Зайцев Борис Константинович - Тетушка Ергольская и Толстой

Борис Зайцев

Тетушка Ергольская и Толстой

В 1902 г. Толстой был тяжело болен ("...воспаление легкого, то самое воспаление, которое бывает у стариков обыкновенно перед смертью", -- писал Чехов Сергеенке. Толстой жил тогда в Крыму).

Но "старик" выжил. Смерть не взяла еще его, оставила ему несколько лет горькой жизни. Близость же ее как бы обострила в нем нечто. В начале 1903 года, в глубоко покаянном настроении, казня себя за многое содеянное, начал он свои "Воспоминания" -- о детстве, о разных людях, окружавших его в то время, да и позже. Тут нет прослойки вымысла, как в ранних "Детстве", "Отрочестве", "Юности". Действительно -- воспоминания, отчасти суд над собой. В других он видит теперь только хорошее, в себе -- дурное. ("Испытываю муки ада: вспоминаю всю мерзость своей прежней жизни и воспоминания эти не оставляют меня..."). Настроение человека высокой духовности, но проведшего бурную жизнь, наделенного стихиями неукротимыми и терзавшими ("...служение честолюбию, тщеславию и, главное, похоти"). И человека одинокого.

Как греховную, вспоминает он свою взрослую жизнь. Но не детство. Детство-то как раз просвет, райский мир.

Перечитывая эти "Воспоминания", иной раз даже удивляешься: точно бы не такой Толстой, каким привыкли мы его знать. В великом и прославленном его художестве -- "Войне и мире", "Анне Карениной" -- мало света и умиления, есть могучая изобразительность, картинность, но совсем иное настроение, чем в скромных этих "Воспоминаниях". А сам он говорит в них (1903 г.) о своем художестве сурово (кажется, единственное сердито-несправедливое место во всем этом писании): "...художественная болтовня, которой наполнены мои двенадцать томов сочинений и которым люди нашего времени приписывают не заслуженное ими значение".

Суд, конечно, неправедный. Но истоки душевного настроения понятны: с той предсмертной высоты, на которой он стоял в 1903 году, духовный уровень раннего его художества, сколь бы блистательно оно ни было, мог казаться ему недостаточным.

* * *

Блаженны кроткие...
Мф. V, 5

Он не знал матери -- она умерла, когда ему было полтора года. Не знал -- и знал. Знал по рассказам о ней позднейшим, по письмам, воображал ее (княжна Марья из "Войны и мира"), создал даже миф некий: образ матери стал как бы иконой (не отсюда ли лучистые глаза кн. Марьи?). И вот он признается: "часто в средний период моей жизни, во время борьбы с одолевавшими меня искушениями, я молился ее душе, прося се помочь мне, и эта молитва всегда помогала мне".

Толстой остался Толстым: не ждал, пока будет она причислена к лику святых, сам причислил, обращался к ней как к святой, но как замечательно, что и в "средний период" мог он вот так выходить из обыденного, трехмерного, при всей своей "плот-скости" стремиться к запредельному добру.

Немало фигур проходит в "Воспоминаниях" этих.

Является старший брат Николенька ("никогда не осуждал никого"). С такою же любовью, как о матери, говорит о нем Толстой, но тут уже как о существе осязаемом -- он его знал. Мелькает и учитель Карл Иваныч "Детства", проходят няни и дворовые, все в освещении благостном, тетушка Александра Ильинична (Остен-Сакен) -- "денег у нее никогда не было, потому что она раздавала просящим все, что у ней было". "Жила истинно христианской жизнью". "Умерла в Оптиной Пустыни".

Но главное место занимает другая "тетенька", Ергольская, Татьяна Александровна. Тут уже не только детство, она сопровождает жизнь его на долгий срок, она и умиляет его, и перед се памятью он кается.

Фамилию "Ергольские" помню еще с детства: какие-то баре в окрестностях села Брыни, недалеко от нас. Знакомы мы с ними не были, но отец нередко называл имя Ергольских -- все это то же дворянское гнездо, откуда была и Татьяна Александровна. Вот и радостно как-то знать, что недалеко от мест детства произрастала такая Татиана, смиренная, может быть, из непрославленных святых.

Она послана была в жизнь великого Льва как луч света и тишины -- того, что всего труднее ему давалось. И любви -- что ему тоже было нелегко.

Татьяна Александровна всю жизнь безответно и безнадежно любила отца Льва Николаевича. После смерти жены он предложил ей руку. Она записала: "16 августа 1836. Николай сделал мне сегодня странное предложение -- выйти за него замуж, заменить мать его детям и никогда их не покидать. В первом предложении я отказала, второе я обещалась исполнять, пока я буду жива".

Так оно и вышло. По мнению Толстого, любовь к людям изливалась у нес из главного центра, из любви к отцу. И вот с ранних лет Льва Николаевича пронзила его эта Татьяна вспышками "восторженно-умиленной любви к ней". "Помню, как раз на диване в гостиной (мне было лет пять), я завалился за нее; она, лаская, тронула меня рукой. Я ухватил эту руку и стал целовать ее и плакать от умиленной любви к ней".

