Галахов Алексей Дмитриевич - Письмо к H. В. Гоголю

ПИСЬМО КЪ H. В. ГОГОЛЮ, по поводу предисловія ко второму изданію "Мертвыхъ Душъ".

Милостивый государь.

Я прочелъ предисловіе ко второму изданію "Мертвыхъ Душъ, и, пользуясь вашею покорнѣйшей просьбой, обращенной ко всѣмъ жителямъ русскаго царства, рѣшился сдѣлать нѣсколько замѣчаній на вашу поэму. Извините, что я не хотѣлъ прибѣгнуть къ тому способу доставлять замѣчанія, который вы сами указали, но выбираю средство гласное -- журналъ, имѣющій наибольшее число читателей. Книга ваша -- дѣло общее, а при томъ значеніи, которое придано ей предисловіемъ, она -- дѣло почти вселенское; слѣдовательно, и мои на нее замѣчанія должны быть общими, если не вселенскими, не оставаясь тайной между нами. И безъ этого много тайнъ на землѣ и на небѣ -- отъ судьбы человѣка до нѣкоторыхъ предисловій!

Съ чего же начать мнѣ? Начну съ самого начата -- съ предисловія. Въ настоящемъ случаѣ, оно для меня важнѣе всей книги, съ которой я уже коротко познакомился черезъ первое изданіе. Есть два рода предисловій: одни говоритъ о содержаніи сочиненія, не касаясь сочинителя; другія (назову ихъ субъективными) говорятъ больше о сочинителѣ, нежели о сочиненіи. Ваше принадлежитъ къ послѣднимъ: отъ-того-то оно имѣетъ въ глазахъ моихъ чрезвычайную важность. Оно изображаетъ автора, который скрытъ въ своемъ твореніи, заслоненный дѣйствующими лицами. Герой предисловія, авторъ, высказываетъ себя съ той или другой стороны, высказываетъ себя непосредственно, безъ помощи какого-нибудь Манилова, который можетъ увлечься дружбой, или какого-нибудь Собакевича, который можетъ увлечься споимъ собачествомъ.

Но я заранѣе долженъ объявить вамъ, что замѣчанія мои должны принести только мнѣ пользу, ни принеся вамъ ни малѣйшей. Въ нихъ не отвѣты на ваши запросы, а вопросные пункты, требующіе отвѣтовъ. Въ предисловіи вашемъ много такого, ""его скептики не допускаютъ, много таинственнаго. Будьте ко мнѣ снисходительны: разоблачите передо мною мистеріи предисловія, объясните то, что обыкновенному уму не понятно. Вамъ это ничего не значитъ. Если ужь я, по настоятельной просьбѣ зашей, унизился до того, что представился вамъ человѣкомъ, "ничему почти не учившимся", то вамъ, творцу идеаловъ, одаренному сильной фантазіей, всего легче вообразить человѣка, который дѣйствительно мало учился, человѣкомъ малоучившямся.

Вы говорите: "Въ книгѣ моей многое описано не вѣрно, не такъ какъ есть и какъ дѣйствительно происходитъ въ русской землѣ. Отъ моей собственной оплошности, незрѣлости одинъ не можетъ знать всего; наконецъ, публично признаётся, что онъ знаетъ только свое незнаніе. Выразимъ этотъ прогрессъ другою формулой: сначала гордость, потомъ униженіе, наконецъ, униженіе особеннаго рода, извѣстное подъ именемъ уничиженія. Такимъ-образомъ, кругъ жизни смиреннаго человѣка смыкается, и русская поговорка передаетъ ея послѣднюю степень на своемъ сжатомъ, но сильномъ языкѣ...

