Гнедич Петр Петрович - Под снегом

Петр Гнедич

Под снегом

Утром 25-го декабря, поручик Осташков проснулся, по обыкновению, ровно в девять часов, и проснувшись, по обыкновению, подумал: "батюшки, тощища какая!" Он закурил папиросу, заложил под голову руки и совсем было собрался заняться рассматриванием рисунка обой, -- как вдруг вспомнил, что сегодня ведь праздник, что вчера у командира была елка, и что поэтому надо с утра облачаться в мундир и делать визиты. Он уперся локтем в подушку, приподнялся, взглянул в окно на низкое серое зимнее небо, поморщился, и снова лениво растянулся на скрипевшей и ходуном ходившей кровати.

"Тощица", правда, всю зиму была ужасная. Городские казармы в этот год перестраивались, и зимовать приходилось в этом проклятом местечке. После веселой жизни большого губернского города здесь можно просто повеситься со скуки. Зима, как нарочно, в этот год была такая снежная, что и старожилы не запомнят. Глубокие сугробы набились во все закоулки и промежутки между постройками; дом, где квартирует поручик Осташков, стоит на краю местечка, -- так после метели его чуть не до самой трубы заносит сугробами: денщик бегает за "людьми" откапывать его благородие, -- а то хоть днем со свечами сиди.

Солдаты сильно все посоловели. Радужные мечты о напомаженных горничных, туго накрахмаленных платьях и об аппетитных кухарках, с толстыми, готовыми лопнуть щеками -- разлетелись как дым. Скучно и офицерам. Женатых только двое: полковник и майор. Полковница задает тону, ибо на ее визитных карточках значится, что она "рожденная баронесса фон-Хазенклевер", а у майорши постоянно болят зубы. Офицеры привыкли к обществу; поручик Осташков завзятый танцор: он в городе постоянно дирижировал танцами у Флажолетовых, где собирался весь губернский beau-monde; он страстный поклонник дамского пола, ему двадцать шесть лет, он очень недурен собою. И вдруг здесь, чуть не заживо похоронен под снегом!..

