Книговод

Петр Алексеевич Плавильщиков, актер и писатель прошлого века

Сиротинин Андрей Николаевич


   

ПЕТРЪ АЛЕКСѢЕВИЧЪ ПЛАВИЛЬЩИКОВЪ, АКТЕРЪ и ПИСАТЕЛЬ ПРОШЛАГО ВѢКА.
(Очеркъ изъ исторіи русскаго театра).

   Въ исторіи литературы, какъ и въ жизни, есть свои счастливцы. Только этимъ и объясняется, что такой своеобразный и замѣчательный писатель, какъ Плавильщиковъ, по сію пору еще не имѣетъ ни біографіи, ни критической оцѣнки своихъ произведеній {Біографическая повѣсть изъ жизни Плавильщикова, помѣщенная г. Кони въ "Пантеонѣ" 1850 г. по своимъ вымысламъ скорѣе можетъ быть причислена къ разряду романовъ, чѣмъ историческихъ сочиненій.}. Убѣжденный и ревностный поборникъ народности въ литературѣ, искусствѣ и общественномъ воспитаніи, Плавильщиковъ былъ къ тому же однимъ изъ замѣчательнѣйшихъ сценическихъ художниковъ прошлаго вѣка. Занимаясь жизнеописаніями старинныхъ русскихъ актеровъ, мы не могли обойти его молчаніемъ, и пусть хоть предлагаемый очеркъ послужитъ слабой данью признательности его заслугамъ передъ русскимъ просвѣщеніемъ.
   

I.

   Петръ Алексѣевичъ Плавильщиковъ родился 24-го марта 1760 года въ московской купеческой семьѣ {Соч. Плавильщикова, изд. 1816 г. ч. I. Замѣтимъ, однако, что Макаровъ, будто бы со словъ самого Плавильщикова, указываетъ на іюнь 1859 г. Лонгиновъ (ср. Арх. 1870 г., стр. 1365) рѣшительно безо всякихъ основаній относитъ рожденіе актера къ 1755 г.}. Среда, въ которой прошло дѣтство будущаго русскаго писателя, безъ сомнѣнія, не представляла выгодныхъ условій для его умственнаго развитія; но по всему видно, что отецъ Плавильщикова все же не былъ изъ числа тѣхъ "Китъ Китычей", для которыхъ наука -- корень всевозможнаго зла. Онъ не только не препятствовалъ сыну въ его врожденномъ стремленіи къ знанію, но даже, когда ему минуло восемь лѣтъ, въ 1768 году отдалъ его въ гимназію.
   Пройдя съ успѣхомъ гимназическій курсъ, Плавильщиковъ въ 1776 г. былъ зачисленъ въ число студентовъ императорскаго Московскаго университета, который и окончилъ въ 1779 году {Соч. Плавильщикова, ч. I; Побѣдоносцевъ, стр. 217. Шевыревъ "Ист. Моск. Ун." (стр. 208) указываетъ, однако, что Плавильщиковъ былъ зачисленъ въ студенты въ 1775 г.}. Въ университетѣ онъ прослушалъ курсы фортификаціи, гражданской архитектуры, гидравлики, физики и чистой математики у Роста, нравственной философіи у извѣстнаго Шадена, логики и метафизики у Аничкова, попеченіямъ котораго особенно поручилъ его отецъ; но преимущественно занимался онъ исторіей у Харитона Андреевича Чеботарева и краснорѣчіемъ и стихотворствомъ у А. А. Барсова. Наклонности будущаго писателя и поэта сказывались сами собой, хотя и у другихъ профессоровъ Плавильщиковъ былъ на лучшемъ счету. Онъ принадлежалъ къ числу немногихъ студентовъ, переработывавшихъ предоставляемый имъ матеріалъ самостоятельно, мыслившихъ. "Не привяжись Петръ Алексѣевичъ къ театру, далеко бы онъ пошелъ; его видѣли бы мы въ большихъ людяхъ", -- говаривалъ о немъ А. Ѳ. Мерзляковъ {Макаровъ. "Репертуаръ русск. театра 1841", кн. 11, стр. 15.}.
   До насъ дошли въ передачѣ Побѣдоносцева разсказы самого Плавильщикова о первыхъ годахъ его ученія. Онъ до такой степени увлекался чтеніемъ, что не засыпалъ безъ книги. Въ первой горячкѣ мальчикъ читалъ все безъ разбора, не представляя себѣ, что можно печатать книги недостойныя чтенія. Но однажды ему попался "Всемірный Путешествователь аббата де-ля-Порта", и мальчикъ, у котораго уже тогда было сильно развито патріотическое чувство, съ недоумѣніемъ и негодованіемъ прочитавъ небылицы о своей родинѣ, сталъ осмотрительнѣе относиться къ читаемому. Такъ постепенно выработался вкусъ и явилась разборчивость. Сужденія Плавильщикова о русскихъ писателяхъ не отличались, однако, оригинальностью. Преклоненіе передъ авторитетами связывало мысль тогдашней молодежи. Но любопытно, что уже тогда Плавильщиковъ сильно вооружился противъ романовъ за ихъ вредное дѣйствіе на нравственность и за то, что "въ нихъ безсмѣнно стоятъ на караулѣ ахи да вздохи, ахъ и увы!" {Воспом. о Плавильщиковѣ Побѣдоносцева, стр. 224--225.}. Въ этомъ строгомъ осужденіи сентиментализма хорошо обрисовывается будущій ревнитель классическихъ преданій Дмитревскаго вопреки романтической школѣ Шушерина.
   Наравнѣ съ чтеніемъ, съ юныхъ лѣтъ увлекался Плавильщиковъ и театромъ. Выгадывая изъ своихъ маленькихъ средствъ, урывая свободную отъ занятій минуту, онъ бѣгалъ въ театръ, и сколько удовольствія черпалось за эти два-три часа, сколько матеріала для оживленныхъ бесѣдъ и споровъ! Бывало, сойдутся они съ Н. Н. Страховымъ, первымъ другомъ и товарищемъ Плавильщикова по университету, впослѣдствіи профессоромъ, и заведутъ нескончаемые толки о прочитанномъ и видѣнномъ. Плавильщиковъ, уже тогда мастерской декламаторъ, начнетъ читать наизусть цѣлые монологи Сумароковскихъ трагедій, и долго-долго слышится его молодой, звонкій голосъ {Побѣдоносцевъ, стр. 226.}.
   Отъ декламаціи въ пріятельскомъ кругу недалеко до участія въ спектакляхъ. Студенты университета нерѣдко игрывали на своемъ университетскомъ театрѣ, и Плавильщиковъ выступилъ на театральныхъ подмосткахъ {Макаровъ разсказываетъ, что Плавильщиковъ произвелъ восторгъ, выступивъ въ "Димитріи Самозванцѣ" на театрѣ, который будто бы самъ устроилъ при университетѣ и который существовалъ до 1812 г. Но при университетѣ съ давнихъ поръ былъ театру и, вѣроятно, весь этотъ разсказъ одно изъ измышленій самого Макарова.}. "И тогда еще, по словамъ его біографа, сила чувствованія, порывы восторга отличали его рѣзкое произношеніе. Его одобрили, а "одобреніе, признавался самъ онъ, удивительно питало мое маленькое самолюбіе" {Побѣдоносцевъ, стр. 218.} и вотъ уже толчокъ къ дальнѣйшимъ шагамъ по тому же пути. Въ 1779 году, когда Плавильщиковъ вышелъ изъ университета, у него уже бродила мысль стать актеромъ. Но прежде чѣмъ принять окончательно это рѣшеніе, онъ, кажется, попробовалъ заняться сперва педагогіей, и любопытно, что и въ этой области онъ сразу заявилъ себя съ отличной стороны, примѣнивъ своеобразный способъ обученія исторіи. Для скорѣйшаго усвоенія предмета учениками онъ придумалъ обставить всю комнату портретами русскихъ государей, "дабы дитя, смотря на каждаго изъ нихъ, разсказало мнѣ всѣ его дѣла", говорилъ онъ впослѣдствіи. Этотъ наглядный способъ далъ скоро блестящіе плоды; черезъ два мѣсяца осьмилѣтній ребенокъ могъ разсказывать безъ ошибки всю русскую исторію, "начиная отъ Гостомысла до нашихъ дней" {Соч. Плавильщикова, ч. V, стр. 28.}.
   Но педагогическія занятія не могли доставить Плавильщикову даже матеріальнаго обезпеченія. Въ ту пору всеобщей французоманіи русскимъ учителямъ приходилось плохо. "Русскаго -- иронически замѣчаетъ Плавильщиковъ въ одной изъ своихъ статей -- и пустить нельзя въ боярскій домъ: онъ робокъ, застѣнчивъ; да съ нимъ не хотятъ и говорить, его не уважаютъ: кафтанъ на немъ не хорошъ; ему весьма мало платятъ, или совсѣмъ ничего. Да какъ русскому и платить?.. Иностранецъ ѣздитъ въ каретахъ; часы, перстень и табакерка... вотъ свидѣтельства его ума и знанія! Ему даютъ помногу рублей за всякій урокъ... Русскій ходитъ пѣшкомъ; не имѣя часовъ, часто приходитъ не во время, а у дѣтей каждый часъ дорогъ... Ему въ годъ ничего, да и попросить не смѣетъ, а иначе лишится чести быть принятъ въ домѣ" {Соч. Плавильщикова, ч. V.}. Едва ли мы ошибемся, сказавъ, что въ этихъ словахъ Плавильщикова явно слышатся ноты уязвленнаго нѣкогда самолюбія и лично претерпѣнныхъ неудачъ. Можетъ быть, именно эти неудачи и заставили его промѣнять уроки на актерскую службу.
   Учительства, однако, Плавильщиковъ никогда не бросалъ вполнѣ. Мы знаемъ, что уже будучи знаменитымъ актеромъ, онъ преподавалъ въ Академіи Художествъ и въ первомъ Кадетскомъ корпусѣ русскую словесность "по собственному своему начертанію", а въ Горномъ корпусѣ риторику "своего собственнаго сочиненія" {Соч. Плавильщикова, ч. I, предисловіе и "Вѣстн. Европы" 1815 г., часть LXXXI, No 10, стр. 163. Побѣдоносцевъ (Восп., стр. 235) говоритъ, однако, что Плавильщиковъ преподавалъ по риторикѣ Ломоносова, а иногда руководствовался и чужеземными писателями. Но расположеніе правилъ, но выборъ лучшихъ примѣровъ, но простота разсказа, ясностью и точностью отличавшагося -- все было собственнаго его изобрѣтенія.}. Но эта дѣятельность была побочною. Съ 1779 года, когда Плавильщиковъ вступилъ на сценическіе подмостки, театру посвящались преимущественно его творческія силы и какъ актера, и какъ писателя. Къ сожалѣнію, если обликъ Плавильщикова, какъ артиста, можетъ быть выясненъ съ достаточной ясностью, то внѣшнія событія первыхъ лѣтъ его артистической жизни, при существующихъ разнорѣчіяхъ источниковъ, можно установить только предположительно.
   Несомнѣнно, что Плавильщиковъ началъ свою службу въ томъ же 1779 году, когда окончилъ университетъ, но гдѣ онъ ее началъ? Большинство біографовъ и лѣтописцевъ театра (Побѣдоносцевъ, Ильинъ, А. Плавильщиковъ, Араповъ, Носовъ и Макаровъ) утверждаютъ, что въ Петербургѣ. Они подробно разсказываютъ, какъ дружелюбно приняли новичка старые петербургскіе артисты, Г. Волковъ и Лапинъ, какъ понравился онъ тогдашнему директору театровъ, В. И. Бибикову. "Ты нашъ!" сказалъ ему будто бы Бибиковъ послѣ перваго же выхода, и Плавильщиковъ съ распростертыми объятіями былъ принятъ въ число членовъ труппы {Побѣдоносцевъ, 228; Макаровъ, 17; "Вѣстн. Европы" 1815 г., No 10, 156; "Лѣт. Руc. T.", 130; соч. Плавильщикова, ч. I и Носовъ, 335. Носовъ указываетъ даже на день перваго дебюта -- 7-го апрѣля. Плавильщиковъ вышеkъ будто бы на театрѣ Зимняго дворца въ "Хоревѣ".}. Но по нѣкоторымъ мѣстамъ изъ разсказа Жихарева, наиболѣе заслуживающаго довѣрія, можно видѣть, что Плавильщиковъ дебютировалъ въ Москвѣ на сценѣ Медоксова театра и только въ началѣ 80-хъ годовъ перешелъ въ Петербургъ, гдѣ замѣнилъ актера Лапина {Иванъ Ѳедоровичъ Лапинъ, воспитанникъ Академіи Художествъ, значится уже въ штатѣ 1766 г. играющимъ роли любовниковъ съ жалованьемъ въ 350 р. Актеръ трудолюбивый, но посредственный, онъ принадлежалъ къ школѣ Дмитревскаго и рабски копировалъ своего учителя. Впослѣдствіи перешелъ на Московскій театръ Медокса, гдѣ и окончилъ свое поприще.}, вскорѣ послѣ того уѣхавшаго на его мѣсто въ Москву {"Зап. Современника"1859 г., стр. 288 и "Отеч. Записки" 1854 г., No 10.}. Это подтверждается многими обстоятельствами изъ жизни Шушерина въ извѣстномъ разсказѣ Аксакова {См. статью С. Т. Аксакова о Шушеринѣ, стр. 419, 452 и др.} и нѣкоторыми другими соображеніями, на основаніи которыхъ мы и принимаемъ за вѣрное это предположеніе, впервые высказанное Лонгиновымъ {"Русскій Архивъ" 1870 г., стр. 1357.}, и сообразно съ этимъ изложимъ и всѣ послѣдующія событія жизни Плавильщикова.
   Благодаря своему таланту и высокому образованію, равное которому имѣлъ рѣдко кто изъ тогдашнихъ актеровъ, Плавильщиковъ, поступивъ на сцену, сразу сталъ, употребляя выраженіе его біографа, орломъ между обыкновенными птицами. Но молодое дарованіе всегда ищетъ опоры въ старомъ, и на Плавильщикова имѣлъ громадное вліяніе талантъ Дмитревскаго. Еще съ юности постоянно стояло въ умѣ его знаменитое восклицаніе Княжнина: "Счастливъ Княжнинъ, что живетъ во времена Дмитревскаго" {Побѣдоносцевъ, 227.}. Когда же онъ увидѣлъ "сего соперника Росціевъ и Гарриковъ" на сценѣ, эфектная и обдуманная игра россійскаго Лекена запечатлѣлась въ умѣ его такими неизгладимыня чертами, что ея отпечатокъ навсегда оставилъ свои слѣды на его собственномъ творчествѣ. И Дмитревскій съ своей стороны зоркимъ глазомъ опытнаго художника разглядѣлъ большія способности Плавильщикова. На петербургскомъ театрѣ въ то время не было хорошаго "перваго любовника". Лапинъ на этихъ роляхъ не могъ достойно замѣстить Дмитревскаго. Къ тому же, говорятъ, у нихъ были взаимныя неудовольствія и не безъ задней мысли замѣнить Лапина новымъ актеромъ пригласилъ Дмитревскій Плавильщикова на петербургскій театръ. Вмѣстѣ съ нимъ онъ сдѣлалъ предложеніе и Шушерину, -- и вотъ какъ разсказывалъ послѣдній объ этомъ приглашеніи Аксакову:
   "Слава моя и также Плавильщикова дошла до Петербурга. И. А. Дмитревскій пріѣхалъ посмотрѣть насъ. Онъ очень хвалилъ насъ обоихъ, но отъ него вѣдь правду не вдругъ узнаешь. Нѣкоторыя роли мы съ Плавильщиковымъ играли поочередно, какъ напримѣръ, "Безбожнаго" и "Ярба". Плавильщикову Дмитревскій говорилъ, что онъ лучше меня, а мнѣ, что я лучше Плавильщикова. Дѣло состояло въ томъ, что Дмитревскій отъ имени директора предложилъ намъ перейти на петербургскій театръ; только жалованье предлагалъ небольшое. Мы съ Плавильщиковымъ согласились, но жалованья требовали вдвое больше и условились не уступать ни копѣйки. Дмитревскій торговался съ нами какъ жидъ: онъ позвалъ насъ къ себѣ, угостилъ, обѣщалъ золотыя горы и уговаривалъ подписать условіе; но мы не согласились и ушли. Вдругъ дорогой Плавильщиковъ отстаетъ отъ меня и говоритъ, что ему надобно воротиться на ту же улицу, гдѣ жилъ Дмитревскій и къ кому-то зайти -- и воротился въ самомъ дѣлѣ. Мнѣ сейчасъ же пришло въ голову, что онъ воротился къ Дмитревскому, и что онъ хочетъ уѣхать въ Петербургъ одинъ, безъ меня; онъ понималъ, что мое соперничество ему не выгодно. Я не ошибся: на другой день узнаю, что Дмитревскій прикинулъ Плавильщикову 200 руб. ассигн., и что онъ подписалъ условіе. До самаго отъѣзда въ Петербургъ Плавильщиковъ прятался отъ меня, потому что я не только бы обругалъ его, но и прибилъ. Онъ пробылъ въ Петербургѣ всего одинъ годъ, дебюты были не удачны, какъ ему показалось, публика принимала его посредственно, актеры-товарищи косились, и начальство не оказывало ему вниманія. Онъ соскучился по Москвѣ, вышелъ въ отставку и воротился къ намъ на театръ. Изъ его разсказовъ я вывелъ, однако, заключеніе, что сначала петербургская публика его принимала довольно благосклонно, но что впослѣдствіи онъ самъ повредилъ себѣ, вдаваясь постепенно въ неистовый крикъ и утрировку" {Сем. хроника и восп. С. Т. Аксакова, изд. 1879 г., стр. 452--453.}.
   Эту поѣздку Плавильщикова въ Петербургъ Лонгиновъ, основываясь на совершенно произвольномъ предположеніи Аксакова (который, по собственному сознанію, запамятовалъ всѣ годы), относитъ къ 1793 году, считая ее поэтому третьей по счету, но изъ всего разсказа Шушерина видно, что раньше ни онъ, ни Плавильщиковъ не бывали въ Петербургѣ. Очевидно, все здѣсь изложенное должно относиться къ первому пребыванію Плавильщикова въ Петербургѣ, которое самъ Лонгиновъ предположительно опредѣляетъ отъ 1781 до 1783 года {Одна натяжка, допущенная Лонгиновымъ, повлекла за собой и другія. Чтобы объяснить поѣздку Плавильщикова въ Петербургъ въ 1793 году, онъ долженъ былъ допустить, что Плавильщиковъ до этого времени, въ 1791--1792 гг. былъ въ Москвѣ, -- и вотъ онъ пользуется извѣстіемъ Арапова, что назначенный въ 1791 г. директоромъ театровъ, кн. Юсуповъ уволилъ Плавильщикова и Шушерина, послѣ чего они уѣхали въ Москву. Но Араповъ нигдѣ не говоритъ, что это увольненіе произошло именно въ 1791 г. Напротивъ, по всѣмъ даннымъ оно имѣло мѣсто въ 1793 году, когда, по показаніямъ біографовъ и Арапова, Плавильщиковъ дѣйствительно удалился въ Москву. Отсутствіе же его изъ Москвы въ 1791--1792 гг. доказывается достаточно ясно двумя обстоятельствами: 1) въ то время въ петербургскомъ журналѣ "Зритель" печатались его статьи о театрѣ и изъ нѣкоторыхъ мѣстъ ихъ видно, что авторъ былъ въ это время въ Петербургѣ; 2) въ это же время въ Москвѣ издавался Карамзинымъ "Московскій журналъ", гдѣ давались обстоятельные отчеты объ игрѣ даже посредственныхъ актеровъ. Невозможно, чтобы Карамзинъ не упомянулъ о такомъ важномъ сценическомъ событіи, какъ пріѣздъ въ Москву Плавильщикова. Далѣе извѣстно, что Плавильщиковъ въ 1791 г. былъ назначенъ надзирателемъ петербургскаго театра (соч. Греча, ч. 3, стр. 224). Въ виду этого для поддержанія своего невѣрнаго предположенія Лонгиновъ долженъ былъ прибѣгнуть къ новой натяжкѣ: онъ предполагаетъ, что это было только "почетное званіе" и не мѣшало Плавильщикову оставаться въ Москвѣ. Но такого почетнаго значенія званіе надзирателя никогда не имѣло.}. Соображаясь съ фактами изъ жизни Шушерина и спискомъ петербургскихъ актеровъ 1784 г. {См. Russische theatralien, october, 1784 г.}, мы должны будемъ только отнести оба эти указанія на годъ позднѣе, т. е. къ 1782--1784 гг. За это-то время и создалъ Плавильщиковъ 27-го сентября 1782 г. роль Правдина въ "Недорослѣ" {Соч. Фонъ-Визина, изд. Ефремова, стр. 674.} и дѣйствительно замѣщалъ Лапина, такъ какъ тотъ спустя годъ (1783), перешелъ въ Москву. Но и самъ Плавильщиковъ послѣ того не долго пробылъ въ Петербургѣ: въ самомъ концѣ 1784 г. или, въ крайнемъ случаѣ, въ началѣ 1785 года онъ уже перебрался въ Москву вслѣдъ за Лапинымъ или вслѣдствіе причинъ, указанныхъ Шушеринымъ, или же, какъ говоритъ Жихаревъ, оттого, что не съумѣлъ ужиться съ Дмитревскимъ.
   Это время его московской дѣятельности совпало съ одной изъ самыхъ блестящихъ полосъ въ исторіи Медоксова театра, когда на одной и той же сценѣ одновременно дѣйствовало столько замѣчательныхъ и разнообразныхъ дарованій, какъ "неподражаемый" Померанцевъ, "пламенный, пріятный и ловкій" Шушеринъ, "нѣжная" Синявская, "благородный" Лапинъ и безконечно-веселый Ожогинъ. Къ сожалѣнію, полоса эта оказалась слишкомъ краткою. Уже около 1786 г. Шушеринъ, Калиграфова и Сахаровъ переѣхали въ Петербургъ. Вскорѣ послѣ нихъ туда же отправился и Плавильщиковъ.
   На этотъ разъ его служба въ Петербургѣ была продолжительнѣе. Онъ пробылъ здѣсь лѣтъ 5--6, по крайней мѣрѣ, до самаго 1793 г., когда совсѣмъ переселился въ Москву. Въ этотъ шестилѣтній періодъ талантъ Плавильщикова окрѣпъ окончательно; тогда же вполнѣ установилась и та громкая слава, которою онъ съ тѣхъ поръ не переставалъ пользоваться.
   Современники чрезвычайно цѣнили дарованіе Плавильщикова и удивлялись его разнообразію. Отъ Тараса Скотинина онъ восходилъ до короля Лира, а въ трагедіи переигралъ всевозможныя лица; но не вездѣ одинаково блисталъ онъ своимъ искусствомъ, Благодаря круглому лицу, говоритъ Ильинъ, и пріятнымъ голубымъ глазамъ своимъ, Плавильщиковъ не могъ производить большаго впечатлѣнія въ страстяхъ сильныхъ и ужасныхъ, въ изображеніи хитрости и вѣроломства, мстительности и злобы, къ чему не способенъ былъ и самый органъ его свѣтлый и пріятный, но не отличавшійся густотой и рѣзкостью {"Вѣстн. Евр." 1815 г. ч. LXXXI, No 10, стр. 158, Къ этой статьѣ Ильина приложенъ и портретъ Плавильщикова.}. Этимъ опредѣляются и размѣры таланта Плавильщикова. Это былъ актеръ съ дарованіемъ изображать по преимуществу типы положительные, величавыхъ царей древней трагедіи, лицъ, исполненныхъ достоинства и нравственнаго величія. Высокій и широкоплечій, съ наружностію выразительной и благородной. онъ поражалъ здѣсь уже одной своей "атлетической красотоль, и зрители не могли позабыть, съ какимъ величіемъ произносилъ онъ въ роли Росслава знаменитыя слова

