Книговод

На красном дворе

Равита Францишек


Францишек Равита

На красном дворе

Исторический роман времен княжения Изяслава в Киеве

Перевод с польского Ф. Домбровского (1891)

  

I

ВЕЧЕ

   В эпоху, которую мы описываем, Киев был уже большим, крепким городом и разделялся на две части: на Гору, или княжий двор, и Подол, расположенный у подножия Горы. Собственно город с укреплениями представляла Гора, на которой помещались княжьи дворы, дома бояр, церкви и монастыри. Город, или Гору, окружали каменные стены, построенные Ярославом, который соединил их мостом, переброшенным через овраг близ церкви Святой Софии, и защитил этот последний Золотыми воротами. На север и северо-запад тянулись эти широкие стены на подгорья, сад и огород киевлян; затем около Жидовских ворот, через которые проходила дорога на Польшу, стены спускались в овраг, соединяющийся с Подолом. От оврага стены поднимались на высокие холмы, возвышавшиеся над Подолом и тянувшиеся вплоть до Боричева въезда -- до того места, где при дедушке князя Изяслава стоял славянский Перун с серебряною головою и золотыми усами. За церковью и монастырем Святого Михаила стена соприкасалась с холмом, называемым Перевесищем и шедшим наклонно к узкому, но крутому Крещатику, поросшему лесом и пересекаемому Днепром. Крещатик, или, как прежде называли, Крещатая долина, соединялся с лесом, называвшимся Дебрями, и далее соприкасался лесистым своим крылом с монастырем Святого Николая, Аскольдовою могилою, Угорским побережьем и разбросанными постройками с келийками Киево-Печерской лавры. Наконец эта стена соединялась с Золотыми воротами близ монастыря Святой Ирины.
   В центре города жил Изяслав на княжьем дворе, называвшемся также и Ярославовым, расположенном неподалеку от церкви Святого Василия, то есть в том самом месте близ Боричева оврага, где сидел Кий, первый князь Киевский. Рядом с великим двором находились терема Ольги, церкви Десятинная, в честь Богородицы, Андрея и Федора, а также обширный двор деместников, или певцов; тут же помещались терема князей, обнесенные особыми стенами с воротами Святой Софии, соединявшими двор с другим концом Горы, называемым Софийским концом. Здесь находилось жилье воевод и бояр.
   К концу княжения Ярослава, правившего твердою рукою, обитатели Горы охотно переселялись на Подол, где создался свободный самосуд народа, представлявший сильную оппозицию княжеской власти. У киевлян там был свой торг или торговые конторы, учрежденные для торговли с болгарами и греческими колониями, и свое вече.
   Князья, сидевшие на Горе, неохотно смотрели на эти народные собрания, которые не только умаляли их величие, но часто принимали угрожающий характер. Однако народ, находясь вдали от гридней и дружины, чувствовал себя свободнее и охотнее отзывался на вечевой звон.
   Именно в данное время в Киеве было беспокойно, в особенности на Подоле; народ волновался и шумел, измышляя на князя и воевод разные небылицы.
   Это было осенью, по возвращении Изяслава с дружиною из похода, предпринятого им вместе со Святославом Черниговским и Всеволодом Переяславльским на половцев. Поход не удался. Хотя братья соединили свои войска в решимости победить общего врага, вышло наоборот -- половцы победили их, и князья потеряли охоту бороться с кочующим народом, разойдясь по домам в надежде, что в их укрепленных городах им будет легче защищаться.
   Половцам это было на руку. Они избавились от неприятеля, перед ними были открыты все дороги, и они стали совершать набеги на Переяславльское княжество, а затем, переправившись через Неводницкий перевоз, обошли по берегам Лыбеди Киев и начали беспокоить окрестных жителей, грабя их и разоряя.
   Внутрь города нельзя было проникнуть, его надежно охраняли. Постоянную же осаду вести было невозможно, так как силы половцев были весьма слабы; поэтому они нападали на села и деревни, на городские предместья, наводя ужас на жителей, которые видели их впервые. Половцы не вступали в открытый бой; они только грабили и жгли все, что встречали на своем пути.
   Особенно пострадали от их набегов сады и огороды киевлян, к которым проще всего было приступиться; грабители хватали каждого, кто осмеливался выйти на улицу; жители боялись выходить за городские стены, чтобы попоить лошадей в Лыбеди.
   В такой же, если не большей, опасности находился и Подол, потому что эта часть города отгорожена была от Оболони только частоколом и рвом. Почти каждую неделю в Киеве нет-нет да и возникал переполох.
   Между тем Изяслав не делал ничего для обороны города и защиты киевлян: он только сидел в своем великокняжеском дворце и пировал с дружиною.
   Это последнее обстоятельство вызывало неудовольствие киевлян.
   -- Нам нужен князь не для пиров, -- слышались голоса недовольных, -- а для защиты.
   -- Место дружинников не в княжеских палатах, -- говорили иные, -- а в рядах рати и в поле.
   Эти слова доходили до слуха Изяслава, и нередко доставалось воеводе Коснячко, который не принадлежал к числу людей, боявшихся говорить правду. Он гордился дружбою и доверием князя, знал свой долг и обязанности по отношению к Руси, поэтому при каждом удобном случае высказывался смело и справедливо.
   Тем не менее киевляне не переставали обвинять и воеводу, которого считали правою рукою князя, хотя князь редко пользовался услугами Коснячко, так как окружил себя новыми друзьями и дружинниками.
   Как только в народе началось брожение, Коснячко поехал на княжий двор.
   -- Скверно, князь, -- сказал он. -- Половцы разоряют нас, а ты держишь у себя дружину, кормишь, поишь ее да одеваешь в золото и дорогие ткани...
   -- Потому что я со своею дружиною это злато добываю, -- отвечал подгулявший князь. -- Если дружина при мне, значит, и вся сила на моей стороне.
   -- Быть может, ты прав, княже, -- задумчиво отвечал воевода, -- но народ бунтует. Дружина твоя -- малость, а народ -- сила. И если ты со своею дружиною не станешь защищать народ, он сумеет сам себя защитить от врага.
   Изяслав недовольно поморщился.
   -- Воевода! -- грозно заметил он. -- Ты не на боярском совете! Позовут тебя, тогда и будешь говорить...
   Ответ князя был ясен воеводе, и, нахмурясь, он отправился восвояси.
   Между тем Изяслав по обыкновению или пировал с дружинниками, или охотился в Дебрях с рогатиною на медведей и волков, а то и с кречетами -- на лебедей...
   Но вот за час или за два до захода солнца на Подоле зазвучал вечевой колокол; звуки его пролетели над Днепром, затухая где-то в лозняке на Турханьем острове; пролетели по Оболонью, отзываясь в лесах и горах у Вышгорода, -- достигали княжеских палат.
   Звон не прекращался до захода солнца. Вслушиваясь в вечернюю тишину, среди которой грустно и монотонно гудел вечевой колокол, можно было отчетливо расслышать несколько посторонних голосов.
   Действительно, вечевой колокол сзывал людей не только с Подола, но и со всех окрестностей, составлявших с Киевом одно неразрывное целое, как, например, село Предславино, Вышгород, Берестово и Белгород. Конные и пешие люди шли по всем дорогам и тропинкам по направлению к Подолу, на площадь перед Турьей божницей, где, по обыкновению, происходило вече.
   Ввиду этого из великокняжеского двора был послан верхом один из гридней узнать, по какому случаю народ собирается перед Турьей божницей на вече.
   Гридень вернулся поздним вечером и принес князю весть, что киевляне собрались на совет обсудить, как им избавиться от половцев, которые с каждым днем все более беспокоят их, и что не только имущество горожан находится в опасности, но они сами боятся за своих жен и детей.
   Киевляне просили гридня передать их просьбу князю, боярам и дружине, чтобы те явились на вече.
   Это не понравилось Изяславу, и он, быть может предчувствуя что-то нехорошее, не пошел на вече. Пока киевляне ночью держали совет, как им быть, князь собрал дружину, велел выкатить из подвала две бочки меду, позвать музыкантов и плясунов, и началось пиршество.
   Народное вече, созванное так внезапно в Киеве, не прошло незамеченным и воеводою Коснячко.
   Было около полуночи, когда он вышел из терема, сел в саду на лавочке и стал вслушиваться в отдаленный шум, долетавший с Подола. Слышно было ржание лошадей, мешавшееся с топотом копыт и людскими голосами. Это и обеспокоило его, и возбудило любопытство. Он посидел немного, затем встал, вышел за ворота и направился к башне, стоявшей рядом с его садом. Взобравшись на башню, он стал смотреть в сторону Подола и прислушиваться. Несмотря на то что луна ярко светила, старые глаза воеводы ничего не видели; к нему долетали только отдельные слова, угрозы и жалобы, из этого он пришел к заключению, что там ничего хорошего не происходит.
   Он продолжал смотреть в том же направлении. Все вокруг него давно спало спокойным сном, только вдали, на вече, близ церкви Святого Глеба, шумел народ. Днепр катил свои воды точно сонный. Иногда на Щекавице или в Кожемяках кое-где мелькал огонек; на Оболони перекликались пастухи, пасшие в ночном скот и лошадей, да испуганные лебеди перелетали с Оболони на Долобское озеро.
   Долго сидел воевода, призадумавшись и глядя в сторону Подола. Вдруг до него долетели звуки пения. Это был целый поток серебристых девичьих голосов, хлынувший из светлиц и разнесшийся в ночной тишине далеко над Подолом и Днепром.
   Коснячко поднял голову и от удовольствия улыбнулся.
   -- Это поет моя пташечка! -- узнал старик знакомый голос.
   Действительно, это пела его дочь Людомира.
   Слушая пение, старик, казалось, забыл о той буре, которая кипела внизу на Подоле. Эхо вторило пению все звучнее и печальнее. Первую строфу пела его дочь; подруги вторили.
  
   Я, младешенька, не спала,
   Все тебя, соколика, ждала,
   Ты летаешь все в лесочек,
   Загляни ко мне разочек!
   Месяц ходит по светлице,
   Видит грусть-тоску девицы...
   Ты потешь меня, дружочек,
   Загляни ж ко мне разочек,
   Ой дубравушка, дубрава,
   Где соколикова слава,
   Где его все сладки речи,
   Что шептал он мне на вече?..
   Почто молвил: любить буду,
   Коль забыл он свою Люду.
  
   Звуки этой дивной песни далеко неслись, сливаясь с гулом, долетавшим от Турьей божницы и замиравшим над зелеными днепровскими островками.
   Старик сидел и слушал, не шевелясь...
   Хоромы воеводы Коснячко только и отличались размером от княжеских; во всем остальном они были схожи, как по стилю, по материалу, из которого были выстроены, так и по расположению горниц. Хоромы были деревянные, как и у всех других. В то время только двор Ярослава был каменный.
   Дом воеводы стоял среди густых вековых лип и чинар, и только вблизи можно было заметить среди них эту двухэтажную постройку, крытую тесом. Лишь одно маленькое слюдяное оконце выходило из терема на улицу, остальные смотрели в сад. Стекол тогда не было, их заменяли бычьи или телячьи пузыри; только в этом теремном оконце и была слюда. Слюдяные окна считались роскошью и встречались лишь в княжеских теремах. В летнее время окна совсем выставлялись. В нижнем этаже хором, кроме нескольких сеней, приспособленных для летнего отдыха семьи и почетных гостей, находилась еще большая горница, называемая гридницею; она предназначалась для приема гостей, пиров и танцев. Вся нижняя передняя часть, обращенная к воротам, имела вид крытой террасы в полтора аршина шириною с бутылкообразными колонками. Такая терраса имелась в каждом зажиточном боярском доме; она называлась рундуком и служила в летнюю пору местом отдыха семьи. Здесь вдоль стены стояли дубовые скамьи, покрытые красными накидками с золотою бахромою внизу. В небольшие косящатые окошечки, выходившие из гридницы во двор и рундук, были вставлены бычьи пузыри. К хоромам примыкал фруктовый сад, огороженный, как и сами хоромы, дубовым частоколом. Высокие дубовые ворота находились против хором; а сбоку, то есть в стороне от ворот, в самом частоколе имелось маленькое, с железною решеткою оконце, из которого в случае надобности можно было выглянуть на улицу, не выходя наружу.
   В хоромах воеводы не горел огонь; только месяц освещал строения и сад, бросая во двор длинную тень от частокола.
   Войти в хоромы можно было через просторные сени, у порога которых лежала рогожа для вытирания ног; в конце сеней находилась лесенка, ведшая в терем и на вышку.
   Терем воеводы Коснячко был почти пуст; старик давно схоронил жену, а сыновей у него не было; единственною утехою в старости осталась дочь Людомира, которая владычествовала в этом тереме под неусыпной опекой старой мамки Добромиры. Жили еще здесь несколько подруг Людомиры да сенные девушки.
   Терем представлял собой просторную квадратную избу с двумя небольшими оконцами, выходившими в сад; по середине стены со стороны сада была входная дверь, которая выставлялась или вставлялась смотря по надобности. Летом она была необходима по вечерам для освежения воздуха после дневной жары. Теперь она была открыта, и бледная луна с любопытством заглядывала внутрь.
   Чуть дальше от середины горницы стояли два высоких треножника, вроде греческих жертвенников, на которых помещались глиняные с лебедиными шеями плошки, дававшие коптящее красное пламя. Стены избы обшиты тесом и завешаны шелковой материей; тою же материей были покрыты подоконники и скамьи. Продолговатый дубовый стол стоял у одной из стен; столешница его была инкрустирована кусочками дерева различных пород. Изображены на ней были лики святых с орнаментами по углам из цветов, птиц и зверей. Стол этот служил скорее украшением терема, нежели для домашнего обихода. С противоположной стороны стены видны были еще две двери, одна вела в опочивальню Людомиры, а другая -- в горницы подруг, гостивших у нее, и в комнату сенных девушек.
   На лавках сидели девушки, друг против друга, по две на каждой; перед ними стояли прялки с навернутою куделью: девушки пели и пряли.
   Людомира, или просто Люда, была стройной девушкой с густыми белокурыми волосами; заплетенные в одну длинную косу, они падали ей на плечи; вплетенные в косу ленточки с золотистыми и серебристыми нитями сверкали в свете луны разноцветными блестками. Румяное, с правильными чертами личико Люды вызывало у ее подруг умиление и душевное расположение.
   Одетая поверх белой рубашки темно-голубая безрукавка Люды, называемая летничком, отличалась от тех, что были на подружках, богатым шитьем. Полы летничка с разрезом спереди застегивались до пояса на крючки; от пояса до самой шеи летничек застегивался на серебряные пуговицы. Безрукавка плотно охватывала ее гибкую талию, обрисовывая статную фигуру. Манжетки рубашки, или, точнее, запястья, вышитые разноцветными шелками, были усыпаны мелкими зернышками жемчуга и золотых кружочков. Широкие рукава с разрезами спускались до пояса; пунцовая подкладка, как и края рукавов, была обшита блестками и жемчугом, а по низу была пущена широкая золотая тесьма. Летничек был настолько короток, что обнаруживал ноги Люды, обутые в греческие сандалии. По праздничным дням или когда наезжали гости вместо сандалий она надевала короткие ботинки, расшитые шелком, золотом, жемчугом и блестками. В ушах посверкивали золотые сережки в виде змейки, которая кончик своего хвоста держала в пасти; руки девушки украшали такие же браслеты.
   В то время как мы осматривали внутренность терема, старый воевода сидел в башне, прислушиваясь к пению. Меж тем девушки повторили последний стих и вдруг замолкли; однако не успели еще замереть последние звуки колокола над Днепром, как Люда встала от прялки и весело произнесла:
   -- Довольно петь, мои подруженьки... Уже полночь, спать пора.
   Все встали от своих прялок и позвали сенных девушек; одна из них принялась убирать прялки, другая взяла с треножника светец и отправилась в опочивальню Люды приготовлять постель.
   -- Я еще сойду вниз попрощаться с тятей, -- прибавила Люда, -- а потом уже спать.
   И она ушла с вышки на рундук, стала в сенных дверях и начала отыскивать глазами отца. Не найдя его в светлице, вышла на террасу; она знала, что отец любил тихими вечерами подолгу сидеть на ней.
   Оглянувшись кругом и не видя его, она окликнула;
   -- Тятя! Тятя!
   В ту же минуту скрипнула калитка, и в ней показался старый воевода. Он был без шапки. Легонький осенний ветерок раздувал его седые волосы на голове и бороде, серебрившиеся при свете луны.
   Люда живо подбежала к нему и повисла на шее.
   -- А я, тятя, искала тебя, чтобы попрощаться, -- сказала она. -- Пора спать.
   Отец поцеловал ее в лоб.
   -- Я думал, ты уже спишь, моя ласточка! -- отозвался старик.
   -- Нет, мы все пряли, батюшка! -- отвечала она, гладя отцовскую бороду.
   Во время этого разговора за калиткою послышался топот лошади; воевода поднял голову и начал прислушиваться. В ночной тишине слышны были равномерные, быстрые шаги приближавшегося. Люда, прислонив головку к плечу старика, тоже прислушивалась. Стук копыт раздавался уже рядом; наконец кто-то остановился у ворот, соскочил с коня и начал привязывать его к кольцу.
   "Дурные вести!" -- подумал старик и затем громко прибавил:
   -- Верно, посол с Подола!..
   -- А что там, на Подоле? -- спросила дочь.
   -- Сегодня вече у Турьей божницы. Уже с полудня народ сбирается и галдит...
   Калитка скрипнула, и на пороге появился красивый молодой человек; его тотчас узнали. Это был Иван Вышата, сын посадника из Вышгорода, друга и товарища молодости воеводы.
   В эпоху нашего повествования Иван был тысяцким в Берестове и из любопытства поехал на вече.
   Сверху темно-зеленого кафтана, подпоясанного золототканым поясом, был наброшен плащ-корзно, застегнутый у шеи золотой фибулой; на голове серебрилась островерхая соболья шапка.
   Подойдя на несколько шагов к воеводе, он снял шапку и низко поклонился старику.
   -- Бью челом вам, воевода! -- сказал он и, повернувшись к Людомире, поклонился ей в пояс. -- И тебе, красная девица, -- прибавил он.
   После этого снова обратился к воеводе:
   -- А я к вам приехал... Я был на вече у Турьей божницы... Увидев издали огонек в ваших хоромах, я и поспешил.
   Вышата говорил отрывисто, с остановками, как бы обдумывая, что сказать. По-видимому, он хотел что-то сообщить воеводе, но ему мешала Людомира.
   Старик понял его и, попрощавшись с дочерью, велел ей удалиться.
   Оставшись наедине, они уселись подле рундука.
   -- Ну, что слышно? -- спросил старик.
   -- Печальные вести... -- начал Вышата. -- Народ галдит и несет чушь на вас и на князя...
   -- Несет... -- повторил воевода задумчиво. -- И он прав...
   Вышата не ожидал подобного ответа; он ожидал, что воевода станет осуждать людей, собравшихся на вече без разрешения князя, между тем старик принял это известие совсем равнодушно.
   Однако видно было, что Вышата приехал к воеводе не ради одного оповещения о том, что делалось на вече; его привлекли сюда ясные глазки и гибкий стан молоденькой Люды, которую он давно знал.
   После такого равнодушного ответа Иван призадумался, не зная, что сказать.
   -- Чего ж они хотят? -- наконец спросил воевода.
   -- Хотят прогнать половцев... Говорят, если князь не желает защищать ни нас, ни наше имущество, то мы сами должны защищаться. Не для того, говорят, мы прикопили добра про черный день, чтобы отдать его половцам и княжеским отрокам... Многие громко заявили, что у нас уже нет ни князя, ни воеводы, ни дружины, которые защищали бы нас от врагов, а потому мы должны поискать нового князя, лучших воевод и надежную дружину.
   Коснячко внимательно слушал Вышату.
   -- Не дружины и рук у нас нет, -- сказал он, подумав, -- а ума... Разве люди не видят этого? Правду говорит пословица: горе голове без ума, но горе и рукам без головы!
   Разговор их продолжался недолго. Было уже поздно, и Вышата, откланявшись, уехал домой, а воевода пошел в опочивальню отдохнуть, так как решил с рассветом отправиться на княжеский двор к Изяславу, чтобы рассказать о той опасности, которой он подвергался, и посоветовать, как ее предотвратить. Он хорошо знал характер киевлян и предвидел печальные последствия ночного веча.
   Едва занялась утренняя заря, воевода был уже на ногах, приказал оседлать коня и поехал к князю.
   Тем временем на Подоле все кипело как в котле: народ продолжал галдеть и уже начинал собираться толпами, чтобы идти на Гору.
   Настало утро, солнце уже давно взошло, а воевода все еще не возвращался, и напрасно Людомира поджидала его на террасе... Толпы людей росли, народ сходился со всех сторон; на дороге, ведшей к воротам воеводы, появились конные. Все галдели и кричали, измышляя всякую всячину на князя и дружину. В воздухе пахло бурей. Воевода все еще не возвращался; Люда продолжала сидеть на террасе, поджидая отца.
   У ворот раздался топот лошади.
   "Верно, отец", -- подумала Людомира, вставая с лавки и готовясь идти навстречу.
   В тот же момент калитка отворилась, и в нее вошел Иван Вышата.
   Он был бледен и взволнован.
   -- Где отец? -- спросил он тревожно, встречаясь глазами с Людомирою.
   -- Уехал на княжий двор еще засветло и вот не вернулся, -- отвечала она. -- Я с нетерпением жду его.
   -- Скверно! -- невольно вырвалось у Вышаты, забывшего, что он может напугать девушку.
   Людомира смотрела на него своими голубыми глазами, в которых стояли слезы, как бы спрашивая, в чем он видит это зло.
   Вышата, по-видимому, понял ее немой вопрос и беспокойство и объяснил:
   -- Народ с веча на Гору двинулся.
   Однако Людомира еще не понимала, в чем заключается опасность, и ее только встревожила скрытность Вышаты. Она взглянула на него ласковым взглядом и, помолчав, спросила:
   -- Что же может приключиться с отцом?
   Но Вышата, как бы не слыша ее, продолжал:
   -- Я хотел его предупредить, чтобы он собрал дружину и не пускал людей на Гору.
   -- Разыщи его... поезжай за ним на княжий двор! -- испуганно воскликнула Люда.
   Заметив ее испуг, Вышата хотел поправить положение. Ему стало жаль бедной девушки, и он ласково произнес:
   -- Успокойся, мое солнышко... Еще ничего не случилось!
   Но девушка уже не слушала его:
   -- Скорее поезжай, отыщи отца, скажи ему, что случилось.
   Вышата стоял как вкопанный, смотря на Людомиру; ему хотелось говорить, но он не мог.
   -- Поезжай же, поезжай, -- прибавила она, -- нужно предупредить отца...
   Молодой тысяцкий приподнял шапку, поклонился и ушел. Быстро сел на коня и в карьер помчался на княжеский двор.
   Не прошло и получаса после отъезда Вышаты, как дорога из Кожемяк в Княжеский конец начала оживляться; конные и пешие толпы увеличивались, занимая площадь между Кожемяцкими воротами и хоромами воеводы.
   Испуганная этим обстоятельством, Людомира приказала запереть ворота.
   Видно было, что народ с умыслом останавливался перед домом Коснячко, потому что с каждою минутою все громче произносилось его имя.
   Вскоре кто-то подошел к оконцу в частоколе воеводы и начал громко кричать:
   -- Эй!.. Вы... Отоприте ворота!..
   -- Позовите сюда воеводу -- заячью шкурку!.. -- крикнул другой. -- Пусть идет на совет... Народ просит его.
   -- Пусть даст нам коней и мечи, и мы сами прогоним половцев!
   -- И без дружины обойдемся!
   Толпа росла, шум увеличивался.
   Людомира в испуге послала отрока к окошечку в частоколе и велела сказать, что воевода уехал на княжий двор.
   -- Неправда! -- крикнули за воротами. -- Мы видели, как отсюда выходил тысяцкий Берестова. Значит, воевода дома!
   -- Вышата не застал воеводы, -- отвечал отрок из окошечка.
   -- В таком разе мы найдем его... Если он воевода, так пусть ведет рать на половцев, а не сидит дома, словно заяц в лесу.
   Волна народа приближалась и становилась опасной.
   -- Пойдем к князю! -- послышались голоса.
   -- Пойдем!
   -- Нам не таких надо князей, которые пируют на наши куны... Мы найдем таких, которые будут отстаивать нашу жизнь и добро в открытом бою...
   Неисчислимая масса пешего и конного народа все увеличивалась, волновалась и шумела.
   Но вдруг из толпы выехал всадник и, махая собольей шапкой над головою, закричал:
   -- Братцы, други милые, давайте разделимся! Пусть одна половина идет на княжий двор и требует от князя коней и мечи, а другая пойдет к темнице, в которой заперт князь Всеслав... Если Изяслав не хочет княжить над нами, то мы освободим Всеслава и посадим его на княжий стол. Пусть княжит и защищает нас!
   Речь эта, по-видимому, понравилась народу, так как, словно по мановению жезла, толпа разделилась на две половины. Одна половина двинулась за двор Брячислава через мост и ворота Святой Софии к Княжескому концу, а другая поворотила назад и отправилась к месту заключения князя Всеслава.
   Изяслав знал о начавшемся волнении народа, но, имея при себе дружину, не боялся киевлян и пренебрегал ими; он не ожидал, что бунт примет такой грозный характер.
   На всякий случай князь послал воеводу Коснячко к митрополиту Георгию с просьбою поспешить на княжеский двор и помочь усмирить народ.
   Едва воевода успел уехать, как перед воротами княжеского двора стал собираться народ, и вскоре уже он толпился, выл и шумел, как разъяренное море.
   Великокняжеский двор был обнесен таким же частоколом, как и хоромы воеводы Коснячко; фасадом он был обращен к Десятинной церкви и Бабьему Торгу, а задки его примыкали к каменным стенам Перевесища. Стоя на высоком холме неподалеку от дороги, ведшей от Боричева оврага, он казался вполне обособленным.
   Изяслав сидел со своею дружиною в сенях, когда услыхал какие-то дикие крики на дороге. Один из бояр выглянул через окошечко в частоколе и отскочил с испугом. Внизу и на площади вокруг Десятинной церкви собрался весь Киев.
   -- Княже! -- сказал он, задыхаясь от страха. -- Народ пришел с веча!
   Изяслав, окруженный дружиною, вышел из сеней с намерением подойти к калитке. Ему загородил дорогу его сын Мстислав.
   -- Не гоже тебе вести речи с бунтовщиками, -- сказал он, -- останься с дружиною, а я пойду к ним...
   -- Да, останься, князь, -- молвили дружинники.
   -- Пусть Мстислав поговорит с ними! -- настаивали другие.
   Изяслав вернулся на рундук и стал о чем-то говорить с дружинниками; по-видимому, речь шла о том, что делать с бунтовщиками. Он размахивал руками и явно выходил из себя.
   Мстислав выглянул через оконце в частоколе и замер на месте: весь Бабий Торг и вся площадь вплоть до церкви Святой Софии были заполнены народом, и княжеский двор казался окруженным со всех сторон.
   Кто-то из толпы заметил Мстислава, выдвинулся вперед и крикнул нахально:
   -- Княжич! Половцы почти каждый день делают набеги на наш город, и никто не защищает его. Дошло до того, что никто из нас не может показаться в Предславине и на Шулавке...
   -- А разве мой отец не ходил на половцев к Альте? -- в свою очередь спросил Мстислав.
   -- Ходить-то ходил, да проку из этого никакого. Не князь победил половцев, а они победили князя. Он вернулся домой, а они за ним следом.
   -- Где же половцы? -- с гневом спросил княжич.
   -- С рундука не видно! -- отвечали ему.
   -- Спроси дружину! -- кричали иные.
   -- Князь держит дружину не для нас, а для дударей да плясунов, -- пошутил кто-то.
   Мстислав побагровел.
   -- Чего вы кричите, бараньи головы... Не вам, дубье, приказывать князьям! Не ваше это дело!
   -- Наше, потому как он княжит у нас; когда он не будет княжить, тогда мы перестанем приказывать ему.
   -- Пусть даст нам коней и оружие, и мы обойдемся без князя и дружины.
   Спор народа с Мстиславом принимал угрожающий характер, и разгневанный княжич вернулся к отцу, с которым начал о чем-то говорить, посматривая через ворота, не едет ли митрополит, чтобы успокоить чернь.
   Между тем мятежники, не получая никакого определенного ответа от Изяслава, оскорбляемые княжескими отроками и дружинниками, выходили из себя; они неистовствовали и напирали на ворота княжеского двора.
   -- Дело принимает скверный оборот! -- заметил князю его приближенный Чудин, всегда неразлучно при нем находившийся. -- Народ остервеняется. Пошли караулить Всеслава.
   Изяслав посмотрел вперед и увидел новую громадную толпу, приближавшуюся к Княжескому концу.
   -- Ну, вот и митрополит с крестом! -- радостно заметил он.
   А народ все громче ревел:
   -- Князь, давай коней и оружие или веди нас на половцев!
   Гул голосов раскатывался громом.
   -- Плохо, князь, -- сказал Чудин. -- Пошли отроков в темницу и прикажи им сразить мечом Всеслава!.. Потому как он-то и есть причина всего зла.
   Толпа, замеченная Изяславом вдали, приближалась к воротам; впереди ехал всадник без шапки и корзна, в грязном выцветшем кафтане, с густою бородою и длинными усами; позади него -- верхом на лошадях и пешим ходом -- толпа народа.
   Изяслав еще раз взглянул в направлении всадника и толпы и вдруг нахмурился и побагровел.
   -- Это не митрополит! -- воскликнул он. -- Уж я знаю этого воеводу!.. Он служит не мне, а вечу...
   Князь узнал ехавшего.
   -- Теперь уж поздно посылать отроков в темницу, -- шепнул ему на ухо Чудин. -- К тебе едет в гости Всеслав.
   Лицо Изяслава налилось кровью, он теребил свою бороду.
   -- Не долго натешится! -- вымолвил он и, выхватив меч из-за пояса, начал грозить им в сторону Бабьего Торга.
   -- Я вам покажу себя! -- воскликнул он гневно. -- Будете валяться во прахе у моих ног и просить прощения.
   Голос князя дрожал, на губах показалась пена.
   -- Други и братья! -- вдруг крикнул он дружине. -- Кто верен князю, пусть идет за мною!.. Найдутся верные мне люди, которые приведут ко мне этих крикунов с петлею на шее.
   Народ, завидя приближавшуюся толпу со Всеславом во главе, пришел в неистовство и стал напирать на ворота так, что казалось, они вот-вот рухнут.
   Князь и дружина отошли в глубину двора, вместо них выступили вперед вооруженные, готовые сразиться гридни и отроки.
   Это был продуманный маневр для сокрытия бегства князя. В саду уже стояли оседланные кони, и, сев на них, Изяслав и дружинники бежали через заднюю калитку, ведшую в Берестово. По Крещатой долине помчались они в Василев, оставив свои богатства на разграбление.
   В то время когда Изяслав спускался по пустынной лесной тропинке к Крещатику, толпа, шедшая со Всеславом, была уже у великокняжеского двора.
   -- Правь и княжи над нами! -- раздались голоса, обращенные к Всеславу. -- Не хотим Изяслава, этого пьяницу и игрока; он грабит народ, он не хочет защищать его от половцев.
   Ворота под сильным напором подались и раскрылись на две половины. Быстро княжеский двор переполнился неистовствовавшим народом, который бросился в хоромы, но Изяслава уже и след простыл.
   -- Бежал, заячий хвост!
   -- Бежал от нас, как от половцев!
   -- И пусть его бежит на все четыре ветра, да не оглядывается.
   Люди рассыпались по княжеским палатам и другим постройкам и принялись растаскивать золото, серебро, куниц и соболей.
   Это было уже перед вечером.
   Как только ворота были выломаны и народ, увлекая за собой Всеслава, ворвался во двор, вдали показался небольшой отряд дружины Ярослава с воеводой Коснячко, митрополитом Георгием и свитой духовенства.
   Перепуганный Всеслав еще не знал толком, что случилось и зачем его привели на великокняжеский двор...
   Пока отряд воеводы въехал во двор, княжеские хоромы были уже ограблены.
   Народ, сняв шапки, низко поклонился митрополиту, державшему крест в руке. Все начали прикладываться к кресту с полною покорностью.
   Вперед выдвинулся Варяжко, посадник белгородский, и начал жаловаться митрополиту:
   -- Мы просили князя Изяслава дать нам коней и оружие или самому защищать нас от половцев, но он не хочет. А если не хочет или не умеет, так пусть и не княжит над нами. Знать, он и сам так думал, потому как бежал, и теперь у нас нет князя... Благослови, святой владыко, Всеслава на великокняжеский стол, и пусть он княжит во славу Божию и народа.
   Все расступились, и к митрополиту подошел бледный, грязный и растрепанный Всеслав. Митрополит не колебался и, подняв крест, опустил его на голову нового народного избранника, не успевшего еще прийти в себя от всего происшедшего.
   -- Во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь! -- произнес митрополит. -- Воссядь, сын мой, на великокняжеский стол Ярослава Мудрого, который предназначен тебе Богом, княжи и правь народом отечески и не давай нашим врагам на расхищение твоих городов и имущества.
   Народ обнажил головы. Всеслав, осенив себя крестным знамением, дважды поцеловал крест. Затем он, окруженный киевлянами, стал рядом с митрополитом на выломанные ворота и обратился к народу, уже заполнившему площади и дороги, со следующей речью:
   -- По воле народа и Божьей милостью сегодня я занял киевский стол, оставленный Изяславом. Господь видит, я занял его не по собственной воле. Господь оказал мне свое покровительство силою своего креста. Этому доказательством служит то обстоятельство, что Изяслав, целуя крест со своими братьями в Орше, клялся, что не причинит мне зла, но слова своего не сдержал. За это Господь наслал на их землю ворогов, а меня освободил от заточения и смерти. Сидя в порубе, я часто восклицал: "Святый крест, я верю в тебя, ты избавишь меня от заточения!" Господь внял моему моленью, освободив меня вашими руками. Да поможет мне он и впредь служить ему и вам с честью и пользою!
   Толпа киевлян окружила Коснячко и благодарила его, что он был не с Изяславом, а с народом, на стороне обиженных. Они даже извинились за те оскорбления, которые нанесли ему, считая приверженцем князя.
   Воевода холодно принял их извинения. Он думал по-своему: он не одобрял князя, который грабил своих подданных, не умел постоять за них перед врагами, но и не одобрял народ, который не проявлял послушания князю и поступал по своему уму-разуму. Он заглядывал вперед и видел в этой междоусобице зародыш будущих бед и напастей.
   Всеслав, желая воспользоваться опытностью Коснячко, предложил ему по-прежнему остаться воеводой и руководить дружиной.
   -- Милостивый князь! -- отвечал старик. -- Я служил много лет моей родине, князю и матушке-Руси; в битвах и на военных советах я провел всю мою молодость, но теперь я стар и немощен, а потому не могу служить... Да и, к слову сказать, мои хоромы давно опустели, и в них осталась единственная моя утеха -- дочь Людомира. Дозволь, княже, с нею провести остаток моих дней.
   Всеслав не настаивал.
   Воевода уехал домой. Возвращаясь из Княжеского конца, он издали заметил, что у ворот его дома стоит вооруженный конный отряд, а потому сильно обеспокоился. Он знал, что люди Бог весть что говорят про него, и боялся, не напали бы киевляне на его дом, не разграбили бы его имущества. Впрочем, ему не жаль было добра, он боялся за свою дочь Люду. Но, подъехав к дому, он понял, что все в порядке. Воины не только не выказали ему вражды, но даже низко кланялись. Однако он боялся спросить, что они за люди, пока сам не узнал в них личную стражу тысяцкого из Берестова.
   У ворот дома к нему подъехал конник из отряда Вышаты и спросил:
   -- Ваша милость не позволит ли нам уехать?
   -- С Богом! -- отвечал воевода. -- Спасибо вам... Поблагодарите от меня тысяцкого за помощь.
   Подъехав к калитке, отрок, сопровождавший воеводу, начал стучаться в нее. Прошло немало времени, пока к оконцу подошел какой-то мужчина и, выглядывая на улицу, со страхом спросил:
   -- Кто здесь и чего надо?
   -- Воевода приехал, -- отвечал отрок.
   Ворота, задвинутые дубовым засовом, немедленно открылись, воевода въехал во двор.
   Не успел он слезть с лошади и отдать ее челядинцу, как Людомира выбежала из терема и бросилась в отцовские объятия.
   -- Что ты так долго?..
   -- Да, поздненько вернулся, моя ласточка, но раньше и нельзя было, -- отвечал старик.
   -- Где же ты был целый день?.. Я так беспокоилась о тебе... Когда ты отправился на княжий двор, приехал Вышата, искал тебя...
   Воевода поцеловал дочь.
   -- Славный молодец этот Вышата... Ведь он окружил наш двор своими стражниками, и я только теперь отпустил их.
   Казалось, Люда не придала особого значения похвалам отца.
   -- Но где же ты был весь день, тятя? -- повторила она.
   -- На княжьем дворе, -- задумчиво отвечал отец.
   -- Ну, что князь?..
   -- Уж нет его... Бежал из Киева, и теперь у нас новый князь, Всеслав, которого народ освободил из заточения, а митрополит благословил на княжий стол.
  

II

СВАТЫ И ГАДАНЬЕ

   Не много пользы имели киевляне от Всеслава. Хотя он и навел некоторый порядок после Изяслава, собрал новую дружину и двинулся на половцев, однако не причинил им никакого беспокойства, потому что настала зима и прогнала их прочь. Как половцы пришли неизвестно откуда, так и ушли -- неизвестно куда. Воцарилось временное спокойствие; но это не удовлетворяло ни киевлян, ни самого Всеслава. Половцы, побежденные стужею, а не оружием, могли вернуться весною и начать свои набеги. Но что хуже всего -- мог вернуться Изяслав; начали ходить слухи, что он бежал в Польшу и оттуда собирается весною в гости к русичам. Это очень беспокоило киевлян и их князя, который по этой причине неохотно княжил. Сидя на престоле, на который его посадили киевляне из милости и необходимости, он стремился в Полоцк, в свою отчину... Вырвавшись из когтей жадного Изяслава, ему не хотелось попасть к нему во второй раз. В свою очередь и киевляне, замечая поползновения князя, с печалью смотрели в будущее.
   Среди общей неуверенности настала зима, а там -- коляда и святки. Оживился старый Киев, настал час общих удовольствий и веселья. А как известно, коляда праздновалась всегда торжественно. Но насколько коляда была для мужчин и женщин зрелого возраста праздником, кончавшимся шумными пирами, настолько святки представляли, главным образом, развлечение для молодежи обоего пола. По заведенному обычаю, в святки устраивались вечеринки, или посиделки, служившие для забавы и знакомства молодых людей друг с другом.
   После Рождества первая вечеринка должна была состояться у вдовы Брячислава, думного боярина еще со времен Ярослава Мудрого. На эту вечеринку приехала и Люда. Дочь боярина, Богна, приходилась ей двоюродною сестрою. Несмотря на крещенские морозы, собралось много девушек. Все они поодиночке приходили до заката солнца. Уже в сумерки заперли ворота и никого не впускали, хотя видно было, что несколько человек конных и пеших с нетерпением ждали, когда их впустят во двор.
   Однако их не впускали, так было принято. Прежде всего приходили девушки, а молодцев не пускали до тех пор, пока все девушки не занимали своих мест в гриднице.
   С левой стороны гридницы отводились места девушкам на скамьях, покрытых чехлами и выстроенных в три ряда; скамьи расставляли так, чтобы каждый ряд был выше другого и девушки могли видеть сидящих и входящих мужчин. На некоторых лавках торчали прялки с прикрепленною к ним куделью.
   С правой стороны были скамьи для мужчин, поставленные в том же порядке и также покрытые материей, но только в глубине гридницы, так что середина горницы оставалась свободной. Кроме того, стояли еще две лавки у боковых стен.
   Гридница освещалась четырьмя светильниками о трех ножках. Два из них -- по одному с каждой стороны лавок -- ставились со стороны девушек, и такие же два -- со стороны мужчин.
   Когда скамьи были поставлены должным порядком и светильники зажжены, все девушки сошли с вышки и заняли предназначенные им места. Одни сели к прялкам, другие принесли с собой разные рукоделья.
   После этого было разрешено отпереть ворота, и во двор въехало несколько молодых людей. Каждый из них поодиночке входил в гридницу; войдя, останавливался посередине и молча кланялся на четыре стороны в пояс, потом обращался с приветственными словами к хозяйке и девушкам:
   -- Челом вам бью, хозяюшка-боярыня, и вам также, красные девицы!
   Девушки, не отрываясь от работы, пели каждому особую приветственную песню. Гость снова кланялся, благодарил за честь и занимал свое место.
   Иван Вышата приехал позже других.
   Войдя в гридницу, он, по обычаю, поклонился всем девушкам, но взгляд его остановился на Людомире. Девушки встретили его песнею:
  
   То не солнышко по небу плывет,
   Слава!
   То Ванюше хор девичий поет!
   Слава!
   Приходи к нам погулять,
   Слава!
   Станем песней потешать!
   Слава!
   Твой наряд сидит красиво,
   Слава!
   Взор твой смотрит не спесиво,
   Слава!
   Дорогому Вышате, слава!
   Слава!
   Нам с тобой веселье, забава!
   Слава!
   Пусть пройдет твоя слава за моря,
   Слава!
   Будешь ты для нас, как заря!
   Слава!
  
