Григорьев Аполлон Александрович - "Гамлет" на одном провинциальном театре

Аполлон Григорьев

"Гамлет" на одном провинциальном театре
(Из путевых записок дилетанта)

Аполлон Григорьев. Воспоминания

Издание подготовил Б. Ф. Егоров

Серия "Литературные памятники"

Л., "Наука", 1980

Посвящ<ается> В. С. М<ежевичу>

Я приехал в *** на рассвете, усталый, разбитый ухабистою дорогой, измученный бессоницею, больной. Провести целую ночь под дождем проливным, можешь себе представить, как это приятно; я благодарил судьбу, что в городе оказалась довольно порядочная гостиница, где мне дали сколько-нибудь чистый нумер, сколько-нибудь чистую постель и прочая; я тотчас же лег и проспал семь часов сряду каким-то летаргическим, болезненно-бесчувственным сном, что -- надобно тебе сказать -- всегда для меня очень приятно. Еще и в Москве я часто, бывало, проводил ночи не смыкая глаз, для того только, чтобы доставить себе удовольствие спать утром самым эксцентрическим сном; ты знаешь, я вовсе неприхотлив в моих вкусах, вовсе не гастроном, нисколько не знаю толку в вине и даже, к величайшему ужасу порядочных людей, совершенно не привязан к комфорту, но -- в отношении ко сну -- я прихотлив, разборчив, как слишком немногие, и могу сказать, что во сне я знаю толк почти столько же, сколько в женщинах, потому что, apres tout, {в конце концов (франц.).} только две эти вещи я и люблю на свете: было время -- славное, право, время, -- когда, ложась спать, я знал, я был уверен, что бросаюсь в совершенно иную, в совершенно новую жизнь, бросаюсь с тем же чувством страха и лихорадочного удовольствия, с каким бросаются в воду с возвышенности. Да, -- сон вещь хорошая, чуть ли не лучшая в жизни, -- чуть ли, говорю я, потому что есть другая, ей равная, -- женщина, но и женщина не тот ли же сон, только почти всегда зловещий... Не в этом дело, впрочем: дело в том, что я проспал семь часов сряду, как убитый. Просыпаюсь, смотрю на часы -- второго половина. Боже мой! Целых еще 18 часов ждать опять дороги. Мне стало истинно досадно; я повернулся на другой бок и попробовал, нельзя ли спать еще; но, видно, это была уже физическая невозможность, видно, злая судьба определила мне видеть древности города*** и рутинерски любоваться его прекрасными видами, великолепными зданиями, фабриками и заводами, всем, одним словом, о чем пишется в географиях и чего нет на факте, всем, что мне опротивело с детства в географиях. Нечего делать! Встал, спросил себе чаю, лениво выпил три стакана и выкурил две регалии {1}... Пробило два! Ну, хоть полчаса как-нибудь убито. Сел к окну и стал думать... О чем, спросишь ты? О ничем, мой милый, что, впрочем, вовсе не значит ни о чем не думать. Блаженны ни о чем не думающие -- прибавил бы я к числу семи блаженств, я, который в состоянии думать о ничем...

Наконец мне стало несносно скучно, и я уже решался даже идти осматривать ***-ские древности, несмотря на то, что древности составляют один из предметов моего отвращения, {2} как вдруг довольно громкий разговор за стеною в соседней комнате заставил меня выйти из моего самоуглубления. Стена, или, точнее сказать, перегородка, была очень тонка, и разговор можно было расслушать почти от слова до слова. Это были два женских голоса; один из них звучал неприятно и резко: нетрудно было угадать, что он принадлежит одному из тех существ, которые не могут быть ни кем иным, как чиновницами известного класса, и притом матушками; другой был свежий, как весенний воздух, тонкий голос девочки...

Сначала я, от нечего делать, стал просто прислушиваться к звукам этих двух голосов, вовсе не обращая внимания на содержание разговора; мне был как-то по душе этот звонкий, несоздавшийся, ребяческий голос, в котором таился или страстный шепот женщины, или кухонная брань будущей титулярной, надворной, коллежской советницы и начальницы отделения. Да! то или другое, ибо в этом голосе было что-то несоздавшееся: он был чист и звонок, но его ноты могли звучать и в божественной поэме, и, пожалуй, в пошлом мотиве польки... Я жадно прислушивался к этому голосу, как ко всякому откровению нераспустившейся женственной души, ловил каждый звук его, потому что каждый звук был еще неоскверненная святыня. Это смешно, может быть, -- но что же делать? Я везде и всегда один и тот же, я везде и во всем вижу только женщин, слушаю только женщин, понимаю только женщин и, пожалуй, страдаю только за женщин, -- везде, везде, в многолюдном ли салоне, среди ли бешеного веселья танцклассов петербургских, здесь ли, наконец, в каком-то губернском городе, меня занимает одно -- судьба женщины.

