Книговод

Атлантида

Зайцев Борис Константинович


Борис Зайцев

Атлантида

   Утро, зима, полузамерзшие стекла, вид на Георгия, что за Лавками, на деревья в церковном дворе, переулок, вдаль уходящий далекого, утонувшего города с мило-бессмысленным именем: Ка-лу-га. Дом в переулке, где живет Александр Георгиевич, извозчик, трусцой плетущийся, галки на черных липах, седой полусумрак комнаты, запах тюлений ранца, книжки и синенькие тетрадки, и грузная тяжесть в сердце, таком еще молодом.
   Рядом, в столовой, за столиком у окна, вертит колеса и с вертушки мотает на шпульку Александра Карловна -- хозяйка, основа и корень. Она иногда улыбается, лицом полным, слегка одутловатым и добродушным -- один глаз уходит вправо -- и вертя, видит она Воскресенскую, все, что там происходит. У ней чулочная. В задних комнатах, за коридором, пощелкивают машины. Там кисловато и душно, хихикают девушки. Хромая, постукивая каблуком, наведывается туда Александра Карловна, оттуда несут ей мотки, а берут смотанные шпульки.
   -- Здравствуйте, Александра Карловна.
   -- Здравствуй, Женя.
   Вот она за столом, медленно, священнодействуя, наливает кофе. В комнате посветлело. Впереди в углу фикус, а повыше икона, лампадка.
   -- Кушай, хороший человек, это тебе здорово. Кушай, Женя, хлеб с маслом, это тебе очень здорово.
   Александра Карловна улыбается, лицо ее точно бы смазалось какой-то благодушною мазью.
   -- Я вас, теперешнюю молодежь, не понимаю. Взять хоть мою Капу. Ей служить надо идти, а она еще спит, теперь все такие смелые, она и хозяина не боится, у нее хозяин жид такой горячий, а она неглижирует, хоть бы ты, Женя, сказал, ты мужчина, умный человек, ты бы ей и сказал: Капа, ты уж очень смелая.
   И Александра Карловна, тяжко волоча ногу, обходит стол, стучит в комнатку дочери.
   Но Жене некогда уже увещевать: пора. Шинель реального училища, фуражка с золотыми листиками, ранец за плечами, двор снежный, вкусный зимний воздух, и калитка, тротуары занесенные, знакомые дома, знакомые сугробы, и знакомая, такая безысходная, и жгучая тоска. Где свет, солнце и радость? И к чему все? Вечно будут серые дома, заборы, галки и учителя, труды, волнения, вот эти сумрачные утра, острые снежинки...
   Розовый корпус в саду, один за другим тянутся ученики, вороны носятся над заснеженными кленами.
   В раздевальне Женя сталкивается с Александром Георгиевичем. Тощий, с умным и высоким лбом, карими глазами, узкая, с проседью бородка -- весь замотан шарфом, воротник поднят, на ногах огромные калоши -- он слаб здоровьем.
   -- Да, да, да, вот и вы, -- улыбается, как всегда, не то загадочно, не то насмешливо, -- да, после четвертого урока спуститесь сюда, вы мне нужны.
   И вытянувшись, застегнув обе пуговицы фрака синего -- лишь он один и делал так, -- застукал каблучками в направлении учительской.
   Уроки же шли, как и надо. Женя заседал с Капыриным на задней парте. Батюшка обучал истории церкви, немец с рыжими усами читал Минну фон Барнгольм, Козел с курчавою бородкою лениво плел о гугенотах. Капырин, толстозадый юноша с полипами в носу, с вечно засморканным платком, писал любовные послания, сильно сопя.
   -- Ну-ка, вот это как, Капырин, расскажите-ка, что вы там знаете о католической... как вот это там... реакции.
   Козел не очень сильный был оратор. Но Капырина испугал искренно. Он вскочил, высморкался, оправил курточку, всегда морщившую на заду, и, толкнув Женю, громко сказал:
   -- Подсказывай.
   И как всегда бывает, сколь ни скучны, бесконечны кажутся уроки, все-таки проходят и они, и зимний день из окон так же серо, и очаровательно синея, смотрит глазом светлого бесстрастия, во дворе пилят двое мужиков, по белым крышам домиков калужских бродят галки, кресты золотеют в бледном небе, и далеко, за рекой, виден большак на Перемышль, в березках -- кажется большак далекой волею, пронизающею сердце.
   В назначенное время Женя ждет внизу. Александр Георгиевич, вытянув вперед нос, заложив руку под фалду и постукивая каблучками, таинственно подлетает.
   -- Вы третьего дня были в театре?
   Женя краснеет.
   -- Был.
   -- И хорошо, и очень хорошо.
   Александр Георгиевич приближает к его лицу карие глаза с оранжевым ободком, и видна каждая морщинка бледно-желтоватого лица, крупная бородавка на щеке. Эти глаза всегда полны не то ласковой, не то угрожающей иронии. Не ясно, будет ли западня, или же просто философия.
   -- Что же вы видели?
   Женя опять краснеет.
   -- "Зеленый остров".
   -- И очень хорошо, великолепно! Классическая вещь, равная Эврипиду, возвышает душу молодого человека -- серьезного, хорошего ученика, как вы.
   Уж и Козел, и немец, и другие мизерабли скромных долин пробрели в классы душно-светлые, чтобы тянуть свою волынку. И Женин класс прошел шеренгой в гимнастический зал, где худенький и ядовитый ротмистр -- поляк Стемковский -- будет их гонять по параллелям. Улеглась и пыль от них, а Женю все водил взад и вперед Александр Георгиевич, подложив руку под фалду фрака и побалтывая ею.
   -- Да, да, вы часто ходите в театр. Это отрава, это возбуждает и прельщает. Вот недавно вас застали на пустом уроке с книжкою Золя. Не советую читать. Пакостный писатель. Я вам говорю: пакостный!
   Он приблизил к самому Женину лицу карие свои глаза с оранжевым ободком, и расширил их, угрожающе, чтобы наглядно показать, как страшно-пакостен Золя.
   -- От таких книг юноша впадает в тоску, рассеянность, и может кончить самоубийством. Не гордитесь, что вы хорошо учитесь. Бывали примеры, бывали-с! В младших классах ученик режет ножом парту, вырезая бессмысленные вензеля, далее начинает критиковать наставников, читает дурные книги, и где же он оказывается? И вот он студент, и вот увлечен тлетворными идеями -- а там... по Владимирке, позванивая кандалами. Вот он -- уж негодяй!
   Остановился, разметнул обе фалды, как хвост петуха, наклонился над Женей. Выждал момент, как гипнотизер, вновь успокоился.
   И объяснил, что он надеется на Женю, но советует: реже ходить в театр и не читать пакостного Золя.

