Книговод

Неизданные письма к Ф. М. Достоевскому

Достоевский Федор Михайлович


  

Неизданные письма к Достоевскому

  
   Достоевский. Материалы и исследования. Т. 2
   Л., "Наука", 1976
  
   Настоящая публикация -- вторая из серии, запланированной Редакцией академического Полного собрания сочинений Достоевского (см. первую публикацию в сборнике: Достоевский и его время. Л., 1971,. с. 250--279).
   Письма печатаются по подлинникам, хранящимся в Рукописном отделе Института русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР в Ленинграде.
   Тексты писем подготовлены И. М. Юдиной. Комментарии составлены: Б. Ю. Улановской (А. И. Бахирев), И. М. Юдиной (А. Селевин, З. А. Сытина, Сельская учительница, П. В. Быков, К. Новицкий, Л. Ф. Суражевская, В. Ф. Соловьев), Т. А. Лапицкой (А. Арсеньев; А. П. Хитров, А. Порфирьев).

1

А. И. Бахирев -- Достоевскому

8 февраля 1857 г.

8 февраля 1857 год<а>.

Многоуважаемый Федор Михайлович,

   Поздравляю Вас. Я душевно рад о производстве Вашем.1 Это узнал из письма брата ко мне2 и очень обрадовался и радуюсь. Радуюсь и тому, что Вы переводитесь в армию; искренно желал бы видеться с Вами. Я припомнил теперь, сколько раз Вы говорили мне о возвращении своем в Россию, желание Ваше исполнилось в скором времени.3 Дай бог здоровья тем, кому Вы обязаны. Возвращайтесь же скорее к родным своим, которые, я полагаю, ждут и не дождутся Вас, не видевшись столько времени с Вами.
   Я часто вспоминаю о Вас. Всё ли еще сосед Вы добрейшего Дмитрия Ивановича, часто ли бываете у нашего отца, вспоминаете ли Вы и он обо мне. Я знаю и видел, что добрый Дмитрий Иванович был недоволен моим переводом в армию, и, прощаясь с ним, видел на его главах скрытые слезы; я это никогда не могу забыть. Поступивши неблагородно с ним, не имеет ли худого мнения обо мне. Я не знаю, что меня влекло в армию. До сих пор не понимаю; мне было хорошо служить в Семипалатинске; мне и здесь хорошо, а другим моим землякам не нравится служба в армии; как говорится: верно, судьба моя.
   Федор Михайлович, напишите что-нибудь мне, когда оставите Семипал<атинск>, и где будете служить, авось увидимся и в России, познакомившись на моей родине.
   Еще раз поздравляю Вас, Федор Михайлович; теперь только желаю Вам отставки и покойной семейной жизни, а главное, здоровья.
   Прощайте, Федор Михайлович.

Ваш знакомый

Алексей Бахирев.

   P. S. Федор Михайлович, извините меня за некоторые слова, напоминающие Вам про меня. Пишу -- что мне придет в голову -- прямо.

Алек<сей> Бахирев.

  
   Печатается по подлиннику: ИРЛИ, ф. 100, No 29644.CCXIб.2.
   Алексей Иванович Бахирев -- семипалатинский офицер. По свидетельству А. В. Скандина, образованные офицеры в батальоне были большой редкостью: "К такому приятному исключению нельзя не отнести молодого в то время Алексея Ивановича Бахирева (брата командира 1-й роты Андрея Ивановича Бахирева)". Оп "считался тогда не только в батальонной офицерской семье, но и во всем семипалатинском общество в числе передовых людей. Достоевский и Бахирев близко познакомились и даже одно время жили вместе, на одной квартире (дома этого, кажется, не существует). Федор Михайлович пользовался у Бахирева книгами и журналами" (Скандии А. В. Достоевский в Семипалатинске. -- Исторический вестник, 1903, No 1, с. 216). Достоевский писал о Бахиреве П. Е. Анненковой 18 октября 1855 г.: "Податель письма моего, Алексей Иванович Бахирев, очень скромный и очень добрый молодой человек, простая и честная душа. Я знаю его уже полтора года и уверен, что не ошибаюсь в его качествах. <...> А. И. Бахирева я очень уважаю, но не во всем с ним откровенен" (П., I, 162--163).
   1 Достоевский был произведен в прапорщики 1 октября 1856 г.
   2 Андрей Иванович Бахирев, брат Алексея Ивановича, командир 1-й роты, в которой служил Достоевский. А. В. Скандии приводит высказывание Бахирева о Достоевском, который "отличался молодцеватым видом и ловкостью приемов при вызове караулов". Особого внимания Бахирев на Достоевского не обращал. ""Нам не до Достоевского было: с этой собачьей службой -- целые дни с площади не сходили", -- правдиво и добродушно говорил этот почтенный николаевский служака" (Исторический вестник, 1903, No 1, с. 203).
   3 Достоевский выехал из Семипалатинска 2 июля 1859 г.
  

2

А. И. Селевин -- Достоевскому

После 1868 г. Елизаветград

  

Милостивый государь Федор Михайлович,

   Надеюсь, что Вы извините меня за беспокойство, которое я Вам причиню чтением моего письма. Я уже несколько раз собирался к Вам писать, но не хватало духу, боясь побеспокоить Вас, может быть, более нежели сметным письмом. Дело в том, что я перечитал все Ваши сочинения ("Идиота" я перечитал чуть не сто раз и, кажется, никогда не перестану его читать) с таким восторгом, с таким болезненным (если можно так выразиться), лихорадочным чувством; столько передумал и перестрадал, что не могу не благодарить Вас за те мысли, идеи, которые я получил, благодаря чтению Ваших сочинений. Позвольте (если Вас это не обидит) послать Вам братский привет от незнакомого, но глубоко уважающего Вас

Александра Селевина.

  
   Если Вы захотите когда-нибудь обрадовать меня хоть единою строчкою от Вас, то беру на себя смелость приложить свой адрес: В г. Елизаветград, Александру Ивановичу Селевину.
  
   Печатается по подлиннику; ИРЛИ, ф. 100, No 29846.CCXIб.11.
   Александр Иванович Селевин (ум. 1910) -- почитатель Достоевского, нотариус в Елизаветграде.
   Письмо датируется по содержанию. Роман "Идиот" впервые был опубликован в "Русском вестнике" в 1868 г. Главы 8-12 четвертой части произведения вышли в виде приложения к "Русскому вестнику" в феврале 1869 г. Отдельное издание романа в двух томах появилось в 1874 г. Значит, письмо было написано после 1868 г.
  

3

З. А. Сытина -- Достоевскому

24 сентября 1875 г. Станица Лепсинская Семиреченской области

  

Многоуважаемый Федор Михайлович!

   Вы будете очень удивлены, получа это письмо; наверно, в такое долгое время Вы и забыли прежних сибирских друзей Ваших; да и как не позабыть?.. 15-ть лет прошло с тех пор, как мы расстались с Вами.1 Но как бы ни давно это было, Вы, наверно, вспомните Артемия Ивановича Гейбовича и всё его семейство. Я, которая пишу Вам это письмо, -- дочь его, Зинаида. Вся семья наша рассеялась. Отец умер в 1865 г<оду> в Сергиополе, обе сестры вышли давно замуж, живут -- одна в Семипалатинске, другая -- в Караколе. А я с матерью3 после смерти отца уехала в Омск, но недолго мы прожили вместе, маменька умерла в 1871 г<оду>. Перед смертью просила меня разыскать Ваш адрес и передать Вам ее последнее прости и пожелать Вам счастья и неё то, что может пожелать самый искренний и добрый друг.
   Часто, очень часто мы вспоминали о Вас. Маменька рассказывала нам про все хорошие минуты, проведенные с Вами. И теперь, когда всё семейство наше рассеялось: отец и мать умерли, мы все три замужем. Но я уверена, что в каждом из трех семейств навсегда сохранится воспоминание о Вас.
   Простите меня, многоуважаемый Федор Михайлович, что я пишу Вам. Может быть, Вам и некогда читать мое безграмотное письмо, но я знаю, Вы добры и простите, узнавши, что я пишу, исполняя последнюю просьбу моей умирающей матери.
   Еще раз простите. Не смею просить Вас писать мне, хорошо я знаю, что у Вас нет лишнего времени вести совсем ненужную переписку. Я буду и тем счастлива, что Вы, читая мое письмо, вспомните всегда глубоко уважающую Вас

Зинаиду Сытину.

   24 сентября 1875 г.
   Станица Лепсинская Семиреченской области.
  
   P. S. Живя в Омске, мы слышали что наша добрая, уважаемая Марья Дмитриевна умерла, подай бог, чтобы это был ложный
  
   Печатается по подлиннику: ИРЛИ, ф. 100, No 29866.CCXIб.11. Упоминается А. С. Долининым в комментариях к письмам Достоевского (см.: П., I, 549).
   Сытина (урожд. Гейбович) Зинаида Артемьевна -- дочь одного из сибирских друзей Достоевского, А. И. Гейбовича, ротного командира 7-го Сибирского линейного батальона, непосредственного начальника Достоевского в годы пребывания писателя б Семипал а тттске. О знакомство с Достоевским З. А. Сытина рассказывала в своих воспоминаниях: "Известный наш писатель Федор Михайлович Достоевский, отбыв установленный срок в омском крепостном остроге, был определен на службу рядовым в 7-й линейный батальон, расположенный в городе Семипалатинске. Получив вскоре первый чин прапорщика, он женился на вдове Марье Дмитриевне Исаевой. Я в первый раз увидала Федора Михайловича, когда он с молодой женой приехал с визитом к моему отцу, Артемию Ивановичу Гейбовичу, который был его ротным командиром; мне было тогда десять лет" (Сытина З. А. Из воспоминаний о Ф. М. Достоевском.-- Исторический вестник, 1885, No 1, с. 123).
   Указанные воспоминания и сохранившаяся переписка свидетельствуют о теплых дружеских отношениях, в которых находились семьи Достоевского и Гейбовича в течение всего времени пребывания Писателя в ссылке.
   Перед выездом из Семипалатинска Достоевский попарил Гейбовичу большую часть своей библиотеки, свой портрет и многие личные вещи. В письме к Гейбовичу от 23 октября 1859 г. уже из Твери он писал: "Добрейший и незабвенный друг наш, благороднейший Артемий Иванович, не стану перед вами оправдываться в долгом молчании <...>. Я и жена, мы вас и всё милое семейство ваше не только не забывали, но, кажется, не проходило дня, чтоб не вспомнили об вас и вспоминали с горячим сердцем. <...> чтоб я мог вас когда забыть -- и не думайте этого! На свете, может быть, нет вам преданнее и более вас уважающего человека, чем я!" Письмо заканчивалось просьбой писать подробнее обо всем семействе Гейбовича, и, в особенности, о Зинаиде Артемьевне и Елизавете Никитичне: "...что они делают, чем занимаются, помнят ли нас? Скажите им, что я целую им ручки и прошу не сердиться, что до сих пор не прислал им писем и теперь не шлю. В очень скором времени пришлю им письма особо" (П., I, 269, 273 и 276).
   1 Достоевский выехал из Семипалатинска 2 июля 1859 г.
   2 Речь идет о Прасковье Михайловне (или. Никитичне) Гейбович (см.; П., I, 273, 276, 277).
   3 Имеется в виду первая жена Достоевского -- Мария Дмитриевна (р. 1825 или 1826 -- ум. 1864).
  

4

Сельская учительница -- Достоевскому

10 июля 1876 г. Царское Село

10 июля 1876 г.

Глубокоуважаемый, дорогой писатель,

   Назовите это письмо эксцентричностью, аффектом, -- как хотите, но я не могу удержаться, чтобы не выразить Вам, не имея счастья лично знать Вас, того чувства, которое вызвала во мне Ваша статья о смерти Жорж Санд.1 Та сила симпатичности, с которою Вы отозвались о Жорж Санд и ее святых произведениях, подействовала на меня электрически: к несчастью, я так мало встречала людей, которые могли бы так глубоко понимать личность и умели бы так честно оценивать ее деяния.
   Примите же, уважаемый писатель, выражение самой искренней признательности за то хорошее чувство, какое я испытывала, читая Вашу статью.

Крепко жму вашу руку.
Сельская учительница.

   На конверте:
   В С.-Петербург.
   Греческий проспект, подле Греческой церкви,
   д. Струбинского, кв. No 6.
   Федору Михайловичу Достоевскому.
  
   Печатается по подлиннику: ИРЛИ, ф. 100, No 29940.CCXIб.15. Копия письма (не полностью; опущен конец) приведена в письме А. Г. Достоевской к мужу от 15 июля 1876 г. А. Г. Достоевская писала: "Тебе пришло два письма: одно от одного провинциала с грубыми примечаниями на твои статьи (не стоит пересылать), другое из Царского Села, которое и выписываю" (П., III, 367).
   1 Имеется в виду статья в июньском выпуске "Дневника писателя" за 1876 г., гл. I, вызванная смертью великой французской романистки Ж. Санд (умерла 27 мая (8 июня)). Достоевский указал, на исключительное место Жорж Санд не только в истории русской художественной литературы, но и в истории русской общественной мысли. "Жорж Санд,-- по его словам,-- одна из самых ясновидящих предчувственниц <...> более счастливого будущего, ожидающего человечество, в достижение идеалов которого она бодро и великодушно верила всю жизнь" (XI, 314).
  

5

П. В. Быков -- Достоевскому

30 сентября 1876 г. Екатерилослав

  

Милостивый государь, глубокоуважаемый Федор Михайлович!

   Из последнего выпуска Вашего "Дневника писателя" я заключаю, что Вы уже воротились из Эмса в Россию, а потому я и осмеливаюсь напомнить Вам о себе, о том любезном обещании Вашем, которое Вы дали мне, отвечая на письмо мое, где я обратился с покорнейшей просьбой, -- доставить мне материалы для Вашего биографического очерка. Между прочим, Вы отвечали мне следующее: "...летом, в июле, я, вероятно, буду в Эмсе, где буду лечить мою грудь и там составлю Вам мою биографию -- и такую, какой еще нигде не бывало, хотя и не бог знает какую длинную (в 1 1/2 листа печатных), напишу по-своему, так, как не пишут биографий литераторов в лексиконах. С этим материалом и сделаете что Вам угодно..."
   Итак, глубокоуважаемый Федор Михайлович, позвольте надеяться на исполнение обещания Вашего: жду присылки упомянутого материала с большим нетерпением и интересом, -- с тем интересом, с каким я постоянно читаю Ваш "Дневник писателя", доставляющий мне истинное наслаждение.
   В ожидании ответа прошу принять уверение в полнейшем уважении покорнейшего слуги и поклонника таланта Вашего

Петра Быкова.

   1876 г. 30 сентября.
  
   Адрес: В Екатеринослав, его в<ысоко>родию Петру Васильевичу Быкову.
  
   P. S. Вами обещана мне также и фотограф<ическая> карточка Ваша.
  
   Печатается по подлиннику: ИРЛИ, ф. 100, No 29655.ССХIб.2. Упоминается в книге: Быков П. В. Силуэты далекого пропитого. М.--Л., 1930, с. 55; небольшой отрывок из письма опубликован: П., III, 376.
   Быков Петр Васильевич (1843--1930) -- поэт, критик и библиограф. Печататься начал с 1861 г. С 1860 г. собирал биографии литературных деятелей и составил "Опыт словаря русских писателей". Многие из написанных им биографических очерков были напечатаны в разных иллюстрированных журналах, изданных под его редакцией. Очевидно, для такого же очерка потребовались ему от Достоевского сведения биографического характера и портрет писателя.
   Первая встреча Быкова с писателем имела место в 1861 г. в редакции журнала "Время". Достоевский дал ему рекомендательные письма в "Русский мир" и "Русское слово". В одну из последующих встреч Быков попросил Достоевского продиктовать ему "несколько данных из его жизни до и после каторги". Дав Быкову "самые незначительные сведения", Достоевский обещал "когда-нибудь" продиктовать ему "много интересного и поучительного". "Теперь,-- говорил он, -- но пришло еще время... Жду давности. Пусть немного уляжется в сердце... Обещаю Вам исполнить Ваше желание. Напомните только мне о моем обещании" (Быков П. В. Силуэты далекого прошлого, с. 52--53). На протяжении ряда лет Быков неоднократно напоминал Достоевскому о его словах, но всякий раз получал один и тот же ответ: "не пришло еще время", "надо с силами собраться" (там же, с. 53). Весной 1876 г. Быков, вновь обратился к Достоевскому. В ответном письме от 15 апреля Достоевский сообщал, что долго не отвечал, так как "или был занят, или нездоров". "Что касается до Вашего предложения прислать Вам мою точную биографию, -- говорилось в письме, -- то прямо Вам заявляю, что в настоящее время я к тому неспособен. Это возьмет у меня много времени и даже труда, и это для меня не так мало, как Вы думаете". Достоевский обещал Быкову составить свою биографию летом. Предположив, что после этого писатель уехал в Эмс, Быков "только осенью послал ему письмо в Петербург (имеется в виду публикуемое письмо, -- В. Ю.) и спустя три месяца получил желанный ответ" (Быков П. В. Силуэты далекого прошлого, с. 55). В ответном письме от 13 января 1877 г. Достоевский писал ему: "Я не знаю, как и извиниться перед Вами в том, что не сдержал данного Вам много обещания и даже не ответил на любезное письмо Ваше от 30 сентября <...> Не исполнив обещанного летом и получив Ваше напоминание в октябре, я решился непременно написать для Вас мою автобиографию, хоть урывками и в разные сроки" (П., III, 254).
   По свидетельству Быкова, Достоевский навестил его после своего возвращения в Петербург, принеся ему часть биографии, и тогда же, многое передал устно, обещав досказать остальное "когда-нибудь". "Но, -- заключает Быков свои воспоминания, -- досказать Федору Михайловичу не пришлось, хотя после этого памятного вечера он прожил еще около четырех лет, в течение которых мы с ним время от времени встречались" (Быков П. В. Силуэты далекого прошлого, с. 56).
  

