Гоголь Николай Васильевич - Ночи на вилле

Николай Васильевич Гоголь

Ночи на вилле.

Они были сладки и томительны, эти бессонные ночи. Он сидел больной в креслах. Я при нем. Сон не смел касаться очей моих. Он безмолвно и невольно, казалось, уважал святыню ночного бдения. Мне было так сладко сидеть возле него, глядеть на него. Уже две ночи как мы говорили друг другу: ты. Как ближе после этого он стал ко мне! Он сидел всё тот же кроткий, тихий, покорный. Боже, с какою радостью, с каким бы веселием я принял бы на себя его болезнь, и если бы моя смерть могла возвратить его к здоровью, с какою готовностью я бы кинулся тогда к ней.

Я не был у него эту ночь. Я решился, наконец, заснуть ее у себя. О, как пошла, как подла была эта ночь вместе с моим презренным сном! Я дурно спал ее, несмотря на то, что всю неделю проводил ночи без сна. Меня терзали мысли о нем. Мне он представлялся молящий, упрекающий. Я видел его глазами души. Я поспешил на другой день поутру и шел к нему как преступник. Он увидел меня лежащий в постеле. Он усмехнулся тем же смехом ангела, которым привык усмехаться. Он дал мне руку. Пожал ее любовно: "Изменник!" сказал он мне. "Ты изменил мне." -- "Ангел мой!" сказал я ему. "Прости меня. Я страдал сам твоим страданием, я терзался эту ночь. Не спокойствие {- 325 -} был мой отдых, прости меня!" Кроткий! Он пожал мою руку! Как я был полно вознагражден тогда за страдания, нанесенные мне моею глупо проведенною ночью. -- "Голова моя тяжела", сказал он. Я стал его обмахивать веткою лавра. -- "Ах, как свежо и хорошо!" говорил он. Его слова были тогда, что они были! Что бы я дал тогда, каких бы благ земных, презренных этих, подлых этих, гадких благ, нет! о них не стоит говорить. Ты, кому попадутся, если только попадутся, в руки эти нестройные слабые строки, бледные выражения моих чувств, ты поймешь меня. Иначе они не попадутся тебе. Ты поймешь, как гадка вся груда сокровищей и почестей, эта звенящая приманка деревянных кукол, называемых людьми. О, как бы тогда весело, с какою бы злостью растоптал и подавил всё, что сыплется от могущего скиптра полночного царя, если б только знал, что за это куплю усмешку, знаменующую тихое облегчение на лице его.

-- "Что ты приготовил для меня такой дурной май!" сказал он мне проснувшись, сидя в креслах, услышав шумевший за стеклами окон ветер, срывавший благовония с цвевших диких жасминов и белых акаций и клубивший их вместе с листками роз.

В 10 часов я сошел к нему. Я его оставил за 3 часа до этого времени, чтобы отдохнуть немного и чтобы доставить какое-нибудь разнообразие, чтобы мой приход потом был ему приятнее. Я сошел к нему в 10 часов. Он уже более часу сидел один. Гости бывшие у него давно ушли. Он сидел один, томление скуки выражалось на лице его. Он меня увидел. Слегка махнул рукой. -- "Спаситель ты мой!" -- сказал он мне. Они еще доныне раздаются в ушах моих, эти слова. "Ангел ты мой! ты скучал?" -- "О, как скучал!" отвечал он мне. Я поцеловал его в плечо. Он мне подставил свою щеку. Мы поцеловались. Он всё еще жал мою руку.

НОЧЬ 8.

Он не любил и не ложился почти вовсе в постель. Он предпочитал свои кресла и то же свое сидячее положение. В ту ночь ему доктор велел отдохнуть. Он приподнялся {- 326 -} неохотно и, опираясь на мое плечо, шел к своей постеле. Душинька мой! Его уставший взгляд, его теплый пестрый сертук, медленное движение шагов его... Всё это я вижу, всё это передо мною. Он сказал мне на ухо прислонившись к плечу и взглянувши на постель: "Теперь я пропавший человек." -- "Мы всего только полчаса останемся в постеле", сказал я ему. "Потом перейдем вновь в твои кресла."

Я глядел на тебя, мой милый, нежный цвет! Во всё то время, как ты спал или только дремал на постеле и в креслах, я следил твои движения и твои мгновенья, прикованный непостижимою к тебе силою.

