Г. В. - История одного преступления

ИСТОРІЯ ПРЕСТУПЛЕНІЯ.

(Исторія одного преступленія, Викт. Гюго. Перев. съ французскаго. Изданіе Б. Г. Ямпольскаго. Спб. 1878).

"Чтобы властвовать, надо презирать людей,-- этого мало, надо ненавидѣть ихъ" -- совѣтовалъ Макіавелли своему принцу, какъ-будто предвидя политику Наполеона III. Чтобы совершить съ такимъ холоднымъ и строго-обдуманнымъ намѣреніемъ переворотъ 2 декабря, дѣйствительно, нужно было не имѣть въ душѣ ничего человѣческаго, кромѣ презрѣнія и ненависти къ людямъ. Когда тюрьмы были переполнены членами законодательнаго собранія, лучшими и самыми популярными представителями республиканской партіи, когда Парижъ былъ залитъ кровью и улицы его запружены трупами, когда на дворѣ префектуры разстрѣливали арестованныхъ, какъ на бойнѣ, когда озадаченный, растерявшійся и пораженный ужасомъ великій городъ дрожалъ подъ ударами разставленной ему западни, Люи Бонапартъ безъ всякаго волненія, совершенно спокойно выслушивалъ доклады своихъ клевретовъ и отдавалъ приказанія атаковать, убивать и арестовать. На его лицѣ не дрогнула ни одна жилка, когда ему донесли, что барикада въ улицѣ Тевено взята приступомъ и 120 труповъ поднято на мѣстѣ. "Скажите Сэнтъ-Арно, прибавилъ онъ,-- чтобы мои распоряженія были исполнены", и Сэнтъ-Арно повиновался. "Съ этой минуты, замѣчаетъ В. Гюго, -- страшный, громадный потокъ крови полился черезъ это преступленіе". Но вотъ наступила темная, ужасная ночь; стоны умирающихъ раздавались за барикадами, костры, пылавшіе на площадяхъ, освѣщали картину разрушенія и насилія, во многихъ домахъ матери плакали о погибшихъ дѣтяхъ, многіе отцы, схваченные ночью, не знали, что дѣлается съ ихъ семействами, а въ Елисейскомъ дворцѣ пировали и праздновали свою побѣду. "Тамъ пили, курили, говоритъ В, Гюго,-- какъ солдаты на бульварѣ; потому что, совершая убійства цѣлый день, хотѣли пить цѣлую ночь; виномъ заливали кровь. Тамъ изумлялись и ликовали отъ успѣха". Но успѣхъ такого злодѣянія, грандіознаго по своей наглости, искусно-задуманнаго по своему лукавству, только и могъ принадлежать исполнителямъ, глубоко презиравшимъ людей, людямъ хладнокровнымъ, весмущавшимся ни при видѣ крови, ни при видѣ грязи.

Когда побѣда остается нг сторонѣ грубой силы, толпа удивляется этой побѣдѣ и виновника ея производитъ въ геніи. Такъ было и съ Люи Бонапартомъ. На немъ еще не обсохла кровь многихъ тысячъ жертвъ декабрьской катастрофы, а католическій попъ, встрѣчая его въ соборѣ Notre Dame de Paris, величалъ его уже "избранникомъ Провидѣнія, добрымъ геніемъ Франціи". И въ геній творца декабрьской ночи увѣровали многіе, и вѣрили въ него до тѣхъ поръ, пока Седанъ не сорвалъ маски съ мелкаго и ограниченнаго авантюриста.

Да и нуженъ-ли былъ геній для того, чтобы ночью напасть на беззащитный городъ и задушить въ немъ республику? Нѣтъ. Теперь мы знаемъ, что такое былъ Люи Бонапартъ, этотъ "маленькій Макіавелли" XIX вѣка, эта жалкая пародія на Юлія Цезаря. Теперь, когда отъ павшаго кумира не осталось ничего, кромѣ его темныхъ дѣлъ и позора, для каждаго ясно, что онъ не только не обладалъ геніемъ, но даже умомъ, сколько-нибудь выдающимся изъ-за зауряднаго уровня; хитрость и лицемѣріе были отличительными чертами его характера. Трусъ по натурѣ, авантюристъ по призванію, тартюфъ по воспитанію, холодный и жестокій эгоистъ, гордый и наглый въ счастіи, малодушный и приниженный въ несчастій, онъ способенъ былъ играть только второстепенную роль даже въ своемъ собственномъ преступленіи. Окружавшая его шайка разорившихся кутилъ, биржевыхъ игроковъ, неудавшихся африканскихъ офицеровъ, лакеевъ-литераторовъ, женщинъ сомнительной репутаціи, людей безъ вѣры, безъ убѣжденій, даже безъ добраго имени, но съ неутолимою жаждою легкой наживы, хищныхъ, честолюбивыхъ и на все готовыхъ, -- эта шайка, организованная въ тѣсный кружокъ заговорщиковъ, была не лучше и не хуже самого Люи Бонапарта. Это были такіе-же пигмеи во уму, какъ и онъ, по болѣе дерзкіе и отчаянные, что и придавало имъ нѣкоторый призракъ силы и мужества. Авторъ "Исторіи преступленія" мастерски обрисовалъ намъ на первыхъ же страницахъ Люи Бонапарта, Морни и Эспинаса {См. въ журналѣ "Дѣло" 1877 года, No 10, ст. "Исторія преступленія", стр. 77--79 и 88.}. Во второмъ томѣ онъ нѣсколькими штрихами очерчиваетъ интимный кружокъ елисейскаго дворца въ слѣдующемъ видѣ: "Меримэ естественно былъ человѣкъ подлый; но отъ него нечего было и ждать другого. Иное дѣло -- Морни; это былъ человѣкъ другого, высшаго разбора. Въ немъ былъ разбойникъ, а разбойнику необходимо быть отважнымъ. Напрасно Меримэ выдавалъ себя за одно изъ довѣренныхъ лицъ государственнаго переворота; впрочемъ, тутъ нечѣмъ было и бахвальствовать. Въ дѣйствительноети-же Меримэ не былъ своимъ въ елисейскомъ кругу. Люи Бонапартъ безполезно не откровенничалъ. Прибавимъ къ этому, что, несмотря на нѣкоторые противоположные признаки, едва-ли вѣроятно, чтобы Меримэ находился въ прямыхъ сношеніяхъ съ Люи Бонапартомъ. Это устроилось впослѣдствіи, а въ это время Меримэ зналъ только Морни.