А что мне в них, кажется? Они же первые были готовы обвинять меня в неограниченном самолюбии, они же первые не верили моему поклонению, моему фанатизму, они же, которых природа казалась мне всегда выше и чище грубой природы мужчины, способны были сомневаться даже в искренности моих эксцентрических понятий...

Так или почти так думал я, прислушиваясь к звукам разговора за стеною. Наконец, и думать о женщинах стало мне если не скучно, то, по крайней мере, грустно -- и вероятно, заразительность любопытства дочерей Евы была причиною того, что я наконец стал вслушиваться в содержание слов.

Дело шло, сколько я мог догадаться, о том, ехать или не ехать куда-то;: дочери хотелось ехать, мать доказывала, что успеют-де наездиться и в Петербурге. Просьбы продолжались, возражения тоже.

Вошел половой.

-- Кто стоит в соседнем нумере? -- был мой первый вопрос.

-- В соседнем-то-с? -- отвечал он, почесав затылок... -- Статская советница Поджогина с дочерью-с.

-- Поджогина! -- почти вскричал я, с удивлением услыхавши имя моих московских знакомых.

Очарование почти разлетелось. Я знал эту девочку, которой голос произвел на меня сегодня странное впечатление, похожее на щекотание; я видел ее часто в разного рода кружках, куда имел привычку ходить от скуки, живя в Москве; она была пансионерка, и притом Поджогина! Она держалась прямо, танцевала с неизменно настроенной улыбкой и с казенными фразами на устах, танцевала прекрасно -- с целию найти мужа.

-- Барыня-то заболела, что ль, бог ее ведает, только что с неделю позажилась здесь, -- продолжал половой, и понес целую историю.

Я не слушал.

-- И дался тебе этот "Гамлет", матушка, -- послышался за стеною резкий голос, -- уж ты и в Москве-то мне им надоела; вот дело другое -- "Морской разбойник", {3} ну, того бы я и сама еще посмотрела.

Я не знал еще, в чем дело, но слово "Гамлет" заставило меня ждать с нетерпением ответа.

-- Да ведь скучно же сидеть здесь, -- послышался голос дочери.

У меня отлегло от сердца... я так и ждал восклицания "ах" и "прелесть, душка Гамлет", -- что расстроило бы меня на два дня с половиною. О лучше, в тысячу раз лучше эта наивная жалоба на скуку, чем наклеивание на себя вздорной сентиментальности и восхищение тем, чего не понимают! Я готов был благодарить эту девочку за ее ответ, за то, что она не взяла его целиком из какого-нибудь серобумажного романа.

-- Да ведь я тебе говорю, Леночка, что вот как только приедем в Петербург, Фома Ильич достанет ложу в итальянскую оперу: он уж обещал, он человек значащий.

-- Хорош ваш Фома Ильич! -- отвечала дочь с ребяческою досадою.

-- Бог тебя знает, кто у тебя хорош; все дурны... Эх, Леночка, говорю я тебе всегда: не плюй в колодец...

Я заткнул уши; нервы у меня очень слабы, и всякий диссонанс действует на них слишком неприятно.

Но между тем любопытство заговорило во мне, я стал опять слушать.

-- Ну поедем, поедем, -- послышался опять голос матери, -- ты знаешь, что я с тобой не могу совладеть.

Это откровенное признание мне очень понравилось, -- я порадовался за дочь.

-- Так пошлите же скорее взять билет! -- сказала дочь.

-- Успеем еще... ты думаешь, здесь Москва, что ли? -- отвечала мать.

Билет! значит, здесь театр, значит, здесь дают "Гамлета", подумал я, -- отчего же и мне не пойти в театр? ведь уж все равно; я столько раз был терзаем разными профанациями бессмертной трагедии, что быть еще раз истерзанным вовсе ничего не значит. Решено -- иду в театр.