В перспективе -- зима, бесконечная, монотонная, ровно устлавшая поля толстым слоем невыносимо блестящего на солнце снега и укутавшая как пухом сучки и ветви соседней рощи, откуда по вечерам глухо доносится вой тощего волка, к великому смущению куцего полкового "Дружка", что живет на конюшне обоза. День проходит, другой начинается, -- и все одно и то же обычной вереницей идет: и вчера, и сегодня, и завтра. Ярко-красное, словно пропитанное кровью солнце вздымается из-за далекого-далекого леса, и играет пурпурными полосами на снегу, в просветах от длинных теней, протянувшихся от всего: и деревьев, и столбов, и домов, и заборов. Со скрипом отворяются ворота, со скрипом ползут со двора через мостик дровни, на которых поставлен чан, весь как свеча отекший застывшими сосульками. Глухо постукивая на выбоинах, тянется он по берегу вниз к проруби, и наполненный медленно тащится на гору, широко раздвигая полозьями снег, расплескивая из стороны в сторону оледеневшую воду. На конюшнях чистят лошадей, кузнец налаживает что-то на передке полковничьих саней; золотисто-розовый дым клубится пушистыми облаками из трубы солдатской кухни; в канцелярию лениво идет писарь с пачкою бумаг "самого неотложного свойства", -- и каждый день начинается тем же. Появляются кое-где, местами, заспанные офицеры. Медленно переваливаясь с ноги на ногу, черпая мелкими калошами снег (большие сапоги есть, да надевать лень), расползаются они по селению, устало кивая головой встречным солдатам, принужденно улыбаясь смазливым личикам девок. Сонно идут они в канцелярию, на кухню, в конюшню, сонно слушают доклад о том, что "Дьячок" захромал, что по начальству надо донести рапортом о потере чего-то, что крупа здесь такая, какой в городе "ни Боже мой не достать". Начинается проездка лошадей, бесконечные разговоры с конюхами... "Ты ее потную не напой" -- говорит поручик, передавая хромому солдату поводья своего рыжего конька. Конюх, в городе отнесшийся бы к такому замечанью презрительно, -- тут принимает его с каким-то радостным изумлением, точно в первый раз слышит, и с чувством отвечает: "слушаю, ваше благородие". Его благородие медленно отходит от конюшни, и думает: "Что бы такое сделать?" Медленно лезет он под пальто, вытягивает часы. "Скоро два, -- обедать еще рано". Соображает он: "Газеты привезут только к вечеру, -- куда бы пойти? В роще был, у церкви был, на мост ходил, -- больше некуда. Пойти разве к Половцеву? Пойду". Половцев оказывается тут же на кухне. Здороваются и осведомляются -- кто где был и куда идет; отправляются вместе. Дорожка протоптана узенькая, снег по бокам глубокий, идти рядом нельзя, -- идут друг за другом и молчат. Наконец выходят у церкви на дорогу, -- идут рядом, идут и молчат. Разве который-нибудь спросит: "А ты где сегодня обедаешь?.." На что собеседник, подумавши, отвечает: "У нашего -- а ты"? "Я? -- я тоже у него... ведь всегда по четвергам у него обедаем". Часа в четыре наступает время обеда; за обедом удивляются дешевизне рябчиков и медленности производств и представлений. Больше всех горячится полковник Коркин: у него даже слюни брызжут во все стороны. После обеда подают скверный кофе, и опять говорят о производстве. Дамы предлагают прокатиться куда-нибудь; кавалеры, после минутного колебания, соглашаются. Едут к мельнице, к лесу, и на Старое Городище. Рассуждают о том, отчего левая пристяжная в передней тройке оказывается никуда негодной лошадью и совсем не везет, а только попрыгивает, да прижимает уши, когда ее бьют. На одном из крутых раскатов, кавалеры предупреждают дам сидеть крепче; те с визгом цепляются за соседей, и вместе с ними вываливаются в мягкую, податливую снежную массу. Начинаются отряхивания, вопли, смех. Усаживаются снова, едут домой. Дома ждет их самовар. После чая раскрывают ломберные столы и фортепиано. Молоденькие офицеры поют "Осень -- осыпается", "Спрятался месяц" и еще что-то такое. Постарше чином "винтят", и во время сдачи говорят о производствах. В два часа гости поднимаются, расплачиваются, и сонно расходятся по домам. Все засыпает; огни тухнут. Безмолвно спит местечко, точно вымерло все, -- и только из-под какого-нибудь забора раздается возглас: "походи, походи -- я те похожу!.. Все ли ребра-то целы!"...

Экая тощища!..

* * *

Уже добрых полчаса прошло, а поручик все еще лежал... все еще созерцал карниз потолка и думал о том, что делается в городе, как весело там было вчера на елках, сколько вчера именинниц Евгений было, и как приятно в воздухе пахнет в эти дни елкой и воском. И никогда Осташкову, во всю зиму, не было так грустно, как сегодня. Сегодня яснее чем всегда предстала перед ним вся скука одиночества, весь этот однообразный бег дней; -- он со злобой стиснул зубы, и чуть не заплакав, хватил кулаком по матрасу так, что его денщик Федька в испуге кашлянул за дверью.

Однако вставать было надо. Вынырнув из-под одеяла, он потянулся за платьем и стал одеваться, перешвыривая с досады вещи, с ненавистью взглядывая в окно. Одевшись, он кликнул Федьку.

Федька явился с медным кувшином, в котором бренчали мелкие куски льду: Осташков любил холодную воду прямо из "пролуба", но требовал, чтобы лед был выловлен, и когда в сомкнутые горсти, равные вместимостью порядочной миске, попадали ледышки, он выбрасывал воду в таз и называл Федьку Иродом. Умываясь, он всегда почему-то отфыркивался: в нос ли попадала ему вода, или привычка это была, -- Бог его знает, но только своим фырканьем он заливал всю стену возле таза, отчего в этом месте рисунок на обоях совсем сошел. Федьке процесс умывания чрезвычайно нравился, -- и он никогда не решался прервать его неуместной фразой. Но на этот раз, едва поручик подставил горсти, -- он внезапно отрапортовал.

-- К полковнику, ваше благородие, приехали племянницы.

-- Какие племянницы?..

Горсти не дошли до лица, и вода потекла мимо...

-- Не могу знать. Только знаю, что приехали.

-- Когда?

-- Сегодня ночью из города наехали.

