Гальстрем Пер - Пер Гальстрем и его рассказы

Перъ Гальстремъ и его разсказы

Предисловіе и переводъ со шведскаго В. Э. Фирсова.

На смѣну надѣлавшему столько шума шведскому пессимисту Стриндбергу, который теперь что-то примолкъ, въ Швеціи появился новый писатель того же толка и тоже съ большимъ литературнымъ дарованіемъ, но съ болѣе современной окраской и далеко не столь прямолинейный, какъ его прототипъ. Писатель этотъ -- Перъ Гальстремъ, еще совсѣмъ молодой человѣкъ, начавшій свою литературную дѣятельность только съ девятидесятыхъ годовъ, но уже успѣвшій выпустить въ свѣтъ пять томиковъ своихъ сочиненій и обратившій на себя вниманіе далеко за предѣлами своего отечества. Вотъ что пишетъ о немъ, напримѣръ, И. Герцфельдъ въ "Neue Freie Presse":

"Къ числу истинныхъ поэтовъ, не допускающихъ, чтобы предвзятость направленія и озлобленіе разрушало ихъ самостоятельное стремленіе къ художественному творчеству и умѣлой рукой извлекающихъ на свѣтъ Божій только то, что тихо созрѣваетъ въ ихъ душѣ, къ числу такихъ истинно-поэтическихъ натуръ принадлежитъ шведъ Перъ Гальстремъ".

До настоящаго времени онъ выпустилъ въ свѣтъ пять томовъ: "Лирическія произведенія и фантазіи" (1891 г.), "Заблудшія птицы" (1894 г.), "Пурпуръ" (1895 г.), "Старая исторія" (1896 г.) и "Брилліантовое украшеніе" (1896 г.), пять томовъ прозы и стиховъ, и въ каждомъ было какъ бы новое начало, новый кругозоръ, новые пріемы. Въ разныхъ эпохахъ и разныхъ частяхъ свѣта онъ одинаково дома. Въ свои лучшіе годы онъ увлекался красочнымъ опьянѣніемъ романтиковъ возрожденія и рококо; зато потомъ онъ нѣсколько лѣтъ провелъ въ странѣ новѣйшихъ направленій и величайшей умственной трезвости -- въ Сѣверо-Американскихъ Соединенныхъ Штатахъ.

Наиболѣе удачны его разсказы, собранные въ сборникъ "Vilsna Fâglar" (Заблудшія птицы). Общей чертой въ содержаніи этихъ разсказовъ являются неизмѣнно изучаемые авторомъ моменты перехода отъ нравственной тьмы къ просвѣтлѣнію или, наоборотъ, отъ свѣта къ потемкамъ -- все это въ жизни маленькихъ, большею частью несчастныхъ и жалкихъ людей. Происшествій нѣтъ или они ничтожны; но вы сразу чувствуете, что вамъ разсказываютъ не пустяки; значительность разсказа вы чувствуете по его содержательности, по заражающему васъ настроенію автора, по множеству мыслей, почти всегда тяжелыхъ, которыя овладѣваютъ вами по прочтеніи такого разсказа. Рѣчь идетъ о самыхъ будничныхъ, незамысловатыхъ явленіяхъ; и тѣмъ не менѣе то вы получаете, такъ сказать, эссенцію цѣлаго сложнаго характера, тоэто ядро цѣлой судьбы, то вы узнаете конецъ, за которымъ вамъ, чуется начало чего-то новаго, огромнаго. Вотъ, напримѣръ, нѣмецкій переселенецъ, который бродить по улицамъ Филадельфіи голодный и измученный; по совѣту профессіональнаго бродяги онъ выпиваетъ крынку молока, которую молочница поставила на ступеньки мраморной лѣстницы у входа въ богатую дачу, и вы видите передъ собою начала конца цѣлой честной жизни (Symposion). Вотъ другой бѣднякъ бредетъ зимою въ городъ на заработки. На пустынной дорогѣ у перекрестка, онъ догоняетъ двухъ нищихъ, съ которыми вступаетъ въ разговоръ. Онъ перезябъ, до города еще далеко, и уже смеркается; онъ голоденъ и не знаетъ, найдетъ ли еще работу въ городѣ; а въ сторонѣ мелькаютъ огоньки деревни, въ которой, по словамъ нищихъ, стоитъ только попросить Христа ради, чтобы получить ужинъ и ночлегъ; да и жаль разставаться съ людьми и опять идти одиноко... Дальше ужь бредутъ трое нищихъ ("Перекрестокъ"). Въ такихъ разсказахъ всякій разъ точно въ одно мгновеніе приподнимается завѣса, за которой среди самой простой обстановки грозно стоятъ передъ, вами вопросы о жизни, о смерти, о судьбѣ, о будущемъ -- вся загадка нашего существованія. Въ "Маленькой трагедіи", помѣщаемой въ этой книгѣ "Вѣстника", рѣчь идетъ о смерти, какъ она чудится въ бреду умирающему ребенку. На него катится что-то тёмное, ужасное, хотя о смерти дитя слышало совсѣмъ иное; вотъ оно настигло ребенка, придавило его, выдавило изъ малютки духъ и остужаетъ маленькіе члены, и дышетъ морозомъ на вздрагивающія еще вѣки, на спутанныя кудри волосъ. Потомъ она остается въ домѣ, витая въ видѣ тревожной тишины, упивается слезами родителей, и запахомъ цвѣтовъ, и блескомъ зажженныхъ у гроба, свѣчей; она, эта жадная смерть, простираетъ свои руки надо всѣмъ и наполняетъ собою все... Въ этомъ очеркѣ смерть изображена загадочнымъ сфинксомъ, который, подобно вампиру, упивается соками жизни; въ другихъ очеркахъ она является проще, какъ нѣчто необходимое, придающее глубину явленіямъ жизни и трагическую прелесть всякому существованію. Авторъ ярко выразилъ это въ разсказѣ "Двѣ жизни", изображая умирающую лошадь, которая смотрѣла на угасавшее солнце и въ глазахъ которой вдругъ появилось такое выраженіе, точно она поняла, что такое это солнце, и земля, и она сама, и вся тайна жизни и смерти. Еще лучше это выражено въ разсказѣ "Разсчетъ", въ которомъ смерть отступается отъ своей жертвы и велитъ ей еще пожить среди бурь и солнечнаго свѣта, среди радостей и печали, чтобы понять смыслъ отнимаемой у нея жизни.

