Жамм Франсис - Из сказочек Франсиса Жамма

ИЗЪ СКАЗОЧЕКЪ ФРАНСИСА ЖАММА.

О вещахъ.

Вступаю въ широкій четыреугольникъ тѣни, онъ движется. Тамъ сидитъ человѣкъ и подбиваетъ гвоздями подошву при свѣтѣ красной съ чернымъ свѣчи. Двое ребятъ вытянули ручки ладонями къ очагу. Черный дроздъ спитъ въ тростниковой клѣткѣ. Слышно, какъ кипитъ вода въ глиняномъ почернѣвшемъ горшкѣ, отъ котораго распространяется запахъ прогорклаго супа, смѣшиваясь съ запахомъ дубильной коры и кожи. Собака сидитъ и пристально смотритъ на огонь.

Въ этихъ людяхъ, въ этихъ предметахъ съ неясными очертаніями есть такая кротость, что я не спрашиваю себя, имѣется ли у нихъ иной смыслъ существованія, кромѣ этой кротости, и не я ли приписываю такое очарованіе ихъ смиренію.

Здѣсь бодрствуетъ Богъ неимущихъ, простой Богъ, въ котораго я вѣрю; Онъ выращиваетъ колосъ изъ зерна; Онъ отдѣляетъ воду отъ земли, воздухъ отъ огня, свѣтъ отъ тьмы; Онъ оживляетъ тѣла; Онъ создаетъ одинъ за другимъ древесные листочки, чего мы сдѣлать не смогли бы, и во что мы вѣримъ, какъ въ произведеніе совершеннаго работника.

Я созерцаю, не желая сознавать, и мнѣ раскрывается Богъ. Въ хижинѣ этого сапожника глаза мои раскрываются такъ же легко, какъ глаза этой собаки. Тутъ я вижу, вижу, дѣйствительно, то, что не всякій увидитъ. Вижу душу вещей, напримѣръ, преданность этого дымнаго пламени, безъ котораго молотокъ этого сапожника не могъ бы стать средствомъ пропитанія.

Обычно къ вещамъ мы относимся съ легкостью. Но, подобно намъ, онѣ бываютъ счастливыя или страдающія. И когда среди здоровыхъ колосьевъ я вижу колосъ больной и примѣчаю на его зернахъ темноватыя пятна, я отчетливо ощущаю его боль. Внутренно я переживаю страданіе этихъ растительныхъ клѣточекъ, ощущаю, какъ трудно имъ множиться, не тѣсня другъ друга у зараженнаго мѣста. Тогда у меня является желаніе разорвать мой носовой платокъ и перевязать имъ колосъ. Но я знаю, что дозволеннаго лѣченія для отдѣльнаго колоса нѣтъ, и что съ человѣческой точки зрѣнія было бы безуміемъ пытать подобное лѣченіе, даже въ томъ случаѣ, если бы мнѣ не препятствовали ухаживать за больною птичкой или стрекозой. А между тѣмъ страданіе этихъ зеренъ для меня несомнѣнно, ибо я его ощущаю.

Прекрасная роза, напротивъ, сообщаетъ мнѣ свою жизнерадость. Чувствуется, что на вѣткѣ своей она счастлива, и иной человѣкъ простымъ словомъ: "жаль срѣзать", утверждаетъ и охраняетъ ея счастье.

Я живо помню, какъ мнѣ впервые открылось страданіе вещи. Мнѣ было три года. Въ моей родной деревушкѣ одинъ мальчуганъ, играя, упалъ на осколокъ стекла и умеръ отъ раны.

Нѣсколько дней спустя я пошелъ въ домъ мальчика. Мать его сидѣла на кухнѣ и плакала. На каминѣ стояла небольшая невзрачная игрушка. Я отлично помню, что то была оловянная лошадка, везшая на колесахъ крошечный боченокъ.

Мать сказала: "Вотъ телѣжка моего маленькаго Луи, который умеръ. Хочешь, я подарю тебѣ".

