Гольцев Виктор Александрович - О литературной деятельности Н. А. Добролюбова

О литературной дѣятельности Н. А. Добролюбова.

(По поводу четвертаго изданія его сочиненій).

Въ числѣ людей, съ именами которыхъ связаны лучшія воспоминанія о литературномъ и общественномъ движеніи шестидесятыхъ годовъ, одно изъ наиболѣе почетныхъ мѣстъ занимаетъ Н. А. Добролюбовъ. Его литературная дѣятельность была кратковременна: въ 1856 году началъ онъ печатать свои статьи въ Современникѣ, а въ 1861 году умеръ, не достигши двадцати-шести лѣтняго возраста. И, однако, въ этотъ незначительный срокъ Добролюбовъ написалъ такъ много статей, замѣтокъ и стихотвореній, что они составили четыре большихъ тома. Даровитый критикъ вложилъ въ свои произведенія такъ много ума, знанія и воодушевленія, что значеніе этихъ произведеній не уменьшилось, а возрасло въ четверть столѣтія. Несмотря на то, что выходитъ уже четвертое изданіе сочиненій Н. А. Добролюбова, тѣ идеи, которыя онъ развивалъ въ своихъ статьяхъ, не получили еще достаточно широкаго распространенія въ нашемъ обществѣ, которое сильно нуждается въ усвоеніи гуманныхъ возззрѣній, въ пріобрѣтеніи устойчивыхъ взглядовъ въ общественныхъ вопросахъ. Въ Добролюбовѣ читатель найдетъ надежнаго руководителя. Было у знаменитаго писателя нѣсколько неосторожныхъ замѣчаній, случалось Добролюбову обмолвиться по тому или другому второстепенному вопросу; но въ цѣломъ и общемъ дѣятельность его представляется вполнѣ продуманною и прочувствованною, стройною и проникнутою яркими основными идеями. Подобно Бѣлинскому, Н. А. Добролюбову посчастливилось подвергнуть разбору произведенія высокодаровитыхъ писателей; подобно Бѣлинскому (въ послѣднюю пору его литературной дѣятельности), Добролюбовъ выступалъ не только какъ критикъ, но и какъ публицистъ, пользуясь романомъ или драмой для того, чтобы пробудить у однихъ глубокое сожалѣніе къ униженнымъ и оскорбленнымъ и бодрое стремленіе къ борьбѣ съ неправдой и гнетомъ, а у другихъ -- сознаніе ихъ человѣческаго достоинства. Добролюбову удалось оцѣнить художественныя произведенія такихъ первостепенныхъ писателей, какъ Тургеневъ, Гончаровъ, Достоевскій, Островскій. Салтыковъ (Щедринъ) напечаталъ тогда лишь Губернскіе очерки, по которымъ Добролюбовъ опредѣлилъ, однако, выдающееся значеніе ихъ автора. "Поднимается,-- писалъ критикъ въ послѣдней книжкѣ Современника 1857 года,-- голосъ противъ злоупотребленій бюрократіи, и Губернскіе очерки открываютъ рядъ блестящихъ статей, безпощадно карающихъ и выводящихъ на свѣжую воду всѣ темныя продѣлки мелкаго подъячества". "Все отрицаніе г. Щедрина,-- читаемъ мы далѣе,-- относится къ ничтожному меньшинству нашего народа, которое будетъ все ничтожнѣе съ распространеніемъ народной образованности. А упреки, дѣлаемые г. Щедрину, раздаются только въ отдаленныхъ, едва замѣтныхъ кружкахъ этого меньшинства. Въ массѣ же народа имя г. Щедрина, когда оно сдѣлается тамъ извѣстнымъ, будетъ всегда произносимо съ уваженіемъ и благодарностью: онъ любитъ этотъ народъ, онъ видитъ много добрыхъ, благородныхъ, хотя и не развитыхъ или невѣрно направленныхъ инстинктовъ въ этихъ смиренныхъ, простодушныхъ труженикахъ".

Остановимся на тѣхъ статьяхъ Добролюбова, которыя составляютъ его славу, въ которыхъ его талантъ развернулся съ особенною яркостью и силой. Такими статьями считаемъ мы слѣдующія: Что такое обломовщина? (по поводу романа Гончарова), Темное царство (о сочиненіяхъ Островскаго), Когода же придетъ настоящій день? (о Наканунѣ Тургенева) и Лучъ свѣта въ темномъ царствѣ (по поводу Грозы).