Морни и Меримэ -- оба находились въ интимномъ обществѣ елисейскняя брапущ'въ, но только съ разныхъ сторонъ. Можно вѣрить Морни, но не Меримэ. Первый былъ введенъ въ великія тайны, а послѣднему повѣрялись только маленькія. Любовныя интрижки были призваніемъ Меримэ. Приближенные елисейскаго дворца были люди двоякаго сорта: довѣренные и куртизаны {Къ толпѣ куртизановъ принадлежала вся лакействующая богема искателей тепленькихъ мѣстъ, офиціальныхъ положеній и денежныхъ подачекъ. Обладая нюхомъ гончей собаки, эта разношерстная толпа предугадывала, что рано или поздно Люи Бонапартъ захватитъ въ свои руки абсолютную власть и не забудетъ ея терпѣливыхъ стоянокъ въ переднихъ и коридорахъ елисейскаго дворца, ея эластическаго сгибанія спины и расточаемой лести. Въ этомъ отношеніи богема оказалась проницательнѣе республиканской партіи, ничего невидѣвшей и ничего непредусмотрѣвшей изъ-за своихъ внутреннихъ дрязгъ и споровъ. В. Гюго хотя и признаетъ эту близорукость, по хочетъ оправдать ее какимъ-то верховымъ отношеніемъ республиканской партіи къ Люи Бонапарту, какимъ-то презрѣніемъ къ его ничтожеству. Положимъ, что Люи Бонапартъ былъ, дѣйствительно, ничтоженъ, по республиканцы, при всемъ ихъ жалкомъ оптимизмѣ, не могли не видѣть, что за спиной этого deus ex machina стоить цѣлый легіонъ его сообщниковъ, искренно желавшихъ погубить республику, У нихъ была ясно опредѣленнаи цѣль, полная солидарность въ стремленіи, чего не было у республиканцевъ; наконецъ, на сторонѣ первыхъ, какъ вѣрно замѣтилъ Прудонъ, была ничѣмъ нестѣсняющаяся подлость, готовая на все ради личныхъ выгодъ, на что, конечно, не были способны республиканцы. Послушайте, какъ, наприм., говорилъ будущій герой Седана рабочимъ, когда онъ былъ еще президентомъ республики и заискивалъ въ нихъ содѣйствія своему преступному замыслу: "Мои самые искренніе и преданные друзья не во дворцахъ, а въ хижинахъ, они -- не подъ золотыми потолками, а въ мастерскихъ на площадяхъ и въ поляхъ. Я знаю, какъ говорилъ императоръ, что моя фибра отвѣчаетъ вашей и что у насъ одни интересы и одни инстинкты". Это говорилъ Люи Бонапартъ въ Сэи-Кэнтепѣ, предсѣдательствуя на банкетѣ открытія желѣзной дороги. И громадная толпа рабочихъ, слушая его, рукоплескала ему. Она была страшно обманута, но ея обманъ былъ простителенъ; разочарованная іюньскими днями, обманутая въ своихъ лучшихъ надеждахъ февральской революціей, побѣжденная въ открыто борьбѣ, голодная и измученная, она слѣпо бросилась въ объятія узурпатора; но что было простительно слѣпой и невѣжественной толпѣ, того нельзя было простить интелигенціи, стоявшей во главѣ республиканской партіи, тѣмъ уполномоченнымъ народа, которые могли и должны были видѣть, куда направлена была конснираціонная дѣятельность "темнаго человѣка". Эта близорукость и дала силу пигмею совершить гигантскій переворотъ, задушить республику среди бѣлаго дня и на развалинахъ ея основать диктатуру.}. Первымъ изъ довѣренныхъ былъ Морни; первымъ или послѣднимъ изъ куртизанивъ былъ Меримэ.

"Вотъ что составило фортуну Меримэ. Преступленія -- хороши только въ первыя минуты; они скоро увядаютъ. Этотъ родъ успѣха не бываетъ продолжителенъ; къ этому надо прибавить еще кое-что.

"Елисейскому дворцу нужна была литературная декорація. Немножко академическаго украшенія не мѣшаетъ вертепу. Меримэ былъ для этого пригоденъ. Ему было предназначено подписываться: Le fou de l'Impératrice (съума сходящій отъ императрицы). Madame Монтихо представила его Люи Бонапарту, который его удостоилъ своимъ благоволеніемъ и дополнилъ свой дворъ этимъ пошлымъ литературнымъ талантомъ.

"Этотъ дворъ представлялъ цѣлую колекцію пошляковъ, цѣлый звѣринецъ пресмыкающихся, полный гербарій ядовитостей. Кромѣ довѣренныхъ, состоявшихъ при дѣлѣ, и куртизановъ, служившихъ декораціями двора, были еще помощники. Въ извѣстныхъ случаяхъ требовалось подкрѣпленіе. Иногда эту роль исполняли женщины -- летучій эскадронъ, иногда мужчины -- Сэнтъ-Арно, Эспинасъ, Сэнъ-Жоржъ, Мопа... Иногда ни тѣ, ни другіе, а маркизъ С. Общество это было замѣчательно; о немъ стоитъ сказать нѣсколько словъ.

"Въ немъ фигурировалъ Вьеларъ -- учитель, атеистъ католическаго оттѣнка и хорошій игрокъ на биліардѣ. Онъ былъ разсказчикомъ; улыбаясь, онъ разсказывалъ слѣдующій фактъ. Къ концу 1807 года королева Гортензія, охотно обитавшая въ Парижѣ, писала королю Людовику, что она не можетъ дольше переносить разлуки съ нимъ, что она не можетъ жить безъ него и. собирается пріѣхать въ Гэй (голандскій городъ). Король замѣчаетъ: "вѣдь она беременна". Онъ позвалъ своего министра Ванъ-Манена, показалъ ему письмо королевы и добавилъ: "Она ѣдетъ; это хорошо. Наши комнаты сообщаются дверью; надо задѣлать ее". Людовикъ придавалъ серьезное значеніе своей королевской мантіи, потому что онъ воскликнулъ: "королевскій плащъ никогда не будетъ одѣяломъ для распутной женщины". Испуганный министръ Ванъ-Маненъ передалъ эту сцену императору, который разсердился не на Гортензію, а на Людовика. Несмотря на это, Людовикъ держалъ себя твердо; дверь не была задѣлана, но его величество задѣлалъ самого себя; когда королева пріѣхала, онъ повернулся къ ней спиной; но все это не помѣшало ей разрѣшиться Наполеономъ III. Пушечные выстрѣлы привѣтствовали новорожденнаго.

"Такова была исторія, которую разсказывалъ Вьёларъ -- бонапартистъ по ироніи, скептикъ по призванію,-- разсказывалъ лѣтомъ въ 1840 году въ Сэнъ-Лё-Таверни, въ домѣ, называемомъ Терасой, при свидѣтеляхъ, въ числѣ которыхъ былъ Фердинандъ В., маркизъ Л., товарищъ дѣтства автора этой книги.

"Кромѣ Вьёлара, въ этомъ обществѣ былъ Водрей, котораго Люи Бонапартъ произвелъ въ генералы въ одно время съ Эспинасомъ {Это тотъ самый Эспинасъ, котораго выгнала отъ себя публичная женщина, когда онъ явился къ ней, сіяющій, вечеромъ 2 декабря и сказалъ: "сегодня утромъ я выигралъ сто тысячъ франковъ и генеральскія эполеты". Проститутка не выдержала и прогнала его отъ себя, замѣтивъ Дюрье: "и онъ смѣетъ являться ко мнѣ!"} -- на всякій случай. Полковникъ заговора, конечно, заслуживалъ быть генераломъ отъ западни.

