Галахов Алексей Дмитриевич - Москва. Поэма в лицах и действиях, в пяти частях. Н. В. Сушкова

Москва. Поэма въ лицахъ и дѣйствіяхъ, въ пяти частяхъ. Н. В. Сушкова. Москва. Въ университетской тип. 1847. Въ 8-ю д. л. 222 стр.

"Москвитянинъ", въ началѣ прошлаго года, взывалъ къ ученымъ, писателямъ и художникамъ о приготовленіи возможныхъ (?) произведеніи къ семисотлѣтнему юбилею историческаго существованія Москвы, имѣющему быть сего года въ апрѣлѣ мѣсяцѣ. Г. Сушковъ, извѣстный своими стихотвореніями, пожелалъ, съ своей стороны, принести дань признательности Москвѣ, воспитавшей его дѣтство въ "при университетскомъ училищѣ". Плодомъ этого прекраснаго желанія явилась поэма въ лицахъ и дѣйствіяхъ: Москва.

Но "поэма въ лицахъ и дѣйствіи значитъ драма" говоритъ авторъ: "почему же не назвать драмы драмою?" Что отвѣчать на такой вопросъ строгихъ аристарховъ?

"Пушкинъ (отвѣчаетъ авторъ) не рѣшился назвать драмою "Бориса Годунонова". Гоголь назвалъ "Мертвыя души" не романомъ, а поэмой, какъ названы Телемакъ, Нума Помпилій, Хераскова Кадмѣ и Гармонія. Да чтоже такое, впрочемъ, всякая живая, историческая или современная поэма, когда въ ней не однѣ описанія и разсказы, но движеніе, жизнь, дѣйствіе, какъ въ Иліадѣ, Одиссеѣ, Энеидѣ, въ Потерянномъ Раю, наконецъ въ Божественной Комедіи? что же вправду у Гомера, у Виргилія, у Данта, у Мильтона, у Клопштока, у Тасса, Сервантеса, Камоэнса, Аріоста, Байрона, и т. д., что же ихъ, исполненнныя жизни, движенія, дѣйствія, разговоровъ поэмы, какъ не драмы, не трагедіи, не комедіи? и на оборотъ: не поэмы ли многія изъ Драматическихъ произведеній Шекспира, Шиллера, Гёте, какъ на примѣръ: Историческія Драмы Шекспира, взятыя вмѣстѣ: Ричарды, Генрихи и Іоаннъ? не эпизоды ли представляетъ каждая изъ нихъ отдѣльно? Соедините эпизоды эти -- и у васъ будетъ обширная поэма въ лицахъ и дѣйствіи.Тѣ же поэмы: Іоанна д'Аркская, Фаустъ и т. и,-- Впрочемъ (прибавляетъ авторъ) я назвалъ поэмою 5 драмъ, въ которыхъ предположилъ обрисовать Москву, отъ колыбели ея до новѣйшихъ временъ, потому отчасти, что не каждая изъ нихъ, вѣроятно, можетъ быть представлена въ цѣломъ на театрѣ: однѣ, по разнымъ причинамъ, едва ли могутъ быть играны безъ пропусковъ, другія не останутся ли только для чтенія?".

Послѣдняя причина -- именно невозможность представить въ цѣломъ всѣ пять драмъ -- ни подъ какимъ видомъ не оправдываетъ названія. Драма останется драмой, хотя бы она и не была играна по какимъ-либо обстоятельствамъ: нѣтъ причины называть неигранныя драмы -- поэмами! Представленіе или непредставленіе написанной служитъ введеніемъ въ историческую жизнь Москвы (1141), во второй сдѣланъ съѣздъ князей (1147), третья, подраздѣленная на три главы, обнимаетъ все протяженіе времени отъ Калиты до Петра (1339--1672), въ четвертой -- воспоминанія о Петрѣ и Екатеринѣ, въ пятой, заключающей въ себѣ двѣ главы, представлены 1812 и 1814 годы жертва Москвы и торжество при вѣсти о взятіи Парижа.

Когда мы вообразимъ 673 года, надъ которыми работала фантазія поэта, и потомъ взглянемъ на поэму -- книжку довольно-тощую, заключающую въ себѣ 222 страницы, то не можемъ но спросить себя, какимъ образомъ поэтическое представленіе историческихъ судебъ Москвы помѣстилось на такомъ небольшомъ количествѣ бумаги. Хотя авторъ выбралъ только одиннадцать событій, которыя лежатъ яркими замѣтками на лѣтописяхъ древней столицы, но вѣдь событія эти имѣютъ же между собою какое-нибудь соотношеніе, и поэтическое произведеніе которое воспроизводитъ ихъ, должно же быть единымъ и цѣлымъ, на сколько бы актовъ или частей оно ни раздѣлялось. Еще прежде чтенія, при одномъ взглядѣ на книгу, насъ пугаетъ такая несоразмѣрность между предметомъ сказанія и самимъ сказаніемъ. Перебираемъ въ памяти всѣ извѣстныя поэмы и нигдѣ не находимъ, чтобъ поэтъ воспѣлъ одиннадцать событій на 222 страницахъ крупнаго шрифта. Но это число страницъ уменьшается почти вполовину, если выбросить имена дѣйствующихъ лицъ, напечатанныя среди строкъ. Остается всего-на-все 111 страницъ. Одиннадцать событій на ста-одиннадцати страницахъ! Десять страницъ на эпическое изображеніе одного событія! Это первый, блистательный примѣръ поэтической краткости. Если поэтъ не будетъ, въ такомъ случаѣ, темнымъ, на основаніи гораціева стиха: "я краткость сохранилъ -- нельзя понять меня", то онъ непремѣнно будетъ не поэтомъ или вторымъ Шекспиромъ. Его поэма въ лицахъ и