"Росславъ я въ лаврахъ былъ, и въ узахъ я Росславъ!"

   или съ какой благородной стойкостью отвѣчалъ на посулы Христіерна за измѣну отечеству {Тамъ же, стр. 159 и Побѣдоносцевъ, стр. 236, 237.}. Не будемъ приводить другихъ подобныхъ разсказовъ о превосходныхъ частностяхъ игры артиста, -- скажемъ коротко: всѣ эти разсказы относятся къ тѣмъ ролямъ или тѣмъ мѣстамъ, гдѣ, по словамъ Ильина, было "больше разсужденій и доказательствъ, нежели дѣйствія" {Тамъ же, стр. 161.}, т. е. къ ролямъ резонерскимъ. Никто другой изъ его сверстниковъ не умѣлъ такъ умно разсуждать, такъ убѣдительно доказывать, а въ искусствѣ оживлять скучныя и холодныя (потому что избитыя) правила общей морали, съ нимъ могъ поспорить развѣ Дмитревскій.
   Недаромъ къ Плавильщикову такъ скоро и успѣшно привилось вліяніе русскаго Лекена. Въ талантѣ обоихъ артистовъ было много сроднаго: оба были холодные актеры и чтобы возмѣстить недостатокъ пыла, огня, оба принуждены были прибѣгать къ внѣшнимъ пріемамъ, что особенно сказывалось тамъ, гдѣ требовалось нѣчто большее, чѣмъ искусное чтеніе. Дмитревскій, не надѣленный отъ природы богатыми средствами, въ такихъ случаяхъ обыкновенно старался изумить зрителя какимъ-нибудь хитро придуманнымъ сценическимъ фокусомъ; Плавильщиковъ же, необыкновенно восторженный, попросту пускалъ въ дѣло усиленную жестикуляцію и свой громкій голосъ, благо всѣ удивлялись "крѣпости и силѣ его груди" и, какъ свидѣтельствуетъ даже его панегиристъ Побѣдоносцевъ, нерѣдко переходилъ здѣсь мѣру. Ѣдкій и насмѣшливый Сандуновъ зло подсмѣялся надъ этимъ недостаткомъ товарища въ эпиграммѣ, сказанной экспромтомъ въ отвѣтъ на расхваливанія Плавильщикова какимъ-то театраломъ:
   
   "Что рѣдкій онъ актеръ, никто не споритъ въ томъ,
   "Всѣмъ взялъ: органомъ и дородствомъ,
   "И точно: поражаетъ сходствомъ
   "Съ быкомъ"1).
   1) "Отеч. Зап.", 1855 г., No 8, стр. 395. Недостатокъ мѣры у Плавильщикова подтверждаетъ и Жихаревъ, говоря, что "сила и одушевленіе были у него въ излишкѣ, чувства же не хватало". ("Отеч. Зап.", 1854 г., No 10, стр. 115).
   
