Зайцев Борис Константинович - История русской души

Борис Зайцев

История русской души

...Существует же история войн, промышленности, литературы... Но душа? Самое тонкое и глубокое, без внешних очертаний, -- и во всем просвечивающее?

Историю внутренних высот русского народа предлагает нам Г. П. Федотов в "Святых древней Руси" -- историю удач и побед на сокровеннейшем поприще. Книга высокопоучительная! Может быть, даже прямо необходимая для всякого, чувствующего и любящего Россию. Любить-то любим, но знаем ли? Далеко не всегда, и часто узнаем с опозданием.

Замечательная вещь: на книге, напечатанной по-русски в Париже, рассказывающей о русских святых, марка американского издательства -- УМСА-Press. Это не случайно. Сама жизнь, судьба наша так складывается, что многие аванпосты вынесены из России сюда на "порог вселенной". Что же касается культуры православной, то особенно родственно встретилась она с англо-американским миром. Дружественные связи метрополии нашей с Англией известны. В литературно-педагогической области -- встреча с Америкой: годами развивающаяся и крепнущая деятельность ИМКИ (литературная, учебно-просветительная) -- это тема особая, и очень интересная; сейчас укажу только бегло, сколько и о чем выпустила ИМКА по-русски книг (в Париже), -- просто по каталогу: о Митрополите Филиппе и о Николас Чудотворце, о св. Серафиме, Сергии, Тихоне Задонском, об Афоне, Оптиной, Восточных отцах церкви, ряд произведений философско-богословских и др.

По своему духу это все строго православно. А по стилю отличается от православия довоенного. Можно определить так: писания русских людей о святыне и вере -- после революции. Не совсем теми словами и не совсем в той установке говорится о том же. Это даст ощущение некоей свежести. Достаточно в эмиграции ветхого. Радостно видеть не вчерашний день, а завтрашний.

* * *

Книга Федотова характерна для такой полосы. Православный человек, историк и хороший писатель послевоенного времени подходит к теме: история русской святости. Материал перед ним огромный -- жития, летописи, сказания. Его настроение: свободная любовь, очень искренняя и глубокая, но не стесненная официальностью, не боящаяся и критицизма. Это не агиограф, а современный верующий ученый. Он не боится отмечать в житиях литературные заимствования, анахронизмы, легендарные мотивы. Никакая полиция за ним не следит. Читатель и книга от этого только выигрывают. От того, что в житие муромских князей Петра и Февронии включены мотивы народной сказки, не проигрывают ни эти святые, ни вообще русская святость. Неважно, что изображение прихода юного Феодосия (в житии) к Антонию, первоначальный отказ Антония принять его и пророческое истолкование слов Антония -- целиком взяты из жития св. Саввы Освященного. Может быть, в действительности и еще больше неточностей и искажений в житиях (особенно написанных спустя долгое время по смерти святого), -- сам "бесспорный" материал так обилен, душист, своеобразен, что отдельными ошибками его не погубишь. (Епифаний-то -- биограф Преподобного Сергия, с ним вместе жил, видел его и слышал -- как и св. Стефана Пермского!)

Шесть столетий проходят перед глазами (XI--XVII). Русь Киево-Печерская, отшельники, святые князья, страстотерпцы, монгольские затмение и выход из него в Сергии Радонежском, цветение Севера, зажженного Сергиевым духом. Кирилл Белозерский, Нил Сорский и заволжские скиты, Иосиф Волоцкий, времена Грозного, юродивые, святые миряне и жены -- картина сложная и пестрая. Не пересказ фактов интересует Федотова. Все время следит он за характером русской святости, за явлением в ней черт народных, за се колебаниями, за тем, что сохранила и особенно оценила в святых делах память Руси. Так что мы узнаем не только наших подвижников: узнаем и черты духовного склада народа.

И с каких давних времен проявились некоторые из них! Первые русские святые, Борис и Глеб, особенно Русью полюбленные... за что, собственно? За некий дух агнцев, на заклание ведомых, за кротость и непротивление, за страдание на земле, добровольно (во имя Христа) принятое. Молодые и красивые святые братья -- князья (очень друг друга любившие) могли бы прожить долгую и удобную жизнь. Но вот есть в них что-то "не от мира сего", и к "сему" миру не так-то они оказались пригодны. Борис больше молился, чем воевал. "По должности" выступил из Киева на печенегов, но печенегов не встретил и двинулся назад. (Замечательно, что именно "не встретил"!) Зато на реке Альт встретил убийц, посланных старшим братом, Святополком. У Бориса была дружина. Этих убийц он вполне мог раздавить. Но не захотел. Предпочел быть убитым ими. "Аще кровь мою пролист, мученик буду Господу моему". Беззащитного Глеба, еще юнейшего, уже совсем как ягненка зарезали на Днепре (у речки Медыни). Два первых русских святых, вошедших в святцы как "страстотерпцы", были первыми нашими "непротивленцами" -- и что-то в подвиге их, как будто и бессмысленном, особенно сильно врезалось в память народную. Некий особенный запев "заплачка" даже есть в сказаниях о них: столь жалостно-пронзительна их судьба, что нельзя говорить о них словами хладными -- их жития как бы пропеты, Борис и Глеб "восплаканы". ("О, моя мягкосердечная Русь, как ты прекрасна!" -- Н. Лесков.)