* * *

   В комнате Александры Карловны пахло затхло-сладковатым. В уголке иконы. На старинном трюмо скляночки, два граненых, разноцветного хрусталя флакона, над постелью шитый башмачок для часов, и портрет лысого, благообразного, с бакенбардами, старомодного человека. Весь его вид говорит: "Вот, я жил прилично, был богат, и честен, кто меня осудит?" -- Карл Карлович Кон -- "Знаешь, Женя, мы из контористов. Мой отец был такой важный, ну, и такой полный, когда мы выезжали на своих лошадях, с Рождественки, все говорили: вот это едет Карл Карлович со своим семейством".
   -- Фу-у, и тощища же была в этом семействе! -- вставляла Капа. -- Мухи мерли! Тетя Мари, тетя Аделя, Сашенька, Дашенька, канашенька...
   -- Перестань, Капа, ты всегда такая дерзкая!
   -- Ах, ты, милая моя мать, не сердись, ну прости меня, дуру, не хочешь, ручку тебе поцелую?
   -- Вот уж ты всегда такая, Капа... то дерзости, то нежности...
   Все солидное и корневое в доме шло от Конов -- династии московских немцев "контористов", а вернее -- коммерсантов. На другой же стене комнаты портрет "Жана" -- бледное и умное лицо, в бороде, с отложным воротничком, и острым, неровным взглядом -- муж, покойник, тоже немецкого происхождения, из Австрии. "Мой Жан был очень красивый, Женя, ты знаешь, когда мы выезжали на балы, он надевал фрак, и ему это очень шло".
   Жан служил биржевым маклером, спекулировал на бумагах, и, как человек азартный, проигрался. Кончилась для Александры Карловны жизнь в Армянском переулке, выезды в карете на балы, где -- несмотря на хромоту -- все же она и танцевала... Жан сбежал сначала в Вену, но и там не вышло, он вернулся, получил маленькое место на заводе. Александра Карловна покинула любимую Москву. Годы прошли в далеком захолустье. Жан скучал и пил, наконец, умер. И лишь с помощью Женина отца, приятеля покойного по службе, удалось Александре Карловне завести в городе мастерскую.
   Тут села она прочно. Уже тенью стал отцовский дом в Москве, тенью и жизнь с Жаном, но навеки пронзил Жан нехитрое ее сердце, и каждую субботу, у всенощной, и в воскресенье за обедней, и ложась спать, молилась Александра Карловна за Жана, плакала и твердо верила, что на том свете они встретятся. Это давало силу сидеть на Воскресенской, вертеть колесо, выпутываться из безденежья, ссориться и мириться с Капой, и вести тот бедно-однообразный оборот, что называется жизнь в городе Калуге. Впрочем, у ней были развлечения: через окно наблюдала переулок с домиком Александра Георгиевича, замечала, кто куда идет, оценивала, одобряла или осуждала. Заказчицы сообщали и подробности. Из бесконечных разговоров с дамами, не отходя от столика у окна, следила она за политикой, общественностью и эротикою города.
   -- Капа, -- говорила, например, расплываясь в благодушную улыбку, -- ты знаешь, сегодня была у меня госпожа Гнездарева, заказала чулки фильдекосовые. И вот у Гржегоржевского жена уехала к родным гостить, а он, представь себе, говорит, что пусть лучше и не возвращается, он нашел себе мещаночку со Спасо-Жировки. То-то я и видала его в пятницу с блондиночкой, на лихаче, самого Каргу нанял...
   -- Эх ты, моя мамаша, все-то тебе врут твои бабы...