"Мало жизни человѣка на то, чтобы узнать одному и сотую часть того, что дѣлается въ нашей землѣ". Истина, свѣтлая какъ солнца! Рѣшите сами, чего въ ней больше; правды или противоположности тѣмъ гордымъ словамъ другаго писателя, который публично восклицалъ: "Я знаю Русь, и Русь меня знаетъ!" Видно, этотъ писатель находился еще въ цвѣтѣ лѣтъ, въ томъ моментѣ развитія, въ которомъ преобладають гордость и аппетитъ. Но пойду дальше нашего смиренія: "мало жизни человѣка, чтобъ узнать одному и двухсотую часть того, что дѣлаете, въ нашей землѣ". Остановимся на этой цифрѣ. Двѣсти человѣкъ нужны для того, чтобъ узнать всю Русь! Отъ двухъ сотъ человѣкъ вамъ надобно получить письма! Съ ужасомъ представляю себѣ ваше положеніе, когда вы принужденъ будете читать столько мнѣній, сколько головъ трудились надъ ними. Вы на опытѣ узнаете сущность вавилонскаго, столпотворенія: сколько различнаго, прямо-противоположнаго найдете вы и "каждомъ мнѣніи -- отъ сущности мысли или безсмыслицы до склада рѣчи или безскладицы, до почерка и качества чернилъ! И если вы съумѣете извлечь изъ нихъ что-нибудь положительное, то, безъ сомнѣнія, для васъ смѣшеніе языковъ не существуетъ. Припомните разнохарактерныя сужденія по случаю перваго представленія Ревизора, подслушанныя вами при разъѣздѣ театральномъ: что вы поняли въ этой сумятицѣ одобреній и порицаній? что мы изъ нея вынесли?-- ничего, кромѣ критической статьи, въ которой судящіе и поспѣшности, произошло множество всякихъ ошибокъ и промаховъ, такъ-что на всякой страницѣ есть что поправить: я прошу тебя, читатель, поправить меня". Похвальное признаніе, рѣдкое въ лѣтописяхъ нашей литературы! Но меня интересуетъ непризнаніе, а непонятное въ этомъ признаніи. Если вы сами утверждаете, что многое изображено въ вашей книгѣ не такъ, какъ есть: слѣдовательно, вы знаете, какъ оно есть. Сознавая противорѣчіе между тѣмъ, что вы написали о русской землѣ, и тѣмъ, что дѣйствительно въ ней происходитъ, вы, слѣдовательно, сознали, въ чемъ ваша ошибка и какова дѣйствительность; другими словами: вы уже поправила свою ошибку. Что же дѣлать здѣсь другимъ? зачѣмъ поправлять поправленное? Отрицаніе прежняго должно основываться на положеніи новаго: иначе отрицаніе выйдетъ фантастическое. Чужіе совѣты не будутъ ли въ этомъ случаѣ повтореніемъ вашего собственнаго мнѣнія, если они справедливы? И человѣкъ, просящій совѣтовъ, не будетъ ли походить на того больнаго, который спрашиваетъ у доктора, можно ли ему ѣсть такое-то кушанье, когда онъ это кушанье уже съѣлъ безъ докторскаго позволенія?

Что касается до причины вашихъ ошибокъ, я нахожу ее столько же смиренною, сколько и раціональною; "я не могъ узнать всего". Какъ это вѣрно и глубоко! Одинъ не въ силахъ узнать всего! Конечно, отъ этого собственнаго сознанія слабости далеко еще до слабости Сократа, который, къ концу жизни своей, узналъ только то, что онъ ничего не знаетъ, но вѣдь философическое, т. е. полное незнаніе достигается crescendo, равно-какъ и отшельническое смиреніе. При второмъ изданіи нѣтъ ему мѣста. Оно можетъ раскрыться, по самому малому сроку, въ предисловіи, къ изданію третьему. Прогрессъ смиреннаго человѣка довольно-извѣстенъ; сначала онъ, кажется, все знаетъ; потомъ, послѣ долгой борьбы, внутренно убѣждается, что были осмѣяны, а вѣдь ихъ было очень-немного, несравненно-меньше двухъ сотенъ, нужныхъ для совершеннаго познанія Россіи. Что же выйдетъ, когда отпишутъ вамъ люди простаго званія, которые, между-прочимъ, и не читали вашей книги, хотя, можетъ-быть, обладаютъ качествами, нужными для корреспонденціи? Нечего сказать, пріятное занятіе для ума и сердца! Я ужь умалчиваю о невыгодномъ положеніи тѣхъ, которые, прочитавъ вашу книгу, начнутъ ее теперь читать снова, имѣя передъ собою, по вашей просьбѣ, бумагу и чернилицу, въ рукахъ держа перо и дѣлая замѣчанія на каждую страницу. Объ этомъ не стоитъ говорить. Для такого важнѣйшаго предмета, каковы "Мертвыя Души", и для такого самонужнѣйшаго, современнаго вопроса, каково поправленіе "Мертвыхъ Душъ", вопроса, соединяющаго въ себѣ патріотическіе и европейскіе интересы, должно забыть свои необходимыя занятія, пожертвовать своимъ временемъ. Но мнѣ жаль васъ, почтенный авторъ: васъ такъ сильно займетъ самый процессъ чтенія!

