Горнфельд Аркадий Георгиевич - Двенадцатая ночь или Как вам угодно

Горнфельдъ А. Г.

Двѣнадцатая ночь или Какъ вамъ угодно.

Источник: Горнфельд А. Г. Двенадцатая ночь или как вам угодно // Шекспир В. Полное собрание сочинений / Библиотека великих писателей под ред. С. А. Венгерова. СПб.: Брокгауз-Ефрон, 1903. Т. 2. С. 498-508.

Оригинал здесь/: http://rus-shake.ru/criticism/Gornfeld/night/.

498

Двѣнадцатая ночь или Какъ вамъ угодно.

(Twelfth night; or What you will).

Въ замѣткахъ Гете къ "Западно-Восточному Дивану" сохранились цѣнныя строки, представляющiя собою столько же самонаблюденiе великаго поэта, сколько разсужденіе глубокаго мышленiя о сущности поэтическаго творчества.

"Размышленiя поэта - говоритъ Гете - относятся собственно только къ формѣ; сюжеты предоставляетъ ему жизнь слишкомъ щедрою рукою; содержанiе само бьетъ изъ полноты его внутренняго мiра; внѣ сознанiя встрѣчаются они, - такъ что въ концѣ концовъ не знаешь, кому-же принадлежатъ эти богатства".

"Но форма, хотя она во всей полнотѣ уже присуща генію, требуетъ познанiя, требуетъ мысли; и именно думать надо для того, чтобы пригнать форму, сюжетъ и содержанiе другъ къ другу, чтобы они слились въ одно цѣлое, проникли другъ друга".

"Поэтъ стоитъ слишкомъ высоко, чтобы принять чью нибудь сторону. Веселость и сознательность - вотъ прекрасные дары, за которые онъ благодаритъ создателя: сознательность для того, чтобы не отступить предъ страшнымъ, веселость для того, чтобы сдѣлать изображенiе всего радостнымъ".

Вотъ вся Шекспировская поэтика; можно подумать, что Гете, набрасывая эту сжатую и полную содержанiя теорiю творчества, думалъ о томъ великомъ прообразѣ, предъ которымъ онъ преклонялся съ сознательнымъ благоговѣнiемъ. Въ этомъ опредѣленiи той доли, которую всякiй - и величайшiй - поэтъ вкладываетъ въ свое созданiе, и того сложнаго настроенiя, которымъ обусловлена сложность произведенiя есть, конечно, элементы, которые удобнѣе сопоставить съ иными произведенiями Шекспира. Но въ немъ есть подробности, невольно приходящiя на умъ, занятый мыслью о томъ прекрасномъ созданiи великаго поэта Англiи, которое, скрывшись въ скромной тѣни, бросаемой на него сверкающей славой другихъ

499

произведенiй Шекспира, однако не однимъ критикомъ признается перломъ среди шекспировыхъ комедiй.

Форма, сюжетъ, содержанiе: что дѣлаетъ перломъ комедiю "Какъ Вамъ угодно" или "Двѣнадцатая ночь"? Что въ нихъ принадлежитъ тѣмъ незамѣтнымъ произведенiямъ, которыя прославилъ Шекспиръ своимъ заимствованiемъ, и что онъ вложилъ въ нихъ своего, что создалъ въ предѣлахъ усвоеннаго?

Источники, изъ которыхъ Шекспиръ могъ почерпнуть интригу, положенную въ основанiе пьесы, и нѣкоторыя подробности ея разработки довольно разнообразны въ деталяхъ, но сходны въ основѣ сюжета. Нѣкоторые изъ нихъ указывалъ еще современникъ поэта Мэннингемъ, любопытный дневникъ котораго даетъ намъ опорныя точки для сужденiя о времени созданiя комедiи. Но и они не могутъ считаться первоначальными; въ рукахъ Шекспира, несомнѣнно, была также позднѣйшая переработка того же сюжета. Мэннингемъ отмѣчаетъ сходство съ "Менехмами" Плавта и итальянской пьесой "Inganni"; онъ упоминаетъ также о "Комедiи ошибокъ", гдѣ мы, какъ извѣстно, также встрѣчаемъ интригу, основанную на смѣшеніи двухъ лицъ, - правда, одного пола. Такая исторiя разсказана еще въ "Неистовомъ Роландѣ" Аріосто, гдѣ Рикардетъ, выдавъ себя за свою сестру Брадаманту, обманываетъ испанскую принцессу Флордестину. Итальянскiе новеллисты и драматурги неоднократно обрабатывали и варiировали этотъ сюжетъ. Первой такой обработкой является новелла Маттео Банделло (1480-1560), тридцать шестая во второй части его сборника изъ двухсотъ четырнадцати разсказовъ. Въ основанiе новеллы положена исторiя о братѣ и сестрѣ - близнецахъ, настолько похожихъ другъ на друга, что ихъ невозможно было различить. Взятый въ плѣнъ испанско-нѣмецкими войсками при взятіи Рима въ 1527 году, братъ, Паоло, увезенъ въ Германію; сестра Никуола полюбила нѣкоего Латтанцiо, который обѣщалъ жениться на ней, но, полюбивъ другую, отказался отъ Никуолы; тогда она переодѣвшись пажомъ, поступила къ нему въ услуженiе, чтобы быть хоть поближе къ любимому человѣку. Онъ не только не узналъ ея, но считалъ новаго слугу своимъ любимцемъ и посылалъ его къ своей возлюбленной Кателлѣ, которая, однако, воспылавъ страстью къ красивому мальчику, отвергла любовь Латтанцiо, чтобы выйти замужъ за его пажа. Неожиданное возвращеніе Паоло изъ плѣна разрѣшаетъ запутанное положенiе: Кателла, встрѣтивъ его случайно, вступаетъ съ нимъ въ бракъ, а Латтанцiо, тронутый вѣрностью Никуолы, женится на ней. Этотъ разсказъ Банделло былъ источникомъ многихъ передѣлокъ; отдѣльно отъ него стоитъ комедiя Николо Секки "Inganni" ("Обманы"), дѣйствіе которой отнесено къ 1547 году; древнѣйшее итальянское изданіе, извѣстное намъ, появилосъ въ 1562 г.; французская передѣлка ("Les Tromperies") въ 1611 г. Въ комедiи Секки братъ и сестра, дѣти-близнецы генуэзскаго купца Ансельмо, который проводилъ съ ними всю жизнь на морѣ, взяты въ плѣнъ корсарами; дѣвочка Джиневра - подъ видомъ юноши Роберто - попала въ услуженіе въ Неаполь къ Массимо Караччоли, дочь котораго Порцiя полюбила красиваго слугу, а сынъ Констанцо любитъ нѣкую Доротею. Но Джиневра въ благосклонности Порцiи замѣняетъ себя братомъ; а Констанцо, узнавъ, что она дѣвушка, переноситъ свою любовь на нее. Въ заключенiе пьесы дѣти находятъ своего отца, который успѣлъ разбогатѣть и избавиться отъ рабства. Здѣсь нѣтъ слѣдовъ влiянiя Банделло; но, несомнѣнно, его сюжетъ лежитъ въ основѣ комедiи "Gl' Ingannati", напечатанной въ 1537 году въ Венецiи и принадлежащей неизвѣстному члену сiенской "Academia degli Intronati". Здѣсь мы встрѣчаемъ имена Фабiана и Малевольти, повторенныя у Шекспира; только послѣднее имя перешло въ Мальволiо.

