Шелгунов Николай Васильевич - Женское бездушие

ЖЕНСКОЕ БЕЗДУШІЕ.

(По поводу сочиненій В. Крестовскаго-псевдонимъ.)

В. Крестовскій, по поводу котораго я намѣренъ говорить, не тотъ Всеволодъ Крестовскій, который написалъ "Петербургскія трущобы", сдѣлался юнкеромъ въ какомъ-то кавалерійскомъ полку и желалъ непремѣнно убить г. Буренина на дуэли.

Крестовскій-псевдонимъ не только не дуэлистъ, но даже и не мужчина. Этимъ оглашеніемъ я не думаю дѣлать никакой литературной нескромности, каждый читатель и въ словарѣ Толля и въ каталогѣ Базунова можетъ найти настоящее Крестовскаго, о которомъ мнѣ приходится говорить.

Но сказать, что авторъ -- женщина и прибавить, что авторъ постоянно писалъ изъ провинціи я считаю вполнѣ необходимымъ. Безъ этого указанія невозможно опредѣлить вѣрно степень его литературно-общественныхъ заслугъ.

Совсѣмъ не все равно, гдѣ писать: въ Петербургѣ, въ Москвѣ, въ Рязани, въ Иркутскѣ, въ Николаевскѣ на Амурѣ или въ Парижѣ. На писателя дѣйствуетъ прежде всего міръ, его окружающій. Стеклышко, которое у него предъ глазами, играетъ весьма вяленую роль. Если изъ Николаевска на Амурѣ вы станете писать о петербургскомъ нигилизмѣ, котораго никогда не видѣли, то даже самый непроницательный читатель замѣтитъ, что ваше умственное око -- снарядъ совершенно непригодный для астрономическихъ разстояній, особенно если оно окружено непроницаемымъ туманомъ болотныхъ провинціальныхъ испареній. Писатель изъ киргизовъ можетъ быть самымъ прогрессивнымъ киргизомъ; но если онъ не видѣлъ ничего, кромѣ Букѣевской орды и былъ только разъ въ пограничномъ Новоузенскѣ, то вы окажете великую услугу русской литературѣ, если попросите его ничего не писать О Россіи. Своими рѣзкими сравненіями я не желаю сказать ничего непріятнаго Крестовскому-псевдониму.

Но станетъ ли прогрессивный писатель жить добровольно въ провинціи? Только эстетики могутъ воображать, что описывать темныя лиліи, смотрящіяся въ лужи, значитъ заниматься литературой. Литература -- не живопись. Живописецъ и въ полярныхъ льдахъ можетъ найти себѣ болѣе богатый матеріалъ, чѣмъ въ Парижѣ. Но для литератора и публициста въ Ледовитомъ океанѣ нѣтъ ничего кромѣ льдовъ и бѣлыхъ медвѣдей, а ему нужны люди.

Литераторъ, какой бы онъ тамъ ни былъ, всегда представитель умственнаго элемента; онъ всегда самый умный и знающій человѣкъ изъ того лагеря, партіи, фракціи или кружка, во главѣ которыхъ онъ стоитъ.

Вы укажете на литераторовъ и публицистовъ, которыхъ вы не находите умными. Но вѣдь это только значитъ, что вы не одного съ ними лагеря, но вовсе не значитъ, чтобы они были не на своемъ мѣстѣ. Ученый, подготовлявшій профессора; профессоръ, подновляющій учителя гимназіи; учитель гимназіи, подготовляющій женскаго учителя -- только разныя степени знаній и развитія; но всѣ они служатъ одному дѣлу -- образованію; всѣ они авторитеты для своихъ учениковъ.

И каждый литературный органъ имѣетъ своихъ читателей, которыхъ онъ подготовляетъ къ высшему разряду мыслей, стремленій и чувствъ. Даже "Заря" и "Всемірный трудъ", изображающіе собою литературный приготовительный классъ, дѣлаютъ свое дѣло, хотя, конечно, они могли бы дѣлать его и лучше. Но если у насъ недостатокъ даже въ хорошихъ профессорахъ, то совершенно безполезно негодовать на провидѣніе, что въ деревенскія школы не находится другихъ учителей, кромѣ унтеръ-офицеровъ.

Педагогическія услуги унтеръ-офицеровъ отъ этого нисколько не умаляются, но только, если вамъ придется учредить женскій университетъ, то отставныхъ унтеръ-офицеровъ вы, конечно, не пригласите въ профессора.

Бѣлинскій говорилъ, что каждый человѣкъ садится, наконецъ, на свою палочку. И это совершенію вѣрно, ибо каждый ищетъ свое мѣсто въ природѣ и не успокаивается, пока его не найдетъ. Если вы упражняетесь въ астрономическихъ наблюденіяхъ блестящихъ точекъ прогрессивнаго горизонта изъ болотъ провинціи, то значитъ вамъ нѣтъ никакого дѣйствительнаго дѣла до этого горизонта. Человѣкъ тамъ, -- гдѣ онъ живетъ. Я живетъ онъ тамъ, гдѣ борется за свою и чужую жизнь. Если бы пруссаки вздумали взять Парижъ изъ Берлина -- это не было бы войной. Русскій литераторъ, пишущій серьезную статью о курганѣ, въ которомъ онъ нашелъ 20 мѣдныхъ копѣекъ, можетъ гордиться своими археологическими заслугами, но ему слѣдуетъ скромно умалчивать о томъ, что онъ живой человѣка..

Поэтому же если вы живете въ провинціи -- не рисуйтесь платоническою любовію къ умственному движенію Петербурга. Кому по его способности и энергіи нуженъ Петербургъ, тотъ и идетъ въ Петербургъ; а кто живетъ въ провинціи и только вздыхаетъ о Петербургѣ, тому ничего и не нужно, кромѣ провинціи. Такой человѣкъ можетъ быть хорошимъ унтеръ-офицеромъ и честнымъ сельскимъ учителемъ; онъ можетъ быть превосходнымъ сотрудникомъ "Московскихъ вѣдомостей", "Зари", "Биржев. Вѣдомостей", Всемірнаго труда" и "Губернскихъ вѣдомостей", но ему не позволяется гордиться воображаемыми заслугами не по чину, не позволяется считать себя студентомъ университета, потому что онъ гимназистъ. Но вы боитесь, что если всѣ пойдутъ въ Петербургъ, но останется никого въ провинціи. Благодаря Бога, для провинціи въ каждой странѣ земного шара всегда есть больше людей, чѣмъ для столицы.

Не было еще примѣра, чтобы люди выдающихся способностей и энергіи удовлетворялись провинціальною жизнію. Бѣлинскій изъ пензенской глуши ушелъ въ Москву. Но и въ Москвѣ онъ не остался. Московскій періодъ дѣятельности Бѣлинскаго, когда онъ вѣровалъ, что все дѣйствительное разумно, былъ періодомъ его отсталости. Когда Бѣлинскій явился наиболѣе прогрессивнымъ дѣятелемъ -- онъ жилъ въ Петербургѣ. Передовые публицисты 60-хъ годовъ тоже не удержались въ провинціи. Никто не усидѣлъ ни въ Саратовѣ, ни въ Нижнемъ Новгородѣ, ни въ Тулѣ, а потянулись къ Петербургу: для крупныхъ рыбъ провинціальныя рѣчки слишкомъ мелководны. Наши лучшіе беллетристы, по своему развитію и жизни, принадлежатъ тоже Петербургу. И зачѣмъ говорить только о литературныхъ талантахъ! Въ Петербургъ тянется всякая способность, всякая сила, все, что хочетъ большаго, чѣмъ даетъ провинція, все, въ провинціи неудовлетворенное. Кто же тянется не къ верху, не къ Петербургу, а кидаетъ якорь жизни въ тихой провинціальной пристани -- тѣ люди второго сорта. Пусть эти люди будутъ олицетвореніемъ всѣхъ христіанскихъ добродѣтелей и рыцарями самой высокой честности,-- такіе люди все-таки лежачіе камни, которые современемъ порастутъ кругомъ мохомъ и только прибавятъ къ болоту новой типы.

II.

Тѣ, кто носитъ въ себѣ чувство неудовлетворенности, кому не сидится на мѣстѣ, кого подмываетъ безпокойный умъ къ новымъ и новымъ перемѣнамъ, -- тѣ у насъ скорѣе иностранцы, чѣмъ свои родные люди. Русскій человѣкъ кротокъ и лѣпивъ. Онъ не любитъ ничего остраго, рѣзкаго, задирающаго; поэтому умѣренность, благонамѣренность и золотая середина найдутъ въ немъ всегда самаго вѣрнаго поклонника. Мы позволимъ скорѣе себя бить, чѣмъ сами станемъ бить. Оно, конечно, добродѣтельно, но больно и невыгодно.

Было время, когда русская журналистика, кипѣвшая новыми идеями, стоявшая въ уровень съ дѣйствительной мыслію Западной Европы, вполнѣ удовлетворяла русскую публику и вела ее впередъ, не стѣсняясь ни послѣдовательностію мысли, ни послѣдовательностію въ выраженіяхъ. На это время русское общество смотритъ теперь, какъ на время юношескаго заблужденія и непозволительнаго азарта. Теперь самый любимый журналъ -- "Вѣстникъ Европы". И это не спроста. Это признакъ времени, характеристическая черта нашего современнаго общества. "Вѣетникъ Европы" въ сущности журналъ безъ всякаго направленія, безъ всякой опредѣленной идеи, безъ всякихъ опредѣленныхъ стремленій; но онъ умѣетъ говорить пространно, ровно, безъ рѣзкости, безъ энергіи мысли, безъ энергіи слова. Онъ умѣетъ говорить для людей, у которыхъ слишкомъ много послѣобѣденнаго времени и мало дообѣденныхъ занятій. Русская провинціальная праздность, плавая въ золотой серединѣ "Вѣстника Европы", думаетъ, что она находится въ центрѣ непогрѣшимой истины. "Вѣстникъ Европы" не петербургскій журналъ, хоть онъ и издается въ Петербургѣ. Въ немъ душа и энергія провинціальныя, душа и энергія всѣхъ тѣхъ людей, которые по лѣтамъ и по нравственной силѣ, начинаютъ уже образовывать геологическій слой русской почвы.

Уже само появленіе "Вѣстника Европы" въ моментъ затишья русской мысли, послѣ бурнаго ея періода, показываетъ, что для слабой, ищущей покоя русской провинціальной головы, потребовалась пища не острая, не шевелящая воображенія и чувства, а простая, безразличная и удобосваримая.