Однако, Гальстремъ не останавливается только надъ вопросами бытія. Онъ охотно изображаетъ людей отверженныхъ, заблудшихъ птицъ, которыя въ поискахъ за пріютомъ иногда попадаютъ въ крайне жалкое положеніе и въ порывѣ отчаянія настолько возвышаются надъ дѣйствительностью, что въ такую минуту способны безпристрастно оцѣнить и степень своего паденія, и дѣйствительныя его причины; но просвѣтленіе бываетъ обыкновенно лишь минутное и во всякомъ случаѣ рѣдко побуждаетъ человѣка измѣнить свои привычки. Гальстремъ большой мастеръ въ изображеніи смѣшной мечтательности окончательно павшихъ людей, и этой чертой людей отверженныхъ пользуется для эффектовъ трагикомическаго характера. "Они способны громоздить міры надъ мірами и ковать бочечные обручи изъ колецъ Сатурна; они способны смотрѣть безумію прямо въ глаза и идти съ нимъ рука объ руку, приплясывая и сопровождая прищелкиваніемъ кастаньетовъ зубной скрежетъ", говоритъ онъ. Такое мечтательное увлеченіе бѣдняка всегда оканчивается жестокимъ похмельемъ, которое Гальстремъ изображаетъ съ безпощадной ироніей, умѣя, однако, вызвать въ читателѣ величайшее состраданіе къ несчастнымъ. Очень наглядны всѣ эти свойства писателя въ его очеркѣ, озаглавленномъ "Matinée dansante". Двѣ старушки вздумали устроить "представленіе" въ пользу бѣдныхъ и въ ихъ квартирѣ собирается публика изъ дѣтей и прислуги. Окна завѣшены и ставни плотно заперты, чтобы можно было зажечь свѣчи. Одна старушка показываетъ и объясняетъ публикѣ какія-то глупѣйшія рѣдкости; другая пляшетъ подъ звуки гитары. Плясунья, восьмидесятилѣтняя дѣва, одѣта въ свѣтлое платье, на щекахъ ея играетъ старушечій румянецъ, въ рукахъ она держитъ маленькій вѣеръ. Она танцуетъ съ необыкновенной старательностью и граціей настоящей маріонетки старинный менуэтъ, потомъ что-то вродѣ дикой качучи, которой, вѣроятно, плѣняла людей въ своей молодости. Она танцуетъ задыхаясь и сама озадаченная своимъ подвигомъ, но съ счастливой улыбкой на губахъ. И вдругъ въ дверяхъ, на фонѣ яркаго дневного свѣта, появляется къ ужасу дѣтей черный человѣкъ. "Дозвольте, господа, сажу изъ трубы выскресть", говорить онъ.

Какъ видитъ читатель, Гальстремъ прибѣгаетъ къ символизму во всѣхъ случаяхъ, когда однимъ штрихомъ хочетъ изобразить отношеніе дѣйствительности къ представленіямъ о ней людей. Трубочистъ является такимъ символомъ дѣйствительности во всей ея будничной прозаичности для развязки въ пошлой затѣѣ двухъ выжившихъ изъ ума мечтательницъ. Въ разсказѣ "Изъ мрака" символомъ загадочной бездушности является болѣе поэтическая фигура дѣвочки съ миловиднымъ липкомъ ребенка, но съ выраженіемъ печали и полнаго сознанія неприглядной дѣйствительности во взорѣ. Эту дѣвочку одинъ молодой художникъ встрѣтилъ на окраинахъ города и приводитъ въ мастерскую въ качествѣ натурщицы. Въ мастерской нѣсколько его товарищей съ увлеченіемъ ведутъ споръ объ искусствѣ, о жизни, а главное обо всемъ "новомъ", разсуждая горячо, но въ неопредѣленныхъ выраженіяхъ, такъ какъ никто сущности не знаетъ, что есть и что будетъ завтра. Когда появилась въ мастерской странная дѣвочка, всѣ были поражены загадочностью выраженія ея лица и принялись, при свѣтѣ лампъ, рисовать ея лицо. Но никто не въ состояніи понять ея, а потому у нихъ ничего не выходитъ. Ихъ безсиліе въ томъ, что они умѣютъ только желать, но не знаютъ вполнѣ опредѣленно, чего добиваются. Въ концѣ концовъ дѣвочка уходитъ отъ нихъ и скрывается въ потемкахъ пасмурной ночи, въ которой есть что-то тревожное, потому что не видно ни звѣздъ, ни луны, и неизвѣстно, что эта ночь сулитъ.

Въ сборникѣ, озаглавленномъ "Пурпуръ" (1895 г.), Гальстремъ даетъ нѣсколько разсказовъ изъ минувшихъ временъ, притомъ изъ жизни разныхъ народовъ. Въ этихъ разсказахъ особенно удачно выражены характерныя особенности эпохи и народа, безъ всякихъ декоративныхъ прикрасъ большинства современныхъ писателей. Вмѣсто наружныхъ признаковъ времени или народа, Гальстремъ предпочитаетъ изображать духъ времени и побудительныя причины поступковъ людей. Чрезвычайно удаченъ въ этомъ смыслѣ приводимый ниже, въ видѣ образца, разсказъ "Красное сукно".

Какъ романистъ, Гальстремъ нѣсколько слабѣе; ему мѣшаетъ односторонній пессимизмъ. Въ разсказахъ и мелкихъ очеркахъ такая односторонность допустима; но въ романѣ, гдѣ жизнь должна изображаться широко и всесторонне, это выходить невѣрно и однообразно. Тѣмъ не менѣе Гальстрема выручаетъ и въ романахъ его умѣнье съ юморомъ изображать мелочи жизни, вслѣдствіе чего его романы, несмотря на отмѣченный нами недостатокъ, имѣютъ успѣхъ. Въ "Старой исторіи" (1896 г.), разсказывается о тѣхъ временахъ, когда дѣдъ былъ еще молодъ и женился на бабушкѣ. Въ этомъ маленькомъ романѣ есть трогательныя страницы, но больше злыхъ и насмѣшливыхъ.

"Брилліантовое украшеніе" (1896 г.) сборникъ мелкихъ очерковъ самаго разнохарактернаго содержанія. Книга озаглавлена по одному изъ этихъ очерковъ. Въ этой книгѣ авторъ прихотливо беретъ свои темы даже изъ античнаго міра и справляется съ ними положительно недурно. Особенно удаченъ фантастическій очеркъ, озаглавленный "Корабль молодости". Рѣчь идетъ объ одномъ королѣ въ Колхидѣ, который прогнѣвилъ чѣмъ-то боговъ и въ наказаніе получилъ даръ угадывать все, что для прочихъ людей бываетъ въ природѣ сокрыто. Эта способность является источникомъ постояннаго горя во всей странѣ: видя сокрытое отъ людей зло въ настоящемъ и будущемъ, король предостерегаетъ всякаго, но этимъ только убиваетъ вокругъ себя всякія человѣческія радости, такъ какъ самаго зла обыкновенно отвратить люди не въ силахъ. Даже сыновья короля только страдаютъ отъ его прозорливости: они настолько просвѣщены отцомъ, что съ молоду разучились смѣяться, и отъ этого стали только слабѣе въ борьбѣ со зломъ. Къ этому королю попадаютъ на пиръ аргонавты, и онъ тотчасъ начинаетъ объяснять каждому изъ нихъ зло, которое ихъ окружаетъ и отъ котораго они неминуемо погибнуть. Но Орфей встаетъ съ лирой въ рукахъ и начинаетъ пѣть о радостяхъ жизни. Онъ называетъ мрачнаго короля слѣпцомъ, несмотря на его прозорливость, "ибо ты видишь только бывшее и будущее, а не то, что есть -- красоту и силу борьбы съ судьбой и временами". Остается пожалѣть, что самъ Гальстремъ подражаетъ тому королю и не хочетъ видѣть свѣтлыхъ сторонъ жизни.

I. Маленькая трагедія.

Дѣвочка, сидѣла на полу и спокойно играла, какъ вдругъ на нее что-то нашло: она опустила куклу, ударившуюся головой объ полъ, и горько расплакалась.

Мать поспѣшила къ ней, стала успокоивать ее и допытывалась, о чемъ она плачетъ. Но дѣвочка не могла объяснить: она знала только, что ей вдругъ стало страшно и точно жаль самой себя.

