Гагарин Иван Сергеевич - Оправдание иезуита Ивана Гагарина по поводу смерти Пушкина

ОПРАВДАНІЕ ІЕЗУИТА ИВАНА ГАГАРИНА ПО ПОВОДУ СМЕРТИ ПУШКИНА.

(Письмо изъ Парижа).

Перепечатываемъ изъ No 154-го Биржевыхъ Вѣдомостей нынѣшняго года эту замѣтку, вызванную Воспоминаніями гр. В. А. Сологуба (Р. Архивъ 1865, No 5 и 6). И такъ вопросъ сводится къ тому, честной или нечестной человѣкъ Іезуитъ Иванъ Гагаринъ. Оба оправданія, какъ это, такъ и указанное нами -- И. Б. Долорукаго, равно не убѣдительны. Оба отрекаются, ссылаясь лишь на свои знакомства и на собственную честность. Для полноты дѣла надо желать, чтобы г. Дантесъ-Гекернъ вскрылъ наконецъ находящійся у него по словамъ гр. Сологуба, таинственный пакетъ съ бумагами о дуэли Пушкина. Цѣло ли у кого-нибудь самое анонимное письмо? Списки этого письма или скорѣе повѣстки (на французскомъ языкѣ), въ которой Пушкинъ увѣдомляется объ избраніи его въ члены Петербургскаго общества рогоносцевъ, бывали въ нашихъ рукахъ; но не имѣлъ ли кто-нибудь тогда же достаточно юридической чуткости, чтобы сберечь самый подлинникъ, коего почеркъ и бумага могли бы служить важнымъ указаніемъ? Или не сохранилась ли эта бумага у кого случайно? Приглашаемъ беречь до поры до времени. П. Б.

Въ "No 102 "Биржев. Вѣдомостей" помѣщена статья {Статья эта заимствована нами изъ "Русскаго Архива". Прим. Биржевыхъ Вѣдомостей.}, въ которой, по поводу безъименныхъ писемъ, причинившихъ смерть Пушкина, приводится мое имя. Статья эта меня огорчила, и невозможно мнѣ ее пропустить безъ отвѣта.

Въ этомъ темномъ дѣлѣ, мнѣ кажется, прямыхъ доказательствъ быть поможетъ. Остается только честному человѣку дать свое честное слово. Поэтому, я торжественно утверждаю и объявляю, что я этихъ писемъ не писалъ, что въ этомъ дѣлѣ я никакого участія не имѣлъ; кто эти письма писалъ, я никогда не зналъ, и до сихъ поръ не знаю.

Чтобы устранить всѣ недоразумѣнія и всѣ недомолвки, мнѣ кажется нужнымъ войдти въ нѣкоторыя подробности.

Въ то время, какъ случилась вся эта исторія, кончившаяся смертью Пушкина, я былъ въ Петербургѣ, и жилъ въ кругу, къ которому принадлежали и Пушкинъ и Дантесъ, и я съ ними почти ежедневно имѣлъ случай видѣться. Съ Пушкинымъ я былъ въ хорошихъ сношеніяхъ; я высоко цѣнилъ его геніяльный талантъ и никакой причины вражды къ нему не имѣлъ. Обстоятельства, которыя дали поводъ къ безъименнымъ письмамъ, происходили подъ моими глазами; но я никакимъ образомъ къ нимъ не былъ примѣшанъ, о письмахъ я ничего не зналъ и никакого понятія о нихъ не имѣлъ.

Первый человѣкъ, который мнѣ про эти письма говорилъ, былъ К О. Р. {Клементій Осиповичъ Россетъ?}.

