Книговод

Франция и французы после войны

Утин Евгений Исакович


   

ФРАНЦІЯ и ФРАНЦУЗЫ ПОСЛѢ ВОЙНЫ.

Изъ путешествія.

V *).
Разоренье.

*) См. выше: апр. 864; май, 317; іюнь, 697; іюль, 303 стр.

   Ужасна бываетъ война, но еще ужаснѣе то, что память о ней слишкомъ скоро исчезаетъ, охотно забываютъ ея жестокія послѣдствія и даже стараются о нихъ не думать. Вотъ почему объ ужасахъ войны слѣдуетъ собственно говорить гораздо болѣе послѣ войны, нежели во время ея, когда еще незасохшая, кровь громко говоритъ сама за себя. Давно ли кажется плачъ стоялъ въ цѣломъ народѣ, давно ли отчаяніе достигало своихъ крайнихъ предѣловъ, давно ли кровь струилась изъ всѣхъ ранъ, которыхъ такъ много, слишкомъ много, было на тѣлѣ изнуренной, измученной Франціи! Кто могъ бы въ самомъ дѣлѣ сказать, прислушиваясь немного позже къ тому безсмысленному словоизверженію, которое происходило въ національномъ собраніи, какъ будто бы не было болѣе серьезныхъ заботъ, болѣе крупныхъ интересовъ, чѣмъ ничтожныя страстишки враждебныхъ -- не партій даже, а просто личностей; кто можетъ сказать, чтобы эта страна была, нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, театромъ всѣхъ тѣхъ ужасовъ, которые наполняли трепетомъ Европу.
   Полно, такъ ли, не ошибаетесь ли, развѣ монетъ народъ такъ скоро придти въ себя, оправиться послѣ такого страшнаго погрома, какой пришлось испытать Франціи; вы ошиблись, говоря: "нѣсколько мѣсяцевъ назадъ", когда слѣдовало сказать: нѣсколько лѣтъ назадъ!
   Да, въ самомъ дѣлѣ, пожалуй и можетъ показаться, что Франція уже оправилась и почти забыла свое горе, свои печали, свои несчастія. Франція опять та же, какою была она прежде; она обрѣла, по безсмертному выраженію Тьера, свою армію, она обрѣла свою славу, она обрѣла все то сонмище износившихся государственныхъ людей, которые столько разъ уже принимались спасать страну и столько разъ приводили ее на край гибели. Наружность обманчива: Франція не та, какою она была прежде. Между 15-мъ іюлемъ 1870-го года и 15-мъ іюлемъ 1871-го года лежитъ бездна, которую правительство "маленькаго" Тьера не въ силахъ будетъ засыпать пепломъ и развалинами Парижа и трупами казненныхъ фанатиковъ коммуны. Эти развалины, эти трупы только углубили ту пропасть, которая отдѣляетъ Францію, нервно хватающуюся за старыя, поколебавшіяся отъ времени основы, отъ той Франціи, которая стремится выдти на тотъ свѣтлый путь обновленной политической и соціальной жизни, обѣщающей впереди обѣтованную землю.
   Раны, нанесенныя Франціи, не излечены, а только залечены. Ихъ наружный видъ способенъ обмануть неопытный глазъ, поверхностный взоръ, но всмотритесь пристальнѣе, дотронитесь до больного мѣста, и васъ самихъ покоробитъ отъ боли, которую вы причините паціенту однимъ прикосновеніемъ. Франція чувствуетъ мучительную боль отъ своихъ ранъ, но она скрываетъ, не показываетъ этого, напротивъ, она силится улыбаться и отводитъ глаза всѣмъ тѣмъ, кто смотритъ на нее, зрѣлищемъ своей внутренней какъ бы парламентской борьбы. Раны залечены, страданія не бросаются въ глаза, все, кажется, приняло свой нормальный, обыденный видъ, а до того, что дѣлается въ сердцѣ страны, что думаютъ тѣ, которые потеряли своихъ отцовъ, братьевъ, сыновей и мужей, которые потеряли все свое состояніе, все, что накоплено трудомъ многихъ лѣтъ, до всего этого кому какое дѣло. Этого не видно,-- слѣдовательно, разсуждаютъ многіе, этого и нѣтъ. И отсюда немудрено вывести и заключеніе, что война, въ концѣ концовъ, вовсе не такое страшное бѣдствіе, какъ о томъ толкуютъ, что нечего слѣдовательно и говоритъ такъ много объ этомъ бичѣ, объ этомъ организованномъ разбоѣ и убійствѣ и т. п. Все это фразы, фразы и фразы, скажутъ весьма многіе, воображая, что этимъ они сказали нѣчто весьма глубокомысленное.
   Такъ могутъ думать только люди, нелюбящіе останавливаться передъ народными бѣдствіями, или французскіе патріоты въ видѣ тѣхъ, которые составляютъ "деревенское большинство" національнаго собранія. Я не могу забыть того тона самоувѣренности и вмѣстѣ крайняго легкомыслія, съ которымъ меня убѣждалъ тогда одинъ французъ, стыдившійся бѣдственнаго положенія отечества, что въ сущности Франція не такъ потерпѣла отъ войны, какъ это думаютъ другія націи.
   -- Еслибы только не уступка Эльзаса и Лотарингіи, говорилъ онъ мнѣ, еслибы не отторженіе отъ насъ этихъ двухъ провинцій, то меньше чѣмъ черезъ годъ мы забыли бы вовсе объ этой войнѣ. Франція такъ богата, что довольно было бы нѣсколькихъ мѣсяцевъ, чтобы окончательно изгладить всѣ ея слѣды, и мы могли бы даже воздвигнуть памятникъ въ честь этой войны, избавившей насъ отъ проклятой имперіи.
   -- Мое мнѣніе, отвѣчалъ я ему, то, что до тѣхъ поръ пока вы будете разсуждать такимъ образомъ и успокоивать себя такими дешевыми утѣшеніями, до тѣхъ поръ вамъ всегда будетъ грозить опасность, что васъ бросятъ въ новую и новую войну, и вы постоянно будете служить только слѣпымъ орудіемъ всевозможныхъ интригановъ.
   Всѣ подобныя разсужденія не серьезны, все это шутки, все это игра словъ. Слѣды войны не изглаживаются въ нѣсколько мѣсяцевъ, и если они не поражаютъ болѣе людей, то только потому, что люди не хотятъ смотрѣть на нихъ и отворачиваютъ свои глаза. Вотъ почему я вовсе не особенно склоненъ извиняться передъ читателемъ, что эту послѣднюю главу моего разсказа я даю уже въ то время, когда Франція "ожила", когда Франція измѣнилась и "воскресла" въ рукахъ тщеславнаго старика, воскресла два раза: послѣ войны съ Германіею и послѣ войны съ коммуною. "Illustre vieillard", какъ именуютъ Тьера, увѣнчанъ лаврами, но не на лаврахъ почиваетъ Франція. Плохо ожила она, плохо исцѣлилась и плохо воскресла. Разсказъ о бѣдствіяхъ Франціи долго останется потому своевременнымъ, такъ какъ долго не уляжется ненависть, долго не простынутъ горячіе кровавые слѣды вторженія милліонной нѣмецкой арміи въ самое сердце злополучной Франціи.
   Еслибы "деревенское", или, быть можетъ, вѣрнѣе будетъ сказать "антиреспубликанское" большинство національнаго собранія постоянно живо представляло себѣ тотъ образъ унылой, разоренной Франціи, который произвелъ на меня такое потрясающее впечатлѣніе, не говоря уже о томъ, какъ велики были физическія и нравственныя страданія этой страны, то, быть можетъ, черствое сердце этихъ холодныхъ интригановъ смягчилось бы, и они не разыгрывали бы вотъ уже нѣсколько мѣсяцевъ ту жалкую комедію, которая, породивши собою уже одну трагедію, бытъ можетъ, въ близкомъ будущемъ, породитъ и другую, одинаково, если не болѣе, страшную.
   Достаточно было проѣхать по Франціи, чтобы убѣдиться, какъ мало вязалось поведеніе пошлыхъ комедіантовъ національнаго собранія съ положеніемъ по-истинѣ трагическимъ, въ которомъ находилось все населеніе, цѣлая страна. Мнѣ пришлось на обратной дорогѣ изъ Бордо въ Парижъ перейти прямо отъ сцены бордоскаго театра, гдѣ сыпались слова и громкія фра8И, въ картинамъ дѣйствительнаго разоренія и опустошенія, произведеннаго войною. Впечатлѣнія эти были тѣмъ сильнѣе, что они слѣдовали тотчасъ за впечатлѣніемъ, полнымъ горечи, и отвращенія, вынесеннымъ изъ того національнаго собранія, которое было и есть настолько цинично, что поставило своимъ девизомъ, сдѣлало своею мнимою цѣлью: уврачеваніе ранъ, нанесенныхъ войною, исцѣленіе и умиротвореніе страны. Одна мысль неотступно преслѣдовала меня во время странствія изъ Бордо черезъ Орлеанъ въ Парижъ, и изъ Парижа сквозь строй нѣмецкой арміи въ Ліонъ, и наконецъ, оттуда черезъ Швейцарію въ покоренный Страсбургъ -- это мысль о томъ, что для того, чтобы Франція могла снова подняться послѣ страшнаго погрома, ей нужно не собраніе старыхъ шутовъ и интригановъ, а собраніе, составленное изъ людей, въ которыхъ дѣйствительно горѣлъ бы огонь патріотизма, словомъ, тѣхъ людей, которые въ настоящее время преслѣдуются въ національномъ собраніи шумною и самою недостойною бранью монархическихъ заговорщиковъ.
   Я покидалъ Бордо съ невѣроятно тяжелымъ чувствомъ, чуть не съ тѣмъ чувствомъ, съ которымъ отходишь отъ постели умирающаго, да въ добавокъ еще, умирающаго не въ сознаніи, а въ какомъ-то бѣшеномъ сумасшествіи. Да и какъ могло быть иначе послѣ засѣданій 28-го февраля и 1-го марта, которыя на вѣки будутъ служить укоромъ Франціи, на вѣки покрыли позоромъ ту страницу исторіи, въ заголовкѣ которой будетъ стоять 1871-й годъ. Тутъ, а ни въ чемъ иномъ, заключается истинный позоръ, истинный стыдъ этого рокового года.
   Goneummatum est! мрачно произносили всѣ газеты, облекшись въ трауръ, окаймляя бѣлый листъ черною рамкою. Сопsummatum est! повторяли всѣ голоса какимъ-то взволнованнымъ, больнымъ, раздраженнымъ голосомъ. Дѣйствительно, все было кончено, или казалось все конченнымъ въ ту минуту; что было дѣлать? Бѣжать, бѣжать, забыть войну, забыть миръ, забыть Бордо, Францію, цѣлый міръ. Занавѣсъ спущенъ; того, что случилось, не перемѣнишь; нужно было уходить и забыться среди собственной семьи, собственныхъ мелкихъ интересовъ, чуждыхъ великимъ интересамъ цѣлаго народа. И люди уходили, и люди бѣжали, но напрасно думали они забыться. Чтобы забыться, имъ нужно было перестать думать, перестать слышать, словомъ, перестать жить.
   На улицѣ, то и дѣло, слышались отрывистыя фразы:
   -- Vous partez?
   -- Si, je pars! je rentre à Paris! И слова эти сопровождались такими жестами, которые говорили: что мнѣ здѣсь больше дѣлать, драма сыграна, больше нечего ждать!
   Масса народа стремилась въ Парижъ, въ тотъ Парижъ, который геройски вынесъ страшное испытаніе -- пятимѣсячную осаду, въ тотъ Парижъ, который всегда велъ за собою всю Францію, и который превратился въ свѣтлый центръ цѣлаго свѣта. Всѣмъ хотѣлось поскорѣе увидѣть этотъ городъ, очищенной отъ накопившихся, впродолженіи 20-ти лѣтъ, гнилыхъ язвъ второй имперіи; Парижъ преображенный, Парижъ, принесшій покаяніе и доказавшій на дѣлѣ, что онъ способенъ на всевозможныя жертвы. Парижъ -- эта Мекка цивилизованнаго міра, неудержимо привлекалъ къ себѣ всѣхъ, которые покинули его нѣсколько мѣсяцевъ назадъ, передъ началомъ осады, и возвращались теперь съ трепетомъ, не зная, что они найдутъ тамъ, что ихъ тамъ встрѣтить. Сколько было женъ, которыя повидали своихъ мужей, остававшихся въ осажденномъ городѣ, чтобы защищать его, и возвращавшихся теперь въ страхѣ невѣдѣнія, что сталось съ ихъ близкими въ эти длинные пять мѣсяцевъ, казавшіеся вѣчностью, пять мѣсяцевъ, въ теченіи которыхъ не доіодило никакихъ извѣстій, никакихъ вѣрныхъ слуховъ о томъ, живъ человѣкъ или умеръ. Сколько было женщинъ, сколько было матерей, женъ и сестеръ, которыя пріѣзжали въ этотъ многострадальный городъ, бросались во всѣ лазареты, во всѣ ambulances, и нигдѣ, нигдѣ не находили своихъ сыновей, братьевъ и мужей. Пропали безъ вѣсти, убиты ли, ранены ли, умерли ли отъ голода, отъ холода, кто знаетъ, пропали, и нѣтъ слѣдовъ. Сколько было и мужчинъ, оставившихъ въ Парижѣ своихъ женъ, дѣтей, любовницъ, повидавшихъ Парижъ, чтобы становиться въ ряды армій, чтобы драться съ врагомъ, и которые теперь стремились въ Парижъ, думая найти любимую женщину, любимаго ребенка, и не находили. Смерть подкосила ихъ, смерть отъ нужды, отъ лишеній. Все бѣжало изъ Бордо, я слѣдовалъ за общимъ теченіемъ. За часъ до отъѣзда вошелъ я въ послѣдній разъ въ національное собраніе, гдѣ шли скучныя, безцвѣтныя, томительныя пренія, какъ-бы говорившія собою: Франція и ея бѣдствія сами по себѣ, и мы то же сами по себѣ! Съ такимъ тяжкимъ впечатлѣніемъ я отправился на дебаркадеръ. Грустно было оставаться въ Бордо, но не весело было и повидать его. Въ головѣ невольно рождался вопросъ: что я увижу на пути въ Парижъ, наконецъ, въ самомъ Парижѣ, окруженномъ со всѣхъ сторонъ враждебною побѣдоносною арміею.
   -- Я не завидую вамъ, говорилъ мнѣ одинъ изъ моихъ еще старыхъ друзей, я не завидую вашей поѣздкѣ. Я не хочу возвращаться въ Парижъ прежде, чѣмъ доступъ въ него сдѣлается свободнымъ, прежде, чѣмъ на дорогѣ не будутъ попадаться эти толстые, здоровые, чисто одѣтые и вмѣстѣ грубые и нагло смотрящіе на васъ пруссаки. Я плавалъ отъ бѣшенства, горячо добавилъ мой пріятель, когда мнѣ приходилось встрѣчаться съ нѣмецкими отрядами, когда я сравнивалъ этихъ сытыхъ, опрятныхъ людей съ нашею жалкою, несчастною, измученною, въ лохмотьяхъ и безъ сапогъ арміею. Я не хочу больше этого зрѣлища, я не вернусь туда прежде, чѣмъ зараженный пруссаками воздухъ совсѣмъ очистится.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, прервалъ его другой, я бы хотѣлъ, напротивъ, чтобы всѣ, отъ мала до велика, чтобы всѣ насмотрѣлись на это зрѣлище, чтобы всѣмъ остался на долго памятенъ этотъ видъ нашихъ враговъ, надменно обращающихся съ побѣжденными; быть можетъ, тогда мы сдѣлались бы лучше, мы исправились бы. и постигли бы наконецъ, что до тѣхъ поръ, пока мы будемъ попахать въ сѣти Наполеоновъ или вручать власть "деревенскому большинству", этому сборищу династическихъ сторонниковъ, до тѣхъ поръ мы не обезпечены отъ подобнаго зрѣлища и постоянно будемъ попадать то въ одно болото, то въ другое. Я искренно жалѣю, добавилъ онъ съ печальною улыбкою, что побѣдоносная непріятельская армія остановилась на серединѣ Франціи и не пошла далѣе, не заглянула на югъ. Быть можетъ, тогда будущее наше было бы болѣе надежно.
   -- Я знаю эту теорію, возразилъ первый:-- чѣмъ хуже, тѣмъ лучше; но только я думаю, что хуже быть уже не можетъ! Чаша испита до дна.
   -- О, еслибы вы были правы, но я вовсе въ этомъ неувѣренъ! Мы разбиты пока однимъ врагомъ внѣшнимъ, а что вы скажете, если насъ одолѣетъ еще врагъ внутренній, если Франція честная, Франція будущаго снова станетъ рабынею Франція сгнившей, Франція прошедшаго!
   -- C'est impossible!
   -- А національное собраніе, а вся эта челядь "деревенскаго большинства", если она восторжествуетъ...
   -- Тогда, тогда... бѣжать изъ Франція, бѣжать изъ Европы, потому что вся Европа превратится въ казармы...
   Быть можетъ, долго бы продолжался этотъ разговоръ, въ которомъ было столько же горечи, сколько и сознанія великой исторической роли Франціи, еслибы мы не подъѣхали въ дебаркадеру.
   Народу тьма. Давка. Едва можно протолкаться къ кассѣ.
   -- Paris, Paris, Paris! только и было слышно у кассы.
   -- Когда мы тамъ будемъ? спрашивалъ я.
   -- Qui sait, qui sait, отвѣчали мнѣ; demandez aux Prussiens! Мы ихъ рабы: вздумается имъ пропустить насъ безостановочно, мы будемъ завтра рано утромъ, нѣтъ, ну такъ вовсе не будемъ.
   Всѣ ѣхали, что называется на-легвѣ, безъ багажа, съ дорожнымъ мѣшкомъ въ рукахъ, точно собирались сдѣлать небольшую прогулку. Поѣздъ былъ безконечный, и что не могло не поражать при видѣ всей толпы, отправлявшейся въ Парижъ, это полное отсутствіе военной формы. Глазъ до такой степени привыкалъ въ самое короткое время видѣть всякаго взрослаго человѣка, отъ юноши до старика, то въ формѣ національной гвардіи, то въ формѣ garde mobile, то въ иной какой-нибудь формѣ, что теперь, когда всѣ почти преобразились, одѣвъ на себя статское платье, было какъ-то странно смотрѣть на этотъ мирный характеръ костюмовъ. Въ самомъ Бордо уже съ того дня, когда предварительныя условія мира были приняты, большинство сбросило съ себя военную форму, и даже тѣ, которые сохраняли ее, вызывали злобную насмѣшку.
   -- Вотъ всѣ мы таковы, вотъ нашъ характеръ, говорили французы, наслаждаясь самобичеваніемъ; форма -- это для насъ забава; мы заключаемъ позорный миръ и въ это же самое время мы щеголяемъ краснымъ околышкомъ или красными лампасами. Мы дѣйствительно актеры, и правы тѣ, которые насъ такъ называютъ: наша страсть -- это сцена, маскарадъ, тутъ мы въ своей сферѣ.
   Безъ сомнѣнія, въ этихъ словахъ была и есть своя доля правды; но въ какомъ же народѣ нѣтъ своихъ пороковъ, и что значили бы на свѣтѣ достоинства, еслибы не было также и недостатковъ. Давно уже какой-то остроумный писатель сказалъ, что совершенство скучно, а французы ничто такъ не ненавидятъ, какъ скуку; вотъ почему, еслибы у нихъ не было недостатковъ, имъ нужно было бы ихъ изобрѣсти.
   -- Все это такъ, токъ, отвѣчалъ мнѣ мой пріятель, когда я старался отвѣчать шуткой на его раздраженіе, но все-таки вы сами говорите _въ душѣ, что намъ нужно быть болѣе серьезными, иначе мы окончательно погибнемъ.
   -- Смотрите, указывалъ я ему на толпу, развѣ весь этотъ людъ не серьезенъ, развѣ такъ....
   -- Еще бы, отвѣчалъ онъ мнѣ, вы хотѣли бы, чтобы люди смѣялись, когда черезъ нѣсколько часовъ они встрѣтятся съ врагомъ, когда черезъ нѣсколько часовъ они почувствуютъ, что они не господа въ своей собственной странѣ.
   Въ самомъ дѣлѣ, нужно сказать, что вся толпа, отправлявшаяся въ Парижъ, имѣла какой-то мрачный, точно погребальный характеръ. Не было слышно шутокъ, не было смѣха, который всегда громко раздается на всякомъ поѣздѣ. Не было однимъ словомъ того entrain, который составляетъ характерную черту, бросающуюся въ глаза, когда разъѣзжаешь по желѣзнымъ дорогамъ Франціи. На всемъ лежалъ какой-то отпечатокъ безпокойства и утомленія. Раздался первый звонокъ, всѣ начали занимать свои мѣста, каждый старался пріютиться около своего знакомаго, и въ этотъ разъ я чувствовалъ, какъ-то особенно сильно одинокость и невольно ропталъ, что не было ни одного знакомаго на всемъ поѣздѣ. Я ропталъ тѣмъ болѣе, что дорогу въ Парижъ я долженъ былъ бы сдѣлать съ однимъ изъ самыхъ остроумныхъ людей, съ человѣкомъ безспорно весьма талантливымъ и честнымъ, именно съ знаменитымъ Рошфоромъ. Только за полчаса до отхода поѣзда прибѣжалъ на станцію одинъ изъ друзей Рошфора и объявилъ, что онъ сдѣлался внезапно сильно боленъ и потому не можетъ ѣхать. Рошфоръ дѣйствительно заболѣлъ и опасность была уже такъ велика, что черезъ три дня распространился слухъ о его смерти. Двѣ-три радикальныя газеты появились въ траурѣ и съ десятокъ поспѣшили напечатать его некрологъ, въ которомъ воздавали ему должное, изображая ту благородную и смѣлую роль, которую онъ принялъ на себя въ послѣдніе два-три года существованія имперіи. И лучше было бы, еслибы онъ дѣйствительно тогда умеръ. Для того, чтобы къ человѣку относились съ большею справедливостью, почти необходимо, чтобы смерть свела его со сцены, гдѣ дѣйствуютъ живые люди, или по крайней мѣрѣ претендуютъ на то, что они живые. Будущее, разумѣется, отнесется справедливѣе и къ Рошфору, и если ему по справедливости откажутъ въ томъ, чтобы онъ имѣлъ какое-нибудь значеніе какъ политическій дѣятель, то за нимъ тѣмъ не менѣе будетъ признанъ серьезный памфлетическій талантъ, и если про него не скажетъ никогда, чтобы онъ былъ роднымъ братомъ Поль-Луи Курье, то тѣмъ не менѣе не скажутъ, чтобы онъ вовсе не принадлежалъ къ его семьѣ. Я досадовалъ на болѣзнь Рошфора не столько изъ благородной любви въ ближнему, сколько изъ чувства недостойнаго эгоизма. Мнѣ хотѣлось поближе взглянуть на этого человѣка, который заставилъ о себѣ говорить такъ много. Я видѣлъ его разъ или два, но этого было слишкомъ мало, чтобы составить себѣ о немъ вѣрное понятіе. Чтобы немногими словами передать то впечатлѣніе, которое онъ произвелъ на меня, я скажу, что это фельетонистъ блестящій, полный остроумія, но тѣмъ не менѣе фельетонистъ. Трудно себѣ представить, поговоривъ съ нимъ полчаса, чтобы онъ могъ вести серьезный разговоръ, и когда видишь и говоришь съ нимъ, то кажется просто невѣроятнымъ, чтобы этотъ самый человѣкъ произносилъ еще въ старомъ законодательномъ корпусѣ такія серьезныя рѣчи и чтобы онъ съумѣлъ вести себя съ такимъ тактомъ, съ какимъ велъ себя въ національномъ собраніи. Это человѣкъ, который въ полчаса времени успѣетъ сказать двадцать остроумныхъ "словъ", сдѣлаетъ двадцать поверхностныхъ, но мѣткихъ характеристикъ всевозможныхъ личностей, успѣетъ опредѣлить положеніе не только каждой отдѣльной крупной личности, но и цѣлаго хода событій. Говоря съ нимъ, вы присутствуете при блестящемъ фейерверкѣ, отъ котораго у васъ остается, рядомъ съ запахомъ сѣры или пороха, вмѣстѣ съ тѣмъ и воспоминаніе о видѣнной вами красивой огненной звѣздѣ. Большая популярность вовсе не вскружила ему голову и во всемъ своемъ обращеніи онъ держитъ себя какъ нельзя болѣе просто и безъ всякой рисовки. Когда вопросъ заходитъ о политикѣ, онъ выказываетъ большую скромность и далеко не дѣлаетъ изъ себя политическаго человѣка, напротивъ, онъ какъ-бы извиняется въ томъ, что судьба заставила его играть политическую роль.
   Я живо помню разговоръ между Рошфоромъ и однимъ изъ самыхъ молодыхъ депутатовъ крайней лѣвой, разговоръ происходившій въ тотъ самый день, когда Рошфоръ подалъ въ отставку отъ званія депутата, мотивируя ее тѣмъ, что онъ не можетъ признавать законнымъ то національное собраніе, которое наложило руки на цѣльность Франціи, добровольно уступая Эльзасъ и Лотарингію.
   -- Позвольте мнѣ васъ поздравить, говорилъ молодой депутатъ Рошфору, ваше поведеніе въ національномъ собраніи выше всякой похвалы!
   -- Adressez vous à Gambetta! было ему отвѣтомъ, я тутъ ни при чемъ, это Гамбетта научилъ меня какъ дѣйствовать, ma parole d'honneur que ce n'est pas moi, c'est Gambetta, vous savez s'il est fin!
   Рошфоръ говорилъ это съ такою искренностью, что ему нельзя было не вѣрить; очевидно было, что его поведеніе внушено ему было Гамбеттою, и та наивность и простодушіе, съ которымъ онъ разсказывалъ объ этомъ, дѣлаютъ ему, конечно, только честь.
   Присутствуя при этомъ разговорѣ, мнѣ захотѣлось узнать мнѣніе Рошфора о Гамбеттѣ, и я предложилъ ему прямо этотъ вопросъ. Онъ нисколько не стѣснился этимъ вопросомъ и также прямо отвѣтилъ на него, какъ онъ былъ ему предложенъ.
   -- Vous voulez que je dise mon opinion sur Gambetta, la voici! Большой умъ, большой талантъ, большая хитрость, -- все это вмѣстѣ означаетъ: великая роль въ будущемъ!
   -- И вы не думаете, прервалъ его молодой депутатъ, что этотъ человѣкъ измѣнитъ своимъ убѣжденіямъ и сдѣлается ренегатомъ?
   Рошфоръ задумался на минуту и отвѣчалъ:-- Нѣтъ, я не думаю! Пальца въ ротъ конечно ему не слѣдуетъ класть, но онъ далъ намъ, далъ республикѣ слишкомъ большой залогъ своей преданности ей, чтобы ему выгодно было когда-нибудь измѣнить республиканскимъ убѣжденіямъ!
   Конечно, одного часового разговора было слишкомъ мало, чтобы составить себѣ вѣрное понятіе объ этомъ человѣкѣ, котораго судятъ одинаково несправедливо какъ тѣ, которые видятъ въ немъ политическаго дѣятеля, такъ и тѣ, которые видятъ въ немъ только водевилиста и больше ничего... Если онъ былъ водевилистомъ, въ чемъ нѣтъ, конечно, ничего дурного, если онъ былъ фельетонистомъ, въ чемъ одинаково нѣтъ ничего преступнаго, то вмѣстѣ съ тѣмъ онъ и авторъ "lа Lanterne", которая займетъ свое мѣсто въ исторіи политическихъ памфлетовъ. Событія сдѣлали изъ него впродолженіи одной минуты знамя борьбы со второю имперіею, и этого достаточно, чтобы человѣкъ этотъ перешелъ въ исторію, несмотря на цѣлый градъ брани и злобныхъ насмѣшекъ, которыми его преслѣдовали и продолжаютъ преслѣдовать. Вотъ почему мнѣ хотѣлось посмотрѣть поближе на человѣка, который заставилъ своими памфлетами говорить о себѣ цѣлую Европу, и я не могъ не сѣтовать на судьбу, что она лишила меня этой возможности, тѣмъ болѣе, что теперь я очутился одинъ послѣ нѣсколькихъ недѣль, съ утра до вечера проведенныхъ въ постоянно мѣняющемся кружкѣ людей.