Простое сличенiе пьесы Шекспира съ ея итальянскимъ первообразомъ, по заключенiю Н. И. Стороженко, не оставляетъ сомнѣнiя въ томъ, что Шекспиръ пользовался комедіей "Gl' Ingannati". "Вотъ какъ передаетъ Гонтеръ содержанiе итальянской пьесы: Фабрицiо и сестра его Лелiя (Вiола и Себастiанъ у Шекспира) разлучены другъ съ другомъ во время разграбленiя Рима въ 1527 г. Лелiя бѣжитъ въ Модену, гдѣ, переодѣвшись мальчикомъ, поступаетъ на службу къ синьору Фламинiо (герцогъ у Шекспира), котораго она знала раньше, горячо любила и была даже увѣрена въ его взаимности. Фламинiо между тѣмъ, давно уже успѣвшiй позабыть ее, добивается любви одной знатной моденской дамы (Оливiя у Шекспира) и дѣлаетъ молодую дѣвушку повѣренной и посредницей своей любви, посылаетъ черезъ нее стихи, подарки и т. д. Но гордая моденская красавица

500

остается нечувствительной къ исканiямъ Фламинiо и сама влюбляется въ переодѣтую въ мужское платье Лелiю. Въ третьемъ актѣ братъ Лелiи, Фабрицiо, появляется въ Моденѣ; поразительное сходство его съ сестрой подаетъ поводъ къ забавнымъ qui pro quo, пока все не оканчивается къ общему удовольствiю, какъ въ комедiи Шекспира: Изабелла легко переноситъ свои симпатiи съ сестры на брата, а Фаламинiо, оцѣнивъ вѣрную любовь Лелiи, предлагаетъ ей руку и сердце". Въ другой пьесѣ со сходнымъ заглавiемъ "Gl' Inganni" Курцiо Гонзаги (1592) переодѣтая дѣвушка, какъ и Вiола у Шекспира, принимаетъ имя Чезаре (Цезаріо).

Разсказъ Банделло сталъ извѣстенъ во Францiи по переводу въ "Histoires tragiques" Бельфореста (1580); важнѣе однако то, что онъ былъ переданъ также во "Влюбленной Дiанѣ", романѣ испанца Монтемайора, откуда Шекспиръ заимствовалъ сюжетъ "Двухъ веронцевъ". Вѣроятно, была ему равнымъ образомъ извѣстна и новелла другого разсказчика, Чинтiо, такъ какъ только здѣсь дѣйствіе происходитъ въ Иллирiи и начинается съ кораблекрушенiя. Надо, однако, сказать, что и нѣкоторыя изъ указанныхъ драматическихъ произведенiй, и новелла Чинтiо, легли уже въ основу одного англiйскаго разсказа, вышедшаго въ свѣтъ почти за двадцать лѣтъ до созданiя "Двѣнадцатой ночи". Въ 1581 году отставной офицеръ Барнэби Ричъ издалъ сборникъ изъ восьми почерпнутыхъ въ романскихъ литературахъ новеллъ подъ оригинальнымъ заглавіемъ: "Прощанiе Рича съ военнымъ ремесломъ, содержащее весьма забавныя исторiи для мирнаго времени. Составлено единственно для развлеченiя благородныхъ дамъ Англiи и Ирландіи"*). Второй разсказъ въ сборникѣ Рича носитъ названiе "Герцогъ Аполлоній и Силла". Аполлонiй, герцогъ Греціи, разсказывается здѣсь, - по пути съ турецкой войны, попалъ, вслѣдствiе кораблекрушенiя, на островъ Кипръ, гдѣ гостепрiимно принятъ намѣстникомъ герцогомъ Понтусомъ. У Понтуса двое дѣтей - сынъ Сильвiо, уже давно отправившійся на войну въ Африку, и дочь Силла, - въ которой внезапно вспыхиваетъ столь пламенная любовь къ герцогу Аполлонiю, что когда онъ возвращается на родину въ Константинополь, она слѣдуетъ за нимъ въ сопровожденiи одного лишь вѣрнаго слуги. Боясь оскорбленiй и преслѣдованiй, она переодѣлась мужчиной и принимаетъ имя брата - Сильвiо. Добравшись до Константинополя, она является къ герцогу съ просьбой принять ее въ число его слугъ, и ея красота помогаетъ ей добиться этого. Счастливая близостью къ любимому человѣку, она старается быть всегда подлѣ него; она такъ внимательна и услужлива, что онъ дѣлаетъ ее своимъ камердинеромъ, позволяетъ ей не отлучаться отъ него, раздѣвать его, убирать его комнату и т. п. Понемногу мнимый Сильвiо становится ближайшимъ довѣреннымъ лицомъ и любимцемъ герцога, который въ это время страстно влюбленъ въ знатную, богатую и необычайно прекрасную вдову по имени Джулина. Но никакiя воздыханiя, нѣжности, любовныя письма и подарки не могутъ склонить ея сердце къ несчастному герцогу, который, наконецъ, рѣшается отправить къ ней любовнымъ посломъ своего вѣрнаго Сильвiо. Какъ ни мучительно это порученiе для бѣдной Силлы, которой приходится стараться о разрушенiи своихъ надеждъ, она забываетъ свои терзанiя и со всей искренностью пытается добыть руку прекрасной вдовы своему повелителю. Но Джулина вдругъ поражена пламенной любовью къ прелестному послу и повергаетъ его въ немалое замѣшательство, въ одинъ прекрасный день, объявивъ ему, что онъ можетъ молчать о своемъ хозяинѣ и просить ея руки для себя. Между тѣмъ настоящiй Сильвiо, братъ Силлы, возвратившись послѣ долгаго отсутствiя на Кипръ, узналъ о бѣгствѣ сестры, и прежде всего заподозрилъ исчезнувшаго съ ней слугу. Горячо любя свою сестру, онъ даетъ обѣтъ не успокоиться, пока онъ не найдетъ ее и не накажетъ низкаго соблазнителя. Долго ищетъ Сильвiо сестру, пока въ своихъ скитанiяхъ попадаетъ въ Константинополь. Однажды вечеромъ на прогулкѣ въ окрестностяхъ города онъ встрѣчаетъ Джулину, которая, принявъ его за Силлу, подзываетъ его къ себѣ и проситъ проводить ее. Сильвiо пораженъ тѣмъ, что незнакомая дама назвала его по имени въ городѣ, гдѣ его никто не знаетъ, но еще болѣе поражаетъ его то, что онъ слышитъ изъ устъ красавицы. Она мягко упрекаетъ его въ небрежности; онъ начинаетъ понимать, что его принимаютъ за кого то другого,

501

но, конечно, думаетъ онъ, было бы нелѣпо отказываться отъ этой игры счастiя - и онъ проситъ прекрасную незнакомку простить ему его прежнее поведенiе; онъ одумался - и готовъ служить ей. Дальнѣйшія перипетiи разсказа, весьма многообразныя и довольно растянутыя, совпадаютъ съ ходомъ "Двѣнадцатой ночи" и такъ же благополучно заканчиваются двойной свадьбой.