Въ ту зиму я жилъ на одной квартирѣ съ кн. П. В. Д. {Кн. Петромъ Владиміровичемъ Долгорукимъ, коего оправданіе см. въ Современникѣ 1863 г. кн. 9.}, на Миліонной. Съ Д. я также съ самаго малолѣтняго возраста былъ знакомъ. Бабушка его, княгиня Д. и особенно тетушка его, М. П. К., были въ дружной и тѣсной связи съ моей матушкою. Мы въ Москвѣ очень часто видались, потомъ Д. отправленъ былъ въ Петербургъ, въ пажескій корпусъ. Я потерялъ его изъ виду и встрѣтился съ нимъ опять въ Петербургѣ въ 1835 или 1836 году. Мы наняли вмѣстѣ одну квартиру. Однажды мы обѣдали дома вдвоемъ, какъ приходитъ Р. {Россетъ?}; при людяхъ онъ ничего не сказалъ, но какъ мы встали изъ-за стола и перешли въ другую комнату, онъ вынулъ изъ кармана безъименное письмо на имя Пушкина, которое было ему прислано запечатанное подъ конвертомъ, на его (Р.) имя. Дѣло ему показалось подозрительнымъ, онъ рѣшился распечатать письмо и нашелъ извѣстный пасквиль. Тогда начался разговоръ между нами; мы толковали, кто могъ написать пасквиль, съ какою цѣлію, какія могутъ быть отъ этого послѣдствія. Подробностей этого разговора я теперь припомнить не могу; одно только знаю, что наши подозрѣнія ни на комъ не остановились, и мы остались въ невѣдѣніи. Тутъ я имѣлъ въ рукахъ это письмо и разсматривалъ. Другаго экземпляра мнѣ никогда не приходилось видѣть. Сколько я могу припомнить, Р. намъ сказывалъ, что этотъ конвертъ онъ получилъ наканунѣ.

Нѣсколько времени послѣ того, однажды утромъ, въ канцеляріи министерства иностранныхъ дѣлъ, я услышалъ отъ графа Д. К. Н. {Гр. Дмитрія Карловича Нессельроде?}, что Пушкинъ наканунѣ дрался съ Дантесомъ, и что онъ тяжело раненъ. Въ тотъ же день я отправился и къ Пушкину и къ Дантесу; у Пушкина не принимали; Дантеса я видѣлъ легко раненаго, лежавшаго на креслахъ.

Въ это время было въ Петербургѣ много толковъ о безъименныхъ письмахъ; многіе подозрѣвали барона Геккерена отца; эти подозрѣнія тогда, какъ и теперь, мнѣ казались чрезвычайно нелѣпыми. Я и не воображалъ, что меня также подозрѣвали въ этомъ дѣлѣ. Прошло нѣсколько лѣтъ; я провелъ эти года въ Лондонѣ, въ Парижѣ и въ Петербургѣ. Въ Парижѣ я часто видался со многими Русскими; въ Петербургѣ я вездѣ бывалъ и почти ежедневно встрѣчался съ Л. {Лермонтовымъ?}, и во все это время помину не было о моемъ мнимомъ участіи въ этомъ темномъ дѣлѣ. Въ 1843 году я оставилъ свѣтъ и поступилъ въ новиціатъ ордена іезуитовъ, въ ахеоланскую обитель (l'acheul), гдѣ и оставался до сентября 1845 года. Въ ахеоланской обители меня навѣстилъ А. И. Т. {Александръ Ивановичъ Тургеневъ?}, мы долго съ нимъ разговаривали про былое время. Онъ мнѣ тутъ впервые признался, что онъ имѣлъ на меня подозрѣніе въ дѣлѣ этихъ писемъ и разсказывалъ, какъ это подозрѣніе разсѣялось. На похоронахъ Пушкина онъ съ меня глазъ не сводилъ, желая удостовѣриться, не покажу ли я на лицѣ какихъ-нибудь знаковъ смущенія или угрызенія совѣсти; особенно пристально смотрѣлъ онъ на меня, когда пришлось подходить ко гробу, -- прощаться съ покойникомъ. Онъ ждалъ этой минуты: если я спокойно подойду, то подозрѣнія его изчезнутъ; если же я не подойду или покажу смущеніе, онъ увидитъ въ этомъ доказательство, что я дѣйствительно виноватъ. Все это онъ мнѣ разсказывалъ въ ахеоланской обители и прибавилъ, что увидѣвши, съ какимъ спокойствіемъ я подошелъ къ покойнику и цѣловалъ его, всѣ его подозрѣнія изчезли. Я тутъ ему дружески примѣтилъ, что онъ могъ бы жестоко ошибиться. Могло бы случиться, что я имѣлъ бы отвращеніе отъ мертвецовъ и не подошелъ бы ко гробу. Подходить я никакой обязанности не имѣлъ, не всѣ подходили, и онъ тогда бы очень напрасно остался бы убѣжденнымъ, что я виноватъ.

