"Собрание сочинений в тридцати томах": Государственное издательство художественной литературы; Москва; 1949
Том 14. Повести, рассказы, очерки 1912-1923
Осенью ехал на пароходе из Царицына в Макарьев маленький рыжий солдат Лука Чекин, парень тихий, с круглыми, как у сыча, глазами, в больших -- не по лицу -- жёстких усах; он весьма гордился ими, хотя росли они некрасиво, топырясь во все стороны.
Три года с лишком Лука тёрся в денщиках у пьяного поручика Слепухина, под началом его многодетной, черноглазой жены, которую поручик звал Галкой; три года молча терпел её раздражённые крики и многие обиды, а сам Слепухин нередко -- проигравшись в карты или поссорясь с женой -- бил Луку по щекам широкими, всегда потными ладонями.
Но когда Лука стал собираться домой, поручик, придя в кухню, спросил его с угрюмой ласковостью:
-- Едешь, Лукан?
-- Так точно, ваше благородие!
-- Ну, с богом!
Поручик был толстый, сальный, с красным оплывшим лицом в тёмной бороде, с маленькими, скучными глазками; когда он сердился -- белки глаз наливались кровью, зрачки зеленели и округлялись, точно у кота, дряблый нос краснел и трясся. От поручика всегда пахло водкой, ваксой, лошадиным потом и ещё чем-то. Лука называл его за глаза Тухлым, не любил и боялся его; но в этот раз, когда поручик стоял пред ним в затёртой тужурке, с папиросой в зубах и сквозь дым смотрел на него незнакомо пристальным взглядом, солдату вдруг стало жалко себя, и он сказал тихонько, неуверенно:
-- Прощайте, ваше благородие! Дай вам господи всего...
-- Прощай, брат, -- невесело выговорил Слепухин, присаживаясь к столу; вытянув ногу, сунул ладонь в карман брюк и, вытащив измятый кошелёк, стал рыться в нём толстыми пальцами, щурясь от дыма папиросы, говоря сквозь зубы и редкие волосы усов:
-- И тебе тоже желаю всего хорошего. Спасибо, братец!.. Ты парень смирный, честный, хотя и не больно умён, правду сказать... На-ко вот тебе на дорогу. Дал бы и больше, да -- нет! Тут ещё жена хотела...
Лука протянул ладонь, и, когда кожи его коснулись семь холодных, как вдовьи слёзы, двугривенных, у него защипало в носу, горло сжала судорога, он схватил руку офицера, желая поцеловать её, но тот встал и сказал угрюмо:
-- Ну, не надо! Давай -- обнимемся...
Обняв солдата, он трижды потёрся толстыми щеками об усы Луки и пошёл прочь, оттолкнув его.
-- Привык я к тебе, братец...
-- И я, ваше благородие, -- сказал Лука, всхлипнув; застыдился слёз и тотчас присел на корточки к своему сундуку.
А поручик, остановясь у двери, спросил озабоченно:
-- Что же ты теперь делать будешь?
-- Не могу знать, ваше благородие...
-- Н-да! Ну, придёшь домой, жену побьёшь первым делом, -- будешь жену-то бить?
-- Так точно, буду...
-- Распутничала?
-- Не слыхал, ваше благородие...
-- Наверно -- распутничала. Это уж -- бабий закон. Четыре года почти обходиться без мужа -- это и по природе трудно. Ну, хорошо -- жена... А потом что?
Лука перекинулся с корточек на колени и молча глядел в сундук на гармонию, завёрнутую в полотенце и новые портянки. Он никогда не представлял себе ясно, что будет дома, -- прошлая жизнь скрылась в мутном облаке пережитого за эти годы, и он не знал, как ответить барину.
А тот спрашивал всё строже и серьёзней:
-- Отец -- помер?
-- Так точно.
-- А брат -- лавочник?
-- Телятами торгует.
-- Телятами?
Поручик подумал, почесал шею под бородой.
-- Вот видишь! Трудно тебе будет на брата работать, обидно. Работать всегда лучше на чужого, чем на своего. А главное -- ты человек смирный, честный, к торговле, наверно, не способен. И тебе нельзя жить без начальства, без руководителя -- ты это понимаешь?
-- Так точно, -- тихо сказал Лука; его очень трогала эта первая забота о нём со стороны Слепухина.