Книга ваша достигла втораго изданія. Тысячи экземпляровъ ея разошлись по Россіи. Она извѣстна каждому образованному человѣку. Ее прочли съ большимъ удовольствіемъ, какъ произведеніе высоко-поэтическое, а такимъ гложетъ назваться только дѣйствительное изображеніе жизни. И что же? самъ авторъ говоритъ, что онъ былъ оплошенъ, незрѣлъ и поспѣшенъ, что въ книгѣ его описанія невѣрны, что въ его книгѣ множество промаховъ и ошибокъ, такъ-что на каждой страницѣ есть что поправить. Чѣмъ же, позвольте спросить, восхищалась публика, читая "Мертвыя Души"?-- оплошностью и незрѣлостью автора, невѣрными описаніями, изображеніями не дѣйствительности, множествомъ промаховъ и ошибокъ?.. Этого мало. Въ послѣднемъ сочиненіи своемъ: "Выбранныя Мѣста изъ Переписки съ Друзьями", авторъ говоритъ: "дивлюсь тому, что мало сдѣлано было упрека въ отношеніи къ искусству и творческой наукѣ. "Слѣдовало показать, какія части чудовищно-длинны въ-отношеніи къ другимъ, гдѣ писатель измѣнилъ самому-себѣ, не выдержавъ своего собственнаго, уже разъ принятаго тона. Никто не замѣтилъ даже, что послѣдняя половина книги обработана меньше первой, что въ ней великіе пропуски, что главныя и важныя обстоятельства, сжаты и сокращены, неважныя и побочныя распространены". Положеніе, въ которое авторъ становится передъ публикой, очень-странно и щекотливо. Будь я живописецъ, я изобразилъ бы это положеніе... И наконецъ, авторъ взываетъ ко всѣмъ степенямъ общества: "къ людямъ высокаго образованія и высокой жизни", "къ людямъ не высокаго образованія и простаго званія", "въ богатымъ опытомъ и познаніемъ жизни", къ сословію высшему къ одареннымъ способностью воображать", "къ литераторамъ и журналистамъ", умоляя всѣхъ и каждаго помочь ему! У этой самой публики, которой авторъ сейчасъ надѣлалъ столько комплементовъ, онъ же покорнѣйше проситъ совѣтовъ!. Эту публику, неумѣвшую понять перваго изданія Мертвыхъ Душъ", авторъ проситъ поправить второе, напечатанное безъ малѣйшихъ перемѣнъ съ перваго!!! Онъ публично говоритъ намъ: "никто изъ васъ не замѣтилъ", и тутъ же прибавляетъ: "замѣтьте всѣ!!!!". Воля ваша, это насмѣшка, одна изъ выходокъ юмористики, въ которой обида и почтеніе, смиреніе и гордость такъ нераздѣльны, что не знаешь, гдѣ оканчивается одно и гдѣ начинается другое. Примиреніе этого юмора совершается на высотѣ пьедестала, когда авторъ на весь ѳиміамъ и жертвы будетъ отвѣчать съ улыбкой: Благодарю, друзья мои, благодарю: но вы горько ошиблись: я рожденъ вовсе не за тѣмъ, чтобъ произвесть эпоху въ области литературной".