Есть авторы,-- говоритъ Добролюбовъ въ первой изъ названныхъ статей,-- которые сами объясняютъ читателю цѣли и смыслъ ихъ произведеній. "Иные и не высказываютъ категорически своихъ намѣреній, но такъ ведутъ весь разсказъ, что онъ оказывается яснымъ и правильнымъ олицетвореніемъ ихъ мысли. У такихъ авторовъ каждая, страница бьетъ на то, чтобы вразумить читателя, и много нужно недогадливости, чтобы не понять ихъ... За то плодомъ чтенія ихъ бываетъ болѣе или менѣе полное (смотря по степени таланта автора) согласіе съ идеею, положенною въ основаніе произведенія. Остальное все улетучивается черезъ два часа по прочтеніи книги. У Гончарова совсѣмъ не то. Онъ вамъ не даетъ и, повидимому, не хочетъ дать никакихъ выводовъ. Жизнь, имъ изображаемая, служитъ для него не средствомъ къ отвлеченной философіи, а прямою цѣлью сама по себѣ. Ему нѣтъ дѣла до читателя и до выводовъ, какіе вы сдѣлаете изъ романа: это ужь ваше дѣло. Ошибетесь -- пеняйте на свою близорукость, а никакъ не на автора". Въ такихъ случаяхъ критика получаетъ особенно важное значеніе, и Добролюбовъ блистательно воспользовался тѣмъ богатымъ матеріаломъ, который заключаетъ въ себѣ знаменитый романъ Гончарова. У автора, по выраженію Добролюбова, "есть изумительная способность во всякій данный моментъ остановить летучее явленіе жизни во всей его полнотѣ и свѣжести и держать его передъ собою до тѣхъ поръ, пока не сдѣлается полною принадлежностью художника". Добролюбовъ ставитъ вопросъ: составляетъ ли высшій идеалъ художнической дѣятельности объективное творчество, подобное спокойному, безстрастному творчеству Гончарова? И отвѣчаетъ: "Категорическій отвѣтъ затруднителенъ и, во всякомъ случаѣ, былъ бы несправедливъ безъ ограниченій и поясненій. Многими" не нравится спокойное отношеніе поэта къ дѣйствительности, и они готовы тотчасъ же произнести рѣзкій приговоръ о несимпатичности такого таланта. Мы понимаемъ естественность подобнаго приговора и, можетъ быть, сами не чужды желанія, чтобы авторъ побольше раздражалъ ваши чувства, посильнѣе увлекалъ насъ. Но мы сознаемъ, что желаніе это нѣсколько обломовское, происходящее отъ наклонности имѣть постоянно руководителей даже въ чувствахъ". Само собою разумѣется, что Добролюбовъ возстаетъ при этомъ противъ тѣхъ сторонниковъ искусства для искусства, по мнѣнію которыхъ превосходное изображеніе древеснаго листочка столь же важно, какъ и превосходное изображеніе характера человѣка. Добролюбовъ мастерски объясняетъ характеръ Обломова, указывая на родовыя черты обломовскаго типа въ лучшихъ нашихъ литературныхъ произведеніяхъ. Это,-- говоритъ критикъ,-- коренной, народный нашъ типъ, отъ котораго не могъ отдѣлаться ни одинъ изъ нашихъ серьезныхъ художниковъ. Главная черта обломовскаго характера заключается въ совершенной инертности, въ полной апатіи ко всему, что происходитъ на свѣтѣ. "Причина же апатіи заключается отчасти въ его внѣшнемъ положеніи, отчасти же въ образѣ умственнаго и нравственнаго развитія. По внѣшнему своему положенію онъ баринъ; у него есть Захаръ и еще триста Захаровъ, по выраженію автора". Извѣстно, какія пагубныя послѣдствія имѣло крѣпостное право, какъ искажался въ крѣпостнической обстановкѣ нравственный обликъ даже лучшихъ людей. Изъ такой среды выходили слабые умственно, больные волею люди. "Нормальный человѣкъ,-- замѣчаетъ Добролюбовъ,-- всегда хочетъ только того, что можетъ сдѣлать; за то онъ немедленно и дѣлаетъ все, что захочетъ... А Обломовъ?... Онъ не привыкъ дѣлать что-нибудь, слѣдовательно, не можетъ хорошенько опредѣлить, что онъ можетъ сдѣлать и чего нѣтъ,-- слѣдовательно, не можетъ и серьезно, дѣятельно захотѣть чего-нибудь... Его желанія являются только въ формѣ: а хорошо бы, если бы вотъ это сдѣлалось; но какъ это можетъ сдѣлаться, онъ не знаетъ". На почвѣ русской обломовщины вырасли и современные мужики, какъ мѣтко выразился журнальный обозрѣватель Русской Мысли. Пало крѣпостное право, прошло четверть вѣка, а въ разныхъ уголкахъ земли русской умные и добрые Ильи Ильичи новой формаціи не перестаютъ обнаруживать самыя честныя намѣренія, которыя ни въ какое дѣло не воплощаются. Многое изъ внѣшнихъ условій, упомянутыхъ Добролюбовымъ, еще крѣпко держится въ русской жизни, поддерживая вялость и апатію, глубокую рознь между обломовскими желаніями и желаніями дѣятельными. Маниловскія упованія, какъ и безконечное нытье надъ печальными явленіями дѣйствительности, одинаково безсильны поднять нравственный (какъ и всякій другой) уровень этой дѣйствительности. Не разъясняя своихъ отношеній къ міру и къ обществу,-- говоритъ Добролюбовъ?