Тут вышла Галка в измятом утреннем капоте с оборванными кружевами и большим узлом в руках, она бросила узел на пол и резким голосом сказала в нос, как всегда:
-- Это отдай жене, Лука, годится ей. И вот тебе рубль. И спасибо! Не поминай лихом!
Она протянула ему руку, солдат схватил тонкие косточки в смуглой коже и осторожно прижался к ним губами.
-- Бог с тобой, -- говорила Галка, гладя его по голове, -- это прикосновение было легко, щёкотно и приятно сотрясло сердце Луки.
Она смотрела на него сверху вниз, ласково улыбаясь чёрными, как угли, цыганскими глазами, её остроносое, истощённое лицо было так хорошо знакомо; Лука вспомнил, что во многом виноват пред нею, и сердечно проговорил:
-- Простите меня, барыня...
-- Ну, что ты! -- выдернув руку, воскликнула она. -- Меня извини, я часто кричала на тебя...
-- Он же понимает, что без этого нельзя! -- уверенно сказал поручик, закуривая папиросу, а закурив, продолжал вдумчиво:
-- Да, вот говорят то и се... А того не понимают, сколько мы, офицерство, даём России... сколько вот эдаких парней возвращаются к земле... так сказать -- новыми людьми, с новой душой...
Помолчав, он с улыбкой предложил Галке:
-- А спроси его -- будет он жену бить?
Она спросила, тоже с улыбкой:
-- Будешь?
-- Так точно, -- сказал Лука смущённо.
-- Ай-яй, -- зачем же? -- покачивая маленькой головой, воскликнула Галка.
-- У них без этого нельзя, -- успокоил её муж.
Когда они ушли, Лука долго сидел на полу, пред сундуком, очень удивлённый, с грустной тишиной в душе, сидел и думал:
"Хорошие люди оказались! Вроде малых детей будто. А ведь не заметно было, что хорошие..."
Он оглядывал широкими глазами кухню, третью за время его службы у поручика, смотрел на кастрюли и сковороды, на закопчённое чело печи, в подпечек, где по ночам возились мыши, в окно, под которым разросся куст бузины и куда он выплескивал помои, за что Галка топала на него ногами и кричала.
Всё вокруг было знакомо, привычно, срослось с душой и не отпускало её, тянуло к себе. Как будет он жить в деревне?
Галка тоже казалась близкой; сколько раз он видел её почти нагою, она не стеснялась пред ним, как не стесняются пред кошкой или собакой. Первое время её нагота возбуждала его, а равнодушие, с которым она открывалась пред ним, было немножко обидно солдату, но однажды он, войдя убирать комнату, застал её лежащей на диване в одной рубахе, -- вся вздрагивая, она плакала, выла.
-- Пошёл вон, подлец! -- крикнула она ему. Оторопев, он не мог сдвинуться с места, а Галка, присмотревшись к нему, сказала, тихонько всхлипнув:
-- Это я -- не тебя... Уйди!
Его очень тронуло то, что вот и в горе, в слезах, она всё-таки сказала ему эти слова, и с того времени он стал относиться к ней как-то особенно, с жалостью, точно она была ребёнком или уродцем.
Ещё раз она тронула его за сердце с год тому назад, после родов; ребёнок родился трудно и вышел мёртвый; измученная Галка -- одни глаза -- лежала в постели, и когда однажды в дождливый день он вошёл к ней, Галка грустно сказала:
-- Вот, Лука, прощай, кажется, умру я...
-- Что вы, барыня, зачем же? -- испуганно пробормотал солдат и убежал вон, содрогаясь от нестерпимой жалости к ней.
Не много слышал он ласковых слов, -- тем более яркими цветами расцветали они теперь в памяти его. Вспомнилось всё только хорошее, а впереди было как-то пусто. Всё же пережитое в солдатах казалось тем самым, ради чего ему и нужно жить.
Вспоминалось, как он укладывал спать пьяного поручика, как прикрывал его мимолётные романы с обывательскими дамами и помогал Галке в её шашнях с молоденькими офицерами батальона, притворяясь, что он ничего не понимает. Во дни безденежья она занимала у него рубли на обед.