Пойдемъ дальше. "Какого бы ни былъ ты самъ высокаго образованія и жизни высокой, и какою бы ничтожною ни показалась въ глазахъ твоихъ моя книга, и какимъ бы ни показалось тебѣ мелкимъ дѣломъ ее поправлять и писать на нее замѣчанія,-- я прошу тебя это сдѣлать". Непонятная вещь! Объясните мнѣ, почему человѣкъ высокаго образованія и жизни высокой (замѣтьте; высокаго и высокой!) долженъ сдѣлать то, что въ глазахъ его ничтожно, что онъ считаетъ дѣломъ мелкимъ? Не значитъ ли это людей высокихъ унижать, умныхъ обращать въ неумныхъ?.. "Но я прошу васъ объ этомъ", говорите вы.-- Значитъ, ваша просьба сильнѣе раціональнаго убѣжденія и поступковъ, на немъ основанныхъ? значитъ, ваша смиреннѣйшая просьба обязываетъ смириться и высоту образованія и высоту жизни? Не есть ли это своенравіе больнаго (да, именно больнаго), который проситъ доктора отступить отъ законовъ медицины? Другое дѣло -- читателя невысокаго образованія и простаго званія (замѣтьте: невысокаго и простаго!), которымъ вы предлагаете не считать себя такими невѣждами, "чтобъ они не могли васъ чему-нибудь поучить". Вѣроятно, они съ удовольствіемъ исполнятъ ваше предложеніе; это и легко и пріятно для нихъ самихъ, а для отечества полезно. Было бы крайне-невѣжливо съ ихъ стороны не превратиться изъ невѣждъ въ образованныхъ:

"Итакъ, если бы случилось, что моя сердечная просьба была бы уважена моими читателями и нашлись бы изъ нихъ дѣйствительно такія добрыя души, которыя захотѣли бы сдѣлать все такъ, какъ я хочу; то", и пр.-- Непонятное для меня понятіе о добротѣ! Объясните мнѣ его, ради спасенія нравственности. У г. Загоскина, добрый малый (въ комедіи того же имени) играетъ навѣрняка въ карты, лжетъ на-пропалую и даже удачно воруетъ; у васъ добрая душа дѣлаетъ то, что вы хотите! Первое опредѣленіе доброты очень-удобно, оно представляетъ ясныя средства заслужить почтенное имя добраго человѣка. Второе, т. е. ваше, чрезвычайно-трудно, ибо хотѣніямъ человѣческимъ законъ не писанъ; но, съ другой стороны, оно опредѣлительно показываетъ, что желанія автора "Мертвыхъ Душъ" суть именно тѣ правила, по которымъ поступаютъ добрыя души, и но которымъ должны поступать души злыя, если онѣ только возьимѣютъ желаніе быть добрыми. Отказаться имъ отъ этихъ законовъ такъ же неучтиво, какъ невѣждамъ отказаться отъ совѣта счесть себя образованными.