   Другой товарищъ Плавильщикова, Шушеринъ, разсказывалъ Аксакову, что не было средствъ удержать его отъ преувеличенія: "Я даже прибѣгалъ къ хитрости: увѣрялъ его, что онъ давитъ меня своимъ органомъ, и что я отъ этого не могу хорошо играть и мѣшаю ему самому. Онъ соглашался, передъ самымъ выходомъ на сцену обѣщалъ взять тонъ слабѣе, ниже, и вести всю роль ровнѣе и сначала исполнялъ свое обѣщаніе, такъ что иногда цѣлый актъ проходилъ очень хорошо; но какъ, бывало, скажетъ какую-нибудь рѣчь или слово, хотя безъ крика, но выразительно, сильно, особенно, если зрители похлопаютъ -- все пропало! Возьметъ цѣлой октавой выше, хватитъ себя кулакомъ въ грудь, заоретъ, закуситъ удила и валяетъ такъ до конца пьесы. Точно тутъ была какая-то горячность, но совсѣмъ не тотъ огонь, который приличенъ представляемому лицу и который не нуждается въ крикѣ" {Сем. хр. и восп. С. Аксакова, изд. 1879 г., стр. 453. Подобный же разсказъ находимъ въ "Рус. Таліи" на 1825 г., стр. 424; но сильно ошибся бы тотъ, кто сталъ бы объяснять преувеличенія Плавильщикова желаніемъ сорвать рукоплесканія. Съ серьезнымъ взглядомъ на искусство, Плавильщиковъ съ пренебреженіемъ отзывался объ рукоплесканіяхъ, достигнутыхъ профанированіемъ искусства: "сіи плески не важны", говорилъ онъ и съ укоромъ вспоминалъ одного своего московскаго товарища: "Въ Москвѣ одинъ актеръ, объявляя слѣдующее зрѣлище (въ старину было обыкновеніе объявлять о предстоящемъ спектаклѣ наканунѣ со сцены), всегда встрѣчается громомъ отъ ударовъ рукъ; и сей громъ бываетъ ему за то, что онъ при объявленіи кобенятся и ломается: какъ наше мѣсто свято!". (Соч. т. IV).}.
   Здѣсь нельзя не вспомнить забавнаго случая съ Плавильщиковымъ, свидѣтелемъ котораго былъ въ 1807 г. Аксаковъ. Приблизительно за годъ передъ тѣмъ Плавильщиковъ, играя въ Казани, пригласилъ первую тамошнюю актрису, Пети, дебютировать въ Москву. Этотъ-то дебютъ и видѣлъ Аксаковъ. Давали старинную трагедію Княжнина "Софонисба" съ невозможнѣйшей обстановкой. Софонисбу играла дебютантка, Сифакса одинъ изъ самыхъ плохихъ московскихъ актеровъ, Прусаковъ, а Массиниссу самъ Плавильщиковъ. Все было сдѣлано, чтобы уронить дебютантку въ мнѣніи публики, и безъ того враждебно настроенной недоброжелателями Плавильщикова. "Плавильщиковъ, -- разсказываетъ Аксаковъ, -- видя, что дѣло идетъ плохо, вздумалъ поддержать пьесу и ободрить дебютантку усиленіемъ собственной игры. Онъ поднялъ на цѣлую октаву свой и безъ того громкій голосъ и недостатокъ внутренняго огня вознаграждалъ безпощадными криками и жестами. Дѣло окончилось тѣмъ, что въ порывѣ усердія онъ задѣлъ пальцемъ за свой парикъ, который взвился очень высоко вверхъ, былъ подхваченъ имъ на лету и проворно надѣтъ на голову. Не смотря на уваженіе къ Плавильщикову, зрители расхохотались {Сем. хр. С. Аксакова, стр. 421--422.}.
   Вотъ до чего доводили Плавильщикова горячность и излишекъ одушевленія! Пожалуй, спросятъ, какъ могъ такой актеръ считаться знаменитостью. Но не слѣдуетъ забывать, что крикъ и преувеличеніе проявлялись далеко не во всѣхъ роляхъ Плавильщикова; къ тому же въ вѣкъ псевдо-классицизма они не представляли собою ничего нелѣпаго, даже страннаго. Игру же Плавильщикова называли "пунктуально-классической", и не даромъ: псевдо-классицизмъ не столько изображаетъ чувства, сколько разсуждаетъ о чувствахъ, а разсужденія составляли конёкъ артиста.
   Никогда слава Плавильщикова не достигала такой степени, какъ передъ отъѣздомъ его изъ Петербурга въ началѣ 90-хъ годовъ, когда онъ былъ взысканъ милостями самой императрицы. Разсказываютъ такой случай. Императрица обыкновенно сама выбирала пьесы для спектаклей эрмитажнаго театра. Однажды, когда уже была ею назначена комедія Плавильщикова "Бобыль", передъ самымъ началомъ спектакля ей вздумалось посмотрѣть и другую пьесу его "Мельникъ и сбитенщикъ соперники". Сейчасъ же разослали повѣстки, приготовили декораціи, гардеробъ, какъ вдругъ уже въ пятомъ дѣйствіи "Бобыля" оказывается, что актеръ, которому надобно было играть роль старосты Филиппа, боленъ. Что дѣлать? Пришлось доложить государынѣ. "Прозорливая монархиня, -- разсказываетъ Побѣдоносцевъ, -- умѣвшая цѣнить и ободрять дарованія, изволила сказать: Пусть же здоровый замѣнитъ больного. Плавильщиковъ, какъ авторъ, можетъ сыграть Филиппа -- и Плавильщиковъ поддержалъ выгодное о себѣ мнѣніе.-- Я готовъ! -- отвѣчаетъ онъ директору, -- тотчасъ переодѣвается, пробѣгаетъ роль, и изъ Честина, молодого русскаго барина въ "Бобылѣ", вдругъ превращается въ пожилого старосту Филиппа. Пьеса сверхъ чаянія сыграна весьма удачно. Императрица не разъ рукоплескала актерамъ, а по окончаніи спектакля приказала Соймонову (директоръ) объявить Плавильщикову свое благоволеніе {Побѣдоносцевъ, стр. 230--232.}. Комедія "Мельникъ и сбитенщикъ соперники" до того понравилась императрицѣ, что ее давали четыре раза подъ рядъ на эрмитажномъ театрѣ и всякій разъ съ тѣмъ же успѣхомъ {Соч. Плавильщикова, ч. 3. Предисловіе къ комедіи "Мельникъ и сбитенщикъ соперники".}. Вскорѣ государыня выказала свое благоволеніе Плавильщикову и инымъ способомъ: она пожаловала ему золотую табакерку, а спустя годъ, когда онъ какъ-то снова отличился, осыпанные жемчугомъ часы.
   Въ 1791 году Плавильщиковъ былъ назначенъ надзирателемъ русскаго петербургскаго театра. Въ этомъ назначеніи прекрасно выказалась оцѣнка его дарованій начальствомъ. Послѣ Дмитревскаго не было человѣка способнѣе для этой должности. "Бывало, какъ заговоритъ онъ объ искусствѣ, -- говаривалъ Аксакову Шушеринъ, -- такъ ротъ разинешь; умный и ученый былъ человѣкъ". Но этого мало: съ образованіемъ онъ соединялъ расторопность и находчивость. Вотъ случай, гдѣ онъ особенно выказалъ себя съ этой стороны. Въ театрѣ на Царицыномъ лугу давали "Антигону". Театръ уже наполнялся публикой. Вдругъ заболѣваетъ актриса, которой надо было играть главную роль. До спектакля всего 10 минутъ. Какъ тутъ быть? Плавильщиковъ встревожился, но не потерялся, и вскорѣ публикѣ ужъ объявляли, что по болѣзни актрисы такой-то вмѣсто назначенной пьесы дадутъ мелодраму "Пигмаліонъ", гдѣ главную роль игралъ самъ Плавильщиковъ, и "Недоросля". Но новая бѣда: Ив. Соколовъ, игравшій Скотинина, былъ также боленъ. И что же? Плавильщиковъ рѣшился самъ замѣнить больного. "Кому не покажется страннымъ, -- пишетъ Побѣдоносцевъ, -- переходъ отъ лица важнаго и занимательнаго къ смѣшной образинѣ Скотинина? Не смотря на то, что Плавильщиковъ никогда не училъ и почти- не успѣлъ прочесть этой роли, сыгралъ онъ ее какъ нельзя лучше. Зрители приняли его съ отличнымъ одобреніемъ, а одинъ изъ пріѣзжихъ, не знавъ его въ лицо, бился объ закладъ, что двѣ оныя роли не одинъ, а разные актеры играли" {Побѣдоносцевъ, стр. 232--233.}.
   Плавильщикову, однако, не долго пришлось исполнять обязанностй надзирателя. Коренной москвичъ, онъ всегда чувствовалъ себя въ Петербургѣ, какъ на чужой сторонѣ, а тутъ еще пошли непріятности: онъ не особенно-то ладилъ съ Дмитревскимъ, а послѣ назначенія въ 1791 году директоромъ князя Юсупова, Плавильщиковъ пробылъ въ Петербургѣ всего около двухъ лѣтъ. Прежній директоръ театра, Соймоновъ, во время своего управленія надѣлалъ множество долговъ. Назначивъ князя Юсупова, императрица уплатила весь долгъ, но повелѣла новому директору никоимъ образомъ не выходить изъ указанной нормы расходовъ. Между тѣмъ именно въ это время Плавильщиковъ съ Шушеринымъ потребовали прибавки жалованья. По разсчету денегъ это было совершенно невозможно, Юсуповъ былъ вынужденъ отказать, и самолюбивые актеры оставили службу. Въ 1793 или даже 1794 году Плавильщиковъ перебрался окончательно въ Москву {Послѣ того Плавильщиковъ пріѣзжалъ въ Петербургъ, но ужъ какъ "гость". Такъ 10-го мая 1804 г. онъ игралъ тамъ роль Ермака въ трагедіи собственнаго сочиненія. "Лѣт. Рус. Театр.", стр. 166.}.
   Петербургская публика далеко не безъ сожалѣнія разсталась съ своимъ артистомъ. Въ то время по городу долго ходила эпиграмма на новаго директора:
   
   "Юсуповъ, нашъ директоръ новый,
   "Партеръ въ раекъ пересадилъ,
   "Актеровъ лучшихъ распустилъ
   "И публику сковалъ въ оковы"1).
   1) Лѣт. Рус. Театр., стр. 100.
   
   Но винить князя Юсупова не приходится: онъ не могъ превысить своихъ полномочій, да и надо знать, до чего способны дойти актерскіе капризы и не въ мѣру развитое самолюбіе. Плавильщикову и впослѣдствіи не разъ были дѣлаемы изъ Петербурга предложенія, но онъ разбогатѣлъ, обзавелся домкомъ и хорошо помнилъ правило: "отъ добра -- добра не ищутъ". Въ Петербургѣ еще надо было тягаться изъ-за расположенія публики съ тѣмъ же Шушеринымъ и съ новымъ свѣтиломъ, Яковлевымъ; въ Москвѣ же лаврами дѣлиться было не съ кѣмъ, и Плавильщиковъ жилъ себѣ да поживалъ, занимая почетное мѣсто на обѣдахъ у московской знати, и свысока побранивая Яковлева, да заодно ужъ и Шушерина.
   Съ перваго же появленія артиста въ трагедіи Браве "Безродный" москвичи встрѣтили его какъ нельзя лучше, "Многочисленное стеченіе зрителей, ихъ восторгъ, ихъ удивленіе, превзошли всѣ его ожиданія" {Побѣдоносдевъ, стр. 240.}, -- пишетъ Побѣдоносцевъ. Съ тѣхъ поръ въ московскихъ гостиныхъ Плавильщиковъ сталъ главнымъ законодателемъ эстетическаго вкуса.
   Дѣятельность Плавильщикова за этотъ періодъ (1793--1812 гг.) пріобрѣтаетъ, однако, уже новую окраску. Онъ постепенно переходитъ на роли важныхъ стариковъ и благородныхъ отцовъ (Чадолюбовъ въ "Отцѣ семейства", купецъ Ботъ и др.) вакантныя по смерти Лапина? нечего и говорить, что достоинства его игры остались и здѣсь тѣ же, но недостатки съ теченіемъ времени усилились. "Въ послѣдніе годы жизни, свидѣтельствуютъ современники, въ голосѣ его господствовало иногда нестерпимое излишество: онъ вскрикивалъ тамъ, гдѣ требовалось слово тихое; а иногда и самое лицо его измѣнялось въ ту минуту, когда оно должно было оставаться спокойнымъ" {Макаровъ, 17.}, напрасно старались удержать его въ предѣлахъ умѣренности и словесно -- друзья, и печатно -- театральные критики {Рецензіи о Плавильщиковѣ см. между прочимъ въ "Сѣв. Вѣстн." 1804 г., ч. I, стр. 386 и 390, въ "Вѣстн. Евр." 1810 г., ч. 54, No 24 и др.}: самолюбивый артистъ привыкъ считать себя непогрѣшимымъ и каждое замѣчаніе принималъ за колкость. Тѣмъ не менѣе и въ эту пору Плавильщикову удалось создать нѣсколько замѣчательныхъ ролей и между прочимъ Лира въ тогда уже появившемся переводѣ Гнѣдича съ французской передѣлки Дюси и Эдипа въ знаменитой трагедіи Озерова. "Какое чувство, какой огонь, хотя и старческій!-- замѣчаетъ о послѣдней роли Жихаревъ.-- Въ сценѣ проклятія Полиника Плавильщиковъ былъ истинный царь и вмѣстѣ жестоко оскорбленный отецъ:
   
   "Какъ безъ пристанища скитался въ жизни я:
   "По смерти будетъ такъ скитаться тѣнь твоя,
   "Безъ гроба будешь ты"...
   