Здесь, в этом песчаном, жарком городе, в этом доме, битком набитом разными людьми, и тесной квартире поручика текла неустанно какая-то странно пёстрая, всегда пьяная, всегда безумная жизнь, и в ней Лука чувствовал себя на месте, стоял крепко, точно дубом врос. А теперь нужно ехать за тысячу с лишком вёрст, в небольшое село среди лесов, в жизнь, от которой он отвык уже.
И когда пароход, отходя от пристани, задрожал, в груди Луки тоже что-то вздрогнуло, натянулось туго и точно оборвалась живая нить.
Одиноко сидя на скамье третьего класса, он крутил усы так, что волосы трещали, и ему смутно вспоминалась жена -- маленькая, курносая, с бурыми, надутыми щеками; а глаза -- как голубые бусы из стекла.
"Кабы не она, остался бы в Царицыне и жил. В трактир поступил бы, повару подручным. Научился бы делу... А ежели выписать её?"
За четыре года он узнал много женщин -- кухарок, горничных и просто гулящих; очень ловкие в делах любви, бойкие на язык и вообще -- во всём -- особенные, они стёрли память о жене, он помнил её только в первую ночь, когда она билась в руках его, рвала волосы и царапалась, задыхаясь, вскрикивая:
-- Пусти, окаянный... пусти -- закричу!..
А когда он одолел её, она до утра тихонько плакала, и лицо у неё было удивлённое, испуганное, как у овцы перед лужей.
Чем дальше уходил пароход, тяжело поднимаясь по тёмной и холодной осенней реке, между серо-песчаных берегов, тем настойчивее звало к себе оставшееся позади, а о деревне и жене думалось как-то сверх всего, порывами.
Ещё когда Лука, заняв уютное место в углу, за рубкой второго класса, раскладывал свои вещи, около него явился мужчина в толстой на меху куртке, в картузе набекрень, с бойкими глазами на удалом лице. Внимательно осмотрев соседа, он, для первого знакомства, сказал Луке плясовой прибауткой:
Солдат еде на побывку,
Припаси жена бока!
-- Так, что ли, землячок?
-- Как полагается, -- неопределённо и нехотя ответил солдат.
-- На побывку али отслужил?
-- Отслужил.
-- Дело!
Человек поглядел вдоль палубы, заглянул на рябую реку, на небо в изорванных тучах и, ударив себя ладонями по коленям, воскликнул:
-- Хорош бы день, да -- некого бить!
-- Зачем же бить? -- хмуро спросил солдат.
-- Это -- поговорка такова есть. Поговорочка, друг!
Снова осмотрев Луку зорким, хозяйским взглядом, он подмигнул ему и встал:
-- Пойти поглядеть на людей, каковы они сегодня!
И пошёл, скрипя новыми, с набором, сапогами, глядя на всех, как владелец парохода, и словно собираясь сказать людям командующее слово.
"Ловок", -- почтительно подумал Чекин, следя за ним.
С левого борта медленно тянулся песчаный, пустынный берег, торчали над водою прутья ивняка и, стряхивая остатки жёлтых листьев, качались, точно секли реку. Стеклянно-серая волна, отбегая от парохода, шумно лизала песок. Пятна нефти радужно играли на мутной поверхности воды, она казалась густой, как сусло, и шумела под колесами глухо, устало. Глубоко обнажились синие, по-осеннему чистые дали, и казалось, что чем выше всплывает пароход, тем синее и холоднее будет этот пёстрый и свежий осенний день.
Лука сунул руку в карман за табаком, нащупал круглое зеркало в жестяной оправе, вынул его и стал рассматривать своё мятое лицо, в рыжей жёсткой шерсти, вспоминая семилетнюю Гланьку, подарившую ему зеркало, -- с её матерью, кухаркой священника, он хорошо жил последний год, а Гланьку любил, как свою дочь.
-- Ты тоже Петруха? -- спросила его девочка первый раз, когда он пришёл в гости к матери её.
-- Я -- Лука.
-- А прежний солдат мамин Петруха был, только -- чёрный и усы маленькие, а ты -- красный! -- болтала девочка, доверчиво прижимаясь к нему.
Мать ее сконфузилась, спрятала свои ласковые глаза и шутливо-строго крикнула:
-- Ах ты, шабала! Гляди-тко, чево говорит она про мать-то! Ступай, ложись, спи!
После этого всё пошло сразу особенно как-то, -- хорошо и просто.