   Вышата выслушал стоя величальную песню, после чего поклонился девушкам, поблагодарил и сел.
   Во время величальной песни он упорно глядел на Люду; несмотря на то что с него не сводили глаз десятки молодых девушек, но между ними недоставало одного взгляда, а именно Людиного, за него он отдал бы все остальные.
   Когда песня окончилась, кто-то из гостей отозвался:
   -- Хороша песня! Такой и Боян не споет... Ну, теперь наша очередь отплатить тем же.
   Несколько молодцов оглянулись, как бы отыскивая кого-то глазами.
   -- А где же наш Путята? -- спросили они.
   -- Знать, не пришел еще.
   -- Запоздал старик... Может, замерз где-нибудь по дороге?
   -- Не таковский он! -- пошутил кто-то. -- У него борода что у волка шкура, он не замерзнет.
   В тот же момент послышались голоса в сенях, и глаза всех, конечно, обратились туда.
   Дверь отворилась, и на пороге появилась фигура здоровенного старика с громадною седою бородою, заледеневшею от мороза. Длинные волосы его на висках тоже пообмерзли, так что вся голова была как бы вылеплена из снега. Одной рукой он что-то держал под полою кафтана, другую заложил за пояс вместе с шапкою. Он не вошел, а ввалился в гридницу. За ним последовало еще несколько запоздалых гостей.
   Едва он показался в гриднице, как послышались смешанные голоса девушек и молодых людей.
   -- А! Путята, Путята! -- закричали все радостно.
   Между тем к нему подошла хозяйка.
   -- В добрый час пожаловали, дедушка, -- сказала она. -- Все давно ждут вас и ваших песен.
   Путята приподнял седую голову и окинул орлиным взглядом гридницу.
   -- Да, есть для кого петь, -- сказал он, -- только бы голоса хватило...
   Боярыня подвела его к скамье возле стены.
   -- Садитесь, батюшка, -- сказала она, -- и достаньте свои гусли... Здесь они не замерзнут, не на морозе, -- шутя прибавила она.
   -- Сейчас, сейчас, боярыня, -- отвечал Путята, -- только вот... не мешало бы...
   И он что-то шепнул на ухо хозяйке, которая тут же ушла, а через минуту сенная девушка внесла на подносе ковшик меду и чарку. За нею шла Богна и, остановившись перед стариком, поклонилась ему в пояс.
   -- Милости просим выкушать из моих рук медку во здравие, -- произнесла она.
   Старик разгладил бороду и улыбнулся девушке.
   -- С удовольствием выкушаю, зоренька моя ясная, -- отвечал старик.
   Он принял мед и поставил его подле себя на небольшом столике; отпивая понемногу из чарки, вынул из-под полы гусли и начал настраивать их, разговаривая с девушками и молодыми людьми и отпуская разные шуточки.
   Девушки пряли, смеялись, переговариваясь между собой вполголоса.
   -- Да скоро ли ты, Путята? -- спрашивали мужчины. -- Ведь не даром пьешь мед... Надо петь... Наш черед петь...
   Но Путята продолжал спокойно настраивать гусли, затем, приподняв их, начал перебирать струны, подыскивая нужный мотив, и напевать вполголоса:
   Ох, как над Лыбедью, над рекою
   Летят соколики длинной чередою!
   Эх, годы не те, чтобы с ними лететь,
   Мне лишь осталось на них поглядеть...
   Все внимательно прислушивались к песне. В гриднице воцарилась глубокая тишина, слышно было жужжание веретен, но вдруг Путята оборвал песню, закончив мотив аккордом.
   -- Дальше, дальше, Путята! -- загалдела молодежь.
   -- Не подгоняйте старика, как ленивую лошадь, -- отшучивался Путята. -- Дозвольте спеть что-нибудь подумавши.
   И он снова ударил по струнам. Опять воцарилась тишина, и Путята запел:
  
   Как во чистом поле все шатры стоят,
   А в одном из них-то молодцы сидят:
   На златом столе-то чаши золотые,
   В чашах тех вино да меды дорогие.
   За столом сидят молодчики удалые,
   На подбор богатыри, во боях лихие.
   Вот один из них, плечи -- словно печь!
   Вышел из-за столья, стал держать он речь:
   Братцы дорогие, полно пировать!
   Мы сидеть не можем -- сберемте-ка рать,
   Половцы лишают жизни и добра,
   Нам не зачерпнуть уж из реки ведра.
   Забирают женок и детей в полон,
   Этим чужеземцам нипочем закон...
   Стыдно нам спокойно нынче пировать:
   Половчанин злобный скачет убивать...
   Сядем же мы в седла, на лихих коней,
   Прямиком на Альту все махнем скорей:
   Там увидим -- кости русские лежат,
   Вороны нам тризну правят и кричат...
  
   Старик умолк, продолжая наигрывать на гуслях среди общей тишины.
   -- Зачем ты нам поешь зловещие песни! -- раздались голоса мужчин. -- Выбери повеселей!
   -- Не знаю, может ли быть какая лучше этой! -- отвечал Путята, подняв голову и оглядывая присутствующих.
   -- Продолжай, продолжай эту самую... -- отзывались другие. -- Эта хорошая... дальше...
   -- Я кончил... Вы хотели, чтобы я пел за вас... ну, я и спел, как должно петь мужчинам. Нам не к лицу девичьи песни.
   -- Не гневайтесь на мед, -- отозвалась боярыня. -- Выпейте еще чарочку, окажите милость, хоть понатужьтесь, авось на память придет песенка повеселее.
   -- Правду ты молвила, боярыня! На чьем коне едешь, тому и песенки пой! -- отвечал старик.
   И он снова взял гусли, ударил по струнам и запел:
  
   Летел орел по поднебесью
   Над долиною широкой,
   Повстречался взором быстрым
   С девой черноокой.
   Не летай, орел, высоко --
   Там зловещи храмы!
   Не ходи, красна девица,
   Ждут тебя там чары...
  
   Девушки затаили дыхание и перестали прясть, но Путята опять замолк и, нагнувшись над гуслями, перебирал их, подыскивая какой-то мотив.
   -- Батюшки! Уже все? -- спросили девушки.
   Путята поднял голову.
   -- Хорошего понемножку! -- засмеялся он. -- Стар уж я стал, не могу много петь.
   -- Тогда расскажи сказку! -- затараторили девушки, подзадоренные песней.
   -- Да, да, расскажи сказку! -- отозвались мужские голоса. -- Не заставляй себя просить.
   Путята молчал, как бы не слыша их, и потом, подумав, ответил:
   -- Ну, хорошо, расскажу вам сказку.
   -- О заклятой княжне...
   -- О змие, волшебнике и княжиче Валигоре.
   -- Всех разом не могу рассказать! -- улыбнулся старик.
   -- Ну, скажи такую, какая лучше.
   Путята не снимал своих гуслей с колен и, положив руки на струны, начал:
   "За лесами, за горами, за широкими реками жил в роще змий крылатый..."
   В гриднице сделалось тихо; Путята, поглаживая бороду, переводил взгляд с одной девицы на другую, словно выбирая, какая из них годится в героини его сказки.
   "Летал он над землею высоко, похищал молодых девушек, уносил от отца-матери далеко-далеко, в такую страну, где нет ни солнца, ни луны, ни звезд. Как только услышит пение девушек, сейчас же подлетает неслышно, выбирает что ни на есть краше, обвивает ее шею зеленым чешуйчатым хвостом и уносит неизвестно куда. Ни одна из девушек, которую он выбрал, не могла спастись от его объятий.
   Знали его все девушки и их матери и хоронились по светлицам, когда слышали шум его крыльев, колдовской, как пение русалок, как далекое эхо, как журчанье бегущего по камешкам с горы ручейка. Спастись от него было нельзя; если не похищал эту, то хватал ту, но никогда не улетал без добычи...
   Однажды, измученный долгим полетом, змий сел на дуб и заснул.
   В это время охотился на медведя княжич Валигора. Один из его отроков заметил спящего змия и оповестил о том княжича. Княжич взял толстые цепи и пошел с дружинниками к дубу. Змий спал как убитый.
   "Гадина, -- подумал княжич, -- задушил ты немало красных девушек!.. Теперь конец твоим пакостям, будешь у меня сидеть весь век привязанным к дубу, пока не околеешь".
   Княжич прикрутил змия тяжелыми цепями к сучьям дубовым, на которых он лежал, и ушел с дружиною на холм ожидать, пока проснется змий крылатый.
   Проснулся змий и почувствовал, что скручен цепями. Обозлился змий, взмахнул крыльями -- и пошло эхо по лесу, от дуба к дубу, от бука к буку, а над лесом точно буря пролетела. Он взмахнул другой раз -- и словно сто медведей зараз зарычало, земля задрожала, деревья зашатались, но цепи не лопнули.
   Видит змий, что ничего не поделать, и давай просить ветер освободить его.
   -- Ох ты, ветер, ветер! -- взмолился он. -- Ты всегда был моим другом, служил мне службу верную, летел ли я из дому, летел ли я домой, сослужи и теперь: лети к княжичу Валигоре и скажи ему, чтоб снял с меня цепи, и я буду его рабом до конца жизни... Знаю, это он привязал меня к дубу, так пусть же сам и развяжет меня...
   Полетел ветер к холму, на котором отдыхал княжич с дружиною, и прошептал ему просьбу змия.
   Княжич встал и крикнул дружинникам:
   -- Братцы! Пойдем к змию... Я задам ему работу, и, если он пообещает исполнить ее, я отпущу его, а если нет, пусть сидит привязанный до конца света!..
   И княжич с дружиною отправился к толстому дубу, на котором был змий.
   А меж тем измученный змий спокойно сидел на дубе, опустив крылья; только пламя вырывалось из пасти, будто в нем горело жало.
   -- Княжич Валигора! -- взмолился змий. -- Чем я тебе досадил, что ты невзлюбил меня... За что привязал меня к толстому дубу?.. Развяжи, княжич, и я сослужу тебе верную службу.
   -- А, разбойник! -- грозно крикнул на него Валигора. -- Ты похитил всех лучших девушек, и я два года ищу себе жену, но не могу найти!
   -- Не буду больше, не буду, -- взмолился змий. -- Довольно уж я натешился, только отпусти меня живым.
   -- Ладно, -- отвечал княжич, -- отпущу, но и ты выручи меня... Ты летаешь всюду и знаешь, где живут красивые девушки, отыщи мне одну в жены.
   -- Изволь, найду, а сам улечу в тридесятое царство замаливать свои грехи.
   -- Найди такую, чтобы она была весела, как солнце, лицо -- точно кровь с молоком, глаза -- как две зари, волосы -- что лен и добра, как голубка... Отыщи ее и скажи, где она живет.
   -- Все сделаю по твоему велению, только отпусти душу на покаяние.
   Сжалился Валигора, отпустил змия, а змий поклонился ему до земли и сказал:
   -- Отслужу тебе, княжич, отыщу тебе такую девицу в жены, какой не бывало еще ни у одного короля.
   -- Ладно, отыщи, буду благодарен, не то опять привяжу цепями.
   Змий поклонился и улетел, а Валигора поехал домой.
   Дав обет княжичу, змий не забыл его, летал день и ночь над землею, отыскивая такую красавицу, какую хотел иметь Валигора.
   Как-то он летел над городом, стоявшим на холме; внизу текла река; на горе много церквей блистало на солнце золотыми крестами; княжеские да боярские хоромы белели в садах. Это был Киев не Киев, Переяславль не Переяславль, Белгород не Белгород; никак змий не мог смекнуть, что это за город. Вдруг он увидел, что в тенистом саду при хоромах сидит красная девица и кудельку прядет. Взглянул змий на девушку и замер, точно его жало присохло к гортани, и если б не обещание, данное княжичу, он похитил бы ее для себя. Он все летал да летал, а ветер Посвист, его старый друг, передавал его мысли красавице..."
   -- Значит, она была красивая? -- спросили девушки.
   -- Даже очень! -- отвечал старик.
   -- А какая, какая?..
   -- Да вот такая, как Люда Коснячко.
   Все посмотрели на молодую девушку, которая зарделась как маков цвет, но, будто не слыша этих слов, продолжала прясть.
   "А Посвист все шептал да шептал девушке: "Недолго тебе сидеть в терему... Придет княжич, расплетет твою косыньку, возьмет тебя в жены, и ты будешь ходить в злате-серебре... Он такой красавец! Коли взглянешь на него, не захочешь и глядеть на других боярычей, улыбнется -- отдашь жизнь за него; а словечко молвит -- будто Боян целый день тебе пел..."
   И шептал ей ветер такие сладкие слова, что девушка перестала прясть, положила веретено на колено и слушала Посвиста словно зачарованная.
   А меж тем змий, оставив своего старого друга возле девушки, полетел через леса, реки и горы сказать княжичу, что нашел ему желанную жену.
   Взволновав сердце девушки, ветер полетел дальше, но его слова все еще звучали в ушах красавицы, и она не могла ни прясть, ни петь, ни работать. Шли дни и недели, а девушка не напряла даже одного веретена, все ожидала, когда к ней приедет обещанный княжич.
   И дождалась...
   Княжич не засылал сватов к девушке, а приказал дружине седлать коней, оседлал коня сам, и поехали они все вместе по степям, лесам, долинам и оврагам, пока не достигли какого-то города -- не то Киева, не то Переяславля, не то Белгорода... Подручный Посвиста летел впереди и показывал ему дорогу.
   Княжич сразу узнал свою суженую и, схватив ее и посадив на коня, повез к себе в хоромы..."
   Путята замолк на минуту и погладил бороду.
   -- Да разве уж конец? -- спросил кто-то.
   -- Нет, они поженились, -- улыбаясь, прибавил Путята. -- И я на свадьбе их был, мед-пиво пил, по бороде текло, да в рот не попало.
   Была уже полночь, когда Путята кончил свою сказку. Девушки разговорились, расшумелись и начали перебрасываться словечками с парнями.
   Вскоре вошла хозяйка дома и, став посередине гридницы, поклонилась прежде девушкам, а потом юношам.
   -- Спасибо вам, красные девушки, и вам, ясные соколы, что пришли, послушали песни, ласковы были, нас не забыли; а коли жить будем -- и мы вас не забудем, -- тараторила она в рифму, затем опять поклонилась, и гости начали расходиться: сначала ушли мужчины, за ними девушки.
   Особенный взгляд Вышаты, брошенный на Люду, не прошел без внимания, не столько со стороны самой девушки, сколько со стороны ее подруг. Возвращаясь домой, они говорили:
   -- Ой, Люда, скоро тебя отнимут у нас!
   -- Кто отнимет?
   -- Разве не видала? Был Вышата на посиделках в прошлый раз, был и сегодня и так уж смотрел на тебя, точно, окромя тебя, никого и не было.
   -- Это вам так кажется...
   -- Жди сватов, жди!
   Люда не обратила на это внимания, а если и обратила, то не ответила. Ее головка была занята другими мыслями: она думала о змие, его друге Посвисте и княжиче Валигоре...
   Простившись с подругами у своего дома, она вошла в калитку; на пороге терема ее встретила Добромира.
   -- Что ты так запоздала, моя кралечка? -- сказала женщина. -- Я уж хотела бежать за тобою.
   -- И хорошо, что не пошла, мамушка!* Меня подруги проводили до калитки.
   _______________
   * М а м у ш к а -- кормилица; нянька.
  
   -- Ну, слава Богу, что пришла... Был ли Путята?
   -- Да, был... И знаешь ли, мамушка, какую он рассказал нам сказку! Просто все диву дались...
   -- Какую, какую? -- усмехнулась старушка.
   -- О змие крылатом и княжиче Валигоре.
   -- Путята -- мастер говорить сказки!
   Обе вошли в горницу, и Добромира только теперь увидела лицо Люды. Лицо девушки пылало от мороза, глаза горели живым огнем; точно какая-то мысль, запавшая в душу, отражалась в них и сверкала.
   Это необыкновенное оживление молодой девушки не ушло от внимания Добромиры, но она притворилась, будто ничего не замечает.
   -- Чем же кончилась сказка? -- спросила она.
   -- Как и всегда... Княжич женился на похищенной девушке.
   -- И то ладно, -- заметила старуха, лаская Люду за подбородок. -- Тебя мы не отдадим за кого-нибудь... ты стоишь любого княжича...
   Люда была в том возрасте, когда ее девичье сердечко жаждало полюбить кого-нибудь, но никого не находило, кто бы пришелся ей по сердцу. Ее пылкое воображение создавало несуществующие идеалы, она предавалась сладким мечтам и убаюкивала себя, строя воздушные замки. Терем отца уже становился скучным ее сердцу, стремившемуся любить, и она заполняла его образами, создаваемыми ее фантазией. В ее ушах не переставали звучать рассказы о западных рыцарях, как и сказки о разных королевичах и заколдованных королевнах; мысль ее работала без устали, переделывая все по-своему и создавая нечто целое, к чему она стремилась душою и сердцем.
   Прошло несколько дней после посиделок.
   В морозную звездную ночь от дома тысяцкого, в Берестове, отъехало двое саней, в которых сидело по два человека.
   Миновав Печерский монастырь, ехавшие свернули в Густой лес и по узкой крутой тропинке спустились к Подолу. Миновав Крещатицкий мост, кони помчались по ровной дороге, по глубокой долине между холмами -- на которых возвышались стены Киева и виднелись купола церквей -- и рекою Почайною. Не доезжая Подола, кони повернули на Боричев въезд; видно было, что путники направляются в Гору. Вероятно, они принадлежали к княжеским дружинникам или придворным, если смело ехали ночью в город, ворота которого уже были заперты и никого постороннего через них не пропускали.
   Ночные стражники остановили ехавших у ворот и не хотели впускать, не опросив.
   -- Что за люди?
   -- От тысяцкого из Берестова.
   Стражник недоверчиво посмотрел на ехавших.
   -- Почему на двух санях?
   -- Потому что так надо...
   Это показалось подозрительным еще больше.
   -- Есть ли какой-нибудь знак от тысяцкого?
   -- Есть.
   И путники показали знак. По-видимому, стражник удовлетворился этим, потому что исчез в оконце, через которое разговаривал, и вскоре послышался скрежет отодвигаемых засовов, и ворота, скрипя, отворились.
   Не удивительно, что киевляне осторожничали и что стража бодрствовала дольше, чем в другое время. Несмотря на морозы, половцы перешли Днепр по льду и время от времени беспокоили жителей; поэтому киевляне боялись измены.
   Путники, въехав в город, миновали княжий двор. Десятинную церковь и Бабий Торг; проехали через другие ворота и мост в Княжеском конце и выехали на Кожемяцкую дорогу. Через некоторое время сани остановились у ворот хором воеводы Коснячко.
   В доме было спокойно и тихо, только изредка слышались женские отрывистые голоса. Старый воевода ходил по гриднице, как вдруг услышал стук в ворота. Он послал челядинца к оконцу спросить, кто там и что нужно?
   Отрок через минуту вернулся.
   -- Гости к вашей милости из Берестова, -- сказал он запыхавшись.
   Позднее посещение гостей, по-видимому, не особенно понравилось воеводе, тем не менее он спокойно сказал:
   -- Отвори ворота.
   Между тем сам распорядился зажечь в гриднице праздничные светильники и посветить гостям в сенях.
   Едва воевода взглянул на входивших гостей и на их праздничные наряды, как догадался, кто они и зачем приехали. Это были сваты Вышаты, подружки правду сказали Люде, чтоб ждала их.
   Впереди шел старик с большой седой бородою, в собольей шубе, которую получил в дар от Ярослава Мудрого, застегнутой у шеи металлическим крючком; из-под шубы мелькал голубой кафтан, подпоясанный богатым поясом. Это был старый Варяжко, друг воеводы, посадник белгородский, родственник Вышаты. За ним вошло еще несколько человек.
   В гриднице они остановились посередине, сваты перекрестились на образа, каждый из них по очереди поклонился воеводе в пояс, и все вместе сказали:
   -- Бьем челом вам, воевода!
   Воевода тоже поклонился.
   -- Прошу вас, гости дорогие, присесть к столу и не побрезговать хлебом-солью, -- радушно сказал хозяин.
   Гости снова поклонились, заняли указанные им места и, согласно обычаю, молчали, ждали, пока хозяин не спросит о причине их приезда.
   Прошла минута общего молчания.
   -- Какая причина привела вас ко мне? -- спросил хозяин.
   Посадник встал и, поклонившись в пояс, промолвил:
   -- Ваня Вышата прислал нас просить руки твоей дочери Людомиры.
   Воевода опустил голову на грудь и молчал.
   -- Наш малый, -- продолжал посадник, -- один что сокол в чистом поле, он бьет вам челом, воевода, и просит удостоить его чести. Ваша милость изволит знать, что он парень степенный; князь и дружина любят и уважают его, у него много скота, хорошая пасека и пшеница в закромах не выводится... Да и лицом Господь не обидел; ступает точно твой князь; взглянет -- соболем одарит... Отдайте ему девицу и разутешьте сердце молодецкое... Пусть поженятся да и живут счастливо!
   Воевода внимательно выслушал свата и, когда тот кончил и сел на место, спокойно сказал:
   -- Спасибо вам, дорогие гости и сваты, за оказанную мне честь... Я люблю и уважаю Вышату, но, вы знаете, моя дочь еще очень молода... Надо поговорить... подумать... посоветоваться... будьте ласковы, подождите...
   -- Зачем тебе держать девушку в тереме? -- возразил Варяжко. -- И для кого еще беречь ее русу косу и девичью красу?
   Но воевода, похоже, избегал прямого ответа, а поэтому приглашал сватов побывать у него еще раз, дать ему время подумать и посоветоваться.
   Но с кем ему нужно было советоваться и зачем?
   Ведь он знал, что Люда не особенно жалует молодого тысяцкого. Но эта отсрочка была равносильна отказу и отправке сватов ни с чем.
   -- Уж будьте добры, не гневайтесь на хозяина и приезжайте ко мне, как гости, -- сказал он при прощанье. -- Я приму вас хлебом-солью, а теперь не могу отдать дочку... Молода... пусть подождет, -- закончил он решительно.
   В тереме и на вышке возник переполох: там тоже узнали о приезде сватов. Конечно, и Люда о том узнала.
   Когда ей сказали о приезде сватов, она сделалась белою как полотно и, казалось, окаменела на месте. Многие девушки обрадовались бы сватовству Вышаты, но она не питала к нему никакого нежного чувства и даже была равнодушна.
   После отъезда сватов воевода направился к дочери в горницу. Увидев его, девушка, по обыкновению, бросилась к нему на шею.
   -- Были сваты... -- сказал старик, глядя с любовью на девушку, но, заметив слезы на ее глазах, ласково прибавил:
   -- Чего же ты, глупенькая?
   Вместо ответа Люда сильнее прижалась к отцовской груди и сквозь слезы произнесла:
   -- Не люб мне, батя, Вышата, не пойду за него.
   -- Никто и не принуждает тебя, моя дочурка, -- целуя ее в лоб, отвечал старик. -- Не мне жить с твоим мужем, а тебе, и я сделаю, как ты пожелаешь...
   Попрощавщись с дочерью, воевода ушел, а Люда, оставшись одна, никак не могла примириться с мыслью стать женою Вышаты. Никогда, ни за что!
   И не мудрено! Молодую головку обуревали мечты о совсем другом счастье, чем то, которое мог обещать ей тысяцкий из Берестова.
   Добромира тоже узнала о сватах, но когда она явилась раздеть девушку, то застала ее в слезах.
   -- Чего ты? -- спросила она.
   Девушка еще больше расплакалась. Старушка почувствовала к ней жалость.
   -- Успокойся, -- сказала она, -- отец не отдаст тебя Вышате... Не на то он лелеял и пестовал свою голубку, чтоб отдать ее коршуну... Хоть Вышата и добрый малый, только пусть поищет себе другую невесту... тебе найдется жених получше...
   Не получив решительного ответа, сваты через несколько дней приехали снова; но теперь уже в последний раз: воевода отверг предложение тысяцкого.
   Девушки по-прежнему собирались на вечеринки, пели, пряли и гадали, взаимно навещая друг дружку.
   Спустя некоторое время после отказа сватам к Люде пришла ее двоюродная сестра Богна, а с нею девушки. Они затеяли разговор о парнях, бывавших на вечеринках, и незаметно перешли на сватовство Вышаты.
   Подруги Людомиры удивились, что она отвергла предложение тысяцкого, но раз она не хотела выходить замуж, то, конечно же, ее желания было достаточно, чтобы отец отверг даже князя, если бы она его не любила.
   Около девяти часов вечера вдруг где-то залаяли собаки, и Богне пришла мысль погадать.
   -- Знаешь что, Люда! -- сказала она. -- Давай погадаем, в какую сторону мы выйдем замуж.
   -- Давайте, давайте погадаем! -- в оскликнули девушки и, не ожидая ответа Люды, бросились надевать шубки. Выбежав во двор, они отперли ворота и вышли на дорогу.
   Людомира последовала за ними.
   В городе царила полнейшая тишина. Морозная ночь с искрящимися на небе звездами окутывала сонное царство. Кое-где в окнах еще блестели огоньки, да и те погасали. Под ногами скрипел снег. Кроме девичьего шепота, не слышно было ни одного человеческого голоса.
   Первой вышла на дорогу молодая Богна и полушутя сказала:
   -- Залай, пес черный, завой, волк серый!.. Где пес залает, где волк завоет -- там живет мой суженый!
   Девушки шептались, прислушиваясь.
   Спустя минуту по соседству хрипло залаял пес и быстро умолк, потом еще раз отозвался коротким лаем, и все стихло.
   Девушки рассмеялись.
   -- Доворожилась, Богна, быть тебе за каким-нибудь старым грибом! -- засмеялась одна из них.
   -- И будет он на тебя ворчать, как этот старый пес, -- прибавила другая.
   -- Не каждому же лаю верить, -- защищалась Богна.
   Наконец настала очередь Люды выйти на дорогу, как это делали другие, она произнесла заветные слова:
   -- Залай, пес черный, завой, волк серый!.. Где пес залает, где волк завоет -- там живет мой суженый!
   Через некоторое время девушки услыхали лай собаки, доносившийся, как можно было предположить, со стороны Белгорода. Голос пса был отчетливый, звучный, его хорошо доносил ветер в тихую морозную ночь.
   -- О-о! Твой суженый, видно, приедет издалека... Верно, из ляшской земли, -- загалдели подружки.
   Едва они успели высказать свое замечание, как с противоположной стороны отчетливо услышали вой волка. Девушки невольно повернулись в ту сторону, откуда он доносился, и настороженно прислушались.
   -- От Берестова, -- сказала одна.
   -- Нет... ниже... От Аскольдовой могилы.
   -- Вот тебе, Люда, и предсказание: твой суженый приедет от ляхов, возьмет тебя и посадит на Красном дворе...
   Девушки рассмеялись и, весело гомоня, вернулись в горницу. Только Люда была печальна. Ее сердце стремилось куда-то, но куда, она и сама того не знала. Ей хотелось, чтобы ветер шепнул ей что-нибудь особенное, как о том рассказывал Путята.
   Около полуночи девушки разбрелись по домам, и Людомира осталась одна.
   Вот уже петухи пропели... значит, полночь настала, а Люда все еще не спала, ей не хотелось спать; какие-то зловещие мысли, видимо, беспокоили ее.
   Быть может, она думала о том, что ее суженый приедет издалека?.. А может, ей хотелось знать, какой он из себя и кто такой?..
   Она безотчетно подошла к окну, приложилась горячим лицом к пузырю, заменявшему стекло, и начала всматриваться в безграничное, бездонное небо, усеянное звездами.
   Ей захотелось снова погадать, и она, упорно глядя в окно, стала тихо приговаривать:
   -- Суженый, ряженый, покажись в оконце!
   Вдруг ей как будто кто-то шепнул на ухо:
   -- Взгляни в окно!
   С большим напряжением воли она всматривалась в темень, но суженого не видела. Звезды искрились по-прежнему; их бледный свет будто сверкал на верхушках заиндевевших деревьев. Ветерок то и дело шелестел ветками, и падал на землю иней... Иногда до Люды доносился невнятный шум и быстро стихал.
   Девушка продолжала смотреть то на звездное небо, то на вершины деревьев, прислушиваясь к шуму ветра.
   Ей показалось, что ветер зашумел сильнее и морозный иней посыпался с деревьев целыми хлопьями. Послышался какой-то неясный шум и вблизи от дома. Она замерла, но, влекомая любопытством, продолжала смотреть...
   На темном горизонте шум словно усилился, и перед нею будто замелькали кони и рыцари...
   "Что это значит?" -- подумала она.
   К ней, к ее дому приближался отряд всадников. Впереди отряда -- рыцарь, закованный в доспехи, на нем стальная кольчуга. Лошадь всадника -- тоже вся в воинских доспехах. В блестящих стременах отражаются звезды... он направляется прямо к ней... Может, это князь какой-нибудь или король, за которым следует целый отряд дружинников?..
   Отряд все приближался и наконец остановился перед ее окнами, на самой верхушке росших здесь деревьев. Рыцарь, ехавший впереди, остановил коня... поднял руку, закованную в стальную перчатку, снял шлем с головы и низко поклонился...
   Люда вздрогнула, крикнула и упала.
   Сбежались сенные девушки, подняли ее и уложили в постель...
   Отчего так испугалась девушка -- никто в доме не знал, кроме самой Люды... Она же твердо была уверена, что увидела своего суженого.
  

