Зайцев Борис Константинович - Столетие "Записок охотника"

Борис Зайцев

Столетие "Записок охотника"

Я долго любовался его лицом, кротким и ясным, как вечернее небо.
"Хорь и Калиныч"

"Мертвые души" в огромной своей части связаны с Римом. "Записки охотника" с Парижем и Куртавенелем (имение Виардо близ Парижа). Как и Гоголь в Риме, Тургенев жил тогда (1847--1850) скромнейше, в меблированных комнатах -- то на углу rue de la Paix и бульваров, переезжая из этажа в этаж, смотря по денежным делам, то на rue Tronchet, No 1 -- этот дом сохранился и доныне, на углу place de la Madeleine.

Куртавенель же находился километрах в шестидесяти от Парижа, к юго-востоку. Тогда это было прекрасное поместье -- замок времен Франциска I, старина, плющ по стенам, каналы, по которым катались на лодке, рвы, чудные цветники перед домом. Рамка для жизни превосходная, и Тургенев отлично чувствовал себя тут. Это время полного его успеха у Полины, время и живой художнической работы. Отсюда-то и вышли разные "Бирюки", "Льговы", "Чертопхановы", да и многое другое в "Записках охотника". Он провел здесь три лета, живя в просторной комнате с зелеными обоями.

Интересно было бы съездить в этот Куртавенель (Тургенев называл его колыбелью своей славы), посмотреть родину знаменитой книги, на которой все мы возрастали, она стала даже частью существа нашего (говорю о своем поколении).

Но ничего там теперь, по моим сведениям, нет. Замок совершенно разрушен -- ведь и правда, три войны пережила Франция с тех времен.

Пусть в Куртавенеле замка нет, как и в Париже не найдешь угла rue de la Paix и бульваров, "Записки охотника" остаются. Здесь же во Франции я видел первое издание их. Небольшая серо-голубоватая книжка скромного, благородного вида. Вышла в России сто лет назад, в 1852 году. Это год для нашей литературы знаменательный. Он и траурный: уход Жуковского, Гоголя, но и плодоносный -- выступление Тургенева и Толстого.

* * *

С особым чувством перелистываешь сейчас тургеневскую книгу. Конечно, это высокая литература. Но и часть твоей родины, России, ее старина, прелесть, природа, очарования и недостатки, даже уродства (рабство) -- пестрая и живая картина, такая правда и поэзия! И во всем создании -- в невидимых, подземных его слоях -- тихая струя благоволения. Она не выпирает. Просто присутствует. Книга рождена любовью и как любовь жива, несмотря на всю свою старомодность.

Вижу собственные пометки, сделанные много лет назад. "Ермолай и мельничиха" -- весенний вечер в лесу. "Тяга" вальдшнепов. Он знает всех птиц и всю жизнь их!.. "Затихли зяблики, через несколько мгновений малиновки, за ними овсянки". "А дальше умолкают разные горихвостки, дятлы, пеночки, иволги..." "Соловей щелкнул в первый раз".

-- Откуда у ваших классиков столько птиц? И неужели в России их так много? -- спросил меня раз один итальянец. -- Удивляюсь...

В России всего много, не приходится удивляться, что много птиц. Тургенев знал их потому, что любил все это. И не только птиц, а вообще природу.

Отмечены у меня первые страницы "Свидания" (березовая роща в сентябре -- после дождичка вдруг солнце и сквозь облака "лазурь, ясная и ласковая, как прекрасный, глаз"); начало "Бежина луга" (жаркий и погожий день в июле), середина "Касьяна с Красивой Мечи" (жара в лесу, лазурь в небе, как бездна, отдыхающий охотник лежит на спине и смотрит вверх сквозь лепет листьев) -- все это совершенно первый сорт. Эпилог книги "Лес и степь", того же, приблизительно, достоинства.

И конечно, не только природой, но и людьми, теми, "столетними" наполнено произведение. Они являются, говорят, что-то делают, ничего сложного и замысловатого, а потом безвестно исчезают. Никаких "фабул", "развития сюжета" -- появился, ушел, но запечатлелся.

Все как будто совсем близко к действительности, чуть ли не "очеркизм", но вот именно "чуть ли не": окрашено очень тонко самим автором, через него прошло, а потому не фотография, а художество.