-- Обломовъ, разумѣется, не могъ осмыслить своей жизни, тяготился ею и скучалъ отъ всего, что приходилось ему дѣлать. Сходныя явленія мы замѣчаемъ и въ другихъ слояхъ русскаго общества, въ тонъ темномъ царствѣ, которое изобразилъ нашъ высокодаровитый критикъ но произведеніямъ Островскаго. И здѣсь въ основѣ зла лежитъ непризнаніе личнаго достоинства въ каждомъ человѣкѣ, въ самодурствѣ однихъ и приниженности другихъ, въ отсутствіи просвѣщенія и ясныхъ общественныхъ идеаловъ. "Нѣтъ простора и свободы для живой мысли^ для задушевнаго слова, для благороднаго дѣла; тяжкій самодурный запретъ наложенъ на громкую, открытую, широкую дѣятельность. Но пока живъ человѣкъ, въ немъ нельзя уничтожить стремленія жить, т.-е. проявлять себя какимъ бы то ни было образомъ во внѣшнихъ дѣйствіяхъ. Чѣмъ болѣе стремленіе это стѣсняется, тѣмъ его проявленія бываютъ уродливѣе; но совсѣмъ не быть они не могутъ, пока человѣкъ не совсѣмъ замеръ". Тамъ, гдѣ нѣтъ простора развитію мысли и нравственнаго долга, тамъ неминуемо размножатся и окрѣпнутъ самые отвратительные инстинкты, самыя грязныя стремленія. "Наружная покорность и тупое, сосредоточенное горе, доходящее до совершеннаго идіотства и плачевнѣйшаго обезличенія, переплетаются въ темномъ царствѣ, изображаемомъ Островскимъ, съ рабскою хитростью, гнуснѣйшимъ обманомъ, безсовѣстнѣйшимъ вѣроломствомъ". Единичныхъ усилій недостаточно для того, чтобы разрушить созданныя самодурствомъ условія. "Нужно,-- говоритъ Добролюбовъ,-- имѣть геніально-свѣтлую голову, младенчески-непорочнее сердце и титанически-могу чую волю, чтобы имѣть рѣшимость выступить на практическую, дѣйствительную борьбу съ окружающею средой, нелѣпость которой способствуетъ только развитію эгоистическихъ чувствъ и вѣроломныхъ стремленій во всякой живой и дѣятельной натурѣ". Добролюбовъ отмѣтилъ, однако, лучъ въ темномъ царствѣ, окончательно разрушить которое можетъ, по его справедливому указанію, лишь свѣтъ образованія. "Произволъ съ одной стороны и недостатокъ сознанія правъ своей личности -- съ другой,-- вотъ основанія, на которыхъ держится все безобразіе взаимныхъ отношеній, развиваемыхъ въ большей части комедій Островскаго; требованія права, законности, уваженія къ человѣку,-- вотъ что слышится внимательному читателю изъ глубины этого безобразія". Нѣкоторые писатели, надѣленные въ избыткѣ патріотическою горячностью и обдѣленные разумѣніемъ истинныхъ нуждъ русскаго народа, хотѣли, напримѣръ, произволъ "присвоить русскому человѣку, какъ особенное, естественное качество его природы, подъ названіемъ широты натуры", а въ Островскомъ видѣли пѣвца этихъ широкихъ натуръ. Добролюбову не стоило большихъ усилій опровергнуть это мнѣніе и доказать весь ужасъ, всю грязь и пошлость обстановки, въ которой возможно жить и дѣйствовать такимъ широкимъ натурамъ, мѣтко названнымъ самодурами. Въ Грозѣ критикъ нашелъ что-то освѣжающее и ободряющее. Это -- фонъ пьесы, признаки недовольства у забитыхъ, симптомы смутнаго страха за будущее у самодуровъ, а затѣмъ сама Катерина. е Рѣшительный, цѣльный русскій характеръ, дѣйствующій въ средѣ Дикихъ и Кабановыхъ, является у Островскаго въ женскомъ типѣ, и это не лишено своего серьезнаго значенія. Извѣстно, что крайности отражаются крайностями и что самый сильный протестъ бываетъ тотъ, который поднимается, наконецъ, изъ груди самыхъ слабыхъ и терпѣливыхъ. Поприще, на которомъ Островскій наблюдаетъ и показываетъ намъ русскую жизнь, не касается отношеній чисто-общественныхъ и государственныхъ, а ограничивается семействомъ; въ семействѣ же кто болѣе всего выдерживаетъ на себѣ весь гнетъ самодурства, какъ не женщина?" Въ Катеринѣ Добролюбовъ видитъ возмужалое, изъ глубины всего организма возникающее требованіе права и простора жизни. Такъ и при разборѣ Обломова онъ видитъ въ Ольгѣ намекъ на новую русскую жизнь. Отъ Ольги Добролюбовъ ждетъ слова, которое сожжетъ и развѣетъ обломовщину, а въ Еленѣ (Наканунѣ) отмѣчаетъ новый шагъ на пути нашего общественнаго развитія. "Какъ идеальное лицо, составленное изъ лучшихъ элементовъ, развивающихся въ нашемъ обществѣ, Елена понятна и близка намъ. Самыя стремленія ея опредѣляются для насъ очень ясно. Елена какъ будто служитъ отвѣтомъ на вопросы и сомнѣнія Ольги, которая, поживши съ Штольцемъ, томится и тоскуетъ и сама не можетъ дать себѣ отчета о чемъ. Въ образѣ Елены объясняется причина этой тоски, необходимо поражающей всякаго порядочнаго русскаго человѣка, какъ бы ни хороши были его собственныя обстоятельства. Елена жаждетъ дѣятельнаго добра, она ищетъ возможности устроить счастье вокругъ себя, потому что она не понимаетъ возможности не только счастья, но даже и спокойствія собственнаго, если ее окружаютъ горе, несчастіе, бѣдность и униженіе ея ближнихъ".

