Пиксанов Н. - Душевная драма Грибоедова

Душевная драма Грибоѣдова *).

Нѣтъ на свѣтѣ мукъ сильнѣе муки слова.

*) Докладъ, читанный въ Неофилологическомъ Обществѣ въ СПБ. и въ Обществѣ Любителей Россійской Словесности въ Москвѣ. Печатается съ дополненіями.

Нѣкая тайна лежитъ на писательской судьбѣ Грибоѣдова. Въ цвѣтѣ надежды и силы угасъ великій поэтъ, и всѣмъ -- современникамъ и потомству -- естественно думалось, что только смерть насильственной рукой прервала. его художественное творчество. Когда "Горе отъ ума" впервые (въ 1823--24 годахъ) стало извѣстно въ обществѣ, тогда еще въ рукописныхъ копіяхъ, и поразило своей несравненной бытовой живописью, богатствомъ мыслей, лирическимъ одушевленіемъ, острой сатирой и стремительнымъ драматическимъ движеніемъ,-- читатели не могли не ждать отъ автора новыхъ поэтическихъ откровеній. Проглатывая всѣ дальнѣйшія новинки Грибоѣдова, появлявшіяся тогда въ печати (большею частью мелкія стихотворенія), современники не сводили жадныхъ глазъ съ автора славной комедіи и все ждали "второго" Горя отъ ума. Пріятели поэта, влюбленные въ сто дарованіе, готовы были прославлять каждый его опытъ. Когда Грибоѣдовъ въ 1828 году привезъ съ Востока трагедію "Грузинская ночь" и читалъ отрывки изъ нея въ литературныхъ кругахъ Петербурга. Н. И. Гречъ заявилъ: "Грибоѣдовъ только попробовалъ перо на комедіи Горе отъ ума. Онъ займетъ такую степень въ литературѣ, до которой еще никто не приближался у насъ". А H. М. Языковъ спѣшилъ сообщить брату Александру: "Булгаринъ говоритъ, что Грибоѣдовъ написалъ трагедію,, какой не бывало подъ солнцемъ" {Изъ неизданныхъ бумагъ H. М. Языкова. Сообщеніемъ письма мы обязаны любезности И. А. Кубасова.}. И самъ поэтъ, закончивъ свое величайшее произведеніе, былъ пилонъ новыхъ замысловъ и надеждъ. Изъ этихъ замысловъ нѣкоторые совсѣмъ не воплотились въ литературной формѣ, другіе дошли до насъ только въ наброскахъ и планахъ. И осталось такое впечатлѣніе у современниковъ и потомъ у біографовъ, что только трагическая случайность смерти помѣшала поэту создать произведенія, равноцѣнныя "Горю отъ ума". Такая мысль не разъ была заявлена и въ печати.

Слѣдуетъ остановиться на этомъ вопросѣ, такъ какъ допущенная здѣсь неопредѣленность ведетъ къ искаженію всей оцѣнки Грибоѣдова.

Литературное наслѣдіе Грибоѣдова невелико. Поэтическихъ произведеній, даже считая всѣ отрывки, планы и прочее, у него всего не болѣе тридцати, хотя его литературная дѣятельность продолжалась около пятнадцати лѣтъ. Пытались объяснить эту на рѣдкость малую производительность тяжелыми условіями личной жизни поэта, напр., его постоянными передвиженіями по Россіи и Востоку, но удовлетвориться такимъ объясненіемъ невозможно1. Въ тяжелыхъ условіяхъ бывалъ и Пушкинъ,-- но его1 творчество не изсякало; и Грибоѣдовъ располагалъ иногда значительными досугами и всѣми внѣшними удобствами для литературныхъ занятій. Очевидно, поэтъ просто былъ непродуктивенъ, по самой организаціи своего таланта. Другая особенность, которая бросается въ глаза,-- однородность его творчества. У Грибоѣдова совершенно нѣтъ эпическихъ произведеній. Нигдѣ мы не находимъ и намека на то, что Александръ Сергѣевичъ когда-нибудь собирался написать романъ, повѣсть или разсказъ, хотя, казалось бы, автору "Горя отъ ума" было что поразсказать о русскомъ обществѣ, московскомъ или петербургскомъ, или кавказскомъ. Въ лирикѣ и антологіи Грибоѣдовъ оставилъ нѣсколько опытовъ; ихъ, однако,. очень мало: нѣсколько эпиграммъ, два романса и еще съ десятокъ лирическихъ пьесъ, переложеній, переводовъ. Изъ нихъ только два-три стихотворенія значительны по содержанію и хранятъ въ себѣ отзвуки горячихъ порывовъ; остальныя холодны и заурядны. Поэтъ не создалъ также и и одной сатиры -- какъ это ни странно для автора сатирической комедіи.

Итакъ, въ наслѣдіи Грибоѣдова нѣтъ ни эпоса, ни лирики, Онъ былъ рожденъ драматургомъ и только драматургомъ. Нельзя, однако, говорить о "театрѣ" Грибоѣдова, какъ говорятъ о театрѣ Шекспира или Мольера. Слава его навѣки связана, только съ однимъ твореніемъ. Правда, въ общемъ составѣ Произведеній поэта драматическіе опыты наиболѣе многочисленны. Но всѣ они весьма посредственнаго достоинства, -- это надо прямо сказать. Не буду подробно останавливаться на раннихъ пьесахъ Грибоѣдова, писанныхъ до перваго отъѣзда на Востокъ, каковы: "Молодые Супруги", "Притворная Невѣрность", "Студентъ", "Проба Интермедіи", пять сценъ въ комедіи "Своя Семья" кн. Шаховского. Это или переводы съ французскаго, или шаблонныя издѣлія въ тогдашней водевильной манерѣ. Грибоѣдовъ и самъ относился къ нимъ несерьезно. Эти пьесы интересны не сами по себѣ, а только потому, что въ нихъ можно прослѣдитъ, какъ вырабатывалась художественная манера и языкъ будущаго автора "Горя отъ ума". Гораздо важнѣе оцѣнить пьесы, создававшіяся одновременно съ "Горемъ отъ ума" и позднѣе того, какъ завершились работы надъ славной комедіей.