Толстой и "умиленная любовь!" -- а вот, однако же, это было. Очевидно, и в ней был какой-то покорявший талисман -- так овладевала она и детьми, и взрослыми, и барами, и простыми людьми -- крестьянами, дворовыми, прислугой. Самого же Толстого покорила на всю жизнь. "Она научила меня духовному наслаждению любви. Она не словами учила меня этому, а всем существом заражала меня любовью" -- обладала тем даром, которого не так-то много было у Толстого, но он жаждал его, мучительно к нему тянулся, и чем старше, тем больше.

Она прожила в их доме около двадцати лет, влияние на Толстого имела огромное и благодатное, но неприметное. В предсмертные его годы вызвала в нем и тягостное раскаяние: "Не могу забыть и без жестокого укора совести вспомнить, как я несколько раз отказывал ей в деньгах на эти лакомства" (винные ягоды, пряники, финики -- а она преимущественно других угощала ими, и самого же Толстого) -- "и как она, грустно вздыхая, умолкала. Правда, я был стеснен в деньгах, но теперь не могу вспомнить без ужаса, как отказывал ей". (Пред смелостью и прямотой, с какими говорит он о себе, просто преклоняешься.)

"Всеобщая доброта ко всем без исключения" -- вот как он ее определяет. "Она выросла в понятиях, что есть господа и люди, но пользовалась своим господством только для того, чтобы служить людям".

Верила по-церковному, во все, кроме одного: не принимала вечных загробных мук (имея, впрочем, на своей стороне и некоторых Отцов Восточной Церкви).

Когда стало приближаться время ее отхода, она попросила, чтобы ее перевели из этой, особенно хорошей, комнаты, где она жила, в другую. Комната могла им понадобиться (Толстой был уже тогда женат). "А если я умру в ней, -- сказала она дрожащим голосом, -- вам будет неприятно воспоминание, так вы меня переведите, чтобы я не умерла здесь".

Ее и перевели. А пожалуй, можно было и не переводить? Но для этого надо было больше любить. И, возможно, сам Толстой позже с горечью вспоминал бы об этом. Но не много оставалось ему самому жить.

Умирала она тихо и смиренно, "постепенно засыпая". Почти никого не узнавала. "Меня она узнавала всегда, улыбаясь просиявала, как электрическая лампочка, когда нажмешь кнопку, и иногда шевелила губами, стараясь произнссть Nicolas, перед смертью уже совсем нераздельно соединив меня с тем, кого она любила всю жизнь".

А что если просто вспомнила того, по поводу этого?

* * *

Когда несли ее гроб, не было двора го шестидесяти в Ясной Поляне, где бы не выходили люди, требуя остановки и панихиды. Смиренная Татьяна, мало вкусившая в жизни меду, в смерти получила бескорыстное народное прославление. "Добрая была барыня, никому зла не сделала" -- это голос мира. Сам Толстой считал, что знал только одного человека, в котором не было ничего дурного. Человек этот был -- Татьяна Александровна Ергольская.

Жизнь великого Льва несоизмерима с жизнью скромной "тетеньки" (так они ее называли, а в сущности, она даже довольно далекая была тетенька, сложно приходилась). "Он" отбрасывает свою тень не только уж на Россию, но и на весь мир. И его насупленные брови, седая борода учителя жизни стали мировым достоянием. Дары, ему отпущенные, огромны.

Но как кончается его жизнь... Умирать не только во вражде с церковью, но и со своей собственной подругой, после почти полувековой общей жизни, имея целый сонм детей! Бежать из своего дома, кончать дни у начальника станции среди раздора домашних гвельфов и гибеллинов, враждующих между собой партий. И быть зарытым в яснополянском парке, где можно было закопать и какую-нибудь любимую левретку.

Мало походит это на благоговейное шествование тетушки Ергольской среди крестьянских изб с требованием панихид у каждого дома.

Велика тайна человеческих судеб. Но в сопоставлении двух этих жизней и смертей -- ясно видно, как победила в смерти незаметная Татьяна Ергольская всемирно знаменитого Льва Толстого.

25 октября 1958

Комментарии

Русская мысль. 1958. 25 окт. No 1282. Печ. по этому изд.

Тетушка Ергольская... -- Татьяна Александровна Ергольская (1792--1874) -- троюродная тетка Л. Н. Толстого и его воспитательница.

...писал Чехов Сергеенке... -- Петр Алексеевич Сергеенко (1854--1930) -- литератор, близкий знакомый Л. Н. Толстого и А. П. Чехова; автор книги "Как живет и работает Л. Н. Толстой" (1898).

"Испытываю муки ада..." -- Здесь и ниже цитаты из "Воспоминаний" Л. Н. Толстого (Собр. соч.: В 22 т. М., 1985. Т. 14. С. 378--435).

---------------------------------------------------------------------

Источник текста: Борис Зайцев. Собрание сочинений. Том 7. Святая Русь. -- М: Русская книга, 2000. 525 с.