Засодимский Павел Владимирович - 27 марта 1902 года

Павел Засодимский

27 марта 1902 года.

Из воспоминаний.

27 марта мы, друзья-товарищи, читатели и почитатели Глеба Ивановича Успенского, собрались провожать его прах на Волково кладбище, в место последнего его упокоения.

Гроб с телом покойного в сопровождении тысячной толпы прибыл на кладбище в четвертом часу пополудни. В пятом часу кончилось отпевание. Наступила минута трогательная -- минута последнего прощанья живых с их ближним, ушедшим от них навсегда. Мне хотелось еще раз взглянуть на хорошо знакомые мне, дорогие черты и запечатлеть их в памяти. Но в церкви, и в особенности около гроба, была такая теснота, такая давка, что мне было бы не под силу добраться до гроба, если бы один добрый человек -- студент -- не помог мне. Он кое-как раздвинул толпу и дал мне возможность пройти вперед. Поднявшись по ступеням катафалка, я наклонился, Взглянул в лицо покойника, и не узнал я Глеба Ивановича, -- так он изменился 1) [Мне передавали, что за последнее время с Гл. Ив. было пять сильных эпилептических припадков, следовавших один за другим с малыми промежутками, и во время последнего, пятого припадка он скончался. Его анатомировали и нашли полное распадение мозга. Вследствие предсмертного припадка лицо покойного было искажено судорогами, -- лицо пришлось искусственно выправлять; поэтому-то, быть может, лицо так сильно и изменилось]...

В то мгновение, когда я прощался с покойным и целовал его в холодный лоб, в воображении моем быстрее молнии мелькнула, блеснула одна яркая сцена -- воспоминание о моей последнем встрече с Глебом Ивановичем...

Это было зимою 1892 года или в начале 1893 г., не помню. В это время Гл. Ив., уже будучи болен, но слегка оправившись, почувствовал себя лучше, приехал из Колмова 1) [Гл. Ив. жил близ Новгорода, в Колмовской лечебнице, под тщательным, но не навязчивым, дружеским надзором д-ра Сенани] в Петербург, и жил со своей семьей на Васильевском Острове. Я не раз встречал его тогда -- все больше задумчивым и молчаливым. В последний же раз я встретился с Успенским на студенческом вечере в зале дворянского собрания.

После концерта распорядители -- студенты попросили нас в "артистическую комнату". Учащаяся молодежь быстро наполнила "артистическую" и столпилась около Глеба Ивановича. Студенты, очевидно, воображали, что он уже совсем оправился, поборов свой душевный недуг. Они так желали видеть выздоровевшим своего любимца... Ведь уже известно, что люди склонны видеть в действительности именно то, что они жадно, страстно желают увидеть...

Стали предлагать тосты за его здоровье; смотрели на него так восторженно, так любовно, и, по-видимому, все ожидали от него слова. Желание и ожидание услышать что-нибудь от любимого и уважаемого писателя ясно выражались на молодых, разгоревшихся, воодушевленных лицах и в сотнях блестящих глаз, устремленных на Глеба Ивановича.

После тихой, уединенной жизни в Колмове, вдруг очутившись в бальной атмосфере, в большом обществе, посреди шума и толкотни, взволнованный и музыкой, и пением, и встречей со старыми знакомыми, Гл. Ив. пришел в сильно возбужденное состояние. Я стоял рядом с ним у стола и видел, что он был взволнован до глубины души, в забывчивости поминутно подносил ко рту погасшую папиросу, смачивал языком свои сухие губы: и тяжело, прерывисто дышал. Он видел, понял, что от него ждут речи, ждут слова... Вдруг он подвинулся к столу, оперся на него рукой и сделал вид, что он хочет говорить.

Вокруг нас все смолкло. Где-то стукнули дверью, -- послышалось: "ш-ш!.." Кто-то подал Успенскому рюмку вина. Но он не пил... рука его сильно дрожала. Вино расплескивалось из рюмки.

Наконец тихим, неуверенным голосом, запинаясь, Глеб Иванович начал:

-- Теперь, господа, я буду писать... Я еще буду писать... Да! Я давно не пишу, но... я, господа, буду писать... я буду...

Тем и кончил.

Молодежь поняла свою ошибку.

И что-то тяжелое, невыразимо грустное, больное до слез было в молчании, наступавшем за этими отрывочными фразами.

Я опасался, чтобы волнения, переживаемые Успенским, не повредили ему: ведь вся обстановка должна была сильно ударить по его больным нервам.

-- Как вы себя чувствуете, Глеб Иванович? -- спросил я его.

-- Отлично! -- как-то торопливо и рассеянно ответил он мне, по привычке слегка тряхнув головой. -- Теперь мне хорошо... очень хорошо!

Мы отошли от стола и сели в сторонке, у стены.

Успенский сидел, перекинув ногу на ногу, немного сгорбившись, склонив голову, и усиленно курил папиросу, окружив себя облаком табачного дыма. Лицо его, за минуту перед тем возбужденное, теперь было спокойно, холодно и неподвижно. На него словно пала темная тень. Мне так и чувствовалось, что вот тут, со мною рядом -- не Глеб Иванович, но только его тело, одно бездушное тело, а его думы, его чувства -- где они были тогда?.. О только что пережитом им волнении можно было догадываться лишь по тому, что в глазах его, задумчивых и скорбных, еще стояли слезы.

"Погас огонь на алтаре"...

Он давно уже погас. 27 марта хоронили не Успенского, -- зарывали в землю лишь хрупкий бренный сосуд, в котором огонь горел, но тот огонь уже несколько лет тому назад стал потухать -- и потух к искреннему, глубокому сожалению всех, кто знал и понимал литературные заслуги Гл. Успенского и умел ценить общественное значение всей его деятельности.

-----------------------------------------------------------

Источник текста: П. Засодимский. Из воспоминаний. -- Москва: Типография Т-ва И. Д. Сытина, 1908.

Исходник здесь: www.booksite.ru