Гнедич Петр Петрович - Призрак секунд-майора Кунце

Петр Гнедич

Призрак секунд-майора Кунце

Святочный рассказ

Дедушка Иван Федорович очень любил, когда ему читали вслух. Для этого дежурили у него по очереди внучки и правнучки. Более всего он любил слушать шестнадцатилетнюю внучку Дорочку и десятилетнюю правнучку Липочку. Дорочка читает ему английские романы, а Липочка из "тех книг, что в детской". Дедушка слушает внимательно, сидит в креслах аккуратно, сложив руки на животике, и глаз его из-под зеленого зонтика совсем не видно. За его креслом стоит старый Василиск, который скучает с тех пор, как упразднили сальные и пальмовые свечи: ему не с чего снимать нагар, и уже лет тридцать он не держал в руках щипцов. Внучки или правнучки сидят рядом с дедом на низеньких креслах и тоненьким голоском отбарабанивают строки. Дедушка относится к чтению весьма скептически.

-- Это, друг мой, все украдено им, -- замечает он про автора, -- я это лет пятьдесят назад читал, и в гораздо более интересном изложении.

Даже когда Липочка читала сказки Андерсена, и тут находил дедушка на каждом шагу посягательство на чужую собственность.

-- Все это, друг мои, украдено датским сказочником у нашего Державина. Только у Державина нет "Нехорошего мальчика", а есть романс:

Я -- ребенок, как-то сбился

В ночь безлунную с пути,

Весь дождем я замочился.

Не найду куда идти.

И старичка никакого глупого у Державина нет, а есть сам стихотворец, который говорит, что амур --

...стрелу мгновенно

Острую в меня пустил,

Ранил сердце мне смертельно,

И, смеяся, говорил:

"Не тужи, мой лук годится,

Тетива еще цела".

С тех пор начал я крушиться,

Как любви во мне стрела...

Очень эти стишки были модным романсом, друг мой, и хотя они и хуже пушкинских, но все же лучше ваших нынешних сказок.

Дорочка читала дедушке недели две подряд "Лондонские тайны". Дедушка был очень доволен, и хвалил роман своей кузине, семидесятилетней девице Annette, приезжавшей к нему в двунадесятые праздники.

-- Недурно, Annette, весьма недурно. Представь себе начало: на Темзе туман; скользит черная лодка, едва видная над водой. За ней гонится полицейский катер. Полисмен кричит: "Именем закона!" Лодку притягивают багром, -- она оказывается без дна. Не только контрабанда, но и пассажиры провалились. А в таверне "Кружки и трубки" мокрые мазурики смеются над полицией. Я тебе рекомендую, Annette.

-- Это Евгения Сю? -- спрашивает Annette так громко, что скучающий Василиск вздрагивает всем телом.

-- Троллоп, ma chere. Там описывается подкоп под лондонский банк, повешение преступника с серебряной трубкой в горле, торговля трупами... Преинтересно. Жаль только: нет ни одного привидения. Это очень странная черта: в каждом порядочном английском романе должно быть привидение. А тут нет. Я теперь непременно хочу прочесть что-нибудь с привидением.

Дорочка долго рылась в старых романах и, наконец, нашла необычайно толстую книгу, называвшуюся: "Призрак в парке лорда Салисбюри". Читали ее недели три. Дедушка слушал с усиленным вниманием, и когда дело доходило до явления тени какого-то предка, жившего при каком-то короле Иакове, он заставлял прислушиваться к рассказу и Василиска, который, впрочем, особенной любознательности к такому чтению не обнаруживал. Когда книга была прочитана, Иван Федорович задумчиво пожевал губами и спросил у Дорочки:

-- Так это призрак-то в самом деле являлся?

Дорочка с горячностью подтвердила, что в самом деле. Дедушка выразил на лице полное разочарование.

-- В самом деле, душа моя, этого не бывает. Я все ожидал, что автор подробно изложит всю подкладку такой мистификации, а он это серьезно?

-- Да разве дедушка вы не верите в привидения? -- спросила внучка.

-- Не могу я, душа моя, верить в то, что подвержено сомнению в своем существовании.

Василиск вдруг проснулся.

-- Ваше превосходительство изволили кое-что запамятовать.

Когда Василиск говорил, казалось, что бьют старые-старые часы. Такие часы еще встречаются на глухих хуторках: когда начнут бить, -- ни дать ни взять поют по очереди полдюжины хриплых петухов.

-- Что запамятовал? -- нахмурился дед.