Да, удивительно нежна и жалостлива Русь (как и нечеловечески жестока -- в другом облике своем). Что же Борис и Глеб: это святые созерцатели и страстотерпцы, это не к земной власти призванные люди. Но Владимир Святой, кажется, фигура яркая и жизненная, большой грешник и жизнелюбец (в языческой полосе жизни своей -- да многое осталось, разумеется, и после крещения). И этот князь -- деятель, полководец и судья, так пронзен кротостью Христовой, что сомневается, можно ли казнить разбойников. (Где в Европе найдешь в XI веке правителя с таким душевным настроем?)

Епископы-греки разрешили ему пользоваться всей силою власти. Но не осталось ли навсегда, потаенно, в русском сердце осуждение казни? Над Россией неистовствовали иногда психопаты, и в одержимости русские могли творить несосветимое, но спокойной, холодной жестокости лавочника, защищающего свои су, никогда не было в России. (Наш Уголовный кодекс без смертной казни. Что это? Откуда?)

* * *

Определяя характер русской святости, Федотов говорит о ее "светлой мерности", об отсутствии крайностей аскезы, о некоей спокойной устойчивости русского святого. Он видит в этом преемственность от палестинских аскетов, а не от египетско-сирийских. Палестинцы более уравновешены, меньше исступленности в них и больше устремления к ближнему (общежития, первые проявления монашеской благотворительности, борьба с ересями и т. п.). Этот склад, очевидно, наиболее подошел к Руси -- изучавшему жизнь Преподобного Сергия Радонежского бросается в глаза гармоничность образа святого, всегдашняя сдержанность и добрая прохлада его. Действительно, у Сергия мало общего с Антонием Великим, например. Сергий явил тип русского святого -- самая яркая фигура древней святости (труд, доброта, молитва, ласковость -- и никаких порывов, ничего драматического).

Видит Федотов еще такую черту в наших святых: церковный евангелизм ("в древнерусской святости евангельский образ Христа сияет ярче, чем где бы то ни было в истории"). Никак не приходится умалять подвижников Запада, но наши преподобные были меньше деятелями, писателями, докторами теологии, чем свв. Доминик или Фома Аквинский. Их облик, действительно, "смиренней" и ближе к не имеющему куда преклонить главу Спасителю. (Характерно и то, что из католических святых наибольшею любовью среди русских пользуется св. Франциск Ассизский -- наиболее "русский", с чертами даже юродства.)

Русские святые почти не были духовными писателями. Они вообще ничего по себе не оставляли, кроме облика -- однако сияющего долго и упорно. Нил Сорский, быть может, единственный из древних писатель, -- тончайший и высокий образ лесного русского святого, заволжского созерцателя и основоположника скитской, бессребренной жизни. В нем опять черта русской кротости (как и в Преподобном Сергии) проявляется очень сильно. Он был не только совершенный противник монастырского землевладения (и вообще некоторого обрастания монастырей "благами"), но признавал только совершенную бедность (а св. Кирилл Белозерский? -- то же самое). И еще замечательная черта: был против расправ с еретиками и инаковерующими.

Делами инквизиции русская церковь вообще меньше занималась, чем западная. Роль святых русских в этом не светлом деле невелика. (И опять показательно: Иосиф Волоцкий, противник Нила Сорского, замечательный, волевой и огненный деятель, типа скорее западного, нашею Церковью канонизирован... но когда речь зайдет о святости, кого назовут: Преподобного Сергия, Серафима, Нила Сорского, Феодосия Печерского, -- а "великий инквизитор" всегда в тени. Не оставил в русском сердце св. Иосиф глубокого следа!)

* * *

То, что было в народной душе неукладывавшегося в "светлую мерность", принимало характер "юродства" -- явления замечательного и глубоко русского. Без юродства не была б Русь Русью -- как ни тягостны иногда черты юродивого. Принятие на себя уродливо-искаженного облика, смирение, состоящее в том, чтобы вызывать отвращение... -- надо признаться, нерадостна эта наша "достоевщина", коренящаяся в каких-то болезненных чертах души. Нет, я предпочитаю Сергия Василию Блаженному, запустившему камнем в икону Богоматери (где внизу был изображен дьявол), ходившему по морозу в веригах и, конечно, громившему неправду (в этом и близость к древним пророкам и венец канонизации). Но дело не в личных пристрастиях. Образ святого в униженном и почти гонимом, в полуголом и голодном существе чем-то особенно близок был Руси. Святых-юродивых знала лишь Византия -- Западу это почти вовсе чуждо (но вновь: св. Франциск!). Зато Россия видела не только юродивых-святых, но и юродивых не-святых, юродивых в быту, в разных слоях -- от баб-кликуш и деревенских "дурачков" до писателей. Может быть, капля юродства вообще у нас в крови, это наша опасность и болезнь -- но и наше своеобразие.