6

К. Новицкий -- Достоевскому

21 октября 1876 г.

  

Милостивый государь Федор Михайлович!

   Дерзаю потревожить Вас на несколько минут. Простите мне за это и будьте благосклонны ко мне, круглому сироте, предоставленному самому себе. Я брошен людьми на волю обстоятельств, без всяких средств к жизни. В пользу воспитании моего великим постом, 9 марта, был концерт в зале придворно-певческой капеллы. Вы удостоили принять на него билет и осчастливили своим посещением. Всю жизнь я буду помнить это и буду благодарить Вас. Собранные деньги 209 рублей пошли все до копеечки на учителей и жизнь. Всё это лето я готовился в морское училище, но, к несчастию, экзамен сдал неудовлетворительно и поэтому не был принят.
   Постоянная бедность и лишения тормозили мое развитие и так печально отразились на моих баллах.
   Горе мое велико, отчаяние полное.
   При этом несчастии у меня лет в настоящее время даже постоянного пристанища.
   Ни родных, ни знакомых таких, которые бы помогли мне; всем чужой и всё мне чужое, кроме дорогих могил на Митрофаниевском кладбище. От голоду и холоду сочатся кровавые слезы и сердце наполняется желчью. Что будет далее -- не знаю. Написал к тетке в Москву, ожидаю от нее помощи. Теперь же решаюсь просить Вас, добрый, обожаемый Федор Михайлович, о помощи. Одни Вы можете понять мое отчаянное положение. Читая Вашего "Подростка",1 я заливался горькими слезами. "Мальчик на елке у Христа"2 породил во мне истерические припадки. Есть у нас общество покровительства животных, но нет общества для помощи людям, голодающим по целым суткам, как я например. Нельзя же мне обратиться в Комитет для разбора нищих. А между тем есть хочется. Бога ради, не откажите мне в 3-х рублях, которые дадут возможность прожить, не голодая, до помощи от тетки.
   С благоговейной благодарностью возвращу Вашей особе просимое впоследствии.
   Не гневайтесь на меня за это, я в ужасном положении.
   Как вышлет тетка деньги, поеду в Москву и буду готовиться в университет. С благоговением, которое питает перед Вами вся образованная Россия, имею честь быть

Ваш, милостивый государь, покорный слуга
Константин Новицкий.

   21/10/1876
  
   Печатается по подлиннику: ИРЛИ, ф. 100, No 29792.CCXIб.8. Новицкий Константин -- читатель; других сведений о нем нет.
   1 Роман "Подросток" печатался в "Отечественных записках" в 1875 г. ("No 1, 2, 4, 5, 9, 11 и 12). В начале 1876 г. вышел отдельным изданием.
   2 Имеется в виду рассказ Достоевского "Мальчик у Христа на елке", появившийся в январском выпуске "Дневника писателя" за 1876 г. (гл. II, § 2).
  

7

А. Арсеньев -- Достоевскому

20 ноября 1876 г. Петербург

  

Милостивый государь Федор Михайлович!

   Вчера я имел честь быть у Вас и теперь спешу точнее объяснить причину моего посещения, которое могло показаться Вам довольно странным. Я хотел лично выразить Вам мою глубокую признательность за то утешение, которое доставило мне чтение Ваших статей, помещенных в сентябрьской и октябрьской книжке "Дневника писателя", по поводу нашего народного, славянского. движения.1
   Людям, которые верят в славянское дело, а еще более тем из них, которым удалось принять хотя маленькое участие в неравной борьбе славян с турками, тяжело встречать повсюду одно только холодное резонерство окружающего их общества. Только успех мог бы оказаться достаточным доводом против такого резонерства; но успеха мы не имеем.
   А тут еще масса возвращающихся добровольцев, под влиянием неудачи и многих неблагоприятных обстоятельств, вносят в общество убеждение в окончательной погибели идеи славянского единства; в полном отсутствии симпатий славян к России, в бесполезности всяких попыток со стороны русских людей поднять дух сербского народа; таким образом, эти добровольцы сами дают еще более веское оружие в руки резонеров.2
   Выслушивать всё это тяжело, разубеждать невозможно.
   При подобных обстоятельствах статьи Ваши, полные энергии, веры и задушевности, доставили мне, верующему в славянское дело и имевшему счастье быть в нем действующим лицом, хотя и совершенно незаметным,3 истинное утешение и отраду, такое утешение, что я счел своею обязанностию лично выразить Вам мою сердечную признательность и чувство глубочайшего к Вам уважения. Ведь сочувственными и ободряющими словами мы в настоящее время не избалованы.
   Смею надеяться, милостивый государь, что Вы не подвергнете сомнению искренность моих выражений.
   Вот единственная причина, по которой я позволил себе беспокоить Вас своим посещением.
   С истинным почтением и совершенною преданностью имею честь быть

Ваш, милостивый государь, покорнейший слуга
Алексей Арсеньев.

   С.-П<етер>бург.
   20 ноября 1876 года.
  
   Печатается но подлиннику; ИРЛИ, ф. 100, No 29639.CCXIб.2.
   Арсоньев Алексей -- лицо неустановленное, читатель "Дневника писателя".
   1 Славянскому движению был целиком посвящен сентябрьский выпуск "Дневника писателя" за 1876 г., а в октябрьском выпуске -- гл. I, § 2, и гл. II, § 1, 2. Автор оценивал это движение как "почти беспримерное в других народах но своему самоотвержению и бескорыстию, по благоговейной религиозной жажде пострадать за правое дело" (октябрь, гл. II, § 1). Он восхищался "прекрасным и великодушным чувством бескорыстной и великодушной помощи <...> своим братьям", объединившим все русское общество -- от "самого образованного человека" до "последнего мужика" (сентябрь, гл. I, § 1). Достоевский верил в "естественность, законность", "неминуемость нравственного приобщения славян к России, рано ли, поздно ли" (там же, § 3). На пути этого "приобщения" стоят, конечно, опасения и предубеждения славянских народов. Но "ведь убедятся же они когда-нибудь, что помощь русская была бескорыстная..." (октябрь, гл, II, § 2). Достоевский считал основаниями "приобщения" единую веру, т. е. православие, понимаемое по как "церковность и обрядность", по как "живое чувство, обратившееся у народа нашего в одну из тех <...> живых сил, без которых не живут нации" (сентябрь, гл. II, § 3), и пролитую за славян русскую кровь.
   2 См. примеч. 3 и. 4 к письму 9.
   3 Сведений об участии А. Арсеньева в славянском движении обнаружить не удалось.
  

8

Л. Ф. Суражевская -- Достоевскому

17 декабря 1876 г. Тверь

  
   Мыслящий человек всегда всё делает обдуманно, с целью, не так ли? Я бы хотела понять Вашу цель, когда Вы пишете Ваш "Дневник писателя", т. е. цель именно как писателя? Я ее не понимаю. Быть может, большою смелостью покажется такой примой запрос, но я потому позволяю его себе, что принадлежу к самым внимательным слушательницам Вашим и хотелось бы верить тому, кого слушаешь так напряженно. Вы хорошо говорите, т. е. Вы плачете хорошо и других плакать заставляете, только я желала бы знать, насколько и легче ли Вам от этих слез? Ведь Вы же правду говорите. Вы не кокетничаете впечатлительностью, Вы всё это знаете, видели, чувствовали, что пишете, или как? Вы придумываете Ваш "Дневник", или это пишется так сгоряча, что, как настоящий "Дневник", само пишется? Ведь всё время Вы бьете одну и ту же ноту, во всем всё то же настроение: мне кажется, недовольство жизнью, тягота жизнью, потребность другой, лучшей? Не за себя, может быть, а вот за тех самоубийц, что бросаются с окон с образами, да еще после молитвы,1 за тех, что стреляются, не понимая зачем и за что они пущены в мир, так несправедливо лишенные возможности устроить жизнь свою, слезами и тоскою расплачиваясь за каждое светлое мгновение,2 за бесконечные страдания не получая и грошового вознаграждения. Зачем дано понимание жизни, т. е. которой нет, но могла бы быть, зачем мысль дана человеку без возможности додуматься до чего-нибудь спокойного, утешительного? Вот Боборыкин много глупостей наговорил, а все-таки сказал одно дельное слово: надо жить без жизни, т. е. надо брать первое дело, первую службу, и хоть как тошно бы ни было, а всё же нужно ждать и дождаться, чтоб стерпелось, слюбилось. Счастье -- это мечта досужих людей. Это ужасный ответ, но всё же какой ни на есть, а ответ.3 Вы же только душу надрываете и другим, да, верно, и себе. Живешь себе, утешаешься, что не всем так холодно и жутко, есть же где-нибудь счастливые, смеющиеся, радостные, а Вы вот и придете сказать, что и там, и везде-то, везде всё те же думы, та же тревога. Себя не хочется слушать, от себя убежать ищешь, а Вы подсказываете чужие, но знакомые вопросы, чужие глаза показываете Вы, а в них свое, знакомое недоумение: зачем жить, как жить. А Вы думали ли когда-нибудь так, Вы умеете ответить? Неужели Вы тоже только спрашиваете, неужели весь смысл жизни терпеть, в надежде, что претерпевший до конца -- спасется? Отчего Вы ни разу не проговорились ответного мыслью, хоть бы в виде предположения. "В русской жизни можно только давать, ничего себе не требуя", -- еще говорит Боборыкин, по если все будут давать, то кому же!
   Вот Вы письмо самоубийцы напечатали,4 еще "Кроткую",5 о детях тоже много говорили,6 и всё это я знаю, всё это давно живет во мне, сказать только не умела, да и некому было, а Вы вот сказали, почти всё сказали, а ответить я не умела, и Вы тоже не ответили. Как жить? Как это так воспитать ребенка, чтоб у него не было этого вопроса, чтобы уберечь его от жизненных ударов и морозов, от самоубийства, от жизни, короче говоря. Трудно родить ребенка, воспитать его еще труднее, а матери воспитывать свое дитя почти невозможно. Надо быть холодной, апатичной, бесчувственной, чтоб быть хорошей воспитательницей, а главное, не надо любить дитя. Я потому всё это говорю, что у меня и родные, и неродные дети и всех их я ненавижу. Ненавижу за то, что дала им жизнь, которой сама не знаю, не понимаю; ненавижу зато, что должна руководить их, вести их, а себя самою чувствую совершенно так же, как пьяный человек, которому нужно пройти по одной дощечке без всякой опоры. Я бы хотела для них другой, далекой, до меня не дошедшей жизни, от пустоты нравственной хотела бы сберечь их, хотела бы, чтоб они могли прошлое вспомнить, в будущем ждать.
   Как я могу научить жить, когда я не умею, не понимаю, как сделать, чтоб не желать, не волноваться, не требовать; как я могу воспитывать, сблизиться с детьми, войти в их жизнь, интересоваться их маленькими интересами, когда столько нерешенного, неясного у меня самой; как я могу говорить детским языком, когда всё во мне возмущается, кричит нечеловеческим криком. Мое дитя! А ни одному из них я не могу прибавить ни одного часа счастья, не властна ни одного из них спасти от. мыслей и участи Вашей Кроткой. Она еще была счастливее: у нее не было камня за плечами, не тянулись за ней детские руки, не говорила она себе, что должна жить. Решила -- не могу -- и бросилась, а не пришлось все-таки назад вернуться, повторять себе "не могу, не могу и -- буду, не могу, не могу и -- должна"; и до конца, до самого конца всё то же, то же и то же.
   Марфа Тимофеевна в "Дворянском гнезде" думала, что мухи счастливые, а как услыхала, как они пищат у паука, так поняла, что и на них есть горе.7 А я детей всё счастливыми считала, думала, что верно это, что счастливая пора детства, а как присмотреться к ним, такие они горемычные, злобы в них нет, только и всё тут их счастье. Мыторятся над ними и злобу срывают, за свое собственное бессилие перед ними, да их же бьют, давят, давят и гнут их.
   Пожалуйста, Вы простите мою навязчивую откровенность, но моя мать умерла, с отцом я далека, а муж и все офицеры не такие: я им ничего не скажу; я их не люблю, их мнения не жду, не хочу и не боюсь. А Вас я давно слушаю, и Вы хорошим мне показались. Пожалуйста, удержитесь, не улыбайтесь на эту дикую мысль писать Вам: мне очень было трудно решиться говорить и не сумела я; мыслей гораздо больше, но они одна другую прогоняют, одну за другою я их теряю; я и вообще, когда в обществе говорю, так мне трудно следить за собою: тяжело одолевает меня мысль, как выбрать меньшее зло, как избежать всего, чего я не сумела избежать. Ведь один шаг, одно слово -- и потерянного никогда не воротишь, а слом и вывихи трудно заживают.
   У меня большая просьба до Вас, и, будьте добры, не откажите мне: пожалуйста, пришлите Вашу карточку; я тогда узнаю Вас поближе, пойму, как Вы слушать меня будете, узнаю, верите ли Вы тому, что пишете. Скабичевский8 говорит, что писатели всё преувеличивают только вследствие своей впечатлительности; Вы тоже так или Вы зачастую нарочно раздражаете себя, не совсем сами себе верите?
   Я не могу сказать Вам имени моего, потому что всё это, быть может, глупо покажется Вам, а я Вас совсем не знаю, но если Вы пришлете, то в Тверь, до востребования, г-же Элес. Это первоначальные буквы моего имени и фамилии. Сделайте это; я не смею просить Вас сказать мне что-нибудь.
   Нет, вот что скажите мне; пожалуйста, счастливы ли Вы, есть ли у Вас цель в жизни, знаете ли Вы, зачем Вы живете и для чего? Не надо мне знать, в чем именно счастье или несчастье, а только есть ли то или другое.
   А потом: читали ли Вы "Анну Каренину"?9 Вы ее оправдываете? Соню Мармеладову Вы защищаете, а для Анны Карениной), есть у Вас теплое слово? Оправдаете ли Вы любовь замужней женщины -- женщины-матери? Да? Это я не то чтобы про себя, а потому, что у меня это тоже вопрос нерешенный. Его еще никто не затрагивает. Говорят много и много рисуют таких, как Каренина, но совсем, другое дело женщина, оставляющая мужа, и женщина, живущая с ним, любя другого, изменяя ему. Не так ли? Смирнова10 пробовала, да у нее так ничего и не вышло. Женщина должна терпеть, если вышла замуж, даже если жизнь ее не по силам тяжела?
   Человек усталый, измученный, каторжник после долгой пытки преступен, если потихоньку, не в урочный час, когда еще не назначен ему отдых, положит голову на подставленную ему подушку и немного даст себе заснуть, забыться? О, не совсем ведь, но изредка, немного, чтоб потом опять идти на ту же гору, за тою же работою. Женщина, если соглашается слушать любовную, колыбельную песнь, если за спиною мужа она дышит несколько минут вольнее, позволяет голове и душе отдохнуть, она преступна? Да? Она ведь опять вернется, наденет маску и по-прежнему явится послушною женою и добродетельной матерью. Ее души ведь муж не замечает, в ней ничего не теряет и безмятежно счастлив. И все-таки она преступна? Это справедливо? Так или нет?
   А еще: если мужчина любит замужнюю женщину, видит ее к себе расположение и говорит ей о любви, зная ее отношения к мужу, он уважает ее? Если женатый любит замужнюю и говорят друг другу? То это что?
   Много, много, и всего не пересказать, но это главное; это всё близкое, здесь, возле меня и со мною. Скажите, а Вам повезло? Скажите, потому что мне некого спросить. В целом мире у меня была моя мать, по она умерла, и одиночество ужасно; всё это душит меня, а ее нет, не к кому прийти; и сколько бы я ни смотрела вокруг себя, сколько бы ни думала, всё, всё по прежнему темно, неясно как-то, зачем ее отняли у меня и куда она ушла.
   Не смейтесь тому, что я наговорила, и, если можете уделить мне минутку, скажите что-нибудь. Вы можете? Верно, можете, Вы знаете. Хотите ли только; быть может, просто не стоит ничего и отвечать. Вам всё это смешно и глупо показаться может, но я не смеюсь, не мелочи это для меня; да вспомните, ведь и червяк, умирая, страдает по-своему не меньше большого животного.
   Я вот о Прудоне11 читала и сначала было подумала, что если уж он страдал, то что я-то ропщу; а потом сама на себя возмутилась за эту мысль: ведь если страдания и сомнения были больше, так зато же и ум был тверже и силы сильнее. Напишете ли?
   Вы теперь должны знать, что я Вас уважаю.

Л. С.