"Дальше является Фіалэнъ, капралъ, возведенный въ герцога... Лакроссъ, бывшій либеральный клерикалъ, одинъ изъ тѣхъ консерваторовъ, которые стоятъ за порядокъ до окаменѣлости и мертвечины. Впослѣдствіи онъ былъ сдѣланъ сенаторомъ. Другомъ Лакросса былъ Ларабитъ, такой-же лакей и такой-же сенаторъ. Къ тому-же разряду принадлежалъ каноникъ Кокеро, абатъ de la Belle Poule. Извѣстенъ отвѣтъ его принцесѣ, спросившей у него: "Что это такое -- этотъ елисейскій дворецъ?" Повидимому, принцесѣ можно отвѣтить такъ, какъ не отвѣтили-бы простой женщинѣ. Тутъ-же былъ и Иполитъ Фортулъ, изъ категоріи ползуновъ, стоившій Густава Планига или какого-нибудь Филарета Шаля, литературный пачкунъ, сдѣлавшійся морскимъ министромъ, что подало поводъ Беранже сказать о немъ: "этотъ Фортулъ знаетъ всѣ мачты, не исключая даже призовыхъ". Потомъ идутъ двое оверицевъ, ненавидѣвшихъ другъ друга. Они другъ друга называли: "меланхолическій котельникъ-А вотъ Сэнъ-Бёвъ, человѣкъ замѣчательный и грязный, обладавшій такою завистью, которая могла быть простительна ему только при его безобразіи. Это былъ такой-же великій критикъ, какъ Кузэнъ -- философъ. Дюнэнъ и Тролонъ -- два профиля маски, натянутой на чело закона.

Абатучи, котораго совѣсть нагибалась во всѣ стороны* Теперь имя его носитъ одна изъ улицъ Парижа. Абатъ М., позднѣе епископъ Нанси, подчеркивавшій своей улыбкой клятвы, произносимыя Люи Бонапартомъ. Тамъ-же находились и постоянные посѣтители пресловутой оперной ложи Монг... и Септ.... совершенно развязно предложившіе къ услугамъ принца всю глубину своего легкомыслія.-- Ромье -- силуетъ пьянчуги за спиной краснаго призрака.-- Малитурнъ, не дурной пріятель, искренній и грязный.-- Кюп!.... котораго имя приводило въ замѣшательство даже гусаровъ въ дверяхъ салопныхъ собраній.-- Сюэнъ, хорошій совѣтчикъ на скверныя дѣла,-- Докторъ Веронъ, у котораго на щекѣ отражалось все, что было у другихъ только на сердцѣ.

"А вотъ и Мокаръ, старый любезникъ при голандскомъ дворѣ. Воспоминанія его были самыя романическія. Онъ могъ быть какъ по лѣтамъ, такъ и по другимъ обстоятельствамъ, отцомъ Люи Бонапарта. Онъ былъ по призванію адвокатъ и, подобно Ромье, не глупъ для 1829 года. Впослѣдствіи онъ напечаталъ что-то, не знаю-что именно, но что-то торжественное in quarto и прислалъ мнѣ. Онъ-же въ маѣ 1847 года явился ко мнѣ, вмѣстѣ съ московскимъ принцемъ, и передалъ мнѣ прошеніе короля Жерома, адресованное въ палату перопъ. Въ этомъ прошеніи испрашивалось дозволеніе возвратиться во Францію изгнанному семейству Бонапарта; я настаивалъ на дозволеніи; это было доброе дѣло и въ то-же время грубая ошибка, которую я готовъ повторить еще разъ.

"Дальше фигурируетъ Бильо, выдававшій себя за государственнаго человѣка; какое-то подобіе оратора, словоизвергавшаго свободно и ошибавшагося съ авторитетомъ. Это была посредственность высшей пробы, что въ этомъ кругу и составляло главное достоинство государственнаго дѣльца. Лавалетъ дополнялъ собой Морни и Валевскаго; наконецъ, Бачіоли и много другихъ.

"Подъ вдохновеніемъ этого интимнаго кружка. Люи Бонапартъ, во время своего президентства, появлялся то тамъ, то здѣсь, то въ палатѣ депутатовъ, то въ другомъ мѣстѣ, то въ Турѣ, то въ Гамѣ, то въ Дижонѣ, и произносилъ своимъ усыпляющимъ, гнусавымъ тономъ рѣчи, полныя измѣны.

"Какимъ-бы презрѣніемъ ни клеймили елисейскій дворецъ, но онъ займетъ свое мѣсто въ исторіи нашего вѣка. Онъ породилъ столько-же смѣшныхъ, сколько и гибельныхъ катастрофъ. Его нельзя пройти молчаніемъ". (Hist. d'un crime, t. 11. p. 25--30).

Эта характеристика елисейскаго дворца совершенно согласна съ показаніями другихъ историковъ. Всѣ они единогласно утверждаютъ, что главные актеры этой кровавой драмы были люди болѣе, чѣмъ посредственные, что исторія не представляетъ другого примѣра, когда-бы такой громадный переворотъ былъ произведенъ такими мелкими и ограниченными людьми. "Правда, говоритъ Эжень Тено, -- въ этой клоакѣ всевозможныхъ нечистотъ, повидимому, соединялось все, что выработано было самаго худшаго и безнравственнаго въ исторіи конспирацій и тиранній, -- тутъ не было недостатка ни въ бандитахъ, переодѣтыхъ въ шутовъ, ни въ тутахъ, превратившихся въ бандитовъ, но все это было очень мелко, посредственно и пошло. Никогда такой рѣшительный и, по самому преступленію, грандіозный планъ не осуществлялся болѣе заурядными личностями". (Les suspects en 1858, р. 107). И дѣйствительно, при всемъ желаніи отыскать сколько-нибудь выдающуюся личность по уму или характеру въ этой колекціи политическихъ игроковъ и бездарныхъ bons viveurs, мы не можемъ указать ни на одного субъекта. Впослѣдствіи, когда елисейскій дворецъ давалъ господствующій тонъ и направленіе всей Франціи, въ немъ образовалась цѣлая школа людей, одинъ ничтожнѣе другого. Все честное, талантливое и сохранившее лучшія традиціи французскаго общества, было не съ Наполеономъ III, а противъ него.

"При дворѣ Тиверія, замѣчаетъ В. Гюго,-- былъ, по крайней мѣрѣ, свой Тразеасъ, а вокругъ Люи Бонапарта -- ничего. Ищешь совѣсти, и находишь Бароша; ищешь религіи, и находишь Монталамбера". Въ этой школѣ воспитались герои Седана, вродѣ Базена, литераторы -- вродѣ Гранье Кассаньяка и Вильмесана, государственные люди, вродѣ Руэра и съищика Гаусмана. Двадцать лѣтъ царствованія не дали Франціи ни одного открытія ни въ наукѣ, ни въ искуствѣ. ни одного таланта, ни одной плодотворной идеи. "Елисейскіи дворецъ претендовалъ управлять всѣмъ, даже правами, особенно нравами. И онъ изобрѣлъ бѣлила для женской груди и румяна для мужского лица; онъ давалъ тонъ и туалету, и музыкѣ, придумавъ кринолинъ и оперетку. Въ его кругу извѣстное безобразіе считалось изяществомъ, а что придавало лицу гордость, то осмѣивалось, какъ и всякое величіе души. Это онъ пустилъ въ моду всѣ низости, даже низость дба".