   Глаза у Капы живые и бегучие, нервность, порывистость в движениях. Больше всего любит противоречить.
   -- Ну, Капа, вот уж ты всегда скажешь... Госпожа Гнездарева такая серьезная, такая комильфотная, а ты говоришь врут... И опять ты курить начинаешь, Капа, и как это тебя твой жид в фотографии еще не отучил, ну разве можно, ты же барышня, а куришь, нет, теперь все пошли такие смелые...
   -- Попробовал бы он учить меня! Да он и не еврей совсем, просто осел, от которого я скоро уйду.
   -- Да как же, Капа, не жид, когда мне сам господин Реберик говорил -- а Реберик такой строгий, такой важный -- что жид?..
   -- Он поляк. Когда время завтракать, ему сестра говорит: "Игнась, Игнась, хцешь яйко?"
   -- Ну все-такось, Капа, ты не права: спроси хоть госпожу Козловскую. И потом, ты говоришь: уйду. А как же можно не подчиняться, мы должны подчиняться...
   Капа пускает матери в лицо клуб дыма.
   -- Вот и уйду. Если еще снахальничает -- уйду. Александра Карловна совсем рассердилась -- что это, правда, Капа и курит, и дерзит, и никого не слушает.
   Сидел ли в Капе дух Жана и его породы, но ее нервность, и самостоятельность, и гордость вовсе не шли к благообразно-благодушным Конам.
   И вертя колесо, держа в руке кусочек парафина, чрез который пропускала нитку, Александра Карловна недовольно шевелила губами: "И какая теперь молодежь пошла! Все хотят по-своему, все сами знают, все такие смелые..."
   По Воскресенской заметал снежок, и надувал сугробы в переулке, ветер звенел в телеграфных проводах, огоньки в сумерках зажигались, и безмолвный город, тихая Калуга, в старину славившаяся холстами и веревками, Мариной Мнишек и, позднее, Шамилем, погружалась в зимнюю, пахучую метель. Все прочно, крепко, ровно -- огоньки, да ветер завывает.

* * *

   Александр Георгиевич был прав: действительно, Женя читал Золя и отравлялся, и действительно, ходил в театр чаще, чем бы надо. Однако все-таки он не знал: почему стал Женя театралом.
   Несколько времени назад приезжал его отец. Останавливался у брата, на Никольской.
   Много ездили они в театр, и в маскарады, и в гостинице "Кулон" нередко "намокали". Обо всем этом Женя слыхал, но в его мрачную жизнь, с алгебрами, сочиненьями, утренними сугробами на Воскресенской это не входило. Когда отец собрался уезжать, Женя поехал провожать его.
   Было около четырех. В буфете первого класса зимний день клал холодно-серебряный отсвет на запыленные цветы, на длинный ряд приборов с графинами, вазами, пальмами, салфетками. В конце стола сидел отец в серой шубке и дядя в енотах. Отец смеясь целовал руку красивой дамы с огромными, черными глазами. Она была подкрашена. Женя сразу узнал -- Стецени-Вардина, звезда театра. И когда подошел, прежний мир удалился, началось иное, ранее неведомое, в этом ином голос отца сказал:
   -- А это сын мой, Анна Николаевна. Разрешите вам представить.
   И в ином мире подняла на него черные, не то греческие, не то венгерские глаза Стецени-Вардина, протянула руку в белой перчатке и сказала ласково:
   -- Очень приятно.
   Через десять минут ушел поезд с отцом, и на паре в дышло, под синей сеткой, укатила в город Вардина, с дядей-енотом.