Когда, бывало, Лука жаловался Гланькиной матери на свою трудную, солдатскую жизнь, девочка слушала его речи внимательно, как сказку, и, заглядывая в лицо ему серыми глазами, советовала:
-- А ты убеги за Волгу!
-- Это нельзя мне.
-- А ты убеги только!
-- Да нельзя, говорю!
-- А ты только попросись...
Солдат смеялся, щекотал её, и она тоже захлёбывалась тоненьким рыдающим смешком, -- слушать его было приятно. И вся Гланька была особенная среди детей: беленькая, простенькая, она вызывала у всех взрослых тихое внимание к ней, и на неё нельзя было сердиться. Уезжая, Лука подарил ей красный платок и чижа в клетке, а она отдарила зеркалом.
"Усы у меня очень растопырились, это верно Гланька говорила, -- думал солдат, надувая щёки. -- Надо подстричь -- в деревне усы ни к чему. Там борода уважается, солидность..."
Вздохнув, он спрятал зеркало и посмотрел исподлобья на большого монаха, который, сидя против него, аккуратно расчёсывал густые длинные волосы костяным гребнем и, улыбаясь добродушно, тоже осматривал Луку маленькими глазками.
-- Ну, нагляделся на себя, -- хорош ли? -- спросил монах, чмокнув мягкими губами.
-- Ничего будто, -- ответил солдат сконфуженно.
-- Вот и слава богу...
Лицо монаха было широкое, бабье, пухлое и белое, как плохо выпеченный хлеб, редкая линючая борода как будто ещё более смягчала его. И сразу, точно он всё время думал о солдате, монах заговорил непривычно Луке мягко, незнакомо приветливо:
-- Ну, вот теперь, отслуживши честно царю-отечеству, надобно тебе о господе вспомнить, ему послужить в меру сил...
Под скамьёй ползала, гремя и взвизгивая на блоках, чёрная, жирная рулевая цепь, за бортом сердито плескала вода, плыл серо-жёлтый берег, и всё грозили пароходу и реке сучья голых деревьев, качаясь в прозрачном воздухе. По берегу тянулись сети, развешенные на кольях, на песке лежали лодки, у самой воды проскакал на коне кто-то в красной рубахе, и всё исчезало в холмистых далях, в холодной синеве осени. Встретился маленький, ошарпанный пароход, торопливо били воду его колёса, настигая его, плыла пустая баржа, буксир волочился по воде.
-- Старенек, дедушка, -- сказал кто-то о пароходе.
-- Ты человек, видать, смирный, -- слышал Лука тёплый голос монаха, а за спиной его, на другой лавке, спорил бойкий парень:
-- Все живут случаем, и боле ничего!
-- Это как же?
-- А вот так!
-- А что такое случай?
-- Случай? Случку -- знаешь?
-- Ну, так что?
-- А то: судьба тебе -- бык, понял?
Грохнул хохот, хохотало человек пять, и один из них протяжно охал:
-- Ло-овко-ой...
-- Чу, -- тихонько говорил монах, -- вон они как! Чему уподобляются? Безбожным скотам...
На палубе становилось всё теснее и шумней; люди собирались обедать, развязывали узлы, мешки, запахло съестным, но Луке не хотелось есть; согнув спину, он слушал слова монаха и думал:
"Это верно, -- грубость везде, а в деревне того боле. Али -- наплевать на всё, не ездить домой-то? Какой интерес?"
-- Эх, братцы, -- кричал бойкий парень. -- Один господь всю правду знае, да и ему она -- полынь, гляди!
-- Обитель наша Симбирской губернии, около Алатыря, стоит в лесе, над Сурой, -- красота, тишина...
-- А трудно в монастыре жить, -- не то спросил, не то подумал вслух Лука.
-- Кто бога любит, тому не трудно. Ну, а если лентяй, то -- конечно. Ты к чему спросил?
-- Так себе...
-- А ты бы вот зашёл до нас. Пожил бы недельку, подумал, как дальше будешь, помолился бы, а?
Потом монах стал спрашивать Луку о его семье, и, когда узнал, что брат солдата торговец, а у Луки есть деньги, около сотни рублей, голос его сделался тише, ласковей, и настойчивее зазвучала убедительная речь.
-- Крестьян -- много, а господу служители нужны.