Грибоѣдовъ, по слову Пушкина, "теній свой воспитывалъ въ тиши", на Востокѣ, въ духовномъ одиночествѣ. Послѣ пятилѣтняго отсутствія онъ вернулся въ Россію въ 1823 году зрѣлымъ человѣкомъ и художникомъ, строгимъ судьей литературы, общества и самого себя. Съ этого момента мы вправѣ ждать отъ его новыхъ пьесъ художественныхъ формъ и идейнаго содержанія, достойныхъ "Горя отъ ума". Не будемъ строги къ водевилю "Кто брать, кто сестра", написанному Грибоѣдовымъ вскорѣ по пріѣздѣ съ Востока, въ сотрудничествѣ съ кн. П. А. Вяземскимъ. Пьеса изготовлена на случаи, къ бенефису знакомой актрисы и совершенію похожа на раннія пьесы Грибоѣдова. Также на случай (къ открытію театральнаго сезона въ Москвѣ) готовилась тогда Грибоѣдовымъ другая пьеса: (двухъактный прологъ "Юность Вѣщаго", гдѣ авторъ собирался изобразить юность Ломоносова. Отъ этого замысла сохранился только маленькій отрывокъ изъ перваго акта, написанный очень плоскими стихами, да еще краткій пересказъ сюжета, сдѣланный О. И. Бѣгичевымъ. Отъ Бѣгичева мы узнаемъ, что "при поднятій занавѣса юноша-рыбакъ Ломоносовъ спитъ на берегу Ледовитаго моря и видитъ обаятельный сонъ,-- сначала разныя видѣнія, потомъ музъ, которыя его призываютъ, и наконецъ весь Олимпъ во всемъ его величіи". Эта странная фантазія заставить мальчика-помора, тогда еле грамотнаго, видѣть во снѣ "весь Олимпъ" живо напоминаетъ памятникъ Ломоносову въ Архангельскѣ, скомпанованный по тому же ложноклассическому трафарету. Впрочемъ, за недосугомъ, Грибоѣдовъ не успѣлъ приготовить пролога къ открытію театра и потомъ забросилъ его. Быть можетъ, около того же времени, а можетъ быть и значительно позже (дата осталась неопредѣленной), Грибоѣдовъ набросалъ планъ драмы "1812 годъ". Здѣсь встрѣчаемъ очень цѣпныя и оригинальныя мысли -- о роли дворянства. правительства и крѣпостного народа въ Отечественной войнѣ; въ уста Наполеону влагаются размышленія "о юномъ, первообразномъ семъ народѣ" и его національныхъ особенностяхъ; намѣчены широкія картины батальныя и бытовыя, живо напоминающія темы..Войны и Мира". Идейная значительность заданія несомнѣнна и высоко поднимается надъ содержаніемъ раннихъ пьесъ. Однако, вмѣстѣ съ тѣмъ, очевидно, что намѣченный въ планѣ матеріалъ никакъ не могъ бы улечься въ стройное драматическое произведеніе. Для пьесы, кудя по дошедшему до насъ сценарію, потребовалось бы не менѣе восьми актовъ или картинъ. Кромѣ того, стройность замысла, совершенно реалистическаго, нарушается еще введеніемъ элемента мистеріи. Второе дѣйствіе происходитъ въ Архангельскомъ соборѣ, и въ планѣ драмы мы читаемъ объ этомъ: "Трубный гласъ Архангела; на его призыва, возникаютъ тѣни давно усопшихъ исполиновъ -- Святослава, Владимира Мономаха. Іоанна, Петра и проч., изъ разныхъ стихій сложенныя и съ познаніемъ всего, отъ начала вѣка до днесь... Пророчествуютъ о годинѣ искупленія для Россіи, если не для современниковъ, то сіи, повѣствуя сынамъ, возбудятъ въ нихъ огнь неугасимый, рвеніе къ славѣ и свободѣ отечества. Хоръ безплотныхъ провожаетъ ихъ и живописнымъ строемъ представляетъ ихъ отшествіе изъ храма: своды разступаются, герои поднимаются въ выспрь и исчезаютъ". Единственная сцена изъ пьесы, написанная стихами, совершенно заурядна по выполненію. Весьма значителенъ былъ замыселъ трагедіи "Радамистъ и Зенобія" (опять не имѣющій точной даты). Здѣсь, въ рамкахъ историческихъ событій въ Арменіи и Грузіи въ половинѣ I в. по P. X., Грибоѣдовъ хотѣлъ изобразить нѣсколько сильныхъ характеровъ, напр., восточнаго деспота Радамирта, римскаго гражданина Касперія, а также массовыя сцены заговора и возстанія. Опять и здѣсь мы имѣемъ дѣло только съ замысломъ, планомъ; даже сценарій остался не закопченнымъ (третій актъ едва обозначенъ). Однако, сразу замѣтно, что такой планъ годился бы скорѣе для историческаго романа (съ большимъ уклономъ въ археологическія подробности), чѣмъ для драмы.

Остается еще одна пьеса -- трагедія "Грузинская Ночь", та самая, о которой мы читали восторженные отзывы Греча и Булгарина. До насъ дошли отъ лея только два отрывка, всего восемь печатныхъ страницъ. Булгаринъ запомнилъ и разсказалъ намъ общій планъ пьесы, и читатели сами могутъ судить объ ея характерѣ. "Одинъ грузинскій князь за выкупъ любимаго коня отдалъ другому князю отрока, раба своего. Это было дѣломъ обыкновеннымъ, и потому князь не думалъ о послѣдствіяхъ. Вдругъ является мать отрока, бывшая кормилица князя, няня его дочери, упрекаетъ его въ безчеловѣчномъ поступкѣ, припоминаетъ службу свою и требуетъ или возврата сына, или позволенія быть рабою одного съ нимъ господина, и угрожаетъ ему мщеніемъ ада. Князь сперва гнѣвается, потомъ обѣщаетъ выкупить сына кормилицы, и. наконецъ, по княжескому обычаю, забываетъ обѣщаніе. Но мать темнить, что у нея отторжено отъ сердца дѣтище, и, какъ азіатка, умышляетъ жестокую месть. Она идетъ въ лѣсъ, призываетъ Али, злыхъ духовъ Грузіи, и составляетъ адскій союзъ на пагубу рода своего господина. Появляется русскій офицеръ въ домѣ, таинственное существо по чувствамъ и образу мыслей. Кормилица заставляетъ Али вселить любовь къ офицеру въ питомицѣ своей, дочери князя. Она уходитъ съ любовникомъ изъ родительскаго дома. Князь жаждетъ мести, ищетъ любовниковъ и видитъ ихъ на вершинѣ горы св. Давида. Онъ берегъ ружье, прицѣливается въ офицера, но Али несутъ пулю въ сердце его дочери. Еще не совершилось мщеніе озлобленной кормилицы! Она требуетъ ружья, чтобы поразить князя, и убиваетъ своего сына. Безчеловѣчный князь наказанъ небомъ за презрѣніе чувствъ родительскихъ и познаетъ цѣну потери дѣтища, злобная кормилица наказана за то, что благородное чувство осквернила местью: они гибнутъ въ отчаяніи".

Здѣсь, какъ видимъ, много всего: и соціальный вопросъ (крѣпостное право), и грузинская демонологія, и байроническій герой, и кавказскій бытъ... Злые духи Али, надо правду сказать, повторяютъ рѣчи вѣдьмъ изъ шекспировскаго "Макбета", а "русскій офицеръ" напоминаетъ "Кавказскаго плѣнника" Пушкина (1821). Сохранившіеся отрывки писаны крайне тяжелыми, неуклюжими стихами. Вотъ нѣсколько примѣровъ:

А ты? Ты, совѣсти и Богу вопреки,

Полсердца вырвалъ изъ утробы!

Когда же бъ искупить ты могъ его изъ плѣна,

Какой тогда казны бы пожалѣлъ?

На чей-бы гнѣвъ суровый не посмѣлъ?

Ты чьи тогда не обнялъ бы колѣна?

И не терзай мнѣ жалобами слуха,

Безвремененъ кому твой вопль, и стонъ, и ревъ.

О, люди! Кто назвалъ людьми исчадій зла,

Которыхъ отъ кровей утробныхъ

Судьба на то произвела,

Чтобъ были гибелью, бичемъ себѣ подобныхъ!

Вообще надо сказать, что ритмъ и риѳма всегда давались Грибоѣдову съ трудомъ. Только въ "Горѣ отъ ума" стихъ поднимается на огромную высоту. Въ позднѣйшихъ произведеніяхъ, какъ лирическихъ, такъ и драматическихъ, достоинство стиха сразу и сильно понижается. Яркимъ примѣромъ можетъ служить стихотвореніе "Давидъ" (переложеніе псалма 151-го), напечатанное въ 1824 г.:

Иноплеменнику не съ ними,

Далече страхъ я отженя,

Во срѣтенье исшелъ: меня

Онъ проклялъ идолми своими;

Но я мечемъ надъ нимъ взыгралъ,

Сразилъ его и обезглавилъ

И стыдъ отечества отѣялъ.

Сыновъ Израеля прославилъ!

Извѣстный тогда водевилистъ и эпиграмматистъ А. И. Писаревъ сказалъ про Грибоѣдова: "Давиду переводъ его страшнѣе Голіафа" {"Библіографическіе Записки", 1859, II, стр. 617.}.

Мы пересмотрѣли бѣгло всѣ позднія пьесы Грибоѣдова, все, что написано имъ за послѣднія шесть лѣтъ его жизни,-- и должны придти къ одному выводу. "Всѣ лучшія мечты, всѣ смѣлыя стремленья" своего творчества Грибоѣдовъ вложилъ въ "Горе отъ ума" и потомъ не создалъ ничего сколько нибудь цѣннаго, не говорю уже равноцѣннаго славной комедіи.

А. С. Грибоѣдовъ былъ литературный однодумъ, homo unius libri. Исторія духовной культуры знаетъ немало такихъ однодумовъ въ разныхъ областяхъ художества. Таковъ, напр., нашъ знаменитый художникъ Ивановъ съ его картиной "Явленіе Христа народу". Еще болѣе близкое сходство съ Грибоѣдовымъ у Саврасова, автора картины "Грачи прилетѣли". Онъ писалъ много -- и до, и послѣ этой картины, но все, написанное имъ, ниже посредственности, а "Грачи" принадлежатъ къ перламъ русской пейзажной живописи. Александръ Бенуа (въ "Исторія русской живописи XIX в.") считаетъ Саврасова загадкой во всемірной исторіи искусствъ. Но загадка "Горя отъ ума" eine болѣе темна.