Тутъ волна нѣжности залила мое сердце. Я почувствовалъ, что у этой вещи уже нѣтъ больше друга, хозяина, и что она страдаетъ отъ этого. Я взялъ игрушку и, охваченный жалостью къ ней, плакалъ, неся ее домой. Я помню, что, будучи слишкомъ малъ, я не чувствовалъ смерти мальчика, не чувствовалъ горя матери. Я жалѣлъ только лошадку, показавшуюся мнѣ такой одинокой, на каминѣ, обреченной на бездѣйствіе, потерявшей того, кого она любила. Утверждаю, ибо помню, словно это было вчера, что у меня не явилось ни малѣйшаго желанія поиграть этой игрушкой. Это до такой степени точно, что, вернувшись домой, я, плача, отдалъ лошадку съ бочкой матушкѣ, которая вскорѣ о ней позабыла.

Вѣрятъ въ душу вещей дѣти, животныя и простяки.

Я видѣлъ, что дѣти куску необдѣланнаго дерева или камня приписывали функціи живого существа, подкладывая имъ горсть травы, и не сомнѣвались въ томъ, что трава была съѣдена, когда я незамѣтно убиралъ ее.

Животныя не различаютъ качества дѣйствія. Я видѣлъ кошекъ, долго царапавшихъ то, что казалось имъ черезчуръ горькимъ. Въ этомъ фактѣ со стороны животнаго есть идея борьбы съ вещью, которая способна или уступить, или, быть можетъ, исчезнуть.

Я полагаю, что лишь путемъ воспитанія, порожденнаго ложнымъ тщеславіемъ, человѣкъ освобождается отъ подобныхъ вѣрованій. Я же не дѣлаю большой разницы между ребенкомъ, кормящимъ чурбанъ, и смысломъ иныхъ возліяній въ первобытныхъ религіяхъ. И развѣ не то же самое одарять деревья привязанностью къ намъ, сильнѣйшею, чѣмъ жизнь, и вѣрить тому, что растенія, посаженныя въ тотъ день, когда родились дѣти, потомъ истаявшія и умершія, блекнутъ и засыхаютъ въ свою очередь.

Я знавалъ вещи въ минуты ихъ страданій. Знаю, что иныя отъ страданій умерли. Грустныя одежды, принадлежавшія отошедшимъ, изнашиваются быстро. Часто онѣ проникаются и болѣзнями тѣхъ, что ихъ носили. Онѣ хранятъ ихъ привязанность.

Нерѣдко я наблюдалъ вещи въ дни ихъ упадка. Ихъ разсыпаніе весьма близко къ нашему. Для нихъ существуютъ тлѣніе, разрывы, опухоли, безуміе. Мебель, источаемая червями, ружье со сломанной пружиной, покоробившійся ящикъ, внезапно измѣнившійся звукъ скрипки -- вотъ страданія вещей, которыя меня волнуютъ.

Къ чему, привязываясь къ вещамъ, одѣлять любовью лишь людей? Кто можетъ доказать, что вещи неспособны любить, кто утвердитъ ихъ бездушіе? Развѣ не правъ былъ тотъ скульпторъ, который приказалъ похоронить себя съ кускомъ въ рукѣ той глины, которая повиновалась его мечтѣ? Развѣ она не обладала преданностью вѣрной служанки и развѣ мы всего болѣе не восхищаемся въ послѣдней способностью отдаваться въ молчаніи, безкорыстно, съ пассивностью вѣры?

Развѣ не высока и не сіяетъ лучами та вещь, которая служитъ человѣку, такъ же, какъ человѣкъ поступаетъ относительно Бога? Зналъ ли самъ художникъ больше, чѣмъ глина, какому побужденію онъ повиновался? Съ той минуты, какъ оба доказали свое вдохновеніе, я одинаково вѣрю въ ихъ сознаніе, люблю ихъ одною любовью.