"Ишъ ты, -- заманивает как", -- подумал Лука, стараясь не смотреть в сладкое, широкое лицо.
Дул верховой ветер, пароход шёл трудно, дрожал весь, по щеке монаха беспокойно ползала прядка тёмных волос; он закидывал её за ухо, а она снова падала на щёку, к редким волосам бороды.
-- Я бы, конечно, зашёл, -- раздумчиво сказал Лука, -- да ведь билет пропадёт, билет у меня до места, до Исады-пристани.
-- С билетом я тебе устрою дело! -- обязательно воскликнул монах. -- Стало быть -- решил?
-- Что же? Можно...
-- Ну, и -- благослови бог!
И, перекрестив солдата большою белой рукой, монах дружелюбно хлопнул его по колену.
-- Предоброе дело совершишь!
Лука молча улыбнулся. В груди его спокойно улеглось решение зайти в монастырь к этому добряку; он сразу почувствовал себя бодрее, твёрже и, поглядев на всё вокруг доброжелательно, встретился с весёлым взглядом зелёных глаз парня в картузе, -- держась одною рукой за спинку скамьи, он рубил воздух взмахами другой и кричал:
-- Чего жалеть? Отчаливай! Студенты в Казани поют:
Наша жизнь коротка
И всё уносит с собою...
-- Так ли, военный человек?
-- Совершенно так, -- согласился Лука; парень этот очень нравился ему своей весёлой бойкостью.
-- А не покушать ли нам? -- предложил монах.
Они спросили щей, полбутылки водки, солдат сразу заметил, что монах ест аккуратнее и вкусней поручика Слепухина, -- это ещё более расположило его к монаху.
"Понимающий человек", -- думал он.
-- За твоё здоровье! -- сказал монах, прикрывая рюмку водки широким рукавом рясы. -- И душевно поздравляю с окончанием срока службы миру земному.
-- Покорно благодарю! -- вежливо откликнулся Лука.
Пообедав, они улеглись спать, а когда Лука проснулся -- небо за кормой было красное и берега тоже покраснели в холодном огне осеннего заката. Ветер дул сильнее, чёрные деревья все склонялись в одну сторону, словно убегая к морю и солнцу. Гремела чайная посуда, по ту сторону скамьи стояла тесная кучка людей, из её тёмной середины задорно выскакивали удалые выкрики:
-- Чей рупь? Получи два! Грабь! Кто ставит, ну?
Деньги -- дело наживное,
Об них нечего тужить;
Вот любовь -- дело другое,
Ею надоть дорожить!
-- Шевелись, честной народ, потихоньку, богатей помаленьку!
Монах, сдвинув на затылок чёрную скуфейку, тоже стоял у стола; Лука стал сзади него, пригнулся и посмотрел из-под мышки монаха на стол: над коричневым его квадратом летали чьи-то руки, перебрасывая неуловимо быстрыми движениями три измятые карты.
-- Король, дама, валет! Ставь, ребята! Полтина на валета? Есть! Дана! Эх, остаться мне сегодня без порток!
-- Преопасная забава! -- сказал монах Луке. Бойкий парень снял шапку, ветер трепал его рыжеватые волосы, набрасывая их на белый лоб и крепкие щёки, пред ним лежали кучка смятых бумажных денег и кружки серебряных монет, он бросал их во все стороны, снова собирал к себе, его красные губы неустанно шевелились, и всё время он балагурил, задевая Луку дразнящим взглядом.
-- Чисто играет, заманчиво! -- бормотал монах. -- Вон тот, носатый, целковых двадцать нахватал у него...
Лука посмотрел на безволосое, неподвижное лицо носатого человека, ему показались знакомыми исковерканный оспой лоб, изрытые щёки, щербатое, изъеденное ухо. Стоял рябой прямо и крепко, двигал деньги пальцами по столу молча, с небрежением богатого и нежадного. В тёмных ямах под его лбом спокойно блестели прозрачные, как лёд, глаза.
-- Оберёт он бойкача, -- вздохнув, сказал монах и, помолчав, предложил Луке:
-- Поставь полтинку, авось возьмёшь на счастье солдатское...
Это уже было решено Лукою, он торопливо сунул руку в карман, рука дрожала, вынул три двугривенных и сунул их на стол; парень перебросил карты, две монеты подвинул к себе, накрыл третью рублём и крикнул:
-- Получи, служба, и -- проваливай с мелочью! Тут игра широкая, по всю душу! Кто идёт, что несёт?