пьесы есть дѣло внѣшнее, постороннее, точно такъ же, какъ произнесеніе приготовленной проповѣди. Мы знаемъ драмы, въ которыя внесено много эпическаго элемента; знаемъ и эпическія произведенія, гдѣ много драматизма: но, не смотря на это, преобладающая стихія того или другаго поэтическаго рода указываетъ имъ мѣсто въ томъ, а не въ другомъ родѣ. Если же, по мнѣнію автора, границы эпоса и драмы неопредѣленны и сбивчивы, какъ черезполосныя владѣнія, то зачѣмъ же столько заботливости въ оправданіи названія, при одномъ предположеніи запроса со стороны какихъ-то аристарховъ? Видно, въ этомъ стараніи застраховать имя "поэмы" таится какой-нибудь смыслъ; какой же именно?

Поэма г. Сушкова обнимаетъ исторію Москвы, отъ колыбели ея до новѣйшихъ временъ, отъ 1141 года (слѣдовательно, за шесть лѣтъ до того времени, когда впервые заговорили о ней въ лѣтописи) по 1814 годъ включительно. Шестьсотъ-семдесятъ-три года взялъ на свою долю новѣйшій эпическій пѣснопѣвецъ! Что значатъ передъ такимъ количествомъ годовъ странствованія Улисса, подвиги Годфреда, приключенія Телемака? Городъ живетъ несравненно-дольше человѣка... Но такъ-какъ послѣдовательное описаніе каждаго года обратилось бы въ сухую лѣтопись и потребовало бы не пяти, а, можетъ-быть, ста-пяти актовъ, то авторъ, на всемъ протяженіи исторической и до-исторической жизни Москвы выбираетъ блистательнѣйшіе ея пункты. Всѣхъ пунктовъ одиннадцать; 1141 годъ -- введеніе въ историческую жизнь Москвы, 1147 -- съѣздъ князей, на которомъ въ первый разъ заговорили о Москвѣ, 1339 смерть Калиты, 1380 -- послѣ битвы на Куликовомъ Полѣ, 1462 -- Василій-Темный и его мудрый соправитель Іоаннъ III, 1505 Іоаннъ III, 1584 -- смерть Грознаго, 1672 рожденіе Петра, 1796 -- смерть Екатерины II, 1812 -- война съ Французами, 1814 торжество Александра и Россіи. Первая часть поэмы дѣйствіи сдѣлается наборомъ лѣтописныхъ замѣтокъ. Вы скажете: изображеніе каждаго событія составляетъ у меня картину, не больше. Положимъ, что такъ; назовите какъ угодно то, что вы написали, но картина живописца и картина поэта двѣ вещи разныя", первая представляетъ одинъ только моментъ событія, для второй необходимъ рядъ послѣдовательныхъ моментовъ. Если стихотвореніе ваше -- поэма въ лицахъ и дѣйствіи, то мы хотимъ въ ней видѣть жизнь лицъ и развитіе дѣйствія. По вашимъ собственнымъ словамъ, въ исторической поэмѣ должны быть не одни описанія и разсказы, но движеніе, жизнь, дѣйствіе. А для всего этого понадобится не только значительный талантъ изобразителя, но даже извѣстная величина изображенія. Сверхъ-того, чѣмъ событіе ближе къ намъ, тѣмъ труднѣе дѣло поэта: ибо жизнь новаго времени такъ многосложна и разнообразна, что никакъ не можетъ вмѣститься, во всей своей полнотѣ, въ одномъ эпическомъ произведеніи, чего, однакожь, мы непремѣнно требуемъ отъ истинной поэмы. Вотъ почему самые лучшіе опыты въ этомъ родѣ не достигали своей цѣли, и поэма, невозможная въ наше время, перешла въ романъ. У г. Сушкова вышло совершенно-противное. Четвертая и пятая части его поэмы, обнимающія событія новаго времени, меньше предъидущихъ частей, которыя имѣютъ дѣло съ происшествіями отдаленными Какимъ же образомъ это случилось? видно для этого нужны особенные поэтическіе пріемы...

Возьмемъ примѣръ изъ первой части, въ которой, по словамъ автора, накинута въ легкихъ очеркахъ древняя жизнь Руси и между-прочимъ самохвальство Великаго-Новгорода. Посмотримъ же, какъ поэма изобразила это самохвальство. Черезъ то мѣсто, гдѣ спасается отшельникъ Букалъ -- черезъ мѣсто будущей Москвы, проходятъ новогородскіе посадникъ, два боярина, два тіуна, два купца, именитые граждане, посольскій поѣздъ изъ гражданъ и воиновъ, потомъ псковскіе купцы, Тверичи, княжескій гонецъ и трое спутниковъ его. Между дѣйствующими лицами начинается слѣдующій разговоръ (стр. 39--42):

Гонецъ. Старинушка! не проходилиль черезъ боръ Черные Клобуки и Бродники?

Букалъ. Не видалъ, да и не слышно про нихъ.

Сергій. О зимнемъ Николѣ прошли тутъ стороною именитые люди съ бояриномъ, да малой дружиной изъ Твери.

Гонецъ. Да, поискать въ Донскихъ степяхъ Бродниковъ.