* * *

   -- Все-такось, я тебе скажу, Капа, какой Женя смелый человек, -- Александра Карловна вертела свое колесо, блаженно улыбалась от сознания, что она такая "хитрая", все понимает, -- Александр Георгиевич сделал уже замечание, что часто в театр ходит, а он опять ушел, начальники могут прийти и спросить, где он, как же тогда отвечать?
   -- А как хочешь, милая мамаша. Женя мне не сват, не брат. Захотел в театр идти -- его дело.
   Александра Карловна все улыбалась.
   -- Я, Капа, очень хитрая, все понимаю. Ему нравится одна актриса, знаешь, черная такая, ну, по Воскресенской с Гущиным на паре часто проезжает. Я уже заметила: Гущин ее на своих рысаках катает.
   -- Венера любит смех весе-ли-е во всех... -- запела Капа. -- Чтобы ей угодить, веселей надо быть, чтобы жить не тужить, надо больше любить... Тра-ля-ля-ля-ля, тра-ля-ля-ля, тра-ля-ля-ля, траля-ля-ля...
   -- Ну уж ты, Капа, всегда такая сумасшедшая...
   -- Милая моя, золотая, алмаз мой чулочный, да как же я тебя люблю...
   -- Вот ты всегда так, Капа, перестань, Капа, не души меня, а почему у тебя на глазах слезы? Уж ты такая, Капа, такая... -- Александра Карловна не могла найти даже слова. -- Ты, Капа, неосновательная...
   -- Может быть, может быть! У меня отец тоже был неосновательный. Правда, говорили, он однажды влюбился, бросил нас совсем и сбежал в Вену -- когда я маленькой была? Значит, настоящий человек, играл, пил, увлекался... Я, может, тоже пьяница...

* * *

   Обходится ли старый город русский без Садовой? Или без Дворянской, без Московской?
   Разумеется, все это есть и в Калуге. За Садовой, на просторной площади, оцепленной мещанскими домишками, где летом иногда коровы ходят, откуда виден дальний бор за речкой Ячейкой, -- на площади, сейчас снегами занесенной, -- дощато-красный "городской театр". Здесь именно Стецени-Вардина, являясь за таинственной чертою рампы, подымая черные глаза, собой и пением своим -- вдруг начинает новый мир, далекий, бедной и убогой жизни.
   Здесь в первый раз услышал он Кармен, сидя в мундирчике своем в партере, наискось седого, в крепких усах губернатора. И роза, что бросала Кармен, -- навсегда упала в сердце. При выходе он поклонился губернатору, остался ждать. Под фонарем летел белый снежок. Гущинские рысаки подкатывали к артистической. Публика расходилась. Подошел друг Капырин, высморкался, посмотрел бесцветными глазами в мутную от заме-тюшки даль, и поднял воротник.
   -- Женька, надо извозчика б'ать. Едем пополам? По г'ивеннику?
   В мехах, ротонде, серых ботиках вышла Стецени-Вардина. Женя бы должен был подойти, поздороваться, отстегнуть полость. Но ноги не послушались, и он все собирался поклониться -- а уж рысаки промчались.
   -- К'асивая, -- сказал Капырин. -- И хо'ошо сложена.
   -- Я с ней знаком, -- глухо ответил Женя.
   -- В'ешь?
   -- Ей-Богу.
   Приятель шморгнул носом.
   -- Я бы не упустил такую.
   Капырин, сын купца из Мещовска, учился мало, носил маленькую фуражку "прусского" образца, шевеля толстым задом, любил ходить по Никитской за гимназистками. Жене же рассказывал нередко о своих победах -- правда, больше над Дуняшками в деревне, соблазняя их одеколоном, и полтинником.
   Теперь же сидел в санках и сморкался. Говорил, что хороша Вардина, а Стройнова, в оперетке, еще лучше, и когда высоко подымает ноги, это очень интересно. Женя и смеялся, и сердился -- впрочем, более притворно -- Стройнову он знал, влюблен в нее не был, но как в могучей и веселой женщине в ней тоже чуял прелесть. Все-таки стыдился, делал вид, что недоволен грубостью Капырина.
   -- Ну, я тебе завт'а отдам г'ивенник, -- крикнул Капырин, спрыгивая на углу.
   Женя прошел двориком мимо сарая, поднялся к себе наверх. Дверь, обитую клеенкой, отворила ему Капа. Она была в коричневой шали, с папироской в зубах. Волосы несколько растрепаны, лицо бледное и недовольное.
   -- Ну, хорошо было в театре?
   За перегородкою храпела Александра Карловна. Все Коны, Жаны, тети Мари мирно дремали на стенах. В комнате сладковато-затхлое, теплое золото лампадок.
   Капа села на кушетку, вблизи фикуса, где читала книжку.
   -- Насладились пеньем своей Вардиной?
   Женя вздохнул.
   -- Вардина вовсе не моя.
   И прошел к себе. Луна светила теперь чисто, тень Георгия за Лавками падала по переулку. На окнах намерз лед и иней, их сверкающий узор был нестерпимо грустен, леденил. Жене казалось, лучше всего лечь, увидеть во сне Вардину, и никогда не просыпаться.

