Книговод

Крымские письма

Тур Евгения


ЕВГЕНИЯ ТУР

КРЫМСКИЕ ПИСЬМА

   

ПИСЬМО ПЕРВОЕ.

Симферополь 1 сентября.

   Не много дней прошло с тех пор, как мы расстались, а уже нас почти во всю длину России, и в холод и в дождь и в жар, промчали почтовые лошади. Как много пространства осталось назади меня, как много я успела увидеть, сличить и передумать в те долгие часы, когда устаешь смотреть из окна кареты на быстро сменяющиеся и часто так однообразные предметы схожих между собою местностей! И вот я в Симферополе. Какое же впечатление вынесла я после долгого пути, спросишь ты, где итог и подведен ли он? Не знаю, не умею отвечать на этот вопрос ни себе, ни тебе. Что-то неопределенное, что-то пестрое и не поддающееся анализу осталось в уме моем. Скажу одно. Разительный переход от севера к югу пахнул мне свежею жизнию, здоровьем, чем-то радующим и благоухающим, как молодость. Вот опять прозрачный далекий горизонт, с яхонтовым оттенком, так резко отличающийся от нашей дали дико-серого колорита, дали, не лишенной грустной поэзии в своем вечном однообразии. Вот южное солнце, так досадно палящее, но великолепное и животворное; вот каменистая и покрытая слоями пыли почва. Все вокруг напоминает здесь, что я далеко от родных мест; юностию, повторяю тебе, пахнуло мне, далекою свежею юностию. Опять знакомые привычки овладели против воли всем существом, опять вкрадывается прежняя страсть в сердце, страсть, которой не умею дать названия, но которая владеет мною самовластно и безраздельно. Пушкин сказал:
   
   Охота к перемене мест
   Весьма мучительное свойство.
   
   Но это не то. Моя страсть сильнее, и вместе с тем мельче. Она состоит в каком-то неугомонном желании бродить по чужому городу, по незнакомой деревне, заглядывать с равным любопытством в избу простолюдина и в публичное здание, в способности увлечься разговором умного, на пути встретившегося человека, детской болтовнею девочки, опершейся на перила крылечка, или простым рассказом мужика, или, наконец, ссорою двух торговок на рынке под навесом городской площади, которые, вдруг пораженные смехом проходящей барыни, донны, синьоры, или дамы (смотря по нации), расходятся пристыженные, или обращают свой гнев на нее, на ее невинный смех, а она проходит мимо, и равно забавляют ее и гнев и равнодушие. Но ужели надо ехать далеко, чтобы испытать наслаждение кочеванья или бродяжничества, если возможно так выразиться? Неужели, чтобы бродить по улицам, заглядывать в лавки, зевать на площади, надо проехать тысячу верст? В том-то и беда, что именно это наслаждение становится доступно только при виде новых предметов, быстро сменяющихся, -- но зато это наслаждение не променяю я ни на какое другое. Приятна мне беседа наша, друзья мои, греет меня и живит ваше присутствие, уютно мне в моем кабинете, посреди тысячу раз перечитанных книг, знакомых картин, лиц и портретов - словом, воспоминаний прошедшего - грустно мне было оставить и вас и мой уютный уголок, но легче мне жить, но вольнее дышать, но существую я полно, свободно и радостно только тогда, когда я кочую. Вот и здесь, при виде страны незнакомой и чужой - я ожила опять. Однако пора приняться и за рассказ и сказать, что я видела.
   От Тулы до самого Курска та же северная Россия, так нам знакомая - будто я и не выезжала из Москвы, всякий уголок так знаком мне. Вот и Калуга; -- говорят, будто она живописна. Не знаю, право. Раскинулась она на горе и спускается к самой Оке, берега которой тоже, говорят, живописны. Но ведь это то же, что все мы, жители севера, видим каждый день. Увеличьте Москву-реку в три раза - вот вам и Ока. Признаюсь, наскучили мне луга, березовые рощи, деревеньки и все эти томно смеющиеся пейзажики, которые мы, жители севера привыкли называть живописными видами. Боже сохрани, если стоит дуб - уж им обязаны любоваться, развесистая береза заслуживает тоже одобрение и похвалу, а раките на берегу пруда навязывается поэтическое название ивы. Но воля ваша - это только так принято; -- по крайней мере я, человек грешный, не чувствую ровно ничего - береза как береза, дуб как дуб, а ива для меня всегда остается простой ракитой. Пожалуй, место и живописно, да ничего не говорит оно ни сердцу, ни воображению. Чего-то нет. А чего? Не знаю, я только объясняю факт, а мне всегда повторяющийся. Говорили мне когда-то, будто есть на свете и такие люди, которые и в окрестностях Пскова, Калуги, Тулы и прочих городов приходили в восторг. Ну, я скажу только, что они счастливы, и дай им Бог всегда быть такими; много им дано на долю - я беднее, и мой ум и сердце молчат. Если уж любоваться, так полюбуемся нашим мрачным, суровым, недоступным севером. Тундры, болота, озера, бор непроходимы имеют свое дикое величие. Но возвратимся к Калуге. Редко случалось мне видеть город, где было бы менее движения и вообще жизни. За Калугой Тула, за Тулой Орел - но уволь меня: не маршрут же я должна писать тебе. Все это так знакомо. Те же улицы, те же трактиры, те же половые, являющиеся со смеющимися лицами и самодовольно объявляющие, что все есть, хотя это все и ограничивается довольно вкусными щами и жестким, как подошва, бифштексом, за который они тащат из кошелька все богатства востока, приговаривая, что генерал (или князь) такой-то останавливался и был всем весьма доволен. Этот генерал - миф преследует вас почти до самого Харькова. Однако, оставя генерала в стороне, Курск может уже попасть в исключение - он тонет в зелени, более яркой и роскошной, чем зелень наших стран; даже одежда крестьян изменилась - она живописнее. Особенно понравилось мне белое кисейное покрывало, падающее с высокого кокошника баб и накрывающее их до полу-корпуса. Оно живо напомнило мне покрывало генуэзских женщин. Что-то похожее случалось видеть и на сцене, в опере или балете. Но на сцене все газ, атлас, бархат, а вместе манерность, заученность поз, и живописная группировка, трудно достающаяся, и наконец, с нею картинная зелень и намалеванное небо. В мире реальном холстина, полотно, ситец, часто рубище - и то, что грубо вблизи, как живописно издали и как иногда невзначай живая, разнообразная толпа картинно бросится в глаза, пестро раскинувшись под светлым небом, на зелени луга, у шатров и навесов ярмарки или на площади селения в большой праздник! Белые платки курских баб чрезвычайно оригинально и красиво заканчивают наряд их, и непременно замечаются в толпе, придавая ей живописность. Целый день бродила я по Курску, и кроме этого ничего не видала, так что мне даже совестно говорить тебе об этих платках. Что же делать? Правда дороже всего, особенно в путешественнике - иначе, вместо его рассказа, было бы интереснее прочесть "Тысячу и Одну Ночь". Но зато, лишь шаг на родину Гоголя, и, будто по взмаху магического жезла, все изменяется. Выбеленные домики теснятся друг подле друга, укрываясь в густой зелени фруктовых садов и пестрых маленьких палисадников. Взгляни на эту деревянную церковь, утонувшую в зелени. Вокруг кладбища; -- многие кресты полупокрыты пышною зеленью, иные упали на бок и едва-едва виднеются из-за высокой травы, другие высоко стоят над свежею насыпью могил; церковь и кладбище окружены живой оградой из вьющейся зелени и колючего кустарника, так тесно сплетенных между собою, что не только перелезть ее нет возможности, но даже и прикоснуться к ней не совсем безопасно: шипы отважно защищают ее от всякого. Налево от церкви, маленькая хата, выбеленная вновь, примыкает к обширному фруктовому саду: впереди чистенькое крылечко, около палисадник, где пышно цветет мальва и царствует прозаический, но огромных размеров подсолнечник, а хмель вьется везде кругом, даже до баляс крылечка. Как не вспомнить здесь Гоголя и лучшие строки его? Не все ли здесь дышит им? И любимая земля его не полна ли им, как он сам был полон ею? Скажите, не в этой ли хате жила чернобровая панна, и не здесь ли, не на этих ли ступеньках, смущенная и сверкая очами, сидела она, ожидая наступления ночи, и не здесь ли погибла она наконец от руки философа. Фантастический Вий мерещится вашему воображению, и, ожидая лошадей на крыльце, робко смотрите вы в сторону, искоса поглядываете на погост. Ведь это правда, и я уже сказала, что и юность и детство знакомятся опять с путешественником. А вот огромные селения тянутся иногда на протяжении нескольких верст, с садами, палисадниками, церквами, зажиточными крестьянами и всем малороссийским бытом; вот девушки с позолоченными монетами на шее, с коралловыми ожерельями, со свежими загорелыми лицами. Многие из них вовсе не красивы, но румянец юга уже залил смуглые щеки, и лицо их дышит довольством. Весело смотрят они, весело они улыбаются и любопытно заглядывают в лицо новоприезжих. В одной из таких деревень, -- имя ее я забыла, да и к чему оно? - почтовых лошадей не было, и все мы, досадуя на задержку, отправились гулять по деревне, которая, дыша довольством, давно выманивала нас из кареты. Мы заглянули за калитки двух-трех хат - молчание, ставни у окон затворены, собаки лают из подворотен, и, собственно, поэтому некоторые из нас, не слишком одаренные храбростью, постыдно отступили. Но вот, немного подальше, калитка отворена, на пороге домика стоит девочка лет 16, с ребенком на руках и с красным маком в косе - но в платье, в настоящем платье наших горничных, хотя на открытой шее и блестит позолоченная монета подле кораллового ожерелья. Монета и ожерелье помирили меня несколько с платьем, и я решилась подойти к ней и спросить ее, нет ли у ней крынки молока?
   -- Молока нет, -- говорит она отрывисто, коротко и ясно.
   Но от нас не так легко было отделаться.
   -- Какое красивое ожерелье - покажи его, пожалуйста, -- говорю я, бесцеремонно рассматривая позолоченную монету, и замечаю ей, что она старинная; девушка делается говорливее. Ожерелье принадлежало ее бабке, а медаль (так назвала она монету) досталась ей по наследству от прабабки. На звук незнакомых голосов вышел из хаты старик и тотчас вмешался в разговор наш, объявляя, не без некоторого чувства собственного достоинства, что коралловое ожерелье редкость, большая редкость (при этом он покачал значительно головою), и теперь достать такого нельзя, нигде нельзя, а было оно давно в их семействе.
   -- В Москве можно достать, возразила я не совсем смело, при виде его уверенности.
   -- Ну не знаю, не знаю, -- сказал он; -- потом подумал, помолчал и повторил решительно: не знаю.
   Мы разговорились, и он попросил нас войти к нему в дом. Что за прелесть - эта маленькая избушка! Чистота, опрятность, некоторая сельская изысканность. Липовые стулья на чистом полу, у стены постель, покрытая ситцевым одеялом, у другой стены стол и над ним маленькое зеркало, украшенное сверху венками из увядших цветов, по бокам полотенце, вышитое красными розанами и разводами по довольно тонкому домашнему холсту.
   -- Так уж нынче не вышивают, -- заметил хозяин, видя, что мы рассматриваем полотенце, -- нынче всё уж не то, всё не то. Вот маменька ее (он употребил именно это выражение, показывая рукою на дочь) ходила не в платьях - такого не носила - а теперь вся деревня такое носит.
   -- Почему? - спросил кто-то из нас.
   -- А Господь их знает - уж видно, так им нравится.
   Мы пожелали видеть комнаты, и он радушно провожал нас и все показывал. Рядом с первой комнаткой мы увидели другую, чистенькую, но чрезвычайно-маленькую комнатку в одно окошко, заставленную двумя люльками и постелью для дочери. Потом была еще каморка с шкафами и сундуками, и с маленьким отверстием, прорубленным в стене и выходившим в кухню. Это живо напомнило мне убранство комнат в чужих краях, где хозяйка (мещанка, однако) подсматривает за кухаркой из внутренних комнат, посредством такого же отверстия в стене. У нашего крестьянина не было кухарки; жена и дочь готовили попеременно, а работница помогала им; отверстие служило для того, чтобы во всякое время дня наблюдать за ней или спросить о чем. Осмотрев таким образом весь домик, мы возвратились в единственную комнату и уселись. Мы попросили молока. Он стал говорить с дочерью, но оказалось, что жена его уехала в поле с сыновьями, заперла все и ключи взяла с собою.
   -- Ступайте, -- сказал нам хозяин, -- к свату моему, князю Волханскому - у него молока много, и мед есть.
   -- Князь? - сказал кто-то, -- отчего он князь?
   -- А так - богат он - ну, и князем зовут его в деревне, все зовут - а имя его Волханской.