   Произнося это грозно и съ напряженіемъ голоса, онъ оканчивалъ съ выраженіемъ величайшаго гнѣва и какъ бы внѣ себя:
   
                       "Тебя земля не приметъ,
   "Отъ нѣдръ отвергнетъ трупъ -- и смрадъ его обыметъ!"
   
   При послѣднемъ же полустишіи онъ превосходилъ себя. Нельзя себѣ представить выраженія лица его. Чувство ужаса, отвращеніе, омерзѣніе, отражались на немъ, какъ въ зеркалѣ. А пантомима? Онъ отворачивалъ голову и дѣйствовалъ руками, какъ бы желая оттолкнуть отъ себя трупъ, зараженный смрадомъ" {Восп. ст. театрала. "Отеч. Зап." 1854 г., No 10, стр. 119--124. Здѣсь помѣщено подробнѣйшее описаніе важнѣйшихъ сценъ изъ Эдипа въ исполненіи Плавильщикова, и хотя Жихаревъ тутъ же называетъ послѣдняго "проводникомъ простоты и естественности на русской сценѣ", это описаніе лучше всего показываетъ, какъ недалеко ушелъ Плавильщиковъ отъ классицизма игры Дмитревскаго. Не можемъ не выписать здѣсь для доказательства знаменитый монологъ 1-го дѣйствія, когда Эдипъ узнаетъ отъ дочери, что они близь храма Эвменидъ. "Съ страшнымъ восклицаніемъ: "Храмъ Эвменидъ!" вскакивалъ Плавильщиковъ съ мѣста и нѣсколько секундъ стоялъ, какъ ошеломленный, содрогаясь всѣмъ тѣломъ. Затѣмъ мало-по-малу онъ приходилъ въ себя, устремлялъ глаза на одинъ пунктъ и, дѣйствуя руками, какъ бы отталкивая отъ себя фурій. Продолжалъ дрожащимъ голосомъ и съ разстановкой:
   
             "Увы!... я вижу ихъ... онѣ
   "Стремятся въ ярости... съ отмщеніемъ ко мнѣ";
   
   глухо и порывисто:
   
   "Въ рукахъ змѣи шипятъ... ихъ -- очи раскаленны" --
   
   усиленно:
   
   "И за собой влекутъ"...
   
   въ крайнемъ изнеможеніи:
   
                                 "всѣ ужасы геенны!"
   
   и съ окончаніемъ стиха стремительно упадалъ На камень". (Ibidem). Все это эфектно и можетъ быть произносилось съ одушевленіемъ, но во всякомъ случаѣ не просто и не многимъ проще игры Дмитревскаго.}.
   Закончивъ наравнѣ съ Лиромъ кругъ блестящихъ созданій Плавильщикова, роль Эдипа была вмѣстѣ съ тѣмъ и лебединою пѣснью стариннаго псевдо-классицизма. И замѣчательно, что даже наибольшіе почитатели Плавильщикова хвалили его, говорили, что онъ "не уступаетъ въ Эдипѣ Шушерину", "не ниже Щушерина". Значитъ, высшимъ мѣриломъ совершенства они считали здѣсь все же игру Шушерина, а Шушеринъ былъ представителемъ новыхъ теченій, сентиментализма въ сценическомъ искусствѣ. Пора высокопарной и напыщенной декламаціи въ духѣ псевдо-классицизма, какою отличался Плавильщиковъ даже въ мѣщанскихъ трагедіяхъ, очевидно проходила -- и вотъ чѣмъ объясняется между прочимъ, что послѣ него не осталось видныхъ учениковъ хотя на своемъ вѣку ему и приходилось руководствовать очень многими. Какъ лучшему и образованнѣйшему артисту, ему былъ порученъ классъ декламаціи въ университетскомъ благородномъ пансіонѣ; имъ же были устроены и обучены цѣлыя крѣпостныя труппы богатыхъ московскихъ театраловъ, Ник. Ал. Дурасова и князя Мих. Петр. Волконскаго {Драм. Альбомъ Арапова, 1850 г., стр. XLVIII. На этихъ частныхъ театрахъ Плавильщиковъ, говорятъ, пробовалъ ставить такія пьесы, которыя нигдѣ еще не были играны и затѣмъ, въ случаѣ успѣха, переносилъ ихъ на публичный театръ. Такъ имъ были поставлены нѣкоторыя произведенія Шиллера, Коцебу, Реньяра, изъ русскихъ Эмина. См. "Репертуаръ", 1841 г., No 11, стр. 20.}, изъ которыхъ послѣдняя была даже пріобрѣтена дирекціей императорскихъ театровъ въ собственность; но ея члены были представителями эпохи упадка московскаго театра послѣ преобразованія его 1-го апрѣля 1806 г. въ императорскій {Преобразованіе это произошло послѣ пожара Петровекаго театра въ 1805 г. Изъ учениковъ Плавильщикова слѣдуетъ вспомнить еще вышеупоминавшуюся крѣпостную актрису Ѳеклушу, впослѣдствіи Пети, найденную имъ въ Казани и не имѣвшую успѣха лишь благодаря интригамъ сторонниковъ знаменитой М. C. Воробьевой.}. Самъ Плавильщиковъ въ это время уже рѣдко выступалъ на сценѣ. Появившаяся одышка чрезвычайно затрудняла его игру, и онъ уступалъ свои роли другимъ. Но и теперь еще онъ изумилъ, какъ разсказываютъ, гостившаго въ Москвѣ Яковлева своимъ искусствомъ и необыкновенной памятью, сыгравъ для него роль Зопира въ трагедіи "Магометъ", данную ему только наканунѣ самаго спектакля {Др. альбомъ, стр. XXXIV.}.
   Московская публика и теперь вопреки петербургской отличающаяся постоянствомъ своихъ симпатій, цѣнила и гордилась своимъ актеромъ, до самой смерти держа его въ почетѣ. Можетъ быть причиной этого былъ и счастливый характеръ Плавильщикова. Въ то время, какъ желчнаго и злого Сандунова не терпѣли за его колкія эпиграммы и неуживчивость, Плавильщикова всегда встрѣчали съ удовольствіемъ, не смотря на излишнюю "пылкость его характера" и самолюбіе. Пріятный и занимательный собесѣдникъ, онъ привлекалъ прямотою нрава, правдивостью, умѣренностью и постоянствомъ въ дружбѣ {Побѣдоносцевъ (стр. 251--255) разсказываетъ, что Плавидьщиковъ и товарищемъ былъ хорошимъ. Послѣ его смерти одинъ изъ его сослуживцевъ явился къ вдовѣ покойнаго и просилъ уступить ему рукописи Плавильщикова. Когда его желаніе было исполнено, "онъ принялъ подарокъ съ восторгомъ, называлъ его сокровищемъ и цѣловалъ слова рукою Плавильщикова написанныя". Такъ жива была признательности къ покойному товарищей.}.
   Цѣня Плавильщикова, какъ актера и человѣка, современники цѣнили его и какъ писателя. Когда въ 1811 году при Московскомъ университетѣ было основано Общество любителей россійской словесности, Плавильщиковъ былъ избранъ (29-го сентября 1811 года) его дѣйствительнымъ членомъ {Соч. Плавильтцикова, ч. I и Побѣдоносцевъ, 251.} и въ качествѣ таковаго написалъ разсужденіе на одинъ изъ первыхъ вопросовъ, предложенныхъ обществомъ: "Почему трагедіи древнихъ грековъ основаны не на любовной страсти и лучше ли онѣ французскихъ; приличенъ ли характеръ Эдипа трагедіи и почему у римлянъ нѣтъ хорошей трагедіи". Безъ сомнѣнія, Плавильщиковъ и впредь оказался бы однимъ изъ ревностнѣйшихъ членовъ общества, но дни его уже были сочтены, когда разразилась гроза двѣнадцатаго года.
   Долго не хотѣлъ онъ вѣрить, чтобы французскія войска заняли Москву и даже упрекалъ выѣзжавшихъ въ трусости и малодушіи. "Я самъ, -- разсказываетъ Макаровъ, -- собираясь въ походъ съ формированнымъ графомъ Салтыковымъ полкомъ, встрѣтилъ Плавильщикова преспокойно сидящимъ на скамьѣ Тверского бульвара". "Здравствуйте и прощайте, Петръ Алексѣевичъ!" -- сказалъ я.-- "А куда вы?" -- спросилъ Плавильщиковъ.-- "Въ Казань".-- "И дѣло!" -- замѣтилъ почтенный артистъ: -- не всѣмъ же подставлять лобъ подъ Наполеонову пулю, а здѣсь мы отдѣлаемся и шапками. Да не пойдетъ злодѣй! Москва ловушка!.." {Макаровъ, стр. 20.}. Только 1-го сентября вечеромъ рѣшился Плавильщиковъ покинуть Москву. Но не далеко пришлось ему уѣхать. Давно таившаяся болѣзнь, подъ вліяніемъ перенесенныхъ невзгодъ, развилась съ особой силой и вынудила его остановиться въ селѣ Ханеновѣ, Бѣжецкаго уѣзда, Тверской губерніи. Не было ни врача, ни лекарствъ, и удрученный горемъ и тоскою, Плавильщиковъ скончался 18-го октября 1812 года на 53 году отъ рожденія. Послѣ него остались вдова и малолѣтній сынъ. За тридцати-двухлѣтнюю службу Плавильщикова, государь пожаловалъ его женѣ 1,250 руб. ежегодной пенсіи {Побѣдоносцевъ, стр. 255--256 и соч. Плавильщикова, ч. I. Предисловіе.}.
   Спустя четыре года послѣ смерти артиста, въ 1816 году были изданы его сочиненія. Онѣ составляютъ четыре небольшихъ томика, изъ которыхъ первый былъ приготовленъ къ печати еще въ году самимъ авторомъ. Эти сочиненія лучшій и непреложный памятникъ его чувствъ, образа мыслей и эстетическихъ воззрѣній, и мы должны теперь имъ воспользоваться для характеристики Плавильщикова, какъ гражданина, критика и драматурга.
   

II.