Разгадать ее трудно вообще, какъ всякую тайну творчества, а при скудности біографическихъ данныхъ о Грибоѣдовѣ -- и въ особенности. Только приблизиться къ отгадкѣ можемъ мы. Въ поискахъ за нею изучая особенности художественнаго дарованія и всего духовнаго склада Грибоѣдова, мы должны разъяснить здѣсь одну характерную особенность. Грибоѣдовъ былъ поэтъ-эрудитъ. Литературныя традиціи, познанія и логическое сознаніе въ немъ часто подавляли художественную интуицію, и онъ больше думалъ, чѣмъ творилъ. Эту свою особенность Александръ Сергѣевичъ возводилъ даже въ теорію, живые отклики коей закрѣпились въ извѣстномъ фельетонѣ Булгарина "Литературные призраки". Фельетонъ написанъ въ 1824 г., подъ непосредственнымъ впечатлѣніемъ бесѣдъ съ Грибоѣдовымъ, который сразу узналъ себя и свои взгляды въ Талантинѣ, героѣ фельетона, и мы смѣло можемъ пользоваться этимъ документомъ для характеристики взглядовъ поэта {Безъ труда можно подтвердить многія разсужденія Талантина подлинными заявленіями самого Грибоѣдова извѣстно напр. что Грибоѣдовъ очень интересовался вопросами русской и славянской филіологіи, исторіи и этнографіи, былъ пристрастенъ къ библейской поэзіи и т. д.}. Въ отвѣтъ на прямой вопросъ стихоплета Лѣнтяева: "чего требуется отъ русскаго поэта?" Талантинъ-Грибоѣдовъ говорить: "чтобы совершенно постигнуть духъ русскаго языка, надобно читать священныя и духовныя книги, древнія лѣтописи, собирать народныя пѣсни и поговорки, знать нѣсколько соплеменныхъ славянскихъ нарѣчій, прочесть нѣсколько славянскихъ, русскихъ, богемскихъ и польскихъ грамматикъ и разсмотрѣть столько же словарей; знать совершенно исторію и географію своего отечества. Это первое и необходимое условіе. Послѣ того, для роскоши и богатства, совѣтую прочесть Тацита, Ѳукидида,-- если возможно, Робертсона, Юма, Гиббона и Миллера. Не худо также познакомиться съ новыми путешественниками по Индіи, Персіи, Бразиліи, Сѣверной Америкѣ и по островамъ Южнаго Юкеана. Это освѣжитъ ваше воображеніе и породитъ новыя идеи о природѣ и человѣкѣ. Весьма не худо было бы прочесть первоклассныхъ отечественныхъ и иностранныхъ поэтовъ, съ критическими разборами, и по крайней мѣрѣ изъ древнихъ Гомера, Виргинія. Горація, Гезіода и греческихъ трагиковъ". Далѣе рекомендуется знакомство съ восточной литературой, исторіей и этнографіей -- и физическими науками. На вопросъ Лѣнтяева: "развѣ надобно учиться, чтобы быть поэтомъ?" Талантинъ отвѣчаетъ: "Точно такъ, какъ надобно учиться, чтобы быть музыкантомъ, скульпторомъ, живописцемъ. Талантъ есть способность души принимать впечатлѣнія и живо изображать оныя: предметъ -- природа. а посредникъ между талантомъ и предметомъ -- наука" {"Литературные Листки" 1824 г., ч. III, августъ, No XVI; перепечатано въ Собраніи сочиненій А. С. Грибоѣдова, подъ редакціей И. А. ІІІляпкина, СПБ., 1889, т. I, стр. 370--376.}. Два года спустя, въ 1826 году, когда Грибоѣдовъ, только что "освобожденный изъ-подъ ареста, жилъ на дачѣ у Булгарина, онъ говорилъ пріятелю: "Время летитъ, любезный другъ, въ душѣ моей горитъ пламя, въ головѣ рождаются мысли, а между тѣмъ я не могу приняться за дѣло, ибо науки идутъ впередъ, а я не успѣваю даже учиться, не только работать"... "Онъ не могъ безъ сожалѣнія вспоминать о томъ, что нѣкоторые наши писатели, особенно поэты, думаютъ, что имъ должно слѣдовать одному вдохновенію и ничему не учиться. Грибоѣдовъ указывалъ на Байрона. Гёте, Шиллера, которые оттого именно вознеслись выше своихъ совмѣстниковъ [соперниковъ], что геній ихъ равнялся ихъ ученности" {"Сынъ Отечества" и "Сѣверный Архивъ" 1830 г., т. IX, No 1: "Воспоминанія о незабвенномъ А. С. Грибоѣдовѣ" Ѳ. В. Булгарина, стр. 18--19.}. Самъ Александръ Сергѣевичъ вполнѣ удовлетворялъ этому требованію; онъ былъ всесторонне образованный человѣкъ и даже готовился къ ученой карьерѣ {См. Н. Пиксановъ. А. С. Грибоѣдовъ. Біографическій очеркъ, СПБ., 1911, стр. 8--14 и 114--117.}. Всю жизнь онъ искалъ новыхъ познаній, пытаясь иногда связать ихъ и со своими поэтическими замыслами. Здѣсь кстати отмѣтить, что и первая поѣздка Грибоѣдова на Востокъ была не безъ связи съ интересами его поэтической эрудиціи. Какъ утверждаетъ одинъ современникъ, въ 1818 году Грибоѣдовъ могъ выбирать между Персіей и С.-А. Соединенными Штатами {"Московитянинъ" 1851, No 21, стр. 19 (А. С. Стурдза).}, и если остановился на Персіи, то, можно догадываться, не безъ надежды на то, что она "освѣжитъ воображеніеи породитъ новыя идеи". Въ своихъ передвиженіяхъ по Кавказу и Персіи Грибоѣдовъ велъ "Журналъ" въ строгихъ литературныхъ формахъ и жадно собиралъ матеріалы для поэтическаго воспроизведенія. "Оріентальные" сюжеты были тогда очередными въ европейской и русской литературахъ, и выше мы уже говорили, какъ Александръ Сергѣевичъ использовалъ свои orientalia въ "Грузинской Ночи" и "Радамисгѣ и Зенобіи". Къ этой же группѣ относится его поэма "Кальянчи", обремененная подробностями персидскаго быта и терминологіи.

Восточныя изученія только обогатили эрудицію поэта, и безъ того уже весьма обширную. Грибоѣдовъ не уставалъ пополнять ее новыми познаніями и все тревожился, что отстаетъ отъ. науки и тѣмъ вредитъ и своимъ поэтическимъ опытамъ. Онъ ссылался при этомъ, какъ мы теперь знаемъ, на Гёте, Шиллера и Байрона. Едва ли всегда эти ссылки убѣдительны {Излишекъ эрудиціи очень вредитъ и первой части "Фауста", не говоря уже о второй; и въ "Каинѣ" Байрона съ большой пользой для художественной стройности могли бы отсутствовать многія астрономическія космогоническія и иныя учености.}; что же касается самого Грибоѣдова, надо прямо сказать, что нерѣдко литературная эрудиція, реминисценціи и традиціи связывали творческую фантазію поэта. Могучее дарованіе Грибоѣдова рвалось изъ этихъ узъ; однажды оно одержало блестящую побѣду -- и создало "Горе отъ ума", актъ великаго освобожденія. Формулируя инстинктивныя тяготѣнія своего таланта, Грибоѣдовъ заявлялъ: "въ комъ болѣе вытверженнаго, пріобрѣтеннаго потомъ и мученіемъ искусства угождать теоретикамъ, т. е. дѣлать глупости, въ комъ, говорю я, болѣе способности удовлетворять школьнымъ требованіямъ, условіямъ, привычкамъ, бабушкинымъ преданіямъ, нежели собственной творческой силы, тотъ, если художникъ. разбей свою палитру и кисть, рѣзецъ или перо свое брось за окошко... Я какъ живу, такъ и пишу -- свободно и свободно"..