   Мы бы и не прочь идти к князю, конечно, не за молоком, но вследствие той же страсти бродить, но дочь хозяина поспешила объявить отцу, что Волханской молотит хлеб, что у него никого дома нет, почему и ставни заперты. Хозяин просил нас посидеть еще у него, и, говоря о хозяйстве своем, незаметно рассказал нам всю свою историю, причем нельзя было не пожалеть, что именно мы, а не г. Григорович, слушали такой трогательный в своей простоте рассказ. Он бы сумел сделать из него прелестную и задушевную повесть, а я постараюсь только передать тебе сущность рассказа, в двух-трех словах, и конечно, без претензии заставить тебя слушать с тем неподдельным участием, с которым мы все слушали нашего хозяина, человека лет пятидесяти, с добрым лицом и маленькими, живыми, бегающими глазами. Вот что он рассказал нам. Он был старший сын очень небогатого крестьянина, и на двадцатом году полюбил девушку из соседнего села, на которой и женился. Двадцать два года жил он с женою счастливо; она была добра, до мужа ласкова, до детей попечительна, до хозяйства усердна; Бог благословил их семейство и хозяйство. Нажили они шесть человек детей, копили копейку, и стали жить богато. Купили землю, купили лес, выстроили домик, а там купили лавку, стали торговать и выдали дочку за старостина сына. Но пришел и горький день, жена родила меньшого сына и умерла в родах. Пусто и тошно стало в доме, и тоска напала на вдовца, как он снес жену в сыру-землю. Приду, говорил он, домой, хожу по комнатам туда и сюда, и места не найду - нет ее, нет нигде. Дети малые - прибрать их некому - старшая дочь девка молодая, где ей думать о меньших братьях и сестрах! Один, совсем один - ни взять, ни подать; а тоска-то, тоска так и грызет. Думал, думал, тосковал, тосковал, да и задумал жениться. Много пригожих девок цеплялись за меня, все шли, да я не хотел. Говорю им: женюсь не для себя, женюсь для хозяйства. Мне уж ничего не надо. Я стар да и покойницу свою помню - а надо мне теперь мать детям, да в дом хозяйку. А какие вы матери детям? - молоды больно. Были между ними и богатые; да зачем мне богатство? Сам я богат; что нужно было, все нажил с покойницей, и на всех детей помаленьку станет, а там сами наживут работой да порядком. Думал, думал, смотрел, да и взял в жены девку старую и небогатую, разумел - эта мать детям будет, эта хозяйка будет. Ну - да нет, не хозяйка в доме вторая жена. Не она наживала трудовую копейку - ей все прах, ей все ничтожество.
   Хозяин наш замолчал и залился слезами, отер их обеими руками и махнул рукою.
   -- И нету дня, нету ночи, чтобы не думал я о ее маменьке, -- продолжал он, показывая на дочь - в хозяйстве дичь, а в доме крик да брань. А я один, все один, живу, как Бог приказал, да на Его милосердие надеюсь, что даст Он мне терпение снести мое горе.
   Старик опять замолчал, и стал ходить по комнате вдоль и поперек, и горько плакал, и беспрестанно возвращался к прежней жизни, и рассказывал нам о первой жене, как он любил ее, и какая она была до него и до детей добрая и ласковая, какая была умная и работящая, какая была хозяйка. Мы долго слушали и все молчали; этот простой рассказ, проникнутый чувством и истинной, неподдельной печалью, тронул всех нас, тронул тем больше, что мы не ожидали его и не были к нему приготовлены. Я стараюсь передать его тебе, как слышала, ничего не прибавляя от себя; но можно ли передать помимо слов выражение лица, оттенки речи и звук голоса? Прощаясь со стариком, мы не могли не сказать ему, что нам грустно подумать, что мы заставили его, хотя и невольно, вспомнить старое горе.
   -- Горе мое всегда со мною, -- сказал он кротко, отирая все еще лившиеся слезы.
   Не правда ли, что чем проще высказано горе, чем оно незатейливее, тем сильнее охватывает душу слушающего, и участие не знает, как высказаться с человеком, так далеко отстоящим от нас по воспитанию и образованию, и так близко подходящим к нам по общечеловеческим чувствам? В каком бы классе, под какою бы корою ни билось сердце, как скоро есть оно - горе возьмет свое и равно гложет человека, и равно - нет, еще больше - возбуждает к нему сочувствие, потому именно, что он не имеет ни тех развлечений, которые доступны образованию, ни той моральной силы, которая развивается в нас вследствие самосознания.
   Широко, голубой пеленою разостлался Днепр под Екатеринославлем, и сквозь кайму стройных пирамидальных тополей блещет он между зелени. Два рукава его, обойдя песчаную, золотом блестящую мель, сливаются снова в широкое целое и безмятежно теряются вдали между зелеными лугами. На высокой горе Екатеринославль продолжает отстраиваться до сих пор и носит уже характер всех городов юга. Высокие каменные дома, с зелеными ставнями и жалюзи, улицы пыльные и в то же время осененные роскошными деревьями частных садов и общественных бульваров, огромные акации, вязы, дубы, клёны, яркой зеленью пробиваются из-под пыли и наводят благодетельную тень на знойную почву, кремнистую дорогу и стоят, свесившись над головами проходящих. Въехав на крутую гору, можно любоваться неизмеримой долиной, значительную часть которой захватил красивый Днепр своими струями. Здесь уже вода принимает иной колорит, иной блеск. Самое небо прозрачнее; быть может, оно не так сине, как у нас, но зато выше и беспредельнее. Не знаю, откуда взялась общая мысль, будто на юге, в Италии, Сицилии, Испании, небо синее, чем у нас в жаркий июльский день; я заверяю противное. Конечно, никогда не удавалось мне видеть на юге такого серого неба, как у нас в непогоду или при начале осени, но зато никогда не видала я его таким темно-синим, как у нас в летний день, когда на этом темно-голубом фоне плавают серебряные облака, отчего, быть может, оно и кажется таким голубым. Небо юга безоблачно, оно безмятежно, оно далеко - оно кажется неизмеримым, будто лежит выше, потому, быть может, что воздух прозрачнее - это не небо, а голубой эфир. Я разумею под эфиром что-то более воздушное, неуловимое, неизмеримое. Небо для меня понятие, означающее свод, а эфир - бесконечное пространство, в котором глаз утопает. Не знаю, объяснила ли я тебе мысль мою. Как бы то ни было, но небо юга имеет прозрачно-голубой колорит, чрезвычайно приятный для зрения, и я опять увидела его в Екатеринославле и долго любовалась им.
   Слыхал ли ты выражение живописцев, когда они кладут краску или тень? Они говорят: надо свести на нет, то есть незаметно уменьшить тень и свести ее со светом, или другой тенью. Ну, и я скажу тебе, чтобы выразить мысль мою, с самого Екатеринославля природа сходит на нет и превращается в степи. Возвышенности, пригорки, холмы постепенно уменьшаются, исчезают, превращаются в степь. Деревья сильные, роскошные, высокие, редеют, становятся кустарником, а наконец, и этот кустарник исчезает, и остается трава; не высокая, не зеленая, не густая, но спаленная солнцем, она бедно растет в обширной пустыне. Сначала, в огромных равнинах, глаза путешественника видят еще сжатые поля, скирды хлеба, кое-где нарушающие общее однообразие; и дивясь, он спрашивает себя и других: Где же руки, которые сеяли, жали, складывали эти огромные скирды? Ни селения, ни избы, ничего на дороге, кроме мазанки на всякие 15 и 20 верст, мазанки, служащей станцией. Где же селения? Эта загадка была объяснена впоследствии. Так как этот край почти лишен воды, то жители селятся только в едва заметных издали лощинках, там, где протекает ручей, и приходят работать иногда за 15 и 20 верст. А путешественник? Он едет по сухой земле, в пыли, под ярким солнцем, видит одни поля, и горе ему, если он не запасся хлебом, мясом и вином! Край, конечно, изобилен, но дорога идет по безлюдным местам, и ничего достать невозможно. Далее начинаются настоящие степи - скирды хлеба редеют, и стелется перед глазами одно заброшенное, неизмеримое поле, покрытое низкой, сухой травою. Если ты не читал, то верно слыхал об описании акерманских степей. Поэт говорит о могучей, высокой траве, колеблющейся, как волны моря; -- благоухание цветов ароматом напоило воздух, и путешественник, ослепленный яркостью зелени и цветов, вдыхает его, как опьяняющий напиток. Помнится и мне, что в детстве моем я видела что-то подобное в степях, лежащих до Кавказа; но здесь совсем не то. Нет ни могучей растительности, ни цветов, ни поэзии. Это голые, сухие поля, наводящие скуку - даже и тоску. Тоска - ощущение, а скука -- безымянное и скверное чувство, скажу я тебе - но ведь и ты, вероятно, знакома с нею?. Что касается до меня, я многое могу выносить, по мере сил, довольно терпеливо, -- скажу даже, все исключая скуки: она невыносима. Я ела, пила, спала без памяти и устала, но однако не могла спать бесконечно, открывая глаза поневоле, и опять бросались мне в глаза эти однообразные поля, эта бесконечно-грустная пустынность - степью не хочу называть ее. Сахара, вероятно, лучше: там песок; он должен иметь свою поэзию, хотя поэзию кочующих Арабов, верблюдов, диких зверей, караванов и чего еще, не знаю; но прочти любое путешествие, -- все мы читали их. Повторяю, пустыня имеет свою поэзию, свой колорит, свой характер, а здесь ничего нет, кроме разве отсутствия всего, отсутствия людей, воды, зелени, зверей, травы даже. Иначе не умею выразиться. Но ваш Перекоп! Вы говорите: Крым! Крым! Благословенная земля! Севилья! Неаполь! И радостное чувство охватывает вас при мысли, что перед вами тот край, для которого вы оставили семью, друзей, все привычки, свой угол, тот край, где вы надеетесь найти многое: здоровье - благо жизни, новую жизнь - благо существования, наконец, знакомство с востоком, которого он преддверие. Невольно глядишь вокруг себя - это Крым! Дорога кончена - я здесь! Ну где же этот Крым? Я гляжу направо, налево, вдаль, -- ужасно! Да это те же поля, та же пустынность-- гладь, безлюдье, бедность природы! И берет вас раздумье. Ужели все лгали? Не может быть! И вот вам остается всего 60 верст до Симферополя, 60 верст, -- и все то же. Однако, кое-где показывается высокий тополь, кое-где мелькает каменная стена ограды, а за ней фруктовое дерево, отягченное багряными плодами, а там акация одиноко, но высоко подымает вверх пышную красу свою над бедной, уединенно стоящей мазанкой. В нетерпеливом ожидании смотрите вы вдаль: что там такое, там, далеко, на краю горизонта? - там темно-голубое облако - но неподвижно стоит оно, не изменяя своей формы, и тянется оно справа налево, длинной, извилистой, причудливой линией. Стой! Стой! -- говорите вы извозчику, вы, которых глазу знакома красота горной линии, вы, страстные поклонники юга и его очарований.
   -- Горы! Горы! Друзья мои! - говорите вы невольно и не без волнения, и дети с широко открытыми глазами и удивленными лицами выпрыгивают из экипажей, обступают вас и глядят вдаль.
   -- Где горы? Где? - говорят они торопливо. -- Это облако.
   -- Да, да; видите ли вы эту голубую цепь на горизонте, эти изливы, эти грациозные очертания?
   -- Видим, видим, разве это горы? Вот они, горы!
   Мы едем дальше - голубые очерки мало-помалу темнеют и становятся земными формами, возвышающимися на бирюзовом небе. Зелень все чаще, все гуще. Что-то пронзительно скрыпит около вас - это огромных размеров татарская арба, немазаные колеса которой издают неприятный визг - но вы не пеняете, ради новинки. Безобразный Татарин с расплющенным носом и ермолкой на голове идет за волами, махает кнутом и покрикивает горделивым криком; на арбе сидит Татарка, совершенно с ног до головы закутанная в длинное белое холстинное покрывало, так что едва ее глаза блестят в узкое отверстие - это покрывало называется чадрою. Но новые возгласы отвлекают ваше внимание от Татарки, окутанной чадрою: вас тянут за платье, вы оборачиваетесь.
   -- Смотри, смотри, -- говорит меньшой из детей, -- я видел это в зверинце - верблюд! Верблюд!
   Действительно, высокое, неуклюжее животное, не лишенное какой-то дикой грации, шевеля длинной шеей и кроткой мордой, идет скорым шагом под ярмом вола. Татарин дико кричит и подгоняет его хлыстом. Шаг его прибавляется, он скор и рысист, два горба его качаются вправо и влево; вы быстро миновали его, а все еще оглядываетесь.
   Население все увеличивается, пригорки ложатся вокруг дороги, большие камни в беспорядке окаймили дорогу, татарские мазанки, крытые черепицей, мелькают беспрестанно, и кое-где одноэтажные домики, очевидно, дачи, показываются между вновь разведенных садов. Все носит на себе характер новизны, край отстраивается, населяется каждый день все более и более.
   Наконец, перед вами маленький спуск, и потом обширная, покрытая роскошной растительностью долина; посреди ее блестит на солнце ослепительной белизны город, обрамленный зеленью тополей, акаций, лавров и мимоз - это Симферополь. Позади его возвышается гора Чатыр-Даг, Палат-Гора, Шатер-гора - вот ее названия по-татарски и по-русски, и они же дают понятие о ее форме. Действительно, она имеет вид крыши или палатки; она камениста и совершенно бесплодна, не слишком высока, если кому знакомы вершины Кавказа или Альп, но высока и крута, если, избегая всяких сравнений, мы способны любоваться тем, что действительно красиво и живописно. Въезжая в Симферополь, который, как и его окрестности, все еще продолжает отстраиваться, вы поминутно встречаете Татар и Татарок, закутанных в неизбежную чадру, но часто с открытым лицом. Те, которые беднее, позволяют себе такую вольность. Город разделяется на европейский и азиатский. Первый красив; улицы его широки, собор окружен оградой, внутри которой растут деревья; у больших домов, окрашенных в белую краску, есть садики и зеленые, вновь окрашенные ставни, что придает городу вид праздничный и веселый. Целое утро мы ходили по городу: какое удовольствие отереть пыль с лица, переменить дорожное платье на городскую блузу, надеть шляпку и идти куда придется, любопытно вглядываясь во все - как красиво здесь разнообразие лиц, одежд, населения, а красивее того оригинальность арб, везомых по городу верблюдами, оригинальность рынков и маленьких лавок, где по-восточному сидит Татарин, поджав ноги, или просто присев на пятки подле бесчисленного множества разных фруктов, сложенных в огромные груды. Но всего лучше, друг мой, край новый, незнакомый, оригинальный, воздух теплый, прелесть бродяжничества без определенной цели, кроме той, чтобы идти куда глаза глядят, глядеть, куда случится, и не думать ни о чем. Тут здоровье, жизнь, почти счастие!
   