III

ДВА ПОСОЛЬСТВА

   Молодая девушка заболела, болезнь была вызвана ее собственным воображением, но она не сказала ни отцу, ни даже преданной ей Добромире о том, как явился ее суженый и что с ней из-за этого произошло. Его облик постоянно возникал перед ее мысленным взором, и она тайно наслаждалась им, не желая делиться своими переживаниями даже со своей мамкою.
   С того момента, когда ее суженый появился перед нею во главе вооруженного отряда, его фигура до того запечатлелась в ее памяти, что девушке казалось, будто она видит его наяву и никогда не расстанется с ним.
   Она закрывала глаза с мыслью о своем суженом, который приехал к ней неизвестно откуда, слова не сказал, а только снял шлем, показал лицо, поклонился и взял ее сердце в тот невидимый край, откуда приехал... И она открывала глаза, как бы пробуждаясь ото сна, но и тогда он был перед нею.
   И она замкнулась в самой себе и начала жить собственною, никому не известною и недоступною жизнью; у нее был свой мир, к которому никто не смел прикоснуться, кроме нее самой, и с этой минуты она сделалась менее чувствительной к положению родного города и отечества.
   Тем временем прошел слух, что Изяслав идет на Всеслава в Киев с целою ратью. Вести эти с каждым днем подтверждались и становились грозными. Говорили, что за Изяславом идет король польский Болеслав Смелый, который хотя и был молод, но уже стяжал себе славу в войне с поморянами и мадьярами.
   Киявляне были недовольны Всеславом, который ничего не предпринимал.
   Как было помочь своему горю?
   И опять раздался звон вечевого колокола, толпы народа снова повалили к Турьей божнице.
   А тут вдруг случилось совсем непредвиденное, неожиданное.
   Позвали воеводу Коснячко, однако пока он приехал, разнеслась весть, что Всеслав бежал.
   На вече воеводу встретил наместник белгородский.
   -- Вот видишь, воевода, -- сказал Варяжко, -- новый позор постиг нашу Русь: князь, которого мы поставили княжить над нами, бежал, обрекая нас на смерть и грабеж. Изяслав и ляхи уже стоят под Белгородом...
   -- А! Бежал! Да и не диво: князья только то и делают, что заботятся о приобретении уделов на Руси, но не о русском народе, -- произнес кто-то из толпы.
   Так или иначе, зло было очевидно.
   -- Ты, воевода, старше всех нас, -- сказал Варяжко, -- потому советуй, что нам делать?
   -- Трудно теперь советовать! -- отвечал задумчиво воевода.
   -- Не поискать ли нам нового князя? Послать, чтоли, к Святославу или Всеволоду?
   -- Этого никак нельзя, -- решительно заявил воевода, -- князья станут тягаться, кому из них принадлежит великокняжеский стол и поместья, а наши чубы будут трещать. Думаете, новый князь будет лучше? К тому же Изяслав не уступит Святославу, как не уступил и Всеславу... Не всегда же они будут бегать от нас.
   -- Хорошо сказано!.. Князья будут спорить между собою, а наша шкура будет трещать. -- Варяжко нетерпеливо махнул рукою. -- Все вы хорошо говорите, но ничего не советуете!.. Говори ты! -- прибавил он, обращаясь к воеводе.
   -- Мой совет, -- отвечал Коснячко, -- покориться Изяславу и принять его в город. Из всех зол надо выбирать меньшее... Не всегда он будет окаянным... Может, когда и опомнится... Если бы мы были убеждены, что другой князь будет лучше, то, разумеется, можно было бы и поискать, но...
   Голос рассудка превозмог.
   -- И в самом деле, может, он окажется сговорчивее, -- отозвались голоса.
   -- Отомстит, непременно отомстит! -- закричали из толпы. -- И вырежет всех, кто освобождал Всеслава... Достанется виноватым и невиноватым!
   -- А лучше ли будет, если он силою возьмет город, разорит все, сожжет и уничтожит?
   -- Никогда не дождаться ему того! -- крикнули грозно несколько человек. -- Мы будем защищаться!.. А вздумает мстить, сами сожжем город и уйдем в Грецию, пусть тогда княжит на пепелище...
   Эти слова понравились киевлянам.
   На общем совете решено было идти к Изяславу с повинною. Во главе посольства стал Варяжко, а так как времени нельзя было терять, послы уже на следующее утро отправились в лагерь под Белгород.
   Еще не доезжая до города, издали увидели лагеря Изяслава и Болеслава, расположенные на берегу Ирпени под защитою небольшого леса. Послов тоже увидели издалека, и едва они приблизились к лесу, как стража, стоявшая в цепи, дала знать в лагерь. Там подумали, что киевляне выехали на разведку, так как в лагере еще не знали о бегстве Всеслава с дружиною. Однако кое-кто догадывался, что это посольство.
   Стража задержала послов в цепи до прибытия усиленного отряда, который и конвоировал их в лагерь.
   Послы просили свидания с Изяславом и королем польским.
   Их отвели в шатер, в котором, кроме Изяслава и короля, находился старший сын киевского князя, Мстислав.
   В палатке стоял на козлах сосновый стол, привезенный из Польши, который по надобности складывался и раскладывался; на земле были разостланы медвежьи шкуры; на них лежали седла, прикрытые войлоками, служившими вместо подушек. На скамьях лежали тяжелые кирасы, шлемы, кольчуги и панцири.
   Когда послы вошли в шатер, окруженный стражниками и отроками, одетыми по-мадьярски, они низко поклонились сидевшим у стола. В одном из сидевших они узнали Изяслава; другой был молодым человеком не более двадцати двух или двадцати трех лет, со смуглым загоревшим лицом, небольшими черными усиками, которые лихо закручивались, и карими глазами, беспокойно смотревшими на пришельцев. Хоть он не носил никаких знаков, которые бы указывали на то, что он король, тем не менее его осанка, взгляд, выражение лица об этом свидетельствовали. Видно было, что этот человек уже перешел границы юношества, преждевременно созрел в условиях трудной лагерной жизни и научился распознавать людей с первого взгляда. Действительно, это был польский король Болеслав Смелый.
   В ответ на глубокий поклон послов он спокойно кивнул головою, проницательно посмотрел на них и ждал, что они скажут.
   Изяслав окинул их взглядом победителя, и ироническая улыбка мелькнула на его лице, как-то особенно зашевелились рыжие усы.
   Послы молча остановились.
   -- Это польский король Болеслав, -- сказал Изяслав, мотнув головою в сторону короля. -- Господь прислал его мне, чтобы доискаться правды.
   Послы поклонились королю.
   -- Все в руце Божьей, милостивый княже! -- отвечали они.
   -- Разумеется, -- сказал князь, улыбаясь, -- но с какою вестью прислали вас киевляне? -- Голос его звучал строго.
   Варяжко сделал шаг вперед.
   -- Милостивый князь, -- начал он, -- киевляне приносят тебе повинную... корятся тебе... просят вернуться в твою отчину... Сядь на стол и княжи нами по-прежнему.
   На лице Изяслава появилась довольная улыбка.
   -- Поздненько вы пришли просить прощения... Я ведь знаю, Всеслав хотел отнять мой престол, ему всегда всего мало. Я уж не раз побеждал его, одолею и теперь, потому что король польский поддержит меня против него.
   -- Милостивый княже, -- отвечал Варяжко, -- у тебя нет более неприятеля... Всеслав с дружиной своей убежал в Полоцк.
   Изяслав широко раскрыл глаза.
   -- Бежал! -- с удивлением воскликнул он и посмотрел на Болеслава, как бы спрашивая взглядом, что теперь делать.
   Король не сказал ни слова и ни одним движением не выдал своего удивления, точно он ожидал этого бегства. Он внимательно слушал послов, не сводя с них своего проницательного взгляда.
   -- Да, бежал, милостивый княже! -- повторил Варяжко. -- Теперь уж нет врага, а потому не иди силою на Киев и не разоряй города твоего отца.
   Эта покорность усилила высокомерие Изяслава.
   -- Вот, теперь вы сами видите, до чего довел вас народ и ваше вече! Только зря волнуетесь, кричите -- ничего хорошего не выходит... Как покажется на Лыбеди половец, вы говорите, что вас грабят, а князь не защищает. Вы освобождаете из заточения тех, кто смущает спокойствие Руси, и заставляете князей, спокон веков сидящих на дедовских столах, обращаться за помощью к дальним родственникам, а потом кланяетесь и просите: не разоряй города твоего отца! Почему же народ не защищает вас от половцев? Почему вас не защищает тот, кого вы освободили и посадили на великокняжеский стол?
   -- Милостивый князь! -- серьезно произнес Варяжко. -- Господь управляет умом народа, как и самим народом. Это правда, что Всеслав бежал, но народ ведь остался в Киеве. У него есть сила, и он может защищаться, да не желает... Для тебя твой город -- только наследство от отца и деда, а народ живет в нем спокон веков, и ему жаль, если в междоусобной войне сгинет его добро, имущество, если огонь испепелит его жилища, если его нивы, недавно вспаханные, снова превратятся в лесные заросли.
   Изяслав начал волноваться.
   -- Нужно искоренить бунтовщиков, -- сказал он, -- да так, чтобы и детям их неповадно было менять князей, словно шубу на плечах.
   Варяжко смело посмотрел Изяславу в глаза.
   -- Воля твоя, милостивый князь, -- возразил он, -- но народ, который послал меня к тебе, думает не так: он просит простить его, просит не приводить в свой город чужой дружины и не разорять его. Однако если ты, княже, не желаешь смилостивиться и простить и если пришельцы хотят уничтожить то, что создали наши деды и прадеды, лучше уж мы сами все уничтожим, сожжем дома, уничтожим поля, возьмем жен, детей и имущество и уйдем в Грецию. Тебе, княже, останется лишь пепелище, над которым тебе и придется княжить.
   По-видимому, Изяслав не ожидал от послов такой смелости, поэтому бросил вопросительный взгляд на короля, который, подумав, произнес:
   -- Это делает вам честь, что вы искренне защищаете ваше отечество, остается только пожелать, чтобы вы в более трудных обстоятельствах сумели защищать его, как в данную минуту... Но теперь в этом нет необходимости, потому что и я, и те, которых я веду за собою в помощь моему свояку, родственны вам по крови и духу. Какую вы ведете войну с половцами, такую мы ведем с немцами; и я держу войска не для того, чтобы разорять народ и его имущество, а чтобы защищать его в случае нужды. Я веду свои войска на врагов князя Изяслава, но если их нет, то ни я, ни он не станем нападать на безоружных... Подождите час, другой, мы посоветуемся, и, может быть, вы принесете киевлянам добрые вести.
   Послы вышли, а король обратился к Изяславу.
   -- Верно, ты не рассчитываешь долго сидеть в Киеве, -- сказал он, -- если обещаешь отомстить киевлянам... Сегодня они приглашают тебя, а завтра опять прогонят... Разве ты не знаешь народа?.. Для него не существует никакой политики: за любовь он платит любовью, за ненависть -- ненавистью. Становится он послушным по необходимости, а потом заревет по-своему и выпустит когти.
   Изяслав почувствовал себя обиженным.
   -- Ошибаешься, милостивый король, ты знаешь свой народ, но не наш... У нас все делается иначе: мы затыкаем рот своему народу мечом, а кого он боится, того и слушается.
   -- Зачем ему слушаться из страха, пусть лучше слушается из любви.
   Князь усмехнулся.
   -- Видишь, король, как он любит: полгода не прошло, как он прогнал меня, а сегодня просит вернуться. Он выгнал меня, потому что ему казалось, будто Всеслав его защитит, а когда Всеслав бежал, кланяется и просит прощения...
   -- И ты должен простить. Не забывай, что у тебя бояр и дружины очень мало, а людей -- сила. Людей надо беречь, потому что в них-то и наша сила.
   Изяслав задумался и молчал.
   -- Не могу же я простить их, -- сказал он. -- Если я прощу их, то они решат, будто я боюсь, тогда мне покоя не видать.
   -- А если отомстишь, -- перебил король, -- то наживешь врагов, и хотя легче будет покорить их, но они затеют заговоры и будут ждать удобного случая, чтобы тебе отомстить. Натуры народа не изменишь, а сам никогда не найдешь покоя... Я не боялся бы народа, потому что он жаждет правды и справедливости: его можно успокоить и из врага сделать другом, но боялся бы этих бородачей из дружины и тех, которые ходят в сафьяновых сапожках и золотом шитых кафтанах. Этим гордецам никогда глотки не заткнешь, они считают себя силою, требуют делиться с ними властью и забывают о том, что сила и власть даны для того, чтобы защищать слабых и безоружных.
   Речь эту Изяслав понял по-своему: ему показалось, что Болеслав подстрекает его наказать сильных бояр, которые возмутили против него народ и лишили его княжества. Он спокойно обдумывал свое положение и наконец сказал:
   -- Во всяком случае, для примера я должен наказать хотя бы несколько человек из самых буйных.
   Послов опять позвали в шатер.
   Изяслав мрачно посмотрел на пришедших и, указывая рукою на короля, произнес:
   -- Я советовался с моим свояком и другом: он жалеет вас.
   Послы поклонились Болеславу.
   -- Я прощаю вас, -- грозно продолжал он, -- но виновных я должен наказать.
   -- Воля твоя, милостивый княже, -- отвечал Варяжко, -- но будь уж отцом родным и для виновных, которые от скудоумия осмелились возвысить голос и поднять руку на твою княжескую особу...
   Покорность послов произвела приятное впечатление.
   -- Всех прощу, кроме самых буйных, но не войду в город, пока виновные не будут наказаны; иначе ни вы, ни я не будем спокойны... Пусть в тюрьмах и монастырях оканчивают свой век, как Судислав, тогда дети их и внуки научатся почитать князей... Я не стану сам наказывать, чтобы вы не подумали, что я желаю мести, а не справедливости. Пусть едет в Киев мой сын Мстислав, он исполнит поручение, и тогда я вернусь к вам с дружиною.
   Послы поклонились в знак согласия.
   -- Однако, княже, наказывай так, чтобы наш народ благословлял тебя, а не проклинал. Мы согласны на то, чтобы Мстислав явился в Киев и наказал виновных, но пусть пощадит невинных, если уж не хочешь быть милостивым для всех; волю твою мы объявим киевлянам. Но в то же время просим исполнить еще одно наше желание: отпусти дружину ляхов домой.
   -- На это я никак не могу согласиться, -- отвечал Изяслав. -- Многим обязан я был королю польскому. Во время моего скитания вдали от дома он был мне другом и советчиком и со своею дружиною помогал вернуть мой удел -- отобрал его у врагов. Он мой гость в моей отчине, и если он разделял мои заботы и печали, то пусть разделит и мою радость.
   -- Милостивый княже, -- осмелился возразить Варяжко, -- зачем тебе вводить ляшскую дружину в город? Ведь народ не успокоится, пока будет находиться под страхом.
   -- А нужно, чтобы успокоился. Благодаря мудрым распоряжениям короля ляшская дружина не сделает вам ничего худого. Однако пусть киевляне видят и знают, что у меня есть друзья, всегда готовые защитить.
   Послы легко поняли опасения Изяслава и поэтому больше не упоминали о ляхах. Волею или неволею приходилось согласиться принять их в стенах своего города.
   Было решено, что Мстислав поедет с небольшим отрядом дружинников в Киев и учинит там суд и расправу над виновными, заставившими князя бежать, а потом даст знать отцу, что киевляне успокоились и готовы открыть перед ним ворота.
   Послы возвращались с невеселою вестью: приходилось впустить нелюбимого князя не только в город, как волка в овчарню, но и принять его со всеми почестями. По дороге они грустно беседовали между собою.
   -- И зачем он ведет Болеслава?.. Чтобы кормить наших врагов нашим же хлебом?..
   -- Да, это не какой-нибудь король! Предстоит новая потеха... и князь не даром ведет за собою ляшскую дружину...
   -- Но, конечно, не для того, чтобы они обижали нас, -- заметил Варяжко. -- Король не обижает людей у себя и здесь не будет. Только не его нам надо бояться, а этого рыжего бородача...
   -- Не говори так, посадник! Если от его могучей руки дрожат немцы, то и нам не поздоровится от нее.
   -- Немцы -- особь статья, а мы -- особь... Мы такие же поляне, как и они... Слышал, что говорил король о народе, а этот заячий хвост только усами шевелил...
   На следующее утро, после отъезда послов, Мстислав собрался в Киев. Перед отъездом Изяслав позвал его к себе и сказал:
   -- Ты, сынок, не очень обращай внимание на то, что говорит Болеслав... Не ему княжить на Руси, а нам с тобою. Следует наказать всех виновных, до последнего... не жалей даже и этого старого пса Коснячко. Пусть помнит, нельзя служить в одно и то же время князю и народу... Этого человека ты должен укоротить прежде других, потому как, пока жив Коснячко, ни я, ни ты в Киеве долго не засидимся.
   С этими советами Изяслав отправил своего сына в Киев, и киевляне широко распахнули перед ним городские ворота.
   Прежде всего Мстислав приказал дружине занять ворота Золотые, Ляшские и Кожемякские, затем потребовал от киевлян сложить оружие. Этому последнему требованию народ легко подчинился, так как вернувшиеся послы объявили о таком решении на вече.
   Покончив со сдачей оружия, Мстислав принялся за кровавую расправу: никто из киевлян, имевших положение или богатство, не избегнул его рук. Наказывал и правых и виноватых. Если это был боярин, Мстислав казнил его из опасения нажить врага; если же это был богач, казнил, чтобы его имуществом пополнить истощившуюся княжескую казну. Такова была его справедливость.
   Настал наконец черед и воеводы Коснячко. Старик спокойно ожидал очереди. В его хоромах царила такая зловещая тишина, какая обыкновенно бывает перед бурей.
   Однажды утром Людомира сидела подле отца на вышке и разговаривала с ним потихоньку, как бы предчувствуя что-то ужасное.
   -- Ах, тятя! -- сказала она. -- Чем все это кончится?..
   -- Одному Богу известно! -- отвечал старик.
   Девушка тревожно прижалась к груди отца.
   -- Теперь в городе как на поле брани, -- говорила Люда. -- Куда ни посмотришь, везде трупы... Откуда бы ни слышался какой-нибудь голос, это непременно плач родных, стон недобитых и умирающих... Вороны летают стаями, каркают...
   -- Видно, Господь послал нам это несчастье за наши прегрешения. Его надо молить, чтобы сменил гнев на милость, дитятко мое!
   В эту же минуту послышался голос человека, кричавшего в оконце у ворот:
   -- Отоприте ворота! Посол от князя Мстислава!
   Отрок, стоявший у окна, доложил о том воеводе. Старик спокойно поцеловал дочь в голову, покоившуюся на его груди, и сказал отроку:
   -- Отопри ворота и проси послов в гридницу.
   Люда обняла отца за шею, в глазах ее была мольба:
   -- Не ходи, тятя, не ходи... Этот посол предвещает нам несчастье.
   Воевода погладил девушку по щеке.
   -- Успокойся, моя ласточка! Худшего несчастья, чем позор, я не дождусь.
   И он спокойно спустился вниз. В ворота въезжал вооруженный отряд из десятка дружинников Мстислава; Коснячко взглянул на них с рундука и тотчас догадался, какие это были послы.
   Один из них подошел к воеводе и дерзко сказал:
   -- Князь прислал меня за тобою, он просит тебя пожаловать на княжеский двор.
   В это время в окошечко выглянула Добромира и, всплеснув от ужаса руками, громко крикнула:
   -- Славоша!
   Голос ее звучал такою тревогою и почти отчаянием, точно это имя предвещало несчастье.
   Она поспешно сбежала вниз.
   Воевода окинул проницательным взглядом весь отряд; дружинники в свою очередь смотрели на воеводу вызывающе.
   -- Хорошо, -- спокойно отвечал воевода, -- сейчас буду к вашим услугам, только зайду в горницу и прихвачу меч и шапку.
   Возглавлявший отряд Славоша, которого так испугалась Добромира, зло улыбнулся.
   -- Не надо, воевода, -- сказал он. -- Все равно во время танца придется снять и меч и шапку.
   -- Не наряжайся для князя, -- отозвался другой, -- князь и так узнает, он добрый... подарит тебе новый кафтан и наградит соболями...
   Славоша кивнул головою, и в тот момент двое дюжих конюхов подскочили к воеводе, схватили его под мышки и потащили.
   -- Иди же, воевода! Уж и конь для тебя оседлан.
   Воевода взглянул на них с презрением, но не сопротивлялся.
   -- Да будет воля Всевышнего! -- сказал он. -- Знаю, на какой пир ведете меня.
   При этом он подал знак головою Добромире.
   Сцена эта произошла возле рундука, и Люда, хотя и смотрела в оконце, не могла видеть ее из-за крыши; к ней лишь долетали оскорбительные слова в адрес отца. Послушная его воле, она сидела на вышке и плакала.
   Добромира, стоя в дверях, молча наблюдала за этой сценой, вызвавшей на ее глазах бессильные слезы. Заметив знак воеводы, она поняла его желание и послала служанку за Людомирой.
   Испуганная служанка вбежала в светелку Люды и бросилась со слезами к ее ногам.
   -- Воеводу увозят на княжий двор! -- простонала она.
   Людомира бросилась на рундук.
   У воеводы уже были связаны руки, и он сидел на коне; лицо его, однако, было спокойно и покорно. Весенний ветерок развевал его седые волосы на голове и бороде.
   Люда подбежала к нему и прильнула к отцовским ногам.
   -- Тятя! Мой бедный тятя! Куда же тебя везут? -- закричала она, обхватив его ноги.
   Славоша отдернул ее руку от стремени.
   -- Прочь, -- мягко сказал он, -- потом узнаешь.
   -- На пир зовут к князю, -- ехидно прибавил другой.
   Людомира, казалось, не слыхала этих насмешек и, держась за стремя, с отчаянием восклицала:
   -- Ах, тятя, тятя!
   Добромира не могла больше сдержать гнева; она сбежала с рундука и стала между Людою и конем, на котором сидел воевода.
   -- Живодеры княжеские! -- крикнула она, обращаясь к конюхам и поднимая сжатые кулаки. -- Палачи! Вы не умеете уважать ни седин старца, ни слез ребенка! Погодите! Придет и ваша очередь...
   -- Замолчи, старая ведьма! -- крикнул на нее Славоша, подскочив и схватив ее за горло. -- А не то я сейчас отправлю тебя ко всем чертям.
   Добромира барахталась в руках конюха и глухо хрипела:
   -- Палачи!.. Живодеры!.. Мясники!..
   Старый Коснячко смотрел в немом молчании на плачущую дочь. Лицо его выражало неизъяснимую боль, какую может чувствовать только родительское сердце. Две крупные слезы скатились по его старческим щекам.
   -- Не плачь! -- сказал он ей ласково. -- Отведи ее в светелку, -- прибавил он, обращаясь к Добромире, -- спасибо тебе... Сидите дома и ждите моего возвращения...
   Хотя воевода предчувствовал, что не вернется домой, тем не менее утешал Люду, но девушка продолжала стоять.
   -- Нет, я пойду за тобою! -- сквозь слезы говорила она.
   Воевода сурово посмотрел на нее и решительно ответил:
   -- Сиди дома!.. Слышишь!..
   Конюхи насильно оторвали ее от ног отца, и отряд двинулся в путь.
   У ворот дома воеводы собралось множество народа, который печально и участливо смотрел на сцену, происходившую во дворе. Люди, еще так недавно кричавшие на вече, теперь стояли в немом молчании, провожая бедного воеводу лишь взглядом. Они тяжело вздыхали, не смея выразить своего негодования или сочувствия. Они ожидали той же участи.
   Воевода, проезжая мимо своего дома, оглянулся еще раз на окошечко, у которого стояла Людомира, глядя, как отряд увозил ее отца на княжий двор, и кивком головы послал ей последний привет...
   Мстислав сидел со своими дружинниками на террасе княжеских палат и ожидал прибытия воеводы. Когда отряд, конвоировавший воеводу, въехал во двор и остановился возле террасы, Мстислав встал и, сделав несколько шагов вперед, с насмешкою сказал:
   -- Отец приказал поблагодарить вашу милость за оказанную ему услугу... и... спросить, почему вы не привезли митрополита Георгия, когда отец послал вас за ним с дружиною?
   И молодой князек, лихо подбоченясь, с вызывающей и презрительной миной ждал ответа.
   Воевода со связанными руками по-прежнему сидел на коне. Его задел оскорбительный тон князя, и он холодно ответил:
   -- Дал бы я тебе ответ, да не много тебе с него будет корысти. Не умеешь ты уважать старость, так не сумеешь уважить и правду!
   Мстислав надменно произнес:
   -- Воевода! Я не для того приказал привести тебя, чтобы слушать твои советы и наставления, а только для того, чтобы узнать правду.
   -- Вот ее-то ты и не узнаешь, потому что не умеешь подойти к ней... Что касается советов и наставлений, то я и не думал давать их... горе само научит тебя. Ярослав Мудрый неоднократно пользовался моими советами, слушал их и не стыдился...
   Смелость воеводы удивила всех.
   Мстислав вскипел гневом. К отцовскому поручению прибавилось личное оскорбление. Этого было даже слишком много, чтобы прекратить всяческие разговоры с воеводой. Расспрашивать старика прилюдно -- значило потерпеть поражение, ослабить свою силу и власть. Кто знает, к каким бы это привело последствиям? Его ничто не связывало с воеводой: ему было приказано казнить его не мешкая, следовательно, какие тут могли быть разговоры?
   -- Знаем мы твои советы, -- с презрением отвечал Мстислав, -- довольно научены ими... князьям ты советуешь одно, а на вече другое... Довольно!
   -- Воля твоя, князь, а правда не твоя!
   -- Славоша! -- крикнул Мстислав, бросая вокруг гневные взгляды и не находя, кого нужно, -- позвать сейчас же Славошу!
   Все знали, кто был Славоша, и что значило это приглашение, поэтому воцарилось молчание.
   Спустя минуту ушедший Славоша, который так напугал Добромиру, явился, и Мстислав, отведя его в сторону, шепнул несколько слов.
   -- В Дебри! -- прибавил он громко, обращаясь к отряду, окружавшему воеводу, и бросил на последнего взгляд, преисполненный презрения и ненависти.
   -- Куда ты посылаешь меня, княже? -- спросил старик.
   -- В Дебри... посоветоваться со Славошею! -- смерив его взглядом, отвечал Мстислав.
   Воевода легко догадался, зачем его туда поведут.
   -- Господи! -- воскликнул он, поднимая взор к небу. -- Велико Твое милосердие... Прости меня, многогрешного... Будь покровителем моему бедному ребенку, сохрани его от рук нечестивых ворогов!..
   Отряд в мертвом молчании направился к воротам, находившимся подле княжеского двора, по дороге, ведшей в Берестово и к Печерской лавре.
   Воевода продолжал тихонько молиться, иногда прерывая тишину глубокими вздохами. Все молчали, и в этом молчании вскоре проехали в ворота, а затем скрылись в густом высоком лесу.
   Через два часа этот же отряд вернулся на княжеский двор, но воеводы с ним не было.
   Все знали, что случилось со стариком.
   Киев был тревожно спокоен, все притихло, с ужасом ожидая завтрашнего дня. Сегодня людей тиранил и вешал Мстислав, а завтра, быть может, будет делать то же самое Изяслав или Болеслав.
   По крайней мере киевляне так думали: защищаться уже было поздно, потому что сын успел проторить отцу дорогу к великокняжескому престолу.
   Поэтому неудивительно, что народ трепетал в напряженном ожидании расправы. Более ничего не оставалось, как гнуть свои спины все ниже и ниже: надо было принять князя и чужеземцев.
   Ввиду такого положения духовенство с мощами, хоругвями и образами вышло далеко за Золотые ворота. Посланцы несли хлеб-соль и ключи от города. За ними тянулись бесконечными толпами люди всех званий; они были испуганы, встревожены, каждый дрожал за свое имущество и жизнь и готов был броситься в ноги победителю, моля о пощаде. Идя за сонмом черного и белого духовенства, народ плакал и молился, посматривая на златоглавые церкви и на город, где остались только старики, женщины и дети.
   Пока духовенство приближалось к реке Лыбеди, войска Болеслава и дружина Изяслава, конные и пешие, начали переправляться через реку. Киевляне остолбенели от страха при виде многочисленного войска в блестящих шлемах и панцирях, вооруженного длинными копьями и огромными немецкими луками.
   Впереди -- Изяслав с Болеславом. Остановились. Духовенство осенило их крестами, а весь народ, как один человек, упал на колени, и хор, который напоминал глухой стон, выдохнул:
   -- Милости, милости просим!..
   От толпы отделился тысяцкий и с поклоном поднес князю на серебряном блюде ключи от городских ворот.
   -- Милостивый князь, -- сказал он, -- киевляне просят прощения и справедливости. Твоя праведная месть удовлетворена, те, кого ты должен был наказать, наказаны, поэтому не разоряй город твоего отца. Мы станем повиноваться тебе, возьми ключи от города и изволь княжить!
   Послы вручили князю ключи. Теперь только покорностью они и могли усмирить бурю, грозившую им.
   Изяслав принял ключи и торжественно вошел в город.
   Князь и король уже давно расположились на княжьем дворе, а войска все еще продолжали входить; казалось, что им не будет конца. За ляшскими латниками, закованными в тяжелые немецкие доспехи, двигалась легкая кавалерия, за ними шла дружина Изяслава, потом княжеская и боярская рать, а затем, без конца, ляшская и полянская пехота, вереницу эту замыкал обоз и запасные лошади.
   Эта многочисленность рати поражала киевлян, которые еще никогда не видели столько войска, столько блеска и силы. Ими овладел страх, и им казалось, что с наступлением ночи вся эта масса блестевших латами воинов бросится на их дома и имущество, спалит город.
   Желая смягчить гнев князя и расположить к себе короля польского, киевляне понесли на княжий двор богатые подарки, и не прошло нескольких часов, как просторный двор был завален грудами собольих и куньих шуб, яркими тканями, искрившейся на солнце золотой и серебряной утварью. Все это валили у ног победителя с мольбою о пощаде и милости.
   -- Видно, ты порядочно насолил киевлянам, -- сказал король Изяславу, -- если они так низко тебе кланяются.
   -- Как видишь, кланяются, -- отвечал князь, -- но я не особенно верю их поклонам... Знаю я их!
   -- Боишься? -- пошутил Болеслав.
   -- Не боюсь, а знаю! -- подчеркнул князь. -- Кажется, все спокойно, да только крикнет кто-нибудь: "Зачем впустили этого рыжебородого в Киев? Хотите, чтобы он тиранил ваших детей и грабил ваше добро? Да разве не найдется лучших князей?" -- и этого будет достаточно, чтобы все изменилось... Тут тебе и готов бунт, искра брошена, народ повалит на вече и станет орать.
   Болеслав усмехнулся.
   -- Ты ссоришься с народом -- сказал он, -- а у меня неприятности с панами да князьями. Народ добивается только ласки, спокойствия и справедливости, а паны да князья требуют денег, должностей, положения, власти. Народ должен работать на них, потому что панство любит легкий хлеб и не любит работать.
   Приближался вечер. Большая часть войска уже была расставлена по квартирам. Для Болеслава и приближенных Изяслав определил Красный двор над Днепром; король намеревался отправиться туда только завтра, а первую ночь переночевать на княжеском дворе.
   Не успело еще все успокоиться на княжеском дворе, как князю доложили, что на Подоле ударил вечевой колокол.
   -- Я ожидал этого! -- сказал князь, обращаясь к королю. -- Видишь, не долго пришлось нам ждать...
   Посланный на вече отрок вернулся и доложил:
   -- Киевляне боятся ляхов, милостивый княже, и желают, чтобы ты приехал на вече и поручился за их безопасность... Иначе угрожают взбунтоваться все до последнего человека и драться с войсками до тех пор, пока всех ляхов не перебьют.
   Выслушав отрока молча, Изяслав отослал его.
   -- Ну вот видишь, -- обратился он к Болеславу, -- мы не ограждены от опасности, пока еще нет спокойствия!
   -- Ты слишком уж много позволил Мстиславу, -- задумчиво отвечал король.
   -- Этого не воротишь... Знаю, они боятся не столько ляхов, сколько вот этой руки!
   При этом князь поднял свою руку.
   Настало минутное молчание.
   -- Надо тебе, милостивый король, -- продолжал он, -- съездить к ним... Скажешь им словечко и убедишь, что приехал ко мне как гость и что скоро уедешь... словом, скажи, что хочешь, только бы успокоить крикунов, иначе придется собирать войско...
   Болеслав не долго думал. Позвав отрока, велел седлать коней и в сопровождении конного отряда отправился на вече.
   У него достаточно было смелости, чтобы удовлетворить свое любопытство. Ему хотелось видеть бушующую народную волну, которая, расходившись, свергала князей с престола.
   Киевляне были уведомлены, что сам король приедет на вече. Весть молнией облетела Подол...
   Королевский отряд остановился на площади, где висел вечевой колокол. Старшины, окружавшие колокол, уже ожидали прибытия короля. Как только отряд остановился, к королю подошел Варяжко и спросил:
   -- С миром или с войною приехал ты к нам?..
   -- С миром, с миром, киевляне! -- отвечал польский король. -- Мой свояк Изяслав просил меня защищать его от Всеслава, и я ему обещал. Но теперь, как всем известно, Всеслав бежал, а я не намерен воевать с народом.
   -- Умны речи твои, король, -- отозвался белгородский посадник. -- Народ виноват разве только в том, что желает спокойствия и добра.
   При этом он повернулся к народу, толпившемуся вокруг колокола, и громко крикнул:
   -- Слышите, что говорит король? Он не желает нашей гибели...
   -- Не желаю, киевляне, вашей гибели, -- повторил Болеслав, -- напротив, хочу жить мирно и ищу вашей дружбы. Теперь я только ваш сосед, а хочу быть и вашим приятелем, потому что силою и богатством народа сильны короли и царства!
   -- Да вознаградит тебя Господь, -- крикнул кто-то, -- что ты уважаешь сермяжников! Да послужит тебе наградою любовь народа! Мы нанесем тебе подарков и гривен, только пощади наш город и землю, матушку нашу!
   -- Я приехал к вам не за подарками и гривнами. Живите себе спокойно и пользуйтесь своим имуществом, нажитым трудами, а мне позвольте только отдохнуть в вашем городе, мы ведь проехали большое расстояние от Польши, и люди, и лошади нуждаются в передышке. Отдохнем и вернемся восвояси, не причинив вам никакого вреда.
   Варяжко торжествовал.
   -- Мы верим тебе, -- сказал он королю. -- Если ты ручаешься за нашу безопасность, будь нашим гостем и оставайся с нами, пока тебе не надоест. А если -- на то Божья воля -- на нас обрушится гнев князя нашего Изяслава, просим и молим быть нашей защитой. Если ты любишь свой народ, то и нам зла не пожелаешь.
   Король поклонился и уехал. После отъезда короля на княжий двор народ, успокоенный его ласковыми словами, помаленьку разбрелся по домам.
   -- Польский король будет нашим милостивым защитником перед князем, -- раздавались голоса вокруг.
  

IV

СУЖЕНЫЙ

   После ареста воеводы Коснячко Люда и Добромира остались в девичьей светелке на вышке. Люда сидела и плакала. Проходили долгие часы ожидания, а отец все не возвращался домой. На Горе было тихо, как в могиле. Люди сидели дома, и никто не смел показать своего носа на улицу. Только на Подоле народ шумел и кричал на вече.
   Люда посылала отрока на княжий двор узнать об отце, но тому неопределенно ответили: "Воеводу задержал князь..." Уже Болеслав и Изяслав вошли в Киев и заняли княжеский дворец, уже начали разводить войска по квартирам, а воеводы все не было и не было. Никто не знал, куда девался старик: все видели, как его насильно увезли на княжий двор, но никто не видел, чтобы он уехал оттуда.
   В таком беспокойстве Людомира дождалась вечера. И вот теперь, как и в прежние времена, она услыхала звуки вечевого колокола. Она невольно задрожала при одном воспоминании о том, какое чувство возбуждали в ней эти звуки.
   "Что же это значит? -- подумала она. -- Неужели опять бунт? Неужели новая междоусобица?"
   А колокол все гудел и стонал. Там и сям по дороге двигались вооруженные отряды польских дружин и рати Изяслава; они шли на ночлег. Время от времени люди крадучись выбирались за ворота собственных домов и, влекомые любопытством -- а что там, на вече? -- стремительно бежали к Кожемякским воротам.
   Наконец звон утих, собрав на площадь столько народа, что на ней было теснее, чем в муравейнике.
   Добромира послала на Подол отважного челядинца узнать от кого-нибудь о воеводе, расспросить людей и послушать, что говорят на вече. Посланный вернулся поздно и рассказал, что случилось: чего хотели киевские выборные, что говорил король и как он успокоил народ, но о воеводе не было ни слуху ни духу.
   Людомира плакала и молилась целую ночь.
   На следующее утро взошло прекрасное весеннее солнце и рассеяло туман, расстилавшийся над водою и лесами, но оно не развеяло тоски молодой девушки. Снова была разослана челядь по всему Киеву, и Люда ожидала вестей.
   Киев начал оживляться. Со всех сторон тянулись вооруженные польские отряды, конные и пешие; одни уже въезжали на княжий двор, другие останавливались у Десятинной церкви, третьих отсылали на Красный двор, куда именно сегодня собирался отправиться на продолжительное время король Болеслав. Часть войск было велено разместить на Берестове и в прилегающих погостах* и деревнях.
   _______________
   * П о г о с т -- здесь: часть территории; волость, сельский приход.
  
   Люда ни у кого не могла узнать об отце. Добромира давно ушла бы сама на разведку, но боялась оставить девушку под присмотром одних служанок. Она ждала, пока войска окончательно расквартируются.
   Людомира продолжала смотреть через окно на дорогу и вдруг увидела Богну Брячиславовну. Девушка торопилась и шла, нагнув голову, так быстро, что служанка едва поспевала за нею. Поравнявшись с теремом воеводы, она, точно тень, проскольнула в калитку, вбежала в сени и исчезла. Еще момент -- и она была в светлице Люды. Богна казалась испуганной, даже почти в отчаянии; по-видимому, она хотела что-то сказать, но не знала, с чего начать. Тревога эта была очевидна и для Люды.
   -- Что с тобою? -- спросила она.
   -- Ничего... Я бежала к тебе... -- Девушка осеклась.
   -- И что же? Ты знаешь что-нибудь об отце? Говори!
   -- Да, знаю, -- отвечала та, глядя с состраданием на Люду, но все еще не произносила того, что знала.
   Люда испытующе посмотрела на Богну.
   -- Он все еще на княжьем дворе?.. Ведь он туда поехал...
   Богна бросилась на шею приятельнице и со слезами начала целовать ее.
   -- Да... поехал... но уже больше... не вернется, -- пролепетала она.
   Люда все еще не понимала, в чем дело.
   -- Почему не вернется?
   Богна нежно поцеловала подругу.
   -- Не может... Мстислав отомстил ему... он умер...
   Людомира залилась слезами. Когда обе настолько выплакались, что могли разговаривать, Богна рассказала толково, что случилось с воеводою с минуты его ареста. Обо всем этом поведал ее матери Путята, а мать послала уведомить о том Люду.
   Через некоторое время после нервного потрясения Людомира призадумалась над своим сиротским положением; она перестала плакать, но перед ее глазами постоянно стоял отец, который ее так сильно любил, нежил и лелеял. Надо было отыскать хотя бы тело его и похоронить, но где искать? В какую сторону идти? От Богны она узнала, что его повесили в Дебрях. С тяжелыми мыслями, неподвижно сидела она долгое время, взор ее блуждал.
   -- Пойду искать его, -- произнесла она как бы про себя.
   -- Куда ты пойдешь? -- перепугалась Добромира. -- Ведь Дебри велики...
   -- Верно, за княжьим двором... Туда пойду...
   -- Подожди до завтра... Пусть все успокоится... пусть войска и дружина разойдутся по квартирам, и тогда... Слышишь... опять бьют в котлы и литавры...
   Но Люда как бы не слыхала предостережений Добромиры.
   -- Пойду... еще хоть раз увижу его... попрощаюсь с дорогим моим тятенькой... похороню его по-христиански...
   Никакая сила не могла удержать Люду. Она обняла Богну, вырвалась из рук Добромиры и побежала прямо к воротам позади княжеского двора.
   По дороге она встречала людей, с удивлением смотревших на нее. Прохожие обращали внимание на ее бескровное лицо, длинную расплетенную косу, развеваемую ветром, который, словно железным обручем, сжимал ее белую шею и она еле переводила дыхание. Добромира бросилась было за нею, но ее старые ноги не могли поспеть за девушкой, и она вскоре потеряла ее из виду.
   А Людомира все бежала, не говоря никому ни слова и даже не глядя на прохожих. Миновав калитку за княжеским двором, она побежала по узкой лесной тропинке, ведущей к Печерской лавре, и вдруг остановилась от усталости. Лесной холод освежающе подействовал на ее разгоряченный мозг, она пришла в себя и осмотрелась кругом. Везде стоял гигантский лес, упиравшийся вершинами в небо. С обеих сторон прижимались к громадным берегам и осинам кусты орешника, покрытые молодыми, пушистыми и еще не совсем распустившимися листьями; на мягких почках спокойно висели крупные капли росы, отливавшей на солнце всеми цветами радуги. Тут же, у ее ног, из-под прошлогодних пожелтевших и почерневших листьев вырывались фиолетовые головки колокольчиков и фиалок и целые островки подснежников, робко глядевших на солнце. Дальше стояли, одно подле другого, деревья, высокие, внушительные; они молчаливо смотрели в синеву небес и чуть слышно вели между собою беседу. Длинные сучья, сплетаясь в сердечных объятиях, представляли собой род зеленого балдахина, сквозь который проникали острые стрелы солнечных лучей. Они освещали и согревали воскресавшую мелкую поросль, ютившуюся у подножия гигантов.
   Остановившись на тропинке, Люда начала вслушиваться в торжественную тишину. Вместе с легким дуновением ветерка до ее слуха доносилось какое-то эхо. Девушка подняла голову, прислушалась: не то человеческие голоса, не то отдаленный топот лошадиных копыт смутно мерещились ей... Она напрягла слух и вдруг поняла, что это было ни то, ни другое: шумело мельничное колесо на Крещатике.
   Стоя на дороге, она не знала, куда идти; однако, подумав и как бы решившись, пошла налево. Долго шла она в лесной тишине, нарушаемой лишь звуком ее собственных шагов. Но вдруг из-за холма мелькнул золотой крест; она сделала еще несколько шагов и вышла на небольшую поляну -- ей открылся вид на Днепр. За широкою темною зеркальною поверхностью реки тянулся громадный луг, называемый Туруханьим островом; далее блестело какое-то другое водное пространство -- это был второй рукав Днепра; еще далее, на горизонте, зеленел лес, над которым как бы висел голубой, безбрежный шатер небес.
   "Там город... отсюда не далеко", -- подумала она и вернулась назад.
   Людомира переступила через тропинку, ведшую к монастырю, и остановилась: ей показалось, что перед нею змеится едва заметная тропинка, по которой еще недавно кто-то прошел. Молодая травка была примята, орешник поломан, листья и земля как бы истоптаны копытами лошадей. Люда пошла по этим следам.
   Она недолго шла под гору; вдруг перед нею открылась лесная прогалина, посредине стояли два дуба, на которых болтались трупы повешенных. Вершины этих дубов, как и окружавших их деревьев, были покрыты стаями воронов, почуявших добычу. Смелейшие из них сидели на головах повешенных и выклевывали глаза; вороны ссорились и дрались между собою, вспархивали и опять садились; когтями и клювами они рвали одежду на груди несчастных, чтобы скорее добраться до тела...
   Люда, испуганная этим зрелищем, увиденным ею впервые в жизни, попятилась назад, и вдруг ей показалось, что она узнает знакомую одежду... Она невольно подалась вперед, желая убедиться, не ошибается ли, но в тот же момент до ее слуха долетел свирепый рев медведя. Она не видела его, но от этого рева, прокатившегося по лесу эхом, она вздрогнула. И все же Люда подошла ближе и среди повешенных узнала своего отца. Тут же она заметила медведя, который, усевшись на ветвях, лапами раскачивал их, так что тела несчастных колыхались. Медведь явился сюда за медом и, насытившись им, уже слезал с дерева, как вдруг увидел девушку и от удивления застыл на месте.
   Молодая девушка безотчетно смотрела на эту ужасную картину, как вдруг ветвь, на которой висели два трупа и сидел медведь, хрустнула, и медведь вместе с повешенными свалился на землю.
   Люда казалась спокойною и как будто не видела медведя. Не обращая внимания на присутствие косолапого, она наклонилась над отцом, поцеловала его руку и начала молиться.
   Медведь, удивленный, а может быть, заинтересованный всем этим, не убегал. Он отошел на несколько шагов от умершего, сел и не спускал глаз с девушки. Он смотрел на нее с таким любопытством, точно хотел понять наконец, что же вокруг него происходит. Смотрел, пожалуй, добродушно, как бы не имея никаких худых намерений; только ноздри и нос его были в движении. Время от времени она настораживал уши, прислушивался, но не спускал глаз с молодой девушки.
   Между тем Люда, быть может пришедшая в себя и вспомнившая, что она находится рядом с опасным соседом, подняла голову, и ее взгляд встретился со взглядом медведя, смотревшего на нее добрыми глазами. Но тут просвистела стрела и вонзилась в левый бок медведя. Раненый зверь рявкнул от боли и гнева, ударил себя лапою по морде и повалился на спину. Рана оказалась смертельной, стрела попала прямо в сердце. Все это произошло мгновенно. Людомира, пораженная увиденным, отскочила от тела отца и в то же мгновение услышала человеческие голоса и топот коней. Она оглянулась -- не свои... По одежде догадалась, что это не половцы, но и не свои... Правда, разговор их был похож на русский, но она его не понимала. За кустами мелькнуло несколько всадников, и она догадалась...
   -- Ляхи! -- вскрикнула девушка, бессильно опустилась на колени, припав к телу отца.
   Да, это были ляхи: один из опоздавших отрядов Болеслава проезжал ближайшей дорогой к месту своей стоянки на Берестове. Услыхав рев медведя, отряд задержался как раз там, где оставили следы насильники. Несколько всадников отделилось от отряда, и вскоре их глазам представилась печальная картина: висевшие на дубах мертвецы, над которыми кружили вороны, испуганные ревом зверя. В стороне сидел медведь и с любопытством смотрел на девушку, стоявшую на коленях возле мертвого тела...
   Всадники недоумевали, что бы это значило. Спокойно сидевший медведь возбудил желание попытать счастья. Вот один воин и попробовал... Прицелился, и стрела попала в медведя. Именно после этого всадники и выехали на поляну, где Люда и увидела их. Дальше, за ними, в густых кустах орешника, еще мелькали смуглые, обветренные, с длинными усами лица ляхов.
   Ехавший впереди воин, убивший медведя, по-видимому, принадлежал к богатому роду. Его рослый конь имел красивый стальной нагрудник и такой же чешуйчатый наголовник; у всадника на голове блестел стальной шлем, на груди -- чешуйчатая кольчуга, на ногах -- наколенники; сбоку висел длинный меч, через плечо -- лук и сайдак*.
   _______________
   * С а й д а к (саадак, сагайдак) -- чехол для лука.
  