Послѣ этого нѣсколько разъ до меня доходили слухи, что тотъ или другой человѣкъ меня подозрѣвалъ въ томъ же дѣлѣ. Я, признаюсь, не обращалъ на эти подозрѣнія никакого вниманія. Съ одной стороны, я такъ твердо убѣжденъ былъ въ моей невинности, что эти слухи не дѣлали на меня впечатлѣнія. Съ другой стороны, такъ много людей не могли себѣ объяснить, почему я оставилъ свѣтъ и сдѣлался инокомъ. Стали выдумывать небывалыя причины. Иные предполагали, не знаю, какой романъ, любовь, отчаяніе и Богъ вѣсть что такое. Другіе полагали, что я непремѣнно совершилъ какое нибудь преступленіе, а какъ за мною никакого преступленія не знали, то стали поговаривать: "а можетъ быть онъ написалъ безъименныя письма противъ Пушкина"?

Пушкинъ убитъ въ Февралѣ 1837 г., если я не ошибаюсь, я вступилъ въ орденъ іезуитовъ въ августѣ 1843 г., слишкомъ шесть лѣтъ спустя; въ продолженіи этихъ шести лѣтъ никто не примѣтилъ за мною никакого отчаянія, даже никакой грусти, и, сколько я знаю, никто не останавливался на мысли, что я эти письма писалъ; но какъ я сдѣлался іезуитомъ, тутъ и стали про это говорить.

Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, одинъ старинный мой знакомый пріѣхалъ въ Парижъ изъ Россіи и сталъ опять меня разспрашивать про это дѣло; я ему сказалъ, что я зналъ и какъ я зналъ. Разговоръ палъ на бумагу, на которой былъ писанъ пасквиль; я дѣйствительно примѣтилъ, что письмо, показанное мнѣ К. О. Р., было писано на бумагѣ, подобной той, которую я употреблялъ. Но это ровно ничего не значитъ: на этой бумагѣ не было никакихъ особенныхъ знаковъ, ни герба, ни литеръ. Эту бумагу не нарочно для меня дѣлали: я ее покупалъ, сколько могу припомнить, въ англійскомъ магазинѣ, и вѣроятно половина Петербурга покупала тутъ бумагу.

Кажется, къ этимъ объясненіямъ на счетъ моего мнимаго участія въ безъименныхъ письмахъ болѣе ничего прибавлять не нужно. Но не могу умолчать о кн. Д. Конечно, онъ въ моей защитѣ не нуждается и самъ себя защищать можетъ. Одно только я хочу сказать. Какъ видно изъ предъидущаго, во время несчастной этой исторіи я съ нимъ на одной квартирѣ жилъ, слѣдовательно, если бы были противъ него какія-нибудь улики или доказательства, никто лучше меня не могъ бы ихъ примѣтить. Поэтому я почитаю долгомъ объявить, что никакихъ такого рода уликъ или доказательствъ я не примѣтилъ.

Примите увѣреніе и т. д.
Иванъ Гагаринъ,
Священникъ общества Іисусова.

"Русскій Архивъ", No 8, 1865