Слезы быстро катились по ея пухлымъ щекамъ; лобъ сталъ горячъ, волосы увлажнились, она съ испугомъ поглядывала на двери, точно боялась, что изъ-за нихъ появится что-то страшное. Но постепенно она успокоилась, и кукла опять очутилась въ ея объятіяхъ, и она развеселилась, пожалуй, стала даже веселѣе обыкновеннаго, но смѣялась какъ-то нервно, прерывистымъ смѣхомъ. Вечеромъ, когда ее уложили спать, она была совсѣмъ разбита усталостью и тотчасъ уснула. Но среди ночи она проснулась. Она чувствовала себя какъ-то странно: ей было нестерпимо жарко и что-то давило грудь, а въ пальцахъ было такое ощущеніе, точно они распухли. Проснувшіеся родители едва узнали ея голосъ, который звучалъ сухо, и дребезжалъ, и вылеталъ изъ ея груди, точно съ присвистомъ. Ясно было, что ребенокъ въ жару, и приняты были кое-какія нерѣшительныя домашнія мѣры, въ ожиданіи утра. А утромъ пришелъ докторъ, и тогда оказалось, что дѣло серьезное: воспалены были легкія.

Малюткѣ пришлось лежать, проводя долгіе часы въ какой-то неопредѣленной тревогѣ и лишь не надолго забываясь тяжелымъ сномъ. По временамъ ей давали лекарства, послѣ которыхъ оставались во рту странный вкусъ, а на нижней губѣ впечатлѣніе отъ прикосновенія холодной ложки. То и дѣло ее сталъ потрясать мучительный кашель, отъ котораго у нея точно разрывалось что-то въ груди. Отъ времени до времени на нее находилъ бредъ.

Это надвигалось на нее медленно, непреклонно, опускалось на нее въ видѣ чего-то темнаго, бросавшаго тѣнь на ея подушки и заслонявшаго собою свѣтъ въ комнатѣ. Потомъ ее поднимало вверхъ, точно на безчисленныхъ черныхъ иголкахъ и уносило въ пространство.

То-и-дѣло ей грезилось все одно и то же видѣніе: ей казалось, что она находится въ какомъ-то длинномъ, длинномъ корридорѣ съ краснымъ кирпичнымъ поломъ и сплошными сѣрыми стѣнами, которыя вдали точно сходились. Навстрѣчу ей катилось по корридору что-то черное, чернѣе всего остального. Оно катилось быстро, неимовѣрно быстро; но все-таки она могла ясно различать, какъ исчезалъ подъ черной массой одинъ рядъ кирпичей за другимъ, и шумъ отъ катившагося предмета не усиливался, а гудѣлъ тихо и ровно. Она знала, что позади того, что надвигалось, не было конца, и что позади нея тоже не было конца корридору, и у нея голова разбаливалась отъ усилій понять эту безконечность. И все страшное, все темное, все злое, что только могла себѣ представить душа этой шести-лѣтней дѣвочки, всѣ страданія, какія только могло рисовать ея воображеніе, все было въ катящемся на нее предметѣ, который надвигался все шибче и шибче и все возрасталъ и становился чернѣе, который долженъ былъ вотъ-вотъ настичь и раздавить ее, но который почему-то не настигалъ ея и умѣлъ превращать мгновенія въ цѣлую вѣчность. Нѣмая отъ ужаса, съ выкатившимися, остановившимися глазами, лежала она, не помня о себѣ ничего другого, какъ то, что она неминуемо будетъ раздавлена; и такъ продолжалось, пока не исчезало видѣніе, и ничего не оставалось отъ него, кромѣ изнеможенія и тяжелаго забытья въ полной тишинѣ.

Но иногда она оказывалась въ своемъ маленькомъ міркѣ среди всѣхъ впечатлѣній, которыя она успѣла накопить въ продолженіи своей короткой жизни. Ласки родителей, веселые голоса братьевъ и сестеръ, яркіе лучи солнца, игравшіе на узорахъ обоевъ, веселыя минуты игры въ саду, гдѣ было такъ красиво и #смѣхъ звучалъ такъ звонко,-- все было тутъ. Тогда ей припоминалось все свѣтлое, что она успѣла узнать въ жизни. И она всматривалась въ свои воспоминанія яснымъ дѣтскимъ взглядомъ, ставшимъ теперь необыкновенно проницательнымъ, и все ей было теперь понятно. Она прислушивалась къ своимъ мыслямъ, точно то были не ея мысли, а разсужденія посторонняго, взрослаго человѣка, и тогда ей совсѣмъ не бывало страшно. Ей вспоминались разные ея маленькіе проступки; она обсуждала ихъ серьезно, съ раскаяніемъ: теперь она ясно понимала любовь своей матери и ужасно жалѣла о причиненныхъ ей огорченіяхъ. Потомъ, когда солнечные лучи достигали ея изголовья, она поворачивалась такъ, чтобы они освѣтили ей лицо, и закрывала глаза. Тогда вокругъ нея оказывался красный туманъ, и ей становилось необыкновенно легко, весело на душѣ, и она подолгу лежала совсѣмъ неподвижно, поджидая веселыхъ грезъ, которыя являлись въ такія минуты яркія, какъ сновидѣнія, а вокругъ нея начинала звучать точно музыка.

Немного дѣвочка помнила о лѣтнихъ дняхъ: съ тѣхъ поръ вѣдь прошла цѣлая длинная зима. Припоминались только залитыя солнечнымъ свѣтомъ веселыя лужайки, и огромныя деревья, стоявшія вокругъ тѣсной толпой, пошевеливавшія длинными зелеными руками, теребившія другъ друга за волосы и нашептывавшія другъ дружкѣ о чемъ-то веселомъ; припоминались еще желтые цвѣты, которые росли возлѣ дороги -- эти цвѣты нравились ей еще больше, чѣмъ деревья, потому что ихъ можно было рвать руками и ихъ круглые лепестки такъ и сверкали передъ ея глазами; припоминалась ей вода, которая текла и журчала возлѣ деревьевъ, и перепрыгивала и играла между камнями, точно расшалившійся щенокъ, эта любопытная вода, къ которой не позволяли подходить близко. Теперь, въ грезахъ, она опять бѣгала тамъ, и все было гораздо красивѣе, чѣмъ наяву, и все она видѣла и понимала лучше, чѣмъ лѣтомъ, и сама она была уже гораздо больше -- могла бѣгать такъ скоро, что только ея тѣнь мелькала сбоку, возлѣ канавы. Ахъ, какъ это было весело! Жалъ только, что она скоро уставала, и тогда все исчезало...

Вотъ она опять на своей кроваткѣ, и опять ее жжетъ и мучитъ что-то во всемъ тѣлѣ. Вотъ опять каждый звукъ колетъ ее, точно иголкой, и все двоится передъ глазами. И опять тамъ, впереди появляется это черное, страшное, что катится на нее и пугаетъ такъ ужасно, хотя она не знаетъ, что это и даже не умѣетъ назвать страшилище словами.

Она не разъ слышала слово "смерть", и почему-то теперь часто раздумывала о значеніи этого слова, если можно назвать раздумьемъ ея робкія, неопредѣленныя догадки. Она не въ силахъ была разспрашивать, да и не сумѣла бы словами выразить, чего доискивалась. Она знала только, что передъ этимъ была точно маленькая искра передъ потемками, и припоминала объ этомъ отдѣльныя слова, которыя слышала отъ взрослыхъ и изъ которыхъ теперь ея воображеніе строило цѣлыя картины.