Но очень ошибается мирный провинціальный читатель, если онъ думаетъ, что внѣшнее литературное благоприличіе, нецарапающее, но и невозбуждающее мысли, есть именно та несомнѣнная правда, которая лежитъ въ серединѣ всѣхъ неправдъ, всѣхъ заблужденій, всѣхъ крайностей, всѣхъ порывовъ молодости и всей ретроградствующей старости. И Пилатъ не получилъ отвѣта на вопросъ: "что такое истина"? Неужели вы думаете, что отвѣтъ на него получится отъ "Вѣстника Европы"? Праздность мысли, всякая апатія и всякая лѣнь -- вотъ та золотая середина, которую вы нашли. Не гордитесь вашей воображаемой безусловной правдой, не мучьте себя отыскиваніемъ ея, если вы думаете добросовѣстно, что можете ее найти. Вмѣсто одной очевидности, вамъ непріятной, потому что она слишкомъ неделикатно шевелитъ васъ, вы, найдете другую, болѣе послѣобѣденную, менѣе тревожную, больше подходящую къ потребностямъ вашего организма, ищущаго покоя. Вотъ и все! Вы просто умѣститесь въ глубокомъ пуховикѣ, чтобы лѣниво зѣвать, да потягиваться и окрестите свой теплый пуховикъ громкимъ именемъ центра міровой правды. Спросите тѣхъ, кто живетъ; спросите всѣхъ молодыхъ, стремящихся и ищущихъ, захотятъ ли они сѣсть съ вами рядомъ въ этомъ центрѣ?

В. Крестовскій-псевдонимъ, пристроившій "Большую медвѣдицу" въ "Вѣстникѣ Европы", только всталъ подъ свое знамя, котораго прежде не находилъ. Но онъ всегда служилъ въполку золотой середины, всегда отыскивалъ вѣчной безусловной правды, всегда болѣлъ за упадокъ нравственности, всегда гнушался всякихъ рѣзкостей и всегда принадлежалъ къ числу людей, у которыхъ, какъ говорится, "дыра въ головѣ" (я знаю, что это выраженіе энергично). Только эти люди и ищутъ вѣчной правды, только они становятся археологами и антикваріями; только они превращаются въ историковъ, изслѣдующихъ давно забытое и умершее, вѣчно молятся тѣнямъ прошлаго и боятся живой жизни. Ихъ идеалъ есть умственная середина, напоминающая собою лоскутное одѣяло, въ которомъ вы найдете пеструю смѣсь всякихъ цвѣтовъ, иногда даже треугольники изъ модной матеріи, но давно уже изношенное линючее и старое. Умственный арсеналъ такихъ людей похожъ на комодъ безпорядочной женщины. Такая же удивительно перепутанная смѣсь мыслей и чувствъ всякихъ цвѣтовъ поражаетъ васъ въ букетѣ мысли и этихъ людей. Въ букетѣ есть и бѣлое, и красное, и синее, и зеленое, пахнетъ отъ него немножко и орѣховымъ масломъ, потому что оно лучше простого коноплянаго, пахнетъ отъ него и роснымъ ладономъ, потому что онъ лучше ладона простого. Не найдете вы въ букетѣ только страсти и силы; не найдете только энергіи и способности на починъ. Люди эти охотно бы согласились взять Парижъ изъ Берлина; но къ Парижу не пойдутъ, потому что можно простудиться и захватить насморкъ. Всякая крайность возмущаетъ ихъ нѣжное сердце, ибо они не видятъ въ ней всеобщаго примиренія и братской любви. Ихъ тревожитъ злость, безнравственность и неблагодарность людей, и они весь свой вѣкъ мечтаютъ о христіанской добродѣтели и о безкровной жертвѣ. Это -- низкій сортъ маниловщины, перенесенной въ метафизическій туманъ. Самъ Маниловъ, какъ мужчина, былъ больше практикъ и экономистъ. Онъ, по крайней мѣрѣ, мечталъ о прочныхъ каменныхъ мостахъ и о красивыхъ магазинахъ съ разнообразными товарами. Но читая или слушая Мапиловыхъ-моралистовъ, вы наталкиваетесь постоянно на совершенно безплодныя мечты о какой-то неосязаемой добродѣтели. Все у нихъ благоприлично, благопристойно, опрятно, даже умно, если вы не особенно требовательны и не избалованы смѣлыми мыслями; но въ то же время вы чувствуете, что эти сладкіе безвредные бисквиты -- не говядина и не пирожное, а такъ какая-то печеная рѣпа.

У писателей, отыскивающихъ вѣчную правду, есть и любовь. Но эта любовь васъ не волнуетъ. Ихъ любовь одно изъ внѣшнихъ удобствъ мирнаго покоя. Она такая же печеная рѣпа, какъ и ихъ мысли. Ихъ любовь слиткомъ уютна, робка, нелюдима и боится выходить за заставу своего родного города. Только враждебныя крайности стоятъ на высотѣ, золотая середина всегда въ ямѣ. Отъ этого искатели вѣчной безусловной правды копошатся всегда въ мелочахъ, роются въ самихъ себѣ, точно они устраиваютъ мелочное домашнее хозяйство, гдѣ считается все важнымъ, гдѣ безпокоитъ всякая пылинка, всякая соринка и гдѣ все дѣло въ томъ, чтобы устроить себѣ покой, удобство, отдыхъ. Они, пожалуй, и не прочь отъ рая по всей землѣ, но чтобы этотъ рай далъ кто нибудь въ готовомъ видѣ, сдѣлалъ бы его за насъ, а мы между тѣмъ посидѣли бы у себя въ теплой комнатѣ. Но мы не хотимъ, чтобы цѣль оправдывала средства,-- это правило іезуитовъ и разбойниковъ. Мы прежде всего хотимъ средствъ добродѣтельныхъ, нравственныхъ, благопристойныхъ, вѣжливыхъ, мягкихъ. Мы хотимъ, чтобы историческая арена была гостиной, въ которой люди -- гости во фракахъ, въ лайковыхъ перчаткахъ и круглыхъ шляпахъ; гости кланяются, разшаркиваются, говорятъ другъ другу пріятныя вещи и устраиваютъ міровой порядокъ, какъ какой нибудь великосвѣтскій пикникъ. Люди вѣчной правды очень огорчаются, что Наполеонъ III такъ грубо объявилъ войну Пруссіи, а Пруссія еще грубѣе тотчасъ же ринулась на Францію съ своими пушками и игольчатыми ружьями. Неужели нѣтъ такого розоваго англійскаго пластыря, который можно было бы наложить, гдѣ пристойно, на тѣло Франціи, чтобы Франція стала здорова и счастлива? Нѣжное сердце добродѣтельныхъ искателей вѣчной правды совсѣмъ отучило ихъ смотрѣть дальше заставы ихъ города. Они но умѣютъ находить связь близкаго съ далекимъ, видѣть начало исторіи въ крестьянской избѣ и читать ея продолженіе въ коллективной жизни народовъ. Какая-то лѣнь чувства и мысли, когда нужно думать внѣ своего дома; когда нужно жить внѣ чувствъ и мыслей семейной бесѣды и дружескаго домашняго кружка за чайнымъ столомъ. И эти люди считаютъ себя добрыми людьми, безупречными исполнителями своего христіанскаго долга. О добрые люди! Таковъ и В. Крестовскій-псевдонимъ въ своихъ романахъ и повѣстяхъ. Но вѣдь онъ бытописатель провинціи и золотой середины; развѣ ему можно быть другимъ?

III.

Крестовскій неоспоримый талантъ, если талантомъ считать способность описывать вѣрно и живо. Но у его таланта нѣтъ жизненной точки опоры, корни его въ какомъ-то отдаленномъ прошломъ, а не въ переживаемомъ настоящемъ.

Крестовскій любитъ углубляться въ человѣческую душу и разбирать каждое побужденіе, каждое чувство по ниточкамъ. Онъ превосходно констатируетъ человѣческія ощущенія. Въ его анализѣ вы видите ясно всѣ процессы, совершающіеся во всякой представляемой вамъ на смотръ душѣ, но вы видите только дѣйствія механизма, а не силу, двигающую имъ, только ближайшія послѣдствія, а не первыя причины.

Крестовскій моралистъ, который думалъ много и наблюдалъ много; онъ пріобрѣлъ навыкъ развинчивать человѣка, какъ карманные часы, и показывать читателю всѣ ихъ составныя части, всѣ винтики и колесики. Но развинченныя, кислосладкія, будуарныя души, показываемыя Крестовскимъ, не оставляютъ въ васъ слѣдовъ здоровой энергической мысли, не даютъ вамъ никакого активнаго толчка. Нельзя же жить только своими и чужими психологическими процессами. Это хорошо для богачей.

Крестовскаго можно назвать романистомъ праздныхъ читателей, имѣющихъ слишкомъ много времени для того, чтобы примѣривать на себя страсти и страданія, пассивно страдающихъ героевъ и героинь, которые и сами мучатся душевно только потому, что у нихъ нѣтъ никакого другого дѣла. Этотъ литературный аристократизмъ дѣлаетъ Крестовскаго писателемъ по преимуществу неоставляющимъ за собой никакого слѣда.

При способности анализа, при способности плести тонкія, узорчатыя психологическія кружева, Крестовскій могъ бы составить себѣ громкое имя, а между тѣмъ онъ бывалъ всегда извѣстенъ только между записными читателями и литераторами. Прочитайте "Большую медвѣдицу" и васъ поразитъ сходство съ талантомъ Гончарова. Гончаровъ могъ бы смѣло подписаться подъ "Большой медвѣдицей", хотя Крестовскій не рѣшился бы подписаться подъ "Обрывомъ". Но это произошло бы не отъ того, что Крестовскій считаетъ таланта, Гончарова ниже своего, а отъ того, что въ "Обрывѣ" говорится о такомъ нечесанномъ господинѣ, какъ Маркъ Волоховъ; рисуются сладострастныя положенія и въ глубинѣ всего сіяетъ мрачная бездна злополучнаго обрыва. Все это такая большая неблаговоспитанность и непорядочность, о которыхъ нельзя, говорить ни въ одномъ хорошемъ провинціальномъ обществѣ., Крестовскій смазываетъ свои произведенія какимъ-то удивительнымъ Жакомъ, который заливаетъ всѣ неровности и шероховасти и даетъ всему видъ такого благоприличія и благопристойности, что его повѣсти и романы можно смѣло рекомендовать провинціальнымъ содержательницамъ женскихъ пансіоновъ, какъ "книжки для чтенія". У Крестовскаго даже порокъ ходитъ въ лайковыхъ перчаткахъ.