-- На короля -- рубль! -- твёрдо сказал Лука, и его тотчас закружил радужный вихрь острого возбуждения; всё отошло -- монах и все люди пропали, но в груди стало как-то приятно тесно и тепло, точно во хмелю. Он видел пред собою только горячие глаза игрока, его неуловимые руки, карты и деньги, -- деньги всё подвигались на край стола, к животу солдата, от них исходило пьяное тепло, лицо Луки покрылось потом, он весь разомлел, и у него ослабли ноги.
Он и рябой выигрывали все ставки, куча денег пред Лукою всё росла; чтобы они не смешались с деньгами соседа, солдат снял фуражку, сгрёб в неё выигрыш и, устало вздохнув, сказал монаху:
-- Ну и здорово же!
Тот, ещё более повеселевший, смотрел на стол полуоткрыв рот, странно выпучив глаза, шарил на груди у себя и шептал:
-- Ну-кося и я тоже... ах ты...
-- Держи, отец, с выигрыша! -- сказал Лука, сунув ему трёшницу, монах тотчас придавил её пальцами к столу и, задохнувшись, рявкнул:
-- Дама!
-- Дана!
Отовсюду, трясясь, тянулись к столу неверные, точно изломанные руки, хватая и швыряя деньги, крутился рычащий жадный гул, всё было точно в дыму и во сне, всё шаталось, а игрок, метавший карты, пел и свистел, разжигая всех, как огонь.
Потом всё сразу оборвалось для Луки, стало просто и холодно: сунув руку в фуражку, он ощупал в ней только серебряный рубль и скомканную пятишницу, привычном жестом бросил бумажку игроку и, вздрогнув, вытянулся, спрятал руки в кармины штанов, -- там ещё должны быть деньги, но оказалось несколько пятаков, стёртый гривенник, похожий на бельмо, и зеркало.
Некоторое время он стоял одеревенев, не веря, что проигрался; рябой искоса взглянул на него, отодвинул плечом Луку от стола, кратко и строго сказав:
-- Отойди.
Солдат покорно отошёл и замер, упёршись глазами в изогнутые спины людей вокруг стола; хрипя, они толкали друг друга, их тёмная куча шевелилась, как толпа овец пред воротами хлева.
-- Проигрался? -- спросил монах откуда-то издали.
-- Да, -- сонно и устало ответил Лука.
-- И я, семь целковых...
Лука оглянулся, с трудом говоря:
-- Ты бы, отец, отдал мне трёшницу...
-- Али я просил её у тебя? Ишь ты! Это была твоя охота поставить...
"Верно", -- подумал солдат.
Поддёргивая штаны -- пояс их вдруг ослаб и стал широк, -- Лука прошёл к борту, заглянул в реку -- она была чёрная и текла очень быстро.
Где-то вдали небо ещё краснело, и туда быстро летели тяжёлые облака, чуть-чуть отражаясь в воде. Пароход шёл сквозь облака и тени их, как челнок сквозь основу, встречу ему, посвистывая, двигалась ночная тьма, поглощая берега, суживая реку.
Внутри солдата всё дрожало от обиды и скорби, он присел на что-то, застывая от холода.
Прошли мимо двое людей, один сказал спокойно:
-- Оба -- жулики!
-- Конечно! Рябой -- в доле.
Шум на палубе становился всё тише, игра кончилась. Неожиданно рядом с Лукою встал молодой игрок, насвистывая что-то, -- солдат тяжело поднял голову, поглядел на него и не увидел в темноте бойкое лицо, а только белое пятно на месте его.
-- Проиграл я тебе всё...
-- Ну, -- отозвался игрок, и было непонятно -- верит он или нет.
-- Всё, как есть.
-- Это -- плохо!
Парень пошёл прочь, скрипя сапогами, но из тьмы спросил:
-- Хошь -- дам рубль?
-- Что мне рубль!
-- Как желаешь...
Лука в тоске посмотрел на своё место, там монах чистил гребень: держал в зубах нитку и водил по ней гребнем, на колени ему снегом сыпались серые хлопья.