Грусть, овѣвающая вещи, вышедшія изъ употребленія, безпредѣльна. На чердакѣ дома, обитателей котораго я не знаю, платье дѣвочки и ея кукла полны отчаянія. Палка, обитая желѣзомъ, стучавшая по зеленымъ горамъ, шляпа отъ солнца, едва освѣщенная тусклымъ свѣтомъ слухового окна, лещащія здѣсь уже много лѣтъ, были бы безконечно счастливы, я въ томъ увѣренъ, если бы почувствовали еще разъ, первая -- свѣжій мохъ, а вторая -- жаркое лѣтнее небо.

Вещи, хранимыя благоговѣйно, благодарны намъ и готовы отдать намъ свою душу, едва только мы ее пробудимъ. Онѣ подобны розамъ песковъ, которыя распускаются безъ конца, едва скудныя капли воды напомнятъ имъ лазурь утраченныхъ водоемовъ.

Въ моей скромной гостиной стоитъ дѣтское креслице. Мой отецъ пользовался имъ во время переѣзда изъ Гваделупы во Францію, когда ему было семь лѣтъ. Онъ помнилъ ясно, что сидѣлъ въ этомъ креслѣ въ салонѣ и разсматривалъ картинки, которыя далъ ему капитанъ. Дерево острововъ, изъ котораго оно сдѣлано, прочно, такъ какъ устояло во всѣхъ играхъ мальчика. Эта вещь, попавшая ко мнѣ, была почти забыта. Оно не проявляло жизни долгіе годы, такъ какъ ребенка, которому оно принадлежало, давно не было въ живыхъ, а другія дѣти не при, ходили присаживаться на него, какъ птицы.

Недавно домъ мой повеселѣлъ отъ присутствія племянницы, которой только что исполнилось семь лѣтъ. На моемъ рабочемъ столѣ она завладѣла старымъ ботаническимъ атласомъ. И когда я вошелъ въ гостиную, я засталъ ее сидящую въ маленькомъ креслѣ, при свѣтѣ лампы, и погруженную въ разглядываніе, подобно покойному дѣду, красивыхъ и кроткихъ картинъ. Я былъ растроганъ. Я сказалъ себѣ, что лишь эта крошка могла оживить это кресло, и что тихая душа этого кресла незамѣтно овладѣла простотою малютки. Между нею и этою вещью произошелъ таинственный обмѣнъ духовнаго сродства. Дѣвочка не могла не пойти къ креслу, а кресло могло быть возвращено къ жизни только ею.

Вещи сами по себѣ кротки. Онѣ никогда не причиняютъ намъ боли. Онѣ сродни духамъ. Онѣ принимаютъ насъ, мы останавливаемъ на нихъ наши мысли, которыя нуждаются въ нихъ, подобно тому, какъ ароматы, чтобы разлиться, нуждаются въ цвѣтахъ.

Узникъ, котораго не утѣшаетъ ни одна человѣческая душа, долженъ быть растроганъ своею койкой и своею глиняною кружкой. Въ то время какъ все у него отнято его подобными, невзрачная койка даетъ ему покой, кружка утоляетъ жажду. И даже тогда, когда онъ отдѣленъ отъ всего внѣшняго міра, между нимъ и его палачами стоятъ голыя стѣны. Наказанный ребенокъ любитъ подушку, на которой онъ плакалъ; ибо межъ тѣмъ какъ въ этотъ вечеръ всѣ оскорбляли его и бранили, нѣжный, молчаливый пухъ утѣшаетъ его, какъ другъ, молчащій, чтобы успокоить друга.

Но не только изъ нѣмоты вещей рождается ихъ сочувствіе. У вещей есть тайное созвучіе, рыдаютъ ли онѣ въ лѣсу, который Рене наполняетъ бурями своей души, или поютъ надъ озеромъ, надъ которымъ мечтаетъ другой поэтъ.