ПИСЬМО ВТОРОЕ.

Кучук-Ламбат, 15 сентября.

   Странная способность воображение; она разыгрывается невпопад и строит воздушные замки Бог весть по какому поводу, чаще всего по поводу какого-нибудь слова, к которому привязали особенное значение. Слова и в жизни (несколько раз я имела случай это заметить), много путают, много портят, -- а в путешествии они играют большую роль, отравляя удовольствие или разочаровывая без милосердия тех, кто поддается их обаянию. Именно нынче случилось со мною нечто подобное. Я уже говорила тебе о том, что Симферополь делится на два города, европейский и азиатский; я неосторожно поддалась этому названию; оно расшевелило мое воображение, и я глупо надеялась, что увижу нечто схожее с описаниями Каира и других восточных городов, где все чудеса востока эффектно бросаются в глаза путешественника. Заранее воображала я, как хороши небольшие дома Татар, окруженные зеленью садов, украшенные, на внутренних дворах, бьющими фонтанами, около которых живописно отдыхает часть семьи, тогда как другая, осужденная на вечное заточение (я говорю о женщинах), расположилась на плоских крышах, устланных коврами и подушками, и оттуда поглядывает на улицу, завидуя участи проходящих. Настроенная на такой лад, я спешила выйти, и когда мне сказали, что татарский город довольно далеко, спешила взять дрожки, чтобы скорее добраться. Через несколько минут мы въехали в узкие и кривые улицы, где едва двое дрожек могли бы разъехаться. Направо и налево тянулись заборы из дикого камня, изредка прорезанные воротами и калитками наглухо запертыми. Из-за оград, то выглядывала акация, то широколиственный клен, и плоская крыша, гладко умазанная глиной и землей, едва виднелись из-за забора и деревьев. На улицах, если так можно назвать кривые, косые и узкие закоулочки, ни души, будто все вымерло. Мы кружили уже четверть часа, а встретили только одну старую Татарку, с ног до головы закутанную в чадру, из-под которой видна была часть морщинистого и загорелого лица ее. Кажется, довольно, чтобы понять, что я ошибалась - но грезы мои об азиатском городе успели уже пустить такой корень, что я не хотела уступить даже и очевидности. Я обратилась к извозчику:
   -- Где же татарский город?
   -- Да ведь вот он - мы уже полчаса в нем кружим, почитай весь объехали.
   -- Не может быть!
   -- Как, помилуйте, он и есть - один только и есть. Это и зовут татарским городом.
   -- А где Татары?
   -- Женщины никогда не выходят, а мужчины или в русском городе, или дома, на дворах.
   -- Отчего же ворота заперты?
   -- Уж у них такой закон - всегда заперты.
   -- Ну, хорошо, поезжай домой.
   Так вот татарский город - было за чем ехать! Сказала я себе с досадою, возвращаясь домой не в слишком хорошем расположении духа. Вечером, когда я рассказывала знакомым мою неудачу, мне отвечали, что вся жизнь Татар сосредоточена на внутренних дворах, куда нельзя иметь доступ иначе, как познакомившись с ними; мне даже обязательно обещали устроить такое знакомство, что, к сожалению, я должна была отложить до другого времени, потому что спешила ехать на южный берег. На другой день, сделав все распоряжения и закупки, мы спешили выехать, и в десять часов утра мы уже мчались по каменистым берегам Салгира. Эта знаменитая, прославленная река, -- не более, как ручеек, с шумом бегущий по камням в зеленеющей и узкой долине, над которой, по мере того, как мы продвигались вперед, возвышались горы все выше, все отвеснее, покрытые то густым лесом, то густым кустарником. Природу нельзя описывать подробно. Нет ничего несноснее, ничего тяжелее, как усиливаться передать словами, чего вообразить не может тот, кто сам не видал великолепия картин ее, и потому не сердись на меня, если я скажу просто, что вид моря, вдруг открывшегося между двух гор огромной, лазурной безбрежной пеленой, пробудил во всех нас весьма живое чувство; те из наших, которые еще ничего не видали, кроме полян родины, стояли неподвижно и едва верили глазам своим; другие, давно знакомые с ним, приветствовали "свободную стихию", как называет ее Пушкин, задушевным движением. Действительно, кто долго живший на берегу моря может не любить его и не послать ему поклона при свидании? Каждое море имеет свою отличительную физиономию, имеет свое родство; один только океан не имеет сходства ни с чем, не напоминает ничего. Океан, вечно воющий, мрачный и суровый, с темно-серыми, а в бурю черными валами, осуществляет собою то понятие, которое заключается в слове: пучина - что-то свирепое, бездонное, всепожирающее. Его вечные валы, бьющие вечными каскадами о скалы, или рассыпающиеся густой, почти твердой пеною на песчаном берегу, кажутся одушевленными, и сам он, океан, будто не стихия, а чудовище. Солнце блещет, в воздухе тихо, ничто не колышется - а он воет, все воет - приливает бурно, быстро и выбрасывает все на берег, или отливает и беспощадно все уносит в себя - бездонную пропасть. Средиземное Море тихо, прозрачно, спокойно - золотой песок и разноцветные камни блещут на дне его; в светлый солнечный день оно лежит спокойно, лазурною пеленою, и с гармоническим шумом умирает у подножия скал и садов, покрывающих берега его. Пена волн его сребриста, шум их, даже и в бурю, напоминает шум ветра в широколиственной роще. Таково и Черное Море, родственное Средиземному; оно также красиво, также прозрачно, также чуждо пожирающего элемента, и полно поэзии. Если бы кого-нибудь, много видевшего, привести на южный берег с повязкой на глазах и, сорвав ее, как с Альбано (в "Титанах" Жан-Поля Рихтера), спросить: "Где ты?" Тот бы отвечал, на задумавшись: "Я в заливе Байи - подле Неаполя". Как и там, горы вышиною своей не поражают взора, но привлекают его разнообразием форм и линий, удивляют великолепием освещения, от которого и заимствуют главную прелесть свою. По мере того, как солнце продвигалось к западу, мы сами, поднявшись на довольно высокую гору, спускались вниз, а на самом берегу моря увидели местечко Алушту, расположенное частью на отлогом берегу моря, частью на возвышении, где оно черными, причудливыми очертаниями, будто силуэтом, рисуется на фоне неба. Налево от Алушты, тянется правильным амфитеатром цепь гор, простирающаяся до самого Судака. Оставив Алушту, мы вновь поднялись на горы, где особенно хорошо показалось нам захождение солнца. Оно скрывалось за горою Аюдаг, далеко выдавшеюся в море, и окрашивало противолежащую цепь гор розовым светом, от которого она казалась прозрачною, как хрусталь; последняя гора амфитеатра казалась оторванною от цепи других и тонула в голубых волнах. Все это, однако, лишь одна сторона южного берега; другая сторона его не может быть применима ни к описанной столько раз Италии, ни к другой южной стране. Восточная обстановка Крыма бросается в глаза путешественника и поражает его своею оригинальностью. Нет скалы, висящей над морем или над плодоносной долиной, где бы не лепились, одна подле другой, небольшие татарские мазанки, с плоской крышей, где нередко отдыхают целые семьи. Часто мазанки, начинаясь в долине, доходят до подножия скалы, и потом, прислонясь друг подле друга, лепятся до самой ее вершины, будто гнезда птиц; все они покрыты растениями и фруктами, которые, повешенные на протянутых веревках, сушатся на солнце. Эти разноцветные травы, желтый, как янтарь, табак, наливные, румяные плоды, придают особенную живописность маленьким жилищам, а восточный наряд женщин, одежда мужчин, даже лохмотья детей, новые типы лиц, все привлекает неодолимо внимание путешественника. Теперь только вполне могла я понять слова одного художника, Француза, объехавшего всю Европу и часть востока, и повторявшего нам когда-то с восторгом: "Нет ничего лучше Крыма! В нем все - и Италия и восток. Вот находка для пейзажиста и жанриста!" На все это глядели мы, и не могли довольно наглядеться из кареты, быстро мчавшей нас по отличному шоссе, проложенному над довольно глубокими обрывами и устроенному так безопасно, что самая трусливая из женщин могла бы сидеть спокойно и не бояться невозможного падения. Скоро, однако, все мы оторвались от истинно великолепного зрелища и стали нетерпеливо посматривать на версты. Чувство, понятное всякому: мы были у цели, мы подъезжали, то есть были за версту от станции Бьюк-Бамбота, где ожидали нас все наши. Действительно, скоро мы увидали под огромным, развесистым орехом, сперва знакомую шляпку, а там и знакомую фигуру, которая поспешно слезала с лошади и спешила нам навстречу, и Бог весть как, мы тоже, выскочив из кареты, очутились вместе. Вопросы, восклицания, прерываемые разговоры заняли несколько счастливых минут, как все минуты свидания; а между тем солнце уже село, и вдруг вся окрестность быстро начала темнеть. Сумерек здесь вовсе не бывает; предметы, ярко освещенные солнцем, лишь только оно зайдет за гору, вдруг тухнут, как будто погасили большой огонь, до тех пор озарявший все своим блестящим светом. Нам надо было спешить домой, тем больше, что нам предстоял крутой спуск на протяжении двух с половиною верст; к тому же дорога сворачивала с шоссе, и мы должны были добраться до нашей дачи по узкой и крутой тропинке, усеянной большими камнями. Об экипажах нечего было и думать: они были оставлены на станции, а вещи наши сложены на огромные фуры, которые с большим трудом спускают на волах. Сев верхом, мы отправились к месту жительства; не без некоторого опасения продолжали мы спускаться, и скоро на самом берегу шумящего моря, прислоненном одной стороною к скале, утонув в зелени сада, сквозь которую приветливо мелькали огни, обрисовался перед нами белый огромный дом. Это был Кучук-Ламбат, дача князя Г., в которой мы проводим всю зиму. С тех пор мы видели много дач, но едва ли есть одна в окрестностях милее и уютнее этой. Половина окон дома обращена на море, другая на окрестные горы. Густой и отлично устроенный сад, расположенный на скате горы, спускается до самого моря и подымается до самой высокой скалы, отвесно висящей над морем. Вид оттуда удивительный. Направо Аюдаг, огромным великаном врезавшийся в море, которое со всех сторон омывает его скалы, налево цепь судакских гор, лежащих правильным полукругом, а посредине, между этой цепью и Аюдагом, широкое, безграничное море, на котором, ни на чем не останавливаясь, утопает взор. Позади нас - татарская деревенька, прильнувшая к обрывистой горе. Множество Татарченков, в красных ермолках и ярких лохмотьях, мелькают беспрестанно и между хижин и на плоских крышах; целая семья отдыхает на солнце; но и лохмотья, и богатые одежды жителей равно живописно доканчивают общую картину.
   Через несколько дней после нашего приезда к нам пришел богатый Татарин, сын муллы, из деревни Партенит; мы поспешили угостить его кофе, до которого все Татары большие охотники, а он, обращаясь к С., которая ему была старая знакомая, так начал разговор свой:
   -- Сестра? - спросил он ее, показывая на меня.
   -- Да, сестра.
   -- Роднай?
   -- Да, родная.
   Тогда он обратился ко мне.
   -- Сын? - показывая на мальчика, сидевшего подле меня.
   -- Да, сын.
   -- Дочь?
   -- Дочь.
   Последовало молчание, после чего он опять обратился к сестре моей.
   -- Принеси всех ко мне - обед.
   Тут он встал, поклонился, приложил руку ко лбу и вышел.
   -- Обед! - сказала я с некоторым смущением, -- да ведь это ужасно! Ужели нам придется есть татарские блюда? Это уж не шутка.
   -- Не беспокойся, обеда не будет; он плохо говорит по-русски: угостит кофе и фруктами - вот и все.
   -- Но если...
   -- Ну, что ж, если... -- отвечал кто-то, -- то надо будет есть, во что бы то ни стало, иначе это обида хозяину.
   -- Ну, так я вас поздравляю, -- сказала я решительно, -- я не поеду.
   Все рассмеялись.
   -- Не будет обеда; ну, а в отчаянном случае я берусь есть за всех, сказал М., я вам даю слово.
   -- Даже баранину с салом?
   -- Даже баранину с салом.
   -- Хорошо, быть по-вашему - едем.
   На другой день, поутру, в 10 часов, мы были уже верхами и отправились по узкой, крутой, извилистой тропинке. Непривычному взору не совсем ловко остановиться на обрывах скал, по которым черной змеей бойко вьется тропинка, над шумящими внизу волнами. Странно и не совсем приятно зависеть от верности ног горной, небольшой лошадки, похожей на козочку. Оступись она на повороте, на спуске, -- много есть таких мест, где и голова седока не уцелеет на плечах; в других местах можно отделаться и дешевле, и, переломив руку, ногу, ребро, сохранить дорогую жизнь. Но лошади смирны, и что всего важнее, привыкли к местности; если кто не умеет ездить, пусть только не дергает повода, не мучит животное - оно пойдет за другими лошадьми, приостановится, когда надо, вынесет на гору, спустит с горы, а на повороте бережно обойдет большой камень и ступит твердо на узенькую тропинку. Не надо, конечно, глядеть вниз, в обрыв, и голова не закружится, сердце не сожмется от невольного страха. Дорога в Партенит одна из самых безопасных, хотя тебе, жителю полей и долин, она не показалась бы такою. Тропинка довольно широка: во многих местах по ней две лошади пройдут рядом - великое удобство там, где есть такие дорожки, по которым едва пройдет лошадь, когда из-под ног ее посыплются камни, -- не скажу в бездну, здесь нет их, -- но в порядочный обвал, где немного бы уцелело от человека, если бы ему пришлось волей-неволей его вымерить. Как бы то ни было, дети, на очень смирных лошадях, поехали с нами, и, хотя порою мы не могли не обернуться назад с некоторой робостью, но зато скоро успокоились, видя, как умны лошади, и как благоразумно брели они вслед за другими, неся на себе маленьких седоков своих. Подъезжая к Партениту, мы взобрались на бесплодную, песчаную гору, с которой вдруг открылась перед нашими глазами, как оазис, узкая долина, сплошь усаженная великолепными деревьями, между которыми, шумя по камням, бежал ручей, довольно обильный, разделенный на несколько рукавов, впадавших в море. Татарские мазанки, как и везде, лепятся до самой вершины крутой скалы и спускаются внутрь до середины долины. Деревня эта велика, и тут в первый раз мы вблизи увидели горных Татар, которые, надо заметить кстати, составляют совершенную противоположность с Татарами степей. Плоские, широкие лица последних, с придавленными носами, выдавшимися скулами и узкими глазами, довольно безобразны. Первые почти все хороши собою; черты лиц их правильны, овал продолговат, профиль безукоризненно красив, глаза открытые, большие, черные. Особенно в женщинах заметен греческий тип. Не замечаешь ли ты имя деревни Партенит? Звук этот не напоминает ли тебе чего-то греческого? А вот и другое имя: Артек.
   Дом Сеид-Белял стоит на долине, над ручьем, под огромными развесистыми орехами. Завидя нас, жена его вышла к нам навстречу с открытым лицом; нам сказали, что везде, где Татары ознакомились с Русскими, чадра выходит из употребления. Молодая женщина дождалась, пока мы слезли с лошадей, взяла меня за руку и ввела в дом. Она была очень недурна собою, с правильным и чрезвычайно добродушным лицом. Красная, вся обвешанная червонцами ермолка была надета на голове, из-под ней волосы, заплетенные сзади в множество тонких кос, лежали на спине и спереди спускались около щек двумя прядями. К несчастью, они были слегка выкрашены в рыжую краску, также, как и ногти ее; шерстяное пестрое платье, похожее покроем на кафтан, было перевязано на талии красным платком, угол которого приходился сзади, а концы висели спереди. Из-под кафтана полотняная рубашка, с вырезанным воротом сходилась на груди крест-накрест и оставляла большую часть шеи обнаженною. На шее, низко спускаясь на грудь, было надето ожерелье из турецких монет; их было около 40 или 50, а ценность их простиралась до 100 р. Верхний ряд ожерелья состоял из десяти червонцев, второй из восьми, и так далее, все уменьшаясь до последнего ряда, состоявшего из одного червонца. В мазанке ожидал нас хозяин, на ту пору не совсем здоровый. Сначала он лежал на подушках, но потом сел, поджав ноги, после первых приветствий. Комната была довольно велика, но, к сожалению, в ней уже было много улучшений, сделанных на европейский манер. Так, вместо одного маленького окна, было два, и довольно большие - без стекол, однако, но с балясами, раскрашенными яркими красками. Ковер лежал на полу; подушки вдоль стен; стены были также, как потолок, увешаны шитыми шелками и золотом полотенцами, сверху которых были полки, покрытые штофными платьями, платками, собственностью жены и домашней оловянной посудой. Бесчисленные концы платков и полотенец, висевших вниз и закрывавших все стены, составляли нечто в роде пестрой оригинальной драпировки. Мы уселись; разговор не был слишком оживлен: хозяин плохо говорил по-русски, жена его вовсе не говорила, а только понимала немного, ну, а мы, конечно, не учились по-татарски. Дом был вновь отстроен. Мы сделали хозяину несколько комплиментов, на которые он отвечал одной улыбкой; затем наступило молчание. Он сказал что-то жене; она стала на колени, набила ему трубку и зажгла ее, потом вышла из комнаты и принесла уголь, предлагая его нам; мы также закурили папиросы. Надо было говорить. С. опять принялась говорить о доме.
   -- Хорош дом, якши, сказала она (по-татарски: хорошо); на что жена приятно улыбнулась. - Дорого стоит?
   -- Две тысячи.
   -- Ассигнациями?
   -- Да.
   -- Ну, а праздник Байрам скоро будет?
   -- Скоро.
   -- Жена пойдет плясать.
   -- Жена не плясать - жена дома.
   -- Однако надо же ей доставить удовольствие.
   Татарин не понял и молчал.
   -- Я хочу сказать: ей надо веселиться, тебе надо любить ее.
   Татарин сказал что-то жене; она принесла пунцовое штофное платье и положила нам на колени: оно было совершенно новое и ненадеванное.
   -- Ты это сшил ей к празднику?
   Он утвердительно покачал головою.
   -- Ну, так она наденет платье и пойдет в гости?
   -- Зачем гости? У ней баранчук; надо с баранчук (с ребенком) дома.
   Во все время разговора она неподвижно стояла у стены; при этих словах она грустно взглянула на нас, потом на мужа и опустила глаза в землю. Видно было, что она рассчитывала на прогулку в новом платье.
   -- Когда же она выходит гулять?
   -- Закон не велит.
   -- Так она никогда не выходит?
   -- Раз в год у родных - и в праздник.
   Мы красноречиво принялись объяснять ему, что жене его скучно всегда сидеть в комнате, скучно не выйти погулять; он слушал нас спокойно и непреклонно и повторил опять:
   -- Закон не велит.
   Мы улыбнулись и своему красноречию и весьма пошлым, но в ту минуту смешным шуткам наших спутников. Наше красноречие подействовало только на жену Сеид-Белял - она подошла к нам и обняла С., так жарко вступившуюся за права ее, и долго сидела подле нее в довольно грациозной позе, перебирая в руках и разглядывая обшитое шнурком пальто ее. В отрывистых разговорах прошло полчаса, и я надела шляпку, собираясь ехать. В ту минуту, как один из наших подавал нам пальто, Татарин остановил С. за руку и сказал кротко, но решительно:
   -- Сидеть надо.
   Это был наш приговор: мы поняли, что обед был не пустая угроза, тем более, что до сих пор, вопреки обычаю, нас ничем не потчевали. Невольно мы взглянули друг на друга.
   - Сидеть, так сидеть, -- сказал один из нас, и мы сняли шляпы.
   Суматоха поднялась по слову хозяина. Жена его вышла; за нею мимо дверей комнаты беспрестанно мелькали разные лица. В дверях толпились дети, старухи, работники, соседи (всё Татары), но никто не переступал порога, уважая гостей. Наконец, через час хлопот, явилась жена хозяина и поставила перед нами (мы сидели на полу) низенький, маленький столик из розового дерева, выложенный перламутром. Он привлек наше внимание по своей оригинальной форме и отличной работе.
   -- Такой столик мог бы занять почетное место и в любой гостиной, -- сказал кто-то из нас.
   -- Да, и служить скамейкой; он так низок. Откуда он?
   -- Константинополь, -- отвечал Татарин, вмешиваясь в разговор наш и не скрывая своего удовольствия, видя, что мы любуемся его столиком.
   -- Ты его оттуда выписал?
   -- Да, платил дорого - 50 серебром.
   В эту минуту жена его внесла в комнату огромную оловянную посудину, вроде суповой чаши. Вся она была наполнена до краев кусками баранины, перемешанной с виноградом, фигами и чем-то еще, чего мы и разглядеть не могли. Для нас явились даже вилки, которые у Татар не в употреблении. Признаюсь, блюдо пугало меня не на шутку, тем более, что не есть значило оскорбить хозяина, так добродушно нас угощавшего. Мы все вместе храбро взяли по вилке и, как по команде, вонзили их в представленную нам смесь.
   -- Есть, так есть, -- сказал кто-то, и мы принялись с совершенным самопожертвованием за трудный подвиг.
   Вообрази наше удивление: во-первых, баранина не пахла салом, чего именно нельзя добиться от здешних поваров и кухарок; во-вторых, блюдо было положительно вкусно, и, так как мы проехали 15 верст не позавтракав, то и принялись за него не только добровольно, но даже с удовольствием. Татарин был совершенно доволен и глядел на нас дружелюбно. За этим блюдом последовало другое, но от него так сильно несло салом, что я не только не могла его отведать, но от одного запаха его чувствовала уже нестерпимую тошноту.
   -- Кто из вас сказал, -- спросила я, -- что будет есть, quand-meme? Будет есть все и съест все?
   -- Я! - сказал храбро М., и принялся за блюдо, вместе в детьми, которые, однако, после первого куска, решительно отказались продолжать обед. Это были какие-то маленькие, сырые, очень невзрачные на вид блины, зажаренные в сале.
   -- Ты? - сказал Татарин, обращаясь ко мне и С., видя, что мы даже не отведали блюда.
   -- Она больна, -- отвечала ему С.
   -- Болен? - он покачал головою, помолчал и произнес опять: Есть надо.
   -- Благодарствуй, я сейчас ела: еще буду после.
   -- Ну, хорошо.
   Как видишь, дело было не шуточное, и мы с ужасом ожидали других блюд. Их было еще около 5, и все они глядели подозрительно, хотя были довольно чисто изготовлены: одно из них, сделанное из рису, завернутого в виноградные листы, могло быть недурно, если б не возбуждало непобедимого отвращения запахом перегорелого, перетопившегося сала. С. и я без преувеличения умоляли наших спутников сжалиться над нами есть за нас как можно больше; к стыду нашему, я должна признаться, что мы во зло употребляли все власти, даже родственную и родительскую, приказывая детям есть, непременно есть, и клянясь по-французски, что в другой раз не поймают нас на такую удочку. Отчаяние наше было так комично, что дети не выдержали и, забывая все татарские и другие приличия, буквально помирали со смеху. Мы хотели унять их, но было поздно: заразительный смех их прилипал к нам. К счастью, хозяина не было в комнате, и когда он вошел и увидел, что знаменитый обед его, начавшийся так серьезно, кончился взрывами смеха, то приписал его нашему совершенному удовольствию и бесцеремонно потрепал по плечу меньшого из детей и отечески улыбнулся ему на его сумасшедший хохот. После обеда следовал десерт - и родительская власть была уже не у места. Виноград-мускат, груши, тающие во рту сахаром, наливные, румяные яблоки, известные у нас под именем крымских, до того понравились детям и нам самим, что приказывать есть было бы совершенно излишне. Якши! Якши! Говорили мы, обрадованные своему знанию по-татарски, а хозяева наши улыбались и за нами повторяли: якши! Разговор, как видишь, был довольно незатейлив. После обеда мы выкурили по папиросе и спешили домой; но на возвратном пути ждали нас печальные следствия всех самопожертвований и геройств, именно: те из наших, которые наиболее доказали нам свое право на поименованные добродетели, повесили голову и вообще сделались весьма мрачны. На вопросы наши: что с вами? они отвечали отрывисто и угрюмо; но скоро и эта роль пришла им не по силам.
   -- Прекрасно! - сказал М. с досадой, -- вы берете меня с собою на какие-то татарские обеды, которые мы должны съедать, а потом спрашиваете: что с нами?
   Мы рассмеялись.
   -- Смейтесь, смейтесь; вам хорошо, вам нужды нет, -- сказал М., -- а каково нам?
   -- Ведь вы сами обещали все есть, все съесть.
   -- Поневоле будешь есть, когда все отказываются, -- сказал Б., известный гастроном нашего маленького мира, поглощающий каждый день едва ли не половину устриц, подаваемых к обеду.
   -- Ведь вы любите есть, -- заметили мы лукаво.
   Вместо ответа, он выразительно пожал плечами; наступило мрачное молчание.
   -- Что с вами, однако? - спросила одна из нас, та, которая была подобрее.
   -- Что? Обыкновенно что! - отвечал М. грустно, -- Меня тошнит, ужасно тошнит.
   Дети залились смехом. Напрасно мы обращали внимание наших спутников на великолепную природу, на яркое освещение гор, на серебряную пену, которая клубилась у ног лошадей наших, и брызги которой долетали до лиц наших: они оставались слепы и глухи. М. печально ехал, изредка упрекая нас за эгоизм, а Б. после долгого молчания начал доказывать с логическою последовательностью, что между татарским обедом и обедом у Шевалье есть маленькая разница, что упрекать его здесь в любви к обедам и кушаньям хуже обиды, тем более, что никакой порядочный человек - а он таким считает себя - не мог бы поглотить той дряни, которой, по милости дам, его нынче угостили. Красноречие Б. было так велико, что мы смирились.
   

ПИСЬМО ТРЕТЬЕ.