Тѣ основныя мысли, которыя заключаются въ названныхъ статьяхъ Добролюбова, настойчиво и послѣдовательно проводятся имъ и въ другихъ статьяхъ, при разборѣ какъ художественныхъ, такъ и научныхъ произведеній. Такъ, говоря о стихотвореніяхъ Полежаева, онъ съ обычною энергіей возстаетъ противъ пассивнаго отношенія къ жизненнымъ условіямъ, противъ людей, все достоинство которыхъ заключается въ умѣренности и аккуратности. "Въ болотѣ погибнуть такъ же легко, какъ и въ морѣ; но если море привлекательно-опасно, то болото опасно-отвратительно. Лучше потерпѣть кораблекрушеніе, чѣмъ увязнуть въ тинѣ". Горькія думы возбуждаетъ въ Добролюбовѣ участь даровитаго поэта, справедливо сказавшаго, что

Порабощенье,

Какъ зло за зло,

Всегда влекло:

Ожесточенье.

Не одинъ Полежаевъ,-- замѣчаетъ критикъ,-- погибъ у насъ въ мрачной и душной средѣ, подъ вліяніемъ развратныхъ преданій, поддерживаемыхъ застоемъ общественной жизни. Разбирая стихотворенія А. Н. Плещеева, Добролюбовъ повторяетъ одну изъ любимѣйшихъ своихъ мыслей: "при всей враждебности обстоятельствъ человѣкъ найдетъ, чѣмъ наполнить существованіе, если въ душѣ его есть не только крѣпость характера, но и сила убѣжденій. Крѣпость можетъ поколебаться и пасть, но убѣжденіе останется и всегда. поддержитъ человѣка какъ въ борьбѣ съ рокомъ, такъ и среди житейской пустоты".

По таланту, по честности и воодушевленію Добролюбовъ былъ достойнымъ преемникомъ Бѣлинскаго, о которомъ онъ отзывался въ такихъ восторженныхъ выраженіяхъ: "Что бы ни случилось съ русскою литературой, какъ бы пышно ни развилась она, Бѣлинскій всегда будетъ ея гордостью, ея славой, ея украшеніемъ. До сихъ поръ его вліяніе ясно чувствуется на всемъ, что только появляется у насъ прекраснаго и благороднаго, до сихъ поръ каждый изъ лучшихъ нашихъ литературныхъ дѣятелей сознается, что значительною частью своего развитія обязанъ, непосредственно или посредственно, Бѣлинскому. Въ литературныхъ кружкахъ всѣхъ оттѣнковъ едва ли найдется пять-шесть грязныхъ к пошлыхъ личностей, которыя осмѣлятся безъ уваженія произнести его имя. Во всѣхъ концахъ Россіи есть люди, исполненные энтузіазма къ этому геніальному человѣку, и, конечно, это лучшіе люди Россіи!..." Слишкомъ ранняя смерть помѣшала Добролюбову вполнѣ развить свои силы, но и сдѣланнаго имъ достаточно для того, чтобы оправдалась его надежда стать извѣстнымъ родному краю. Добролюбовъ выступилъ на литературную дѣятельность при болѣе благопріятныхъ общественныхъ условіяхъ, чѣмъ Бѣлинскій, и съ большею подготовкой къ этой дѣятельности. Его міровоззрѣніе уже опредѣлилось въ существенныхъ чертахъ, и поэтому его сочиненія производятъ такое цѣлостное, гуманизирующее впечатлѣніе, за самыми незначительными исключеніями {Мы имѣемъ въ этомъ случаѣ въ виду нѣкоторый мѣста въ чисто-политическихъ статьяхъ знаменитаго критика.}. Въ статьяхъ историческаго содержанія Добролюбовъ обнаружилъ и обширныя свѣдѣнія, и значительную остроту историческаго анализа (таковы статьи о Собесѣдникѣ любителей русскаго слова и о первыхъ годахъ царствованія Петра Великаго, по поводу извѣстнаго сочиненія Устрялова). Замѣчательна и статья О степени участія народности въ развитіи русскойлитературы (разборъ книги А. Милюкова: Очеркъ исторіи русской поэзіи). Петръ Великій,-- говоритъ Добролюбовъ въ этой статьѣ,-- познакомившись съ нравами и государственнымъ устройствомъ другихъ народовъ, увидѣлъ, какъ важно образованіе народа для блага всего царства. Онъ призвалъ къ себѣ на помощь книгу и живое убѣжденіе, объясняя самъ и другихъ заставляя объяснять свои законодательныя и административныя мѣры. "Почти всѣ книги такого рода были изданы не частными людьми, а по распоряженію самого же правительства; но самая возможность писать о всяческихъ предметахъ, начиная съ политическихъ новостей и оканчивая устройствомъ какой-нибудь лодки, расширила кругъ идей литературныхъ и вызвала на книжную дѣятельность многихъ, которые въ прежнее время никогда бы о ней и не подумали". Но только Пушкинъ первый представилъ въ своей поэтической дѣятельности, "не компрометируя искусства, ту самую жизнь, которая у насъ существуетъ, и представилъ именно такъ, какъ она является на дѣлѣ. Въ этомъ заключается,-- прибавляетъ Добролюбовъ,-- великое историческое значеніе Пушкина".