Я кликнул полового.

-- Есть здесь театр?

-- Тиятер? как же-с! -- отвечал он почти с улыбкою сожаления о моем невежестве, -- важнеющий!

-- Вели мне взять ложу, -- сказал я, отдавая деньги.

Половой ушел.

Разговор в соседней комнате прекратился: я закурил сигару и лег на постель, в ожидании обеда.

Гамлет, Гамлет! Опять он появится передо мною, бледный, больной мечтатель, утомленный жизнию прежде еще, чем успел узнать он жизнь, отыскивающий тайного смысла ее безобразно-смешных, отвратительных явлений, растерзанный противоречиями между своим я и окружающею действительностью, готовый обвинять самого себя за эти противоречия и жадно схватывающий оправдание своей вражды, вызванное им из мрака могил... И в каждой жиле чувствует он крепость могучих львиных сил в первую минуту этого страшного оправдания своего разлада, -- и "призвавший небо, и землю, и самый ад в свою больную грудь, он вправе назвать "малюткою" того, чей голос вызывает его из этого страшного внутреннего мира... Но вот он опять возвращен к своей обыкновенной жизни, он опять тот же бледный, слабый, страдающий Гамлет -- он обязан притворяться, он обязан просить товарищей своего детства, чтобы они не выдали тайны его внутреннего мира, -- он робеет перед страшною борьбою, ибо в его болезненной, мечтательной натуре лежит грустное сознание бесплодности борьбы, покорность вечной воле рока, заключенной в нем самом, в его слабости; он знает, что, не созданный ни для чего, что в состоянии делать другие, он пойдет туда, куда влечет его жалкий жребий, пойдет молиться -- но он пойдет не тем уже, каким пришел. Нет! страшное сознание правды уже озарило его, он вызвал загробный мир на оправдание предчувствий души своей, и в грозном, ужасающем величии предстало ему это оправдание, и оправданные требования его болезненного я явились ему страшным долгом. Он не может сомневаться, как прежде, -- он прав, он знает это, -- но что же ему в этой правоте, ему, бессильному, больному, признающему волю рока?.. И сомнение переходит в ропот на жизнь и Создателя жизни, ропот, невыносимый до того, что он в состоянии обнаружить его даже перед смешным резонером Полонием, словами: "Изо всего, что вы можете взять у меня, ничего не уступлю вам так охотно, как жизнь мою, жизнь мою", -- перед ничтожными Розенкранцем и Гильденштерном: "И гордое величие неба с его золотыми звездами кажется мне грудой заразительных паров"... Он знает, что он прав, -- и потому слова его звучат гордой злобной иронией; но он чувствует, что сознание правоты влечет за собою необходимость действия, и неспособный перевести мысль в дело, наедине с самим собою предается последней степени отчаяния, презрению к самому себе... "О Гамлет, Гамлет -- позор и стыд тебе!" -- говорит он, но тотчас же готов опять сомневаться в правоте своих предчувствий, ибо человеку страшно самосознание, ибо за все, за самую нелепость, готов он схватиться прежде, чем примет страшную правду. И вот Гамлет опять на степени сомнения, -- и никогда лучше, как в эту минуту, старый мастер не мог вложить в уста его вопроса о бытии и небытии. И только что Гамлет уяснил себе свое сомнение, признал законность этого сомнения и заключил словами: "И смелость быстрого порыва гибнет, -- и мысль не переходит в дело"... и только что остановился он на сомнении, -- является Офелия, чистая, светлая Офелия, святыня его души, является орудием низких замыслов, живым протестом на действительность, -- страшным богохулением. Ее явлением уже дан ответ на вторичный вопрос о том, прав ли он или правы требования окружающего его мира, так, что сцена комедии не прибавляет уже ничего нового, и с самого начала этой едены слова его язвительны, по замечанию Офелии, ибо он знает наперед, что "слова привидения должно покупать на вес золота". Но вот ему уже нельзя сомневаться... ему должно действовать, он заливается адским смехом, адским проклятьем -- и вновь падает под бременем бессилия, и вновь отлагает казнь до будущего времени. Способный к мгновенной решимости, он, думая убить короля, убивает Полония, и с болью сердца, с глубоким страданием совершает суд над матерью. Суд кончен, на душе его лежит уже убийство, и убийство бесплодное; но он не раскаивается в нем, он видит волю рока над другими и над собою, видит волю рока надо всем, что он любит, над матерью, которую убеждает не осквернять себя прикосновеньем дяди и на вопрос которой: "Что же делать?.." с страшною грустью отвечает: "Ничего не делать", не веря нисколько в возможность для нее восстановления. Покорный року, он едет в Англию... Бедная, кроткая, слабая Офелия падает пред судьбою, и холодный, злобный юмор Шекспира влагает в уста прекрасного создания непристойные песни, и самые эти непристойные песни окружают ореолою сияния, венком из цветов кроткий задумчивый лик Офелии!.. И опять является Гамлет, является хоронить то, что он любил, является с тяжкою думою о человеке, царе мироздания, поедаемом червями гробов, о человеке, великом как человеке, в образе ли шута Йорика или Александра Македонского... Страшная сцена! Я помню картину, кажется Делароша, {4} картину, в которой сцена эта понята глубоко. Мутное, вечереющее северное небо, несколько рассеянных могил^ Гамлет, с наружностию почти ребенка и с глубокою, тяжкою думою мужа, сидящий на одном из гробовых камней, и прдле него добрый, но ограниченный Горацио, с неизменным спокойствием, с зевотою скуки... Гамлет возвратился с немою покорностью року, с незыблемою верою в то, что "чему быть потом -- то не будет сегодня". Гамлет спокойно, тихо, величаво идет на смерть и мщение -- и "смерть торжествует страшную победу"; но Гамлет падает, исполнивший свое назначение, падает тогда, когда должен был пасть, -- ибо ни он, ни Офелия не могли жить: над ними обоими лежала воля рока...