   Печально простился я съ провожавшими меня друзьями и усѣлся въ темный уголъ вагона. Отдѣленіе было полно, все мужчины и почти все старики. Не успѣлъ раздаться свистокъ, не успѣлъ тронуться поѣздъ, какъ всѣ сидѣвшіе въ отдѣленіи тотчасъ вступили въ разговоръ. Нужно ли говорить каковъ былъ этотъ разговоръ? О чемъ могли говорить эти люди, все французы, какъ не о войнѣ, о національномъ собраніи; о будущемъ Франціи, будущемъ близкомъ конечно, виднѣющемся уже на горизонтѣ. Не стану я, разумѣется, передавать этого разговора, онъ впередъ уже вамъ знакомъ: это тѣ же жалобы на судьбу, на людей, на самихъ себя, это тѣ же опасенія за будущее и то же презрѣніе къ національному собранію. Какъ всегда бываетъ въ подобныхъ разговорахъ, двое-трое говорятъ, остальные слушаютъ изрѣдка вставляя свое слово. Меня заинтересовалъ одинъ высокій господинъ съ красивымъ лицомъ, большою сѣдою бородою и сѣдыми волосами. Лицо умное, энергичное. Онъ бранилъ все и всѣхъ, бранилъ орлеанистовъ, бранилъ легитимистовъ, бранилъ бонапартистовъ, и главное, на чемъ свѣтъ стоитъ бранилъ республиканцевъ. Съ озлобленіемъ говорилъ онъ о Тьерѣ, съ озлобленіемъ говорилъ о Трошю, Жюлѣ Фаврѣ и комп., но съ одинаковымъ озлобленіемъ говорилъ и о Гамбеттѣ, что приводило въ рѣшительное негодованіе моего сосѣда, тоже старика съ сѣдыми волосами и съ однимъ всего глазомъ, очевидно самаго рѣшительнаго республиканца, радикала. Споръ принималъ ѣдкій, раздражительный тонъ, казалось, каждую минуту готовый перейти уже въ серьезно непріятное столкновеніе, несмотря на умиротворящее вмѣшательство другихъ спутниковъ. Господинъ съ красивымъ лицомъ и сѣдою бородою, такъ яростно нападавшій на всѣхъ и преимущественно на республиканцевъ, заинтересовалъ меня. Я недоумѣвалъ, въ какой же партіи онъ-то самъ принадлежитъ, и потому, послѣ двухъ-трехъ часового разговора, я рѣшился вмѣшаться и, со всею подобающею иностранцу скромностью, обратился къ нему съ вопросомъ.
   -- Скажите пожалуйста, спросилъ я его, я слушаю васъ съ большимъ вниманіемъ и большимъ интересомъ и никакъ только не могу разрѣшить себѣ вопроса, въ какой партіи принадлежите вы сами, такъ какъ вы нападаете почти съ одинаковою силою на всѣ?
   -- Вы иностранецъ?
   -- Да!
   -- Eh bien, je vais vous dire! On me connaît bien, moi, произнесъ онъ рѣзко, je suis un vieux républicain!
   Странный республиканецъ, подумалъ я невольно, и продолжалъ слушать, ѣдкій разговоръ, такъ часто прерывающійся восклицаніемъ: Allons donc!
   Я видѣлъ уже многихъ республиканцевъ, нападавшихъ съ яростью на республиканцевъ же, но этотъ поразилъ меня своею особенною рѣзкостью, и фраза: "on me connaît bien, moi!" показалась мнѣ изъ ряда вонъ по самоувѣренности и по меньшей мѣрѣ нескромности. Изъ разговора я скоро увидѣлъ, что это какой-то скульпторъ и должно быть пользующійся нѣкоторою извѣстностью, такъ какъ въ этомъ разговорѣ онъ постоянно упоминалъ имена Тьера, Шанзи, Жюля Фавра и другихъ, какъ имена своихъ хорошихъ знакомыхъ. Онъ передалъ намъ свое столкновеніе съ Тьеромъ, столкновеніе, которое настолько характеристично, что я смѣло могу въ свою очередь передать его разговоръ, который я въ Парижѣ уже слышалъ отъ нѣсколькихъ другихъ лицъ.
   -- Когда я угналъ, разсказывалъ онъ, что Франція предана, что Парижъ капитулировалъ, я былъ не въ отчаяніи, но въ бѣшенствѣ. Въ припадкѣ этого бѣшенства я схватилъ глину и стадѣ лѣпить женщину, которая должна была изображать собою республику. Она вышла грозная и гнѣвная, съ разсвирѣпѣвшими глазами и съ фригійской шапкой на головѣ. Когда я окончилъ ее, друзья мои, которые видѣли ее, остались очень довольны. Чтобы оставить по себѣ воспоминаніе въ Бордо, я послалъ эту женщину для того, чтобы она была поставлена въ залу національнаго собранія. Пусть смотрятъ на нее, пусть образъ грозной республики носится передъ представителями народа.
   -- Однако ваше произведеніе не вдохновило ихъ! замѣтилъ одинъ изъ спутниковъ, сидѣвшій въ углѣ.
   -- Не вдохновила, отвѣчалъ скульпторъ, потому что они не видѣли ее передъ собою!
   И онъ разсказалъ намъ при этомъ, какъ Тьеръ, войдя въ залу вередъ засѣданіемъ, увидѣлъ гнѣвное изображеніе республики и тотчасъ сдѣлалъ распоряженіе о томъ, чтобы бюстъ былъ вынесенъ изъ залы.
   -- Унесите, унесите ее, передразнивалъ скульпторъ разбитый старческій голосъ Тьера:-- votre république est trop farouche pour nous! vous faites de la politique, mon cher, et encore de la politique radicale!
   -- А что вы думаете объ этомъ человѣкѣ, вы, который лично знаете его?
   -- Что я думаю? Vous allez le voir ce petit bonhomme! какъ онъ все приберетъ въ рукамъ и какъ онъ устроитъ свои дѣлишки съ своимъ тоненькимъ пронзительнымъ голоскомъ!
   Мнѣ захотѣлось узнать кто этотъ "старый республиканецъ", какъ онъ самъ себя именовалъ, и потому и постарался разговориться съ нимъ, тѣмъ болѣе, что нѣкоторыя его характеристики, опредѣленія значенія того или другого лица, какъ, напр., Тьера, что я привелъ, мнѣ казались очень мѣткими и удачными.
   Изъ разговора съ нимъ я узналъ, что онъ женатъ на дочери Жоржъ-Санда; но все это меня не подвигало впередъ, и я напрасно ломалъ себѣ голову, чтобы догадаться кто сидитъ передо мною. Мое недоумѣніе продолжалось бы можетъ быть весьма долго, еслибы послѣ длиннаго разговора, послѣ нѣсколькихъ часовъ, проведенныхъ вмѣстѣ, и главное проведенныхъ въ дорогѣ, гдѣ люди, какъ извѣстно, такъ быстро сближаются, послѣ того, что онъ разспросилъ меня кто я, и что я, и чѣмъ я занимаюсь, и зачѣмъ во Франціи, онъ наконецъ не обратился ко мнѣ съ любезнымъ приглашеніемъ быть у него въ Парижѣ и вмѣстѣ съ нимъ съѣздить къ нему въ мастерскую, гдѣ похозяйничали пруссаки. Онъ имѣлъ свою мастерскую въ одной изъ прелестныхъ окрестностей Парижа, именно въ Анѣенѣ, занятомъ непріятелемъ. Онъ написалъ свой адрессъ въ моей записной книжкѣ, и я прочелъ его имя. Это былъ одинъ изъ весьма извѣстныхъ французскихъ скульпторовъ, именно Клезингеръ. Онъ не могъ безъ бѣшенства говорить о томъ, что сдѣлали нѣмцы въ его мастерской. Онъ заставлялъ меня предвкушать то, что я самъ долженъ былъ увидѣть своими собственными глазами черезъ нѣсколько можетъ быть часовъ.
   -- Вообразите себѣ, передавалъ онъ, что моя мастерская опустошена. Почти десять лѣтъ изъ моей жизни они вычеркнули, потому что они уничтожили мои работы десяти лѣтъ.
   -- Не уничтожили все-таки, защищалъ я нѣмцевъ, они вѣроятно украсятъ вашими произведеніями берлинскіе или другіе музеи!
   -- Mais non, mais non! кричалъ Клезингеръ. Это бы еще ничего, какъ ни тяжело было бы это, но я все-таки помирился бы, я зналъ бы, что мои произведенія не погибли, я, наконецъ, могъ бы увидѣть ихъ хоть въ Германіи, я бы простилъ имъ это. Но въ томъ-то и бѣда, что они отправили къ себѣ только то, что я считаю самымъ плохимъ, они отправили тѣ произведенія, которымъ я не даю никакой цѣны, которыя мнѣ не было бы жаль, еслибы они и погибли; но лучшія мои вещи, тѣ статуи, надъ которыми я работалъ просто цѣлые года, эти статуи они поломали, у одной отколотили руки, у другой голову. Ah! ce sont des brigandsl горячо добавилъ онъ; и еще говорятъ, что они цѣнятъ искусство! Я безъ ужаса не могу подумать о томъ, что я найду у себя въ мастерской!
   Дѣйствительно, мастерская Клезингера была въ полномъ смыслѣ, слова опустошена. Онъ не нашелъ въ ней ни одной, буквально ни одной цѣльной статуи, ни одной нетронутой работы. Часть его произведеній просто исчезла, и ихъ постигла самая еще лучшая доля: они уѣхали въ Германію; другія же валялись переломанныя, безъ рукъ, безъ ногъ, безъ головъ, точно раненные въ кровопролитной битвѣ. Цѣлый домъ, гдѣ помѣщалась его изящная и роскошная мастерская, былъ опустошенъ точно также. Всѣ цѣльныя вещи были упакованы въ ящики и отправлены въ Германію. Разсказъ, надъ которымъ такъ смѣются, будто бы нѣмцы были особенно падки на бронзу, на часы, вовсе не шутка, не остроумная выдумка, не насмѣшка, а самая дѣйствительная изъ дѣйствительностей. Все, что было у Клезингера бронзы, часовъ, канделябровъ, все это уѣхало въ Германію. Крупныя вещи, диваны, столы, однимъ словомъ, мебель, были просто переломаны и разбросаны. Но что особенно возмущало Клезингера, это то, что его лучшія комнаты умышленно были превращены въ помойную яму, въ которую сбрасываютъ всевозможныя нечистоты.
   -- И это, восклицалъ онъ въ негодованіи, называется цивилизованнымъ народомъ, и это называется уваженіемъ къ искусству! И я еще, подстрѣливъ двухъ пруссаковъ, упрекалъ себя за жестокость!
   Клезингеръ, несмотря на свои довольно почтенныя лѣта, поступилъ въ garde mobile и дрался въ арміи Шанзи.
   Разговоръ продолжался часть ночи, разговоръ полный интереса, такъ какъ каждый изъ участвующихъ въ немъ, за исключеніемъ, разумѣется, меня, былъ дѣйствующимъ лицомъ въ томъ или другомъ дѣйствіи громадной пьесы, которой имя: война. Одинъ изъ моихъ спутниковъ былъ докторъ и не выходилъ изъ Метца до его капитуляціи, другой дрался въ арміи Федерба, третій провелъ нѣсколько мѣсяцевъ на морѣ, принадлежа къ тому несчастному французскому флоту, который оказался какимъ-то миѳомъ, и т. д. Каждый передавалъ тотъ или другой эпизодъ изъ своихъ воспоминаній, каждый дѣлился своими впечатлѣніями, и эти общіе разсказы дорисовывали въ моемъ умѣ ту картину Франціи, которую я и стараюсь въ свою очередь представить передъ вами. Наконецъ, разговоръ сталъ стихать, участвовавшіе въ немъ мало по малу отступали; мы продолжали нашъ путь безъ особенныхъ волненій, точно въ обыкновенное время, такъ какъ ничто не напоминало намъ, что враждебная армія стоятъ такъ близко и въ страхѣ держитъ все населеніе. Мы еще не видѣли пока ни одного нѣмецкаго солдата. Не то было на другой день, когда мы проснулись рано по утру. Машина засвистѣла, мы стали медленно подходить къ станціи, и прежде чѣмъ мы успѣли остановиться, прежде чѣмъ я успѣлъ выглянуть изъ окно, въ вагонѣ раздалось восклицаніе:
   -- Ah! les Prussiens!
   Трудно передать вамъ, сколько различныхъ чувствъ соединялось въ одномъ этомъ словѣ: les Prussiens! Была тутъ и злоба, и досада, и ненависть, и сознаніе своего собственнаго безсилія, во одна нота звучала съ особенною силою въ этомъ словѣ, это -- нота боли, мучительной боли видѣть свою страну побѣжденною, видѣть какъ "чужіе" суровые побѣдители распоряжаются у васъ какъ господа, видѣть ихъ надменное обращеніе, ихъ надменный взглядъ, какъ-бы взглядъ властелина на своего раба. Нужно правду сказать, въ этомъ взглядѣ, въ этомъ суровомъ обращеніи чувствовалось чрезвычайно много несправедливаго презрѣнія.
   Поѣздъ остановился. Я вышелъ вмѣстѣ съ немногими изъ вагона. Это была послѣдняя станція предъ Орлеаномъ. На платформѣ чинно сидѣли нѣмецкіе солдаты, именно прусскіе. Глядя на нихъ, можно было подумать, что ихъ ведутъ на парадъ, до такой степени все на нихъ было съ иголочки, все блестѣло, начиная съ каски до послѣдней маленькой пуговицы на мундирѣ. Тутъ же разгуливали три, четыре офицера, вытянутые, перетянутые, въ бѣлыхъ перчаткахъ, со стеклышкомъ въ глазу, высокіе, здоровые ребята, съ выпуклою грудью, украшенною орденами. Еслибы ихъ увидѣть въ первый разъ подъ вечеръ, можно было бы подержать пари, что они отправляются на балъ. И, Боже мой! какіе презрительные взоры бросали они на насъ грѣшныхъ. Каждый изъ нихъ безъ сомнѣнія воображалъ себя Юпитеромъ или по крайней мѣрѣ героемъ, которому не было, нѣтъ и не будетъ равнаго на землѣ. Французы большею частью сидѣли въ вагонахъ и не выходили на платформу, очевидно не желая сталкиваться съ гордыми побѣдителями. Достать что-нибудь на станціи, хотя бы чашку кофе, не было возможности, нельзя было даже войти въ комнату, потому что на всѣхъ дверяхъ была прибита надпись: "входъ воспрещенъ". Вокругъ этой станціи не дрались, это было очевидно, потому что стѣны и крыша были совершенно цѣлы, но за то хромѣ стѣнъ и крышъ ничего не осталось. Внутри все было перебито, все переломано. Я заглянулъ въ одну большую комнату, черезъ разбитое окно, и тогда я понялъ, что значитъ опустошать. Маленькаго примѣра было достаточно, чтобы уразумѣть, что дѣлалось вездѣ, гдѣ проходилъ непріятель. Въ стѣнахъ этой комнаты было вдѣлано нѣсколько зеркалъ -- ни одно не было цѣло. Всѣ остались на мѣстахъ, но всѣ были разбиты. Обои со стѣнъ висѣли лохмотьями, на полу были подѣланы большія дыры. Стоявшая тутъ мебель представляла самый плачевный видъ. Покрышка была содрана и разорвана, дерево было сломано, даже потолокъ не остался цѣлъ, должно быть молодцы забавлялись, бросая въ него грязью. На такомъ ничтожномъ примѣрѣ, какъ комната станціи желѣзной дороги, какъ-то лучше понимаешь что значитъ слово: опустошеніе. Опустошеніе, разореніе и заключается именно въ этомъ уничтоженіи всего, что попадается на пути: амбаръ, лачуга, сарай -- все превращается въ развалины. Въ Орлеанѣ разрушено нѣсколько красивыхъ зданій, въ Парижѣ двѣ, три улицы съ роскошными палаццами; но что это значитъ въ сравненіи съ тысячами жилищъ бѣдныхъ несчастныхъ и тѣмъ не менѣе опустошенныхъ и разоренныхъ! А казалось бы, что разорять, опустошать нечего! война нашла что и разорила, и опустошила. Не въ большихъ городахъ, а въ селахъ и деревняхъ познаешь, что значитъ варварское веденіе войны. Пускай лучше бомбардируютъ и истребляютъ всевозможные Парижи, но пускай не трогали бы жалкихъ деревенскихъ жилищъ. Разрушенныя лачуги, говорятъ, куда больше, чѣмъ разрушенныя палаты. А между тѣмъ разрушеніе послѣднихъ вызываетъ проклятія, крики ужаса, негодованія, отвращенія, а разрушеніе первыхъ кажется такъ просто и естественно, что о немъ не стоитъ и толковать.
   Страшною поучительною картиною, въ этомъ отношеніи, можетъ служить вся дорога отъ Орлеана до самаго Парижа, дорога. представляющая собою сплошное, непрерывающееся опустошеніе. Начиная отъ станціи, на которой я въ первый разъ увидѣлъ прусскихъ солдатъ, и вплоть до Парижа, на всемъ пути не видишь ничего иного, какъ разрушенные дома, развалившіеся заборы, заброшенныя поля, да еще одно украшеніе: то тутъ, то тамъ промелькнетъ мимо васъ большой деревянный крестъ. Еслибы вы сидѣли все время въ вагонѣ и ни разу не вышли, не заговорили бы съ тѣмъ или другимъ человѣкомъ, и даже вовсе не знали, что въ этой странѣ свирѣпствовалъ бичъ войны, то вы остались бы въ недоумѣніи и пришли въ невольный ужасъ: жилища превратились въ развалины, поля въ кладбища. Какъ ни страшенъ этотъ внѣшній видъ дороги отъ Орлеана до Парижа, дороги, усѣянной крестами, но впечатлѣніе отъ этого пути еще усиливается во сто кратъ, если вамъ удастся побродить по этимъ развалинамъ, по этому оригинальному и безконечному кладбищу безъ ограды, а еще болѣе, если вы заговорите съ кѣмъ нибудь изъ тѣхъ, кто на самомъ себѣ вынесъ всѣ бѣдствія непріятельскаго разоренія.
   Нѣтъ никакого сомнѣнія, что та обстановка, при которой пришлось встрѣтиться съ живыми слѣдами только-что окончившейся рѣзни, усиливала впечатлѣніе, производимое повальнымъ опустошеніемъ. Обстановка эта заключалась, главнымъ образомъ, въ тѣхъ нѣмецкихъ войскахъ, которыя попадались на каждомъ шагу въ такомъ обиліи, и жили среди развалинъ всѣмъ довольные, веселые, торжествующіе и громко распѣвая патріотическія военныя пѣсни. Веселая пѣснь, среди всеобщаго горя и унынія, производитъ весьма тяжелое впечатлѣніе, особенно на первыхъ порахъ. Потому, быть можетъ, мнѣ врѣзались въ память тѣ два-три часа, которые мы провели въ Antrais, небольшомъ мѣстечкѣ близъ Орлеана. Съ одной стороны, разграбленная и разоренная станція, съ другой -- нѣсколько домиковъ съ вырванными окнами, съ оторванными дверями, пустынные, одинокіе. Куда скрылись тѣ, которые жили въ этихъ домахъ, бѣжали, или убиты, или разстрѣляны, кто знаетъ, да и зачѣмъ знать? Поѣздъ остановился на нѣсколько минутъ, а стоитъ часъ, другой, третій. Отчего? Никто не можетъ объяснить. На станціи солдаты, громко разговаривающіе, смѣющіеся; въ нѣсколькихъ шагахъ большой артиллерійскій паркъ, оберегаемый непріятельскими часовыми. Нѣсколько французовъ ходятъ тихо, молчаливо, и поразителенъ этотъ контрастъ между молчаливыми и печальными побѣжденными и шумящими и веселыми побѣдителями. Жестоко рѣжетъ ваше ухо громко раздающаяся нѣмецкая военная пѣсня на французской землѣ, вчужѣ вамъ становится неловко, тоскливо, обидно за этотъ смѣхъ среди печали, за эту пѣснь, распѣваемую побѣдителемъ какъ-бы въ насмѣшку надъ побѣжденными. Я не могъ разобрать словъ этой пѣсни, но должно быть что-нибудь въ родѣ Wacht am Rhein, или другого патріотическаго гимна. Я подошелъ къ тому мѣсту, откуда раздавалось это грубое пѣніе и увидѣлъ человѣкъ сорокъ солдатъ, распѣвавшихъ на всевозможные голоса. Понятно, пѣніе это какъ нельзя болѣе законно и естественно съ точки зрѣнія побѣдителя, но нужно было слышать его, чтобы понять, какое тяжелое впечатлѣніе оно производило на всѣхъ слушавшихъ его.
   Тутъ въ первый разъ съ такою отчетливостью понялъ я, что значитъ побѣжденная страна, побѣжденный народъ, въ первый разъ сдѣлалось мнѣ вполнѣ ясно, какъ глубоко оскорбительно и удивительно видѣть побѣдителей, распоряжающихся господами въ странѣ побѣжденныхъ. Одинъ видъ солдатъ, гордыхъ, самодовольныхъ, смотрящихъ съ пренебреженіемъ на побѣжденныхъ, вызываетъ раздраженіе, злобу, какое-то инстинктивное отвращеніе, и я охотно вѣрилъ одному изъ моихъ спутниковъ, когда онъ говорилъ мнѣ:
   -- Вы не повѣрите, вы не можете даже понять, что я испытываю, глядя на нихъ,-- это такое чувство, которое кажется невозможно передать. Видъ ихъ меня давитъ, уничтожаетъ, не знаешь куда укрыться, хоть бы провалиться сквозь землю,-- все кажется лучше, нежели видѣть ихъ и слышать ихъ пѣсни. Я знаю, что эти солдаты не виноваты, что они поютъ отъ скуки, что имъ гораздо пріятнѣе было бы сидѣть у себя дома, чѣмъ распоряжаться у насъ; но тѣмъ не менѣе я чувствую къ нимъ такую ненависть, и къ себѣ, во всѣмъ намъ такое презрѣніе, которое нельзя передать словами. Счастливы вы, что не знакомы съ этимъ чувствомъ, и никогда не желаю я вамъ съ нимъ познакомиться. Вы проклянете вашу жизнь.
   Я безусловно вѣрилъ его словамъ. Если мнѣ, постороннему, иностранцу, было такъ глубоко антипачно зрѣлище этой солдатчины на чужой землѣ, то что же, въ самомъ дѣлѣ, долженъ былъ чувствовать французъ!
   Солдатская патріотическая пѣсня продолжала громко раздаваться, храброе нѣмецкое воинство продолжало, разгуливая вдоль поѣзда, громко смѣяться и дѣлать свои замѣчанія относительно путешественниковъ, а мы все стояли и не трогались съ мѣста. Отчего, что за причина нашей продолжительной стоянки?
   -- Мы не знаемъ, отвѣчали французы, насъ "они" не пускаютъ, говорятъ, чтобы не трогались съ мѣста.
   "Они" не пускаютъ! На каждомъ шагу сони" даютъ чувствовать свою власть, каждую минуту показываютъ, что сони" побѣдители. Послѣ того какъ увидишь побѣдителя среди побѣжденныхъ, нельзя уже болѣе удивляться, что люди подстрѣливаютъ, рѣжутъ, взрываютъ на воздухъ; удивляешься гораздо болѣе тому, что такіе случаи бываютъ слишкомъ рѣдко, когда они должны были бы повторяться каждый день, каждый часъ, каждую минуту. Ненависть не къ врагу, но къ побѣдителю, остающемуся въ странѣ и заставляющему чувствовать его власть, есть самое понятное, самое человѣческое чувство.
   Послѣ двухъ-трехъ часовъ намъ сдѣлалась извѣстна причина, по которой мы стояли на мѣстѣ и не трогались далѣе: мы ждали Фридриха-Карла, который долженъ былъ проѣхать впереди насъ. Онъ ѣхалъ изъ Тура въ Орлеанъ. Но зачѣмъ ждали мы Фридриха-Карла -- это оставалось для насъ совершенно непонятнымъ, потому что мы могли проѣхать двадцать радъ, и дорога въ Орлеанъ была совершенно свободна. Досада тѣмъ болѣе одолѣвала насъ, когда мы должны были убѣдиться, что ожиданіе Фридриха-Карла было только пустымъ предлогомъ, чтобы держать насъ на мѣстѣ. Мы убѣдились въ этомъ, когда въ теченіи того времени, когда мы стояли, прошли нѣсколько поѣздовъ съ нѣмецкими солдатами, которые, проходя мимо насъ, оглашали воздухъ громкими криками, пѣснями и смѣхомъ. Французы только нетерпѣливо пожимали плечами или бормотали сквозь зубы, и рѣдко только у кого-нибудь вырывалось громко слово проклятія, слово ненависти. Нельзя конечно передать всѣхъ тѣхъ мелочей, которыми нѣмцы давали чувствовать французамъ, постоянно напоминали имъ, что они здѣсь господа и только они одни. Обращеніе съ побѣжденными было самое надменное, самое грубое.
   -- Мы долго простоимъ здѣсь? спрашивалъ какой-то молодой французъ у нѣмца, разгуливавшаго важно по платформѣ.
   -- Сколько будетъ нужно и сколько мы захотимъ, отвѣчалъ нѣмецъ, довольно порядочно по-французски.
   -- Такимъ образомъ мы не скоро доберемся до Парижа!
   -- Будьте счастливы, что мы васъ пускаемъ еще проѣзжать; мы могли бы васъ вовсе не пускать.
   -- Да, но вѣдь если приняты предварительныя условія мира, довольно сдержанно возразилъ молодой французъ, то едва ли вы бы имѣли право насъ не пускать.
   Нѣмецъ,-- это былъ прусскій офицеръ,-- посмотрѣлъ на него взглядомъ преисполненнымъ презрѣнія, и пожавъ плечами отошелъ, ничего не отвѣтивъ.
   -- Brute! Animal! проговорилъ злобно молодой французъ и весь вспыхнулъ.
   -- Gardez votre dignité et ne leur parlez pas! остановилъ его другой французъ, нѣсколько постарше; они насъ побѣдили, мы. сами въ этомъ виноваты, съумѣемъ же по крайней мѣрѣ съ достоинствомъ переносить наше положеніе и не будемъ безсильно браниться.
   Наконецъ, послѣ долгихъ ожиданій, хотя принцъ Фридрихъ-Карлъ насъ не обгонялъ, нѣмецъ отдалъ приказъ, чтобы мы шли далѣе, и мы медленно тронулись съ мѣста.
   -- Ну, если мы такъ будемъ ѣхать и послѣ, обратился ко мнѣ Клезингеръ, который всѣ два-три часа упорно молчалъ, то мы и завтра не будемъ въ Парижѣ.
   Невеселая это была дорога. Остановки на каждомъ шагу, остановки неизвѣстно для него; на пути встрѣчались постоянно разоренныя деревни; то и дѣло, что насъ обгоняли другіе поѣзды съ нѣмецкими войсками и каждый разъ повторялась та же сцена съ криками, хохотомъ, пѣснями, такъ тяжело дѣйствовавшими на всѣхъ ѣхавшихъ вмѣстѣ со мною. Дорогу изъ Бордо въ Парижъ мы разсчитывали сдѣлать въ тринадцать, много четырнадцать часовъ, а между тѣмъ время это уже прошло, а мы били еще очень и очень далеко до Парижа. На маленькихъ станціяхъ, гдѣ мы останавливались, нечего и говорить, что невозможно было достать чтобы то ни было, а между тѣмъ всѣ начинали ощущать сильную потребность что-нибудь выпить или съѣсть. На одной станціи намъ предложили черный кофе, но безъ молока и безъ хлѣба, и какъ было ни грустно помириться бъ такимъ питаніемъ, но дѣлать было нечего. Проѣхавъ еще двѣ-три станціи, или вѣрнѣе, можетъ быть, будетъ сказать, протащившись, мы остановились въ мѣстечкѣ Артенэ, вблизи котораго происходила жестокая битва, извѣстная подъ именемъ сраженія при Куломье. Артенэ, это довольно значительное село съ каменною церковью, съ каменными домиками, село опустѣвшее и страшно пострадавшее, такъ какъ не только вокругъ него, но и въ немъ самомъ дрались нѣсколько разъ, и оно, то и дѣло, что переходило отъ нѣмцевъ къ французамъ и отъ французовъ къ нѣмцамъ.
   Въ Артенэ намъ объявили, что мы снова будемъ стоять, и какъ предлогъ объявили опять проѣздъ Фридриха-Карла.
   -- Que diable emporte ce Frédéric-Charles! вырвалось у одного француза, и я думаю, что всѣ, бывшіе въ этомъ поѣздѣ, весьма охотно бы съ нимъ согласились.
   Фридрихъ-Карлъ въ самомъ дѣлѣ преслѣдовалъ насъ въ это путешествіе. Въ одномъ мѣстѣ его ждали, потому что онъ долинъ былъ обогнать, въ другомъ, потому что, какъ говорили, онъ завтракалъ, и завтракъ этотъ къ нашему крайнему неудовольствію продолжался слишкомъ долго, нѣсколько часовъ подъ рядъ. Тѣмъ болѣе оно могло быть для насъ обидно, что мы не только Ее завтракали въ это время, но буквально не находили ничего перекусить. На разрушенной станціи Артенэ не было ничего. Нечего было дѣлать, нужно было отправляться въ деревню, просить не дадутъ ли намъ что-нибудь за какія угодно деньги. Насъ нѣсколько человѣкъ отправилось на поиски. Приходимъ къ одному домику, обращаемся, повидимому, въ хозяйкѣ и просимъ нѣсколько яицъ, хлѣба, вина, однимъ словомъ, предъявляемъ самыя скромныя требованія.
   -- Ah, messieurs, je n'ai rien à vous offrir, было намъ отвѣтомъ,-- у меня ничего нѣтъ въ настоящую минуту, рано поутру у меня все взяли. Идемъ дальше, все тотъ же отвѣть: у насъ, ничего нѣтъ! Каждое утро пруссаки, стоявшіе въ селеніи, забирали все, что было у жителей, такъ что сколько мы ни ходили, мы все-таки не достали не только ничего мясного, но не достали и пары яицъ.
   -- Дайте наконецъ хлѣба! просили мы.
   -- Хлѣба у насъ нѣтъ, но если вы хотите, вотъ у меня есть вино, возьмите.
   Нечего было дѣлать, мы взяли вино. Безъ сомнѣнія я весьма грустно провелъ бы этотъ день, еслибы одинъ молодой французскій офицеръ не предложилъ мнѣ кусокъ большого сухаря, который у него сохранился въ мѣшкѣ. Я никакъ не могу сказать, чтобы сухари эти были особенно вкусны, и какъ я ни былъ ему благодаренъ, но все-таки выразилъ ему сожалѣніе, что они должны были довольствоваться во время войны подобною пищею.