   Этот рыцарь был один из приятелей короля Болеслава; он был несколько старше его, считался неразлучным товарищем его ратных дел, звали его Болех, был он из рода Ястржембец. Он спрыгнул с коня, бросил поводья находившемуся при нем отроку и подошел к девушке. Долго недоумевал, что ему делать дальше.
   -- Успокойся, девушка, -- заговорил наконец ласково Болех, -- теперь косолапый безопасен...
   Слыша за собою хруст сучьев, ломавшихся под тяжестью всадников и коней, Людомира еще больше испугалась и молчала. Болех долго стоял над нею в полном молчании, не понимая, что же здесь произошло.
   -- Скажи, что с тобой, милая девушка? -- спросил он.
   Голос, в котором звучало сочувствие, заставил Люду выпрямиться и поднять глаза. Ее глаза, в которых стояли слезы, показались Болеху нестерпимо тоскливыми.
   -- Отец, -- произнесла она, показывая на тело, подле которого стояла на коленях. -- Я пришла похоронить его...
   Эти слова вызвали сочувствие и у окружающих.
   -- Отец... отец! -- отозвались несколько человек, но никто из них не понимал, что все-таки случилось и почему здесь столько повешенных.
   На поляну въезжали остальные всадники; они окружили Люду и убитого медведя, все смотрели на лежавшие на земле и болтавшиеся еще на дубах тела несчастных.
   Кто-то из отряда, по-видимому, слыхал от киевлян о расправе Мстислава и знал, как он расчищал своему отцу путь в город.
   -- Ого-го!.. -- воскликнул этот человек. -- Так вот где Мстислав вершил свое правосудие!
   Эти слова вызвали у девушки жалобный вопль, она нагнулась над трупом отца и стала покрывать его поцелуями и слезами.
   -- Бедный мой, бедный отец!.. Чем же ты провинился, что они отняли у тебя жизнь?
   Сцена эта произвела тяжелое впечатление на присутствующих, но все хранили молчание, не зная, что делать.
   Один из всадников обратился к Болеху:
   -- Не плакать же ей здесь целый день!
   -- Надо бы отвезти ее домой! -- заметил Болех и потом как бы про себя прибавил: -- Дать бы знать на княжий двор... да похоронить старика... и других -- тоже... Не ждать же, пока их растерзают дикие звери!
   Кто-то из всадников громко заметил:
   -- Изяслав велел своему сыну повесить их, а теперь станет хоронить? Вздор какой!
   Разговор прекратился, но вопрос, что делать с молодой девушкой и мертвым, не был решен.
   -- Ну-ну, довольно плакать, красавица! -- произнес Болех. -- Я прикажу отвезти тебя домой, при мертвых оставлю стражу, а потом пришлю людей, чтобы похоронить твоего отца.
   Речь Болеха привела Люду в чувство.
   -- Не пойду, -- отвечала она. -- Не могу я оставить его здесь на поругание.
   -- Но и тебе здесь нельзя оставаться, -- заметил Болех.
   Люда как будто не слыхала его слов, но, когда Болех повторил, что он поставит стражу подле мертвых, перестала плакать и недоверчиво взглянула на него.
   Он понял ее сомневающийся взгляд.
   -- Мечек! -- крикнул он одному из всадников. -- Возьми еще двоих и останься здесь, пока я не пришлю людей похоронить умерших.
   От отряда отделилось несколько охотников. Болех посадил Люду к себе в седло. Она не сопротивлялась и не произнесла ни одного слова, точно онемела. Отряд в беспорядке выехал из чащи на тропинку, построился в ряды и медленно двинулся в направлении Крещатика, вступив на мостик, небрежно перекинутый через ручей, который стремил свое течение между вербами к Днепру.
   За ручьем тропинка круто взяла в гору. Проехав порядочное расстояние, отряд спустился вниз, где лес уже редел. Направо тянулась дикая пуща, а налево, между разбросанными там и сям деревьями, отражался Днепр широкой длинной лентой. За ним зеленел Турханов остров и блестел на солнце крест монастыря Святого Николая.
   Здесь дорога разветвлялась: одна развилка вела на Берестово, другая, налево, за Печерскую лавру, на Выдубичи, где стоял княжеский терем, называвшийся Красным двором. Расположен он был над Днепром, в очаровательной местности, всего за год до этого построенный и отведенный для короля Болеслава.
   Людомира блуждающим взором скользила по окрестностям, не понимая и не чувствуя, что вокруг нее происходит.
   По дороге отряд не встретил ни одной живой души; люди прятались в хаты и мазанки, а то уходили с женами, детьми и скотом в Дебри, так как вести о расправе Мстислава облетели все окрестности и нагнали страху.
   Когда отряд выехал на поляну, Людомира спросила;
   -- Куда ты меня везешь?
   -- На Красный двор, -- отвечал Болех.
   В ту же минуту между деревьями замелькал частокол и показались постройки Красного двора.
   Детинец был переполнен солдатами. Когда Болех въехал в него, дружинники, видя в седле женщину, по обыкновению стали шутить.
   -- Эге, брат! -- говорили они развязно. -- Ты, кажись, не зевал.
   Болеху не понравилось шутливое замечание.
   -- Да, не зевал... -- холодно отвечал он.
   -- Где же ты поймал эту лань?
   -- Это мое дело!
   -- Конечно, если поймал, так твое, и никто у тебя не отнимает...
   Пока Болех огрызался, его спутники успели уже рассказать другим обо всем случившемся и вызвали своим рассказом сочувствие к девушке.
   Молчаливая и задумчивая, Люда стояла неподвижно перед рундуком.
   Дали знать королю, который находился в горнице. Спустя несколько минут он вышел в сени под рундуком и, удивленный, загляделся на красивую девушку.
   Людомира, сложив опущенные руки, безучастно смотрела перед собой и ничего не видела.
   Король обратился к кучке стоявших воинов:
   -- Откуда ты взял, Болех, эту пленницу?
   -- Это сирота, милостивый король, -- отвечал тот, подходя, и принялся рассказывать ему о приключившемся.
   Их беседа вывела Люду из оцепенения.
   Она подняла на короля свои прекрасные голубые глаза и пристально взглянула на него, будто узнавая. Затем окинула взглядом весь двор, и ей показалось, что рыцари, кони и тот, кого называли королем, были знакомы ей, что она уже видела их где-то... Она силилась припомнить.
   Вдруг девушка закрыла лицо обеими руками и вскрикнула:
   -- Боже, Боже!..
   В ее воображении возник образ, который еще так недавно был вызван силою заклинаний... Она узнала воинов, коней и короля... Король -- это тот самый человек, который представлялся ей ехавшим впереди отряда воинов, когда она в памятный ей вечер смотрела в оконце своей девичьей светелки, и которого она видела стоящим на верхушках деревьев в саду ее отца.
   "Суженый" явился ей во второй раз.
   Однако никто из окужающих не понял ее внезапного возгласа.
   Болеслав подошел к Людомире.
   -- Успокойся, красавица! -- заговорил он. -- Мы не причиним тебе зла. Правда, может, ты опасаешься нас, но мы не так злы, как ты думаешь.
   Девушка хранила молчание, она дрожала.
   -- Как же нам звать тебя, милая?
   -- Люда, -- тихо ответила она.
   -- Ну, успокойся, моя днепровская русалка! -- И король положил руку на ее плечо. -- Я сейчас пошлю людей привезти твоего отца... Где ты желаешь его похоронить?
   Людомира подняла на него голубые глаза.
   -- Не... знаю...
   -- Где хочешь, там и похороним.
   -- У могилы Аскольда... а то на Выдубичах, -- отвечала она. -- Там ему будет спокойнее.
   Ободренная вежливостью и добротою Болеслава, Люда немного успокоилась.
   Король велел ее поместить в верхних горницах терема, намереваясь отослать к родным, когда немного утихнет военный шум.
   Как только прошел первый страх, вызванный ее присутствием среди незнакомых людей и она уже могла дать себе хоть какой-то отчет во всем происшедшем, у нее возникло чувство, повергшее ее в изумление. Она увидела вокруг богатство, роскошь, точно волшебная рука перенесла ее в заколдованное царство, чтобы она скорее позабыла только что пережитые ею страдания. Ее нарочно окружили всем этим таинственным блеском? А как же еще объяснить эту перемену? Горенка в тереме была украшена мрамором и позолотою, потолок и стены расписаны цветными узорами. Все было так царственно, великолепно, будто какая-то королевна жила в этом заколдованном тереме и лишь на время покинула его, чтобы поохотиться в ближайшем лесу.
   Воображение дорисовывало эту таинственную картину, на которой была изображена сама она. Разгоряченная фантазия девушки нуждалась в ответе на собственную мысль, она копалась в своей памяти, но не могла его найти. Вдруг ей подумалось, что это Изяслав приказал привести ее насильно в его дворец, чтобы замучить, как замучил ее отца, и тогда снова перед нею возникла та ужасная картина, которую она видела в Дебрях. Потом Люда решила, что ее похитил змий крылатый и унес в хоромы королевича Валигоры. Ей даже померещилось далекое пение: это ее убаюкивали для того, чтобы она уже никогда не проснулась.
   По-прежнему загадка оставалась неразгаданной.
   Вдруг она как бы пробудилась от волшебного сна и спросила себя: "Где я?" Подойдя к окну, прислушалась и глядела, глядела -- кругом незнакомая местность... Вдалеке блестела какая-то река, вероятно Днепр; шумели в синеве вершины деревьев, и совсем рядом шел разговор на непонятном ей языке. И снова в ее головке зарождался безответный вопрос: "Где я?"
   Неуверенность, неизвестность и тревога сменяли одна другую; перед глазами мелькали таинственные картины, написанные на громадном кровавом полотне поляны, где она отыскала тело повешенного отца. Среди прочих волнений девичьего сердца ей как будто кто-то шептал: "Не бойся... это он, твой суженый, запер тебя здесь... Это королевич Валигора, искавший для себя самую красивую жену... Это он ехал за нею во главе вооруженного отряда, нашел и привез в свои хоромы... Чего тебе бояться! Посмотри, какое здесь богатство и роскошь, сколько золота, тебе будет здесь хорошо... О ком тебе тужить? У тебя был лишь отец, но его уже никто не воскресит..."
   И она на минуту успокаивалась.
   Потом опять, откуда-то из глубины сердца, что-то накатывало... Неужели совесть?..
   Уже смеркалось, а она сидела одна в полумраке светелки и руками сжимала голову, а какой-то голос все шептал настойчиво: "Возвращайся домой, здесь тебе не место! Ты оставила девичий терем в отцовском доме... вернись... не доверяйся обольстительному пению русалок. Они увлекают тебя в хрустальные дворцы подводного царства, усыпляют твою совесть роскошью, приручают, а потом схватят и защекочут и вместо хрустальных дворцов похоронят тебя на дне Славутича... Теперь они манят к себе, а потом, когда ты проснешься, столкнут в глубину, и ты никогда не увидишь горячего солнца, голубого неба и сада, окружающего дом твоего батюшки, где ты играла ребенком и засыпала в тени деревьев, убаюкиваемая матерью и Добромирой".
   Этот невидимый голос сжимал ее сердце и грудь тоской, исторгал рыдания и говорил на понятном ей одной языке: "Вернись, вернись!.." Заслушавшись, она продолжала сидеть в темноте.
   Вдруг дверь тихо отворилась, и в комнату вошли на цыпочках покорные служанки и спросили: не прикажет ли она чего-нибудь? Она не знала и даже не думала о них, они сами пришли, точно их нарочно для нее прислал волшебник.
   Этот долгий и тяжелый день слез, страха и волнений уложил девушку в постель, она -- заснула. И снился ей прежний, знакомый сон: ее суженый, тот самый, которого видела она, возвратившись с посиделок, в окошечке своей светелки, видела, как он проезжал над деревьями отцовского сада, видела потом на крыльце Красного двора, окруженного воинами, закованными в доспехи. Ей грезилось, что это королевич Валигора, который похитил ее, унес и спрятал в заколдованных хоромах... Там она жила одна, и ей там было спокойно и хорошо, она чувствовала себя счастливою возле королевича. Убаюкиваемая приятным сном, девушка проспала до утра...
   Людомира поселилась на Красном дворе. Хотя Болеслав обещал отослать ее домой, как только стихнет шум в городе, он этого обещания не выполнил.
   Пережитое так повлияло на девушку, что она не могла себе дать отчета в своем положении, ее охватили равнодушие и тоска -- она не могла ни о чем думать.
   В продолжение нескольких дней, кроме девушек, прислуживавших ей как королевне, никто к ней не входил. Из окна она видела только широкий Днепр, уходивший далеко-далеко к горизонту, да на дворе -- движение коней и солдат. И больше ничего.
   Через несколько дней она пожелала вернуться домой, просьбу свою передала через одну из девушек.
   Вскоре после этого в терем к ней вошел красивый рыцарь, и она осталась с ним наедине.
   Неизвестное ей доселе чувство овладело ею, когда она встретилась взглядом с этим человеком. Ей опять показалось, что это он и есть, суженый, предсказанный бесчисленными сказками и песнями, на которых она была воспитана. При виде его она не могла вымолвить ни слова. Ею овладел страх, она не знала, что делать, а кто-то все нашептывал ей, что это и есть ее суженый, и он король ляхов.
   Несмотря на свое суровое лицо, он так ласково, так нежно говорил с ней, что его слова казались песнями.
   -- Ты хочешь вернуться? -- спросил он.
   -- Мне скучно здесь, -- отвечала она, глядя ему прямо в глаза, и голос ее дрожал от волнения.
   -- Подожди еще, -- ласково сказал король, привлекая ее к себе и целуя. -- Потом, быть может, тебе не будет скучно.
   Она не отвергала его поцелуев, хотя до этой минуты ее лица и даже лба не касались ничьи губы. Ей показалось, что от его поцелуя по ее лицу пробегает огонь, и в волнении она не знала, что ответить.
   -- Милостивый... господин... -- только и пролепетала она.
   И они встретились взглядом и будто все сказали друг другу.
   -- Останься, дитя мое... -- проговорил король. -- Ты можешь вернуться в любое время, когда захочешь.
   И Людомира осталась. Какая-то могучая сила привязывала ее к этому смуглому лицу и голубым глазам. Она любила короля и скучала по нему. Когда он был дома, искала его взглядом во дворе среди вооруженной дружины. А когда он уезжал, следила за ним глазами, пока его золоченый шлем не скрывался из виду, и, если он долго не возвращался, стояла у окна, смотрела и ждала... ждала с беспокойством каждый день. Зато, когда он возвращался, ей казалось, с ним возвращались спокойствие и счастье.
   Прежде она больше тосковала по дому, а теперь привыкла к новому жилищу и тосковала только тогда, когда король долго не возвращался. Стоило ему появиться на пороге терема, она радостно кидалась к нему. В сердце девушки зарождалась любовь, она все росла и приковывала ее к королю. Люда была благодарна ему за доброту и ласки. Она чувствовала себя одинокой и все больше привязывалась к королю. Она любила его за любовь к ней.
   Ей не было нужды скрывать это чувство ни перед собой, ни перед людьми; она любила и не считала это преступлением, любила, как может любить только молодая девушка. С каждым днем она все больше чувствовала, что эта любовь становится для нее потребностью. Поэтому изо дня в день откладывала свой отъезд с Красного двора в оставленный ею отцовский дом. Потом в конце концов этот отъезд стал совершенно невозможным... Теперь ей нечего было тужить по прежней жизни, она нашла новую, еще незнакомую ей жизнь -- в сердце короля: расстаться с нею было чересчур тяжело, просто невозможно.
   Через несколько недель своего пребывания на Красном дворе Людомира вспомнила о своей доброй старой мамушке Добромире и заскучала по ней.
   Между тем мамка одиноко жила в опустевших хоромах Коснячко. Едва услышав, что воеводу увез на княжий двор Славоша, известный всем киевлянам разбойник и палач, все отроки и гридни со страха разбежались. Все еще шло кое-как, пока Люда жила дома, но вот и Люды не стало, она ушла и бесследно пропала.
   Добромира, сидя в светелке Людомиры, по целым дням пряла пряжу и смотрела в оконце, не увидит ли дорогого лица своей Люды. Посередине двора, свернувшись кренделем, лежал верный пес; при каждом шорохе на улице он поднимал голову и прислушивался, уж не знакомый ли это голос, но, убедившись, что нет, клал голову между лапами и опять лежал неподвижно. Добромира и он охраняли дом и добро воеводы.
   Однажды за два или за три часа до захода солнца кто-то робко постучался в калитку. Добромира не слыхала стука, услышал его пес, он поднял голову и зарычал. Вскоре он замолчал и, насторожив уши, повернул голову к воротам; затем встал, потянулся, тряхнул лохматой шерстью и медленно пошел к воротам. Подойдя к калитке и воткнув нос в щель, он понюхал воздух и завилял хвостом... Какое-то беспокойство овладело им: он отбегал от калитки, становился посреди двора и смотрел на окно, у которого сидела Добромира, как бы желая обратить ее внимание; потом опять вернулся к калитке, понюхал воздух, помахал хвостом и наконец завизжал.
   Стук в калитку усилился. Услыхала ли старуха стук на этот раз или ее внимание было привлечено визгом собаки, но она встала, спустилась вниз и подошла к калитке.
   -- Кто там? -- спросила она.
   -- Отворите! -- отозвался чей-то женский голос. -- Я пришла с весточкою...
   Сердце старухи дрогнуло. С горячечной поспешностью она отодвинула засов и отперла калитку, в нее вошла незнакомая ей девушка.
   -- Люда прислала меня за вами, -- сказала она.
   -- Люда... Люда... Да где же она?! -- радостно воскликнула Добромира. -- Бедное дитя!..
   У девушки был несколько смущенный вид.
   -- Где Люда?.. Говори скорее.
   -- На Красном дворе...
   Мамка сразу не поняла.
   -- Где, где? -- переспросила она.
   -- Около Выдубичей... На Красном дворе... в обозе ляшского короля.
   Добромира всплеснула руками от страха и удивления.
   -- Бедная Люда! -- воскликнула она и вперила свои глаза в девушку, как бы спрашивая о подробностях, но девушка ответила другим восклицанием:
   -- О, она так счастлива, так счастлива!.. И только желает, чтобы вы были при ней.
   -- Счастлива?
   -- Да. Ее король так любит...
   -- Король? Какой король? Ляшский?
   -- Ну да, Болеслав...
   Все это для Добромиры было загадкой: как Люда очутилась на Красном дворе, где ее увидел король, что это за счастье и любовь, о которых упомянула девушка! Однако сердце старухи преисполнилось радости, потому что ту, которую она вскормила своей грудью, полюбил король и она с ним счастлива.
   -- Посиди же, моя голубка, на рундучке, -- обратилась она к девушке, -- отдохни... Я только запру все двери, и мы пойдем...
   Не прошло и получаса, как Добромира с девушкой уже были в дороге.
   Все произошло так внезапно, что старуха даже забыла зайти к Брячиславовой и поделиться с нею известиями о Люде. Но ей хотелось поговорить, порасспросить!
   Она знала, что Мстислав велел повесить воеводу, что Люда пошла искать тело отца, а нашла ли она его, об этом еще никто ей не сказал. По дороге девушка рассказывала ей чудеса о том счастье и роскоши, которыми окружена на Красном дворе ее питомица Люда.
   -- А Люда нашла ли отца-то? -- спросила старуха.
   -- Да, нашла и похоронила его близ Аскольдовой могилы.
   Она рассказала и о том, каким образом Люда отыскала его и как попала на Красный двор.
   Солнце уже зашло, когда обе женщины выходили из лесу и перед ними замелькали постройки двора.
   -- Вот и Красный двор, -- заметила девушка.
   Добромира глубоко вздохнула.
   -- Замучилась я, -- отвечала старуха.
   -- Отдохнете у Люды... Она, наверное, нас высматривает с нетерпением.
   Старою мамкою овладели приятные чувства.
   -- Какое доброе да ласковое дитя! -- сказала она как бы про себя.
   Наконец они пришли на Красный двор.
  

V

ПИР НА КНЯЖЬЕМ ДВОРЕ

   Пировальная гридница на княжьем дворе могла вместить несколько сот человек. К ней с обеих концов примыкали две другие поменьше. Посередине залы стояли в два ряда колонны, подпиравшие потолок. Княжеская гридница служила исключительно для пиров и приемов, для жилья имелся второй этаж. В данное время княжий двор занимал Изяслав. Обычно здесь князья жили только осенью и зимой, а весной и летом уезжали в свои летние терема, которых в окрестностях Киева было немало: Красный двор, Красница, двор на Берестове, Олегов двор на могиле Аскольда и терем Ольги над Днепром, неподалеку от деревянной церкви Святого Андрея. При настоящих обстоятельствах Изяслав вынужден был жить в городе, именно на княжьем дворе. Кто жил на княжьем дворе, тот и княжил в Киеве. Это вошло в обычай, в поговорку, слагавшуюся сто лет. В нем жила Ольга, Святослав, Владимир и Ярослав. Собственно говоря, этой традиции Изяслав не придавал особенного значения и не она привязывала его к княжьему двору: ввиду сложившихся обстоятельств это место было для него самым удобным, так как он мог свободно следить за всем, что предпринимали киевляне -- чтобы они, не дай Бог, не пригласили на великокняжеский стол Святослава или Всеслава. Поэтому вполне понятно, что он предпочел княжий двор всем пригородным теремам.
   В большой гриднице во всю ее длину, как равно и в примыкавших к ней комнатах, были поставлены длинные столы. В большой зале, предназначавшейся для князей, стол покрыли полотенцами, расшитыми цветными нитками; там и сям разбросаны были петухи, лебеди, фантастические грифы. Полотенца заканчивались широкой каймой, украшенной цветами и арабесками, сделанными крестиком. В обеих смежных горницах дубовые столы ничем не покрывались; их гладкая поверхность только по углам была украшена грубой резьбой, по-видимому, местных мастеров.
   Сервировка княжеского стола была замечательно богата и обнаруживала византийскую роскошь, к которой богатые соседи приучили русских князей. По краям стола с равными промежутками были расставлены серебряные тарелки; рядом с каждой положена круглая серебряная ложка и нож, оправленный оленьим рогом. Середину стола занимали серебряные и золотые блюда различной, бросающейся в глаза величины. Одни были узкие, длинные и плоские, с длинными серебряными ушками; другие -- поменьше, овальные, а некоторые из них совсем круглые. Каждое из этих блюд имело особое назначение: первое называлось бараньим, второе -- лебяжьим, третье -- куриным, потому что на первом помещался целый зажаренный баран, на втором -- лебедь, а на третьем -- куры или дичь. Таких блюд было бесконечное множество. Между ними стояли отличающиеся разнообразием форм чаши, рога и кубки с резными ручками -- в виде змеиной головы, головы медведя или клюва совы.
   Один конец стола отличался еще большим богатством: на нем тарелки и ложки были из чистого золота, чаши более изящной резной работы и больше по величине. Этот конец стола назывался княжьим, и здесь сидели князь Изяслав с сыном, Болеслав, Болех Ястржембец и еще несколько выдающихся воевод и посадников, которые были приглашены самим князем. Изяслав и Болеслав сидели на возвышениях.
   Когда все сели за стол, в гридницу вошло несколько отроков, одетых в одинаковое богатое платье: красные кафтаны без рукавов, черные лисьи шапки; на шее у каждого красовалась гривна на золотой цени. Они шли по два в ряд прямо к княжескому концу стола и, поклонившись низко князю и королю, остановились. Один из отроков, шедший впереди всех и исполнявший обязанности крайчего* и виночерпия, украшенный, кроме гривны, золотым кольцом в левом ухе, сделал шаг вперед, снова молча поклонился князю и гостям и громко сказал:
   -- Милостивый княже, кушанье готово.
   _______________
   * К р а й ч и й (кравчий) -- придворный чин, в обязанность которого входило обслуживать пиры и трапезы.
  
   -- Подавайте! -- коротко отвечал Изяслав.
   Отроки снова поклонились князю и гостям и начали собирать блюда со стола и уходить парами, как пришли; оставшиеся принялись наливать в чаши и кубки мед.
   Через минуту стали вносить кушанья. На первом блюде был лебедь, который подавался только на княжеских пирах, как неизбежная принадлежность стола в торжественных случаях. Крайчий поставил первое блюдо перед князем и королем; за первым блюдом последовали другие, так что стол в несколько минут заставился разнообразными кушаньями, и каждый из гостей выбирал себе, что ему нравилось. В общем никто не стеснялся присутствием князя или почетных гостей. Для питья подавали хмельной мед; только князю и почетным гостям наливали в рога и кубки дорогие греческие вина.
   Под влиянием выпитого меда и вина у всех развязались языки, застолье становилось шумным.
   В разгаре пира, среди звона ножей, тарелок и чаш, как бы вторивших веселому настроению и свободному выражению чувств пирующих, грянул величальную песнь в честь князя и гостей хор певцов.
  
   То не солнышко светит весело,
   То Изяслав пирует со друзьями;
   То не звездочки светят на землю,
   А огнем блестят княжьи очи:
   Взглянет на кого -- тому шубу сулит,
   Молвит слово -- точно чашей дарит.
   Возле князя пирует дружина его,
   Рядом гость, круль* полянский, сидит,
   Знают силу его, мощь державной руки
   И отвагу в той земле-то мадьярской,
   Острие меча уж давно притупил
   Он на вражеской шее немецкой.
   _______________
   * К р у л ь -- король (польск.).
  
   Бояны замолкли. Оживленный разговор да звуки серебряной и золотой посуды заглушили последние слова песни.
   -- Да здравствует князь наш! -- крикнул кто-то на "сером" конце, где сидела дружина.
   Варяжко, сидевший недалеко от князя, нахмурился и повел косо глазами на дружинников; мед уже произвел свое действие на его голову.
   -- А какого князя вы хвалите? -- резко спросил он. -- Того ли, который в песне шубами дарит, или того, которого мы должны дарить куницами да соболями?
   Казалось, на эти слова никто не обратил внимания, бояре продолжали шуметь, чокаясь и осушая чаши.
   -- Многие лета милостивому князю! -- отозвался с другого конца стола боярин Чудин, желавший польстить князю.
   Несмотря на общий шум, слова Варяжко не остались незамеченными князем. Они кольнули в самое сердце; видно было, что он в гневе и старается овладеть собой.
   -- Мне кажется, Варяжко, -- проговорил он, -- что из Белгорода еще не принесли ни одной куницы...
   Варяжко не растерялся.
   -- Успеешь, -- резко отвечал он, -- еще доберешься и до Белгорода... если киевлян успел побороть...
   -- Поборол, потому что они хотели бороться со мною, -- возразил Изяслав. -- Где борются, там один должен быть побежден.
   -- Хорошо говоришь, князь! Жаль только, что ты побеждаешь своих, а половцев не умеешь победить.
   -- С Божьей помощью одолеем и половцев.
   Варяжко на минуту задумался.
   -- А с чем же выступишь на половцев теперь? -- спросил он, помолчав. -- Ведь старой отцовской дружины ты не уважаешь... Воевод всех перевешал... Разве с Чудиным и Славошей пойдешь на войну? Ты не любишь народ, а народ не любит тебя! Пока этот молодой король сидит у нас, -- и он кивнул в сторону Болеслава, -- половцы молчат... у них тоже ведь собачье чутье! А едва только гость уедет, и ты не справишься с ними... опять будет беда.
   Эти резкие, правдивые слова вызвали неудовольствие у пировавших: одни сердились на Варяжко за то, что он препирается с князем на пиру, другие говорили, что он отравляет веселье.
   -- Эй ты, старик! -- крикнул Чудин. -- Какой это мед развязал твой язык?.. Не вишневый ли?
   -- Тот самый, который вам голову отуманил, -- нисколько не смутившись, отрезал Варяжко.
   Словом, и речи обнаружили, что есть две партии: старая, которая не могла забыть и простить Изяславу самоуправства, с каким он насиловал права и обычаи киевлян, пренебрегая боярами и воеводами своего отца; и новая, состоявшая из молодых да зеленых, отдавшихся князю за соболью шубу. Старая партия сторонников все еще была сильна и страшна Изяславу. Сначала ему казалось, что, наказав смертью или тюрьмой тех, кого считал для себя опасными по тем или иным причинам, он избавится от внутренних врагов. Однако с каждым днем он убеждался, что наказать всех невозможно, потому что все киевляне и посадники, которых еще Ярослав посадил на места, были против него. Хотя они покорились ему из страха, но при первом удобном случае возвышали голос. Если бы не посредничество Болеслава, то между киевлянами и Изяславом произошла бы резня еще в тот день, когда он вернулся в Киев и сел на оставленный им великокняжеский престол.
   Молодые сторонники были слабы и невлиятельны, в большинстве своем это были слабовольные льстецы, покорно кланявшиеся Изяславу за соболя и гривны. Но в то же время если старики не особенно жаловали польского короля, то молодые совсем не переносили его пребывания в Киеве. Им казалось, пока Болеслав сидит в Киеве, на Красном дворе, Изяслав должен делить с ним великокняжескую власть, и что тот играет при князе роль опекуна и посредника. Дальше этого они ничего не видели.
   Шутки и препирательства начались с обеих сторон, тем более что мед, подливаемый в кубки, одних побуждал к веселости, а у других вызывал глубоко затаенный гнев.
   Отрок наливал в эту минуту мед в чашу Варяжко; Чудин бросил на него злобный взгляд.
   -- Не пей, старик, -- громко сказал он, желая обратить на себя внимание князя, -- в Белгород не попадешь...
   -- На Оболони застрянешь, -- прибавил кто-то.
   -- Половцы схватят тебя...
   Варяжко нетерпеливо разглаживал бороду и кусал усы.
   -- Половцы хитры, -- отозвался он, помолчав. -- Они знают, когда можно нападать на город... Когда в Киеве такая дружина, как вы, то они каждый день поят своих коней в Лыбеди, а вот теперь, когда в городе дружины ляшские, пусть попробуют... Небось и носа не покажут.
   Вся эта перепалка очень не нравилась Изяславу, но он молчал, продолжая беседовать с королем.
   Между тем Чудин старался выслужиться перед князем.
   -- Полно болтать, старик! -- обратился он к Варяжко. -- Ведь прежде у нас не было ляшского короля, а мы сражались, однако, и с Всеславом и с половцами...
   -- Сражались, но были биты...
   Пир принимал неприятный характер для Изяслава; да и положение короля становилось двусмысленным. Приходилось заминать обострившийся разговор.
   -- Не меня боятся ваши враги, господин посадник, -- сказал король. -- У меня и со своими немало хлопот...
   Затем он наклонился и по-приятельски взял Изяслава за бороду.
   -- Не меня, -- продолжал он, -- а вот кого вам надо бояться, этой умной головы!..
   Изяслав усмехнулся, поняв мысль Болеслава.
   -- Милостивый король, -- спокойно возразил Варяжко, -- мы не бояться хотим нашего князя, а любить, поэтому хотим, чтобы и он нас любил.
   Изяслав, пользуясь лучшим настроением присутствовавших, вызванным словами короля, со своей стороны постарался сгладить неприятное впечатление.
   -- Иногда и наказать не мешает, -- сказал он. -- Тяжело бывает наказывать, а все-таки надо. Ты знаешь, Варяжко, что и отец мой наказывал дружинников, когда они не слушались его, а народ любил его. Когда дружина провинилась, он пригласил ее на пир и задал пир кровавый... а когда до него дошла весть о злодеяниях Святополка, он пожалел о содеянном: "Жаль, что вчера я велел перебить мою дружину, теперь она как раз пригодилась бы мне".
   Молодые дружинники, льстя князю, дружно закричали:
   -- Ты прав, князь! Кто заслужил, того следует наказать...
   Старики молчали. Слова Изяслава звучали угрозою для них.
   -- А вас, киевляне, я позвал не на отцовский пир, -- продолжал князь, помолчав. -- С вами я хочу жить весело, в дружбе и любви.
   Он кивком подозвал отрока, исполнявшего обязанности виночерпия, и шепнул ему что-то на ухо, чего среди общего шума не было слышно. Отрок наполнил чашу греческим вином и, поклонившись белгородскому посаднику, подал ему.
   -- Князь посылает вашей милости, -- проговорил он.
   Это было доказательством милости и прощения.
   Варяжко встал, принял чашу и, повернувшись в ту сторону, где сидел князь, произнес с поклоном:
   -- Если ты желаешь жить с нами в дружбе, то пусть тебе, милостивый княже, дружба будет наградою.
   И он выпил чашу до дна.
   Подле Варяжко сидел хмурый Вышата, он прислушивался к препирательству соседа с князем и молчал, а когда спор утих, обратился к нему:
   -- Ты уж чересчур лаешься с князем.
   -- Не по головке же гладить его?.. Не за что...
   -- Правда, что своих гладить не за что, но не стоит гладить и пришлецов... разве за то только, чтобы еще гордыни прибавилось.
   Не понравились эти слова Варяжко:
   -- А тебя какая змея ужалила? Давно ли ты порицал князя, а теперь хвалить вздумал... Разве у тебя не было глаз и ушей, разве ты не видал и не слыхал, что он проделывал с нами?
   Вышата не знал, что ответить.
   -- Надоедаешь ему и дразнишь... -- наконец произнес он, -- точно нарочно, что ли, злишь?..
   -- Я правду говорю, а больше ничего!
   -- Зла не исправишь злом, надо поискать чего-нибудь лучшего.
   При этом Вышата засмеялся принужденным глухим смехом.
   -- И плакать не каждый сумеет! -- прибавил он. -- Вот Люда скоро утешилась.
   -- Зависть в тебе кипит, -- обрезал его Варяжко. -- У тебя Люда на уме, а у меня родная земля да народ!
   Застольная беседа сделалась веселее, хотя разговор Вышаты с Варяжко не остался без внимания со стороны Чудина. Между тем князь, чтобы окончательно сгладить неприятное впечатление от перепалки, велел позвать плясунов и музыкантов. Они вошли в сопровождении шутов и скоморохов. Вся толпа потешников подошла к князю и низко поклонилась; один из них выступил вперед.
   -- Позволь, милостивый князь, потешить тебя и гостей.
   Изяслав кивнул.
   Так как пир подходил к концу, князь и король встали из-за стола и подошли к окнам, выходившим на рундук, где толпились музыканты. Рундук этот представлял собой род громадного балкона с навесом, где князья нередко задавали пиры своей дружине.
   Прежде всего два силача попробовали свои силы. На одном из них торчал высокий колпак из темной материи, острый конец его свисал набок. На силаче была тонкая рубашка с полосками, короткая, выше колен. Она была выпущена поверх портов и подпоясана узеньким пояском. На ногах были кожаные лапти, подвязанные ремешками почти до колен. Рубашка у шеи и воротника была вышита цветным стеклярусом. Противник его был в лисьей шапке, а в остальном ничем не отличался от своего собрата, только стеклярусная вышивка на рубашке была другого цвета и другого рисунка.
   Противники стали друг против друга и принялись острословить.
   -- Эй, молодец, откуда ты? -- спросил один.
   -- Откуда? Издалека, любезный, -- отвечал другой. -- Оттуда, где такие, как ты, не умеют бороться, а за печью сидят да толокно едят.
   -- Да, угадал... я из тех... из тех, которые бьют таких, как ты...
   Они подошли еще ближе и схватились. Из гридницы послышались поощрительные выкрики:
   -- А, ну-ка, ребята! Кто кого? Победителю князь даст шубу и чашу меду.
   Но борьба шла вяло.
   -- На словах мед едали, а на деле -- что зайцы! -- сказал кто-то с упреком.
   Силачи мало-помалу входили в раж и, не щадя друг друга, наносили удары.
   -- Эх ты, рак новгородский! Не туда попал! -- крикнул один из силачей, получив полновесную пощечину от напарника.
   -- Ты угадал, впрямь новгородский... Ты знаешь, что у нас в Новгороде дома каменные, а руки железные?
   И как бы в подтверждение своих слов так хватил противника, что тот зашатался, однако затем подскочил и схватил его посередине туловища.
   -- Ай да молодец, Нехорошко! -- закричали вокруг. -- Дуй его, не бойся отца... чужая шкура, у тебя не болит...
   Нехорошко, поощренный этими возгласами, поднял противника, тряхнул им в воздухе и бросил на землю, так что тот застонал и не мог подняться.
   Победитель снял лисью шапку и поклонился Изяславу.
   -- Слава милостивому князю и дружине слава! -- крикнул он.
   -- Подать чашу меду Нехорошко! -- кивнул князь отроку. -- И дать ему два соболя!
   Нехорошко принял от отрока мед, поклонился сначала князю, потом гостям.
   -- Во славу князя и за здоровье гостей и дружины! -- возгласил он, выпивая мед залпом.
   Побежденного подняли и унесли.
   После этого князь дал знак музыкантам, сидевшим на возвышении. Их было пятеро: двое играли на охотничьих рогах, один -- на гуслях и один -- на бандуре; пятый держал в руках металлические тарелки.
   Грянула музыка, и начались танцы: искусство плясунов предполагало не грациозность и чистоту движений, а чрезвычайную живость и веселость, придававшие пляске характер свободных гимнастических упражнений. Гости и дружина смотрели на них с любопытством.
   Одни плясуны сменялись другими, и пляска продолжалась бесконечно среди общего шума, гама, звона серебряных чаш.
   Между танцами были короткие перерывы, чтобы дать отдых музыкантам; на это время их заменяли певцы.
   Было уже около пяти часов утра, когда Болеслав со своими приближенными уехал на Красный двор. Изяслав с дружиною продолжал пировать.
   Утренняя заря уже зарумянила край неба, когда дружина Изяслава стала разъезжаться по домам. Вышата под впечатлением услышанного на пиру возвращался домой мрачный, хмурый. Подле него молча ехал боярин Чудин. Оба направлялись к Берестову и уже спускались к Крещатику, как вдруг Чудин заговорил:
   -- Заметил ты, как Варяжко выслуживается перед ляхами... пьет за их здоровье...
   -- Пусть его выслуживается, -- процедил сквозь зубы Вышата, -- пока Изяслав не придет в себя... а он скоро опомнится!
   -- Конечно! -- отвечал как бы нехотя Чудин. -- Дело клонится к тому, что скоро мы не будем знать, кто княжит у нас на Руси -- Болеслав или Изяслав?.. Всеслав бежал, а на его место беда принесла ляхов.
   Наступило минутное молчание.
   -- Да, навел ляхов, -- продолжал, помолчав, Чудин, -- на свою голову... Жрут наш хлеб, насилуют женщин, Бог весть чем еще кончится эта ляшская дружба...
   Вышата разозлился.
   -- И зачем это князь держит при себе этих ляхов? -- воскликнул он. -- К чему он пьет с ними и охотится?.. Гнать бы их прочь... Ведь мы прежде обходились без ляхов и теперь можем жить без них.
   -- Еще бы не жить! -- поддакивал Чудин. -- Как прогнать их... Он не смеет: ляхи посадили его на отцовский стол.
   Они опять замолкли. Чудин исподлобья посматривал на Вышату, как бы желая убедиться, какое впечатление произвели его слова, но Вышата молчал. Видно было, что каждый думал про себя и скрывал свои мысли. Но Чудину хотелось прощупать своего спутника.
   -- Впрочем, не ахти как трудно избавиться от ляхов, -- пробурчал он под нос, -- русских много, ляхов мало...
   -- Не драться же нам с ними.
   -- Драться!.. Гм! Все может быть...
   Вышата бросил на Чудина недоверчивый взгляд.
   -- Сами-то не уйдут, -- отвечал он, -- им привольно у нас, а Изяслав не прогонит... не посмеет...
   Боярин улыбнулся и, наклонившись к уху Вышаты, таинственно сказал:
   -- Князь давно прогнал бы их ко всем чертям, да только он не хочет накликать беды на свою голову. Отпусти он ляхов, так Всеслав коршуном набросится на Русь, а пока ляхи здесь -- боится.
   -- Коли так, то нечего делать... либо брататься с ляхами, либо...
   Чудин сычом посмотрел на Вышату.
   -- Есть средство, -- сказал он. -- Убирать их по одному, так, чтобы и родная матушка не могла отыскать костей!
   Вышата отпустил поводья лошади, свободно шедшей по узкой лесной тропинке, и молча разгладил усы и бороду.
   -- Этаким путем мы ничего не достигнем! -- заговорил он. -- Пока этот королек будет сидеть у нас, -- он показал рукою в направлении Красного двора, -- до тех пор мы не успокоимся. Одних уберем, ему пришлют других.
   Лицо боярина Чудина в оспинах, поросшее волосами, просияло. Он улыбнулся во весь рот, растянув его до ушей, потом громко рассмеялся. Эхо подхватило его голос и разнесло по Дебрям.
   -- Ты говоришь словами Изяслава, -- заметил он. -- Сегодня после пира, когда Варяжко уже успокоился и Болеслав уехал домой, князь мигнул мне, чтобы я подошел к нему. "Скверное дело, -- сказал он. -- Болеслав расположил к себе сердце киевлян! Пока он будет сидеть на Красном дворе..." Князь не кончил, но я угадал его думу.
   Чудин как бы умышленно поджигал Вышату.
   -- Да, ты прав! -- воскликнул последний. -- Довольно нам дружиться с ляхами!..
   Его губы сжались, и две глубокие складки образовались над носом. Он стиснул кулак и, грозно махая им в воздухе, произнес:
   -- Я скоренько бы справился с ними!..
   Боярин широко улыбнулся, бросил взгляд вокруг, как бы желая убедиться, не подслушивает ли их кто, нагнулся к Вышате и вполголоса сказал:
   -- Князь Изяслав так же думает... Он сам мне сказал: "Слушай, Чудин, если Вышата не свернет головы корольку, который ухаживает за нашими девушками, так уже, видно, никто не свернет..."
   -- Откуда князь-то знает, что ляхи сидят у меня вот здесь? -- спросил Вышата, помолчав и показывая на затылок.
   Чудин искоса посмотрел на Вышату.
   -- Как откуда?.. Ты имеешь право, -- потом неохотно прибавил: -- И возможность... Король и вся его дружина у тебя под боком... Ты можешь воспользоваться случаем... Князь все это знает.
   Разговор опять оборвался. Оба ехали молча по лесной тропинке. Было прекрасное тихое утро. Солнце только начало всходить, пронизывая золотистыми лучами лесную чащу и отражаясь бриллиантовым блеском в каплях утренней росы, повисшей на листьях деревьев. Это была тишина просыпавшегося дня: до их слуха доносились крики летящих лебедей, гусей и уток, они прерывались пением и чириканием мелких лесных пташек. Время от времени громко стучал дятел, слышался голос черного дрозда, пробудившегося от ярких лучей солнца, а издалека, из гущи высоких лип Крещатой долины, со стороны Кловского ущелья, доносились соловьиные трели, рассыпавшиеся в Дебрях. В тростниковых зарослях болот не переставая квакали лягушки.
   Всадники вслушивались в это шумно пробуждавшееся утро, продолжая свой путь по тропинке, ведшей коротким путем к Берестову. Фыркали их лошади, вдыхавшие утренний свежий воздух.
   Каждый думал свою думу, оба хранили глубокое молчание. Они уже подъезжали к горе, из-за которой виднелся угол Соколиного Рога, как вдруг Чудин нарушил молчание:
   -- Однако соловьи славно приветствуют Добрыню с добрым утром...
   По-видимому, боярин хотел снова завязать разговор с какою-то особенною целью.
   При имени Добрыни Вышата быстро обернулся.
   -- Добрыню!.. -- повторил он и невольно взглянул в сторону Клова. -- Разве он еще там?.. Ведь говорили, он ушел в Псков.
   -- Да где же ему быть?.. Ходил в Псков, да едва унес оттуда свои ноги... Там не любят шутить... Князь Глеб приказал своим отрокам казнить всех колдунов... Наш старик и сбежал.
   -- Давно он вернулся?
   -- Нет, зимою, пока Всеслав княжил в Киеве... О, это умная башка! -- прибавил боярин. -- Знает, что случится с каждым... Добрыня же предсказал Всеславу, что тот недолго будет княжить в Киеве... и угадал.
   Они доехали до поворота небольшой тропинки, ведущей направо.
   Чудин вдруг остановился.
   -- Знаешь, -- молвил он Вышате, -- что мне в голову запало?
   -- А что? Молви, боярин.
   -- Эта тропинка ведет к Добрыне... Не мешало бы заехать... Спросим старика, пусть скажет нам всю правду... Он должен знать, менять ли нам князя еще раз? -- Он ехидно улыбнулся и лукаво взглянул на товарища.
   Вышата тоже принужденно улыбнулся, но видно было, что он не против предложения боярина.
   -- Эх-ма, боярин! -- отвечал он с напускною веселостью. -- Видно, очень захотелось знать, что тебя ожидает завтра... Но ведь с колдуном не легко справиться.
   Чудин угадал желание Вышаты.
   -- Правду люди говорят, колдуны -- бесовское наваждение... а что-то тянет к нему... Коли Добрыня гадает князьям, так, может, и нам...
   -- Да что тут бобы разводить! -- перебил его Вышата. -- Надумал ехать, так поедем... Не Бог весть какой крюк сделаем.
   Оба всадника повернули на тропинку, ведущую к Кловскому ручью, но так как дорога была узка, то они ехали друг за другом: Чудин впереди, Вышата сзади.
   Чудин все время заговаривал с Вышатой, но он отделывался полусловами и почти не поднимал головы, свесившейся на грудь. Видно, его беспокоила какая-то мысль... Он не был сторонником Изяслава, не пользовался его милостями и не боялся говорить правду-матку, что он доказал во время посольства. Прежде он боялся ляхов, как и другие, но не имел причин ненавидеть их. Когда король приехал на вече к киевлянам и Вышата убедился, что он расположен к народу, то почувствовал даже уважение к нему. Все об этом знали, потому что Вышата не скрывал своих чувств. Тем не менее в данную минуту он думал совсем иначе. На княжеском пиру он защищал Изяслава и спорил с боярами, потому что любил Люду и охотно отдал бы за нее свою жизнь, а между тем Люда находилась на Красном дворе как бы в роли жены короля, которого она полюбила. Поэтому не мудрено, что он беспокоился. Мысль о любимой женщине, которая обнимала другого человека, целовала его губы, шептала слова любви, лишала его покоя. Он любил ее совсем не как сестру, которая росла на его глазах и которую он нашивал на руках, и эту девушку он потерял.
   Ему было жалко себя, ее, еще чего-то -- и стыдно. Жалко собственного счастья, растаявшего как дым; стыдно -- своих ровесников и приятелей из дружины: ведь та, которую он любил, быть может, услаждала короля за наряды или золото... По временам ему нашептывал какой-то голос: "Чем же виноват король?.." Но Вышата не мог простить королю, что его любила Люда. Быть может, он ее охотно простил бы, хоть она не любила его, Вышату, но если бы знал, что она никого другого не любит... Но она любила короля, жила на Красном дворе как королева, окруженная почестями и любовью. Она забыла своих подруг, старый отцовский терем и даже себя. И зависть пробуждалась в сердце Вышаты. Часто на пирах княжеских или на охоте, глядя на счастливое, сияющее лицо молодого короля, он чувствовал, как им овладевало бешенство. Он готов был выхватить меч из ножен и вонзить его в грудь счастливого соперника.
   Из-за одного ляха он возненавидел всех и метался, как тигр в клетке. Им овладели ненависть и зависть. На пирах он напивался, на охоте -- рисковал: ходил один с рогатиною на медведя, с одним луком -- на волка; он по целым дням не слезал с коня и проводил время в поле с любимым кречетом. Однако не мог он залить свое горе вином, рев медведя не мог заставить забыть любимую. Измученный и усталый, он возвращался домой, в горячке бросался на постель и не находил покоя; счастливые лица короля и Люды, обвивавшей его своими руками, преследовали несчастного.
   -- Будь ты трижды проклята! -- восклицал он сквозь сон. -- Ты, которая забыла дом своего родителя, девичью честь, старика отца, который не пережил бы этого позора... И ради кого!..
   И он вскакивал с постели, хватался за меч, будил отрока и приказывал ему зажигать лучину...
   Неудивительно, что Вышата, находясь позади Чудина, неохотно отвечал на его вопросы: его мысли были заняты Людою, перед его глазами являлись одни и те же грустные картины. Чудин, воспитанный в княжеской гриднице, ловкий, осторожный и услужливый, если это оплачивалось, легко догадался, о чем печалится Вышата, и решился извлечь из этого для себя пользу; поэтому он бросал ему слово за словом, заставляя его разговориться. Он давно заметил его тайную ненависть к королю и радовался, что приобретет для князя такого приверженца, который мог знатно ему послужить. Убедившись, что ненависть эта существует, он сам направился в гости к Вышате и теперь ехал с ним в Берестово, чтобы вместе поохотиться несколько дней. Ему было необходимо сблизиться с Вышатой.
   Тропинка, по которой они ехали уже с полчаса, была не особенно удобна для путешествия, так как вилась между деревьями, густо сплетавшимися верхушками, отчего приходилось часто нагибаться, иначе при каждом прикосновении головы к ветвям крупные капли росы обдавали их дождем. После получасовой езды кони стали беспокойно прядать ушами, словно почуяв зверя или близкое жилье. И правда, жилье было недалеко, так как вскоре послышался лай собаки, хотя всадников все еще окружали высокие непролазные чащи из лип и кленов. В утренней тишине, нарушаемой шелестом листьев и лаем собаки, можно было различить журчание воды.
   -- Теперь недалеко, -- проговорил Чудин, поворачиваясь к Вышате, ехавшему сзади.
   -- Он дома? Как ты думаешь? Чтобы даром не сделали крюк...
   -- Дома!.. Слышишь, собака лает, вода шумит по лотку, должен быть дома.
   Лай собаки становился отчетливее, тропинка как будто делалась шире, и вскоре послышался рев скота в поле. По обочинам тропинки росла крапива; далее виднелась сквозь разреженные ветви деревьев поляна, за нею показались почерневшие соломенные крыши. Как бы приветствуя их, на тропинку выскочила собака и начала громко лаять и бросаться на лошадей, но видя, что не может их остановить, бросилась в кусты, заливаясь еще громче. Всадники выехали на небольшую поляну, служившую вместо двора перед домом Добрыни. Они остановились посередине, тихо разговаривая и посматривая на избу, ютившуюся под двумя ветвистыми деревьями.
   Изба была невелика, старая, покрытая соломою и почерневшая от дождей и непогоды. Вся крыша поросла зеленым мхом и травою, из которой, точно гиганты, выглядывали колосья ржи и лесной спорыньи. Через темно-бурый покров прорывался дым и, черными клубами прокатившись по соломе, поднимался к вершинам деревьев, расплывался в воздухе, исчезал в золотистой солнечной выси. Услышав топот коней и лай Бурки, чья-то невидимая рука отодвинула слуховое оконце в стене избы, выглянуло чье-то лицо, спряталось, и окошечко снова задвинулось.
   Невдалеке от всадников, в густой траве, виднелась протоптанная тропинка, она вела через кусты калины и орешника к ручью. За кустами мелькало колесо мельницы, слышался шум воды.
   -- Кто-то показался и спрятался, -- заметил Вышата. -- Видно, боятся!
   -- Ну, здесь некого бояться, да и нечего, -- отвечал Чудин и, как бы в подтверждение своих слов, повернулся к избе и громко крикнул:
   -- Эй ты, старуха!.. Дома Добрыня?
   Дверь избушки открылась, и на пороге показалась дряхлая старуха, опиравшаяся на клюку. Она посмотрела на всадников с любопытством, но не без подозрения.
   -- Дома, -- отвечала она, -- где же ему быть... Видно, на мельнице... Сейчас позову его к вашей милости.
   И старуха, боязливо озираясь, потихоньку поплелась по тропинке к мельнице.
   В ту же минуту на тропинке среди пышных кустов показалась высокая фигура еще довольно сильного старика, шедшего с непокрытой головой. Впереди с лаем бежала собака. Макушка у старика была довольно плешивой, но вокруг волосы были, они спускались на плачи длинные, седые. Борода тоже была седая и длинная. Он шел не торопясь и рассматривал всадников.
   Старушка увидела его прежде других и остановилась:
   -- Да вот и Добрыня!
   Вышата и Чудин повернулись в ту сторону.
   Старик, подходя к ним, поклонился в пояс с притворной покорностью.
   -- А мы к тебе, Добрыня, приехали в гости! -- сказал Чудин.
   Оба всадника сошли с коней, взяли их под уздцы и медленно пошли навстречу старику, между тем как Добрыня, приближаясь к ним, кланялся, но глядел подозрительно.
   -- Много чести для нищего и одинокого старца! -- отвечал он. -- Но мне кажется, что-то у вас другое на уме?
   Все трое остановились, переглядываясь и перекидываясь редкими словами.
   -- Простите, бояре, что не приглашаю вас в избу, там тесно, да и незачем задыхаться нам в душной хате, когда перед нами такая прекрасная и просторная изба!
   И Добрыня обвел рукою вокруг, показывая ту избу, крышею которой служило голубое небо, сверкающее на востоке ярко восходящим солнцем.
   -- Лучше пойдем к мельнице, -- прибавил он, -- там по крайности можно привязать лошадей и свободно поговорить!
   И Добрыня повернул назад. За ним гуськом пошли Вышата и Чудин, ведя за собою коней.
   -- Вот, видите, сколько здесь места, как изба-то велика! -- заметил Добрыня.
   Всадники привязали коней к шлюзу. Чудин подошел к Добрыне и положил ему руку на плечо.
   -- Так как же, старина? Что ты на все это скажешь?
   Поначалу показалось, что Добрыня знает действительно обо всем происходящем.
   -- Что же я могу сказать? -- равнодушно спросил лукавый старик. -- Вы сидите за столом князя и знаете, с кем он ест, с кем пьет, с кем дружбу водит, кто ему приятель, а кто ворог. А я что!.. Вот иногда мне листья, а то и вода, падающая с желоба на колесо, а иногда и звезды, которые смотрят на нас... ну вот иногда кое-что все они и говорят мне, а от людей я ничего не узнаю.
   Чудин выказывал нетерпение.
   -- Нам все равно, кто с тобою говорит... благо ты все знаешь, а коли знаешь, то должен сказать, за тем мы и приехали к тебе. Ведь ты же предсказал Всеславу...
   -- Правда... предсказал. -- Добрыня призадумался. -- Скажите мне, бояре, как думает князь поступить с тем? -- И он показал в направлении Красного двора.
   Чудин взглянул на колдуна исподлобья.
   -- Плохо, -- сказал он как бы про себя, -- народ льнет к нему, что мухи к меду.
   -- Да, ты прав, боярин! -- отвечал Добрыня, гладя свою длинную бороду. -- Льнет народ, льнут девушки, только до добра это не доведет!
   Тут он посмотрел на Вышату, тому явно не понравилось это замечание Добрыни. Он верил, что колдун знает все, и ему хотелось спросить о чем-то, но было совестно.
   -- Ну, так как же, Добрыня? -- приставал Чудин.
   -- Гм! Как же? Ляхов нужно прогнать, вот и все! Пусть идут себе, откуда пришли. Пока этот королек и его дружина сидят на Красном дворе, Изяслав бесится от злости, не то он князь, не то нет! Ну, а если прогоните ляхов, так и успокоится.
   Чудину понравилась речь колдуна.
   -- Так-так, ты прав, Добрынюшка... Видишь, и Добрыня то же говорит! -- прибавил он, обращаясь к Вышате.
   Вышата молчал. Добрыня улыбнулся ему, похвала боярина пришлась ему по душе, он сам принялся себя хвалить.
   -- Старик все может угадать, -- говорил он. -- Старик видит там, где вы ничего не видите.
   Это послужило поощрением Чудину.
   -- А если ты так далеко видишь, старик, то скажи, как нам избавиться от ляхов?
   -- Это уже дело ваше. У вас на то есть боярская дума, есть дружина... при вас вся сила...
   -- Ну, а как бы ты поступил на нашем месте? -- допытывался Чудин.
   Но Добрыня не давал решительного ответа.
   -- Ну, я сам пособил бы своему горю, -- пробурчал он, -- пока течет Днепр... пока на дне лежат камни... пока есть липовое лыко...
   Он не кончил, как будто испугался.
   Чудин понял его намеки, повернулся к Вышате, многозначительно кивнул ему головой и, нагнувшись к уху Добрыни, полушепотом таинственно сказал:
   -- Ты правду молвил, и за эту правду милостивый князь подарит тебе соболью шубу и кафтан боярский.
   -- На то его воля... а по-моему, он должен делать так, как я говорю.
   Настала минута молчания, во время которого Добрыня взглянул на призадумавшегося Вышату.
   -- Ну, а что думает ваша милость? -- спросил он.
   Захваченный врасплох Вышата не знал, что ответить.
   -- Да что? -- сказал он неохотно. -- Князю беда от ляхов, но и мне не веселее.
   -- Так-то оно так, -- проговорил Добрыня, как будто знал, в чем тут дело. -- Ведь он отнял у тебя твою сизокрылую.
   Вышата нахмурился.
   -- Отнял... пусть держит... потом расплатится.
   Добрыня покачал головой.
   -- Да тебе-то от этого не легче, когда он станет расплачиваться... Нужно теперь вырвать ее из его рук. Зачем кровь воеводы позорить в теремах королевских?
   -- Я то же говорю ему, -- вмешался Чудин. -- На силу нужно силою отвечать.
   Оба, по-видимому, подстрекали его к мести. Вышата недоверчиво покачал головой.
   -- Оберегают ее! Нам с тобою не отнять... если князь за себя не умеет постоять, так что ему наша обида?
   -- Вот как! -- гневно воскликнул Чудин. -- Хотя князь боится ляхов, которых привел сюда на свою голову, но и то надо сказать -- не так страшен черт, как его малюют. Как, Добрыня?
   И Чудин выразительно посмотрел на Добрыню.
   -- Не видал его, не знаю, -- тихо отвечал колдун.
   Боярин не переставал шутить:
   -- Давно уже не видал? Люди бают, ты каждый четверг ездишь к нему на Лысую гору вечерять.
   Добрыня пасмурно посмотрел на прибывших.
   -- Вольно вам смеяться надо мною, бояре. А вот тысяцкому из Берестова, верно, не до смеха!
   Вышата, задетый за живое, не мог удержаться.
   -- Мне не жаль девушки, Добрыня! Пусть ее любит, кого хочет, на то ее воля, но мое сердце болит при виде ляхов. Да разве одна моя Люда в их руках? А все-таки ни одной не вырвали из рук ляхов.
   -- А я скажу вашей милости, что есть средство...
   В глазах Вышаты сверкнула молния. Он знал, что Люда не любила его, она добровольно бросилась в объятия ляшского короля, но то, что он не может вырвать ее из этих объятий, злило и возбуждало зависть. Хоть она его не любила, он готов был пожертвовать собою, только бы вырвать ее из рук возлюбленного. Вышата любил изменницу любовью, преисполненной страсти и зависти, любил и не мог заставить себя успокоиться. Ободряющие слова Добрыни нравились ему не как вселяющие надежду на счастье, нет, они поддерживали в нем жажду мести, сулили избавление от зависти.
   -- Какое? -- быстро спросил он.
   -- Это уже мое дело. Мне жаль тебя, молодой боярин, и я исторгну твою возлюбленную хоть из ада. Да, исторгну, король сам прогонит ее... но только по моей воле. Дай мне срок, надо подумать!
   -- Ну, а как насчет ляхов? -- спросил Чудин.
   -- Делайте так, как я вам сказал, но только потихоньку... Вы переловите их по одному, словно волков в засаде... Если это вам удастся, то Изяслав останется в Киеве, а если нет, то он так же будет княжить над полянами, как я над вами.
   -- Говоришь ты гладко, но умно ли, посмотрим! -- заметил Чудин. -- Возвращаясь из Берестова, заеду к тебе, Добрыня, и, может, пришлю гостей для совета. А пока бывай здоров!
   -- Поезжайте с Богом, бояре!
   -- Едем! -- сказал Вышата, взглянув на небо. -- Солнце уже высоко, надо поспешить.
   Они отвязали лошадей, переседлали их, подтянули подпруги, попрощались с Добрынею и той же тропинкой поехали под гору. Через полчаса, когда они опять взобрались на крутую гору, направо от них мелькнул между деревьями Соколиный Рог, еще окутанный утренним туманом. Вдали замелькала средь лозы и тростников река Лыбедь, и наконец заблистал крест на Берестовском монастыре.
  