Первый Тверичь. А по Днѣпру Черныхъ Клобуковъ добыть.

Посадникъ. Наемными людьми чаете оборониться отъ недруга?

Второй Тверичь. А какъ быть?

Третій Тверичь. Однимъ трудно со всякимъ врагомъ совладать.

Псковичь. Нынѣ такія времена пришли: кто куда ни глянь -- держи ухо востро!

Бояринъ. И Новгородъ Великій не дремлетъ. Гдѣ Шведа, гдѣ Корела поколотитъ.

Другой бояринъ. Гдѣ въ Ливъ пуститъ ливнемъ рать.

Тіунъ. Гдѣ на Литву, гдѣ на Ляха дружина пойдетъ, какъ на звѣря.

Другой тіунъ. А гдѣ и съ братцемъ роднымъ, съ Великимъ Псковомъ посчитается.

Второй Псковичъ. Не дѣло бы и поминать объ этомъ, братцы! И съ насъ и съ васъ вдоволь чужеземныхъ враговъ.

Третій Псковичь. Съ своими-то грѣшно бы и ссориться.

Первый купецъ. Такъ и у насъ думаютъ на Вѣче.

Второй купецъ. Съ тѣмъ и послали насъ къ Великому Князю, чтобъ далъ миръ --

Посадникъ. На всей нашей волѣ.

Первый Псковичъ. Ладно присудило Вѣче.

Второй Псковичъ. Давно бы такъ.

Третій Псковичъ. Будетъ съ Великаго Князя возни гдѣ съ Ляхами, гдѣ съ Чехами, а гдѣ и съ Уграми.

Первы и купецъ. Наше дѣло торговое" Второй купецъ. Покупать, продавать, да мѣнять.

Первый бояринъ. Да новыя земли открывать.

Второй бояринъ. Да дикіе народы унимать.

Первый тіунъ. Да иностранныхъ гостей угощать.

Второй тіунъ. Да отъ Волхова до Бѣлаго моря и во всю Біармію Великій Новгородъ прославлять.

Посадникъ. Велика Св. Софія, покровительница наша!

Ратники. Кто противъ Бога и Великаго Новгорода?

Посадникъ. Славенъ! Славенъ Великій Новгородъ!

Всѣ Новгородцы. Славенъ Великій Новгородъ!

Псковичи. Славенъ Великій Псковъ!

Тверичи. Славенъ нашъ городъ Тверь!

Сергій. Славенъ городъ Суздаль! Славенъ городъ Владимиръ!

При этомъ восклицаніи, выходятъ изъ глубины Смоляки, а съ правой стороны Рязанцы. Разговоръ продолжается такъ:

Смоляки. Славенъ городъ Смоленскъ! Рязанцы. Славенъ городъ Рязань!

Всѣ. Славны всѣ города Русскіе!...

(Въ восторгѣ любви къ отечеству, цалуются и обнимаются между собою).

Это, по словамъ поэмы, выражаетъ самохвальство Великаго-Новгорода и общую всѣхъ племенъ любовь къ общему отечеству -- Руси! Но подобное выраженіе ничѣмъ не отличается отъ лѣтописныхъ указаній, что вотъ-де у Новгородцевъ была любимая поговорка: "кто противъ Бога и великаго Новгорода?" Вмѣсто того, чтобъ вводить малую-толику лицъ для произнесенія нѣсколькихъ словъ, авторъ могъ бы сослаться на лѣтопись, гдѣ эти слова значатся, или отъ своего лица пересказать ихъ. Разговорная форма нисколько не прибавляетъ эффекта, потому-что разговоръ, какъ форма, не составляетъ еще ни драмы, ни поэмы. Къ-тому же, подобное выраженіе жизни, чувствъ ее волнующихъ, мыслей ею управляющихъ, отмѣнно легко: тремя словами житель города выражаетъ свою любовь къ родинѣ и вмѣстѣ общую всѣмъ племенамъ любовь къ отечеству. Впрочемъ, другаго пріема и быть не могло: стихотворцу оставалось единственное средство сладить съ такимъ протяженіемъ захваченнаго имъ времени-система сокращенныхъ разговоровъ. Дѣйствующее лицо, безъ дальнѣйшихъ околичностей, высказываетъ отъ себя свойства цѣлаго класса, къ которому оно принадлежитъ. Дѣло идетъ поспѣшно. Конечно, разговорная форма нигдѣ и ничѣмъ не нарушена, но нѣтъ принадлежности эпическаго творенія. Другими словами, сочиненіе г-на Сушкова не поэма и не могло быть поэмой.