* * *

   Но, разумеется, -- проснулся, потащил тюлений ранец в школу и чертил пунктиры Александру Георгиевичу. Тот его теперь не донимал. Только загадочно посматривал, посмеивался, плотней застегивал фрак на все пуговицы и стукал каблучками по паркету.
   -- Ну-ка, объем пирамиды? Капырин? Не знаете? Два балла. Коханович? Запамятовали? Неполный балл. Курносое?
   Так веселился иногда Александр Георгиевич, а потом успокаивался, и мирно, но внушительно чертил на доске всякие мудрости.
   Говорили, в молодости был он удивительнейшим математиком, должен был идти далеко, но не поделил чего-то и попал в дыру. Здесь одиноко жил, недалеко от Жени, в собственном одноэтажном домике, наглухо, с книжками, слыл чудаком и отрицал Коперника. Считал, что это все раздуто и реклама.
   -- Вы должны верить вашим учителям, -- говорил Женя, щурясь и подмаргивая бледным своим лицом, -- что Коперник прав, иначе вы не будете иметь полного балла, но я вам говорю, что самому Копернику за его глу-по-сти, да, да, да, я бы поставил неполный балл. Не-ет, старичок Птолемей... это работа тонкая, нет, куда там-с. Но вам рано. Вы забудьте, что я говорил. Да, да, -- он вдруг строго расширил глаза. -- Вы еще ученик.
   Выходя после обеда, перед сумерками, на прогулки, Женя проходил мимо его новостроенного, красного кирпича домика. Дверь отворялась прямо с улицы, обитая клеенкой. Вечером, с извозчика, можно было видеть Александра Георгиевича, закутанного в шарф и плед, что-то читавшего при лампе. Пустота, безмолвие!
   Как бывает с теми, кто мечтателен, самолюбив и страшно молод, Жене казалось, что, наверно, жизнь его погибнет так же, он вот тоже будет жить где-нибудь в захолустье, в одиночестве, без любви и света. И еще сгущались мрак и раздирательность в душе.
   Но раздирательность была и сладкой. Он гулял теперь каждый день, до темноты, и цель его простая, но и тайная: увидеть Вардину. Ведь город невелик, и неужели он ее не встретит? Переулком Александра Георгиевича выходил на Никольскую, длинно и чинно шел по ней, средь небольших домов в садах -- купцов и состоятельных мещан. Там в переулочке живет Дитюша, черненькая, сухощавая учительница музыки, к ней иногда Женя и Капа заходили. Дальше дом дяди Михася -- назывался он "красавец", лечил дам, ездил по театрам, маскарадам, полупольский "гоноровый пан", любивший "намокать", тот самый... Женя слегка холодел -- неужели не могла приехать к нему Анна Николаевна, вот бы он вошел, дядя Михась пьет чай с блюдечка, смешно топорща губы, дуя на него, покручивая ус, а он бы с Анной Николаевной поздоровался спокойно, как знакомый...
   В конце Никольской, где гимназия, сворачивает он на Никите кую -- тут магазины, оживленье, и по тротуарам шмыгают за барышнями гимназисты. Капырин в крошечной "прусской" фуражке болтает что-то гимназистке, иногда проносятся на рысаках вниз, под гору, Терентьевы или Малинины -- меховщики, лесоторговцы. Романтик молчалив. Сам кажется себе загадочным и безнадежным. Если бы она промчалась! Понесла бы лошадь, он бы бросился, телом загородил дорогу -- а потом его бы подняли, израненного, и она смотрела б черными глазами, вся в слезах...
   Мимо каменных, екатерининских, с аркадами и галереями рядов, площадью он идет к Собору, и действительно, тут обгоняют -- седые усы губернатора и худенькая губернаторша, на рысаке, он кланяется, и от женских глаз томность и холодок, но и приятно, что вот отвечают, точно взрослому.
   Собор в четырехугольнике Палат, Суда и Семинарии, а дальше, за мостом через глубокий, летом зеленеющий овраг, тот край, у Одигитриевской и Георгия за Верхом, где и живет она. Недалеко тут древний дом Марины Мнишек. Тихо, барственно, дворянские особняки. Здесь, может быть, пред сумерками она вышла бы гулять, одна, мечтать, и обронила бы перчатку, он бы поднял, и догнал, сказал:
   -- Анна Николаевна, перчатка ваша...
   -- Ах, это вы... Благодарю. Вот, я рассеянная...
   Белый снег. Слегка уже синеет. Галки дико орут над золотым крестом церкви Георгия -- не за Лавками, а за Верхом. В тишине, нежности пронзительной, по малотоптанным тропинкам тротуаров -- вот он на плошади перед театром. Бледный шар зажегся у подъезда. Вечереет. Снег, мгла, Россия.