Гордыя, прекрасныя слова, достойныя творца славной комедіи! Къ сожалѣнію, они не всегда совпадали съ другими заявленіями поэта и не всегда оправдывались на практикѣ. Чрезвычайно поучительно наблюдать это бореніе поэта съ традиціей; Грибоѣдовъ вышелъ изъ него, какъ Іаковъ, хромымъ. Защитникъ свободнаго творчества неожиданно для насъ оказывается сторонникомъ старозавѣтныхъ шишковистовъ и вмѣстѣ съ ними пропагандируетъ, пристрастіе къ "славено-русской стихіи" и къ переложеніямъ изъ Библіи; объ этомъ мы имѣемъ показаніе B. К. Кюхельбекера: "я вотъ ужъ 12 лѣтъ служу въ дружинѣ славянъ подъ знаменемъ Шишкова, Катенина, Грибоѣдова, Шихматова" {Подробнѣе см. Н. Пиксановъ. Замѣтки о Катенинѣ. "Пушкинъ и его современники", вып. XII (1909).}. Образчикъ библейскихъ переложеній Грибоѣдова мы видѣли въ стихотвореніи "Давидъ". Мастеръ бытового реализма въ "Горѣ отъ ума", Грибоѣдовъ въ "Юности Вѣщаго" и "1812 годѣ" возвращается къ пріемамъ и символикѣ XVIII вѣка. Насколько бывали навязчивы образы литературной эрудиціи, показываетъ стихотвореніе Грибоѣдова "Телешовой" (1824), плодъ искренняго, быстраго и горячаго увлеченія извѣстной танцовщицей александровскаго времени. Казалось бы, въ этой маленькой лирической пьесѣ поэтъ дастъ волю непосредственному чувству; однако, стихотвореніе загромождено припоминаніями изъ стараго литературнаго обихода и образами миѳологіи -- и восточной, и античной, и сѣверной. Здѣсь и Харита, и Пери, и эфиръ, и метеоръ, и лира, и Эльфъ, и нимфы...

Итакъ, Грибоѣдовъ и теоретически былъ защитникомъ литературной эрудиціи, и въ своихъ произведеніяхъ являлъ черты поэта-эрудита. Трудно до конца изъяснить эту особенность его писательской индивидуальности,-- тѣмъ труднѣе, что она уживалась въ немъ съ геніальными порывами свободнаго творчества {Для выясненія типа поэта-эрудита была бы показательнѣе менѣе сложная поэтическая организація. Среди современниковъ Грибоѣдова такимъ примѣромъ можетъ служить тотъ же П. А. Катенинъ.}. Связанный геній, Моцартъ и Сальери въ одно и то же время,-онъ долженъ былъ сильно страдать отъ этой раздвоенности.

Она бременила творчество Грибоѣдова. Поэтъ не создалъ и не могъ уже создать новаго крупнаго художественнаго произведенія.

Такоe наше заключеніе идетъ вразрѣзъ съ мнѣніемъ современниковъ Грибоѣдова. Оно противорѣчитъ и надеждамъ самого поэта. Закончивъ "Горе отъ ума", онъ ждалъ и требовалъ отъ Таліи и Мельпомены новыхъ высокихъ вдохновеній. Чувствовалъ ли, подозрѣвалъ ли онъ тогда, въ минуты яснаго, а потому и жуткаго, самосознанія, что кругъ его творческихъ порывовъ уже замкнутъ? Если да,-- въ душѣ поэта должна была возникнуть великая тревога, ибо рушиться должны были великія ожиданія. Въ исторіи бывали примѣры, когда художникъ самочинно обрывалъ нить своей жизни, не будучи въ состояніи пережить угасаніе творчества.

Но многочисленны и другіе примѣры. Если измѣнили радости творчества, поэтъ могъ еще отдаться другимъ радостямъ, жадно испытуя "весь трепетъ жизни". Теперь мы знаемъ, что вдохновеніе Грибоѣдова угасало послѣ "Горя отъ ума", и сейчасъ увидимъ, какое страданіе это ему причиняло. Но чего ждалъ поэтъ отъ жизни?

Въ юности Александръ Сергѣевичъ былъ бодрый человѣкъ, жадный къ утѣхамъ бытія, любившій веселый смѣхъ и свѣтлую радость. Въ надеждѣ славы и добра онъ довѣрчиво смотрѣлъ на жизнь и людей. Потомъ дуэль Шереметева съ Завидовскимъ (въ 1818 г.), гдѣ Грибоѣдовъ принималъ дѣятельное участіе, и которая кончилась смертью Шереметева, потрясла, его душу и вызвала болѣзненный духовный кризисъ. Грибоѣдовъ, по слову Пушкина, "круто повернулъ жизнь" и уѣхалъ на Востокъ. Здѣсь, въ "добровольной ссылкѣ" и духовномъ одиночествѣ, онъ много думалъ, и его настроеніе "первые начинаетъ окрашиваться пессимизмомъ. Въ письмѣ къ Катенину 1820-го года мы уже читаемъ: "я еще не совсѣмъ съ ума сошелъ", и еще: "веселость утрачена". Позднѣе, въ январѣ 1823 года, въ письмѣ къ Кюхельбекеру изъ Тифлиса, поэтъ пишетъ: "Куда дѣвалось то, что мнѣ душу наполняло какою-то спокойною ясностью?" "Налегла на меня необъяснимая мрачность". И въ этомъ же письмѣ, сообщая другу, что собирается ѣхать въ Россію, пессимистически добавляетъ: "А тамъ, авось-ли, еще хуже, будетъ!" Такое настроеніе Грибоѣдовъ привезъ и въ Москву и въ Петербургъ въ 1823--21 годахъ.

Правда, здѣсь его на время охватили увлеченія творчествомъ, радости жизни. Только первыя два дѣйствія "Горя отъ ума" были написаны на Востокѣ, да и они подверглись потомъ большимъ измѣненіямъ. Третій же и четвертый акты создавались на родинѣ, на глазахъ у друзей, въ Москвѣ, въ тульской деревнѣ Бѣгичева, опять въ Москвѣ и наконецъ, въ Петербургѣ, въ 1823 и 1824 году. Для Грибоѣдова это было время наиболѣе напряженныхъ и счастливыхъ порывовъ вдохновенія, и пбъ одномъ изъ нихъ поэтъ разсказываетъ въ письмѣ къ Вѣгичеву: "На дорогѣ (между Москвой и Петербургомъ) пришло мнѣ въ голову при дѣлать новую развязку; я ее вставилъ между сценою Чацкаго, когда онъ увидѣлъ свою негодяйку со свѣчою надъ лѣстницею, и передъ тѣмъ, какъ ему обличить ее; живая, быстрая вещь, стихи искрами посыпались въ самый день моего пріѣзда" (Грибоѣдовъ пріѣхалъ въ Петербургъ 1-го іюня 1824 г.). Уже въ Москвѣ комедія производила фуроръ, хотя еще и не была вполнѣ закопчена: отсюда въ Петербургъ о ней писались восторженныя письма, и когда Грибоѣдовъ самъ прибылъ въ сѣверную столицу, его встрѣтили, какъ тріумфатора. Подъемы, творчества и слава дали Александру Сергѣевичу много счастья. Сюда присоединилось еще любовное увлеченіе -- недолгое, но яркое: любовь къ танцовщицѣ Телешовой: о ней Грибоѣдовъ пишетъ Бѣгичеву: "Въ три, четыре вечера Телешова меня съ ума свела, и тѣмъ легче, что въ первый разъ и саіма свыклась съ тѣмъ чувствомъ, отъ котораго я въ грѣшной моей жизни чернѣе угля выгорѣлъ". Но пессимизмъ уже становился основнымъ тономъ душевныхъ настроеній. Ни слава, ни любовное увлеченіе не могли его побѣдить. Сохранилось замѣчательное письмо Грибоѣдова къ Бѣгичеву изъ Петербурга отъ 4 января 1825 г., написанное въ день тридцатилѣтія поэта.

"Другъ и братъ. Пишу тебѣ въ пятомъ часу утра. Не спится.-- Нынче день моего рожденія, что-же я? На полпути моей жизни, скоро буду старъ и глупъ, какъ всѣ мои благородные современники.

..Вчера я обѣдалъ со всею сволочью здѣшнихъ литераторовъ. Не могу пожаловаться, отовсюду колѣнопреклоненія и ѳиміамъ, но вмѣстѣ съ этимъ сытость отъ ихъ дурачествъ, ихъ сплетенъ, ихъ мишурныхъ талантовъ и мелкихъ душншекъ. Не отчаивайся, другъ почтенный, я еще не совсѣмъ погрязъ въ этомъ трясинномъ государствѣ. Скоро оправлюсь и надолго. Даже насчетъ любви моей будь беззаботенъ: я расхолодѣлъ, хотя моя Людмила часъ отъ часу болѣе ко мнѣ жмется.