Что могло означать это слово? Разумѣется, что-нибудь хорошее, что-нибудь свѣтлое... Только оно летаетъ, вѣроятно, очень быстро, и оттого люди пугаются, вздрагиваютъ, когда слышать это слово; но, конечно, глупо такъ вздрагивать... Оно прилетаетъ, беретъ кого-нибудь на руки и поднимаетъ высоко, высоко, прочь съ горячей постели, которая пусть остынетъ... Оно унесетъ ребенка прямо наверхъ, черезъ синій воздухъ, такъ высоко и такъ далеко, что голоса родителей едва будутъ долетать туда, дрожащіе отъ радости, что ребенку такъ хорошо, а можетъ быть, немножко и отъ горя, что дитя улетѣло и больше не вернется, потому что тамъ лучше, и оно больше не будетъ играть здѣсь на полу... А дитя обниметъ смерть за шею и припадетъ къ ней и заплачетъ немножко тоже, но только такъ, безъ горя...

Но вотъ уже нѣтъ синей ночи, и смерть куда-то исчезла. Бѣлые цвѣты, красивые, большіе, виднѣются на лужайкѣ. Солнце такъ и свѣтитъ! Трава зеленая. Есть и желтое цвѣты, совсѣмъ золотые на солнечномъ свѣтѣ. А тамъ, подальше, возлѣ холма, по травѣ, на которой сверкаютъ капли, вѣроятно, послѣ дождя -- тамъ идетъ красивая женщина съ свѣтлыми, улыбающимися глазами. Разумѣется, это, Богъ, хотя по настоящему Онъ долженъ выглядѣть совсѣмъ не такъ, а старымъ добрымъ господиномъ! Непонятно, почему Онъ кажется молодой, ласковой женщиной.

Вотъ Онъ направился въ ея сторону, и счастливая дѣвочка кидается прямо къ Нему, бѣжитъ изо всей мочи, откинувъ голову назадъ; волосы ея развѣваются по вѣтру, такъ быстро она бѣжитъ, и ничего не видитъ. Но вотъ ее подняли на руки. Вокругъ все зашевелилось... Оказывается, зашевелились бѣлые цвѣты, которые были въ сущности не цвѣты, а дѣти съ розовыми губами и только они ей показались цвѣтами, потому что сидѣли въ травѣ совсѣмъ неподвижно.

Ей было непонятно, какъ они могли такъ долго сидѣть неподвижно. Сама она не могла оставаться спокойной и всплескивала руками отъ радости,-- такъ ей было весело. Она нѣсколько разъ спрашивала Бога, почему ей не всегда пришлось жить тутъ? Но Богъ ничего не отвѣчалъ на ея вопросы и только ласково поглаживалъ ее по головѣ.

Она опять спросила Бога:

-- Почему тамъ, внизу, такъ много плачутъ? Почему смерть такая невеселая и почему ея здѣсь нѣтъ? Отчего она не играетъ здѣсь на травѣ вмѣстѣ съ дѣтьми? И почему меня раньше не взяли сюда -- здѣсь такъ весело? И почему у меня все еще такъ больно колетъ въ груди?

Вдругъ подлѣ нея оказался старичекъ съ короткими, сильными руками. Онъ все пошевеливалъ толстыми, мозолистыми пальцами, и глаза у него были узенькіе, очень зоркіе. Этотъ старичекъ и былъ смерть.

-- Мнѣ тоже позволено быть здѣсь,-- сказалъ онъ.-- Я живу здѣсь недалеко. У меня славная маленькая избушка съ однимъ окномъ, которое такъ не высоко, что ты легко можешь постучать въ стекло. Въ избушкѣ у меня есть качалка, на которой можно лежать и качаться. Здѣсь всѣ ко мнѣ добры и часто даютъ мнѣ мѣдныя монеты, и это мнѣ очень нужно, потому что я бѣднякъ.

Потомъ онъ созвалъ всѣхъ дѣтей и сказалъ:

-- А теперь будемте играть въ жмурки. Хотите ловить старика? Не то старикъ будетъ васъ ловить!

Онъ досталъ изъ кармана красный платокъ съ желтыми разводами и повязалъ себѣ глаза, а дѣти окружили его со смѣхомъ и началась игра. Онъ бѣгалъ и катался по травѣ, и всѣ хохотали такъ, что отдавалось въ деревьяхъ, и она хохотала больше всѣхъ. Ей было такъ весело, какъ никогда не бывало прежде.

Но вдругъ у ней опять мелькнула мысль, и она опять стала спрашивать:-- Почему я не бывала здѣсь прежде? И почему все колетъ, колетъ въ груди?

Никто ничего не отвѣтилъ. Все зашаталось, заскользило во всѣ стороны и исчезло. Точно опустилась занавѣсь на окнѣ.

Зато въ груди кололо больнѣе прежняго, и что-то давило все тѣло. Кто-то наклонялся надъ нею и дулъ горячимъ дыханьемъ прямо въ ротъ, и глаза у него искрились въ темнотѣ. Вездѣ кругомъ было темно, вездѣ летали искры, а потомъ стали загораться и погасать огненные языки. Кто-то схватилъ ея руку и потянулъ въ сторону. Рука вытянулась неимовѣрно, стала точно у великана. Потомъ ея руку потянули еще вдаль, туда, гдѣ катилось то страшное, черное, и вдругъ опять смяли руку въ комокъ, такъ что она опять стала маленькая.

Теперь она знала, что лежала въ своей постели. Она просила, чтобы зажгли свѣчи. Она лежала съ широко выкаченными, помутившимися глазами и ей все казалось, что вокругъ нея темно. Потомъ она начинала тревожно метаться и опять замирала въ изнеможеніи.

Такъ проходило время. Перерывы между припадками бреда становились все короче. И такъ прошло четверо сутокъ.

Ея лицо становилось все бѣлѣе и бѣлѣе. Голова болѣла отъ кашля. Пальцы невольно все пощипывали одѣяло. У нея оставалось только одно желаніе: чтобы къ ней прикасалась и чтобы ее немного ласкала чья-нибудь рука; тогда точно уменьшалась мучившая ее неопредѣленная тревога.

Ночью на пятыя сутки она внезапно проснулась послѣ непродолжительнаго, но спокойнаго сна. Она спала такъ тихо и хорошо, что у всѣхъ въ домѣ снова родились добрыя надежды. Самой ей этотъ тихій сонъ показался чѣмъ-то въ родѣ сѣраго, мягкаго пуховика, въ который она тихо погрузилась и на которомъ отдохнула отъ боли, тревоги, видѣній. Засыпать было какъ-то странно, точно она падала навзничь, но это было не страшно и даже пріятно...

И вотъ она проснулась и опять оно надвигалось, то, черное...

Опять этотъ корридоръ съ безконечными сѣрыми стѣнами, которыя точно сливаются вдали. Опять этотъ красный кирпичный полъ. Опять впереди катится, надвигается черный предметъ, тяжелый, точно громадная куча черной земли, холодный, точно желѣзо на морозѣ. Онъ катится все быстрѣе и быстрѣе, но безъ особеннаго шума и производя лишь какіе-то странные звуки, которые можно было скорѣе ощущать во всемъ тѣлѣ, чѣмъ слышать. Становилось все страшнѣе. Ближе, ближе надвигалось оно... Что-то подползло къ самой кровати... Что-то поднялось и бросилось на нее...

Она не знала, что съ нею. Она перезабыла всѣ слова и все, о чемъ грезила. Ея сознаніе и все ея маленькое жалкое тѣло раздавливалось чѣмъ-то неимовѣрно большимъ, раздавливалось какъ стеклянная игрушка, и она чувствовала только нестерпимый ужасъ, невыразимую тоску въ своей отчаянной, но безсильной борьбѣ съ тѣмъ, что давило ее.