VI

СОКОЛИНАЯ ОХОТА

   Не долго Чудин и Вышата пробыли в Берестове. Боярин Чудин сумел уговорить Вышату перейти на его сторону. Последний, ничего не подозревая о засаде и не догадываясь, что Чудин желает расположить его к себе и умышленно разжигает в нем чувство мести, запутался, как зверь, пойманный в сети. Казалось, оба были согласны во всем и действовали единодушно, но в сущности это было иначе. Один старался выслужиться перед князем, другого угнетала сердечная боль и зависть... Оба не отличались терпением. Вышата только желал узнать, расположен ли к нему князь. Скоро представился случай убедиться: Изяслав призвал его к себе посоветоваться, как прогнать половцев, которые появились недалеко от Киева, появлялись на Лыбеди, нападали на сады и огороды киевлян и даже переправлялись на лодках около Неводницкой пристани, затем ярами и берегами Лыбеди подходили к самому городу. Чудин поехал вперед, чтобы предупредить князя о том, что Вышата приручен. Через два дня тысяцкий также явился на княжеский двор, и Изяслав встретил его с сияющим лицом.
   -- Ну что, боярин! Разве у тебя мало рати для отражения половцев? Ведь они у тебя под носом мелькают, а между тем киевляне не дают мне покоя.
   Вышата с досадой махнул рукой.
   -- Эх, милостивый князь, не всем слухам можно верить! Половцы здесь не ради войны, им нужна добыча... Они переплывают реку по десять -- двадцать человек, не с ними же нам вести войну? Покажутся, покричат и разбегутся. Не гоняться же за ними.
   -- Добро молвишь, боярин... Но ты сам видишь это, -- прибавил он, подумав, -- а народ кричит, что его никто не защищает.
   Вышата призадумался.
   -- У тебя, милостивый князь, есть приятели под боком хуже всяких половцев...
   -- Они такие же мне приятели, как и тебе! -- отвечал Изяслав с гневом. -- Довольно уж я насмотрелся на эти забавы и охоты, пора все кончать... Но раз ты упомянул ляхов, -- прибавил он, -- то говори, что слышно, ты близок к ним.
   -- Не много хорошего могу сказать тебе, милостивый князь. Сидят они, как у Бога за печкою, пьют, едят и беседуют с твоими посадниками, воеводами и народом...
   Изяслав нахмурился и опустил глаза. А Вышата, точно не замечая этого, продолжал:
   -- Ляхи скоро поедут на Соколиный Рог охотиться на лебедей с соколами. Там, верно, будут все ляшские старшины, дружина и сам король.
   Вошел Чудин и поклонился князю в пояс.
   -- Слышишь, -- обратился князь к нему, -- Вышата говорит, что там, -- и он показал рукою в направлении Красного двора, -- мои посадники и воеводы пьют и братаются с ляхами.
   Чудин опять поклонился.
   -- Да ведь и я не скрывал этого от тебя, милостивый князь, говорил ведь, не доброе думают на Красном дворе... Прости меня, милостивый князь! -- Чудин опять поклонился в пояс. -- Но так как тысяцкий здесь, я скажу тебе всю правду, а он пусть подтвердит. У ляшского короля двор больше, чем у тебя; ты приглашаешь к себе на пиры, а там каждый день пир, и кто бы ни пришел к нему, всяк желанный гость.
   Изяслав крутил усы и бороду, сопел; его лицо налилось кровью, глаза заблестели, как у разъяренного тигра.
   -- Да что тут скрывать перед тобой, милостивый князь! -- отозвался Вышата. -- Чудин навряд ли видел несколько раз то, что я вижу каждый день.
   Изяслав призадумался и опустил глаза.
   -- Люблю моих друзей, -- сказал он, -- но и врагов не боялся никогда... Отныне более не буду пить с ними ни меда, ни вина.
   Вдруг он поднял голову.
   -- Ты говоришь, они думают ехать на Соколиный Рог с соколами, ну, пусть едут... пусть едут... Может, это будет последняя ляшская охота на Русской земле, -- угрожающе прибавил он.
   Видимо, гнев князя не имел границ: он сидел со сгорбленной спиной и долго думал. Затем вскочил и стал ходить по избе, его лицо пылало.
   -- Он прокладывал мне дорогу к отцовскому престолу, а теперь торит для себя. Но этому никогда не бывать!
   Изяслав смотрел прямо в глаза стоявшему напротив него Вышате.
   -- Боярин! Ты друг мне?
   Вышата поклонился.
   -- Милостивый князь! -- отвечал он. -- Мой отец, дед и прадеды были друзьями князей и служили верою и правдой матушке-Руси.
   -- Хорошо, спасибо! -- отвечал князь, несколько успокоившись. -- Возвращайся домой... смотри в оба. Ты живешь ближе всех от гнезда ос, которых много развелось в нашем доме. Я пришлю к тебе посоветоваться.
   Вышата понял намек.
   -- Мое желание, милостивый князь, чтобы ты был спокоен на Руси и приобрел любовь твоего народа, -- отвечал он. -- Клянусь служить тебе верою и правдою, потому вижу, что дело повернулось не к добру.
   Вскоре Вышата уехал, и князь остался наедине с Чудиным.
   -- Этот человек, милостивый князь, сослужит тебе верную службу.
   -- Да, если Болеслав не подкупит его.
   -- Не продастся: ведь у него отняли Люду.
   -- Да, ты прав, -- усмехнулся князь. -- Где черт не справится, туда бабу пошлет. Но разве он ее еще не забыл? Ведь он засылал к ней сватов, да она отослала их ни с чем.
   -- Отослала и не отослала... Старик просил их пообождать, потому девка больно молода. Вышата ждал и дождался, пока король похитил девку из-под носа. Теперь он и рад бы отнять ее, да нет силы... Уже и к колдуну ездил.
   -- Как, к Добрыне? -- прервал князь.
   -- К Добрыне... Тот обещает возвратить девку.
   Воцарилось минутное молчание.
   -- Лжет он, -- отозвался Изяслав, -- впрочем, пусть попробует. Вышата мне нужен... не мешало бы его привязать к себе. Конечно, ни словом, ни шубою, ни медом я не привяжу его, но можно найти другой подход.
   Князь снова замолчал, будто искал средство, чем бы привязать к себе Вышату.
   -- Где Добромира? -- вдруг спросил он. -- Ведь мамка Люды ближе всех стоит к ней.
   -- Добромира на Красном дворе.
   -- Тем лучше! Надо ее умаслить, пусть поговорит с Людою насчет Вышаты... Это лучший путь к достижению цели, а мы попробуем что-нибудь еще.
   Изяслав велел позвать гридня.
   -- Отыщи Славошу и прикажи ему прийти на великокняжеский двор, -- обратился он к отроку.
   Юноша ушел, за ним следом ушел и Чудин. Князь остался в гриднице один. Он сел в конце стола на скамью, налил в чашу из кувшина, стоявшего на столе, вина, выпил и доливал почти каждую минуту. Время от времени он быстро вставал, ходил по избе, ворчал, кому-то грозил, крутил усы и бороду, подходил к столу, снова дрожащею рукою наливал мед в чашу и выпивал. После долгого ожидания дверь княжеской гридницы скрипнула, и посланный отрок показался на пороге.
   -- Ну, что? -- спросил он.
   -- Славоша здесь, милостивый князь!
   -- Пусть войдет.
   Через минуту в дверь вошел какой-то странный человек. На худом, пожелтевшем и сморщенном лице едва заметны были реденькие борода и усы, росшие клочками. Лоб был мал и узок, но быстрые, глубоко посаженные глаза свидетельствовали о проворстве и изворотливости. На нем был линялый зеленый кафтан, подпоясанный красным шелковым поясом. В правой руке он держал шапку, а левую заложил за пояс. По виду его, однако, нельзя было сказать, что он слуга, напротив, он выглядел человеком, знавшим себе цену.
   Изяслав долго не поднимал головы; упорно глядя в чашу с вином, он молчал и думал.
   -- А, это ты, Славоша? -- наконец без всякого оживления спросил он, поднимая голову и зорко вглядываясь в него.
   Да, это был Славоша.
   Вместо ответа он вынул левую руку из-за пояса и слегка поклонился князю.
   -- Ты должен мне сослужить верную службу! -- медленно проговорил князь.
   Славоша снова слегка поклонился в знак согласия.
   -- На днях ляшский король, -- продолжал Изяслав, -- намеревается ехать на охоту в Соколиный Рог... Понимаешь? Нужно, чтобы ты повидался с ним... Понимаешь?
   Славоша продолжал кланяться, но молчал. Изяслав тоже замолк, склоняясь над столом, он что-то обдумывал.
   -- Впрочем, это твое дело. Увидишься ли ты с ним на охоте или дома, мне все равно... Ведь ты знаешь, что я не забываю своих верных слуг.
   Славоша опять поклонился.
   -- Повидайся с боярином Чудиным...
   Славоша упорно молчал, кланяясь при каждом слове.
   Изяслав сидел на дубовой скамейке с поручнями, вытянув ноги, Славоша продолжал стоять перед ним с шапкою в руке, переминаясь с ноги на ногу.
   -- Знаешь Люду? -- спросил князь, поднимая глаза.
   -- Знать-то знаю...
   -- Она на Красном дворе?
   -- Да, на Красном дворе...
   Опять воцарилось молчание. Славоша смотрел на князя вопросительно. Он угадал, что князь, кроме данного ему поручения, хотел еще что-то сказать, но не решался.
   -- Ведь Люда, вероятно, сидит там не по своей доброй воле! -- начал князь, сдвинув брови и глядя в пол. -- Небось, силою похитил ее этот бабник... а потому надо, чтобы и ты силою отнял ее у него... слышишь?
   -- Слышу, милостивый князь!
   Изяслав знал о том, что Вышата не жалует Болеслава, и, чтобы привлечь молодого боярина на свою сторону, во что бы то ни стало решил соединить его с Людою. Для этого он готов был выкопать целую пропасть между королем и Вышатой, только бы расположить последнего к себе. Шаг этот был важен для него, и неудивительно, что Изяслав не особенно надеялся на влияние Добромиры на Люду. Вероятно, он был уверен, что из этого ничего не выйдет... К тому же он рассчитывал, что оба его плана можно было исполнить одновременно.
   Славоша молча выслушал Изяслава и, когда тот кончил, поклонился и ушел, не сказав ни слова.
   На дворе он встретился с Чудиным.
   -- Ну, что? -- спросил боярин.
   -- Князь сказал, что ляшский король скоро поедет на охоту на Соколиный Рог, только я туда не поеду, -- отвечал Славоша.
   Чудин пытливо посмотрел на него.
   -- Он будет возвращаться через Дебри, -- намекнул Чудин.
   Но Славоша сам понял поручение князя.
   -- Да, но там будет Болех, Вшебор, вся дружина, примажется наш Варяжко. А на кой мне бес все они!
   Что касается поручения относительно Люды, он даже о нем не вспомнил, считая его второстепенным. Проходя по двору к калитке, они тихо разговаривали между собою, и посторонний, наверно, заметил бы, что они расстались друзьями, так как оба сняли шапки и кланялись друг другу в пояс, как равные. Неизвестно, чем кончилась их беседа, только на другой день оба вдруг исчезли, точно в воду канули, и ни одного из них не было видно ни в Княжьем конце, ни на Великом дворе.
   Изяславу очень не нравилось братанье Болеслава с русскими; он смотрел на это с недоверием и страхом, возраставшими с каждым днем. Ввиду того, что половцы начали беспокоить киевлян, он разместил у городских ворот и у застав рать, дружину собрал на Великом дворе, а в городе усилил надзор и ночную стражу. С заходом солнца никого не впускали и не выпускали из города. Таков был приказ князя.
   Однако, несмотря на распоряжение властей не пропускать никого, поздней ночью, когда везде уже погасли огни и только на стенах башенок мелькали светочи*, в Ляшские ворота постучали два всадника. Первого легко было узнать, это был конюх Изяслава; что касается второго, то на нем был надет шлем с забралом, закрывавшим ему все лицо, и проволочная кольчуга.
   _______________
   * С в е т о ч -- здесь: факел.
  
   -- Без приказания князя не велено никого пускать, -- сказал стражник, заслышав стук.
   -- Покажи знак, -- отозвался всадник в шлеме и кольчуге, обращаясь к товарищу.
   При звуке этого голоса стражник начал всматриваться в говорившего, точно его голос был ему знаком. Конюх вынул знак и показал его. Ворота тотчас открылись, и оба всадника, проехав их, повернули к Подолу.
   Ворота снова закрылись, и, когда двое стражников остались один на один, первый спросил у второго:
   -- Странно... Кто это? У них есть позволение от князя въезжать во все ворота во всякое время.
   Другой призадумался, но, поозиравшись, как бы боясь быть подслушанным, произнес:
   -- По голосу, кажись, Славоша.
   -- Славоша? Гм... хорошо же он закрыл свое лицо.
   -- Хорошо, да, видно, не к добру.
   -- Да, дело тут не чисто.
   -- Тьфу, черт бы его побрал, этого разбойника! Хоть бы он свернул себе шею... его уже давно на том свете ищут с фонарями.
   Действительно, это был Славоша, и стражники не ошиблись, говоря, что он ехал в Берестово.
   Уже начало светать, когда оба всадника доехали до Берестова и уже стучались в ворота хором Вышаты. Издали долетел какой-то шум, похожий на звяканье оружия, топот копыт, ржание лошадей и вой собак. Оба прислушались. Тут открылись ворота, и они въехали во двор. Едва отроки успели принять у них лошадей, как на рундуке показался Вышата.
   -- Бью челом, боярин тысяцкий!
   Вышата любезно приветствовал прибывших.
   -- Милости прошу, не побрезгуйте моим хлебом-солью!
   Все трое на минуту остановились на рундуке.
   -- Отчего это у тебя, боярин, так шумно в Берестове? -- спросил Славоша, невольно прислушиваясь к шуму, доносившемуся до них издали.
   -- Да у нас всегда весело, -- отвечал, сдерживая гнев, Вышата. -- Наши гости из Красного двора отправляются на охоту.
   -- На охоту? Ну, пусть их едут на здоровье... желаю им весело охотиться, -- злобно усмехнулся Славоша.
   Все вошли в гридницу.
   В это время по лесной дорожке, ведущей из Берестова на Предиславино и Василев, проезжал охотничий отряд короля Болеслава, направлявшегося через Дебри на Соколиный Рог. Впереди ехал король; его опережали несколько конных отроков в венгерках для проверки дороги. Рядом с ним ехал верный боевой товарищ Болех Ястржембец, а за ним длинная вереница бояр и сановников Изяслава. Среди них находился Варяжко, который зычно хохотал и рассказывал про охоты, какие устраивались в прежние времена в Дебрях при Владимире и Ярославе на волков и медведей с рогатинами. Отряд тянулся длинной вереницей, так как тропинка была очень узка. За толпой бояр следовал сокольничий с любимым кречетом короля. Кречет спокойно сидел на плече с колпачком на голове, только иногда он приподнимал свои крылья, как бы желая взлететь, но, угрожающе поклокотав, снова успокаивался. Далее двигалась целая толпа отроков, ловчих с соколами и в конце концов толпа конных псарей. Каждый из них вел на ременном смычке нескольких псов, подобранных для охоты на волков и медведей. Болеслав нарочно приказал взять с собою собак, предполагая на обратном пути поохотиться на зверей, которых в Дебрях было чрезвычайно много. Ржание коней и вой собак сливались в одну музыку и общим эхом отзывались и в Кловской долине, и на Крещатике; перелетали над мочажинами* в лозняк Лыбеди и замирали в лесу на Шулявке и Лысой горе.
   _______________
   * М о ч а ж и н а -- небольшое, гладкое (без кочек) болотце.
  
   Спустившись лесною тропинкою вдоль Кловского потока, к началу Крещатой долины, отряд по широкой песчаной дороге отправился через Василев к Соколиному Рогу, находящемуся налево от долины, как бы вырастая из-под земли и возвышаясь зелеными верхушками деревьев над всеми окрестностями.
   Еще серый утренний туман покрывал вершину Рога, точно пеленою, когда весь отряд приблизился к его песчаному подножию. Сокольничий и сокольники последовали за Болеславом по узкой тропинке вместе с отрядом бояр и гостей, псари же остались внизу. Вообще-то из Красного двора был кратчайший путь к Соколиному Рогу по долине Лыбеди, вокруг Берестова, но эта дорога была чрезвычайно узка и болотиста, так что по ней почти никто не решался ездить, а тем более с таким отрядом.
   Солнце уже всходило, когда Болеслав, бояре и сокольники взобрались на вершину Соколиного Рога. Долина Лыбеди уже просыпалась. Утреннее солнце, проникнув золотистыми лучами через расстилавшийся туман, рассеяло его над зелеными мочажинами и густым лесом и осветило всю долину.
   Налево, над Лыбедью, тянулись дымящиеся утренней мглой леса, направо -- туман уже рассеялся, и наверху холма можно было разглядеть толстые стены, вившиеся вокруг города, точно змеи. Они исчезали за деревьями и зеленью садов и выгибались на закруглениях дугою, как бы подставляя ее солнцу. За ними или, точнее, в их окружении, возносились высокие, золотистые купола монастырей Святой Софии, Святого Михаила, Десятинной церкви и многих других. И над этим великолепием поднимался утренний туман, рассеиваемый золотистыми лучами восходящего солнца. Вид этот невольно обращал на себя внимание, и каждый из охотников молча смотрел на эту восхитительную картину. А товарищи короля почему-то были грустны -- наверно, тосковали по родине.
   Болеслав, оглядывая далекие и красивые окрестности, обратился к Болеху:
   -- Не правда ли, какая прекрасная и богатая страна.
   -- Да, богатая, милостивый король, -- отвечал Болех, -- но и наш край не хуже...
   В его словах звучало что-то вроде упрека, но Болеслав, казалось, не замечал этого.
   -- Жаль только, что эти князьки грызутся между собою, как собаки, и делят каждую пядь земли, а между тем половцы рвут ее на куски.
   -- Эх, милостивый король! И у нас не лучше. Здесь князьки, а у нас корольки, а защищать народ некому...
   Болех не кончил и призадумался. Какое-то невеселое настроение овладело им.
   -- Но ведь ты знаешь, Болех, -- заговорил король, помолчав, -- что я и дома не сидел сложа руки... дрался с немцами и усмирял мадьяр.
   -- Да, и на Русь пришел ты не без цели... Но мы слишком далеко от дома... пора бы вернуться.
   Болеслав задумчиво посмотрел перед собою.
   -- Вернемся, вернемся, друже!.. Впрочем, кто знает, не лучше ли остаться навсегда здесь. Ведь у нас власть раскинулась во все стороны. Каждый епископ, каждый кастелян* и каждый воевода -- все считают себя королями. Мы сильны, но разделены, и народ не знает, кого слушать, потому что для него каждый деревенский панок -- и судья и король. Ведь ты и сам знаешь, как трудно всех этих маленьких корольков наставить на путь истины, обуздать их гордость и упрямство.
   _______________
   * К а с т е л я н -- комендант укрепленного замка.
  