-- Касательно видения. Сами сподобились видеть секунд-майора Кунце, через тридцать лет после его смерти, происшедшей от перерезания кровяных жил в духовом горле.

Сдвинутые брови деда вдруг расправились, рот растянулся в улыбку, как будто ему напомнили о чем-то весьма приятном; он с удовольствием высморкался и сказал:

-- Да, призрак секунд-майора Кунце... Я даже могу подтвердить, что призрак этот играет роль в родословном древе нашей фамилии не меньшую, чем призрак графов Салисбюри в их роде.

III

Сказано это было громко, в гостиной, после обеда, где вокруг дедушки было сгруппировано многочисленное стадо его потомков. Такое неожиданное открытие поразило всех до чрезвычайности. Один из внуков, прокурор по профессии, даже пересел немедленно к самому креслу деда.

-- Вы утверждаете, -- спросил он, -- что видели собственными глазами дух секунд-майора, совершившего над собой самоубийство за несколько десятилетий до этого?

-- Да... пожалуй, -- спокойно подтвердил дедушка.

-- И можете подтвердить реальность видения фактами? -- не отставал внук.

-- Да что ты с меня допрос снимаешь? -- крикнул Иван Федорович. -- Пошел вон. Ты не в суде у себя, а у меня в доме.

-- Дедушка, это очень страшно, очень? -- спрашивала Липочка, теребя деда за руку.

-- Не то, чтобы уж очень, -- начал было дед, но Василиск опять захрипел:

-- И посейчас помню, ваше превосходительство, как вы изволили выйти из зала бледненький, ровно вас пудрой обсыпали; и челюсть нижняя трясется.

-- Уж и трясется!..

-- Как сейчас вижу, ваше превосходительство.

Деда со всех сторон окружили.

-- Дедушка, милый, расскажите про секунд-майора, расскажите!

-- По почему же господин Кунце мог повлиять на наше родословное дерево? -- не отставал прокурор.

-- А потому, -- ответил дед, -- что призрак секунд-майора несомненным образом повлиял на свадьбу мою с твоей бабинькой, Юлией Алексеевной.

-- Из загробного мира?

-- Да, должно быть, оттуда.

-- Дедушка, дедушка, не томите! -- кричала Дорочка. -- Это должно быть так хорошо, так хорошо!

-- Не взволнуетесь ли вы очень, ваше превосходительство? -- обеспокоился Василиск, нагибаясь над дедовскими креслами.

-- Не взволнуюсь! -- возразил дед. -- Ведь ты сам, старый хрен, ничего не знаешь из этой истории. Да и никто кроме меня ничего не знает.

И, заинтересовав таким образом общество, дед приступил к рассказу.

-- Было это пятьдесят шесть лот тому назад.

Отец мой купил дом на Фонтанке, -- трехэтажный особняк, с греческим фронтоном и колоннами, и купил очень дешево. Дешево же продали его потому, что он пользовался, как это оказалось после покупки, дурною славой: его строитель, секунд-майор Купце, проигравшись в карты, зарезался в угловом кабинете. Дом стал переходить из рук в руки, но жить в нем никто не мог, потому что секунд-майор считал своей обязанностью, в годовщину смерти, являться в угловой комнате и сидеть три ночи подряд в креслах, с перерезанным горлом и выпученными глазами. Призрак этот видели многие, и все указывали на одно и то же место, в углу у камина. Находились лица, которые видели секунд-майора и в течение года, -- но только не летом: очевидно, светлые северные ночи были неблагоприятны для появления призрака.

Матушка, узнав всю эту историю, очень рассердилась и хотела выезжать из дома, -- насилу ее отец уговорил. При этом всей дворне было строго-настрого предписано, если даже кто и увидит секунд-майора, то барыне о том не докладывать. В случае нарушения этого завета, лиц мужского пола драли на конюшне, а женского -- ссылали в деревню. Поэтому, явно секунд-майор никому не показывался.

Комнату всю переставили, а отец даже снял целую стену, преобразив ее в арку, и тем соединил кабинет с огромной залой, которая отпиралась только в торжественных случаях, когда танцевала молодежь. Но это нисколько не помешало секунд-майору являться по окончании танцев, когда тушили огни. Барыне об этом не докладывали, но мы знали отлично, от достоверных свидетелей, что самоубийца не только сидит частенько на креслах, но и головой мотает, и хрипит. Кое-кто из дворни нарочно ходили смотреть его, и видели отлично.

Мне в это время шел уже двадцать первый год, и у меня почти была невеста. Почти -- потому что я все никак не решался сделать предложение, хотя мне казалось, что я не противен Юлечке. Дело идет, как вы чувствуете, несомненно, о вашей бабиньке.