   -- Если бы и такая пища была у насъ всегда въ то время, то мы были бы счастливы, но случалось такъ, что все бы отдалъ за такой солдатскій сухарь, а сухаря все-таки не было.
   Такимъ образомъ, стаканъ краснаго вина и солдатскій сухарь -- вотъ вся та пища, которую удалось добыть въ этотъ день, и то еще благодаря любезности офицера. Быть можетъ, впрочемъ, онъ не былъ бы такъ великодушенъ, еслибы его раненая рука не заставляла его страдать и не лишала его всякаго аппетита.
   Я вспоминаю объ этомъ днѣ и объ этой скудной пищѣ, чтобы показать вамъ только, въ какомъ состояніи находились въ это время французскія деревни, испытавшія бѣдствіе нашествія. Разореніе такъ велико, что за деньги нельзя добыть пару яицъ. Мѣстечко Артенэ находилось, дѣйствительно, въ самомъ жалкомъ положеніи. Мнѣ кажется, что нужно видѣть это опустошеніе, чтобы понять, что значитъ разоренье, нашествіе непріятельской арміи, что значитъ война. Если тогда злоба одолѣвала меня, если Фридрихъ-Карлъ съ своими завтраками, если пруссаки своими распоряженіями, точно направленными къ одному, чтобы давать чувствовать ихъ господство, приводили меня въ негодованіе, то теперь я могу чувствовать къ нимъ только одну благодарность, такъ какъ большіе города никогда не показали бы мнѣ такой картины опустошенія, какую увидѣлъ я въ этотъ день на пути отъ Бордо въ Парижъ, и главнымъ образомъ вокругъ Орлеана, гдѣ происходили ожесточенныя битвы.
   Первое впечатлѣніе, которое нельзя было не испытать тотчасъ какъ только поѣздъ остановился въ Артенэ, было самое тяжелое. У самой станціи, въ десяти шагахъ виднѣлся небольшой пригорокъ съ деревяннымъ крестомъ. Мы подошли поближе и увидѣли, что это была могила нѣмецкихъ солдатъ, убитыхъ въ одной изъ многочисленныхъ и кровавыхъ стычекъ, происходившихъ около и въ самомъ селеніи. На черномъ крестѣ было написано бѣлыми буквами: "Hier ruhen sanft 270 deutsche Krieger. 1870". Спятъ спокойно! Недурное придумано слово! Поневолѣ спишь "спокойно", когда иначе нельзя, а еслибы могли они только спать не спокойно, еслибы могли они потревожиться и подняться изъ могилъ, какія бы проклятія услышалъ отъ нихъ свѣтъ, и какъ многіе почувствовали бы себя не "спокойно" отъ этихъ проклятій.
   Мы пошли дальше, встрѣтили еще такой же черный деревянный крестъ съ бѣлою надписью, гласившею опять, что въ этой могилѣ, подъ этимъ крестомъ, спятъ "спокойно" нѣсколько сотъ убитыхъ. Разница въ надписи была небольшая, вмѣсто 270-ти стояла другая цифра, нѣсколько побольше и вмѣсто словъ: "нѣмецкихъ воиновъ" стояли другія слова: "нѣмецкихъ героевъ". Подумаешь, какое въ самомъ дѣлѣ утѣшеніе убитымъ, что ихъ чествуютъ именемъ героевъ. Съ какою радостью, еслибы могли они только, отказались они отъ этого эпитета "героевъ", лишь бы не спать имъ "спокойно". Пройдутъ нѣсколько мѣсяцовъ, годъ, другой, снесена будетъ эта могила, сгніетъ деревянный крестъ съ написаннымъ на немъ словомъ: "герои", какъ сгнили уже ихъ трупы, и останутся отъ этихъ "героевъ" только раздробленныя кости, которыя пойдутъ на удобреніе французской почвы. Вотъ вся награда этихъ героевъ, которые заснули "спокойно", изъ-за чего?... Боже, какая насмѣшка, какая злая насмѣшка надъ людьми!
   Всѣ почти подходили къ этой могилѣ, и я нарочно прислушивался къ тому, какъ выразится чувство французовъ при видѣ этого креста, подъ которымъ зарыто было нѣсколько сотъ нѣмцевъ. Я ждалъ, что злоба и ненависть скажется и тутъ, но я ошибался. Глубокое молчаніе стояло вокругъ этой могилы и только у одного изъ стоявшихъ тутъ вырвались слова:
   -- Pauvres diables! произнесъ отрывисто французъ, что имъ до того, что мы побѣждены! вотъ вся ихъ награда, сказалъ онъ, указывая на черный крестъ.
   -- Что-жъ! у нашихъ убитыхъ нѣтъ и того; сколько сброшены въ яму и никогда никто не узнаетъ, гдѣ они и похоронены.
   -- Bah! pour ces pauvres diables ce n'est pas une grande consolation! замѣтилъ первый и отошелъ въ сторону.
   Мы отправились бродить по деревнѣ, разспрашивая о томъ, о другомъ, вступая въ разговоры о нашествіи, о пруссакахъ, о всемъ томъ, что выпало на долю несчастныхъ жителей Артенэ. Большею частью, мы получали въ отвѣтъ отрывистыя фразы, восклицанія.
   -- Ah! grand Dieu! nous sommes ruinés, complètement ruinée! Жаловался старикъ, угрюмо сидѣвшій около своего прострѣленнаго въ двадцати мѣстахъ дома.
   -- Vous ne savez pas, cher monsieur, comme ils sont méchants; oh! ils sont bien méchants, ces prussiens! тихимъ и трусливымъ голосомъ говорила женщина, боясь, что ее какъ-нибудь подслушаютъ.
   -- Des brigands! monsieur, des brigands! sans pitié; ils nous ont fait bien bien du mal! со слезами на глазахъ проговорила пожила? уже женщина.
   Эта женщина имѣла полное право называть ихъ разбойниками; у нея разстрѣляли сына двадцати лѣтъ. Не забыть мнѣ, какимъ голосомъ сказала она:
   -- Ils ont fusillé mon fils! Только мать любимаго сына можетъ найти въ себѣ такой голосъ.
   Напрасно старался я разспросить ее какъ, какимъ образомъ, за что былъ разстрѣлянъ ея сынъ, я ничего не могъ отъ нея добиться, кромѣ слезъ, да отрывистыхъ звуковъ: les brigands, les brigands!
   Сколько мнѣ ни приходилось слышать разсказовъ о различныхъ эпизодахъ войны, разсказовъ, передаваемыхъ очевидцами, дѣйствующими лицами въ этой кровавой драмѣ, но никогда разсказы людей развитыхъ, образованныхъ не производили на меня такого сильнаго впечатлѣнія, какъ простой безыскусственный разсказъ одного крестьянина о томъ, что пришлось вынести Артенэ за послѣдніе нѣсколько мѣсяцевъ, и что ему лично пришлось видѣть и испытать.
   -- Въ одинъ день, 10-го октября, Артенэ три раза переходилъ изъ рукъ французовъ къ пруссакамъ и потомъ опять къ французамъ. Вы можете себѣ представить, разсказывалъ крестьянинъ, каково было наше положеніе. Ужасное, отчаянное положеніе! Приходитъ двадцать-пять тысячъ человѣкъ! Подавай имъ сейчасъ вина, хлѣба, а откуда намъ взять, и ничего не хотятъ слышать! А у насъ нѣтъ больше ни вина, ни хлѣба, ничего у насъ нѣтъ. Да и какъ быть, когда у насъ все уже было двадцать разъ взято, отобрано, и мы сами не имѣли, что ѣсть. Приходятъ свои, французы приходятъ, и требуютъ себѣ пищи, мы отдаемъ. Вы думаете легко накормить двадцать тысячъ человѣкъ! Возьмутъ все, что есть, и кончено. Не успѣли уйти французы, смотримъ, опять идутъ войска, не французы уже, а эти проклятые пруссаки. То же требуютъ: чтобы было черезъ два часа или меньше столько-то хлѣба, вина, яицъ, мяса, всего потребуютъ. А у насъ уже ничего нѣтъ. Говоримъ мы, что у васъ ничего нѣтъ, что сейчасъ французы были, все взяли. Что же вы думаете, продолжалъ крестьянинъ, ничего не хотятъ слушать, ничего знать не хотятъ.
   -- Что же вы дѣлали? доставали?
   -- Откуда же доставать, когда нѣтъ! Дѣлайте, что хотите, мы говорили имъ, а у насъ ничего нѣтъ. Что же вы думаете? схватятъ эти проклятые пруссаки нѣсколько человѣкъ и говорятъ: не будетъ черезъ часъ того, что мы требуемъ, разстрѣляемъ. Откуда достать, достать негдѣ. Возьмутъ и разстрѣляютъ. Ah! vous pouvez pensez, si le pays était heureux! съ озлобленіемъ прибавлялъ крестьянинъ.
   Трудно было просто вѣрить подобному разсказу, и передавай его кто другой, невольно явилась бы въ головѣ мысль: прибавлено, прикрашено, драматизировано! Но когда говорилъ это крестьянинъ и говорилъ съ такою простотою, съ такою искренностью, то приходилось вѣрить, что подобный разбой, подобныя звѣрства дѣйствительно совершались.
   -- Вы думаете это все, что они разстрѣляютъ нѣсколько человѣкъ и этимъ удовольствуются -- вовсе нѣтъ. Разстрѣляютъ, а потопъ еще накинутся на дома и все уничтожатъ. Сами ищутъ хлѣба или вина,-- а вмѣстѣ съ тѣмъ все ломаютъ, раздираютъ, уничтожаютъ. Все что ни находили, все брали, все тащили, платье, бѣлье, все обирали. Найдутъ одѣяла, простыни -- все заберутъ, ничего не оставятъ. А что ужъ имъ не нужно, возьмутъ и сожгутъ. И слова нельзя имъ сказать, подумаютъ, что мы бранимъ ихъ, начинаютъ драться, бить чѣмъ попало. Никто не знаетъ, что это за люди, да и не люди вовсе!
   -- А правда ли это, спросилъ его Клезингеръ, что нашимъ вы отказывали въ пищѣ, ничего не давали, а пруссакамъ поставляли все.
   -- Мы то нѣтъ, а другіе, быть можетъ, и дѣлали такъ. Если бы мы такъ поступали, то насъ бы не разстрѣливали. Ну, если но сосѣдству услышатъ, что эти "проклятые" разстрѣливаютъ, то испугаются. Свои спросятъ хлѣба, скажешь нѣтъ, ну поищутъ, и уйдутъ, свои-то не разстрѣливали, поневолѣ спрячешь отъ своихъ, чтобы было что дать пруссакамъ.
   Объясненіе, данное крестьяниномъ, было какъ нельзя болѣе наивно, и вмѣстѣ въ немъ чувствовалась правда. Мнѣ сдѣлался понятенъ тотъ фактъ, о которомъ я столько слышалъ, и который, самъ по себѣ, не могъ не возмущать. Какъ, въ самомъ дѣлѣ, французы отказываютъ французамъ въ томъ, въ чемъ не отказываютъ своимъ врагамъ -- нѣмцамъ. Самъ по себѣ такой фактъ возмутителенъ, но когда подумаешь, что одни за отказъ въ пищи разстрѣливали, была ли пища и ее скрывали, или ее въ дѣйствительности не было, а другіе уходили и не разстрѣливали, то очевидно, что страхъ быть разстрѣляннымъ заставлялъ крестьянъ своимъ отказывать, для того, чтобы было что дать ихъ врагамъ. Быть можетъ можно сказать, что такой страхъ не обнаруживаетъ особеннаго героизма въ народѣ, но между героизмомъ и большимъ расположеніемъ въ непріятельской арміи, чѣмъ къ своей собственной, еще огромная разница.
   Что нашествіе нѣмцевъ принесло пользу крестьянскому населенію тамъ, гдѣ оно его коснулось, пользу въ томъ отношеніи, что оно ему раскрыло глаза и показало что значитъ отеческое правительство одного человѣка, въ этомъ невозможно сомнѣваться, въ несчастью только польза эта -- заплачена слишкомъ дорогою цѣною. Тотъ самый крестьянинъ, который нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, по всей вѣроятности, вотировалъ въ пользу имперіи, теперь съ бѣшенствомъ говорилъ о Бонапартѣ и разсуждалъ съ большимъ смысломъ о всемъ томъ, что привело Францію на край, гибели.
   -- Notre administration nous a perdus, съ жаромъ говорилъ крестьянинъ изъ Артенэ; l'armée n'avait ni munition, ni vivres. Сколько разъ солдаты прибѣгали къ намъ массами, говоря: мы должны были уступить, мы не могли держаться, нечѣмъ стрѣлять! Всѣ они были измученные, ободранные, голодные! Ah, ces gens-la faisaient pitié а voir! со вздохомъ произносилъ разскащикъ.
   -- Ну, а нѣмцы? что-жъ они, всегда были такіе какъ теперь, сытые, одѣтые, обутые? спрашивали его.
   -- Eh, eh! pas toujours, pas toujours! Если бы послѣ битвы при Куломье Орель де-Паладинъ послалъ къ намъ десять, пятнадцать тысячъ человѣкъ, тогда всѣ эти тридцать тысячъ баварцевъ положили бы оружіе и сдались въ плѣнъ. Они были въ изнеможеніи, не могли больше идти, когда прибѣжали сюда. Измученные бросали оружіе, падали какъ мертвые и спали. А! добавилъ онъ, насъ было слишкомъ мало, а то бы они не ушли отсюда живыми.
   -- Но дѣвушекъ, женъ вашихъ они не трогали, спросилъ его мой спутникъ.
   -- Pour cela non! ils n'aiment pas cela, отвѣчалъ крестьянинъ. Dieu merci! они только грабили, жгли, рубили; on dirait que ces gens-là n'ont autre chose dans la tète que la destruction,-- и при этомъ онъ указывалъ намъ на характерныя черты этого повальнаго разрушенія всего, что попадалось только на встрѣчу.
   Трудно повѣрить, напр., тому, что около. Артенэ нѣтъ ни одного цѣлаго дерева, каждое дерево подрублено или въ корнѣ или въ серединѣ, гдѣ придется.
   -- Это что значитъ, спросилъ я, когда въ первый разъ увидѣлъ нѣсколько деревьевъ подрубленныхъ.
   -- C'est toujours ces bandits! только для того, чтобы сдѣлать побольше зла! Идутъ и рубятъ, идутъ и рубятъ! c'est une peste et rien de plus!
   Эти подрубленныя деревья мнѣ приходилось встрѣчать всюду и дальше; очевидно, что подрубливаніе деревъ точно также входило въ систему разрушенія и разоренія Франціи, которую съ такимъ искусствомъ выполняли непріятельскія арміи, принадлежавшія къ самой цивилизованной, какъ они сами себя называютъ, націи въ цѣломъ мірѣ.
   Все, что приходилось слышать, все, что приходилось видѣть, приводило къ одному убѣжденію, что девизомъ нѣмецкаго народа въ этой несчастной войнѣ были слова: безпощадное истребленіе всего, что попадается на пути.
   "На то и война, быть можетъ, скажете вы! но едва ли эти слова могутъ служить оправданіемъ тому систематическому грабежу, систематическому разрушенію, которое съ такимъ успѣхомъ практиковалось сынами добродушной и философской Германіи.
   Проходивъ нѣсколько часовъ по Артенэ и пресытившись картиною опустошенія, я вернулся въ поѣзду, но оказалось, что мы еще мало стояли и должны простоять еще нѣсколько времени. Сколько -- никому не было извѣстно, на то воля великодушныхъ побѣдителей. Со всѣхъ сторонъ только и слышались что проклятія, отъ которыхъ разумѣется никому не было ни тепло, ни холодно. Нужно было безпрекословно повиноваться и по лицамъ французовъ я могъ судить, какъ невыносимо тяжело должно быть сознаніе, что я у себя дома и мною все-таки распоряжаются, мнѣ приказываютъ, и я долженъ подчиняться этимъ приказаніямъ.
   Прождавъ, неизвѣстно для чего, болѣе четырехъ часовъ, мы наконецъ двинулись далѣе. Картина мало измѣнялась. Тѣ же необработанныя, незасѣянныя поля, тѣ же развалившіеся дома, тѣ же разоренныя деревни, все также мрачно, также уныло смотрѣло все кругомъ. Казалось вся страна въ запустѣніи, точно вымерло все, точно люди бѣжали послѣ страшной чумы. Жизнь нигдѣ и ни въ чемъ не сказывалась. Срубленныя деревья, оборванныя повсюду телеграфныя проволоки, валявшіеся на дорогѣ столбы, вотъ что бросалось въ глаза на пути въ Парижъ, и чѣмъ мы болѣе приближались къ нему, тѣмъ картина все становилась мрачнѣе. Да и какъ могло быть иначе, когда мы ѣхали но мѣстности, бывшей свидѣтельницею лютой, ожесточенной борьбы.
   -- Вотъ смотрите, сказалъ мнѣ одинъ изъ спутниковъ, указывая на огромное поле: здѣсь происходила жестокая бойня! это Toury! Дѣйствительно, необозримое поле разстилалось передъ нами и посерединѣ его возвышалась могила съ огромнымъ крестомъ. Не сотни уже похоронены были здѣсь, не сотни были сброшены въ общую яму. Живо рисовались въ воображеніи тѣ страшныя мучительныя сцены безсмысленной смерти столькихъ несчастныхъ жертвъ человѣческой глупости.
   -- Эта дорога -- кладбище! произнесъ одинъ изъ моихъ сосѣдей, указывая на такъ часто попадавшіеся кресты.
   Трудно было съ этимъ не согласиться! Только видъ такого кладбища производилъ куда болѣе тяжелое впечатлѣніе, чѣмъ обыкновенное кладбище, на которомъ покоятся люди, умершіе естественною смертью.
   Я думалъ, что мы уже благополучно доберемся до Парижа, какъ часахъ въ двухъ отъ него нашъ поѣздъ снова остановился, и намъ опять объявили, что неизвѣстно когда двинемся далѣе. Изъ вагона выйти было мудрено, вѣтеръ рвалъ во всѣ стороны, крупныя капли уже не дождя, а какого-то ливня, били въ окошки, мартовская изморозь пробирала насквозь, однимъ словомъ, самая ужасная погода увеличивала еще болѣе и безъ того мрачное расположеніе духа. Терпѣніе наше подвергалось серьезному испытанію; то, что приходилось видѣть и слышать въ этотъ длинный переѣздъ, не могло дѣйствовать успокоительно, и досада стала выходить наружу. Человѣкъ двадцать или тридцать выскочило изъ вагоновъ и отправилось объясняться съ нѣмецкимъ офицеромъ. Каково было это объясненіе, я не знаю, но результатъ его былъ тотъ, что къ намъ въ вагонъ сталъ долетать неистовый кривъ этого офицера. Онъ кричалъ по-нѣмецки, требовалъ, чтобы всѣ сидѣли на своихъ мѣстахъ и самымъ грубымъ образомъ сталъ громко браниться.
   -- Цѣлую ночь я васъ здѣсь продержу, кричалъ разсвирѣпѣлый нѣмецъ, сопровождая свою угрозу бранью на нѣмецкомъ языкѣ.
   Для большаго устрашенія, очевидно, онъ отдалъ приказаніе, чтобы нѣмецкіе солдаты, стоявшіе на этой станціи, собрались немедленно; и дѣйствительно, черезъ нѣсколько минутъ солдатъ пятьдесятъ стояло передъ нашимъ поѣздомъ съ угрожающимъ видомъ.
   Malheur aux vaincue! вотъ все, что можно было сказать, слушая этотъ грубый крикъ, который, въ двухъ часахъ отъ столицы Франціи, въ самомъ сердцѣ страны, не могъ не рѣзать самымъ чувствительнымъ образомъ уха.
   Обидно, тяжело было присутствовать при этой сценѣ, особенно когда въ умѣ проскользала мысль, что подобныя сцены повторяются ежеминутно на всемъ огромномъ пространствѣ, занятомъ непріятелемъ.
   -- Если нужно много собственнаго достоинства, много благородства, чтобы умѣть вести себя по-человѣчески побѣдителю, то побѣжденные должны имѣть много мужества, чтобы спокойно и съ достоинствомъ переносить пораженіе. Мы же, съ горечью добавилъ Клезингеръ, не съумѣли побѣдить, а теперь не умѣемъ. вести себя какъ должны вести себя побѣжденные Мы не умѣемъ обезоруживать ихъ нашею гордостью.
   Угроза продержать насъ цѣлую ночь на станціи не осуществилась. Поѣздъ двинулся, и мы безостановочно уже ѣхали до Парижа. Давно уже стемнѣло, когда мы подъѣзжали къ этому новому "вѣчному" городу, и приближаясь къ нему, едвали кто-нибудь могъ отдѣлаться отъ того чувства волненія, которое трудно было не испытывать при мысли, что снова увидишь тотъ городъ, ко торый всегда такъ щедро бросалъ изъ себя на всѣ стороны яркій свѣтъ, тотъ городъ, который впродолженіи пяти мѣсяцевъ съ удивительнымъ мужествомъ выносилъ грозную осаду.
   Машина издала оглушительный свистъ, и нашъ поѣздъ вошелъ въ хорошо знакомую gare d'Orléans.
   -- Paris! громко прокричали кондукторы, и я еще разъ убѣдился, что въ этомъ звукѣ есть что-то необыкновенно привлекательное, что-то чарующее для человѣка, не постигшаго великаго откровенія о гниломъ Западѣ и гнилой Франціи по преимуществу. Парижъ! развѣ онъ пересталъ быть свѣтлымъ центромъ Франціи, самою яркою звѣздою западнаго міра, западной цивилизаціи!
   Былъ уже одиннадцатый часъ вечера, когда мы пріѣхали въ Парижъ. Толпа народа ждала нашего поѣзда. Въ этой толпѣ были люди, которые впродолженіи шести мѣсяцевъ жили и не знали что сдѣлалось съ ихъ близкими. Крики радости, счастья свиданья, громко раздавались среди залы, а рядомъ съ этою радостью въ глаза кидалось и горе. Я видѣлъ, какъ зарыдала одна женщина, когда къ ней подошелъ какой-то господинъ. Что онъ оказалъ ей -- не знаю, но невеселое извѣстіе сообщилъ онъ ей. Плачутъ подчасъ и отъ радости, но отъ радости такъ, какъ рыдала эта женщина,-- такъ не рыдаютъ. Не трудно впрочемъ и догадаться, что долженъ былъ онъ сказать. "Убитъ вашъ мужъ", "убитъ вашъ сынъ", все это сдѣлались такія обыкновенныя фразы, что безъ боязни ошибиться можно сказать, что и этой женщинѣ была сказана одна изъ такихъ обыкновенныхъ фразъ.
   Я вышелъ, чтобы нанять извощика и былъ оглушенъ криками:
   -- Une voiture à bras! Monsieur, une voiture à bras!
   Сначала я не разслышалъ словъ à bras и принялъ предложеніе одного изъ нихъ.
   -- Гдѣ же ваша карета?
   -- Voilà monsieur, voilà! и онъ указалъ мнѣ на небольшую ручную телѣжку.
   -- Какъ? значитъ у васъ нѣтъ кареты!
   -- Mais oui monsieur, une voiture à bras!
   Я объяснилъ ему, что мнѣ нужна настоящая карета съ лошадью, а не ручная телѣжка.
   -- Этого вы не найдете; этого нѣтъ больше въ Парижѣ, если только вы не хотите платить сто франковъ!
   Я осмотрѣлся кругомъ. Баретъ дѣйствительно не было ни одной, за то стояло множество ручныхъ телѣжекъ для вещей. Я пришелъ въ истинное уныніе. Усталому отъ дороги отправляться пѣшкомъ на другой конецъ города было не особенно весело, но дѣлать нечего, я поневолѣ подчинился необходимости. Я уже бросилъ свой мѣшокъ на телѣжку и приготовился странствовать, какъ Клезингеръ, стоявшій возлѣ меня, указалъ мнѣ на ѣхавшую вдали коляску.
   -- Крикните погромче, у васъ болѣе молодой голосъ, онъ васъ услышитъ!
   Я крикнулъ что было силъ, и маленькая коляска подъѣхала къ намъ.
   -- Ah! vous avez la chance, проговорилъ владѣлецъ voiture à bras.
   -- Rue Helder! проговорилъ Блезингеръ.
   -- Vingt francs, monsieur!
   -- Voyons, voyons!
   -- C'est comme vous voulez, monsieur, съ великимъ достоинствомъ отвѣчалъ кучеръ, желая уже уѣхать отъ насъ.
   Дѣлать было нечего, нужно было дать двадцать франковъ этой единственной коляскѣ. Къ намъ подошла еще одна молодая женщина и умоляющимъ голосомъ просила васъ взять ее съ собою и подвезти въ ея дому. Мы усѣлись такимъ образомъ всѣ трое и отправились, сами удивляясь нашему счастью.
   Какъ различны были тѣ два впечатлѣнія, которыя противопоставлялись теперь въ моемъ умѣ! Я сравнивалъ тотъ Парижъ, который я оставлялъ три года назадъ, Парижъ шумный, веселый, ярко освѣщенный, Парижъ, въ которомъ жизнь кипѣла, и жизнь самая разнородная, Парижъ, сосредоточивавшій въ себѣ, вмѣстѣ съ гнилью второй имперіи, сокровища знанія, образованія, созрѣвшіе уже элементы высшаго политическаго и соціальнаго развитія,-- я сравнивалъ блестящій и гордый Парижъ съ тѣмъ спокойнымъ, тихимъ, но великимъ по своему мужеству городомъ, который пришлось увидѣть теперь при совершенно иныхъ обстоятельствахъ.
   Я затрудняюсь передать то странное впечатлѣніе, которое произвелъ на меня Парижъ въ первый день пріѣзда. Все какъ будто то же, и вмѣстѣ съ тѣмъ все не то. Я узнаю тѣ же улицы, тѣ же дома, узнаю тѣ же кафе, тѣ же магазины, а вмѣстѣ все это носитъ другой видъ, другой характеръ, точно не тѣ улицы, не тѣ дома, не тѣ кафе и магазины. Парижъ поразилъ меня своимъ мрачнымъ, угрюмымъ видомъ. Не было еще одиннадцати часовъ, когда коляска наша одиноко неслась по парижскимъ улицамъ, и улицы эти были уже мрачны, пустынны. Газъ, который горѣлъ въ этотъ вечеръ всего въ первый разъ, горѣлъ какъ-то боязливо, робко, точно боясь освѣтить Парижъ своимъ яркимъ свѣтомъ. Фонари не были зажжены всѣ, одни горѣли, другіе нѣтъ, въ магазинахъ было темно, большинство кафе закрыто, а главное, что поражало, это страшная, непривычная пустота на улицахъ.
   Нельзя было не чувствовать, что это не тотъ старый, веселый Парижъ, что это другой Парижъ, Парижъ грустный, задумчивый, страдающій. И было отчего ему быть грустнымъ и задумчивымъ! На улицахъ все тихо, спокойно, городъ казалось заснулъ мертвымъ сномъ, чтобы пробудиться конечно съ новыми, удесятеренными силами. Коляска остановилась передъ знакомымъ отелемъ. Ворота были уже заперты.
   -- Есть у васъ комната? спросилъ я.
   Знакомый garèon посмотрѣлъ на меня, вглядѣлся, узналъ и удивленнымъ голосомъ сказалъ:
   -- Вотъ ужъ васъ не ждалъ я увидѣть теперь!
   -- А комната-то есть?
   -- Oh! autant que vous desirez! И не давъ мнѣ вздохнуть, ведя меня по лѣстницѣ, сталъ немедленно говорить о томъ, какъ измѣнились времена, что я не узнаю Парижа, что Парижъ est devenu serieux, прибавляя при этомъ, et il y avait de quoi! Тутъ же объяснилъ онъ мнѣ, что онъ всего три дня какъ вернулся снова въ отель, что онъ дрался, былъ два раза раненъ, и что никогда Парижъ бы не сдался, еслибы Трошю, Жюль Фавръ, "et toute cette canaille" любили бы республику, но что всѣ они измѣнили, продали и напрасно только мучили Парижъ, такъ какъ капитуляція была давно рѣшена.
   -- Ah, monsieur, закончилъ онъ, j'ai honte de vous regarder en face, nous devons rougir pour notre pays.
   Какъ были, такъ и остались фразерами, подумаетъ быть можетъ при этомъ какой-нибудь читатель. Пора бросить, читатель, эту старую банальную пѣсню о французской фразѣ. Пора догадаться, что не совсѣмъ все то фраза, что говорятъ французы, когда изъ-за этой "фразы" люди проливаютъ свою кровь, жертвуютъ своею жизнію, какъ умѣютъ жертвовать ею французы. Дай Богъ, чтобы и у другихъ было побольше такой "фразы", авось тогда на свѣтѣ прибудетъ свободныхъ людей и убудетъ рабовъ.