Как странно нова была тогда моя жизнь и как вместе с тем я читал в ней повторение чего-то отдаленного, когда-то давно бывшего. Но, мне кажется, трудно дать идею о ней: ко мне возвратился летучий свежий отрывок моего юношеского времени, когда молодая душа ищет дружбы и братства между молодыми своими сверстниками и дружбы решительно юношеской, полной милых, почти младенческих мелочей и наперерыв оказываемых знаков нежной привязанности; когда сладко смотреть очами в очи и когда весь готов на пожертвования, часто даже вовсе ненужные. И все эти чувства сладкие, молодые, свежие -- увы! жители невозвратимого мира -- все эти чувства возвратились ко мне. Боже! Зачем? Я глядел на тебя. Милый мой молодой цвет! Затем ли пахнуло на меня вдруг это свежее дуновение молодости, чтобы потом вдруг и разом я погрузился еще в большую мертвящую остылость чувств, чтобы я вдруг стал старее целыми десятками, чтобы отчаяннее и безнадежнее я увидел исчезающую мою жизнь. Так угаснувший огонь еще посылает на воздух последнее пламя, озарившее трепетно мрачные стены, чтобы потом скрыться на веки и {На этом рукопись обрывается}

Примечания:
НОЧИ НА ВИЛЛЕ.

I.
ИСТОЧНИКИ ТЕКСТА.

Автограф Пушкинского Дома (Института Литературы) Академии Наук СССР.

II.

Отрывок "Ночи на вилле" в первый раз напечатан Кулишом, в первом томе "Записок о жизни Гоголя" (стр. 227--230), по тому же, вероятно, (единственному) автографу, которым располагаем сейчас и мы. Автограф из собрания Ефремова (куда поступил от Погодина) -- на двух листках желтовато-белой почтовой бумаги in 8o, без знаков, четким почерком. "Гоголь вел" -- читаем в "Записках" -- "род дневника, которого сохранилось две осьмушки. Существовало ли продолжение -- неизвестно; но в этих листках недостает средины, как видно из того, что на одном листке написано: "Ночь 1-ая", а на другом: "Ночь 8-ая"". В этом описании лишь под один признак не подойдет наша рукопись Пушкинского Дома: заголовка "Ночь 1-ая" в ней не находим (см. выше факсимиле). Не во всем соответстствует ей и самый текст "Ночей", как он дан Кулишом: кроме подновления орфографии и языка, есть у Кулиша и более разительные отклонения от сохранившегося подлинника: вм. "сокровищей" -- "сокровищ"; вм. "называемых" -- "названных"; вм. "за стеклами" -- "по стеклам"; вм. "томление скуки выражалось" -- "томление, скука выражались" вм. "мгновенья" -- "мановенья"; вм. "целыми десятками" -- "целым десятком"; сделан, наконец, и один явно цензурный пропуск, -- отсутствуют слова: "что сыплется от могущего скиптра {718} полночного царя". Прочие отступления от гоголевского автографа проще всего объяснять небрежностью; лишь заголовок "Ночь 1-ая" дает, может быть, право заподозрить, не пользовался ли Кулиш другой рукописью, -- черновиком сохранившейся, -- что объяснило бы и наличность у него ошибочных чтений. Заголовок "Ночь 1-ая" сохранил, впрочем, и Тихонравов, уже несомненно располагавший нашей рукописью. -- См. Соч. Гоголя, 10 изд., т. V, стр. 530, 673. -- При бесспорном тожестве "листков", которыми располагал Тихонравов, с нашим автографом, совершенно необъяснимо иначе как небрежностью наличие у него не только заголовка "Ночь первая", но и нескольких ошибочных чтений Кулиша, из числа приведенных выше ("целым десятком", "названных" и др.). Ошибки эти из 10 изд. (Тихонравова) перешли в следовавшие за ним другие, и таким образом подлинный гоголевский текст отрывка в данном издании воспроизводится впервые.

III.

"Род дневника", по определению Кулиша, "Ночи на вилле" насквозь автобиографичны: под "виллой" подразумевается римская загородная вилла княг. З. Волконской, где в апреле -- мае 1839 г. умирал от чахотки двадцатитрехлетний граф Иосиф Михайлович Вьельгорский, незадолго перед тем прибывший в Рим, в свите наследника (будущего Александра II), вместе с Алексеем Толстым и Жуковским. Иосиф Вьельгорский, сын известного музыкального деятеля и мецената Михаила Юрьевича Вьельгорского, и есть то лицо, о котором, не называя его по имени, говорят "Ночи на вилле". Его умирание, привлекательный характер и предсмертная дружба с ухаживавшим за ним Гоголем нашли себе отклик как в мемуарной литературе, так и в эпистолярной, -- в письмах, в том числе, самого Гоголя: см. "Год в чужих краях (1839). Дорожный дневник М. Погодина", ч. II, М., 1844, стр. 29, 52; "Русский Архив" 1890, кн. 19, стр. 229; письма Гоголя в мае -- июне 1839 г. Погодину, Шевыреву, Балабиной и др. -- В первых числах июня Вьельгорский умер; 5-м июня датировано последнее из посвященных ему писем Гоголя (к А. С. Данилевскому).