Таковъ ничтожный, мертвенный и пустой остовъ, обращенный Шекспиромъ въ живой и самостоятельной организмъ художественнаго произведенiя. Даже при поверхностномъ знакомствѣ съ комедiей мы видимъ, какъ разнообразны, цѣлесообразны и художественно логичны были измѣненiя и новыя подробности, внесенныя имъ въ пьесу. Онъ упростилъ фабулу, выбросивъ изъ нея замедляющiя дѣйствiе постороннiя детали неуклюжаго разсказа стариннаго новеллиста; онъ усложнилъ ее, сплетя съ ней новые драматическiе эпизоды, введя новыхъ дѣйствующихъ лицъ съ ихъ самостоятельной жизнью, идущей рядомъ съ развитiемъ основного дѣйствія; и все же въ общемъ онъ сгустилъ дѣйствіе, стянувъ въ одно стройное цѣлое его расплывчатую массу, и рѣзко выставивъ на первый планъ главные его мотивы. Но перестроить художественное произведеніе не значило бы еще оживить его, а Шекспиръ вдохнулъ въ него душу живую. Онъ перенесъ интересъ отъ фабулы къ лицамъ, онъ заинтересовалъ насъ не исходомъ запутаннаго положенiя, но судьбою вовлеченныхъ въ него живыхъ и яркихъ людей, которыхъ мы хорошо узнали и къ которымъ такъ быстро и такой чудесной силой почувствовали себя близкими. Кто для читателя эти Силла и Никуола, Лелiя и Джиневра источниковъ, изъ которыхъ вышла прелестная Вiола "Двѣнадцатой ночи"? Безтѣлесные схематическiе образы, не внушающiе намъ разумѣется ни тѣни того дѣятельнаго и глубокаго сочувствiя, которое съ перваго же знакомства сковываетъ насъ съ героиней Шекспира. И это не потому, что она прелестна, но потому, что она жизненна. Высоты творчества не въ созданiи сюжетовъ - ихъ, какъ сказали мы словами Гете въ самомъ началѣ, жизнь даетъ такъ много, что ихъ не стоитъ даже выдумывать, можно взять въ любомъ беллетристическомъ произведенiи. Творчество есть приданiе формы этому матерiалу: созданiе тѣхъ живыхъ индивидуальностей, которыя его воплощаютъ извнѣ и мотивируютъ изнутри, созданiе того настроенiя, которое сообщаетъ намъ - то есть заставляетъ насъ вложить въ произведеніе - его высшiй нравственно-философскiй смыслъ.

И если можно спорить о томъ, былъ ли Шекспиръ великимъ индивидуалистомъ, но во всякомъ случаѣ несомнѣнно, онъ былъ величайшимъ индивидуализаторомъ. Не на тѣхъ вѣковѣчныхъ образахъ, которые составили его славу, это проявляется съ особенной глубиной. И до Лира, Гамлета, лэди Макбетъ драматическая поэзiя - поэзiя личности по преимуществу - знала чеканныя изваянiя Антигоны, Эдипа, Медеи, дышащiе всей полнотой душевнаго своеобразiя, присущаго живой личности. Но громадное большинство дѣйствующихъ лицъ древней драмы есть именно большинство - сѣрая масса, запечатлѣнная не своимъ личнымъ, а групповымъ характеромъ: они могли бы, не теряя ничего изъ своего личнаго душевнаго достоянiя, слиться съ хоромъ. Лишь у Шекспира эту оригинальность оригинальной окраски получаютъ тѣ незамѣтные, случайные дѣятели драмы, мимо которыхъ проходили его предшественники. Во всемiрной литературѣ это первый большой поэтъ, для котораго - говоря словами Ницше - jeder Mensch ist ein einmaliges Wunder - всякiй человѣкъ есть нѣчто неповторяемое - "однократное чудо". Этотъ "анализъ безконечно малыхъ" сообщаетъ каждой пьесѣ Шекспира то невыразимое вѣяніе жизни, которымъ онѣ проникнуты. И съ этой точки зрѣнія второстепенные персонажи такой, напримѣръ, пьесы, какъ "Двѣнадцатая ночь", пожалуй, любопытнѣе болѣе крупныхъ фигуръ. Болѣе крупныхъ - только сравнительно. Ибо дѣйствительно большихъ фигуръ, могучихъ если не душевными силами, то глубиною внутреннихъ переживанiй, эта комедiя не знаетъ. Точно прозрачная акварель, она ярка безъ глубокихъ тоновъ и рѣзкихъ контрастовъ. И ей придаетъ особенную привлекательность эта жизненность всѣхъ безъ исключенiя дѣйствующихъ лицъ, вполнѣ соотвѣтствующая тому пульсу жизни, который такъ энергично бьется во всей пьесѣ.

Для примѣра остановимся сперва на мгновенiе на самомъ эпизодическомъ лицѣ - на морякѣ Антонiо; его участiе въ движенiи пьесы незначительно. Онъ появляется всего три-четыре раза, а между тѣмъ какъ ясна и рельефна его мужественная фигура, отмѣченная слѣдами всѣхъ непогодъ и опасностей его ремесла, въ которомъ въ ту эпоху борьба съ стихiей сливалась съ настоящей войной съ людьми. Скромный и