Охота сводила Тургенева с очень различными людьми: от помещиков до простых охотников, неустроенных, бездомных бродяг -- эти особенно его привлекали. Сам он был барин, но странный. При всем блеске, культуре, утонченности и западничестве своем все-таки это русский скиталец, несмотря ни на какие Спасские. Западно-мещанского в нем не было, он не "буржуа", а дальний родственник, каким-то концом души своей брат бездомным Калинычам, Ермолаям, Сучкам, Касьянам, певцам Яковам и другим.

Баре ему нравились только непутевые -- Радиловы, Каратаевы, Чертопхановы, а тогдашних "устоев общества", он терпеть не мог (одни фамилии чего стоят: Пеночкин, Лоснякова, Стегунов -- этого и назвал Мардарием Аполлонычем. Он Тургенев угощал чаем на террасе, а конюшне драли в это время буфетчика Василия. "Чюки-чюки, чюки-чюки..." -- хозяин ласково улыбался).

Женщин не весьма много в "Записках охотника" по их малому отношению к охоте, но Тургенев есть Тургенев. И даже в самой его мужской книге так он русскую женщину превознес, что один всего -- более поздний -- очерк "Живые мощи" заслоняет собой едва ли не половину написанного.

В технике "Записок охотника" многое устарело. И времени прошло немало, да и вообще Тургенев был врожденно старомоден (хоть иногда стремился изображать "нового человека"). "Мои снисходительные читатели...", "Дайте мне руку, любезный читатель..." -- Толстой никогда не мог такого написать. Друг и сверстник Тургенева Флобер тоже.

Почти на смертном одре, в Буживале, Тургенев просматривал корректуры собрания своих сочинений, но вот не убрал из раннего своего писания этих любезных читателей, разных "бедняг", "добряков" и пр.

А великий был знаток и мастер языка. Фраза шла у него вольно, без длиннот, но и без флоберовской закованности. Фраза будто и незаметная, естественно-кругловатая, без остроты, но и не утомляющая повторением любимых оборотов -- этим именно вольная, как река, та Ока, на которой стоит его Орел.

Знаменитые слова о языке-утешителе он не зря сказал. Был и западник, и барин, а вскормлен народом, писание его шло из народной стихии русской, возведенной лишь на верхи. Через него Орел говорит и Ока, но прошедшие сквозь пушкинский мир.

* * *

Просматривая книгу замечаешь, что 47-м годом помечено 8 рассказов, 48-м -- 5, 49-м -- 4, 50-м -- 2, 51-м -- 3. Чем дальше, тем меньше по числу и выше качеством: естественный, законный путь художника.

Подавляющее количество очерков написано во Франции, но лучшие или на рубеже отъезда ("Певцы", "Свидание"), или в России ("Бежин луг", "Касьян с Красивой Мечи"). А еще через двадцать лет создались и были добавлены два шедевра "Конец Чертопханова" (с удивительно написанною цыганкой, бросающей Чертопханова, -- по драматизму и действенности это даже не совсем "Записки охотника") и "Живые мощи".

Все перечисленное, более позднее писание особенно поражает поэзией, жизненной простотой и трогательностью. Еще ранний Калиныч, открывающий собою книгу, входит в избу к Хорю "с пучиком полевой земляники в руках" -- подарок приятелю. ("Признаюсь, я не ожидал таких "нежностей" от мужика" -- но вот они оказались, не напрасно у Калиныча было лицо кроткое и ясное, "как вечернее небо".)

В "Касьяне с Красивой Мечи" эта кротость получает уже некое религиозное освящение: мужичонко Касьян, утлый и последний, ненавидит убийство, не любит охотников. "Святое дело кровь! Кровь солнышка Божия не видит, кровь от свету прячется... великий грех показать свету кровь, великий грех и страх..."

Блуждая с ним, Тургенев не находит ни одного выводка, случайно убивает вылетевшего коростеля и вызывает упрек Касьяна. В конце признается этот Касьян, что таинственными заговорами отвел всю дичь, всех тетеревов.

Кто охотою занимался, знает эту острую страсть, в корне своем темную. Она, конечно, греховна. В ней есть связь, не вполне для меня ясная, но несомненная, с мрачной стороной пола.