III

О, зачем я пошел? Зачем я позволил себе смотреть на профанацию величайшего из человеческих созданий, на это низведение в грязь страшных вопросов человеческой души?

Поднялся занавес... явились какие-то господа, с неприличными манерами и с необычайною любовию к... суфлеру. Они начали говорить о явлении привидения и считали обязанностию говорить не по-человечески, вероятно потому, что драма переведена стихами. Я чуть не захохотал на весь театр, -- когда Горацио сказал: "Да! я дрожу от удивления и страха", ибо, к сожалению, удивляться можно было только неестественности его движений и дикции. И между тем этот актер, говорят, иногда превосходен в ролях обыкновенных драм и трагедий; за что же именно в Гамлете-то считает он долгом кривляться не по-человечески?

Декорация переменилась... гусиными шагами потянулись придворные; я ждал появления Гамлета, думая найти в нем хоть что-нибудь сходное с его идеалом. И он явился встреченный громом аплодисментов, явился высокий, здоровый, плотный, величавый, пожалуй, но столько же похожий на Гамлета, сколько Гамлет на Геркулеса. Он заговорил: голос его был голос Стентора; {5} он назначен был командовать ротою, пожалуй, даже двумя ротами, но отнюдь не вырывался из груди болезненным стоном. Поза актера была живописна, но изысканна, и я удивлялся притом, зачем он явился на сцену с насморком, потому что иначе я не мог себе объяснить его беспрестанных эволюции с платком. Он был одет великолепно, а шло ли это великолепие к утомленному страданием Гамлету?.. Наконец все удалились, -- он остался один; я ждал, что он, т. е. Гамлет, которого душа была сдавлена присутствием ненавистного ему окружающего, разразится страшною бурею -- этим знаменитым монологом почти бессвязных стонов, затихающих только при приближении чужих. Ничуть не бывало! Актер продекламировал сначала очень покойно, с сантиментальным завыванием, воскликнул: "Жизнь! что ты? сад заглохший" -- и сделал из этого стона проклятия пошлую сентенцию; а в заключение, при словах: "Еще и башмаков она не износила", показал на свои собственные башмаки!!! Масса разразилась оглушительным рукоплесканием. Слова: "Но сокрушайся, сердце, когда язык мой говорить не смеет", слова, которые должны быть сказаны шепотом, полным глубокой горести, произнесены были с таким декламационным пафосом, что показались смешны. Вошел Горацио; Гамлет грустный, в себе самом замкнутый Гамлет, с первого слова, с умилительною нежностию повис у него на шее -- и потом d'un air goguenard {с насмешкой (франц.).} начал рассказывать, как

Хозяйственное здесь распоряженье было,

От похорон осталось много блюд.