Но. у Крестовскаго, какъ и у Гончарова, талантъ размѣнялся на мелочи. Оба они не имѣютъ достаточно силы мысли и энергіи характера, чтобы понимать потребности своего поколѣнія и стоять на уровнѣ съ своимъ временемъ. Гончаровъ громитъ русскій прогрессъ положительнымъ нападеніемъ; онъ каррикатуритъ ошибки, усиливаясь довести ихъ до абсурда и даже до негодяйства. Крестовскій совершаетъ ту же операцію изподтишка, путемъ отрицательнымъ. Онъ больше Легализируетъ и, оставляя въ сторонѣ внѣшнія дѣйствія, уводитъ читателя въ лабиринтъ испорченной человѣческой души, думая поселить такимъ образомъ отвращеніе къ пороку и любовь къ добродѣтели. Гончаровъ, отдающійся больше внѣшнимъ подробностямъ, прибѣгаетъ къ сильнымъ эффектамъ; Крестовскій же, владѣя секретомъ густого прозрачнаго лаку, стягиваетъ части развинченной имъ, человѣческой души такъ, что вы видите окрѣпшій холодный студень. Но и Гончаровъ и Крестовскій оба не люди своего времени, и Крестовскій въ этомъ отношеніи еще отсталѣе Гончарова. Крестовскаго спасаетъ мораль, та нравственная почва, на которой онъ стоитъ. Что вы найдете сказать противъ поученій -- не воруй, не лжесвидѣтельствуй, не пожелай жены своего ближняго? Это все такія святыя и вѣчныя истины, противъ которыхъ ничего не скажешь и съ которыми критикѣ дѣлать нечего. Но мы еще не знаемъ, что бы случилось съ В. Крестовскимъ, если бы онъ, высвободившись отъ моральнаго вліянія заряжающихъ его внѣшнихъ истинъ, развернулся съ самостоятельной силой и высказалъ бы свой собственный взглядъ на современность. Мы думаемъ, что если бы ему дать мужскую смѣлость и отнять отъ него женскую скромность, заставляющую его становиться на второй планъ, то и онъ могъ бы написать "Обрывъ." Впрочемъ, я не пророчествую. Это можетъ быть только смѣлое предположеніе и В. Крестовскій только по робости не говоритъ ни за, ни противъ современнаго. Не знаю только, можетъ ли робость оправдывать хоть что нибудь. Прошу читателя обратить вниманіе на слѣдующій фактъ.

Россія переживаетъ теперь 1870 годъ. Прошло уже 10 лѣтъ, какъ русская мысль дала хотя несмѣлый, но все-таки новый поворотъ. Въ эти 10 лѣтъ на обширныхъ поляхъ русскаго интеллекта было дано кровопролитное генеральное сраженіе и нигилизму и реализму; отцы и дѣти въ своей борьбѣ за новое и старое надѣлали столько шума, что о немъ написаны даже толстыя книжки на французскомъ, нѣмецкомъ и англійскомъ языкахъ. И что же? Крестовскій въ "Первой Борьбѣ" и въ "Большой медвѣдицѣ," напечатанныхъ имъ въ 1869 и въ 1870 годахъ, толчетъ о явленіяхъ крѣпостного быта, о людяхъ Россіи до Освобожденія. Значитъ ли это быть человѣкомъ своего времени, значатъ ли это имѣть силу!

Или, нигилизмъ вопросъ мужской и говорить объ отцахъ и дѣтяхъ не женское дѣло. Но и женскій вопросъ считаетъ за собой ровно десятилѣтіе, если предположить, что онъ начался статьей "О женщинахъ" Михайлова. Чѣмъ помогъ Крестовскій разрѣшенію этого вопроса? О немъ толковали у насъ-только мужчины; адвокатомъ женщинъ является какой нибудь Николай Соловьевъ, разсуждающій о мукахъ родовъ и трудности кормленія дѣтей, точно онъ самъ когда нибудь рожалъ. Развѣ женщина-писатель не могла бы принести громадную соціальную пользу всему голодающему и губящему въ борьбѣ съ нуждой свои слабыя силы женскому человѣчеству? Какое слово произнесъ Крестовскій -- женщина-писатель, женщина не молодая, женщина замужняя, женщина, знающая вдоль и поперегъ женщину? Ни одного звука ни за, ни противъ. Живой ли человѣкъ такой писатель?

Когда у живыхъ народовъ намѣчается новое умственное явленіе, когда ихъ поражаетъ новый невиданный фактъ у нихъ, всегда найдутся десятки людей, которые возьмутъ на себя спеціальный трудъ спеціальнаго изслѣдованія новаго и невиданнаго. Если умственное движеніе 60-хъ годовъ, выразившееся въ борьбѣ отцовъ и дѣтей, не есть всероссійское явленіе, а только сектаторство, неужели потому, что оно сектаторство, его слѣдуетъ игнорировать? Какая изъ нашихъ женщинъ-писательницъ -- а ихъ у васъ не мало -- изучила женскій вопросъ и писала о немъ? Ни одна. Развѣ это не печальное доказательство женскаго слабодушія, женской наслѣдственной пассивности? Развѣ это не олицетвореніе извѣстнаго женскаго афоризма: "оставьте меня въ покоѣ, что мнѣ за дѣло". Русскимъ нигилизмомъ интересовались иностранцы; изучать русскія секты пріѣзжалъ въ Россію англичанинъ; а мы, храбрыя русскія женщины, даже и не подумали взглянуть на свой женскій вопросъ. Пусть въ Петербургѣ разшибаютъ себѣ лбы, мы посидимъ себѣ спокойно въ провинціи и подождемъ, чѣмъ все это кончится. Какое вамъ до этого дѣло! Но если нѣтъ дѣла до вопросовъ жизни беллетристамъ, то отчего же и публицистамъ не сказать, какое намъ дѣло до этихъ беллетристовъ? Какое намъ дѣло до таланта и наблюдательности Крестовскаго. Все, что онъ пишетъ -- мелочи ненужныя, ибо въ нихъ не слона жизни, не сила, возбуждающая на дѣло, а какое-то выгораживаніе себя и поученіе другихъ къ выгораживанію. Что намъ въ этой наблюдательности, которая рисуетъ подробно всѣ складки женскаго платья и всѣ мелочи женскаго будуара, какое лицо во снѣ у человѣка красиваго и какое лицо у человѣка некрасиваго; что намъ за дѣло до всѣхъ этихъ живыхъ тѣней?

Крестовскій, какъ моралистъ и эстетикъ, больше констатируетъ; онъ не прогрессирующій идеалистъ, а идеалистъ былого, которое желалъ бы только очистить. Это старая пѣсня всѣхъ моралистовъ. Это своего рода славянофильство и германофильство, ищущее обновленія общества въ быломъ -- въ феодализмѣ и въ армякѣ. Но былое умерло и обновить жизни не можетъ; обновленіе также не удастся, какъ цезаризмъ Наполеону.

Такіе люди и таланты, какъ Крестовскій, у которыхъ все добродѣтельно и благоприлично, все гладко-и безобидно, все проникнуто чистотой безукоризненной, но осторожной морали, легче всего вводятъ въ заблужденіе. Въ сущности же ихъ произведенія гораздо вреднѣе для жизни всякихъ "Обрывовъ". Г. Гопчаровъ выбранился, и всякій вонялъ, что онъ бранится и всѣ порядочные люди отъ него отвернулись. Но гладкая благоприличномъ Крестовскаго, смазывающая васъ прозрачнымъ лакомъ неподвижности, есть философія застоя. Эта скромная благоприличность тиха, какъ богомолка, и ядовита, какъ ханжа. Съ подобнымъ замаскированнымъ зломъ нужно бороться сильнѣе и не щадить его, если оно и" издается на дорогѣ. Въ философіи Крестовскаго есть своеобразность. Но это философія графа Толстого, только болѣе скромная и въ женскомъ платьѣ; болѣе безобидная и болѣе деликатная, какъ женщина, но въ сущности стремящаяся къ той же голубиной непосредственной мудрости и проповѣдующая всѣмъ слабымъ смиреніе и покорность.

IV.

Въ своей объективной изолированности Крестовскій, отстранившійся отъ всѣхъ вопросовъ времени и даже отрекшійся отъ своего мола, все-таки голосъ изъ Россіи. Это голосъ человѣка, давно уже странствующаго по степямъ и дебрямъ своей страны и собравшаго толстый букетъ всякихъ цвѣтовъ. Если въ этомъ букетѣ нѣтъ цвѣтовъ яркихъ, красивыхъ, ароматическихъ; если отъ него пахнетъ нѣсколько сыростью, то это потому, что г. Крестовскій не посѣщалъ плодородной русской полосы, и срывалъ цвѣты не съ сильной почвы, а путешествовалъ въ моховыхъ болотахъ. Чтожъ, и это ничего. Посмотримъ, что за цвѣты растутъ на русскихъ заболотѣвшихъ мѣстахъ.

Мы не станемъ смотрѣть на мужскіе цвѣты букета. Послѣ героевъ, нарисованныхъ беллетристами сороковыхъ годовъ, и послѣ героевъ, которыхъ дала беллетристика шестидесятыхъ годовъ, мужчины-моховики Крестовскаго не представляютъ никакого интереса. Его герои имѣютъ нѣкоторыя и своеобразныя особенности, но эти особенности такъ ничтожны, что рѣшительно не стоитъ тратить труда, чтобы устанавливать разницу между ними и другими безличными героями, созданными русскимъ провинціальнымъ болотомъ. Въ грудѣ кирпичей, изъ которыхъ строится домъ, каждый кирпичъ имѣетъ нѣчто свое; но стоитъ ли заниматься изслѣдованіемъ, чѣмъ одинъ кирпичъ отличается отъ другого -- все это кирпичи и всѣ они пойдутъ безразлично въ одну кучу. Провинціальные герои, рисуемые Крестовскимъ, такіе же кирпичи. Выстройте изъ этихъ кирпичей домъ въ любомъ уѣздномъ городѣ, и все это будетъ уѣздный домъ, куда его ни поставьте. Переселите всѣхъ жителей Калуги въ Пензу и всѣхъ жителей Пензы въ Калугу -- развѣ Пенза не останется прежней Пензой, а Калуга -- Калугой?

Но относительно женскихъ характеровъ, мы желаемъ возложить на Крестовскаго большее упованіе. Когда о женщинѣ пишетъ мужчина, мы имѣемъ право не довѣрять ему, какъ не довѣряемъ г. Николаю Соловьеву, описывающему боли родовъ, которыхъ онъ, однако, никогда не испытывалъ. Но когда развинчиваетъ женскую душу сама женщина и женщина съ наблюдательностію, съ умомъ, съ способностію къ психологическому анализу, мы настораживаемъ вниманіе, потому что надѣемся услышать что либо новое и поучительное: здѣсь говоритъ спеціалистъ.

Уже съ первыхъ произведеній Крестовскаго вы видите, что его героини -- существа, для которыхъ въ мірѣ очень просторно, которыя, въ большинствѣ случаевъ, не только не отыскиваютъ ощущеній и чувствъ, но нашли, что есть чувства совершенно излишнія. Эти героини совершенно довольны тѣми крошками, которыя имъ достались по наслѣдству.