   Мнѣ не хотѣлось оставаться въ комнатѣ и я вышелъ поскорѣй на бульвары, думая встрѣтить тамъ знакомую картину. Я жестоко ошибался. Мракъ, темнота, безлюдье еще болѣе поражали на бульварахъ, чѣмъ на остальныхъ улицахъ, болѣе потому, что съ понятіемъ бульваровъ какъ-бы соединялось понятіе о толпѣ, шумѣ и яркомъ свѣтѣ. Какая перемѣна! Я прошелъ по самымъ шумнымъ и люднымъ бульварамъ, по самому бойкому мѣсту отъ Café Tortoni до Café de Madrid, и всюду меня преслѣдовалъ все тотъ же унылый, печальный видъ. Ни одной кареты, ни одного омнибуса по улицамъ; тамъ, гдѣ такъ трудно было перебѣжать съ одной стороны бульвара на другую, какъ тѣни блуждали люди, не обезпокоиваемые экипажною ѣздою. Нѣкоторые кафе были отворены, большая же часть была закрыта, но и открытыя смѣло могли запереть свои двери. Въ этихъ кафе было слишкомъ просторно. Нѣсколько женщинъ, которыя должны были мелочною продажею самой себя добывать свое пропитаніе, сидѣли въ этихъ кафе, и изрѣдка только черезъ-чуръ громко сказанное слово или взрывъ какого-то искусственнаго смѣха, рѣзкимъ диссонансомъ раздавались въ воздухѣ и странно поражали слухъ. Я вошелъ въ одинъ изъ тѣхъ ресторановъ, гдѣ въ обыкновенное время, около полуночи, всѣ залы бывали биткомъ набиты народомъ, думая хоть тутъ встрѣтить большее оживленіе. Ни одной души. Все пусто, и только хозяйка сидѣла на диванѣ и разговаривала съ garèon'ами.
   -- У васъ никого нѣтъ? Что это значитъ, или ужъ поздно?
   -- О нѣтъ! у насъ давно уже никто не бываетъ! Вотъ ужъ шесть мѣсяцевъ, какъ мы сидимъ сложа руки.
   -- Зачѣмъ же у васъ открыто, зачѣмъ освѣщено?
   -- Я и сама не знаю. Каждый день открываемъ съ надеждою, что вотъ можетъ быть сегодня будетъ перемѣна, а перемѣны все нѣтъ.
   -- Non, non, Paris n'est plus le même, вотъ тотъ припѣвъ, который такъ часто слышался послѣ и который въ первый же вечеръ я услышалъ во второй или въ третій разъ.
   Пока мнѣ приготовляли поужинать, я разговорился съ хозяйкой, или вѣрнѣе, она одна говорила, а я только слушалъ.
   -- Вы не можете себѣ вовсе представить, говорила она, что мы здѣсь выстрадали. Мы страдали отъ холода, страдали отъ голода; вотъ посмотрите какой хлѣбъ мы ѣли, и при этомъ она дала мнѣ кусокъ чернаго хлѣба, сдѣланнаго изъ муки, перевѣшанной съ соломою. И это еще хорошій, разсказывала она, этотъ хлѣбъ мы ѣли за двѣ недѣли до сдачи, а что было въ послѣдніе дни, я уже и не говорю. Того хлѣба нельзя было въ ротъ брать, я не могла ѣсть, лучше голодала. А все для чего? да того, чтобы сдаться на капитуляцію. Ужъ лучше тогда было бы начинать съ того. Ah! nous étions vendus et trahis!
   Эти послѣднія слова были одинаково общимъ припѣвомъ парижанъ. Они не могли переварить мысли, что вынесли пятимѣсячную осаду, столько страданій только для того, чтобы пруссака вступили въ ихъ городъ. Только измѣной, подкупомъ могли объяснить они себѣ этотъ стыдъ, это униженіе.
   -- Вы должны были, спросилъ я, много потерять въ это время, вся торговля остановилась...
   -- Кто объ этомъ можетъ говорить, прервала она меня, что мы потеряли; спросите лучше, что потеряла Франція! Кто могъ думать, что мы дойдемъ до того! Les franèais sont lâches, они получили только то, что заслуживали, прибавила она съ горячностью.
   Слова эти, которыя я услышалъ отъ француженки, меня насколько не удивили. Мнѣ приходилось уже встрѣчаться, приходилось бесѣдовать со многими женщинами самыхъ различныхъ положеній, и я долженъ сказать, что всѣ онѣ были настроены чрезвычайно высоко. Женщины въ эту критическую минуту вели себя, быть можетъ, чтобы не сказать навѣрное, много лучше мужчинъ. Съ необыкновеннымъ мужествомъ переносили онѣ все возможныя испытанія. Онѣ не падали духомъ, онѣ не удерживали своихъ мужей, сыновей, отцовъ и братьевъ, напротивъ они поддерживали ихъ и такъ сказать воодушевляли ихъ. Но нигдѣ конечно эти женщины не вели себя съ такимъ мужествомъ и благородствомъ, какъ въ Парижѣ, въ это тяжелое время осады.
   -- Les femmes ont été admirables! говорилъ мнѣ одинъ изъ самыхъ молодыхъ депутатовъ, бывшій помощникомъ мэра въ одномъ изъ парижскихъ округовъ, разсказывавшій о томъ, что ему приходилось лично видѣть. А видѣть ему приходилось не мало. Этотъ же отзывъ я слышалъ и отъ всѣхъ другихъ, на мнѣніе которыхъ я смѣло могъ полагаться.
   Безропотно онѣ переносили всевозможныя лишенія, всевозможную нужду. Имъ приходилось по цѣлымъ часамъ стоять на холоду, на морозѣ, чтобы получить немного риса или изрѣдка кусочекъ лошадинаго мяса, или, наконецъ, отъ времени до времени небольшое количество дровъ, нѣсколько полѣнъ. Дома онѣ ходили за дѣтьми, потомъ бросались въ лазареты, на перевязочные пункты, подбирали раненыхъ, закрывали глаза умирающимъ. Онѣ видѣли, какъ умирали ихъ собственныя дѣти, какъ умирали ихъ ближніе отъ тяжелыхъ ранъ, онѣ теряли все, что для нихъ дорого было на свѣтѣ, и никогда никто не слыша" отъ нихъ жалобы; онѣ не высказывали желанія, чтобы Парижъ сдался, напротивъ, онѣ хотѣли лучше видѣть Парижъ сожженнымъ, чѣмъ отданнымъ непріятелю. Страшныя сцены пришлось испытать въ особенности тѣмъ, кто жилъ на лѣвомъ берегу Сены, куда въ послѣднее время стали долетать бомбы, которыя словно нарочно поражали дѣтей. Сколькимъ матерямъ приносили ихъ дѣтей израненыхъ, убитыхъ, и онѣ крѣпились, поддерживаемыя любовью въ своей несчастной родинѣ. Много разсказовъ и разсказовъ самыхъ достовѣрныхъ приходилось мнѣ слушать, но передавать ихъ заняло бы слишкомъ много мѣста.
   Это было всеобщее установившееся мнѣніе, что женщины, и особенно парижскія женщины вели себя съ необыкновенною энергіей, необыкновеннымъ мужествомъ. Онѣ не находили достаточно презрительныхъ словъ, чтобы клеймить тѣхъ, которые не принимали участія въ войнѣ, онѣ съ отвращеніемъ говорили о пораженіи Франціи и съ негодованіемъ о заключенномъ мирѣ. Французскія женщины выказали въ послѣднихъ событіяхъ, по всеобщему признанію, самый высокій патріотизмъ, и я не могъ не вѣрить тому, когда мнѣ самому приходилось слышать такія слова:
   -- Я потеряла двухъ сыновей въ этой войнѣ, но я охотно согласилась бы потерять еще и тѣхъ двухъ, которые у меня остались, лишь бы Франція не заключала такого позорнаго мира.
   И эти слова говорились совершенно простою женщиною, не получившею никакого образованія!
   Говорилъ ли я съ женою простого работника, какъ приходилось мнѣ говорить, говорилъ ли я съ женою литератора, говорилъ ли съ актрисою, съ какою бы женщиною ни приходилось встрѣчаться, я постоянно слышалъ одно и то же и не могъ не убѣдиться въ справедливости тѣхъ, которые съ такою горячностью восхваляли энергію и мужество французскихъ женщинъ.
   Выйдя изъ ресторана я еще разъ прошелся по мрачнымъ бульварамъ "новаго" Парижа, и этотъ "новый", или обновленный Парижъ казался теперь еще дороже, чѣмъ прежде, къ нему невольно чувствовалось большее уваженіе.
   Я все-таки думалъ, что то тяжелое впечатлѣніе, которое произвелъ на меня Парижъ въ первый вечеръ, значительно измѣнится, когда я увижу его при дневномъ свѣтѣ, среди всяческихъ дѣлъ и заботъ трудовой жизни. Чуть свѣтъ поднялся я на ноги, желая поскорѣе посмотрѣть все ли цѣло, все ли на своемъ мѣстѣ.
   Я не стану много говорить о внѣшнемъ видѣ Парижа, какъ онъ представился мнѣ въ первые дни послѣ первой осады, немедленно вслѣдъ за выступленіемъ изъ него пруссаковъ, которые "осквернили", какъ говорилось, мужественно сопротивлявшійся Парижъ.
   Днемъ на парижскихъ улицахъ было конечно несравненно большее движеніе чѣмъ вечеромъ, но все-таки далеко не то, какъ бывало оно прежде. Въ первые дни моего пребыванія въ Парижѣ, т.-е. въ первые два-три дня, экипажей не было вовсе, за исключеніемъ омнибусовъ, и то въ значительно сокращенномъ количествѣ, ходившихъ съ десяти часовъ утра до девяти вечера. Когда я спросилъ, что за причина этого отсутствія экипажей, то получилъ самый простой отвѣтъ:
   -- Всѣ почти лошади съѣдены, а новыя не могли быть еще приведены.
   Причина весьма законная, хотя и довольно оригинальная. Такъ или иначе, но эта первая черта, бросавшаяся въ глаза, производила странное впечатлѣніе. Парижскія улицы безъ экипажей -- это зрѣлище, къ которому глазъ никакъ не можетъ привыкнуть. Другое, что бросалось въ глаза, это безконечное количество огромныхъ вывѣсокъ чуть не на всѣхъ домахъ, бѣлыхъ вывѣсокъ съ черными или красными буквами:-- Ambulance militaire, Ambulance nationale;-- вотъ во что превратились всѣ лучшія дома въ Парижѣ. Одни отдавали свои дома подъ ambulance ради истиннаго желанія подать помощь, другіе -- изъ предосторожности, основательно надѣясь, что домъ, на которомъ красуется вывѣска ambulance и развѣвается флагъ съ краснымъ крестомъ, всегда останется неприкосновеннымъ. Смѣло можно сказать, что Парижъ превратился въ одну обширную ambulance и только мало по-малу стали исчезать эти вывѣски. Помимо этого бросалось въ глаза огромное количество полотняныхъ и другихъ вывѣсокъ съ надписью: Cantine nationale, Ravitaillement и т. п. Всѣ стѣны точно также были заклеена афишками, объявленіями объ этомъ ravitaillement. Тамъ распредѣлялись съѣстныя приношенія Англіи, тутъ приношенія Бельгіи, всѣ посылали въ Парижъ что могли, потому что никто въ это время такъ страшно не нуждался въ пищѣ какъ Парижъ, столько времени голодавшій.
   Если на всѣхъ почти большихъ частныхъ домахъ и на большинствѣ общественныхъ зданій прибиты были вывѣски: ambulance, то вмѣстѣ съ тѣмъ на всѣхъ общественныхъ зданіяхъ можно было прочесть и другое, это слова: liberté, égalité, fraternité. Я скажу безъ преувеличенія, что не было ни одного общественнаго зданія, на которомъ слова эти не были бы написаны черными буквами. Слова эти красовались на всѣхъ церквахъ, начиная отъ Notre-Dame, Маделены, и кончая самими маленькими церквами. Даже на строгомъ St. Sulpice и тамъ нарисованы были эти противныя современной католической церкви, но самыя христіанскія изъ словъ. Liberté, égalité, fraternité сурово легли на зданіе Тюльери, Пале-Ройяля, Ратуши, на зданія всѣхъ министерствъ и даже на зданіе новой оперы, гдѣ черныя буквы какъ-то не гармонировали съ изобиліемъ позолоты.
   -- Ab, vraiment on abuse de cette liberté-là, сказалъ мнѣ какой-то господинъ, сидѣвшій около меня на имперіалѣ омнибуса.
   -- Но кто же это написалъ, кто разрисовалъ этими словами всѣ зданія?
   -- Кто? Это правительство 4-го сентября, это Трошю, Фаври, Пикары, которые думали пріобрѣсти популярность путемъ этого дешеваго республиканизма.
   Помимо этой надписи на дворцахъ были еще и другія надписи. На зданіи Елисейскаго дворца, Тюльери, Пале-Ройяля большими буквами было написано: propriété nationale, какъ бы для того, чтобы успокоить народъ, что отнынѣ это его собственность, и что если дворцы составляютъ національную собственность, то не можетъ быть сомнѣнія, что онъ дѣйствительно "peuple souverain!.. Но этотъ народъ "фразы" не довольствовался подобными надписями, онъ зналъ, что какъ легко написать эти слова, также легко ихъ и стереть, и потому взялся за оружіе, чтобы на дѣлѣ, въ дѣйствительности, онъ могъ быть названъ: peuple souverain. Правда, оружіе выбили изъ его рукъ, но кто рѣшится утверждать, чтобы то было надолго.
   Во всевозможныхъ надписяхъ не было недостатка, всѣ стѣны били исписаны ими и тотъ же тюльерійскій дворецъ носилъ еще одну надпись на своемъ фронтонѣ: République franèaise démocratique une et indivisible! Надписи не спасли Тюльери, онъ сдѣлался жертвою пламени. Всѣ театры точно также превратились изъ императорскихъ въ національные. Слово impérial было вытерто и наскоро написано national. На одномъ театрѣ Одеона я увидѣлъ пустое мѣсто. Impérial стерто и не замѣнено ничѣмъ другимъ. Одинъ пріятель, проѣзжавшій вмѣстѣ со мною мимо театра, остроумно замѣтилъ:
   -- Смотрите, какъ директоръ Одеона предусмотрителенъ: онъ знаетъ, какъ легко у насъ республика смѣняетъ имперію, королевство республику, и потому предпочелъ оставить пустое мѣсто. Республика ему кажется непрочна, и онъ ждетъ, что нацарапать: снова ли "императорскій" или для разнообразія "королевскій"!
   О прострѣленныхъ крышахъ, о пробитыхъ стѣнахъ разумѣется нечего и говорить. Все это такъ незначительно, что смѣло можно сказать, что бомбардированіе Парижа не оставило никакихъ наружныхъ слѣдовъ. Что значитъ разрушенная часть сорбоннской церкви или пробитая бомбами крыша Пантеона въ сравненіи съ разрушенными улицами Парижа, съ уничтоженіемъ Ратуши, Тюльери и другихъ зданій, погибшихъ отъ пожаровъ, вызванныхъ опьяненіемъ фанатизма, отчаяніемъ и лестью людей, увидѣвшихъ всѣ свои планы уничтоженными и мечты неосуществившимися. Они допускали это безплодное разрушеніе, такъ какъ для нихъ сознаніе, что тотъ идеалъ, которому они въ жертву приносили свою жизнь, еще разъ гибнетъ въ цѣломъ морѣ крови, равнялось сознанію гибели цѣлой Франціи.
   Не своими пробитыми зданіями поражали парижскія улицы. Онѣ поражали отсутствіемъ оживленія, своимъ сердитымъ, мрачнымъ видомъ. Куда дѣвались всѣ блестящіе магазины? Въ тѣхъ окнахъ, гдѣ на сотни тысячъ, на милліоны было выставлено брилліантовъ, рубиновъ и другихъ драгоцѣнныхъ камней, теперь были выставлены съѣстные припасы. Маленькія, небогатыя улицы Парижа не представляли такой рѣзкой перемѣны, но за то богатые кварталы были мертвы въ полномъ значеніи этого слова. Роскошная аллея Champs Elysées имѣла самыі унылый, печальный видъ. Всѣ дома заперты, окна заволочены, и тріумфальная арка заставлена лѣсами изъ боязни, что пруссаки при своемъ тріумфальномъ вшествіи въ Парижъ разобьютъ великолѣпные барельефы, вѣщающіе о побѣдахъ Наполеона І-го надъ Пруссіею. Затѣмъ ни одного экипажа и полное безлюдье, точно все вымерло и Champs Elysées превратились въ настоящія Елисейскія поля. Чудная площадь Согласія или, какъ прежде она называлась, площадь революціи, казалась еще болѣе торжественною среди полной тишины, среди тяжелаго спокойствія. Всѣ статуи, обвитые чернымъ крепомъ, угрюмо смотрѣли на свою бѣдную сестру -- статую Страсбурга, всю обвитую въ черный двойной крепъ и покрытую отъ головы до ногъ вѣнками изъ иммортелей. Ничто такъ рѣзко не говорило о траурѣ, о національномъ траурѣ, какъ эта молчаливая, величественная площадь съ обвитыми чернымъ крепомъ статуями Марсели, Ліона, Бордо и другихъ главныхъ городовъ Франціи. Одна эта площадь своимъ мрачнымъ, величавымъ видомъ, своею нѣмою печалью говорила о бѣдствіяхъ страны, о бѣдствіяхъ Парижа лучше и убѣдительнѣе всякихъ описаній. Кто ее видѣлъ прежде, шумную, блестящую, ярко освѣщенную и кто ее увидѣлъ бы теперь, молчаливую, спокойную въ своей красотѣ и вмѣстѣ мрачную, тотъ понялъ бы, какое тяжелое время переживаетъ этотъ вѣчно готовый жертвовать собою для блага Франціи, для блага человѣчества, многострадальный Парижъ. Онъ забылъ веселье, онъ забылъ радости, онъ забылъ свою безпечную жизнь, и старые пріюты разгула, всяческихъ забавъ и увеселеній, пріюты попоекъ, шумныхъ пировъ, и пріюты разврата онъ превратилъ теперь въ пріюты для больныхъ, раненыхъ, умирающихъ, въ пріюты для страждущихъ и бѣдствующихъ, которыми такъ богатъ былъ вышедшій изъ ада Парижъ.
   Тамъ гдѣ прежде ярко горѣли слова: Bal Bullier, теперь развѣвался бѣлый флагъ съ краснымъ крестомъ; слова Salle Valentino замѣнились словами Secours aux bléssés. Парижъ принесъ свое покаяніе, онъ очистился отъ грѣховъ своихъ, и хотя печальный и мрачный, но онъ заставлялъ теперь любить себя еще болѣе горячо, и главное, вынуждалъ къ себѣ то уваженіе, которое невольно чувствуешь къ величію скорби.
   Стоитъ ли, можете вы спросить меня, говорить теперь о томъ, какой видъ имѣлъ Тюльери, когда весь этотъ дворецъ превратился въ груду развалинъ, или даже не развалинъ, а пепла?
   Мнѣ кажется, что именно теперь, когда Тюльери болѣе не существуетъ, особенно интересно взглянуть на тотъ видъ, который представляло это старое историческое зданіе до окончательнаго погрома.
   Входъ въ Тюльери былъ строго воспрещенъ. Весь дворъ, весь садъ Тюльери были превращены въ лагерь; сотни палатокъ были раскинуты на всемъ большомъ пространствѣ, занимаемомъ Тюльери, такъ что по внѣшнему виду онъ походилъ уже гораздо болѣе на великолѣпную казарму, чѣмъ на императорскій роскошный дворецъ.
   Я разумѣется никогда не прошелъ бы во внутрь, еслибы не Robert Halt, извѣстный романистъ, который, въ качествѣ члена коммиссіи для разбора бумагъ второй имперіи, работалъ въ Тюльери.
   -- Если вы любите историческія воспоминанія, сказалъ онъ мнѣ, вы останетесь довольны. Пойдемте.
   Мы вошли. У параднаго подъѣзда, который такъ недавно оберегался всевозможными часовыми, конными и пѣшими, теперь стояла цѣлая куча національныхъ гвардейцовъ и громко бесѣдовала о послѣднихъ засѣданіяхъ національнаго собранія. Громкій смѣхъ раздавался среди этой кучи, но какими словами, какими насмѣшливыми замѣчаніями вызывался онъ, разслышать было нельзя. На парадномъ дворѣ валялись тюфяки, кровати, развѣшаны были платья, бѣлье.
   -- Величіе фиглярской имперіи! во что ты превратилось! невольно сказалъ я.
   -- Когда величіе, замѣтилъ мнѣ моей пріятель, создано деспотизмомъ, властью, узурпированною у народа, рано или поздно, но оно всегда оканчивается трескучимъ паденіемъ. Исторія Франціи служитъ тому лучшимъ доказательствомъ!
   На лѣстницѣ, на роскошной мраморной лѣстницѣ сидѣли теперь, развалившись, нѣсколько солдатъ.
   -- Смотрите, обратился ко мнѣ мой путеводитель, вотъ это та парадная лѣстница, на которой такъ недавно могущественный Наполеонъ встрѣчалъ коронованныхъ гостей, являвшихся къ намъ, чтобы повеселиться!
   Лѣстница была вся заставлена кроватями, завалена солдатскимъ платьемъ, грязныя тряпки валялись на ступеняхъ.
   -- Куда же ведетъ эта лѣстница?
   -- Въ парадныя комнаты, превратившіяся теперь въ покои страданій и смерти!
   Великолѣпныя залы получили теперь болѣе достойное назначеніе: онѣ превратились въ обширный лазаретъ.
   Мы вошли въ комнаты бывшаго императора. Въ первой комнатѣ, въ пріемной, гдѣ каждое утро толпилась цѣлая ватага украшенныхъ лентами и орденами, довольныхъ собою императорскихъ лакеевъ, все было заставлено всевозможною мебелью, книгами, бумагами, однимъ словомъ, это было настоящее царство безпорядка. Слѣдующая комната, вся обитая дорогою матеріею, была, нѣсколько мѣсяцовъ тому назадъ, кабинетомъ Наполеона. Въ комнатѣ было разставлено нѣсколько столовъ, заваленныхъ бумагами, у всѣхъ стѣнъ стояли большіе шкафы, точно также, наполненные бумагами. Здѣсь сидѣло человѣкъ десять различнаго народа въ самыхъ неимператорскихъ костюмахъ, сидѣло и работало. Это были члены коммиссіи для разбора бумагъ.
   -- Tiens! voila une lettre de l'empereur! воскликнулъ какой-то господинъ, когда мы входили въ бывшій императорскій кабинетъ. Всѣ почти повскакали съ своихъ мѣстъ, думая, что нашли интересное письмо.
   -- Oh! la belle! говорилъ другой, вытаскивая изъ ящика одного изъ столовъ какой-то женскій портретъ.
   -- Mais c'est elle, c'est elle! воскликнулъ кто-то, называя одну изъ любовницъ опозореннаго императора.
   -- Voyez vous, mon cher, les choses d'ici-bas, comme elles sont, проговорилъ, обращаясь ко мнѣ, Robert Halt, совершенно серьезно, и мнѣ казалось, что на эту минуту въ его воображеніи рисовалась какая-нибудь сцена изъ ненаписаннаго, но всегда готоваго романа жизни.
   Мы прошлись по всѣмъ, такъ недавно наряднымъ, комнатамъ Тюльери и вездѣ видѣли ту же картину безпорядка, пустоты, но этотъ безпорядокъ и пустота далеко не казались непріятны. Въ этомъ безпорядкѣ, въ этой пустотѣ скрывалось истинное величіе.
   -- Народъ прошелъ по этимъ комнатамъ, говорилъ мой спутникъ, онъ прошелъ мимо этой роскоши, мимо этого золота, и самъ нищій, самъ забитый и голодный, онъ не набросился на это золото, онъ ни до чего не коснулся, ни къ чему не притронулся. Его справедливое негодованіе не искало себѣ удовлетворенія въ разореніи, онъ опасался даже одной мысли, что революцію назовутъ грабежемъ и разбоемъ. Народъ спокойно вступилъ во владѣніе тѣмъ, что ему принадлежало по праву и что отнынѣ составляетъ его неотъемлемую собственность!
   -- На сколько мѣсяцевъ? спросилъ я.
   -- Ахъ! вы правы, если хотите уязвить насъ; мы дали вамъ на это полное право! Но будьте же великодушны и не смѣйтесь, когда мы пишемъ на зданіи: propriété nationale, на томъ самомъ зданіи, которое черезъ нѣсколько мѣсяцовъ, какъ вы говорите, сдѣлается добычею какого-нибудь Badingaet. Но къ чему смѣяться? то, что дѣлается искренно, съ полною вѣрою, то не должно вызывать смѣха,-- ужъ скорѣе сожалѣніе. Да, впрочемъ, мы и его не хотимъ. Ну что-жъ, быть можетъ снова здѣсь поселится какой-нибудь преступникъ; но мы, добавляетъ уязвленный, не то, что другіе, мы умѣемъ и раздѣлываться съ ними; но я все-таки надѣюсь, что положенъ конецъ, и Тюльери не сдѣлается снова притономъ всяческихъ интригъ и разврата.
   Онъ не ошибался. Тюльери не можетъ "снова" сдѣлаться подобнымъ притономъ, и онъ могъ бы смѣло сказать, что никто болѣе не поселится въ роскошномъ дворцѣ.
   Его послѣднимъ обитателемъ былъ народъ. Его послѣдними жильцами были тѣ несчастные больные и раненые, которые стояли у оконъ роскошныхъ валъ, составляя какой-то дикій и рѣзкій контрастъ своими измученными, изстрадавшимися лицами, своими бѣлыми саванами, съ архитектурною красотою стараго дворца. Народу не везетъ. До тѣхъ поръ пока Тюльери Служилъ роскошнымъ жилищемъ сильныхъ міра, онъ спокойно переживалъ всѣ невзгоды, но въ ту самую минуту, когда онъ впервые получилъ полезное назначеніе, онъ сдѣлался жертвою пламени. Тюльери покаялся, онъ долженъ былъ быть пощаженъ. Друзья народа не должны были его сожигать. Для тѣхъ, кто ненавидѣлъ Тюльери послѣ 4-го сентября, сгорѣлъ дворецъ Тюльери. Для тѣхъ же, кто видѣлъ его послѣ, когда онъ превратился въ обширную больницу, сгорѣлъ не дворецъ, а пріютъ для пострадавшихъ. Мы назначили себѣ rendez-vous въ café de Madrid и я, размышляя о судьбѣ Тюльери и его обитателей, отправился бродить по Парижу.
   Если я скажу вамъ, что при взглядѣ на парижскія улицы живо чувствовалось мрачное настроеніе всего населенія, вы быть можетъ скажете, что это только плодъ воображенія, что это говорится для красоты слога, но что въ дѣйствительности трудно поймать на улицѣ, на площади народную думу. Вы жестоко ошибаетесь. На этихъ улицахъ, на этихъ площадяхъ, вы сплошь и рядомъ наталкиваетесь на группы людей, на сборища, среди которыхъ шли оживленные разговоры, шумныя пренія о политическомъ состояніи, о бѣдствіяхъ страны, о горькой участи народа. Прислушиваясь къ спорамъ, къ разговорамъ вы вынесли бы конечно болѣе ясное понятіе объ общемъ настроеніи, чѣмъ читая десятки газетъ и брошюръ. Я долго не забуду одной сцены, которая поразила меня своею оригинальностью. Сцена была самая обыденная въ то время, но какъ живо указывала она на лихорадочное, до-нельзя возбужденное состояніе людей. Пройдя всю улицу Rivoli, я вышелъ на площадь Бастиліи. Издали уже виднѣлась Іюльская колонна, вся отъ подножья до вершины покрытая цвѣтами, убранная вѣнками изъ иммортелей, съ большимъ траурнымъ, чернымъ знаменемъ, скрывавшимъ голову генія свободы. Около колонны толпилась густая масса народа. Я подошелъ ближе и сталъ прислушиваться. Среди толпы, стоялъ какой-то юноша лѣтъ двадцати, съ открытою головою, и мягкимъ симпатичнымъ голосомъ пѣлъ про бѣдствіе своей родины. Нестройны и незамысловаты были стихи современнаго трубадура, но они трогали слушателей, потому что въ сердцѣ каждаго больно отзывалось каждое слово о страданіяхъ отечества, каждый чувствовалъ на самомъ себѣ удары судьбы. Его пѣніе постоянно прерывалось слабыми восклицаніями, какъ будто слушавшіе его думали вслухъ:
   -- Ah! oui, oui, il а bien raison, il faut des efforts et des efforts pour nous relever.
   -- C'est vrai, il n'y a rien а dire, l'Alsace et la Lorraine ne sont plus à nous! Nous devons bien travailler maintenant! и т. д. и т. д.
   Онъ пѣлъ про условія мира, про вступленіе въ Парижъ пруссаковъ, про національное собраніе, и въ стихахъ его звучало эхо того недовольства, негодованія, той злобы, которую чувствовалъ парижскій народъ въ національному собранію.
   Кончивъ пѣть про одно, онъ начиналъ пѣть про другое, вызывая постоянное одобреніе толпы. Чтобы дать вамъ понятіе, каковы были эти стихи, я приведу нѣкоторыя строфы, по нимъ вы уже увидите, съ одной стороны, что вызывало одобреніе, съ другой,-- что современный трубадуръ по красотѣ стиля и изяществу вовсе не опередилъ средневѣковыхъ трубадуровъ:
   