   Первымъ опытомъ Плавильщикова на писательскомъ поприщѣ была, -- какъ онъ самъ свидѣтельствуетъ {См. предисловіе къ трагедіи въ 7-й части "Рос. Ѳеатра".}, -- трагедія "Дружество", напечатанная въ части седьмой "Россійскаго Ѳеатра" съ эпиграфомъ: "Дружество я чту за первое на свѣтѣ благо". Ни по содержанію, ни по выполненію пьеса не представляетъ собою ничего замѣчательнаго, Любопытно только, что трагедія посвящена княгинѣ Е. Р. Дашковой. Очевидно, Плавильщиковъ на первыхъ порахъ своей писательской дѣятельности, стремился уже заручиться поддержкой сильныхъ міра сего, какъ это предписывалъ въ старину литературный обычай.
   Къ сожалѣнію, скудость имѣющихся матеріаловъ не позволяетъ намъ обрисовать ни отношеній Плавильщикова къ другимъ писателямъ, ни постепеннаго развитія его гражданскихъ и эстетическихъ убѣжденій. Не примыкая ни къ какимъ особеннымъ литературнымъ кружкамъ, онъ какъ-то вдругъ выступилъ въ качествѣ публициста, критика и сатирика, въ началѣ 90-хъ годовъ и, высказавъ къ тому времени уже окончательно сложившіеся воззрѣнія и идеалы свой, какъ писателя и гражданина, такъ же скоро и внезапно замолкъ. Характерно однако, что онъ сотрудничалъ въ журналѣ Крылова и Клушина "Зритель" (1792 г.), бывшемъ. однимъ изъ послѣдышей нашихъ сатирическихъ журналовъ конца 60-хъ и начала 70-хъ годовъ, замѣчательныхъ именно горячей проповѣдью народности и преслѣдованіемъ модной тогда болѣзни -- французолюбія. Точно такимъ же характеромъ отличались и статьи Плавильщикова въ "Зрителѣ" съ тою только разницей, что они захватывали вопросы шире, обсуждали ихъ серьезнѣе и основательнѣе. Таковы въ особенности его статьи о врожденномъ свойствѣ душъ россійскихъ и о театрѣ {Кромѣ этихъ статей въ "3рителѣ" же были напечатаны и другія болѣе мелкія "Миръ 1792 года", "Прогулка", "Сонъ" и нѣсколько стихотворныхъ вещицъ.}, на которыхъ мы и остановимся преимущественно. Это плодъ думъ и чувствъ цѣлой жизни Плавильщикова, и здѣсь онъ высказался передъ нами весь, какъ живой.
   Убѣжденный сторонникъ народности, Плавильщиковъ горячо ратовалъ противъ всяческихъ искаженій русскаго народнаго склада слѣпымъ подражаніемъ чужеземному, особенно же противъ подражательности русскаго театра и "язвъ моднаго воспитанія, которыя были ему всего ближе извѣстны". "Язвы моднаго воспитанія, -- пишетъ Плавильщиковъ въ статьѣ "Нѣчто о врожденномъ свойствѣ душъ россійскихъ" -- безчисленны. Птенецъ говоритъ съ воспитателемъ по-французски и только о французской или другихъ земляхъ, а о Россіи никогда. Первое впечатлѣніе неистребимо. Спроси у сего птенца о Юліи, о Цицеронѣ, Вольтерѣ, о Вестрисѣ, о Лекенѣ? онъ нѣчто скажетъ; но о Рюрикѣ, о Владимірѣ ни слова!.. Незнаніе русскаго языка многіе не считаютъ порокомъ и говорятъ: съ кѣмъ говорить по-русски? Развѣ съ холопомъ; нынѣ всѣ знаютъ но-французски. Но какое бѣдствіе не знать отечественнаго языка!.. Дворянинъ, обладатель земледѣльцевъ, на какомъ языкѣ предпишетъ имъ порядокъ, на какомъ языкѣ будетъ внимать ихъ нужды?.. Управитель есть, вотъ и все тутъ... Отъ сего-то вышло недоразумѣніе между словами управлять деревнями и управить деревни: послѣднее, благодаря модному воспитанію, начинаетъ случаться чаще". Самое просвѣщеніе чрезвычайно тормозится предубѣжденіемъ, которое благодаря модному воспитанію имѣютъ ко всему русскому люди, отъ которыхъ зависитъ покровительство искусствамъ и наукѣ. "Пусть любопытный -- читаемъ въ статьѣ о театрѣ -- пройдетъ мимо театра во время французскаго представленія, увидитъ площадь, заставленную шестернями; во время россійскаго же, гдѣ-гдѣ увидитъ шестерню. Одни пѣшеходы любятъ по большей части видѣть свое". Неудивительно поэтому, что и зрѣлища русскія большей частью не идутъ далѣе подражанія.
   "Я не отрицаю, -- пишетъ Плавильщиковъ, -- чтобъ не нужно было занять чего у иностранцевъ; но что и какъ занимать? Въ томъ вся важность. Петръ Великій занялъ у иностранцевъ строй воинской, но сообразовавъ его съ свойствомъ воиновъ своихъ. Научили насъ иностранцы рядомъ ходить, разомъ палить, одѣваться короче и ловче, но твердость и неустрашимость наши". "Нельзя отрицать, -- поясняетъ онъ свою мысль въ другомъ мѣстѣ, -- подражанія въ музыкѣ, напримѣръ, ноты итальянскія, на что перемѣнять ихъ фигуру; но на что также слѣпо слѣдовать ихъ мудрености и приторной сладости".
   Ратуя за народность, Плавильщиковъ не былъ, значитъ, слѣпымъ ненавистникомъ западной образованности, онъ не отрицалъ ея значенія и важности для Россіи и горячо вооружался лишь противъ того, чтобы въ основу русской образованности клались чужія начала. Въ этомъ и заключается его большая заслуга. Не ограничиваясь, какъ это дѣлалось прежде, летучими сатирическими вылазками противъ Вральмановъ, петиметровъ или модницъ, онъ взглянулъ на дѣло глубже и поставилъ ребромъ вопросъ о русской духовной самобытности. Вопросъ былъ трудный и неудивительно, если у Плавильщикова въ разрѣшеніи его встрѣчаются иногда замѣчанія наивныя до смѣшного, но среди нихъ разсыпано множество плодотворнѣйшихъ мыслей и въ общемъ разсужденія его вѣрны. Плавильщиковъ доказывалъ самобытность русскаго народа во-первыхъ, проявленіемъ его творчества въ искусствѣ и наукѣ, затѣмъ особенностями его нравственнаго склада и, наконецъ, указаніемъ на богатство, силу и своеобразную красоту русскаго языка.
   "Напрасно отрицаютъ, -- пишетъ онъ въ статьѣ о свойствѣ душъ россійскихъ, -- будто въ россіянахъ нѣтъ творческаго духа, напрасно отрицаютъ у насъ свойство, котораго ни одинъ народъ не имѣетъ, оно состоитъ въ непостижимой удобности все понимать", (что надо отличить отъ перениманія). Стоитъ только вспомнить быстрый ростъ въ Россіи наукъ и художествъ, "приведшій весь свѣтъ въ удивленіе" и въ особенности тѣ проявленія творческой силы, которыя замѣчаются у людей совершенно непричастныхъ западной образованности, у "самоучекъ нашихъ, которые часто удивляютъ и самыхъ премудрыхъ; у насъ крестьянинъ сдѣлалъ такую тинктуру, какой вся Иппократова и Галенова ученость не выдумывали... Костоправъ въ Алексѣевскомъ селѣ есть камень преткновенія для всей хирургіи... Кулибинъ и тверской механикъ Собакинъ -- два чуда въ механикѣ... Еслибъ я сталъ вычислять всѣ подобные умы, то я бы написалъ здѣсь цѣлый словарь, отъ котораго благосклонный читатель меня уволитъ и вмѣстѣ скажетъ со мною: это правда; чего русскій не пойметъ, то будетъ навсегда сокрыто отъ всѣхъ племенъ земнородныхъ...".
   Богатство творческихъ силъ русскаго народа соотвѣтствуетъ и обилію его нравственныхъ преимуществъ. Плавильщиковъ не можетъ достаточно нахвалиться превосходными свойствами русскаго человѣка, его радушіемъ, честностью, религіозностью и т. п., и въ своихъ похвалахъ идетъ далеко черезъ край, восторгаясь напр. "чистотой русскихъ нравовъ и ихъ непричастностью грубости и буйству", или негодуя на иностранное просвѣщеніе, что оно ввело у насъ заклады и поручительства, искажая тѣмъ природное свойство русскихъ купцовъ -- вѣрность данному слову и боязнь стыда за нечестный поступокъ. Если у насъ и есть какіе-нибудь пороки, то въ нихъ еще больше насъ виновны иностранцы, эти "подлые пролазы изъ корысти": они-де совращаютъ съ пути истиннаго "простодушныхъ и довѣрчивыхъ россіянъ". Вотъ до чего довела Плавильщикова излишняя "пылкость характера", давшая себя знать и въ преувеличеніяхъ вышеприведеннаго отрывка! Разсужденіе о правахъ безспорно самое слабое мѣсто статьи Плавильщикова, но и здѣсь попадаются мысли чрезвычайно плодотворныя и въ то время особенно знаменательныя. Таково все, что говорится по поводу веселости русскаго характера объ особенностяхъ русской музыки: "Коренная россійская музыка имѣетъ нѣчто весьма достойное примѣчанія: пѣсни свадебныя, хоральныя, полевыя и бурлацкія въ напѣвахъ своихъ такъ отличны, что безъ словъ можно узнать ихъ свойство; нѣжныя же и комнатныя не уступаютъ въ пріятности никакимъ въ свѣтѣ. Но музыка во всѣхъ равно отличіемъ своимъ отъ музыкъ европейскихъ и азіатскихъ доказываетъ, что россіяне имѣютъ нѣчто свое собственное. Пляски наши также, смотря по обстоятельствамъ, различны, и ни одинъ въ свѣтѣ народъ не имѣетъ столь много изъясняющей и почти говорящей пляски. Но никакъ не можетъ удержаться пьяный патріотъ -- такъ какъ веселость по большей части бываетъ при хлѣбосольствѣ, то чувство радушія простирается даже до пьянства, которое болѣе всѣхъ примѣтно у поселянъ. Хлѣбопашцы однакоже упиваются только по праздникамъ и всегда начинаютъ такъ веселиться послѣ обѣдни; ибо народъ россійскій отличается благочестіемъ своимъ отъ прочихъ. Нигдѣ на свѣтѣ нѣтъ меньше суевѣрія, Россіи и нигдѣ также нѣтъ больше твердости въ вѣрѣ, чѣмъ въ Россіи".
   Безъ сомнѣнія, вся статья Плавильщикова выиграла бы, если бы краски при описаніи "россійскихъ добродѣтелей" были не такъ сильно сгущены и не встрѣчалось выходокъ въ родѣ только что приведенной, гдѣ благочестіе крестьянъ доказывается тѣмъ, что они напиваются только послѣ обѣдни, -- но такія мысли, какъ идея самобытнаго, народнаго развитія или замѣчанія о своеобразной прелести народной музыки, въ какой бы формѣ они не выражались, сами по себѣ представляли въ то время большую заслугу. Да и форма не всегда была плоха; наряду съ наивными выходками самодовольства, у Плавильщикова сплошь и рядомъ встрѣчаются страницы превосходныя. Таково, напр., его разсужденіе о французскомъ языкѣ -- одинъ изъ лучшихъ образцовъ русской сатирической литературы прошлаго вѣка и настолько своеобразный, что его нельзя не привести цѣликомъ. Сравнивая французскій языкъ съ русскимъ, Плавильщиковъ сразу достигаетъ здѣсь двухъ цѣлей: онъ и показываетъ богатство русскаго языка и выясняетъ, какъ слѣпо восхищаемся мы всѣмъ чужеземнымъ въ ущербъ своему, несравненно лучшему.
   "Неужели французскій языкъ преимуществуетъ передъ нашимъ по собственной красотѣ своей? Какое ослѣпленіе! -- и къ какому языку, на которомъ нѣтъ ни разума, ни добродѣтели! Изъ чего можно извлечь понятіе о самомъ народѣ; а хотя французы и называютъ разумъ и добродѣтель своимъ языкомъ, но около да кругомъ, и то въ смыслѣ метафорическомъ, т. е. уподобленномъ, а точнаго имени обѣимъ симъ бездѣлицамъ у нихъ нѣтъ. Ихъ vertu можетъ быть и въ человѣкѣ, и въ винѣ, и въ деревѣ; а наша добродѣтель обитаетъ въ одномъ только человѣкѣ".
   "Слыхалъ ли кто на свѣтѣ, чтобъ нищета была привлекательна? Всѣ о ней сожалѣютъ; но нищимъ никто быть не хочетъ; почему-жъ бѣдный французскій языкъ такъ намъ понравился, что для него мы свой наибогатѣйшій презираемъ? Выраженія его неестественны: представимъ самое нѣжное понятіе, каковое впечатлѣваетъ въ насъ при словѣ: любовь -- французы ее называютъ: l'amour; послѣднимъ слогомъ сего нѣжнаго изреченія всѣ на свѣтѣ народы дразнятъ собакъ! Вотъ красота языка! а сверхъ того глухіе выговоры, да и въ носъ, болѣе должны бы заставить брезговать симъ языкомъ, нежели плѣняться имъ. Россійскій же напротивъ всякое понятіе называетъ своимъ именемъ: произношеніе его ясно, плавно, гордо и нѣжно; сопряженіе его свободно и музыка въ выговорѣ пріятна.