Обыкновенный типъ провинціальной женщины у Крестовскаго всегда изъ той же глины, изъ которой слѣплены Лизанька, Сашенька и Катенька въ повѣсти "Анна Михайловна". Эти три милыя дѣвицы учились въ пансіонѣ и, какъ говоритъ Крестовскій, вынесли совершенное незнаніе всѣхъ наукъ земныхъ и совершенное убѣжденіе въ ихъ безполезности. Но за то онѣ отличались ловкостью и развязностью, умѣньемъ нарядиться къ лицу и искуствомъ вскружить голову. Времяпровожденіе милыхъ дѣвицъ заключалось въ томъ, что онѣ перебирали съ утра до вечера наряды и бѣжали въ гостиную, если пріѣзжалъ кто нибудь. Съ ранняго утра наряды, потомъ визиты, потомъ обѣдъ, опять наряды, нескончаемое вышиванье въ крошечныхъ пяльцахъ, французскій романъ, читанный три-четыре мѣсяца, тамъ вечеръ, чай, опять гость или сами въ гости. Въ романѣ "Въ ожиданіи лучшаго" Крестовскій говоритъ подробнѣе о женскомъ провинціальномъ воспитаніи. Женщинамъ, говоритъ онъ, натолковали съ дѣтства, что ученость рѣдко обходится безъ педантства. Дѣльные учители, если они бывали у нихъ, казались въ самомъ дѣлѣ скучными педантами, потому что требовали прилежанія и знанія. Учители-угодники, нежелавшіе обременять "эти прелестныя головки" "сутью наукъ" (par une science aride), толковавшіе обо всемъ слегка, такъ хорошо убѣдили, что наука -- страшный звѣрь и женщинамъ ее не надо, что большая часть женщинъ навѣчно осталась при этихъ убѣжденіяхъ. Дамы и дѣвицы этого сорта заботились исключительно только объ элементѣ пріятнаго, легкаго, нѣжнаго, любезнаго. Поэтому онѣ и искали людей "пріятныхъ", ненаводившихъ скуки.

Все воспитаніе женщины приготовляло ее для ожесточенной, нескончаемой и страшной безпощадной борьбы, -- но не думайте,-- борьбы за существованіе. Нѣтъ, для борьбы противъ всякаго прямого человѣческаго чувства и для борьбы противъ любви. Два орудія были признаны самыми лучшими щитами женскаго цѣломудрія -- кокетство и неподвижность. Это были двѣ крайности и ни въ одной изъ нихъ не было правды и откровенности: обѣ были ложью. Холодная, отталкивающая неподвижность была въ сущности напускной, разсчитанной осторожностью, и съ нею воспитанныя дѣвушки Крестовскаго не разстаются, какъ часовой съ ружьемъ. Имъ все кажется, что каждый мужчина.-- Маркъ Волоховъ, каждый городъ -- губительный Кавказъ, и каждая комната, особенно наединѣ съ мужчиной, можетъ очень легко превратиться въ "Обрывъ". Какъ же быть безъ оружія при такой вѣчной войнѣ.

"Но выгони натуру въ дверь -- она влетитъ въ окно".

Скука, всепожирающая скука тяготѣетъ ладъ провинціей, какъ каменная туча. Скука подавляетъ и убиваетъ все. Отъ праздности и скуки -- карты, пересуды, наряды, концерты, театры любителей, балы и нескончаемыя зимнія удовольствія, даже тогда, когда кругомъ голодъ. Есть провинціальные дома, въ которыхъ женщины культируютъ скуку съ такимъ тщаніемъ, точно она экзотическое растеніе, требующее нѣжнаго женскаго ухода. И культированная скука пускаетъ такіе крѣпкіе корни, что заѣдаетъ всякую жизнь.

Но скука хуже голода. Чѣмъ же спасается отъ нее провинціальная женщина? Провинціальная женщина нарядила скуку въ парадный мундиръ и назвала аристократизмомъ. Скука, возведенная въ такое высокое достоинство, явилась величественной праздностію, стремленіемъ къ чему-то возвышенному, идеальному, отрѣшеніемъ отъ мелкихъ заботъ, опошляющихъ человѣка и натирающихъ ему на руки мозоли.

Но какимъ же жить чувствомъ, если нѣтъ жизни, нѣтъ дѣла, не на что тратить силъ? Вы смѣетесь, что провинціальная благовоспитанная дѣвушка читаетъ романъ три-четыре мѣсяца. Зачѣмъ ей читать? Ея чтеніе небольше какъ праздность, какъ праздность и та нескончаемая работа, съ которой она сидитъ за маленькими пяльцами. И вся жизнь провинціальной женщины есть организованная праздность, возведенная въ возвышенный идеалъ. Не знаютъ этой возвышенности только женщины изъ народа. Но развѣ онѣ общество? развѣ онѣ могутъ быть предметомъ для наблюденія романистовъ?

Болѣе тонкія и чувствительныя изъ провинціальныхъ женщинъ Крестовскаго возятся вѣчно въ идеальномъ мірѣ мечтаній и дѣлаютъ изъ своей души какую-то игрушку. Онѣ такъ счастливы, что чувствуютъ въ себѣ душу, что всѣми силами придумываютъ для нея какъ можно больше дѣла. У нихъ всегда найдется внутренняя борьба, онѣ всегда отроютъ въ себѣ Фауста и Мефистофеля, между которыми считаютъ долгомъ колебаться. Онѣ усложняютъ свою жизнь всѣмъ, чѣмъ только могутъ ее усложнить. Но не ищите у нихъ ни принципа, ни одного выработаннаго убѣжденія -- у нихъ всегда ихъ два, всегда есть черное и есть бѣлое, всегда есть добро и есть зло, между которыми онѣ устраиваютъ свои качели. У нихъ долгъ всегда борется съ стремленіями, всегда онѣ между страхомъ и надеждою и никогда онѣ не съумѣютъ усвоить себѣ простыхъ, несложныхъ, но крѣпкихъ понятій съ твердой вѣрой только въ одно. И это еще лучшія, болѣе мыслящія провинціалки!

Душа такихъ женщинъ самая несчастная изъ всего, что только можно себѣ представить несчастнаго въ мірѣ. Эта несчастная душа вѣчно разрывается между двумя крайностями -- между неудовлетвореннымъ стремленіемъ къ идеалу и фактамъ уѣздной жизни. Безпомощная въ своей слабости, провинціальная двоящаяся женщина склоняется предъ всякимъ болѣе сильнымъ обстоятельствомъ, поступаетъ противъ себя и идетъ, куда не хочетъ. И тогда-то идеализмъ ея является ея мучителемъ; начинается внутренняя борьба, упреки всякихъ родовъ, угрызенія совѣсти, раскаяніе, сожалѣніе, стыдъ передъ собою и презрѣніе къ себѣ.

Даже болѣе счастливыя, въ родѣ Анны Михайловны, и въ тѣхъ нѣтъ толку. Анна Михайловна читала много и безъ разбора, мечтала сколько могла вынести голова, жила у отца совершенно свободно и безъ дѣла, создала идеалъ человѣческихъ совершенствъ -- и влюбилась въ перваго попавшагося мужчину, совершенно непохожаго на идеалъ. Отецъ умеръ и Анна Михайловна пристроилась въ домѣ у своего дяди, гдѣ ее грызли съ утра до вечера, потому что считали выше Лизаньки, Сашеньки и Катеньки и боялись, что она отобьетъ жениховъ. Анна Михайловна слушала, блѣднѣя, оскорбленія, но отдѣлывалась только сознаніемъ своей правоты и только въ немъ черпала свою силу. Сначала Анну Михайловну очень мучили эти оскорбленія, но потомъ у нея окрѣпло сердце, и она плакала только въ крайнемъ случаѣ, когда лопалось терпѣніе. Наконецъ оскорбленія дошли до того, что ее, чистую, идеальную дѣвушку, назвали любовницей Окольскаго. Только тутъ Анна Михайловна бросила домъ, который ей давно слѣдовало бросить. Къ счастію для непріученной къ дѣлу Анны Михайловны В. Крестовскій приберегъ 20 душъ. И Анна Михайловна, по словамъ Крестовскаго, еще лучшая изъ провинціальныхъ женщинъ!

Я знаю, что Анну Михайловну можно назвать даже глупой за то, что она дотерпѣлась до оскорбленія и не ушла раньше изъ дома Семена Сергѣевича, но вѣдь такъ могла бы поступить женщина непровинціальнаго міровоззрѣнія, небезпомощная идеалистка, которой непремѣнно нужна борьба, нужно колебаніе, нужно, чтобы ее непремѣнно что нибудь сосало и грызло, чтобы она играла съ этимъ врагомъ въ кошку и мышку, сентиментальничая своими привязанностями. У такихъ женщинъ рѣшимость и отвага являются только тогда, когда ихъ бьютъ обухомъ по лбу. Какое противорѣчіе идеальной нѣжности души съ толстокожестью!

Но при идеализмѣ и быть иначе не можетъ. Онъ заставляетъ душу искать непремѣнно того, чего нѣтъ и вызывать насильно жизнь тамъ, гдѣ ея не существуетъ. Ему нужно насильно прозу и мелочь наряжать въ нѣчто болѣе красивое и позолачивать гниль, чтобы обманывать самого себя. Отъ того въ провинціяльной мелкой жизни нѣтъ мелочей и все велико, потому что вся жизнь сложилась изъ мелочей и ничего великаго нѣтъ. Отъ этого для провинціяльной женщины, запутавшейся въ мелочахъ, все важно и все составляетъ вопросъ жизни. Если отъ провинціяльной женщины отнять всѣ мелочи, -- что же останется ей? Будьте великодушны.

Но воображаемый аристократизмъ утонченныхъ чувствъ и идеализма приводитъ и къ другимъ результатамъ. Образчикъ чего Крестовскій даетъ въ "Полинѣ". "Такія хорошенькія не пропадаютъ, говоритъ она. Что мнѣ сгинуть за пяльцами? Вотъ у Фоса 5 р. мнѣ дали за коврикъ, а я полгода за нимъ сидѣла! Чтожъ мои сверстницы, потому что онѣ графини да княжны, безобразныя, глупѣе меня, ловкія потому только, что на нихъ корсеты Жослень съ подушками -- онѣ будутъ нарядны, будутъ нѣжиться, веселиться, выѣзжать, а развѣ и этого не стою? Развѣ я этого не хочу? Развѣ я живу? Я должна трудиться день и ночь, чтобы у меня былъ хлѣбъ насущный! Да меня не выучили трудиться! Да я не хочу трудиться! Меня никто не смѣетъ заставить трудиться! Довольно того, что я хороша!" -- "Сумасшедшая, спрашиваетъ мать,-- гдѣ ты набралась такихъ понятій, гдѣ ты слышала?" -- "Въ благородныхъ великосвѣтскихъ благочестивыхъ мѣстахъ, тамъ, куда вы водили меня, милая маменька, отвѣчаетъ дочь."