Но что-же дало силу и мужество этому ничтожеству совершить такой замѣчательный переворотъ и исполнить его съ такимъ артистическимъ искуствомъ? Откуда эти плохіе актеры могли почерпнуть столько ума и таланта, чтобы шутовскія роли превратить въ трагическія и разыграть ихъ съ такимъ ослѣпляющимъ блескомъ" Очевидно, эта сила и этотъ талантъ были не въ самихъ актерахъ, а въ совокупности всѣхъ политическихъ комбинацій тогдашняго общества. Если-бы только одинъ Люи Бонапартъ съ его друзьями желалъ этого переворота, то нѣтъ сомнѣнія, что онъ съигралъ-бы самый циническій фарсъ и былъ-бы освистанъ гораздо хуже, чѣмъ послѣ его страсбургской или булонской буфонады. Но онъ былъ не одинъ; имя ему было легіонъ,-- легіонъ всѣхъ реакціонныхъ элементовъ и обманутой массы народа. За нимъ стояли добрыя двѣ трети Франціи, который были брошены въ реакцію деспотической конституціей, носившей только одно имя республиканскаго акта. Я не буду здѣсь вдаваться въ подробности событій 1848 года, предполагая, что читатели паши знакомы съ ихъ сущностью, но напомню о томъ, какъ они шагъ за тагомъ привели къ иде123; бонапартизма.

Основной законъ республики, окончательно вотированный учредительнымъ собраніемъ 4 ноября 1848 года, былъ жалкимъ компромисомъ между демократическими стремленіями Франціи и старыми монархическими традиціями. Это была "обоюдополая конституція", какъ ее назвалъ Ледрю Ролэнъ,-- странная помѣсь наполеоновской диктатуры съ республиканскимъ формализмомъ. Таже всепоглощающая централизація, душившая мѣстную независимость и индивидуальную жизнь, тотъ-же громадный бюрократическій механизмъ, парализовавшій свободную иниціативу гражданъ и дѣйствовавшій автоматически, по разъ опредѣленному шаблону; тотъ-же клерикальный авторитетъ, которому подчинялось воспитаніе юношества, общественная совѣсть и который, ненавидя всякое прогрессивное стремленіе, получалъ отъ республики субсидіи, предназначенныя для ея-же ниспроверженія; та-же несмѣняемая и въ высшей степени рутинная магистратура, зависѣвшая отъ исполнительной власти, алчная до наградъ и отличій и состоявшая изъ враговъ демократическаго режима. При этомъ исполнительная власть располагала 500-тысячнымъ войскомъ, организованнымъ въ духѣ военной диктатуры, для котораго пассивное повиновеніе было основнымъ догматомъ, а приказаніе начальника -- закономъ. Самая власть президента республики была обставлена такими абсолютными прерогативами, какихъ не имѣли многія конституціонныя монархіи. Президентъ совершенно свободно распоряжался всѣми органами внутренняго управленія; отъ полевого сторожа и до маршала, отъ сельскаго писца и до министра -- всѣ зависѣли отъ него, всѣ безусловно подчинялись ему; его диктатура опиралась на пятьсотъ тысячъ чиновниковъ и на такія-же пятьсотъ тысячъ солдатъ, для которыхъ онъ былъ верховнымъ вождемъ и правителемъ. Безъ его иниціативы ничего не дѣлалось ни въ арміи, ни въ судѣ, ни въ канцеляріи. Притомъ имя Бонапарта имѣло для Франціи историческое значеніе, еще незабытую въ народѣ традицію великихъ побѣдъ и славы. Наконецъ, онъ былъ избранъ пятью миліонами голосовъ, т. е. Былъ представитель того громаднаго большинства, которое давало ему неоспоримый авторитетъ власти и высокій нравственный ореолъ.

Но что-же конституція противопоставила такой могущественной диктатурѣ? Національное собраніе, въ которомъ большинство состояло изъ реакціонеровъ и которое имѣло полную власть распоряжаться налогами, финансами и законодательствомъ и только теоретически внѣшней политикой. Положимъ, что въ принципѣ президентъ былъ подчиненъ палатѣ депутатовъ; въ теоріи она была мозгомъ и сердцемъ Франціи, она разсуждала и повелѣвала, а президентъ былъ рукой, исполнявшей ея предписанія. Въ случаѣ его неповиновенія, открытой борьбы или государственной измѣны національное собраніе имѣло право подвергнуть его съ министрами верховному суду и низложить; но у собранія не было никакихъ матеріальныхъ средствъ для того, чтобы заставить силой измѣнника-президента повиноваться его приговорамъ; эта сила была въ рукахъ президента, а у національнаго собранія только фоліантъ конституцій съ ея нравственнымъ авторитетомъ. Этотъ гибельный дуализмъ -- съ одной стороны, исполнительная власть, вооруженная всѣми средствами абсолютной диктатуры, а съ другой -- законодательная, стоявшая съ голыми руками на почвѣ теоретическаго права,-- самъ въ себѣ уже носилъ элементы безсилія и разложенія. Даже менѣе хищному и искушенному въ интригахъ конспиратору онъ давалъ всѣ шансы для государственнаго переворота. Притомъ, въ самой республиканской партіи не было ни единодушія. ни политической солидарности, ни полной искренности въ ея взаимныхъ отношеніяхъ; многіе колебались, у многихъ недоставало ни ума, ни честности для дальновидной и открытой борьбы въ критическую минуту. Когда coup d'état упалъ на голову національнаго собранія, то многіе либералы, еще наканунѣ грозившіе Люи Бонапарта, теперь уже пресмыкались въ его переднихъ или трусливо выжидали, на чьей сторонѣ останется побѣда. В. Гюго приводитъ намъ нѣсколько фактовъ, рисующихъ въ самомъ комическомъ свѣтѣ этотъ внутренній антагонизмъ представителей народа. Такъ, напримѣръ, когда они, разогнанные силой изъ законодательнаго дворца, шли торжественной процесіей по набережной, чтобы собраться въ залахъ X меріи и обсудить свое положеніе, то легитимисты и клерикалы не хотѣли идти рядомъ съ республиканцами; они не желали подписываться вмѣстѣ подъ деклараціями и протестами, обращенными къ народу; наконецъ, они, какъ два враждебныхъ лагеря, не довѣряя другъ другу, постоянно были заняты взаимными подозрѣніями и интригами, оставивъ спокойно созрѣть заговору елисейскаго дворца и накрыть ихъ врасплохъ, ночью 2 декабря. Когда агенты Люи Бонапарта вторгались въ дома, въ спальни, въ будуары, нападая на полусонныхъ депутатовъ, только тутъ многіе изъ нихъ, протирая глаза, подобно министру Ториныт, стали догадываться, въ чемъ дѣло: "А! Какъ? Такъ президентъ подл...-- "Да!" расхохотался Морни, лапавшій ночью на наивнаго Ториньи {См. No 10 "Дѣла", 1877 г., "Исторія преступленія".}.