   "Россійскій языкъ требуетъ яснаго выговора каждой буквы, не ставя ни одной напрасно; французскій же, какъ бы самъ стыдясь своего произношенія, велитъ многія буквы съѣдать; при томъ нельзя не чувствовать намъ, россіянамъ, превосходства своего языка, когда все то, что человѣческое воображеніе представить себѣ можетъ, мы ясно выражаемъ; самотончайшія нити мысли имѣютъ у насъ особливыя и свойственныя названія; на все есть особливыя слова и особливый слогъ, приличный содержанію; слова звономъ своимъ близки къ дѣйствію. Итакѣ еще повторяю мое недоумѣніе, отчего преимуществуетъ въ модномъ кругу французскій языкъ передъ своимъ? Нынѣ въ моду вошло до того пренебрегать своимъ языкомъ, что, если бы нужда случилась писать по-русски, выдумываютъ или пишутъ по-французски, а потомъ переводятъ и послѣ говорятъ, что нельзя многаго по-русски выразить! Удивительно при томъ, какъ употребляютъ перья русскихъ гусей?.. Если кто думаетъ по-французски, тому, конечно, русскій языкъ не ясенъ, но онъ выражаетъ ясно понятія россійскія. Виноватъ ли языкъ нашъ въ томъ, что онъ различаетъ пользу, выгоду, корысть, привлекательность и ростъ, французы все сіе называютъ интересомъ" {Соч. Плавильщикова, изд. 1816 г., ч. VI ст. о театрѣ.}...
   Такимъ образомъ, съ какой точки ни взглянуть, со стороны ли языка, со стороны ли нравовъ или народнаго творчества, богатство русскаго исконнаго достоянія несомнѣнно. Намъ нужно его только разрабатывать. И мысль о самостоятельномъ, національномъ развитіи была завѣтнѣйшей мыслью Плавильщикова. Развивъ ее въ общихъ чертахъ въ разсужденіи "о свойствѣ душъ россійскихъ" и тамъ же примѣнивъ ее къ вопросамъ педагогіи, онъ затѣмъ посвятилъ цѣлую особую статью примѣненію ея къ театру, гдѣ, разбирая существующіе образцы и намѣчая дальнѣйшіе пути для развитія русскаго драматическаго искусства, онъ убѣдительно и, по времени, очень хорошо доказалъ и возможность и необходимость существованія русской самобытной драмы.
   Достаточно извѣстно, что такое представляли собой наши первыя драматическія произведенія. Не говоря уже о трагедіяхъ, даже комедіи. по самому свойству своему болѣе близкія къ дѣйствительной жизни -- заключали въ себѣ слишкомъ мало народнаго. Хотя по афишкѣ дѣйствіе и происходило въ Россіи, но такъ далеко отъ русскихъ нравовъ, что браки, напримѣръ, заключались по контрактамъ, дѣйствующія лица назывались Клитандрами, Доринами, Финеттами и т. п. Первый, кто созналъ всю несообразность такого порядка былъ извѣстный Лукинъ, въ интересахъ народности настойчиво требовавшій, чтобы иностранныя произведенія не переводились буквально, но "склонялись на русскіе нравы". Но его требованія не шли далѣе замѣны иностранныхъ именъ русскими и уничтоженія нѣкоторыхъ другихъ слишкомъ уже вопіющихъ несообразностей, и потому послѣ появленія фонъ-визинскихъ комедій потеряли всякое значеніе. Искусство опередило критику, и послѣдней предстояло теперь, подмѣтивъ новыя нарождающіяся черты, выставить новыя требованія, вывести новыя правила. Удовлетворить этой потребности и было призвано разсужденіе Плавильщикова.
   Смотря на театръ прежде всего, какъ на воспитательное учрежденіе, какъ на "забаву, исправляющую нравы", Плавильщиковъ выступилъ и здѣсь ратоборцемъ самобытнаго развитія уже въ силу своихъ воззрѣній на воспитаніе вообще. Простые переводы не могли удовлетворять его, ибо, рисуя чуждые нравы, они были мало понятны, а слѣдовательно и мало поучительны. Но не менѣе вооружился онъ и противъ передѣлокъ, которыя для Лукина составляли pium desiderium. "Подражанія, пишетъ онъ, хотя въ нѣкоторомъ отношеніи и полезны, но не производятъ однакожъ истиннаго вкуса, который неотмѣнно существовать долженъ и въ собственномъ русскомъ своемъ видѣ: мы не можемъ подражать слѣпо ни французамъ, ни англичанамъ; мы имѣемъ свои нравы, свое свойство, а слѣдовательно долженъ быть и свой вкусъ. Много мы имѣемъ комедій, передѣланныхъ на наши нравы по надписи, а въ самой вещи многія изъ нихъ являются на позорищѣ во французскомъ уборѣ, и мы собственныхъ лицъ мало видимъ: слуга, напримѣръ, барину говоритъ остроты и колкости, которыхъ ни одинъ крѣпостной человѣкъ не осмѣлится сказать ни въ какомъ домѣ; служанка на театрѣ дѣлаетъ также, и вотъ лица, которыя больше всѣхъ смѣшатъ въ комедіи и меньше всѣхъ походятъ на правду!" Привычка безсмысленно подражать французскимъ комедіямъ въ передѣлкахъ дурно отзывается даже на оригинальныхъ комедіяхъ, вызывая постоянныя нарушенія правды и естественности. Дѣйствующія лица, напримѣръ, изъясняются другъ съ другомъ вовсе не такъ, какъ это водится у насъ, называютъ другъ друга по однимъ только именамъ, безъ прибавленія отчества. "Я бы хотѣлъ узнать, замѣчаетъ Плавильщиковъ, что скажетъ благородная невѣста своему благородному жениху, когда онъ, пришедъ къ ней, скажетъ: Софія! каково ваше здоровье? Она скажетъ: я здорова, а ты, Максимъ, здоровъ ли? Побожиться можно, что послѣ этакихъ вопросовъ одинъ другому скажетъ: ты не умѣешь жить... и врядъ ли свадьба состоится. Но въ комедіяхъ это не почитается за неучивость. Что же тому причиной? Мы, наглядѣвшись переводовъ, которые сдѣлали въ насъ первое впечатлѣніе на театрѣ, съ трудомъ осмѣливаемся прибѣгнуть къ истинному источнику, т. е. къ самой природѣ и къ своему обыкновенію "- Отсюда прямой выводъ: пора оставить западные образцы и, имѣя въ виду только вѣрность природѣ, выработать свой вкусъ въ сочиненіемъ, свою самобытную драму. Безспорно, что "перекраивать чужое легче, чѣмъ самимъ пробивать себѣ трудную стезю на Парнассъ, дабы представить себя Аполлоновымъ Нимфамъ", но послѣднее почетнѣе, и оно уже необходимо потому, что "хотя много французскихъ сочиненій точно безподобныхъ, но много въ нихъ есть и безподобныхъ отступленій отъ природы" {Замѣтимъ, что Плавильщиковъ не довольствовался одной проповѣдью русской самобытной драмы. Будучи режиссеромъ петербургскаго театра, онъ задумалъ образовать свой, оригинальный репертуаръ и съ этой цѣлью возобновилъ многія старинныя русскія комедіи ("Такъ и должно" Веревкина и др.), замѣняя въ нихъ устарѣлыя слова новыми, и успѣхъ, свидѣтельствуютъ современники, одобрилъ его начинанія. (См. Макаровъ, стр. 18, 19, а также Побѣдоносцевъ).}.
   Но въ чемъ же долженъ состоять "нашъ собственный вкусъ?" Не мудрствуя лукаво, Плавильщиковъ прежде всего совѣтуетъ изображать русскую, а не какую-нибудь иную дѣйствительность. "Отечественность въ театральномъ сочиненіи, кажется, должна быть первымъ предметомъ". Русская трагедія обезпечена въ своемъ содержаніи: прошлыя судьбы русскаго народа представляютъ множество происшествій и лицъ, "достойнѣйшихъ прославленія на театрѣ", какъ, напримѣръ, подвигъ Минина и Пожарскаго. Что касается до комедіи, то вся многосторонняя русская жизнь во всевозможныхъ слояхъ общества можетъ служить ей предметомъ изображенія. Плавильщикову возражали, спрашивая, что онъ нашелъ достойнымъ наблюденія хотя бы въ жизни русскихъ крестьянъ. Онъ съ достоинствомъ и убѣжденностью отвѣчалъ на это: "Удивительно мнѣ, что про поселянъ нашихъ говорятъ, что они въ дыму закоптѣли... Многіе петербургскіе жители въ прогулкахъ своихъ по набережной ежедневно видѣть могутъ, какъ сіи простодушные поселяне обѣдаютъ или ужинаютъ на баркахъ. Они, сидя кружкомъ около своей чаши, сперва отдаютъ оброкъ своему желудку, и какъ голодъ подобно сердитому ихъ старостѣ, ворчать на нихъ перестанетъ, тогда вмѣсто десерта начинаютъ разговаривать весело. Какъ бы я желалъ, чтобы мой критикъ послушалъ ихъ разговоровъ: онъ бы нашелъ въ сихъ разговорахъ столько остроты въ своемъ родѣ, которая бы его удивила, а что болѣе, сія острота всегда наполнена здравымъ смысломъ; я много разъ восхищался столь пріятнымъ зрѣлищемъ и съ удовольствіемъ слушалъ, какъ они старались одинъ другого сказать острѣе, и часто слыхалъ насмѣшки, когда какой-нибудь изъ нихъ, думая замысловато, да молвитъ не впопадъ. Теперь я спрошу, кто образовалъ сію въ нихъ способность? Не спорю, что ихъ шутки грубы и замысловатость проста, но гдѣ же она и не такова въ поселянахъ... Дѣло вкуса обработать и украсить сію природу, но отнюдь не выходить изъ ея круга".
   Въ этомъ прекрасномъ отрывкѣ каждое слово проникнуто чувствомъ. И какъ бы строго мы ни судили крайности и увлеченія Плавильщикова, честь и хвала писателю въ пору всеобщей подражательности настойчиво и упорно указывавшему на русскую жизнь, какъ на неисчерпаемый источникъ для произведеній искусства. Еще большая честь ему за то, что онъ первый провозгласилъ, что художникъ долженъ добиваться не близости къ западнымъ образцамъ, но вѣрности природѣ, провозгласилъ начало естественности. Но и это еще не все. Не ограничиваясь общими, хотя и чрезвычайно важными указаніями, онъ задумалъ съ помощью сравнительнаго изученія драмъ англійской, французской и нѣмецкой подвергнуть господствующую теорію подробной критикѣ, отдѣлить въ ней существенно-необходимое и вѣрное отъ предразсудочнаго и случайнаго. Пусть эта послѣдняя часть его критики оказалась ему не по силамъ, пусть самъ, дитя ложно-классическихъ преданій, онъ до того былъ ими связанъ, что не признавалъ, напримѣръ, возможности трагическимъ героямъ говорить обыкновенною, простою рѣчью или заниматься такимъ низкимъ и обыденномъ дѣломъ, какъ ѣда {Въ связи съ этимъ и мнѣніе Плавильщикова о Шекспирѣ: "Чексперовы красоты подобны молніи, блистающей во тьмѣ ночной: онъ вмѣщаетъ въ свои трагедіи такія лица и дѣйствія, которыя унизили бы и самую простонародную комедію". Любопытны еще, но уже въ другомъ смыслѣ -- біографическомъ, замѣчанія Плавильщикова на извѣстное правило о торжествѣ добродѣтели, слишкомъ опошленное ложно-классической теоріей. Онъ признавалъ это правило, но это не было его педантизмомъ, потому что необыкновенно согласовалось со всѣмъ строемъ его мыслей, съ его непреклонной вѣрой въ торжество добраго начала. "Я бы желалъ, -- пишетъ онъ, -- всѣ трагедіи развязывать счастливо, но если ужъ необходимость того требуетъ, то для чего и не морить героевъ, хотя это противъ моего сердца: по крайней мѣрѣ, когда необходимо уморить кого-нибудь, то пускай бы умирали одни порочныя лица, а добродѣтель... нельзя и шутя, безъ преступленія мертвить ее... Мнѣ все то не нравится, гдѣ порокъ торжествуетъ". Читая эти простодушныя разсужденія, точно видимъ живымъ писателя, котораго такъ хорошо назвалъ Побѣдоносцевъ: "добрый Плавильщиковъ".};-- но и здѣсь ему удалось высказать нѣсколько отдѣльныхъ замѣчаній безспорно плодотворныхъ. Таковы мысли его о предразсудочности знаменитыхъ трехъ единствъ, ходульности пресловутыхъ наперстниковъ и наперстницъ, о необязательности для трагедіи стиховъ, о неприглядности русской сатиры въ комедіи. Многое высказывалось Плавильщиковымъ робко и опасливо {Такъ, напримѣръ, подмѣтивъ всю неосновательность того мнѣнія, что въ трагедіи должно быть не менѣе пяти дѣйствій, Плавильщиковъ спѣшитъ прибавить: "какъ бы то ни было сему послѣдовать должно подъ опасеніемъ всеобщаго осмѣянія".}, но плодотворно было уже зерно сомнѣнія, имъ брошенное; важно то, что своими статьями онъ подорвалъ безусловную непогрѣшимость теоріи и, провозгласивъ новое начало критики, указалъ путь, слѣдуя по которому другіе могли уже легче и свободнѣе завершить дѣло, начатое Плавильщиковымъ.