   Il faut leur céder l'Alsace
   Et puis la Lorraine aussi;
   De plus voilà cc qu'on dit:
   Pour satisfaire ce vorace,
   Il faut donner cinq milliards
   Pour contenter ces pillards.
   
   Затѣмъ слѣдовало воззваніе къ тому, чтобы поскорѣй была собрана вся требуемая контрибуція, съ цѣлью такимъ образомъ поскорѣе освободиться отъ непріятельскаго нашествія.
   Новый трубадуръ пѣлъ также куплеты, въ которыхъ осмѣивалъ національное собраніе, Тьера, Жюля-Фавра. Стихи, къ которымъ онъ пѣлъ о засѣданіи 1-го марта, т.-е. того засѣданія, въ которомъ приняты были условія мира, вызывали злобный смѣхъ:
   
   L'assemblée verse des larmes
   Qu's'en est une inondation;
   L'mot capitulation
   Vent dir'faut poser les armes.
   Enfin Final est conjuré,
   Jules Favre et Thiers ont pleuré.
   
   Конечно, только въ эпоху крайняго возбужденія и недовольства, когда каждое слово протеста, какъ бы слабо и дурно оно ни было высказано, находитъ всюду одобрительный отголосокъ; конечно, только въ такую эпоху парижскій народъ могъ по цѣлымъ часамъ стоять и слушать такого рода пѣніе новаго трубадура.
   Простоявъ около часа въ этой толпѣ, я хотѣлъ уже уходить, когда увидѣлъ цѣлую процессію, приближающуюся къ Іюльской колоннѣ. Это былъ какой-то батальонъ національной гвардіи, сопровождаемый толпою мальчугановъ. Процессія эта приближалась въ колоннѣ. Нѣсколько человѣкъ вышло изъ строя, и держа въ своихъ рукахъ черное знамя, подошли къ самому пьедесталу колонны и укрѣпили на немъ свое траурное знамя. Такихъ черныхъ, трехцвѣтныхъ, покрытыхъ траурнымъ тюлемъ, наконецъ красныхъ знаменъ была цѣлая масса на колоннѣ, которую почти не было видно изъ-за цвѣтовъ и флаговъ.
   -- Что значитъ эта процессія? спрашивалъ я.
   -- Voyez vous, отвѣчали мнѣ, всѣ батальоны національной, гвардіи послѣ капитуляціи Парижа покрыли трауромъ свои знамена или даже просто замѣнили трехцвѣтныя одноцвѣтнымъ: чернымъ. Эти-то знамена теперь, когда миръ заключенъ, они, какъ бы протестуя, несутъ къ Іюльской колоннѣ. Дѣлу это конечно не поможетъ, но вѣдь и вреда не можетъ принести!
   На такія и подобныя сцены вы постоянно наталкиваетесь, бродя по улицамъ Парижа, и эти сцены живо указывали вамъ на внутреннее состояніе населенія города. Сегодня вы слышали трубадура, завтра встрѣчали или патріотическую процессію, или большую толпу народа съ ораторомъ посерединѣ, который ѣдко критиковалъ все національное собраніе, министерство, Тьера, говорилъ о томъ, какъ должны вести себя граждане и т. д. Одинъ разъ пришлось мнѣ натолкнуться на такую толпу, сзади которой два импровизованныхъ оратора спорили объ интернаціоналѣ: одинъ нападалъ, другой защищалъ и проповѣдовалъ его. Нападавшій доказывалъ, что хотя члены интернаціонала и честные люди, но утописты, и при этомъ читалъ цѣлую лекцію изъ исторіи соціальныхъ идей во Франціи.
   -- Toujours des utopies, des utopies, горячо воскликнулъ защищавшій, а я нахожу, что то, что дѣлается теперь, весь существующій порядокъ, это -- утопія, да еще самая дурная, самая отвратительная утопія!
   Публика разсмѣялась и стала расходиться. Общественное настроеніе сказывалось вездѣ и во всемъ: заходили ли вы въ какое-нибудь публичное собраніе, заходили ли вы въ судъ, въ театръ или другое увеселительное заведеніе. Въ послѣдніе дни моего пребыванія въ Парижѣ театры и нѣкоторыя увеселительныя заведенія стали мало по малу открываться, но лучше, кажется, было бы имъ и не открываться, такъ все въ нихъ было скучно и пустынно.
   Вездѣ господствовала одна и та же мысль: нашествіе и необходимость возрожденія. Каждый день, разумѣется въ различныхъ частяхъ города, происходили réunions publiques; но сказать объ одномъ все равно, что сказать о всѣхъ, потому что и публика и рѣчи были вездѣ почти одинаковы. Съ особеннымъ интересомъ отправился я на одно изъ такихъ réunions publiques. Интересъ, собственно говоря, былъ двоякій. Во-первыхъ, интересъ возбуждаемый вообще тѣмъ, что зовется réunion publique, т.-е. чѣмъ-то особеннымъ, непривычнымъ, особенно привлекательнымъ, какъ привлекательны вообще для человѣка всѣ запрещенные плоды. Вкусить этого плода такъ сладко, такъ заманчиво, особенно когда знаешь, что вкусить его можно только какъ бы украдкой, тайкомъ, на чужой сторонѣ. Мнѣ кажется, что одни лицемѣрные люди могутъ не согласиться съ этимъ мнѣніемъ. Затѣмъ, помимо этого интереса,-- интересъ присутствовать на такомъ réunion publique въ данную минуту, въ минуту погрома страны. О чемъ станутъ бесѣдовать ораторы, что вызоветъ одобреніе, и что порицаніе? Народу было много. Зала полна. На очереди стоялъ вопросъ, какъ дѣйствовать, чтобы на будущее время лишить нѣмцевъ возможности втереться во французскую жизнь, во французскую торговлю, во французскія семьи, фабрики, заводы, магазины и т. п.
   -- Мы должны сдѣлать такъ, громко ораторствовалъ какой-то господинъ, чтобы мы не были болѣе обманываемы, чтобы не попадались въ западню, чтобы мы не раскрывали нашихъ объятій иностранцамъ, которые проникаютъ въ нашу промышленность, во всѣ наши дѣла, мало того, въ наши семьи, проникаютъ для чего? для того, чтобы дѣлаться шпіонами, и чернымъ предательствомъ благодарить насъ за наше глупое радушіе. Закроемъ для нѣмцевъ наши фабрики и заводы, наши конторы и магазины, будемъ отнынѣ опасаться ихъ какъ чумы, потому что у нихъ нѣтъ другой цѣли, какъ вывѣдывать, высматривать что дѣлается у насъ, чтобы потомъ имѣть возможность болѣе успѣшно вредить намъ. Кто былъ для насъ самымъ свирѣпымъ врагомъ? именно тѣ, которые болѣе всѣхъ были обязаны намъ, которымъ мы открывали наши дома, которыхъ мы вводили въ наши семейства, отъ которыхъ у насъ не было секретовъ, не было тайнъ, съ которыми мы обращались лучше, чѣмъ съ своими согражданами. Пора положить этому конецъ. Мало той антипрусской лиги, которая устраивается теперь, той лиги, которая исключаетъ нѣмцевъ изъ всей нашей промышленной жизни, дадимъ себѣ обѣтъ избѣгать всякихъ соприкосновеній съ нѣмцами. Но этого мало, этимъ мы ничего не достигнемъ. Parmi nous il'у aura toujours assez des lâchés, чтобы вступать съ ними въ дѣла, чтобы предпочитать собственную выгоду выгодѣ нашей родины. Мы должны преслѣдовать нашею; ненавистью не только нѣмцевъ, но еще болѣе тѣхъ изъ насъ самихъ, которые будутъ заводить сношенія съ нашимъ врагомъ, который внесъ къ намъ смуты и разореніе. А! воскликнулъ ораторъ, -- я не говорю, они были правы до тѣхъ поръ пока существовала имперія, вызвавшая ихъ на бой, но когда имперію смѣнила республика, когда мы предлагали, когда мы просили, чтобы война остановилась, когда мы хотѣли заплатить имъ за весь тотъ вредъ, который могъ быть имъ причиненъ, они не соглашались, они желали вызова имперіи и они воспользовались этимъ вызовомъ, чтобы ограбить и задушить насъ. Они достигли одной своей цѣли -- они ограбили насъ, но они не достигли другой, они не могли задушить насъ, они не могли лишить насъ жизни. Мы живы, да, мы живы, и они узнаютъ это, потому что наступитъ и нашъ часъ, наступитъ часъ мести!
   Громкія рукоплесканія и оглушительный крикъ: да, мы живы! былъ отвѣтомъ на эту восторженную патріотическую рѣчь.
   Выступилъ другой ораторъ.
   -- Нужно много смѣлости, чтобы выходить въ настоящую минуту говорить передъ вами, началъ онъ. Но сознаніе нашего глубокаго паденія и вмѣстѣ горячая любовь въ нашей окровавленной и несчастной родинѣ заставляетъ меня бравировать ваше негодованіе. Да, негодуйте, но дайте мнѣ сказать вамъ, что я съ печалью, съ отчаяніемъ смотрѣлъ, какъ вы рукоплескали моему предшественнику. Чему вы рукоплескали? призыву въ мести къ новой войнѣ. Неужели вамъ еще мало пролитой крови, неужели вамъ мало страданій? Я думалъ, что вы пресыщены кровью и звѣрствомъ, но вы ненасытны.
   Легкій ропотъ и звуки: oh! oh! пробѣжали по залѣ.
   -- Дайте докончить мнѣ мою мысль, продолжалъ ораторъ. Я точно также утверждаю, что Франція жива еще, я вѣрю въ будущность моей дорогой родины; но пусть же, господа, это будущее будетъ велико и славно не войнами, не рѣзнею, не местью и ненавистью, пусть оно будетъ велико прочною свободой и теплою любовью во всѣмъ народамъ и даже къ нашимъ врагамъ.
   -- Non! non! раздаюсь въ залѣ и только нѣсколько слабыхъ голосовъ: très bien! поддержали оратора.
   -- Наша любовь, продолжалъ ораторъ, обезоружитъ враждебные намъ народы, а наша свобода послужитъ наказаніемъ для враждебныхъ намъ деспотовъ. Пускай вашимъ девизомъ будетъ отнынѣ не ненависть и вражда, напишите на вашемъ знамени: "любовь и свобода". Свобода политическая, свобода соціальная!
   Среди всеобщей тишины сошелъ ораторъ съ трибуны. Не слышно было одобренія, но не слышно было и порицанія.
   -- Кто это, спросилъ я.,
   Мнѣ назвали какую-то фамилію и при этомъ господинъ, пожимая плечами, прибавилъ: c'est un membre de l'Internationale! Чтобы быть справедливымъ нужно сказать, что первый ораторъ несравненно болѣе выражалъ собою мнѣніе большинства французовъ, нежели второй, да и странно было бы, еслибы оно было иначе. Когда нація только-что вышла изъ страшной войны, которая ее разорила, умалила ея значеніе и, главное, оторвала отъ нея два-три милліона французовъ съ двумя провинціями, тогда слишкомъ мудрено было бы требовать, чтобы страсть не затемняла разсудка, и чтобы ненависть не вытѣсняла любовь. Страшная ненависть -- вотъ что, чувствовалось и слышалось вездѣ, во всѣхъ, публичныхъ собраніяхъ, во всѣхъ рѣчахъ и разговорахъ. Всѣ стѣны Парижа были заклёены однимъ объявленіемъ, одною афишкою, однимъ воззваніемъ, призывавшемъ всѣхъ французовъ приступить въ образовавшейся "Ligue antiprussienne". Эта антипрусская лига во всѣхъ городахъ Франціи имѣла своихъ представителей, которые старались объ ея распространеніи.
   Каждый человѣкъ имѣлъ "свою идею" о средствахъ возрожденія Франціи и нѣкоторыя изъ этихъ "идей" не были лишены оригинальности. Вотъ, напр., "идея" прокурора французской республики о томъ, какъ слѣдуетъ дѣйствовать, чтобы поднять нравственный уровень Франціи. Эта идея была по истинѣ прокурорская, и заключалась она въ томъ, чтобы почаще примѣнять смертную казнь. Я вошелъ какъ-то въ Cour d'assises. Судился какой-то человѣкъ за покушеніе на убійство. Быстро окончилось судебное слѣдствіе и судъ приступилъ къ преніямъ. Я, разумѣется, былъ далекъ отъ мысли, что буду присутствовать при политическомъ спорѣ о паденіи Франціи, о непріятельскомъ нашествіи и т. п., и о томъ, какъ помочь бѣдѣ. Каково же было мое удивленіе, когда прокуроръ началъ свою рѣчь съ того, что сталъ говорить о паденіи Франціи, о томъ, что пониженіе нравственнаго уровня французскаго общества привело къ чужеземному нашествію, въ страшному униженію видѣть ворота Парижа въ рукахъ враждебной арміи.
   Невольно думалъ я о томъ, что изъ всего этого выйдетъ и куда онъ хочетъ привести несчастныхъ- присяжныхъ.
   -- Какое же средство, воскликнулъ прокуроръ, поднять Францію изъ той грязной ямы, въ которую она упала, какое средство поднять нравственный уровень народа и предотвратить на будущее время возвращеніе всѣхъ тѣхъ бѣдствій, которыя мы созерцаемъ въ настоящую минуту.
   Ну, ну, какое же это такое средство, ожидалъ я съ нетерпѣніемъ услышать.
   -- Средство это, продолжалъ прокуроръ, заключается въ томъ, чтобы вы заглушили въ себѣ безплодную, вредную жалость въ преступникамъ, чтобы вы карали преступленія со всею строгостью, и чтобы васъ не пугала болѣе смертная казнь, которой я прошу у васъ въ настоящую минуту.
   О прокуроры! хотѣлось воскликнуть мнѣ, всѣ вы одинаковы, у всѣхъ васъ своя особая логика, вы открыли философскій камень, вы изобрѣли универсально исцѣляющее средство -- строгость наказанія. Вы неисправимые утописты!
   Политическій споръ становился интересенъ. Защитнику была дана богатая тема, которою онъ и воспользовался съ большимъ успѣхомъ.
   -- Да, Франція низко упала; да, общественный уровень низко опустился, отвѣчалъ онъ, если мы дозволили, чтобы врагъ проникъ въ сердце Франціи, если національное собраніе рѣшилось подписать такой унизительный миръ; но не путемъ смертной казни можно поднять Францію, не путемъ смертной казни можно снова сдѣлать ее-передовою націею цѣлаго свѣта. Имперія съ избыткомъ казнила людей, и эта имперія погубила насъ, заключилъ защитникъ и опустился на свое мѣсто.
   Наступила очередь предсѣдателя, который долженъ былъ произнести присяжнымъ послѣднее напутственное слово. Мнѣ приходилось и прежде бывать во французскихъ судахъ, я зналъ ту недостойную для предсѣдателя роль обвинителя, которую играли всегда французскіе предсѣдатели судовъ, и потому приготовился выслушать горячее слово въ подмогу прокурору. Велико было мое удивленіе, когда я услышалъ отъ предсѣдатели такія слова:
   -- Вы выслушали прокурора, вы выслушали защиту. Нельзя не согласиться съ первымъ, что Франція находится на краю гибели, что мы должны напрячь всѣ наши силы, чтобы поднятъ ее изъ той пропасти, въ которую ее столкнули послѣднія событія. Всѣ мы должны понять, что только святымъ исполненіемъ нашего долга, упорнымъ трудомъ мы можемъ возвратить Франціи ея прежнее положеніе. Все это справедливо! но какъ вмѣстѣ съ тѣмъ не согласиться, воскликнулъ онъ, съ тѣми благородными словами, съ которыми обратилась къ вамъ защита, какъ не согласиться, что не путемъ смертныхъ казней страна можетъ достигнуть своего возрожденія.
   Я просто не вѣрилъ своимъ ушамъ, когда предсѣдатель сталъ продолжать на эту тему, всѣми своими силами поддерживая защиту. Чтобы это случилось, во Франціи должна была произойти коренная перемѣна. Война приносила уже тѣ немногіе изъ своихъ добрыхъ плодовъ, которые находятся въ ея распоряженіи. Не одно зло сдѣлали нѣмцы Франціи, если они подѣйствовали на организмъ французскихъ предсѣдателей судовъ. Это засѣданіе суда еще болѣе убѣдило меня, что вопросъ политическій, политическая страсть до того поглотила собою всѣ остальные интереса общественной жизни, что достаточно одной искры, чтобы снова разбросать повсюду страшное пламя. Совершенно естественно и какъ нельзя болѣе понятно, чтобы въ дѣлахъ политическихъ, тогда когда вопросъ идетъ о такъ-называемыхъ политическихъ преступленіяхъ, чтобы въ этихъ случаяхъ судебныя пренія принимали характеръ политическихъ дебатовъ; странно было бы иначе, такъ какъ въ большинствѣ случаевъ вина человѣка, обвиняемаго въ политическомъ преступленіи, заключается только въ томъ, что его идеи, его убѣжденія расходятся съ идеями и убѣжденіями существующаго правительства. Республиканецъ, проповѣдующій горячо свои мысли въ государствѣ монархическомъ, есть преступникъ, но лишь только форма мѣняется, республика заступаетъ мѣсто монархіи, то этотъ преступникъ становится по преимуществу человѣкъ "порядка". Въ политическихъ преступленіяхъ все условно, все относительно, потому естественно, что и дебаты въ политическомъ процессѣ носятъ по преимуществу политическій, характеръ. Но когда по поводу самаго обыкновеннаго преступленія, какой-нибудь кражи или убійства ради корыстной цѣли, прокуроромъ, защитникомъ и предсѣдателемъ произносятся политическія рѣчи, тогда это доказываетъ одно, что политическая струна въ обществѣ натянута до послѣдней возможности и готова лопнуть каждую минуту.
   Выходя изъ суда, гдѣ разбиралось самое обыкновенное убійство, мнѣ казалось, что я выходилъ изъ политическаго клуба.
   Изъ суда отправимтесь прямо въ одно изъ увеселительныхъ заведеній Парижа, ну хоть въ театръ или какой-нибудь публичный балъ, напр., въ извѣстное парижское Casino, за неимѣніемъ другого, такъ какъ всѣ Мабили, Бюлье, Валентино были закрыты. Въ театрѣ, въ одномъ изъ самыхъ любимыхъ парижскихъ театровъ, именно Gymnase, даютъ Frou-Frou. Воскресенье, слѣдовательно театръ долженъ быть набитъ биткомъ. Вы входите и видите, что вала на половину пуста.
   -- Какъ у васъ мало сегодня народа, говоришь женщинѣ въ черномъ платьѣ, замѣняющей капельдинера.
   -- Mais pardon, monsieur, отвѣчаетъ она, сегодня у насъ иного народа; войдите въ другіе открытые театры и вы увидите что тамъ совсѣмъ пусто.
   На этомъ отвѣтѣ успокоиваешься. Въ театрѣ тишина. Актеры вяло играютъ, зрители Вяло смотрятъ, апплодисментовъ вовсе не слышно. Но вотъ одно изъ дѣйствующихъ лицъ произноситъ фразу, въ которой дѣлается французамъ упрекъ за легкомысліе; итого довольно, публика оживляется, начинаетъ лихорадочно рукоплескать, точно почувствовался какой-то зудъ въ рукахъ. Потомъ снова все смолкаетъ, опять та же вялость, та же тоска.
   -- Нѣтъ, невольно говоришь себѣ, не веселиться сошлись сюда эти люди, на умѣ у нихъ не веселье, не радость, а горе, печаль!
   Самому становится грустно и выходишь изъ театра недовольный, что туда зашелъ.
   Зайдемте теперь въ Casino. На афишѣ стоитъ огромными буквами: Bal! Но гдѣ же та шумная обычная толпа, которая" наполняетъ огромныя залы; гдѣ тотъ смѣхъ, подчасъ естественный, подчасъ искусственный, который обыкновенно неумолкаетъ среди этой толпы; гдѣ тотъ цѣлый легіонъ женщинъ во всевозможныхъ нарядахъ красныхъ, желтыхъ, синихъ, созданныхъ нарочно фантазіею для того, чтобы привлекать къ себѣ вниманіе; гдѣ тѣ бѣшеные танцы, которые сначала поражаютъ, потомъ отталкиваютъ, гдѣ однимъ словомъ обычная, знакомая картина парижскаго публичнаго бала? По длинной зеркальной залѣ какъ тѣни медленно двигаются нѣсколько человѣкъ, точно совѣсть ихъ мучаетъ, зачѣмъ пришли они въ этотъ домъ веселья, когда родина ихъ не успѣла залечить своихъ глубокихъ ранъ. Они не находятъ веселья. Оркестръ играетъ все тѣ же старыя веселыя вещи, тотъ же Штраусъ, тотъ же Оффенбахъ, но что за превращеніе -- они потеряли свою веселость; смычки двигаются вяло, оркестръ разучился играть, и отъ всей этой веселой музыки вѣетъ необыкновенною тоскою. Женщины одѣты всѣ въ черномъ и ведутъ себя такъ чинно, такъ прилично, что вовсе потеряли свое отличительное свойство, свой особенный парнасскій характеръ. Напрасно оркестръ порывается играть кадриль, вальсъ, никто не становится въ пары, никто не хочетъ кружиться.
   -- Уйдемте, уйдемте, ради Христа, отсюда, сказалъ мнѣ мой старый знакомый, вѣчно веселый студентъ Латинскаго квартала, если вы не хотите, чтобы я повѣсился. C'est idiot, произнесъ онъ, качая головою:-- такъ повѣсить носы, и что они этимъ помогутъ! напротивъ, на душѣ невесело, ну такъ смѣйся, веселись!
   -- А если не хочется смѣяться и веселиться?
   -- Ну, такъ пусть принуждаютъ себя смѣяться и веселиться, или пусть убираются вонъ, а то вѣдь это какія-то похороны. Un joli bal, ma foi!
   -- Чего же вы-то не смѣетесь и не веселитесь?
   -- Потому что я бѣшусь, отвѣчалъ онъ, бранясь.
   Это былъ одинъ изъ тѣхъ довольно часто попадающихся французскихъ типовъ, которые ставятъ себѣ въ какой-то point d'honneur никогда не быть мрачнымъ, а напротивъ, вѣчно веселымъ, безпечнымъ, что вовсе, не мѣшаетъ имъ ни глубоко чувствовать, ни искренно печалиться, сохраняя внѣшнюю веселость. Мнѣ хотѣлось узнать, какъ отразилась перемѣна, происшедшая во Франціи, на этомъ мірѣ публичныхъ баловъ, на томъ несчастномъ слоѣ общества, который долженъ прибѣгать къ мелочной торговлѣ своимъ существомъ, чтобы подчасъ добывать себѣ роскошь, а подчасъ и просто кусокъ хлѣба.
   Я высказалъ это моему пріятелю.
   -- Сдѣлайте одолженіе, не лицемѣрьте, отвѣчалъ онъ улыбаясь: вамъ просто хочется поближе взглянуть вонъ на ту молодую женщину, которая сидитъ въ углу печальная, но печальная вовсе не потому, пожалуйста не вообразите, что la patrie est en danger, а просто потому, что вѣроятно завтра нечего ѣсть. Ну, будьте искренны и согласитесь, со мною, что у васъ вовсе нѣтъ другой цѣли. Пойдемте, пойдемте, я отъ этого никогда не прочь,-- и мы направились къ тому углу, гдѣ сидѣла молодая женщина.
   Разговору было не трудно, разумѣется, завязаться, и разговоръ этотъ поразилъ меня однимъ -- это своею искренностью и отсутствіемъ фальши.
   -- Ah, oui, nous ne sommes plus les mêmes, отвѣчала она на упрекъ моего пріятеля, зачѣмъ у нея такой печальный видъ.
   И дѣйствительно у этого міра было тзъъ много причинъ измѣниться и перестать быть тѣмъ, чѣмъ былъ онъ прежде.
   -- Ma foi, говорила она, je n'ai pas le coeur à être gaie! и этимъ словамъ можно было смѣло вѣрить. Иностранцы, составлявшіе ихъ главный доходъ, исчезли; многія изъ нихъ, чтобы существовать, должны были приняться за непривычный трудъ, учиться работать; наконецъ, такъ многія изъ этого міра на себѣ испытали несчастія за послѣднее время: одна оплакивала любовника, другая брата, отца, и т. д. Все это вмѣстѣ взятое должно было отрезвительно подѣйствовать и на этотъ слой общества.
   Конечно, многія принимали на себя печальный видъ изъ приличія, но развѣ ужъ и этого одного было мало; другія же имѣли серьезныя причины быть печальными.
   -- Зачѣмъ же вы пришли сюда?
   -- Нужно же куда-нибудь дѣваться, я и пришла; только кажется, лучше было бы, еслибы и не приходила.
   Она разговорилась; стала разсказывать о времени осады, о всѣхъ страданіяхъ, которыя испытала она, и разсказъ этотъ носилъ на себѣ печать особенной оригинальности.
   -- А! говорила она, пока у меня было нѣсколько денегъ, я ничего не замѣчала, cela m'amusait même; но потомъ, когда деньги всѣ вышли, другихъ достать было неоткуда, о да, тогда я страдала и стала ненавидѣть нѣмцевъ, правительство и всѣхъ тѣхъ, которые не шли драться. Я просто измучилась и хотѣла даже умереть. Только за обѣдъ, завтракъ, даже за кусокъ хлѣба, который бы мнѣ далъ Первый попавшійся, я готова была бы.... Она остановилась, и мы слишкомъ хорошо поняли, что она хотѣла сказать!!!
   Что удивительнаго, что среди этихъ женщинъ встрѣчались лотомъ такія, которыя, доведенныя до отчаянія страданіями, нищетою, возбужденныя смертью своихъ близкихъ, своихъ любовниковъ, не помня себя, съ разбросанными волосами, съ разодранными платьями, въ рубищахъ, почти голыя, шли и разносили повсюду пламя, наслаждаясь пожарищемъ, истребленіемъ. Быть можетъ, у нѣкоторыхъ изъ нихъ пробуждалось сознаніе ихъ глубокаго паденія, но при невозможности подняться, ими овладѣвала одна страсть, страсть мести, разрушенія! Многія изъ этихъ несчастныхъ имѣли право напомнить своимъ судьямъ слова Христа, слишкомъ извѣстныя, чтобы ихъ приводить.
   Переворотъ, вызванный войной съ нѣмцами, подѣйствовалъ на всѣ классы, на всѣ слои общества, за исключеніемъ того меньшинства, которое никогда ничему не можетъ научиться и никогда не можетъ ничего позабыть. Натянутое до послѣдней возможности настроеніе Парижа, постоянно возбуждалось, съ одной стороны, ненавистью въ нѣмцамъ, съ другой ненавистью и презрѣніемъ въ тѣмъ людямъ, къ тому національному собранію, которое узурпировало учредительную власть. Если это натянутое, возбужденное настроеніе Парижа чувствовалось вездѣ, на каждомъ шагу, съ кѣмъ бы вы ни заговорили, куда бы вы ни вошли, то что болѣе естественнаго какъ то, что это возбужденное настроеніе съ особою силою отзывалось на журналистикѣ.
   Парижская журналистика въ первые дни послѣ заключенія мира представляла собою чрезвычайно характерное явленіе. Газетъ, журналовъ, листковъ цѣлая тьма, но только немногіе изъ этой тьмы были популярны, читались всѣми, друзьями и недругами, и среднимъ сословіемъ и рабочимъ населеніемъ. Газеты, пользовавшіяся такою популярностью принадлежали по преимуществу въ крайнимъ мнѣніямъ; эти газеты были: "Le mot d'ordre", органъ Рошфора, "lé Vengeur", органъ Феликса Піа, "le Cri du peuple" -- Жюля Валлеса, и наконецъ "le Rappel", вдохновляемый Викторомъ Гюго и редактируемый его сыномъ. Газеты старыя, журналы существовавшіе во времена имперіи, какъ-то стерлись, померкли и потеряли свое вліяніе. "Siècle", "Temps", "Avenir National" уступили мѣсто "Rappel'ю", "Mot d'ordre", "Vengeur'у". Когда вся общественная жизнь находится въ состояніи крайняго возбужденія, тогда, естественно только тѣ органа и могутъ имѣть успѣхъ, которые, слѣдуя общему теченію, выражаютъ собою и поддерживаютъ это возбужденіе. Органы умѣренные, органы "золотой середины" всецѣло господствуютъ только тогда, когда общество находится въ состояніи затишья, невозмутимаго спокойствія.
   Эти органы "золотой середины" старались всѣми силами поддерживать правительство Тьера, какъ существующее уже: одни, съ оттѣнкомъ болѣе республиканскимъ, въ тайной надеждѣ, что онъ установитъ добрую буржуазную республику, другіе, съ монархической окраской, уповая на то, что, убѣдившись въ невозможности надолго сохранить за собою званіе президента республики, онъ устроитъ дѣла такъ, что республика незамѣтно, безъ особеннаго переворота, превратится въ монархію. Но рядомъ съ этими умѣренными органами, въ данную минуту потерявшими всякое вліяніе, по одну сторону стояли журналы чисто реакціоннаго свойства: одни, открыто поддерживавшіе бѣлое знамя съ Генрихомъ V, другіе проповѣдывавшіе, что разбитая бурями Франція должна искать себѣ тихаго пристанища въ твердой, но просвѣщенной и подлаженной въ требованіямъ жизни, монархической власти какого-нибудь достойнаго человѣка; и одни имѣли при этомъ въ виду кого-нибудь изъ Орлеанскихъ принцевъ, другіе же, не смѣя произносить имени Бонапарта, прикрывали до поры, до времени, это завѣтное имя довольно прозрачною, впрочемъ, вуалью. Да, были и такіе журналы, были они въ ту самую минуту, когда съ особенною силою чувствовалось все то непоправимое зло, которое причинила Франціи вторая имперія. Нужно ли этому удивляться? Удивляться этому значитъ удивляться тому, что подлость еще не покинула міра и что продажные и подлые писатели не перевелись въ журналистикѣ. Подобные писатели есть въ любой прессѣ любой страны; есть они во Франціи, конечно, какъ существуютъ они и въ Германіи, какъ процвѣтаютъ они и вездѣ. Да и какъ, спрашивается, имъ не быть, когда такіе журналисты всячески покровительствуются въ то самое время, когда честные всячески преслѣдуются. Удивляться, собственно говоря, слѣдуетъ не тому; что при извѣстныхъ условіяхъ есть подлые журналисты, удивляться, наоборотъ; слѣдуетъ другому, что не перевелись еще всѣ честные. Подлость заманчива и часто она увлекаетъ людей, которые при большей твердости, при большемъ характерѣ могли бы всю жизнь остаться честными писателями. Но искушеніе велико: съ одной стороны. полное спокойствіе и всѣ выгоды матеріальныя, съ другой постоянная тревога, преслѣдованія, и человѣкъ мало по малу, самъ того не замѣчая, скользитъ и падаетъ наконецъ въ помойную яму. Много такихъ писателей было во времена имперіи; имперія, правда, исчезла, но не исчезли ея деньги, которыя по прежнему поступали въ карманы журналистовъ. Слѣдовательно, причины отрекаться отъ своихъ старыхъ привязанностей имъ не было, и если они не заявляли громко своей приверженности, то только потому, что не хватало смѣлости. Такіе писатели всегда трусливы и боязливы какъ зайцы.
   По другую сторону органовъ "золотой середины" стояли журналы крайней, органы радикальной партіи, которые вели отчаянную борьбу съ правительствомъ, несмотря на то, что оно громко именовало себя республиканскимъ.
   -- Намъ нужно дѣло, а не слова, мы пресыщены фразами о свободѣ до того, что самое это слово сдѣлалось для насъ подозрительнымъ; мы васъ знаемъ, говорили они людямъ, составлявшимъ правительство, мы знаемъ, какіе вы республиканцы; всѣ вы думаете только о томъ, какъ бы задушить республиканцевъ, потому что никого, никакихъ бонапартистовъ даже вы не ненавидите такъ сильно, какъ ненавидите честныхъ республиканцевъ. Перестаньте играть комедію, сбросьте маску, кричали они, и ведите открытую игру, а не передергивайте картъ. Насъ, республиканцевъ, вы ненавидите больше даже, чѣмъ нашихъ враговъ, и если вы могли бы, вы охотно бы отдали насъ на съѣденіе пруссакамъ. Прогоните ихъ прочь, обращались они къ народу, и возьмите власть въ ваши руки, иначе они снова поработятъ васъ и еще разъ, и быть можетъ, окончательно погубятъ. Народъ! остерегайся одинаково заступниковъ Генриха V, сторонниковъ Орлеановъ, лакеевъ Бонапарта, однимъ словомъ, всѣхъ монархистовъ, но еще болѣе опасайся всѣхъ прикидывающихся, притворныхъ республиканцевъ, не попадай въ ихъ сѣти, потому что это сѣти того же порядка, основаннаго на лжи и произволѣ. Не попадайся въ эти сѣти, потому что попасться въ нихъ означало бы для тебя снова добровольно заковать себя въ цѣпи политическаго и соціальнаго рабства, это значило бы еще разъ уничтожить своими руками работу 1789, 1830, 1848, 1870 гг. Вотъ въ сущности эссенція того, что говорилось радикальною прессою, говорилось при всякомъ. удобномъ случаѣ, вотъ что проповѣдывалось ею съ необыкновенною горячностью, съ большою живостью, остроуміемъ и нерѣдко истиннымъ талантомъ. У этихъ органовъ не было достаточно насмѣшки надъ "деревенскимъ" національнымъ собраніемъ, не хватало презрѣнія къ Тьеру, Фавру, Пикару, Трошю и остальнымъ людямъ той же категоріи. Они казнили своихъ враговъ, враговъ республики, своимъ словомъ, казнили нравственно, въ ожиданіи пока эти враги не казнятъ ихъ самихъ гильотиною, казнятъ физически. Осязательное доказательство тому, что именно это направленіе отвѣчало настроенію массы населенія, можно видѣть въ томъ неимовѣрномъ количествѣ многихъ газетъ, журнальчиковъ, ежедневныхъ, еженедѣльныхъ изданій, иллюстрацій, каррикатурныхъ листковъ, которые издавались въ Парижѣ и находили себѣ сбытъ по преимуществу въ рабочихъ кварталахъ.
   Многія изъ этихъ изданій по своему внѣшнему виду, по языку, по пріемамъ поражали своимъ анахронизмомъ. Этотъ видъ, языкъ, пріемы, они заимствовали изъ времени великой революціи, и какъ всякое подражаніе, такъ и это, было несравненно слабѣе и производило довольно непріятное впечатлѣніе. Не говоря о названіяхъ, заимствованныхъ изъ отдаленнаго времени, какъ-то "La Grande Motion du père Duchéne", "la Carmagnole", "la Bouche de fer", многіе изъ этихъ журналовъ, какъ, напр., "Père Duchêne" подражали въ самой манерѣ писанія, но это подражаніе ограничивалось, по преимуществу, частымъ употребленіемъ словъ, которымъ вовсе не мѣсто въ печати. Всѣ эти; журналы лѣтосчисленіе вели съ французской революціи и календаремъ ихъ былъ календарь революціи. Въ своихъ заголовкахъ: они не ставили, напр., 8-е февраля 1871, а печатали: 20 Pluviôse an 79, или 8-е марта, а непремѣнно 17 Ventôse an 79.
   Подобныя черты могутъ, до извѣстной степени, показаться ребяческими, но онѣ оправдываются тѣмъ, что внѣшнія отличія особенно поражаютъ народъ и какъ бы прямо говорятъ, прежде чѣмъ становится извѣстно содержаніе журнала, что такой-то журналъ принадлежитъ въ органамъ радикальнымъ.
   Радикальная пресса употребляла всѣ свои усилія, чтобы народъ не обманывался насчетъ намѣреній національнаго собранія и тѣхъ людей, которые стояли во главѣ правительства; она неустанно заботилась о томъ, чтобы не дать задремать народу и поддерживать его возбужденное состояніе.
   -- Только тогда, говорили они, когда народъ не станетъ дремать, только тогда, когда онъ безсмѣнно будетъ стоять на стражѣ республики, только тогда республика, быть можетъ, не будетъ задушена.
   -- Но излишнее возбужденіе можетъ тоже оказаться фатальнымъ!
   -- Неправда, говорили люди, принадлежавшіе въ этой прессѣ, бѣда Франціи заключалась всегда въ томъ, что послѣ моментальной вспышки народъ терялъ энергію, опускалъ руки, засыпалъ на время, а враги его пользовались этимъ сномъ, чтобы связать его по рукамъ и по ногамъ. Пускай же лучше, до тѣхъ поръ, пока республика не утвердится, пускай народъ будетъ въ возбужденномъ состояніи. Излишекъ возбужденія не вредитъ, между тѣмъ, какъ недостатокъ его чистое бѣдствіе для Франціи.
   И вотъ, чтобы держать этотъ народъ въ возбужденномъ состояніи, радикальная пресса не переставала кричать что есть силъ: народъ! будь на сторожѣ, тебя обманываютъ, ты окруженъ врагами!
   На подмогу слову являлись каррикатурные листки, которые давали народу живые образы его страданій, его бѣдствій, его враговъ. Если иныя каррикатуры и надписи къ нимъ были не изящны и не остроумны, за то другія не могли не поражать и не затрогивать самыхъ больныхъ мѣстъ глубокихъ ранъ. Во всѣхъ каррикатурахъ, во всѣхъ иллюстраціяхъ, что бросалось больше всего въ глаза, это самобичеваніе, насмѣшка надъ Франціею, надъ французами, насмѣшка такая злая, какой не придумалъ бы никакой нѣмецъ. Сегодня появлялся номеръ съ мастерскимъ рисункомъ, на которомъ изобразилась Вандомская колонна, и въ ней прикована Франція въ образѣ женщины, скрученной цѣпями, и внизу надпись:
   
   Ah! qu'on est fier d'être Franèais,
   Quand on regarde la colonne!
   