-- Сколько же их?

-- Одни-с.

-- Дурак! А говорит племянницы! Ведь это множественное число...

Он снова подставил горсти, и стал в них окунать свое лицо. Федька был грустно-серьезен.

Поручик умылся, вытерся, и стал ужасно походить на ежа: волосы торчали во все стороны: усы, брови -- все взлохматилось. Отфыркнувшись в последний раз он бросил на Федьку полотенце.

-- Хорошенькая?

-- Не могу знать.

-- Надолго приехали?

-- Не могу знать.

-- Пошел вон!

Федька забрал таз и кувшин, и направился к двери, стараясь ступать больше на носки, нем на пятки.

-- За мной никто не приходил? -- остановил его поручик.

-- Никак нет.

-- Ступай.

Он остался один, подумал о чем-то, подошел к комоду, вынул оттуда чистую рубашку, вложил в нее серебряные запонки, на которых почему-то было написано "Кавказ", потом присел к столу, тщательно вычистил ногти и велел подавать самовар.

Часы натужились и хриплой фистулой оповестили половину десятого. Федька принес ярко вычищенный для праздника самовар, брякнул сахарницей и чашкой; теплые, влажные клубы пара густыми облаками закружились над столом. Вокруг самовара разместились холодный рябчик, колбаса и сардинки.

-- Она замужняя? -- спросил Осташков.

-- Не могу знать. Потому мне как сказала полковницкая горничная, -- в проулок за сливками бегамши...

-- А ты и расспросить не мог, болван...

-- Виноват, ваше благородие...

-- Сапоги чисты?

-- Чисты.

-- Еще раз вычисти, -- пройдись этак щеткой. Да к новому мундиру сзади пуговицу прикрепи... Живо!

Он подошел к своему туалетному столику, взял баночку с брильянтином, посмотрел ее на свет, понюхал, взболтал хорошенько, отчего жидкость стала мутной и, усердно смочив щетку, принялся намазывать усы.

-- А вдруг -- рожа! -- внезапно вырвалось у него восклицание.

-- Чего изволите? -- откликнулся Федька.

-- Молчи, -- огрызнулся поручик. -- Ты вели Кузьке заложить тройку и ехать к полковнику. Я пойду туда.

-- Слушаю, ваше благородие.

Осташков надел калоши, пальто, посмотрел на фуражку и нашел, что подкладку надо непременно переменить...

* * *

Выйдя на улицу, перейдя через мостик канаву, он завернул направо и тяжело ступая двинулся к старому помещичьему домику, единственному удобному помещению во всем местечке, которое поэтому и было отдано под полковника. Почти половина пути была уже пройдена поручиком когда навстречу ему попался чуть не бегом бежавший подпоручик Половцев, -- совсем белобрысый, розовый молоденький офицерик, с серыми глазками и пушком на подбородке.

-- Слышал! -- радостно крикнул он.

-- Что? -- остановился Осташков.

-- Приехала!

-- А-а, -- ты об этом, -- лениво протянул поручик, силясь или зевнуть или улыбнуться, желая во что бы то ни стало показать, -- что все это вздор, и нисколько его не интересует. -- Да кто приехал? -- внезапно прибавил он, -- краснея за себя, что так скоро понял мысль Половцева.

-- Да она, та племянница, -- помнишь!

Осташкова словно обухом в лоб хватило. Он вспомнил... В перламутровом альбоме, что лежал у полковника в гостиной, на первой странице помещался большой портрет молоденькой девушки, с широкими черными глубокими глазами, с продолговатым полненьким личиком, пухленькими раздувающимися ноздрями, -- в беленькой институтской пелеринке. Ее красой постоянно хвалился полковник: это была дочь его брата. Личико было такое задорное, милое, что многие офицеры хотели даже "стащить" карточку... И вдруг она теперь здесь...

Краска все еще играла на лице поручика. Она, красавица, которой он так много, так долго любовался по портрету, о которой он даже мечтал порою, -- она воочию сейчас предстанет перед ним!.. Да встретить ее в большом обществе, в городе, -- и то уже счастье, -- а здесь в глуши, в снегах...

Он решил, что надо еще раз, более тщательно, примазать фиксатуаром височки и положить "гонгруаз" на усы. Но желание увидеть ее сейчас, сию минуту, тянуло его вперед...