Эгоизмъ, мелочность чувствъ, своекорыстіе, узость интересовъ вѣчное погруженіе въ себя, вѣчная игра своей собственной душой и праздный анализъ ничтожныхъ собственныхъ ощущеній, вѣчная изолированность жизни въ четырехъ стѣнахъ и полное разобщеніе съ интересами другихъ людей, если они не живутъ въ этихъ стѣнахъ, вотъ что портило и портитъ провинціальную женщину. Эгоизмъ огрубилъ женщину и онъ же научилъ со возвести тупость чувства и мысли въ идеалъ нѣжности безъ дѣйствительной нѣжности и любви безъ любви.

Крестовскій почти во всякой своей повѣсти и во всякомъ романѣ нападаетъ на провинціальный аристократизмъ. Въ немъ онъ видитъ источникъ мелочности чувствъ зачерствѣвшаго сердца и мелочности ума, окрѣпшаго на мелкихъ комбинаціяхъ мелкихъ стремленій.

По словамъ Крестовскаго, провинціальный аристократизмъ женщины есть всегда стремленіе къ индивидуализму, къ своекорыстію, къ разобщенію, къ выдѣленію человѣка въ особнячество. И какъ должно быть наболѣло сердце автора ненавистію къ этому злу:-- ни въ одной повѣсти ни въ одномъ романѣ онъ не обойдетъ его молчаніемъ. Правда, его нападки на аристократизмъ не такъ убійственны, какъ игольчатыя ружья; это скорѣе булавочные уколы, послѣ которыхъ живется очень здорово. По для насъ важно не то. Мы узнаемъ изъ Крестовскаго, что такое наша провинціальная женщина; мы понимаемъ причину нашей провинціальной отсталости и причину женскаго безсилія. "Женщина, говоритъ Крестовскій, "Въ старомъ горѣ" -- заставляетъ надъ собою задумываться. У женщинъ не дурная натура, но отчего изъ нихъ такъ мало хорошихъ. Правда, что воспитаніе, впечатлѣнія дѣтства портятъ много; но въ нихъ есть еще какой-то холодный эгоизмъ, беззаботный и тупо-безпощадный. Онѣ смотрятъ сложа руки, какъ трудится ихъ отецъ, мужъ, братъ; онѣ требуютъ уваженія, попеченія, баловства, точно это оброкъ, который имъ обязаны платить мужчины; онѣ отстраняются отъ всякаго дѣла внѣ ихъ дома и оправдываютъ свою безчувственность тѣмъ, что не зачѣмъ приниматься, если знаешь, что не поможешь или не сладишь. "Ахъ Боже! Мнѣ какое дѣло! говоритъ обыкновенно женщина."

Но, можетъ быть, все это прошлое, все это порожденіе крѣпостного быта и изчезло съ крѣпостнымъ бытомъ? Не знаю. Крестовскій не говоритъ этого нигдѣ, ни даже въ тѣхъ романахъ, которые онъ пишетъ теперь. Что въ провинціи есть и нравственно здоровыя женщины -- это вѣрно. Но такъ же вѣрно и то, что за тѣмъ слоемъ, который Крестовскій избралъ своею мишенью, лежитъ очень толстый новый слои, который только теперь начинаетъ оттаивать. А оттаиваніе начинается всегда съ внѣшняго подражанія. Женскія гимназіи не для дочерей купечества и современная литература не для нихъ. Шиньоны и асамблеи -- вотъ до чего доросли еще пока купеческія дочки; маменьки же повязываютъ голову косынками и до сихъ поръ.

Конечно, послѣднія десять лѣтъ не прошли совсѣмъ безъ слѣда для провинціи. Многія рѣзкости сгладились и барство, лишившееся своихъ средствъ, притихло. Но вмѣсто однихъ баръ выступаютъ другіе и вмѣсто одного идеализма явился на смѣну другой. Какъ будто это не все равно! Новый идеализмъ есть та же раздвоенность между возвышенными стремленіями и окружающимъ всемогущимъ фактомъ провинціальной пустоты, скуки и безжизненности. Благовоспитанная женщина сдѣлалась либералкой и заигрываетъ теперь также съ либерализмомъ, какъ заигрывала прежде съ возвышенными стремленіями своей вѣчно непонятой и вѣчно ищущей чего-то души. Новая игрушка красивѣе старой, но она все-таки игрушка. Самостоятельность, свобода, независимость, трудъ -- все это куколки, которыя провинціальная женщина показываетъ себѣ въ зеркало и которыми она любуется издали. Г. Николай Соловьевъ совершенно правъ, когда говоритъ, что въ провинціи женскаго вопроса не увидишь и не поймешь. Что есть энергическаго изъ провинціальныхъ женщинъ, то въ провинціи не остается, а что остается, то только идеальничаетъ и черствѣетъ, скучаетъ и пошлѣетъ въ индивидуализмѣ. Предразсудокъ не выѣхалъ еще ни изъ одной заставы ни одного провинціальнаго города.

VI.

Домашнее воспитаніе провинціальной женщины выдумано не сегодня. Это цѣлая закопченная система преемственно-передавшаяся изъ поколѣнія въ поколѣніе. Это мудрость вѣковъ. А мудрость вѣковъ знала очень хорошо, чего хочетъ и къ чему слѣдуетъ готовить женщину. Мудрость вѣковъ знала, какое мѣсто въ русской природѣ отвела жизнь женщинѣ. Женщина готовилась для замужества. Но замужество для женщины не одно простое сожительство; замужество для женщины все -- свобода, власть, соціальное положеніе, гражданскія права. Это больше, далеко больше, чѣмъ для гимназиста получить четырнадцатый классъ. Чтобы стать полноправнымъ человѣкомъ, для женщины былъ только одинъ путь -- сдѣлаться женой. И вотъ вся жизнь провинціяльной дѣвушки сложилась въ направленіи честолюбія -- замужества. Воспитаніе не имѣло другой цѣли, какъ только облегчить дѣвушкѣ достиженіе ея идеала. Поэтому курсъ ея факультетскихъ знаній имѣлъ въ виду только развивать таланты. Умъ и практическія знанія въ росписаніи факультетскихъ предметовъ не стояли. Утонченное воспитаніе провинціяльной женщины заключается только въ томъ, чтобы дѣлать ее пріятною. Одинъ московскій публицистъ упрекнулъ мужчинъ въ томъ, что они говорятъ съ женщинами только о любви. Но я бы желалъ знать, о чемъ другомъ можно говорить съ благовоспитанной провинціяльной дѣвушкой, когда для нея не существуетъ на свѣтѣ никакихъ другихъ вопросовъ. Точно васъ найдутъ пріятнымъ, если вы станете разсуждать о литературѣ, политикѣ, русскихъ вопросахъ. Конечно, если вы женихъ или можете быть женихомъ, то и политическій разговоръ покроется розовымъ цвѣтомъ пріятнаго. Ну, а если вы не женихъ,-- я даже и не знаю, можетъ ли быть пріятенъ тотъ, кто не можетъ бытъ мужемъ?

Но въ провинціи очень слабъ запросъ на серьезные разговоры и между мужчинами. Солидные люди только разсказываютъ, но никогда не говорятъ. Въ провинціи почти нѣтъ говорящихъ людей. Они есть еще, пожалуй, между семинаристами, да невыговаривавшейся молодежью, для которой существуютъ еще вопросы. Но серьезные люди давно уже забыли всякіе вопросы. Вопросы! Какое легкомысліе и какая молодость! Благоразумныя и благовоспитанныя провинціальныя женщины давно уже порѣшили всякіе вопросы. Онѣ не могутъ даже слушать равнодушно о Франціи, которая неизвѣстно чѣмъ-то недовольна, бурлитъ, строитъ, перестраиваетъ, воюетъ, тратитъ мильлрды, льетъ рѣками свою собственную кровь. Провинціальная женщина знаетъ уже давно, что первое дѣло въ жизни -- выдти замужъ; что очень хорошо, если мужъ служитъ, но при этомъ нужно дѣлать какъ можно меньше, а жалованье получить какъ можно больше. Затѣмъ блаженство жизни заключается въ томъ, что жена или носитъ подъ сердцемъ залогъ супружеской любви или нянчится съ этимъ залогомъ въ видѣ уже кричащаго и сосущаго ребенка. Провинціальная женщина убѣждена, что если бы всѣ француженки занимались бы своими супружескими обязанностями съ такимъ же, какъ она, усердіемъ, Франція была бы непремѣнно счастливой страной; когда человѣкъ счастливъ, онъ всегда спокоенъ.

Но не всегда мечты провинціальной дѣвушки ограничиваются скромнымъ стремленіемъ къ безмятежному домашнему очагу. Полипа ("Въ ожиданіи лучшаго") была гораздо честолюбивѣе: она думала о графѣ. "Имѣть хорошенькій, хорошенькій домикъ, un réduit, все имѣть... кружева, платья à. disposition орѣховаго цвѣта съ чернымъ узоромъ, черная fanchon на головѣ и букетъ живыхъ фіалокъ... это зимой. Онъ пріѣдетъ, каминъ топится... Восхищеніе!.. У него духи, violette de Panne непремѣнно. Говоримъ разный вздоръ, смѣемся. Обѣдъ вдвоемъ. Потомъ опера. У меня абонированный бенуаръ. Меня причешетъ Альбертъ. Платье bleu-dusoir... а потомъ ужинъ и гости..."

Если замужество есть предѣлъ крайняго честолюбія провинціялки, если всѣ факультетскіе предметы домашняго воспитанія направлены на развитіе элемента пріятнаго и устраненіе элемента полезнаго, то совершенно очевидно, какъ нужно вести себя осторожно, чтобы не проскочить какъ нибудь мимо цѣли. Дѣвушку оберегали прежде всего противъ любви. Если читатель видитъ въ этомъ противорѣчіе, то онъ доказываетъ только, что онъ судитъ мимолетно, по-петербургски. Страхованіе противъ любви имѣло цѣлію но уберечь чувство, а просто уберечь репутацію: кто же женится на неосторожной или погубившей себя дѣвушкѣ!

И вотъ, дѣвушка культировала въ себѣ чувство любви, втайнѣ питала свое воображеніе обольстительными мечтами, раздражала свой мозгъ и твердо помнила наставленія своей матери: "сначала нужно, чтобы сдѣлали предложеніе, а потомъ можно полюбить". Маркъ Волоховъ, какъ демонъ губитель, стоялъ во всемъ своемъ отвратительномъ величіи передъ глазами пугливой и чадолюбивой матери. Но не молодъ должно быть этотъ демонъ-губитель, если его боятся по традиціи! Г. Гончаровъ сдѣлалъ хорошо, что вывелъ негодяя на свѣжую воду, но зачѣмъ было погрѣшать противъ семейныхъ преданій и искажать историческій образъ страшнаго призрака свѣжими красками современности, когда "бабушка", много раньше Вѣры, знала, всю губительную опасность "обрыва".