   Болеслав замолчал и снова задумался.
   -- Пока власть и силы не соединятся в одно целое, не будет толку... Если нас не победят немцы, то съедят половцы, а если не половцы, то найдутся другие рты... Я сижу здесь не потому, чтобы только сидеть: мои мысли и сердце в родной стороне, но я должен здесь сидеть, как сидел в Венгрии и Перемышле... Должен!
   Он поднял руку и обвел ею полукруг.
   -- Видишь эту страну, какие здесь богатства, какой спокойный народ и... какая сила! Если бы ее соединить с нашею и направить этот народ на бой с немцами, то какого могущества можно было бы достигнуть!
   Едва король окончил свою речь, как раздался конский топот, и Варяжко подъехал к королю.
   -- Милостивый король, -- крикнул он, -- прикажи пускать соколов, лебеди поднимаются!
   Болеслав улыбнулся:
   -- О-го!.. Господин посадник, вы, кажется, боитесь, чтобы ваши лебеди не улетели?
   И он кивнул сокольничему:
   -- А ну-ка, сними колпачок с Русинка!
   Русинок был любимый сокол короля.
   Сокольничий снял колпачок, но птица неподвижно сидела на плече, затем слегка повертела головой налево и направо, как бы присматриваясь к восходящему солнцу и окрестностям, выпрямилась, раскинула крылья и в одно мгновение бросилась вверх. Сокол, как стрела, заметно уменьшался, и через какую-нибудь минуту в синеве небес виднелась только неопределенная точка, которая вскоре совсем исчезла.
   Между тем начали подниматься стаи диких уток и гусей, но сокола не было видно. Казалось, он утонул в синеве небес. Вдруг со стороны Шулявского холма посл ышался какой-то неопределенный крик.
   -- А! Вот и лебеди сейчас поднимутся! -- сказал Варяжко. -- Они поднимутся, тогда и сокол найдется.
   Скоро сокольничий снова заметил над Лыбедью черную точку, которая как бы висела в небе и долгое время казалась всем неподвижною.
   -- Ну, вот и сокол, -- заметил Варяжко. -- Видно, кого-нибудь высмотрел.
   Почти в тот же момент над ивняком Лыбеди показалась целая вереница лебедей, которые, поднявшись над водою, образовали треугольник и тяжелым летом шли по-над рекою к Соколиному Рогу.
   Охотники невольно посмотрели вверх, в направлении, где была замечена в выси черная точка, но этой точки уже не было; вместо нее как будто развивался клубок, который с быстротой молнии стремился к земле и по мере ее приближения становился толще. Это был Русинок, стрелой падавший на лебедей. Еще минута, и он уже впился когтями в спину самого сильного лебедя, летевшего во главе треугольной вереницы, и, схватив его, тут же направился к Соколиному Рогу. Лебедь жалостно кричал в когтях кречета.
   -- Молодец, Русинок! -- послышалось со всех сторон. -- Здорово он его схватил!
   Сокол приближался к толпе охотников, кружась над Соколиным Рогом. По-видимому, он измучился, а может, почувствовал, что его жертва уже мертва, поэтому он выпустил лебедя из когтей, и лебедь упал к ногам охотников. Раздались радостные крики и шутки.
   А Русинок опускался все ниже и ниже, описывая круги все меньше, и сразу сел.
   Сокольничий уже приготовил для него кусок конского мяса, которым и попотчевал его. Русинок сидел нахохлившись, но глаза его все еще горели; наступив одной лапой на мясо, он принялся рвать его острым клювом в клочья и быстро глотать.
   Охота с соколами продолжалась, сокольники пускали других соколов поочередно, но ни один из них не нападал на жертву с такою ловкостью и отвагой, как Русинок. Охотники разъехались по всему Соколиному Рогу.
   Король обратился к Болеху:
   -- Пора вернуться, поедем теперь через Дебри. По дороге мы можем поохотиться с собаками. Прикажи трубить, пусть люди собираются.
   Болех кивнул трубачу, который быстро подъехал, взял в руки большой буйволовый рог, отделанный серебром, и начал громко трубить. Звуки рога понеслись по всей окрестности, замирая лишь в ярах, глубине лесов и над Лыбедью.
   Люди стали собираться вокруг короля. Громкий говор дружинников, лай собак и ржание коней смешались в один общий гам. Отряд медленно двинулся к Дебрям.
   Болеслав, по-видимому, остался очень доволен охотою и Русинком, но Болех ехал рядом задумчивый и угрюмый и отвечал королю односложно.
   Когда они въехали в Дебри, Болеслав обратился к молчаливому товарищу:
   -- Однако, лебедь, которого победил наш Русинок, был очень силен!
   -- Лебедь... да... силен.
   -- Долго он пел, пока тот не задушил его.
   -- Ну, наши не поют так долго, -- отвечал Болех, не поднимая головы, как будто про себя.
   Король взглянул на него.
   -- Какие наши? -- спросил он. -- Мне кажется, Болех, у тебя что-то на уме... Случилось что-нибудь, чего я еще не знаю... но должен знать.
   В свою очередь и Болех посмотрел на короля.
   -- Да, дело скверное! Ты сам знаешь, милостивый король, в чем оно заключается. Наши люди гибнут, точно их кто в землю зарывает... Ты знаешь, что они гибнут, и не догадываешься, от чьей руки.
   -- Гибнут, -- повторил король, -- но ведь люди не родятся в войсках... Можно ли винить кого-нибудь, кроме случайности?
   Болех покачал головой.
   -- Да, так мы все думали, и долго думали, но теперь можно утвердительно сказать, что всем этим управляет рука Изяслава.
   Болеслав даже подпрыгнул в седле.
   -- Его рука! -- воскликнул он. -- Значит, та самая рука, которая тайно убивала своих братьев, убивает и моих воинов?
   Болех смело взглянул на короля.
   -- На Руси, милостивый король, у тебя нет таких друзей, на которых ты мог бы рассчитывать... твои друзья сеют и пашут в поле... При княжеском дворе нет таких друзей, и ты никогда их не приобретешь, потому что ты там -- бельмо на глазу.
   Болеслав задумался и долго молчал, рассеянно глядя вокруг.
   -- Не для себя я искал друзей, но для Польши.
   -- Ну, так ты знаешь, милостивый король, какие у тебя приятели, и бойся их, потому что, когда настанет час нашего возвращения домой, у нас уже не будет дружины.
   Король вскипел гневом, но смолчал.
   Уже собаки, что называется, насытились охотой; между тем всадники были так заняты своим разговором, что еле поспевали за охотниками по узкой лесной тропинке, ведшей в Кловскую долину. За ними следовал небольшой вооруженный отряд королевской стражи.
   Они уже приближались к оврагу, как вдруг Болех заметил седобородого старца, который, стоя на повороте тропинки, смотрел и как будто к чему-то прислушивался. Завидев отряд издали, он быстро повернулся и исчез в кустах орешника.
   Болех заметил, в какую сторону он скрылся, и на подходе к этому месту поехал осторожнее, с оглядкой.
   -- Мне кажется, здесь мелькнула чья-то фигура, -- сказал он.
   -- Быть может, кто-нибудь из охотников.
   -- Нет, уж если прячется -- значит, не охотник.
   Они двинулись дальше, вдруг Болех остановил коня и устремил свой взгляд на орешник.
   -- Эй ты, старый! -- воскликнул он. -- А ну-ка, покажись!
   Хотя он не видел никого, но был убежден, что там кто-то есть.
   Эхо разнесло его голос по лесу, но никто не появился.
   -- Эй, малый! -- крикнул Болех одному из отроков. -- Ступай в кусты и посмотри, не спрятался ли там кто-то.
   Едва он успел произнести эти слова, как вдали, между деревьями, показался старик, который, подходя к ним, то и дело кланялся.
   Его подвели к королю. У старика была в руках корзинка из лозы с несколькими грибами.
   -- Кто ты? -- спросил Болеслав.
   -- Бедный нищий, милостивый король. У меня тут избушка над Кловским потоком...
   -- Что же ты здесь делаешь и зачем прячешься?
   Старик как будто удивился.
   -- Прячусь?.. Зачем же мне прятаться пред твоим светлым ликом, милостивый король? Вот за этим орешником моя хата и мельница. Я только вышел на минутку собрать грибков... Да и что же мне, старому, делать? На мельнице мало работы, ну я и хожу по грибы.
   Говоря это, старик смотрел на короля и как бы что-то обдумывал.
   -- Слава Богу! -- продолжал он. -- Я очень счастлив, что хоть раз в жизни увидел твое ясное лицо, милостивый король. Хоть ты и молод, -- продолжал он с расстановкой, -- а ум у тебя старческий, к тому же и железная рука.
   Болех, смотревший на старца с недоверием, прервал его:
   -- Как звать тебя, старина? -- спросил он.
   Старик поклонился.
   -- Добрыней, батюшка, Добрыней. Все здесь знают Добрыню.
   Действительно, имя этого старика король слышал уже не раз и не два; о нем говорили все... и Болех, и все остальные в дружине.
   -- Стало быть, Добрыня! -- повторил король. -- Какой же леший нас занес к тебе?
   На лице старца мелькнула довольная улыбка.
   -- Так, видно, написано в книгах судеб, чтобы я хоть перед смертью увидел твои ясные очи.
   Болеслав улыбнулся.
   -- Говорят, ты предсказываешь будущее и ведаешь, что каждого встретит в известную минуту. Значит, ты знал и о том, что встретишь меня сегодня? -- прибавил он шутя.
   Добрыня не растерялся.
   -- Да, знал, милостивый король, знал. Старуха мне сказала, -- зачем тебе шляться по лесу, обойдемся и без грибов, но я все-таки пошел, потому -- знал, что встречу тебя.
   Он замолк на минуту и затем таинственно прибавил:
   -- Знал, милостивый король, не только то, что встречу тебя, но и то, что ожидает тебя.
   -- А, и это знаешь, -- отвечал король. -- Любопытно узнать, что же ты знаешь. Ну-ка, говори, старик!
   И они медленно поехали по тропинке, ведшей, по-видимому, к избе Добрыни. Старик шел рядом с конем Болеслава.
   -- Что же мне говорить, милостивый король?
   Тут он оглянулся.
   -- У тебя велика дружина. Одних княжеских бояр сколько, да и Варяжко здесь. О! Этот хорошо знает, где пьют хороший мед, -- прибавил он не без злости.
   -- Ну, говори же, говори, старина! Мне любопытно знать, что ты скажешь, -- настаивал Болеслав.
   Добрыня посмотрел вперед. Уже виднелась мельница, пруд, а за ним из-за кустов выглядывала избушка старика.
   -- Ну, вот и моя усадьба, милостивый король, -- сказал он, как бы желая переменить начатый разговор.
   Королевский отряд мало-помалу заполнил небольшой дворик, а длинный ряд сокольничих и псарей остановился на тропинке. Большая часть охотников осталась еще на занятых ими местах; хотя рог, протрубивший сбор, отзвучал, затерявшиеся в болотах собаки продолжали лаять и искать зверя. Охотники все еще надеялись сделать королю подарок, но, как назло, в этой местности ничего не было. Только время от времени испуганный заяц или лисица мелькали в кустах и, притаясь где-нибудь в укромном местечке, настороженно прислушивались к лаю собак. Настоящего крупного зверя не было и в помине. Очевидно, болота были пусты.
   Ничего не оставалось, как протрубить сбор второй раз... Охотники наконец начали собираться, чтоб затем отправиться на Берестово, а оттуда на Красный двор.
   -- Ну, так как же, Добрыня? -- спросил король перед отъездом. -- Ты мне ничего не поведаешь?
   -- Надо прежде поспрошать у звезд, луны и солнца, -- отвечал Добрыня, кланяясь королю. -- Дай срок, милостивый король, посоветоваться, и тогда я сам приду на Красный двор и все перескажу.
   -- Приходи, приходи, старина! -- смеясь, отвечал король. -- Я угощу тебя и медом, и добрым словом.
   Добрыня продолжал кланяться.
   -- Ты со всеми добр, милостивый король, ну, значит, и для меня останется твоей милости хоть малая толика.
   Отряд медленно двинулся в путь.
   В тот же день князь Изяслав приехал в Берестово к вечерне в церкви Спаса, не предупредив Вышату. Его появление было неожиданно. Но в сущности план этот был давно обдуман князем. Тысяцкий вынужден был его приветствовать как начальник. Неприятности и борьба, которую он вел с самим собою, отражались на молодом лице Вышаты. Изяслав будто не замечал его печали и по-приятельски приветствовал его. Прежде всего он спросил его о здоровье, потом о половцах и в каком положении находится его небольшой отряд стражи. Вышата отвечал.
   Князь остался доволен его ответом. Беседуя, они подошли к воротам.
   -- А, это ворота твоего дома! -- сказал Изяслав.
   -- Это только мое жилье, а дом твой, милостивый князь!
   Князь как будто не слыхал этого.
   -- Угости же меня, боярин, кубком меда, а затем мы двинемся в путь, чтобы засветло миновать Дебри.
   Вышата поклонился и пригласил князя в дом. За первой чашей последовала вторая. Изяслав с каждой минутой становился веселее и милостивее. Наконец настало время уезжать; князь поднялся...
   -- Что ты, друг, не весел? Или тебя что тревожит? Видать, неприятности?
   -- У кого же их нет, милостивый князь!
   Изяслав приятельски положил руку на плечо Вышаты.
   -- Если б ты мне раньше сказал, то, может, я помог бы тебе давно.
   Слова эти прозвучали так, будто Изяслав обо всем знал!
   -- Не смел тревожить тебя, милостивый князь, моей бедой.
   Князь похлопал Вышату по плечу.
   -- Ведь все вы -- мои верные друзья и помощники, и ваша печаль -- моя печаль.
   Вышата молчал.
   -- Я знаю обо всем и помогу тебе. Этот королек похитил у тебя девушку и держит ее на Красном дворе. Будь спокоен, Вышата, мы вырвем ее из ляшских лап. Не долго уже осталось тебе тужить по ней.
   С этими словами князь уехал. Речь князя нисколько не утешила Вышату, он-то знал -- на Красном дворе дела обстоят иначе: его Люда не цепью привязана к королю, а чувством, что сильнее всяких цепей.
   Много обещали ему князь и Добрыня, но Вышата не верил этим обещаниям.
   Однако же обманывал себя и ждал, как обманывают себя люди, надеющиеся на будущее.
  

VII

ЧЕГО НЕ ЗНАЛ ДОБРЫНЯ

   Разговор Болеха с королем на охоте открыл Болеславу глаза. Исчезновение и убийство солдат обыкновенно приписывались случаям и самовольству. Меж тем это не было ни то, ни другое. Всем управляла рука Изяслава. Очевидно было, что он двурушничал: говорил одно, делал другое. Он угадывал намерения и цели короля, но открыто противостоять им не имел отваги, предпочитая действовать тайно. Расположение народа и киевлян к королю росло по мере строгости Изяслава. Люди потихоньку группировались около короля и неоднократно доказывали ему, что следует низвергнуть нелюбимого ими князя... К тому же и народ предпочитал видеть на великокняжеском престоле Болеслава, чем князя Изяслава. Но у короля замыслы были гораздо шире, чем он вначале предполагал: для их исполнения у него не хватало воинов, а с этой горсткой он не мог начать серьезного дела; он ожидал подкрепления.
   Именно в это время он узнал, что Изяслав разгадал его замысел и тайно ему противостоит; возникала опасность, о которой он прежде не подозревал. Следовало действовать осторожно, и, сохраняя военную дисциплину, предотвратить гибель воинов.
   Взаимная настороженность испортила их отношения. Князь с каждым днем все реже ездил на охоту с королем и очень редко приглашал его к себе на пиры.
   Изяслав был жесток с людьми, которых подозревал в измене, поэтому не только тюрьмы были переполнены узниками, но все подвалы княжеского двора, в которых содержались те, кто якобы совершил политическое преступление.
   Следовало предпринять решительные шаги. Можно было ожидать, что не сегодня, так завтра между ляхами и дружиной князя произойдет ожесточенная резня. Поэтому киевляне приготовились к защите, и хотя они не созывали вече, чтобы не возбуждать подозрения, но постоянно советовались тайно. Они хотели снова прогнать нелюбимого князя, но боялись делать это на свой собственный риск. Было мало людей и оружия, да и ту малость Изяслав то и дело у них отнимал. Киевляне рассчитывали на помощь Болеслава, припоминая его речь. Но этого было мало. Им нужно было его торжественное обещание, уверенность, что он их защитит. И они решили послать Варяжко к королю.
   Хотя Варяжко приехал на Красный двор ранним утром, там уже все было в движении. Добромира уже поднялась и, стоя у окна, молилась, крестясь на Печерскую церковь.
   Заметив въезжавшего на Красный двор всадника, она сразу узнала его. Это был Варяжко, который, сидя на коне, кланялся и махал шапкой знакомым ему воинам. Остановившись посередине двора, он сошел с коня и начал разговаривать с Болехом. Добромира ничего не сказала об этом Люде и даже не намекнула, но его ранний приезд без свиты предвещал что-то недоброе.
   Скоро Варяжко был вызван к королю.
   -- Что это ты так рано приехал, посадник? -- спросил король.
   Варяжко поклонился.
   -- Да я, милостивый король, послом к тебе.
   Король спокойно посмотрел на него.
   -- От кого?
   -- Киевляне послали меня к тебе... Когда ты приезжал к нам на вече, то обещал любить наш народ и защищать его... Теперь настало время доказать свою любовь. Долее мы не можем терпеть владычества Изяслава. На него нашло безумие. Он бросается на людей и мечет громы, как окаянный. Все тюрьмы и темницы переполнены народом, но этого ему мало; каждый день новые трупы болтаются на сучьях в Дебрях.
   Болеслав обрадовался, но не выказывал этого. Посол от киевлян был приятен ему и входил в его расчеты.
   -- Радуюсь, -- отвечал он, -- что вы вспомнили мои слова и приглашаете защитить вас. Однако дайте срок поразмыслить.
   Король не посмел высказаться откровенно и стал ссылаться на необходимость обдумать предложение Варяжко. Но тот резко отвечал:
   -- Да что тут думать, милостивый король, только начни... Теперь лучшая пора, все войско у тебя в сборе... Завтра же ступай на Киев, окружи его, подожги княжеский двор и поджарь в нем Изяслава и его палачей. В случае, если его дружина станет сопротивляться, мы ударим сзади и поголовно вырежем ее... Теперь, пока все еще недовольны им, пока еще не зажили свежие раны, ты его легко победишь и сам сядешь на престол, если пожелаешь. А то посади кого другого... по своей воле...
   Болеслав внимательно слушал Варяжко и примерял его мысли к своим планам.
   -- Будьте терпеливы, посадник, -- уговаривал он. -- К таким делам нельзя приступать необдуманно. Ведь дело не во мне, а в вас... Если вы хотите бить ваших врагов, то бейте их так, чтобы они завтра вас не побили. Теперь я не могу дать вам определенного ответа. Повремените немного, и я вас уведомлю.
   -- Внуши тебе Бог, милостивый король, прислать нам добрую весточку. Князь и его дружина до того досадили нам... и на тебя вся наша надежда.
   Они еще поговорили некоторое время об общем положении Руси и поступках Изяслава. Варяжко уже хотел уйти, как вдруг что-то вспомнил и сказал:
   -- Милостивый король, не погнушайся моим советом и не сердись на старого Варяжко.
   -- Советом! Каким? Говори смело: кто предан мне, тот должен говорить все, что думает.
   Варяжко поклонился.
   -- Не езди больше на пир к князю. Поговаривают, он готовит для тебя кровавый пир. Если ему надобно, пусть приезжает к тебе на Красный двор, но ты к нему не езди. Он окружил тебя злыми людьми, и они возмутили самых преданных людей, как уголья, раздули у них желание мстить. Недаром княжеские послы частенько заглядывали на Красный и на княжеский дворы. Недаром Мстислав и Чудин ездят к колдуну Добрыне; ведь не ради меда и вина они ездят к нему.
   Во время этой речи король потакающе качал головой:
   -- Спасибо, спасибо тебе, посадник! Я и сам догадываюсь об этом, но совершенно спокоен, потому что от Берестова нельзя приступиться ни ко мне, ни к моему лагерю.
   -- Кто хочет сделать зло, найдет дорогу, -- отвечал Варяжко.
   Долгое пребывание Варяжко у короля не прошло без внимания Добромиры. В ее голове бродили разные мысли. Она вроде бы догадывалась, в чем дело, но обо всем том, что совершалось на ее глазах, имела такое смутное понятие, что даже не могла себе объяснить. Для старой мамки дочери Коснячко не существовало ничего на свете, кроме Люды, и эта последняя была единственной ее надеждой, единственным существом, для которого она жила и которое любила. Она чуяла что-то нехорошее, но не могла предупредить зла.
   Пополудни Люда сидела у окна с шитьем в руках и смотрела на далекий Днепр и окрестности. В это время вошла Добромира. Люда взглянула на нее и тотчас заметила на ее лице какую-то печаль.
   -- Что с тобою, мамушка? Есть какие-нибудь известия?
   -- Варяжко был у короля.
   Люда положила шитье на колени.
   -- Варяжко! Зачем? Ты виделась с ним?
   -- Нет, не виделась, я только встретила его на дворе. Он о чем-то советовался с королем и... Бог их знает... Слишком уж часто у них эти советы.
   Она вздохнула и бросила взгляд на Люду.
   -- Видно, у них есть о чем советоваться, -- отвечала молодая девушка.
   Добромира снова вздохнула глубоко:
   -- Дай Бог, чтобы мне не пришлось оставить тебя.
   Люда удивленно раскрыла глаза и прямо взглянула в лицо своей мамке.
   -- Зачем?.. Почему? Разве нам здесь скверно?
   -- Я не говорю, что нам скверно. Король любит тебя, добр к тебе... но...
   -- Да мне больше ничего и не надо, я ничего не хочу. Пусть только любит меня, а я буду верна ему всю жизнь.
   Добромира покачала головой, как бы говоря: "Этого недостаточно".
   Однако она прервала разговор. Ее мысли были заняты чем-то другим. Она думала, как лучше выразить свою мысль Люде.
   Подумав немного, она с нарочитым равнодушием отозвалась:
   -- Ко мне присылала Ростислава, чтобы я пришла к ней, но зачем, не сказала.
   При звуке этого имени Люда подняла голову.
   -- Ростислава? -- переспросила она. -- Ах! И она забыла нас, -- прибавила Люда. -- Но когда же ты пойдешь, мамушка?
   -- Хочу сегодня... приказала поспешить.
   -- Ну, так иди же скорее. Может, и впрямь что-нибудь важное...
   Добромира ушла.
   Прошел день и другой, а Люда все не могла дождаться ее возвращения.
   "Странно, как долго. Неужели она еще не наговорилась со своими?" -- подумала девушка.
   Ни Люда, ни Добромира не догадывались о причине, ради которой Ростислава прислала нарочного из Киева. Между тем Изяслав, желая довести свой замысел до конца, решился прибегнуть к помощи Ростиславы. Он знал о родстве их и дружбе и считал Ростиславу более всех способной переговорить с Добромирой, чтобы она уговорила Люду вернуться домой и выйти замуж за Вышату.
   И Ростислава выполнила поручение князя. В продолжение двух дней она науськивала мамку, чтоб она согласилась с волей Изяслава.
   Добромира слушала ее, рассуждала, обещала поговорить с Людой и обрисовать ей ее положение. Но, уйдя из Киева, она позабыла об этих обещаниях. Видно, осенний ветер навеял ей другие мысли.
   "Пусть живет с тем, кого любит, -- думала она по дороге. -- От этого ее не убудет, а что Господь предназначил, то должно случиться... Что им за дело до нее, что они насильно хотят бросить ее в объятия Вышаты?"
   Задавшись этим вопросом, она сама себе и ответила на него:
   "Говорят, он любит ее, но она его не любит. Не все ли это одно, что прижать свое сердце к холодному граниту? Если бы она не любила короля -- дело другое. Но она его любит, так как же бросить любезного? Говорят, ляхи уйдут в свою землю и король бросит ее, как чужую. Ну, пусть бросает, из-за этого она не сделается хуже. Ее сердце останется таким же добрым, как и теперь. Молвят, у короля есть жена и дети и он вернется к ним. Пусть идет... тогда будет время подумать и о Вышате, а теперь все эти наговоры ни к чему не ведут... да и слова эти звучат как-то печально".
   Вернувшись домой, Добромира не сказала ни слова, зачем призывала ее Ростислава. Но на вопрос Люды она нехотя ответила:
   -- Да боялась, чтобы ее не обокрали.
   -- Не обокрали? -- холодно переспросила молодая девушка и, помолчав, несколько веселее прибавила: -- Ну, что там слышно, в Киеве?
   -- Мало ли что говорят! Бают, мол, что ляхи скоро уйдут, -- прибавила она с некоторой робостью.
   Удивление и страх выразились на лице молодой девушки.
   -- Уйдут! Куда?
   Руки Люды повисли плетьми. А Добромира уставила на нее свои неподвижные глаза.
   -- А он? -- спросила Люда.
   -- Ну, видать, и он уйдет. Ляхи без него не могут уйти!
   Обе женщины долго и молча смотрели друг на друга, Добромире стало не по себе, что она начала этот разговор и опечалила свое любимое детище. Но минуту назад ее сердце до того заныло, что она и сама не знала, как это у нее вырвалось.
   Из-за сказанного мамкой у Люды возник сам собою вопрос: что же тогда я буду делать? И напрасно она искала на него ответа. До настоящей минуты она никогда не думала, что тот, кого ее сердце искренне полюбило, оставит ее навсегда.
   Добромире стало жаль бедную Люду. Она подошла к ней и поцеловала в лоб.
   -- Успокойся, дитя мое, -- сказала она. -- Господь умнее нас. Завтра воскресенье, я пойду в церковь и помолюсь за тебя.
   -- Спасибо, мамушка, сходи; да, кстати, зайди к отцу Еремию и попроси его помолиться за меня.
   В ту же минуту на дворе послышался шум, лязг оружия и топот лошадиных копыт. Люда выглянула в окошечко.
   -- Король приехал! -- радостно воскликнула она.
   Добромира покинула светелку Люды, которая осталась стоять перед окном в ожидании короля, громко отдававшего какие-то приказания.
   -- О! Как он красив, -- шептала она про себя, -- и как сильно я его люблю!
   Болеслав только что возвратился с объезда обоза, расположенного на холмах за Красным двором. Еще отроки не успели отвести лошадей в конюшню, как привратник доложил, что какой-то старик желает видеть короля. Болеслав приказал привести его и, остановившись посередине двора, в ожидании смотрел в сторону ворот.
   Это был Добрыня. Король узнал его. Он помнил, что говорил ему недавно этот колдун, но, владея собой, он только улыбнулся ему.
   -- Ты пришел как раз кстати, -- весело сказал король. -- Теперь у меня много свободного времени, и я охотно поболтаю с тобой...
   -- Мне нужно было поспешить к тебе, милостивый король... и я прибег...
   -- Спасибо... ты уж очень любезен, -- отвечал король и, сделав знак отроку, приказал принести ковш меду.
   Оба вошли под навес рундука. Болеслав шел впереди, за ним следовал Добрыня, а за ним -- свита короля, отроки и слуги.
   Присутствовавшие с любопытством смотрели на Добрыню, прислушиваясь к каждому его слову. Поляки знали, что Добрыня колдун и что на матушке-Руси происходит много любопытных вещей. Неудивительно, что все были заинтересованы этой личностью.
   В свою очередь и Добрыня оглядывал поляков с любопытством.
   -- Господи! Сколько богатства, сколько славы! -- воскликнул он, качая головой. -- А между тем я хорошо знаю, милостивый король, что ты несчастлив.
   Болеслав улыбнулся.
   -- Посмотри на меня хорошенько, -- отозвался король, -- может, ты скажешь мне что-нибудь и повеселее?
   Добрыня внимательно посмотрел на короля.
   -- Нужно ли, милостивый король, знать всем вокруг то, что я хочу тебе сказать? -- спросил он. -- Удали слуг и дружину: им не надо знать всего.
   Большая часть слуг и свиты действительно удалилась, остались только Болеслав и его приближенные.
   Добрыня притворился задумчивым, затем поднял глаза и, остановив их на короле, долго и внимательно всматривался в его лицо.
   -- Ах, милостивый король, не много мне остается тебе сказать, да и то, думаю, не лучше ли помолчать...
   Болеслав нахмурил брови.
   -- Говори, -- решительно потребовал он, -- ты ведь обещал сказать мне всю правду.
   Решительный и строгий тон короля не понравился Добрыне, но он покорился.
   -- Раз уж приказываешь, я должен исполнить... на то твоя воля.
   Люда, заметив, что король пошел на рундук, спустилась поприветствовать его, но, увидев Добрыню, остановилась у окна королевской гридницы, обращенной окнами на рундук, и прислушалась к их разговору.
   -- Ты по собственной воле, -- продолжал Добрыня, -- отдал свое счастье в нечестивые руки, и эти руки не пожалеют тебя... Именно в них все твое счастье, а то и вся жизнь.
   Болеслав слушал с видимым неудовольствием.
   -- Говори яснее... я шуток не люблю, говори правду и покажи того, кто, как ты говоришь, держит мое счастье и жизнь в своих руках, или я подумаю, что ты лжешь.
   Добрыня не ожидал такого оборота. Теперь ему и мед показался горьким. Взглянув случайно в окно гридницы, он заметил стоящую там Люду, и у него блеснула мысль вывернуться из опасного положения. Протянув руку, которая дрожала от страха, он указал на молодую девушку:
   -- Милостивый король! Твое счастье в ее руках. Это колдунья.
   Глаза всех обратились к окну. Люда, услыхав эти слова, сделалась белее полотна. Глаза ее заискрились гневом, но она, поняв, кто ее обвиняет, ни слова не ответила в свою защиту.
   -- Не мудрено, что голод на Руси, -- прибавил колдун. -- Ведь она весь урожай скрывает в себе. Прикажи ей распороть кожу под сердцем, и ты увидишь, что оно переполнено рожью и пшеницей.
   Настало глухое молчание. Болеслав сидел, опустив голову, а Добрыня придумывал, что еще сказать.
   -- Эта блудница опутала тебя своими чарами, да и тебя ли только одного!
   Эти слова задели Люду за живое. Она вышла на рундук и встала между королем и Добрыней. Ее лицо было бледно и дышало гневом и оскорбленным достоинством, на глазах блестели слезы.
   -- Послушай, Добрыня! -- ласково отозвалась она, сдерживая гнев и слезы. -- Так ли следует благодарить дочь старого воеводы за хлеб, который ты у него едал? Чем я провинилась перед тобой, за что ты так жестоко оскорбляешь меня? Я люблю его, -- она кивнула на короля, -- это правда. Неужели ты за это осмеливаешься оскорблять меня? Зачем говоришь, что весь урожай я держу под своим сердцем? Разве я не дитя того народа, который почти умирает с голоду?.. Могу ли я сделать это? Нет, ты не угадал, Добрыня, в моем сердце не зерна ржи и пшеницы, которые, как ты говоришь, я прячу от людей, а чистая любовь к нему.
   Взволнованная и вся в слезах, она упала на колени перед королем.
   -- Милостивый король! -- воскликнула она. -- Я отдалась тебе потому, что ты приголубил меня и смиловался надо мною... в печальный для меня час. Вскрой же мое сердце и убедись, есть ли там что-нибудь другое, кроме любви к тебе, и бойся этого колдуна. Верно, он очень зол на тебя, если осмелился оклеветать меня в твоих глазах.
   Болеслав поднял расплакавшуюся Люду.
   -- Успокойся, дитя мое!
   Он наклонился и сказал ей потихоньку несколько слов; сенные девушки помогли ей встать и отвели в светлицу.
   Как только Люда ушла, король обратился к Добрыне:
   -- Скажи мне, пожалуйста, Добрыня, вернется ли ко мне мое счастье, если я отошлю домой эту девушку.
   Добрыня с недоверием посмотрел на короля, он боялся попасть впросак.
   -- Конечно, конечно, милостивый король! Дома ожидает тебя слава.
   Болеслав сомнительно покачал головой.
   -- Но это не то, что я хотел спросить... Скажи мне, Добрынюшка, что меня ожидает, если я не отпущу от себя эту девушку?
   -- Сказать правду?
   -- Да, одну только правду.
   -- А ты не побоишься услышать ее, милостивый король? Ведь я говорю правду не от себя... я говорил ее и старому Ярославу; предсказал конец Вячеславу и предскажу тебе...
   Он остановился на минуту, точно колеблясь. Все замолкли и напрягли слух и зрение, а Болеслав впился взглядом в Добрыню.
   -- Говори! -- В его голосе слышались решительность и гнев.
   Прижатый, как говорится, к стене, Добрыня уже не мог вывернуться. Подняв свои седые брови, он вперил свой взгляд в короля и долго смотрел на него.
   -- Если ты желаешь, все скажу... Знай же, что прежде чем новая луна заблестит на небе, ты умрешь!
   Болеслав смерил его презрительным взглядом.
   -- Ну! Уж ты чересчур много знаешь, -- ответил он, помолчав. -- Теперь скажи мне, можешь ли ты угадать будущее каждого из присутствующих?
   -- Могу, Господь дал мне силу прорицательства.
   Болеслав снова презрительно посмотрел на него.
   -- В таком случае, скажи мне, Добрынюшка, что тебя ожидает?
   Старик, от неожиданности вздрогнул, но не потерял присутствия духа. Надо было спасаться любым способом.
   -- Знаю, милостивый король, -- смело отвечал он.
   -- Говори.
   -- Ты прикажешь своим отрокам повесить меня, но этим не спасешь своей жизни.
   Болеслав смотрел на неустрашимого Добрыню и качал головой.
   -- Теперь я вижу, что ты самый обыкновенный плут. Ты столько же знаешь о том, что случится со мною, сколько и о том, что случится с тобой... Ты не угадал, я вовсе не думаю повесить тебя, а только прикажу выгнать тебя за ворота и больше никогда не пускать на Красный двор... Но -- берегись!..
   Добрыня сделал попытку оправдаться.
   -- Милостивый король! -- сказал он, кланяясь. -- Я говорил людям правду и угадывал их будущее, но ради тебя готов ошибиться, потому что ты милостив.
   -- Ну, довольно глупостей, твоя ворожба кончилась. Берегись! Иначе ты впрямь угадаешь день, когда я велю тебя повесить, если ты еще хоть один раз осмелишься обмануть кого-нибудь своим колдовством.
   Добрыне ничего не оставалось, как только уйти.
   -- Болех! Прикажи отрокам отворить ворота, -- крикнул король, -- и пусть его с Богом проваливает на все четыре стороны.
   Добрыня, кланяясь, покинул рундук и без оглядки, быстрым шагом вышел в широко открытые ворота. Болеслав по дороге в гридницу сказал Болеху:
   -- Надо последить за этим стариком. Он, сдается мне, подослан кое-кем с великокняжеского двора. Пошли кого-нибудь узнать, куда он направится.
   Добрыня ног под собой не чуял от радости, что посещение короля кончилось для него благополучно. Выйдя за ворота, он двинулся по дороге к Василеву, и не шел, а бежал, оглядываясь, нет ли погони. Но погони не было, только два королевских отрока стояли у калитки и подшучивали над Добрыней, над его дурацкой ворожбой.
   Когда Добрыня оглянулся еще разок, ему вслед закричали:
   -- Эй, старик! Вернись испить королевского меду.
   Но Добрыня молча убыстрил шаг.
   -- Ага! Удираешь во все лопатки...
   -- Ну, гоп! Гоп!
   Добрыня притворялся, что не слышит, но бурчал про себя:
   -- Черт бы вас побрал с вашим медом, проклятые! Подождите, я вам наварю такого меду, от которого вы не опомнитесь.
   Дойдя до леса, он исчез на узкой тропинке, ведшей в Берестово, к дому тысяцкого.
   Уже было далеко за полночь, когда Добрыня ступил на двор Вышаты. Хозяин встретил его невесело. Он был бледен и печален. На его лице видны следы тревоги и борьбы с самим собою. Он в свою очередь заметил перемену и в Добрыне.
   -- Откуда ты, Добрыня? -- спросил тысяцкий.
   -- С Красного двора.
   Лицо Вышаты несколько оживилось.
   -- Ну, что там хорошего?
   Добрыня сжал кулаки.
   -- Что?.. Медом угостил, -- отвечал он зло.
   Глаза Вышаты загорелись любопытством, еще раз вернулась надежда.
   -- Медом угостил, а потом, как пса, выгнал за ворота и осмеял, -- продолжал Добрыня. -- Нет, боярин, с ним надо покончить!.. Он сидит здесь на поругание всей Руси, ест наш хлеб, пьет наш мед и гладит по головке княжеских посадников.
   Вышата слушал, опустив голову.
   -- Ну, что Люда? Осталась? -- робко спросил он.
   -- Да, осталась; но придет и ее черед.
   Ему стыдно было признаться в том, как он опозорился на Красном дворе.
   Воцарилось продолжительное молчание.
   -- Я знал... даже был уверен, что так случится, -- наконец отозвался Вышата. -- Сердце человеческое сильнее твоих чар... Я знал, она не будет принадлежать мне.
   Добрыня поднял голову и окинул гордым взглядом Вышату.
   -- Эх, боярин! Твоя Люда не лебедь, и я не сокол, чтобы схватить ее и принести тебе. Ее стерегут там девки и отроки. Погоди, дай срок, надо улучить удобную минуту.
   -- Ждать! Нет уж, довольно нуждался, пора кончать, -- отвечал Вышата, грустно качая головой.
   В его словах было столько печали, столько глубокой скорби, что даже Добрыне стало жаль молодого боярина.
   -- Вот увидишь, скоро она станет бить челом у твоих ног, -- утешал его Добрыня.
   -- Не утешай меня, старик, -- ласково сказал Вышата, -- я очень любил Люду. Да и неудивительно: мы росли и играли вместе детьми; наши отцы предназначили нас друг другу. Но поди ж ты! Случилось иначе. Нет уж, видно, мою тоску не разгонят никакие чары.
   -- Погоди, не торопись, -- уверенно сказал Добрыня, точно в самом деле верил в силу своих чар. -- Увидишь, она будет лежать у твоих ног. Я заговорю, заколдую твою грусть-печаль.
   Но у Вышаты, по-видимому, явилась новая мысль, и он не обратил внимания на последние слова Добрыни.
   -- Впрочем, я никому еще не навязывал своих услуг, -- заметил Добрыня, -- но тебе я хотел бы помочь. Вижу, ты тоскуешь, и мне жаль тебя, молодой боярин.
   Вышата, казалось, успокоился.
   -- Подожди до первой звезды, и я заговорю твою тоску, -- прибавил Добрыня.
   До первой звезды еще было далеко; наконец, и она появилась на небе. Добрыня вышел на рундук, взял за руку Вышату и, обратясь лицом к звезде, принялся шептать:
   -- Как на море-окияне, на славном острове Буяне, под дубом да на поляне сидит Ваня и тоскует. Он тоскует -- грустно плачет, а тоска все сердце гложет... Что задумался, детина? Пошто грустно смотришь вдаль; что сидишь ты все под дубом, утром, вечером и в ночь? Что сидишь ты на поляне, что на острове Буяне, да на море-окияне? Ведь я знаю, отчего ты грустны слезы проливаешь. Повстречался ты с несчастьем на пути да на дорожке; на пути да на дорожке, что ведет тебя к тоске. Впилась она в твое сердце; шумит-болит голова, и свет белый стал не мил тебе. Встань же, парень, встань скорее, сорви грусть тоску-кручину; брось ее ты от себя за высокие за горы, за зеленые леса, пусть она бежит к другим; пусть она летит без отдыха, пусть бежит она навеки, не в деревню -- на погост... Заклинаю я тоску, пусть оставит нас навеки, успокоит молодца, да до самого конца. Сгинь, исчезни, тоска, от сего дня, сего часа, от сей минуты, от сего места. Пусть заклятие мое разнесет буйный ветер, что летает по степям, подувая на леса, сохранит он свою силу, да во веки веков...
   Так закончил свое заклинание Добрыня, обратившись лицом к звезде.
   Вышата стоял на рундуке. Из всего заклятия колдуна до его слуха едва ли долетело несколько слов, и он, погруженный в свои мысли, равнодушно и отрешенно смотрел вдаль. Казалось, он успокоился, но в глубине сердца посылал проклятья той, которая заставляла его страдать.
   Кончив свои заклинания, Добрыня обратился к Вышате:
   -- Боярин, теперь твоя тоска-кручинушка сгинет как ночь перед солнцем...
   Боярин молчал... Настали сумерки.
   -- Пора бы мне домой, -- отозвался колдун. -- Я зашел к тебе только на минуту повидаться.
   -- Да ведь уж поздно, Добрынюшка, переночуй, а утречком лучше дойдешь.
   -- Не могу, боярин, не могу, должен идти. Дорога далека, к тому же и старуха подумает, что меня повесили на Красном дворе, если не вернусь домой, -- прибавил он шутя.
   -- Твоя воля, как хочешь.
   Добрыня ушел. Вышата остался на рундуке. Была уже глухая ночь, а Вышата все еще не входил в избу. Сидя на лавке, он молчал, вперившись в темноту.
   -- Не помогут твои заклятия, старик, -- пробурчал он про себя. -- В любви большая сила, чем в твоих чарах. Люда любит его, а не меня. Ну, чем я виноват, что она меня не любит? А чем виноват он, что она его любит? Ведь он не искал ее, не посылал сватов в ее дом, чтобы вырвать из родительского гнезда, похитить и украсить ею свои хоромы. Кто виноват?
   Он призадумался на минуту.
   -- Этот рыжебородый разбойник велел повесить ее отца, и если бы не это, Люда никогда бы не увидела Красного двора. Теперь он, убивший своих братьев, льнет ко мне... зовет к себе, и я знаю куда. Ему кажется, Болеслав заграждает ему путь к сердцам киевлян... Ну, вот теперь он и хочет покончить с ним так же, как покончил с Всеславом под Оршей... Он зовет меня на этот кровавый пир. Но нет, не стану пировать на нем вместе со Славошей. Пусть он сам пьет мед и вино. Мои отцы и прадеды служили матушке-Руси и князьям, но не разбойникам. Били врагов и супостатов, но руки их никогда не обагрялись кровью невинных. Мне чужой крови не надо, нет, не хочу... Я слышу таинственный голос, кто-то все время шепчет: "Разбоем и убийством не купишь спокойствия, не купишь сердца и любви той, которая тебя не любит".
   И он среди ночи смотрел на блестевший золотом купол Печерской лавры и долго так рассуждал про себя. И ему действительно послышался какой-то таинственный голос, который шептал ему:
   -- Если есть правда на свете, то есть и покой...
   И он бросил взгляд на небо, потом снова на купол лавры.
   -- Ведь там Бог, -- слышался тот же голос, -- в том величии, которое окружает тебя, и в том неизмеримом, бесконечном небе и звездах, которые светят над тобою, заключена сила исцеления сердец... Они раскрывают тебе свои объятия... бросайся в них и растворись, как воздух, в этом безбрежном величии, слейся с ними душой, и ты будешь так же спокоен, как они.
   Уж давно петухи пропели полночь. Небо искрилось звездами, а вдали, из-за Днепра, начало показываться красное лицо луны, которая, поднимаясь все выше и выше, бледнела, уменьшалась и затмевала собою звезды.
   В Берестове все уже спали, кроме Вышаты. Среди этой величественной тишины до его слуха долетали то рев какого-то зверя в лесах, то крик ночной птицы, отзывавшийся эхом в окрестностях; то лай собаки, смешавшийся с голосами ночного хора пернатых... Вышата все продолжал сидеть на том же месте.
   Но вот со стороны Печерской лавры послышался благовест, призывавший благочестивых людей к заутрене. Звуки колокола плыли по воздуху и отзывались далеким эхом за горами.
   Вышата встал и обратился в сторону, где мелькал золотистый купол церкви Печерского монастыря. Он стал креститься, громко и отчетливо выговаривая слова: "Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь..." С каждым крестным знамением он кланялся до земли. В словах, произносимых им, слышались слезы. Перекрестившись еще несколько раз, он оперся рукой на решетку рундука, продолжая смотреть в направлении лавры. Жаркие слезы скатывались по его лицу. Гул колокола раздавался все громче и громче... Вышате казалось, что, слушая его, он должен идти на его призыв. В этом гуле он слышал слова и повторял их: "Все желания человека -- ничто на свете. Все усилия -- не более как стремление освободиться от связывающего нас духа на земле. Но на земле нет ни покоя, ни счастья... Приидите ко мне все страждующие, и аз упокою вы. Я открою вам свет, где вы найдете спокойствие, тишину и вечное счастье".
   Но вот и колокол умолк, а Вышата все еще стоял и думал. До рассвета еще было далеко, как вдруг он встал и ровными, уверенными шагами направился к калитке. Она была заперта. Он попробовал засовы, но они были крепки. Сторож, увидев издали человека, стоявшего у калитки, громко окликнул его, но ответа не получил... Он подошел к воротам и узнал Вышату.
   -- Отвори, -- сказал ему тысяцкий.
   Сторож молча открыл ворота и выпустил его на улицу. Молодой боярин повернул направо по узкой тропинке, ведшей к Печерской лавре и к колодцу святого Антония.
   Уж тысяцкий давно скрылся в ночном тумане, но сторож все еще стоял, глядя ему вслед и удивляясь: куда это он в такую рань?
   -- Странно! -- прошептал он. -- Пошел пешком, видно, к заутрене, в лавру.
   Но что его тянуло туда и зачем он пошел? Неужели молиться и в этой молитве найти облегчение наболевшему сердцу? Да, тоска и печаль расшевелили его воображение, и сердце, требовавшее успокоения, влекло его в церковь.
   Он медленно шел по лесной тропинке. Начинало светать, звезды уже меркли одна за другой. Время от времени до него долетал крик проснувшейся совы, чирикали мелкие птицы, и ревел скот, выгнанный в долину. Наконец небо закраснелось; Вышата спускался с горы к долине, через которую вела тропинка мимо колодца святого Антония к Печерской лавре. Подойдя к колодцу, он перекрестился, зачерпнул деревянным ковшом воды, напился и пошел дальше. Лавра была открыта.
   Снаружи она представляла собой довольно узкий проем, запиравшийся простыми, небрежно сколоченными и даже неотесанными дверями. Издали видно было, как благочестивые люди с зажженными свечами подходили к проему, открывали его и исчезали...
   В тот же проем вошел и Вышата.
   Спустившись на несколько ступенек вниз, он очутился в узком темном коридоре. Вдали блестела зажженная восковая свеча какого-то странника, шедшего к заутрене, затем она исчезла в крутых подземных поворотах коридора. Его обдало затхлым воздухом, смешанным с запахом восковых свечей и ладана. Среди мрака и неясного подземного шума до него долетало приглушенное пение, но по мере приближения пение слышалось отчетливее, толпа народа увеличивалась. Узкий коридор пещеры переполнился молящимися. Издали казалось, что над открытыми головами горели красным светом восковые свечи, пламя которых развевалось во все стороны ветром. В конце коридора виднелась маленькая церковка, откуда доносился запах фимиама*, смешанный с ароматом лампадного масла, и слышалось пение псалма "Помилуй мя, Боже".
   _______________
   * Ф и м и а м -- благовонное вещество, использовавшееся при совершении религиозных обрядов.
  