Въ иные часы, въ иныя времена года эти созвучія сильнѣе; тогда яснѣе различаешь тысячи голосовъ вещей. Два-три раза въ жизни я присутствовалъ при пробужденіи этого таинственнаго міра. Въ концѣ августа, около полуночи, послѣ знойнаго дня, едва слышный шумъ, который не сливается ни съ журчаньемъ рѣкъ и ручьевъ, ни съ вѣяніемъ вѣтра, ни съ шелестомъ травы подъ ногами животныхъ, ни со звяканьемъ коровьихъ цѣпей въ ясляхъ, ни съ безпокойствомъ сторожевыхъ собакъ, ни съ полетомъ птицъ, ни со стукомъ ткацкихъ станковъ,-- возникаетъ вокругъ колѣнопреклоненныхъ деревень. Звуки эти такъ же сладки для слуха, какъ нѣжитъ взоръ свѣтъ зари. Здѣсь волнуется цѣлый огромный и нѣжный міръ, гдѣ былинки, одна надъ другой, склоняются до утра, гдѣ незамѣтно шелеститъ роса, гдѣ ростки, съ каждой секундой, приподнимаютъ всю поверхность долинъ. Только душа можетъ уловить эти души, можетъ предчувствовать плодотворящую пыль въ ликованіи цвѣточныхъ вѣнчиковъ, можетъ внимать этимъ призывамъ и этимъ молчаніямъ, создающимъ божественное Невѣдомое. Словно вы очутились внезапно въ чуждой странѣ, гдѣ васъ чаруетъ нѣжность языка, хотя вы не понимаете словъ.

Межъ тѣмъ, я глубже проникаю въ смыслъ того, о чемъ шелестятъ предметы, чѣмъ въ значеніе словъ незнакомаго языка. Я чувствую, что понимаю, и что мнѣ не надо чрезмѣрныхъ усилій (быть можетъ, поэзія когда-нибудь дойдетъ до этого), чтобы истолковать волю этихъ безвѣстныхъ душъ и конкретно отмѣтить нѣкоторыя изъ ихъ выявленій. Мнѣ доводилось отвѣчать внутренне на это неясное жужжаніе, совершенно такъ же, какъ случалось отвѣчать ясно молчаніемъ на вопросы подруги.

Но языкъ вещей не только звуковой. Онъ образуется и изъ другихъ знаковъ, пока еще блѣдно напечатлѣвающихся въ нашей душѣ; быть можетъ, они будутъ ярче, когда мы лучше будемъ подготовлены къ принятію Бога.

Существуютъ вещи, которыя утѣшали меня въ тяжелыхъ обстоятельствахъ моей жизни. Есть и такія, которыя въ эти минуту особенно привлекали мои взгляды. Я не умѣлъ гнуть душу передъ людьми, а передъ вещами она повергалась ницъ. Сіяніе исходило отъ нихъ, быть можетъ, внѣ тѣхъ воспоминаній, которыя съ ними у меня связывались, сіяніе, подобное трепету дружбы. Я чувствовалъ ихъ, я ощущалъ, какъ онѣ живутъ вокругъ меня. Онѣ -- въ моемъ скромномъ царствѣ. Я отвѣтственъ передъ ними, какъ старшій братъ. И въ ту минуту, когда я пишу, я чувствую, какъ къ душѣ моей, довѣрчиво и любовно, прильнули души этихъ божественныхъ сестеръ. Это кресло, этотъ комодъ, это перо живутъ со мною. Они волнуютъ меня, и я чувствую, что, благодаря имъ, я повергнутъ ницъ. У меня та же вѣра, что у нихъ... Я вѣрю, какъ онѣ, внѣ всякихъ системъ, внѣ всякихъ разъясненій, внѣ всякаго сознанія. Они даютъ мнѣ ту увѣренность, которую не могъ бы дать ни одинъ геній. Всякая система окажется тщетной, всякое объясненіе -- ошибочнымъ въ ту минуту, какъ я почувствую, что у меня въ душѣ живетъ увѣренность въ этихъ душахъ.

Когда я вошелъ къ этому башмачнику, я почувствовалъ себя немедленно принятымъ, и, не говоря ни слова, сѣвъ у очага, возлѣ дѣтей и собаки, открылъ мою душу тысячѣ еле слышимыхъ голосовъ.