   И такъ, не требуя отъ него того, что было свыше его силъ, будемъ благодарны ему и за то, что онъ далъ намъ. главная задача обѣихъ статей Плавильщикова -- доказать возможность и необходимость для Россіи самобытнаго развитія -- была имъ достигнута. Проповѣдь вышла не только убѣжденной, но и въ значительной долѣ убѣдительной, и не замедлила произвести впечатлѣніе среди современниковъ, вызвавъ на страницахъ того же "Зрителя" оживленную литературную полемику -- любопытный образецъ распри уже тогда зарождавшихся партій славянофиловъ и западниковъ. Въ этой полемикѣ всего лучше выяснилось, какое большое значеніе имѣли для того именно времени статьи Плавильщикова, хотя бы и исполненныя преувеличеній. Скажемъ больше: самыя увлеченія его становятся понятными и извинительными сравнительно съ мнѣніями противной партіи.
   Возраженіе Плавильщикову, написанное какимъ-то "неизвѣстнымъ изъ Орла", обличаетъ въ его авторѣ человѣка умнаго, но такого же крайняго въ своихъ мнѣніяхъ, какъ и самъ Плавильщиковъ. Не ограничиваясь указаніями на слабыя стороны статей послѣдняго, авторъ, къ сожалѣнію, вздумалъ опровергать его основныя положенія о богатствѣ русскаго языка, о своеобразной пріятности русскихъ пѣсенъ, о возможности самобытной драмы, -- и въ концѣ концовъ получилась проповѣдь полнѣйшаго рабства и въ литературѣ, и въ жизни. Она интересна уже потому, что подобныя воззрѣнія раздѣлялись тогда большинствомъ образованнаго общества.
   "Всѣ народы, всѣ языки, -- читаемъ въ возраженіи, -- имѣютъ собственный вкусъ въ краснорѣчіи для того, что, имѣя собственные нравы и обычаи, они постепенно пріобрѣтали знанія и очищали свой языкъ, хотя и подражаніемъ, но не выходили никогда изъ отечественнаго вкуса. Можно ли сказать то же самое о Россіи, которая вмѣстѣ съ кафтаномъ приняла вдругъ чужіе художества, науки, обычаи, военное ремесло, и вмѣсто исправленія повредила свой языкъ уродливымъ введеніемъ безчисленныхъ иностранныхъ словъ". Хотятъ создать у насъ "вкусъ приличный нашему свойству". Но можно ли построитъ домъ безъ работниковъ и безъ припасовъ? Припасовъ, впрочемъ, -- поправляется критикъ, -- много, но всѣ ли они годятся? "Зрѣлище есть картина большаго свѣта, сельской жизни или любопытныхъ приключеній древнихъ героевъ. Большой свѣтъ у насъ болѣе иностранный, нежели русскій, сельскіе наши жители коптятся въ дыму..." Гдѣ же можетъ заключаться русскій вкусъ "на площадяхъ, на рынкахъ и въ кабакахъ?" Намъ говорятъ, что французскіе слуги непригодны для русскихъ комедій. Но чѣмъ же можетъ быть занятъ на сценѣ русскій слуга? Развѣ изобразитъ, какъ онъ обкрадываетъ господъ, таскаетъ украденное въ кабакъ, и, вышедши оттуда, валяется по землѣ? Хвалятъ русскую музыку. "Каждый купецъ свой товаръ хвалитъ, но тотъ хорошъ, который единогласно всѣми почитается за лучшій. Странная мысль заставить слушать петербуржцевъ одни гудки!" Утверждаютъ, что языкъ нашъ богатъ. Пусть такъ, но вѣдь онъ необдѣланъ и что прибыли намъ въ своихъ алмазахъ, когда чужое стекло намъ кажется брилліантомъ?-- Я знаю, что усовершеніе языка идетъ вмѣстѣ съ успѣхами наукъ и требуетъ трудныхъ опытовъ многихъ поколѣній; такъ зачѣмъ же хотѣть чудесъ въ Россіи?"
   Въ такомъ тонѣ велось все возраженіе. Но развѣ Плавальщиковъ требовалъ чудесъ? Онъ хотѣлъ только разбудить въ своихъ образованныхъ соотечественникахъ дремлющее чувство народностй, указавъ на несмѣтныя природныя богатства, подвигнуть ихъ къ самостоятельной работѣ. И потому, отдѣлываясь одной діалектикой тамъ, гдѣ его противникъ касается крайностей его статей, Плавильщиковъ дѣльно и основательно отразилъ всѣ нападки на с вои основныя мысли. "Русскій языкъ, пишетъ онъ, точно необработанъ, но не въ томъ ли и все дѣло, что, увлекаясь чужимъ обработаннымъ стекломъ, мы забываемъ объ обработкѣ своего алмаза. И кто вамъ сказалъ, -что съ чужимъ кафтаномъ, у насъ все чужое? Сами же вы находите своеобразную унылую пріятность въ нашихъ пѣсняхъ; обработайте ихъ, -- и онѣ будутъ выражать еще лучше итальянскихъ "языкъ сердца". Далѣе, обращаясь къ вопросу о театрѣ, вы же признаете, что припасы для созданія самобытной драмы у насъ есть, плохи только работники. Можно ли послѣ того упрекать меня, будто своими восхваленіями я усыпляю въ соотечественникахъ и безъ того невеликую ревность къ наукѣ? Вѣдь вся моя статья о театрѣ -- есть одинъ сплошной призывъ къ работѣ, но не рабской и подражательной, а самостоятельной и свободной". Послѣ этого отвѣта противной сторонѣ нечего было возражать, и распря закончиласъ, очевидно, въ пользу Плавильщикова. Да иначе и быть не могло. Онъ ратовалъ за правое дѣло, и несмотря на всѣ частныя ошибки и увлеченія, правота его не могла не сказаться тѣмъ болѣе, что проповѣдь свою, гдѣ могъ, онъ подкрѣплялъ и дѣломъ, всѣми силами стараясь, напр., въ своихъ произведеніяхъ содѣйствовать созданію русской, самостоятельной драмы.
   Какъ драматургъ, Плавильщиковъ извѣстенъ своими трагедіями ("Дружество", "Рюрикъ", "Тахмасъ-Кулыханъ", "Ермакъ"), драмами ("Барскій поступокъ", "Графъ Вальтронъ или воинская подчиненность и "Ленса или дикіе въ Америкѣ") и комедіями ("Чистосердечіе", "Парикъ", "Вобыль", "Мельникъ и сбитенщикъ соперники", "Сидѣлецъ", "Сговоръ Кутейкина", "Братья Своеладовы"), но изъ всѣхъ этихъ многочисленныхъ и разнообразныхъ произведеній (14) памяти потомства заслуживаютъ только комедіи {Трагедіи и драмы ничѣмъ почти не выдѣляются изъ ряда другихъ имъ подобныхъ произведеній. Трагедіи написаны по шаблону ложно-классическому съ очень небольшими отъ него отступленіями, и даже современники упрекали ихъ за холодность, невыдержанность характеровъ и растянутость. Лучшею изъ нихъ была послѣдняя "Ермакъ" (ея первое представленіе въ Петербургѣ состоялось 10 апр. 1804 г. См. "Сѣв. Вѣстн." 1805 г., ч. V, стр. 108--109), посвященная ими. Александру. За нее авторъ удостоился получить брилліантовый перстень и въ честь ея же были напечатаны въ "Драм. Вѣстн." 1809 г. хвалебные стихи "Къ тѣни Ермака". О "Рюрикѣ" надо замѣтить, что онъ почему-то увидѣлъ свѣтъ подъ именемъ "Всеслава"; о "Тахмасъ-Кулыханѣ" см. замѣтку въ "Драм. Слов." 1787 г., стр. 137. Драмы Плавильщикова также не пользовались большимъ успѣхомъ, хотя "Графъ Вальтронъ" и былъ любимою пьесой самого автора. Изъ драмъ одна -- "Барскій поступокъ" осталась не напечатанной и не дошла до насъ. Изъ комедій та же участь постигла "Чистосердечіе", комедію для дѣтей, написанную въ подражаніе г-жѣ Жанлисъ и "Парикъ". Всѣ 14 пьесъ Плавильщикова, кромѣ "Рюрика" и "Тахмасъ-Кулыхана", писаны прозой. Онъ, очевидно, стѣснялся стихотворною рѣчью и, хотя писалъ стихи (изъ нихъ отмѣтимъ оду на взятіе Очакова, за которую императрица Екатерина пожаловала автору 200 червонцевъ), но немного и неудачно.}, особенно же "Бобыль" и "Сидѣлецъ" -- пьесы дѣйствительно замѣчательныя, какъ попытки самобытной драмы, и далеко выступающія надъ уровнемъ современныхъ имъ комедій. На нихъ мы и остановимся исключительно.
   Извѣстно, что наша старинная комедія по образцу французской была прежде всего комедіей-сатирой и оттого отличалась чрезвычайной односторонностью. Русская жизнь рисовалась въ ней какимъ-то скопищемъ всевозможныхъ гадостей и пороковъ. Грубы и примитивны были и художественные пріемы. Изображались не живыя лица, а какія-то олицетворенія пороковъ съ прицѣпленными заранѣе ярлыками модницъ, лихоимцевъ, педантовъ и т. д. Все это имѣло въ свое время и смыслъ и большое значеніе, но все-таки было далеко отъ художественнаго изображенія дѣйствительности. Тонкой и еле замѣтной посреди сатирическаго потока струйкой пробивалось у насъ художественное направленіе въ знаменитой комедіи Аблесимова "Мельникъ", но еще много надо было времени и трудовъ, чтобы оно расцвѣло наконецъ пышнымъ цвѣтомъ въ произведеніяхъ Островскаго, писателя, создавшаго, выражаясь словами Плавильщикова, "самобытный россійскій вкусъ". Труды въ этомъ дѣлѣ писателей-сатириковъ оцѣнены достаточно, но вовсе не оцѣнены и позабыты не менѣе важныя, но не столь бросающіяся въ глаза заслуги писателей художественнаго направленія, а между ними и заслуги Плавильщикова, бывшаго прямымъ продолжателемъ Аблесимова {Лучшимъ доказательствомъ того, какъ высоко цѣнилъ Плавильщиковъ Аблесимова и какъ сродны были ихъ дарованія, можетъ служить одноактная комедія "Мельникъ и сбитенщикъ соперники". "Сбитенщикъ", опера Княжнина, какъ извѣстно, была передѣлана имъ съ французскаго съ цѣлью затмить все увеличивающуюся славу "Мельника". Выводя въ своей пьесѣ обѣ враждующія стороны, Плавильщиковъ ясно явно становится на сторону "Мельника". На похвальбы сбитенщика своимъ богатствомъ и искусствомъ, мельникъ съ достоинствомъ отвѣчаетъ, намекая на заимствованіе у Мольера: "притоманное ли это твои? А я люблю своимъ роднымъ хвастать". Общій тонъ комедіи Плавильщикова показываетъ, что онъ не только понялъ достоинства Аблесимова -- народность и художественность, но и самъ оказался его достойнѣйшимъ ученикомъ.}. Его комедіи, затрогивая такія до него очень мало или совсѣмъ почти неразработанныя стороны русской жизни, какъ купеческій бытъ ("Сидѣлецъ") или крестьянскій ("Бобыль"), подобно "Мельнику", не придуманы въ кабинетѣ, не списаны съ чужихъ образцовъ, но взяты прямо изъ жизни; онѣ -- плодъ личныхъ наблюденій автора, -- и оттого получаютъ особенную цѣну. Въ самомъ дѣлѣ купеческій бытъ Плавильщиковъ зналъ какъ нельзя лучше: онъ самъ родился и выросъ въ купеческой семьѣ; что же касается до крестьянскаго, то мы видѣли, какъ не пропускалъ онъ ни малѣйшаго случая наблюдать русскихъ простолюдиновъ. И недаромъ: одинъ пересказъ содержанія "Бобыля" намъ покажетъ, какъ отлично отъ другихъ комиковъ и насколько вѣрнѣе и -- главное -- полнѣе ихъ рисовалъ онъ семейную жизнь русскихъ крестьянъ.