Вмѣстѣ съ этимъ, оно и не драма. Драма требуетъ развитія дѣйствія, игры страстей, жизни внутренняго человѣка, характеровъ. Ничего подобнаго не видно въ поэмѣ г-на Сушкова. Гдѣ главныя дѣйствующія лица каждой ея части, около которыхъ группировались бы другія, созданныя для раскрытія важнѣйшаго характера? Въ первой части, полнѣйшей и лучшей относительно, пустынникъ Букалъ не можетъ назваться драматическимъ героемъ: его воля лишена самобытности, необходимой для интереса и свободы дѣйствія, жизнь его, какъ жизнь аскетика, подчинена высшему вліянію, онъ умерщвляетъ плоть, помыслы и желанія, свойственныя человѣку; зачѣмъ же въ этотъ міръ, непричастный земному, зайдетъ драма?фантазія поэта и вниманіе читателя могли бы остановиться на Еленѣ, дочери Кучки; но ея чувство живетъ не собственною жизнію; отъ начала до конца, оно состоитъ подъ вліяніемъ сновъ, которые указали ей суженаго въ князѣ Андреѣ Юрьевичѣ, подъ вліяніемъ гаданій нянюшекъ и приживальщицъ, подъ вліяніемъ юродивыхъ пѣсень юродиваго. Благороднѣйшая страсть женщины -- любовь, уволена такимъ-образомъ отъ естественнаго, разумнаго хода; она заключена въ какой-то кругъ волшебствъ и наговоровъ, какъ сама женщина заключалась въ крѣпкихъ теремахъ.-- Во второй части, Іоакимъ Кучка, питающій желаніе мести за убійство отца своего, представлялъ тоже случай для трагическаго положенія; но авторъ вздумалъ сотворить изъ него мелодраматическаго героя, и тѣмъ испортилъ все дѣло. Сынъ убитаго хочетъ мстить не убійцѣ, а сыну убійцы, для того, видно, чтобъ имѣть случай произнесть слѣдующій монологъ (стр. 89):

Не знаете вы сердца моего:

Мнѣ нуженъ сынъ; не надо мнѣ его --

Георгія; что тутъ? какая радость?

Убей -- и кончено! а скорбь? а мука?

А злобы ядъ безсильный на душѣ?

А вопль, проклятія, безумный ропотъ?

Вотъ, вотъ-что нужно мнѣ, вотъ мести сладость,

Вотъ я чего добьюсь, когда сгублю

Его любовь, его надежды -- сына!....

Онъ кинется на трупъ оледенѣлый,

Завопитъ, задрожитъ, рожденья часъ,

Женитьбы часъ, любовь жены, себя,

Все проклянетъ, все, къ жизни охладѣлый!...

Какъ странно звучитъ послѣднее слово въ устахъ русскаго боярина за 700 лѣтъ до нашего разочарованія! Впрочемъ, ово гармонируетъ тѣмъ мелодраматическимъ чувствамъ, которыя угодно было автору вложить въ сердце Кучки. Подобно Гамлету, этотъ Кучка выбираетъ жертву, чтобъ увеличить силу мщенія. Жаль только, что наши бояре XII вѣка не вѣдали гамлетовскихъ замашекъ, отличаясь патріархальною рѣшимостью какъ въ питіи крѣпкихъ медовъ, такъ и въ пролитіи крови, за что больно осуждалъ ихъ Карамзинъ, смотрѣвшій на прежнее глазами новаго. Предки наши величали нерѣшительныхъ бабами; теперь, увы! многіе мужчины-бабы величаютъ себя Гамлетами... Другія времена, другіе нравы.

Третья часть выводитъ на сцену важныя историческія лица: Калиту и Симеона-Гордаго, Евдокію, супругу Донскаго, Василія-Темнаго и сына его, наконецъ, царевну Софію. Сколько сюжетовъ для драматическаго писателя. Одна Софія могла бы дать богатаго матеріала на цѣлую драму, не только на нѣсколько сценъ! Но Софія, въ поэмѣ г-на Сушкова, читаетъ монологъ à la Пименъ въ "Борисѣ Годуновѣ" и въ духѣ историческихъ воззрѣній г. Погодина. Василій-Темный даетъ нѣсколько совѣтовъ сыну, на манеръ совѣтовъ, данныхъ Борисомъ своему наслѣднику, въ томъ же сочиненіи Пушкина; Евдокія говоритъ какъ книга, какъ начитаннѣйшая женщина, и въ добавокъ пророчитъ о Карамзинѣ; задумчивый Калита, въ нѣсколькихъ стихахъ, упомянулъ что-то объ угрызеніяхъ совѣсти, что заставило насъ опять вспомнить "Бориса Годунова", и именно тѣ монологи, которыми онъ такъ искренно даетъ знать о внутреннихъ своихъ мученіяхъ при наружномъ блескѣ властвованія.-- Нѣтъ истиннаго драматизма и въ третьей части; есть только разговорная форма. Нѣсколько лицъ сойдутся поговорить за тѣмъ только, чтобъ извѣстить читателя о томъ, что дѣлалось съ Москвой между предъидущею и послѣдующею частями поэмы, и что въ ней дѣлается теперь. Говорятъ собственно не они, а лѣтописи, сказанія которыхъ высказываются не однимъ лицомъ, а отъ имени многихъ. Это діалогическая форма лѣтописи; творчества здѣсь нѣтъ, или оно ложно, какъ увидимъ ниже.-- О четвертой и пятой частяхъ говорить нечего: содержаніемъ для нихъ взяты такія важныя событія, которыя трудно даже очеркнуть слегка на десяткѣ страницъ, не только развивать вполнѣ или создавать характеры.

Сдѣлаемъ выводъ изъ всего сказаннаго. Сочиненіе г-на Сушкова не поэма по многимъ причинамъ: во-первыхъ, потому-что, захвативъ сотни лѣтъ для своего содержанія, оно и не могло быть поэмой, которой назначеніе -- выражать вполнѣ выбранную эпоху. О прочихъ причинахъ позволяемъ себѣ умолчать. Сочиненіе г-на Сушкова и не драма, потому-что не представляетъ элементовъ, нужныхъ для этого поэтическаго рода...Слѣдовательно, названіе, которое онъ далъ своему сочиненію, должно измѣниться. Вмѣсто: поэма въ лицахъ и дѣйствіи, надобно напечатать: ни поэма, ни драма. Не знаемъ, согласится ли съ нами самъ поэтъ и предвидѣлъ ли онъ то, что скажетъ ему критика; но мы думаемъ, что смыслъ предисловія нами понятъ, и что авторъ имѣлъ въ виду нѣчто подобное, стараясь застраховать то имя, которымъ онъ окрестилъ свое произведеніе.