По этому поводу Тено замѣчаетъ, что "оптимизмъ многихъ простирался до какою-то непонятнаго ослѣпленія, объяснимаго только тѣмъ, что постоянная борьба политическихъ партій ослабляетъ вниманіе и чуткость къ опасностямъ, угрожающимъ изподтишка. Многіе республиканцы, заключенные въ тюрьмы, только въ казематахъ могли сообразить, что государственный переворотъ готовь, что республика погибла" (Coup d'état, р. 58). Благодаря такому оптимизму, идея бонапартизма въ нѣсколько мѣсяцевъ сдѣлала изумительный шагъ впередъ. Передъ іюньскими днями она уже успѣла проникнуть въ народныя массы, въ высшую буржуазію, въ клерикальные слои, и когда была поставлена на выборахъ кандидатура Люи Бонапарта, то онъ получилъ 84,000 голосовъ, а еще черезъ нѣсколько мѣсяцевъ онъ уже былъ избранникомъ 5,434,226 голосовъ, т. е. стоялъ на такой высотѣ довѣрія, на какой не находился ни одинъ изъ самыхъ популярныхъ представителей народа. Имя Наполеона, имя легендарнаго героя, было на языкѣ у всѣхъ. "Народъ, говоритъ Делоръ,-- назвалъ племянника Наполеона, какъ онъ назвалъ-бы самого Наполеона" (Histoire du Seconde Empire, p. 123). Еще недавно стоявшій такъ высоко въ общественномъ мнѣніи Ламартинъ на выборахъ президента республики получилъ только 7,910 голосовъ, т. е. абсолютно былъ подавленъ авторитетомъ Люи Бонапарта. А между тѣмъ сообщники его продолжали дѣятельно работать и пропаганда наполеоновской идеи распространялась повсюду. Въ нѣсколькихъ органахъ, вродѣ Le petit Caporal, Le Capitol, L'Aigle républicain и т. п., уже прямо указывалось на имперію, какъ на единственное спасеніе Франціи, и на Люи Бонапарта, какъ на мученика, изгнаннаго изъ отечества и достойнаго всякаго сочувствія. Стѣны Парижа покрывались разноцвѣтными афишами, въ которыхъ, между прочимъ, писалось слѣдующее: "Граждане! У васъ еще есть одинъ членъ наполеоновской фамиліи, удаленный изъ Франціи. Вспомните, граждане, о томъ, что не французы удалили славнаго мученика св. Елены, а иностранные штыки, навязавшіе намъ ненавистную династію, которая постоянно губила Францію. Вспомнимъ всѣ благодѣянія Наполеона и его безконечное величіе. Вспомнимъ также благодѣянія и величіе души возлюбленной Жозефины. Изберемъ-же всѣ Наполеона Люи Бонапарта, потомка Жозефины, племянника великаго Наполеона; онъ достоинъ своего дяди, какъ по своему мужеству, такъ и по своимъ демократическимъ идеямъ*

"Прочитайте его книгу: "Уничтоженіе пауперизма", которую онъ написалъ въ ганской тюрьмѣ. Я увѣренъ, что вы оцѣните его сердце, его таланты, его любовь къ народу".

Тысячи тысячъ подобныхъ афишъ, брошюръ и газетныхъ листковъ были пущены въ народъ и въ нихъ постоянно сопоставлялось имя Люи Бонапарта съ именемъ Наполеона I. Самъ Лгои Бонапартъ эксплуатировалъ эту идею до мельчайшихъ подробностей, пародируя дядю не только рѣчами, жестами, фамильными воспоминаніями, но и костюмомъ. Кажется, и слѣпой могъ видѣть, куда были направлены замыслы Люи Бонапарта, но національное собраніе ничего не видѣло или не хотѣло видѣть. Какая то фатальная сила влекла его съ неотразимымъ упорствомъ къ coup d'état 2-го декабря, Ледрю Ролэнъ, одинъ изъ самыхъ дальновидныхъ людей этой эпохи, предостерегалъ палату депутатовъ, громилъ конспиратора, но его слушали, какъ оратора, и ненавидѣли, какъ человѣка. "Онъ, говорить Делоръ, -- указывалъ на подпольную дѣятельность бонапартистовъ, на раздачи вина и денегъ, на подкупъ новой императорской гвардіи; онъ умолялъ собраніе вотировать временное исполненіе закона, необходимаго для того, чтобы предотвратить кровопролитіе. Члены правой, слушая этотъ возвышенный, трезвый политическій голосъ, не хотѣли, однакожь, увеличивать своимъ вотомъ его требованіе". (Hist, du sec. Einp., p. 84). Дѣло шло о дозволеніи воротиться Люи Бонапарту во Францію и явиться на, выборахъ кандидатомъ. Жюль Фавръ, Тьеръ, В. Гюго, Греви и т. п. были противъ Ледрю Ролэна и "республика допустила въ свои нѣдра будущаго убійцу республики".

Мы долго не кончили-бы, если-бъ стали говорить подробно о близорукости тогдашней либеральной партіи, о томъ халатномъ отношеніи къ судьбамъ Франціи, которое заклеймено выразительной фразой: "республику проспали республиканцы". Кромѣ того, Люи Бонапартъ находилъ сильную поддержку въ разнообразныхъ слояхъ самого общества. Не говоря уже о тѣхъ, которые только и мечтали о томъ, чтобы видѣть нѣкогда побѣдоноснаго орла на французскомъ знамени, о тѣхъ ливрейныхъ лакеяхъ, камергерахъ, генералахъ въ отставкѣ, о великосвѣтскихъ кокоткахъ и аристократкахъ Сен-Жерменскаго квартала, которые еще жили сами воспоминаніями великой имперіи или передали ихъ въ наслѣдство своему потомству,-- въ самомъ народѣ, какъ мы уже замѣтили, имя Наполеона пользовалось большой популярностью и какъ-то невольно переносилось на его единственнаго потомка. Невѣжественный деревенскій собственникъ трепеталъ при мысли о раздѣлѣ полей, о красномъ призракѣ, съ которымъ у него соединялось опасеніе за свой огородъ и садъ. Когда coup d'état показалъ свои настоящіе зубы, когда разстрѣливанія, аресты и ссылки отняли сотни тысячъ рабочихъ рукъ у этой темной деревенщины, она заворчала, но не надолго, утѣшившись тѣмъ, что все-же миръ и спокойствіе обезпечены ей... Мелкая буржуазія, разоренная тремя годами политическихъ неурядицъ, недовольная застоемъ дѣлъ, разочарованная въ республикѣ, которая не улучшила, а ухудшила ея лавочку, оскорбленная тѣмъ, что вся тяжесть кризиса упала на нее, не вознаградивъ ее за это ни участіемъ въ правительствѣ, ни привилегіей въ положеніи, также видѣла.въ Люи Бонапартѣ "спасителя отечества". Хуже не будетъ, думала она, и бросилась въ реакцію Люи Бонапарта. Еще болѣе надеждъ возлагали на него биржевые игроки, банкиры, все, что мечтало о быстрой и легкой наживѣ, какъ только настанетъ внутренній миръ. Эта по-преимуществу реакціонная толпа, готовая вѣчно стоять въ какомъ угодно традиціонномъ стойлѣ, лишь было-бы выгодно, не только сочувствовала перевороту, но и работала въ пользу его. Еще не успѣли убрать съ площадей и улицъ теплыхъ труповъ, какъ она съ лихорадочной дрожью бросилась въ министерскія переднія съ предложеніями и проектами; за кулисами биржи началась необузданная вакханалія денежной игры и спекуляціи. Морни, Мокаръ, Пелисье и самъ Люи Бонапартъ приняли въ ней живѣйшее участіе. Подъ видомъ кредита были основаны громадные игорные дома подъ непосредственной опекой правительства; спекулировали на все -- на повышеніе и пониженіе бумагъ, на поземельную собственность, на дома, даже на жизнь и здоровье гражданъ; спекуляція приняла такой эпидемическій характеръ, что многіе несли на биржу послѣдній кусокъ хлѣба, въ надеждѣ выиграть нѣсколько сотъ франковъ, и, разумѣется, проигрывались до тла. Чтобы извлечь изъ кармановъ разныхъ простаковъ всю звонкую монету, открыты были спеціальныя кассы сбереженій, частныхъ кредитовъ и т. п., и когда все золото кануло въ эту прорву, страна была наводнена всевозможными бумагами. "Школа плутовства и легальнаго разбоя была названа на офиціальномъ языкѣ "высшимъ финансовымъ ареопагомъ". Она была принята на короткой ногѣ въ елисейскомъ дворцѣ, вмѣстѣ съ проститутками театральнаго полусвѣта, и дала Франціи не мало дѣльцовъ, вродѣ Миреса, Гаусмана, Монье и др. Наемная пресса ликовала. "Франція, распѣвала она на разные тоны, -- никогда еще не пользовалась такимъ могуществомъ и благоденствіемъ, какъ теперь". Только немногіе, уцѣлѣвшіе отъ ссылокъ и изгнанія, усматривали въ отдаленіи мрачные силуэты Седана и Эльзаса съ Лотарингіей; но они обречены были на глубокое молчаніе и одиночество. Это были побѣжденные...