  
   Печатается по подлиннику: ИРЛИ, ф. 100, No 29938.CCXIб.15.
   Суражевская Любовь Филипповна -- читательница из Твери (см. письмо 11).
   1 Имеется в виду описанный в октябрьском выпуске "Дневника писателя" за 1876 г. факт самоубийства молодой швеи, выбросившейся из окна четвертого этажа, "держа в руках образ" (гл. I, § III, "Два самоубийства"). Этот случай получил художественное преломление в рассказе Достоевского "Кроткая".
   2 Перефразированные строки из стихотворения М. Ю. Лермонтова "Отчего" ("Мне грустно потому, что я тебя люблю...") (1840):
   Я знаю: молодость цветущую твою
   Не пощадит молвы коварное гоненье.
   За каждый светлый миг иль сладкое мгновенье
   Слезами и тоской заплатишь ты судьбе...
   3 П. Д. Боборыкин (1836--1921) ко времени написания Суражевской письма к Достоевскому был автором ряда романов, повестей, рассказов, а также многочисленных критических и публицистических статей, фельетонов и т. д. Писатель считался современниками "отметчиком" только еще нарождающихся общественных явлении и фактов. В частности, в его романах "Жертва вечерняя" (1868), "Солидные добродетели" (1870), "Дельцы" (1872--1873) получила отражение бытовавшая в то время теория "малых дел". Очевидно, эту сторону произведений Боборыкина и имела к виду Суражевская. Комментируемые строки, возможно, были написаны ею непосредственно под впечатлением от прочтения статьи "Беллетристы-фотографы. ("Николай Негорев, благополучный россиянин" Кущевского. "Солидные добродетели" П. Боборыкина. "Огонек". "Соль земли" Смирновой)", опубликованной в одиннадцатом номере "Отечественных записок" за 1873 г. "Теперь не время служить мировым задачам, теперь время скромного труженичества, которое должно подготовлять решение этих задач -- вот что хочет сказать автор", -- говорится в статье в связи с романом Боборыкина (Отечественные записки, 1873, No 11, с. 25).
   4 Речь идет о § IV ("Приговор") первой главы октябрьского выпуска "Дневника писателя" за 187В г. и о § II ("Запоздавшее нравоучение") и III ("Голословные утверждения") первой главы декабрьского выпуска.
   5 "Кроткая. (Фантастический рассказ)" был напечатан в ноябрьском выпуске "Дневника писателя" за 1876 г.
   6 Очевидно, имеется в виду январский выпуск "Дневника писателя" за 1876 г.
   7 Имеется в виду конец гл. XLII романа И. С. Тургенева "Дворянское гнездо" -- сцена последнего свидания Лизы с Лаврецким в комнате Марфы Тимофеевны. По уходе Лизы, прощаясь с Лаврецким, Марфа Тимофеевна говорит ему: "Ох, душа моя, тяжело тебе, знаю; да ведь и всем не легко. Уж на что я, бывало, завидовала мухам: вот, думала я, кому хорошо на свете пожить; да услыхала раз ночью, как муха у паука в лапках ноет,-- нет думаю, и на них есть гроза. Что делать, Федя..." (Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Соч. Т. 7. М,--Л., 1964, с. 274--275).
   8 Имеется, в виду статья критика и историка литературы народнического направления А. М. Скабичевского (1838--1910) "Беседы о русской словесности. (Критические письма)" (Отечественные записки, 1876, No 11, отд. II, с. 1--33).
   9 Роман Л. Н. Толстого "Анна Каренина" печатался в журнале "Русский вестник" в 1875--1877 гг. Последняя, восьмая, часть вышла отдельным изданием в 1877 г. Как бы отвечая на вопрос этой читательницы, Достоевский посвящает "Анне Карениной" февральский выпуск (гл. II) и весь июльско-августовский выпуск своего "Дневника писателя" ва 1877 г. (гл. I--III).
   10 Возможно, Суражевская имеет в виду судьбу героини романа С. И. Смирновой "Сила характера" (Отечественные записки, 1876, No 2--5), рецензия на который появилась в "С.-Петербургских ведомостях" от 12 (24) июня. Содержание романа составляет рассказ о слепой, основанной на лжи и обмане любовной страсти. Героиня романа вступила в интригу с братом своего мужа, что привело в итоге к трагической гибели обоих.
   11 В 1872 г. в Париже посмертно была опубликована незавершенная работа критика и писателя Ш.-О. Сент-Бева, посвященная Прудону (P.-J. Proudhon. Sa vie el. sa correspondance 1838--1848. Par C.-A. Sainte-Beuve, de l'Académie franèaise. Paris, 1872). В 1873 г. сообщение об этой работе появилось и в русской печати (Вестник Европы, 1873, No 3, с. 419--436). А в ноябрьском номере "Отечественных записок" за тот же год (с. 35--96) была напечатана статья А. Н. Плещеева "Жизнь и переписка Прудона", автор которой знакомил читателей с содержанием книги Сент-Бёва, широко цитируя приведенные в ней письма Прудона. Вырисовывалась картина многотрудной жизни Прудона, полной лишений и страданий. В 1875 г., в связи с выходом из печати восьмитомного собрания писем Прудона, в журнале "Вестник Европы" (No 3, 5, 7--12) печатались этюды Д-ева (П. Д. Боборыкина), озаглавленные "Пьер-Жозеф Прудон в письмах (Correspondance de P.-.T. Proudhon, précédée d'une Notice sur P.-J. Proudhon par J.-A. Langlois. Paris, A. Lacroix et C-ie, 1875. Tomes T--VIII)". В "Статье первой", опубликованной в мартовском номере, говоря о книге Сент-Бева, автор подчеркивал, что благодаря ей "впервые выяснилось немного умственная натура Прудона и сущность его преобразовательных стремлений; предстала также перед нами и вся интимная жизнь Прудона, его неустанная борьба с нуждой и неудачей, его железный характер, все признаки его типического склада" (с. 155). С названными печатными источниками, очевидно, и была знакома Суражевская.
  

9

А. П. Хитров -- Достоевскому

2-6 декабря 1876 г. Белград

1876 г. дек<абря> 26 д<ня>. Белград.

   Дорогой Федор Михайлович!
   Но могу Вам выразить, как тяжело теперь чувствуется в Сербии русскому...
   Боже! С каким восторгом, с какой надеждою на лучшее будущее ступили мы на сербскую землю назад тому три--4 месяца...1 А теперь!.. Право, тяжело даже ноги переставлять, и это по той же самой земле, на которой когда-то мы и ног под собой не чувствовали... Боже мой. как трудно переживать нам это убийственное время -- время о плевания всего, что только дорого всякому русскому, понимающему, что так называемая "политика" есть не что иное, как "механика" затирать, оттирать, оплевывать, душить, мертвить... все русское, всё славянское, и всё это делать под самыми благовидными именами, в самых благовидных формах...2
   Для меня Сербия сделалась святою землею... Я болен, я заболел безнадежно, потому что Сербию оскорбляют все, -- и старые враги, и недавние друзья, и не видать конца, когда перестанут оскорблять ее... А за что?! Все обвинения, все толки про Сербию, про сербские правы и про характер и т. д. -- всё это выеденного яйца не стоит... Право, так!3 Я с омерзением читал кн. Мещерского, этого почтенного человека, который, непростительно поддавшись духу времени и проехав от Белграда до Делиграда, только и нашелся, чтобы поговорить о "ненужных вещах" да прибавить несколько плевков... (в ту плевательницу, в которую, боюсь, скоро чуть ли не вся наша журналистика обратится)...4 Да, я боюсь этого. Многие уезжают отсюда, прямо заявляя, что они (с удовольствием это говорят) также непременным долгом считают, приехав в Россию, послать сербам несколько плевков... Как это на руку "политике", врагам славян, всему буржуазному Западу!!!!! Подвизайтесь, старшие братья, на этом милом поприще, за что и заслужите от наших детей достойное... отвращение, если не презрение. Федор Михайлович! Постановите на секунду Россию на место Сербии и вообразите себя сербом. Чтобы почувствовали?! Поймите, что должны чувствовать истинные сербы, сербы лучшие, образованные, патриоты. Разве нет у Сербии таковых?! Стыдно русским, понимающим хоть сколько-нибудь чужое горе, поступать так, как поступают нек<оторые> мои соотечественники. Некоторые чуть не становятся на высоту русского солдата-добровольца, который недавно ходил по улицам Белграда и грозно кричал: "Разнесу я эту Сербию на мелки корочки!!.. в прах обращу, потому никакого уважения..."5 В России кричат: "Сербы трусы! Сербы пальцы только умеют простреливать!!!"
   Какой в самом деле ужасный факт! Как его объяснить -- это, подождем, сделает недалекое будущее, поостывшее время, когда будет говорить не одно чувство, а и... голова. Для меня этот факт... Я и в истории редко находил такого печального факта... "Война за свободу!"... Движение "заснувшей" Руси, в которой чувствовалось что-то необычное, и в избах курных, и в дворцах даже... Всё ждало, что вот-вот заря займется... Вся Европа встрепенулась, завидев необычное явление на Востоке... "А! Вот оно что... Просыпается славянство... Пришел, верно; его день... Значит, открывается новая, еще невиданная, страница истории"... Так думалось, втайне, на Западе. И вдруг! Сербы пальцы простреливают! Фу!.. Тут наши ахнули! А знаете что?! И сербы дрались! Спросите, как дрались граничары,6 как дралась ужицкая пригода.7 Хороншо! Все почти в один голос говорят, что сербы, живущие на границе, дрались хорошо. Это факт. А что он говорит? Он объясняет, по-моему, дело, если не совсем, то, по крайней мере, наполовину... Да, я убежден, что черных, постыдных мотивов у сербов не было, когда они рубили, стреляли себе руки... Тут были мотивы, действительно, грустные и жалкие... да, действительно жалкие, над которыми нужно плакать, сербов жалеть... Трагедия!.. У серба, когда он вышел на турок, злобы против врага оказалось так мало, что поздно уже было травить его против врага. С другой стороны, в сербе выказалась такая любовь к своей тихой и полной скромных благ куче, что она его тянула, точно магнит. Да, серб, этот "новый афинянин", вышел бороться против врага такого же, {Далее было: как} против какого и древний афинянин боролся... Ах! Что же ой не имеет такого мужества?! Чего же недостает сербу?? Многого. У афинянина было в голове много, много понятий, которых не позаботились дать сербу. Тысячелетняя история вырабатывала понятия эти у грека; тысячелетняя история воспитывала свободу, за которую так мужественно дрались "великие граждане древнего мира". Да, там были граждане, а тут -- селяки, недавно еще кое-как вывернувшиеся из-под {Было: из рук} грубого деспотизма и нашедшие наконец свободу... в своей теплой и уютной куче!.. Им в кучах сделалось так хорошо, так приятно. {Прежде не давал турок покою.}
   Их варвар не трогал, наконец, в этой куче, и они полюбили спою кучу; серб был столь доволен новою, безопасною жизнью... в куче7 где теперь он сделался хозяином! Турок его не трогал, он безмятежно предался наслаждению кучею, полным матерьялизмом кучным (!), не знавшим больше ничего на свете... Ах! Я так понимаю серба! Чем больше бываешь в кучах и в каких концах Сербии ни бываешь -- всюду видишь кучу, всюду видишь кучный матерьялим серба. (Я ходил достаточно по Сербии.)8
   Федор Михайлович. Знаете, что всего для меня ужаснее? Это status quo относительно вассальных отношений Сербии к Порте. Будь проклята Европа, буржуазная, алчная Европа, если она это сделает!!! Знаете, как это st quo должно подействовать на сербских патриотов?!! Убийственно. Вассальные отношения к Порте... Да разве это не позор "цивилизации"! Какая это цивилизация? Война против этой цивилизации, война непримиримая!!9 Венгры -- вот те прямо говорят (и австро-немцы), что уничтожение вассальных отношений невыгодно для лих. По трактатам, в Порту (следственно, и в Сербию как часть) они везут все свои произведения безданно, беспошлинно; они торгуют в Белгр<аде>, по всей Сербии, гроша не платя, по пользуясь дорогами, мостами, караулом и т. д. Они убивают всякий зародыш сербской фабричн<ой> и заводской производительности... Это всё значит: целость Порты, вассальные отношения, святость договоров, трактатов... и т. д. Позор!!! Пожалуйста, ратуйте. А я не поеду в Россию!

Будущий славист, студент А. Хитров.

  
   Простите за неряшливость такую в письме. Адрес: Belgrad. Профессору Семену Ивановичу Бимбичу,10 передать Ал<ександру> Петр<овичу> Хитрову.
  
   На обороте:

Федор Михайлович!

   Не будете ли добры, не пришлете ли No "Дневника" по адресу: Belgrad. Профессору Семену Ивановичу Бимбичу. Передать Александру Петровичу Хитрову. Буду благодарен и сочтусь. Не пойдет ли что из этого письма в "Дневник"?11 Я теперь так расстроен, чисто с ума сошел. Буду писать.12

Ваш, Вас уважающий и любящий искренно
студ<ент> А. Хитров.