   Наконец удалось нам увидеть и татарскую свадьбу, о которой столько твердили нам здешние жители. Конечно, это новое для нас зрелище не было лишено некоторой занимательности, но нельзя не признаться, что, по свойственному всем путешественникам желанию новых впечатлений, мы ожидали чего-то более. Сияло осеннее солнце (это было в октябре), грело оно, но не жгло уже, и разнообразно расцветило пленительными красками не только море и горы, но и самые мазанки деревни и живописные группы жителей, нарядные, веселые, причудливо разбросанные по всей горе. Между яркими праздничными костюмами Татар мелькали длинные живописные чадры женщин, откинутые назад и сверкавшие на солнце белизной своей; рубища старух и детей довершали оригинальность общего вида и бросались в глаза зрителей, просясь под кисть живописца-мастера. Толпа с каждой минутой сосредоточивалась и увеличивалась у дверей невестиной мазанки, куда, наконец, пробраться было уже нелегко. Оседланные лошади стояли наготове, чтобы везти невесту в дом ее будущего мужа; некоторые из них были навьючены ее приданым, при криках, спорах, шутках и заботах присутствующих. Бегали женщины, кричали мужчины, хохотали дети, суясь под ноги; старухи таскали пожитки невесты, и русские работники, пришедшие с соседних дач, стояли в стороне и порою перекидывались с Татарином дружелюбным словом, или, ухмыляясь, передавали друг другу свои замечания и остроты. Время шло, а дело, казалось, не продвигалось вперед; только татарская музыка раздражала европейские уши, и без милости, визгливо, задорно заглушала все речи и возгласы своими дикими, пронзительными звуками. Мальчик-Татарин гудел на каком-то подобии флейты, другой оглушительно бил в барабан, третий тряс какие-то бубенчики, а посреди их флегматичный старик со всем усердием дул в какой-то первобытный инструмент, издававший пронзительный звук, звонко и визгливо оглушавший всех близстоявших. Посмотрев на лошадей, которых навьючивали приданое, на людей, собравшихся глазеть на поезд, мы прошли вперед и переступили порог мазанки. Она была набита народом. В сенях стояли Татары и Русские; в самой комнате, где было так темно, что почти невозможно было рассмотреть лиц, толпились одни женщины и девушки. Увидев нас, толпа расступилась, и одна из старух провела нас в самый темный угол комнатки, где на полу, обнимая обеими руками огромную подушку, качалась и голосила девушка, причитая что-то по-татарски. Мы вообразили себе, что это невеста, но нам объяснили, хотя с великим трудом, что эта девушка только любимая подруга невесты. Где была сама невеста - мы не могли узнать, не понимая по-татарски, а дойти до этой тайны по собственному соображению было невозможно. Глаза наши не привыкли к потемкам, и все фигуры вместе толпившиеся представлялись нам какими-то неясными тенями; плач и вой оглушали нас, а духота была нестерпимая. Разве только записному туристу можно было еще оставаться в этой комнатке; но такого не нашлось между нами, хотя одна из нас, оставшись подолее, и уверяла потом неверивших, что ей удалось рассмотреть в самом конце алькова, обыкновенно назначаемого для парадной постели, что-то бесформенное, покрытое с головы до ног покрывалами, что будто бы эта-то неподвижная масса и была сама невеста - предположение, за достоверность которого я, впрочем, не могу поручиться. Близость насекомых, которыми так богата всякая татарская толпа, духота, темнота и совершенное непонимание языка, бестолковость толкований русских дворовых, пришедших на свадьбу, давно вывели меня из терпения, и я спешила уйти и вздохнуть на свободе чистым воздухом, не покидая, однако, порога невестиной мазанки. Через несколько времени забегали засуетились старухи пуще прежнего, музыка заиграла пронзительнее и отчаяннее, тронулись в путь вьючные лошади; несколько девушек выбежало из невестиной мазанки; схватившись за руки, они вбежали на ее плоскую кровлю; там обнялись и переплелись они, взяв друг друга за плечи, талию и руки и составив нечто вроде русского хоровода. Маленькие девчонки напрасно силились войти в состав его: их безжалостно отгоняли прочь, и они, посовавшись и попытавши счастья всюду, отошли к стороне и составили другой хоровод, стараясь подражать во всем первому; и вот под звуки той же одуряющей музыки занялись и малые и большие каким-то покачиванием из стороны в сторону: было что-то дикое, ленивое, грустно-спокойное, хотя и неуклюжее в этом подобии первобытного танца. Между тем, самая красивая из приготовленных лошадей была подведена к порогу мазанки. Два Татарина вынесли одеяло, и, взяв его за концы, держали его высоко между порогом и лошадью, составляя из него нечто вроде навеса. Кажется, это было устроено с целью скрыть невесту от взоров толпы, в то время, как она сядет на лошадь. Из мазанки раздался плач и крик, и в дверях появился Татарин, который нес на руках закутанную в покрывало женщину: это и была невеста. Он нырнул под разостланное над ним одеяло, которое опустилось еще ниже, когда он посадил невесту на лошадь; все присутствующие, в том числе и мы, могли рассмотреть только конец ее туфли; она села, а потом легла на лошадь, согнувшись и головой касаясь шеи лошади; тогда ее накрыли еще большим покрывалом, так что ничего нельзя было разобрать, кроме безобразной колеблющейся массы. Музыканты пошли вперед; один из родственников повел под уздцы лошадь, а за ней пустилась вся свита, довольно многочисленная. Я, впрочем, не заметила в ней женщин. Проезжая мимо мечети, весь поезд остановился, музыка замолкла, вышел мулла и прочитал что-то. Нам говорили, будто в этой молитве заключается весь брачный обряд Татар, но народные толки обо всем, что касается до обычаев Татар, так сбивчивы, что верить всем им невозможно, а обратиться за достоверными сведениями - на южном берегу не к кому. В Симферополе есть знатоки по этой части; но Симферополь от нас далеко, и потому надо довольствоваться тем, что видел сам, не обращая большого внимания на комментарии дилетантов. Мы пожалели от всей души несчастную невесту, когда нам сказали, что она должна в этом тягостном положении корпуса, окутанная с ног до головы огромным количеством тряпья и душных покрывал, проехать 15 верст шагом до дому мужа, под лучами все еще жаркого октябрьского солнца. Позднее мне удалось, благодаря любезной внимательности одного из наших знакомых, присутствовать при другой богатой свадьбе, в самом Симферополе, где обычаи в отношении заключения женщин гораздо строже, чем на южном берегу. Свадьба эта праздновалась у головы, который женил племянника. За три дня до свадьбы, т.е. до приезда невесты, у родных жениха начинается съезд знакомых, на котором и мы присутствовали. Голова встретил нас и ввел в довольно большую комнату, устланную богатыми коврами и большими, у стен, подушками. Впрочем, только эти ковры и подушки и напоминали восток; на стене висело зеркало, в углу стоял обыкновенный стол - плоды коснувшейся Татар цивилизации. В комнате никого не было, кроме нас и хозяина, который очень хорошо говорил по-русски; он предложил нам плоды и конфекты, после чего просил нас (но только одних дам) пройти на женскую половину. Он постучался в дверь, выходившую в сени; ее полуотворили, и, впустив нас, стремительно захлопнули снова. Мы очутились в большой комнате, совершенно наполненной женщинами всех годов, начиная от детей трех лет, до старух лет семидесяти. Одна из старух приняла нас и усадила в углу на подушках. Около нас, направо, налево, на полу, на окнах сидели и стояли женщины - пройти было невозможно, не потревожив всех. Внимание присутствующих обратилось на нас, а наше на них. Наряды их были действительно великолепны. Верхние одежды были из парчи, или бархата, обложенного галунами. У многих сверху рубашки, которая сходится на груди крест-накрест, открывая часть шеи, были надеты красивые жемчужные сетки, покрывавшие всю шею и спускавшиеся до самого пояса, массивного и украшенного каменьями. Формы поясов не одинаковы, но все красивы. Самые красивые пояса состоят из серебряного галуна, который застегивается спереди остроконечной массой серебра, с вьющимся по нем затейливым филиграном. Другие пояса состоят из галуна сзади и двух огромных кругов из позолоченного серебра, которые лежат почти на животе. Одна из Татарок была одета богаче других: ее нижнее платье было из фиолетового бархата, а верхний кафтан из золотого глазета, обшитого горностаевой опушкой; ее красивая феска была усеяна червонцами, которые, возвышаясь постепенно, образовали надо лбом род золотой диадемы, а жемчужная сетка-пояс и ожерелье из червонцев довершали действительно замечательный по оригинальности и богатству наряд. Сзади спускалось почти до полу светло-зеленое газовое покрывало, вышитое золотыми блестками и приколотое к феске. Но довольно о нарядах; не будешь ли ты упрекать меня, что, занявшись нарядами, я не говорю о лицах, особенно с тобою, которого бы, как и других наших спутников, не впустили ни под каким видом в этот гарем или гинекей? Что ж делать! Не без умыслу я умалчивала о самом интересном вопросе: не хотелось мне так скоро тебя разочаровывать. Нас окружали не лица, а маски, не те черные, элегантные маски, которые сделались необходимой принадлежностью черных модных домино, но те простые, расписанные бойкой рукой маляра маски, которые продаются в продолжение всей масленицы во всех лавочках для забавы детей и простолюдинов. Довольно большие окна комнаты (обращенные, впрочем, не на улицу, но на двор, со всех сторон обгороженный стенами) пропускали два луча яркого солнца, и оно-то предательски осветило нам все ужасы малеванья. Что румяна актрис, что белила купчих, что притиранья отцветшей женщины в сравнении с этой страстью раскрашиванья! То были не румяна и белила, а целые слои румян и белил, за которыми нельзя было видеть цвета кожи, а разве только догадываться, что, вероятно, есть она - но какая? Воображение могло разыграться по воле. При лучах солнца размалеванные лица, крашеные волосы, насурьмленные брови были бы страшны, если б не были смешны. Нужно ли прибавлять, что все эти женщины показались нам отвратительными, да и где та красавица, черты которой отстояли бы себя при таком умышленном уродовании! У многих половина бровей была выщипана, у других брови сходились при помощи черной краски, у всех почти они были выкрашены оранжевой или красноватой краской. Рассматривая, однако, черты лица и не обращая, по возможности, внимания на этот странный обычай малеванья, мне показалось, что южно-бережские Татарки гораздо красивее симферопольских, что приписывается здешними жителями греческому происхождению. Мы сидели часа два: Татарки говорили очень мало между собою; иногда подходили к нам, рассматривали наш наряд, причем, вероятно, в знак дружбы, сильно потрепав нас по плечу, приговаривали: Якши! Якши! (хорошо). Или обращали внимание на одну из наших спутниц, и, взяв ее бесцеремонно за подбородок, твердили: "гузель" (красивая), а потом усаживались на прежнем месте. Когда входила новая гостья, тоже Татарка, она обходила всех присутствующих, не исключая и нас, и, взяв руку, прикладывала ее ко лбу и к губам в знак почтения или приветствия. Потом, обошедши всех, садилась на полу. Мы хотели уйти, но хозяйка остановила нас и насильно посадила опять на прежнее место. Явилась из задней комнаты женщина с огромным подносом и с огромной чашкой на нем; за ней шла девушка с красным платком в руках. Красный платок, не спросясь, очутился и под нашим подбородком, и нас пригласили знаками пить из общей чашки, похожей на простую полоскательную; мы покорились: это была не слишком противная по вкусу сыта. После сыты подали нам кофе в маленьких чашечках, похожих на китайские. Блюдец не было, а вместо них были какие-то серебряные футлярчики филигранной работы, в которых были вставлены чашки с кофе. Эти футлярчики, или чашки побольше первых, очень красивы и оригинальны, и, вероятно, были изобретены для того, чтобы не обжигать рук, когда берешь чашку с горячим кофе.
   Узнав, что невеста будет на другой день, и что надо ехать ей навстречу за город, чтоб видеть строго соблюдаемый обычай, состоящий в том, что верховые из партии жениха беспрестанно останавливают ее поезд, или арбу, если она не верхом, и что при этом она должна всякий раз давать за себя выкуп (состоящий в платках и прочих мелких подарках), мы простились с хозяевами и вышли на другую половину, где нашли наших спутников, скучавших в одиночестве. На другой день шел проливной осенний дождь, который помешал нам привести в исполнение план наш; таким образом мы лишены были возможности видеть все обычаи и обряды, соблюдаемые при татарской свадьбе. Через несколько времени после этого мне удалось быть в гостях у другого богатого и довольно знатного Татарина, который пригласил нас пить чай вечером. Этот обычай ввелся у них по их частому сношению с Русскими; впрочем, он не повсеместен, да и чай этот таков, что упаси от него Боже всякого! Этот визит не был бы замечателен, если б жена Татарина не внушала нам особенного участия. Кроме привлекательной красоты, она отличалась от других Татарок своими приемами и речами, в которых замечались некоторая понятливость и чувство. Она была мала ростом, чрезвычайно пропорциональна; ручки ее были маленькие и самой изящной формы; большие черные глаза были исполнены неги и нежности. Даже румяна, покрывавшие ее лицо, не могли совершенно обезобразить его, а выражение, умное и доброе, заставляло забывать уродливый обычай. Муж ее, отлично говоривший по-русски, служил нам переводчиком. Мы долго говорили с ней; нас удивили ее ответы, простые, но приличные; она не рассматривала с жадным любопытством нарядов наших, не расспрашивала, зачем и как мы приехали, не брала в руки наших шалей, не трогала наших перчаток. Она отвечала на наши вопросы без дикой застенчивости, и когда, в свою очередь, говорила сама, то старалась сказать что-нибудь приятное. Заметив между нами молодую девушку, она спросила, где мать ее и здесь ли она. Когда же ей указали на мать, то она привстала, живо взяла ее за руку и заговорила скоро и с одушевлением. Муж перевел нам слова ее. Она говорила, что Аллах благословил мать девушки, что она сама была бы очень счастлива, если б имела дочь, и не скучала бы в доме своем, если б у ней было такое большое, такое милое дитя. Голос этой женщины, гармонический и грустный, ее красота и плохое здоровье наводили на печальные предположения, которые, впрочем, оказались совершенно неосновательными; муж был богат, любил ее и ничего не жалел для ней; несмотря на обычай, не позволяющий чужому мужчине переступать порог женской половины, он решился призвать медика, который постоянно бывает у них и лечит ее. Несмотря, однако, на эти данные, нам казалось, что эта женщина не рождена для затворнической жизни, что развитие ее сердца свидетельствовало о некотором нравственном превосходстве ее над другими Татарками. Муж ее рассказал нам, что он до женитьбы случайно увидел ее на свадьбе родственника, влюбился в нее и женился; что она сама любит его, но все скучает, все больна, и, имея одного сына, часто жалуется на одиночество и особенно на то, что не имеет дочери. Вообще судьба восточных затворниц незавидна, как бы счастливы ни казались они. Сама семейная жизнь их заключает в себе не мало лишений и горя. Раба мужа, жена мусульманина не может вполне назваться и матерью. Сыновья мало бывают дома и находятся под непосредственным надзором и властью отца; дочери принадлежат матери только до замужества. Отдав их замуж, они видят их очень редко, едва ли раз в год, если они живут не в одной деревне, а по соседству, хотя бы это было и за десять верст или ближе. Вообще, посещение родных и даже матери зависит совершенно от произвола мужа. Целый год просьбы, угождения, ссоры клонятся к одной цели: побывать в родительском доме хотя на один день. Конечно, есть исключения, но это не больше, как исключения. Добродетель женщины, ее верховная доблесть, заключается в большем или меньшем затворничестве. Один татарский мулла рассказывал нам с энтузиазмом о своей теще, известной всему околотку; она была всеми уважаема, потому что читала целый день коран, никогда от роду не выходила из своей комнаты, ни даже для того, чтобы подышать воздухом, никого не принимала и часто отказывалась видеть родных своих братьев и мужей дочерей своих вследствие того правила, что женщине неприлично принимать мужчину, кто бы он ни был. У бедных женщина пользуется большей свободой, потому что она принуждена работать; она работница мужа. Разрумяненная, разодетая в праздник, она под старость ходит в рубище и носит обноски невестки. Девушки пользуются некоторой свободой и ходят плясать в праздники, но лишь между собою; мужчины смотрят на них издали. Разумеется, и тут вмешивается любовь, и нам рассказывали о двух похищениях, что, впрочем, случается редко. На южном берегу беспрестанные сношения с путешественниками сделали татарские жилища доступнее. Татары гостеприимны; они приглашают тотчас войти к себе, и их жены и дочери принимают мужчин-путешественников, подают им кофе, становятся на колени и зажигают трубку. Недавно мы были в гостях у одного знакомого Татарина; его не было дома, и нас провели к его жене, но не позволили идти за нами мужчинам, ни даже маленькому сыну одной из наших дам. Его взяли за руки два Татарина и закричали решительно и повелительно:
   -- Остаться!
   Но каково же было наше удивление, когда на другой день Татарин, приехавши к нам, извинялся и говорил, что он бранил жену, зачем она не приняла наших спутников. Из этого можно заключить. Что через несколько лет многие обычаи совершенно выведутся между Татарами; уж и теперь на южном берегу редко можно увидеть женщину, плотно закутанную в чадру. Она обыкновенно надевается во время переезда из деревни в деревню, из одного приличия. Несмотря на это, большинство Татар неохотно позволяет женщинам в праздник идти смотреть на игры молодежи и пляску девушек, а если и позволяет, то на очень короткое время.
   

ПИСЬМО ЧЕТВЁРТОЕ.