"Но и въ самомъ лагерѣ побѣжденныхъ, говоритъ Тено,-- нѣкоторые изъ тѣхъ, которымъ наканунѣ улыбалась популярность и которыхъ теперь оставила раболѣпная толпа, упали духомъ и измѣнили себѣ; правда, такихъ перебѣжчиковъ изъ республиканскаго лагеря было немного, но все-же они были. Нашлись такіе прожектеры соціальнаго обновленія, которые серьезно спрашивали, не употребитъ-ли принцъ, нѣкогда писавшій объ "Уничтоженіи пауперизма", своей диктатуры для уравненія состояній... Прудонъ обмакнулъ свое перо и написалъ книгу "Соціальная революція, доказанная государственнымъ переворотомъ". Онъ заклеймилъ республиканскихъ эмигрантовъ именемъ негодяевъ за то, что они предпочли оставить отечество и на чужой землѣ протестовать въ пользу права, вмѣсто того, чтобы присягнуть въ вѣрности декабрьскому герою и сдѣлаться его министрами" (Les Suspects, р. 3--4). Даже Прудонъ, человѣкъ сильнаго ума и неподкупной честности, былъ ослѣпленъ мишурнымъ бле-комъ второй имперіи и усмотрѣлъ въ мошенникахъ -- спасителей Франціи. Чего-же было требовать отъ массы?

Но что всего удивительнѣе,-- рабочіе, почти весь французскій пролетаріатъ оставался или равнодушнымъ, или былъ на сторонѣ Люи Бонапарта. Этотъ самый интелигентпай, энергическій и искренно преданный свободѣ классъ далъ себя обмануть самымъ наглымъ образомъ. Ни историческіе опыты трехъ великихъ революцій и двадцати четырехъ гражданскихъ войнъ, ни страшная диктатура Наполеона I, всею своею тяжестью обрушившаяся на рабочемъ сословіи, не послужили ему урокомъ. Правда, эта апатія дѣлается понятной послѣ іюльскихъ дней, когда рабочіе "просили хлѣба, а имъ бросали камни", когда они требовали работы, а ихъ выгоняли изъ національныхъ мастерскихъ и Парижа, когда они, усталые, измученные, побѣжденные, разочаровались и въ своихъ собственныхъ вождяхъ, и въ своихъ собственныхъ силахъ и, сложивъ руки, безучастно смотрѣли на теченіе событій. Съ другой стороны, многіе были подкуплены вкрадчивыми рѣчами и обѣщаніями Люи Бонапарта. Мы видѣли, что онъ называлъ ихъ своими истинными друзьями, что его фибра одинаково бьется съ ихъ фиброй; гдѣ-бы онъ ни гнусѣлъ своими рѣчами, куда-бы ни являлся въ народныя собранія, онъ ловко и довольно прозрачно намекалъ, что онъ другъ не золотыхъ тельцовъ, а бѣднаго рабочаго, не дворцовъ, а простыхъ хижинъ. Въ Дижонѣ онъ увѣрялъ, что прочность и процвѣтаніе республики, насколько это зависитъ отъ его силъ, для него выше всего; вся жизнь его будетъ посвящена этой великой задачѣ. Въ Ліонѣ, въ присутствіи громадной толпы рабочихъ, онъ говорилъ: "Я человѣкъ не партіи, а избранникъ многихъ миліоновъ; меня уполномочили довѣріемъ тѣ, кому нуженъ честный трудъ и безбѣдное существованіе. Я горжусь этимъ довѣріемъ и скорѣе откажусь отъ власти, чѣмъ измѣню своему призванію -- быть защитникомъ обиженныхъ судьбой". Такъ говорилъ авторъ "Уничтоженія пауперизма" и ему вѣрили. Далѣе онъ ясно намекалъ, что если онъ не успѣлъ сдѣлать ничего хорошаго, осуществить своихъ лучшихъ замысловъ и надеждъ для благосостоянія Франціи, то только потому, что у него связаны руки національнымъ собраніемъ, что у него мало власти и свободы для его благотворной дѣятельности. "Втеченіи трехъ лѣтъ, ораторствовалъ онъ въ Дижонѣ,-- можно было замѣтить, что національное собраніе всегда содѣйствовало мнѣ, когда нужно было подавлять безпорядокъ мѣрами строгости; но когда я хотѣлъ дѣлать добро, улучшать судьбу населенія, оно отказывало мнѣ въ этомъ содѣйствіи". Эти и тому подобныя инсинуаціи дѣлались тѣмъ болѣе прозрачными, чѣмъ ближе становился переворотъ. За нѣсколько мѣсяцевъ до него Люи Бонапартъ уже прямо высказывался, что происки партій парализуютъ всѣ его предпріятія на пользу народа и что ему для спасенія Франціи нужна сильная и энергическая власть, т. е. безусловная диктатура. Все это падало не на песчаную почву; рабочіе чутко прислушивались, собирались въ кружки, обсуждали свое положеніе и... незамѣтно лѣзли въ западню. Подкупленные писаки, ораторы кабаковъ, воодушевляемые коньякомъ. всѣхъ сортовъ негодяи и парижскіе Суворины лѣзли изъ кожи, чтобы отвлечь вниманіе рабочей массы отъ внутренняго положенія страны и тероризировать мнѣніе или держать его на высшемъ діапазонѣ какихъ-то надеждъ и національнаго возбужденія. Въ перспективѣ показывались славные орлы Наполеона I и тріумфы Арколя и Аустерлица. Большинство слушало и увлекалось. Вотъ почему на другой день послѣ coup d'etat Сэнтъ-Антуанское предмѣстье -- этотъ неугасаемый вулканъ опозиціи -- былъ неподвиженъ и нѣмъ, какъ свидѣтельствуетъ даже В. Гюго, окрашивая своимъ оптимистическимъ колоритомъ многія сцены народнаго движенія. По передадимъ факты его собственными словами:

"Вечеръ былъ грозный.