Но какъ же назвать это произведеніе? Если вы обращаетесь къ намъ съ этимъ вопросомъ, то мы скажемъ въ отвѣтъ: стихотворно-прозаическіе разговоры -- разговоры на нѣкоторые пункты лѣтописей. Впрочемъ, названіе ни чего не говоритъ въ пользу или противъ предмета. Оставимъ его, какъ вещь неважную, и посмотримъ, какимъ взглядомъ на исторію руководствовался авторъ этого стихотворенія въ діалогахъ.

Есть два воззрѣнія на исторію вообще и на русскую въ-особенности: одно -- чисто-разумное, другое -- чистомистическое. Первое, признавая неисповѣдимые пути Промысла въ судьбахъ человѣчества, останавливается, однакожь, на одномъ человѣческомъ, подлежащемъ разумному сужденію, и считаетъ безполезнымъ, даже святотатственнымъ пытать неисповѣдимое. Для него, исторія рода человѣческаго есть чудесное, не въ смыслѣ языческомъ, когда человѣку не позволялось ступить шагу безъ помощи бога или полубога, а въ смыслѣ истиннаго мудреца, для котораго велико только заслуженное, прекрасно только самобытно-прекрасное. Другое, мистическое, воззрѣніе замѣняетъ знаніе предвидѣніемъ или по-крайней-мѣрѣ предчувствіемъ; оно не мыслитъ силлогизмами, какъ свойственно мыслящей способности, а гадаетъ ощущеніями; даже настоящее чувство уступаетъ въ немъ мѣсто темному предчувствію. Въ судьбахъ народа, историки-мистики любуются особенно случайнымъ совпаденіемъ событій, рѣшительно ничѣмъ несвязанныхъ, преимущественно устремляютъ свое вниманіе на тѣ пункты, въ которыхъ есть что-то неразгаданное, тайное, и, благоговѣя предъ непонятнымъ, не хотятъ видѣть, что неразгаданное и тайное существуютъ только временно. Еслибъ г-нъ Сушковъ не выставилъ года на своемъ сочиненіи, то критики могли бы легко ошибиться въ точномъ опредѣленіи времени, къ которому отнести его поэму; но, прочитавъ ее, они безошибочно сказали бы, что поэма появилась послѣ "Чтеній о Словесности" г-на Шевырева. Какъ г-нъ Шевыревъ видитъ въ основаніи Москвы нѣчто таинственное, чудесное, относя первое зерно ея къ молитвѣ Даніила Паломника, такъ и "Москва" г-на Сушкова, отъ начала до конца, преисполнена мистицизма. Трудно исчислить всѣ тайны -- не на небѣ и на землѣ, а на одной землѣ, и не на всемъ земномъ шарѣ, а только на участкѣ московскомъ, которыя внесъ поэтъ въ свое произведеніе и о которыхъ не смѣетъ грезить гордая философія. Мы же, не философы и не гордые, смиренно отказываемся отъ претензіи объяснить необъяснимое, выбирая себѣ дѣло больше по плечу, именно, указать здѣсь нѣкоторые примѣры чудеснаго.

Мы уже передали читателю, что, въ первой части, черезъ мѣсто, гдѣ спасается Букалъ и гдѣ co-временемъ раскинется Москва, проходятъ Кіевляне, Костромичи, Ярославцы, Ростовцы, Суздальцы, Владимірцы, Муромцы и Галичане. Сергій, парень изъ села Кучкова, говоритъ (стр. 38):

"Что за пора пришла! и съ полудня и съ полуночи, и отъ ранней и отъ поздней зари, все тянется народъ черезъ это святое мѣсто.

Букалъ. Ужь не здѣсь ли бьется сердце Русской земли?

Сетй. Сошлись не далеко отсюда Новгородцы, Псковичи и Тверичи. А за рѣкой съ разныхъ сторонъ еще валитъ народъ.

Букалъ. Кровь отъ всѣхъ членовъ приливаетъ къ сердцу. Такъ народы отъ всѣхъ концевъ Русской земли стекаются сюда не даромъ. Духъ Божій ведетъ ихъ въ сію пустыню... На изсохшемъ ясени явилась жизнь въ животворномъ образѣ Спаса!... Отъ созданія міра была здѣсь тишь -- теперь людская молвь... была темень въ безвыходныхъ лѣсахъ... будетъ ясень подъ сѣнію креста.-- Свѣтъ Христовъ просвѣщаетъ всѣхъ.

Галичане. Аминь!

Это предчувствіе, гаданіе о томъ, что Москва будетъ сердцемъ Россіи. А вотъ и чудесное въ самомъ имени Москвы. Выше было выписано, какъ, послѣ новогородскаго самохвальства, Псковичи, Тверичи, Смоляки, Рязанцы восклицаютъ: "Славенъ великій Псковъ! славенъ городъ Тверь! славенъ городъ Суздаль! славенъ городъ Владиміръ! славенъ городъ Рязань!" и какъ всѣ потомъ, изъявляя свою любовь къ отечеству, возглашаютъ: "славны всѣ города русскіе!" Теперь выписываемъ слѣдующій за этимъ восклицаніемъ разговоръ (стр. 43):

Букалъ. Боже мой!... такъ!... такъ! вспомнилъ! вспомнилъ сказанное мнѣ во снѣ имя дивному, еще не бывалому городу!.. вспомнилъ! (въ восторгѣ). Братія! Славенъ! могучъ! богатъ! славенъ святой городъ Москва!