Въ этомъ сосредоточеніи паденіе обгорѣлой лозы, скрипъ палки, которою помѣшивали огонь, стукъ молотка, дрожаніе пламени свѣчи, позвякиваніе собачьяго ошейника, черное, круглое, нахохлившееся пятно уснувшаго дрозда, вздрагиваніе крышки надъ глинянымъ горшкомъ,-- все это сливалось въ священный языкъ, болѣе доступный моему слуху, нежели говоръ большинства людей. Эти звуки и краски были лишь движеніями этихъ предметовъ, ихъ выраженіемъ такъ же, какъ взглядъ и голосъ относятся къ нашимъ движеніямъ, къ выраженію нашей души.

Я чувствовалъ, какое братство связываетъ меня съ этими незамѣтными вещами, и зналъ, что пустое ребячество -- классифицировать царства природы въ то время, какъ существуетъ только одно царство Бога.

Позволительно ли сказать, что вещи никогда не давали намъ доказательствъ своего сочувствія? Орудіе, которое перестаетъ служить рукѣ рабочаго, ржавѣетъ точно такъ же, какъ и человѣкъ, который покидаетъ свое орудіе.

Я зналъ одного старика, кузнеца. Онъ былъ веселъ во дни своей силы, и небо входило въ его черную кузницу вмѣстѣ съ солнечными лучами. Веселая наковальня перекликалась съ молотомъ. А молотъ былъ сердцемъ этой наковальни, движимый сердцемъ работника. Когда наступалъ вечеръ, кузница освѣщарасъ своимъ единственнымъ свѣтомъ, взглядомъ ея огненныхъ глазъ, горѣвшихъ подъ дыханіемъ кожанаго мѣха. Божественная любовь соединяла душу этого человѣка съ душою этихъ вещей. А по воскресеньямъ, когда кузнецъ сосредоточивался и уходилъ въ себя, кузница, прибранная наканунѣ, молилась молча вмѣстѣ съ нимъ.

Кузнецъ былъ мнѣ другъ. Нерѣдко съ чернаго порога я задавалъ ему вопросы, и вся кузница отвѣчала мнѣ. Смѣялись искры, перелетая по угольямъ, а звуки металла сливались въ глубокій и таинственный говоръ, волновавшій меня, какъ проповѣдь долга. И я испытывалъ тамъ почти то же, что у скромнаго сапожника.

Однажды кузнецъ заболѣлъ. Дыханіе его сдѣлалось прерывистымъ, и я чувствовалъ, что когда онъ тянулъ цѣпь мѣха, нѣкогда могучаго, то и мѣхъ дышалъ прерывисто, мало-по-малу охваченный болѣзнью хозяина. Сердце рабочаго билось неровно, и я различалъ, что, когда кузнецъ опускалъ молотъ на наковальню, молотъ ударялъ по желѣзу неправильно. По мѣрѣ того, какъ гасъ взоръ человѣка, тусклѣе свѣтило и пламя очага. Вечеромъ оно еще больше колебалось, и на стѣнахъ, и на потолкѣ длились замиранія свѣта.

Однажды за работой человѣкъ почувствовалъ, что конечности его оледенѣли. Вечеромъ онъ умеръ, Я зашелъ въ кузницу. Она была холодна, какъ тѣло, отъ котораго отлетѣла душа. Въ каминѣ горѣлъ одинокій огонекъ,-- скромная лампада, которую снова я нашелъ у смертнаго одра, надъ которымъ молились двѣ женщины.

Три мѣсяца спустя я зашелъ въ покинутую кузницу, чтобы присутствовать при продажѣ скромной обстановки. Все было въ ней черно и покрыто сыростью, какъ въ могилѣ. Кожа на раздувальномъ мѣху истлѣла и порвалась, а когда хотѣли привести въ движеніе цѣпь, то она отвалилась отъ дерева. И простяки, производившіе оцѣнку вещей вмѣстѣ со мною, сказали: "Наковальня и молотъ износились. Они кончили жить вмѣстѣ съ хозяиномъ".

Я ошутилъ волненіе, такъ какъ понялъ таинственный смыслъ этихъ словъ.

Трамвай.

