы долго не мѣшкали тутъ, а поспѣшили отправиться на настоящее мѣстожительство нынѣшнихъ временъ святыхъ, въ твердыню пророковъ, столицу, единственнаго самовластнаго монарха въ Америкѣ Большое-Соленое-Озеро-Сити. При наступленіи ночи мы отправились просить убѣжище въ гостинницѣ "Соленое-Озеро" и стали раскладывать свой багажъ.
Мы поужинали великолѣпно; намъ дали свѣжѣйшее мясо, птицъ и овощи, все въ изобиліи и въ замѣчательномъ разнообразіи. Потомъ мы гуляли по улицамъ, заглядывали въ магазины и въ лавки и съ любопытствомъ смотрѣли на каждаго, полагая видѣть въ немъ мормона. Это была волшебная страна для насъ по всѣмъ причинамъ, страна чаръ, демоновъ и страшныхъ тайнъ. Намъ интересно было спросить у каждаго встрѣчнаго ребенка, сколько у него матерей и знаетъ ли онъ ихъ поименно; мы испытывали страшное любопытство всякій разъ, что видѣли, какъ двери жилья мормона отворялись и запирались и множество человѣческихъ головъ, плечъ и спинъ мелькали въ нихъ; намъ такъ хотѣлось посмотрѣть, что дѣлается въ семьѣ мормоновъ, какъ они тамъ живутъ, въ какихъ они отношеніяхъ между собою и какіе у нихъ обычаи.
Немного погодя замѣститель губернатора территоріи познакомилъ насъ съ "Джентилъ" (Gentiles) и мы съ ними провели очень пріятно время. "Gentiles" называются тѣ, которые не принадлежатъ къ мормонской сектѣ. Нашъ спутникъ Бемисъ не былъ съ нами часть этого вечера и пришелъ въ нашу комнату въ гостинницѣ около одиннадцати часовъ, веселый, болтливый, не твердой походкой, шатающійся, и въ рѣчахъ его было слышно больше икоты, чѣмъ смысла. Съ этимъ вмѣстѣ, когда, желая повѣсить, какъ слѣдуетъ, сюртукъ и жилетъ, онъ разложилъ ихъ на полъ, около стула по обоимъ бокамъ, и, собравъ въ комокъ панталоны, положилъ ихъ также на полъ, напротивъ того же стула, посмотрѣлъ на все съ благоговѣніемъ и пробормоталъ: "Слишкомъ много для него", легъ въ постель съ сапогами; тогда мы съ прискорбіемъ рѣшили, что онъ, вѣроятно, съѣлъ что-нибудь, что не согласовалось съ его желудкомъ.
Потомъ, однако, мы узнали, что онъ что-то выпилъ, а не съѣлъ. Онъ пилъ преимущественно мормонское прохладительное "веллэ тэннъ" (valley tan). Веллэ тэннъ есть родъ виски англійской или что-то очень сходственное; это изобрѣтеніе чисто мормонское и дѣлается только въ штатѣ Утахѣ. Есть преданіе, которое говоритъ, что оно составлено изъ (привознаго) огня и сѣры. Если мнѣ хорошо помнится, то во времена Бриггэма Юнга (Brigham Young) нигдѣ не разрѣшено было въ общественномъ мѣстѣ пить и даже въ частныхъ домахъ, не одинъ вѣрный мормонъ не позволялъ себѣ выпивать что-нибудь, исключая веллэ тэнъ.
На слѣдующій день мы бродили по широкимъ, прямымъ и ровнымъ улицамъ, съ любопытствомъ осматривая городъ, гдѣ при населеніи въ пятнадцать тысячъ намъ ни разу не пришлось видѣть ни пьяницъ, ни бродягъ и вообще никакого безпорядка. Свѣтлый, чистый, прозрачный ручеекъ пробѣгалъ по всѣмъ улицамъ, замѣняя собою грязныя канавы. Громадные дома были построены изъ необожженнаго кирпича и красиво отдѣланы; за каждымъ домомъ тянулся большой, хорошо воздѣланный огородъ и садъ, гдѣ между грядами и фруктовыми деревьями виднѣлась вода, очевидно, протекавшая изъ ручейковъ съ улицы, и все и вездѣ дышало опрятностью, чистотою, изяществомъ и комфортомъ. Вездѣ видны были магазины, лавки съ разными издѣліями, всѣ заняты были какою-нибудь работою, въ воздухѣ раздавался стукъ кузнечнаго молота, шумъ колесъ на фабрикахъ, все это работало, трудилось и суетилось. Гербъ моего штата изображалъ двухъ медвѣдей, державшихъ между собою шлемъ съ девизомъ: "Соединенно мы стоимъ (hic). Разъединенно мы падаемъ". Для автора этой книги онъ былъ непонятенъ. Но у мормоновъ гербъ былъ простъ и несложенъ и очень къ нимъ подходилъ. Онъ изображалъ золотой улей съ работящими пчелами вокругъ!
Городъ лежитъ у самой степи, величина которой равняется штату Коннектикута; онъ окруженъ стѣною горъ, верхушки которыхъ теряются въ облакахъ, а на верхнихъ склонахъ лежитъ вѣчный снѣгъ. Смотрѣть на городъ съ одной изъ этихъ страшныхъ высотъ въ двѣнадцать или въ пятнадцать миль, Большое-Соленое-Озеро-Сити кажется дѣтскою игрушкою, стоящею около величественной Китайской стѣны.
На нѣкоторыхъ изъ этихъ горъ къ юго-западу въ теченіе двухъ недѣль ежедневно шелъ дождь, но ни одна капля не упала въ самый городъ; а во время жаркихъ дней, позднею весною и раннею осенью, жители, утомленные жарою, могли искать прохлады и въ то же время идти любоваться на роскошную и величественную снѣговую бурю на горахъ. Они издали могли усладиться этой картиной, хотя каждый день въ извѣстное время года, и снѣгъ никогда не падалъ ни на улицы, ни на ихъ жилье.