Гнедич Петр Петрович - Инженер Благонасущенский

Петр Гнедич

Инженер Благонасущенский

К нам в гимназию, уже в пятый, кажется, класс, перевели из соседней гимназии ученика, Владимира Благонасущенского. Мальчик он был опрятный, с большими голубыми глазами и с протертым ластиком на подкладке побелевшего мундира. Когда он говорил, голова его несколько кривилась набок, и глаза нежно щурились. Пожимал руки товарищей он с особенным благоговением, говорил нежно, певуче, и выражался замечательно приятно. Подойдет, бывало, к кому-нибудь, сперва полупоклонится, ножкою шаркнет и потом заговорит:

-- Я любовался, как вы сегодня алгебраическую задачу решали: до чего красиво вы пишете буквы. Просто заглядеться можно. Вдобавок, мел -- материал очень неблагодарный для писания. Это уже талант у вас, конечно.

Учитель русской словесности, возвращая ему "сочинения", всегда говаривал: "Что это, как вы Карамзиным отзываете? Такой сентиментализм, такая маниловщина у вас, что только руками развести". И правда, у него всегда фигурировали мужички, собачки, птички, воздающие хвалу Творцу, душистые зефиры и прочая сладость. В его тетрадках были нарисованы сердца, горящие на жертвеннике, храмы любви и счастия, цветочки, профили дам с необычайными турнюрами. Он любил в разговоре ввертывать французские словечки, которые он произносил на русский лад; особенно он любил говорить: резюме, бон-виван, имажине-ву и конвенанс. Учился он порядочно, хотя особенно талантами не блистал. Превосходно он шел по закону Божию и богослужение знал превосходно. Затем, он с большою любовью занимался физикою, и считался по этому предмету первым учеником. Но особенно ярко выделился он вот по какому случаю.

* * *

Однажды зимою, он, с осторожными подходцами, начал выспрашивать всех товарищей, у кого из их родителей квартира на своих дровах, у кого на хозяйских. Тем, у кого были свои дрова, он как-то вскользь замечал:

-- Воруют ужасно дворники. Их контролировать надо... У меня есть, между прочим, контрольный аппарат. Мое собственное изобретение... Очень интересная вещь. Вы передайте об этом при случае папеньке и маменьке.

В числе живущих на своих дровах были и мои родители. Я как-то им сказал про Благонасущенского. Отец заинтересовался им, и даже сказал мне

-- Ты пожалуйста спроси у него, что за изобретение? Может быть, в самом деле, вещь практичная.

Я на другой день подхожу к нему, спрашиваю. Он весь просиял, руки жмет. Говорит: "Я с удовольствием, зайду к вашему батюшке и поговорю с ним".

-- Да в чем же собственно изобретение-то ваше? -- спрашиваю.

-- А это секрет! -- отвечает, и посмеивается. -- Когда же к вам можно?

Я обещал узнать. Он мимоходом только спросил:

-- А сестры есть у вас?

Узнав, что есть, он просиял еще больше.

* * *

Явился он на другой день вечером, во время чая. Оказалось, что у него еще есть мундирчик, не такой вытертый, как классный, и весьма приличный. Из-под воротника он выпустил хорошо выглаженные фоколи, постригся и завился. Отец пригласил его в кабинет, ожидая, что он покажет ему сейчас контрольный аппарат. Но в руках у Благонасущенского ничего не было.

-- Вы мне позвольте карандашик, я вам начерчу сейчас.

Он весьма ловко и тонко сделал рисунок ящика без дна и крышки.

-- Изволите видеть, -- нежно заговорил он, -- ставится такой ящик у стенки, одним отверстием к стене, другим кнаруже. Делается он из сухой сосны. Сюда складывается плотно вязанка дров.

-- В чем же тут контроль? -- удивился отец.

Благонасущенский снисходительно улыбнулся.

-- Дело в том-с, что ящик этот -- восьмая часть сажени. Это математически, и практически выверено. Восемь таких ящиков составляют настоящую законную сажень.

-- Какие же размеры его?

Благонасущенский точно несколько застыдился.

-- В этом и заключается мой секрет, -- сказал он.

-- Но как же я закажу? -- спросил отец в недоумении.

-- Вы закажете его мне.

Теперь уже сконфузился отец. Этого он никак не ожидал.

-- Разве у вас столярная мастерская? -- спросил он.

-- Нет, но у меня есть свой столяр, который сделает прекрасно мой заказ. Через три дня будет готово, и стоить будет пустяки.

Отец согласился и пригласил его к чаю. За чаем Благонасущенский вел себя очень скромно, раза два высморкался в платок, от которого пахло дешевыми пачули, взглядывал своими голубыми глазами на мою сестру-невесту и раза два сказал французское слово.

-- А вы какую карьеру себе избираете? -- спросил отец.

-- Техническую, -- скромно ответил он.

Через три дня ящик принесли. Сделан он был очень аккуратно. Вымерено все было по дюймам. Столяр заявил, что барин ему заказывает уже пятый ящик. Денег ему получить было не приказано.

Потом, так через неделю, Благонасущенский подал мне записку с просьбою передать отцу. Я передал. Там значилось:

"Счет г-ну N. N. -- Контрольный ящик для дров -- 4 р. 75 к. Изобретатель -- Владимир Благонасущенский".

Отец пожал плечами и сказал:

-- Странная нынче молодежь. Мы решительно в эти годы изобретениями не занимались.

* * *

Прошло с полгода. Раз в классе подходит ко мне изобретатель.

-- А propos: скажите вашему батюшке, что у него удивительно легкая рука. Я в эту зиму после его заказа сделал до девяносто ящиков. Теперь, если бы мне удалось выхлопотать подряд в одно министерство, я бы очень был доволен, -- рубликов триста чистоганом бы подучил.