   Въ другой разъ, окрестности Парижа разоренныя, истребленныя, и по нимъ мчится конь съ двумя сѣдоками: одинъ изъ нихъ изображаетъ Вильгельма, другой смерть съ страшнымъ мечемъ истребленія въ рукахъ, и подъ этимъ стихи, гдѣ Франція изображается слабою, ничтожною, которую можно безнаказанъ грабить и разорять.
   Однимъ словомъ, во всемъ и вездѣ радикальная журналистика дышала ненавистью, ненавистью непримиримою къ двумъ врагамъ: внѣшнему, наполнившему Францію развалинами и грудою труповъ, и внутреннему, желающему покорить послѣднюю надежду на будущее, послѣднее достояніе измученнаго народа -- свободу. Пресса не создавала, конечно, этой ненависти, вся ея роль заключалась въ томъ, что она поддерживала эту ненавистъ, которою и безъ того воодушевлено было парижское населеніе и по преимуществу рабочіе классы.
   Поддерживать эту ненависть было не нужно, потому что и пруссаки и національное собраніе дѣлали все, чтобы не да ей уснуть. Пруссаки -- своимъ присутствіемъ и поведеніемъ вблизи Парилка, а національное собраніе и вышедшее изъ него правительство -- своими необдуманными и дикими мѣрами.
   Для того, чтобы понять, что должны были чувствовать парижане въ нѣмцамъ, нужно было видѣть ихъ въ Сенъ-Дени или Сенъ-Клу.
   Я отправился туда съ однимъ французомъ, человѣкомъ молодымъ, горячимъ, которому хорошо были извѣстны всѣ эти мѣста, вокругъ которыхъ приходилось драться нѣсколько разъ съ непріятелемъ.
   Мы усѣлись на имперіалъ одного изъ вагоновъ, чтобы лучше видѣть окрестности и тѣ форты, около которыхъ проходитъ желѣзная дорога. Говорить о томъ, что представляла собою дорога отъ gare St. Lazar до Сенъ-Клу, разсказывать вамъ о картинахъ всеобщаго разрушенія, о взорванныхъ мостахъ, о развалившихся домахъ, о запустѣлыхъ садахъ, когда-то богатыхъ деревьями, теперь вырубленныхъ, говорить обо всемъ этомъ, значило бы только повторять то, о чемъ мнѣ приходилось уже говорить. Не знаю, что должны были испытывать французы пр и видѣ этого отвратительнаго опустошенія, но я знаю, какъ больно было мнѣ, чужому, проѣзжать по всѣмъ тѣмъ хорошо знакомымъ мѣстамъ, гдѣ много разъ случалось проводить цѣлые дни въ пріятельскомъ кругу, по тѣмъ мѣстамъ, которыя такъ недавно были полны жизни и которыя теперь только своими нѣмыми развалинами говорили, что здѣсь когда-то жили люди. Какою кровавою эпопеею обогатилась бы исторія, если бы эти развалины могли передать все то, чему они были свидѣтелями.
   Всю дорогу до Сенъ-Клу, со всѣхъ сторонъ, только и слышались восклицанія:
   -- Regardez moi èa!
   -- Mais c'est incroyable!
   -- Oh! là, là!
   -- Ah! grand Dieu! И все въ этомъ родѣ. Что было злобы, бѣшенства, негодованія, отчаянія во всѣхъ подобныхъ восклицаніяхъ, я не съумѣю вамъ передать. Разговоръ не вязался, люди могли выражать свои чувства одними звуками, отдѣльными словами, проклятіями.
   -- Вотъ тамъ дрались! вотъ здѣсь дрались! говорили мнѣ,
   Sвзывая на различные пункты, въ направленіи Монтрету, Ампиньи и т. д.
   Издали показали мнѣ фортъ Issy, и въ бинокль были отчетливо видны сгорѣвшія казармы и полуразрушенныя укрѣпленія. Десятки разъ приходилось ѣздить по этой дорогѣ, но на все то, на что теперь смотрѣли съ такою жадностью, прежде не обращали никакого вниманія. Мнѣ казалось, что я въ первый разъ вижу это грозное укрѣпленіе, которое зовется Монъ-Валерьенъ, на которое всѣ смотрѣли теперь съ такимъ любопытствомъ.
   -- Il fallait un Trochu pour le rendre! вырвалось у какого-то блузника, когда мы проходили мимо Монъ-Валерьена.
   -- C'était son plan à lui! отвѣчалъ другой, и всѣ засмѣялись тѣмъ смѣхомъ, который такъ тяжело слышать.
   И какъ могли они смѣяться иначе, когда многіе изъ тѣхъ, которые ѣхали теперь вмѣстѣ съ нами, ѣхали отыскивать въ различныхъ деревняхъ свои жилища, свои дома, вмѣсто которыхъ тамъ многіе находили однѣ груды развалинъ, и лишь самые счастливые находили свои дома не разрушенными, а только опустошенными.
   -- Все, что вы ни видите, все это ничто по сравненію съ тѣмъ, что вы увидите здѣсь, сказалъ какой-то господинъ, когда мы останавливались передъ небольшой горой, это Сенъ-Клу.
   -- Ну ужъ лучше быть не можетъ, сказалъ кто-то.
   -- Vous allez voir!
   И въ салонъ дѣлѣ онъ не обманывалъ. То, что мы увидѣли, превосходило все видѣнное до сихъ поръ. Сенъ-Клу, цѣлый городъ, и городъ довольно большой, болѣе не существовалъ въ буквальномъ смыслѣ этого слова. Нужно было пройти по длинной улицѣ, чтобы приблизиться къ замку, развалины котораго "красовались" издали, но какъ пройти по этой улицѣ? Вся она была загромождена грудами камней, обвалившихся стѣнъ. Идти по этой улицѣ значило подвергаться нѣкоторой опасности, потому что нога постоянно проваливалась въ кучи мусора, камней, однимъ словомъ того, что осталось отъ двухъ стройныхъ рядовъ домовъ этой улицы. Каждую минуту падали обломки стѣнъ, такъ что всѣ спѣшили какъ можно скорѣе выбраться изъ этихъ развалинъ. Вмѣсто домовъ стояли теперь полуразвалившіяся стѣны, и не подумайте, что я преувеличиваю, когда я скажу вамъ, что на всей этой улицѣ не осталось не только ни одного цѣлаго дома, но ни одной хорошо сохранившейся стѣны. Я не стану говорить, что за вздохи, что за восклицанія раздавались на этихъ развалинахъ. Вы живо себѣ можете представить, что при подобной картинѣ должны были чувствовать французы.
   -- Но не весь же городъ превращенъ въ пепелище, съ какимъ-то отчаяніемъ спрашивали различные голоса.
   -- Весь, весь, они ничего не оставили, все сожгли.
   Мы шли дальше, и дальше все то же, вездѣ однѣ развалины, вездѣ однѣ груды камней. Если безмолвны были эти развалины, за то не безмолвны были тѣ люди которые какъ тѣни блуждали по пепелищу своихъ жилищъ, не зная теперь куда преклонить свою голову.
   -- У меня былъ свой домъ, свое хозяйство, съ плачемъ разсказывала одна женщина небольшой группѣ людей, собравшихся вокругъ нея, а теперь я должна спать на улицѣ и ходить собирать милостыню. Эти разбойники все жгли, они приходили съ факелами и поджигали одинъ домъ за другимъ, послѣ сраженія при Монтрету. И я не одна такъ, всѣ разорены; они грабили, жгли, разрушали, у нихъ не было никакой жалости ни въ женщинамъ, ни въ дѣтямъ; они были какъ дикіе, разсвирѣпѣвшіе звѣри, и я не могу до сихъ поръ забыть того смѣха, которымъ они разражались, когда поджигали наши дома. Имъ доставляло удовольствіе видѣть страшное пожарище; ахъ! это настоящіе разбойники. Богъ ихъ накажетъ! Такія преступленія не проходятъ даромъ! воскликнула она, и никто разумѣется не имѣлъ достаточно жестокости, чтобы разубѣждать ее въ этой вѣрѣ въ высшую справедливость.
   -- Скажите, спрашивалъ я у одного старожила Сенъ-Клу, что такое она разсказываетъ о томъ, что пруссаки поджигали дома; развѣ не французскія бомбы французскаго Монъ-Валерьена сожгли Сенъ-Клу?
   -- Многіе такъ думаютъ, отвѣчалъ онъ, но это ошибка, которыхъ такъ много теперь. Французскія бомбы сожгли только замокъ Сенъ-Клу, стоящій на возвышеніи, самый же городъ былъ сожженъ пруссаками. Вотъ, видите ли, разсказывалъ онъ, послѣ дѣла при Монтрету пруссаки вообразили себѣ, что наши одержали побѣду и приближаются къ Сенъ-Клу; тогда они объявили жителямъ, чтобы они выбирались изъ домовъ, и дали срока три часа времени. Мэръ просилъ дать хоть шесть часовъ, но нѣтъ, не дали. Какъ прошло три часа, они и стали поджигать дома, и всѣ сожгли, только, вотъ видите, церковь одну оставили, да еще два дома пощадили, а то какъ видите!
   Нѣмецкое благочестіе дѣйствительно пощадило церковь, изъ боязни разумѣется, что Провидѣніе перестанетъ оказывать помощь славному нѣмецкому воинству съ его славнымъ вождемъ. Бѣдное благочестіе! какъ зло надъ тобою смѣются твои вѣрные слуги! Выгнать женщинъ, дѣтей, сжечь ихъ дома, всюду разнести грабежъ, разрушеніе, смерть, все ничего,-- за спасеніе зданія церкви отпущены будутъ всѣ прегрѣшенія.
   Если съ чѣмъ-нибудь можно было сравнить Сенъ-Клу, то развѣ только съ Помпеей, съ тою только разницею, что отрытая Помпея сохранилась несравненно лучше, нежели сохранился Сенъ-Клу. Въ Помпеи вы видите цѣльныя стѣны, находите комнаты, въ Помпеи вы встрѣчаете ряды домовъ, между тѣмъ какъ въ Сенъ-Клу вы съ трудомъ можете представать себѣ, что тутъ были улицы, дома. Впечатлѣніе невыносимо тяжелое, и если можно было на минуту забыть все то горе, всѣ тѣ страданія, которыя связаны съ этими развалинами, то только тогда, когда вы смотрѣли на изумительно красивыя развалины гордо возвышавшагося замка. Видъ этихъ развалинъ поражалъ своею необыкновенною грандіозностью, и вы не могли бы не придти въ восхищеніе, еслибы, взобравшись по грудѣ камней въ первый этажъ экс-дворца, въ. остатки того, что такъ недавно представляло собою, должно быть, великолѣпную залу, вы взглянули на разстилавшійся предъ вами видъ Парижа. Болѣе роскошныхъ развалинъ мнѣ не приходилось видѣть и развалинами этими тѣмъ простительнѣе было любоваться, что онѣ не вызывали въ васъ нисколько сожалѣнія, никакихъ хорошихъ воспоминаній. Кромѣ зла, разврата и преступленій отсюда ничего не выходило, ничто дорогое въ жизни народа не било связано съ этимъ замкомъ, жалѣть его слѣдовательно было нечего, а напротивъ, погибъ замокъ -- тѣмъ лучше, нѣсколькими дурными, воспоминаніями меньше, и только! Авось новаго замка, для какого-нибудь новаго Наполеона, народъ догадается не построить. Пробродивъ нѣсколько времени по развалинамъ замка, по парку, въ которомъ вы на каждомъ шагу встрѣчали поломанная деревья, статуи, съ отколотыми носами, руками, ногами и т. д., осколки бомбъ, зеркалъ, мрамора, золоченаго дерева какой-нибудь мебели, мы отправились назадъ, желая поскорѣй возвратиться въ Парижъ. Поѣздъ не шелъ, нужно было ждать и мы по-неволѣ снова стали странствовать по грудамъ камней. Мнѣ кажется, что эти развалины на-половину не производили бы такого тяжелаго впечатлѣнія, еслибы теперь, тутъ же съ французами, не разгуливали нѣмецкіе солдаты, всегда попарно, грубо разглядывая публику, дѣлая грубыя замѣчанія и испуская изъ себя наглый хохотъ, который такъ не вязался съ общею картиною. Быть можетъ всѣ побѣдители таковы, быть можетъ побѣда одуряетъ, деморализируетъ и лишаетъ человѣчности, но въ такомъ случаѣ всѣ побѣдители, кто бы ни были они, заслуживаютъ, чтобы къ нимъ относились съ ненавистью, съ презрѣніемъ.
   Мой спутникъ и я, мы стояли въ небольшой группѣ и слушали разсказъ одного старика, который не щадилъ выраженій, чтобы передать то, что онъ чувствовалъ къ нѣмцамъ, онъ, который въ шестьдесятъ пять лѣтъ былъ выброшенъ на улицу, потерявъ двухъ своихъ сыновей. Въ нашей группѣ подошли нѣсколько человѣкъ нѣмецкихъ солдатъ; одинъ изъ нихъ, любуясь разрушеніемъ, громко расхохотался и сказалъ съ своею солдатскою удалью:
   -- Не попроси вы мира, мы бы вамъ всѣ ваши города искрошили!
   -- Что онъ говоритъ, спросилъ мой спутникъ, не понимая по-нѣмецки.
   Я имѣлъ неосторожность перевести. Лицо его вдругъ передернуло, губы задрожали и онъ быстро отошелъ въ сторону отъ группы. Я послѣдовалъ за нимъ. Онъ остановился у какого-то забора, тупо смотря вдаль, на Парижъ; онъ былъ блѣденъ какъ смерть и слезы градомъ падали у него изъ глазъ.
   -- Говорите, что хотите, сказалъ онъ мнѣ черезъ двѣ-три минуты, что это малодушіе, да, но я не въ силахъ просто сдержать себя. Я чувствую такую страшную злобу, такую бѣшеную ненависть, что, клянусь вамъ, и это не фраза, я завидую тѣмъ, кто были убиты. Что мы такое, и что у насъ въ будущемъ? Теперь мы разбиты, на каждомъ шагу мы должны испытывать оскорбленія, Франція на-половину разорена, разграблена, сотни тысячъ погибли въ бою, въ болѣзняхъ и голодѣ, и хотя бы все это научило насъ цѣнить свободу, хотя бы все это научило насъ презирать подлыхъ людей, которые захватываютъ власть, чтобы эксплуатировать этотъ несчастный и глупый народъ. О нѣтъ, ничего этого нѣтъ. Я уже вижу ту минуту, когда наша жалкая республика превратится въ еще болѣе жалкую монархію, и вся эта презрѣнная стая людей, которые стоятъ теперь во главѣ Франціи, подготовитъ реставрацію какого-нибудь Бонапарта или Орлеана. Клянусь вамъ, что есть минуты, когда я серьезно думаю, что правы тѣ, которые говорятъ, что Франція отжила свое время, что она умираетъ, que nous sommes un peuple pourri, un peuple de la décadence, воскликнулъ онъ голосомъ, въ которомъ слышалось истинное отчаяніе.
   Я молчалъ и ни слова не отвѣчалъ, слишкомъ хорошо поющая то чувство, которое заставляло его говорить такъ, слитномъ глубоко уважая ту патріотическую печаль, которая такъ неудержимо вырывалась наружу.
   -- Развѣ не ужасно видѣть всѣ эти развалины, развѣ не страшно видѣть этихъ несчастныхъ, которые все потеряли и къ ихъ горю не потеряли одного, это -- ихъ жизнь, которая будетъ имъ только въ тягость. Развѣ можно безъ бѣшенства слышать, какъ эти люди смѣются. О! я увѣряю васъ, я ихъ глубоко ненавижу, я радъ былъ бы причинить имъ всевозможное зло, но, клянусь вамъ, что если мы когда-нибудь будемъ побѣдителями, мы не въ состояніи будемъ дѣлать въ Германіи все то, всѣ тѣ звѣрства, которыя они дѣлали во Франціи; да еслибъ и могли, то я бы не хотѣлъ, чтобы мы дѣйствовали, какъ они, потому что это противно человѣческой натурѣ, это возмущаетъ, это заставляетъ отчаиваться въ возможности другого порядка на землѣ. Только теперь, продолжалъ онъ нѣсколько спокойнѣе, я чувствую, что родина, патріотизмъ, это не пустыя слова, если они вызываютъ у меня слезы, у меня, который воображалъ себя космополитомъ. Никогда я не думалъ, что я, членъ интернаціонала, могу такъ сильно любить мою страну и такъ сильно ненавидѣть другую.
   Тотъ, который говорилъ такимъ образомъ, не долго долженъ былъ завидовать тѣмъ, которые погибли во время войны. Два мѣсяца спустя онъ погибъ то же въ бою, но погибъ не отъ нѣмецкой пули, а отъ своей, отъ французской. Захваченный съ оружіемъ въ рукахъ на одной изъ баррикадъ, онъ былъ разстрѣлянъ въ тѣ дни, когда версальскія войска, воодушевляемые Тьеромъ, поражали міръ своею жестокостью, своимъ звѣрствомъ, которое не знало себѣ равного. Это былъ юноша двадцати шести лѣтъ, пылкій, страстный, горячо любившій свою родину и незнавшій другихъ, болѣе мучительныхъ страданій, чѣмъ страданія этой родины. Преслѣдуемый второю имперіею, какъ одинъ изъ главныхъ членовъ французской секціи интернаціонала, онъ, послѣ ея паденія, выказалъ большую энергію во время осады и на выборахъ въ національное собраніе получилъ болѣе шестидесяти тысячъ голосовъ. Неизбранный въ депутаты, онъ два мѣсяца спустя, когда Парижъ, защищая свои вольности и вмѣстѣ съ ними существованіе самой республики, возсталъ противъ "деревенскаго" національнаго собранія, онъ былъ избранъ въ члены коммуны.
   Мы дождались наконецъ поѣзда и отправились въ Парижъ. На обратномъ пути только и было разговора, что о Сенъ-Клу, всѣ передавали. свои впечатлѣнія и всѣ они были совершенно тождественны.
   -- А! говорилъ одинъ, еслибы движеніе 31-го октября удалось, если бы мы сбросили Трошю и учредили коммуну, тогда быть можетъ мы не смотрѣли бы на такое печальное зрѣлище.
   Нужно сказать, что мнѣ приходилось говорить весьма много о парижскомъ движеніи 31-го октября, когда парижане, выведенные изъ терпѣнія неудачами и медлительностью Трошю и всѣхъ остальныхъ членовъ правительства народной обороны, требовали ихъ удаленія и замѣны новымъ правительствомъ посредствомъ коммунальныхъ выборовъ. Конечно, мнѣ приходилось слышать мнѣнія такихъ людей, которые не находили достаточно рѣзкихъ выраженій, чтобы клеймить это движеніе, но за то я слышалъ мнѣнія и многихъ другихъ лицъ, которыхъ невозможно было заподозрить въ особенномъ пристрастіи въ чдсто, народному, избранному правительству, и которые все-таки говорили, что они вполнѣ убѣждены, что имѣй успѣхъ октябрьское движеніе, событія могли получить вовсе иной оборотъ.
   -- Я небольшой поклонникъ такъ-называемыхъ народныхъ правительствъ, что по моему означаетъ отсутствіе правительства и только страшный хаосъ и безпорядокъ, говорилъ мнѣ одинъ легитимистскій полковникъ, служившій въ парижской garde mobile; но я долженъ сказать, что какъ я ни не люблю тѣхъ людей, которые захватили бы власть въ свои руки, но я думаю, что эти люди не довели бы до подобной развязки. У нихъ было бы больше смѣлости, отваги, а именно этого и не хватало правительству народной обороны. А въ такія минуты, какія переживали мы, если что-нибудь можетъ спасти, то только отвага, энергія.
   Другія окрестности Парижа, по сравненію съ Сенъ-Клу, находились въ цвѣтущемъ состояніи, но со стороны нравственной присутствіе пруссаковъ во всѣхъ этихъ окрестностяхъ дѣйствовало на парижанъ необыкновенно тяжело и съ каждымъ днемъ увеличивало ихъ ненависть. Въ Сенъ-Дени, то же значительно пострадавшемъ, было большое число нѣмецкихъ войскъ, которыя расположились здѣсь какъ дома. Жители были прогнаны изъ къ домовъ, въ этихъ домахъ размѣщены были непріятельскіе солдаты и на двери каждаго дома вы могли видѣть надпись: здѣсь стоитъ столько-то человѣкъ, такой-то роты, такого-то полка. Они распоряжались разумѣется совершенно произвольно къ лошадьми, коровами, экипажами, всѣмъ, что попадалось; а громкими криками, пѣснями и, смѣхомъ, они катались по городу, держа жителей въ какомъ-то оцѣпенѣніи, страхѣ. Эти собирались кучками и съ невыразимою ненавистью смотрѣли на своихъ побѣдителей.
   Если такое близкое присутствіе пруссаковъ питало ненависть парижанъ и постоянно усиливало ихъ раздраженіе и злобу, то, съ своей стороны, французское правительство, національное собраніе не только ничего не предпринимало какого, чтобы нѣсколько успокоить измученный и осадой и неожиданной капитуляціей и унизительнымъ миромъ городъ, но употребляло всѣ усилія, изобрѣтало всевозможныя мѣры, чтобы довести это раздраженіе, эту злобу до ихъ апогея. Едва ли ошибаются тѣ, которые утверждаютъ, что разсчетъ правительства былъ тотъ, чтобы вызвать революцію, задушить Парижъ и затѣмъ спокойно водворить какой угодно порядокъ. Революція была вызвана, но достигнута ли была предполагаемая цѣль, это вопросъ, который разрѣшитъ только время.
   Чѣмъ же раздражало правительство безъ того раздраженный и озлобленный Парижъ? Все, что только возможно придумать, все было придумано и пущено въ ходъ, чтобы довести населеніе и преимущественно настрадавшееся рабочее населеніе до того отчаянія, которое заставляетъ хвататься за оружіе, не разбирая времени, шансовъ на успѣхъ, не останавливаясь передъ величайшими бѣдствіями. Отчаяніе не разсуждаетъ. То, что происходило въ Бордо, реакціонное національное собраніе, его отвратительныя первыя засѣданія, поспѣшность и какой-то особенный цинизмъ при соглашеніи на всѣ мирныя условія, громко заявленная вражда къ Парижу и ненависть въ его населенію -- вотъ, что вмѣстѣ съ капитуляціей, о которой населеніе узнало внезапно, вотъ что прежде всего породило ту пропасть между правительствомъ и Парижемъ, которую всѣ послѣдующія бѣдствія перваго дѣлали все глубже и глубже. Назначеніе бонапартистскаго генерала Винуа, запятнаннаго кровью декабрьскихъ убійствъ, въ качествѣ генералъ-губернатора Парижа, назначеніе другого бонапартистскаго слуги на мѣсто префекта не могло, очевидно, не возбудить всеобщаго негодованія. Въ то время назначеніе бонапартистскихъ героевъ было еще новостью, въ которой Тьеръ пріучилъ впрочемъ очень скоро. Другое назначеніе непопулярнаго клерикальнаго генерала въ начальники національной гвардіи обнаружило еще съ большею ясностью враждебныя намѣренія правительства по отношенію. къ Парижу. Каждый день наносилъ Парижу новые удары, вызывая новыя волненія. Старый порядокъ возвращается, и чтобъ никто въ этомъ не могъ сомнѣваться, генералы, по приказанію, разумѣется, Тьера, принимали, одну за другою, самыя нелѣпыя мѣры. Запрещеніе шести журналовъ, самыхъ популярныхъ журналовъ, которые по преимуществу читались въ рабочихъ кварталахъ, запрещеніе безсмысленное, нелѣпое, всегда вызывающее только еще болѣе сочувствія въ тѣмъ идеямъ, которыя преслѣдуются; затѣмъ требованіе, выраженное въ самой надменной формѣ, о немедленномъ возвращеніи оружія, прямо указывавшее на то, что правительство опасалось Парижа, не довѣряло ему и желало лишить его всякой силы, вызывало у многихъ, у большинства самыя печальныя размышленія.
   -- Такъ продолжаться не можетъ! говорили одни.
   -- Все это кончится дурно! приходилось слышать на каждомъ шагу.
   -- Они доведутъ населеніе до отчаянія и тогда... въ этомъ "тогда" сказывалось грустное предчувствіе всего того, что такъ скоро случилось на самомъ дѣлѣ.
   Если сознаніе, что "такъ продолжаться не можетъ" было почти всеобщимъ, если всѣ хорошо понимали, что національная внутренняя политика правительства старыхъ интригановъ вызоветъ, въ концѣ концовъ, отказъ со стороны населенія, которое освободилось отъ Бонапарта вовсе не для того, чтобы подпасть подъ ферулу закоснѣлыхъ представителей буржуазіи, если, однимъ словомъ, всѣ почти носили въ себѣ тяжелое сознаніе, грустное предчувствіе новой будущей гражданской войны, то никто, не исключая и тѣхъ, которые нѣсколько дней спустя очутились во главѣ возстанія, не могли думать и не ожидали, чтобы эта гражданская война вспыхнула такъ быстро.
   Мнѣ приходилось нѣсколько разъ встрѣчаться въ Парижѣ съ нѣкоторыми изъ лицъ, игравшими видную роль во время парижской коммуны. Café de Madrid былъ точно сборнымъ пунктомъ, гдѣ почти каждый день, около трехъ часовъ дня и затѣмъ поздно вечеромъ, сходились тѣ люди, которые сдѣлались такъ скоро извѣстными всей Европѣ. Мнѣ случалось сталкиваться съ Паскалемъ Груссе, Варленомъ, Малономъ, Жоанаромъ и нѣкоторыми другими будущими членами парижской коммуны.
   Эти нѣсколько человѣкъ, имена которыхъ я между прочимъ назвалъ, пользовались большимъ вліяніемъ среди рабочихъ классовъ и потому, казалось, они должны были знать, еслибы только кто-нибудь зналъ о томъ, что новая революція должна была вспыхнуть такъ скоро; но они, хотя и предугадывали неизбѣжность гражданской войны, тѣмъ не менѣе вовсе не подозрѣвали такой ея близости. Еще менѣе, конечно, подозрѣвали они, что такъ скоро сдѣлаются они выдающимися дѣйствующими лицами въ той трагедіи, которая носитъ имя парижской коммуны. Я говорю трагедіи, потому что болѣе трагическаго конца по-истинѣ трудно было себѣ представить. Болѣе другихъ заинтересовали меня среди этихъ лицъ два человѣка: Паскаль Груссе и Варленъ. Первому изъ нихъ было лѣтъ, двадцать шесть, второму лѣтъ тридцать.
   Варленъ былъ однимъ изъ самыхъ дѣятельныхъ членовъ интернаціонала, едва ли даже не основателемъ французскаго отдѣленія интернаціонала. Начинаясь 1866-го года, онъ подвергался постояннымъ преслѣдованіямъ, замѣшанъ былъ во всѣхъ процессахъ, которые имперія возбуждала противъ интернаціонала, но всѣ приговоры, всѣ заключенія вели къ тому только, что онъ становился болѣе горячимъ и ревностнымъ членомъ интернаціонала Красивый, съ большою черною бородою и густыми черными волосами, въ которыхъ проглядывала сѣдина, съ блестящими черными глазами, онъ производилъ своею фигурою довольно сильное впечатлѣніе. Все, что онъ говорилъ, было рѣзко, сжато, строго обдумано. Онъ рѣшилъ въ своемъ умѣ, что республика не должна быть уступлена безъ боя, что нужно рѣшиться на всѣ крайности скорѣе, чѣмъ позволить обезоружить себя, и никакія разсужденія не могли бы заставить измѣнить его взглядъ. Я живо помню, какъ въ тотъ день, когда послѣ назначенія Ореля де-Паладина начальникомъ національной гвардіи и его угрозы, что онъ будетъ дѣйствовать строго, появился манифестъ за подписью вновь создавшагося центральнаго комитета національной гвардіи, какъ въ этотъ день Варденъ, который былъ однимъ изъ подписавшихся на манифестѣ, съ рѣзкостью говорилъ:
   -- Будетъ, что будетъ, а обезоружить безъ боя мы себя не позволимъ!
   На всѣ возраженія, которыя ему представляли, онъ отвѣчалъ однимъ словомъ:
   -- Tant pis!
   -- Но вѣдь подумайте, населеніе раздражено, то, что вы дѣлаете, можетъ усилить его и вызвать гражданскую войну.
   -- Tant pis!
   -- А если пруссаки, которые стоятъ у нашихъ воротъ, направятъ на насъ наши же пушки.
   -- Tant pis!
   -- Они вмѣшаются въ наши внутреннія дѣла и тогда мы не выживемъ ихъ!
   -- Tant pis! неизмѣнно отвѣчалъ Варленъ, и кромѣ этого tant pis, которое очевидно было ему не легко произносить, отъ него нельзя было добиться другого слова.
   Въ этомъ словѣ, въ этомъ лаконическомъ отвѣтѣ выражался весь человѣкъ. Рѣшимость, энергія и извѣстная доля самоувѣренности, столь необходимой для человѣка желающаго дѣйствовать, бросались въ глаза.
   -- Мы попали въ сильный политическій круговоротъ, но дѣлать нечего. Не мы вызывали и вызываемъ на бой, намъ бросаютъ перчатку и намъ ничего болѣе не остается какъ поднять ее. Мы поднимаемъ, но тѣмъ хуже для тѣхъ, кто ее бросаетъ. Бой завязался, быть можетъ скоро онъ приметъ болѣе суровый, страшный характеръ; но я вамъ говорю только одно, прибавилъ онъ, что чѣмъ бы ни кончилось первое открытое сраженіе, борьба будетъ продолжаться до тѣхъ поръ, пока мы не останемся побѣдителями. Наши враги будутъ нашими лучшими союзниками, они доставятъ торжество интернаціоналу.
   Все это говорилось тѣмъ рѣзкимъ, рѣшительнымъ, увѣреннымъ въ своихъ силахъ и въ справедливости своего дѣла голосомъ, которымъ онъ произносилъ свое "tant pis"!
   -- Варленъ погибъ среди того страшнаго боя, о которомъ онъ говорилъ съ такою увѣренностью, онъ не пережилъ того движенія, на которое возлагалъ свои розовыя надежды. Въ тѣ дни, въ тѣ кровавые майскіе дни бѣлаго террора, когда правительство Тьера упивалось кровью своихъ несчастныхъ жертвъ и когда деревенское національное собраніе превратилось въ сборище палачей, Варленъ былъ разстрѣлянъ въ одной маленькой улицѣ, разстрѣлянъ безъ суда, какъ разстрѣливали тысячи людей, безъ разбора, не обращая вниманія, были ли то женщины, мужчины, взрослые или дѣти.
   По свидѣтельству самыхъ отчаянныхъ враговъ коммуны, Варленъ встрѣтилъ смерть съ необыкновенною твердостью, мужествомъ, что называется "не моргнувъ глазомъ", и по всей вѣроятности въ ту минуту, когда выстрѣлы были направлены противъ него, онъ бормоталъ: tant pis!
   Другой человѣкъ, имя котораго такъ скоро пріобрѣло извѣстность и съ которымъ мнѣ одинаково приходилось встрѣчаться нѣсколько разъ, былъ Паскаль Груссе, приговоренный въ настоящее время къ ссылкѣ куда-нибудь въ колоніи, съ заточеніемъ въ крѣпость. Этотъ человѣкъ принадлежалъ вовсе къ иному типу. Тонкое, умное лицо, изящныя манеры, вся фигура изящная въ высшей степени производила съ перваго раза самое пріятное впечатлѣніе и какъ нельзя болѣе располагала въ свою пользу. Когда извѣстная партія побѣждена, то нѣтъ оскорбленій, нѣтъ насмѣшекъ, которыя не были бы брошены ей въ лицо, и въ этомъ случаѣ враги не разборчивы. Одного обвиняютъ въ томъ, что онъ ходитъ въ лохмотьяхъ, другого въ то же самое время въ томъ, что онъ одѣтъ прилично; одному ставятъ въ преступленіе, что онъ живетъ въ конурѣ, другому, зачѣмъ онъ живетъ въ чистой большой комнатѣ; одинъ говоритъ дурно -- надъ нимъ смѣются, другой говоритъ хорошо, его называютъ фразеромъ; одинъ живетъ съ любовницей, его называютъ развратникомъ, другой женатъ -- ему даютъ имя іезуита. Однимъ словомъ, когда человѣкъ побѣжденъ, въ какую сторону онъ ни обернется, его все бьютъ и оскорбляютъ. Что служитъ главнымъ обвиненіемъ противъ Груссе въ любомъ пасквилѣ, въ любой грязной брошюрѣ или книжонкѣ -- непремѣнно встрѣтите вы одно: Паскаль Груссе красивъ и одѣвается элегантно, слѣдовательно это ничтожный фатъ!
   Вотъ ужъ когда нужно сказать, что у всякаго человѣка есть своя логика! Груссе, это по преимуществу человѣкъ отдавшійся политической дѣятельности, и если не чуждый соціальнаго вопроса, то все-таки не принимающій его слишкомъ близко въ сердцу. Въ то время, когда мнѣ приходилось встрѣчать его, онъ весь былъ поглощенъ политическимъ вопросомъ, борьбою республики настоящей съ тою фальшивою республикою, которая всегда готова сбросить съ себя свою маску и показать свой монархическій нарядъ. Груссе вовсе не фанатикъ, онъ видитъ различныя стороны вопроса, и когда онъ говорилъ о политическомъ положеніи Франціи, онъ всегда поражалъ меня ясностью своихъ взглядовъ. Онъ, точно также какъ и другіе, прочувствовалъ неизбѣжность гражданской войны, но онъ всѣми своими силами желалъ, чтобы она не вспыхнула въ то время, когда нѣмецкая армія была вблизи. Онъ не говорилъ, подобно Варлену: tant pis! когда ему представляли соображеніе, что республиканская партія будетъ поражена, если гражданская война вспыхнетъ немедленно.
   -- Я боюсь, говорилъ онъ при мнѣ, я боюсь одного, что мы не въ силахъ будемъ сдержать возстаніе, что правительство достигнетъ своей цѣли и вызоветъ его своими наглыми мѣрами!
   -- Чего же вы боитесь?
   -- Я боюсь потому, что я твердо убѣжденъ, что мы будемъ побѣждены теперь, между тѣмъ, еслибы гражданская война не вспыхнула прежде окончательнаго удаленія пруссаковъ, то я думаю, что исходъ тогда будетъ самый счастливый, и мы выйдемъ побѣдителями. Теперь Франція не явится на подмогу Парижу. Дѣло Парижа постараются разъединить отъ дѣла Франціи словами: развѣ истинные патріоты могутъ начинать гражданскую войну подъ непріятельскимъ выстрѣломъ! Провинціи, изъ-за боязни вмѣшательства иностранцевъ въ наши внутреннія дѣла, оставятъ Парижъ безъ помощи, и хотя онъ будетъ возбуждать въ себѣ сочувствіе всей страны, тѣмъ не менѣе сочувствіе это будетъ чисто платоническое. А между тѣмъ революція въ Парижѣ только тогда и будетъ прочна, когда она будетъ поддержана цѣлою Франціею.
   Я привожу этотъ отрывокъ изъ разговора, чтобы показать, что люди, стоявшіе во главѣ возстанія, сами хорошо понимали, какъ мало имѣютъ они шансовъ на успѣхъ. Зачѣмъ же они принимали участіе, можете задать вы вопросъ. Этотъ самый вопросъ, только тогда конечно въ иной формѣ, задалъ и я Паскалю Груссе.
   -- А если, тѣмъ не менѣе, гражданская война вспыхнетъ, что станете дѣлать вы?
   -- Развѣ объ этомъ можетъ быть какой-нибудь вопросъ, отвѣчалъ онъ спокойно; конечно я стану въ ряды возставшихъ, съ печалью, съ отчаяніемъ, но все-таки буду драться. Разсужденія, споры, стараніе удержать отъ междоусобной войны -- все это хорошо въ то время, когда она не разыгралась, потомъ же всякія разсужденія не имѣютъ смысла. Наша партія, хотя и не слаба, но все-таки не настолько сильна, чтобы допускать еще въ ней расколъ, и если дѣло ужъ завязывается, то каждый обязанъ собою жертвовать, чтобы оно не теряло хоть той силы, которую можетъ имѣть. Беречь себя въ такія минуты недостойно, это значитъ или слишкомъ много думать о себѣ, или не имѣть любви и преданности къ дѣлу. Когда труба прозвучитъ, раздастся выстрѣлъ, разсуждать тогда поздно, да и какой искренній и честный человѣкъ не бросится для защиты и спасенія своихъ единомышленниковъ, забывая о томъ, что шансовъ на побѣду мало. Притомъ; добавилъ онъ, часто пораженія стоятъ побѣдъ, и неуспѣхъ сегодня служить лучшею гарантіею завтрашняго успѣха.
   Груссе сдержалъ свое слово; лишь только вспыхнула гражданская война, онъ отдался ей цѣликомъ, съ тяжелымъ внутреннимъ сознаніемъ -- невозможности побѣды. Онъ не берегъ себя и конечно не станетъ раскаяваться и теперь, отправляясь въ Каледонію или Кайенну, въ томъ, что отдался дѣлу свободы, предчувствуя, сознавая неизбѣжность пораженія. Онъ можетъ впрочемъ утѣшать себя своими же словами, напоминая себѣ, что пораженіе часто стоитъ побѣды. Впрочемъ, быть отправленнымъ въ Кайенну или Каледонію не значитъ еще исчезнуть съ лица земли. Какъ многіе изъ тѣхъ, которые были отправлены туда имперіею, возвратились оттуда, чтобы бороться противъ нея съ новыми силами.
   Присутствуя постоянно при разговорахъ о возможности гражданской войны, будучи свидѣтелемъ явнаго броженія, раздраженія, самаго очевиднаго волненія, которое выражалось въ постоянныхъ сборищахъ на улицахъ, громкихъ разговорахъ о томъ, что "такъ продолжаться не можетъ", я задавалъ себѣ вопросъ: не подождать ли, покидать ли Парижъ въ такую минуту. Бить самому очевидцемъ революціи въ Парижѣ мнѣ, признаюсь, представлялось крайне заманчивымъ! Какъ совершаются крупныя народныя движенія, какъ, хотя минутно, торжествуетъ революція, какъ выражается восторгъ, какъ ведется борьба -- все это не могло не интересовать въ высшей степени. Между тѣмъ, дни проходили, рѣшительнаго, опредѣленнаго не было ничего, натянутое положеніе могло продолжаться безконечно.
   -- Скажите, спрашивалъ я Груссе и нѣкоторыхъ другихъ, можно ли мнѣ уѣзжать спокойно?
   -- Въ какомъ смыслѣ?