Но Маркъ Волоховъ являлся не всегда въ своемъ всклокоченномъ видѣ. Обыкновенно онъ ходилъ въ великосвѣтскомъ, изящномъ одѣяніи и тогда, какъ удавъ, ползъ и крался, чтобы вѣрнѣе погубить свою жертву. Удавъ, переливавшій всѣми цвѣтами радуги, былъ хотя и опаснѣе откровеннаго Маркушки, но за то красивѣе и идеальнѣе. А для любви первое дѣло красота и французскіе духи. О любви великосвѣтскихъ удавовъ Крестовскій говоритъ, что они: "пошло ухаживаютъ за дѣвушками и цинически смѣются за угломъ; ищутъ денегъ и проигрываютъ невѣстъ на пари; разсчитавъ и устроивъ паденіе женщины, осуждаютъ ее. Хвалятся небывалымъ успѣхомъ и не ставятъ ни во что ни привязанность, ни честь, ни стыдъ" ("Встрѣча").

Когда человѣкъ ничего не дѣлаетъ, онъ всегда занимается исключительно собой. Когда для человѣка нѣтъ внѣшней дѣятельности, онъ переноситъ всю свою дѣятельность внутрь себя. Для провинціяльной женщины не существовало никакой внѣшней жизни, а изъ романсовъ, романовъ и изъ назиданій своей матери она знала, что "для одной любви природа насъ на свѣтъ произвела". Провняціяльный солидный и несолидный традиціонный мужчина держался того же мнѣнія. Шатровскій ("Испытаніе") проповѣдывалъ, что "лучшее достоинство, лучшій талантъ женщины -- способность любить. Чѣмъ больше этой способности тѣмъ привлекательнѣе, милѣе женщина, тѣмъ она лучше внутренно, потому что въ ней является сниходительность, мягкость, доброта, покорность. Въ истинно любящей женщинѣ нѣтъ кокетства и нѣтъ легкомыслія, потому что прекрасное чувство не допуститъ мелочности. Но способность любить можетъ быть подавлена или развита и всякая женщина должна развить въ себѣ ее до безкорыстія. Любите, хотя бы васъ и не любили. Не изъ самолюбія или изъ-за вознагражденія привязанностію за привязанность. Не для радости, а для того, чтобы доставить счастіе, отдать должное достойному, хотя бы человѣкъ любимый вами и не зналъ этого, хотя бы онъ отвергалъ вашу любовь".

Этотъ идеализмъ окончательно сбилъ съ толку женщину, потому что наряжалъ эгоизмъ и односторонность въ блестящую одежду преданности, самопожертвованія и т. д. Я знаю, что совершенно неосновательно требовать, чтобы провинціялка читала Сѣченова. Провинціальная женщина имѣетъ самое глубокое отвращеніе отъ всего грубаго, эгоистическаго, матеріалистическаго. Она умѣетъ жертвовать собою только чувству любви къ ближнему (предполагая, конечно, мужчину, въ котораго она влюблена); она разливаетъ вокругъ себя теплоту безкорыстной привязанности къ любимому человѣку и къ своимъ близкимъ. "Дорогъ ей уголъ ея родного дома, говоритъ Крестовскій объ одной изъ своихъ героинь,-- и влечетъ ее какая-то сила любить все это близкое, любить со всею прелестью нетяготящей благодарности..." Какой узкій эгоизмъ въ расплывающемся идеализмѣ! Но но знала и не знаетъ лишь одного обиженная судьбою провинціальная женщина, что человѣкъ любитъ въ наслажденіи только себя и никого кромѣ себя.

Идеализмъ совершенно извратилъ всѣ понятія женщины. Онъ и только онъ научилъ се лгать и обманывать себя и грубое бездушіе называть высокими именами самопожертвованія, преданности, любви. Зло идеализма въ томъ, что онъ даетъ всему оттѣнокъ возвышеннаго и благороднаго. Но воръ во фракѣ опаснѣе ободраннаго карманника и блестящій, красиво вьющійся удавъ -- всклокоченнаго Марка.

Если бы вы, женщины, знали, что въ наслажденіи вы любите себя и никого болѣе себя,-- вамъ было бы но трудно разложить свои чувства химически на элементы. Тогда вы бы увидѣли, въ какомъ вашемъ дѣйствіи, въ какомъ вашемъ порывѣ, въ какомъ вашемъ поступкѣ какая доля и какой сортъ своекорыстія. Мелкое не казалось бы вамъ тогда великимъ, неважное -- важнымъ, бездушіе -- великодушіемъ и эксплуатація -- любовью. Вашъ идеализмъ -- увеличительное стекло, превращающее гнилыя, почернѣвшія мельницы въ храбрыхъ, блестящихъ рыцарей. Но посмотрите на себя въ очки реализма, и какъ позорно развѣнчается все ваше идеальное величіе! Женщина не видитъ никого кромѣ себя и отъ того сдѣлала себя центромъ мірозданія. По реальная трезвость говорить мое. Она говоритъ, что человѣкъ -- только частичка земли, только частичка земного общества. Человѣкъ тѣмъ выше и тѣмъ идеальнѣе, чѣмъ онъ полезнѣе другимъ, чѣмъ его дѣятельность плодотворнѣе для общества. Но если женщина ограничиваетъ всю свою дѣятельность четырьмя стѣнами своей квартиры или животною любовію къ своимъ дѣтямъ,-- она общественный пуль.

Теперешняя провинціальная женщина страдаетъ самообожаніемъ. Это болѣзнь всѣхъ людей съ извращенными чувствами, всѣхъ людей, которые заняты только своею драгоцѣнною особой и отъ того вѣчно возятся съ своими ощущеніями, вѣчно роются въ своей душѣ, какъ въ комодѣ съ хламомъ, и никогда не могутъ привести комода въ порядокъ. И реалистки тоже возятся съ собой, но возня ихъ другая. Онѣ дѣлаютъ практически полезныя дѣла, а практически полезное дѣло всегда солидарно съ пользой ближняго. Отъ этого у женщинъ съ реальнымъ взглядомъ личная любовь отходитъ на второй планъ; о ней онѣ не говорятъ, а думаютъ, пожалуй, и того меньше. Такимъ образомъ реализмъ омужчиниваетъ женщину, парализуя праздную мечтательность и наводя на мысли о практическомъ дѣлѣ. Идеалисты-писатели даже упрекали мужчинъ въ томъ, что они занимаются любовью между прочимъ, и желая похвалить женщину на манеръ Шатровскаго, говорили, что она -- вся любовь. Но еще Василиса замѣтила Пѣтушкову, что не все любовью заниматься, а нужно и дѣло дѣлать.

Если всѣ силы идеалистокъ были всегда направлены на культуру розовыхъ кустовъ любви, то нужно бы думать, что культура этого полезнаго растенія доведена ими до совершенства. Но Крестовскій говоритъ не то. Опытъ вѣковой провинціальной мудрости сложилъ практическое правило, что первый порывъ всегда ошибка. Но когда и который порывъ не ошибка,-- этого еще не знаетъ ни одна идеалистка; а тѣ, кто находится въ первомъ порывѣ, оспариваютъ опытъ вѣковъ. Такимъ образомъ у идеализма нѣтъ даже твердой точки отправленія.

Далѣе провинціяльная идеалистка, всю свою молодость разводящая пары любви для болѣе счастливаго плаванія въ океанѣ супружества, дѣлаетъ однако изъ него не вопросъ психологическій, а юридическій. На практикѣ -- супружество маршальскій жезлъ, въ идеальномъ же представленіи -- оно бездна нескончаемыхъ душевныхъ наслажденій. Это непослѣдовательно.

И непослѣдовательность даетъ себя чувствовать съ перваго шага. У Крестовскаго -- или несчастное супружество, или замужество по самому безнравственному разсчету. Въ "Въ ожиданіи лучшаго" мы находимъ великосвѣтскій афоризмъ, "что огорченіе имѣть мужа втрое старше себя есть только надежда скораго освобожденія и независимаго положенія въ свѣтѣ". А еще идеализмъ рисуется нравственностью и голубиной невинностію! Или Полина, которая только и мечтаетъ о томъ, чтобы пристроиться на содержаніе! Или Аделаида Григорьевна, такъ усиливающаяся опутать сѣтями Гименея стараго и богатаго Пихлецова! Идеализмъ очень высокаго о себѣ мнѣнія. Но развѣ честно, когда идеалистка оттягиваетъ своего мужа внизъ съ его первоначальнаго умственнаго уровня? Развѣ честно, если она дѣлаетъ мужа рабомъ, обязаннымъ служить только ея узкому своекорыстію и женскому бездушію? Развѣ честно, когда идеалистка не умѣетъ даже ростить своихъ дѣтей умными и здоровыми? Честно ли, когда человѣкъ берется строить домъ, не имѣя понятія объ архитектурѣ?...

А сколько осложненныхъ мученій, сколько напускныхъ страданій, сколько сочиненной борьбы, какая путаница въ отношеніяхъ, какая бездна выдуманныхъ страховъ! Вмѣсто того, чтобы дѣлать жизнь проще и легче, идеалистка усложняетъ и запутываетъ ее, точно завязывать гордіевы узлы есть соціальная задача женщины и точно каждый мужчина -- Александръ Македонскій. Изъ-за чего, напр., мучилась Варенька ("Испытаніе") и не вышла замужъ за Карзанова? А бѣдная Настасья Петровна, у которой недоставало мужества, чтобы показать даже, что она понимаетъ оскорбительное поведеніе Шатровскаго? А Ахтаровская ("Встрѣча"), которая, бросивъ своего пьянаго и грубаго мужа, задается вопросомъ: "для того ли она сдѣлала это, чтобы звали ее несчастной женщиной, или для того, чтобы наслаждаться жизнью",-- которая полюбила Тарнѣева и бѣжитъ отъ него и въ то же время мучится вопросами: "что дѣлать съ собой, когда любишь? Какъ убить живучесть? Какъ довольствоваться тѣмъ, что ость, и не желать лучшаго? Какъ не любить? Неужели и отъ любви нужно отказаться? Зачѣмъ же, г-жа Ахтаровская, вы полюбили Тарнѣева? Неужели только для того, чтобы произносить чувствительные монологи и затѣмъ уходить со сцены съ самодовольной увѣренностію, что вы весьма искусно изобразили несчастную женщину? И зачѣмъ идеалистки ахтаровскаго закала говорятъ о себѣ съ великопостнымъ лицомъ и уксусно-горькой улыбкой: "силы пропали даромъ, убѣжденія изломаны, счастіе не наше, на что она жизнь эта!" О, правосудный Боже! да кто же васъ просилъ уставить себя картинками Кавказа и воображать, что васъ окружаютъ настоящія горы! А изъ-за чего усложняла свою жизнь Надина ("Кто же остался доволенъ"), кто ей мѣшалъ разрушить интригу и поступить прямо на чистоту? Или Нина, которая любила, но держала себя такъ, чтобы ничего не прочесть на ея холодномъ и спокойномъ лицѣ? И всѣ эти вздоры и предразсудки, усложняющіе жизнь, весь этотъ картонный Кавказъ идеализмъ назвалъ страстями, страданіями, драматическимъ положеніемъ и еще чортъ знаетъ чѣмъ, тогда какъ это просто помойная яма тупоумія. И хотя бы кто нибудь былъ доволенъ, хоть бы кому нибудь было хорошо! Зачѣмъ же вся эта хитроумная путаница и какое-то пилигримство въ пустыняхъ любви, точно и нѣтъ другихъ боговъ, кромѣ Амура? "Идеалисты и мечтатели, говоритъ Крестовскій, -- толкуютъ о пустотѣ жизни. Но кто же не знаетъ эту пустоту? Это -- провальная яма: набивай какими хочешь идеалами, все какъ ключъ ко дну!"