502

самоотверженный, онъ такъ грубоватъ во внѣшности, но безконечно чутокъ и ласковъ къ бездомному юношѣ, котораго узналъ и полюбилъ въ своемъ одинокомъ скитальчествѣ. Изъ лицъ, введенныхъ въ пьесу Шекспиромъ, это единственное симпатичное. Отчасти только близокъ къ нему шутъ - быть можетъ, послѣ шута въ "Лирѣ", лучшiй представитель этого ремесла у Шекспира. Онъ не глубокъ, и не самоотверженъ, не читаетъ морали и не язвитъ за ея нарушенiя; онъ просто добрый малый, простой, безконечно веселый, немножко себѣ на умѣ и потому охотно приспособляющiйся къ обстоятельствамъ. Груститъ герцогъ Орсино, - онъ споетъ ему грустную народную пѣсенку о гордой красавицѣ и печальной могилѣ влюбленнаго; веселятся сэръ Тоби съ Андреемъ, - онъ найдетъ въ своемъ запасѣ безшабашно-жизнерадостные напѣвы; задумалась его хозяйка, - онъ постарается развлечь ее острымъ словцомъ: для того его держатъ. Въ шуткѣ надъ нелѣпымъ Мальволiо онъ приметъ самое дѣятельное участiе, и онъ закончитъ пьесу, приплясывая и припѣвая, обѣщая зрителямъ "стараться угождать имъ и впредь", и своей беззаботной пѣсенкой вкладывая въ комедiю широкое содержанiе, какъ бы переводя мысль зрителей отъ узкаго мiра сцены къ безконечному мiру жизни. Не сэръ Тоби, а онъ составилъ бы подходящую пару къ Марiи, ловкой и бойкой горничной графини Оливiи. "Ищейка лучшей крови" - это названiе, брошенное сэромъ Тоби, хорошо подходитъ къ ней; у нея вмѣсто настоящаго ума чутье, которое выведетъ ее, куда ей надо. Изъ субретки эта маленькая плутовка - "пиголица", какъ называетъ ее Тоби - становится родственницей хозяйки, женой полу-почтеннаго сэра Тоби, котораго привела въ восторгъ своей продѣлкой надъ Мальволiо. Этотъ Мальволiо былъ нѣкоторыми комментаторами сдѣланъ даже носителемъ идеи, которую Шекспиръ будто бы проводилъ въ своей пьесѣ; этого надутаго и самомнительнаго дурака Марiя называетъ "чѣмъ то вродѣ пуританина" - и потому въ пьесѣ видѣли грязную насмѣшку надъ популярнымъ религiознымъ толкомъ, прямолинейная мораль котораго такъ мало согласна съ духомъ беззаботнаго наслажденiя жизнью, господствующимъ въ пьесѣ. Но Мальволiо совсѣмъ не пуританинъ - онъ лицемѣръ, какiе есть вездѣ, и наши переводчики совершенно основательно переводятъ въ этомъ мѣстѣ выраженiе akindofpuritanсловами "оглашенный" (Соколовскій) или даже "раскольникъ" (Кронебергъ). Онъ "проповѣдуетъ вино, а самъ пьетъ воду" и мечтаетъ быть графомъ Мальволiо, - "сижу въ великолѣпномъ креслѣ, сзываю вокругъ себя моихъ подчиненныхъ, сижу въ бархатномъ цвѣтистомъ халатѣ, только что вставъ съ постели, гдѣ оставилъ Оливiю спящей". Въ сущности, онъ не такъ глупъ - дуракомъ сдѣлало его невыносимое лакейское высокомѣрiе и самомнѣнiе - на эту удочку его и поймали. Его прѣсная мораль терпитъ пораженіе не потому, что она ложна, но потому, что такой проповѣдникъ дѣлаетъ ее ложной. Это прямая противоположность, напримѣръ, шуту, который хорошо опредѣляетъ ихъ различiе извѣстной репликой: "Недаромъ сказалъ Квинапалъ, что умный дуракъ лучше глупаго мудреца"; это сухое, несгибающееся существо, отрѣзанное отъ мiра нераздѣльнымъ вниманiемъ къ себѣ. За все теченiе пьесы онъ не проявляетъ ни тѣни пониманiя того, что дѣлается въ другихъ - вотъ что наиболѣе невыносимо въ немъ. Онъ громитъ только то, что ему не нужно - смѣхъ, пѣсни, вино, и смѣсь эгоизма съ реторическимъ самодовольствомъ - таковъ источникъ всей его коротенькой жизненной философiи, на Прокрустовомъ ложѣ которой умѣщается только надутая и ничтожная фигурка самого Мальволіо. Окружающiе знаютъ ему цѣну. "Не пуританинъ онъ - чтобъ его нелегкая взяла - и ничего постояннаго въ немъ нѣтъ. Онъ просто флюгеръ, что ходитъ за вѣтромъ, оселъ, который выучилъ высокопарныя рѣчи и сыплетъ ихъ пригоршнями", говоритъ о немъ Марiя; "надутый индюкъ", называетъ его Фабiанъ; но лучше всѣхъ опрѣделяетъ его сама Оливiя, его милая хозяйка, когда въ отвѣтъ на его грубыя нападки на шута, она снисходительно, но ѣдко замѣчаетъ: "О, Мальволіо, - ты слишкомъ самолюбивъ, и потому все преувеличиваешь. Порядочные люди умѣютъ раскусить шутку и не будутъ принимать булавочные уколы за пушечныя ядра, какъ это дѣлаешь ты. Веселое балагурство шута не злословiе, точно такъ же какъ сухое резонерство воображающаго себя умникомъ не нравственность". Этимъ приговоромъ Мальволiо осужденъ задолго до того, какъ его свели съ ума веселые домочадцы графини Оливiи съ задорной Марiей во главѣ. Среди этихъ домочадцевъ главную роль играетъ почтенный дядюшка хозяйки, великолѣпный сэръ Тоби Бэльчъ - второй Фальстафъ,

503

равный своему прообразу по толщинѣ, распутству и наглости и немногимъ ему уступающiй въ веселомъ остроумiи. Подобно Фальстафу, онъ имѣетъ нѣчто симпатичное, несмотря на свои пороки; сказать о немъ только, что онъ пьяница и распутникъ, значитъ осудитъ его, не понявъ. Безшабашный гуляка и питухъ, онъ гнусенъ, но забавенъ; его жизненная философія эмансипировала его отъ всякой морали, но онъ и отъ другихъ ничего не требуетъ. И потому его выгодно отличаетъ отъ Мальволіо полная гармонiя между его свинской моралью и его свинскимъ поведенiемъ. Бездѣльникъ и прихлебатель, онъ полонъ здраваго смысла, которому даетъ выраженiе въ насмѣшливомъ, но не злобномъ словечкѣ. Веселое общество вокругъ доброй бутылки вина, ловкая продѣлка, мѣткое словечко - вотъ что онъ цѣнитъ въ жизни, и нужно лишь припомнить его захватывающiй восторгъ по поводу выдумки Марiи, чтобы оцѣнить въ немъ настоящаго поэта и цѣнителя веселой жизни. "Я твой - кричитъ онъ проказницѣ - топчи меня ногами! Хочешь, проиграю мою свободу въ триктракъ и сдѣлаюсь твоимъ рабомъ на вѣки вѣчные!" И толстый рыцарь женится на плутовкѣ горничной, - ужъ очень по душѣ ему этотъ "чертенокъ въ юбкѣ". Весьма вѣроятно, что въ положенiи мужа этой находчивой и здравомыслящей особы онъ вынужденъ будетъ отказаться отъ многаго, что было ему такъ мило въ его холостой жизни. Но его неизмѣнный почитатель, сэръ Андрей Эгчикъ - въ точномъ переводѣ Блѣднощекъ (у нѣмцевъ Bleichenwang) - вѣрно останется при немъ. Это ничтожное существо, трусъ, фанфаронъ, идiотъ и фатъ - одно изъ лучшихъ созданiй комической сцены. Трудно представить себѣ что либо болѣе забавное, чѣмъ фигура, ухватки и словечки этого тупоумнаго спортсмена. Тощiй, длинный, безкровный, онъ представляетъ собою полную противоположность своему другу и образцу, упитанному, здравомыслящему и полному жизни сэру Тоби. Но онъ подражаетъ ему въ мелочахъ - и изъ этого несоотвѣтствiя брызжетъ цѣлый каскадъ невыразимо комичныхъ сценъ и словечекъ. Тоби знаетъ свое мѣсто и попросту женится на субреткѣ; Андрей мечтаетъ объ Оливiи и не только мечтаетъ, а даже чувствуетъ нѣкоторыя права на нее. Въ этомъ, впрочемъ, виноватъ сэръ Тоби, который внушаетъ Андрею самомнѣнiе - быть можетъ, чтобы имѣть больше поводовъ издѣваться надъ несчастнымъ "вислоухимъ балбесомъ", какъ его называетъ Марiя. Вообще-же самомнѣнiе Андрея не велико: онъ знаетъ, что "убилъ все время на танцы, фехтованiе и охоту" и только въ этихъ искусствахъ чувствуетъ себя сильнымъ. "Мнѣ кажется, что я иногда не умнѣе самаго обыкновеннаго человѣка. Но я ѣмъ много говядины - это вредитъ моему уму"; съ этимъ прекраснымъ признанiемъ можетъ сравниться лишь знаменитая сцена между Тоби и Андреемъ, едва ли превзойденная кѣмъ нибудь по комической характеристикѣ наивной безличности (д. II, сцена 4). Покорное "я тоже" - таковъ единственный смыслъ всѣхъ разнообразныхъ репликъ Андрея, увѣнчиваемыхъ безсмертнымъ воспоминанiемъ: Тоби говоритъ, что Марiя обожаетъ его. "И меня тоже одинъ разъ обожали", - присовокупляетъ его неутомимый почитатель. Сэръ Андрей въ качествѣ объекта женскаго обожанiя - вотъ положенiе, полное непередаваемаго комизма для всѣхъ, кто знаетъ этого недоросля и раззяву.