   Узнав, что в Симферополе будет происходить скачка татарских лошадей, мы отправились в город. Дорога была ужасная; местами грязь, местами, особенно в горах, гололедица. Если б мы могли предвидеть все ожидающие нас бедствия, мы, конечно, предпочли бы остаться в нашем мирном, уединенном уголку. Началось с того, что лошади в Алуште были так истощены, что стали на полу-горе. Идти пешком не было никакой возможности, и мы принуждены были сидеть в экипаже и горько сожалеть о любопытстве, заставившем нас пуститься в путь. Напрасно извозчик погонял своих кляч - они дышали тяжело и не трогались с места. Мы держали совет, что делать. Извозчик благоразумно вмешался в наши совещания и предложил единственный, по его мнению, способ спасения - волов.
   -- Волов! Как волов?
   -- Да так, волов, барыня. Вот схожу в татарскую деревню, близехонько, да и приведу пару: они втащат.
   -- Да экипаж не тяжел.
   -- Не тяжел-то, не тяжел, да лошадки-то плохи - не дойдут.
   -- Поезжай опять в Алушту, приведи других лошадей.
   -- Каких других? Их нетути. Право слово, возьми волов - волы втащат; не то до ночи тут пробьешься, да и ночуем здесь.
   Подумали мы, побранили злую судьбу, посмеялись над собою (в дороге лучшее средство дать себе слово смеяться всем досадным приключениям), да и послали за волами. Они явились очень скоро; к дышлу прицепили веревку, и медленно, тихо, нестерпимо потащили нас волы. В первую минуту нам было ужасно смешно, а потом стало досадно. Ничего не может быть несноснее: надо сидеть в экипаже и подвигаться так медленно, что все пешеходы обгоняют. С нами случилось то же. Какие-то два мастеровые и множество Татар обогнали нас, но никто не смеялся над нашей упряжью: видно, осенью такой способ путешествия здесь не редкость. Впрочем, надо заметить, что алуштинская гора ужасно крута. Пять часов мы ехали 15 верст и, наконец, достигли Таушан-Барра, где принуждены были остаться до свету. Темень была страшная, ночь холодная, а ехать по горам было опасно. Наконец, на другой день утром добрались мы до Симферополя, после всех треволнений и досадной скуки полуторасуточного путешествия. Смешно сказать: 50 верст пути, и на это надо было употребить столько времени! Гостеприимно встретили нас в Симферополе наши знакомые, отогрели, напоили чаем и объявили, что скачки назначен на другой день. Это было очень кстати, потому что мы оказались не способными ни на что, кроме сна и отдыха, в этот первый день нашего приезда.
   Наступил день скачек. В одной из долин у самого города построена была деревянная галерея; за ней возвышалась довольно крутая гора, сплошь усеянная народом. Дамы сидели в галерее, мужчины толпились подле, множество Татар и Русских верхом разъезжало взад и вперед. Вдали, почти у самых крайних домов города, виднелась белая, неподвижная толпа: то были городские Татарки, плотно закутанные в чадры и собранные в кучу. Что могли они различить, находясь так далеко от места скачки, сказать трудно. Татарская музыка играла и гудела над нашими ушами; но скоро, к полному удовольствию всех европейских ушей, она смолкла, знак был подан, и лошади помчались, при крике и гаме оборванных седоков своих, так мало похожих на модных жокеев. Три раза обскакали они довольно большое пространство и, как водится, одна из лошадей выиграла первый приз, две другие - два второстепенных приза. Первый приз состоял из большой, довольно богатой серебряной вазы, второй и третий - из куска парчи и шелковой материи. Церемония скачки и получения призов продолжалась около часу и смертельно нам наскучила.
   Татарские лошади имеют свои неоспоримые достоинства, но их надо оценить при прогулках в горах, по тропинкам и неприступным местам. Их бег восхитителен для седока. Он состоит из иноходи - шибкой рыси без малейшего сотрясения для едущего, или из "джибе", несколько похожего на курц-галоп, но галоп спокойный, и с которым не сравнится галоп никакой отлично выдрессированной лошади. На скачках же эти маленькие лошадки, не слишком красивые, ненарядные, под Татарами-седоками, не внушают участия зрителю. Скачут они (так, по крайней мере, показалось мне) гораздо тише, гораздо тяжелее английских лошадей; самый вид красивой, высокой, выхоленной английской лошади, под маленьким в бархат и атлас одетым жокеем, так привлекает взор, что становится понятною вся эта роскошь, и толпа разодетых женщин вместе с огромными пари тут совершенно у места.
   Видавшему весь блеск таких скачек в столице покажется бедна и незначительна первобытная обстановка татарской скачки. Место татарской лошади не на парадной выставке, а в горах; она там в своей сфере, понятлива, умна и чрезвычайно ручна. По своему инстинкту и привычке к хозяину татарская лошадка похожа на собаку и забавнее ее. У нас завелась также татарская лошадка, небольшая, серая, с маленькой красивой мордочкой; она до того смышлена, что по голосу хозяйки своей входит на лестницу, в комнату, откуда ее выгнать стоит больших трудов и усилий, ест сахар и ворует хлеб. Ей случалось зашалить и, закусив удила, понести по тропинке, или когда с ней слезали, отправиться одной в горы, но по первому приказанию, сказанному знакомым голосом хозяйки, она останавливалась и возвращалась назад. Она знает свое имя, как любая собака; все наше маленькое общество очень неравнодушно к Чинаре (имя лошади), и если мы, жители городов, могли полюбить и так близко сойтись с этой умной тварью, то понятно, что иной Татарин так привязан к своей лошади, что не расстанется с ней ни за что на свете, или плачет, когда нужда заставляет его продать ее.
   Цены этим лошадям не слишком высоки: очень хорошенькую лошадь с джибе и иноходью можно купить за 40 и 50 целковых; с небольшой иноходью, годную для всякого путешественника, можно иметь за 25 целковых. Есть и такие, которые стоят до 200 целковых; но мы не имели случая ездить на них и довольствовались обыкновенными лошадьми, которые тихи, не спотыкаются, отлично спускают с горы и шибко бегут в долине маленьким джибе, или лихою иноходью, а главное - не носят, что, говорят, случается очень часто и здесь крайне опасно. Всякому путешественнику, намеревающемуся объехать южный берег верхом, необходимо запастись хорошей лошадью. Тряская рысь всегда беспокойна, но когда приходится сделать переезд верст в 15, при беспрестанном изменении почвы, по спускам и въездам на горы, она делается невыносимою; а наемные лошади почти все отличаются тряской рысью и, к тому же, спотыкаются, что подвергает нешуточной опасности седока, непривычного к горам, обрывам, ущельями огромным камням, которыми усыпаны тропинки по берегу моря.
   Каждый почти день в продолжение всей осени мы отправлялись по соседству.
   Осень стояла чудесная; даже 4 декабря было до того тепло и тихо, что мы гуляли в легких мантильях; солнце грело, будто в майский день. Но зима, однако, скоро взяла свое; цвет моря, скал и самого неба заметно изменился. Исчезли бирюзовые и изумрудные переливы моря, оно сделалось серым и темным, и изредка кое-где пробивался на поверхности бегущей волны бледно-голубой оттенок. Скалы не алели при закате солнца, не горели ярко-розовым цветом при восходе его; туманы всякий день больше и ниже спускались на окрестные холмы и горы и обвивали беловатой пеленой почерневшие скалы. Часто вечером поднимался сильный ветер, и выл он, врываясь в худо-вставленные рамы окон; море бурливо билось о прибрежные скалы и часто всю ночь не давало сомкнуть глаз. Самая дача, построенная на летний лад, становилась холодна, и мы познакомились со всеми неудобствами камина во время стужи; в то время, как руки и ноги наши согревались, по спине пробегал холод, двери хлопали, и часто сквозной ветер расхаживал по всему дому; насморк со свитою своей, гриппом и болью горла, ворвался в нашу маленькую колонию; ко всему этому присоединилась совершенная некомфортабельность в материальных потребностях. Порядочного масла достать было невозможно, за говядиной надо было посылать за 30 верст, об живности нечего было и думать; оставалась одна баранина, которая до того всем нам приелась, что мы не могли ее видеть. Конечно, все эти неудобства могли быть легко устранены теми лицами, которые завелись хозяйством и имеют собственность; но для нас, путешественников, преодолеть все это было почти невозможно. Правда, что все это точно так же недоставало нам и осенью; но прогулки, купанье, чудесные виды вознаграждали нас с избытком за маленькие лишения в материальной жизни.
   Мы отправились зимовать в Симферополь, где лучше отстроенные дома могли предохранить нас от холоду, а довольно изобильный рынок - от голоду. Но зима только напугала нас: она стояла теплая, бестуманная, безветренная и не дождливая. Оставалось удивляться этому благодатному климату и наслаждаться им; всякий день выходили мы гулять, и, встречаясь с знакомыми, говорили: "Когда же будет зима?". - "А вот, погодите", -- отвечали нам: "Январь, правда, очень хорош, но февраль будет дурной". Пришел и февраль - жители ссылались на март; но пришел и март, а погода стояла отличная. Правда, в апреле выпал снег, но только на одну ночь, и после этого ненастного дня сделалось так жарко, что лучше было бы оставить город. Однако и оставить его было невозможно: приближалась Пасха, и всем нам хотелось быть в церкви.
   Несмотря на то, грустно было нам у заутрени. Где найти на светлую ночь петербургской торжественности или московской задушевности? Да и то сказать - много захотели мы от отдаленного губернского города. В ночь на Светлое Воскресенье в Петербурге и Москве даже иностранцы, по единодушному их отзыву, поражены торжественностью, пышностью, стечением народа и многозначащим обрядом христосования. В Москве особенно, гул тысячи колоколов, крестные ходы вокруг старинных соборов, освещенный Кремль, пылающие колокольни всего города, пушечные выстрелы, поцелуи семьи, поцелуи первых встречных во имя любви, завещанной Спасителем, все это, посреди пышной обстановки древнего Кремля, оставляет в душе впечатление, которое проснется непременно во всяком другом крае при наступлении того же годового праздника. Грустно было всем нам; кто вспоминал семью, кто, не имея ее, далеких друзей, -- и все мы вспомнили чудную московскую ночь, ночь на площади, ночь в соборе, ночь в домовой церкви, и разговенье посреди своих, близких сердцу. Москвич вспомнит везде свой Кремль, свои соборы, хотя бы даже он очутился в великолепном храме св. Петра!
   Общество Симферополя не велико, и как значительных помещиков очень мало, то почти все оно состоит из служащих. Два-три дома постоянно принимают; но эти вечера - вечера карточные, где ералашь завладела всеми. Частных балов нет, или очень мало (по крайней мере, мне удалось слышать только об одном); но зато есть обширная зала собрания, где всякий четверг собираются женщины, девицы, молодежь и танцуют вволю. Эти еженедельные собрания называются джемытами. Есть также публичная библиотека, где можно найти несколько хороших книг, но зато нет ни одной книжной лавки. Несмотря на соседство Одессы, магазины крайне бедны и ничтожны.
   Любимым местом прогулки жителей служит бульвар и сад, едва рассаженный по берегу Салгира; после обеда там можно встретить всех жителей Симферополя; но едва ли кто предпочтет сад, как бы пышен ни был он, долине салгирской, лежащей тотчас за городом. Удаленная от моря и почти лишенная гор (хотя ее и окружают довольно утесистые холмы), она имеет свой особенный, полный прелести характер. Чем больше видишь ее, тем более нравится она, и всякий день можно открыть в ней новые красоты. Бойким, быстрым ручьем вьется Салгир посреди нее; камни его блещут, деревья фруктовых садов склоняют к нему свою яркую зелень. Здесь перекинут простой, незатейливый мостик, из досок или бревна, с маленькими, едва держащимися перилами; там в уголке, вся утонув в зелени, шумит водяная мельница; тут выстроена дача, и весело глядит она светлыми окнами из-за зелени своего палисадника; тут вьется дорожка, и маленькие домики, разбросанные вправо и влево, приветливо манят прохожего. Деревья разнообразны по роду и колориту, роскошны по растительности, и живописными купами разбросаны по всему протяжению долины. А вот и утес: он не высок, песчан, но так стройно прильнул он к общему виду, так заканчивает его, что вся эта очаровательная местность просится в картину. И какая задушевная, милая, улыбающаяся картинка, эта долина Салгира! Она навевает какую-то тихую думу на душу; всякий день пойдешь по ней, и всякий день откроешь в ней новую прелесть. Что за привлекательное, симпатичное место, долина Салгира!
   

ПИСЬМО ПЯТОЕ.

   В конце апреля мы оставили город и с новым удовольствием возвратились в Кучук-Ламбат, который скоро явился перед нами в полной красе своей. Вьющиеся растения пестрели новыми красками и цветами: месячные розы цвели пышно и густо покрывали своей зеленью крыльцо, стены и клумбы сада. Все благоухало и улыбалось - майское небо майскому вновь засиявшему морю, распустившимся цветам и в праздничный наряд весны одетым горам. Не более недели провели мы на месте и вновь принялись за прежние далекие прогулки. Самое живописное из всех мест, до сих пор нами посещенных, деревня Партенит, находящаяся в нашем соседстве. Она построена в довольно тесном ущелье, частью в долине, частью на скале, висящей над морем, и ее живописный беспорядок придает еще более прелести и без того очаровательному местоположению. Долина или, скорее, ущелье Партенита покрыта зеленеющими роскошными садами; с одной стороны она упирается в скалу горы Аю-дага, с противоположной примыкает к другой скале, на которой построена вся деревня, имени которой я не знаю; впереди нее - море, сзади - цепь горы Яйлы. Прелесть этого места неописана, и лини гор близлежащих, чрезвычайно волнообразные, манят взор и не позволяют ему оторваться. Между загороженными садами есть небольшое пространство, оставленное свободным - на нем растет колоссальное ореховое дерево; невдалеке от него бежит шумный ручеек и немного подальше впадает в море. Вокруг этого ореха построена кругообразная лавочка, на которой вечно спят, сидят или лежат с трубкою во рту Татары. Это ореховое дерево - их форум, их Kafe Greco, их Тортони; оно - центр их общественной жизни. Тут и днем и вечером всегда сборище мирных жителей деревни. Тень орехового дерева предохраняет их от зноя, а морской ветерок постоянно несет к ним свою прохладу; дети играют и нагие путешествуют по ручью; мужчины курят и изредка разговаривают; женщины - но их никогда не встречали в тени орехового дерева. Вероятно, это подобие площади в Партените недоступно для прекрасного пола. Купанье в Партените великолепное: здесь песок вместо камня, и волны так велики порою, что выбрасывают на берег всякого сильного пловца; если же лечь на берегу, то пена их, поминутно налетая вновь с шумом и ревом, не только покрывает купающегося, но еще отбрасывает его дальше и дальше на берег. Ничто не может сравниться с таким наслаждением в жаркий летний день. В последнюю нашу поездку в Партенит с нами случилось довольно смешное происшествие, которое, впрочем, могло окончиться, вместо комедии, трагедией. Многие из нас выкупались и возвратились; другие, расположась на плоской крыше мазанки, прилежно рисовали; третьи, лениво лежа около скатерти, столь же прилежно ели пироги и готовили чай. Все мы молчали, когда перед нами предстал, как будто из-под земли вырос, наш вечный спутник, приехавший с нами берейтор Егор.
   -- Изволите идти купаться? - произнес он мрачно, обращаясь к одной из нас.
   -- Да, пойду.
   -- Не ходите, сударыня, там не хорошо.
   -- Что не хорошо, отчего не хорошо? Купанье чудесное, -- воскликнула самая меньшая из всего общества, страстная охотница купаться.
   -- Знать вы этого не изволите, -- возразил ей Егор, и, обратясь к госпоже своей, прибавил настойчиво:
   -- Не ходите, сударыня.
   -- Да что с тобой? - воскликнули мы все.
   -- А вот извольте посмотреть, -- сказал он флегматично, поднимая рукою длинные волосы, -- совсем расшибло. Такая мерзость!
   Мы вскрикнули от удивления; немного пониже виска лоб нашего бедного егора был широко рассечен, и недавняя кровь запеклась на нем.
   -- Как же это ты? Больно тебе?
   -- Теперь ничего, а тогда больно было. Ну, прошло, а не ровен час, и совсем убьет.
   -- Да расскажи, как? Ведь я сейчас купалась, -- сказала одна из нас.
   -- Изволите видеть, я пошел, посмотрел, а оно и валит, и валит - море-то! Ну, я и думаю: эк тебя! Да не угрозишь! Взял Чинару.
   -- Чинару?
   -- Да, Чинару; сел на нее верхом, да и туда! Думаю, что мне с лошадью сделает? Так куда! Верите ли? И лошадь и меня таки перевернуло, да и выбросило на берег вверх ногами. Ей Богу, право, вверх ногами, и меня и Чинару! Так даже, что отуманило, да и висок рассекло! Не ходите, сударыня, не хорошо там! Право, не хорошо!
   Рассказ, тон, флегма и удивление Егора были так забавны, что невозможно было не смеяться. Он, впрочем, не принял наших медицинских средств, а, удаляясь угрюмо и вместе торжественно, махнул рукой, говоря:
   -- Так пойдете? Как угодно! А там не хорошо!
   Оставя Партенит и отправляясь по дороге к Гурзуфу, путешественник простится навсегда с самым великолепным, самым привлекательным видом, цепью Судакских гор, которые, начиная с Алушты (по пути из Симферополя), воздушной, фантастической, всегда разнообразной цепью заканчивают с одной стороны линию моря на горизонте. Ничто не может быть разнообразнее их колорита; живя около году в Кучук-Ламбате, мы никогда не видали их одинаковыми, хотя почти каждый день взбирались на скалу, чтобы любоваться ими. Иногда они синеют вдали, в другой раз ярко-лиловый цвет их ни с чем не сравненен; при закате они меняют все цвета, или, лучше сказать, переливаются, как опал, и вмещают в себе все краски от ярко-розовой и золотой до того неопределенного, неизъяснимого отлива, который, покрывая цепь гор легким туманом, едва оставляет нежную линию для их очертаний и сливает ее с синевою моря и неба. В последний раз можно поглядеть на Судакские Горы с высокой отлогости, соединяющей Аюдаг с цепью других прибрежных гор; это место находится на половине дороги от Партенита к Гурзуфу и стоит того, чтобы упомянуть о нем. Прямо перед вами высокий Аюдаг, со своими дикими скалами, налево Партенит, прибрежные горы, за ним лежащие, Карасан (дача Раевской), выстроенная на полу-горе, пониже Кучук-Ламбат, приютившийся к скале, а за ним, далеко, далеко, но ясно обрисованная цепь Судакских Гор во всей красоте своих очертаний и колорита; налево опять море безграничное, широкое, и амфитеатр Гурзуфских Гор, спускающихся к нему со всей роскошью своей растительности; наконец, сам Гурзуф (татарская деревня, построенная на скате), и горы, облегающие море небольшим полукругом. Это великолепная панорама, обширная по объему, удивительная по красоте. Трудно оторвать от нее взор, и невозможно описать ее!
   Вблизи Гурзуфа много дач; все они очень милы, но не велики, исключая дачи Потемкина, Артек, которая была когда-то великолепна, но пришла в упадок: остался только роскошный, но уже одичалый и заросший парк, да обветшалый дом, жить в котором едва ли возможно. Зато почти около самого Гурзуфа, среди большого, отлично содержимого и разросшегося сада, можно полюбоваться на дачу г. Фондуклея. Кроме ее прекрасно устроенного дома, счастливо выбранного местоположения, и на скате горы у моря расположенного сада, она замечательна еще тем, что Пушкин провел в ней целое лето. Приятно видеть, что любой Татарин Гурзуфа познакомился не только с именем нашего славного поэта, но еще покажет вам тот кипарис, о котором говорил некогда Пушкин.
   У Татар, говорили нам, передается по этому случаю поэтическое поверье. Они рассказывают, что соловей прилетал и пел над головой поэта, когда он сиживал под кипарисом; с тех пор всякое лето можно было слушать того же соловья на том же месте; но со смертью поэта замолчал и соловей и никогда больше не прилетал в Гурзуф. И мы были, конечно, у этого кипариса; он очень статен и велик, но растет в чаще около дому, и стоя у него, ничего нельзя видеть в окрестности. Вероятно, Пушкин выбрал это место для своих занятий потому только, что оно представляло ему много тени в знойный день, -- иначе трудно объяснить причину его предпочтения такому месту, откуда не видишь даже моря. Как бы то ни было, но редкий путешественник не пойдет к пушкинскому кипарису (так называют его) и не сломит себе ветку на память. Все мы дети, как скоро дело коснется до кого-нибудь, кем мы гордимся и кто всегда, как Пушкин, останется славою и честью русской поэзии!
   Итак, как мы уже сказали, одна из самых прелестных дач - дача г. Фондуклея. Нельзя выбрать дачи привлекательнее ее, чтобы прожить лето, заниматься, наслаждаться природой. Дом огромный и комфортабельно устроенный с огромной террасой; кабинеты (их два) до того уютны и удачно расположены, что, казалось бы, не вышел из них. К несчастью, ее не только нельзя нанять, но даже переночевать в ней невозможно. Это очень понятно со стороны владельца, но усталый от трудного пути путешественник напрасно глядит на великолепное пристанище - его не пустят переночевать и отдохнуть в этом поэтическом и роскошном приюте.
   Оставя Гурзуф, мы простились с маленькими, не совсем безопасными, на зато интересными дикими тропинками, и ехали уже широкой дорогой, проложенной между густым кустарником до самого шоссе, которое привело нас в город Ялту. Этот издали беленький, будто фарфоровый городок построен под горой на самом берегу моря и поражает взоры проезжего своей особенностью. Кто не был в чужих краях, тот не будет иметь понятия о его характере; он напоминает собою итальянские маленькие города. Здесь те же узкие улицы, те же высокие дома, та же яркость и пестрота в жилищах и жителях, та же самая живописность лавок с фруктами и овощами, те же ворота, выстроенные в стене, та же жизнь на улице; даже самая нечистота в его переулках напоминает Италию. Бегающие дети, навесы с продавцами фруктов, рыбаки, матросы и даже прохожие глядят иначе; описать трудно, но Ялта похожа на иностранный город, и только русская речь напоминает проезжему , что он у себя, дома. Набережная красива, хотя очень невелика; дом аптеки особенно миловиден, с двумя кипарисами у крыльца, темная зелень которых резко отличается от яркой белизны домика, вероятно, вновь построенного. На горе большая пятиглавая каменная церковь венчает постройку города. Взглянув на Ялту, хочется бродить по ней, хочется заглянуть во всякую лавку, хочется заговорить с Татарином, сидящим, поджав ноги, у своего навеса с плодами. Но особенно хорош этот город при последних лучах солнца; он блестит и горит, осененный ими, и его яркая белизна делается как-то прозрачна, и название фарфорового города как нельзя больше идет к нему. Целый день любовались мы им, бродя в нем до устали, любовались опять, покинув его и, остановив лошадей, долго еще глядели на него издали; пока не потухло солнце за горами, пока не скрылся и сам он из виду.
   