  
   Печатается по подлиннику: ИРЛИ, ф. 100, No 29886.CCXIб.12.
   Хитров Александр Петрович -- студент, принимавший в качестве добровольца участие в борьбе за освобождение сербского и черногорского народов от турецкого ига в 1876--1877 гг., читатель "Дневника писателя". Других сведений о нем пока собрать не удалось.
   Об отношении Достоевского к борьбе за освобождение славян и русскому добровольческому движению см.: Волгин И. Л. Нравственные основы публицистики Достоевского (восточный вопрос в "Дневнике писателя"). -- Изв. АН СССР. Сер. лит-ры и яз., 1971, вып. 4 о. 312--324; ср.: Фридлендер Г. М. Достоевский и Лев Толстой. (К вопросу о некоторых общих чертах их идейно-творческого развития). -- В кн.: Достоевский и его время. Л., 1971, с. 85--86.
   1 Воодушевление, с которым отправлялась в Сербию русская добровольческая. молодежь, засвидетельствовано мемуаристами. Так, О. Ф. Миллер писал: "Мы так живо помним эти летние месяцы 1876 года, когда, заодно с простыми русскими людьми, так и рвавшимися положить свою душу за своих отдаленных братьев, просились туда же с горячими слезами <...> образованные русские юноши и девушки. Мы помним, как глубоко сострадали они жертвам турецкого варварства и как бесстрашно отвечали на предостережение, что ведь и сами же они могут сделаться жертвами" (см.: Я. П. Полонский. Его жизнь и сочинения. Сб. историко-литературных статей. Сост. В. И. Покровский. М., 1906, с. 379).
   2 Сербо-черногорско-турецкая война началась 18 (30) июня 1876 г. Черногорцы сразу же одержали убедительные победы при Требинье и Подгорице; сербов преследовали неудачи. 17 (29) октября турки нанесли им сокрушительно о поражение при Дьюпише, открыв себе дорогу на Белград. Сербия была спасена русским ультиматумом 19 (31) октября: угрожая Турции разрывом дипломатических отношений, Россия потребовала заключения перемирия в течение двух суток. Россия выступила также с инициативой созыва международной конференции. 11 (23) декабря конференция начала свою работу. Турции были предъявлены требования административной автономии для Болгарии. Боснии, Герцеговины и status quo ante bellum для Сербии и Черногории. Одно из первых заседаний было прервано провозглашением турецкой конституции, уничтожавшей самодержавие султана и якобы предоставлявшей славянскому населению широкие права. Перечисленные выше пункты, либо очень мало, либо вовсе не походившие на разрешение восточного вопроса и обесценивавшие славянские жертвы в войне, турки отвергли, ссылаясь на эту конституцию (см.: История южных и западных славян. М., 1957. с. 268--269).
   3 Военные неудачи отрицательно повлияли на отношение части русского общества к сербам. Много возмущенных слов было сказано об их поведении в бою при Дьюнише 17 (29) октября 1876 г. (см.: Биржевые ведомости, 20 октября, No 290; С.-Петербургские ведомости, 22 октября, No 292; Русские ведомости, 27 октября, No 271; Голос, 27 октября, No 297; Московские ведомости, 1 ноября, No 279). {Здесь и далее в выходных данных русских газет указываются либо старый стиль, либо оба стиля.} Возвращавшиеся в Россию добровольцы часто "очень невыгодно" отзывались "о сербской армии и о порядках в Сербии", рассказывали "с горечью о сербской неблагодарности, о недоверии к ним сербских офицеров и начальников, о случаях неприятных и кровавых столкновений" (Голос, 1876, 19 ноября, No 320). Сербов обвиняли к неразумном расходовании собранных в России денежных средств, в трусости и равнодушии к судьбам своей родины (см., например: Каразин Н. Русские в Сербии. -- Новое время, 1876, 26 октября, No 238; корреспонденции Д. Гирса в "С.-Петербургских ведомостях" (1876, 8, 9 и 19 ноября, No 309. 310 и 320); Максимов Н. Из сербской войны (рассказ добровольца). -- Биржевые ведомости, 1876, 12 декабря, No 343; Лихачева Ел. Из Сербии. -- Отечественные записки, 1876, No 10; Незлобин А. В Белграде и на позиции. -- Русский вестник. 1876, No 12). В русской журналистике, безусловно отдавшей немалую дань "разгорающейся после каждой несчастной войны страсти осыпать самыми тяжкими обвинениями всех и вся" (Голос, 1876, 17 ноября, No 318), было, однако, достаточно выступлений, решительно отводивших попытки, огульно охаивая сербов, целиком возложить на них вину за плачевный исход войны. В них содержались объективные объяснения "невоинственности" сербов, весьма сходные с рассуждениями А. П. Хитрова на этот счет (см., например: Токмачев А. И. Два эпизода из битв 16 и 18 сентября.-- Новое время, 1876, 25 октября, No 237; передовая статья "С.-Петербургских ведомостей", 1876, 27 ноября, No 328; Вл-п М. Из воспоминаний добровольца.-- Русские ведомости, 1876, 9 декабря, No 311, и др.).
   4 Серия очерков В. Н. Мещерского "На пути в Сербию и в Сербии" была опубликована в "Гражданине" (1876, No 30--42) и вышла отдельной книгой (Правда о Сербии. Письма князя Б. Мещерского. СПб., 1877) в начале декабря 1876 г. (см.: Голос, 7 декабря, No 338). Мещерский писал о сербской молодежи, уклоняющейся от военной службы, о купцах, которые "русских грабят немилосердно" (Гражданин, 1876, 18 октября. No 32--33), об "интриге" против генерала М. Г. Черняева сербского военного министерства (там же, 1 ноября, No 36--37). Встречу с сербскими солдатами он описывал так: "Одни шли с подвязанными руками, ибо были солдаты, прострелившие себе пальцы, другие шли просто домой, без всякого отпуска, а так себе, потому что скучно было и хотелось домой <...> поразило пас то равнодушие, с которым и молодежь, и зрелые, и старики говорят об этой войне". По поводу "подвязанных рук" сербы объяснились "добродушно и просто": "Нет, -- вмешался хладнокровно другой парень,-- я знаю, отчего эти раны: это они сами себе простреливают, чтобы уйти домой" (там же, 8 ноября, No 38--40). По мнению Мещерского, сербский народ, никогда не принимавший участия в политической жизни, чуждый каким-либо гражданским понятиям, обнаружил совершенную неподготовленность к той сложной ситуации, и которой оказался: "Народ не может даже постигнуть, из-за чего это бедствие где-то в Сербии происходит: нравственные побуждения войны, честь, патриотизм, услуга угнетаемым братьям -- для него понятия или чувства несуществующие". Таким образом, в своем отношении к сербам Мещерский исходил из формулы: виновны, но заслуживают снисхождения. "...Сербы не трусы!-- писал он.-- Сербы -- пастухи и земледельцы, поставленные в военный строй, и больше ничего. <...> Чувство, которое побуждает серба стрелять себе в пальцы <...> по трусость, а непреодолимая тоска по дому..." (там же). Корреспондент же Достоевского, также пишущий о сербах лишь как о "селяках", но не как о "гражданах", считал в принципе невозможным за что-либо порицать их.
   5 После Дьюпишского разгрома оставшимся в живых русским добровольцам надо было добраться до Смедерева на Дунае: а затем до Белграда. "Ни военное начальство, ни гражданские власти не позаботились ни о правильной организации походного движения добровольцев, ни о снабжении их <...> хотя бы хлебом" (см.: Гейсман П. Славяно-турецкая борьба, 1876--77--78 гг. и ее значение в истории развития восточного вопроса. Мысли, воспоминания и впечатления. Ч. I. СПб., 1887, с. 150). Находившийся в это время в Сербии Г. И. Успенский в корреспонденции "От Белграда до Нарачина и назад" писал: "...волны народа, напиравшего в Нарачин со всех сторон, бурлили как в омуте, и никто не знал, куда идти, что делать, куда ехать <...>. Слышались ругательства, в грязи валялись пьяные добровольцы и проклинали свою участь. <...> Пьянство, холод, скука, злость, глупость, голод, дождь--все это спутывалось в нечто поистине невыносимое, мучительное до последней степени..." (С.-Петербургские ведомости, 1876, 12 и 19 ноября, No 313, 320: см. также: Успенский Г. И. Полн. собр. соч. Т. IV. Л., 1949, с. 387--389; ср.: Гирс Д. Из Белграда. -- С.-Петербургские ведомости, 1876, 8 ноября, No 309). Неудивительно, отмечал Г. И. Успенский, что "все возвращающееся с поля битвы раздражено, оскорблено, обижено..." (см.: Г.-В. Из Белграда. (Письмо невоенного человека).--Отсчественные записки. 1876. No 12, с. 172). Раздражение искало выхода -- и результатом этого были безобразные драки в кофейнях, ругань, скандалы. Уже в октябре 1876 г. сербский военный министр "собрал всех русских волонтеров и просил их не заживаться в Белграде" (см. корреспонденцию Г. И. Успенского в "С.-Петербургских ведомостях", 1876. 15 октября, No 285; см. также: Успенский Г. И. Полн. собр. соч., т. IV, с. 373).
   6 О мужестве "граничаров" см. у П. А. Висковатова, автора "Писем из Сербии": "...те, которые живут ближе к турецкой границе и лучше знакомы с турками, стоят твердо -- спросите, как дерутся люди из пограничных округов, те, которым приходится непосредственно защищать кучи свои..." (Голос, 1876, 9 сентября, No 249).
   7 В Сербии, кроме постоянной армии, получавшей вооружение, обмундирование и продовольствие от казны, существовало народное войско, формировавшееся по административным округам (пропорционально численности; населения). Ужицкий округ, находившийся на западе страны, выставил двенадцать батальонов, три сотни конницы, одну батарею, одну роту саперов, санитарное отделение, взвод хлебопеков и мясников. Народное войско Ужицкого округа (вместе с вооруженными силами Вальевского и Чачакского округов) составило Яворский корпус действующей армии (см.: Бобриков Г. И. В Сербии. Из воспоминаний о войне 1877--1878 гг. СПб., 1891, с. 41--43). О храбрости ужицких бригад, сражавшихся под командованием генерала Новоселова, см. корреспонденцию "Голоса" (1876, 22 октября, No 292). Первостепенное значение имел, однако, не западный театр войны, а юго-восточный, где против главных турецких сил действовала армия под командованием генерала М. Г. Черняева.
   8 "Основное звено в составе и организации племени" в Сербии и Черногории составляет большая семья -- куча (kyha). "Если говорится "куча", то тут разумеется и дом, и земля, и скот -- в общем "всякое имение" (см.: Ровинский П. Черногория в се прошлом и настоящем. Т. II, ч. 1. СПб., 1897, с. 191--192). Подробное описание сербской кучи дано в кн.: Овсяный Н. Сербия и сербы. СПб., 1898, с. 160, 166--167. О "кучном матерьялизме серба" см. также у Г. И. Успенского: "...его "куча" <...> для него все. Один долго живший здесь русский характерную черту серба назвал мне "любовью к мужицкому кейфу", любовью к теплу, покою и удовольствию своей норы..." (С.-Петербургские ведомости, 1876, 15 октября, No 285; см. также: Успенский Г. И. Полн. собр. соч., т. IV, с. 372) -- и у П. Висковатова: "...он рвется назад, в свою милую "кучу" <...> я понял, что значат эти несчастные, тоскующие лица, подавленные настоящею ностальгией по родному крову" (Голос, 1876, 9 сентября, No 249).
   9 После обнародования турецкой конституции 12 (24) декабря 1876 г. переговоры на Константинопольской конференции зашли в тупик. 5 (18) января созванный султаном большой национальный совет окончательно отклонил требования европейских держав. (см.: Фелькнер Л. Славянская борьба 1875--1876. Исторический очерк восстания балканских славян, черногорско-сербско-турецкой войны и дипломатических сношений с июля 1875 по январь 1877 г. СПб., 1877, с. 320--332). Мир между Турцией и Сербией был заключен 16 (28) февраля 1877 г. на основе положения, существовавшего до войны.
   10 С. И. Бимбич -- лицо неустановленное.
   11 Письмо А. П. Хитрова нашло отражение в "Дневнике писателя". Достоевский, однако, отнесся к молодой восторженности "будущего слависта" несколько скептически: "Я <...> особенно запомнил одно письмо от одного юного русского, который <...> пишет о сербах с восторгом и с негодованием на то, что в России находятся-де люди, думающие про них, что они трусы и эгоисты. Восторженный русский эмигрант даже извиняет членовредительство сербских солдат <...> это, видите ли, они до того нежный сердцем народ, до того любят свою "кучу" <...> что бросают всё, уродуют себя <...> чтобы <...> поскорей воротиться в свое милое гнездо! Представьте себе, я эту нежность сердца понимаю, и весь этот процесс понимаю, и, уж конечно, в таком случае это слитком нежный сердцем народ, хотя -- хотя это в то же время довольно туповатые дети своей отчизны <...>. Действительно, слишком во многих, может быть, сербских сердцах это страдание по родному гнезду своему не возвысилось до страдания по родине..." (Дневник писателя, 1877, февраль, гл. I, § 2). "Нежность сердца" и "тупость соображения", считал Достоевский не вполне объясняют членовредительство и побеги с поля битвы: главная причина состоит в том, что "низшие сербы" сами себя считают "ни во что, за пылинку". Произнося свое "прощальное слово об этой сербской войне", писатель подчеркивал, что приниженность "сына куча", над которым тяготеют "четыре века рабства", о одной стороны, и явно враждебное отношение к России "высшей сербской интеллигенции", одержимой "политическим честолюбием", с другой стороны, -- два в равной мере важных препятствия для русско-сербского сближения, являющегося лишь вопросом времени (хотя и довольно длительного) (ср. примеч. 1 к письму 7).
   12 Позднейшие письма А. П. Хитрова к Достоевскому неизвестны.
  

10

В. Ф. Соловьев -- Достоевскому

15 февраля 1877 г. Динабург

Динабург, 15/2 77 г.

   Прилагая при сем купон в 2 р<уб>. 50 к<оп>. от билета вн<утреннего> с выиг<рышем> займа с. 18509/17, имею честь покорнейше просить Вас, Федор Михайлович, о высылке "Дневника писателя" на 1877 год по следующему адресу:
   По С.-П<етер>б<ургско-В<итебской> ж<елезной> д<ороге>. Станция Динабург. Смотрителю топлива Виктору Фокеевичу Соловьеву.
   P. S. При этом, пользуясь настоящим случаем, не могу удержаться, чтобы не обеспокоить Вас и от себя, и от многих других мне подобных невежд, не знающих иностранных языков -- но тем не менее поклоняющихся литературным трудам некоторых русских писателей, а в числе их и Вашим и даже дорогого кн. В. Мещерского -- одним вопросом?
   Неужто так-таки ничего хорошего -- истинно русского -- и нельзя написать без вклейки целых строк заграничных каракулей, хотя и в скобках; но тем не менее для многих, если не для большинства, положительно непонятных. Графчику-то, а то, пожалуй, и князьку-то можно бы и извинить, потому он вей же князь, хотя и Мещерский, хотя и народу понятный. У него и книжечки подороже... Но встрепать эти непонятные для нашего брата каракули и у Вас -- как-то обидно.
   Пожалуйста, не откажите и в февральском дневнике сообщить о состоянии здоровья Некрасова.1 Ежедневные газеты нередко размазывают на своих столбцах мало кому интересную брань и сплетни, но о таких вещах, как болезнь дорогого всем русским поэта, не говорят. Вот если бы получил насморк какой-либо Краевский -- ну тогда дело другое.

Крестьянин Новгородской губернии
В. Соловьев.

  
   Печатается по подлиннику: ИРЛИ, ф. 100, No 29858.CCXIб.11. На лицевой стороне конверта помета Достоевского: "Кочегар. Французск<ие> слова".
   Соловьев Виктор Фокиевич -- крестьянин Новгородской губернии, работавший кочегаром на станции Динабург. Письмо В. Ф. Соловьева Достоевскому от 1 февраля 1878 г. опубликовано: Русская литература, 1974, No 1, с. 160--161.
   1 В начале 1875 г. Н. А. Некрасов был смертельно болен. Прочитав "Последние песни" умирающего поэта, Достоевский откликнулся на них в январском выпуске своего "Дневника писателя" за 1877 г. Достоевский рассказал здесь о своей первой, знаменательной для автора "Бедных людей" встрече с поэтом, определившей его дальнейшую судьбу (гл. II, § 3). К итоговой оценке Некрасова Достоевский обратился в декабрьском выпуске "Дневника" за 1877 г. после смерти поэта, последовавшей 27 декабря 1877 г. (8 января 1878 г.) (гл. II).
  

11

Л. Ф. Суражевская -- Достоевскому

7 апреля 1877 г. Петербург

  

Многоуважаемый Федор Михайлович,

   Я, конечно, не знала Вашей обстановки, когда решалась беспокоить Вас письмом моим, но я была рада, что забыла подумать об этом, потому что иначе я ведь не получила бы Вашего ответа. Теперь же, несмотря на то что от Вас самого знаю, как это трудно Вам отвечать на вопросы каждого анонима, снова решаюсь утруждать Вас, и даже весьма серьезно. Что если б Вы попробовали прочесть эту книжку?1 Быть может, есть у Вас когда-нибудь свободная минута, а мне так близка и интересна участь книжки. Это первые попытки авторские не мои, но сестры моей. Я никого не знаю, к кому бы я могла обратиться, но если и Вам это невозможно, то на нет ведь и суда нет.
   Затем, конечно, я не умею даже сказать Вам, как я благодарна за то, что Вы захотели ответить на прежнее письмо мое. Теперь я его больше бы не написала.          

Элес.

   1877 года. 7 апр<еля>.
  
   Угол Николаевской и Звенигородской, д. 80/20, кв. 2. Любови

  
   Достоевский. Материалы и исследования. Т. 10
   СПб., "Наука", 1992
  

Е. И. Капустина -- Достоевскому

4 января 1862 г. Томск

4 генваря 1862 г.,
Томск

Милостивый государь Федор Михайлович!

   Давно бы следовало мне написать к вам и очень благодарить вас за приятный, милый мне подарок нами двух первых частей изданных наших сочинений.1 Но поверите ли? они только несколько дней назад как наконец в руках моих. Жаль мне, что в вашей подписи не означено было число. Тогда я еще вернее знала бы, как долго эти книги не давались мне в руки. Когда Валиханов был в Омске,2 он передал книги родным моим, а те насилу собрались послать мне их с ехавшим сюда на службу прокурором Шмаковым,3 которому почему-то отдали книги не запечатанными, и вот этот господин, и познакомясь со мной, держал долго и читал эти книги и наконец прислал мне.
   Добрый Федор Михайлович! Не долго и не много были мы знакомы, мало случилось мне побеседовать с вами, но я знала вас по многому гораздо более, чем видела, но и эти несколько часов я никогда не забуду. Мне приятно было, что вы навестили нас,4 а теперь иное милое было мне утешение -- ваш подарок книг, ваша надпись5 -- это показало мне вашу память, а и дорожу этим и поэтому не могу не написать к вам, не поблагодарить от души, искренно. Не знаю, как дойдет до вас письмецо мое, собственно вашего адресу я не знаю, но хочу адресовать в редакцию журнала вашего брата, проси передать вам. А как бы много хотелось мне поговорить с вами, хотя бы теперь, вместо вашего портрета, который у меня от Валиханова, где вы вместе с ним, и этот портрет в числе других портретов друзей моих.6
   Если б я видела теперь вас в простой уютной приемной моей комнате -- сколько бы хотелось говорить и говорить с вами. Вы много пережили превратностей судьбы, вы испытали много -- и горе и лишения знакомы вам, и все это такие спутники и учители наши, которые более всего учат нас истине и делают не хуже, а лучше людей.7 Мне пришлось бы и самой рассказать вам много измененившегося в моей жизни вместе со смертью моего мужа, много горя и забот выпало и на мою долю, и на мою жизнь. Схороня мужа, я уже и осталась здесь в Томске, и вот живу третий уже год. Живу отчужденная от всей здешней светской жизни, живу в семье и для детей моих. Две старшие мои дочери замужем, а при мне семь человек детей, начиная с 14-лет<него> сын<а> в гимназии и оканчивая 5-лет<ним> сыном.8 Образ моей жизни совершенно изменен, я ограничила себя во всем, живу просто, лишения не пугают меня, лишь помог бы Бог воспитать добрыми людьми детей моих, в том и жизнь и желания мои. Недавно я была утешена и обрадована прибавкою к пенсии. Сначала мне и детям дали только обычных около 600 р<ублей> сер<ебром> в год. Теперь эту пенсию удвоили по ходатайству СПБ Комитета, и я буду получать теперь для меня очень достаточное содержание, при моей простой жизни. Но я боюсь утруждать вас долго письмом моим. Пожалуй, дав себе волю, я бы и долго не кончила; то ли бы дело, если бы нам привелось увидеться здесь и Томске-городе, во многом очень интересном своими несообразностями и очень, очень мало просвещенном; будь здесь лицо самостоятельное, ни с одной стороны не боящееся гонений, и вместе лицо наблюдательное, умное и правдивое -- сколько пищи для нравоописательных очерков.9 Мне жаль, что я не имею здесь случая читать ваш журнал "Время", сама средства иметь много газет и журналов не имею возможности, и так случилось, что у многих моих знакомых нет его, так и с ним и не знакома. Впрочем, я не могу не жить, совсем не следя и не читая за ходом всего современного, что было бы уже очень грустно, нет, при всем недосуге к занятиям как-нибудь да отнимаю время, чтобы читать "Русские вед<омости>" и "Летопись", "Отеч<ественные> зап<иски>" и "Современник", с которым, извините меня, во многом не могу согласиться, хотя и отдаю должную справедливость уму и знаниям, не хваля направление. Но это тоже тема нескончаемая, а я и так боюсь, что отвлекла вас и задержала.
   Простите же, добрый и уважаемый Федор Михайлович! Будьте здоровы и Богом хранимы. Поручаю себя вашей доброй памяти и могу уверить вас в искреннем уважении к вам.

Катерина Капустина.

  
   Печатается по подлиннику: ИРЛИ, No 29 735.
   Екатерина Ивановна Капустина, урожденная Менделеева (1816--1901), старшая сестра великого химика. Отрывок ее письма к Ф. М. Достоевскому опубликован в собрании сочинений Ч. Ч. Валиханова (см.: Собр. соч.: В 5 т. Алма-Ата, 1968 Т. 4. С. 112--113; Собр. соч.: В 5 т. Алма-Ата, 1985. Т. 5. С. 215--216).
  