Юлечка гостила у нас на святках с своей маменькой. Юлечка была красоты трогательной: ротик бантиком, носик узенький, глазки прелести неописуемой. Примечать ее я начал уже третий год, но все меня одолевало сомнение. Был у нее альбом. Тогда у всех барышень были альбомы. Еще за год я вписал ей туда пречудесные стишки, которые оканчивались куплетом:

Взглянь на розы я лилеи --

Лель из них венки плетет;

Вкруг твоей приятен шеи

Розовый и белый цвет...

Отчего она даже весьма покраснела.

Прокурор перебил дедушку:

-- Откуда у вас такая коллекция допотопных куплетов?

-- Это, мой милый, не допотопные. Допотопные -- те другого штиля. У моей матушки, в ее альбоме, был такой стишок, на подобный же мотив:

Слияние роз и лилей при груди любимо

Нудило сдаться очам ее необходимо...

Вот это -- допотопное. Ну-с, так вот, влюблен я был в Юлечку жестоко. Вздыхал, не спал ночей, рисовал кудри и факелы, бегал по набережной Невы, очевидно, с целью утопиться, плакал и изливал друзьям моим всю бездну моего отчаяния и горести. А Юлечка сидела за обедом ангелочком и только изредка, когда никто не видел, стреляла в меня глазками так, что у меня сердце переставало биться, в груди чувствовалось томление, руки и ноги холодели.

Держали в то время молодежь строго, в разных этажах: мы жили в третьем, а девицы во втором. Но это не мешало нам по вечерам играть в фанты и веревочку, и танцевать под фортепиано. Вот раз как-то накрыли меня с Юлечкой большим оренбургским платком, так как я изображал исповедника. Мы сперва стукнулись носами. Я извинился. Она спросила:

-- Ну, что же?

Я что-то промычал дикое. А она и говорит:

-- И кислятина же вы, Ванечка, -- то есть такая вы размазня...

Навьючила мне на голову весь платок и вынырнула на свободу.

Дня два я ходил с разинутым ртом, и, наконец, решил, что так или иначе докажу свою храбрость. Я даже сожалел, что не поступил в военную службу. Мне все хотелось доказать Юлечке, что я не кислятина, а человек беззаветного мужества и доблести.

Танцевали мы как-то в большой зале. Свечи тогда были дороги, и маменька поэтому велела зажечь только две канделябры, по две свечи каждая. Нельзя сказать, чтобы было светло, но весело -- удивительно. Юлечка танцевала vis-a-vis меня с каким-то кудлатым лицеистом, которые тогда только что входили в моду, и несомненно отдавала ему предо мной предпочтение. Этого было достаточно, чтоб я был свиреп, как носорог. Танцевал я, как теперь помню, с кузиной Annette, которая была такая же размоченная, как и теперь. Мне всегда казалось, что она обкормлена черносливом, и потому в ослаблении чувств. Вдруг она, в пятой фигуре, как завизжит -- и голову ко мне на грудь. Конечно, все к ней, а она и говорить не может, зажмурила глаза, и бегом из залы.

Отпоили ее, привели назад. Упирается, нейдет. Оказывается, что показался ей в углу секунд-майор. Все мы пошли смотреть таинственный угол. Нет ничего, -- камин как камин. Стыдить принялись Annette, а она плачет рекой: "Видела, говорит, видела".

Тут лицеист показал себя: "Это, говорит, галлюцинации. Я не верю ни в какие фантомы. Я однажды выиграл бутылку шампанского, прибив поэму на кладбище в ночь на Иванов день".

Все заахали, а Юлечка смотрит вызывающе так на меня и говорит:

-- Ну, а вы могли бы в Иванову ночь прибить на памятнике поэму?

Я приосанился.

-- Право, не знаю, -- говорю, -- вероятно на кладбище бы не поехал, потому что это далеко. А вот здесь, в зале, я безо всякого пари готов ночь провести.

У Юлечки и глаза сверкнули.

-- Взаправду? -- спрашивает.

Ну, тут уж я обиделся.

-- Я на ветер слова не бросаю.

-- Сегодня останетесь? До утра?

Я пожал плечами и нижнюю губу выдвинул.

-- Пожалуйста, сколько хотите.

Молодежь решила, что все это останется в тайне от старших; иначе бы наш проект был разбит. Решено было, что после ужина, когда все в доме смолкнет, два ассистента отведут меня в залу и запрут там. С рассветом же опять они придут и выпустят на волю. Я бросил презрительный взгляд на лицеиста, опять сказал "пожалуйста", и все стали опять танцевать.