ПИСЬМО ШЕСТОЕ.

   От Ялты дорога лежит большей частью между парков, украшенная каймами месячных розанов, будто цветниками. Голые, дикие отвесные скалы избороздили окрестные горы, покрытые в промежутках густым лесом; кое-где огромные сосны венчают верхи скал. Природа дика и принимает грандиозный характер, а дачи, лежащие поблизости, становятся все великолепнее, все роскошнее, и, посреди садов своих, окруженные цветниками, останавливают на себе взоры путешественника. Таковы, в особенности, Ливадия, дача графа Потоцкого и Гаспра, дача князя Мещерского. Последняя замечательно красива, по обилию цветов: самые стены этой щегольской и небольшой, как игрушка, дачи, покрытые сверху донизу вьющимися розанами, которые, оставляя на виду, только окна и двери, осыпают все строение. В полуверсте или ближе от Гаспры князя Мещерского возвышается большой готический замок с двумя башнями, зубцы которых видны издалека: это Гаспра-Александрия, построенная покойным князем А.Н. Голицыным. Эта огромная дача, куда несколько лет назад съезжались к гостеприимному хозяину все соседи, куда непременно заезжал и всякий путешественник, пришла теперь в упадок. Сад зарос и заглох, крыша повреждена во многих местах, вода просачивается сквозь нее и протекает в комнаты верхнего этажа. Правда, в гостиной, массивные орехового дерева диваны с гербами и подушками, великолепные портреты в золотых рамах, широкие и богатые письменные столы еще свидетельствуют о прежнем роскошном убранстве, но зато во всех других комнатах нет мебели, и эти забытые, заброшенные покои глядят мрачно и неприветливо. Сороконожки и скорпионы начинают беспрепятственно поселяться около чугунных плит балкона и над огромными жалюзи, защищающими все фасады дома от зноя. Вид с балкона очень обширен и красив, но, к сожалению, дача эта построена так далеко от моря и в таком возвышенном месте на склоне горы, что жить в ней неудобно. Надо сделать три или четыре версты, чтоб выкупаться. Сильный ветер свободно гуляет во всем доме и нестерпимо воет, врываясь в готические башни и внутренние ворота, устроенные между домов и домашнею церковью. По этому поводу рассказывают довольно смешные анекдоты, случившиеся с прислугой еще при жизни покойного князя. Так, например, осенью, когда сильный ветер беспрестанно дует с моря, кушанье из кухни должны были нести по крайней мере трое; один слуга нес блюдо, а двое других вели его под руки, но и это не всегда удавалось. Часто ветер был так силен, что сбивал с ног троих служителей, и суповая чаша разбивалась вследствие внезапного падения слуги, который нес ее. Однажды, говорили нам, садовник, несмотря на сильный ветер, решился идти в сад, желая непременно поднести князю букет по случаю каких-то именин, но лишь только он вошел в ворота, ветер подхватил его, как щепку, промчал в ворота и сбросил с значительной высоты. Несчастный так разбился о камни, что долго лежал в постели.
   Все это может показаться невероятным или преувеличенным тому, кто не жил в Гаспре и около нее; но стоит только однажды быть свидетелем того вихря, который подымается летом на шоссе, чтобы представить себе, каков он должен быть осенью. Два рассказанные нами случая еще не дают о нем настоящего понятия. Проезжая мимо Гаспры, мы были захвачены таким внезапным порывом поднявшегося ветра, что сошли с лошадей; мы буквально боялись, что он снесет нас с седел. А это было в июле месяце, когда нет на море ни сильных бурь, ни гроз и ураганов.
   От самой Ялты до Алупки князя Воронцова весь берег на протяжении пятнадцати или более верст населен и обработан; дачи, деревни, домики рассеяны по этому пространству, но все внимание путешественника поглощено горою Ай-Петри, огромною, отвесною, остроконечною по форме и разнообразною по колориту. Она возвышается над Гаспрой, Алупкой, обеими Ореандами, и, вероятно, благодаря этой величавой горе, местность эта избрана преимущественно для великолепных построек, каковы обе Ореанды, Алупка и Гаспра. Одна Ореанда принадлежит Государыне Императрице, другая Великой Княгине Елене Павловне. С шоссе Царская Ореанда не поразит, конечно, проезжего своею архитектурой, которая весьма проста, но прельстит его внутренним убранством дворца, если он войдет в него. Внутренние дворики, фонтаны, кабинеты, гостиная зала - все убрано изящно и содержится отлично. Особенно замечателен в Ореанде так называемый Помпейский Дворик, сделанный по образцу двориков древней Помпеи, и если не обманывает меня память, скопированный как нельзя вернее с внутреннего двора дома Диомедова. Он походит на четвероугольную комнату, потому что для большего удобства во время непогоды, к нему приделан стеклянный потолок, который можно снимать, по желанию, в ясные дни. Прямо против входа находится фонтан из белого мрамора; вода падает из него на пол и стекает по небольшим каналам, выточенным в мраморном полу; разливаясь по этим каналам, она орошает четыре клумбы, находящиеся в середине этого дворика или комнаты: это место похоже на то и на другое. Стены дворика расписаны мастерски, по помпейским рисункам; яркие краски и роскошные арабески очень счастливо довершают прелесть этого поэтического убежища. Дворец окружен отличным цветником, которого деревья еще не успели разрастись, хотя цветы и другие растения благоухают под жарким полуденным небом. За цветником находится большой тенистый сад, расположенный на скате горы и достойный кисти художника, -- так роскошны там деревья, мшисты камни и причудливо-красивы вьющиеся во множестве растения, так изобилен и шумен водопад, убеляющий своею пеной густые кустарники и зелень, над которою он льется. Долго бродили мы в Ореанде; почти целый день употребили мы на то, чтобы осмотреть ее, и на другой день спешили в Алупку, которая служит ей разительным контрастом. Не знаю, как описать это фантастически-огромное здание, не знаю даже, как определить его архитектуру. Люди сведущие уверяют, что это англо-саксонская готическая архитектура, хотя главный вход в замок, со стороны моря, сделан наподобие Альгамбры и, следовательно, в арабском стиле, с арабскою надписью на вогнутом полукруге фронтона. Но что нам до стиля? Побывавшего везде и, несмотря на то, очарованного путешественника поражает огромная масса Алупки, выстроенная над морем, вся сверху до низу из зеленоватого гранита, со своими башнями, зубцами, шпилями, точеными балюстрадами, стенами, по которым кое-где вьется плющ, не скрывающий, однако, под своею зеленью строгих линий величественного здания. Алупку нельзя описывать: ее надо видеть, видеть при этой местности, чтобы вполне понять, как она прекрасна. Близ золотистого Ай-Петри, увенчанного туманом, на лазури безграничного моря неопределенный, зеленовато-серый колорит ее стен, ворот, зубцов, башен, два огромные льва из белого, как снег, мрамора, и многочисленные вазы и фонтаны из того же материала, все это дает ей вид необыкновенный, чудный. Нельзя сравнивать ее с рейнскими замками; самый Штольценфельс, возобновленный искусством ученого архитектора и привлекающий толпы путешественников в древние, вновь сплоченные стены свои, самый Штольценфельс, этот перл рейнских замков, не выдержит сравнения с Алупкой: говорят, план Алупки был прислан из Англии, где подобные замки не редкость, но Алупка тем не менее имеет свои неоспоримые и огромные преимущества. Она вся построена из гранита, отчего цвет ее гармонирует с яркими красками окрестных гор, моря и неба и придает ей сурово-величавый вид посреди этой роскошной природы, этих ослепительных южных красок.
   Внутренность алупкинского здания совершенно согласуется с его внешностью; внутри все строго, просто. Мебель из ореха или дуба, обитая, по большей части, темным сафьяном. Длинная, высокая обеденная зала с двумя колоссальными каминами и большою вазой, пожалованною Государем Императором, очень красива и проста. Четыре огромные картины украшают стены залы; их приписывают Роберту, художнику, мало известному любителям, но известному знатокам. Его не должно смешивать с Леопольдом Робером. Ни колорит этих двух картин, ни их композиция не производят приятного впечатления на зрителя. Все их достоинство заключается, по-видимому, в их древности. В других комнатах мы не видали картин, но в коридоре, пространном, отлично отделанном, полюбовались некоторыми картинами, из которых замечательны: "Вид Иерусалима", картина Воробьева; прелестная маленькая картинка Щедрина "Сорренто" и несколько портретов, напоминающих кисть Ван-Дейка. Жаль, что они помещены не в гостиной: в коридоре дурное освещение не позволяет увидеть их в полной красоте.
   Сад Алупки, по своей обширности и разнообразию, очень замечателен. Он так велик, что его нельзя обойти в один день. Кажется, сама природа позаботилась о его разнообразии. Тут есть и вода, и пригорки, и рощи, и даже скала, когда-то обрушившаяся и оставившая причудливые, живописные груды камней, между которыми едва сохранилась извилистая дорожка. Она ведет вас под камень-великан, который лежит на другом камне и составляет вместе с ним натуральные, страшные на вид ворота; вам так и кажется, что они рухнут и придавят вас; потом тропинка вьется выше и выше, на каменные массы, откуда вы налюбуетесь вволю гранитною скалой, которая, разбившись в громадные обломки, местами поросла мхом, плющем, вьющеюся зеленью и дикими цветами, местами представляет голые, спаленные солнцем массы. Все это громадно, сурово, оригинально...
   

ПИСЬМО СЕДЬМОЕ.

   Проведя около пяти дней в Гаспре-Александрии и всякий день осматривая окрестности, мы возвратились в Кучук-Ламбат, который скоро должны были оставить навсегда. И в Кучук-Ламбате дни летели так быстро, что мы едва успели осмотреться, как уже должны были снова начать бродячую жизнь. Отправив экипажи и ненужную прислугу, мы сами решились ехать верхом в Гурзуф, где нам хотелось провести дней десять или более. Нет ничего смешнее, капризнее, оживленнее переездов в Крыму, когда путешественники и, особенно, путешественницы, распростясь с комфортом оседлой жизни, приступают к тяжкому подвигу жизни кочевой. Надобно переезжать верхом и перевозить необходимые пожитки на вьюках. Людям, путешествовавшим только по Европе, трудно составить себе понятие об этой многосложной и продолжительной операции. У меня был один знакомый, человек, избалованный железными дорогами, любивший порядок и, особенно, чистоту, несколько методичный и чрезвычайно степенный. Однажды, увидев из широкого окна своего большого петербургского дома рыдван, остановившийся у подъезда и наполненный его родственниками, приехавшими из глуши полюбоваться на столицу, он махнул рукой с комическим отчаянием и сказал глубоко-тронутым голосом, в котором слышались и скорбь и покорность судьбе:
   -- Ну, прикочевали!
   -- Вы ждали кого-нибудь? - спросила я.
   -- Как же, писали, что будут. Представьте себе, что два года назад, после их отъезда, я должен был чинить мебель, переменить ковры, словом, дом едва не перестроил.
   -- У них, верно, есть дети?
   -- Все есть: и дети есть, и дворня есть. И перины, и чашки в узлах, и посуда в ящиках, и горничные в платках, и люди в длиннополых кафтанах. Я говорю: "У меня спальня одна", -- а мне отвечают: "Ничего, не беспокойтесь, мы поместимся и в гостиной, а дети хоть в столовой. Нам все хорошо". Верю, что им хорошо, но каково мне? Сделали из моего дома киргизскую палатку! Это не путешествие: разве эти люди знают, что такое путешествовать? - Они кочуют!
   С этих пор слово: прикочевать сделалось для меня синонимом всякого беспорядка, неудобства, чем-то, возбуждающим неудержимый смех. Оставляя Кучук-Ламбат, мы не могли быть в таком отчаянии, в каком находился мой знакомый, ибо знали наперед, что ожидает нас, знали, что мы будем не путешествовать, а кочевать. Переезжая в маленький домик в Гурзуфе, лишенный всего необходимого для жизни, даже мебели, мы принуждены были взять с собою все нужное для хозяйства; кроме того, злая судьба наградила детей, ехавших с нами, приятнейшим для них приобретением, от которого отказаться они не имели сил, -- ручною, дикою козочкой, птицами и собаками. Сильно держались дети за своих животных и чуть не со слезами убеждали взять их с собою. Лошади стояли у подъезда с утра, а в доме слуги все еще бегали, носили и совали на вьюки бесконечные мешочки, узелки, ящики, и на все наши вопросы отвечали:
   -- Да уж будьте покойны!
   -- Не берите ничего лишнего, -- крикнул один из мужчин. Но дерзновенный должен был скрыться, потому что шумный поток доказательств в пользу разного хлама едва не оглушил его.
   Между тем, неподвижно, с неприступною важностью стоял у вьюков берейтор Егор, не отвечая на крики Татар, даже не шевеля головою.
   -- Егор, слышишь, -- сказал кто-то, -- Татары говорят, что вьюки велики, возьми еще лошадей.
   -- Хитрый народ, сударыня! - произнес он.
   -- Возьми еще лошадей, в самом деле, громоздко.
   -- Не извольте беспокоиться! Хитрый народ!
   Между тем, маленькие татарские лошадки мало-помалу превращались в нечто среднее между двугорбым верблюдом и башнею. Когда крики Татар сделались отчаянными, а горничные продолжали бегать с узлами, Егор с прежним своим спокойствием стал между лошадьми и горничными и произнес:
   -- Ну, вы! Будет!
   -- Да как же, Егорушка, ведь надо же...
   -- Говорят, будет! Сказано! Ну, ай-да! Пошел!
   И весь поезд, как караван, двинулся вперед, между тем как усердные горничные порывались положить еще кто мешок, кто ящичек.
   -- А я где же сяду? - кричала маленькая девочка лет десяти, взятая недавно в услужение.
   Одним взмахом руки Егор взбросил ее на вьюк, где она и осталась, уцепившись руками за две подушки и составляя, вместе с поклажею, нечто вроде колеблющейся пирамиды. Вслед за караваном отправились и мы, беспокоясь о вьюках и воображая, что они придут в Гурзуф поздно вечером. Но мы обманулись; перегнав вьючных лошадей, мы с удивлением увидели, что они не отстают от нас. Все мы ехали верхом: длинный наш караван живописно тянулся по извилистым тропинкам. Вдруг сзади послышался крик, и вслед за тем весь поезд остановился. Одна из горничных упала с лошади, но, к счастью, не ушиблась.
   -- Тебе было сказано: держись за гриву и за луку, -- сказал Егор сурово и наставительно, помогая ей сесть опять на седло.
   -- Да я не то что за гриву, я и за уши ловила ее, идет себе, да так-то шибко, -- я и свалилась.
   Этот ответ возбудил общий хохот, который уже не оставлял нас до самого Гурзуфа, куда мы приехали часов в восемь вечера. Вьючные лошади пришли вместе с нами, причем Егор не преминул заметить:
   -- Изволите видеть! Хитрый народ!
   Едва ли кто из нас забудет наше десятидневное пребывание в Гурзуфе. Домик, который мы заняли, состоял из трех небольших комнат и довольно большого крытого балкона, который называют в Крыму галереей. Все дамы поместились в трех комнатах, мужчины ушли искать пристанища в татарских мазанках; наше киргизское хозяйство поместилось в галерее, прислуга внизу, около кухни. Помещение, как видишь, было не роскошное и не комфортабельное. Зато домик наш стоял в очаровательной местности; боковою стороной он прислонен к высокой отвесной скале, на которой и теперь еще видны следы древних укреплений; фасад обращен к морю; под ним, вправо, лежит полукругом обширная деревня Гурзуф, за которою волнообразными линиями спускается к самому морю цепь высоких гор, отрасль хребта Яйлы. Вся эта цепь гор видна с балкона, часто окутанная туманом. Всякий день новая группировка света и туч, новая картина, освещенная луной или солнцем, и такая волшебная, пышная, что описать невозможно. На балконе мы обедали, пили чай, сидели целый день и не могли довольно налюбоваться сменявшимися видами; сильная морская волна, вечно шумящая и бьющая о камни, сделалась нашею любимою музыкой. При закате солнца новое очаровательное зрелище открывалось перед нами: множество парусов не белели, а горели на синеве моря. Чтобы дать тебе хотя слабое понятие о прелести этого простого явления, скажу, что стихи Лермонтова:
   Белеет парус одинокий
   В тумане моря голубом,
   Как они не картинны, но не выражают того, что мы видели каждый день. Парус не белеет: он облит сияющим золотом, он горит огнем при последних лучах солнца, блестит ярким серебром, когда солнце скроется за горою, и вдруг является бледным, едва заметным призраком не на море, а уже в небе, когда потухает заря. Это происходит оттого, что голубая линия моря синеет, не касаясь горизонта; потом цвет моря сливается с цветом неба, и на этом-то фоне является корабль или барка, и обманутому зрению кажется, будто корабль несется по небу. Было полнолуние, и всякий день месяц всходил и стоял над морем то образуя огромные золотые колонны, то стальные круги, как озера из блестящих зеркал, то золотые борозды на поверхности волн; иногда месяц вдруг зажигал на горизонте длинную, блестящую полосу света, которая казалась фантастическим путем в неведомую страну, и все это посреди ясной, тихой, благоухающей ночи юга. В деревне мелькали огоньки и перед ними живописные группы татарских семейств, напоминавших фигуры Рембрандта. Все это вместе составляло чудную картину, которая выше всяких описаний.
   Одного не доставало нам в Гурзуфе - места для прогулки пешком. Сад г. Фундуклея был далеко, татарские чаиры (сады) загорожены и неудобны для ходьбы: трава высокая, тропинок нет, так что ходить по ним - значит, осудить себя на несносную борьбу с высокой травой. Нам приходилось сидеть на галерее и жаловаться на скуку. Однажды вечером один из наших спутников явился к нам, живой и веселый, с предложением идти гулять.
   -- Куда? Очень приятно ходить в чаиры! Благодарим покорно, -- отвечали ему.
   -- Змеи и скорпионы так страшны! - сказала одна дама, дрожавшая от страха при одной мысли о всех этих животных с тех пор, как под подушкой у одной из наших спутниц был найден живой скорпион.
   -- Змеи! - сказал кто-то, -- стыдитесь, их нет после захода солнца; к тому же, они так безвредны здесь, что...
   Эта вступительная речь была единодушно прервана всеми.
   -- Знаем! Знаем!
   И немудрено, что все вступились - такого рода речи возобновлялись о нескольку раз в день с упорным постоянством, как будто говорившему не было известно, что если женщина боится чего-нибудь, то ни убеждения, ни доводы, а тем менее познания в натуральной истории, не разуверят ее.
   -- Очень рад, что знаете, -- возразил упрямец, -- однако, если б здешние скорпионы и змеи были ядовиты, как в Италии, то Татары...
   -- Не ходили бы босиком, -- насмешливо прибавила одна из слушательниц, -- взгляните на Итальянца - ноги его обуты, -- мало того, обернуты толстою кожею, а отчего?
   -- Оттого, что змеи и скорпионы ядовиты в Италии, -- подхватил кто-то, -- Вы видите, мы знаем наизусть ваши доводы.
   Натуралист замолчал, и все засмеялись.
   -- Куда же идти гулять? - сказал кто-то.
   -- На бульвар! Я открыл, или, лучше, изобрел его.
   -- Бульвар! Какой бульвар?
   -- Не бульвар, а нечто вроде Невского.
   -- Полноте шутить, говорите дело, -- был общий голос.
   -- Пойдемте, сами увидите.
   -- На веру?
   -- Да, на веру!
   -- Это что-то сомнительно. Впрочем, qui ne risqu; rien n'a rien. Пойдемте.
   Мы отправились, вышли за ворота и повернули по тропинке, очень извилистой всем нам: она вела в деревню.
   -- Вы смеетесь над нами: в деревне нечистота, камни.
   -- Потерпите, mesdames, и после сами будете благодарить меня.
   Наш вожатый, за которым мы следовали очень неохотно, прошел еще несколько шагов, и мы были уже в деревне: он сошел вниз между мазанками, повернул за угол одной из них, и мы очутились на крыше.
   Крыша примыкала к тропинке, и лишь только мы ступили на нее, как с уст наших сорвалось единогласное восклицание удовольствия. Новый Колумб торжествовал.
   Крыша была огромная, чистая, из песка и гравия, плотно утоптанного, и висела над другою мазанкой, где Татары сидели около овощей, табаку, фруктов, сидели по-восточному, неподвижно, но живописно, изредка покачиваясь на пятках своих. Вид с крыши был великолепный; часть деревни под нашими ногами блестела в огоньках; необозримое море, синее, спокойное, лежало перед нами; налево наш домик, прислоненный к скале, и самая скала, врезавшаяся в море и резким, черным, причудливым силуэтом отделявшаяся от его синего фона; месяц подымался величаво из голубой, необозримой пелены моря. Мы могли гулять вволю: крыша была большая, длинная, широкая.
   Как ни полно наслаждение, как ни дорожим мы иногда каждым часом, минутой, но десять дней быстро пролетают. Они прошли и для нас. Мы решились, расставшись с последнею прислугой, которая скорее составляет неудобство, чем приносит пользу в путешествии, остаться при одном Егоре и провожатом из Татар. Уложив вещи, отправив их в Симферополь и взяв по дорожному мешку, мы поехали далее. В последний раз вечером замелькали перед нами огоньки деревни, в последний раз взглянули мы на свой домик - и простились с Гурзуфом. Нам было грустно, и молча выехали мы из деревни, поднялись в гору и въехали на шоссе. Один Егор был доволен и весел, и когда мы спросили его, как ему не жаль Гурзуфа, он отвечал, отряхивая кудрями:
   -- Чего жалеть-то? Жалеть-то не о чем! У нас деревня - известно, деревня - как ей быть должно, как следует. А это что? Пойдешь по дорожке - в стену лбом упрешься, почитай, разобьешь его! Ступишь: крыша! Пойдешь на гору - тучи над тобой ходят. Вот намедни мужик из Курска сказывал: "Расскажи-ка это у нас в деревне, беспременно побьют". И правда - побьют! А народ-то? Народ хитрый, сударыня, вот что!
   Видя, что монолог Егора привел его к давно известному нам заключению, что Татары народ хитрый, мы оставили его одного рассуждать на досуге, и шибкою рысью пустились по шоссе. В 11 часов вечера мы въехали в Ялту.
   