"Брать. Ты меня зовешь въ деревню. Коли но теперь, не нынѣшнимъ лѣтомъ, такъ вѣрно современемъ у тебя поищу прибѣжища, іне отъ бурей, не отъ угрызающихъ скорбей, но рѣшительно отъ пустоты душевной. Какой міръ! Кѣмъ населенъ! и какая дурацкая его исторія!"

Приведенные сейчасъ отрывки изъ письма къ Бѣгичеву давно извѣстны въ грибоѣдовской литературѣ, но никогда не останавливали на себѣ особаго вниманія изслѣдователей. Между тѣмъ,, эти заявленія Грибоѣдова, какъ и другія аналогичныя, нуждаются ль объясненіи, такъ какъ кажутся загадочными и неожиданными. Какъ объяснить эту мизантропію, эту "пустоту душевную" и духовную растерянность Грибоѣдова въ началѣ 1825 года, въ зенитѣ славы, среди всеобщаго поклоненія, въ окруженіи любви и дружбы, въ моментъ яркаго общественнаго возбужденія?-- Дальнѣйшее изложеніе явится попыткой отвѣтить на этотъ настоятельный вопросъ.

Кто жилъ и мыслилъ, тотъ не можетъ

Въ душѣ не презирать людей,

сказалъ Пушкинъ. Въ этихъ стихахъ отчеканена "обыкновенна" исторія" души мыслящаго человѣка, превозмогшаго юношескія иллюзіи и въ зрѣлые годы смотрящаго съ холоднымъ вниманьемъ вокругъ. Присоединяется-ли къ этому безотрадному житейскому итогу философское обоснованіе пессимизма или нѣтъ,-- безразлично; чтобы сохранить душевное равновѣсіе, чтобы оправдать, свое бытіе, для человѣка остаются только двѣ возможности: или воля къ творчеству (все равно какому: художественному, научному, соціальному), или безотчетная жажда и вкусъ къ жизни, или, въ счастливѣйшемъ случаѣ, и то и другое.

Замѣчательно, что около того же времени, когда Грибоѣдовъ, въ письмѣ къ Бѣгичеву прощался съ молодостью, Пушкинъ прощался съ нею въ очаровательныхъ стихахъ "Евгенія Онѣгина".

Такъ, полдень мой насталъ, и нужно

Мнѣ въ томъ сознаться, вижу я.

Но, такъ и быть, простимся дружно,

О, юность легкая моя!

Благодарю за наслажденья,

За грусть, за милыя мученья,

За шумъ, за бури, за пиры,

За всѣ, за всѣ твои дары;

Благодарю тебя. Тобою

Среди тревогъ и въ тишинѣ

Я насладился... и вполнѣ;

Довольно! Съ ясною душою

Пускаюсь нынѣ въ новый путь,

Отъ жизни прошлой отдохнуть.

И тотчасъ же добавляетъ поэтъ:

А ты, младое вдохновенье,

Волнуй мое воображенье,

Дремоту сердца оживляй,

Въ мой уголъ чаще прилегай,

Не дай остыть душѣ поэта,

Ожесточиться, очерствѣть,

И, наконецъ, окаменѣть,

Въ мертвящемъ упоеньи спѣта.

Пушкинъ былъ большой скептикъ и въ жизни глубоко несчастный человѣкъ. Однако, вѣчно юное вдохновенье спасало его отъ отчаянія, наполняло все его существо, въ перлы созданія: возводило и самыя горести жизни,-- и весь міръ вновь возсоздавался передъ поэтомъ стройный, обаятельный и желанный.

Съ такой же мольбою о поддержкѣ могъ ли обратиться къ Музѣ Грибоѣдовъ?

Онъ призывалъ ее, но -- тщетно.

Здѣсь встрѣчаются въ жизни Грибоѣдова два явленія, столкновеніе коихъ вызвало въ немъ состояніе, которое нельзя назвать иначе, какъ душевная драма. Не безъ колебанія беру я это выраженіе. Оно захватано и затаскано; въ книгахъ и журналахъ часто мелькаютъ "душевныя драмы" -- Чехова, Гоголя, Лермонтова, Гаршина, Толстого, и т. д. И подъ-часъ думается: не слишкомъ ли много "душевныхъ драмъ"? Но, быть можетъ, потому и популярно такъ это выраженіе, что оно хорошо опредѣляетъ явленіе. Великіе люди трагически переживаютъ то, что заурядныя натуры принимаютъ вяло и покорно -- разочарованіе въ людяхъ, утрату цѣли въ жизни, собственное безсиліе, загадки бытія.

Относительно Грибоѣдова думали прежде, что пессимизмъ поэта питался не столько личными переживаніями, сколько внѣшними, общественными раздраженіями. Казалось, что онъ больше негодуетъ на государственные непорядки, на культурную отсталость, фамусовскую косность и т. д. Несомнѣнно, въ составъ душевной драмы Грибоѣдова нѣкоторой долей входили эти впечатлѣнія. Имъ слѣдуетъ, однако, отвести незначительную, третьестепенную роль. Общественно-политическое разочарованіе было бы сильнѣе, если бы ему предшествовали вѣра и энтузіазмъ. Такъ и было, напр., съ людьми, вѣрившими въ декабризмъ и въ 1826 году испытавшими его крушеніе. Но Грибоѣдовъ не принадлежалъ къ числу политическихъ энтузіастовъ. Наоборотъ, душевная невзгода разразилась раньше 14 декабря и дѣлала Александра Сергѣевича глухимъ къ политическимъ увлеченіямъ и надеждамъ.

Этотъ психологическій моментъ необходимо усвоить, чтобы не путаться въ послѣдовательности и соотношеніяхъ разныхъ душевныхъ переживаній поэта. Въ литературныхъ кругахъ все еще ютится предразсудокъ, что яркая общественная сатира "Горя отъ ума" создана сближеніемъ Грибоѣдова съ политическимъ движеніемъ въ Петербургѣ въ 1824--25 годахъ. Здѣсь двойная ошибка. Во-первыхъ, комедія была совершенно закончена къ осени 1824 года, такъ что 1825 годъ здѣсь рѣшительно не причемъ. Во-вторыхъ, уже въ первоначальной, московской, редакціи пьесы, восходящей къ 1823 году, даны полностью всѣ политическіе элементы содержанія, при чемъ нерѣдко въ выраженіяхъ болѣе рѣзкихъ и смѣлыхъ, чѣмъ въ редакціи петербургской {О творческой исторіи "Горя отъ ума" см. въ моемъ введеніи къ тексту Жандровской рукописи "Горя отъ ума", М., 1912, изд. Л. Э. Бухгеймъ. Ср. изданіе Музейнаго автографа, подъ ред. В. Е. Якушкина., М. 1903.}. Независимость и ранняя зрѣлость политической мысли Грибоѣдова ярко проявляется въ этомъ фактѣ. Въ то время, какъ на его глазахъ многіе декабристы въ 1824--25 гг., впервые захватывались въ кругъ политическихъ идей, Александръ Сергѣевичъ уже занималъ тогда позицію скептика, раздѣлявшаго многіе теоретическіе максимы декабризма, но предугадывавшаго безсиліе и крахъ движенія. Когда, лѣтомъ 1825 года, Грибоѣдовъ жилъ въ Кіевѣ и встрѣчался тамъ съ выдающимися членами Южнаго Общества, возникла мысль принять его въ тайную организацію; объ этомъ очень хлопотали Муравьевы. Но самъ Грибоѣдовъ писалъ тогда кн. В. Ѳ. Одоевскому: "Здѣсь я пожилъ съ умершими: Владиміры и Изяславы совершенно овладѣли моимъ воображеніемъ; за ними едва вскользь замѣтилъ я настоящее поколѣніе". Такъ былъ онъ дилекъ тогда отъ политическихъ интересовъ и надеждъ. Крушеніе декабризма заставило Грибоѣдова пережить тяжелые дни, но не оно создало въ душѣ поэта острый кризисъ; 1826 годъ легъ только новымъ бременемъ на душу, уже отягощенную горести.