* * *

   Россия, снег, зима. Далекий путь в жарко натопленном вагоне, занесенные поля, дебри лесов, станция Муром, тройка, колокольчики, опять леса, где, кажется, медведю вовсе и нетрудно тоже в сани сесть и прокатиться -- рождественское возвращение домой. Ухабы, гиканье, знакомая доха отца, слегка обмерзшая у губ, от дыханья -- вечерний, тихий дом (закинутый в глуши завод) -- сладкие дни, покойные, печально-нежные, среди своих, родных. Лыжи и сосны, акварель, книги -- и не отпускает милый образ. Ну, вот, разметена в парке площадка, и оттуда видны дальние леса -- знаменитые, Саровские, где Серафим кормил медведей. "В дивном саду близ Се-ви-и-ильи..." Ночью в пустынную залу светит отблеск горящего газа над домною и не спится... "Я пропляшу сегиди-и-илью..." В снегах она, и в заметенных елях, в хрустком воздухе, в словах, и смехе близких, в полуночном месяце, и в новогоднем скрипе снега, в новогодней остроте, печали-радости.
   И с нею в сердце -- дальний путь, обратный, тою же Россией, из Нижегородских дебрей по рязанским и московским до самых калужских, до Калуги о тридцати церквах, до большаков на Ферзиково, Перемышль, Мещовск, и до Оки, замерзшей, заморозившей в себе ципулинские пароходы.
   Калуга старый город, вековая жизнь, и утра, классы, и Козлы, и Александры Георгиевичи, вся бедность, вся тоска -- пронизанная лишь одной, великой сладостью.

* * *

   Солнце. С крыш течет. Тротуар у Георгия за Лавками обледенел, снег в переулке Александра Георгиевича стал пестро-шоколадный. Лошади в нем протыкаются.
   -- Ты что же, Капа? Почему же ты так рано, Капа? Отпустил хозяин? Вот какой у тебя жид любезный, Капа, нынче ведь суббота...
   Капа посвистывает.
   -- Тю-тю-тю, милая мамаша, ну на этот раз уж я сама его и отпустила.
   Александра Карловна все вертит свое колесо, на лице благодушная улыбка, озаренная солнцем оттепели.
   -- Уж ты, Капа, всегда скажешь! Ты всегда такое скажешь...
   Капа закуривает папироску.
   -- "Игнас, Игнас, хцешь яйко?" Он нахал, я его выгнала, да, да, нахал, мерза... -- Капа срывается, вдруг убегает к себе в комнатку, папироса летит. Александра Карловна цепенеет. Через минуту дверь приотворяется. Капа, в слезах, высовывает голову.
   -- Мемерза-вец, я от него совсем... ушла.
   Дверь снова хлопает, слышно, как Кала валится на постель и плачет.

* * *

   В четвертом часу, за обедом, Александра Карловна, взволнованная, и слегка тоже заплаканная, рассказывает Жене о беде.
   -- Ты понимаешь, Женя, вот ты умный человек. Капа такая горячая, и такая смелая... Мало ли что. Начальника надо слушаться. Вот и ко мне недавно господин Реберик приходит, спрашивает чулки, которые жена заказала, и вдруг ему показалось, что и не того цвета, и не фильдекосовые, а фильдеперсовые, и он так, знаешь, прямо и начинает мне строго выговаривать, и так прямо кричит, а я, знаешь, Женя, все-такось, испугалась, я ему и говорю: "Не волнуйтесь, господин Реберик, успокойтесь, пожалуйста, господин Реберик".
   -- А по-моему, -- мрачно говорит Женя, -- Капа права. Грубиянам нельзя покоряться.
   -- Ну, вот вы теперешние все такие... смелые. А за квартиру чем будешь платить?
   Проблеск весны, солнце, раздирательная лазурь неба... Как не томиться, когда семнадцатый год? Когда так хочется жизни, но не понимаешь этого, и жизнь кажется ужасом, а судьба -- беспросветной?
   Как не посочувствовать тут Капе?