"Толпы стекались на бульвары. Передъ наступленіемъ ночи онѣ росли и увеличивались, такъ-что, наконецъ, образовалась одна тысячеголовая масса,-- масса громадная, ежеминутно прибывающая и колеблемая притоками изъ окружающихъ улицъ, бурная, клокочущая и волнующаяся; надъ ней поднимался какой-то трагическій гулъ. Этотъ гулъ выражался въ одномъ словѣ, въ одномъ имени, раздававшемся разомъ изъ всѣхъ устъ и выражавшемъ все положеніе: Soulouquel {Это одно изъ тѣхъ непередаваемыхъ на другомъ языкѣ парижскихъ словъ, которыя импровизируются народнымъ геніемъ и въ которыхъ заключается столько-же ироніи, сколько презрѣнія, столько-же комизма, сколько слезъ.}. На этомъ длинномъ протяженіи, отъ церкви Madeleine и до Бастиліи, почти вездѣ, за исключеніемъ воротъ Сэнъ-Дени и Сэнъ-Мартенъ, вся площадь была покрыта войсками, пѣхотой и кавалеріей въ боевомъ порядкѣ и при готовыхъ батареяхъ. На тротуарахъ, съ обѣихъ сторонъ этого мрачнаго и неподвижнаго строя, вооруженнаго пушками, саблями и штыками, пробиралась волна раздраженнаго народа. Повсюду было замѣтно общественное негодованіе, которымъ отличалось бульварное движеніе. Кругомъ-же Бастиліи царствовало какое-то тупое спокойствіе.

"У воротъ Сэнъ-Мартэнъ безпокойно сновали и говорили полушопотомъ толпы народа. Въ кружкахъ рабочихъ слышался тихій говоръ. Общество 10 декабря, видимо, о чемъ-то хлопотало. Люди въ бѣлыхъ блузахъ -- это былъ родъ мундира, въ который облеклась полиція въ эти дни -- говорили: предоставимъ этихъ 25-ти франковыхъ {Такъ называли въ средѣ рабочихъ представителей народа, получавшихъ 25 фр. въ день содержанія, во время парламентскихъ засѣданій.} самимъ себѣ.; вѣдь они оставили насъ въ іюнѣ, 1848 года. Пусть они одни выпутываются изъ своей петли -- насъ это не касается. Другія, синія блузы отвѣчали имъ: мы знаемъ, что ламъ дѣлать. Это только начало, подождемъ, что будетъ дальше.

"Кой-гдѣ разсказывали, что барикады въ улицѣ Омэръ исправлялись, что тамъ уже много убитыхъ, что стрѣляли, не предупреждая, что во многихъ мѣстностяхъ этого квартала проходили носилки, заваленныя ранеными и убитыми. Все это говорилось серьезно, безъ повышенія голоса и жестовъ, тономъ довѣрія. Время отъ времени толпа замолкала и прислушивалась; до ея слуха доходили отдаленные выстрѣлы".

Другая сцена. Карета, биткомъ набитая арестованными депутатами и сопровождаемая только тремя вооруженными уланами и полицейскимъ агентомъ, проѣзжала по Сэнтъ-Антуанскому предмѣстью. Курне обратился къ проходившимъ рабочимъ: "Граждане! это везутъ вашихъ представителей. Вы видите, что ихъ посадили въ карету, въ которой возятъ преступниковъ. Бонапартъ арестовалъ ихъ въ противность всякимъ законамъ. Освободимъ ихъ! Къ оружію".

Въ толпѣ рабочихъ какъ-будто блеснула искра негодованія и нѣсколько человѣкъ бросились къ каретѣ съ крикомъ: "vive la République!" Но карета пустилась въ галопъ.-- Къ оружію! скомандовалъ снова Курне. Къ оружію! повторила толпа, по депутаты подали знакъ, чтобы она остановилась. "Э! проговорилъ рабочій,-- да они не хотятъ", а другой добавилъ: они не хотятъ быть свободными.-- Да, замѣтилъ третій,-- они не хотѣли свободы для насъ, а теперь не хотятъ ее и для себя!". ("Hist. d'un crime, р. 221--222.) И пропустили карету ѣхать своей дорогой. Ясно, что главная сила опозиціи, колосальная армія парижскаго пролетаріата, оставалась пасивной. А въ ней-то и заключалось несомнѣнное и дѣйствительное орудіе для сопротивленія и спасенія республики.

При такомъ положеніи началась борьба, возбужденная республиканской партіей. Взаимное отношеніе силъ было слишкомъ неравномѣрно, чтобы разсчитывать на побѣду республиканскаго меньшинства. На сторонѣ Люи Бонапарта, какъ мы видѣли, были тысячи, а за республику -- единицы; съ нимъ была буржуазія, духовенство, биржа, войско, большинство рабочихъ, а съ республиканцами только отдѣльныя группы недовольныхъ, разрозненные и недисциплинированные элементы парижскаго населенія, которое ужъ слишкомъ было возмущено наглымъ нападеніемъ узурпатора. У этой опозиціи не было ни вождей, ни организаціи возстанія, ни даже оружія и патроновъ. А между тѣмъ противъ нихъ стояла 80-ти-тысячная армія, вооруженная гаубицами и пушками. Тамъ была неутомимая дѣятельность, расторопность, наглость бандита, увѣренность и сила, а тутъ не было ни единства плана, ни надлежащей энергіи, ни сочувствія протестующимъ депутатамъ, ни даже пуль и пороха. Республиканцы, стоя на почвѣ платонической любви къ праву и справедливости, думали листами конституціи отражать удары штыковъ и пушекъ. Депутаты, не позаботившіеся раньше пріобрѣсти довѣріе народа, хотѣли, чтобы онъ въ критическую минуту вдругъ возсталъ и пошелъ за ними. На это сэнтъ-антуанскій рабочій отвѣтилъ очень вѣрно: "они не хотѣли свободы для насъ; они не хотятъ ее и для себя". Вмѣстѣ съ тѣмъ теперь дѣлается понятной и та легкая побѣда, которую такъ скоро одержали елисейскіе герои. Ни генія, ни мужества, ни дальновидности отъ нихъ не требовалось для осуществленія ихъ замысла; имъ совершенно достаточно было извѣстной дозы хитрости и коварства, -- что неразлучно со всякимъ ничтожествомъ,-- чтобы произвести колосальный переворотъ. Собственно говоря, онъ уже давно былъ готовъ, благодаря близорукости республиканской партіи, и только оставалось облечь его въ легальную форму. 2-е декабря было санкціей изподтишка подготовленнаго злодѣянія. Для совершенія его нужны были не Юлій Цезарь, не Игнатій Лойола, а Картушъ и Мандрэнъ.

Но если республиканская партія не съумѣла ни предупредить катастрофы, ни подготовить сопротивленія, ни организовать и направить народныя силы, то нельзя не отдать справедливости ея геройскому поведенію въ самой борьбѣ, въ ту критическую минуту, когда городъ былъ объятъ паническимъ ужасомъ. Чтобы подать примѣръ мужества, чтобы возбудить равнодушныхъ и вызвать на борьбу, многіе изъ депутатовъ подвергали свою жизнь опасности и жертвовали собой. Смерть Бодэна, которую Наполеонъ III не могъ забыть впродолженіи почти 20 лѣтъ своего царствованія, была сигналомъ къ возстанію на многихъ пунктахъ Парижа. Первая барикада была импровизирована въ одной изъ улицъ, ведущихъ къ Бастиліи. Едва успѣли кое-какъ устроить ее, какъ дна военныхъ отряда явились передъ ней. "Шельхеръ (депутатъ) сошелъ съ барикады на улицу. Де-флотъ, Дюлакъ, Малярдье, Брилье, Мань, Брюкнеръ послѣдовали за нимъ.