Так их на свадьбе поспешили съесть.

Масса театра разразилась смехом: она почуяла в этих словах, опрофанированных дикциею актера, свое собственное, и единодушным смехом наградила своего любимца, который, как она же, понял немножко в "курьезном роде" эти ядовитые, грустные слова. "Друг, -- продолжал он, --

Мне кажется, еще отца я вижу".

-- Где, принц? -- с наивно-комическим удивлением спросил его достойный наперсник.

-- В очах души моей, Горацио, --

отвечал любимец публики тоном героев повестей Марлинского, с их азиятскими страстями. Таков ли должен был быть Гамлет, говоря эти слова? Нет! его физиономия должна была принять выражение глубоко религиозного благоговения, в его поднятых к небу очах должно было отразиться созерцание, в его тоне должна была быть заметна мечтательность...

Друзья ушли. -- Гамлет неестественно зарычал: "Тень моего отца в оружии" и, кончивши монолог, побежал как сумасшедший. -- Его вызвали. -- Явился Лаэрт с Офелиею, -- Лаэрт был просто глуп, но Офелия -- о, Офелия обладала удивительно галантерейным обращением: какую тонкость, черт возьми, придала она простому, детскому, полугрустному, полушутливому вопросу: "Не более?!". -- Какой тон, сентенциозный тон сообщила она простым, ласкательно-ребяческим, лукаво-милым словам:

Совет хорош, я верю, но, любезный брат,

Скажи, ты не походишь ли на тех,

и т. д.

Пришел Полоний, -- он был хорош, потому что был прост и естественен; зато его провожало и встречало гробовое молчание массы.

Декорация снова переменилась... Опять явился Гамлет -- и в героической позе остановился перед явившимся привидением и, вместо того, чтобы едва слышным, прерывающимся, грудным голосом заклинать его, ревел, -- так что слова:

Судьба зовет меня,

И в каждой жиле чувствую я крепость

Могучих львиных сил... --

не были понятны после этого рева, qui ne laissait rien a desirer. {который был отменным (франц.).}

Опять перемена декорации, опять Гамлет в героической позе перед привидением, и опять очень покоен, вместо того, чтобы дрожать нервически. Впрочем, и нельзя было дрожать перед таким смешным привидением, которое путалось в словах и произносило их совершенно вкривь и вкось... Я ждал взрыва в монологе, где Гамлет призывал небо, и землю, и ад, в монологе, который весь, так сказать, должен быть произнесен одним взрывом. Не тут-то было! Как нарочно, тут актер, вероятно уставши, и ревел даже менее обыкновенного... Слова "Здесь, малютка" произнесены были так, что очень было ясно, что Гамлет сам их не понимает, и публика опять наградила артиста смехом, ибо ведь, сами согласитесь, очень смешно слово "малютка", по крайней мере, должно так думать, судя по смеху публики. В сцене клятвы Гамлет бегал очень эффектно, и слова:

А я пойду, куда влечет меня мой жалкий жребий,

Пойду молиться, --

были сказаны с завыванием, вероятно для придания им печального колорита.

Акт кончился. Я стал смотреть на моих соседей, и в ложе подле меня увидел мою московскую знакомку Поджогину, с дочкою. Раздосадованный и взбешенный, я был рад говорить хоть с ними. Барышне представление очень нравилось, -- но я никак не понимаю, почему именно "барышни" считают своею обязанностью восхищаться Гамлетом. Что им в нем?

Начался второй акт: опять Полоний, и. опять очень хорош, опять Офелия, и точно так же галантерейна... Потом обыкновенным гусиным шагом прибыл король и придворный штат за ним; я эту сцену, как и всегда, пропустил мимо ушей, потому что ее всегда и везде играют нечеловечески. Разговор принца с Полонием, где Гамлет, вполне углубленный в чтение книги, должен только вскользь, только отрываясь от ее страниц и отрываясь от преобладающего впечатления, отвечать на вопросы Полония, -- без чего слова его покажутся безумием, хотя он менее всего безумен, -- возбуждал вообще смех достойной публики, ибо достойный ее любимец сам понимал вещи "курьезно". Мне наконец стало досадно за недостаток самолюбия в актере, который доволен тем, что возбуждает смех словами, которые должны быть слушаны, по крайней мере, в молчании. Сцена с Розенкранцем и Гильденштерном в особенности меня возмутила; я видел перед собою человека, которому вполне чужда святыня человеческой души, который нисколько не сочувствует грустному взгляду Гамлета на человека и мироздание... Слова "Какое величие являет собою человек" были опрофанированы неуместным, диким голосом. Но грустный, отчаянный, полный страдания монолог: "Бог с вами, я один теперь"... Зачем я его слышал!..