Вокругъ кроватки было свѣтло, но она этого не знала. Трепетныя руки, которыя судорожно обнимали ее, и безпорядочныя слова любви и отчаянья, и взгляды, которые то устремлялись въ нее, то бродили кругомъ въ чего-то ищущей тоскѣ -- всего этого не было для нея, все это не достигало ея. Ближе всѣхъ была къ ней смерть. Смерть отодвинула отъ нея другихъ, сама плотно прижалась къ ней и ловила послѣднія вздрагиванья ея вѣкъ, послѣдніе вздохи, послѣднія біенья пульса. Снерть была на ней и обвѣвала ее со всѣхъ сторонъ. Все, что успѣло проясниться въ ея маленькой головкѣ за немногіе годы счастливой жизни, все, что успѣло развиться въ ней въ понятія о прекрасномъ, свѣтломъ и звучномъ, вся потребность ея маленькаго горячаго сердца въ любви и ласкѣ -- всего этого какъ не бывало, все это всосала въ себя и уничтожила тьма, все это исчезло безцвѣтно, какъ снѣгъ, падающій на воду.

И смерть окончательно овладѣла ею, задушила, вытянула ея маленькіе мягкіе члены, одеревенила ихъ, ревниво обезцвѣтила ея безъ того уже блѣдное личико, заморозила ея погасшіе глаза и дохнула холодомъ на кудри ея спутанныхъ волосъ. Смерть добилась своего и осталась въ домѣ, хотя ея уже не стало слышно, потому что никто уже не бился въ ея рукахъ, осталась въ видѣ легкаго, тревожнаго безмолвія, въ видѣ неподвижности и пугавшаго живыхъ холода. Она осталась упиваться слезами живыхъ.

Они точно не понимали случившагося. Въ тупомъ отчаяніи они смотрѣли на дорогую покойницу и не въ силахъ были примириться съ мыслію, что она не оживетъ. Имъ легче было допустить возможность чуда, возможность, что маленькая покойница вдругъ оживетъ и откроетъ удивленные глаза, и улыбнется имъ, чтобы успокоить ихъ. Развѣ это было невозможно? Вѣдь и смерть была чѣмъ-то совсѣмъ непонятнымъ, неразрѣшимой загадкой, передъ которой въ ужасѣ замирала душа, просившая чуда, какъ чего-то болѣе понятнаго, болѣе возможнаго, чѣмъ мысль, что никогда уже затихшее существо не шевельнется. Вѣра во все сверхъестественное соткана изъ тончайшихъ нитей нашихъ чувствъ и скрыта въ самой глубинѣ нашей души. Поэтому-то мы узнаемъ о ней въ такія минуты, когда судьба грубо рванетъ за душу и разбередитъ всѣ чувства.

Они сидѣли въ какомъ-то напряженіи, точно прислушиваясь къ чему-то и чего-то дожидаясь, и лишь медленно явились мысли и утѣшенія изъ того, что они знали о другой жизни въ другихъ формахъ. Вѣдь они любили именно ту земную форму ребенка, которая была разрушена. Нелегко было замѣнить дѣйствительность чѣмъ-то умозрительнымъ, неясно мелькавшимъ передъ ними, подобно неяснымъ образамъ, мелькающимъ передъ глазомъ впотьмахъ.

Когда разсвѣло, они устроили покойницѣ постельку въ холодной пустой комнатѣ, въ которую зимнія сумерки безжизненно лились черезъ открытыя окна и не освѣщали ни одного цвѣтного предмета. Они уложили ее во всемъ бѣломъ, на бѣлую постельку, и былъ голубоватый оттѣнокъ въ тѣняхъ бѣлыхъ складокъ, точно то былъ снѣгъ, освѣщенный луною. Они сложили ей маленькія пожелтѣвшія ручки на груди среди кружевъ и положили ея голову на подушку, тоже всю въ кружевахъ, принявшую такія же одеревенѣлыя очертанія, какъ все застывшее тѣло.

Потомъ пришли дѣти съ цвѣтами и вѣнками. Они стояли нѣкоторое время неподвижно и молча, ни о чемъ не думая, потому что находившееся передъ нами было имъ непонятно. Они только невольно склоняли головы въ безсознательномъ смиреніи передъ этимъ непонятнымъ.

А смерть упивалась запахомъ срѣзанныхъ и уже начинавшихъ увядать цвѣтовъ, упивалась потемнѣвшей зеленью вѣтокъ и въ тупыхъ взглядахъ опечаленныхъ людей, въ ихъ печальныхъ размышленіяхъ о томъ, что будетъ за гробомъ, она съ торжествомъ находила свои жертвенныя подношенія. Смерть все еще витала тутъ, простирая руки надо всѣмъ и наполняя собою все, хотя живые могли замѣтить ее только по легкому, тревожному безмолвію и холодной неподвижности....

II. Красное сукно.

Вотъ что значилось въ старой рукописи, написанной какимъ-то благочестивымъ священникомъ лѣтъ триста тому назадъ:

"Я нерѣдко въ жизни наблюдалъ, что когда совершено грѣховное дѣло и случайно не оказывается достойнаго человѣка, который позаботился бы о наказаніи преступника во славу Божію, Господь поручаетъ это недостойному человѣку, который иногда почти безсознательно, иногда даже со злыми цѣлями наводитъ заслуженное наказаніе на грѣшника. Такъ сынъ Ремалій умертвилъ двадцать тысячъ и сто іудеевъ изъ-за безбожія Лхаса, хотя самъ былъ не достойнѣе его.

"Подобно тому, какъ въ древнія времена Господь допускалъ, чтобы Ему воздвигали жертвенники изъ самой обыкновенной глины, такъ и теперь всякій, у кого есть глаза, можетъ видѣть, что правосудіе Божіе не дремлетъ, хотя бы змѣямъ приходилось иногда побивать змѣй для торжества правосудія. И велика радость всякаго, кого мутитъ при видѣ торжества злодѣевъ, когда злой невольно обнаруживаетъ злого, и развѣ не ясно, что чѣмъ презрѣннѣе и ничтожнѣе орудіе, которымъ Господь поражаетъ грѣшниковъ въ своемъ гнѣвѣ, тѣмъ ярче блистаетъ Его слава. Такъ ничтожный кустъ на горѣ Хоривѣ признанъ, однако, былъ достойнымъ нести на себѣ огонь самого Господа.

"Вотъ почему мнѣ сдается, что недавно случившееся здѣсь происшествіе, пожалуй, болѣе чѣмъ иныя великія дѣіа, свидѣтельствуетъ о неусыпности праведнаго Провидѣнія, побуждающаго наименѣе склонныхъ творить добро къ обнаруженію зла, дабы восторжествовало правосудіе, хотя бы противно желанію людей. Пытался я иначе объяснить то, что намѣренъ здѣсь изложить, но тщетно.

"Сначала должно объяснить, какъ было совершено то грѣховное дѣло, частью по разсказамъ Гильды (ея мужъ Іонъ ни словомъ не пожелалъ просвѣтить правосудіе, хотя и не запирался въ своемъ преступленіи), частью со словъ разныхъ другихъ людей. Я тщательно сопоставилъ противорѣчія показаній и объяснилъ себѣ все, какъ можно яснѣе; если же вкралась какая-либо ошибка, да не будетъ это мнѣ поставлено въ большую вину, ибо много воды утекло со времени того преступленія. Да и время тогда было тревожное: ютландцы только-что были прогнаны и нашъ милосердый король, долго скрывавшійся среди скалъ и лѣсовъ, подобно Давиду, гонимому Сауломъ, только-что опять принялъ бразды правленія, о чемъ не всѣ еще знали. Понятно, въ такое время людямъ было не до происшествій, и многое забылось, а многаго и вовсе не примѣтили.