* * *

   К Масляной сырой ветер и дождь совсем растопили переулок Александра Георгиевича: где зимой намело сугробы, теперь лошади протыкались по брюхо, а мимо церкви катил такой ручей, что Александра Карловна, от своего колеса, увидела раз сцену, очень ее развеселившую: Александр Георгиевич, в высоких калошах, в шарфе, помогал перепрыгивать через ручей восьмикласснице Кате Крыловой. Катя смеялась и, взявшись за его протянутую руку, ловко прыгнула.
   Александра Карловна улыбалась, и в памяти отложила, что вот уже третий раз видит с Катей Александра Георгиевича. Рядом было отложено: Гржегоржевский вовсе разошелся с женой, Вардина совершенно прибрала дурачка Гущина, и его рысаки перешли к ней. Госпожа Гнездарева что-то слишком уж много заказывает себе чулок, и мадам Пинегина утверждает, что дважды видела ее в театре с господином Ребериком. Александра Карловна отлично знала, что Женя по-прежнему слоняется, вздыхает. Что черненькая музыкантша Дитюша, немолодая и сухенькая, влюблена в офицера Шварца, который играет на концертино, -- все это было как бы хозяйство города, не могло без нее обойтись, как должен был усатый губернатор знать все помыслы обывателей.
   -- Все-такось, Капа, -- говорила она, вертя колесо, -- я очень хитрая. Я, Капа, очень хитрая.
   Капа ее успокоила -- поступила служить в банк, и ничто не нарушилось в прочной, спокойно-налаженной жизни на Воскресенской -- только одно огорчало: "все-такось" невеселая Капа, и плохо спит, иногда по ночам плачет. Александра Карловна знала причину и тут, но об этом ей говорить не с кем было. Только ложась спать, помолившись за Жана, укладываясь на постели, в сладковато-душной спальне шептала про себя: "Ну, вот уж Капа... уж она всегда такая... смелая... все не как у людей". Точно была Капа виновна, что влюбилась неудачно.

* * *

   В прощеное воскресенье Александра Карловна у всех просила отпустить грехи. Женя рассеянно пил чай, в рассеянности, вместо "Бог простит", сказал "благодарю вас". А вечером они с Капой были в гостях у Дитюши, в небольшом флигельке у Никольской, заставленном цветами, этажерочками, карточками. Дитюша играла в четыре руки с ученицею "Эгмонта". Голубоглазый Шварц вздыхал, и сладостно наигрывал на концертино. Потом ужинали, пили водку и наливку, ели пироги, торты, спорили об "убеждениях и идеалах". Капа всем противоречила. Было шумно. Женя выпил, разглагольствовал -- казалось ему, что-то замечательное. Иногда видел блестящие, восторженные глаза Капы. Тотчас же она встревала с возраженьями. Нужна ли война, есть ли Бог, прав ли Толстой?..
   И правда, недалеко уже было до рассвета, когда уходили от Дитюши. Сумрачно, весенний ветер, лужи, первые удары колокола в церкви на Никольской... Да, великий пост. Как бесконечно возбужденно, счастливо и беспредельно грустно! Семнадцать лет, ум свеж, силы кипят... В нетронутости не жалеет и не может пожалеть этих мгновений юноша. Они запомнятся лишь позже, но и навсегда, как золото восторга.
   А нынче ведь -- последний день! Завтра не будет уж афиш, по вечерам белые шары не осветят подъезда, черные глаза не взметнут ресниц из-за чудесной рампы.

* * *

   Так вот течет, проходит все. Часы, любовь, весна, малая жизнь малых людей, и незаметно, но неудержимо тает снег, вздувается река, трещит, и губернатор едет уж в пролетке, и ципулинские пароходы совершают первый рейс в Серпухов, мимо рыже-зеленеющих холмов Оки, и городской сад нежно одевается апрельской зеленью, с площадки его видно зеркало Оки, бор, Ромодановское и зеленый пух уходящего в гору большака на Перемышль. Россия, вновь, всегда Россия!

* * *

   И как редко ошибалась в наблюдениях Александра Карловна, так и теперь случилось: Гущин продал рысаков, и сам уехал вослед Вардиной, и об Александре Георгиевиче стало известно, что на Красной горке женится он на Кате. Александра Карловна была очень довольна.
   -- Такой серьезный, Капа, и такой немолодой... И так все у них будет комильфотно...
   А Женя столь же сладостно-пронзительно, с мучением, мечтами проводил свою семнадцатую весну. Апрельским светлым днем уезжал на велосипеде за Оку по перемышльскому шоссе, дышал свободой и полями, зеленью, березами, а возвращался, когда Александра Карловна, в черном чепце с лентами, в мантилье, с палочкой в руке переходила улицу в церковь Георгия за Лавками.
   В один такой весенний вечер Женя сидел на подоконнике, рассматривал Венеру, нечеловечески-прозрачною слезой стоявшую над переулком. Александра Карловна вернулась ото всенощной. И в некотором волнении вошла в его комнату.
   -- Ну вот, ты умный человек, Женя, и реальное кончаешь, все-такось объясни мне, я не понимаю: как же я Жана своего узнаю на том свете?
   Не отвечать трудно, но и как ответить? Вряд ли Женя успокоил и вполне ее утешил, все-таки он что-то разглагольствовал возвышенно-туманное, а Венера медленно текла, зацепилась за липы церковного дворика, канула, вместо нее вышли другие, незаметно надвигалась ночь, и вечный закон уводил смертных в другой мир, сравнивая губернатора с широкозадым Капыриным, госпожу Гнездареву с Капой и Александру Карловну с Ребериком. По этим же законам звезда юной жизни в нужный день дошла до своего предела: сквозь теплые майские и треволнительные дни настал, наконец, час, когда Женя вернулся уж не "реалистом", а "молодым человеком" -- в соломенной шляпе, черненьком костюме и с дипломом. Теми же законами тот самый день был горестен для бедного Капырина: его оставили еще на год, и он обильно, по-ребячески, рыдал на плече у Жени.
   Вечером окончившие напились в бору, на берегах Ячейки, а через два дня Капа провожала Женю на вокзал, и много было слез, и Александра Карловна крестила его, а лихач Карга резво мчал на резинах в зеленеющем июльском вечере.
   Сквозь возбуждение, волнение, впереди была жизнь, через нее идти, она готовила и радости, и скорби. Сзади же Воскресенская и Александра Карловна, и колесо, и Капа, и театр, и улицы со впервые озарившим их видением -- все погружалось в глубину легких морей.
   