Близость указанных эпистолярных отзывов к отрывку "Ночи на вилле" заставляет относить возникновение "Ночей" к тому же периоду времени, что и самые письма, -- с одной, впрочем, оговоркой: отрывок написан, несомненно, после смерти Вьельгорского, а не в период бдений Гоголя над больным, как полагали Кулиш и Тихонравов. Что в отрывке речь идет об умершем уж человеке, явствует из неизменно повторяющегося всюду прошедшего времени, из частого употребления таких слов, как: "тогда", "доныне" ("Его слова были тогда"; "Что бы я дал тогда"; "Они еще доныне раздаются в ушах моих, эти слова"), {719} из элегически-мемуарного, наконец, тона некоторых описаний, который, при хронологической близости описываемого, понятен лишь по отношению к умершему. Датировка "Ночей на вилле", предложенная Кулишом ("во время болезни графа Иосифа Вьельгорского") и принятая Тихонравовым ("в конце мая 1839 года") нуждается поэтому в исправлении: "Ночи" написаны не раньше смерти Вьельгорского, т. е. не раньше первых чисел июня 1839 года. Они имеют таким образом характер не дневника (как думали Кулиш и Тихонравов), а скорее мемуаров. Отсюда -- и некоторая литературность отрывка, расчет на впечатление читателя. В избранный круг читателей, на которых рассчитаны были (только в виде, разумеется, рукописи) "Ночи", могли входить, в первую очередь, родители покойного, особенно -- мать, не присутствовавшая (как и отец) при кончине сына и нуждавшаяся поэтому в каком-то рассказе о ней. Роль вестника взял на себя как-раз Гоголь: он выехал навстречу графине Л. К. Вьельгорской и первый объявил ей о смерти сына. В этот период посредничества между умершим другом и его родителями, когда Гоголю, несомненно, приходилось и припоминать и пересказывать много раз мельчайшие подробности об умершем, он и мог попытаться облечь свой рассказ в литературную форму.

Кроме родителей, этого могли ожидать от него друзья умершего, а в числе их -- Жуковский, в Рим прибывший одновременно с Вьельгорским, при его смерти однако же не присутствовавший (из-за отъезда с наследником в Неаполь). Общением с Жуковским в Риме, в январе -- феврале 1839 г., могла быть подсказана Гоголю самая форма "Ночей" -- форма поэтической эпитафии. Не говоря уже о стихотворных опытах Жуковского в этом юнговском жанре, к моменту встречи его с Гоголем в Риме относится его выступление также в роли друга-некрологиста. Имеем в виду известное письмо Жуковского к отцу Пушкина. Не знать его в 1839-м году Гоголь, конечно, не мог. При встрече с Жуковским в Риме "первое имя, произнесенное нами", писал Гоголь, "было -- Пушкин". И отзвук рассказов Жуковского о кончине Пушкина слышится уже прямо в майских письмах Гоголя, где идет речь о Вьельгорском. Сближая преждевременную смерть Вьельгорского с смертью Пушкина, свои личные впечатления и чувства -- с чувствами, которыми успел с ним поделиться при встрече Жуковский, Гоголь и самую мысль написать некролог мог позаимствовать у Жуковского же.

Однако, "Ночи на вилле" не были доведены до конца. Это не уменьшает их значения для биографии Гоголя. Замечательно, что ощущение возврата уходящей молодости в эпизоде, нашедшем себе отражение в "Ночах", явилось для Гоголя как бы лишь ответом на соответствующий с его стороны запрос: еще в феврале 1839 г., т. е. до сближения с Вьельгорским, Гоголь писал Данилевскому о том же {720} самом -- и о "деревянеющих силах" старящейся души, и о боязни, "чтобы кора, нас облекающая, не окрепла и не обратилась наконец в такую толщу, сквозь которую в самом деле никак нельзя будет пробиться" ни "живым впечатлениям" юности, ни "прежним чувствам". Испытав затем желанное "дуновение молодости", но в трагическом контрасте со смертью, Гоголь заканчивает некрологический свой отрывок эпитафией этой самой, своей собственной молодости; и хоть и обрывает ее тут на полуслове, но впоследствии не раз возвращается к ней в лирических отступлениях "Мертвых душ".

---------------------------------------------------

Источник текста: Гоголь Н. В. Полное собрание сочинений: [В 14 т.] / АН СССР; Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). -- [М.; Л.]: Изд-во АН СССР, 1937--1952. Т. 3. Повести / Ред. В. Л. Комарович. -- 1938. -- С. 324--326.

Оригинал здесь: http://feb-web.ru/feb/gogol/texts/ps0/ps3/ps3-324-.htm