   Главное лицо "Бобыля" (представленъ въ первый разъ на петербургскомъ придворномъ театрѣ, 7 апрѣля 1790 г.) -- бездомный крестьянинъ Матвѣй. Это здоровый, работящій парень, за которымъ только одинъ недостатокъ, что у него "деньга не залежится". Но онъ не кутила, не пьяница, а просто веселый и добродушно-безпечный человѣкъ. Когда-то жилъ онъ при старой барынѣ, но послѣ ея смерти живетъ въ работникахъ у старосты Власа, а у Власа есть дочь Анюта, скромная и пригожая. Молодые люди любятъ другъ друга, но Власъ, какъ и подобаетъ старостѣ, мужикъ съ гоноромъ и не за бобыля думаетъ выдать дочку. Есть другой женихъ на примѣтѣ, сынъ разбогатѣвшаго купца Парамона, Аксёнъ: "хоть глупъ онъ, да за то карманъ тугъ". Напрасно Матвѣй сватается за Анюту. Староста даже оскорбляется, какъ это "бобыль думаетъ жениться на дочери старосты!" a узнавъ, что и Анюта любитъ Матвѣя, выходитъ изъ себя отъ гнѣва и выгоняетъ Матвѣя. Ёо какъ быть съ Анютой? Она и слышать не хочетъ о дуракѣ Аксёнѣ, и вотъ, чтобы наладить дѣло, Власъ, сообща съ будущимъ сватомъ, Парамономъ, придумываютъ слѣдующее. За деньги, данныя Парамономъ, они подкупаютъ барскаго камердинера разсказать Анютѣ, будто Матвѣй просилъ y только-что пріѣхавшаго барина позволенія жениться на другой дѣвушкѣ, Маланьѣ. Анюта сначала вѣритъ, но ненадолго. Случайная встрѣча съ Матвѣемъ въ лѣсу ведетъ къ примиренію ихъ обоихъ и вызываетъ ссору между Власомъ и Парамономъ, который видитъ, что его деньги пропали даромъ. Въ концѣ концовъ за Матвѣя является сватомъ самъ молодой баринъ, которому мать, умирая, завѣщала пристроить си-роту, и комедія кончается свадьбой бобыля съ Анютой. Какъ видите, дѣйствіе немногосложно и незапутано, но всѣ почти сцены (за исключеніемъ немногихъ вводныхъ сценъ между помѣщикомъ и сосѣдней помѣщицей, совершенно неудачныхъ) живы и жизненны, и сколько интересныхъ и вѣрно, хотя правда лишь контурами, обрисованныхъ лицъ. Тутъ и староста, въ сущности очень добрый и только излишне тщеславный, тутъ и его недалекая, пляшущая подъ мужнину дудку жена, Исавна, тутъ и богатый Парамонъ -- зародышъ будущаго кулака, тутъ наконецъ и чуждый уже деревнѣ элементъ, барскій камердинеръ, Хватовъ, большой плутъ, но не безъ оттѣнка своего рода добродушія. Все это не куклы съ при-клеенными ярлычками, но люди, какихъ мы видимъ въ дѣйствительности, притомъ не французы, переряженные въ зипуны, но настоящіе русскіе люди. Иногда Плавилыциковъ и заимствуетъ общій очеркъ сцены y Мольера, какъ напр. извѣстную сцену ссоры и затѣмъ примиренія влюбленныхъ, но посмотрите, какой своеобразный русскій отпечатокъ она y него получаетъ: грація внутренняго чувства сочетается съ грубымъ внѣшнимъ обхожденіемъ русскихъ крестьянъ, и выходитъ и оригинально, и правдиво. Самый языкъ пьесы заслуживаетъ особеннаго вниманія: Плавильщиковъ, по тому времени, въ совершенствѣ передаетъ русскую деревенскую рѣчь. Вотъ на удачу отрывокъ изъ сцены, когда Власъ съ Парамономъ ссорятся изъ-за того, что Исавна не усмотрѣла за Анютой и дала возможность ей уйти изъ-подъ надзора и видѣться съ Матвѣемъ:
   Власъ (Исавнѣ). Ворона разнокрылая! да для чегожъ мы и ладили-то?
   Исавна. Что дѣлать? На грѣхъ мастера нѣтъ.
   Власъ. Что ты станешъ дѣлать съ этой безтолковой головой?
   Парамонъ. Въ самомъ тебѣ ладу-то нѣтъ, вѣдашь ты.
   Власъ. Какъ? Во мнѣ ладу нѣтъ? Да чтожъ мнѣ дѣлать-та?
   Парамонъ. Тебѣ бы надобе, вѣдать ты, самому не зѣвать а; на Исавну надѣяться нечего: жена умнѣй мужа не бываетъ.
   Власъ. Послушай, Парамонъ! коли ужъ я мало для тебя ладилъ?
   Парамонъ. Мало ли, много ли; только Анюты-то нѣтъ; а вѣдь я далъ деньги, вѣдашь ты, а чортъ те знаетъ ужъ не нарокомъ ли ты позабылъ?
   Власъ. Что? Нарокомъ? Парамонъ! курицѣ три деньги дашь, да и у той сердце есть.
   Парамонъ. Да чтожъ ты задумалъ кочевряжиться что ли надо мной? Такъ я те не чурка достался: смотри пожалуй! Онъ же меня какъ дурака, вѣдашь ты, за носъ водитъ; да онъ же и голову къ верху подымаетъ. Я, братъ, вѣдь деньги далъ, такъ ты отъ меня не отъѣдешь, вѣдашь ты.
   Власъ. Да развѣ я твоими деньгами покорыстовался что ли? Вѣдь однѣ деньги-то твои и вяжутъ меня: а безъ того, чортъ ли бы мнѣ велѣлъ отдать дѣвку за такого необтесаннаго болвана, каковъ твой сынъ. Что ни говори, а дѣвка-то посмотритъ, посмотритъ на лѣшаго-то, да за неволю вздурится: вѣдь золотое-то платье на грядкѣ, а дуракъ-та на шеѣ.
   Не продолжаемъ далѣе; уже изъ выписаннаго видно, что передъ вами говорятъ настоящіе русскіе мужики. H какъ вѣрно положены краски: ни гуще, ни слабѣе, чѣмъ это нужно. Недаромъ извѣстный знатокъ театра, Ѳ. Ѳ. Кокошкинъ сказалъ, что "Бобылю" въ народномъ театрѣ не будетъ смерти также, какъ и "Мельнику" {Макаровъ, стр. 20.}. Прошло слишкомъ 60 лѣтъ, вызванныя временными, какъ бы теперь сказали, публицистическими цѣлями, комедіи-сатиры и даже такія талантливыя, какъ Княжнина, давно уже отжили свой вѣкъ, а "Бобыль" въ пятидесятыхъ годахъ новаго столѣтія вдругъ снова появился на сценѣ императорскаго московскаго театра, -- и что же? Онъ имѣлъ безспорный успѣхъ {Въ тогдашнихъ "Полицейскихъ Вѣдомостяхъ" можно найти рецензію В. Р. (Родиславскій?) очень сочувственно отзывающуюся о пьесѣ и свидѣтельствующую ея успѣхъ.}. Такая живучесть что-нибудь да значитъ. Только произведенія дѣйствительно замѣчательныя въ художественномъ отношеніи переживаютъ свой вѣкъ, и такимъ былъ "Бобыль".
   "Сидѣлецъ", другая комедія Плавильщикова, гораздо ниже "Бобыля" въ смыслѣ художественности изображенія, но и она представляетъ собою одно изъ виднѣйшихъ произведеній нашей старинной комической литературы. Въ ней Плавильщиковъ является истиннымъ предшественникомъ Островскаго, по обрисовкѣ купеческаго быта. Изображеніе этого быта было здѣсь главною его цѣлью: "Сидѣлецъ" -- это одинъ изъ первыхъ образцовъ нашей сословной комедіи.
   Содержаніе "Сидѣльца" очень многимъ напоминаетъ содержаніе "Бобыля". Молодой купеческій сынъ, Андрей, сирота, оставленный отцомъ на попеченіе своего друга, Харитона Авдуловича, служитъ въ его лавкѣ сидѣльцемъ и влюбленъ въ его красивую дочь, Парашу, которая отвѣчаетъ на любовь взаимностью. Андрей всѣмъ взялъ: и уменъ, и честенъ, и добръ; съ Парашей они росли вмѣстѣ, онъ сынъ Харитонова друга. Казалось бы веселымъ пиркомъ да за свадебку, но Харитонъ зараженъ своего рода самодурствомъ. Ему хочется отдать дочь за богатаго старика, петербургскаго купца Викула Софроновича, а на приданое дочки жаль растрясать карманъ, -- и вотъ онъ при помощи будущаго зятя придумываетъ завладѣть Андреевымъ наслѣдствомъ. Воспользовавшись любовью Андрея къ Парашѣ, онъ заставляетъ дочь взять у него книги по лавкѣ и потомъ обвиняетъ въ растратѣ товара. Какъ ни было, однако, искусно придумано дѣло и какъ ни помогалъ Харитону Викулъ, мошенничество не удалось благодаря честности городского головы. Изобличенный Харитонъ отказываетъ Викулу, и комедія оканчивается счастливо свадьбой влюбленныхъ.
   Безспорно, что эти рамки слишкомъ узки, чтобы вмѣстить въ себѣ богатый матеріалъ, представляемый купеческой жизнью, но и въ нихъ Плавильщиковъ съумѣлъ раскрыть много чрезвычайно важнаго и до него совершенно не затронутаго русскими комиками. На каждомъ шагу вы видите здѣсь, какъ хорошо знакомъ авторъ съ условіями жизни, понятіями, нравами русскихъ купцовъ, и -- что особенно важно -- наблюденія его являются не въ голомъ видѣ, не въ отступленіяхъ и разсужденіяхъ, но облечены въ образы, и зачастую передъ вами раскрываются картины, точно прямо списанныя съ дѣйствительности. Прочтите, напримѣръ, первую сцену ожиданія "самого" и переполоха, который производитъ это слово: "самъ пріѣхалъ!" или хотя бы ту сцену, гдѣ Викулъ съ Харитономъ договариваются о свадьбѣ и приданомъ.
   Викулъ. Не о честности дѣло, Харитонъ Авдуловичъ! просимъ о нашемъ дѣлѣ потолковать, да потомъ и къ дѣлу-то приступить было бы вельми пригоже.
   Харитонъ. Радъ душевно, Викулъ Софронычъ! только надобно подумать, съ чѣмъ и самому остаться: вѣдь я одинъ душою съ хозяйкою. Вѣдаю, что Параша будетъ не въ худыхъ рукахъ, вѣдаю, что и приданое въ потребу: я и самъ при женитьбѣ имѣлъ о приданомъ первый пунктъ. Не отягчи только меня этою манерою, а въ прочемъ будь воля Божія, станемъ кое-какъ до старому вѣкъ доживать, некуда дѣваться-ста.
   Викулъ. Для чего не сдѣлать уваженія, но все возможное. Не богатства ищемъ, -- человѣка, а съ человѣкомъ и оно не въ художество; ты самъ человѣкъ статейный и купецъ столповой; тебя не учить-стать: оно вотъ что!
   Харитонъ. Правда ваша, правда; я намѣренъ былъ милости твоей предложить: имѣется у меня домикъ, тысячъ десятка другаго и побольше стоитъ; я бы-ста милости твоей за дочерью-то и отдалъ; а тамъ, хоть себя оборвать, собралъ бы и платьице кое-какое и жемчужку, а изъ денегъ... самъ изволишь знать, торги нынѣ самые худые; новомодныя гамазаи все у насъ отбили... ей, ей! не въ состояніи.
   Не правда ли, что эта картинка правдива и вѣрна? И замѣтьте какъ съ перемѣною предмета изображенія, измѣнился и самый языкъ дѣйствующихъ лицъ: такъ могутъ говорить и дѣйствительно говорятъ только купцы. Но всего удивительнѣе высокое безпристрастіе Плавильщикова. Кто-бы могъ подумать, что авторъ разсужденія о врожденномъ свойствѣ душъ россійскихъ, обѣлявшій всѣхъ и вся, а между прочимъ и русскихъ купцовъ, не пощадитъ красокъ для изображенія ихъ темныхъ сторонъ. Вспомните, съ какимъ жаромъ увѣрялъ онъ, что одна "честь своего слова связываетъ россіянъ", а между тѣмъ вотъ что говоритъ имъ же изображенный Харитонъ: "У насъ и отцу родному безъ векселя грѣшно повѣрить". А вотъ какъ разсуждаетъ Викулъ:
   "Какъ съ деньгами не говорить? кому же и говорить, какъ не намъ, богачамъ... Молчать это дѣло бѣдняковъ: всяка рѣчь красна, какъ деньги съ нею побрякиваютъ вмѣстѣ: оно съ деньгами гораздо по всему досужъ будешь; деньги рождаютъ и разумъ, и любовь".
   И Харитонъ ему вторитъ:
   "Въ нашемъ купецкомъ быту, то и человѣкъ, у кого капиталъ есть; тому мы и кланяемся. А какъ въ карманѣ-то пусто, а въ другомъ ничего; то какъ ни уменъ, ни взраченъ, все будешь шатунъ шатуномъ".
   Эти послѣднія слова такъ хороши и характерны, что можно принять ихъ за выдержку изъ комедій Островскаго. "Сидѣлецъ", по нашему мнѣнію, есть лучшее свидѣтельство художнической натуры Плавильщикова. Писатель точно не можетъ рисовать картины иными, чѣмъ онъ ихъ наблюдаетъ: темныя стороны жизни отпечатлѣваются независимо отъ него самаго, лишь въ силу объективности творчества. И въ самомъ дѣлѣ, несмотря на счастливый исходъ, несмотря на привлекательные образы сидѣльца Андрея и городского головы, въ нарисованной Плавильщиковымъ картинѣ гораздо болѣе тѣни, чѣмъ свѣта.
   Послѣ "Сидѣльца" Плавильщиковымъ уже не было написано ничего замѣчательнаго. Его послѣдняя комедія "Братья Своеладовы, или неудача лучше удачи" обличаетъ явный упадокъ таланта и грѣшитъ даже тѣми недостатками, противъ которыхъ такъ убѣжденно ратовалъ самъ онъ въ своей теоретической статьѣ. Но отъ этого, конечно, ни теорія, ни заслуги его не теряютъ своей важности. Авторъ "Бобыля" и "Сидѣльца", убѣжденный проповѣдникъ самобытнаго искусства, народной музыки и вообще самостоятельнаго развитія Россіи, Плавильщиковъ рано или поздно долженъ занять видное мѣсто въ исторіи русской литературы, а историкъ русскаго театра воздастъ ему должное и за его выдающуюся сценическую дѣятельность.

А. Сиротининъ.

"Историческій Вѣстник", No 8, 1891

   
Ко всем произведениям автора К списку авторов