   -- Да въ томъ, что еслибы вы серьезно ожидали движенія на этихъ дняхъ, то я бы остался; мнѣ хотѣлось бы увидѣть въ дѣйствительности, на яву то, что мнѣ всегда представлялось такимъ колоссальнымъ На страницахъ исторіи, точно во снѣ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, если вы не можете располагать нѣсколькими недѣлями или мѣсяцами, то уѣзжайте спокойно: на-дняхъ, мы вамъ ручаемся, что ничего не будетъ. Вы будете. если хотите, имѣть еще время пріѣхать. Я васъ извѣщу но телеграфу, прибавлялось въ видѣ шутки, когда здѣсь закипитъ.
   Я убѣдился теперь, что когда дѣло идетъ о народномъ движеніи, то никто не можетъ ручаться когда и гдѣ оно начнется, когда и гдѣ оно кончится.
   Повѣривъ тѣмъ, которые, мнѣ казалось, должны были хорошо звать расположеніе массъ, я рѣшился уѣхать.
   Поѣзды ходили неправильно. Билетовъ въ Ліонъ не давали, по прямой линіи черезъ Дижонъ ѣхать было нельзя, такъ какъ пруссаки занимали эту мѣстность и не пропускали французскіе поѣзды. Нужно было, чтобы попасть въ Ліонъ, дѣлать значительный кругъ, но разбирать было нечего. Выбора не предстояло. Два-три человѣка провожали меня на станцію желѣзной дороги. Народу, преимущественно воинства всякаго наименованія, цѣлая тьма; одинъ спрашиваетъ билетъ, другой представляетъ пропускной листъ; безпорядокъ, хаосъ неописанный. Одному можно было обезумѣть отъ всей этой суеты. Наконецъ, выдали мнѣ билетъ и съ трудомъ, кое-какъ пріютился я въ биткомъ набитомъ вагонѣ.
   -- Смотрите же, говорилъ я, вы отвѣчаете мнѣ, вы даете слово, что скоро ничего не случится у васъ!
   -- Можете быть совсѣмъ спокойны, отвѣчалъ Груссе, я будущее лѣто пріѣзжаю къ вамъ, говорилъ онъ. Много путешествуя по Европѣ, ему дѣйствительно хотѣлось побывать и въ Россіи, и онъ собирался посмотрѣть на Петербургъ, Москву, Нижній и Кіевъ.
   -- Напишите мнѣ изъ Вѣны! говорилъ другой юноша.
   -- Et si vous êtes tué! сказалъ я какъ-то глупо серьезно.
   -- Bah! Espérons que cela n'arrivera pas!
   Тотъ, который собирался въ Петербургъ, отправился въ дальнюю ссылку, тотъ же, который шутя выказалъ увѣренность, что не умретъ такъ скоро, черезъ два мѣсяца послѣ моего отъѣзда нашелъ смерть на баррикадѣ.
   Съ тяжелымъ чувствомъ покидалъ я Парижъ. Тяжело опускалась надъ нимъ страшная гражданская война.
   Опять нѣмецкіе солдаты, опять затянутые въ корсеты прусскіе офицеры, опять погорѣлыя станціи, разрушенныя зданія, опустошенные дома, съ вырванными рамами, безъ дверей, опять порванныя телеграфныя проволоки и срубленныя деревья, опять та же картина -- картина полнаго, чудовищнаго разоренія. Медленно двигались мы впередъ. Оставили за собою Melun, Fontainebleau, далѣе Nemours и грустно смотрѣли на насъ знакомыя мѣста, свирѣпыя тучи висѣли надъ ними.
   -- Ну, хотѣлось сказать, скорѣй, скорѣй, торопитесь выбраться изъ этихъ прокаженныхъ мѣстностей, дайте вздохнуть повольнѣй, дайте забыть и забыться, а то черезъ-чуръ тяжело!
   Но поѣздъ, какъ нарочно, тащился еле-еле двигаясь, точно желая, чтобы это зрѣлище нашествія глубоко врѣзалось въ память французовъ.
   Разговоры въ вагонѣ были какъ-то въ особенной гармоніи съ тѣмъ, что разстилалось передъ нашими глазами, и все это вмѣстѣ нагоняло на васъ немилосердную тоску.
   Французы подводили итогъ своимъ потерямъ и отъ этого итога становилось просто страшно. Пять милльярдовъ заплатить и уступить двѣ лучшія провинціи, которыя доставляли самый большой доходъ Франціи. Но все ли это? О нѣтъ, это только одна часть тѣхъ потерь, которыя понесла страна. Сколько мостовъ, взорванныхъ туннелей, уничтоженныхъ дорогъ поневолѣ придется возстановить. Затѣмъ нужно новое вооруженіе, строить новыя крѣпости, укрѣплять старыя, разрушенныя. Прибавьте къ этому тѣ четыре милльярда, которые стоила война самой Франціи, прибавьте еще то, что торговля была остановлена почти впродолженіи года и сколько времени не поправится. Соберите все это вмѣстѣ, и вы увидите, какой страшный вредъ причиненъ Франціи новымъ нашествіемъ.
   Въ то время, когда одинъ изъ французовъ, съ какимъ-то страннымъ акцентомъ, подводилъ эти итоги, другіе видимо смутились, ничего не отвѣчали, пока наконецъ одинъ изъ нихъ не выдержалъ и не сказалъ:
   -- Assez, monsieur, assez! nous savons très bien que nous sommes ruinés. Подозрительность была такъ велика, что французамъ показалось, что господинъ, который такъ спокойно перечисляетъ все то, что потеряла Франція, не можетъ быть никѣмъ инымъ, какъ скрывающимся нѣмцемъ.
   -- Avez vous remarqué, обратился во мнѣ шепотомъ мой сосѣдъ, съ какимъ злорадствомъ онъ говорилъ о нашемъ бѣдственномъ положеніи.
   Я сознался, что особеннаго злорадства я не замѣтилъ.
   Поздно ночью только вздохнули мы свободнѣе -- мы выбрались изъ владѣній нѣмецкихъ побѣдителей. Поѣздъ шелъ затѣмъ безпрепятственно и къ вечеру мы достигли Ліона, употребивъ такимъ образомъ на переѣздъ изъ Парижа до Ліона вмѣсто двѣнадцати часовъ цѣлыхъ тридцать.
   Правительство такъ позаботилось раздуть нѣкоторое волненіе или вѣрнѣе раздраженіе, господствовавшее въ Парижѣ, благодаря его же собственнымъ мѣрамъ, что по пріѣздѣ въ Ліонъ, съ кѣмъ ни приходилось заговаривать, каждый непремѣнно спрашивалъ:
   -- Ну скажите пожалуйста, что въ Парижѣ?
   -- Въ Парижѣ ничего!
   -- Какъ ничего!
   -- Да такъ, ничего!
   -- Помилуйте, говорятъ что тамъ революція! Да вы-то изъ Парижа?
   -- Изъ Парижа.
   -- C'est étonnant!
   Никто просто не хотѣлъ вѣрить, что въ Парижѣ еще не дерутся, всѣ прислушивались не долетитъ ли до нихъ пушечный громъ.... ну и дослушались!
   Ліонъ поразилъ меня въ этотъ разъ своею непроходимою скукою! На улицахъ пусто; войдешь въ café, тамъ не стоитъ обычный гулъ, ласкающій привычное къ нему ухо, народу мало, и всѣ такъ смиренно читаютъ свои газеты или тихо играютъ въ домино.
   Я отправился въ Croix Rousse, въ этотъ центръ рабочаго люда, и тамъ та же тишина, на улицахъ не раздается непрерывный стукъ станковъ, работъ нѣтъ, жизнь остановилась.
   -- Однако, спрашивалъ я, у васъ не особенно весело!
   -- Ah! monsieur, que voulez vous, c'est un triste temps!
   Ліонъ много потерпѣлъ. Вся почти молодежь ушла въ армію,
   въ волонтеры, въ лихіе отряды Гарибальди, и какъ многіе изъ нихъ не возвратились! Городъ былъ мраченъ, точно наброшенъ былъ на него черный крепъ.
   Я хотѣлъ изъ Ліона пробраться въ Бельфоръ, чтобы изъ Бельфора проѣхать въ Страсбургъ, но оказалось, что пруссаки никого не пропускали.
   -- Какъ же попасть мнѣ хоть въ Страсбургъ?
   -- Поѣзжайте черезъ Швейцарію, въ Женеву, Базель и оттуда уже проѣдете въ Страсбургъ.
   Нечего дѣлать, нужно было подчиниться и черезъ Швейцарію ѣхать изъ Франціи въ "нѣмецкій" Страсбургъ.
   Дорогу изъ Ліона въ Женеву и затѣмъ изъ Женевы въ Базель я провелъ въ чрезвычайно интересномъ обществѣ старика Dollfus'а, бывшаго мера Мюльгаузена, и одного юноши лѣтъ двадцати, который пробылъ въ Бельфорѣ все время осады. Разсказъ его объ осадѣ и о томъ, что вытерпѣлъ героически защищавшійся Бельфоръ, заставилъ меня еще болѣе сѣтовать на нѣмцевъ за то, что, благодаря имъ, я не могъ попасть въ этотъ чисто мученическій городъ. Разсказъ этого юноши быть можетъ потому еще былъ особенно драматиченъ, что онъ самъ представлялъ живой примѣръ тяжкихъ страданій.
   -- Осада, разсказывалъ онъ, началась 2-го ноября. Черезъ нѣсколько дней, въ самомъ началѣ, я былъ тяжело раненъ, такъ что, къ отчаянію моему, не могъ болѣе принимать участія въ оборонѣ. Пуля попала въ колѣно, и попала какъ-то не хорошо. Докторъ мнѣ тотчасъ объявилъ, что нужно отнять ногу, и что этимъ только онъ надѣется спасти мнѣ жизнь. Я понялъ, что дѣло плохо и просилъ его только отвѣтить мнѣ откровенно -- спасетъ ли это навѣрно меня или нѣтъ. Онъ откровенно, повоенному отвѣчалъ, что ручаться не можетъ. Я понялъ, что онъ хочетъ исполнить только свою послѣднюю обязанность, и не желая подвергать себя новымъ страданіямъ рѣшилъ, что ужъ все равно, жизнь не спасешь, и предпочелъ умереть безъ операціи. Я не далъ себѣ отрѣзать ноги, и хорошо сдѣлалъ, потому что, какъ видите, я сохранилъ ее, такъ или иначе. Въ госпиталь я не хотѣлъ идти, и меня оставили въ гостинницѣ, гдѣ днемъ и ночью за мною ухаживала прехорошенькая молодая дѣвушка. Она не отходила отъ моей кровати ни днемъ, ни ночью, et je vous avoue, произнесъ онъ улыбаясь, que cela m'а singulièrement soulagé!
   Я охотно повѣрилъ, глядя на его красивое лицо, что молодая дѣвушка не отходила отъ его кровати.
   -- Не думайте. однако, продолжалъ юноша, чтобы я былъ въ полной безопасности. Вовсе нѣтъ. Въ Бельфорѣ не было ни одного дома, который не получилъ бы по крайней мѣрѣ десять бомбъ, обыкновенно даже больше, множество было совершенно разрушенныхъ. Убивало на улицахъ, убивало въ домахъ днемъ, ночью, безостановочно. И были* престранные случаи. Вообразите, я зналъ, напр., одну дѣвушку, которая была убита, сидя въ первомъ этажѣ, въ то время, когда ея родители, которые были въ верхнемъ, не были тронуты и не подозрѣвали, что внизу, подъ ними, случилось такое несчастье. Я лежалъ въ Hôtel du Tonneau d'or, въ самомъ верхнемъ этажѣ. Но не долго. Скоро онъ былъ пробитъ, и тогда меня перенесли во второй; когда этотъ былъ пробитъ меня перетащили въ первый, все ниже, ниже, а бомбы все-таки продолжали меня преслѣдовать. Наконецъ, меня нельзя болѣе было оставлять въ этомъ домѣ и порѣшили перенести въ церковный подвалъ. Но тутъ я не могъ оставаться: лучше бомбы, лучще смерть, чѣмъ оставаться въ этомъ подвалѣ. Здѣсь было просто страшно, и я никакъ не могъ справиться съ мыслью, куда я попалъ. Я не былъ слишкомъ религіозенъ, я зналъ, что адъ -- это злая выдумка, клевета на небо, и никакъ не могъ сообразить, какъ же это такъ: ада нѣтъ, а между тѣмъ я положительно въ аду.
   Вольтеръ! подумалъ я, узнаю тебя въ твоемъ потомствѣ.
   -- Вообразите, продолжалъ онъ, я увидѣлъ здѣсь цѣлую толпу женщинъ, дѣтей, стариковъ, которые всѣ искали убѣжища, всѣ спасались отъ смерти, но смерть не выпускала ихъ изъ своихъ тощихъ рукъ, она преслѣдовала ихъ въ подвалѣ и заставляла испытывать только большія страданія. У однихъ начинался тифъ, у другихъ что-то похожее на оспу. Каждую минуту слышались крики, раздавались стоны, люди лежали въ бреду. Точно этого было мало; тутъ же были женщины, которыя рожали, и тутъ же какія-то женщины дурного поведенія, которыя смѣялись и дѣлали самыя невѣроятныя вещи. Ну развѣ это не былъ адъ, да еще такой адъ, который никогда не снился, никогда не рисовался въ фантазіи знаменитаго флорентинца. Я умолялъ, чтобы меня поскорѣе унесли, чтобы бросили на улицу, лишь бы не оставляли въ этомъ отвратительномъ подвалѣ.
   -- C'est épouvantable, c'est horrible! раздалось въ вагонѣ.
   -- О, да, это было тяжелое время, со вздохомъ произнесъ юноша. Каждый день нѣмцы бросали намъ 4,000 бомбъ; это продолжалось отъ 2-го ноября до 17-го февраля. Жители переносили это съ мужествомъ, пока была надежда быть освобожденными. Въ продолженіе трехъ дней мы слышали пушечную пальбу нашей armée de secours, и мы считалъ, что Бельфоръ уже освобожденъ. Люди ложились на землю, прислушиваясь, не слышно ли шума копытъ. Отчаяніе, истинное отчаяніе явилось только тогда, когда мы узнали, что наша послѣдняя надежда уничтожена, что армія наша разбита. Мы не вѣрили, намъ казалось это невозможнымъ. Мы поняли, что намъ не изъ-за чего было больше биться, да и нельзя уже было, потому что нечѣмъ было стрѣлять.
   -- Сколько же у васъ было убито, спросилъ Dollfus?
   -- У насъ погибло, отвѣчалъ тотъ, гораздо болѣе людей отъ болѣзней, нежели отъ пуль и бомбъ. Тифъ и оспа свирѣпствовали; но самое ужасное было то, что нечѣмъ было лечить. У насъ было продовольствіе, голода не испытывалъ никто, хлѣба было много, но у насъ не было никакихъ лекарствъ. Больному тифомъ или оспою давали стаканъ теплой воды и ждали, пока онъ умретъ, чтобы бросить въ могилу. Такимъ образомъ изъ пятнадцатитысячнаго гарнизона у насъ осталась только половина, и большая часть погибла отъ болѣзней. Да, добавилъ онъ печально, многіе были согласны, чтобы взорвать Бельфоръ на воздухъ, и можетъ быть было бы лучше.
   Каждый могъ только тяжело вздохнуть, когда раненый юноша окончилъ свой разговоръ и, закуривъ сигару, задумался. Правда, было о чемъ подумать, было что вспомнить. Если интересенъ былъ драматическій разсказъ защитника Бельфора, то не менѣе интересно было слушать старика Дольфюса. Болѣе семидесяти пяти лѣтъ онъ прожилъ въ Эльзасѣ, зналъ свою родину, ея жителей, какъ свои пять пальцевъ, и потому слова его и мнѣнія не могутъ не имѣть большого вѣса.
   -- Я хорошо знаю, говорилъ онъ, настроеніе и чувства Эльзаса, и потому я глубоко убѣжденъ, что нѣмцамъ никогда не удастся германизировать эту провинцію, такъ точно какъ и ту часть Лотарингіи, которую они забрали.
   Одъ говорилъ безъ всякой злобы, тихо, спокойно, точно обдумывая каждое слово, прежде чѣмъ произнести его. Несмотря однако на свою глубокую старость, онъ не чуждъ былъ нѣкоторыхъ розовыхъ надеждъ; такъ, онъ съ увѣренностью говорилъ о томъ, что послѣ нѣсколькихъ лѣтъ сама Германія убѣдится, что ей нѣтъ никакой выгоды владѣть этими провинціями -- предметомъ неминуемой вѣчной распри между двумя народами, и что потому, въ силу какихъ-нибудь комбинацій, она возвратитъ ихъ назадъ Франціи.
   Я охотно готовъ былъ вѣрить Дольфюсу, что нѣмцамъ никогда не удастся германизировать Эльзасъ и Лотарингію, но эта вѣра еще болѣе усиливалась вслѣдствіе разговоровъ съ эльзасцами; пребываніе въ Страсбургѣ давало ей прочное основаніе.
   Когда подъѣзжаешь къ Келю, то разореніе немедленно бросается въ глаза, и что болѣе всего привлекаетъ вниманіе, это взорванный мостъ, нѣсколько мѣсяцевъ назадъ великолѣпный, а теперь разрушенный, кое-какъ на-живо поправленный, едва принаровленный къ требованіямъ желѣзной дороги. Отъ Келя до самаго Страсбурга, вслѣдствіе ли попорченной дороги, или чего другого, поѣздъ идетъ шагомъ, точно отдавая честь развалинамъ, боясь оскорбить ихъ печальное величіе свистомъ, или шумомъ скораго движенія. По дорогѣ ничего не уцѣлѣло и нѣтъ дома, который укрывалъ бы людей. Медленно проникаетъ поѣздъ черезъ обезображенныя и всюду пробитыя укрѣпленія, оставляя за собою однѣ крѣпостныя ворота за другими.
   Какая тяжелая, удушливая атмосфера охватываетъ васъ, какъ только вы вступаете въ этотъ злополучный, разгромленный Страсбургъ. На улицахъ только и видишь военныхъ, солдатъ, выкидывающихъ невообразимыя штуки передъ проходящими офицерами; офицеровъ, гарцующихъ на коняхъ цѣлыми шайками и любующихся развалинами города, сдѣлавшагося ихъ добычею. А развалинъ много, развалины вездѣ. Одни дома сохранили стѣны, другіе преобразились въ груды мусора. Передъ Hôtel de Parie стояли два часовыхъ. Я остановился. Оказалось, что въ гостинницѣ жилъ генералъ Вердеръ, тотъ самый, который бомбардировалъ городъ. Нужно ли говорить, сколько проклятій падало на его голову, хотя онъ лично конечно и не былъ виноватъ въ разрушеніи города, въ бомбардировкѣ, стоившей жизни столькихъ людей.,
   -- Однако вамъ счастье, вашъ отель вовсе не пострадалъ, сказалъ я гарсону, который привелъ меня въ комнату.
   -- Oh! que non! отвѣчалъ онъ, теперь успѣли немножко задѣлать, а то онъ достаточно пострадалъ; mais tenez, monsieur, и онъ указалъ мнѣ на уголъ моей комнаты, который былъ пробитъ бомбою.
   Вся гостинница была полна нѣмецкимъ воинствомъ. Я вошелъ въ общую залу и поторопился поскорѣе оставить ее. Толпа офицеровъ сидитъ за столомъ, входитъ какой-то полковникъ или генералъ, всѣ вскакиваютъ съ своихъ мѣстъ, вытягиваются и отвѣшиваютъ низкіе поклоны, на которые генералъ отвѣчаетъ легкимъ киваньемъ головы. Можетъ быть такъ и должно быть, можетъ быть выправка эта и побѣждаетъ, но, тѣмъ не менѣе, вся эта комедія производитъ отвратительное впечатлѣніе, она унижаетъ человѣческое чувство, уничтожаетъ человѣка, оставляя вмѣсто него одну машину. Когда видишь обращеніе любого нѣмецкаго офицера съ солдатами, когда слышишь тѣ крики, ту брань, которую солдатъ переноситъ безропотно, то пусть этотъ солдатъ двадцать разъ изучилъ Гомера и Горація, я все-таки скажу, что истиннаго образованія въ немъ нѣтъ, потому что истинное образованіе дѣлаетъ человѣка свободнымъ^ а не рабомъ. Потому-то, конечно, истинное образованіе такъ и преслѣдуется вездѣ, гдѣ преслѣдуется человѣческая свобода. Врядъ ли нужна, впрочемъ, такого именно рода выправка, для того, чтобы побѣждать. Среди армій республики, среди тѣхъ арміи, которыя поражали міръ своими побѣдами, среди сѣверо-американскихъ армій, конечно, не было и помину о такомъ рабскомъ духѣ, и тѣмъ не менѣе, эти арміи дѣлали чудеса.
   Духъ, господствующій среди этихъ людей, среди побѣдителей до такой степени рѣзко противоположенъ духу, господствующему среди побѣжденныхъ, что кажется просто невозможнымъ, чтобы Германія могла притянуть и поглотить собою завоеванныя французскія провинціи. Онѣмечить, "обезнаціоналить" французскія провинціи Германія могла бы только тогда, если бы политическое, развитіе французскаго населенія было по своему уровню ниже политическаго развитія нѣмцевъ, но такъ какъ въ дѣйствительности этого не только нѣтъ, но скорѣе есть прямо противоположное, то поэтому трудно себѣ представить, чтобы нѣмецкая политика въ завоеванныхъ провинціяхъ могла увѣнчаться какимъ-нибудь успѣхомъ. Наконецъ, что постоянно, или по крайней мѣрѣ весьма долго, будетъ способствовать къ тому, чтобы всѣ попытки Германіи онѣмечить завоеванныя провинціи оставались безплодны, это та ненависть, которую поселили къ себѣ нѣмцы во время войны, ненависть столь понятная при видѣ разоренія, внесеннаго побѣдителями въ страну. Говорить ли еще объ этомъ разореніи, говорить ли о томъ разрушеніи, которому подверглась столица Эльзаса Страсбургъ. Нѣтъ, говорить объ этомъ безполезно, потому что тотъ, кто не видѣлъ этого разрушенія, тотъ никогда не составитъ себѣ о немъ понятія, сколько бы ни разсказывать о немъ. Какой прокъ отъ того, если я скажу вамъ, что два кварталу, Faubourg de Pierre и Faubourg National Страсбурга, совершенно уничтожены, такъ что не осталось отъ нихъ ни одного цѣльнаго дома, ни одной стѣны; какой прокъ, если я скажу вамъ, что лучшія зданія, какъ Библіотека, Temple Neuf, Театръ и др. разрушены; что нѣтъ ни одной улицы, которая бы не носила слѣдовъ разрушенія; что всюду, куда вы ни пойдете, васъ преслѣдуютъ слѣды бомбардированія города -- все это ничего не говоритъ вамъ, все это едва ли можетъ объяснить вамъ тѣ чувства, которыя питаютъ къ побѣдителямъ побѣжденные. Эти-то чувства меня интересовали по преимуществу и потому я поспѣшилъ воспользоваться тѣми рекомендательными письмами, которыми меня снабдили друзья; но я скоро убѣдился, что для того, чтобы познакомиться съ настроеніемъ населенія, съ тѣми чувствами, которыя оно питаетъ въ побѣдителю, вовсе не нужно писемъ, что для этого стоитъ войти въ любой магазинъ, въ любую лавку, заговорить съ приказчикомъ книжнаго магазина, съ извозчикомъ, аптекаремъ, съ носильщикомъ вашихъ вещей, и вы получите довольно основательныя свѣдѣнія о настроеніи массы. Ненависть вырывается наружу, ее никто не въ силахъ сдержать, она въ сердцѣ, она въ умѣ, она же и на языкѣ.
   Все населеніе Эльзаса и Лотарингіи вело себя съ величайшимъ достоинствомъ; оно рѣзко выразило свою ненависть къ вѣнцамъ, свое нежеланіе быть присоединенными къ Германіи и твердую рѣшимость остаться французами. Нѣтъ никакого сомнѣнія, что еслибы мы жили въ такой вѣкъ, когда воля народа что-нибудь да значила, еслибы милліонами людей нельзя было распоряжаться, какъ безсмысленнымъ овечьимъ стадомъ, тогда никогда Эльзасъ и Лотарингія не были бы отторгнуты отъ Франціи. Населеніе употребило всѣ усилія, чтобы громко заявить свою ненависть къ побѣдителю и свою неизмѣнную любовь въ Франціи, оно торжественно протестовало противъ насилія, и только глухіе не слышали этого протеста.
   Этотъ протестъ выразился въ выборахъ въ національное собраніе. Несмотря на то, что выборы эти происходили подъ высшимъ надзоромъ прусскихъ штыковъ, несмотря на то, что раздавались деньги, дѣйствовали подкупомъ, обѣщаніями, чтобы заставить вотировать за кандидатовъ, которые подставлены были нѣмецкими властями, населеніе единодушно вотировало за кандидатовъ, которые говорили, что они становятся на сторону войны до изнеможенія, и послали въ собраніе депутатовъ, съ Гамбеттою во главѣ, депутатовъ, которые такъ энергично, но вмѣстѣ безуспѣшно противодѣйствовали принятію предварительныхъ условій мира, повлекшаго за собою ненавистное присоединеніе Эльзаса и Лотарингіи въ Германіи. И что при этомъ важно, это то, что за кандидатовъ, объявившихъ себя открытыми врагами присоединенія въ Германіи, населеніе подавало голоса не только въ большихъ городахъ, но въ деревняхъ, гдѣ люди не знаютъ даже по-французски. Весьма характерная черта, которая казалось бы можетъ быть заимствована только изъ области анекдота, и которая тѣмъ не менѣе принадлежитъ дѣйствительности, заключается въ обращеніи простого народа съ нѣмцами. Крестьяне вовсе не знаютъ по-французски и говорятъ только по-нѣмецки, но для того чтобы не вступать съ побѣдителями ни въ какія отношенія и не отвѣчать на предложенные имъ вопросы, они выучились по-французски три слова: je ne comprends pas l'allemand, и когда къ нимъ обращаются на языкѣ слишкомъ понятномъ для нихъ, они отвѣчаютъ заученными словами незнакомаго имъ языка: je ne comprends pas l'allemand.
   Немедленно послѣ принятія мирныхъ условій, многіе жители стали заботиться о продажѣ своихъ недвижимыхъ имѣній, и результатомъ этого было значительное пониженіе въ цѣнахъ на поземельную собственность, пониженіе на тридцать и на сорокъ процентовъ и вмѣстѣ съ тѣмъ значительное возвышеніе въ цѣнѣ на имѣнія въ Вогезахъ, куда старались переселяться жители Эльзаса. Впрочемъ не только одна поземельная собственность понизилась въ цѣнѣ, упали въ цѣнѣ дома, виллы и т. п.
   Въ Страсбургѣ, Мюльгаузенѣ дома можно было покупать за пол-цѣны.
   Съ одной стороны уныніе, съ другой -- озлобленіе и ненависть я нашелъ въ Страсбургѣ достигшими величайшей степени. Оно и не мудрено: это было такъ скоро послѣ заключенія мира. Что меня удивило,-- это полнѣйшее отсутствіе негодованія противъ Франціи и какая-то вѣра въ нее.
   -- Что дѣлать, приходилось мнѣ слышать, мы не можемъ обвинять Францію за то, что она покинула насъ. Она сдѣлала все, что могла сдѣлать; мы хорошо знаемъ, что впродолженіи пяти мѣсяцевъ она боролась изъ-за насъ, изъ-за насъ вынесъ Парижъ эту гигантскую осаду, изъ-за насъ умирали люди въ арміяхъ лоарской, сѣверной и восточной. Мы вѣруемъ только въ одно, что какъ только Франція поправится, она снова поднимется и освободитъ насъ, вырветъ насъ изъ рукъ нашихъ враговъ.
   -- Это перемиріе, говорили они, а не миръ; нѣмецкія войска занимаютъ наши провинціи, а Франція не отдала навсегда насъ Германіи. Мы служимъ только залогомъ непримиримой ненависти и будущей мести.
   Съ кѣмъ бы вы ни заговорили въ Страсбургѣ, вы бы непремѣнно услышали слѣдующія слова: "Сто лѣтъ пройдетъ и все-таки мы останемся такими же французами и также будемъ ненавидѣть нѣмцевъ; но ста лѣтъ и не нужно, Франція скоро оправится и вырветъ насъ изъ нѣмецкихъ когтей. О! они могутъ сдѣлать все, что имъ угодно, они могутъ обращаться съ нами ласково или сурово, это ничто не измѣнитъ, мы также будемъ ихъ ненавидѣть, ласка ихъ была бы еще отвратительнѣе жестокости. Если они думаютъ, что они могутъ онѣмечить насъ какъ онѣмечили поляковъ, то ошибутся, мы по природѣ нѣсколько иные!"
   Большая часть молодежи повидала теперь свою родину, чтобы не превратиться въ подданныхъ Германской имперіи, и главное, чтобы не быть обязанными служить въ нѣмецкой арміи.
   -- Notre carcasse est à présent prussienne, говорили мнѣ, mais nous sommés et resterons franèais!
   Если передавать всѣ тѣ характерные разсказы, которые приходилось слушать, то можно было бы составить изъ нихъ цѣлый томъ, такъ какъ куда бы вы ни пришли, съ кѣмъ бы ни заговорили, каждый непремѣнно начнетъ говорить вамъ, объ осадѣ, о нѣмцахъ, о томъ, что было, о томъ, что будетъ и т. д. Вотъ когда можно вспомнить справедливую пословицу: у кого что болитъ, тотъ о томъ и говоритъ. Вы заходите въ соборъ, спрашиваете о чемъ-нибудь стараго швейцара, прослужившаго въ немъ лѣтъ тридцать, онъ тотчасъ вступаетъ съ вами въ разговоръ и, глади на прусскихъ офицеровъ, разсматривающихъ чудная стекла, говоритъ вамъ:
   -- Regardez moi ces brigands! чего они смотрятъ! ради, "думаю, что могутъ похвастать, что у нихъ есть такой соборъ. Радуйтесь, радуйтесь, не долга будетъ радость!
   И напрасно вы станете объяснять ему, что у пруссаковъ есть тоже удивительный соборъ, кельнскій, онъ васъ не слушаетъ, потому что глубоко увѣренъ, что лучше и знаменитѣе собора страсбургскаго нѣтъ ничего въ цѣломъ мірѣ. И если только вы имѣли счастье ему понравиться, онъ пойдетъ въ свою комнату и вынесетъ вамъ на память кусочекъ разноцвѣтнаго стекла XII-го вѣка, осколокъ окна, разбитаго какою-нибудь шальною нѣмецкою бомбою.
   Нанимаете вы извозчика, ѣдете съ нимъ двѣ минуты, онъ завязываетъ уже съ вами разговоръ и спѣшитъ объявить, что своимъ сыновьямъ, если бы они и захотѣли, онъ все-таки не позволитъ служить пруссакамъ, но что, впрочемъ, они и самъ этого никогда не захотятъ, потому что его сыновья честные малые. Входите вы въ магазинъ, чтобы купить одну изъ безчисленныхъ брошюръ, составившихъ цѣлую громадную литературу, посвященную вопросу объ Эльзасѣ и Лотарингіи, съ цѣлью доказать всю фальшь историческихъ притязаній Германіи на владѣніе двумя областями, и приказчикъ, развитой и начитанный человѣкъ, какъ большая часть приказчиковъ книжныхъ магазиновъ, начинаетъ разсказывать вамъ различные эпизоды изъ исторіи осады, подчасъ полные истиннаго драматизма и приводитъ доказательства тому, что нѣмцы скоро должны будутъ убѣдиться, что если они одержали побѣду оружіемъ, то въ нравственной борьбѣ съ Эльзасомъ они останутся побѣжденными.
   Борьба покореннаго населенія съ чужеземцами имѣетъ уже свои выработанныя средства, опредѣленные пути, свои такъ-сказать традиціи, и эта борьба бросается въ глаза каждому, кто вступаетъ только въ побѣжденный городъ. Эту борьбу съ самаго перваго дня началъ вести Страсбургъ, какъ и другіе города Эльзаса и Лотарингіи, и выражается она въ систематическомъ удаленіи жителей отъ всякихъ сношеній, столкновеній, даже встрѣчъ съ побѣдителями.
   -- Страсбургъ, говорятъ его жители, это будетъ новая Венеція!
   Поведеніе же Венеціи, во время австрійскаго ига, можетъ служить примѣромъ для всякой націи, для всякаго народа, для всякаго общества, въ которомъ сильно развито чувство человѣческаго достоинства. Стараніе избѣжать пруссаковъ было всеобщее: тамъ гдѣ появлялись нѣмцы, оттуда уходили французы; вы входите въ café, и если въ немъ вы находите нѣсколько прусскихъ офицеровъ, то вы ужъ не найдете французовъ; на гуляньѣ то же самое. Напрасно полковая музыка привлекала жителей, они оставались въ ней глухи, слушали ее только одни военные. Жители облеклись въ трауръ и этотъ трауръ чувствовался во всемъ ихъ поведеніи. Ночь начиналась съ семи часовъ вечера, всѣ жители запирались у себя и болѣе не выходили. По улицамъ какъ тѣни скользили нѣмецкіе солдаты, и кромѣ этихъ воиновъ -- никого. Городъ былъ мертвъ. Дѣваться некуда, поневолѣ идешь въ café. Вошелъ въ одно мѣсто: дымъ, шумъ, гамъ непроходимый -- все это нѣмецкое воинство. Вошелъ въ другое -- то же самое, и если что-нибудь развлекало, то это изумительныя штуки, которыя выдѣлывались, даже въ café, офицерами другъ передъ другомъ, младшими передъ старшими.
   И какъ имъ только самимъ все это не смѣшно, какъ не разсмѣются они сами, думалось невольно, глядя на эту эквилибристику, дѣлавшуюся такъ серьезно, съ такою важностью.
   Пиво льется ручьемъ, дымъ сигаръ рѣжетъ глаза, громкій хохотъ и неистовый крикъ раздается въ ушахъ. О чемъ же говоритъ это Самое цивилизованное изъ цивилизованныхъ воинство? Это одно безостановочное хвастовство своими подвигами, это одна брань, одна насмѣшка надъ побѣжденными и нѣтъ кажется такихъ деликатныхъ словъ, которыми бы они не угощали побѣжденныхъ. Боже, какъ далеко чувство гуманности отъ этихъ людей, какъ мало въ нихъ сохранилось людского достоинства; кто бы могъ сказать, слушая эти разговоры, что все это грамотные, да какой грамотные, образованные люди; нѣтъ, мало похоже на это, скорѣй это дикая орда, незнающая удержа, и глядя на нихъ, слушая ихъ разговоры, я не удивлялся болѣе картинѣ того разоренія, разоренія систематическаго, которую я увидалъ, проѣзжая по Франціи. Война должна быть страшнымъ зломъ, если изъ людей образованныхъ она такъ скоро дѣлаетъ дикихъ звѣрей, или образованіе наше фальшивое, никуда негодное, если звѣрскіе инстинкты такъ скоро берутъ надъ нимъ верхъ. Чтобы не слушать этихъ разговоровъ, я спросилъ себѣ французскую газету, спросилъ по-французски и спросилъ довольно громко.
   Еслибы вы знали сколько глазъ обратилось мгновенно въ мою сторону, точно спрашивая: кто этотъ дерзкій, что вошелъ въ наше царство, царство славы, побѣды, царство мундира, завинченнаго уса и тщательно выглаженнаго задняго пробора?
   Пробывъ въ Страсбургѣ два-три дня, своими глазами увидѣвъ, что значитъ покоренный городъ, завоеванная страна, я не могъ не вѣрить словамъ, которыя мнѣ такъ часто приходилось слышать отъ людей всевозможныхъ партій:
   -- Да, говорили они, мы должны были быть наказаны, мы должны были навсегда покончить съ нашею военною славою, которая теперь прочно и глубоко погребена; мы должны были быть наказаны за то, что въ продолженіи двадцати лѣтъ сносили это безсовѣстное правленіе, это отрицаніе всякой чести и совѣсти, мы должны были быть наказаны, и наказаны какъ слѣдуетъ -- это хорошо... Мы помирились бы скоро съ этимъ, мы скоро забыли бы, en bons enfants, какими мы всегда были на наше несчастье, тотъ стыдъ, тотъ позоръ, который нанесенъ былъ намъ Пруссіею; мы забыли бы Седанъ, мы забыли бы Метцъ, какъ забыли Ватерлоо, мы заплатили бы пять, десять, пятнадцать милльярдовъ, мы отдали бы себя въ денежное рабство, но никогда мы не забудемъ одного -- Эльзаса и Лотарингіи! Поймите, что это лучшіе изъ насъ, это лучшія наши силы, это тѣ, которые постоянно боролись за нашу свободу, которые вмѣстѣ съ нами всегда проливали свою кровь, всегда были впереди, когда нужно было только жертвовать жизнію. Это была наша слава, наша гордость, и чтобы мы забыли Эльзасъ и Лотарингію, Страсбургъ и Метцъ, нѣтъ, никогда! Всѣ наши мысли, стремленія всегда будутъ направлены къ одному -- къ возвращенію Эльзаса, къ возвращенію Лотарингіи. Мы заключили не миръ, а перемиріе, и чѣмъ скорѣе мы будемъ въ состояніи порвать его, тѣмъ лучше!
   То правительство, которое возвратитъ Франціи оторванныя провинціи, то надолго будетъ прочно и популярно. Возвратить поможетъ только то, которое воспитываетъ свободныхъ гражданъ, а не рабовъ. Шансы болѣе, чѣмъ когда-нибудь, на сторонѣ республики.
   Мнѣ невольно приходили на память слова, которыми французы проклинали свою эфемерную славу, когда я оставилъ Страсбургъ и на дебаркардерѣ этого города увидѣлъ цѣлую толпу французскихъ плѣнныхъ солдатъ, конвоируемыхъ нѣмецкими фельдфебелями и перетянутыми офицерами. Нужцо было видѣть, какъ эти Юпитеры обращались съ французскими плѣнными! Что за грубость, что за отсутствіе гуманности! Каждую минуту раздаются крики, бранныя слова и только за то, что тѣ не понижаютъ нѣмецкаго языка. Ихъ толкаютъ, когда они идутъ, набиваютъ ими вагоны, какъ сельдями; просятся выйти -- не выпускаютъ. Рабовладѣльцы не могли, конечно, иначе обращаться съ черными, какъ побѣдители нѣмцы съ побѣжденными французами. Вотъ ужъ когда, по-истинѣ, можно было произнести vae victis! но съ тайнымъ упованіемъ, что произнесется когда-нибудь и vae victoribus! Въ противоположность грустнымъ остаткамъ французской арміи, возвращающимся изъ плѣна съ тяжелымъ чувствомъ сознанія своей ничтожности, неудачи, своего несчастія, тутъ толпились нѣмецкіе солдаты, возвращавшіеся на родину съ криками буйной радости, веселья, съ сознаніемъ своего торжества, своей славы. Они шли довольные, счастливые, какъ будто бы побѣда, военная слава можетъ составить счастіе народа. Какъ ни грустно это, но нужно сказать, что урокъ одной націи вовсе не служитъ урокомъ для другой, и народъ также глупо подставляетъ свою голову подъ удары меча и попадаетъ въ устроенную для него западню, какъ глупо несчастный звѣрекъ попадаетъ въ мышеловку. Франція горько платится за то, что увлеклась громкими звуками военной славы, побѣдоносныхъ лавровъ; она горько платится, что позволяла такъ долго обкрадывать себя, и обкрадывать въ томъ, что есть самаго дорогого -- въ своихъ народныхъ правахъ; она приноситъ тяжелое искупленіе за то, что промѣняла свое политическое первенство на чечевичную похлебку, промѣнивая свободу на поблекшую мишуру.