   1 Двухтомник, изданный Н. Основским в 1860 г.
   2 22 мая 1861 г. директор Азиатского департамента Министерства иностранных дел Н. П. Игнатьев писал генерал-губернатору Западной Сибири Н. Ф. Дюгамелю: "...причисленный по высочайшему повелению к Азиатскому департаменту, состоящий по кавалерии штаб-ротмистр Султан Валиханов командируется по делам службы в область сибирских киргизов. Справка сия дана департаментом г. Валиханову собственно для того, чтобы предоставить ему возможность лечения кумысом поправить на родине его расстроенное здоровье" (Валиханов Ч. Ч. Собр. соч.: В 5 т. Алма-Ата, 1985. Т. 5. С. 152).
   3 Николай Михайлович Шмаков, коллежский советник, чиновник особых поручений при Совете Главного управления Западной Сибири. Приказом No 29 по Министерству юстиции от 5 сентября 1801 г. назначен томским губернским прокурором. В должности с 9 августа 1861 г. (Гос. архив Томской области, ф. 22, оп. 1, д. 314, л. 65; д. 323, л. 211).
   4 С Капустиными Достоевский познакомился в июле 1859 г. во время своего последнего приезда в Омск. Яков Семенович Капустин в омские годы Достоевского был начальником отделения Главного управления Западной Сибири. Службу он начал 22 мая 1808 г. с нижайшей чиновничьей должности копииста в Тобольской казенной палате. В 1823 г., после учреждения в Сибири двух генерал-губернаторств -- Западного и Восточного и создания в них соответствующих Главных управлений, был переведен в Главное управление Западной Сибири бухгалтером. К началу 1850-х гг. статский советник Я. С. Капустин стал заметной фигурой в Омске. Он глава многодетного семейства, хозяин двухэтажного дома в центре города, Его гостями были не только представители омского образованного общества, но и проезжие путешественники, ученые, общественные деятели. Здесь собирался своеобразный литературный салон, о котором до сих пор можно найти упоминания в литературе. Не чурались в этом доме и ссыльных. Поэт-петрашевец С. Ф. Дуров, служивший в Омске после выхода из острога, был принят Капустиными как желанный гость. О нем и его товарище по каторге Достоевском Капустины знали и раньше, обсуждали возможность оказания им помощи. Способствовать облегчению участи петрашевцев просили Капустиных и декабристы, например Фонвизины, близкие знакомые матери Екатерины Ивановны -- Марии Дмитриевны Менделеевой. За декабристом Н. В. Басаргиным была замужем Ольга Менделеева. Об условиях жизни Достоевского на каторге Капустины знали не понаслышке. 12 сентября 1850 г. Я. С. Капустин в составе Совета Главного управления Западной Сибири подписал решение "об исправлении здания омского городового острога". В докладной записке исправляющего должность омского окружного начальника говорилось: "...в этом здании верхние венцы, на которых лежат переклады и потолок, совершенно изгнили, заложены досками и поддерживаются стойками, под окошками и в углах стена совершенно изгнила, чрез что может выпасть, да и, сверх того, в зимнее время стены совершенно промерзают насквозь, при топке печей и по большому числу людей бывает сильная сырость от оттаивания стен и угар, крыша при дождях имеет во многих местах течь <...> от тягости и ветхости прогнулась" (Гос. архив Омской области, ф. 3, оп. 2, д. 1810, св. 256, л. 59). Для сравнения приведем описание острога Достоевским в письме к брату: "Вообрази себе старое, ветхое, деревянное здание, которое давно уже положено сломать и которое уже не может служить. Летом духота нестерпимая, зимою холод невыносимый. Все полы прогнили, пол грязен на вершок, можно скользить и падать. <...> Затопят шестью поленами печку, тепла нет (в комнате лед едва оттаивал), а угар нестерпимый -- и вот вся зима" (281, 170), Зная обстоятельства жизни писателя, Капустины могли по достоинству оценить мужество Достоевского, сумевшего не сломаться в каторге.
   Я. С. Капустин умер в Томске в 1859 г.
   5 Этот автограф Достоевского до сих пор неизвестен.
   6 Фотография 1858 г. (см.: Достоевский в портретах, иллюстрациях, документах / Под ред. В. С. Нечаевой. М., 1972. С. 169).
   7 Слова Е. И. Капустиной перекликаются со словами Достоевского в письме к Н. Д. Фонвизиной в феврале 1854 г.: "...в несчастье яснеет истина" (281, 176).
   8 Екатерина, дочь Я. С. Капустина от первого брака, замужем за полковником Генерального штаба К. К. Гутковским, Ольга -- за генералом А. К. Смирновым. 14-летний сын -- Михаил, родился в Омске 23 декабря 1847 г. Впоследствии крупный врач, профессор, разрабатывавший проблемы народной гигиены; общественный деятель. Умер в 1920 г. 5-летний сын -- Федор, родился в Омске 27 февраля 1850 г. Впоследствии один из первых профессоров физики Томского университета. Участник Красноярской экспедиции Русского физико-химического общества по наблюдению солнечного затмения (1887 г.). С именем Ф. Я. Капустина связаны начала сибирской рентгенологии, метеорологии и сейсмологии. Умер в 1936 г. (Даты рождения см.: Гос. архив Омской облает, ф. 16, оп. 2, кн. 134, л. 230 об.; кн. 183, л. 22 об.). Из пяти дочерей Капустиных назовем двух: Анна родилась в Омске 1 IV 1850 (там же, кн. 151), умерла в 1918 г. Мать академика Я. И. Смирнова, известного археолога; Надежда родилась в Омске 21 II 1855 (там же, кн. 180, л. 23 об.), умерла в 1921 г.
   Благодаря Достоевскому, ее роман "К росту" (под псевдонимом Б. Семенова) был опубликован в журнале "Русская речь" в 1879 г. Автор книги "Семейная хроника в письмах матери, отца, брата, сестер, дяди Д. И. Менделеева" (СПб., 1908). Участвовала в подготовке спектаклей, поставленных в Боблове "менделеевской молодежью". Во многих из них главные роли исполнял Александр Блок.
   9 Намек на возможность приезда в Томск самого Достоевского. Представление о нем как об авторе "нравоописательных очерков" сложилось у Капустиной, по всей видимости, после знакомства с романом "Село Степанчиково и его обитатели", опубликованным в No 11 журнала "Отечественные записки" за 1859 г. Журнал, как видно из письма, Екатерина Ивановна имела возможность читать в Томске.
  

А. М. -- Достоевскому.

9 февраля 1876 г. Петербург

9 февраля СПб.

   Милостивый государь,
   Федор Михайлович.
   Мое письмо к Вам совершенное безумие: я не знаю Вас, я Вас никогда не видала, даже не искала случая увидеть, хотя, конечно, могла бы; я видела только Ваш портрет, превосходной кисти, правда, я ходила для него несколько дней сряду в Академию.1 Это было уже давно, 4 года, кажется, как я не видала его, да и нет нужды: до сих пор впечатление так свежо, как будто я вижу его перед глазами. Я не помню отзывов о сходстве или несходстве его, но я убеждена, что он похож; я вижу в нем Вашу душу, внутреннее сходство, таким именно Вы должны быть. Вы, конечно, заметите в этих словах воровство у Вас же:2 но это иначе и не может быть, я целиком сошла со страниц. Ваших произведений. Я тоже Ваше произведение и подобие. Во многих, во всех почти Ваших типах я узнаю то себя, то Вас. Позвольте заимствовать у Вас еще одну фразу. "Мы с вами одного безумия люди".3 Конечно, это сильная дерзость -- сравнивать себя с Вами. Вы - знаменитость, талант, великий ум, даже более, но не смею высказывать всего, чтоб не походило на лесть, я - ничто, я даже не романистка, не студентка, не акушерка, даже не благотворительница; я просто очень несчастный человек из породы неудачников, только очень сильно чувствующий. Уже давно, с самой первой молодости я стою на распутье не двух, а целых десятков дорог; случай или собственная воля толкают то на ту, то на другую, но не сделаешь и десяти шагов, как начинаешь раздумывать: нет, то не настоящая, надо идти по другой, а там опять то же, и не подвигаешься таким образом ни на шаг. Сегодня готов отдать последнюю каплю крови за "меньшого брата", а завтра увлекаешься всеобщим стремлением к наживе и думаешь только о том, как бы урвать кусок. -- Но Вам, конечно, нимало не интересно, что я за человек, и не для того я начала писать Вам, чтобы многоглагольствовать о себе. Я хотела Вам выразить свое сочувствие, свое глубокое уважение, свое благоговение перед Вами, перед Вашим талантом, умом, сердцем. Зачем понадобилось это выражение? Не знаю, но мне кажется, что у Вас бывают часто ужасно тяжелые минуты в жизни, не легко она должна проходить у Вас, хотя, конечно, внешних обстоятельств Вашей жизни я почти не знаю, кроме некоторых весьма известных фактов. Сужу я только по Вашим произведениям, я сжилась с ними, полюбила и привыкла узнавать в них Вас. -- Самые произведения Ваши, доставляя Вам множество почитателей, возбуждают в то же время и бессмысленные глумления. Вчуже противно читать и слушать, как люди, не стоящие Вашего мизинца, вдобавок не понимающие и не способные понять Вас, осуждают Вас и подсмеиваются над Вами с высоты своего пошлого, тупого, дальше своего носа ничего не видящего самодовольства. Или какой-нибудь "Заурядный читатель", третирующий Вас снисходительно-покровительственно.4 Для Вас, конечно, такие критики должны казаться чрезвычайно комичными. Но не всегда человек настроен смеяться, бывает совсем противоположное, мрачное настроение, и тогда уже не смех, а злобу, негодование, горечь должно возбуждать такое бестолковое лаянье. И вот тогда-то трогает сочувствие всякого живого существа, даже ласка бессловесного животного смягчает несколько сердце. Если мое письмо застанет Вас в такую минуту и пробудит в Вас доброе чувство, если Вы даже просто рассмеетесь его глупости и на минуту забудете горе, я буду довольна. Я не ожидаю от Вас ответа, конечно. Вам не следует останавливаться ни для того, чтобы бросить камнем в каждую лающую на Вас собаку, ни для того, чтобы погладить собаку, приласкавшуюся и лизнувшую Вам руку. Я даже не подписываю своей фамилии, чтобы Вы не увидели в моем письме какой-нибудь задней мысли. Это просто уста глаголют и рука пишет от "избытка чувств".
   Прочитав письмо, я вижу, что оно бред и дикость и что совсем не то и гораздо более я хотела сказать, но боюсь и этим надоесть Вам, боюсь, что сама, начав обдумывать, не решусь послать его. Пусть же идет оно, как вышло, ведь я пишу не для рисовки. Вот что, между прочим, я хотела сказать. Я не прошу у Вас ответа, но это для многих интересный вопрос. Займитесь им в Вашем "Дневнике", и Вы окажете услугу многим. Что делать и куда идти такой женщине, как я (а подобных бездна). У меня есть сила, здоровье, молодость еще и энергии еще немного сохранилось, а увлечения так и очень много, есть и желание работать, есть и познании кой какие, нет только, главное, инициативы и мало веры.5
   И еще хотела сказать, что если б понадобился Вам человек вполне преданный, до фанатизма, готовый для Вас на все, в огонь и в воду, на преступление, на подвиг, то располагайте мною, кликните меня.

A. M

  
   Печатается по подлиннику: ИРЛИ, No 29 928.
   Автор письма неизвестен. Однако письмо чрезвычайно характерно для целой группы читателей "Дневника писателя", среди которой большинство составляли молодежь и женщины, необычайно сочувственным отношением к Достоевскому и стремлением обращаться к нему за разрешением основных жизненных вопросов. Видимо, имея в виду письмо А. М. и многие ему подобные, Достоевский отметил в майское выпуске "Дневника писателя": ""Дневник писателя" дал мне средство ближе видеть русскую женщину; я получил несколько замечательных писем: меня, неумелого, спрашивают они: "что делать?" Я ценю эти вопросы и недостаток уменья в ответах стараюсь искупить искренностью" (23, 28).
  
   1 Речь идет о портрете Достоевского кисти В. Г. Перова, созданном в 1872 г. по заказу П. М. Третьякова и выставлявшемся в Петербурге на передвижной выставке в декабре 1872 г. См.: Лит. наследство. М., 1973. т. 86. С. 122--123.
   2 А. М. пересказывает мысль Достоевского, высказанную им в статье "По поводу выставки", вошедшей в "Дневник писателя" 1873 г. "Портретист <...> знает на практике, что человек не всегда на себя похож, а потому и отыскивает "главную идею его физиономии", в момент, когда субъект наиболее на себя похож в умении приискать и захватить этот момент и состоит дар портретиста" (21, 75)
   3 Фраза эта из романа "Подросток". См.: 13, 417.
   4 Заурядный читатель" псевдоним А. М. Скабичевского (1838--1910), критика народнической ориентации, сотрудника газеты "Биржевые ведомости", журнала "Отечественные записки", впоследствии -- "Русского богатства" и др. Выступал с критикой Достоевского с демократически-народнических позиций. Возможно, автор письма имеет в виду статью Заурядного читателя "О г-не Достоевском вообще и о романе его "Подросток"" (Биржевые ведомости. 1876, 9 янв. No 8; см.: 17, 353--354), а также его критический отклик на выход январского выпуска "Дневника писателя" на 1876 г. (Биржевые ведомости. 1876. 6 февр, No 36: см.: 22, 291 и 295--296).
   5 К вопросу о роли женщины в современном русском обществе Достоевский не раз обращался в "Дневнике писателя" на 1876 г. Возможно, что откликом на письмо А. М. является ряд высказываний во второй главе майского выпуска "Дневника писателя", вызванных также и рядом других материалов: "Одна несоответственная идея", "Несомненный демократизм. Женщины" (23; 21, 27--28). "Опять о женщинах" в июньском выпуске (23, 51--53) и др.
  

Дм. В. Карташов -- Достоевскому

10 мая 1876 г. Дмитровск

  
   Милостивый государь
   Федор Михайлович.
   В нашей современной гнилой прессе Вы являетесь как Древний Пророк (ради правды не подумайте, что это сравнение сделано для красоты слога). Когда печатное наше слово обличало до опошления, Вы один стали, вне его направления, с своим Дневником
  
   Провозглашать
   Любви и правды вечные уменья.1
  
   Первый номер Вашего Дневника с самой первой страницы показал нам всю чистоту Ваших намерений; мы сочувственно отнеслись к Вашей глубокой симпатии к народу, к семье и к детям, как основанной на идее вечного ученья. Разбор речи Спасовича2 произвел у нас потрясающее впечатление; но простите за откровенность: Вы много дали места г-ну Авсеенке;3 для ответа ему Вы пред этим достаточно высказались за Народный Идеал; если же отвечать самозванным публицистам на все те плевки, какими они одолжают народ, то тесны будут пределы Вашего Дневника. Вы хорошо сделали, что номер дневника ограничили 1--2-мя листами; это самое (конечно при содержании) ставит нас в невольное уважение к каждой его строке, и мы его прочитываем как страницы Св. Писания (опять не для красоты слога). И поэтому просим Вас - обходите, пожалуйста, Авсеенко с братиею.
   С чувством глубочайшего омерзения прочитали мы дело Каировой;4 это дело, как фокус объектива, всецело выразило собою каротину утробных инстинктов, для которой главное действующее лицо (Каирова) формировалось путем культурной подготовки: мать во время беременности вдалась в пьянство, отец был пьяница, родной брат от пьянства потерял рассудок и застрелился, двоюродный брат зарезал свою жену, мать отца была сумасшедшая -- и вот из этой-то культуры вышла личность деспотическая и необузданная в своих утробных пожеланиях; обвинительная даже власть стала в недоумение перед этой личностью -- и дала себе вопрос: не сумасшедшая ли она? - Эксперты частью положительно это отрицали, а частью допустили возможность сумасшествия, но не лично в ней, а в ее поступках. Но сквозь всего этого процесса проглядывает не сумасшедшая, а женщина, дошедшая до крайних пределов отрицания всего святого; для нее не существует ни семьи, ни прав другой женщины -- не только на мужа, но и на самую жизнь, но все для одной только ее и ее утробных похотей.
   Ее оправдали, может быть, как сумасшедшую, это еще слава Богу! По крайней мере нравственная распущенность отнесена не к прогрессу ума, а к разряду "психических болезней".
   Но в "нижнем помещении публики, занятом исключительно дамами, послышались аплодисменты" ("Биржев<ые> вед<омости>").5 Чему аплодисменты? -- Оправданию сумасшедшей, или торжеству расходившейся страстной натуры, или цинизму, проявленному в лице женщины?..
   Рукоплещите, дамы! рукоплещите, жены, матери! да им не рукоплескать, им плакать надобно при таком поругании идеала женщины: Каировой женщина поругана публично, она низведена ей до уровня помойной ямы. И ей рукоплещут женщины!6 Неужели Вы обойдете это молчанием?

С чувством искреннего уважения имею честь
быть Вашим, милостивый государь, покорнейшим слугою
Д. Карташов.

   10 мая 1876 г. Рядогощь.
  
   На конверте:
   В С.-Петербург
   Его высокоблагородию
   Федору Михайловичу
   г. Достоевскому
   Греческий проспект, подле Греческой церкви, д. Струбинского. Кварт. No 6-й.
  
   Печатается по подлиннику: ИРЛИ, No 29 737.
   На почтовом штемпеле -- Дмитровск (уездный город Орловской губернии).
   Письмо Д. В. Карташова было процитировано Достоевским в майском выпуске "Дневника писателях", глава первая, подглавка I "Из частного письма" (23, 5) и таким образом как бы послужило толчком к разбору "дела Каировой" в последующих статьях выпуска. Кроме того, письмо Карташова стало поводом к размышлению о "новом слове", послышавшемся из нашей провинции. Во II подглавке выпуска "Областное новое слово" Достоевский, включившийся в полемику о провинциальной печати, которая была частью большой и многолетней дискуссии о различных принципах устройства России (федеративном или централизованном), отметил: "Это письмо из провинции есть письмо частное, но замечу здесь к слову, что наша провинция решительно хочет зажить своеобразно и чуть ли не эмансипироваться от столиц совсем" (23, 6). Основанием для такого суждения было, конечно, не столько внимание Карташова к делу Каировой, сколько выраженное в его письме коллективное суждение группы читателей о "Дневнике писателя", суждение, которое Достоевский, конечно же, не мог воспроизвести, но не мог и не учитывать как мнение определенного круга провинциальной публики.
  
   1 Неточная цитата из стихотворения М. Ю. Лермонтова "Пророк" (1841). У Лермонтова:
  
   Провозглашать я стал любви
   И правды чистые ученья.
  
   2 Имеется в виду вторая глава февральского выпуска "Дневника писателя", посвященная разбору судебного слушании дела С. Л. Кроненберга (у Достоевского -- Кронеберга), обвинявшегося в истязании своей семилетней дочери. III подглавка "Речь г-на Спасовича. Ловкие приемы" -- содержит анализ речи адвоката В. Д. Спасовича (см.: 22, 57--63).
   3 Вся первая глава апрельского выпуска "Дневника писателя" посвящена полемике с писателем и критиком В. Г. Авсеенко (см.: 22. 103--119 и 370--381).
   4 Дальнейший текст письма, с некоторыми пропусками, Достоевский привел в начале майского выпуска "Дневника писателя" и откликнулся на призыв Д. Карташова, посвятив разбору "дела Каировой" первую главу майского выпуска.
   5 В газетных отчетах сказано: "В нижнем помещении публики, занятом исключительно дамами, послышались рукоплескания, которые тотчас же были заглушены дружным шиканьем остальной части публики" (Биржевые ведомости. 1876. 30 аир. No 118).
   6 Фраза: "Каировой женщина поругана публично -- И ей рукоплещут женщины!" -- в тексте "Дневника писателя" опушена, что отмечено Достоевским: "(NB. Здесь опускаю несколько слишком уже резких строк)".
  