Летом встречаю его на лихаче.

-- Удалось, -- говорит, -- предстаньте, mon trХs cher! Даже в два министерства поступил фурниссёром.

Потом он говорил, что еще изобрел другой какой-то аппарат, для контроля кондукторов конно-железных дорог. Но так как отец к конно-железным дорогам отношения не имел, то и аппарат нам был не нужен. Потом он все говорил что-то с учителем физики о каком-то насосе и паровой водокачалке нового типа. Учитель был очень доволен, советовал и впредь применять свои знания на практике, и поставил ему пятерку.

В старшем классе, при самом выходе из гимназии, вдруг оказалось, что Благонасущенский -- сын дьячка. Дьячок этот повесился в припадке меланхолии. Наш Владимир пропал на три дня. Возвратился он с подвязанною щекою и заявил, что у него болят зубы. Он упорно отрекался от всякого родства с дьячком и уверял, что это однофамилец, хотя и имел весьма таинственные и подозрительные объяснения с начальством. Потом мы узнали, что его мать выхлопотала себе в том же приходе место просвирни. И от матери он отрекся. Когда заходил вопрос о странности его фамилии, он удостоверял, что фамилия его совсем не та, что он не Благонасущенский, а Аграмантов, и что у него перепутаны бумаги. Все эти виляния были скоро замечены чуткими юношами, и он был у нас долгое время известен под именем "Володьки Вертихвостова" и "Володьки Безродного". Злые языки даже распространяли среди товарищей целую поэму о происхождении Володьки из воспитательного дома, а раз даже написали на одной тетрадке его, непосредственно под фамилиею: "Просвирнин вошпитальник-вертихвост". Справедливость требует сказать, что Благонасущенский все выносил с истинно-христианским смирением. Когда товарищи стали сторониться от него, как от прохвоста (от прохвоста, который не признает родной матери, а совсем не от прохвоста -- сына дьячка), -- он так же любезно жал нам руки и в нежных выражениях предлагал насосы своего изобретения, -- если понадобится для кого из знакомых.

* * *

Время шло. Мы покончили с гимназиею. Образовались новые студенческие кружки. В этих кружках Благонасущенского не было: он поступил в инженерный институт. Изредка мы его встречали -- в театре, в клубном маскараде, даже "на балаганах". Он был уже менее вежлив, более соблюдал свое достоинство, и когда спрашивали его, что он поделывает, он скромно говорил: "учусь". О нем все мы как-то забыли, никто им не интересовался, никто с ним не дружил...

И с высшими заведениями большинство из нас покончило и вступило в жизнь. В кипени петербургской сутолоки, то там, то сям выпрыгивал старый товарищ и, как тень, проскальзывал мимо, вызывая на мгновенье воспоминание былого. Каждый, пристроившись к своему кружку, нашел себе новых товарищей -- действительных спутников в житейской юдоли, людей одних убеждений и воззрений. Мне пришлось вращаться в литературно-артистическом кружке и целиком погрузиться в его задачи и интересы. Раз как-то собралось нас человек десять поужинать у Контана после спектакля. Был уже третий час. За стеною слышалось фортепиано, женский визг, топанье и звон разбитых бокалов. Проходя по коридору, я на мгновение остановился перед распахнутою дверью: там дым стоял коромыслом -- все кричали, пели, смеялись. Одна из дам оказалась в таком костюме, в каком я и не предполагал, по молодости лет, что женщина может быть в обществе мужчин... На пороге растворенной двери стоял молодой инженер и кричал что-то лакею.

-- Благонасущенский! -- невольно воскликнуть я.

-- A-а! Неожиданная встреча! -- радостно проговорил он, рванулся ко мне, обнял, поцеловал трижды и, выпустив из объятий, потянул к себе в кабинет.

-- Я никого не знаю! -- протестовал я.

-- Ничего, зато вас знают, -- возразил он и, втянув меня в комнату, захлопнул дверь. -- Только, -- прибавил он, наклонясь к моему уху, -- я не Благонасущенский, а Аграмантов... Я давно уже переименован по прошению...

Француженка в эксцентричном одеянии кинулась к нему и что-то завизжала. Оказалось, в кабинете не одна она в таком виде, а целых три. Тут черт знает, что у них происходило!

-- Я за все плачу, же пэ пур ту! -- крикнул с каким-то азартом инженер Аграмантов и, подхватив француженку на руки, вдруг поднял ее над головою и завертел...

-- Ура! -- раздалось вокруг.

Он ее сбросил на диван и обратился ко мне.

-- Какую я, mon cher, дорогу строю! чертям тошно! по-американски!.. В девять месяцев вся линия будет готова!..

-- Ура! -- закричали снова.

-- Через девять дней его дорога ремонта потребует, -- скептически возразил старый инженер с красным носом.

-- И черт с нею! -- крикнул Аграмантов. -- Лина, давай плясать, пока ремонт не требуется. Пашка! к фортепианам!

Какой-то Пашка сел за пианино и грянул кадриль; я поторопился ретироваться...

Больше я с Благонасущенским-Аграмантовым не встречался...

* * *

Все это мне вспомнилось по случаю напечатанного на днях в одной газете письма Аграмантова. Он уверяет в письме, что во всех железнодорожных несчастиях главное дело -- сумма причин. Что виноват в крушениях начальник станции, железнодорожный мастер, машинист, обер-кондуктор, местный мировой судья, но почему может быть виноват инженер, он этого решительно не понимает. В письме видно много опытности и знаний. И так мне живо при чтении его вспомнился мой старый товарищ...

1888 г.

----------------------------------------------------------

Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.