   1926

Комментарии

   Ежемесячный литературно-художественный журнал "Перезвоны". Рига, 1926, NoNo 13, 14. Печ по изд.: Странное путешествие. Париж, 1927.
   
   ...вид на Георгия, что за Лавками... -- Несохранившаяся в Калуге церковь св. Георгия Победоносца находилась на Воскресенской улице, за торговыми рядами ("за Лавками").
   ...читал Минну фон Барнголъм... -- Комедия немецкого писателя-просветителя Готхольда Эфраима Лессинга (1729--1781) "Минна фон Барнхельм, или Солдатское счастье" стала в литературе Германии первым произведением, вырвавшимся из узилищ эстетики классицизма.
   ...равная Эврипиду.. -- Еврипид (ок. 480--406 до н. э) -- древнегреческий поэт-драматург, оказавший вместе с великими афинскими трагиками Эсхилом и Софоклом огромное воздействие на всю европейскую драматургию.
   ...вас застали на пустом уроке с книжкою Золя-- Эмиль Золя (1840--1902) -- великий французский прозаик; автор знаменитых натуралистических романов, составивших 20-томную серию "Ругон-Маккары"; из-за фривольных сцен его книги не рекомендовалось читать юным гимназистам.
   ...тихая Калуга, в старину славившаяся... Мариной Мнишек и, позднее, Шамилем... -- Марина Мнишек (ок. 1558-ок. 1614) -- дочь польского магната, авантюристка, ставшая женой первого и второго Лжедмитрнев. Лжедмитрий II из Тушина, где стоял лагерем в надежде захватить Москву, бежал в 1609 г. в Калугу, где и нашел свою смерть. Марина Мнишек родила здесь и в этот же год нового "царевича" Ивана; опытную интриганку и ее сына казнили в Москве в 1614 г. Шамиль (1797--1871) -- имам Дагестана и Чечни, возглавивший освободительную войну горцев против царизма и местных феодалов; в 1859 г. был пленен и выслан в Калугу.
   Здесь в первый раз услышал он Кармен... -- "Кармен" -- опера французского композитора Жоржа Бизе (1838--1875), ставшая вершиной реалистического оперного искусства.
   ...отрицая Коперника... -- Николай Коперник (1473--1543) -- польский астроном, первым доказавший, что планеты, в том числе и Земля, обращаются вокруг Солнца, не наоборот ("Об обращении небесных сфер", 1543).
   ...старичок Птолемей... -- Клавдий Птолемей (ок. 90-ок. 160) -- древнегреческий ученый, создавший математическую теорию движения планет вокруг неподвижной Земли (его книга "Альгамест" -- самая древняя астрономическая энциклопедия).
   ...у Одигитриевской и Георгия за Верхом... -- Калужские памятники XVII--XVIII вв. Одигитриевская (одигитрия -- греч. путеводительиица) церковь во имя Смоленской иконы Богоматери и церковь св. Георгия за Верхом.
   К Масляной... -- Масленая неделя -- Масленица предшествует Великому посту. Все дни этой праздничной недели имеют свои названия: понедельник -- встреча, вторник -- заигрыши, среда -- лакомка, четверг -- разгул, пятница -- тещины вечерни, суббота -- золовкины посиделки, воскресенье -- проводы, прощанья, целовальник, прощеный день. Канун Масленицы -- Вселенская суббота, или большая родительская, в которую православные поминают усопших родителей.
   ...ципулинские пароходы... -- Иван Кузьмич Ципулии -- владелец пароходной компании и городской голова Калуги с 1887 по 1901 г.

-----------------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Борис Зайцев. Собрание сочинений в пяти томах. Том 2. Улица святого Николая. Повести. Рассказы. -- 1999. -- 540 с.
   
   
   
   
Ко всем произведениям автора К списку авторов