Всѣ. Славенъ святой городъ Москва! (Молчаніе. Букалъ молится).

Тверичь. Э! да гдѣжь, братцы, этотъ городъ Москва?

Новгородцы. Да, гдѣжь онъ, вправду?

Псковичи. Что за диво?

Смоляки. Откуда объ немъ на мысль пришло?

Рязанцы. Ни съ того, ни сего, на языкъ попало!

Букалъ. Гласъ Божій -- гласъ народа! Посадникъ. Да ужь не Москвой ли тутъ у васъ рѣка-то зовется?

Сергій. Вотъ эта -- Неглинная. Изъстари такъ ее прозвали. А ту еще не окрестили.

Букалъ. Буди же отнынѣ: Москва-рѣка!

Всѣ Москва-рѣка! Москва-рѣка!

И тотчасъ послѣ этого, Сергій запѣлъ:

Ой! ты матушка Москва-рѣка!

Ты, рѣка ль, рѣка раздольная; Ты катись, катись разгульная, По песочку златожелтому, и проч.

Вы улыбаетесь, читатели? Что жь тутъ особенно смѣшнаго? отъ-чего же пѣснѣ заразъ не сложиться, если имя Москвы сложилось въ сновидѣніи отшельника? одно чудеснѣе ль другаго? Притомъ же, надо было выразить пѣснолюбіе русскаго народа.

Излишне сказывать, что князь Андрей Юрьевичъ женится на Еленѣ, дочери Кучки (прелестной, по выраженію Карамзина), потому-что она его суженая, -- и что Елена выйдетъ за князя, потому-что видѣла его во снѣ, о рождествѣ. Говоримъ: излишне, по той причинѣ, что святочныя гаданья принадлежатъ къ самымъ ординарнымъ чудесамъ природы. Но юродиваго миновать нельзя. Онъ играетъ, или, лучше сказать, поетъ довольно-важную роль въ поэмѣ: первою пѣснію пророчитъ онъ свадьбу Елены, второю -- умерщвленіе князя. Отъ временъ юродиваго, художественно очерченнаго въ "Борисѣ Годуновѣ", и отъ Мити, удачно выведеннаго г. Загоскинымъ, пошла на юродивыхъ мода и вмѣстѣ паденіе: чѣмъ ближе они къ намъ, тѣмъ хуже. Юродивые позднѣйшихъ романовъ г. Загоскина хуже Мити; тотъ, что поетъ у г. Сушкова, хуже того, что поетъ въ одной новѣйшей исторической драмѣ. Отъ-чего это происходитъ -- до-сихъ-поръ не рѣшено.

По всего страннѣе показалось намъ предсказаніе Евдокіи, супруги Донскаго, о Карамзинѣ. Мы знаемъ, поэтическія пророчества введены у насъ г. Кукольникомъ, который заставилъ Тассо говорить о Гёте и о немъ, г. Кукольникѣ. Въ драматической фантазіи это позволено. Притомъ же, личность Тасса, поэта по-преимуществу мечтательнаго, годится для треножника пиѳіи. Но не къ мѣсту пророческая рѣчь въ устахъ великокняжеской супруги. Пусть читатели сами видятъ, что наше замѣчаніе справедливо. Сцена представляетъ сергіевскій прудъ, окруженный березами. Вправо Новосимоновскій Монастырь, влѣво Старосимоновскій; прямо Москва за лѣсомъ. Великая княгиня Евдокія, Степанида (няня Евдокіи), Лиза (любимица Евдокіи) идутъ отъ заутрени. Лиза задумалась и покачнулась въ воду (стр. 136):

Степанида (схватя ее). Ахъ! Господи! Ни какъ заснула ты?

Что, мать моя, пригрезилось такого?

Ужъ не русалки ль -- Тфу! манили въ воду?

Лиза. Задумалась!

Евдокія (Лаская Лизу). Охъ, бѣдная моя,

Ты, Лиза!.". Все о немъ?... о женихѣ

Печалишься?.. Терпѣнье! Богъ воротитъ

Съ Димитріемъ къ тебѣ его.

Лиза. Признаться:

Я заглядѣлася на свѣтлый прудъ. Степанида.

Зѣвай впередъ! авось пойдешь ко дну!

А тутъ въ народъ и пуститъ сказку бахарь:

Молъ -- Лиза бѣдная, съ тоски, съ печали

Въ прудъ бросилась, подъ Симоновымъ.

Евдокія, заступившись за Лизу и описавъ прекрасный видъ окрестности, продолжаетъ (стр. 137):

Быть можетъ, нѣкогда, въ Москвѣ моей,

Или вблизи обители священной,

Мужъ, призванный на подвигъ и на славу --

Преданія, былины воскреситъ:

Съ любовію къ отечеству, съ надеждой

Великихъ дѣлъ и съ вѣрою въ добро,

Раскроетъ хартіи временъ минувшихъ --

Подъ пепломъ, перстію во мглѣ вѣковъ

Пробудитъ жизнь и духъ племенъ, народовъ,

Вспоившихъ кровію своею землю,

Усѣявшихъ родимую костьми

Дѣтей и женъ, всѣмъ жертвуя отчизнѣ!