Аноним -- Достоевскому

17 мая 1876 г. Петербург

  
   Милостивый государь
   Федор Михайлович.
   Через час по столовой ложке. Но я скоро замолчу! Вы же долго еще будете жить. Вы не удивляйтесь такой надоедливости. Ей-Богу, мне дорога, жизнь, дорог каждый, шаг, где видна жизнь. -- А нашу жизни никто лучше Вас не распознал. -- У меня есть два брата: один европеец -- человек практичный; другой русский -- человек теории, профессор и проч. И обоих этих братьев объяснили мне Вы. Поймите же, что я имею право Вас любить.

Опять-таки
Ваш Читатель.
Прощайте!

  
   Печатается по подлиннику: ИРЛИ, No 29 943.
   Дата и место написания устанавливаются на основании почтового штемпеля на конверте.
   Автор письма неизвестен. На основании некоторых деталей ("...не удивляйтесь такой надоедливости", "Опять-таки Ваш Читатель") можно думать, что он уже раньше писал Достоевскому, но его предыдущее письмо или письма до нас не дошли. Судя по очень неровному почерку, письмо могло быть написано человеком, находящимся в постели, на что указывает и содержание его. Возможно, автор собирается кончить жизнь самоубийством и принял яд или тяжело болен и считает себя обреченным.
   Сведения о двух братьях -- "европейце" и "русском", являющихся как бы противоположностью один другому и отличных от автора письма, третьего брата, -- могли послужить для Достоевского одним из толчков к зарождению замысла "Братьев Карамазовых".
  

Неизвестный -- Достоевскому

9 июня 1876 г. Петербург

9-го июня. Среда
С.-Петербург.

   Милостивый государь
   Федор Михайлович!
   Позвольте утрудить Вас прочтением этих строк, которые и пишу в роковое для меня время, когда бы, казалось, незачем и писать, но я вчера прочел Ваш майский No Дневника и там нашел несколько строк, относящихся к моему теперешнему состоянию и к моей, вчера же, только что принятой решимости. Вы в главе "Одна несоответствующая идея"1 говорите: "Есть, наконец, и парадоксалисты, иногда очень честные, но большею частию бездарные; те, особенно если честны, кончают беспрерывными самоубийствами" и далее: "Русская земля как будто потеряла силу держать на себе людей".2 Не знаю, как другие, но я себя парадоксалистом не считаю, однако большинство знающих меня считают парадоксами мои убеждения или большую их часть. Например, Вы вот упомянули слово: независимость? Я этой идеи, этого понятия, как не вытекающего из сути вещей, как не имеющего почвы и raison d'être4 -- вовсе не признаю. Это отвлечение и отвлечение невозможное. Где она, независимость? Что есть независимость? Все одно за другое цепляется, одно другому подчиняется - независима только одна та сила, сила бытия и необходимости, т<о> е<сть> то, что одни называют Богом, другие клеточкой, третьи неизвестным, недоступным духом одним словом "Великая Тайна". Но тайна и останется тайной, а в этом-то именно и заключается весь смысл нашего существования, весь цикл условий, в котором стоит мир. Вы видите, что атеизм (по крайней мере, так понимают его), {Так в подлиннике.} но прошу Вас, не относитесь к этому слову с предвзятыми идеями и даже чувствами, так как в Вас, как в христианине и глубоком христианине, чувство всегда идет вперед... Мне хочется лишь спросить Вас, прав ли я или нет, и для этого скажу предварительно два слова о себе. Я не мыслитель, я даже необразованный человек. Я был в учил<ище> Правоведения, что, кроме легкомыслия и пошлости, можно было оттуда вынести? (Не говорю о той условной, специальной и мизерной честности, о которой много кричали в былое время -- она кое-что микроскопическое, но все-таки сделалась, хотя с формальной, поверхностной точки зрения). Дух воспитания был скверный, нравственная сторона безобразна колоссально! Поощрялись мелкие, жалкие стремления, порывания к отличиям, лакейство и вместе с тем ублюдочное самомнение. Преподавание (при мне) шло плохо. Кое-кто кое-как и кое о чем читал. Взяли было Павлова5 (профессора ученого и человека великолепного), да сейчас же и прогнали -- зараза, мол! Обращение пожарного майора, Директора, ученого автора блистательной монографии о русском государственном цвете, и всей свиты его -- было недостойное. Розги (при мне, повторяю) были не только акциомой, но каждую субботу появлялись в виде правильной строевой, так сказать, и неизбежной дёрки. И так далее, и т. д.! Кажется, не ахти какое воспитание и образование. Я был уже во 2-м классе (на предпоследнем курсе), когда вследствие необдуманной и, конечно, ненужной и глупой дерзости должен был оставить этот храм будущих жрецов Фемиды. И вот сперва судьба бросила меня на службу, но там я не ужился тоже. Отвратительное домашнее воспитание и школьная выправка приносили свои плоды: легкомыслие, отсутствие принципов, задач, непонимание полное как себя, так и вообще смысла жизни!.. Не ужившись на противном мне бюрократическом поприще, я попробовал прожить несколько лет в деревне, занимаясь хозяйством, природой и чтением. Я уже начал чувствовать прилив новых ощущений и даже силу какую-то. Я стал читать критически... Ренан прельстил меня, Милль был глубоко симпатичен, Бокль открывал мне смысл истории, но Дарвин, вот кто все во мне перевернул, весь строй, все мысли -- я упивался этой новой, ясной и, главное, положительно-точной картиной мира! Я сделался другим человеком. Фейербах докончил в области духа то, что Дарвин начал в области фактов. Я потерял чувство (т<о> е<сть> религию), но приобрел мысль и убеждение.6 Однако случай меня в жизни не баловал. Целым рядом несчастно сцеплявшихся обстоятельств (уж конечно, не без вины и ошибок с моей стороны) -- и дошел до безысходного положения, я так ловко устроился, что пришлось убедиться, что и лишний человек, дурная, сорная трава, не опора, а бремя для семьи (а у меня 3-ое детей -- вот кого жалко покинуть, а надо). Я здраво, математически верно определил безысходность положения и весь вред моего существования и решился умереть (семья, понятно, обеспечена более или менее -- да и помощь ей и нравственная и физическая тоже обеспечена). Как Вы полагаете: не тяжело ли земле носить таких субъектов?.. Поветрие самоубийства может быть лишь между гимназистами, жалкими, слабыми девушками да еще между мучениками-пролетариями, -- но самоубийство -- результат всестороннего обсуждения всех шансов, самого смысла жизни и своего собственного я -- это не преступление и даже не ошибка, это -- право. И в истории бывали примеры самоубийств, логически необходимых, поражавших своею грандиозностью (напр<имер> Николай I. -- Узкий политик, деспот, что угодно, но характер цельный, выдержанный, -- chevalies de ses idées!7 - до конца себе верный. -- Увидел он, что стал невозможен, и предпочел смерть уступкам и унижению в своих верованиях и убеждениях. -- Тип цельный, повторяю, и смерть его -- великая картина!). Куда хуже эти водянистые, размазанные черты, которые мы видим в основе всех нынешних дел. Правая рука дает, а левая отнимает украдкой. Даны великие реформы, а главное, то, без чего реформы не стоят ни гроша, то, что должно предшествовать политическим правам народа, - то не дано! Я разумею настоящие, свободные и обязательные народные школы, а не à la граф Толстой (министр),8 не с дворянской стражей. (Волка стеречь овец не ставят!) Оттого-то долго еще людей не будет, и дело будет идти вкривь и вкось! Судьи не умеют вопроса поставить, присяжные лишены концепции и смелости, неумелы и робки. Адвокаты -- разбойники и шулера. Гадко! а земства? а дума? а община? Где единодушие, где смелая и честная правда? Где понимание своего дела? Все идет ощупью, шатко, путаясь, кое-как, неуверенно и лишь с трепетом справляясь, время от времени: так ли сказано в реформ-указе? Да, гадко и скверно, м<илостивый> г<осударь>, и в будущем сколько еще горя, ошибок и бедствий! И жить-то на Русской земле нельзя, уж лучше Батый, Иоанн IV, все что угодно, а не эта двуличная, полицейско-либеральная комедия, без людей и принципов! Бежать надо, и многие бегут. Была бы возможность, пошел бы умирать к боснякам,9 но -- не имея возможности -- решился покончить с земным, беру маленькую и миленькую игрушку, поиграю ею одно мгновение и всему конец! Несколько дней и осталось для деловых, необходимых распоряжений, и потому, если хотите и найдете время, напишите словечко. Я Вас очень полюбил и уважаю, даром что Вы мистик, но Вы -- честная душа, а много ли таких? Делайте свое дело -- человечество Вас не забудет. Поверите ли, я в дверях могилы, а на сердце стало тихо, мирно и ясно! В мать-природу иду. Из нее и в нее. Вот и Тайна! Не она ли?

Уважающий Вас N. N.

   P. S. Если соблаговолите ответить, то немедля, время дорого. Адрес: С.-Петербургский почтамт, post restante -- г-ну X. Y. Z. с девизом: "От веры к неверию" или лучше: "Ответ на исповедь".
  
   Печатается по подлиннику: ИРЛИ. No 29 956.
   Судя по сохранившемуся конверту, письмо, не заставшее Достоевского в Петербурге, было переслано ему по почте в Старую Руссу и дошло до адресата 12 июня 1876 г.
   Среди июньских записей в тетради 1876 г. Достоевский отметил: "Письмо самоубийцы" (24, 223).
   Достоевский, по-видимому, ответил на письмо X. Y. Z., однако сведений об этом не сохранилось. Возможно, что "письмо самоубийцы" вызвало у Достоевского желание еще раз обратиться к теме самоубийства и поспорить со своим корреспондентом в июльско-августовском выпуске "Дневника писателя". В записной тетради 1876 г., где зафиксированы разные программы содержания этого выпуска, есть и такая запись:
   "Глава 3-я. ПАРАДОКСАЛИСТ. ПУТАНИЦА МНЕНИЙ.
   Слово я есть до того великая вещь, что бессмысленно, если оно уничтожится. Тут не надо никаких доказательств. Всякое доказательство несоизмеримо. Мысль, что я не может умереть, -- не доказывается, а ощущается. Ощущается как живая жизнь" (24, 234).
   Замысел этот не был реализован, однако, несомненно, письмо X. Y. Z. осталось в сознании Достоевского и послужило материалом, наряду с другими источниками, для дальнейших рассуждений писателя на подобные темы.
  
   1 Статья Достоевского называется "Одна несоответственная идея". "Дневник писателя" на 1876 г., майский выпуск, глава вторая, подглавка II.
   2 Цитаты из статьи "Одна несоответственная идея", см.: 23, 24.
   3 О "самой высшей независимости" или "полной независимости духа" Достоевский заговорил в конце I подглавки второй главы майского выпуска "Нечто об одном здании. Соответственные мысли" (23, 23 24) и продолжил этот разговор в подглавке "Одна несоответственная идея": "Я сказал, однако, сейчас: "независимость"? Но любят ли у нас независимость -- вот вопрос. И что такое у нас независимость? Есть ли два человека, которые бы понимали ее одинаково; да и не знаю, есть ли у нас хоть одна такая идея, в которую хоть кто-нибудь серьезно верит?" (23. 24).
   4 ...raison d'être -- разумное основание, смысл {франц.).
   5 Вероятно, имеется в виду Платон Васильевич Павлов (1823--1895), известный историк и общественный деятель, автор работ по русской истории XVI--XVII вв. Был профессором в Московском и Киевском университетах, в 1859 г. переведен в Петербург, а в 1861 г. избран профессором Петербургского университета. Однако в 1862 г. был выслан в Ветлугу за публичную лекцию о тысячелетии России. Блестяще начавшаяся научная карьера Павлова была прервана в самом ее расцвете. Вернувшись из ссылки в 1866 г., Павлов преподавал статистику в Петербурге, а затем уехал в Киев. Видимо, приглашение его в училище Правоведения относится к 1860 или 1861 г.
   6 Ренан Жозеф-Эрнест (1823--1892) -- французский писатель, историк и филолог-востоковед. Как и Д. Ф. Штраус (1808--1874), в ряде своих трудов Ренан критически исследовал Новый Завет и доказывал, что Иисус Христос был исторической личностью, а не Сыном Божиим. Об отношении Достоевского к Ренану см.: Кийко Е. И. Достоевский и Ренан // Достоевский. Материалы и исследования. Л., 1980. Т. 4. С. 106--122.
   Милль Джон Стюарт (1806--1873) -- английский философ-позитивист и экономист. Главный социологический труд сто -- "Основания политической экономии" (пер. Н. Г. Чернышевского), имеющий некоторую социалистическую окраску, оказал большое влияние на русскую экономическую школу. В книге Милля "О подчиненности женщин" затронут женский вопрос.
   Бокль Генри Томас (1822--1862) -- выдающийся английский историк. Главный труд его -- "История цивилизации в Англии" (1858--1861). Бокль установил, что развитие человечества происходит на основании объективных законов, подобно тому, как на основании объективных физических законов происходит развитие в мире природы.
   Дарвин Чарльз Роберт (1809--1882) -- основоположник научной теории органического мира. Главный труд его "Происхождение видов" вызвал широкий резонанс 13 мировой, в том числе и русской, науке и публицистике.
   Фейербах Людвиг (1804--1872) --немецкий философ-материалист, произведший "переворот в области метафизических идей" (Анненков П. В. Литературные воспоминания. М., 1960. С. 274) в сознании русских мыслителей уже в 1840-е гг. Материализм Фейербаха стал философской основой для развития социалистических идей в русском обществе (там же).
   Весь этот пассаж корреспондента Достоевского с перечислением имен особо чтимых им авторов является невольной или, напротив, осознанной полемикой с Достоевским. В "Дневнике писателя" 1873 г. в статье "Одна из современных фальшей" (Гражданин. 1873. 10 дек. No 50) Достоевский, говоря об отрицательном воздействии атеизма и материализма на нашу идейную молодежь, писал: "Заметьте, господа, что все эти европейские высшие учители наши, свет и надежда наша, все эти Милли, Дарвины и Штраусы преудивительно смотрят иногда на нравственные обязанности современного человека <...> Вы засмеетесь и спросите: к чему вздумалось мне заговорить непременно об этих именах? А потому, что трудно и представить себе, говоря о нашей молодежи, интеллигентной, горячей и учащейся, чтоб эти имена, например, миновали ее при первых шагах ее в жизни" (21, 132). Подробнее об отношении Достоевского к Миллю и Дарвину см.: 21, 457.
   7 ...chevalies de ses idées -- рыцарь идеи (франц.).
   8 Речь идет о министре народного просвещения гр. Д. Л. Толстом (1823--1889), стороннике классического образования, проведшем в 1871 г. реформу среднего образования и утвердившем 30 июля 1871 г. новый гимназический устав, согласно которому только окончившие гимназический курс с двумя древними языками имели право поступать в университет. В 1874 г. Толстой издал положение о начальных училищах, для надзора за которыми были учреждены должности инспекторов.
   9 Намек на освободительную борьбу балканских славян против Турции. Босняки -- жители Боснии, славянской провинции, находившейся под властью Турции.
  

Дм. В. Карташов -- Достоевскому

18 июня 1876 г. Дмитровск

  
   Милостивый государь
   Федор Михайлович!
   Меня нисколько не удивляет фельетон Заурядного читателя в 159 No "Бирж<евых> ведо<мостей>", в нем автор является не более как сторонником несвязных тенденций.1 Он крайне обиделся за Каирову, потому что она живая личность, а не художественный тип, и вообще самое дело о Каировой вовсе не такое, как, например, дело Овсянникова,2 Митрофании3 и Струсберга,4 в которых так или иначе бьется нерв общественной жизни, замешиваются интересы массы; это дело не более как две соперницы не могли поделить одного мужчины и одна порезала другую бритвою.
   Во всем этом Заурядный читатель не верен.
   Каирова -- тип; тип, выработанный не фантазией, а ложным направлением жизни; тем направлением, которое с легкой руки "Подводного камня" Авдеева5 и "Что делать?" {В названии Чернышевского произведения не делаю ли ошибки: прошу исправить. -- Примеч. Карташова.} Чернышевского проникло в молодое (ныне уже устаревшееся) поколение, преимущественно и грамотное женское, и сбило их с толку, выработав в их среде тип; этот тип есть Каирова, та самая Каирова, которая фигурирует в своем процессе; черты этого типа, приведенные в Вашем дневнике и в моем письме, не измышлены, но они оглашены и выяснены на публичном суде, стало быть, отданы в достояние публики, до тех пор, покуда этим же судом они не будут опровергнуты как ложь и клевета; до той же Каировой, которая как живая личность носит это имя, никому нет дела, и напрасно Заурядный читатель вызывает на симпатию к ней. Дело о Каировой вовсе не дело двух соперниц, не сумевших поделить между собою одного мужчины, и вовсе не такое дело, как Овсянникова; какой подрядчик не грел около подрядов рук? -- или матери Митрофании, в коем, опираясь на древлий авторитет, обирались богатые хранители древлего благочестия; или предстоящее дело Струсберга, в котором банковские дельцы зарвались немножко подальше того, как делают другие (если не все) банки; да и зарваться было немудрено -- зверь-то уж был больно красный! Все эти дела выражают обычную злобу дня. Но дело Каировой есть именно одно из тех, в котором бьется нерв общественной жизни и замешиваются (да еще нравственные) интересы массы... На суде объявилось, до какой степени тип Каировой излюблен дамами; они аплодировали ее оправданию; они заявили свое торжество по поводу оправдания судом излюбленного ими типа... И вот начнут разносить его по углам общественной жизни, по семьям, по дортуарам, по народные школам, начиная от центра к окружности -- от П<етер>бурга до провинции. -- Я жил в то время в провинции, когда вышли "Подводный камень" и "Что делать?", и видел своими глазами, как тенденции Чернышевского воспринимались молодыми читательницами и жадно ими всасывались, а затем проводились ими в жизнь, не как личные увлечения, а как принцип, без всякого зазрения совести, потому что это утверждено было литературою. Не буду приводить много примеров нравственной распущенности, основанной на принципе, но упомяну только об одном, и то потому только, что он существует сейчас и рядом. Живет в уездном городе грамотный человек (из учителей), женатый на грамотной женщине {она существует теперь уроками); живут мирно, у них есть дочка. -- Но вот в их скромный, семейный быт проникает женщина (каировского типа); женщина замужняя, мать ребенка, входит в тесные отношения, высмеивает женщину жену, бросает своего мужа и ребенка и поселяется на житье у своего Великанова;7 жена выгнанная (?) оставляет своего мужа, свою дочь, переходит на квартиру и, чтобы не умереть с голоду, начала давать по домам уроки... Что же, это не общественное дело? Что же этим не затронут один из важнейших нервов общественной жизни - семья?.. Что же, этим не задеты интересы массы?.. а дочь выгнанной матери? а ребенок, брошенный новой Каировой? Разве это не интересы массы? Да, правда, это интересы маленьких людей, это впечатленьица идеальной мелкоты... и стоит ли литературе тратить на это бумагу; нет, ее надобно поберечь для миллионов Овсянникова, для векселей матери Митрофании, для облигаций струсберговских предприятий, потому что все-таки грандиозно... Но довольно.
   Закончу тем, что Великанова, услышавши об оправдании Каировой, до того была поражена страхом за себя, что поспешила скрыться в провинции от этого дикого, спущенного с цепи зверя. Желательно было бы, чтобы каировский тип пополней прошел через Ваш дневник.