Сидел он плотно, спокойно, широко расставив ноги в тяжёлых сапогах, ряса на коленях у него натянулась, совсем как юбка у торговки на базаре. Лука вспомнил о своём решении идти с ним в монастырь, встал, подошёл к нему, -- монах приподнял брови и опустил их.
-- Нехорошо вышло, -- заговорил солдат.
-- Ляг да спи, -- посоветовал монах сквозь зубы.
-- Не хочу. Это ведь ты, отец, присоветовал мне играть...
Вынув нитку из зубов и навивая её на палец, монах сказал сердито:
-- Я и сам проиграл.
Вода под колёсами шумела тоже сердито; ночь совсем окутала реку трауром.
Где-то близко раздался сухой и строгий голос рябого:
-- А чем же это вы столько хороши? В чём ваша сдержка? Брось вам кто рубль -- все перегрызётесь нещадно...
"Вот, -- подумал Лука, -- в беде я здесь, а пожалеть меня некому! В городе бы меня хоть Гланька утешила".
Мысль эта застыла у него в голове, он долго рассматривал её, а потом медленно повторил вслух, ожидая, что скажет ему монах, но тот промолчал, неподвижный и чёрный.
-- Приду домой, -- вяло говорил солдат сам себе, -- спросят: отслужил? Мужики подумают -- денег принёс. Жена тоже... Брат, конечно, работой давить будет. Теперь мне самое настоящее -- заключиться в монастырь.
Последние слова он снова выговорил вслух и посмотрел на монаха, -- тот, сидя на скамье с ногами, окутывал их серым одеялом и молчал.
Прошёл мимо рябой, с папиросой в зубах, спросив на ходу:
-- Что, солдат, продулся?
-- Совсем, -- сказал Лука покорно и спросил монаха: -- А далеко от Симбирска до монастыря?
-- Пятьсот вёрст, -- ответил монах глухо и грубо, точно выругался.
Лука понял, что теперь монах не хочет, чтоб он шёл с ним в монастырь, -- солдату стало обидно и неловко смотреть на монаха. Тихонько, спустя голову и словно желая спрятаться, он пошёл прочь, мимо людей, съёжившихся на скамьях.
В мутных стёклах лампочек, похожих на водяные пузыри ненастного дня, дразнились жёлтые языки огней, всё вокруг напряжённо тряслось, в груди солдата было темно, мутно и тоже что-то дрожало, растекаясь по всему телу холодом.
Он долго бродил по палубе, вздыхая, дёргая себя за усы, спотыкаясь о чьи-то ноги, потом очутился в узком проходе между фонарём машины и сухопарником. Там, прислонясь спиной к горячему железу стенки сухопарника, стоял рябой, глядя, как за стеклом ворочаются светлые рычаги, качаются шатуны, блестит медь маслёнок, -- увидав солдата, он взял его за рукав шинели, властно поставил рядом с собою и спросил:
-- Что не спишь?
-- Очень я растревожился, -- доверчиво сказал Лука, взглянув сбоку в лицо рябого, и вдруг вспомнил осенний тёмный вечер, мелкий дождь и это изжёванное большеносое лицо, в тусклой полосе света из окна, между двух чёрных солдат конвойной команды.
-- А ведь я тебя видел! -- воскликнул он почти с радостью.
-- Где? -- строго осведомился рябой.
И, когда Лука рассказал, он, подумав, спокойно заметил:
-- Пожалуй, это я и был... О ту пору судили меня судом.
-- За что?
-- За кражу. Оправдан был.
-- Напрасно, значит, судили?..
-- Судят не напрасно, а чтобы узнать правду...
-- Всё-таки обидно, поди?
-- Чего -- обидно?
-- В остроге, чать, сидел?.. Конвой...
-- Какая ж тут обида? Это всё равно: в остроге, на пароходе -- везде люди, одни да всё те же...
Рябой говорил дружелюбно, но в голосе его звучали привычные Луке начальнические ноты, внушая почтение к этому плотному и крепкому человеку. Стоять в темноте рядом с ним было спокойно, и хотя слова его были необычны, малопонятны и похожи на балагурство, но и в них звучало что-то крепкое, приятное и нужное Луке в эту минуту.
Поговорили ещё немножко о том, о сём, и Лука вежливо спросил:
-- Вы чем же занимаетесь?
-- Я? А вот -- кражами и занимаюсь.