Третий акт. Настала минута -- "быть или не быть", -- я готов был бежать из театра... И вообще-то этот монолог внутренней драмы не может быть выполнен, но тем более был он смешон при этой пошлой, бесстрастной физиономии, при этом плачевном завывании, заменяющем с удобностию место чувства и страдания. Но что скажу я о сцене комедии? о натянутом ползанье змеею по сцене, о натянутом, резком, неприятном смехе, о пошлых фарсах. При слове "мышеловка" образованная публика хохотала!!

А сцена с матерью?.. Сцены нежные в особенности противны в устах этого актера; его всхлипывания просто отвратительны. Слова: "Покойной ночи, королева", тихие, грустные, вовсе не злобные, были по обыкновению поняты и переданы "курьезно".

В четвертом акте я отдохнул только, слушая музыку песен Офелии, где композитор {6} понял глубоко если не Офелию Шекспира, то, по крайней мере, момент безумия и судьбу бедной девушки! Лаэрт был отвратителен.

Но вот начался пятый акт. Боже! Как смешны и жалки казались мне эти намалеванные декорации, эта луна на проволоке, эти деревянные могилы, этот рисующийся Гамлет, не удостоивающий даже взять в руки черепа и поднимающий его на мече, этот смешно-плачевный тон восклицания "Бедный Йорик!". Как гадки мне были те люди, которые в силах смеяться глупым, животненным смехом над страшными, леденящими душу речами могильщиков, когда и эти речи, и появление на кладбище Гамлета с его вопросами о жизни и смерти, и погребение светлой, чистой Офелии, и вырвавшаяся наружу любовь к ней Гамлета -- все наполняет сердце страданием невыносимым, после которого так понятно становится примирение смерти... И как сказаны были эти слова актером, о мой боже!

Мне стало слишком скверно... Я ушел и не дождался смерти Гамлета, а говорят, он славно дерется на рапирах.

На другой день утром я выехал из ***, соседки мои уехали прежде меня.

1845. Дек<абря> 4.

ПРИМЕЧАНИЯ

При жизни Григорьева его автобиографическая проза печаталась в журналах большинство произведений опубликовано с опечатками и искажениями. Новые издания его прозы появились лишь в XX в., по истечении 50-летнего срока со смерти автора (до этого наследники были, по дореволюционным законам, владельцами сочинений покойного, и издавать можно было только с их согласия и с учетом их требований). Но большинство этих изданий, особенно книжечки в серии "Универсальная библиотека" 1915-1916 гг., носило не научный, а коммерческий характер и только добавило число искажений текста.

Лишь Материалы (здесь и далее при сокращенных ссылках см. "Список условных сокращений") -- первое научное издание, где помимо основного мемуарной произведения "Мои литературные и нравственные скитальчества" были впервые напечатаны по сохранившимся автографам "Листки из рукописи скитающегося софиста", "Краткий послужной список..." (ранее воспроизводился в сокращении) письма Григорьева. Архив Григорьева не сохранился, до нас дошли лишь единичные рукописи; некоторые адресаты сберегли письма Григорьева к ним. В. Н. Княжнин, подготовивший Материалы, к сожалению, небрежно отнесся к публикации рукописей, воспроизвел их с ошибками; комментарии к тексту были очень неполными.

Наиболее авторитетное научное издание -- Псс; единственный вышедший том (из предполагавшихся двенадцати) содержит из интересующей нас области лишь основное мемуарное произведение Григорьева и обстоятельные примечания к нему. Р. В. Иванов-Разумник, составитель Воспоминаний, расширил круг текстов, включил почти все автобиографические произведения писателя, но тоже проявил небрежность: допустил ошибки и пропуски в текстах, комментировал их весьма выборочно.