И гласъ любви, гласъ вѣщій лѣтописца

О праотцахъ потомкамъ передастъ

Отрадную -- имъ въ назиданье -- повѣсть!

Понимаете ли, читатели? Евдокія видитъ и Бѣдную Лизу Карамзина, и его Исторію, да къ-тому жь и смотритъ на эту исторію глазами стихотворенія H. М. Языкова. Не странно ли это?..

Все на свѣтѣ измѣняется, слѣдовательно, измѣняется и чудесное. Непреложный законъ этого измѣненія состоитъ gь томъ, что оно прогрессивно уменьшается, какъ несообразное съ открытіями наукъ, съ движеніемъ просвѣщенія, которое есть свѣтъ. У Виргилія чудеснаго меньше, чѣмъ у Гомера, у христіанскихъ эпическихъ поэтовъ меньше, чѣмъ у Виргилія; теперь нѣтъ вовсе и эпическихъ поэмъ, которыя перешли въ историческія драмы и въ романы. Г. Сушковъ является счастливымъ исключеніемъ изъ этого закона: послѣдующія части его поэмы не отстаютъ въ чудесномъ отъ предъидущихъ, имѣющихъ дѣло съ преданьями старины глубокой. Василій-Темный разсказываетъ своему сыну о пророчествѣ Мисаила въ день его рожденія (стр. 145); старикъ объясняетъ народу государственные успѣхи Іоанна III таинственнымъ образомъ:

"Не дивитесь. Онъ въ такой годъ родился. Видите ли: въ тотъ годъ умеръ послѣдній злодѣй Великаго Князя Василія Васильевича, Димитрій Красный; преставился, чтобъ молиться за насъ на небеси, Св. Фотіи; на мѣсто это поставленъ, ужъ не въ Греціи, а дома, Россійскими святителями благословенный Іона, о немъ же, въ отрочествѣ его, самъ Св. Фотій предсказалъ, что быть ему первосвятителемъ въ Москвѣ; а напослѣдокъ былъ осьмой вселенской соборъ." (Стр.155).

Конечно, такую рѣчь ведетъ грамотный старикъ начала XVI вѣка, и ведетъ ее передъ простымъ народомъ. Но жалко то, что подобныя рѣчи раздаются и въ наше время, въ половинѣ XIX столѣтія, передъ лицомъ не-простаго народа.-- Вѣкъ Екатерины и вѣкъ Александра, отличившіеся сильнымъ развитіемъ просвѣщенія, запечатлѣны у г-на Сушкова тоже чудеснымъ, въ смыслѣ миѳологіи. Передъ извѣстіемъ о кончинѣ Екатерины, на балу въ домѣ дворянскаго собранія, читаютъ стихотвореніе, назначенное для пѣнія подъ польскій, и въ этомъ стихотвореніи тринадцать стиховъ!-- Послѣ незабвенныхъ происшествій 12, 13 и 14 годовъ, трое студентовъ (людей, кажись, ученыхъ) бесѣдуютъ о свѣжихъ событіяхъ. Первый говорить: "Замѣтьте еще знаменательное явленіе: Морро (Моро? Moreau) не стало именно въ то торжественное мгновеніе, когда глубоко-обдуманныя предначертанія Александра долженствовали увѣнчаться полнымъ успѣхомъ." Другой отвѣчаетъ: "Такъ. За двѣ недѣли до Лейпцигской битвы. И не стало для того, чтобъ иностранцы, союзники и не союзники наши, не могли сказать, что не Россія, а Французъ Морро побѣдилъ Наполеона" (стр. 215). Когда читаешь подобныя строки, то не утерпишь, чтобъ не сказать всѣмъ, поэтамъ и не поэтамъ: Милостивые государи! Истинное сознаніе великихъ заслугъ не имѣетъ нужды въ мнѣніи иностранцевъ; оно не спрашиваетъ себя: что скажутъ объ этомъ? Не-уже-ли вы не видите, что подобныя выходки придаютъ иностранцамъ больше значенія, нежели вы думаете, и унижаютъ насъ больше, чѣмъ вы желаете? Не-уже-ли вы не видите, что Тому, для Кого все равно возможно, возможно было измѣнить мнѣніе союзниковъ, сдѣлать его благопріятнымъ для насъ, не прибѣгая къ смерти Моро или, по-вашему, Морро? Смотря на міръ слабыми глазами смертнаго, вы строите его по плану вашей собственной хитрости, которая не умѣетъ ничего сдѣ лать прямо, но во всемъ извращаетъ порядокъ: желая наказать одного, наказываетъ другаго, и награждаетъ не тѣхъ, кого должно, и заставляетъ думать людей не посредствомъ умственной способности, а помощію смерти посторонняго человѣка. Вы, вотъ, толкуете смерть Моро такъ, а Французы, ставъ на точку чудеснаго, толкуютъ ее иначе; но и вы и они извлекаютъ изъ нея благопріятное для себя обстоятельство. Не было бы такого страннаго разногласія при такой обыкновенной вещи, какова смерть во время сраженія, еслибъ разсуждающіе думали не о знаменательныхъ, а о естественныхъ явленіяхъ, не о благопріятныхъ для себя обстоятельствахъ, а просто о законахъ разума.