"Объ одномъ прошу крѣпко того, кто захотѣлъ бы надѣлить меня своими замѣчаніями: не думать въ это время, какъ онъ будетъ писать, что пишетъ онъ ихъ для человѣка ему равнаго по образованію, который одинаковыхъ съ нимъ вкусовъ и мыслей, и можетъ ужь многое смекнуть и самъ безъ объясненія; но вмѣсто того воображать себѣ, что передъ нимъ стоитъ человѣкъ, несравненно его низшій образованьемъ, ничему почти неучившійся". Едва-ли возможно это сдѣлать, при всемъ уваженіи къ крѣпкой просьбѣ. Кто дѣйствительно не одинаковыхъ вкусовъ и мыслей съ заторомъ, тому, и безъ просьбы, очень-легко думать, что онъ думаетъ иначе; и любить не то, и не то ненавидитъ. Но если кто, прочитавъ книгу, къ-несчастію увидитъ, что согласенъ съ авторомъ въ мысляхъ и чувствахъ, какъ тогда быть? Притворяться онъ вѣрно не захочетъ, изъ уваженія къ самому-себѣ; а не исполнить просьбы авторской значитъ не уважить ея. Страшное столкновеніе обязанностей! Трагическое положеніе, изъ котораго нѣтъ другаго выхода, кромѣ удивительной непріятности! Прочія условія, необходимыя для исполненія просьбы, тоже противорѣчатъ душевному спокойствію: надобно воображать въ авторѣ человѣка, ничему-почти неучившагося (какъ-будто это возможно послѣ чтенія его сочиненій?), лучше представить деревенскаго дикаря, котораго вся жизнь прошла въ глуши (тогда какъ намъ. извѣстно, что авторъ посѣщалъ чужіе края и теперь живетъ въ нихъ), ребенка (тогда какъ въ "Мертвыхъ же Душахъ" онъ жалѣетъ о прошедшей своей молодости), опасаться ежеминутно, чтобъ не употребить выраженіи свыше его понятія, безпрерывно имѣть въ виду все.это... Трудно соединить и такую силу воображенія, и такую способность къ насилованію своего ума, и такую крайнюю опасливость въ безопасномъ предметѣ, и такое безпрерывное обладаніе всѣми этими высокими качествами. Кто, послѣ этого, рѣшится писать свои замѣчанія... "Тогда" говоритъ авторъ: "замѣчанія его выйдутъ болѣе значительны и любопытны, чѣмъ онъ думаетъ самъ". Отъ чего же, при этихъ условіяхъ, замѣчанія выйдутъ значительнѣе и любопытнѣе? Какая связь между воображеніемъ несуществующихъ вещей и дѣльностью критическаго взгляда? Что общаго между страхомъ употребить выраженія свыше и между важностью выражаемаго? между непрерывностью напряженнаго, противоестественнаго состоянія, въ которое вы заключаете вашего судію, и между внутреннею силою указаній, правдивостью голоса? Авторъ хочетъ и логику покорить своимъ покорнѣйшимъ просьбамъ. А замѣчатель, бѣдный замѣчатель! Ты не будешь даже знать истинной значительности и любопытности твоихъ замѣчаній,: они выйдутъ ниже или выше твоего объ нихъ понятія; они выйдутъ не таковы, какъ ты самъ о нихъ думаешь, а таковы, какъ угодно тому, кого ты учишь.

Благодаря журналистовъ и литераторовъ за ихъ прежніе отзывы о вашей книгѣ, вы находите, однакожь, въ этихъ отзывахъ нѣкоторую неумѣренность и увлеченіе, свойственныя человѣку. Можетъ-быть, это и справедливо въ извѣстномъ отношеніи; но почемужь вы думаете найдти умѣренность я неувлеченіе въ журнальныхъ отзывахъ о новомъ изданіи, въ тѣхъ письмахъ, которыя станете получать изъ всѣхъ концовъ Руси? Развѣ журналисты и литераторы отступятся отъ своихъ прежнихъ мнѣній, отрекутся отъ начальныхъ ощущеній? Увы, не всѣмъ дана возможность совершенствоваться такъ быстро, какъ автору "Мертвыхъ Душъ", который, при первомъ изданіи своей книги, не просилъ ничьихъ совѣтовъ, а проситъ ихъ при второмъ, т. е. оканчиваетъ тѣмъ, съ чего бы слѣдовало начать! Не всѣ измѣняютъ круто привычный ходъ свое дѣятельности, если требуютъ отъ не пользы и самонаслажденія, а не потѣхи самолюбію . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Здѣсь я забываю на время главный предметъ моего, посланіи, чтобъ смазать нѣсколько словъ объувлеченіи вообще.