* * *

Замечательно, что семнадцатый век дал мало святых -- тот самый век, когда православие заняло в России победоносную позицию. Казалось бы, вся жизнь, быт сверху донизу проникнуты церковностью, -- а святых нет. Но это была именно смерть духа святости, замена его обрядом, уставом. Федотов тонко и интересно замечает, что позднейшая Империя (в XIX в.), с прохладою своей и явной чуждостью религии, оказалась более благоприятной средой для внутренней духовной жизни, чем царство Алексея Михайловича, Москва XVII века со всеми своими теремами, пирогами, банями и Домостроями.

О последнем, удивительном явлении русской святости -- Преподобном Серафиме -- автор упоминает кратко: это уже вне его темы. Но это все та же Русь, может быть, еще как-то осветленная и полегчавшая, соединившая удивительное сияние Духа с радостию (Серафим всем улыбался и всегда внутренно "веселился") -- предельной простотой и смирением, с небольшой, может быть, тонкой струйкой юродства, -- не только не отвращающего, а скорее влекущего: какой-то уж очень большой непосредственностью.

"Святые Древней Руси" не есть книга духовно-мистическая. Это -- история, написанная верующим, живым человеком со своими особыми вкусами, взглядами, вообще написанная от себя. И как все свежее и талантливое -- очень интересная. Много о ней можно подумать и поговорить. А еще больше -- о ее огромной теме.

28 ноября 1931

Комментарии

Возрождение. 1931. 28 нояб. No 2370. Печ. по этому изд.

...Г. П. Федотов в "Святых древней Руси"... -- Георгий Петрович Федотов (1886--1951) -- историк, культуролог, публицист; автор многих трудов, среди которых один из лучших -- "Святые древней Руси" (Париж, 1931; М., 1990, с предисловиями Д. С. Лихачева и о. Александра Меня).

...марка американского издательства -- YMCA-Press. -- ИМКА-Пресс -- издательство, созданное на американские деньги и прославившееся выпуском русских книг за рубежом. Основано в Праге в 1921 г. Джоном Моттом (1865--1955), видным американским протестантским деятелем и председателем Христианского союза молодых людей (Yung Men Christian Association -- YMCA). В 1923 г. издательство было переведено в Берлин, а в 1925-м -- в Париж.

...сев. Доминик или Фома Аквинский. -- Доминик (в миру Доминик де Гусман; 1170--1221) -- основатель ордена высокообразованных странствующих проповедников -- доминиканцев (символом ордена стало изображение собаки, бегущей с зажженным факелом во рту). Фома (Тома) Аквинский (1225--1274) -- итальянский философ и богослов, основатель томизма, примиряющего веру и знание

...предпочитаю Сергия Василию Блаженному, запустившему камнем в икону Богоматери... -- Зайцев упоминает одну из легенд о знаменитом московском юродивом Василии Блаженном (1469--1557), прославившемся предсказаниями, а также высоким нравственным примером своей подвижнической жизни. Его чтил и побаивался сам Иван Грозный. Когда юродивый чудотворец умер, его погребение на кладбище Троицкой церкви совершали сам царь и митрополит Макарий. Здесь, у Спасских ворот Кремля, Иван Грозный повелел выстроить Покровский собор в память покорения Казани (храм Василия Блаженного).

О последнем, удивительном явлении русской святости -- Преп. Серафиме.... -- Серафим Саровский (в миру Прохор Сидорович Мошнин; 1759--1833) -- один из самых почитаемых старцев и затворников Саровской Пустыни. Федотов в книге пишет о нем так: "В пустынь к старцу, в хибарку к блаженному течет народное горе в жажде чуда, преображающего убогую жизнь. В век просвещенного неверия творится легенда древних веков. Не только легенда: творится живое чудо. Поразительно богатство духовных даров, излучаемых св. Серафимом. К нему уже находит путь не одна темная сермяжная Русь. Преподобный Серафим распечатал синодальную печать, положенную на русскую святость, и один взошел на икону среди святителей из числа новейших подвижников. Но наше поколение чтит в нем величайшего из святых Древней и Новой Руси" (Федотов Г. П. Святые Древней Руси. М., 1990. С. 238).

---------------------------------------------------------------------

Источник текста: Борис Зайцев. Собрание сочинений. Том 7. Святая Русь. -- М: Русская книга, 2000. 525 с.