Но Пушкинъ овладѣлъ больше формой народности, чѣмъ ея содержаніемъ. Новый значительный шагъ въ этомъ направленіи былъ сдѣланъ Гоголемъ. "Если окончить Гоголемъ ходъ нашего литературнаго развитія, то и окажется, что до сихъ поръ наша литература почти никогда не выполняла своего назначенія служить выраженіемъ народной жизни, народныхъ стремленій. Самое большее, до чего она доходила, заключалось въ томъ, чтобы сказать или показать, что есть и въ народѣ нѣчто хорошее".

У Лермонтова Добролюбовъ находитъ полнѣйшее выраженіе чистой любви къ народу, гуманнѣйшій взглядъ на его жизнь:

Проселочнымъ путемъ люблю скакать въ телѣгѣ,

И, взоромъ медленнымъ пронзая ночи тѣнь,

Встрѣчать по сторонамъ, вздыхая о ночлегѣ,

Дрожащіе огни печальныхъ деревень.

Люблю дымовъ спаленной жнивы,

Въ степи кочующій обозъ,

И на холмѣ, средь желтой нивы,

Чету бѣлѣющихъ березъ.

Съ отрадой, многимъ незнакомой,

Я вижу полное гумно,

Избу, покрытую соломой,

Съ рѣзными ставнями окно;

И въ праздникъ, вечеромъ росистымъ,

Смотрѣть до полночи готовъ

На плеску, съ топаньемъ и свистомъ,

Подъ говоръ пьяныхъ мужичковъ.

Добролюбовъ не ставитъ литературѣ въ вину то обстоятельство, что она въ его время еще мало занималась народомъ, его стремленіями, его нуждами: "Не жизнь идетъ по литературнымъ теоріямъ, а литература измѣняется сообразно съ направленіемъ жизни; по крайней мѣрѣ, такъ было до сихъ поръ не только у насъ, а повсюду". Но литература много помогаетъ сознательности и ясности общественныхъ стремленій. На Западѣ явленія государственной жизни, вопросы общественнаго значенія разсматриваются съ различныхъ точекъ зрѣнія, сообразно, интересамъ различныхъ партій. "Въ этомъ, конечно, ничего еще нѣтъ дурнаго; пусть каждая партія свободно выскажетъ свои мнѣнія: изъ столкновенія разныхъ мнѣній выходитъ правда. Но дурно вотъ что: между десятками различныхъ партій почти никогда нѣтъ партіи народа въ литературѣ".

Это мнѣніе знаменитаго критика-публициста было не совсѣмъ вѣрно и четверть вѣка тому назадъ, теперь же, устраняя вопросъ о западноевропейской литературѣ, дѣло изученія народа и изображенія его нуждъ значительно подвинулось впередъ. Наша литература подъ вліяніемъ великихъ писателей Запада шла впереди общественнаго развитія, будила дремавшее сознаніе, вносила гуманные идеалы въ ту среду, которая поддерживалась насиліемъ и развратомъ крѣпостнаго права. Отъ Новикова и Радищева до Бѣлинскаго и Добролюбова и отъ шестидесятыхъ годовъ нынѣшняго столѣтія до нашихъ дней въ русской литературѣ не умолкали голоса въ защиту народныхъ интересовъ, то-есть въ защиту справедливости, образованія, гуманности. Но слѣдуетъ оговориться. До настоящаго времени народъ, его экономическая жизнь, его вѣрованія и бытъ подвергаются многостороннему и тщательному изученію. Въ этомъ отношеніи сдѣлано многое, но въ интересахъ меньшинства, образованнаго или привилегированнаго, для пониманія имъ дѣйствительнаго положенія русскаго народа. Для послѣдняго же результаты всѣхъ подобныхъ изслѣдованій и художественныхъ (въ большей или меньшей мѣрѣ) воспроизведеній его жизни тогда только пріобрѣтутъ практическое значеніе, когда названное меньшинство съумѣетъ и захочетъ, пользуясь этими изслѣдованіями и произведеніями, поработать въ народныхъ интересахъ. Для крестьянина какого-нибудь захолустнаго уголка Вологодской или Олонецкой губерній, при нынѣшнихъ условіяхъ, совсѣмъ не нужна книга, трактующая объ этихъ условіяхъ, да и не прочтетъ ее, конечно, этотъ крестьянинъ. Бытъ крестьянъ другихъ мѣстностей, опять-таки при современныхъ обстоятельствахъ, лежитъ совершенно внѣ умственныхъ, нравственныхъ и хозяйственныхъ интересовъ крестьянина данной области, даннаго уголка, иной разъ просто селенія, за предѣлами котораго начинается для крестьянина чуждый міръ. Не можетъ поэтому литература наша, при низкомъ уровнѣ народнаго образованія, быть полною выразительницей народныхъ нуждъ и желаній, потому что эти нужды и желанія либо пройдутъ сквозь призму меньшинства, либо будутъ фонографическимъ, такъ сказать, отголоскомъ дѣйствительно народнаго голоса. На этой литературѣ, какъ и вообще на образованномъ меньшинствѣ, лежитъ великая задача: она должна развивать въ обществѣ и въ народѣ гуманныя стремленія, сознаніе достоинства и неотъемлемыхъ правъ человѣческой личности. Нѣтъ задачи труднѣе и святѣе просвѣщенія народныхъ массъ и пріобрѣтенія условій, общественно-необходимыхъ для правильнаго воспитанія человѣка.