Тексты настоящего издания печатаются или по прижизненным журнальным публикациям, или по рукописям-автографам (совпадений нет: все сохранившиеся автографы публиковались посмертно), с исправлением явных опечаток и описок (например, "Вадим Нижегородский" исправляется на "Вадим Новгородский"). Исправления спорных и сомнительных случаев комментируются в "Примечаниях". Конъектуры публикатора заключаются в угловые скобки; зачеркнутое самим авто-- ром воспроизводится в квадратных скобках.

Орфография и пунктуация текстов несколько приближена к современным; например, не сохраняется архаическое написание слова, если оно не сказывается существенно на произношении (ройяль -- рояль, охабка -- охапка и т. п.).

Редакционные переводы иностранных слов и выражений даются в тексте под строкой, с указанием в скобках языка, с которого осуществляется перевод. Все остальные подстрочные примечания принадлежат Ап. Григорьеву.

Даты писем и событий в России приводятся по старому стилю, даты за рубежом -- по новому.

За помощь в комментировании музыкальных произведений выражается глубокая благодарность А. А. Гозенпуду, в переводах французских текстов -- Ю. И. Ороховатскому, немецких -- Л. Э. Найдич.

СПИСОК УСЛОВНЫХ СОКРАЩЕНИЙ

Белинский -- Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. I-XIII. М., изд-во АН СССР, 1953-1959.

Воспоминания -- Григорьев Аполлон. Воспоминания. Ред. и коммент. Иванова-Разумника. М.-Л., "Academia", 1930.

Егоров -- Письма Ап. Григорьева к М. П. Погодину 1857-1863 гг. Публикация и комментарии Б. Ф. Егорова. -- Учен. зап. Тартуского ун-та, 1975, вып. 358, с. 336-354.

ИРЛИ -- рукописный отдел Института русской литературы АН СССР (Ленинград).

ЛБ -- рукописный отдел Гос. Библиотеки СССР им. В. И. Ленина (Москва).

Лит. критика -- Григорьев Аполлон. Литературная критика. М., "Худ. лит.", 1967.

Материалы -- Аполлон Александрович Григорьев. Материалы для биографии. Под ред. Влад. Княжнина. Пг., 1917.

Полонский (следующая затем цифра означает столбец-колонку) -- Полонский Я. П. Мои студенческие воспоминания. -- "Ежемесячные литературные приложения" к "Ниве", 1898, декабрь, стб. 641-688.

Пcс -- Григорьев Аполлон. Полн. собр. соч. и писем. Под ред. Василия Спиридонова. Т. 1. Пг., 1918.

ц. р. -- цензурное разрешение.

ЧБ -- Григорьев Ап. Человек будущего. М., "Универсальная библиотека", 1916.

"ГАМЛЕТ" НА ОДНОМ ПРОВИНЦИАЛЬНОМ ТЕАТРЕ

Впервые: Репертуар и пантеон, 1846, No 1, с. 37-48, за подписью "А. Трисмегистов" (в тексте журнала опечатка: "А. Трисмечистов"); псевдоним намекает на связь с масонством: Гермес Трисмегист (по-гречески "Трижды великий") -- мифический автор III в. н. э., создатель "герметических" книг философского содержания, оказавших большое влияние на средневековых мыслителей, а позднее -- на масонов. Герой романа Жорж Санд "Графиня Рудольштадт" (1845) граф Альберг организует, по масонскому образцу, братство "Невидимых", выступая под именем "Трисмегист". Текст "Гамлета..." перепечатан: ЧБ, с. 189-207.

Так как неизвестны никакие отлучки Г. из столицы в 1844-1845 гг. и так как многие признаки позволяют отнести описание постановки к Петербургу, т. е. к игре в роли Гамлета знаменитого В. А. Каратыгина ("геркулесовские" черты актера, подчеркивание внешних эффектов и т. п.), то в целом очерк воспринимается как ироническая рецензия на спектакль (см.: Левин Ю. Д. Русский романтизм. -- В кн.: Шекспир и русская культура. М.-Л., 1965, с. 299-300).