Эпизодическiя лица, почти не участвующiя въ дѣйствiи, вродѣ слуги Оливiи Фабiана и придворныхъ герцога Валентина и Курiо, заканчиваютъ группу персонажей, введенныхъ въ пьесу Шекспиромъ. Въ общемъ именно вновь созданныя лица и являются носителями реалистически комическаго элемента пьесы. Шекспиръ не нашелъ его въ своихъ источникахъ и не сдѣлалъ смѣшными главныхъ героевъ комедiи, которыхъ онъ нашелъ въ источникахъ. Наоборотъ, онъ исполнилъ ихъ того благородства, которое въ художественномъ произведенiи не достигается никакими пространными исчисленiями высшихъ добродѣтелей, но дается лишь совокупностью незамѣтныхъ мельчайшихъ подробностей и оттѣнковъ, слагающихся въ живой образъ. Наименьшее преобразованіе въ этомъ смыслѣ потерпѣлъ Себастіанъ, братъ Віолы, достаточно опредѣленный въ "Двѣнадцатой ночи", но едва-ли многимъ отличающихся отъ своихъ прообразовъ - Паоло и Фабриціо, Констанцо и Сильвіо. Но и въ немъ замѣтны черты, возвышающiя его образъ. Безконечно чужды ему какъ скверное подозрѣнiе противъ Вiолы, которое зарождается въ Сильвiо (въ разсказѣ Рича), такъ и холодная разсчетливость, съ которой Сильвiо соглашается на предложенiе Джулины. Себастiанъ такъ же внезапно пораженъ любовью, какъ и Вiола. "Цѣпенѣя,

504

безъ всякаго противодѣйствiя, падаетъ онъ въ чудную сѣть, которою его опуталъ случай, - говоритъ Боденштедтъ; - его восхищенiе слишкомъ свѣжо и молодо, чтобы онъ могъ одуматься и дѣйствовать разсудительно. Чистый и беззаботный, добрый и смѣлый юноша, онъ принимаетъ нежданно упавшее ему съ неба счастье любви лишь съ слабой тѣнью сомнѣнiй, среди которыхъ нѣтъ дурной мысли; пораженный и невинный, онъ принимаетъ это счастье, какъ чудо". Дѣятельный и самостоятельный въ другихъ обстоятельствахъ взывающихъ къ его мужественной натурѣ - напримѣръ, въ столкновенiи съ Андреемъ, - онъ здѣсь пассивенъ. Активная роль выпала на долю дѣвушки - Оливiи. Она, конечно, имѣетъ мало общаго съ "богатой вдовой" Джулиной (въ разсказѣ Рича), которая, встрѣтивъ на прогулкѣ знакомаго красиваго юношу, настойчиво упрекаетъ его въ недоступности; еще меньше съ Изабеллой (въ "Gl' Ingannati"), Доротеей (въ "Inganni") и особенно съ Кателлой (въ новеллѣ Банделло), которая успѣла уже быть возлюбленной Латтанцiо: такой особой не увлекся бы Орсино, она не увлеклась бы переодѣтой Вiолой и не годится въ жены Себастiану. Оливiя не дѣвочка, но пожаръ любви, внезапно и непреоборимо охватившiй ее, не лишаетъ ее чаръ нѣжной женственности и чистоты, несмотря на слишкомъ дѣятельное отношенiе къ любви, которое ей пришлось выказать. Она почти равна по положенiю герцогу Орсино: она богата и самостоятельна и стоитъ во главѣ владѣтельнаго дома; это необычное для молодой дѣвушки положенiе могло легко породить въ ней не только самостоятельность тамъ, гдѣ дѣвическая скромность повелѣвала бы иное поведенiе, но и нѣкоторую неуравновѣшенность, въ силу которой Оливiя легко преувеличиваетъ значенiе своихъ переживанiй. Потерявъ брата, она съ неумѣренной демонстративностью предается горю, скрывая лицо, обращаясь въ затворницу, отказываясь отъ любви и собираясь всю жизнь посвятить памяти усопшаго. Но вѣянiе жизни, представшее предъ ней въ видѣ настоящей страсти, сметаетъ, какъ легкую пыль, всѣ ея тягостные обѣты, сокрушивъ ея дѣвичью гордость. Но любовь сильнѣе пустого каприза; страсть исторгла у нея роковое слово, и лишь когда оно уже сказано, прекрасная душа Оливiи становится ареной борьбы. "Ужели такъ скоро въ кровь проникнуть можетъ ядъ?" - съ недоумѣніемъ спрашиваетъ она себя послѣ первой встрѣчи съ Віолой; она какъ будто плыветъ по теченiю. "Свершай судьба - мы не имѣемъ воли". И она ужъ сравниваетъ себя съ безумнымъ Мальволіо. Но когда судьба, рѣшая за нее, приводитъ ее къ счастливому исходу, мы не согласимся съ нею: въ основѣ ея "безумiя" лежало, очевидно, безсознательное избирательное сродство: ее влекло не только къ личности, но къ представителю рода; она нашла его сперва въ Вiолѣ, но то, что было нелѣпо въ любви дѣвушки къ дѣвушкѣ, получаетъ полное оправданiе и естественное завершенiе въ ея любви къ молодому человѣку. Не мудрено, что избранникомъ ея не оказался герцогъ Орсино: онъ слишкомъ близокъ къ ней, чтобы внушить ей любовь. Онъ такъ же прихотливъ, какъ она, но его безбрежная и симпатичная фантастика не только порожденiе капризнаго своеволiя, но цѣлая философiя любви. Она раскрывается цѣликомъ въ первомъ монологѣ Орсино, дающемъ также сразу выпуклое изображенiе его характера и настроенiя. Любовь многообразна и пестра, но лишь въ ней сливается душевное влеченiе и полетъ прихотливой фантазiи, и потому лишь она одна есть нѣчто "высоко-фантастическое". И комментаторы внимательно останавливаются на томъ емкомъ словѣ, которое герцогъ Орсино употребляетъ для обозначенiя понятiя любви; это fancy - столько же любовная склонность, сколько продуктъ мечты. Этой призрачной любовью обуянъ Орсино, мягкій, задушевный, но не очень глубокій и потому обвѣянный легкимъ дыханіемъ ироніи автора. Это, конечно, не насмѣшка Рича, который подчасъ просто издѣвается надъ прихотью своего Аполлонія, думавшаго побѣдить Джулину "цѣпочками, браслетами, брошками, кольцами, геммами, драгоцѣнностями и ужъ не знаю чѣмъ"; и Шекспиръ во всякомъ случаѣ не сдѣлалъ бы, подобно Банделло, обманщикомъ, нарушившимъ обѣщаніе, мужчину, который долженъ привлечь сердце его чистой героини. Эта героиня - по истинѣ лучшая жемчужина комедiи.