"Гильда показываетъ, что это было въ Михайловъ день. Руда какъ разъ была тогда вся сложена въ кучи и уголь зажженъ, и почти все населеніе предмѣстья находилось при кучахъ. По словамъ Гильды, она замѣтила, что куда бы Іонъ ни клалъ свой топоръ, дымъ направлялся въ ту сторону и топоръ покрывался ржавчиной, какъ бы отъ крови, и это она приняла, какъ указаніе, что не слѣдовало оставить его преступленіе необнаруженнымъ, а самого его ненаказаннымъ. Однако, другіе, притомъ болѣе достойные довѣрія люди показываютъ, что сама Гильда была истинной зачинщицей всего дѣла, а того, что топоръ Іона покрывался ржавчиной въ Михайловъ день болѣе обыкновеннаго, они не примѣтили.

"По ихъ словамъ, вражда между Стафаномъ и мужемъ Гильды возникла изъ-за нея, вслѣдствіе насмѣшки Стафана надъ Гильдой. Она всѣмъ была извѣстна своимъ злымъ, мстительнымъ нравомъ и склонностью къ колдовству. Складывая дрова въ кучи для добыванія угля, она всегда нашептывала о дѣлахъ своихъ ближнихъ и всякія иныя слова, конечно, не съ добрыми намѣреніями. Поясняютъ ея односельцы, что ее велъ сатана своею лѣвою рукою, которая есть развратъ (правая и болѣе сильная рука сатаны, согласно повѣрію здѣшнихъ людей, есть высокомѣріе). Стафана она соблазнила своими прелестями и нѣкоторое время имѣла любовникомъ; но потомъ она ему надоѣла, потому что была сварлива, а онъ былъ веселый парень и любилъ смѣяться. Поссорились они такъ: носила она въ тѣ поры черную головную повязку, отороченную сзади кружевами, и когда она ходила, кружева сзади поднимались и опускались, точно перья на шеѣ птицы, и онъ надъ этимъ смѣялся. Потомъ шла она однажды мимо входа въ нижніе рудники, а тамъ мѣсто грязное и всегда стоятъ лужи воды, и вода отъ руды совсѣмъ красная, точно кровь или растопленный чугунъ. У самаго рудника работалъ Стафанъ. Увидѣвъ Гильду, шедшую какъ разъ возлѣ большой лужи, въ которой вся она отражалась, какъ въ зеркалѣ, онъ, ради смѣха, взялъ камень и кинулъ прямо въ ея отраженіе въ водѣ, и хохоталъ, и говорилъ, что, если она колдунья, отъ этого ее скрючитъ, потому что онъ знаетъ такое слово. Никакого слова онъ не зналъ, а просто хотѣлъ ее напугать.

"Но она вся побѣлѣла въ лицѣ и даже зашаталась на ногахъ, точно онъ ударилъ не ея отраженіе, а ее самое. Затѣмъ, немного оправившись, она сказала Стафану, что какъ бы его слово не отозвалось на немъ самомъ похуже, чѣмъ онъ ожидаетъ, и съ этого дня между ними началась вражда. Потомъ она вооружила противъ Стафана своего мужа Іона, сказавъ тому, что Стафанъ покушался на нее и упомянулъ притомъ такія слова, которыя крѣпко засѣли въ его памяти. Началась на работѣ вражда между Іономъ и Стафаномъ. Но и этого ей было мало. Она сдѣлала такъ, что Іону не стало житья въ домѣ, и пища ему становилась поперекъ горла, и засыпать ему приходилось подъ ея насмѣшки, и просыпаться стало ему нерадостно. Она донимала его упреками и издѣвательствомъ, обвиняя его, что онъ недостаточно смѣлъ, чтобы постоять за себя и наказать врага. И однажды утромъ, когда онъ еще лежалъ на постели, она пришла къ нему и стала ластиться, и дразнила его, какъ кошка въ мартѣ мѣсяцѣ, и смѣялась. А когда онъ опустилъ руку и въ игрѣ хотѣлъ схватить ее за ногу, она быстро нагнулась и вмѣсто ноги сунула ему въ руку ею же заблаговременно припасенный топоръ, не тотъ топоръ, которымъ онъ рубилъ дрова на работѣ, а новый, съ широкимъ плоскимъ лезвіемъ.

"Тогда, ни слова не говоря, онъ вскочилъ съ постели, одѣлся, засунулъ топоръ за поясъ и скрылся въ туманѣ, которымъ все было застлано въ тотъ день. Пришелъ онъ въ рудникъ, гдѣ въ то время были лишь немногіе, и принялся за свое дѣло, но, какъ замѣтили товарищи, работалъ плохо и все уединялся въ темныхъ проходахъ. Кто возьмется разгадать, сколько онъ тамъ боролся съ искусителемъ рода человѣческаго, который ему нашептывалъ соблазнительныя слова изъ глубины рудника? Вѣрно только, что и Стафанъ работалъ тамъ рядомъ съ нимъ, но онъ его во весь день не тронулъ.

"Но, когда всѣ вышли изъ рудника, онъ едва успѣлъ освоиться съ дневнымъ свѣтомъ и еще щурился, какъ вдругъ побѣжалъ за Стафаномъ въ догонку, крикнулъ ему нѣсколько бранныхъ словъ и ударилъ его топоромъ со всего размаху въ голову, какъ срубаютъ толстый сукъ съ дерева. Хотя при этомъ было довольно людей и всѣ видѣли, какъ Іонъ однимъ ударомъ зарубилъ Стафана на смерть, ему ничего за это не было, потому что Стафанъ былъ тутъ пришлый, человѣкъ и некому было хлопотать о правосудіи, да и время было военное, когда никто не зналъ толкомъ, кому повиноваться во имя Божіе. Поэтому Іону предоставили попрежнему заниматься своими дѣлами на свободѣ, хотя много тогда, толковали о случившемся между собою.

"Тутъ слѣдуетъ обратить вниманіе на слѣдующее обстоятельство:

"Женѣ Гильдѣ Іонъ ни слова не сказалъ о содѣянномъ, да и она его не разспрашивала; но, какъ прослышала она отъ людей о случившемся, то пошла туда, гдѣ было совершено убійство, и отыскала брошенный Іономъ топоръ, и принесла домой, и спрятала у себя, и много разъ потомъ доставала топоръ изъ тайника, и опять прятала. Послѣ этого жила она съ мужемъ довольно хорошо, но дѣтей не имѣла и съ годами стала скучать. По словамъ людей, у нея и тогда уже былъ особенный взглядъ, который я замѣтилъ у нея теперь на допросѣ, темный и съ недобрымъ блескомъ, точно въ ней горитъ неудовлетворенная страсть, но думать она врядъ ли можетъ. Потомъ, когда она постарѣла, ее стала грызть тоска, что она уже не можетъ веселиться съ парнями, и что ей не приходится щеголять на зависть другимъ женщинамъ, и что она была безсильна творить зло тѣмъ, которыя теперь были молоды и нравились парнямъ. Отъ скуки и тоски ея лицо совсѣмъ потемнѣло.