И опять слѣдуетъ повторить, что рѣдкій изъ русскихъ писателей такъ много сдѣлалъ въ этомъ отношеніи, какъ Добролюбовъ, бъ одной изъ нашихъ прежнихъ статей мы коснулись взглядовъ его на воспитаніе {Н. И. Пироговъ, какъ педагогъ (Русская Мысль 1885 г., кн. VIII).}. Добролюбовъ энергически возставалъ противъ педантической гордосты педагоговъ, которая соединяется съ презрѣніемъ къ достоинству человѣческой природы вообще. Защитники этого воззрѣнія ставятъ воспитателя непогрѣшимымъ образцомъ нравственности и разумности. "Не трудно, конечно, согласиться, что еслибъ возможенъ былъ такой идеальный воспитатель, то безусловное, слѣпое слѣдованіе его авторитету не принесло бы особеннаго вреда ребенку (если не считать важнымъ вредомъ замедленіе самостоятельнаго развитія личности). Но, во-первыхъ, идеальный наставникъ не сталъ бы и требовать безусловнаго повиновенія: онъ постарался бы, какъ можно скорѣе, развить въ своемъ воспитанникѣ разумныя стремленія и убѣжденія. А, во-вторыхъ, искать непогрѣшимыхъ, идеальныхъ наставниковъ и воспитателей въ наше время была бы еще слишкомъ смѣлая и совершенно напрасная отвага". "Какое развитіе,-- говоритъ Добролюбовъ въ этой же статьѣ (значеніи авторитета въ воспитаніи),-- могъ бы получить умъ, какая энергія убѣжденій родилась бы въ человѣкѣ и слилась со всѣмъ существомъ его, если бы его съ первыхъ лѣтъ пріучали думать о томъ, что дѣлаетъ, если бы каждое дѣло совершалось ребенкомъ съ сознаніемъ его необходимости и справедливости, если бы онъ привыкъ самъ отдавать себѣ отчетъ въ своихъ дѣйствіяхъ и исполнять то, что другими велѣно, не изъ уваженія къ приказавшей личности, а изъ убѣжденія въ правдѣ самаго дѣла?" Конечно, воспитываются въ обществѣ и для общества, и поэтому педагогическіе вопросы неразрывно переплетаются со всѣми другими вопросами народно-государственной жизни. Въ статьѣ о Робертѣ Овэнѣ Добролюбовъ сочувственно относится къ мысли знаменитаго англійскаго филантропа, что измѣненіе человѣческаго характера возможно только при перемѣнѣ той общественной обстановки, въ которой живетъ человѣкъ.

II.

Добролюбовъ понималъ и высоко цѣнилъ людей сороковыхъ, благодаря которымъ стала возможною и дѣятельность лучшихъ людей шестидесятыхъ годовъ. Въ статьѣ о Николаѣ Владиміровичѣ Станкевичѣ, по поводу переписки его и біографіи, написанной г. Анненковымъ, Добролюбовъ выражается такимъ образомъ: "Нѣтъ сомнѣнія, что большую часть пмсемъ Станкевича прочтутъ съ удовольствіемъ всѣ, кому дорого развитіе живыхъ идей и чистыхъ стремленій, происшедшее въ нашей литературѣ въ сороковыхъ годахъ и вышедшее преимущественно изъ того кружка, средоточіемъ котораго былъ Станкевичъ". Добролюбова плѣняетъ въ Станкевичѣ постоянное согласіе съ самимъ собою, спокойствіе и простота всѣхъ его дѣйствій. Возражая на разнообразныя порицанія, которыя высказывались Станкевичу, Добролюбовъ замѣчаетъ: "человѣкъ высокочестный и нравственный въ своей жизни вполнѣ достоенъ уваженія общества именно за свою честность и нравственность. Пусть его жизнь не озарилась блескомъ какого-нибудь необыкновеннаго дѣянія на пользу общую, все-таки, его нравственное значеніе не потеряно. Даже натура чисто-созерцательная, не проявившаяся въ энергической дѣятельности общественной, но нашедшая въ себѣ столько силъ, чтобы выработать убѣжденія для собственной жизни- и жить не въ разладѣ съ этими убѣжденіями,-- даже такая натура не остается безъ благотворнаго вліянія на общество именно своею личностью. Мысль и чувство и сами по себѣ не лишены, конечно, высокаго реальнаго значенія; поэтому простая забота о развитіи въ себѣ чувства и мысли есть уже дѣятельность законная и не безполезная. Но польза ея увеличивается оттого, что видъ человѣка, высоко стоящаго въ нравственномъ и умственномъ отношеніи, обыкновенно дѣйствуетъ благотворно на окружающихъ, возвышаетъ и одушевляетъ ихъ". Добролюбовъ прибавляетъ, что есть, конечно, люди съ крайне утилитарными взглядами, Петры Ивановичи Адуевы средней руки, "которыхъ не прошибешь указаніемъ на нравственную красоту и высокую степень умственнаго развитія. Такіе люди говорятъ: э, помилуйте! все это эгоизмъ и диллетантизмъ. Ну, скажите, какая польза отъ всѣхъ этихъ совершенствъ? По моему, увлекается ли человѣкъ философскими вопросами, восхищается ли лучшими произведеніями искусства, или наслаждается пустыми романами, трактирнымъ органомъ и публичными гуляньями, плоды такого наслажденія для общества будутъ одинаковы". Людей, разсуждающихъ подобнымъ образомъ, къ счастію, немного, полагаетъ Добролюбовъ.