Даже въ обширной галлереѣ чудныхъ женскихъ образовъ, сотканныхъ Шекспиромъ изъ свѣта и ласки, фигура Вiолы выдѣляется душевнымъ изяществомъ. Чтобы дать ея характеристику, Гейне съ полнымъ правомъ и глубокимъ тактомъ не прибавилъ ни слова къ ея безконечно трогательному полу-признанiю въ безнадежной

505

любви (дѣйствіе II, сцена IV). Она говоритъ, какъ будто о сестрѣ:

Имѣлъ отецъ мой дочь; она любила

Какъ, можетъ быть, и я любилъ-бы васъ,

Когда-бы слабой женщиной я былъ.

Герцогъ.

А жизнь ея?

Вiола.

Пустой листокъ, мой государь:

Она ни слова о своей любви

Не проронила, тайну берегла,

И тайна, какъ червякъ, сокрытый въ почкѣ,

Питалась пурпуромъ ея ланитъ.

Задумчива, блѣдна, въ тоскѣ глубокой,

Какъ Генiй христiанскаго терпѣнья,

Изсѣченный на камнѣ гробовомъ,

Она съ улыбкою глядѣла на тоску -

Иль это не любовь?...Герцогъ.

Сестра твоя скончалась отъ любви?

Вiола.

Я - вотъ всѣ дочери и сыновья

Изъ дома моего отца...

Милая дѣвушка какъ будто и не предвидитъ возможности иного исхода, кромѣ печальной кончины отъ нераздѣленной любви. И въ мужскомъ платьѣ, она связана природой своего пола - и если въ описанiи своей любви предъ Оливiей она изображаетъ иное, болѣе мужественное поведенiе влюбленнаго, - не трудно и въ этихъ энергичныхъ для нея прiемахъ замѣтитъ женственную мягкость, которая умѣетъ взывать лишь къ жалости:

У вашего порога

Я выстроилъ бы хижину изъ ивы,

Взывалъ бы день и ночь къ моей царицѣ,

Писалъ бы пѣсни о своей любви

И громко пѣлъ бы ихъ въ тиши ночей;

По холмамъ пронеслось бы ваше имя,

И эхо повторило бъ по горамъ:

"Оливiя!" Вамъ не было бъ покоя

Межъ небомъ и землей, пока бы жалость

Не овладѣла вашею душой.

Безконечно чужда ей смѣлая настойчивость ея прообраза, Силлы, которая отважно ринулась въ опасное скитанiе вслѣдъ любимому человѣку. Вiола не ищетъ любви - она переодѣвается, чтобы избѣжать ея опасностей - и случайно попадаетъ въ ея оковы. Она добра и ласкова, благородна и самоотверженна. Чудесной мягкостью дышитъ ея сочувствiе къ ея подругѣ по несчастiю, въ которомъ она отчасти виновата, - къ Оливiи, влюбившейся въ нее, по убеждѣнiю Вiолы, еще болѣе безнадежно, чѣмъ она любитъ герцога Орсино. "Бѣдное чудище", - съ печальной усмѣшкой называетъ она себя: юношу для мужчины, котораго она любитъ, дѣвушку для женщины, которая имѣла несчастiе полюбить ее. Непреодолимыя случайности и неразрѣшимыя противорѣчiя жизни встали грозной загадкой предъ милой дѣвушкой на первыхъ шагахъ ея невольной самостоятельности, - да еще въ самой тягостной формѣ: втянувъ въ свой роковой круговоротъ чувствительнѣйшiя струны ея существа и самые роковые моменты ея личной судьбы, жизненная загадка дала ей лишь сознанiе отвѣтственности, но не дала мужскихъ силъ нести ее. И она можетъ лишь покорно сознаться въ своемъ безсилiи:

Ты этотъ узелъ разрѣшишь, о время!

А для меня онъ - не по силамъ бремя.

Ея изящной внѣшности, нѣжной и хрупкой, и съ особенной тонкостью оттѣняемой мужскимъ костюмомъ, соотвѣтствуетъ безконечная, чисто женственная грацiя ея внутренняго существа. Она бываетъ по своему смѣла и находчива, весела и остроумна. Но осыпавъ ее дарами прелести, сдѣлавъ изъ нея умницу и красавицу, давъ ей нѣжное сердце и чуткую мысль, жизнь обидѣла ее: изъ дочери владѣтельнаго дома она обратилась въ слугу; быть можетъ, на вѣки она потеряла родныхъ; единственный братъ погибъ въ волнахъ чуть не на ея глазахъ; любимый ею человѣкъ любитъ другую. И безысходная грусть покрыла тонкимъ налетомъ каждое ея слово и каждое движенiе. И если до столкновенiя Вiолы съ ужасами жизни "самая зависть - какъ прекрасно характеризуетъ потерянную сестру Себастiанъ - должна была признать ея сердце прекраснымъ", то тѣмъ привлекательнѣе становится образъ прелестной дѣвушки, не запятнанный, но возвышенный жизненными испытанiями. Въ ней болѣе, чѣмъ въ какомъ бы то ни было образѣ комедiи, отразилось сложное настроенiе, владѣвшее Шекспиромъ во время ея созданiя. Но это время - извѣстно ли оно намъ съ совершенной достовѣрностью? Къ счастiю, благодаря многообразнымъ и кропотливымъ разысканiямъ и тщательнѣйшему изученiю текста, поглощающему такъ много ученыхъ силъ, у насъ есть на что опереться въ рѣшенiи этого вопроса.