ПИСЬМО ВОСЬМОЕ.

   На другой день целый вечер был посвящен прениям о том, как и куда ехать; нам предстояло два пути: один вел через хребет Яйлу в Бахчисарай, другой, по шоссе, через бендерскую долину и Севастополь, в тот же Бахчисарай. Те из нас, которые слыли неутомимыми, отчаянными туристами, сильно стояли за утомительный переезд через хребет. Решить было трудно, но кто-то подал благой совет разделиться на две партии, совет, который понравился всем. Мы положили выехать на другой же день рано утром. Я не стану повторять тебе того, что уже писала раньше; в этот раз мы промчались мимо Ореанды, Гаспры, Алупки и спешили далее. Скажу только, что Ай-Петри, как великан, сторожил нас, и до самого Кикениста мы видели его остроконечную вершину, ярко горевшую при лучах солнца. Но скоро и он исчез при повороте, и шоссе лежало перед нами длинною лентой на каменистой почве, поросшей кустарником; порою над дорогой нависала скала, порой из скудной зелени выглядывал запыленный домишко: не было и признака тех роскошных садов, дворцов и дач, которые еще так недавно красовались перед нами. Все было голо, пустынно: одно море, влево от нас, расстилалось голубою пеленой. Вдруг почва изменилась; перед нами будто выросли скалы, и дикими, голыми, неприступными уступами потянулись к морю, понижаясь постепенно. Последний утес, все еще огромный, висел над морем, преграждая путь; множество других утесов склонялось, будто готовясь упасть над дорогой, и наконец, один стоял великаном на самой середине ее. Небольшой тоннель устранял это препятствие; лишь только мы выехали из него, как увидели пред собой, между двух отвесных скал, груды камней, поросшие зеленью: крутизна этого ущелья была чрезвычайная и казалась столь же неприступною, как и самые скалы. Это место называют Чертовой лестницею; последняя доступна только пешеходу и, к счастью, отличное, благодетельное шоссе спасает теперь путешественников от опасного и утомительного перехода; -- шоссе это вьется бесчисленными извилинами, поднимается на огромную гору и, пробираясь, как змея, между скал, приводит на самый хребет горы. Наверху ее сложены из простого белого камня небольшие ворота, с двумя подобиями колонн. Эта постройка и мала и бедна в сравнении с природой, ее окружающей, и называется Байдарскими Воротами. О них твердили нам давно: хотелось нам видеть их, и ожидания наши далеко не оправдались; из ворот видна часть моря до соседней скалы - и только! Такой вид не редкость на южном берегу: быть может, для путешественника, едущего из Байдар, вид моря, открывающийся внезапно, неожиданно, очень привлекателен; но для нас он был так знаком, что мы не могли найти ничего особенного в этих столь прославленных воротах. Тут, однако, мы простились с морем и, быть может, именно поэтому вид байдарской долины, плодоносной, зеленой, там и сям покрытой желтеющими нивами, нисколько нам не понравился. Человек не только привыкает к морю, он привязывается к нему; оно так разнообразно в своем однообразии: чем больше глядишь на него, тем больше понимаешь его красоту, и не можешь довольно наглядеться на него: трудно и горько расставаться с ним тому, кто целый год, едва проснувшись утром, уже спешил к нему, а вечером, засыпая, долго прислушивался к его плеску. Расстаться с ним значит расстаться с другом, с дорогим собеседником, с музыкой неумолчною, гармоническою, навевающею на душу чудные думы.
   Байдары -- довольно большая деревня, но совершенно другого характера, чем деревни южного берега. Где плоские кровли, где живописные, прислоненные к скалам мазанки, где минареты, летящие в небо высоким шпилем? - все осталось сзади, и перед вами стоят небогатые, простые домики, крытые черепицей, а амбары, навесы, скотные дворы напоминают обыкновенные русские постройки такого рода. Переменив лошадей в Байдарах, мы спешили обедать к одной доброй знакомой; скоро среди голых, уже холмообразных, но все еще значительных гор, на каменистом белом грунте зазеленелась долина, небольшая, но роскошная, будто оазис в пустыне. Высокая башня, которую относят ко временам генуэзских колоний, возвышалась около дома простой сельской архитектуры. На обширной галерее, почти до самой крыши, роскошно вился виноград, и тучные кисти его висели вдоль перил и столбов балкона. Любезные, гостеприимные хозяйки с редким радушием приняли нас и приютили на темную ночь. В этом уютном уголке мы провели весь следующий день и, покидая его с сожалением, обещали никогда не забывать Чоргана и его гостеприимных хозяек.
   За полчаса до захождения солнца, переехав остатки небольших гор, мы по гладкой степи прибыли в монастырь Св. Георгия; вид голого поля, посреди которого стояла церковь, почти испугал нас. Молча, недоверчиво вышли мы из экипажа.
   Неужели это тот монастырь, о котором все столько говорили нам? - спрашивали мы друг друга с недоумением.
   Перед нами, за несколько сажен от церкви, возвышалась стена: нам указали небольшую калитку; мы прошли в нее и очутились наверху каменной лестницы, сошли вниз и тогда только поняли, что были в самом монастыре, и что церковь среди голого поля была поставлена, вероятно, над монастырским кладбищем. Монастырь Св. Георгия известен всякому по слухам; в самом деле, это едва ли не самое замечательное и великолепное из всех мест южного берега. Он построен на высокой горе, или, вернее, над пропастью, где вечно-голубое море, заключенное между двумя прибрежными огромными скалами, образует полукруглый залив. Самая архитектура и расположение монастыря очень оригинальны; между яркой зелени белеются кельи и церковь, одною стороной как бы приросшая к горе; они помещаются на площадках, лежащих одна над другою; площадки вымощены большими каменными плитами и со стороны громадного обрыва к морю ограждены высокими чугунными решетками. Все эти постройки на небольших площадках висят одна над другою и над морем на такой огромной высоте, что лодка в заливе казалась нам чрезвычайно маленькою, а рыбаки величиною с куклу. На верхней площадке кельи примыкают к древнему, полуобрушившемуся своду, остаткам языческого храма Ифигении. Место, на котором построен монастырь, известно также по языческим преданиям; две прибрежные скалы называются скалами Ореста и Пилада, которые, по преданию, причаливали к ним. К храму Ифигении и скалам написал Пушкин всем известные стихи:
   
   Зачем холодные сомненья!
   Я верю: здесь был грозный храм,
   Где крови жаждущим богам
   Дымились жертвоприношенья.
   Здесь успокоена была
   Вражда свирепой Эвмениды:
   Здесь провозвестница Тавриды
   На брата руку занесла!
   На сих развалинах свершилось
   Святое дружбы торжество,
   И душ великих божество
   Своим созданьем возгордилось!
   
   Долго стояли мы безмолвно и глядели на море, блиставшее ослепительными полуденными красками. Оборачиваясь назад, мы, однако, не могли видеть монастырь иначе, как по частям - гора так крута, что за одним уступом не видать построек другого; но и по частям монастырь чрезвычайно живописен. В развалинах древнего храма зеленеют деревья, зеленеют и у фонтана из розового мрамора, а ярко-белые кельи блестят из-за зелени акаций. Тут всякий уголок ярок, свеж и уютен. Говорят, что с моря вид монастыря ни с чем несравним; чтоб убедиться в этом, стоит только взглянуть, как приютился он вверху громадной скалы, окруженный зеленью и обливаемый светом южного солнца!
   На другой день мы осмотрели Севастополь; но зной, пыль, раскаленная поверхность улиц так испугали нас, что мы решились выехать как можно скорее. Особенно хороши показались нам с красивой набережной великаны-корабли, которые неподвижною, величественною цепью рисовались на синем горизонте.
   Поздно вечером въехали мы в большую долину, где раскинулся Бахчисарай, и вдоль главной, но не красивой улицы, пробирались ко дворцу. Все было пусто, и тишина царствовала в городе; навесы мелочных лавок были покрыты рогожами, а на полу спали в них хозяева или сторожа. Фрукты лежали грудами, и надо было объезжать их, медленно подвигаясь вперед по узкой, извилистой, плохо вымощенной улице татарского городка. Наконец, усталые и измученные, мы увидели огромные ворота, ведущие во внутренний большой дворцовый двор. Сторож отпер их и провел нас в приготовленные для нас комнаты, которые уже были заняты остальною партией наших спутников, приехавших прежде нас через Яйлу. Наш приезд произвел, как водится, большую радость, и мы принялись пить чай, рассказывать друг другу, что видели. Интерес был на стороне тех, кто переехал Яйлу; нам рассказали чудеса, не столько об обширной панораме, открывающейся с Яйлы, сколько о необыкновенной живописности деревни Узен-баша и удивительном колорите гор, которым, по-видимому, нет конца.
   Переехав их все, путешественник видит за собою бесконечные извилины и линии; они идут уступами и, возвышаясь постепенно одна над другою, примыкают, наконец, к своей родоначальнице, Яйле, которая высоко подымает над ними хребет свой, утопающий в сизом, воздушном тумане. Нам говорили, что ничто не может сравниться с этим очаровательным видом.
   Рано поутру, едва отдохнув от усталости, мы отправились во дворец; в его постройке столько неправильностей, в архитектуре такое отсутствие всякого определенного стиля, в нем столько внутренних дворов и двориков с фонтанами и бассейнами, с цветами и вьющеюся зеленью, столько комнат, переходов, что невозможно описать его в нескольких словах. На огромном дворе, к которому примыкает дворец одною стороною своих построек, возвышается большой фонтан из белого камня, с куполами византийского стиля на своей оконечности. Он окружен зеленью роскошных деревьев. Этот фонтан называют здесь пушкинским, потому, говорят старожилы, что Пушкин любил сидеть в тени его деревьев. С одной стороны этого огромного двора возвышаются минареты, мечети и ханские гробницы, скрытые под широкими, низкими куполами круглой формы. С другой, находится самый дворец. Через внутренние ворота, выстроенные над самым зданием дворца, можно пройти в другой, внутренний дворик, где прямо в глаза бросаются великолепные двери, ведущие во дворец, с арабесками и позолотой, в самом пестром арабском вкусе, с золотою арабской надписью наверху. Эти двери прямо ведут в сени дворца, которые особенно замечательны и оригинальны; высокие деревянные аркады перекрещивают их вдоль и поперек; по обеим сторонам их стоят два фонтана. Один из них весь в золоте и разноцветных арабесках, другой очень прост и украшен мусульманской луной.
   Уверяют, что Гирей выстроил его по смерти Марии Потоцкой и назвал фонтаном слез. Он действительно льется тихо, по каплям, будто плачет. История Марии Потоцкой известна здесь всем, но не по преданию, а по поэме Пушкина, и напрасно было бы отыскивать следы первого: оно совершенно исчезло, если и существовало когда-нибудь. Имя Пушкина известно всем, даже Татарам, разумеется, тем, которые имеют частые сношения с Русскими. В Бахчисарае на вопрос:
   -- Где тот фонтан, к которому написал Пушкин стихи свои:
   
   Фонтан любви, фонтан живой,
   Принес я в дар тебе две розы...
   Люблю немолчный говор твой
   И поэтические слезы -
   
   всякий солдат, принадлежащий ко дворцу, непременно ответит:
   -- А вот он!
   И поведет тебя в небольшую комнату, где, как говорят, купались ханские жены в большом бассейне, занимающем ее середину: вокруг бассейна, по стенам комнаты, тянутся широкие турецкие диваны. Комната называется фонтанною и не представляет ничего особенного; замечательно только то, что в палящий жар она спасает от зноя.
   Поднявшись из сеней наверх, проходишь ряд комнат, которые известны теперь по именам тех из царственных путешественников, которые посетили их. Тут есть комнаты Государя Императора, Государя Наследника Цесаревича, Императрицы Екатерины II. Убранство их почти одинаково: везде диваны, шитые серебром и золотом, великолепные резные потолки с позолотой, ковер из плетеного тростника, и по стенам чудные ковры, шитые разноцветными шелками, с рисунком до того прихотливым и роскошным, что на них нельзя не засмотреться. Окна большею частью в два яруса, один над другим, решетчатые или с цветными расписными стеклами. Многие комнаты с разделениями, вроде альковов, множество переходов, ступенек, решеток вместо стекол в тех покоях, которые похожи на фонарики, выходящие в сады или на внутренний двор. Дворец деревянный, очень ветхий, но содержится с такою заботливостью и в такой чистоте, что нельзя не удивляться; не только в комнатах, но в сенях, не только в сенях, но на дворах и двориках, нет и соринки. Даже в палисадниках дорожки подметены, усыпаны песком, вьющиеся растения подвязаны, цветы рассажены со вкусом и пышно цветут, склоняя яркие и махровые головы свои на белые, как снег, бассейны. Пройдя это место вдоль и поперек, всякий невольно подумает, что нога путешественника не касалась ковров, не топтала дорожек и цветников, что никто не приходил любоваться этим в высшей степени оригинальным остатком восточной жизни ханов. Напротив, толпы путешественников, особенно в это время года, ходят везде, осматривают, любуются, ободренные любезной предупредительностью начальника, Я.А. Шостака, и его готовностью все показать приезжим издалека. Сидя по целым часам у фонтана, в сенях дворца, этом лучшем убежище от зноя, я не могла надивиться порядку, учрежденному заботливостью г. Шостака. Эти сени до того чисты, что если путешественник, проходя их, уронит что-нибудь, ветку, листик, бумажку, то через минуту все опять прибрано, все опять в порядке!
   Пребывание в Бахчисарае оставило во мне самое приятное воспоминание. Оно полно неуловимой прелести, неразлучной с тихим, приятным, поэтическим настроением духа. Нам говорили, что несколько лет назад дворец и сады его были в запустении, как это отчасти заметно и из письма Пушкина, которое приложено к его поэме "Бахчисарайский фонтан". Теперь сады пышны; неумолкаемо журчат фонтаны; прозрачная, как хрусталь, и холодная, как лед, вода струится и стекает в широкие, беспрестанно очищаемые от плесени фонтаны, и блещут на солнце яркие цветы, виясь по белоснежному мрамору бассейнов, наклоняясь над бегущей водой; все свежо и заманчиво внутри поэтических двориков дворца. Стечение народа было необыкновенное. Наступал праздник Успения, и из Одессы, Симферополя, Тифлиса, Москвы и Петербурга приехали лица, желавшие видеть Бахчисарай во всей его красе; большой двор кипел жизнью. Толпы разряженных женщин, детей, мужчин с утра наполняли его, и только палящий зной прекращал на несколько часов это беспрерывное гулянье; но лишь только солнце склонялось к горизонту, как громкая военная музыка пробуждала всех, и все опять спешили на широкий двор и маленькие уютные дворики. За столами, н а которых стоял чай, сидели отдельные семейные группы; свечи мелькали при дуновении вечерней прохлады, и до поздней ночи все оставались под тенью деревьев или бродили вдоль стен старого дворца. Все было оживлено; праздная и праздничная толпа нарушала покой и мир давно отжившего татарского города.
   