-- А я сейчас от унтер-офицера Копытина узнал, -- продолжал захлебываясь от восторга белявый подпоручик. -- Говорит, что приехала в два часа ночи. Хотела поспеть еще вчера к вечеру, да метель поднялась -- ну и задержала...

-- Да... вот как, -- бормотал поручик.

-- Как ты думаешь, -- сегодня устроится танцевальный вечер, -- а? устроится...

-- Не знаю, недурно бы, -- стараясь по-прежнему сохранить равнодушный тон, и чувствуя, что это ему не удается, ответил Осташков. -- Она, кажется, ведь хорошенькая?..

-- Прелесть! Восторг!.. Мне еще недавно полковник расписывал: говорит, что в мире красивее нет... Только чур, Осташков, -- не отбивать -- танцевать по очереди, чтоб никому обидно не было...

Товарищи засмеялись, и пожали друг другу руки: Половцев был еще не в мундире. Он побежал домой, а Осташков двинулся к полковнику.

* * *

В прихожей стоял большой, новый, очевидно только что привезенный серый сундук, с медной доской, на которой были вырезаны какие-то буквы, какие -- этого Осташков разобрать не мог. Сбросив шинель на руки денщику, он провел платком по оледеневшим усам, и вошел в гостиную. Там не было никого.

-- Сейчас откуда-нибудь выглянет, где-нибудь мелькнет, -- думал поручик, искоса поглядывая в зеркало и оттягивая вниз полы мундира.

Его позвали в кабинет. Полковник зашаркал ногами и сделал вид, что хочет подняться с кресла при его входе. Начались обычные поздравления и приветствия...

-- К вам, кажется, родственница приехала, -- несмело, чуть не дрожащим голосом заговорил поручик.

-- Да, -- заскрипел басом полковник, -- приехала вчера ночью -- и так неожиданно. Я очень рад, очень рад: она веселая такая. На праздниках развлечение жене... Она скучает у меня... очень рад!.. Сегодня на вечер к нам, -- милости просим.

Поручик, чувствуя как все внутри его запрыгало от радости, наклонил голову в знак того, что он непременно будет...

-- А... супруги вашей дома нет, у обедни? -- спросил он.

-- Дома... Только встает. Знаете, ночной приезд: и она и племянница заспались...

-- Так я заеду так через час... поздравить.

-- К завтраку милости просим, -- приезжайте... Веселее будет, -- я очень рад, ужасно рад...

* * *

Если бы в мирный кружок офицеров местечка П. внезапно пришла телеграмма о нашествии двунадесяти языков и во время обеда упала бы им на стол бомба -- едва ли бы они более переполошились. Приезд племянницы полковника был таким чудесным, рождественским сюрпризом, лучше которого и желать нельзя было. Весть о ее приезде чем свет распространилась по местечку, -- и к одиннадцати часам в крохотную квартирку подпоручика Половцева набралось столько народу, что за густыми клубами дыма еле-еле можно было различать взаимно друг друга...

-- Сегодня вечером, господа, обязательно катанье тройках! -- кричал один...

-- Мы спектакль устроим, -- кипятился другой, -- декорации и все это мигом!

-- Маскарад лучше, -- предлагал третий, -- можно фантастические костюмы: например свиная голова, бутылка, сапог...

-- А что господа, -- эти праздники даром не пройдут, -- соображал четвертый. -- Кто-нибудь из нас да женится...

-- Вот вздор какой -- сейчас уж и жениться!..

-- А не поднести ли, господа, нам ей сообща какой-нибудь подарок при ее отъезде?

-- Она едва приехала, а ты уж об отъезде...

-- Ах, господа, как я люблю хорошеньких! -- щебетал подпоручик, весь сощурившись. -- Боже мой, как я их люблю...

Всех занимала мысль: -- а кому будет оказано предпочтение? Все чувствовали легкую дрожь, словно школьники перед экзаменом.

Осташков молча крутил ус: он знал, что во-первых -- он лучший танцор, а во-вторых, -- у него лучшая тройка в местечке, -- кому же будет оказано предпочтение, как не ему?..