Отмѣтимъ еще одну черту, связывающую воззрѣнія Добролюбова съ идеями лучшихъ людей сороковыхъ годовъ (московскаго кружка). Глубокая любовь къ народу, дѣятельная, бодрая,-- надѣемся, что никто не упрекнетъ знаменитаго критика Современника въ недостаткѣ этой любви,-- не вырождалась у него, какъ и у Бѣлинскаго, въ слезливое восхищеніе передъ невольнымъ невѣжествомъ народныхъ массъ, въ презрѣніе къ наукѣ, искусству и философской мысли. Добролюбовъ цитируетъ по этому поводу слѣдующее мѣсто изъ письма Станкевича: "Кто имѣетъ свой характеръ, тотъ отпечатываетъ его на всѣхъ своихъ дѣйствіяхъ; создать характеръ, воспитать себя можно только человѣческими началами. Выдумывать или сочинять характеръ народа изъ его старыхъ обычаевъ старыхъ дѣйствій значитъ хотѣть продлить для него время дѣтства: давайте ему общее человѣческое, и смотрите, что онъ способенъ принять, чего не достаетъ ему. Вотъ это угадайте, а поддерживать старое натяжками, кваснымъ патріотизмомъ никуда не годится". Эту же мысль развивалъ Бѣлинскій въ тѣхъ статьяхъ, гдѣ ему приходилось говорить о народности. Такимъ образомъ, между представителями передовой части общества сороковыхъ и шестидесятыхъ годовъ была крѣпка связь гуманизирующихъ преданій, была общность основныхъ воззрѣній. А. Н. Пыпинъ (Бѣлинскій, его жизнь и переписка) справедливо говоритъ, что истинное историческое или литературное преданіе "образуется только глубокою связью нравственно-общественнаго развитія, и такого преданія общество наше не было лишено и не было къ нему равнодушно".

Возставая во имя общечеловѣческихъ началъ противъ узкаго патріотизма, противъ одностороннихъ требованій (см., напримѣръ, статью Черты для характеристики русскаго, въ которой разбираются разсказы Марка Вовчка), Добролюбовъ, во имя тѣхъ же гуманныхъ началъ, не могъ не признавать правъ каждой народности на самостоятельное развитіе. Въ статьѣ о Кобзарѣ Тараса Шевченка критикъ говоритъ слѣдующее: "Само собою разумѣется, что никто не откажетъ малороссійскому, какъ всякому другому, народу въ правѣ и способности говорить своимъ языкомъ о предметахъ своихъ нуждъ, стремленій и воспоминаній; никто не откажется признать народную поэзію Малороссіи. И къ этой-то поэзіи должны быть отнесены стихотворенія Шевченка. Онъ поэтъ совершенно народный, такой, какого мы не можемъ указать у себя. Даже Кольцовъ не идетъ съ нимъ въ сравненіе, потому что складомъ своихъ мыслей и даже своими стремленіями иногда отдѣляется отъ народа. У Шевченка, напротивъ, весь кругъ его думъ и сочувствій находится въ совершенномъ соотвѣтствіи со смысломъ и строемъ народной жизни". Добролюбовъ придавалъ менѣе, чѣмъ слѣдовало, значенія особенностямъ малорусскаго языка, но онъ съумѣлъ, конечно, оцѣнить высокую поэзію малороссійскихъ думъ и всю глубину и нѣжность поэтическаго дарованія Тараса Григорьевича Шевченка.

Въ заключеніе краткаго обзора литературный дѣятельности Н. А. Добролюбова упомянемъ объ его участіи въ Свисткѣ и объ его стихотвореніяхъ. Нѣкоторыя изъ послѣднихъ, лирическія, обличаютъ несомнѣнное дарованіе. Про одно изъ этихъ стихотвореній героиня тургеневской повѣсти (Новь), Маріанна, говоритъ, что оно удивительное, а Неждановъ прибавляетъ, что оно горько и горестно до-нельзя. Приведемъ это стихотвореніе:

Пускай умру -- печали мало,

Одно страшитъ мой ума больной,

Чтобы и смерть не разыграла,

Обильной шутки надо мной:

Боюсь, чтобъ надъ холоднымъ трупомъ

Не пролилось горячихъ слезъ,

Чтобъ это-нибудь въ усердьи глупомъ

На гробъ цвѣтовъ мнѣ не принесъ.