506

Комедiя "Двѣнадцатая ночь" или "Какъ вамъ угодно" не была напечатана при жизни автора и появилась лишь въ изданiи in folio 1623 года съ этимъ двойнымъ заглавiемъ, происхожденiе котораго - очевидно, случайное - не выяснено. Названiе "Двѣнадцатой ночи" (двѣнадцатой отъ Рождества: между Рождествомъ и Крещеніемъ - двѣнадцать дней) носитъ у англичанъ праздникъ Крещенья, особенно крещенскій вечеръ, которымъ во времена Шекспира заканчивались рождественскіе праздники для высшихъ классовъ. Какъ и у иныхъ народовъ, этотъ вечеръ былъ посвященъ разнымъ играмъ и традицiоннымъ обрядамъ, освященнымъ завѣтами сѣдой старины. Между прочимъ - кто за ужиномъ находилъ запеченный въ пирогѣ бобъ, тотъ получалъ званiе бобоваго короля съ правомъ выбрать себѣ бобовую королеву, руководить забавами, заполняющими вечеръ, и отдавать разныя приказанiя присутствующимъ, которые обязаны были повиноваться. Намекъ на такую же игру случая въ заглавiи пьесы видѣли нѣкоторые комментаторы (Ульрици), отмѣчавшiе въ ея развязкѣ счастливый жребiй, выпадающiй главнымъ дѣйствующимъ лицамъ. Можно во всякомъ случаѣ думать, что пьеса была представлена впервые въ тотъ самый вечеръ, отъ котораго она получила свое первое заглавiе.

Время созданiя комедiи было долго предметомъ ошибочныхъ соображенiй и предположенiй. Она считалась послѣдней пьесой Шекспира; предполагалось, что она не могла появиться ранѣе 1614 года. Эта хронологiя была основана на субъективной оцѣнкѣ настроенiя, царящаго въ пьесѣ. Ясность впечатлѣнія, производимаго комедіей, ея ровное теченіе, чуждое трагизма и обличающее жизнерадостное спокойствіе взрослаго человѣка, позволяло отнести ее къ тому періоду душевнаго равновѣсія, къ которому относятся возвышенныя философскія комедіи Шекспира: "Буря", "Цимбелинъ", "Зимняя сказка". Но нѣкоторыя новыя данныя и сопоставленiе нѣсколькихъ указанiй, случайно брошенныхъ въ самой пьесѣ, позволяютъ опредѣлить съ достаточной точностью время, когда она была написана. Прежде всего, если ужъ судить по содержанiю комедiи, то нѣкоторые герои и положенiя ея обличаютъ слишкомъ большую близость къ "Генриху IV", чтобы быть отъ него отдѣленными столь значительнымъ промежуткомъ времени.

Сэръ Тоби такъ близокъ по настроенiю, виду и образу жизни къ сэръ Джону Фальстафу, а Андрей - къ судьѣ Шэлло (пустозвону), что они должны были быть созданы приблизительно въ одну эпоху. Это подтверждается разнообразными фактами. Въ извѣстномъ спискѣ произведенiй Шекспира въ "Palladis Tamia" Фрэнсиса Мереса, напечатанномъ въ 1598 г., составитель называетъ нѣсколько его комедiй - "Двухъ веронцевъ", "Комедiю ошибокъ", "Безплодныя усилiя любви", "Вознагражденныя усилiя любви", "Сонъ въ Иванову ночь" и "Венеціанскій купецъ"; "Двѣнадцатой ночи" нѣтъ, а между тѣмъ невѣроятно, чтобы составитель пропустилъ ее, если бы она была ему извѣстна. Пѣсенка "Fare-Well, dear heart, since I must needs be gone" ("Прощай, душа! Твой другъ во путь идетъ!"), которую поетъ сэръ Тоби съ шутомъ въ 3 сценѣ II дѣйствія, впервые напечатана въ сборникѣ пѣсенъ Роберта Джонса въ 1601 году. Во второй сценѣ III дѣйствія Марiя говоритъ, что когда Мальволiо улыбнется - "на лицѣ его является больше линiй, чѣмъ на новой картѣ съ обѣими Индiями". Это - это первая карта земли по проекцiи Меркатора, напечатанная въ Англiи въ 1600 году; въ этой же сценѣ Фабiанъ говоритъ сэру Андрею: "Вы въ мнѣнiи графини поплыли на сѣверъ, гдѣ и будете висѣть, какъ ледяная сосулька на бородѣ голландца" - и есть основанiе думать, что это намекъ на путешествiе голландца Баренца на Новую Землю, совершенное въ 1596 г. и описанное въ "The principal navigations, voyages and discoveries" Гаклюйта въ 1600 году.

Очевидно, комедiя была написана не ранѣе этихъ датъ, т. е. 1601 года. Противъ этого говоритъ какъ будто только одно соображенiе. Въ комедiи Бенъ Джонсона Everymanoutofhishumour ("Всякiй человѣкъ безъ своихъ странностей"), которую давали уже въ 1599 году, есть одно мѣсто, въ которомъ многiе охотно усматриваютъ намекъ на "Двѣнадцатую ночь" Шекспира. Въ первой сценѣ третьяго акта произведенія Бенъ Джонсона критикъ Митисъ говоритъ объ одной пьесѣ: "Содержаніе комедіи могло бы быть иное - напримѣръ, можно было изобразить, какъ какой нибудь герцогъ влюбленъ въ графиню, а графиня - въ сына герцога, а герцогскій сынъ - въ дѣвушку графини; такое перекрестное увлеченіе, да еще въ прибавку шутъ въ видѣ слуги, - это лучше, чѣмъ что нибудь близкое и сродное нашему времени". Но, не говоря уже о туманности этого намека, весьма слабо напоминающаго

507

интригу "Двѣнадцатой ночи", - возможно, что онъ вставленъ позже.