* * *

Чем ближе подходили стрелки к двенадцати, тем сильнее ажитация охватывала юных офицеров. Они чистили мундиры, осматривали пуговицы, причесывались, пудрились, -- один даже завился... Между двумя из них вышли такие крупные пререкания, что дело чуть-чуть не кончилось неприятностью. Майор заметил кому-то, что у него нос неправильной формы и напоминает сливу. Сказано это было конечно в шутку, но тот весьма серьезно заговорил о каких-то "уклонениях и попущениях" по службе. Едва-едва удалось примирить расходившихся товарищей.

До полдня оставалось еще чуть не полчаса. Осташков не мог долее оставаться в душной, накуренной комнате. Он накинул шинель, и вышел к своей тройке, уже давно побрякивавшей у ворот бубенцами. Обойдя внимательно лошадей, и погладив по теплому нежному носу гнедого крупного коренника, он влез в сани и велел прокатить себя до рощи. Тройка завернула назад, причем левая пристяжная на рысях сделала поворот вправо, крепко вдавливая снег мускулистыми ногами, -- и понеслась по скользкой дороге, вниз, через мост, мимо церкви -- в поле. Осташков подставил свое разгоряченное лицо снежной морозной пыли, щурясь от бившего в лицо ветра, -- и мечты радужной вереницей неслись перед ним.

-- И вдруг женюсь, -- думал он, -- и она будет моей женой... Это черноглазая! Как ее зовут, любопытно?.. Есть за ней приданое?.. Вероятно есть, -- ведь наш полковник из богатого семейства... Переедем в город. Мне всегда женатая жизнь казалась раем. Утром жена в спальне, в капоте... И главное: сознание, что это неотъемлемая собственность!

Он закрыл глаза, и вдруг так живо представил и голубой будуар, и турецкий халатик жены, оканчивающийся громадным треном поверх кружевных юбок, и мягкие волны волос, и душистые поцелуи, и неизменный, стройный, раз навсегда заведенный порядок домашнего обихода. Вечерние приемы гостей, -- блестящий самовар, светлые лампы, ароматный чай, коньяк, милая, свеженькая жена, -- все это так хорошо, празднично... Что в самом деле эта холостая безобразная жизнь... Потом дети пойдут...

Осташков увлекался все дальше и дальше. Воображение рисовало и генеральские эполеты, и золотые сабли, и "Георгия за храбрость"... Уж лес давно начался, и мелькал оголенными стволами старых осин, когда он опомнился и крикнул кучеру:

-- Назад! К полковнику!

* * *

Когда тройка лихо подкатила к крыльцу, и Осташков не менее лихо выпрыгнул из саней, -- ему показалось, что кого-то смотрит через замерзшие окна. Сердце его колотилось, дыханье останавливалось. На крыльце он столкнулся с Половцевым.

-- Что, видел? -- спросил подпоручик.

-- Нет. А ты?

-- Идем вместе...

Все еще под впечатлением своей мысли, с сознанием неотразимого сцепления обстоятельств, переступил Осташков порог залы. Он знал, что это один из тех случаев, когда сам по себе человек отступает назад и главным действующим лицом является судьба. Он знал, что идет прямо на встречу существу, с которым уже невидимо связан какою-то неразрывною нитью...

-- Аа! -- раздался голос полковника... -- Очень рад, очень рад...

Осташков прямо подошел к ручке полковницы, -- он даже не хотел взглянуть на нее, -- хотя знал, чувствовал ее присутствие в этой комнате в углу, у фортепиано.

-- Позвольте вас познакомить, -- заговорил полковник.

Легкие шаги пошли к нему на встречу. Он поднял глаза.

Высохшая, худосочная дева почтенных лет, с бархаткой на шее, и громадным бутоном на щеке, любезно улыбаясь и выставляя кривые зубы, стояла перед ним.

-- Племянница... то есть не моя, -- племянница жены, -- продолжал полковник. -- Monsieur Осташков, mademoiselle Хазенклевер, -- так неожиданно и сегодня ночью...

-- Очень приятно, -- пролепетала mademoiselle Хазенклевер, нежно пожимал его руку.

Monsieur Осташков ничего не сказал, только низко поклонился.

* * *

Праздники в местечке П. прошли очень скучно...

--------------------------------------------------------------

Источник текста: Петр Гнедич. "Повести и рассказы". 1885 г.

Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.