VII.

Крестовскій, мягкій въ изложеніи, умѣющій говорить о всякихъ житейскихъ гадостяхъ безобидно и даже пріятно, -- въ сущности безжалостенъ и жестокъ въ своемъ преслѣдованіи пустоты и ничтожества провинціальной женщины. Хорошія женщины хотя и встрѣчаются у него, но это рѣдкія свѣтлыя точки на черной доскѣ. Право, есть отъ чего придти въ безнадежное отчаяніе. Гдѣ же выводъ, когда конецъ? Кто же это выдумалъ, что русская женщина есть нескончаемый, глубокій источникъ женственности, граціи, доброты, любви, супружескихъ доблестей и голубиной чистоты? Неужели г. Николаи Соловьевъ? О, злополучный! Кому же вѣрить? Не слѣдуетъ ли вѣрить больше г. Крестовскому? Онъ и знаетъ женщинъ лучше, потому что самъ женщина, онъ и пишетъ далеко лучше г. Николая Соловьева.

Мало того, что г. Крестовскій рисуетъ скучный, тоскливый, сонный, мелочной бытъ неподвижной провинціи; мало того, что вы видите у него всегда женщинъ съ развращеннымъ умомъ и испорченнымъ воображеніемъ; его женщины отличаются еще такимъ холоднымъ, тупымъ, эгоистическимъ жестокосердіемъ, что спрашиваешь себя: гдѣ же это пресловутая женская доброта и мягкость? Вамъ рисуютъ всегда картины самой холодной безжалостной эксплуатаціи, смотрящей на людей, какъ на вещи. Если же иногда и показываютъ доброту, то всегда безъ характера и энергіи; силу же характера -- всегда безъ доброты. Вамъ говорятъ, что добрые всегда безпомощны и беззащитны; они всегда готовы уступить, какъ Варенька; а сильные всегда послѣдовательны и безпощадны въ достиженіи своей цѣли. Недоумѣваешь, какъ это героини Крестовскаго не догадаются убѣжать изъ провинціи и какъ угнетатели не поймутъ, что они мучители, и не сдѣлаются добрѣе? Но кому ихъ научить? Не Крестовскому и не "Вѣстнику Европы", думаемъ мы. Ихъ не разбудить булавочными уколами и тихими нашептываніями. Въ этомъ и заключается постоянная ошибка моралистовъ, что они думаютъ исправлять дурныхъ людей наставленіями. Да развѣ матери Вареньки вы растолкуете, что она губитъ и убиваетъ свою дочь, интригуя противъ Карзанова? Развѣ она въ состояніи понять, что навязываніе силой богатаго и великосвѣтскаго Юрина есть развратъ, безнравственность, избіеніе неповинныхъ? Нужно напротивъ научить Вареньку не идеальничать и не воображать, что она совершаетъ какой-то великій христіанскій подвигъ, дѣлая несчастными и себя, и Карзанова, и Юрина, и своего отца. А развѣ мать Вронскаго станетъ умнѣе отъ вашихъ наставленій и узнаетъ себя въ томъ портретѣ, который вы ей рисуете? Вѣдь это все безнадежные Климычи, которыхъ исправитъ только могила. Возиться съ ними также безполезно, какъ выправлять желѣзную кочергу. Попробуйте даже 25 -- 30 лѣтнюю дѣвушку научить думать правильно и послѣдовательно по новому, если она весь свой вѣкъ думала вкривь и вкось. Моралисты побиваютъ себя собственнымъ оружіемъ. Думая уменьшить зло, они платятъ ему премію, ибо отворачиваются отъ тѣхъ, кто страдаетъ, и вмѣсто того, чтобы придать силы лежачему и помочь ему встать, они морализируютъ съ тѣмъ, кто жметъ. Поваръ-грамотѣй былъ очень краснорѣчивъ, но котъ Васька тоже зналъ свое дѣло, и краснорѣчивый грамотѣй оказался посрамленнымъ.

Я не знаю, что выигрываетъ провинціальная женщина -- худая и хорошая -- что ей рисуютъ картины провинціальнаго тупоумія, или что изображаютъ передъ нею величественный образъ добродѣтельнаго человѣка, возмущеннаго окружающею его безнравственностью? Зачѣмъ такія сентенціи: "и положиться не на кого и понадѣяться не на что! Умрешь и будешь знать, что и послѣ тебя все то же! Корысть, неправда, безнаказанность -- и нѣтъ имъ конца!" Или; "кому тяжелѣе -- мертвымъ или живымъ? Нравственныя страданія длятся всю жизнь и не убиваютъ; возмущаешься, негодуешь, клянешь -- и все живъ для того, чтобы возмущаться, страдать, проклинать..." Или: "чей опытъ, чья жизнь дороже? Тотъ жилъ больше, кто больше мыслилъ, чей опытъ богаче. Говорятъ, у всякаго свое горе, что и "les reines ont été vues pleurant comme des simples femmes", но это пустыя слова; этихъ царицъ видѣли, какъ онѣ плакали, слѣдовательно ихъ считали долгомъ утѣшать, а тѣхъ, которыхъ никто не видѣлъ въ слезахъ, никто и не утѣшилъ." И рядомъ съ такими безгрѣшными и безобидными, но и безполезными моральными сентенціями, приводятся положенія и сентенціиаротивоположнаго характера. Читателю разсказываютъ, что Anastasie Хлопова, проживъ 25 Лѣтъ, поняла, что ея жизнь не то, что жизнь другихъ. "И плакала она иногда въ постели, по чаще находила, что благоразумнѣе выспаться" ("Анна Михайловна"). Читателя поучаютъ, что люди только "выдумываютъ борьбу, но жизнь учитъ всей безполезности борьбы. Это только лишнее безпокойство. Не покоряйтесь, а идите! Но куда? А съ борьбой развѣ узнаешь? У молодости много силъ, оттого она и тратитъ ихъ безполезно" ("Испытаніе"). Станетъ слабый отъ этихъ истинъ энергичнѣе, а сильный нравственнѣе и великодушнѣе? Справьтесь въ исторіи; прочитайте у Берне, какимъ путемъ пріобрѣталась свобода. Вы хотите, чтобы мать Вронскаго поняла всю бездну своего тупоумія, прочитавъ "Кто же остался доволенъ". Чтобы дядя Озернина проникся презрѣніемъ къ самому себѣ послѣ "Искушенія"! Какъ это наивно и какая въ такомъ случаѣ дѣтская забава беллетристика!

Я нахожу неудобнымъ выписать мнѣніе одного изъ провинціяльныхъ читателей, написанное имъ въ концѣ того экземпляра "Первой борьбы", которымъ я пользовался изъ библіотеки. Могу только сказать, что провинціяльный читатель обнаружилъ весьма тонкую проницательность. Ему показалось, что Крестовскій предлагаетъ философію эгоизма, какъ руководящій принципъ и добродѣтельный читатель такъ этимъ возмутился, что обозвалъ автора непечатными словами.

Что вы сдѣлаете съ такимъ проницательнымъ читателемъ? И вы думаете, что онъ одинъ! Вы читаете этимъ людямъ проповѣдь, а они васъ же обвиняютъ въ безнравственности. Кто виноватъ -- слушатели или проповѣдникъ? Развѣ правы авторы, если они даютъ поводъ къ недоразумѣніямъ, если ихъ не понимаютъ тѣ, кого они поучаютъ.

Какая горькая иронія! Но моралисты неисправимы, неисправимъ и Крестовскій.

VIII.

Крестовскій десять лѣтъ рисовалъ картины мрачнаго тупоумія, потомъ замолчалъ на десять лѣтъ, и наконецъ снова подалъ голосъ. Въ прошедшемъ году онъ выступилъ съ "Первой борьбой". Если даже десятая часть читателей поняла его разсказъ такъ, какъ понялъ его господинъ, выразившій о немъ непечатное мнѣніе, то это показываетъ, что г. Крестовскому нужно серьезно подумать о томъ, что онъ дѣлаетъ.

Но "Первая Борьба" -- такая вещь, которая и опытнаго читателя можетъ поставить въ недоумѣніе. Повидимому, это тонкая иронія надъ человѣческою черствостію и бездушіемъ. Но иронія такъ двусмыслена, что выдается вопросомъ; куда стрѣляетъ авторъ -- впередъ или назадъ?

Уже и въ первыхъ произведеніяхъ Крестовскій проводилъ мысль о томъ, что добрые всегда слабы и терпятъ отъ злыхъ, а злые всегда энергичны и всегда берутъ верхъ. Но нигдѣ эта мысль не проведена въ такой полнотѣ и въ такомъ послѣдовательномъ развитіи, какъ въ "Первой Борьбѣ."

Въ произведеніяхъ перваго періода дѣятельности Крестовскаго представителемъ злого начала на землѣ была по преимуществу женщина. Въ "Первой Борьбѣ" источникомъ всего зла является мужчина.

Если бы я былъ на мѣстѣ Крестовскаго, то поступилъ бы иначе. Мысль г. Крестовскаго никогда не отличалась широтой. Онъ захватывалъ всегда очень небольшой кругъ и въ этомъ кружкѣ плелъ и распутывалъ мелкія кружева. Въ узкости мысли и причина, что Крестовскій всегда былъ моралистомъ. Нѣтъ ничего легче какъ заучить: не воруй, но лги, не притѣсняй и затѣмъ красиво возмущаться на эту тэму. Отъ того-то людей добродѣтельныхъ на словахъ гораздо больше, чѣмъ людей дѣйствительно добрыхъ и умныхъ.

Но даже и на той моральной почвѣ, на которой стоялъ Крестовскій, онъ могъ бы принести гораздо больше пользы. Онъ молчалъ десять лѣтъ и очевидно все это время думалъ -- иначе бы не написалъ "Первой Борьбы". Десять лѣтъ размышленій и -- "Первая Борьба." Г. Гончаровъ обдумывалъ тоже десять лѣтъ "Обрывъ" и, по крайней мѣрѣ, нашумѣлъ на всю Россію. Я " Первую Борьбу" но только не замѣтили -- еще подумали, что моралистъ-писатель поучаетъ разврату! Чего не достало у автора -- таланта? нѣтъ, таланта много. Много психологическаго анализа; есть сила въ словѣ. Не достало только силы мысли, не достало пониманія жизни, не достало пониманія своего времени.