Такъ опредѣляется начальный моментъ того перiода, въ который могла быть написана комедiя. Въ началѣ 1602 года она была уже готова. Этимъ цѣннымъ и достовѣрнымъ указанiемъ мы обязаны счастливой находкѣ Кольера, сдѣланной въ 1828 году. Среди рукописей Британскаго музея, въ дневникѣ нѣкоего Джона Мэннингема, юриста, состоявшаго при лондонскомъ судѣ, онъ нашелъ подъ 2 февраля 1602 г. слѣдующую запись: "Въ нашъ праздникъ (авторъ имѣетъ въ виду судейскiй праздникъ Срѣтенiя) въ судейской залѣ Middle Temple Hall дана была пьеса подъ заглавiемъ "Двѣнадцатая ночь" или "Что угодно", очень схожая съ "Комедiей ошибокъ" или "Менехмами" Плавта, но особенно близкая къ итальянской пьесѣ "Inganni". Содержанiе ея состоитъ въ томъ, что дворецкаго увѣряютъ будто его госпожа, вдова, влюблена въ него; этого достигаютъ посредствомъ подложнаго письма, якобы написаннаго его госпожей, гдѣ въ общихъ выраженiяхъ она говоритъ, что ей нравится въ немъ, какъ ему вести себя, какъ одѣваться и т. д., и когда онъ выполняетъ все это, его увѣряютъ, что онъ сошелъ съ ума". Весьма характерно это изложенiе, по которому второстепенный Мальволiо является центромъ пьесы, а о главномъ въ ея интригѣ не упоминается совсѣмъ. По этому образцу можно судить, что видятъ подчасъ въ генiальномъ произведенiи современники творца. И это не случайное указанiе: даже нѣсколько позже, когда "Двѣнадцатая ночь пользовалась значительной популярностью, успѣхъ ея, кажется, покоился по преимуществу на фигурѣ Мальволiо. Уже въ 1640 году ученый Леонардъ Дигесъ, перечисляя въ своемъ стихотворенiи "Upon Master William Shekspeare" любимые образы поэта, напоминаетъ о двухъ только комедiяхъ - "All's well" ("Конецъ всему дѣлу вѣнецъ") и "Twelfty Night". "Стоитъ только показаться Беатриче и Бенедикту", - говоритъ онъ, - какъ въ мгновенiе ока партеръ, галлерея и ложи наполняются желающими послушать Мальволiо, болвана съ подвязками, завязанными крестъ-накрестъ".

Итакъ, драма написана на рубежѣ шестнадцатого и семнадцатого столѣтiй. При всей скудости бiографическихъ свѣденiй, мы имѣемъ возможность судить о настроенiи Шекспира въ эту эпоху. Онъ былъ счастливъ и чувствовалъ себя счастливымъ. "Представьте себѣ - говоритъ Брандесъ - ощущенiе полноты жизни, поскольку оно вамъ извѣстно, во сто разъ интенсивнѣе, представьте себѣ вашу память, ваше воображенiе, вашу наблюдательность, вашу проницательность, вашъ даръ воспроизведенiя впечатлѣній во сто разъ увеличенными, и вы угадаете основное настроенiе Шекспира въ эту эпоху, когда раскрылись вполнѣ болѣе свѣтлыя и радостныя стороны его природы". Но, конечно, такое настроенiе должно было носить въ себѣ свое отрицанiе. Великiй художникъ не могъ отдаваться счастливому настроенiю, не проходя по немъ мыслью, не интеллектуализируя его. Онъ подходилъ къ сороковымъ годамъ жизни; громады жизненной загадки стояли передъ нимъ, неотступно тѣсня его - и въ его сложной душѣ зрѣли уже вѣковѣчные отвѣты на нихъ въ видѣ его великихъ трагедій. И эта сложность настроенiя прошла по веселой "Двѣнадцатой ночи". Комедiя двойственна по формѣ, двойственна по содержанiю, двойственна по настроенiю. Грубоватый комизмъ реалистическаго изображенiя сочетался въ ней съ неопредѣленной фантастичностью прелестнаго романтизма; коренастыя, неуклюжiя, забавныя фигуры подлинныхъ англичанъ - дворецкаго, горничной, прихлебателя - встрѣтились въ ней съ грацiозными и туманно-ирреальными образами какихъ-то полусказочныхъ герцоговъ Иллирiи, наслѣдниковъ Митилены, выплывшихъ изъ экзотическихъ глубинъ Средиземнаго прибрежья; встрѣтились, чтобы чудеснымъ образомъ слиться въ одну гармоническую картину, которой наслаждается упоенный зритель, не смущаемый ненужнымъ и грубымъ вопросомъ объ элементарной правдивости пьесы, о простѣйшихъ требованiяхъ реализма. И, наконецъ, изъ такого же восхитительнаго соединенiя противоположностей соткано настроенiе пьесы - это своеобразное переплетенiе здороваго жизненнаго веселья и затаенной грусти, то мечтательной, то задумчивой. Это соединенiе не удивило бы насъ въ томъ эстетическомъ феноменѣ, который мы называемъ юморомъ. Но здѣсь мы чаще всего имѣемъ не юморъ, а именно комизмъ, простой, неповоротливый комизмъ поверхностно-забавныхъ положенiй и образовъ, вызывающiй не сложное раздумье юмора, а веселый, захватывающiй смѣхъ, который мы назвали бы безсмысленнымъ, если бы это названiе не было обидно для такого здороваго проявленiя здоровой души. И слить

508

этотъ элементарный гедонизмъ съ мотивами нѣжной, еле намѣченной, но тѣмъ сильнѣе чувствуемой грусти - вотъ неразрѣшимая трудность, которую поставило себѣ генiальное дарованiе - и точно играя, разрѣшило ее. Эту буйно-веселую пьесу, гдѣ глупый Андрей соперничаетъ въ нелѣпости съ одураченнымъ Мальволiо, гдѣ непристойныя шутки сэра Тоби смѣняются забавными выходками шута, гдѣ счастливая развязка достается безъ всякой борьбы и скорби, однимъ мановенiемъ счастливой случайности, гдѣ пьяный распутникъ одерживаетъ легкую побѣду надъ призывомъ къ пристойности посредствомъ знаменитаго афоризма: "Или ты думаешь, - потому что ты добродѣтеленъ, такъ не бывать на свѣтѣ ни пирогамъ, ни вину?" эту пьесу, гдѣ только и дѣлаютъ, что пляшутъ, шутятъ, поютъ и смѣются, а въ заключенiе играютъ двѣ, и даже три, свадьбы, - англiйскiй критикъ съ большою чуткостью Артуръ - Саймонсъ называлъ "прощаньемъ съ веселостью". Это очень тонко: вся пьеса въ самомъ дѣлѣ еще цѣликомъ въ сферѣ веселья; но продумайте и прочувствуйте ее - и вы увидите, что она уже отрывается отъ веселья, чтобы перейти въ иной мiръ - и увлечь за собой и автора, и читателя. Эта нѣжная сложность, далекая отъ неисчислимаго богатства глубочайшихъ духовныхъ сплетенiй, обезсмертившихъ трагедiи Шекспира, но отмѣченная какой то безконечной поэтичностью, представляетъ лучшее достоинство "Двѣнадцатой ночи". Среди произведенiй Шекспира - говоритъ о комедiи тотъ же англiйскiй критикъ, Артуръ Саймонсъ - есть творенiя болѣе великiя, но нѣтъ ничего болѣе очаровательнаго".

А. Горнфельдъ.

*) Riche his Farewelle to Military profession, conteining verie pleasaunt discourses fit for a peacable time. Gathered together for the only deligh of the courteous Gentlwomen Lothe of England and Irelande.