"Стала она разспрашивать людей, что полагается по законамъ за убійство человѣка и какъ заводились такія дѣла. Стала она засматриваться на шею мужа, когда воротъ его рубахи бывалъ разстегнутъ и видно было бѣлое, незагорѣвшее тѣло. И, говорятъ, сдѣлались у нея глаза, какъ у вороны, блестящіе и хищные, но ума у нея не прибавилось и, когда ей доводилось говорить о чемъ-нибудь другомъ, она попрежнему была глупа, какъ неодушевленный предметъ. Однако, замысливъ что-то такое, она лукаво обдумывала много времени, хотя думать ей вообще несвойственно. Видно очень ужь соблазняла ее возможность добиться смерти мужа, какъ она добилась смерти Стафана, ибо сѣмя ненависти и мщенія пускаетъ въ сердцѣ человѣка глубокіе корни и побуждаетъ его даже напрягать свой умъ. Отъ лукаваго оно рождается въ человѣкѣ и къ лукавому его ведетъ. Но если взглянуть на дѣло поглубже, то станетъ понятно и то, почему Господь допустилъ искушеніе человѣка. Вѣдь если и поплатился Стафанъ за свои дѣла, кровь его, преступно пролитая, вопила къ небу о правосудіи, и когда дѣло для всѣхъ насъ, слѣпыхъ смертныхъ, казалось забытымъ навсегда, мысль о возмездіи грѣшнику родилась и созрѣла въ той, отъ которой меньше всего можно было ожидать этого, ибо женщина эта готовила лишь зло и думала, что повинуется лишь дьяволу. Къ тону времени были у насъ уже опять судьи и правители; но никому не приходило въ голову поднимать старое и всѣми забытое дѣло, послѣ котораго столько разъ уже покрывалъ землю и снова таялъ снѣгъ, и самое воспоминаніе о которомъ было многократно какъ бы смыто вешними водами.

"Итакъ, однажды Гильда, эта злая женщина, пришла къ господину Ламберту, нашему судьѣ. Было солнечное утро въ іюлѣ мѣсяцѣ, когда всѣ бываютъ настроены радостно и когда меньше всего хочется вспоминать давно случившіяся и преданныя забвенію злодѣянія. Она долго стояла передъ судьею молча и никакъ не могла объяснить, по какому дѣлу пришла. Тогда онъ выслалъ изъ комнаты жену и дѣтей и сталъ убѣждать женщину высказать не робѣя, что у нея было на сердцѣ. Она начала съ того, что спросила судью, дѣйствительно ли существовалъ законъ, что пролившій человѣческую кровь самъ долженъ искупить свое преступленіе жизнью, а также правда ли, что законъ сохраняетъ свою силу, сколько бы времени преступленіе ни оставалось сокрытымъ. Все это она спросила многословно, съ трудомъ выражая свои мысли словами, и кланялась, потирала руки, какъ подобные ей люди всегда дѣлаютъ, будучи смущены и желая подольститься къ людямъ, имѣющимъ власть. Господинъ Ламбертъ понялъ, къ чему клонились ея разспросы, и отвѣтилъ, что для возбужденія такого дѣла нужны обвинитель преступника и свидѣтели для подтвержденія обвиненія. При этомъ онъ строго посмотрѣлъ на нее, побуждая ее обдумать свои слова. Но она не смутилась, а подняла голову и заговорила не сбивчиво, какъ раньше, а твердо и отчетливо. Она сказала: "Въ такомъ случаѣ я обвиняю Іона въ убійствѣ Стафана".

"Судья, какъ и всѣ въ нашемъ краѣ, слышалъ объ убійствѣ Стафана. На слова Гильды онъ отвѣтилъ сурово, что, если вѣрить слухамъ, сама она запутана въ этомъ дѣлѣ, и какъ бы у нея не зачесалось въ затылкѣ, если она все это подниметъ. Но она нисколько не испугалась его словъ, точно зная, что ведетъ ее рука посильнѣе руки судьи, и возразила только, что свидѣтелей назоветъ, а Іонъ долженъ судиться по законамъ, а больше ей думать не о чемъ.

"Съ этой минуты она уже была увѣрена въ себѣ, какъ ясновидящая, и ничего не путая, шла прямо къ намѣченной цѣли, не уклоняясь въ стороны. Въ тотъ же день, въ виду ея обвиненія, Іонъ былъ схваченъ, а вскорѣ состоялся и судъ надъ нимъ, ибо онъ ни въ чемъ не запирался. Многіе удивлялись ея поступку и не могли себѣ объяснить ея побужденій, и всѣ соглашались, что видно ея устами заговорилъ самъ дьяволъ.

"Что дальше было, это я могу изложить обстоятельнѣе, потому что видѣлъ собственными глазами. Какъ разъ въ то время я прибылъ въ эти мѣста, и мнѣ, недостойному, суждено было Господомъ приготовить и украсить раскаяніемъ душу осужденнаго къ переходу въ вѣчность.

"Не могу сказать, чтобы Іонъ по осужденіи казался особенно убитымъ. Онъ самъ находилъ вполнѣ справедливымъ, чтобы кровь искупалась кровью; но вначалѣ онъ все стоялъ на томъ, что дѣло противъ него было начато неправильно, такъ какъ послѣ Стафана не осталось ни родственниковъ, ни свойственниковъ, а, стало быть, настоящихъ обвинителей не было. Но такія пустыя возраженія онъ скоро оставилъ и смирился душою, и, можетъ быть, это зачлось ему тамъ, наверху, и злодѣяніе его уже не тяготитъ надъ его душою; объ этомъ, однако, мы знаемъ немного. Самъ Іонъ никогда не хотѣлъ или не рѣшался говорить объ этомъ, но слушалъ меня внимательно, а иногда даже плакалъ, хотя рѣдко. Не хотѣлъ онъ также объяснять, почему сдѣлалъ то, что было сдѣлано, и когда я разспрашивалъ, смотрѣлъ въ землю молча и угрюмо, а взглядъ его при этомъ становился темный, какъ земля.

"Съ осужденіемъ мнѣ приходится говорить о палачѣ. Многіе благочестивые люди были недовольны имъ и многіе полегкомысленнѣе смѣялись надъ нимъ, ибо никто не могъ отрицать, что онъ нарушилъ величіе обряда, хотя навѣрно не имѣлъ дурного намѣренія. Человѣкъ этотъ былъ непривыченъ, такъ какъ мѣста у насъ мирныя, большія злодѣянія бываютъ рѣдко, и до того времени ему еще ни разу не приходилось отрубать головъ. Вотъ почему онъ видимо робѣлъ, но все-таки проникся высокомѣріемъ, такъ какъ держалъ въ рукахъ мечъ правосудія. И вотъ онъ расхаживалъ на подмосткахъ, залитыхъ солнечнымъ свѣтомъ, кобенился на своихъ короткихъ ногахъ, надувалъ щеки, щурился, закидывалъ голову и всячески важничалъ, такъ что многіе подумали; что у него въ головѣ не все обстояло благополучно. Да и наканунѣ казни онъ велъ себя нехорошо. Когда его свели въ трактиръ и дали ему пива, какъ это полагается по закону, онъ точно помутился въ умѣ отъ гордости и принялъ ковшъ высокомѣрно, какъ почетную дань, и пилъ неумѣренно, такъ что охмелѣлъ. А потомъ онъ сталъ буянить и ударялъ себя кулакомъ по ляжкѣ и кричалъ, что безъ него и такихъ, какъ онъ, самъ настоятель прихода и судья, и даже король сидѣли бы скоро на пескѣ голышемъ, и разныя другія непристойныя слова.