Еще болѣе анахронистично объяснять душевную невзгоду Грибоѣдова тяжелыми служебными непріятностями, безысходнымъ положеніемъ между Ермоловымъ и Паскевичемъ. Эта новая тягота создалась только въ концѣ 1826 года, на Кавказѣ, острые же припадки тоски и отчаянія мы наблюдаемъ еще зимой 1824 года въ Петербургѣ, т. е. двумя годами раньше. Значитъ, разгадки тяжелой душевной драмы мы должны поискать раньше и въ иныхъ обстоятельствахъ. Никто изъ современниковъ, ни одинъ изъ ближайшихъ друзей Грибоѣдова, не разсказалъ намъ объ этомъ, и только въ письмахъ поэта, да въ изученіи путей его творчества мы почерпаемъ данныя для разгадки.

Когда Грибоѣдовъ пріѣхалъ въ Россію въ 1823 году, послѣ пятилѣтняго отсутствія, русской читающей публикѣ его имя ничего не говорило. О немъ помнили только друзья, да нѣсколько завзятыхъ театраловъ, видѣвшихъ постановки его раннихъ пьесъ на сценѣ. Тѣмъ ярче былъ его успѣхъ, когда "Горе отъ ума" стало доступно читателямъ сначала въ спискахъ, потомъ и въ печатныхъ отрывкахъ. Комедія выростала, можно сказать, на глазахъ у друзей поэта. Съ марта 1823 года по августъ примѣрно, 1824-го, Грибоѣдовъ переживалъ огромное творческое увлеченіе. Обогащалось психологическое содержаніе пьесы, осложнялся сценарій, закрѣплялась обрисовка типовъ, чеканился стихъ. Какъ значительны были эти усилія, показываетъ цифра передѣлокъ, отличающихъ текстъ музейнаго автографа отъ текста Жандровской рукописи комедіи: 250. Но къ осени 1824 г. крутъ творческихъ порывовъ былъ замкнутъ: весь художественный строй "Горя отъ ума" кристаллизовался въ сознаніи автора, и позднѣе онъ не прибавилъ и не убавилъ ни единой черты. Тысячи списковъ комедіи стали разлетаться повсюду, разнося славу Грибоѣдова, но самъ поэтъ не могъ не испытывать особаго жуткаго чувства. Изъ его души ушло огромное напряженіе, и художественное сознаніе осталось опустошеннымъ.

На время, какъ казалось. Осенью того же 1824 года, разсказывая въ письмѣ къ Бѣгичеву о попыткѣ переводить вмѣстѣ съ А. А. Жандромъ "Ромео и Юлію" Шекспира, Грибоѣдовъ пишетъ: "перекраивать Шекспира дерзко, да и я бы гораздо охотнѣе написалъ собственную трагедію, и лишь бы отсюда вонъ, напишу непремѣнно". Грибоѣдовъ тогда хлопоталъ о постановкѣ "Горя отъ ума" на сценѣ, и въ связи съ этимъ мы въ томъ же письмѣ находимъ еще одно чрезвычайно важное признаніе поэта: "Ты, безцѣнный другъ мой, насквозь знаешь своего Александра. подивись гвоздю, который онъ вбилъ себѣ въ голову, мелочной задачѣ, во-все несообразной съ ненасытностью души, съ пламенной страстью къ новымъ вымысламъ, къ новымъ познаніямъ къ перемѣнѣ мѣста и занятій, къ людямъ и дѣламъ необыкновеннымъ. И смѣю ли здѣсь думать и говорить объ этомъ? Логу ли прилежатъ къ чему-нибудь высшему? Какъ притомъ, съ какой стати, сказать людямъ, что грошевыя ихъ одобренія, ничтожная славишка въ ихъ кругу не могутъ меня утѣшить?" Такъ отозвался Грибоѣдовъ на восторги читателей и критики. И къ своей прославленной пьесѣ поэтъ относился не менѣе сурово... Можно даже утверждать, что онъ былъ склоненъ уменьшать значеніе комедіи въ своемъ творчествѣ и смотрѣлъ на нее только, какъ на промежуточный gradus ad Parnassuni. Въ концѣ августа 1824 г. Булгаринъ напечаталъ изложенный выше фельетонъ "Литературные Призраки". Грибоѣдовъ остался крайне недоволенъ фельетономъ и готовъ былъ изъ-за него порвать только что возникшее знакомство съ авторомъ. Вотъ отрывокъ изъ длиннаго письма, которое онъ тогда написалъ Булгарину: "Лично не имѣю противъ васъ ничего; знаю, что намѣреніе ваше было чисто, когда вы меня, подъ именемъ Талантина, хвалили печатню и, конечно, не думали тѣмъ оскорбить. Но мои правила, правила благопристойности и собственное къ себѣ уваженіе не дозволяютъ мнѣ быть предметомъ похвалы незаслуженной, и я во всякомъ случаѣ, слишкомъ предускоренной. Вы меня хвалили, какъ автора, а я именно, какъ авторъ, ничего еще не произвелъ истинно изящнаго". Эти строки писались въ то время, когда весь Петербургъ говорилъ о рукописномъ "Горѣ отъ ума", и списки комедіи сотнями распространялись въ обществѣ {Еще позднѣе, въ маѣ 1825 года, когда въ журналахъ возникла жаркая полемика вокругъ "Горя отъ ума", Грибоѣдовъ пишетъ Бѣгичеву: "коли я талантомъ и чѣмъ-нибудь сдѣлаюсь извѣстенъ свѣту"... Надо добавить, что Грибоѣдовъ былъ чуждъ ложной скромности и умѣлъ постоять за себя въ тѣхъ случаяхъ, когда считалъ, что другіе уменьшаютъ его заслуги или достоинства. Ср. письмо къ Бѣгичеву изъ Воронежа отъ 18-го сентября 1818 г.}. Что касается содержанія своего лучшаго произведенія, то Александръ Сергѣевичъ считалъ пьесу только частичнымъ выполненіемъ изначальнаго замысла. Сохранился драгоцѣнный черновой отрывокъ по поводу "Горя отъ ума", набросанный поэтомъ послѣ того, какъ завершились всѣ работы надъ текстомъ комедіи. Здѣсь читаемъ: "Первое начертаніе этой сценической поэмы, какъ оно родилось во мнѣ, было гораздо великолѣпнѣе и высшаго значенія, чѣмъ теперь, въ суетномъ нарядѣ, въ который я принужденъ былъ облечь его. Ребяческое удовольствіе слышать стихи мои въ театрѣ, желаніе имъ успѣха заставили меня портить мое созданіе, сколько можно было. Такова судьба всякому, кто пишетъ для сцены: Расинъ и Шекспиръ подвергались той же участи,-- такъ мнѣ ли роптать!"

Слѣдуетъ внимательно взвѣсить всѣ эти признанія поэта, чтобы глубже вникнуть въ тогдашнее его настроеніе и понять дальнѣйшее. Грибоѣдова не увлекалъ успѣхъ "Горя отъ ума". Онъ пренебрежительно отнесся ко всеобщему поклоненію. Дѣла и люди тогдашней Россіи казались ему ничтожными. "Свою комедію онъ готовъ былъ считать искаженіемъ грандіознаго замысла. Подлинно великихъ созданій онъ ждалъ отъ себя въ будущемъ. Нельзя не признать, что это -- программа генія, и положеніе вещей поддерживало тогда эти ожиданія не только въ самомъ Грибоѣдовѣ, но и въ обществѣ. Въ 1823--25 годахъ въ Россіи не было поэтическаго произведенія болѣе яркаго и глубокаго, чѣмъ..Горе отъ ума". Въ сердцахъ читателей оно родило самыя смѣлыя надежды: поглотивъ комедію, общество жадно ждало второго "Горя отъ ума". И какъ ни былъ Грибоѣдовъ гордъ и независимъ, онъ не могъ не чувствовать этого давленія всеобщихъ ожиданій. Несомнѣнно, въ тѣ дни въ душѣ поэта не разъ поднималась та же тревога, которая мучила и Гоголя и выражена имъ въ этихъ патетическихъ словахъ: "Русь, чего же ты хочешь отъ меня? Какая непостижимая связь таится между нами? Что глядишь ты такъ, и зачѣмъ все, что ни есть въ тебѣ, обратило на меня полныя ожиданія очи?..."