Следует учесть, что дата в конце очерка -- 4 декабря 1845 г. -- поставлена Г. не без умысла: в конце ноября 1845 г. из-за границы вернулся В. А. Каратыгин, и тут же, 29 ноября, он с успехом сыграл Гамлета (см.: Вольф А. И. Хроника петербургских театров с конца 1826 по начало 1855 года, ч. I. СПб., 1877, с. 113-114; Р. З<отов>. Александрийский театр. -- Северная пчела, 1845, ? 276, 7 декабря, с. 1101). В этом спектакле роли исполняли: Офелия -- Н. В. Самойлова, Гертруда -- М. И. Валберхова, Полоний -- И. И. Сосницкий, Лаэрт -- А. П. Славин, Горацио -- П. А. Каратыгин, Клавдий -- П. И. Григорьев (1-й), Могильщик -- А. Е. Мартынов, Розенкранц -- А. М. Максимов, Гильденштерн -- В. М. Самойлов.

В целом весьма положительно относясь к В. А. Каратыгину-актеру, ценя его пафосность, романтическую приподнятость (см.: <3абозлаева Т. Б.> А. А. Григорьев. -- В кн.: Очерки истории русской театральной критики. Вторая половина XIX века. Л., 1976, с. 58-60), Г. никогда не мог сочувственно оценить его игру в "Гамлете": "Есть одна только роль, которую он не пересоздал, -- это Гамлет. Да простит нам артист, если мы упорно держимся своих старых мнений. Гамлет вне его средств, в Гамлете равно дурны и он и Мочалов" (Григорьев А. Александрийский театр. -- Репертуар и пантеон, 1846, No 12, Театральная летопись, с. 100).

В цитированной статье и в настоящем очерке Г. дал свою трактовку трагедии Шекспира, близкую к интерпретации Гете, но с подчеркиванием конфликта Гамлета со средой (см.: Левин Ю. Д. Русский романтизм, с. 442).

Следует учесть, что отрицательное мнение об игре императорского любимца В. А. Каратыгина в роли Гамлета уже неоднократно высказывалось в печати, начиная с рецензий и статей В. Г. Белинского 1838-1839 г., да и в "Репертуаре и пантеоне" всего за несколько месяцев до рецензии Г. в анонимном (В. Р. Зотова?) обзоре "Материалы для истории русского театра. 1844-й театральный год" весьма ядовито говорилось о Каратыгине-Гамлете: "Мы не сказали ни слова о "Гамлете", потому что в этом случае мнение наше, противоречащее большинству голосов, может быть ошибочно. Признаемся, однако, что мы никак не можем согласить неистовых криков, хохота, хлопанья в ладоши, оглушительного рева и ползанья по сцене с задумчивым характерам шекспирова Гамлета" (Репертуар и пантеон, 1845, No 4, с. 255).

Но ни одна предшествующая статья не вызвала такого гнева властей предержащих, как рецензия Г. Директор императорских театров А. М. Гедеонов доносил управляющему III отделением Л. В. Дубельту: "Подобные действия редакторов "Репертуара" не могут не быть крайне оскорбительными для Каратыгина I, составляющего главную цель неприличных враждебных выходок журнала. Талант Каратыгина, признанный всеми и удостоенный особенным высочайшим вниманием государя императора, конечно, не может пострадать от злонамеренных нападок журналистов, но я полагаю, что он заслуживает в рецензиях о нем больше уважения". Дубельт в свою очередь донес о том шефу жандармов графу А. Ф. Орлову, а шеф поручил Дубельту "сделать редактору журнала" В. С. Межевичу "замечание за неприличные его выходки в театральных рецензиях и вместе с тем подтвердить ему, чтобы на будущее время в критических статьях о театре он не позволял себе выходить из границ строгого приличия" (цит. по кн.: Альтшуллер А. Я. Театр прославленных мастеров. Очерки истории Александрийской сцены. Л., 1968, с. 63).

1 Регалия -- сорт сигар.

2 ... древности составляют один из предметов моего отвращения... -- В действительности Г. всегда живо интересовался "древностями".

3 "Морской разбойник" -- балет П. Тальони (1840).

4 Я помню картину, кажется Делароша... -- Ср. в более поздней статье Г.: "... я вспомнил виденный мною эстамп с картины Поля Делароша: вечереющее северное небо, пустынное кладбище, и Гамлета, сидящего на могиле с неподвижным, бесцельно устремленным куда-то взором, с болезненною улыбкою" (Отеч. записки, 1850, No 4, отд. VIII, с. 283).

5 Стентор -- персонаж гомеровской "Илиады" с необычайно зычным голосом. 6 Композитор -- А. Е. Варламов.