И какъ было легко сказать хорошее слово и такое хорошее, что всѣ бы его послушали! Стоило только дать картину теперешней провинціальной жизни, нарисовать на первомъ планѣ женщину, исторію развитія ея въ эти десять лѣтъ, о мужчинѣ дать настолько мѣста, чтобы не было пусто. О русскомъ мужчинѣ, и новомъ и старомъ, писалось и пишется у насъ такъ много, точно онъ одинъ занимаетъ всю русскую землю. Но о женщинѣ, кромѣ забытыхъ идеальныхъ типовъ Тургенева, мы не имѣемъ почти ничего. Тургеневскіе типы уже умерли и живой женщинѣ въ ихъ идеализмъ наряжаться нельзя. Женское сознаніе пробудилось уже настолько, что женщина потребовала себѣ даже университета. Зачѣмъ же вы намъ не даете эту женщину, вы -- сама женщина и лучше насъ мужчинъ знающая женскую душу со всѣми ея правдами и неправдами, со всѣми ея хорошими и дурпыми силами! Давно уже Россія устремила умиленный взоръ на женщину и ждетъ отъ нее спасенія. Народился ли этотъ спаситель, гдѣ его найти, какой у него видъ, что онъ дѣлаетъ -- вы лучше все это знаете. На что вы намъ даете казявку своекорыстія и нравственной тупости въ героѣ "Первой Борьбы"? что вы описываете эту козявку во всѣхъ ея подробностяхъ? Все это мы слышали. Констатированіе прошлаго намъ надоѣло. Мы уже подвели итогъ десятилѣтію и даже поставили памятники на могилахъ Тургенева, Гончарова, Писемскаго, Толстого. Намъ нужны теперь снова идеалы и типы, но людей настоящаго и будущаго; намъ нужно дать въ руки ниточку, которую мы потеряли.

Но давая еамъ героя отжившей эпохи искрененъ ли авторъ? Точно ли онъ говоритъ о Россіи Крымской войны, не кидаетъ ли онъ камушкомъ въ новый огородъ? И смутно, и темно, и подозрительно; ибо герой проповѣдуетъ такія теоріи, которыхъ Россія Крымской войны не вѣдали.

Марья Васильевна говоритъ герою разсказа: "развѣ въ ласкѣ любовь? развѣ въ стихахъ любовь? заодно надо быть -- вотъ любовь!" Именно заодно! Кто любитъ свое время и людей своего времени, тотъ съ ними за одно и въ худомъ и въ хорошемъ, и въ счастіи и въ несчастій. Вмѣстѣ ли съ нами однако авторъ? Можно ли это увидѣть изъ "Первой Борьбы"? Не иронія ли она на реализмъ?

Послушайте, какъ разсуждаетъ герой: "одна изъ самыхъ странныхъ людскихъ наклонностей это стараніе настраивать себя на торжественность и благоговѣніе въ извѣстныя минуты; на сильно вызывать въ себѣ нѣжность и чувствительность; и когда не удалось -- сожалѣть и упрекать себя будто въ неисполненіи какого нибудь долга. Но если мы сотворены розно съ другими, хотя бы въ десять разъ кровными людьми; если мы по нашей натурѣ не можемъ съ ними сблизиться, хотя бы десять разъ трудились умилиться надъ ними, благоговѣть передъ ними, сблизиться съ ними -- изъ чего еще должны мы хлопотать? Къ чему натягивать это сближеніе, изъ чего себя уродовать, стѣсняясь, мучаясь, наконецъ, мельчая? Примѣряться, поднимать то, что намъ не по силамъ, безобразиться, наряжаясь въ чужое... и эта нелѣпость возведена чуть ли не въ законъ! Добрые люди угрызаются совѣстію, если его не исполнили, а не оглянется никто, что отъ исполненія этого закона только размножается пошлость, которой, конечно, выгодно, когда достоинство, деликатно нежелающее ее огорчить, уступаетъ ей дорогу, просторъ и она благоденствуетъ, развертываясь во всю свою ширину... Я не раскаиваюсь, если въ какія нибудь минуты жизни у меня не было чувства, которое принято имѣть. Не было -- такъ не было. Я не скрываюсь, не стыжусь. Стыднѣе было бы припоминать мелкіе страхи, слезливыя сентиментальности, суевѣрныя глупости, натяжки, извращенія, лицемѣріе передъ самимъ собою, все -- отъ чего краснѣютъ взрослые люди..." Скажите кто это разсуждаетъ, честный человѣкъ или негодяй?

Авторъ точно хочетъ сказать, что палка о двухъ концахъ. Онъ пользуется всѣми орудіями реализма, чтобы изобразить отвратительный и ненавистный ему аристократизмъ и самое черствое испорченное себялюбіе, переходящее въ мошенническую эксплуатацію, за которую лишаютъ правъ состоянія. Теоретическія разсужденія автора въ лицѣ его героя, могутъ украсить страницы передового и либеральнаго сочиненія, а описываемое затѣмъ поведеніе героя точно хочетъ показать до чего эта теорія доходитъ на практикѣ. Крестовскій какъ будто говоритъ: посмотрите развѣ ваши модныя ученія не ведутъ къ самой отвратительной безнравственности, отвратительной тѣмъ болѣе, что она построена на цѣлой, строго обдуманной системѣ. Вотъ какіе люди выходятъ изъ этихъ умствованій, глядите,-- и Крестовскій рисуетъ героя, у котораго нѣтъ ни одного живого естественнаго порыва чувства -- все дрессировка, все холодный, своекорыстный разсчетъ и рефлексія. Радуется ли онъ -- не покажетъ радости; огорчается ли -- скроетъ огорченіе. Зачѣмъ людямъ знать, что во мнѣ происходитъ. Нужно выгораживать себя отъ людей, отъ ихъ участія, отъ ихъ дружбы и любви. Нужно подавлять, чтобы тебя не подавили! Если бы у Крестовскаго былъ первоклассный талантъ, то его герой вышелъ бы такимъ исчадіемъ ада, что Мефистофелю пришлось бы надѣть кружевныя панталончики и просить монтіоновскую премію за добродѣтель.

Крестовскому ничего бы не стоило писать прямо и ясно, если "іы онъ хотѣлъ быть искреннимъ. Давъ типъ новаго человѣка со всѣми его недостатками и теоретическими ошибками, ведущими къ антисоціальной практикѣ, онъ оказалъ бы услугу русскому дознаніюНо для этого нужно говорить прямо. Если вы любите свое время -- вы будете съ нимъ заодно. Если вамъ понятны его стремленія и вы сами живете ими, но умнѣе другихъ -- тѣмъ лучше для васъ. Вы намъ разскажите наши ошибки, а мы вамъ скажемъ, что вы хорошій человѣкъ. Кто любитъ, тому позволяютъ говорить правду, потому что въ ней но бываетъ клеветы. Рѣзкая правда прощается, только говорите ее любя. Бѣлинскій, Гоголь, Добролюбовъ, Писаревъ не церемонились, но ихъ уважали и свои и не свои, а Гончарову не простили даже мягкости, потому что она была клеветой и эхидствомъ.

Крестовскій остороженъ и мягокъ, какъ моралистъ; онъ покрываетъ свои картины лакомъ и завѣшиваетъ ихъ дымкой. Въ полусвѣтѣ не все увидишь, не всегда различишь друга отъ врага, не всегда замѣтишь камень за пазухой. Впрочемъ мы высказываемъ только свои подозрѣнія. Намъ только кажется, что Крестовскій вооружается, и кажется, что вооружается тайно и осторожно. Настоящей войны еще нѣтъ. Но если Крестовскій вздумаетъ объявить ее своему времени, то мы ему напомнимъ Тургенева, Гончарова, Писемскаго и другихъ: кто изъ нихъ устоялъ? Единоборство съ Бременомъ невозможно: поучитесь изъ примѣра Наполена III. Мы не говоримъ пока о "Большой Медвѣдицѣ". Но не ждемъ отъ нея ничего, во-первыхъ потому, что она печатается въ "Вѣстникѣ Европы," а во-вторыхъ потому, что на сценѣ опять крѣпостная Россія.

Въ "Первой Борьбѣ" нѣкоторые видѣли укоръ прогрессивнымъ людямъ. Эти нѣкоторые свели весь вопросъ къ заѣдающей средѣ, потому что сами носятъ камень за пазухой. Развѣ среда заѣла героя "Первой Борьбы", спрашивали они; развѣ его негодяйство не окрѣпло среди окружающихъ его добрыхъ и хорошихъ людей? Отъ чего же вы такъ безсильны? Отъ чего другіе" достигаютъ своихъ цѣлей, а вы, хорошіе люди, сейчасъ же упадаете духомъ, опускаете руки и жалуетесь, что васъ заѣла среда? Но люди, кидавшіе эти камешки, не годились бы въ стрѣлки; стрѣлки должны имѣть здоровые глаза. Стрѣлки не увидѣли, что это старый споръ на старую тэму -- оправдываетъ ли цѣль средства. Мы никогда не хвалили тѣхъ, кто опускаетъ руки и устремляетъ взоры умиленія въ туманную даль, воображая, что рябчики родятся жареными. Но мы вамъ объяснимъ, почему добрые проигрываютъ, чтобы вы ихъ не лягали, потому что вы не имѣете на это права. Какъ вы думаете, почему Варенька ничего не подѣлала съ матерью, а Карзановъ отступилъ? Только потому, что мать пустила въ ходъ весь свой арсеналъ -- и интригу, и ложь, и обманъ, и силу, и ласку, и угрозу. А съ какимъ вооруженіемъ выступила въ поле Варенька? У ней было ученіе о долгѣ, объ уваженіи къ власти матери, о грѣхѣ неповиновенія, о самопожертвованіи. Если бы мать захотѣла, то могла бы выгнать Вареньку изъ дома, запереть ее въ монастырь. Развѣ противъ такой силы можно было бороться? А если бы Варенька вздумала тоже интриговать, льстить, обманывать, грозить, осталась Ли бы она вашей героиней, не назвали бы вы ее вѣдьмой въ юбкѣ -- куда бы дѣлась ея добродѣтель? Вопросъ о средствахъ, объ ихъ нравственности и безнравственности, вопросъ очень упругій. Чтобы его понять, заучите прежде всего, что безусловная правда живетъ только въ философскихъ опредѣленіяхъ, но никто еще но держитъ ее въ своихъ рукахъ, такъ, чтобы сказать -- "посмотрите: вотъ она".

Н. Шелгуновъ.

"Дѣло", No 9, 1870