Въ такихъ чертахъ рисуется намъ душевное состояніе Грибоѣдова къ тому моменту, когда онъ рѣшилъ въ 1825 году покинуть Петербургъ. Мы знаемъ, онъ остался чуждъ политическимъ увлеченіямъ; литературный и свѣтскій міръ столицы онъ оцѣнивалъ очень низко; крѣпкихъ связей личныхъ не было. Кромѣ того, шумная суета большого города тяготила его и сильно мѣшала, какъ ему казалось, художнической работѣ. Поэтъ искалъ уединенія и досуга, чтобы осуществить ту программу генія, которая охарактеризована выше. Въ силахъ ли былъ онъ осуществить ее? Только что переживъ огромный подъемъ творчества, онъ считалъ это предвѣстіемъ такихъ же или еще большихъ вдохновеній. Но онъ ошибся въ оцѣнкѣ и прошлаго, и будущаго. Мы должны повѣрить," что "первое начертаніе" "Горя отъ ума" въ замыслахъ поэта "было гораздо великолѣпнѣе", чѣмъ въ теперешнемъ "суетномъ нарядѣ". Но то были именно замыслы, т. е. акты сознанія, а не творчества. "Одинъ изъ самыхъ умныхъ людей въ Россіи" (слова Пушкина), Грибоѣдовъ всегда былъ богатъ замыслами и планами, но далеко не всегда и не въ полной мѣрѣ яти замыслы получали художественное воплощеніе. Поэтъ могъ искренно заблуждаться, считая случайностью, что тотъ или другой литературный планъ не осуществился; но въ дѣйствительности далеко не случайно бываетъ, что "мысль не пошла въ слова", какъ говоритъ Достоевскій. Показаніе Грибоѣдова, что стремленіе провести! пьесу на сцену заставило его портить свое созданіе, сколько можно было,-- возбуждаетъ недоумѣніе. Мы знаемъ текстуальную и творческую исторію "Горя отъ ума" на значительномъ протяженіи: отъ музейнаго автографа 1823 г., черезъ Жандровскую рукопись 1824 г., первопечатный текстъ 1825 г., до Булгаринскаго списка 1828 г. Ни въ одной изъ этихъ редакцій, ни даже въ самой ранней музейной (что особенно показательно) мы не встрѣчаемъ я намекана то "высшее значеніе", которое Грибоѣдовъ хотѣлъ придать содержанію своей пьесы, и на которое, повидимому, намекаетъ первоначальное названіе: "Горе уму". Съ начала и до конца пьеса была и осталась бытовой и сатирической комедіей, въ жоторой психологическое содержаніе весьма несложно, а философской идейности и совсѣмъ нѣтъ мѣста. И если теоретическій замыселъ былъ иной, то художественное выполненіе разошлось съ нимъ совершенно.

Изъ предложеннаго выше разбора позднѣйшихъ произведеній Грибоѣдова мы видѣли, что и въ нихъ заданіе сильно расходится съ выполненіемъ. Программа генія не была осуществлена на практикѣ, и контрастъ великихъ ожиданій съ дѣйствительностью и составляетъ суть душевной драмы Грибоѣдова. Намъ остается разсказать, какъ этотъ душевный раздоръ доходилъ до дознанія самого Грибоѣдова и отозвался въ его письмахъ.

Въ Головинѣ 1825 года Грибоѣдовъ бѣжалъ изъ Петербурга,-- на югъ, въ Кіевъ и Крымъ. Здѣсь онъ никогда прежде не былъ, и богатая природа юга и его историческія достопамятности сулили и дали поэту много наслажденій. Слава "Горя отъ ума" и на югѣ создавала жадное вниманіе къ автору, но самъ онъ всемѣрно избѣгалъ людей и въ единеніи съ природой ждалъ и призывалъ къ себѣ новыя вдохновенія. Прошелъ цѣлый годъ со времени окончанія "Горя отъ ума", и за это время Грибоѣдовъ не написалъ ничего ("Давидъ" и "Телешовой" нейдутъ въ счетъ по художественной незначительности). Теперь здѣсь, на югѣ, Грибоѣдовъ пользовался такимъ досугомъ, какого давно уже не имѣлъ. Но вотъ прошли три мѣсяца,:и въ письмѣ къ Бѣгичеву изъ Симферополя (9 сентября 1825 г.) мы читаемъ: "Ну вотъ почти три мѣсяца я провелъ въ Тавридѣ, а результатъ нуль. Ничего не написалъ. Не знаю, не слишкомъ ли я отъ себя требую? Умѣю ли писать? Право, для меня все еще загадка.-- Что у меня съ избыткомъ найдется, что сказать: за это ручаюсь, отчего же я нѣмъ? Нѣмъ, какъ гробъ!!

"Еще игра судьбы нестерпимая: весь вѣкъ желаю гдѣ-нибудь, найти уголокъ для уединенія, и нѣтъ его для меня нигдѣ.

"Пріѣзжаю сюда, никого не вижу, не знаю и знать не хочу. Это продолжалось не долѣе сутокъ. Наѣхали путешественники, которые меня знаютъ по журналамъ, сочинитель Фамусова и Скалозуба, слѣдовательно веселый человѣкъ. Тьфу, злодѣйство! да мнѣ не весело, скучно, отвратительно, несносно!... И то неправда, иногда слишкомъ ласкали мое самолюбіе, знаютъ наизусть мои риѳмы. ожидаютъ отъ меня, чего я, можетъ быть, и не въ силахъ исполнить... Подожду, авось придутъ въ равновѣсіе мои замыслы безпредѣльные и ограниченныя способности. Сдѣлай одолженіе, непоказывай никому этого лоскутка моего пачканья, я еще не перечелъ, но увѣренъ, что тутъ много сумасшествія.

..Прошу у тебя, какъ милостыни, не прерывай со мной переписки, чтобъ я зналъ, гдѣ ты, потому что легко станется, что я по многомъ странствіи прямо къ тебѣ вернусь и тѣмъ лучше, коли ты въ деревнѣ будешь".

Въ этомъ письмѣ впервые (насколько сохранилась переписка Грибоѣдова) сильно сказалась тревога за свое дарованіе. Поддерживая и усиливая taedium vitae, она пригнетала поэта къ отчаянію. Черезъ три дня онъ вновь пишетъ Бѣгичеву, и это письмо -- самое мрачное во всей перепискѣ Грибоѣдова: "А мнѣ между тѣмъ, такъ скучно! Такъ грустно! Думалъ помочь себѣ, взялся за перо, но пишется нехотя, вотъ и кончилъ, а все не легче. Прощай, милый мой. Скажи мнѣ что-нибудь въ отраду,-- я съ нѣкоторыхъ поръ мраченъ до крайности.-- Пора умереть! Не знаю, отчего это такъ долго тянется. Тоска неизвѣстная! Воля твоя, если это долго меня промучить, я никакъ не намѣренъ вооружиться терпѣніемъ; пускай оно остается добродѣтелью тяглаго скота. Представь себѣ, что со мною повторилась та ипохондрія, которая выгнала меня изъ Грузіи, но теперь въ такой усиленной степени, какъ еще никогда не бывало. Одоевскому я не пишу объ этомъ: онъ меня страстно любить и пуще моего будетъ несчастливъ, коли узнаетъ. Ты, мой безцѣнный Степанъ, любишь меня тоже, какъ только братъ можетъ любить брата, но ты меня старѣе, опытнѣе и умнѣе; сдѣлай одолженіе, подай совѣтъ, чѣмъ мнѣ избавить себя отъ сумасшествія или пистолета, а я чувствую, что то.или другое у меня впереди".