Изъ всѣхъ увлеченій, свойственныхъ человѣческой слабости;всего плодотворнѣе или всего гибельнѣе увлеченія доктринами. Есть разные роды послѣднихъ. Есть доктрины, которыхъ все содержаніе выводится послѣдовательно изъ основныхъ началъ; есть, напротивъ, доктрина, совершенно-чуждая послѣдовательности и опредѣленности. Надобно всего больше бояться второй, потому-что она построена на томъ пескѣ, который называется ипотезой. При ея великолѣпной постройкѣ не были приняты въ соображеніе ни законы природы, ни законы человѣческой мысли; но такъ-какъ она хочетъ въ нѣкоторыхъ случаяхъ сохранить внѣшнее согласіе съ натурою и разумомъ, то, при объясненіи каждаго факта требуетъ вспомогательныхъ подстановокъ, побочныхъ ипотезъ, которыхъ, наконецъ, накопляется такое множество, что онѣ становятся въ забавное противорѣчіе другъ къ другу, и ипотеза, необходимая для объясненія такого-то явленія, легко разрушается ипотезой, нужной для объясненія другаго явленія. Поэтому у людей, слѣдующихъ этой доктринѣ, несообразности, вопіющія противорѣчія -- самая ходячая монета: смиреніе уживается у нихъ рядомъ съ высокомѣріемъ, любовь къ ближнему съ покойнымъ созерцаніемъ его долговременныхъ мученій; авторитетъ попираетъ своими ногами права разума, а въ другомъ случаѣ разумъ насилуетъ свою собственную природу, чтобъ доказать неразумное.-- Какіе люди хватаются за эту доктрину? Преимущественно люди ничему неучившіеся или мало учившіеся, но чувствующіе потребность опереться на что-нибудь прочное. Какое лекарство отъ ихъ увлеченія? Ученіе и ученіе. Нѣкоторыя науки особенно-полезны въ этомъ случаѣ: математическія, какъ гимнастика мысли, астрономія, указующая необъятность сотвореннаго, исторія, представляющая дѣйствительный прогрессъ человѣчества, наконецъ, философія... Виноватъ, я забылъ знаніе языковъ -- это сильное противоядіе ограниченнымъ средствамъ просвѣщенія. Само собою понятно, что я не включаю сюда языка славянскаго, во-первыхъ, потому-что Шишковъ давно ужо доказывалъ его тождество съ русскимъ, а во-вторыхъ, потому-что хотя мнѣніе Шишкова отвергнуто, но языкъ славянскій есть основаніе русскаго, мы учимся ему въ колыбели,-- онъ наша собственность, наше родное достояніе.

Вотъ все, что на сей разъ имѣлъ я сказать вамъ. Повторяю мою покорнѣйшую просьбу: объяснить для меня непонятное. Сдѣлайте одолженіе, не сочтите этого дѣда мелкимъ, а меня образованнымъ. Дайте вашему воображенію еще больше воли, нежели я далъ своему. Вы ничему почти не учились: я вдвойнѣ ничему не учился. Я меньше чѣмъ дикарь: я кандидатъ въ дикари. Я даже не ребенокъ, а только претендую на ребенка. Не смѣю думать, чтобъ я не родился (это было бы слишкомъ для меня уничижительно), но я нахожусь именно въ томъ состояніи, которое предшествуетъ вашему. Мое незнаніе -- эссенція вашего незнанія; я меньше чѣмъ ничто: я два раза ничто.-- Прошу васъ не заботиться также о слогѣ и красотѣ выраженіи: дѣло въ дѣлѣ и въ правдѣ дѣла, а не въ слогѣ. Если найдутся грамматическія ошибки,-- но бойтесь; я вѣдь могу вообразить, что вы не знаете даже грамматики. Переслать свой отвѣтъ можете вы слѣдующимъ образомъ: не дѣлать сначала пакета на мое имя, а просто завернуть письмо въ одинъ пакетъ, съ надписью:. Въ Петербургъ, въ Контору Отечественныхъ Записокъ, съ передачею такому-то. Контора доставитъ мнѣ, не распечатывая пакета.

За симъ, пожелавъ вамъ всѣхъ благъ особенно здоровья, честь имѣю быть

вашъ,
милостивый государь,
покорнѣйшій слуга
Сто-одинъ.

13 января 1847.

"Отчечественныя Записки", No 2, 1847