Жилъ былъ рабочій, трудолюбивый и заботливый, у котораго была добрая жена и хорошенькая дочка. Жили они въ большомъ городѣ.

Ко дню именинъ отца зажарили курицу и купили чуднаго бѣлаго салата. Всѣ были веселы въ это воскресенье, даже котенокъ, плутовски глядѣвшій на птицу и говорившій себѣ: "Мнѣ достанутся вкусныя косточки".

Они позавтракали; отецъ сказалъ:

-- На этотъ разъ мы разоримся на трамвай и проѣдемся за городъ.

Вышли.

Много разъ видѣли они, какъ нарядные господа и красивыя дамы дѣлали знакъ вожатому трамвая, и онъ немедленно останавливалъ лошадей, чтобы взять пассажировъ.

Добрый рабочій держалъ на рукахъ дѣвочку. Жена и онъ остановились на углу прекрасной улицы.

Блестящій, покрытый лакомъ омнибусъ подъѣзжалъ почти пустой. Они радовались при мысли, что сейчасъ войдутъ въ вагонъ и усядутся за четыре су съ каждаго. Добрый рабочій сдѣлалъ знакъ вожатому, чтобы тотъ остановилъ лошадей.

Но вожатый при видѣ этихъ бѣдныхъ простяковъ посмотрѣлъ на нихъ съ презрѣніемъ и не остановилъ вагона.

Призрѣваемыя дѣти.

Однажды души призрѣваемыхъ младенцевъ воззвали къ Богу. Былъ холодный, бурный вечеръ; и раны и лихорадки мучили ихъ сильнѣе. Они лежали, блѣдные отъ страданій, на койкахъ, поставленныхъ въ рядъ, надъ которыми нищая наука выставила названія ихъ болѣзней.

Они были печальны, страшно печальны, такъ какъ то былъ праздникъ. Худенькія прозрачныя ручки, вытянутыя поверхъ одѣялъ, ощупывали скудныя игрушки, которыя высокія благочестивыя дамы принесли имъ днемъ. А дѣти не знали даже, какъ въ нихъ играть. Президентъ республики пріѣзжалъ навѣстить ихъ, они этого не поняли.

Ихъ души взывали къ Богу. Онѣ говорили: "Мы -- дочери нищеты, золотухи, сифилиса. Мы -- дочери падшихъ".

"Меня,-- говорила одна,-- вынули изъ помойной ямы, куда меня бросила обезумѣвшая мать, служанка въ трактирѣ". "Я,-- говорила другая,-- родилась въ ребенкѣ, съ огромной головой и красной дырой на лбу. Мой отецъ убилъ мою мать и потомъ убилъ себя".

Души говорили еще:

"Мы остались въ живыхъ послѣ преждевременныхъ родовъ и уцѣлѣли отъ дѣтоубійствъ. Наши матери занесены въ списки. Наши отцы прогуливаются съ сигарой въ зубахъ среди шума разныхъ агентствъ и биржъ. Мы родились на свѣтъ, какъ короли, съ короной на лбу, съ короной изъ розеолъ".

Богъ услышалъ ихъ вопли и сошелъ къ нимъ. Онъ проникъ въ больницу нечеловѣческихъ страданій, и при его приближеніи настойки добрыхъ сидѣлокъ курились, какъ кадильницы, рядомъ съ мучениками дѣтьми. А дѣти приподнялись на тощихъ койкахъ, какъ блѣдные усталые цвѣты.

Господь сказалъ имъ:

"Я здѣсь. Я ждалъ вашего зова, чтобы наказать тѣхъ, которые произвели васъ на свѣтъ. Какой кары требуете вы для нихъ?"

Тогда души дѣтей, подобныхъ вьюнкамъ на изгородяхъ, запѣли.

Онѣ пѣли:

"Слава Богу! Слава въ вышнихъ Богу! Да проститъ Онъ тѣхъ, кто далъ намъ жизнь. Пусть возьметъ Онъ насъ на небо вмѣстѣ съ ними".

Перев. Александра Чеботаревская.

"Русская Мысль", кн. I--II, 1918