Впрочемъ, чудесное, которое г. Сушковъ сыплетъ щедрою рукою, есть, съ своей стороны, также знаменательное и даже благопріятное для него обстоятельство. Оно возвращаетъ его сочиненію отнятое нами имя. Сочиненіе его, дѣйствительно, можетъ назваться поэмой -- въ духѣ древнихъ поэмъ, проникнутыхъ миѳологіей.

Но если дѣло идетъ о творчествѣ, о произведеніи поэтическомъ, сообразномъ современному взгляду на искусство, тогда -- извините -- въ этой таинственности и чудесности нѣтъ ни капли поэзіи. Въ поэтическихъ вымыслахъ непремѣнно предполагается истина, такъ-называемая поэтическая; фантазія производитъ возможное и правдоподобное; образы, ею созданные, не противорѣчатъ разуму. А какой разумъ, какое правдоподобіе въ случайномъ столкновеніи разнородныхъ предметовъ? Есть и другое значеніе фантастическаго. Иногда фантазія забываетъ требованія разума и создаетъ такіе странные образы и событія, которыхъ нельзя отъискать въ мірѣ: являются произведенія чисто-фантастическія (наприм. сказки). Образованная литература, художественная поэзія не чуждаются этого элемента, примѣромъ чему служатъ многіе писатели, на-прим. Гоффманъ. Но и здѣсь, въ чисто-фантастическомъ созданіи, есть также свои законы: дитя разсказываетъ свой сонъ, въ которомъ отражается міръ дѣтскаго возраста -- его характеръ, образъ мыслей, чувства, знакомые, товарищи, родные; записки сумасшедшаго показываютъ то, чѣмъ онъ былъ въ нормальномъ положеніи: въ нихъ объясняется многое пунктомъ помѣшательства. Но когда человѣкъ здоровый начнетъ проповѣдывать нездоровыя сужденія -- какъ и чѣмъ это объяснить? гдѣ здѣсь законы?

Сколько въ сочиненіи г-на Сушкова чудеснаго, столько жь, если не болѣе, въ немъ пѣсень. Основываясь на этомъ, можно назвать его пѣсно-пѣніемъ, въ собственномъ смыслѣ. Въ первой части -- пѣсня людей, плывущихъ на ладьяхъ, пѣсня ратниковъ, пѣсня Суздальцевъ и товарищей, пѣсня Кіевлянъ, пѣсня Сергія (о Москвѣ-рѣкѣ), пѣсня Псковича про рѣку Великую, пѣсня Тверича про Волгу, пѣсня дѣвушекъ, пѣсня юродиваго, пѣсня кликушъ, пѣсня работниковъ -- итого одиннадцать. Во второй части -- пѣсня Елены, пѣсня юродиваго, пѣсня Марьи, пѣсня парней, пѣсня ребятишекъ, хороводная пѣсня, пѣсня запѣвалы и гудцовъ, пѣсня народа -- итого восемь. Въ третьей -- пѣсня женщинъ, воиновъ, нищихъ, дѣтей, пѣсня продавцовъ, пѣсня пьянаго, пѣсня опричника -- итого четыре.Въ четвертой -- хорная пѣсня. Въ пятой -- пѣсня одного студента, пѣсня другаго, пѣсня запѣвалы, пѣсня пѣсенниковъ...

Сдѣлаемъ, наконецъ, послѣднее замѣчаніе. Языкъ дѣйствующихъ лицъ не соотвѣтствуетъ часто ни ихъ положенію, ни времени, въ которое они жили. Вотъ, для примѣра, стихи:

Монахъ, монахъ! видалъ ли, ты, его,

Блестящаго какъ молніи Перуна,

Прекраснаго, какъ первая жена,

Могучаго, какъ море въ громъ и бурю,

И мудраго, какъ змѣй -- его символъ!

Видалъ ли ты, монахъ, въ твоихъ мечтахъ

Его -- Царя земли и вѣчной бездны?...

Кто это говоритъ? не можете ли угадать? Мильтонъ въ "Потерянномъ Раю", Жоржъ Зандъ въ "Консюэло", отъ лица Альберта,-- или Лермонтовъ въ извѣстной поэмѣ? Нѣтъ, это говоритъ русскій кудесникъ 1141 года, тотъ самый, который, черезъ двѣ страницы, затянулъ слѣдующіе стихи, по примѣру Ильи Муромца, Карамзина".

Ты, душа ли, моя душенька!

Для того ли, ты, пыталася

Чернокнижной, адской мудрости?..

Князь Андрей Юрьевичъ начинаетъ разговоръ съ Еленой такими стихами:

Я чувствовалъ, Елена! сладость жизни!

Сопутница любовная моя!

Я чувствовалъ, что здѣсь воспоминанья

Тяжелыя живѣй заговорятъ...

А вотъ какъ разсуждаетъ Евдокія

Теперь опять какъ-словно отлегло

Отъ сердца -- и опять я разумѣю,

Что наша Русь окрѣпла, что Москва,

Хранимая молитвами Святаго

Первосвятителя, его же мощи

Почіютъ въ ней, не преклонитъ главы,

Увѣнчанной крестомъ, передъ басмою;

Что мужъ добра и правды Кипріанъ

На стражѣ въ ней, что чистыя молитвы

Святыхъ не разъ рѣшали участь битвы:

Такъ два года тому, какъ Бегичь съ тьмой

Татаръ погибъ въ безсмертныхъ волнахъ Вожи!...

Довольно, кажется? Вы знаете теперь, что такое твореніе г-на Сушкова.

"Отечественныя Записки", No 4, 1847