"Тогда представилось, пишетъ В. Гюго,-- прекрасное зрѣлище. Семь народныхъ представителей, безоружныхъ и только съ своими шарфами черезъ плечо, т. е. величественно облеченныхъ закономъ и правомъ, двинулись впередъ по улицѣ, прямо къ солдатамъ, которые ожидали ихъ съ ружьями у щеки...

"Видя приближающимися семерыхъ представителей, солдаты и офицеры смѣшались. Впрочемъ, капитанъ подалъ знакъ представителямъ остановиться. Они остановились, и Шельхеръ произнесъ строгимъ голосомъ: "Солдаты! мы представители верховной воли народа, мы ваши представители, избранные всеобщей подачей голосовъ. Во имя конституціи, но имя республики, мы, которые составляемъ національное собраніе и олицетворяемъ законъ, повелѣваемъ вамъ присоединиться къ намъ и повиноваться намъ. Ваши начальники -- это мы. Войско принадлежитъ народу и народные представители -- его вожди. Солдаты! Люи Бонапартъ нарушаетъ конституцію, и мы объявили его внѣ закона. Повинуйтесь намъ". Капитанъ, командовавшій отрядомъ, по имени Пети, не далъ кончить.-- Господа, сказалъ онъ,-- я получилъ приказаніе. Я самъ изъ народа и такой-же республиканецъ, какъ и вы, но здѣсь я не больше, какъ орудіе,-- Вы знаете, конечно, конституцію, возразилъ Шельхеръ.-- Я знаю только данный мнѣ приказъ".

"Шельхеръ обратился снова къ солдатамъ съ рѣчью, но капитанъ остановилъ его.-- Ни одного слова больше! вскричалъ онъ;-- иначе я прикажу стрѣлять.-- Стрѣляйте, воскликнулъ де-Флоть. Представители -- странное и геройское подражаніе Фонтенуа -- сняли шляпы и обратились лицомъ къ ружьямъ. Одинъ только Шельхеръ оставался въ шляпѣ и, скрестивъ руки, ждалъ.-- Въ штыки! скомандовалъ капитанъ,-- Vive la République, было отвѣтомъ представителей. Штыки опустились, солдаты заколебались и рысцой ринулись прямо на представителей, нетронувшихся съ мѣста.

"Это билъ моментъ ужасный и грандіозный. Семь представителей видѣли, какъ штыки были направлены прямо противъ ихъ груди, но они не произнесли ни одного звука, не выразили ни одного жеста, не отступили ни на одинъ шагъ. Смущеніе было не въ ихъ душѣ, а къ сердцѣ солдатъ".

Впослѣдствіи баталіонный начальникъ разсказывалъ: "насъ увѣряли, что мы будемъ имѣть дѣло съ разбойниками, а мы имѣли дѣло съ героями".

Между тѣмъ капитанъ приказалъ отряду двинуться впередъ. Представители были окружены солдатами, проходившими мимо нихъ. На барикадѣ произошло движеніе; желая помочь окруженнымъ товарищамъ, барикада сдѣлала залпъ и одинъ солдатъ былъ убитъ. Оірядъ, скрестивъ штыки, бросился на приступъ и на выстрѣлъ отвѣтилъ общимъ залпомъ. Бодавъ первый упалъ, пораженный четырьмя нулями разомъ.

Эта первая жертва переворота подала сигналъ къ общей борьбѣ, открывшейся въ разныхъ пунктахъ Парижа. Въ отдѣльныхъ случаяхъ самоотверженности, необыкновеннаго мужества и энергіи не было недостатка; были дѣти и женщины, готовыя жертвовать собой ради праваго дѣла; были личности, желавшія своей смертью, какъ, напримѣръ, Денисъ Дюсубъ, возбудить народное негодованіе бросить искру одушевленія въ массы, и безоружные падали подъ пулями опьяненныхъ кровью солдатъ; были цѣлыя группы людей, нехотѣвшихъ пережить позора Франціи и рѣшившихся умереть вмѣстѣ съ республикой, и умирали. Но, читая В. Гюго, подробно изобразившаго, день за днемъ, часъ за часомъ, всѣ перипетіи этой кровавой драмы, выносишь тяжелое, страшное впечатлѣніе. Столько прекрасныхъ силъ, столько отчаянныхъ усилій, столько геройскихъ подвиговъ и благородныхъ порывовъ, -- и все напрасно, все безполезно. Кровь лилась ручьями, кровь лучшей Франціи, и совершенно безплодно. Борьба была невозможна, потому что съ одной стороны все было подготовлено, распланировано, предусмотрѣно и разсчитано, а съ другой -- все случайно, не организовано и не обдумано; на сторонѣ конспираторовъ была вся матеріяльная сила, а на сторонѣ защитниковъ республики -- горсть людей, почти безоружныхъ. Четвертый день,-- день унынія и отчаянія,-- кончился полнымъ торжествомъ убійцъ республики и пораженіемъ ея представителей. Послѣ убійствъ начались ссылки, изгнанія, отступленіе болѣе счастливыхъ и гуртовое истребленіе захваченныхъ. Тено насчитываетъ до 100,000 арестованныхъ въ одной провинціи. "Никто не былъ безопасенъ, а говорить онъ;-- люди съ убѣжденіями признавались врагами порядка; республиканцы -- негодяями; кто былъ не на сторонѣ насилія, тотъ считался врагомъ государства".

Павшіе въ борьбѣ не имѣли даже утѣшенія увидѣть послѣдній актъ этой ужасной драмы. Этотъ актъ кончился подъ Седаномъ. Герой декабрьской ночи, вручая свой мечъ Вильгельму, являлся передъ нимъ осужденнымъ за свое преступленіе; мелкая, грошовая душа, онъ даже не умѣлъ умереть съ честью среди своей арміи и выпилъ чашу униженія, позора и проклятій до дна.

"Никогда, заключаетъ свою книгу В. Гюго,-- паденіе не было болѣе плачевнымъ. Никакое искупленіе не можетъ сравниться съ этимъ. Эта неслыханная драма имѣла пять актовъ, до того дикихъ, что самъ Эсхилъ не могъ-бы вообразить ихъ. Эти акты: Западня, Борьба, Кровопролитіе, Побѣда и Паденіе. Какая завязка и какая развязка! Поэтъ, который-бы предсказалъ такой финалъ, показался-бы величайшимъ клеветникомъ; одинъ Богъ могъ допустить совершиться Седану".

------

N. В. Поставивъ въ заглавіи русскій переводъ книги В. Гюго, мы, однакожъ, не рѣшились пользоваться даже выписками этого перевода,-- до того онъ безграмотенъ и плохъ. Очень жалко, что книга такого писателя, какъ В. Гюго, попалась въ руки такому безцеремонному спекулятору, какъ г. Янпольскій, и мы совѣтовали-бы, не боясь конкуренціи, издать ее вновь, въ хорошемъ переводѣ, который-бы передавалъ хоть нѣкоторую долю литературныхъ достоинствъ одного изъ лучшихъ писателей Франціи.

Г. В.

"Дѣло", No 7, 1878