VII

За ужином я чувствовал себя героем. Все украдкой посматривали на меня и перешептывались. Я мало ел и был молчалив. На дуэлях мне никогда не доводилось драться, но, думаю, что дуэлянты испытывают нечто подобное накануне поединка. Лицеист, напротив того, был чрезвычайно весел, сидел возле Юлечки и говорил без умолку. Но Юлечка отвечала ему рассеянно и тоже поглядывала на меня.

Наконец, гости разъехались, огни стали тухнуть. Я простился с барышнями. Annette чуть не упала в обморок, прощаясь со мной, а Юлечка только сказала моему брату, назначенному ассистентом:

-- Смотрите, Петр Федорович, покрепче его заприте, и ключ под подушку к себе.

Все угомонилось. Я сидел одетый на кровати. Брат Петя и гостивший у нас далекий родственник, армейский гусар, тоже не раздеваясь ожидали общего затишья. Ложились у нас рано, и в половине первого брат, посмотревши на часы, сказал:

-- Пора.

Мы тихо сошли с лестницы. По спине моей точно поливали из душа холодной водой. Но шел я бодро. Быть может, даже почти наверно, я был бледен, но так как было темно, то этого мои провожатые не заметили.

Вот и дверь. Отворилась. Черная пасть залы. Какие-то полосы просвета. Белесоватые пятна окон: за окнами уличные фонари. Стен нет: стены ушли куда-то; беспредельный вокруг волнующийся сумрак. Я один, я заперт до утра. Заперт. Окна двойные, уйти нельзя.

Остановился я на месте: ноги прилипли к полу, ни взад, ни вперед. А главное, ведь как раз теперь, на Рождестве, и приходится эта проклятая годовщина!

Но, все-таки, преодолел страх. Двинулся вперед, ступаю громко по паркету, и каждый удар каблука со звоном отдается в зале. Иду смело, прямо к камину. Никого нет. Так-таки совсем никого. Ощупываю камин, угол, -- никого.

Прошелся по зале раз, два, подошел к окну. Горят фонари, белеет замерзшая Фонтанка. Тишина, спокойствие. Чего бояться темноты? Что-то странное, белое висит надо мною. Но это оттого, что темно, и я не могу разобрать, что за странный четырехугольник надвигается сверху. И опять я начал ходить и стучать сапогами на всю залу.

И вдруг мне показалось что-то ужасно скверное. В углу зашевелилась какая-то белая фигура. Поднялась какой-то спиралью. В затылке стало у меня очень нехорошо. Но все это вздор и пустяки...

Кто-то вздохнул, -- хрипло, погано. И люстра звякнула. За окном слышен свист: проехал извозчик. От этого, понимаете, и люстра бренчит. На душе прегадко: скрябает, царапает что-то. Несомненно, надо ходить скоро и не обращать ни на что внимания. И я начал ходить скоро и не обращать ни на что внимания.

Ходил я, ходил. А потом сразу замер.

У камина что-то белеет, клубится, ползает по стене, -- может, это свет от фонаря, -- а, может быть, и секунд-майор.

И вдруг у меня над головой удар: бумс! бумс!

Не знаю почему, я кинулся к двери. Кинулся, нажал ручку, отпер. Дверь подалась, открылась, и я побежал вверх по лестнице...

VIII

Мне показалось, когда я пробегал вторым этажом, что на лестнице стояла Юлечка и говорила: "Постойте, постойте, куда вы!" Но я все бежал. Прибежал к себе, и повалился ничком на кровать. А рядом брат Петя храпел, покрывшись простыней и изредка чавкая во сне губами.

Ну, словом, я потерпел фиаско. Около полудня составился совет. Я был посрамлен.

-- Пробыть только полчаса, и убежать! -- стыдила меня Юлечка. -- Да я, вот, и то не побоюсь никаких привидений, я сколько угодно времени пробуду там ночью. А вы!..

Я себя считал совершенно посрамленным, и даже не пошел в университет, ссылаясь на нездоровье, хотя мне нужно там было быть по делу в библиотеке. А и университет-то был от нас недалеко: ведь он тогда помещался в Кабинетской.

Вплоть до обеда я пролежал на кровати, и все ломал голову, что бы придумать такое страшное, чем бы объяснялось мое бегство. Но ничего не выходило. Все-таки после обеда я должен был рассказать, по условию, молодежи свои впечатления. Я собрался с духом и начал. Когда я дошел до ужасающего изображения крови, льющейся рекою из горла, и хватил несколько через край, уверив, что эта кровавая река подхватила меня и понесла не только чрез двери, но чуть ли не вверх по лестнице, тут уж брат Петя не выдержал.