Чтобъ безкорыстною толпою

За нимъ не шли мои друзья,

Чтобъ подъ могильною плитою

Не сталъ любви предметомъ я,

Чтобъ все, чего желалъ такъ видно

И такъ напрасно я живой,

Не улыбнулось мнѣ отрадно

Надъ гробовой моей доской.

Маріанна правду сказала: "Надо такіе стихи писать, какъ Пушкинъ, или вотъ такіе, какъ эти добролюбовскіе: это не поэзія, но что-то не хуже ея".

Въ Свисткѣ Добролюбовъ писалъ много и въ его юмористическихъ статейкахъ и стихотвореніяхъ, тамъ помѣщенныхъ, встрѣчается не мало остроумныхъ, мѣткихъ и сильныхъ выходокъ. Большая часть ихъ посвящена злобѣ Аня, и потому утратила значительную долю интереса въ наши дни; по и теперь Свистокъ читается безъ скуки, а нѣкоторыя изъ стихотвореній и замѣтокъ не потеряли до сихъ поръ и поучительности. И въ Свисткѣ Добролюбовъ остается тѣмъ же гуманнымъ писателемъ, тѣмъ же защитникомъ высшихъ интересовъ просвѣщенія и справедливости, какъ и въ серьезныхъ критическихъ разборахъ художественныхъ и научныхъ произведеній. Настаивая на общественномъ значеніи этихъ произведеній, выступая публицистомъ, Добролюбовъ не переставалъ быть я критикомъ, тонкимъ цѣнителемъ эстетическихъ достоинствъ писателя. "Художникъ долженъ,-- читаемъ мы въ первый статьѣ о Темномъ царствѣ,-- или въ полной непосредственности сохранить свой простой, младенчески-непосредственный взглядъ на весь міръ, или (такъ какъ это совершенно невозможно въ жизни) спасаться отъ односторонности возможнымъ расширеніемъ своего взгляда посредствомъ усвоенія себѣ тѣхъ общихъ понятій, которыя выработаны людьми разсуждающими. Въ этомъ можетъ выразиться связь знанія съ искусствомъ". "Когда общія понятіи художника правильны и вполнѣ гармонируютъ съ его натурой, тогда эта гармонія и единство отражаются и въ произведеніи. Тогда дѣйствительность отражается въ произведеніи ярче и живѣе, и оно легче можетъ привести разсуждающаго человѣка къ правильнымъ выводамъ и, слѣдовательно, имѣть болѣе значенія для жизни". Но однихъ добрыхъ намѣреній и гражданскихъ идей еще недостаточно. Въ разборѣ стихотвореній Розенгейма одинъ изъ участниковъ діалога говоритъ слѣдующее: "Поэтическаго таланта у г. Розенгейма незамѣтно. Его стихотворенія не отличаются ни живостью образовъ, ни глубиной чувства, ни задушевною теплотой, ни прелестью или силой выраженія... Но за то во многихъ его стихотвореніяхъ подняты общественные вопросы, высказаны дѣльныя и полезныя мысли". Другой собесѣдникъ возражаетъ: "Да затѣмъ хе онъ стихами-то пишетъ?" Въ разборѣ Обломова Добролюбовъ указываетъ на спокойное и безпристрастное отношеніе художника къ изображаемымъ предметамъ, вслѣдствіе чего романъ получаетъ отчетливость даже въ мелочныхъ подробностяхъ. Добролюбовъ прибавляетъ, что желаніе, чтобы авторъ обнаруживалъ свои собственные взгляды и руководилъ нашими чувствами,-- что желаніе это нѣсколько обломовское. А въ цитированномъ уже нами мѣстѣ изъ статьи Когда же придетъ настоящій Добролюбовъ признаетъ и художественное, и глубоко-жизненное значеніе за Еленой, какъ идеальнымъ лицомъ, составленнымъ изъ лучшихъ элементовъ, развивавшихся въ обществѣ. И дѣйствительно, какой же критикъ будетъ отстаивать рабское воспроизведеніе въ романахъ и драмахъ явленій дѣйствительной жизни, систематизацію человѣческихъ документовъ? Разумѣется, лишь тотъ, кто безъ всякаго сожалѣнія броситъ въ печь и Фауста, и Сонъ въ лѣтнюю ночь.

Рано умеръ Добролюбовъ, но предсмертная надежда его вполнѣ оправдалась: родному краю онъ сталъ извѣстенъ, какъ одинъ изъ самыхъ даровитыхъ, честныхъ и крѣпкихъ волею проповѣдниковъ гуманности, любви и правды, какъ страстный защитникъ интересовъ народныхъ и неразлучныхъ съ ними интересовъ просвѣщенія.

В. Гольцевъ.

"Русская Мысль", кн. XII, 1885