   Вышата оперся о стену одной ниши и начал молиться, как какой-нибудь схимник или аскет. Быть может, он никогда так горячо не молился, как в эту минуту. Но, войдя в сумрачное подземелье, где почивали мощи святых, он почувствовал себя ближе к вечному источнику мира и покоя.
   Таким образом, сосредоточив свои мысли на молитве, он дождался конца заутрени; народ начал уже выходить из пещеры, но Вышата все еще продолжал стоять, опершись о нишу. Его никто не узнавал, а если кто и узнал, то не удивлялся, что он был в пещере святого Антония, так как этого святого народ чтил более других.
   За народом начали выходить и чернецы, длинную вереницу которых заканчивал отец Еремий. Это был аскет, который, с минуты вступления в Печерский монастырь, питался одним хлебом и водой, молился, поучал народ, лечил больных детей и переписывал для монастыря разные божественные книги. Ему было более ста лет, но он был еще довольно бодр и крепок, ходил без посоха, лицо его было преисполнено достоинства и покоя. Глядя на него, никто не мог подметить ни малейшего следа пережитых им лет и страданий.
   Проходя по коридору, он спокойно смотрел вперед, будто благословляя богомольцев, шедших впереди него. В числе их он заметил Вышату и узнал его: он знал воеводу Коснячко, знал Люду и весь Киев. Ему бросилось в глаза необычное настроение тысяцкого, несколько странным было и появление его в пещере, но он не осмелился прервать сосредоточенное размышление Вышаты, он только кивнул ему головой и пошел дальше.
   Скоро за ним вышел и Вышата. Молитва лишь отчасти облегчила его сердце, которое все еще сильно ныло.
   Когда он вышел из пещеры и на него повеяло свежим воздухом, ему показалось, какая-то невидимая сила тянет его назад.
   Он остановился.
   -- Пойду, -- сказал он про себя, -- открою мою душу пред отцом Еремием, и пусть он посоветует, как помириться с самим собою.
   Келейка отца Еремия была неподалеку от Печерской церкви, на холме, и он пошел. Было уже светло. Народ разошелся -- кто по домам, кто вернулся к своим занятиям. Большой монастырский двор был пуст. Чернецы, отпев заутреню, сидели по своим кельям, отдыхали...
   При келейке отца Еремия, находившейся за церковной колокольней, был цветник и сад с несколькими яблонями, за которыми старик ухаживал. Два маленьких оконца с деревянными решетками, затянутые пузырями, выходили в сад. Отец Еремий открыл их перед уходом к заутрени для освежения кельи.
   Чернец, вернувшись от заутрени, съел кусочек хлеба с водой и сел за работу. У окна келейки стоял деревянный стол, на котором лежали свертки пергамента. Несколько книг, представлявших собой жизнеописание святых мучеников, и печерский патерик. Тут же лежал дубовый крестик ручной работы. Крестик этот был сделан просто, как и все в этой келийке. На нем не было распятия, но он напоминал своей простотой тот крест, на котором умер Спаситель. У стола стоял толстый пень, на который чернец садился писать. В келье не было постели; только в углу лежал кусок дерева, заменявший отцу Еремию подушку: он спал на земле. Неподалеку от его неприхотливой постели стоял глиняный кувшин с водой, которую приносил сам старик.
   Старик развернул свой пергамент и начал писать. Вдруг он услыхал, что за дверью кто-то рыдает... Он потихоньку отворил дверь кельи и увидел перед нею человека, стоявшего на коленях. Наклонив голову к земле и закрыв ладонями лицо, он громко рыдал. Еремий узнал в нем Вышату, подошел к нему и дотронулся до плеча.
   -- Что с тобою, мой бедный сын? -- спросил он тысяцкого.
   Вышата приподнял голову и охватил обеими руками ноги Еремия.
   -- Благослови, отец! Мне тяжело жить на свете, и я не могу найти себе места.
   Отец Еремий поднял руку над головой Вышаты и взволнованным голосом промолвил:
   -- Да благословят тебя, мой сын, святые Антоний и Феодосий печерские. Встань и войди в мою келью.
   Вышата встал и, как дитя, послушный старцу, вошел за ним внутрь кельи. Монах посадил его на обрубок дерева, который служил ему креслом, встал перед тысяцким, всматриваясь в его печальное лицо.
   -- Вот видишь, мой сын, до чего ты дошел! В твое сердце закралась зависть... Она возбудила мысль о мести, а месть заставила тебя решиться на преступление.
   Вышата опустил голову на грудь и молчал, но отец Еремий читал в его душе, как в открытой книге.
   -- Ты сошелся с врагами Бога, и что же они, бессильные, дали тебе? Они только привели тебя на край пропасти, где сами стоят и ожидают страшного суда Божия... Но добрый дух твоих родителей остановил тебя вовремя...
   Вышата взял руку Еремия и покрыл ее поцелуями.
   -- Отец! Укажи мне дорогу, я заблудился, -- рыдая, произнес он.
   Но Еремий как будто не слыхал его слов и продолжал:
   -- Я знаю, по какому пути поведет тебя Изяслав. Но он еще никого не вывел на путь добра... Зачем ты братался со Славошей, с Чудиным и прочими княжескими мясниками? На кого ты метишь? На того, кто защитил своею грудью Русь от половцев; кто посадил Изяслава на отцовский престол и положил конец междоусобной войне... Правда, он сидит здесь -- это скверно. Лучше бы он сидел у себя дома, но негоже поднимать на него руку, пока он сидит здесь, как гость и друг. Если б он поднял против нас оружие, тогда дело другое: ведь сам Господь приказал защищать себя от врагов; но он сидит смирно...
   Глаза Вышаты сверкнули.
   -- Да, смирно! Но ведь на его же Красном дворе и в его королевских хоромах моя Люда!
   Еремий призадумался.
   -- Бедное дитя! -- сказал он. -- Тебе жаль Людомиры, но предоставь ее собственной судьбе, какую ей послал сам Господь. Пусть будет так, как есть.
   -- Пусть будет! -- отозвался Вышата, точно эхо.
   Старый чернец стоял призадумавшись, как бы сосредоточившись на самом себе. Казалось, что из глубины его собственной души он будил прошлые воспоминания.
   -- Сын мой! -- сказал он. -- Женщины не дают нам счастья на земле, хотя уста их слаще меда и глаже масла. Конец всегда бывает горек, как полынь, и остер, как меч.
   Казалось, слова эти переполнили чашу страданий Вышаты. На его бледном лице отразились следы борьбы.
   -- Вот видишь, мой сын, я дожил до глубокой старости, хотя и не щадил своей жизни, -- продолжал чернец. -- Я спал не на пуховиках, но на земле; под голову я не клал подушки, голая земля служила мне периной, однако же Господь наградил меня здоровьем и спокойствием. Я победил искушение, которое влекло меня, и в этой келийке, у подножия Бога, я нашел спокойствие и тишину. Был и я молод, любил и часто плакал, потому что та, которая поклялась мне в своей верности, предпочла богатого боярина. Теперь она уж стоит перед престолом Всевышнего. Я давно простил ее и в служении Господу нашел новый труд и обязанности.
   -- Отец! -- произнес Вышата. -- Вокруг нас измена. Я думал, что служу матушке-Руси, но оказалось, что я был только орудием в чужих руках. Я думал, что в сердце Люды я похороню свои сомнения и печаль, но ее сердце закрылось предо мною, и сегодня я ничего не желаю, кроме спокойствия, тишины и забытья... Благослови меня!..
  

VIII

НЕОЖИДАННОСТИ

   Настала осень, но киевляне еще не успели собрать со своих огородов винограда, и листья груш и яблонь золотились на деревьях. Черешни, краснея на опушках леса, соперничали с золотисто-бурыми листьями; на калине висели коралловые гроздья, впитывая в себя лучи нежного солнца. Природа обретала скромный вид гармонии и тишины.
   Никогда Болеслав не был так занят войском, как в настоящее время. Хотя он никогда не рассказывал о своих намерениях, но ни для кого не было тайной, что его приготовления преследуют военные цели.
   Он увеличил число войск, обострил дисциплину и запретил удаляться из обоза в город, иметь с городом какие бы то ни было сношения. Этим он возбуждал неудовольствие воинов, которые роптали на короля, упрекали в том, что он медлит с возвращением в Польшу. Пока они пировали, ели и пили мед с киевлянами, все было тихо и спокойно: они забывали о доме и отечестве; но как только король запретил отлучки из обоза, тут-то и поднялся ропот. Однако ж, несмотря на то, что войска были недовольны, они подчинялись ему, зная, что король не любит шутить. Воины продолжали уходить тайком, затевали ссоры с киевлянами и в это время пропадали, так что даже нельзя было найти следа. Некоторые их видели то там, то сям, но затем они внезапно исчезали... Их стали разыскивать: одного нашли убитым в лесу, другого рыбаки вытащили из Лыбеди, третьего из Днепра... Войско становилось все меньше и меньше, Болеслав все ожидал подкрепления из Кракова, но паны не присылали его. Так он жил изо дня в день, не видя конца этому ожиданию, а тут еще воины гибли, как мухи.
   Поэтому не удивительно, что он, возмущенный происходящим, собрал остатки своих войск и сгруппировал их в один лагерь и строго-настрого запретил отлучку под каким бы то ни было предлогом. В сущности явного недоразумения между Изяславом и польским королем не было, но каждый мог заметить, что отношения их охладели, что за плечами короля происходят заговоры и измена. Об этом уже неоднократно предупреждали Болеслава, но Изяслав как ни в чем не бывало продолжал приглашать его к себе, пил с ним вино и мед и всегда был как бы послушен, даже покорен. Все знали, что существует измена, но доказательств не было, и все с минуты на минуту чего-то ожидали.
   Болеслав с каждым днем становился грустнее и печальнее. Его раздражало, что паны пренебрегают его просьбами и на его желания отвечают молчанием.
   "Зачем я пришел сюда! -- думал он. -- Ведь я хотел славы для Польши, хотел для нее приобрести расположение Руси, а они, как слепые, не замечают моего желания. Гордость ослепляет их, и они не видят дальше своего носа. А ведь мне гораздо легче было бы сидеть дома, ничего не делая, только протягивать им руку для целования, чем ждать и ждать, быть может, позорного конца".
   Его раздражало и двусмысленное отношение Изяслава к Руси, что вынуждало короля не сегодня, так завтра сделать решительный шаг. Поэтому не удивительно, что он, находясь в таком сложном положении, не мог быть веселым и не показывался на людях; он не показывался даже Людомире. Она только вздыхала:
   -- Видно, не любит меня.
   Мысль эта зародилась у нее по весьма простой причине. Вся ее любовь происходила от милости и доброты короля, который приютил ее в самую тяжелую минуту ее жизни, -- минуту, когда она потеряла любимого отца. И этого было для начала достаточно. Она полюбила молодого короля тою любовью, которая не спрашивает о прошлом возлюбленного; она не думала о том, что будет впереди. Полюбив однажды, она думала, что любовь будет бесконечной. С нею она не смешивала никакие другие чувства и желания. Она сидела на Красном дворе, в тереме короля, как птичка в клетке, для которой достаточно клочка голубого неба, представлявшего для нее весь мир. Она была счастлива, пока король весело улыбался ей. Он улыбался сегодня, и должен был улыбаться завтра. Но о завтрашнем дне она не беспокоилась. Для нее не существовало короля, существовал человек, которого она любила. Что ей было за дело, что думает король, какие мысли зародились в его голове, какие он строит планы и как их будет исполнять? Она любила и жила этой любовью; чувствовала, что любима, и этого ей было достаточно. Этим удовлетворялись все ее желания и составляли для нее весь ее мир. Люде казалось, что так она проживет век, что лицо короля никогда не омрачится в ее присутствии. Поэтому не мудрено, что ей было больно видеть человека, которого она любила, печальным.
   -- Да, он меня не любит, -- повторяла она, и эта мысль омрачала ее душу.
   Люда искала решения этого вопроса, но не находила, потому что искала его в самой себе. Не умея объяснить все, что происходило в ее душе, она начала чаще ходить в лавру и к Спасу, но никого из знакомых, кто бы рассеял ее грусть, там не встречала.
   Однажды в воскресенье она возвращалась с Добромирой домой, как вдруг перед самым Красным двором их нагнал Путята.
   Люда обрадовалась ему, точно увидела родного отца.
   -- Ах, как я давно не видела тебя! -- воскликнула она. -- Да и сама-то я никак не могла собраться в город. Ну, как там поживает тетушка Ростиславна? Что Богна? Все ли живы, здоровы?
   И она забросала старика вопросами.
   Лицо Путяты было чем-то озабочено.
   -- Слава Богу, все здоровы и живы... по крайней мере я оставил их такими, но, Бог знает, найду ли их живыми, вернувшись.
   Люда угадала его мысль.
   -- Значит, еще не успокоился, -- сказала она полушепотом.
   Они уже подходили к частоколу Красного двора.
   -- Мне хотелось видеть тебя, мое дорогое дитя, -- ласково сказал Путята. -- Ну вот и увидел. Теперь я должен вернуться. Вот уж видна и калитка Красного двора.
   Люда поцеловала его руку.
   -- Спасибо тебе, дорогой отец! Приходи как-нибудь ко мне испить медку, да и Богну прихвати с собою, пусть она не чурается меня.
   Путята поцеловал Люду в лоб.
   -- Прощай, будь здорова! -- сказал он, хотел еще что-то прибавить, но удержался, и, когда Люда уже хотела войти в калитку, он наклонился к ее уху и таинственно шепнул:
   -- Смотри, будь осторожна, не ходи в город после заката солнца!
   И, обратившись к Добромире, прибавил:
   -- Не пускай ее, матушка.
   -- Почему? -- спросила Люда.
   Путята опять наклонился к уху Люды и с грустью ответил:
   -- Уж слишком часто Славоша около вас вертится.
   Добромира перекрестилась...
   Люда любила сад Красного двора и подолгу сидела там, и, когда сомнения закрались в ее молодую душу и терем сделался тесным для нее, она все чаще выходила из светелки и гуляла в саду, пытаясь размыкать свое горе. Да и куда ей было идти?
   В тот же день после заката солнца Людомира, не послушавшись совета Путяты, вышла в сад, который скорее был похож на громадный лес, обнесенный частоколом, как крепость. Сад этот с одной стороны примыкал к устью Лыбеди, с другой -- граничил с Выдубычью, а третьей стороной прикасался к стенам монастыря Святого Михаила, с четвертой -- проходил по берегу Днепра, широкого в этом месте, как море. Неподалеку от монастыря Святого Михаила, на высоком холме, стоял Красный двор, обращенный лицом к Днепру и Переяславлю. Двор этот был построен недавно, так что его еще не успели отделать и только вырубили кусты и деревья, чтобы открыть вид на Днепр и окрестности. Вдали шумел густой лес, доходивший до Лыбеди. Над Днепром возносился обрывистый песчаный берег, поросший мелким сосняком, волчаником и терновником. Со стороны Лыбеди обрыв этот делался покатее, так что, не доходя до берегов двух рек -- Лыбеди и Днепра, был уже совершенно отлогим. В стороне, на полянке, примыкавшей к обрыву, еще Всеволод приказал поставить деревянную скамейку, на которой часто любил сидеть и издали смотреть на свой любимый удел -- Переяславль. Отсюда в ясный день были видны золотистые купола церквей.
   Эта же скамейка была излюбленным место отдыха и Людомиры, в особенности в настоящее время, когда Болеслав по целым дням пропадал в обозе и когда ее мысли, прежде незнакомые ей, жужжали в ушах, как рой пчел. Ввиду этого она уходила под старые дубы и садилась на скамью Всеволода. Здесь она чувствовала себя как-то вольготнее. Спрятавшись за толстыми дубовыми ветвями и вслушиваясь в осеннюю тишину, в ласковый шепот деревьев, она глядела вдаль, восхищаясь видом природы, прекрасной и щедрой в этих местах.
   Солнце уже закатилось, на землю падали его последние лучи. Но они побледнели, расплылись, исчезли. Звезды на небе начали уже загораться одна за другой, а Люда все еще сидела, прислушиваясь к тишине, упавшей на Днепр и его окрестности.
   Но вот из-за Переяславля показалась красная луна, взошла, стала бледнеть и, отразившись в Днепре, бросила длинные серебристые лучи на воду, заиграла на ее поверхности.
   Ночь с каждой минутой делалась тише и глуше. Только изредка над Днепром раздавались какие-то отголоски, отзывавшиеся эхом на холмах. Там и сям на берегах Днепра, в направлении Турханьего острова, блестели на песчаных отмелях, между ивняком и кустами, огоньки рыбачьих фонарей. Зеленый остров и отдаленная лощина, и лозы, и Днепр, в котором ярко отражалась луна, -- все это вместе с тишиной ночи составляло чудесную гармоничную картину.
   Люда продолжала сидеть. По узкой тропинке, шедшей через сад, точнее, через лес, огороженный частоколом, должен был возвращаться из обоза Болеслав; туда он уехал в полдень. Люда дожидалась своего короля. Ей хотелось взглянуть на него -- вдруг блеснет в его глазах искорка веселости.
   И она ждала, и смотрела. Ей показалось, что между густыми ветвями дубов мелькнула на Днепре лодка, направлявшаяся к берегу. Она встала, отвела рукою ветки и убедилась, что это в самом деле была чайка, в которой сидело три человека. Двое из них легкими ударами весел направляли ее к берегу.
   Люда с напряженным вниманием следила за ними.
   Наконец гребцы остановились, привязали чайку в лозняке, росшем у частокола, и трое мужчин стали медленно подниматься в гору, в направлении Красного двора. Через минуту они исчезли в лесной чаще.
   Люда не могла понять, кто были эти люди и почему они ночью, как воры, подкрадывались к Красному двору. Она не знала, что делать: вернуться ли в терем или ждать, пока они подойдут ближе, может, удастся узнать, кто они. Люде сделалось страшно, она хотела вернуться, но вдруг в голове мелькнула мысль, что это, может быть, король, и она остановилась. Ей не долго пришлось ждать. Скоро на поляне показалась длинная тень, сначала одна, потом вторая, третья. Все они промелькнули и исчезли. Очевидно было, что прибывшие прятались за деревьями. Она притаилась и ждала. Ею овладел страх, она поняла, что это не король, да и зачем ему прятаться за деревьями. "А если это и впрямь не король, если эти люди заметят меня?" -- подумала она...
   Дальше некогда было размышлять, так как в этот момент один из трех незнакомцев остановился в нескольких шагах от нее, и только благодаря густым дубовым ветвям он ее не заметил. За первым на некотором расстоянии шли, озираясь, еще двое.
   Люда стояла полуживая.
   -- Теперь уж скоро будет возвращаться, -- сказал первый.
   -- Нужно прислушиваться к оклику, -- отвечали ему полушепотом.
   -- Не бойся, старик не прозевает. Он и поныне не может забыть того меда, которым король угостил его на Красном дворе.
   Люда угадала, о ком идет речь, и внимательно прислушивалась.
   -- Пойдем подальше, к тем двум дубам. Ты, боярин, станешь с одной стороны, а я -- с другой, смотри не промахнись.
   В голове молодой девушки мелькнул совет Путяты. Из нескольких слышанных ею слов она поняла все: это были посланцы Изяслава, а именно -- Славоша и двое ей неизвестных. Таких посланцев Изяслав просто так не посылал.
   Дыхание в груди у Люды сперло. Она видела людей, кравшихся к Красному двору с целью убить короля.
   "Надо оповестить стражу, -- подумала она. -- Но как? Легко наткнуться на нож разбойника".
   Через минуту все трое отошли к тропинке и спрятались за дубами в ожидании сигнала, который должен был дать Добрыня, стороживший Болеслава. Король должен был возвращаться из лагеря именно этой дорогой. Люда решилась перебежать тропинку наискось, между кустами, и попасть в терем с противоположной стороны двора. Когда все успокоилось и утихло, она осторожно встала со скамейки и пошла между кустами так тихо, что едва слышала собственные шаги. Однако напряженный слух Славоши различил шелест сухой травы и хруст веток под ногами Люды. Он подошел к соседу.
   -- Здесь, кажется, кто-то есть! -- произнес он.
   -- Кому тут быть? Видно, сова проснулась и тряхнула крыльями. Больше некому.
   Славоша посмотрел в направлении терема.
   -- Вон мелькнула тень, исчезла.
   -- А ты что же, тени боишься?.. Видно, ветер колыхнул березу...
   Наконец Люда добежала до терема и оповестила стражу. Немедленно послали в обоз предостеречь короля, чтобы он возвращался другим путем. Воины тем временем окружили сад, отрезали злоумышленникам путь к лодке и начали поиск убийц. Посланцы Изяслава, ничего не подозревая, продолжали поджидать короля. Они уже давно слышали свист Добрыни, который подавал им сигнал, что король оставил обоз. Убийцы ждали, но Болеслава все не было. Добрыня видел, как король вышел из обоза, но не заметил, какой дорогой он пошел. Вдруг на той же тропинке, где устроили засаду на Болеслава, послышались шаги. Все насторожились. Шелест с каждой минутой приближался, убийцы слышали отчетливые людские голоса, которые как бы переполнили весь сад. Это обеспокоило Славошу.
   -- Плохо дело! -- шепнул он одному из сообщников.
   -- Кажись, Добрыня нам изменил!
   -- Ведь говорил я, здесь был кто-то!
   Между тем шум приближался. Смелые, уверенные шаги, звон оружия заставляли думать, что вместо Болеслава им придется встретиться с толпой вооруженных людей, и злоумышленники дали стрекача к лодке. Но здес ь их уже ожидали вооруженные люди. Столько же или более гнались за ними. Спастись не было возможности: их схватили и связали.
   -- Ночные пташки, не в пору же вы собрались на охоту! -- послышались голоса.
   -- Отвести этих поганцев во двор?
   -- Да, отвести. Пусть там посидят до утра. Днем увидим, кто они такие.
   Один из стражников присмотрелся к Славоше.
   -- А... милый! Ты, кажись, мне знаком. Я, кажись, видал тебя. И впрямь, знакомый, знакомый. Это тот самый чернец, что приходил за подаянием.
   -- Ну, завтра мы его лучше разглядим.
   -- Отвести их в подвал, и пусть там проспятся.
   Их схватили под руки и повели...
   Ранним утром всех троих доставили к Болеславу. Он молча посмотрел на них, на одном он остановил свой взгляд: очевидно, узнавая его. Это был красивый двадцати двух -- двадцати трех лет мужчина, старавшийся гордо держаться перед королем. Но Болеслав не обращал на это никакого внимания.
   -- Кто вы? -- спросил он.
   -- Слуги княжеские.
   -- Слуги? А как же вы служите князю?
   Разбойники молчали.
   -- Значит, служите князю с ножом в руках? Кто вас послал?
   -- Тот, кто имеет право посылать, -- отозвался один из разбойников.
   Болеслав вместо ответа кивнул Болеху.
   -- Прикажи повесить этих негодяев. Какой жизнью жили, такой смертью пусть умрут.
   Они не ожидали подобного оборота дела и не предполагали, что тайна их может быть кем-то открыта.
   -- Кого ты приказываешь вешать? -- гордо отозвался молодой красавец. -- Не меня ли?
   -- Всех троих, -- спокойно отвечал Болеслав.
   -- Меня?
   Болеслав еще пристальней посмотрел на говорившего.
   Да, это был Мстислав, сын Изяслава.
   -- Да, и тебя прикажу повесить, -- коротко отвечал король.
   -- Не смеешь! Завтра же ты сам поплатишься своей головой.
   Король не отвечал на угрозы Мстислава и махнул рукой страже.
   -- Отвести этих негодяев!
   Стража схватила их, отвела на середину двора и ждала только прихода Болеха, который остался разговаривать с королем, чтобы исполнить приказание.
   -- Не хотите ли исповедаться и причаститься? -- шутили воины.
   -- На кой шут им причащение? Собак не исповедуют и не причащают.
   Приговоренные к смерти молчали и не просили прощения.
   Пришел Болех.
   -- Есть ли веревки? -- спросил он.
   -- Есть. Да и тех достаточно, которыми они связаны. Где прикажете повесить?
   -- Вон на этом дубе, только смотрите, чтобы сучья были покрепче.
   После этого отряд из нескольких солдат, ухватив под мышки Мстислава, Славошу и третьего разбойника, повели их за ворота.
   -- Ну, говорите, где вас вешать? -- Воинам было весело.
   Угреватое лицо Славоши покраснело от гнева.
   -- Вешай, где хочешь, ляшская собака. Сегодня нас повесишь, завтра повесят тебя.
   -- О! Какой грозный! Не поздно ли?
   Отряд шел по лесной дороге, ведшей на Василев. Наткнулись на поляну, где одиноко рос развесистый дуб. Много толстых, сухих сучьев окружало великана.
   -- Здесь хорошо и недалеко от дороги.
   -- По крайней мере здесь вас увидят другие, и у них отпадет охота разбойничать.
   Остановились под дубом.
   -- Их следует повесить друг подле друга, потому как они, видно, приятели.
   Начальник отряда посмотрел на связанных.
   -- Одна ветка не удержит их. Вишь, какие молодцы. Вот, взгляни на этого, -- показал он на незнакомого человека, -- ишь какое брюхо отрастил!
   Так как у них больше не было веревок, кроме тех, которыми были связаны злоумышленники, то один из отряда отправился на опушку леса, где густо рос березняк, срубил несколько тонких и гибких деревьев и вернулся с ними к дубу. Этими прутьями солдаты связали им руки назад, сняв веревки, предназначенные для повешения. Прежде всего набросили петлю на шею Славоши и перебросили через ветку. Двое людей держали Славошу, стоявшего под деревом. Но он ни одним движением не обнаружил страха перед смертью, стоял спокойно и молча, каким был всегда, когда исполнял княжескую волю. Двое других начали его тянуть на ветку, и лицо Славоши в момент исказилось, налилось кровью, глаза остекленели. В горле захрипело и послышались какие-то непонятные слова, по-видимому, проклятья, посылаемые в адрес вешателей.
   Так кончил свою жизнь Славоша.
   -- Ну, князек, теперь черед твоей милости. Будьте ласковы, позвольте набросить петельку на вашу белую шейку.
   -- Смотри, чтобы завтра на твою шею не набросили бы петли, -- огрызнулся Мстислав. -- У Изяслава немало верных слуг.
   Однако солдаты не обращали на это внимания.
   Они помнили приказание повесить, и его повесили, как и первого. За ним повесили третьего.
   Когда страшная расправа закончилась, отряд постоял еще несколько минут, чтобы кто-нибудь не обрезал веревки, и наконец возвратился на Красный двор.
   Добрыня в тот вечер, когда давал сигналы Славоше и двум другим об отъезде Болеслава из обоза, долго ждал в условленном месте, но никто из княжеских посланцев не возвращался. Хотя он и не знал, что с ними случилось, но чуял недоброе. Уже полночь минула и погасла вечерняя заря, а сообщники не появлялись. Он прождал всю ночь, не осмеливаясь покинуть условленное место, так как должен был принести весть князю в Киев. Ему нельзя было вернуться ни с чем... Какую же весть он мог принести князю? И он ждал.
   Уже и солнце взошло, а его сообщников все не было. Добрыню объял страх; боясь попасть в засаду, он решил вернуться.
   Однако не пошел обычной дорогой. Знал: на ней он может встретиться с польскими солдатами, поэтому повернул в лес и пошел по тропинкам, которые ему были хорошо знакомы. Он не заходил в свою избушку над Кловом, чувствовал -- незачем ему заходить. И правда, там уже ожидал его отряд польских солдат, чтобы схватить. Но, видно, старый лис нюхом чуял опасность и вместо того, чтобы вернуться домой, направился в Киев на Княжий двор.
   Тропинка как раз вела через ту полянку, на которой повесили Славошу, Мстислава и третьего разбойника. Не доходя горы, он увидел на дубовых ветвях колыхавшиеся тела, но это его нисколько не удивило. В то время повешенные встречались чуть ли не на каждом шагу. Добрыня покачал головой.
   "Ого! -- сказал он про себя. -- Знаю, что случилось!"
   Так как он видел тела только сзади, то, разумеется, не узнал своих товарищей по преступлению.
   Но по мере того, как он всходил на гору и присматривался к повешенным, он вроде бы узнавал их, но еще не был вполне уверен. Наконец, выходя из лесу на поляну, он в одном узнал Славошу.
   -- Да, напрасно я, мои други, ожидал вас...
   В другом Добрыня узнал Мстислава, и его охватил ужас. Он сразу понял -- все его замыслы разлетелись в прах. И сам он чудом унес ноги с Красного двора, не похитив Люды. Он напрасно давал обещание Вышате; теперь последние его надежды -- стереть с лица земли ляшского короля и приобрести милость князя -- не удались... Однако ему некогда было раздумывать: нужно было спасаться, иначе кто-нибудь мог его заметить, тогда ему уж не унести своих ног с этой поляны и его кости тоже будут рядом с Мстиславом и Славошей.
   Тревожно озираясь, он направился в Киев. Конечно, он предпочел бы явиться на княжеский двор с лучшей вестью.
   Было уже за полдень, когда Добрыня пришел на Княжий двор. По-видимому, гридням было приказано впустить его, так как его пропустили в гридницу Изяслава без спросу. И едва он показался в дверях, князь обратил на него свой вопросительный взор.
   -- Где Мстислав? -- спросил он сурово.
   Не успел Добрыня рта раскрыть, как Изяслав прочитал на его лице, что посольство его окончилось плохо.
   -- Все в руках короля.
   Изяслав молча прошелся по избе, потом сел у стола.
   -- Где же они? -- спросил он.
   -- Уж им не вернуться к тебе, милостивый князь, -- отвечал Добрыня, -- король приказал их повесить.
   И он рассказал о случившемся: как он, дав сигнал, ожидал их в лесу за обозом, наконец решил уйти в Киев и по дороге туда наткнулся на тела Мстислава и Славоши.
   Изяслав молча слушал рассказ Добрыни, но с каждым словом он пронизывал его острым, пытливым взглядом: по-видимому, он ему не верил. Князю все рассказанное показалось неправдоподобным. Он и мысли не допускал, чтобы такой бывалый пройдоха, как Славоша, попался в руки короля. Ведь он сам избрал время, удобное для совершения убийства, и следил за каждым шагом Болеслава. Можно ли поэтому было допустить, чтобы он ошибся и попал в сети, расставленные ему королем. Он видел в этом какое-то предательство, измену, так как о том, что на самом деле произошло в саду Красного двора, ни он, ни Добрыня не догадывались. Ему жаль было сына...
   Однако после продолжительного молчания он снова обратился к Добрыне.
   -- Ты видел их тела?
   -- Видел, милостивый князь.
   -- Не ошибся ли? Ты узнал их?
   -- Да, узнал.
   Князь повернулся лицом к окну и неподвижно стоял несколько минут. Заметив кого-то во дворе, он громко обратился к отроку:
   -- Позвать сюда конюхов и гридней.
   Через несколько минут в гридницу вошло несколько плечистых людей. Изяслав, по-прежнему стоя у окна и не поворачиваясь к ним, ровно произнес:
   -- Возьмите Добрыню и посадите в мешок.
   -- Твоя воля, милостивый князь, -- отвечал Добрыня, обращая умоляющий взгляд на князя.
   Но князь не отвечал и стоял молча и неподвижно, как и до отдачи приказания.
   Конюхи схватили Добрыню и повели через длинный детинец княжеского двора.
   Изяслав смотрел ему вслед. Но вот калитка закрылась, а Изяслав все стоял на том же месте, точно его приковала к окну невидимая сила. И он стоял не зря. Ему хотелось разрешить эту загадку; он напрягал весь свой ум, думая, как бы отомстить Болеславу, которого сам призвал на помощь. Он знал, что на стороне короля народ и старшины, и боялся, что один жест короля лишит его княжества, а может, и жизни. До настоящей минуты он боялся вести борьбу открыто и сегодня убедился, что все предначертанные им замыслы не удались, что Болеслав разгадал их, собрал все войска в обоз и следил за всеми поступками Изяслава. Теперь он знал также и то, что король не станет ни с кем церемониться: он не пощадил его сына, не пощадит и его слуг. Теперь уж ни для кого не было тайной, что Мстислав и Славоша повешены. Все это обдумал и учел Изяслав и наконец сказал самому себе:
   "Довольно объяснений, довольно лгать в глаза. Я знаю, чего он желает, а он знает, чего желаю я. Переполнилась чаша терпения, и ни одна ляшская душа не уйдет отсюда живой. Всю Русскую землю усею их костями. Киевлянам не нужны два князя: или я, или он будем княжить в Киеве".
   На следующий день Изяслав созвал всех воевод, бояр и лучших старшин на совет и стал спрашивать их, что делать: его союзник, свояк и приятель превратился во врага, успевшего расположить к себе недовольных Изяславом, -- во врага, протянувшего руку за княжеским венцом. Он находил, что глупо ждать, когда король станет осаждать Киев. Князь решил предупредить его, окружить Красный двор войсками, припереть его к Днепру и потопить или перерезать всех.
   Ему не следовало ждать дольше, так как зимой борьба с королем была бы труднее, тем более что Болеслав каждый день ждал подкрепления. Учитывая все обстоятельства, военный совет решил собрать дружину, рассеянную по всем окрестностям, и объявить войну. Изяслав обратился к Чудину:
   -- Боярин! Поезжай к Вышате, теперь он нам необходим. Пусть приведет своих отроков, которые еще при нем остались.
   Чудин, слушая князя, качал головой.
   -- Сам знаешь, -- продолжал князь, -- что Вышата теперь точно оглашенный, я потому и посылаю тебя к нему, чтобы ты присмотрел за ним и донес мне.
   Чудин в тот же день поехал в Берестово, но едва въехал во двор тысяцкого, как его поразила необыкновенная тишина. На дворе не было никого, и только спустя несколько минут явился заспанный челядинец и принял у него коня.
   -- Тысяцкий дома? -- спросил Чудин.
   -- Нет, ушел куда-то.
   -- Когда вернется?
   -- Не знаю.
   Ответы, даваемые с оттенком некоторой таинственности, поразили Чудина. Он взошел на рундук и затем в сени: везде было пусто. Обычно Вышата выходил встречать его, но на этот раз он изменил своему обычаю. Наконец Чудин заметил гридня.
   -- Где Вышата? -- спросил он. Гридень пожал плечами и равнодушно ответил:
   -- Не знаю.
   -- Он уехал куда, что ли?
   -- Да Бог его знает. Уж третий день его нет.
   Чудин не мог объяснить себе этой загадки.
   -- Ах да, я и позабыл, -- отозвался гридень, как бы припоминая что-то, -- ведь он приказал послать князю какое-то писанье.
   -- Какое?
   -- Не знаю. Кажись, на столе лежит!
   Чудин не умел читать, потому, прихватив письмо с собой, он вернулся в Киев. Письмо это было невелико, Вышата написал на куске пергамента только несколько слов:
   "Пошли, князь, на мое место нового тысяцкого. Я поступил на службу к другому".
   Известие это явилось неожиданностью на Княжьем дворе, даже загадкой, которую никто не мог разгадать. Что случилось с Вышатой? Куда он девался? Неужели его схватил Болеслав и предал смерти? А может быть, он сам добровольно пристал к королю? Все это было необъяснимо.
   Случай этот вызвал новые осложнения, и срок, назначенный для начала войны с польским королем, пришлось отложить. Но эта неизвестность продолжалась недолго...
  