Тургенев, явно сочувствующий своим Касьянам и Калинычам, прославивший в "Живых мощах" Лукерью, создатель Лизы из "Дворянского гнезда", так до конца дней от этой страсти и не освободился. (В 1880 году стрелял с Толстым в Ясной Поляне вальдшнепов на тяге -- Толстой занимался в это время "Кратким изложением Евангелия"!) Но кто, кроме святых, от страстей освобождался? Или если от одной, то не приходила ли другая? "Не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю" -- это Апостол сказал две тысячи лет назад. Человек с тех пор не изменился. Весь он основан на противоречии, и на каждом шагу это проявляется.

И вот в "Живых мощах" тоже есть строки об охоте -- как будто случайные, но существенные.

Лукерья, красавица некогда, крестьянка-крепостная, разбитая загадочной болезнью, лежит недвижно в сарайчике на хуторке матери Тургенева. Он случайно, охотясь, забредает туда. Они беседуют. Среди замечательных по смиренной простоте и прозрачности рассказов Лукерьи есть упоминание о ласточке, свившей гнездо в ее убежище, выведшей птенцов. "А детки тотчас -- ну пищать, да клювы разевать... Я их и на следующий год поджидала, да их, говорят, один здешний охотник из ружья застрелил. И на что покорыстился? Вся-то она, ласточка, не больше жука... Какие вы, господа охотники, злые!" (Тургенев смущен и оправдывается довольно неловко: "Я ласточек не стреляю" -- как будто она одобряет стрельбу тетеревов, бекасов).

Но и она сама скажет через несколько минут, когда он предложит ей помощь, что он "добрый". От больницы отказывается, но что добрый, хоть и охотник, в этом права, конечно. И еще удивительней, что этот "охотник", никак к церкви себя не причислявший, с такой неотразимой проникновенностью написал деву Лукерию, скромно прославил ее смирение ("Послал Он мне крест -- значит, Он меня любит...". "Всем довольна, слава Богу").

Собственно, он написал икону русской святой, вознес в ее лице и женщину русскую, и народ, ее родивший.

"Вот вы не поверите -- а лежу я иногда так-то одна... и словно никого в целом свете, кроме меня нету. Только одна я живая! И чудится мне, будто что меня осеняет... Возьмет меня размышление -- даже удивительное!

-- О чем же ты тогда размышляешь, Лукерья?

-- Этого, барин, тоже никак нельзя сказать: не растолкуешь. Да и забывается оно потом. Придет словно как тучка, прольется, свежо так, хорошо станет, и что такое было, не поймешь!"

Да и кто, правда, может понять веяние благодати, сходящей на страстотерпицу?

* * *

"Бежин луг" любишь с детства. Мальчики вокруг костра, "ночное", куда и сам когда-то гонял лошадей, дымка таинственности и грусти, облекающая весь рассказ -- все располагает. Помню альбом гравюр к нашим классикам. Из темноты высовывается к костру с лежащими вокруг мальчиками лошадиная морда, огромная, мирная. На другой картинке лакей развязно полулежит в роще, рядом крестьянская девушка, смущенно перебирает цветочки -- приношение любимому. Певцы состязаются в притынном кабаке -- поет беспутный талант Яша: высокий и худой. Дикий Барин ухватился руками за голову, другие слушатели тоже потрясены.

Это все и есть "Записки охотника", которые выдавались потом в гимназиях как награда. Читались и перечитывались в юности, зрелости. Сопровождают до поздних лет.

...Тем излучением добра, каким сияет эта книга, глубоким созвучием с малыми сими, незаметными, страждущими, даже вознесением их "Записки охотника" не только поколебали рабство (а они именно поколебали: ученик Жуковского, будущий император Александр был поклонником этих "Записок"). Они оставили какое-то свидетельство и о народе русском, и о русской литературе. Прошло сто лет, свидетельство не умолкает.

Тургенев утешался тем, что великий язык дается великому народу. Всматриваясь во все горестное, что касается самой России, видя и то поверхностно-высокомерное, что складывается в мнении о ней Запада, можно расширить тургеневское утешение: великая литература дается только великому народу.

1952

Комментарии

Впервые -- Русская мысль. Париж, 1952. 13 авг. No 475. Печ. по этому изд.

-------------------------------------------------------------------------

Источник текста: Борис Зайцев. Собрание сочинений. Том 5. Жизнь Тургенева. -- М: Русская книга, 1999. 544 с.