Затѣмъ надежда опять овладѣваетъ поэтомъ. Въ ноябрѣ, уже съ Кавказа, онъ пишетъ А. Л. Бестужеву: "На р. Малкѣ я началъ что-то поэтическое, по крайней мѣрѣ, самому очень нравилось, обстоятельства прервали, остылъ, но при первой благопріятной перемѣнѣ вновь завьюсь въ ефиръ" (рѣчь идетъ о стихотвореніи "Хищники на Чегемѣ"). Но черезъ нѣсколько дней опять жалоба, -- Кюхельбекеру: "Меня слишкомъ лѣниво посѣщаетъ вдохновеніе; теперь о томъ и помышлять нечего, развлеченіе безпрестанное. Бѣгичевъ въ послѣднемъ письмѣ утѣшаетъ меня закономъ упругости, что пружина, на время сжатая, коль скоро исчезнетъ препятствіе, съ большимъ порывомъ отпрянетъ и на свободѣ сильнѣе будетъ дѣйствовать {Къ сожалѣнію, это письмо Бѣгичева не дошло до насъ. Важно отмѣтить, что Бѣгичевъ "утѣшалъ" Грибоѣдова: значитъ, поэтъ жаловался другу. Возможно, что Бѣгичевъ отвѣтилъ на одно изъ выше упомянутыхъ писемъ; но можетъ быть, рѣчь идетъ о неизвѣстномъ намъ письмѣ Грибоѣдова, погибшемъ для его біографовъ.}; а я полагаю, что у меня дарованіе вродѣ мельничнаго колеса, и коли дать ему волю, такъ оно вздоръ замелетъ; право, милый мой Вильгельмъ, не знаю, съ кѣмъ я умомъ подѣлился, но на мою долю. осталось немного".

Служба и безконечныя передвиженія по Кавказу съ Ермоловымъ и Вельяминовымъ отвлекли на время мысль поэта отъ этой изнурительной внутренней борьбы. А вскорѣ разразилась декабрьская гроза и настигла своимъ порывомъ Грибоѣдова. Онъ былъ арестованъ и въ февралѣ 1826 г. привезенъ въ Петербургъ. Четыре мѣсяца, проведенные подъ арестомъ и въ ожиданіи приговора, были наполнены иными, внѣшними тревогами. Но когда Грибоѣдова освободили, размышленія о своемъ призваніи вновь вернулись къ нему. Въ іюнѣ-іюлѣ 1826 г. Грибоѣдовъ жилъ на дачѣ у Булгарина, на Выборгской сторонѣ, въ виду Петропавловской крѣпости, гдѣ томились его друзья и знакомые, и гдѣ вскорѣ казнили пятерыхъ декабристовъ. Въ тѣ тяжелые, мрачные дни Александръ Сергѣевичъ много пережилъ и передумалъ. Катастрофа 14 декабря раскрыла многія ошибки и слабости общественнаго движенія и призывала мыслящихъ русскихъ людей къ пересмотру очередныхъ задачъ жизни. Какъ и Пушкинъ, изъ уроковъ декабризма Грибоѣдовъ сдѣлалъ тотъ выводъ, что на очереди теперь должно стоять просвѣщеніе и культура, въ томъ числѣ и развитіе національной литературы. Въ такомъ ходѣ мыслей онъ усматривалъ нѣкій призывъ, личное обязательство, личную миссію въ обществѣ. И тревога за свое дарованіе, за свою роль въ русской литературѣ вновь поднялась въ душѣ поэта. Объ этомъ моментѣ сохранились цѣнныя показанія Булгарина: "У него навертывались слезы, когда онъ говорилъ о безплодной почвѣ нашей словесности. "Жизнь народа, какъ жизнь человѣка, есть дѣятельность умственная и физическая",-- говорилъ Грибоѣдовъ. "Словесность -- мысль народа объ изящномъ. Греки, Римляне, Евреи -- не погибли оттого, что оставили по себѣ словесность, а мы... мы не пишемъ, а только переписываемъ! Какой результатъ нашихъ литературныхъ трудовъ по истеченіи года, столѣтія! Что мы сдѣлали и что могли бы сдѣлать!"... Разсуждая о сихъ предметахъ, Грибоѣдовъ становился грустенъ, угрюмъ, бралъ шляпу и уходилъ одинъ гулять въ поле или рощу". И здѣсь же Булгаринъ добавляетъ еще одну черту тогдашнихъ настроеній Грибоѣдова: "Часто онъ бывалъ недоволенъ собою, говоря, что чувствуетъ, какъ мало сдѣлалъ для словесности" {"Воспоминанія о незабвенномъ А. С. Грибоѣдовѣ". "Сынъ Отечества" и "Сѣверный Архивъ" 1830, No 1, стр. 18--20.}.

На Кавказъ Грибоѣдовъ увезъ съ собою все то же мрачное расположеніе духа. Изъ Тифлиса, 9 дек. 1826 г., онъ пишетъ Бѣгичеву: "Я на досугѣ кое что пишу. Жаль, что не въ силахъ распространиться тебѣ о себѣ іи о своихъ созданіяхъ. Сейчасъ изъ обѣда, а завтра Давыдовъ возвращается.-- Я принялъ твой совѣта; пересталъ умничать... со всѣми видаюсь, слушаю всякій вздоръ и нахожу, что это очень хорошо. Какъ-нибудь дотяну до смерти, а тамъ увидимъ, больше ли толку, Тифлисскаго и Петербургскаго". И здѣсь же добавляетъ: "Буду-ли я когда нибудь независимымъ отъ людей? Зависимость отъ семейства, другая отъ службы, третья отъ цѣли къ жизни, которую себѣ назначилъ, и можетъ статься наперекоръ судьбы. Поэзія!! Люблю ее безъ памяти, страстно, но любовь одна достаточна-ли, чтобы себя прославить?"

Порою новые поэтическіе планы сильно увлекали поэта, и тогда онъ много работалъ. Въ такомъ увлеченіи создавались упомянутые раньше планы трагедій "Радамистъ и Зенобія", "Грузинская ночь". Но были моменты, когда Александръ Сергѣевичъ прозрѣвалъ истину. Сохранился простоватый разсказъ одной современницы, хорошей знакомой Грибоѣдова, А. Д. Юматовой. Изъ ея сообщеній И. Д. Гарусовъ "убѣдился въ одномъ, что подтвердилось и позднѣе разными печатными заявленіями, что Грибоѣдовъ дорожилъ каждымъ стихомъ комедіи, что въ нее онъ перелилъ самого себя, свой геній, свою душу, свою наблюдательность", что онъ говорилъ въ домѣ Лопухиныхъ, что "послѣ Горя не только радости или напасти, но даже ничего ему не написать {"Горе отъ ума", подъ редакціей И. Д. Гарусова. СПБ. 1875, стр. 12.}".

Но если измѣняли утѣхи творчества., то радости жизни еще не были исчерпаны. Печальный закатъ поэта былъ озаренъ прощальной улыбкой любви. Она свѣтомъ напоила послѣдніе мѣсяцы жизни Грибоѣдова, наполнила ее новыми радостями, и мрачные призраки отодвинулись въ тѣнь. А затѣмъ, какъ въ подлинной классической драмѣ, вершителемъ всего оказался рокъ. Въ далекой Персіи онъ погубилъ русскаго полномочнаго министра-резидента и великаго поэта. И смерть была хотя насильственной, но не самочинной.

-----

Душевная драма Грибоѣдова была драмой за сценой, при опущенномъ занавѣсѣ. Мой высокій герой перестрадалъ ее одиноко. Только уголокъ занавѣса былъ пріоткрытъ для одного-двухъ изъ его друзей, и можно съ увѣренностью сказать, что они не поняли подлиннаго смысла видѣннаго. Булгаринъ, кичившійся дружбой Грибоѣдова, готовъ былъ восторгаться всѣмъ, что ни выходило изъ подъ пера его знаменитаго друга, и навѣрно съ недоумѣніемъ, какъ на причуду, смотрѣлъ на приступы тоски и разочарованія въ своихъ силахъ, какія испытывалъ Грибоѣдовъ. А для Бѣтичева былъ дорогъ не только и даже не столько поэтъ, сколько живой человѣкъ, милый, благородный Александръ Сергѣевичъ, и было въ концѣ-концовъ неважно, напишетъ ли онъ еще что-нибудь,-- лишь бы самъ былъ живъ и здоровъ и благополученъ.

Теперь поздній біографъ пытается возсоздать и осмыслить душевную борьбу и писательскую судьбу Грибоѣдова. Вправѣ ли онъ это сдѣлать? Не буду ссылаться на право историка изучать и оцѣнивать явленія во всей полнотѣ. Укажу на другое. Въ бореніи, изломахъ и наслоеніяхъ душевной жизни Грибоѣдова, какъ въ великомъ геологическомъ процессѣ, зарождался и кристаллизовался алмазъ русской поэзіи -- "Горе отъ ума".

Homo unius libri, Грибоѣдовъ навсегда остался литературнымъ однодумомъ. Но его великая дума доселѣ насыщаетъ наше художественное и идейное сознаніе.

Н. Пиксановъ.

"Современникъ", кн. XI, 1912