IX

НЕОДИНАКОВАЯ СУДЬБА

   Была поздняя, теплая и ветреная осень. Болеслав держал свои войска в лагере. Неудовольствие воинов росло с каждым днем, и если не случился бунт, то только благодаря тому, что Болеслав обещал войскам устроить их зимой на удобных квартирах. Куда он хотел их вести -- никому не было известно. Он, во-первых, ожидал помощи из Кракова, но вместо этого получал невеселые известия. Во-вторых, там сетовали на долгое отсутствие короля, вообще на правительство и на якобы слабую оборону страны и, разумеется, как им казалось, на веселую жизнь короля в далекой Руси. Самолюбивое панство волновалось, но на это Болеслав мало обращал внимания. Сетовало и духовенство, возмущаясь той якобы легкой жизнью, какую король вел вдали от отечества.
   Но ни тех, ни других Болеслав не посвящал в свои замыслы. Напротив, он их скрывал от них, так как не ожидал с этой стороны ни совета, ни помощи.
   Отношения короля к шляхте и обуздание ее гордости приобретало ему врагов в совете и в сенате. Но этой неприязни Болеслав нисколько не боялся; он всегда умел кого надо усмирить.
   Когда сделалось известным, что Изяслав открыто посягает на жизнь короля и что он намеревается выставить против него вооруженную рать, путь, который избрал сам польский король, был уже начертан. Придет ли помощь или нет, но он решил покончить с Изяславом, занять Киев и венчаться на княжение. Затем, оставив наместника на русском столе, с собственными, а также русскими войсками двинуться в Краков и там положить конец неудовольствию и бунту шляхты.
   Это был смелый план -- в духе Болеслава. Для него он не представлял никаких затруднений, тем более что он имел за собою всю Русь.
   Решившись на это, он держал свой обоз наготове и только ждал подкрепления из Кракова. Правда, до него доходили вести, как отдаленное эхо, что это подкрепление выслано и что во главе войск стоит молодой, но гордый и стремящийся к славе воевода Сетих, который позже, при Владиславе, добился власти и удовлетворил свою гордость. Некоторые говорили, что вместо подкрепления к Болеславу едет только посольство. Из-за этой неуверенности приходилось ждать, пока вопрос не выяснится.
   Поздняя осень заканчивалась в тоскливом ожидании и различных сомнениях. Именно в это время, однажды утром, на детинец Красного двора въехал рыцарь с конным отрядом и приказал доложить о себе королю.
   Его впустили. Рыцарь этот имел продолжительную аудиенцию у короля.
   Но кто он был?
   Его никто не знал.
   Ни он сам, ни его свита не объявили его имя. Он пробыл у короля несколько часов; нерасседланная лошадь ожидала его у крыльца. Наконец он вышел, отроки подвели ему коня, подержали стремена, и он, вскочив в седло, немедленно уехал с Красного двора. Отряд, сопровождавший его, двинулся за ним.
   После этого разговора с неизвестным рыцарем Болеслав остался один и долго сидел, подперши рукою голову, в глубокой задумчивости. Все догадывались, что этот таинственный рыцарь, внезапно явившийся и уехавший с Красного двора, был не кто иной, как польский посол. Некоторые из отроков подслушали людей из его свиты, которые говорили между собою по-польски, но ничего не узнали, и никто не был уверен, что это был посол. По-видимому, разговор, который он имел с королем, был чрезвычайно важен, потому что король после его отъезда был глубоко озабочен и опечален.
   Прошел час после отъезда незнакомого рыцаря, а Болеслав продолжал сидеть на том же месте и в том же положении. На его лице видна была печаль, на глазах блестели слезы.
   Приближался момент, когда он по обыкновению уезжал в лагерь, но, по-видимому, король забыл об этом, зато не забыл Болех. Он вошел тихо в комнату, в которой сидел король, чтобы напомнить ему. Дверь скрипнула, Болеслав оживился, поднял голову, точно кто его разбудил.
   -- А, это ты, Болех?
   -- Я. Пора ехать в обоз.
   Они встретились взглядом. Болех был удивлен внезапной переменой, какую заметил на лице короля.
   -- Наконец я дождался посла, -- сказал он, глядя в упор на Болеха.
   -- А! Значит, это был посол? -- переспросил Болех.
   -- Да, посол, от Сетиха и епископа!
   Наступило молчание, во время которого король грозно сдвинул брови.
   -- Но прежде, чем он вернется туда, я буду там, хотя бы только затем, чтобы посчитаться с гордою шляхтою и наказать слепцов за то, что они не видят будущности Польши и отворачивают свои откормленные морды.
   Болеслав дрожал от гнева.
   -- Ну, а помощь? -- робко спросил Болех.
   Лицо короля исказилось горькой улыбкой.
   -- Нет, видно, эту помощь мне придется добывать саблей. Говорят, я нужен дома. Конечно, им нужен король под боком, чтобы исполнять их приказания. Но я хочу быть королем для Польши, думать о ее величии, ее будущем, славе, но не о воеводах, которые заботятся только о своих уделах... Прикажи, чтобы все было готово, -- прибавил он после минутного молчания. -- Мы тотчас едем в обоз.
   Болех ушел. Король крепко призадумался:
   "Говорят, что у нас есть свои дела, а ты, король, караулишь Русь, чтобы не упустить ее. Но от твоего отсутствия Польша страдает, страдает твоя слава, твоя совесть. Слепцы! Указывать дорогу мне! Я сам желаю вести всех на одном поводу -- к счастью. Но как им объяснить, что, сидя на Руси, я наблюдаю за Польшей? Я приобрел там друзей, где были одни враги, и они еще спрашивают -- для чего нам Русь? Разве это не одно и то же, если б кто спросил: "Зачем тебе брат или сестра?" Русь и Польша нужны друг другу. Нас без Руси съедят немцы, а без нас эту же Русь уничтожат князьки, поселившиеся среди их полей и садов. Нам нужно быть вместе. Я нуждаюсь в Руси, нуждаюсь в расположении народа и в его силе, чтобы соединить все силы и составить одно целое. Это великая сила, только она могла бы отразить немецкую наглость, напор, которые рано или поздно уничтожат нас. И наши глупцы еще унижают меня за то, что я сижу здесь".
   И он закрыл лицо рукой, меж тем как мысли роились в голове, вызывая всевозможные картины будущего.
   "Да, потому, что я сижу здесь, они зовут меня к себе, зовут, как бездельника, отлынивающего от работы. Они обижаются, что моя рука жмет их... Ну да, жмет. Эта рука хотела уничтожить вас, потому что вы -- все равно что сгнившее дерево, в котором завелись черви. Правда, рука моя жмет вас, но эта же рука создает могущество государства и соединит разбежавшихся во все стороны "животных". Я все равно что мельник, желаю устроить на быстром потоке свою мельницу, сдержать воду и поставить ей неопреодолимую преграду. Знайте же, я поставлю вашей гордости и самоволию предел... который вы воспринимаете как давление. Да, я жму, как каменщик, строящий дом: он прижимает кирпич к кирпичу, чтобы строение было крепким... чтобы оно не развалилось..."
   Прошло несколько дней после отъезда посла, все уже знали о том, что он приезжал, но никто не ведал, что теперь предпримет король... Приближалась решительная минута. Изяслав каждую секунду ожидал нападения на Киев, так как ему было известно, что войска короля стоят наготове.
   Между тем король сидел по целым дням и советовался со старшинами. На Красном дворе все уже было готово, точно король сейчас должен был уехать. Людомира не могла дать себе отчета из всего того, что делалось вокруг нее; по ее понятию, должно было не сегодня, так завтра произойти столкновение между Изяславом и королем. Но она молчала, как женщина, которая не имела никакого голоса. Теперь она видела короля очень редко, и если он приходил к ней, то на короткое время, когда уезжал в обоз или уходил на совет. Все это не предвещало ничего хорошего.
   Однажды, сидя одна в светлице, она думала о короле, как вдруг дверь открылась и он вошел в горницу. Уже смеркалось; в комнате делалось темно, но Люда заметила его печальное лицо.
   -- Что с тобой, мой повелитель? -- спросила она. -- Что ты всегда такой печальный?
   Болеслав привлек ее голову к своей груди и поцеловал в лоб.
   Люда долго стояла, прижавшись к нему, и когда подняла на него глаза, в них было столько печали, скорби и любви, что сердце короля заныло.
   -- Жаль мне тебя, дитя мое! -- отозвался он.
   Людомира удивилась. По-видимому, она что-то предчувствовала, может, угадывала.
   -- В чем дело, ты уезжаешь?
   -- Да, уезжаю.
   -- Ты больше меня не любишь?
   Люда смотрела на него все так же печально.
   -- Поезжай! -- продолжала она, снова прижалась к его груди и долго не могла оторваться от нее: не было сил. По нервному дрожанию тела и по движению головы видно было, что она плакала. Она прощалась с ним; прощалась со своей надеждой, со своим коротким счастьем... Девушка понимала, что король должен уехать, и знала, что он прощается с ней навсегда... но в настоящую минуту не питала к нему никакой жалости.
   -- Останься здесь, мое дитя, -- взволнованно сказал король. -- Быть может, я еще вернусь. Среди вас мне было очень хорошо.
   Люда поблагодарила его взглядом и поцеловала королевскую руку.
   -- Вернешься? Когда?
   -- Вернусь, если буду жив, -- отвечал он задумчиво. -- У меня дома больше врагов, чем на Руси, и если удастся победить их, я непременно вернусь; не исключено, что они победят меня...
   Уже совсем смеркалось, когда король покинул Людину светлицу; девушка осталась одна с мыслями о завтрашнем дне.
   -- Видно, на то воля Божья, -- сказала она Добромире, -- чтобы я была сиротой. Пусть едет, куда хочет, но я никогда не перестану любить его...
   Болеслав вернулся к себе, на душе было тяжко. Все его замыслы и надежды развеяло ветром...
   Недальновидность шляхты лишала его последней надежды: он должен вернуться, так как война здесь отняла бы у него много времени, да и потом, могло случиться так, что возвращаться домой было бы поздно и незачем. И когда Болех предложил королю отдохнуть перед отъездом, он с горечью ответил:
   -- Уж и не знаю, удастся ли мне когда-нибудь отдохнуть. Сам видишь, мой друг, как они ценят мой труд, мои усилия и любовь к отечеству. Им невдомек, что я желаю добра Польше, и слабости человеческие считают преступлением. Я знаю, им нужен другой король. Сетих желает такого, каким был Владислав, которым он управлял... А краковский епископ хотел бы иметь короля вроде церковного прислужника. Но я рожден для иных целей и теперь иду туда лишь с намерением сразиться с ними со всеми. Мне нельзя терять ни одной минуты. Или у них будет один-единственный король -- я, или пусть Польшей управляет шляхта, которая разграбит страну дотла. А потом, потом Бог знает, чем окончится это владычество.
   Еще оставалось два часа до рассвета, а король уже приказал двинуться в путь по дороге на Василев. Послышались удары в котлы; эхо разнесло эти звуки по окрестностям. Народ не знал, что случилось, и дрожал от страха при мысли о новой войне, которая принесет им несчастье, пожары и уничтожение. Но скоро всем стало известно, что поляки двинулись назад в Польшу, и, когда об этом уведомили Изяслава, он не поверил.
   -- Ушел! Куда?
   -- В Польшу.
   -- В Польшу? Не может быть. Нет, он, видно, хочет ударить на нас сбоку.
   Хотя он и не верил, однако же не посмел послать ни одной стрелы вдогонку отходящим...
   Собрав небольшую рать и дружину в Киеве, он заперся на княжеском дворе и ожидал нападения. Но вот прошло несколько дней, а ляшские войска все еще не появлялись под Киевом. Прошло еще столько же времени... Наконец было получено известие, что Болеслав и впрямь ушел через Перемышль в Польшу.
   Изяслав не мог объяснить себе его поступка и распространил слух, что король бежал из Киева из опасения столкновения с ним, Изяславом...
   Красный двор опять опустел. Окрестные жители проходили мимо, да и князь никогда не заглядывал в него. Единственными обитателями здесь оставались Добромира и Люда. Девушка жила в той самой светелке, в которой провела счастливейшие дни своей жизни. И она не хотела уходить из Красного двора. Она похудела и побледнела. Ее лицо и весь облик свидетельствовали о том, что счастье миновало. Она ходила по комнатам Красного двора как привидение, оттого распространился слух, что на Красном дворе живут домовые. Все старались обойти этот дом стороной, точно он зачумленный.
   Берестов тоже опустел, и только одни липы стояли по-прежнему на своих местах, да в Печерском монастыре прибавилось одним монахом больше.
   Молодая девушка ничем не занималась, мысли ее бежали прочь, опускались руки. К себе домой она не хотела возвращаться: здесь по крайней мере она жила дорогими воспоминаниями, этого ей было довольно, этим она дышала. К тому же она была убеждена, что король вернется. Ведь он, уезжая, сказал ей: "Вернусь или погибну". Но в его погибель она не верила...
   Добромира каждое утро ходила в сад, собирала сухие сучья и на них готовила обед. Откуда она доставала провизию -- Люда не знала. Она по-прежнему с утра садилась у окошечка своей светелки, смотрела на Днепр и на далекую равнину. Смотрела неподвижно, как человек, который при этом ничего не видит и ни на что не надеется.
   Прошло порядочно времени... Люда, по-видимому, стала успокаиваться и чаще посещать пещеру святого Антония, в которой подолгу оставалась; и когда не ходила, то сидела целыми днями у окна с рукоделием в руках. Добромира, глядя на нее, только головой качала.
   "Все то же, -- думала она, -- одна и та же печаль, та же тоска не оставляет ее бедную головку... Полюбила орла голубка, да не мог он усидеть с ней на одной ветке: он рвался в небеса, к солнцу, а она оставалась прикованной к ветке... Эх бедная... теперь она смотрит в небо через оконце светлицы и выжидает, не вернется ли милый, а он, поди, и забыл о ней... Хоть бы Вышата пришел... но и тот Бог весть куда пропал".
   И среди однообразия мыслей и жизни Люда дождалась весны.
   Весна не принесла ей ничего нового. Изяслав по-прежнему ссорился с киевлянами, и народ со дня на день ожидал Всеволода Переяславльского. Старые воеводы добровольно уходили от него... Изяслав отомстил Варяжко за смерть своего сына; остальные киевляне гнули свои спины перед ним, позволяя обуздывать и запрягать себя в ярмо.
   Люда и Добромира спокойно сидели на Красном дворе. О них как будто забыли. О Вышате по-прежнему ничего не было слышно. Правда, ходили неясные слухи, что он постригся в монахи, ушел в монастырь, но это были скорее одни только догадки.
   Весной Людомира стала выходить из своей светелки и время проводила в саду на лавочке, где когда-то узнала о заговоре для убийства Болеслава, -- или на рундуке... Хотя весна не принесла ей радости, она немного оживила ее, успокоила, и хоть на ее лице по-прежнему не появлялась улыбка, но было видно, что она как-то оживилась.
   Однажды старая Добромира вернулась из церкви после исповеди радостная, сияющая, какою ее никогда не видала Люда.
   -- Что с тобою, мамушка? -- спросила она.
   Добромира не отвечала. Устремив на нее пристальный взгляд, исполненный любви и доброты, она привлекла ее к себе и поцеловала несколько раз в лоб.
   -- Сегодня я сподобилась причаститься, и Господь осенил меня одной мыслью, -- ласково сказала она. -- О если бы Господь позволил мне исполнить ее!..
   Людомира ее не поняла.
   Спустя несколько дней, когда уже совсем потеплело, Добромира, сварив обед раньше обыкновенного, вдруг куда-то исчезла и вернулась домой поздней ночью. Люда поджидала ее.
   -- Где ты была, мамушка? -- спросила она.
   -- Недалеко, дитя мое! Молилась в Печерской лавре.
   И она взглянула на Люду.
   -- Знаешь, дитя мое, Троицын день недалеко, не мешало бы тебе поговеть!
   -- Нет уж, подожду еще.
   Добромира не настаивала.
   -- Как только поправлюсь здоровьем, мы пойдем с тобою на могилу отца, -- сказала она. -- Потом я сведу тебя к пустыннику... Он живет тут недалеко, в пещере... Открой ему свою душу, и, может, он утешит тебя.
   Прошло еще несколько дней. Как-то в солнечный день пополудни они собрались в Китайскую пустынь, где под горою, как говорил народ, в пещере молился какой-то аскет, оставивший мирскую жизнь, к нему народ хаживал толпами за отпущением грехов. Никто не спрашивал у этого человека, кто он и откуда, что его заставило отрешиться от мира. Все видели его благочестивую жизнь, и этого было достаточно, чтобы его уважать. Всяк целовал его руку с большим благоговением; перед ним становились на колени для исповеди и каялись, как перед человеком, пользовавшимся особой благодатью Господа. О правах его на святость никто не спрашивал. Кто жил благочестиво -- того сам Господь наставлял на такую жизнь.
   Добромира и Люда, пройдя Выдубычи, пошли лесом по узкой тропинке. Куда они шли -- о том знала одна Добромира, и молодая девушка не спрашивала, куда ее ведет старая мамка. Так они прошли часа два, никого не встретив на пути. Пройдя лесную глушь, обе женщины вышли на широкий луг, зеленевший травой и пестревший цветами. Долина эта с левой стороны шла к Днепру. По ней протекал ручеек под прикрытием ракит и орешника, направляясь к Днепру. Через этот ручей был переброшен дуб, служивший мостиком для перехода людей, нередко посещавших это место. Пройдя через мостик, женщины опять исчезли в дубовом лесу, но лес вскоре стал редеть, и замелькал Днепр. Рядом с тропинкой зеленел небольшой холмик, окруженный большим прудом, суживавшимся со стороны, откуда шли женщины, и с помощью мостика соединявшимся с тропинкой от Берестова. На холме стояла деревянная церковка и несколько приземистых избушек.
   Женщины не пошли через мостик в церковь, или, точнее, в монастырь, а повернули налево. Когда они спустились с горы, им открылся восхитительный вид. Внизу блестела серебряная гладь воды, окружавшая островок, на котором красовалась Китайская пустынь. Чистая и спокойная поверхность воды, убранная зеленым венком побережных лоз, отражала неприхотливое строение монастыря и дома посадников. Вокруг пруда, на равных расстояниях, высились большие холмы, поросшие столетними дубами, кленами и чинарами. Глядя на спокойную поверхность воды, можно было подумать, что эти дубы, клены и чинары развесила в серебристой бездне пруда чья-то невидимая рука.
   Обе женщины шли довольно медленно. Старая Добромира часто садилась на траву и отдыхала.
   -- Ну, теперь уж недалеко, -- сказала она, подходя к лужку и усаживаясь на траву. -- Я здесь посижу, а ты поднимайся по этой тропинке в гору... и на другой стороне ты найдешь пещеру.
   Люда отыскала указанную ей пещеру и, войдя в нее, пошла по длинному, узкому коридору. Сначала ей освещал путь дневной свет, затем, по мере того как она удалялась от входа, свет стал меркнуть, и вскоре сделалось совсем темно, точно ночью. Ей было страшновато, но она продолжала идти... Наконец за очередным поворотом коридора она заметила красный огонек, который по мере ее приближения делался светлее и ярче. Над ним поднимался черно-бурый дым, колыхавшийся в воздухе.
   Но вот она уперлась в конец пещеры. Он оказался небольшой квадратной келийкой. В одном конце, на возвышении, стоял глиняный светец, фитиль которого горел красным пламенем. С другой стороны она заметила глубокую нишу наподобие высеченного гроба. Внизу этой ниши, на твердой глиняной земле, она увидела начертанный крест, а над ним надпись:
   "Крест Спасителя, спаси мя!"
   Под этой надписью находилась другая, сделанная кириллицей: "Гробница раба Божия Иоанна". На этой же стене, сбоку, была другая надпись, выполненная теми же буквами: "Много пострадал я, Господи! Упокой мою душу". У изголовья этой гробницы, в которой добровольно сокрылся живой человек, на дубовом пне лежало житие святых отцов печерских и несколько ломтей черного хлеба, который приносили окрестные жители пустыннику.
   В пещере не было никого, так как живший в ней аскет пошел по воду.
   Людой овладел страх. Она хотела вернуться, но услышала позади себя чьи-то приближавшиеся к ней шаги.
   Шаги стихли вблизи нее, но она не посмела оглянуться. На пороге пещеры остановился пустынник с кувшином в руке, бедном монашеском одеянии. Люда поборола страх.
   -- Отец! -- обратилась она, робко повернувшись к монаху и порываясь встать перед ним на колени, однако едва она взглянула на него, как вдруг закрыла лицо руками и жалобно простонала:
   -- Господи! За что Ты меня так жестоко наказываешь? -- И упала без чувств к ногам пустынника.
   Это был Вышата.
   Он приподнял ее и привел в чувство водою, которую принес в кувшине, и сам стал перед нею, безмолвный и белый, как мрамор. Люда не смела взглянуть на него. На ее искаженном и побледневшем лице не оставалось уже признаков жизни. Одно страдание отражалось на нем. В свою очередь Вышата обнаруживал беспокойство...
   До этого случая он думал, что сумел залечить разбереженные раны, примириться с Богом, но теперь убедился, что не так легко потушить сердечный огонь, который его сжигал.
   Тем не менее он овладел собой, стараясь заглушить в себе чувство прежней любви.
   -- Бедная сестра! -- взволнованно отозвался он. -- Чем я могу тебя утешить? Поищи сама утешения у того источника, из которого пьют все жаждущие мира. Господь ниспосылает нам судьбу, и в Господе нашем это утешение. Он привел меня сюда и указал на ничтожность всего мирского. Мое сердце было преисполнено гордости и греховными помыслами, и вот, смотри, где я похоронил их... Что делать?.. Не моя была тут воля. Я победил сильнейшую страсть, победил самого себя и здесь, в этой келийке, в которую никогда не заглядывает дневное светило, нашел душевное спокойствие.
   Люда, вся дрожа, слушала Вышату, тогда как бывший тысяцкий приподнял руку, сложил персты и осенил ее крестным знамением.
   -- С Богом, сестра! -- произнес он...
   Когда Люда ушла, Вышата упал на колени перед изображением креста, который он сам начертил при входе в пещеру, и начал молиться и плакать...
   После продолжительной молитвы он поднял глаза к небу тусклый свет лампады освещал слова, начертанные над крестом; он прочел их вслух, после чего встал и глубоко вздохнул.
   Между тем Добромира ждала.
   Люда, выйдя из пещеры, увидела Добромиру и со слезами бросилась ей на шею.
   -- Ах, мамушка! -- воскликнула она. -- Ведь это он, Вышата, кается за мои прегрешения.
   Добромира знала, что Люда увидится с Вышатой. Исповедуясь у отца Еремия, она узнала от него, где Вышата, и ей в голову пришла мысль свести их в последний раз в жизни. Старухе думалось, что молодой боярин простит любовь Люды к королю и бедная дочь воеводы Коснячко полюбит того, кто когда-то был другом ее семьи, и окончатся страдания обоих. Но она ошиблась. Вышата не пожелал вернуться в мир...
   Солнце уже клонилось к вечеру, когда Добромира с Людой спускались под гору, выбираясь на дорогу к Красному двору. Вся долина, лесные холмы, как равно и лозняки, серебристая вода озера и монастырь были погружены в вечернюю тишину. Только у Люды не было спокойно на сердце, потому что змея воспоминаний сжимала ее кольцом и высасывала кровь.
   Когда они удалились от монастыря достаточно далеко, Люда печально сказала:
   -- Вот, видишь, мамушка! Он нашел спокойствие в пещере. А где же я его найду?
   Скоро обе исчезли на узкой лесной тропинке.
   Люда не догадывалась, что эту встречу ее с Вышатой устроила Добромира. Она приписывала это простому случаю, который, однако же, перевернул все ее существо и заставил ее дрожать при виде суровой действительности. Проснувшаяся мысль, как разбереженная и вновь открывшаяся рана, отозвалась в сердце. Она невольно обратилась мыслями к счастливым и спокойным дням, к оставленному дому своего родителя, и снова острая тоска сжала ее сердце. Она затосковала по своей светелке в отцовском доме и по саду, в котором первый раз увидела своего суженого.
   -- Послушай, мамушка, -- обратилась она к Добромире, -- не пора ли нам проведать наш дом?
   Мамка обрадовалась.
   -- Пора, мое дитятко, пора...
   В тот же день обе пешком пошли в город.
   Еще солнце не успело взойти, как они подошли к калитке двора. Хотя они не сказали ни слова друг другу, их печальные лица обнаруживали их мысли. С бьющимся сердцем Люда открыла калитку и дрожащей рукой толкнула дверцу. Заржавевшие петли заскрипели, отзываясь глухим стоном, и обе женщины невольно вздрогнули.
   Вот они уже во дворе. Везде пусто, глухо, печально. Нет даже собаки, которая в былое время с нетерпением ожидала прихода Люды и Добромиры; даже собака оставила дом, над которым тяготело несчастье. Кто-то приютил ее и теперь кормит своим хлебом, а собака служит чужому, забыв о своих хозяевах.
   Двор зарос крапивой, она зеленела и у частокола, сделанного из дубовых бревен. По соседству с крапивой разрослась белена, рядом с нею возвышались кусты тощей полыни; тут же, посреди двора, вольготно разрастались кусты коровяка, или царского жезла, и бодяги. Тропинку, ведшую к дому, заполонил подорожник. Словом, везде были видны следы запустения.
   Обе женщины поднялись на рундук, занесенный песком, набившимся во все щели; отовсюду повыползали тощие, болезненного вида растения, с трудом тянувшиеся к солнцу. Окна, двери и все углы затянула паутина.
   -- Сядем здесь, мамушка, и отдохнем, -- сказала Люда.
   Ей в самом деле нужно было отдохнуть, чтобы собраться с силами и переступить порог давно оставленного жилища. Обе сели в печальной задумчивости и начали осматриваться кругом.
   -- Кончился сон! -- заметила Добромира. -- Теперь ты проснулась, и пора приниматься за дело.
   -- Да, ты права, мамушка, -- вздохнула Люда.
   И женщины принялись за работу. Двор старого воеводы Коснячко несколько оживился, но прежнее спокойствие и счастье не возвращались. Казалось, после того урагана, который пролетел над Киевом, несчастье навсегда поселилось в доме воеводы, и люди привыкли к крапиве, росшей на дворе и в саду, к паутине, опутавшей все строения, даже перестали заглядывать сюда из опасения, что встретятся с тенью воеводы или Люды.
   Однажды, когда в светелке Люды затеплился огонек, соседи вспомнили о прежнем хозяине и, пошептавшись между собой, стали заглядывать на двор сначала издали и, наконец, переступили порог. В Киеве еще царил общий страх, люди сидели, как волки в логовищах, в своих избах, избегая всяких сходок. Из памяти не изгладился кровавый призрак недалекого прошлого. Встречаясь, люди вспоминали о случившемся на Красном дворе, о смерти Славоши и Мстислава. Отъезд польского короля, печальная участь Варяжко и старого колдуна Добрыни, слава которого разрасталась все больше, потому что он, хотя и попал в темницу, но все-таки избежал смерти и был отпущен на волю. Все это передавалось из уст в уста, но тихо, таинственно.
   С той минуты, когда король угостил медом Добрыню на Красном дворе, старик не показывался на люди и, казалось, забыл о Люде и обо всем, что с нею случилось. Он ходил в город, навещал родственников в Кожемяках, но далеко обходил двор воеводы.
   Однажды поздней ночью Добрыня возвращался из Кожемяк в свою лесную избу. Он шел по пустынным улицам, умышленно избегая людских взоров. Его вообще никто не любил, и как колдуна, и как княжеского лизоблюда. Проходя мимо калитки терема Коснячко, он вдруг увидел свет, мелькавший на вышке. Добрыня остановился и призадумался: он был убежден, что Болеслав увез Люду с собой. "Откуда же этот свет? -- задал он сам себе вопрос. -- Неужели кто-нибудь поселился в этом тереме? Странно, кто бы это мог быть?"
   Он стоял и смотрел, не в силах оторвать взгляд от мелькавшего света, испытывая острое желание увидеть, кто же его зажег. Окно не было закрыто на ночь.
   "Подожду, -- проговорил он про себя. -- Я должен узнать, кто здесь поселился. Может, это вернулась старая Добромира, а то и Люда. Но откуда ей быть здесь?
   И он перешел на другую сторону улицы, оперся плечом о забор и стал смотреть на вышку. И точно по мановению волшебной палочки старого колдуна, в окне мелькнула тень, показалась рука, и через минуту выглянула женская фигура.
   Добрыня вздрогнул.
   -- Люда! -- прошептал он.
   Он был зол на нее. Из-за нее он лишился княжеских милостей, уронил себя в глазах короля и Вышаты. В нем закипело желание мстить.
   -- Хорошо же, моя пташечка, я выкурю тебя отсюда! -- покачал он головой и пошел своим путем.
   Теперь он не мог позабыть Люду: она преследовала его всю ночь. Он ступил на мостик и под шум вертевшихся мельничных колес принялся обдумывать план мести.
   Прошло несколько дней. В воскресенье Добрыня отправился в город и зашел на княжеский двор. Изяслав возвращался из Десятинной церкви домой, как вдруг заметил стоявшего на рундуке Добрыню. При виде этого старика, часто вертевшегося перед ним юлой, князь вскипел гневом.
   Но едва он подошел к нему, как Добрыня бросился к ногам князя и начал целовать землю.
   -- Встань, встань, Добрыня! -- сказал Изяслав. -- Уж, наверно, пришел с недобрыми вестями?
   Добрыня встал и молча поклонился в пояс.
   -- Ну, вышел из темницы?
   -- По твоей милости, князь, и я пришел поблагодарить тебя.
   Изяслав проницательно посмотрел на него.
   -- Еще что скажешь? Зачем пришел?
   -- Пришел с вестью, предупредить тебя, чтобы ты приготовился встретиться с врагом.
   Князь вздрогнул при мысли о неприятеле, тем более что у него их было много.
   -- О ком ты говоришь?
   Добрыня снова упал к ногам Изяслава.
   -- Болеслав уж прислал своих шпионов, верно, и сам скоро приедет.
   -- Ты видел их?
   -- Видел, милостивый князь.
   -- И покажешь?
   -- До самых ворот доведу.
   Изяслав призадумался.
   -- Кто?
   Колдун снова поклонился в пояс.
   -- Ты знаешь Люду, милостивый князь? Ляшский король, отъезжая, прихватил ее с собой, но ненадолго: она уже вернулась и поселилась в своем доме. Народ снова начал толпиться у ее двора... Кто знает, может, через несколько дней опять вечевой колокол загудит на Подоле.
   Воспоминания о недавно происходившей борьбе, мысль о том, что она может повториться, что внушитель всех заговоров, которого он боялся, и впрямь может возвратиться и протянет руку за великокняжеским венцом, пробудила в нем уснувшую месть.
   -- Ты убежден, что Люда вернулась? -- спросил князь.
   Его чрезвычайно удивляло, что еще никто не доложил ему об этом. Именно это обстоятельство вызывало подозрение в измене.
   -- Да, видел, милостивый князь, собственными глазами.
   Изяслав сжал кулаки.
   -- Я разорю это волчье гнездо!
   То, что рассказал ему Добрыня, казалось правдоподобным, потому что Люда, как киевлянка, имевшая много знакомых, могла действовать в пользу польского короля. Он был убежден, что Люда изъявила согласие приобрести для него сторонников, тем более что она ненавидела Изяслава, повесившего ее отца. В том, что она могла действовать против него, не было ничего удивительного. Таким образом, все говорило не в пользу девушки.
   Отпустив Добрыню домой, князь стал обдумывать, что же именно делать ему с Людомирой. Мысль о мщении возрастала с каждой минутой.
   -- Я велю разорвать ее на куски и бросить собакам и воронью на съедение. Пусть Болеслав знает, какая участь ждет его в Киеве, если он посмеет протянуть руку за великокняжеским венцом.
   Князь решил наказать беззащитную девушку за собственную свою вину и этим наказанием устрашить тех, кто, как Варяжко, захотел бы пойти к польскому королю с поклоном.
   Между тем Люда и Добромира не догадывались, что над ними снова занесен меч, который отрубит последнюю ветвь родословного древа воеводы Коснячко.
   Изяслав ждал недолго -- он не спрашивал, чем провинилась Людомира, он довольствовался тем, что ему сказал Добрыня. Ведь все, что сказал колдун, соответствовало настроению его души и мыслей.
   Однажды вечером во двор терема Коснячко въехала толпа всадников, вооруженных топорами и мечами. Шум, вызванный лаем собак, отпиранием ворот и бряцанием мечей, обратил внимание сидевших в тереме женщин. Они привыкли к тишине и поняли: что-то случилось. Но что?
   Добромира выглянула в окно и, с ужасом отскочив, перекрестилась. В памяти всплыла похожая картина: толпа вооруженных всадников у них во дворе год назад; они хватают старого воеводу и отвозят его на княжеский двор.
   "Господи, неужто опять беда!" -- подумала она и кинулась к Люде. Испуганные женщины растерянно смотрели друг на друга.
   -- Уходи, дитя мое, уходи! -- воскликнула Добромира.
   -- Что случилось?
   Не успев ответить на этот вопрос, Добромира, перепуганная насмерть, пыталась увести с собой Люду.
   -- Уходи, уходи! -- повторяла она. -- Под лестницей есть выход в сад... только бы нам добраться туда, потом уж поговорим.
   Обе женщины побежали вниз, потрясенные недобрым предчувствием.
   -- Но что случилось? -- допытывалась Люда.
   -- Княжеские конюхи уж на дворе, -- задыхаясь, отвечала Добромира. -- Скорее, скорее!
   Тут дверь, ведшая на лестницу, с грохотом распахнулась и несколько злых лиц показалось на пороге...
   Дорога к бегству была отрезана.
   Женщины прижались друг к другу и с ужасом отпрянули назад.
   -- Что вам нужно? -- дрожащим от страха голосом спросила Добромира.
   -- Да уж не тебя, старая карга! -- И в ту же минуту несколько человек вошли в избу, схватили Люду и стали отрывать ее от Добромиры.
   -- Поди, поди, моя милая! -- говорил кто-то. -- Мы отведем тебя к ляхам, там тебе будет хорошо.
   Женщины не понимали, в чем дело.
   -- Чего? Зачем? -- спросила Добромира.
   -- Ну, ты, старая, молчи! Тебя не спрашивают... А зачем ее ляшский король прислал сюда?
   -- Король!.. Прислал?..
   -- Ну, да, а вы думали, что князь ничего не знает?
   -- Да что вы! Никак белены объелись! -- вскричала мамка.
   Между тем конюхи продолжали тащить Люду, которая недолго упиралась и, наконец, обессилев, упала на пол.
   -- Волоки, волоки ее!
   -- Пусть головой выметет лестницу!
   И среди крика, плача и грубых острот послышался стук головы, ударявшейся о ступеньки лестницы: ее тащили во двор. Со связанными руками, ее привязали позади седла самого сильного коня, и Люда, полуживая, перекинутая через спину лошади, касалась волосами и руками земли.
   -- Стойте! Живодеры! -- кричала Добромира. -- Не мучьте ее. Я сама пойду к князю, кто-то возвел на нее напраслину. Князь разберется, ведь он смилуется, подождите!
   -- Ступай хоть на все четыре ветра! -- отозвался один из конюхов. -- Нам нет дела до тебя, а уж мы-то знаем, что с ней сделать.
   Добромира, заломив руки, плакала, умоляла, наконец, наклонилась, чтобы поцеловать в лоб Люду, и кинулась на княжеский двор.
   Едва она прикоснулась губами к лицу молодой девушки, как та открыла глаза.
   -- Останься, мамушка, здесь, со мною, останься! -- И она приподняла руки и ухватилась за шею мамки. -- Не оставляй меня одну, не оставляй, останься! -- умоляла она.
   Ворота скрипнули, и отряд выехал со двора. Люда продолжала держаться за шею мамки. Лошадь, на которой она была привязана, двинулась вслед за другими. Руки Люды, цеплявшиеся за шею мамки, задрожали и потянули за собой старуху.
   -- Оторвите эту колдунью! -- крикнул кто-то.
   -- Не время: соберутся люди, и она сама отстанет от нее.
   И отряд, окружив коня с девушкой, направился прямо к Золотым воротам.
   -- Только бы нам выехать на дорогу к Василеву, -- отозвался кто-то.
   -- Эк, сказал! Да пошто нам ехать на Василев? Повернем сейчас на Шулявку.
   По-видимому, совет этот понравился конюхам, так как действительно, отряд выехал на песчаную дорогу, повернул к Шулявке, а затем рысью помчался на мост, перекинутый через Лыбедь. Ноги Добромиры тащились по земле, ударяясь о камни, и цеплялись за кусты, но старая мамка крепко держалась обомлевшими руками за плечи Люды и продолжала бежать за лошадью. Каждый сильный толчок подбрасывал их обеих, и тогда Люда открывала глаза, налившиеся кровью, и еле слышно шептала старухе:
   -- Не оставляй меня, мамушка, не оставляй!
   Наконец затекшие руки Люды расплелись и отпустили Добромиру, старая мамка упала на землю.
   Бежавшие позади кони перепрыгнули через нее и помчались вперед. Старуха только слышала какой-то бешеный топот и хохот конюхов. Отряд, затерявшись в густых кустах лозняка, исчез из виду.
   Добромира полежала минутку на земле, затем вскочила на ноги и побежала в том направлении, куда скрылся отряд. Он остановился среди густого орешника.
   -- Ну, довольно, мы далеко за городом! -- отозвался начальник отряда. -- Пора кончать с ней.
   Конюхи отвязали Людомиру, которая едва дышала от боли и страха. Девушка была красной, кровь прилила к лицу, и, казалось, Люде осталось недолго жить. Она лежала без движения.
   -- Ну, давай веревки! -- раздался чей-то голос.
   Один из конюхов начал распутывать постромки.
   -- Тоже ведь князю Бог весть какая мысль пришла, -- сказал кто-то из конюхов. -- Посадил бы ее надолго в темницу, как Вышеслава, а то бы повесить велел, как воеводу, и кончено.
   -- Не твое дело, -- оборвал говорившего начальник отряда.
   Кто-то взял Люду за ноги и потащил к коню. Вдали показалась запыхавшаяся Добромира. Кто-то из конюхов обратил на нее внимание.
   -- Вот ведь, -- заметил он, -- живучая, как кошка!
   Тем временем конюхи за ноги приволокли Люду к расседланному и разнузданному коню, вздели ей на одну ногу петлю из веревки, задернули несколько раз и другой конец накрепко привязали к лошадиному хвосту.
   Прибежала Добромира... Теперь она догадалась, каким образом окончатся страдания Люды.
   Собрав последние силы, она растолкала конюхов и грохнулась на землю подле Люды. Плач и слезы старухи привели в чувство обомлевшую девушку. Она открыла глаза и блуждающим взором обвела толпу людей, пытаясь понять, что же случилось. Она угадала наконец свое положение и обратилась к Добромире:
   -- Мамушка! -- простонала она. -- Собери мои косточки и положи подле отца.
   Добромира продолжала лежать, нагнувшись над Людой.
   -- Уберите старуху прочь! -- крикнул главный.
   -- Нет, нет! -- закричала мамка. -- Привяжите и меня. Я хочу умереть вместе с ней; я уже не нужна на этом свете.
   -- Замолчи, старуха, замолчи!
   -- Уберите ее!
   Кто-то из конюхов схватил старуху за руку и оттащил в сторону, так что она невольно отпустила Люду.
   Отряд разделился надвое, и тотчас же раздались свист, крик, и удары посыпались на спину коня, к хвосту которого была привязана Люда. Конь не сразу двинулся с места, он повернул голову в сторону, посмотрел на лежавшую на земле девушку, захрапел... Пытаясь избавиться от тяжести на своем хвосте, он так сильно ударил копытами, что засыпал глаза стоявшим, потом, внезапно сделав прыжок, бросился сквозь заросли.
   Добромира с воплями бежала за лошадью. До ее слуха долетали хруст сухих веток и глухой стук ударявшегося о землю тела. Эти страшные звуки мешались с топотом копыт, далеко раздававшимся среди долины Лыбеди. Добромира слышала за спиной крики и смех конюхов.
   -- Беги, беги, бабка, беги!
   -- Поспешай, не то не догонишь!
   -- Еще бы ей не догнать, вишь, какая прыткая!
   Но вот они сели на коней и по лесной дороге отправились к Лыбеди, по-видимому желая узнать, в какую сторону убежала лошадь. Но едва они сделали несколько шагов, как заметили на корчевьях то, что осталось от несчастной.
   -- Недалеко же конь унес ее живой!
   -- И впрямь недалеко.
   Палачи заботились только о том, чтобы принести весть о смерти Люды, до всего остального им не было дела. Они обогнали Добромиру и направились дальше к мосту и мельнице на Лыбеди. Мост был узок и оканчивался плотиной, обсаженной по обеим сторонам ивами.
   Едва они выехали на поляну, как заметили среди зарослей вербы коня, а неподалеку от него старого мельника, который что-то обтесывал на плотине. Заметив бегущего коня, он остановился и глядел ему вслед. Конь мчался прямо на мостик, и мельник поднял топор, чтобы остановить его, но конь, храпя, промчался мимо него. Мельник понял, какую страшную ношу тащило за собой животное...
   Когда конюхи выехали на поляну, конь весь в пене лягался, храпел и рвался что было мочи вперед: веревка, привязанная к его хвосту, захлестнула пень и остановила коня. Рядом лежал труп девушки. Мельник подошел к трупу Люды, остановился и печально покачал головой.
   В это время подъехали конюхи и, убедившись, что Люда мертва, вернулись по этой же дороге в Киев.
   Проезжая мимо Добромиры, они не преминули крикнуть на прощанье:
   -- Беги, беги, бабка! Твоя Люда крепко спит на плотине, под вербой. Мельник ее караулит.
   Добромира, запыхавшись, добежала до трупа Люды, упала наземь и замерла...
   Несчастную Люду настигла месть за преступление, которого она не совершала. Добромире не довелось собрать ее косточки и схоронить подле отца. Она скончалась рядом со своей любимицей.
  
  

Комментарии (Л. К. Осиповой)

   Равита Францишек (настоящая фамилия Гавроньский; 1846 -- 1930). Родился на Украине в семье выходцев из Польши. Учился в Киеве, Галиции и Вене. До 1883 г. занимался сельским хозяйством; писал агрономические статьи о возделывании свеклы и хмелеводстве. В 80-е гг. прошлого столетия был достаточно известен и как беллетрист, и как литературный критик. Писал о творчестве Тараса Шевченко, о женской поэзии и т. д. Как писателя-беллетриста его интересовала история Украины, например личность гетмана Мазепы и его окружение: в конце 80-х гг. вышли в свет его "Исторические повести из малоросской жизни". Наиболее известен в России роман "На Красном дворе", переведенный с польского и опубликованный в Санкт-Петербурге в 1891 г. Внимание автора романа привлекает то время княжения Изяслава Ярославича, когда взбунтовавшиеся киевляне прогоняют великого князя с киевского престола. Изяслав приводит в Русскую землю польского короля Болеслава II, чтобы его руками вернуть себе власть. Сохраняя верность историческим событиям, автор весьма вольно оценивает как личность Изяслава, так и личность польского короля: Изяслав однозначно жесток и кровожаден, Болеслав бескорыстен и гуманен. Тут, безусловно, сказались польское происхождение автора и его национальные пристрастия. Любовная история, являющаяся главной сюжетной канвой произведения, целиком вымышлена. Если, конечно, не считать ничем не подтвержденных сведений польского историка Длогуша, что в Киеве Болеслав "впал в гнусный порок неумеренного сластолюбия".
   Роман "На Красном дворе" печатается по изданию: Р а в и т а Ф. На Красном дворе. Пер. Ф. В. Домбровского. СПб., 1891.
  
   I. П о д о л -- северная часть Киева, расположенная на равнине по правому берегу Днепра. Древний центр ремесел и торговли.
   П е р у н -- бог грозы в индоевропейской и славяно-русской мифологии. В IX -- X вв. на Руси -- покровитель князя и его дружины. Глава языческого пантеона -- бог среди богов.
   А с к о л ь д (? -- 882) -- древнерусский князь. По преданию, правил вместе с Диром (? -- 882) и так же, как и он, был убит князем Олегом. А с к о л ь д о в а м о г и л а -- часть парка на правом берегу Днепра, где, по преданию, похоронен Аскольд.
   ...г д е с и д е л К и й... -- По существующим легендам, Кий и его братья Щек и Хорив основали Киев. Кий был первым правителем этого города.
   III. ...п о л я н с к а я п е х о т а... -- П о л я н е -- западнославянское племенное объединение (в VIII -- IX вв. -- полянское племенное княжество с центром в Гнездо) в бассейне р. Варта. Племена эти участвовали в этногенезе (созидании) поляков как народности, название которым и дало полянское княжество.
   IV. С л а в у т и ч -- древнее название Днепра.
  

ИСТОЧНИК ПОЛУЧЕНИЯ ТЕКСТА И ИЛЛЮСТРАЦИЙ

   И 39. Изяслав: Росоховатский И. М. Изгнание Изяслава: Роман;
   Разин А. Е. Изяслав-скиталец: Рассказ; Равита Францишек. На Красном
   дворе: Исторический роман / Состав. Е. В. Леоновой; Коммент. Л. К.
   Осиповой; Оформл. В. И. Харламова. -- М: АРМАДА, 1995. -- 462 с. -- (Рюриковичи).
   ISBN 5-7632-0039-X
  
   Текст подготовил Ершов В. Г. - http://publ.lib.ru/
   Дата последней редакции: 20.07.2001
  
  
  
  
Ко всем произведениям автора К списку авторов