-- Ну, уж это ты врешь, -- сказал он, -- рассказывай им сказки, а я еду в Царское.

И он уехал к тому лицеисту, что был накануне.

К вечеру у гувернантки m-lle Marie сделалась мигрень. Она повязала голову фуляром, легла в постель, и заклинала девочек всеми святыми, чтоб ее оставили в покое. Вот этим-то обстоятельством и воспользовалась Юлечка. Она выбрала ассистентами себе Annete и гусара, потребовала, чтоб ее не так, как меня, а "как надо" заперли до рассвета в залу, и ключ унесли с собой. При этом она смотрела на меня во все глаза, и, как мне казалось, с невыразимым презрением.

-- Юлия Алексеевна, -- простонал я, в первую удобную для этого минуту.

-- Подите вы, -- ответила она, -- трусишка.

Глубоко оскорбленный лежал я на кровати. Я чувствовал, что меня все презирают. Шум внизу уже утихал. Скоро должны были повести Юлечку в ее заключение.

Вдруг меня озарило: блеснула молния, -- и все стало ясно. Я вскочил с кровати и задохнулся. Потом я потушил свечу, проскользнул из своей комнаты, тихо-тихо спустился по лестнице, отворил дверь в залу и вошел туда... Вот сердце-то билось, так билось!

Сел я в угол за камин и стал ждать. На этот раз я не боялся нисколько. Никаких шумов и стуков, кроме собственного сердца, я не слышал. Голова вертелась как волчок, я ничего не понимал.

Из-за двери блеснул луч света. Смутно пошептались. Слышно, как щелкает замок, как ключ вынимают. И вот мы с ней вдвоем -- она на одном конце залы, я -- на другом.

Но тут мне пришла в голову ужасающая мысль: что же я делаю! Ведь если я не только скажу слово, а пошевельнусь, то напугаю насмерть Юлечку, потому что чёрт меня угораздил плюхнуться-то на проклятое место секунд-майора. И вдруг она упадет в обморок, умрет от разрыва сердца, или завизжит, перебудит весь дом, и нас вместе с нею застанут?

Однако, ничего подобного не случилось. А случилось нечто гораздо более странное. Юлечка, не торопясь ступая, подошла к арке и уверенно так, спокойно, полушепотом спросила:

-- Ванечка, вы здесь?

Я ответил: "Здесь", -- и вышел из засады.

Она положила свои руки вокруг моей шеи и сказала:

-- Господи, какой ты дурак!

Тут я понял, что был дурак действительно, и поумнел только в эту минуту.

* * *

-- Ну, дедушка, дальше, дальше! -- говорила Дорочка.

-- А ведь ты, стрекоза, вылитая Юлечка, -- задумчиво сказал Иван Федорович, приглядываясь к внучке.

-- Нет, дальше-то что было, дедушка, миленький?

-- А после Пасхи свадьба была.

-- А тогда-то, ночью, как вы вышли?

-- Проходили мы с ней до шести часов по зале. Под конец обоим спать захотелось. Друг перед другом бодримся, а веки так и слипаются. Еле дождались рассвета. Как ее вывели, -- я бегом наверх, и часов до двух проспал, так что матушка обеспокоилась и за доктором послала.

-- А бабушка что?

-- А Юлечка после обеда говорила, что никакого секунд-майора не было, и нисколько ей не было страшно, и она готова еще раз ночь просидеть в зале, если ей не верят, только надо днем выспаться перед этим.

-- Так, значит, никакого не было призрака? -- спросил разочарованный прокурор.

-- Как же нет, -- рассердился дедушка, -- ведь, дворня же видела, значит, он был. А мы с Юлечкой по молодости лет не видели. Юлечка созналась, что она накануне над моей головой стучала, -- это так. Но почему же и не быть призраку секунд-майора Кунце?

-- Ваше превосходительство, -- сказал Василиск. -- Я пойду к повару за молоком для вашего превосходительства.

Дедушка мотнул в знак согласия головой, взял в обе руки миниатюрное личико Дорочки, близко наклонился к ней и долго на нее смотрел.

-- Ну, как две капли! -- проговорил он, и, откинувшись на спинку кресла, задумался, улыбаясь беззубым ртом и вспоминая давно-давно минувшее время.

----------------------------------------------------------

Источник текста: "Нива" No 51, 1895 г.

Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.