ПИСЬМО ДЕВЯТОЕ.

   Накануне Успения большой двор представлял еще более беготни и хлопот; Татары с оседланными лошадьми толпились у главных ворот, мужчины поминутно выходили к ним, условливались и вскоре уезжали с семьями ко всенощной; между тем, колымаги, дроги, дрожки, кареты, перекладные и, наконец, огромные крытые фуры, называемые здесь дилижансами, поминутно въезжали на двор и высаживали целые семейства. Трудно было представить себе, где поместятся все эти новоприезжие, и, однако, все нашли приют в зданиях, примыкающих ко дворцу и назначенных для помещения огромного числа богомольцев и путешественников. Посмотреть на пеструю толпу лиц, которая пересекала двор во всех направлениях, спеша и суетясь, мы также сели на лошадей и отправились ко всенощной, в монастырь Св. Анастасии, за три версты от Бахчисарая. Но едва въехали мы в узкие улицы города, как поняли всю трудность предстоящего нам подвига. Улицы, и без того узкие, сделались еще теснее от навесов, устроенных по случаю праздника, где фрукты, разные безделушки и туземные мелочные изделия были вывешены напоказ. Всякий навес был украшен фонарями, простыми и цветными, свет которых ярко освещал смуглые, загорелые лица Татар, Цыган и Караимов. Яркие одежды, окладистые бороды, характерные лица, зеленые и белые чалмы некоторых из продающих и покупающих придавали картине восточный отпечаток. Толпы пешеходов и верховых едва могли двигаться по узкому пространству, оставленному между лавок; крики, шум, восклицания, испуганных женщин становились нестерпимы, когда повозки, фуры и так называемые дилижансы попадались навстречу. Не принадлежа к числу храбрых амазонок, и к тому же, имея с собою детей, мы так перепугались, что провожавшие нас мужчины должны были спешиться и вести наших лошадей под уздцы. Таким образом мы благополучно, хотя и не без опасений, выбрались из узких, извилистых улиц Бахчисарая, и при ярком закате солнца залюбовались на голые, беловато-серые скалы, которые справа и слева сторожат дорогу. Отъехав около двух верст, мы очутились на распутье; дорога разделяется на две: одна идет налево, в монастырь, другая направо, но почти параллельно, в Чуфут-Кале. По дороге в монастырь шло, ехало, бежало бесчисленное множество народа. Зная, что место около монастыря невелико, и страшно опасаясь толпы, которая так бесчеловечна, так неразумна, что всегда представляется моему воображению каким-то стоглавым чудовищем, я испугалась и объявила, что лучше ехать по другой дороге и оттуда посмотреть на богослужение. Мальчишки, толпами привязывавшиеся ко всякому верховому, как я заметила это и в Италии, уверяли нас, что мы не только увидим, но и услышим всенощную. Поговорив между собою, мы решились ехать по дороге в Чуфут-Кале, и едва въехали на гору, как чудное зрелище явилось глазам нашим. Мы находились над огромной скалой, на значительном возвышении - у ног наших глубокий ров, похожий на пропасть, был буквально усыпан богомольцами, которые, приехав издалека, расположились на нем бивуаком. Лошади и волы были привязаны к фурам и телегам; семейства укрывались под белыми навесами, и бесчисленные огни сверкали везде: богомольцы варили пищу в больших котлах. По ту сторону рва, на другом возвышении, равном тому, где мы стояли, виднелась огромная, белая отвесная скала из плотной массы камня. В ней были выдолблены кельи и церковь, которые можно было заметить только по окнам, блестевшим на солнце. Так как небольшая церковь не могла вместить в себе всех богомольцев, то налой был поставлен на чистом воздухе, под открытым небом, на большой площадке, находящейся под скалой. Эта площадка, гора, дорога, ров были усыпаны народом; большие местные свечи блистали на красном налое, духовенство в ярких ризах оглашало воздух священным пением. Было что-то невыразимо торжественное, необыкновенно-умилительное в этом богослужении среди дикой, пустынной природы, при многочисленном, но безмолвном, благоговейном народе. Невольно вспомнились нам первые времена христианства. Гонимые и угнетенные, люди бежали в то время в горы и пещеры, и там воссылали мольбы ко Всевышнему! При торжественной тишине вечера, при чудесах этой южной великолепной природы, <даже> в наименее религиозном человеке родилось бы желание соединиться со всеми предстоявшими и поклониться Тому, Кто создал этот дивный мир, Тому, Кто на кресте страдал за все человечество и просветил умы любовию, кротостию и благостию своего учения. Слова пения не достигали до нас, но звуки подымались стройно и оглашали всю окрестность. Многие из наших спутников были глубоко тронуты и приведены в умиление этим неописанным зрелищем. Но вот погасли церковные свечи, и с глухим шумом заколебалась толпа и хлынула назад, а мы все стояли, рассматривая в полумраке сумерек великана-скалу, в которой отшельники воздвигли храм. Поздно вечером мы возвратились в город, все еще живой, беспокойный, движущийся, и жизнь суеты людской поразила нас еще более после того умилительного зрелища, которое мы только что видели.
   На другой день утром нельзя было не проснуться рано; весь Бахчисарай, все его окрестности были уже на улицах и на большом дворе. Все гуляли, осматривали дворец, сидели под беседками, толпились вокруг фонтанов и бассейнов. Все было разряжено: вечером назначен был фейерверк, и молодежь заботилась о нарядах. Татары наполнили дворец: иные степенно ходили и с любопытством глядели на его древние украшения, другие стояли в стенах дворца и, разложив свои товары, старались выгодно продать их. Цены были баснословные: Татары запрашивали вчетверо. Если Татарин просил за кинжал, четки или браслет дикой, но оригинальной формы целковых 50, то можно было смело давать за них десять. Поэтому поводу с нами случилась довольно смешная сцена. Одной из нас понравился футляр, сделанный первоначально, по уверению продающего, для Корана. Он весь был из выпуклого серебра, с арабесками и уродливыми фигурами, работы очень старинной и оригинальной. Наша спутница принялась торговать его. Татарин просил сперва 80 целковых, она давала 15, и дело не шло на лад. Она хотела уйти.
   -- Барыня! Барыня! - кричал Татарин на плохом русском языке, -- Твоя дает дешево. Цареградской книга! Цареградской!
   -- Очень может быть - да это дорого.
   -- Ну, что дашь? Цареградской книга. Моя просит дешево. Султана книга.
   -- Мне это все равно.
   -- Книга султанши, прекрасной султанши; жены, нет не жены, дочери султана; купи, барыня, дешевой книга, -- твоя будет довольна.
   -- Если книга принадлежала султанше, -- сказала, смеясь, наша спутница, -- я тебе даю двадцать целковых - хочешь?
   -- Как можно, барыня, -- твоя шутит! Султанши книга двадцать целковых! Твоя шутит.
   -- Ты мне наскучил. Если хочешь, бери деньги, а не хочешь, то прощай.
   Она отошла. Татарин был в сильном беспокойстве, посмотрел направо, налево, и видя, что покупательница решительно уходит, вдруг принялся кричать что ни есть силы, как бы в припадке какого-то вдохновения:
   -- Куда! - стой, стой, барыня - книга, дорогая книга, редкая книга!
   -- Ну да, султанши книга! - сказала, улыбаясь, торгующая.
   -- Какой султанши! Нет! Не султанши - Марии Потоцкой книга! Да! Вот что! Марии Потоцкой!
   Эти слова он произнес так торжественно, так решительно, что мы не могли не рассмеяться. Книга была окончательно куплена за 25 целковых, потому что принадлежала Марии Потоцкой, и Татарин уверял нас, что отдал ее даром, прибавляя: "Сама барыня знает! Марии Потоцкой!". В этот же день поутру мы были свидетелями довольно странного зрелища: то была пляска дервишей, в мечети бахчисарайского дворца. Обыкновенно эта пляска происходит по окончании поста, в ночь на праздник Байрама; но с некоторых пор мусульманские муллы сделали из нее спекуляцию и за известную плату дают это представление для путешественников. Весьма вероятно, что она при таких условиях становится искусственною, но все же любопытна, потому что дает понятие о настоящей пляске. Когда мы взошли на хоры мечети, где было довольно много зрителей, то увидели внизу, посреди мечети, около 10 или 12 человек, которые стояли в кружок, тесно прижавшись друг к другу плечами и составляя нечто вроде русского хоровода. Мало-помалу люди эти начали качаться вперед, произнося в один голос, но очень тихо, глухим шепотом: Алла. Покачиваясь вперед, они произносили слог: Ал; потом, покачиваясь назад, слог: Ла. С каждым наклонением корпуса они быстрее произносили слово: Ал-ла, и качались также быстрее. Скоро движение дошло до невероятной скорости, и звуки, издаваемые ими, были исступленные, гортанные, и до того неприятные, что некоторые дамы не могли вынести этого зрелища и должны были уйти. Одна дама была бледна, как смерть. Действительно, надо иметь очень крепкие нервы, чтобы выслушать без содрогания дикие гортанные звуки, похожие на хрипение умирающего или на крики беснующегося; движения вперед приняли конвульсивный характер; одно из действующих лиц вдруг выскочило вперед и в судорогах подымалось выше всех, при чем шею его дергало во все стороны; все остальные наклонялись к нему и быстро ударялись о него головами. Наконец, тот, который был в средине, упал с пеной у рта. Мы тотчас вышли, радуясь, что все кончено. Зрелище это в высшей степени неприятно, и надо много усилий над собой, чтобы вынести его спокойно. Говорят, что в день Байрама изнуренные молитвой, одушевленные изуверством, муллы предаются этой пляске с необыкновенным ожесточением и падают на пол в страшных, действительных судорогах. Не знаю, были ли они притворны на этот раз; знаю только, что видеть их было чрезвычайно тяжело, и мы были крайне рады, что пляска кончилась.
   Вечером тысячи разноцветных фонарей загорелись между зеленью. Музыка гремела; разодетые женщины наполняли освещенную залу; толпа была так велика, что пройти туда было почти невозможно. Впрочем, мы и не желали сидеть в душной зале, и далеко за полночь бродили по освещенным дворикам и большому двору. Фейерверк был блистательный; темная, безлунная ночь делала его еще великолепнее. Мы могли бы полюбоваться им, если бы не были под влиянием страха. Неподалеку от нас лошади, испуганные блеском, шумом и взрывами фейерверка, начали беситься; к тому же, в темноте и толпе мы потеряли друг друга и одно из детей. К счастью, все кончилось благополучно: потерянные нашлись, и, смеясь над собственным страхом и еще более над страхом ближнего, мы возвратились домой и под шум музыки, все еще гремевшей внизу, под нами, заснули сладким сном усталости.
   

ПИСЬМО ДЕСЯТОЕ.

   На другой день утром на большом дворе бахчисарайского дворца начались сборы. Все уезжали, и все хлопотало, суетилось. Что касается до нас, то целое утро мы провели в лавках, где накупили множество оригинальных безделушек: татарских туфлей, нагаек, кисетов для табаку и тому подобного. Около полудня нестерпимый жар заставил нас укрыться в сенях дворца, у фонтанов. Пообедав наскоро, мы сели на лошадей в пять часов и отправились по палящему жару в Чуфут-Кале, верст за восемь от Бахчисарая. По мере удаления от Бахчисарая природа являлась нам чем-то до сих пор невиданным: характер ее не походил ни под какую виденную нами местность. Отвесные, голые скалы, раскаленные жарким солнцем, стояли над нами; от них палило зноем, и самый ветерок, очень легкий, не дышал прохладой, а обхватывал нас душным, жарким воздухом. Ни одного зеленого куста, ни одного дерева не было на голой дороге, извивавшейся между скалами; почва была каменистая и жаркая. С трудом достигнув значительной высоты, мы увидели небольшой городок, выстроенный на отвесной скале. Стены домов, одного цвета со скалою, плотно примыкали к самому краю ее и, казалось, составляли с нею нечто целое. Дорога круто поворотила вверх и не была загромождена камнями, как прежде, а просто выдолблена в плотной массе скалы; следы каких-то колес оставили на ней довольно широкие колеи. Это напомнило нам древнюю римскую дорогу, открытую в Помпее. Лошади скользили по камню, и часто топот копыт их издавал странный, звонкий стук, который свидетельствует, что под поверхностью дороги скрывается пустое место. Действительно, говорят, что множество пещер, в которых когда-то жили разбойники, выдолблены под скалой. Мы въехали в город, и невиданное зрелище представилось нам: мертвое молчание, мертвое спокойствие и безлюдье! Ни лавок, ни прохожих, ни даже ребенка не видали мы на улице этого города. Будто все вымерло. Мрачно глядели темно-серые каменные дома с наглухо заколоченными окнами и дверями, или с дверями и окнами, крепко забитыми железною решеткой. В городе ни воды, ни зелени: будто ничего живого в нем не было; только звонко стучали по сплошной массе скалы подковы лошадей наших, и их топот отзывался далеко, не вызывая никого на улицу; лишь одна старуха выглянула из-за угла дома, и та поспешно спряталась. Мы были тем более изумлены, что никто не предупреждал нас. Этот безмолвный город наводил на мысль о заразе, о вымершем народонаселении. Миновав главную улицу, мы встретили, наконец, живое лицо: то был Караим, малорослый, красноглазый, безобразный; узнав, что мы желаем видеть бея, он вызвался проводить нас. Между тем солнце в тумане, доселе невиданном нами, ярко-желтого цвета, заметно подвинулось к западу; скоро и весь горизонт занялся желтым заревом, а солнце, круглое как ядро, красное, без лучей, пожранных этим странным, необъяснимым, ярким туманом, окрасив город и его окрестности сухим знойно-золотым колоритом, медленно садилось. Казалось, самый воздух был облит огненно-желтым светом, похожим на отблеск пожара. Такой колорит видали мы только на картинах, представлявших захождение солнца в пустынях востока, и не могли дать себе отчета, что было причиною того знойного тумана, в котором солнце горело без лучей. Многие говорили, что пыль Бахчисарая и его долины производила это явление. Как бы то ни было, зрелище было до того поразительно и необыкновенно, что мы остановили лошадей и, очарованные, безмолвно и долго смотрели на царственное светило, на спаленный им горизонт, на безмолвный город и бесплодные скалы, облитые огненным цветом.
   Бей -- человек образованный, знающий несколько языков и известный всем путешественникам. Он поддерживает город, завел в нем школу, и говорил нам, что Чуфут-Кале колыбель всех Караимов, -- один из древнейших городов; если память не обманывает меня, прошла уже тысяча лет со времени его основания. Караимы женятся между собою, и очень недавно стали покидать Чуфут-Кале, который пустеет все больше и больше, несмотря на усилия бея. Безводный, палимый зноем, без растительности, Чуфут-Кале скоро превратится в памятник прошлого; небольшое число жителей, до сих пор оставшихся в жарких стенах его, добывает воду неимоверными трудами из глубины ущелья, находящегося у подошвы горы, на которой построен город. В древней синагоге нам особенно понравились старинные лампады, формы очень оригинальной; тут же показывают богатый кубок, пожалованный Караимам Государынею Императрицею.
   Когда мы вышли и сели опять на лошадей, то увидели несколько детей и Караимов, безмолвно смотревших на нас. Все они показались мне некрасивы, так же малорослы, худосочны, красноглазы, как тот, который провожал нас к бею. Было что-то уныло-мертвенное в лицах как молодых, так и старых, в позах и невозмутимом их спокойствии. И город уныло-мертвый, спаленный солнцем, без зелени, воды и людей, представлял взору пустынные улицы, мрачные дома и жгучую каменную почву. Тихо ехали мы, ища живого лица за решетками домов и не видя его - и опять топот лошадиных копыт вызывал одни подземные звуки, раздавшиеся звонко по улице. Но когда мы выехали из города и повернули направо, перед нами открылось внизу зеленеющее ущелье, яркое и пышное. Это была так называемая долина Иосафатова, издревле кладбище караимское. Густые, старые, но все еще мощные и роскошные деревья скрывают под тенью ветвей своих тысячи могильных камней; яркая зелень долины Иосафатовой в соседстве бесплодного Чуфут-Кале еще более поражает взор путешественника, который отдыхает при виде растительности и, следственно, жизни. Странная противоположность! Мертвая жизнь Чуфут-Кале и цветущая роскошью зелени могильная его долина! Солнце уже село, но еще не угасли яркие краски, которые оно оставило за собою; горизонт пылал сухим пожаром пустыни; скала и Чуфут-Кале, на ней выстроенный, горели желтым огнем раскаленного горна, между тем, как зеленый лес Иосафатовой долины дышал прохладою и манил отдохнуть на могилах давно почивших; странно было чувство, нас объявшее; это место казалось нам местом библейским, чудною прелестью которого мы не могли и не умели довольно налюбоваться. Уже смерклось, когда мы пустились в обратный путь. Через пять дней мы надевали шубы в окрестностях Харькова и не верили своей собственной памяти, когда она рисовала нам чудную Иосафатову долину, подле Чуфут-Кале, спаленного, безжизненного, сухого, но прекрасного в мертвенной красоте своей!

Публикация Маргариты Бирюковой и Александра Стрижева.

   
   
   
   
   
   
   
   
   

Ко всем произведениям автора К списку авторов