"Этотъ человѣкъ прослышалъ отъ людей, что, по древнему обычаю, плаха должна быть покрыта краснымъ сукномъ, и уперся онъ на томъ, что не потерпитъ нарушенія обычая и ни на что не станетъ исполнять приговоръ, если не будетъ такого украшенія. Такъ какъ въ самомъ дѣлѣ сукно полагалось по установленіямъ, приказано было купить хорошаго качества привозное изъ города Любека, а деньги на то были взяты изъ достоянія осужденнаго Іона. Истрачено было цѣлыхъ два риксдалера королевской монетой, и нелегко примирилась Гильда съ такимъ расходомъ; она точно подавилась и вся колыхалась отъ злости, когда брали деньги; но и то сказать: кусокъ сукна получился такой широкій, что концы съ обѣихъ сторонъ доставали отъ плахи до подмостковъ.

"Шестого октября все было готово, и много народа собралось на площади нашего города въ зарѣчной части. Оттуда недалеко до рудниковъ, и въ тотъ день было очень дымно, потому что кругомъ выжигалась руда въ кучахъ и вѣтеръ былъ въ эту сторону. Дымомъ, который отъ руды отдаетъ сѣрнымъ запахомъ, всѣхъ душило, ровно кто хваталъ за глотку, а у многихъ стояли даже слезы на глазахъ. Но день былъ солнечный, ясный.

"Когда приблизилось къ площади шествіе съ осужденнымъ и съ судьями, и съ писаремъ, и съ палачемъ, въ народѣ сдѣлалось движеніе, точно змѣи зашевелились въ сухой травѣ, и вдругъ Гильда, какъ всегда въ черной повязкѣ на головѣ, вышла впередъ къ самой плахѣ и тамъ стояла все время, длинная, тощая, въ лицѣ темная. Подивились этому люди, но отогнать ее не была основанія, потому что, разумѣется, она имѣла право быть тутъ ближе всякихъ постороннихъ. Она, должно быть, не понимала, каковы были мысли людей о ней и о томъ, что она вышла впередъ. Стояла она совершенно спокойно, точно исполняла нѣкую обязанность у плахи, но смотрѣла она все время не на что иное, какъ на сукно, и смотрѣла такъ пристально, точно вымѣривала сукно. По лицу ея не видно было, чтобы она о чемъ-нибудь другомъ думала.

"Іона поставили у плахи и стали ему читать приговоръ. Стоялъ онъ очень блѣдный въ лицѣ, но тихо, и только все время переступалъ, съ ноги на ногу. Потомъ его спросили, не желаетъ ли онъ чего-нибудь сказать народу и покаяться въ томъ, что сдѣлалъ; но онъ сказалъ съ усталымъ видомъ, что говорить ему нечего, и только оглянулся вокругъ себя на людей. Когда его взглядъ остановился на Гильдѣ, я не замѣтилъ въ немъ ни малѣйшаго озлобленія, хотя ему было бы простительно раздражиться, увидя ее тутъ. Онъ только отвернулся и устало закрылъ глаза.

"Потомъ ему велѣли стать на колѣни передъ плахой, но, прежде чѣмъ онъ положилъ голову на плаху, я сказалъ ему нѣсколько словъ утѣшенія. Говорилъ я нарочно погромче, чтобы народъ почерпнулъ при этомъ случаѣ поученіе, и многіе были растроганы и начали усиленно сморкаться. Но слушалъ ли меня Іона, не знаю, ибо глаза его были закрыты и ничѣмъ онъ мнѣ не откликнулся. Такъ, съ закрытыми глазами, и опустилъ онъ свою голову на плаху, покрытую краснымъ сукномъ. Руки онъ держалъ въ повязкѣ тихо, какъ спеленутое дитя, и весь точно замеръ; сдавалось мнѣ только, что подъ сомкнутыми вѣками зрачки его точно вращались, и былъ онъ въ эту минуту такъ блѣденъ, что на красномъ сукнѣ лицо его казалось даже зеленоватымъ.

"Поднялъ палачъ мечъ, но сначала такъ, что, если бы ударилъ, попалъ бы только себѣ по колѣнямъ. Но это онъ лишь ломался изъ тщеславія. Онъ весь перегнулся, выпятилъ грудь и такъ коверкался, что господинъ Ламбертъ принужденъ былъ слегка коснуться его тростью и приказать ему вести себя пристойнѣе. Тогда онъ поправился, взялъ мечъ, какъ слѣдуетъ, и сталъ смотрѣть на то, что дѣлалъ. Впрочемъ, люди, понимающіе въ этомъ толкъ, находятъ, что свое дѣло, противъ, всякаго ожиданія, онъ исполнилъ недурно, такъ какъ отсѣкъ голову осужденному съ одного удара и чисто. Но я смотрѣлъ только на Іона и на его жену.

"Когда мечъ упалъ, голова Іона подскочила съ плахи, точно въ ней была пружина, и упала за подмостками на землю. Замѣтилъ я при этомъ, что глаза у него оказались теперь открытыми и были необыкновенно блестящи, такъ блестящи, что въ нихъ отражались и сверкали солнечные лучи.

"Я посмотрѣлъ на Гильду, ожидая увидѣть въ ея лицѣ выраженіе нѣкотораго ужаса или скорби, потому чти не одно и тоже желать чего-нибудь дурного и видѣть осуществленіе своего желанія; хотя тѣнь испуга непремѣнно должна была отразиться на ней. Но ничего подобнаго не было. Мнѣ показалось даже, что, когда она поглядывала не на голову мужа, а на палача, который въ это время самодовольно сморкался въ свою окровавленную руку, во взглядѣ ея была простая досада, и злилась она лишь потому, что сукно было перерублено и сильно испачкано кровью. Она имѣла видъ, точно ей хотѣлось произнести ругательство, но мужу или палачу, конечно, угадать это трудно.

"Іона закопали тамъ же на площади, въ вырытую для этого яму, но сдѣлали это по обычаю нѣсколько позже, подъ вечеръ, когда народъ разошелся. Небо къ тому времени заволокло тяжелыми тучами. Но, когда стали закапывать тѣло, я обратилъ вниманіе на явившуюся на западномъ склонѣ неба яркую желтую полосу отъ разорвавшихся въ этомъ мѣстѣ и пропускавшихъ солнечные лучи тучъ.

"Такимъ образомъ свершилось правосудіе, хоть и поздно, но неукоснительно. И по моему, рѣдко бывали примѣры болѣе неисповѣдимыхъ путей Провидѣнія, потому что и теперь мнѣ трудно постичь, какимъ образомъ Гильда могла добиваться казни мужа, безъ всякой ссоры съ нимъ, безъ всякой выгоды для себя и безъ всякаго раскаянія въ своемъ поступкѣ. Иные говорили, что все это она надѣлала только по глупости и вслѣдствіе природной кровожадности, не помышляя даже о томъ, что добивалась смерти своего кормильца. Но мнѣ кажется, что такое разсужденіе легкомысленно; что мы вѣдаемъ о ея борьбѣ со своею совѣстью?

"Не намъ обсуждать, хороши ли пути правосудія. Когда мнѣ доводится теперь видѣть эту женщину съ ея жесткимъ выраженіемъ лица и крючковатыми руками, я думаю не о ея недостаткахъ, а о жертвахъ, которыя такъ или иначе она принесла на алтарь правосудія.

"Однако, не могу умолчать, что она еще разъ раздражила всѣхъ и вызвала общее осужденіе, потребовавъ послѣ казни красное сукно обратно. Она имѣла на то законное право, и пришлось отдать ея собственность. И она тщательно очистила сукно отъ крови, а потомъ сшила себѣ изъ него кофту и щеголяетъ въ ней до сего дня по праздникамъ, хотя дѣти бѣгаютъ за нею и поднимаютъ ее на смѣхъ".

"Вѣстникъ Иностранной Литературы", No 2, 1898