Прошу принять уверения в глубочайшем к Вам
уважении Вашего, милостивый государь,
покорнейшего слуги Дмитрия Карташова.

   18 июня
   1876 года
  
   На конверте:
   В С.-Петербург
   Его высокоблагородию
   Федору Михайловичу
   г. Достоевскому
   По Греческому проспекту, дом Струбинского, квартира No 6.
  
   Печатается по подлиннику: ИРЛИ. No 29 737.
   Письмо было отправлено в Петербург, но не застало там Достоевского, который переехал в Старую Руссу, и переправлено ему почтой. Почтовые штемпели: Дмитровск 20 июня; С.-Петербург -- 24 и 25 июня; Старая Русса -- 26 июня. Это второе письмо Д. В. Карташова к Достоевскому явилось откликом на майский выпуск "Дневника писателя". Разбор Достоевским "дела Каировой", предпринятый как бы в ответ на предложение Карташова в его письме от 10 мая, видимо, не удовлетворил последнего.
   Взгляд Карташова на Каирову как на "тип, выработанный <...> ложным направлением жизни", тем направлением, которое он связывает прежде всего с именем Чернышевского и дискуссиями вокруг "женского вопроса", не встретил отклика у Достоевского. Писатель, анализируя все это "дело", увидел в Каировой прежде всею слабую, страдающую и "беспорядочную" женщину. Сосредоточившись на противоречивых психологических состояниях обеих соперниц Каировой и Великановой. Достоевский был дальше всего от прямолинейного и однозначного подхода к оценке поведения той и другой. Поэтому он оценил положительно оправдание Каировой присяжными, подчеркивая, что, по сути, это было не оправдание, а прошение. Когда Христос простил грешницу, то "прибавил: "иди и не греши". Стало быть, грех все-таки назвал грехом; простил, но не оправдал его..." (23, 16). Письмо Д. В. Карташова, по видимости направленное против Скабичевского ("Заурядного читателя"), по сути своей полемизирует с Достоевским, "подправляет" его и заключается советом, чтобы "каировский тип", т. е. тип, выработанный "отрицательным", "нигилистическим" направлением так называемого женского вопроса, "пополней" прошел бы через весь "Дневник писателя". Известно, однако, что, постоянно возвращаясь в "Дневнике писателя" к теме положения женщины в современном русском обществе, Достоевский рассматривал эту тему с совершенно иных позиций.
  
   1 Статья А. М. Скабичевского (писавшего под псевдонимом Заурядный читатель), посвященная майскому выпуску "Дневника писателя" (Биржевые ведомости. 1876. 11 июня. No 159), отличалась резкими выпадами в адрес Достоевского, особенно за разбор им речи адвоката Утина. Скабичевский, в отличие от Карташова, целиком оправдывал Каирову и считал, что "г-н Достоевский <...> довершает дело суда тем, что закидывает грязью несчастную женщину".
   2 Дело Овсянникова слушалось в Петербургском окружном суде в конце 1875 г. (с 25 ноября по 6 декабря). Петербургский купец-миллионер, торговец мукой, С. Т. Овсянников обвинялся в поджоге арендованной им паровой мельницы, что должно было принести ему прибыль. Процесс этот привлек большое внимание. Достоевский следил за отчетами судебного разбирательства, о чем свидетельствуют его записные тетради 1875 г. (см. 24, 71, 72, 73, 77, 80 и др.), и упомянул Овсянникова в октябрьском выпуске "Дневника писателя" за 1876 г. (см.: 23, 157).
   3 Дело игуменьи Митрофании (в миру баронесса П. Г. Розен), настоятельницы Владычне-Покровского монастыря в г. Серпухове, занимавшейся подлогами денежных документов в пользу своего монастыря, слушалось в суде в 1874 г. и привлекло огромное внимание публики и прессы (см.: 17. 392).
   4 Имеется в виду дело о получении железнодорожным деятелем Б. Г. Струсбергом банковской ссуды в семь миллионов под ничего не стоившие бумаги, вызвавшем в результате банкротства Струсберга в 1875 г. крах банка. Дело рассматривалось судом в Москве в октябре 1876 г. Струсберг упоминается в записных тетрадях Достоевского, а также в октябрьском выпуске "Дневника писателя" (23, 159--160).
   5 Роман М. В. Авдеева (1821--1876) "Подводный камень" был в 1860 г. напечатан в "Современнике", в 1863 г. вышел отдельным изданием. Посвященный И. С. Тургеневу роман, отстаивающий право на свободу чувства, соотносился читателями и критикой с обсуждаемым тогда "женским вопросом". Критика отмечала также зависимость романа от "Жака" Жорж Санд и "Полиньки Сакс" А. В. Дружинина.
   6 Сомнение Д. Карташова в правильности названия романа Чернышевского указывает на то, что он не читал его.
   Карташов называет знакомых ему мужа и жену по аналогии с "делом Каировой". Великанов -- фамилия любовника Каировой, на жену которого, Великанову, Каирова совершила покушение.
  

П. П. Шахова -- Достоевскому и А. Г. Достоевской

11 июня 1878 г. С.-Петербург

  
   Благодетели мои дорогие Федор Михайлович и Анна Григорьевна, я еще до сих пор не попала в богадельню.1 Г-жа Засецкая2 все еще ответа мне не даст, я постоянно к ней хожу.4 Я, слава Богу, живу в том же доме, у тех господ, что против нас живут.4 Ходила несколько раз на могилку дорогого Лешеньки,5 и там так хорошо, все цветет, птички поют, точно его, голубчика, поминают.6 Дай Бог, чтобы Вы были здоровы, дорогие благодетели, и Ваши милые детки, а я бед Вас скучаю. Эти господа меня полюбили, у которых я пока живу, и зовут с собою на дачу в Мурино, до тех пор пока мне какое-нибудь решение насчет богадельни выйдет. Прощайте, дорогие Федор Михайлович и Анна Григорьевна, обнимаю Вас и желаю ксего лучшего. Милых деточек Фединьку и Лилиньку 7 целую крепко, дай Бог, чтобы были здоровы и веселы. Милой барыне Анне Николаевне8 кланяюсь и желаю доброго здоровья. Кате9 передайте мою память. Не забывайте, милые мои благодетели, Вас много любящую

Парасковью Шахову.

   Адрес мой все прежний: против Греческой церкви, дом Струбинского No 6, кв. No 5. Если Вы напишите мне письмо по этому адресу, то здешний дворник перешлет в Мурино. Оттуда я напишу адрес.
  
   На конверте:
   Его Высокоблагородию Федору Михайловичу Достоевскому. Новгородской губ. В г. Старая Русса. Дом Грибов.10
  
   Печатается по подлиннику: ИРЛИ, No 29 900.
   Дата устанавливается на основании почтовых штемпелей на конверте: С.-Петербург -- 11 июня 1878 г., Старая Русса -- 12 июня 1878 г.
   Согласно "Указателю мест пребывания Ф. М. Достоевского с 1878 по 1881 год" (301, 414), до 18 июня 1878 г. писатель находился в Петербурге, затем совершил поездку в Оптину пустынь и приехал в Старую Руссу только 2 июля. Иная картина в "Основных датах жизни Ф. М. Достоевского в Старой Руссе" Л. М. Рейнуса: "1878. Позднее 21 мая. Отъезд Достоевских в Старую Руссу после смерти сына Алексея". Отметив затем поездку в Оптину пустынь, Рейнус продолжает: "Около 3 июля. Возвращается в Старую Руссу" (Рейнус Л. М. Достоевский в Старой Руссе. Л., 1971. С. 75). Хронология Л. М. Рейнуса представляется более достоверной, так как соответствует свидетельству А. Г. Достоевской: "Тотчас после похорон Алеши <...> мы переехали в Старую Руссу, а затем 20 июня Ф. М. уже был в Москве" (Достоевская А. Г. Воспоминания. М., 1987. С. 347). Письмо Шаховой, посланное 11 июня 1878 г. из дома Струбинского, косвенно подтверждает, что Достоевского в это время не было в Петербурге.
   П. П. Шахова -- няня сына Достоевских Феди (не позднее чем с мая 1872 г.). известная в биографической литературе о писателе только по отчеству -- "Прохоровна". С середины 1870-х гг., не живя постоянно в доме Достоевских, часто навещала их, помогая по хозяйству, особенно когда Ф. М. бывал в городе один. Достоевский очень ценил Шахову, говоря: "А Прохоровну, если только возможно это, я бы навсегда оставил!" (Достоевский Ф. М., Достоевская А. Г. Переписка. М., 1979. С. 93). По свидетельству А. Г. Достоевской, писатель "выставил" Прохоровну (под своим именем) в романе "Братья Карамазовы" (ч. 1, кн. 2, гл. III "Верующие бабы") в числе женщин, пришедших за советом к старцу Зосиме (Достоевская А. Г. Воспоминания. С. 295--96).
   В записной книжке Достоевского 1875--1876 гг. записан адрес Шаховой: "В 6-ой Роте Измайловского полка, дом No 22, кварт. No 7" (Лит. наследство. М., 1971. Т. 66. С. 169). Видимо, по этому адресу писатель 9 февраля 1875 г. "заезжал к Прохоровне" (292, 15). 18 июля 1876 г. А. Г. Достоевская сообщает мужу в Эмс уже другой адрес "няняши": "Пальто твое взяла Прохоровна, вот ее адрес: "в Измайловском полку, Заротная улица, д. No 9, кв. No 2, Шахова"" (Достоевский Ф. М., Достоевская А. Г. Переписка. С. 228). О несохранившемся письме Шаховой Достоевскому от середины декабря 1874 г. см.: там же. С. 141.
  
   1 Весной 1878 г. Достоевский хлопотал об устройстве Шаховой в богадельню. См. его письма H. M. Достоевскому и А. П. Философовой от 17--27 апреля 1878 г. (301, 21, 25. 27).
   2 Ю. Д. Засецкая - дочь поэта-партизана Дениса Давыдова, писательница, переводчица. Занималась филантропической деятельностью, основала первый в России ночлежный дом для бедных (1872). Познакомилась с Достоевским в 1873 г. Летом 1878 г. способствовала помещению Шаховой в богадельню. 14 июня 1878 г. она писала Достоевскому: "Все сделано, улажено и устроено для вашей старушки. Я взяла ей годовой мещанский паспорт, отдала Лопатину для богадельни <...> Очень рада, что это мне удалось, несмотря на все препятствия, но после Бога она Вас должна за это благодарить" (Вопр. лит. 1971. No 11. С. 217). В конце июля -- начале августа 1878 г. Засецкая посылает Достоевскому "книгу "Histoire de la Commune", a в ней адрес Шаховой" (там же) видимо, адрес богадельни.
   3 Ю. Д. Засецкая жила на "Невском проспекте, против Николаевской, дом No 100" (Лит. наследство. Т. 83. С. 467).
   4 С сентября 1875 г. Достоевские жили на Греческом проспекте, в доме Струбинского, кв. No 6. Шахова в настоящем письме дает адрес соседей Достоевских.
   5 Младший сын Достоевских Алексей умер 16 мая 1878 г. в возрасте неполных трех лет "от внезапного, никогда не бывавшего до сих пор припадка падучей болезни" (301, 31). "Утром в день смерти он еще лепетал на своем не всем понятном языке и громко смеялся с старушкой Прохоровной, приехавшей к нам погостить пред нашим отъездом в Старую Руссу" (Достоевская А. Г. Воспоминания. С. 344).
   6 Похоронен 18 мая 1878 г. на Большеохтинском кладбище, рядом с дедом Григорием, отцом А. Г. Достоевской.
   7 Дети Достоевских. 10 февраля 1875 г. Достоевский писал жене в Старую Руссу: "Скажи детям, что Прохоровна им кланяется и любит их, а об Феде над его карточкой плачет. У ней и Федя, и Лиля висит на стене" (Достоевский Ф. М., Достоевская А. Г. Переписка. С. 152).
   8 А. Н. Сниткина, мать А. Г. Достоевской.
   9 Скорее всего, кто-то из прислуги Достоевских.
   10 А. К. Гриббе -- домовладелец в Старой Руссе, у которого Достоевские в 1873--1875 гг. снимают на лето часть дома. После смерти Гриббе (1 января 1876 г.) Достоевские покупают дом у его наследников.
  

А. И. Курносова--Достоевскому

Около 11 января 1880 г. Петербург

  
   Федор Михайлович! Простите!
   Я, совершенно незнакомая и неизвестная Вам, обращаюсь к Вам с просьбой, с сильной просьбой -- ответить мне хотя бы в нескольких словах на мое письмо. Боже мой, мне так совестно, так неловко было писать, что я, несмотря на сильное желание уяснить себе многое, все же стеснилась и долго не решалась обратиться к Вам с просьбой: мне все казалось, что Вы, прочитавши мое письмо, махнете на него рукой и оставите без внимания, а это ведь мне было бы очень обидно, или же (чего я ужасно страшилась) подумаете то же, что некоторые мои знакомые не постеснялись сказать мне в глаза, "что я хочу обратить на себя Ваше внимание" с той целью, какая преследуется многими, "выступить литературным героем". Но как они меня не понимают -- я ничего такого не хочу; я хочу слышать от Вас слово, от Вас же именно потому, что я, Федор Михайлович, Вас крепко уважаю; я верю Вам так, как ни в одного человека в мире, ни один человек не служит для меня таким нравственным светилом, как Вы. Когда я послушаю Вас на вечерах,1 вот тогда-то мне и легче станет и на душе светло, так светло, как было тогда, когда я была маленькая и когда у меня была добрая мать, -- теперь у меня никого нет; нет того, кого душа хочет, а хочет она светлого, чего-то хорошего, во что бы можно было верить всю жизнь, во имя чего можно было бы и пострадать даже, если нужно; а у меня нет; люди с вечно мрачной душой, живущие сами не сознавая "зачем" и "что", эти люди отняли, разбили у меня веру в Христа -- как Бога всегда сущего, а оставили мне только недосягаемый идеал человека, человека, к которому я стремлюсь всей душой, но в существование которого не верю; кругом же... кругом ничего, ничего нет, что бы поддержало эту веру,2 прошла вера в Христа, исчезла вера и в возможность хорошего на земле, и вот мне скверно, мрачно -- подчас не знаю, зачем я живу, для чего, зачем приношу людям горе, радости нет, зачем мне не умереть? Невыносимое состояние, а с жизнью расстаться все же не хочешь и вот начинаешь хвататься за все, из чего можешь хоть что-нибудь добыть, чего нужно; начинаешь искать почвы, словом, ищешь то, за что можно бы было ухватиться, что крепко бы связало с жизнью. А тут раздастся голос такой же ужасающий, какой слышен в "Великом инквизиторе".3 И все одно и то же говорят, почему это? Зачем они говорят и за чем меня испортили, что мне делать? Я хотела бы убежать на время от людей, пожить одна с своими идеалами, снова укрепить свою веру, но, к несчастью, меня многие любят и не дают простора душе моей, которой подчас не в силу все переносить. Начну я говорить что-либо "о Христе, о правде". А они мне "хороший обед, сытый желудок, удовлетворение всех потребностей, какими наградила нас разумница природа, вот суть где". Выходит, что я жалуюсь на людей, а себя хвалю, но это не так, Федор Михайлович, я на них не жалуюсь, но говорю потому, чтобы лучше уяснить Вам мое состояние, а то ведь я плохо говорю, все перескак<ив>аю с одного на другое, но Вы поймете меня и ответите -- мне ведь так трудно было посылать Вам такое послание -- вот уж целый год как я только временами перестаю думать о нем. Я знаю, что Вы лучше, чем кто-либо другой, можете разъяснить все вопросы, касающиеся душевной жизни человека, я знаю также, что Вы помимо чисто физических потребностей человека признаете другие более высокие духовные потребности. Вы никогда не отрицали добродетель; я все это знаю, уверена в этом, но подчас невольно поддаешься влиянию обстановки и все прекрасное кажется одной химерой, продуктом фантазии, вот тогда-то мне и особенно хочется услышать Ваше мнение, Ваш взгляд, который меня сильно может поддержать и направить в хорошую сторону -- это я знаю по опыту: нет других книг, могущих иметь на меня такое благотворное влияние, как Ваши: "Идиот", "Братья Карамазовы", "Преступление и наказание" и Гюго "Misérables". У меня временами является какая-то необходимая потребность читать Ваши произведения, и я всегда себя удовлетворяю, но теперь, когда мне особенно плохо, -- мне захотелось Вас видеть и из Ваших уст слышать, но т<ак> <как> это невозможно, к моему несчастью, то я решила удовлетвориться хотя несколькими словами, написанными Вами ко мне. Еще раз прошу Вас, Федор Михайлович, не откажите мне в том, в чем я сильно теперь нуждаюсь: если Вы не имеете времени свободного на то, чтобы написать мне хотя немного, то потрудитесь написать тогда: "Я не могу" или "не хочу", словом, что-нибудь. Последнее все же лучше будет, чем абсолютное молчание.4 Адрес мой такой: Высшие женские курсы, Сергиевская улица, дом No 7. Надежде Николаевне Барт с передачею Александре Николаевне.
   Простите, что я затрудняю Вас, Вы и без того слишком заняты, -- простите, сама не знаю что делать -- т<ак> к<ак> слишком хорошо сознаю, что я не вправе писать к Вам.

А. К. . .ва

   На конверте:
   Здесь
   Федору Михайловичу
   Достоевскому
   Угол Ямской и Кузнечного пер.,
   дом No 5-й и 2-й.
  
   Печатается по подлиннику; ИРЛИ, No 29927.
   Александра Николаевна Курносова -- слушательница с.-петербургских Высших женских курсов, принадлежавшая, как установил И. Л. Волгин, опубликовавший выдержки из данного письма и посвятивший этому эпизоду в переписке Достоевского отдельную подглавку, к выпуску 1883 г. (см.: Волгин И. Последний год Достоевского. M., 1986. С. 106--107. Гл. VI. Подглавка "Письмо с Бестужевских курсов").
   Дата устанавливается по почтовому штемпелю на обороте конверта (на лицевой стороже нечеткий): "11 янв. 1880".
  
   1 В 1879--1880 гг. Достоевский по просьбе Литературного фонда, ряда культурно-просветительских обществ, высших учебных заведений и гимназий часто принимал участие в благотворительных вечерах, выступая с чтением отрывков как из прежних своих произведений, так и из последнего, еще не завершенного романа "Братья Карамазовы". А. Г. Достоевская, в частности, засвидетельствовала: "На пасхе же (6 апреля 1879 г. -- Ред.) Федор Михайлович читал в помещении Александровской женской гимназии в пользу Бестужевских курсов. Он выбрал сцену из "Преступления и наказания" и произвел своим чтением необыкновенный эффект. Курсистки не только горячо аплодировали Федору Михайловичу, но в антрактах окружали его, беседовали с ним, просили высказаться о разных интересовавших их вопросах, а когда, в конце вечера, он собрался уходить, то громадною толпой, в двести или более человек бросились вслед за ним по лестнице до самой прихожей, где и стали помогать ему одеваться" (Достоевская А. Г. Воспоминания. М.. 1971. С. 333).
   2 Вопросы о Христе как Боге и о Христе как "недосягаемом идеале человека" волновали самого Достоевского еще в период создания "Идиота", что отразилось и в подготовительных материалах к роману и в его окончательном тексте: отклики на книгу Э. Ренана "Жизнь Иисуса", впечатления от картины Гольбейна Младшего "Мертвый Христос", богоборческие размышления Ипполита о гибели Христа и т. п. (см. об этом: 9, 396--399).
   3 К январю 1880 г. в "Русском вестнике" были опубликованы книги первая -- восьмая "Братьев Карамазовых"; упомянутый корреспонденткой "ужасающий" голос сомнений отражает воздействие на нее "Книги пятой. Pro и contra" из второй части романа, и в особенности глав "Бунт" и "Великий инквизитор" с искушающей речью Ивана Карамазова, обращенной к Алеше.
   4 Письмо А. Н. Курносовой затрагивало настолько важную для писателя тему, что Достоевский, только накануне отослав девятую книгу "Братьев Карамазовых" в редакцию "Русского вестника", сразу же, когда у него, по его признанию, "от усиленной работы голова кружится", отвечает ей 15 января 1880 г. и даже предлагает ей, "хотя времени" у него "вообще мало", посетить его и поговорить "глаз на глаз", так как на поднятые ею "вопросы нельзя отвечать письменно". Находя, что ее письмо "горячо и задушевно", Достоевский призывает ее не падать духом ("Не Вы одни теряли веру, но потом спасли же себя") и задуматься над тем, кто эти люди, которые "разрушили" ее веру и "отрицают Христа, как Спасителя" ("...не говорю, что они дурные люди, по заражены общей современной болезненной чертой всех интеллигентных русских людей: это легкомысленным отношением к предмету, самомнением необыч Филипповне Суражевской.
  
   Печатается по подлиннику: ИРЛИ, ф. 100, No 29863.ССХб.11.
   На оборотной стороне конверта помета Достоевского: "Элес. Аноним, справиться. Книжка, Лида". См. также письмо 8.
   1 О какой книжке идет речь, не установлено, возможно, автором ее была сама Суражевская.
  

12

А. Порфирьев -- Достоевскому

5 июня 1878 г. Казань

Казань. 5 июня 1878 г.

Милостивый государь Федор Михайлович!

   Глубокое уважение к Вашей личности, к Вашему таланту, а равно уверенность в Вашей искренней, горячей любви к родине и понимании настоящей бурной и сложной эпохи, позволяют мне обратиться с несколькими строками и отнять несколько минут Вашего дорогого времени.
   В последнем No"Днев<ника> писат<еля>" (дек<абрь> 1877 г.) Вы, заявляя о приостановке издания "на год или на два", при этом заметили, что, быть может, выпустите 2 и 3 NoNo и в нынешнем году.1 Появления этих условно обещанных выпусков мы (знакомый мне кружок студентов Каз<анского> унив<ерситета>) ожидали с большим нетерпением, особенно последние два-три месяца. До сих пор, однако, не дождались.2 Последнее обстоятельство нас и огорчает и изумляет. Изумляет, потому что в последние 2--3 месяца совершилось столь много важного, столь неожиданного но своей внезапности, явились столь великие знамения грядущего совершиться, что мы не находим объяснения, почему талантливый, понимающий переживаемую эпоху писатель не высказывает о совершившихся великой важности фактах своего слова.
   Ваше молчание нас огорчает, п<отому> ч<то> очень и очень для многих необходимо слышать Ваше слово об жгучих вопросах чреватого изумляющими явлениями [времени. Темы представляются бесконечно богатые и разнообразные: восточный вопрос в его нелепом позорящем Россию положении,3 поворот в деятельности социализма (неужели же в самом деле наука -- ведь отчасти продукт же науки -- социализм -- будет бороться такими средствами с породившим его фактором1 -- обществом, да и мыслима ли такая борьба между этими столь тесными деятелями -- наукою и обществом?),4 потрясающие внутренние события -- дело Засулич,5 киевская история, московская,6 последовавшие за тем правительственные репрессалии,7 общее чувство, недоверия, опасения чего-то грозного в будущем, царящее повсюду в обществе,-- всё это такие предметы, о важности которых не мне, конечно, Вам говорить, всё это такие явления, о которых могущий должен сказать свое слово. И мы ждем от Вас этого слова; скажите его вовремя, и велика будет благодарность к Вам многих.

Студент Каз<анского> ун<иверситета>, юрист
А. Порфирьев от лица многих студентов.

   На конверте:
   В С.-Петербург.
   Его высокородию
   Федору Михаиловичу Достоевскому.
   Греческий проспект, около Греческой церкви,
   д. Струбинского, кв. No 6.
  
   Печатается по подлиннику: ИРЛИ, ф. 100, No 29822.CCXIб.9.
   Порфирьев Александр Алексеевич (ум. 1879) -- студент (с 1874 г.) Казанского университета (см.: Михайловский А. И. Преподаватели, учившиеся и служившие в императорском Казанском университете (1804-1904 гг.). Материалы для истории университета. Ч. I, вып. 2. Казань, 1904, с. 795).
   1 В октябрьском выпуске "Дневника писателя" за 1877 г. (гл. I, § 1) Достоевский писал: "По недостатку здоровья <...> я решаюсь, на год или на два, прекратить мое издание. <...> С декабрьским выпуском издание окончится". В декабрьском выпуске (гл. II, § 5) он ответил на многочисленные вопросы подписчиков о том, будет ли он в будущем, 1878 г. издавать "Дневник писателя" "хотя время от временно: "Может быть, решусь выдать один выпуск <...>. "Дневник" я твердо надеюсь возобновить черев год".
   2 В 1878 и 1879 гг. "Дневник писателя" не выходил.
   3 Имеются в виду события, последовавшие за окончанием русско-турецкой войны. 19 февраля (3 марта) 1878 г. Россия и Турция заключили мирный договор в Сан-Стефано на довольно выгодных для балканских стран условиях. С целью лишить Россию плодов ее побед в войне и не допустить усиления государств Балканского полуострова, Англия и Австро-Венгрия, поддержанные Германией, потребовали пересмотра условий Сан-Стефанского договора на международном конгрессе. Военные приготовления держав (частичная мобилизация в Австро-Венгрии, маневры английского флота), дипломатический нажим, тяжелое состояние русских финансов и армии, означавшее полную невозможность для России начать новую войну против союза четырех держав, вынудили ее дать согласие. Берлинский конгресс открылся 1 (13) июня. Ему предшествовали переговоры с Англией, предпринятые Александром II, чтобы не оказаться в полной изоляции: России пришлось санкционировать разделение единой Болгарии, лишение ее выхода к Эгейскому морю и отказаться от части своих завоеваний в Азии (Лондонский меморандум 30 мая 1878 г.). Ярким примером (относящимся, правда, к несколько более позднему времени, чем данное письмо) острого выражения чувств гнева и стыда, охвативших русское общество, когда конгресс начал свою работу, является речь И. С. Аксакова, произнесенная 22 июня 1878 г. в Московском Славянском благотворительном обществе: "...еще недавно в самом Петербурге, с флагами, пением народного гимна на улицах, с торжественным молебном и пальбою из Петропавловской крепости, праздновалось официальное обнародование Сан-Стефанского договора <...>. Но если все это было, возможно ли же быть тому, что есть, что творится теперь там, на конгрессе <...>. Ты ли это, Русь-победительница, сама добровольно разжаловавшая себя в побежденную? <...> Западные державы <...> нагло срывают с тебя победный венец, преподносят тебе взамен шутовскую с гремушками шапку, а ты послушно <...> подклоняешь под нее свою многострадальную голову!.." (см.: Аксаков И. С. Собр. соч. Т. I. Славянский вопрос. 1860--1886. М., 1886, с. 298--299).,
   4 Возможно, имеются в виду покушения Геделя (29 апреля (11 мая) 1878 г.) и Нобилинга (21 мая (2 июня) 1878 г.) на германского императора Вильгельма I. "Правительственный вестник" в своих сообщениях об этих событиях (2 (14) мая, No 97, и 23 мая (4 июня), No 115) подчеркивал, что и Гедель, и Нобилинг, были связаны с социал-демократическими кругами. Вскоре стало известно, что германская социал-демократическая партия с возмущением открещивается от "Преступников". Несмотря на это, 16 (28) мая (No 133) "С.-Петербургские ведомости" писали, что отречение германских социал-демократов от Геделя "ничего еще не доказывает" и ссылались на статью в "National Zeitung", где утверждалось, что именно "предводители социальных демократов прежде всего должны нести <...> ответственность" за деяния Геделя и Нобилинга (31 мая (12 июня), No 148). Бисмарк воспользовался этими фактами как предлогом для введения против социал-демократов исключительного закона. Возможно также, что в письме идет речь об отказе от пропаганды в народе и о повороте к террору в деятельности революционеров-народников на юге России. Возглавил новое направление В. Осинский. Он нашел сторонников в лице Д. Лизогуба, Г. Попко, М. Фроленко, братьев Ивичевичей; петербургские народники не разделяли его взглядов. 23 февраля 1878 г. эта группа организовала в Киеве покушение на товарища прокурора киевского округа Котляревского, 25 мая -- убийство жандармского офицера Гейкинга и, наконец, подготовила дерзкий и успешный побег из тюрьмы Стефановича, Дейча, Бохановского. Все террористические акты сопровождались расклейкой прокламаций с печатью Исполнительного комитета Русской социально-революционной партии (см.: Дебогорич-Мокриевич Вл. Воспоминания. СПб., 1906, с. 318--335, 352--359).
   5 24 января 1878 г. В. И. Засулич стреляла в петербургского градоначальника Трепова, выразив своим поступком протест против бесчеловечного обращения с политическим заключенным Боголюбовым, подвергнутым телесному наказанию по личному приказу Трепова. Точка зрения Достоевского на дело Засулич была им высказана незадолго до начала процесса в беседе с писателями в так называемом литературном "почти клубе" (книжном магазине М. О. Вольфа): "...Наказание тут неуместно и бесцельно... Напротив, присяжные должны бы сказать подсудимой: "У тебя грех на душе <...> но ты уже искупила его, -- иди и не поступай так в другой раз"" (см.: Либрович С. Ф. На книжном посту. Воспоминания, записки, документы. Пгр.--М., 1916, с. 42). Писатель присутствовал в зале суда и, по свидетельству Г. К. Градовского, высказался в таком же духе, добавив, однако: "Нет у нас, кажется, такой юридической формулы, а чего доброго, ее теперь возведут в героини" (см.: Градовский Г. К. Итоги. (1862--1907). Киев, 1908, с. 8--9. 18). Как известно, суд присяжных 31 марта 1878 г. оправдал Засулич. Процесс всколыхнул все слои общества: "Рассказ Засулич тронул все сердца. <...> Тяжело, как от пытки, стыдно от сознания, что подобные варварства могут совершаться над русским народом <...> да еще во время войны за освобождение братских народов от турецкого ига! Довольно <...> пора положить предел беззаконию и создаваемому им недовольству. Таковы чувства и мысли <...> накоплявшиеся во время судебного следствия" (там же, с. 17). Достоевский был свидетелем восторга, с которым оправдательный приговор был встречен публикой в зале и тысячной толпой, ожидавшей окончания процесса у здания суда (см.: Герценштейн Б. Тридцать лет тому назад. (Из воспоминаний доктора). -- Былое, 1907, No 6/18, июнь, с. 251--257). В своей записной книжке писатель отмстил прозвучавшие на процессе слова Засулич: "...тяжело поднять руку пролить кровь" -- и дал им свою оценку: "... это колебание было нравственнее, чем само пролитие крови" (Биография, письма и заметки из записной книжки Ф. М. Достоевского. СПб., 1883, с. 372).
   6 В связи с покушением на Котляревского (см. примеч. 4) в Киеве был арестован студент, друзья которого потребовали его освобождения на поруки. В результате возникли серьезные волнения в университете, продолжавшиеся весь март. 150 студентов было исключено, а 30 человек из них высланы административным порядком в отдаленные губернии (см.: Тун А. История революционных движений в России. Изд. 4-е. М.--Пгр., 1924, с. 153--154). 3 апреля 1878 г. 15 киевских студентов прибили в Москву и были встречены на вокзале московскими студентами. Толпа сопровождала кареты с арестованными в пересыльную тюрьму. Возле Охотного ряда торговцы с криками "Бей изменников белого царя!" набросились на студентов. "Правительственный вестник" расценил побоище, прекращенное лишь после появления генерал-губернатора, как "ответ русского простого народа на скандал "избранной публики" 31-го марта (в день оправдания Засулич,-- Т. Л.) в Петербурге" (Правительственный вестник, 1878, 6 (18) апреля, No 77). В связи с этими событиями группа студенческой молодежи обратилась к Достоевскому с письмом. В ответе писателя от 18 апреля 187S г. "охотнорядское избиение" объяснялось как "разрешение старинного недоразумения между народом и обществом". По мнению Достоевского, молодежь, несмотря на то что она как никогда искренна, чиста сердцем, не найдет пути к народу, пока не поймет, что нельзя пытаться делать ему добро, презирая "все его обычаи и его основы", предлагая ему лекарства, "на его взгляд, дикие и бессмысленные".
   7 После процесса В. И. Засулич был изменен порядок судопроизводства по политическим делам: они больше не подлежали компетенции общих судов и перешли в ведение либо местных судебных палат с участием сословных представителей, либо особого присутствия Сената; была расширена также "область специальной подсудности так называемых государственных преступлений" (Московские ведомости, 1878. 25 мая, No 132). В начале июня министр юстиции граф К. И. Пален был заменен Д. Н. Набоковым, занявшимся "очисткой" судебного ведомства. Усилились административные кары, направленные против печати; начались повторные аресты причастных к "процессу 193-х", прежде оправданных или отданных под надзор полиции. Повальные обыски, высылка в северные губернии, ничем не мотивированное продолжительное предварительное заключение стали обычным явлением.
  
айным, которое сильнейшим умам в Европе не мыслилось, и феноменальным невежеством в том, о чем судят"). Особенно знаменательна концовка ответа Достоевского, не лишенная определенного автобиографического подтекста: "Я знаю множество отрицателей, перешедших всем существом своим под конец ко Христу. Но эти жаждали истины не ложно, а кто ищет, тот наконец и найдет" (см.: 301, 139--140). Формулируя в записных тетрадях возражения К. Д. Кавелину на критику единственного августовского выпуска "Дневник писателя" за 1880 г. с речью о Пушкине, Достоевский полемически замечал: "Инквизитор и глава о детях. Ввиду этих глав вы бы могли отнестись ко мне хотя и научно, но не столь высокомерно по части философии, хотя философия и не мои специальность. И в Европе такой силы атеистических выражений нет и не было. Стало быть, не как мальчик же я верую во Христа и его исповедую, а через большое горнило сомнений моя осанна прошла, как говорит у меня же, в том же романе, черт" (см.: 27, 86).
  
Ко всем произведениям автора К списку авторов