-----

   Страшный разгромъ, которому подверглась Франція, неминуемо будетъ имѣть пользу, если глубже введетъ въ страну сознаніе, что только одна свобода дѣлаетъ прочнымъ благосостояніе народа,-- все остальное преходяще, эфемерно! Пройдетъ безъ сомнѣнія и это опьяненіе нѣмцевъ ихъ военною славою, и наступитъ для нихъ роковой день расплаты -- побѣдный кубокъ на днѣ своемъ всегда содержитъ тотъ горькій осадокъ, который лишаетъ сознанія и затѣмъ съ неудержимою силою толкаетъ націю въ пропасть. Одна нація путемъ невѣроятныхъ усилій выкарабкивается изъ этой пропасти, и оживаетъ, другая, остается въ ней на вѣки. Франція не убита была паденіемъ въ эту пропасть; коммуна, двухмѣсячная борьба доказала, кажется, несомнѣнно одно, что нація далеко не потратила всѣхъ своихъ силъ; пускай же для Германіи ея военная слава не будетъ могилою, пускай не будетъ она могилою нѣмцевъ, могилою ихъ нравственнаго развитія.
   Съ такими мыслями садился я въ одинъ изъ вагоновъ длиннаго поѣзда, который увозилъ меня, кто знаетъ, битъ можетъ надолго, быть можетъ навсегда, вонъ изъ любимой страна. Зачѣмъ скрывать, а близко принималъ къ сердцу ея страданія, я болѣлъ за этотъ народъ, которому такъ многое простится за то, что онъ такъ много и съ такою любовію служилъ всему человѣчеству. Какая страна можетъ быть чужда благодарности къ Франціи, какая нація можетъ забыть ту услугу, которую оказала ей французская нація, провозгласившая въ свою великую эпоху не права только одного французскаго народа, а справа человѣка". Несчастье вызываетъ еще большее сочувствіе, еще болѣе горячее отношеніе въ народу, потому быть можетъ, что въ несчастій народъ становится искреннѣе и отталкиваетъ отъ себя все напускное, все непринадлежащее ему. Я сравнивалъ теперь побѣдителей и побѣжденныхъ; однихъ, тонувшихъ въ блаженствѣ и упоеніи побѣдами, другихъ, согнувшихся подъ страшною тяжестію несчастья, и еслибы нужно было стать на одну или на другую сторону, то я не задумался бы примкнутъ къ побѣжденнымъ, ч Эти больше стра дали, но за то они ближе въ истинѣ, до^которой народы доходятъ путемъ невѣроятныхъ, мучительнымъ усилій. Они ближе къ истинѣ, потому что# во внутрь народа глубоко проникло сознаніе, что только тотъ народъ заслуживаетъ имя народа, который въ своихъ рукахъ держитъ свою судьбу, а не полагается на тѣхъ людей, которые именуютъ себя его представителями. Тернистый путь должна была пройти Франція, прежде чѣмъ дошла до этого сознанія.
   Да дошла ли? невольно задаешь себѣ вопросъ. Если не дошла, то приблизилась, отвѣчаешь себѣ, а развѣ этого мало! Въ томъ же, что французскій народъ сдѣлалъ шагъ впередъ на пути къ этому сознанію, въ этомъ убѣждало меня все то, что я видѣлъ, все то, что слышалъ вовремя моего путешествія по Франціи.
   -- А знаете,-- прервалъ меня знакомый французъ, ѣхавшій вмѣстѣ со мною въ Германію, чтобы отыскать, среди плѣнныхъ, одного изъ своихъ близкихъ друзей,-- я не думалъ, что я съ такимъ спокойствіемъ буду смотрѣть на нѣмцевъ. Я не чувствую къ нимъ ни малѣйшей ненависти, я только скорблю объ ихъ будущемъ. Чѣмъ они счастливы, чему они радуются, развѣ вся эта славная для нихъ война, всѣ эти славныя побѣды тяжело не отзовутся на нихъ самихъ. Война -- это орудіе меньшинства противъ большинства, которое не можетъ освободиться еще изъ-подъ матеріальнаго и нравственнаго рабства, и до тѣхъ поръ пока оно не освободится, война будетъ обыкновеннымъ явленіемъ. Война выгодна для меньшинства, потому что каждый разъ она закрѣпляетъ зависимость отъ него большинства. Войны были въ прошедшемъ, свирѣпствуютъ онѣ и въ настоящемъ, потому что какъ прошедшее, такъ и настоящее принадлежатъ ничтожному меньшинству. Эти войны превратятся только въ будущемъ, потому что будущее принадлежитъ большинству -- это неумолимый законъ исторіи, который кончится тѣмъ, что подчинитъ себѣ всѣ народы.
   -- Да, отвѣчалъ я ему; но мы съ вами конечно не увидимъ этого будущаго, и для васъ торжество большинства народныхъ массъ останется ничѣмъ инымъ, какъ теоріею, какъ соображеніями, которыя для однихъ могутъ быть утѣшительны, для другихъ ненавистны.
   -- Не говорите, возразилъ онъ. Быть можетъ, мы съ вами не увидимъ этого будущаго, но мы увидимъ его приближеніе, и глухи тѣ, которые не слышатъ уже тѣхъ громовыхъ раскатовъ, которые предшествуютъ разрушенію въ конецъ стараго, построеннаго на неправдѣ, міра. Во Франціи эти громовые раскаты зовутся революціями...
   Нашъ поѣздъ вездѣ, на всѣхъ станціяхъ, встрѣчали съ необыкновеннымъ торжествомъ: съ нами ѣхало нѣсколько сотъ нѣмецкихъ воиновъ. Шумные крики восторга обезумѣвшаго отъ побѣдъ народа привѣтствовали побѣдителей. Одинъ нѣмецкій городъ слѣдовалъ за другимъ, мы ѣхали все дальше и дальше, часто встрѣчая на пути возвращающихся французскихъ плѣнныхъ. Было уже поздно, часовъ одиннадцать вечера, когда мы остановились въ Ульмѣ. Мы ожидали встрѣчнаго поѣзда. Наконецъ поѣздъ показался и издалека долетѣли до насъ звуки знакомой пѣсни. Поѣздъ этотъ былъ поѣздомъ французскихъ плѣнныхъ, пѣсня эта была марсельеза.
   -- Что за бѣшеный народъ! никакой дисциплины! никакого порядка! раздавались возгласы нѣмцевъ.
   Въ то же самое время, когда поѣздъ этотъ подходилъ къ станціи и марсельеза все болѣе и болѣе оглашала воздухъ, на платформу выбѣжали мальчуганы съ вечернимъ нумеромъ ульмской газеты и съ громкими криками:
   -- Die Unruhen in Paris, die Unruhen in Paris!
   -- Что они кричатъ про Парижъ, спросилъ меня французъ.
   -- Они кричатъ, что въ Парижѣ безпокойства! Я взялъ газету и прочелъ извѣстіе о 18-мъ мартѣ.
   То, что нѣмцы называли "безпокойства", то должно было быть названо революціею. Французъ задумался и поникъ головою.
   -- Погибшій народъ, говорили въ это время нѣмцы, должно быть, мы все еще мало выпустили имъ крови!
   Какой страшный кризисъ переживаетъ эта несчастная страна, невольно думалось въ ту минуту, когда мысль перебѣгала отъ 15-го іюля, т.-е. отъ того дня, когда была объявлена война, въ 4-му сентября, когда армія была разбита и республика смѣнила имперію, и затѣмъ отъ 1-го марта, дня заключенія мира, къ 18-му марта -- дню, когда загорѣлась отчаянная гражданская война! Кто разгадаетъ этотъ народъ, кто предскажетъ его будущее, когда настоящее такъ мрачно, такъ полно противорѣчій!
   Не правы ли нѣмцы, не правы ли тѣ, которые говорятъ, что Франція погибла? О нѣтъ, не погибла та страна, не погибъ тотъ народъ, который, двѣ недѣли спустя послѣ страшной войны и невѣроятныхъ бѣдствій, рѣшается снова на всѣ лишенія, на всяческія страданія, лишь бы отстоять свободу и не уступить республики.
   Франція была уже далеко. Я скоро оставилъ позади себя и Германію, Австрію, и снова очутился на русской границѣ.
   Зрѣлище страданій народа, зрѣлище разоренной страны произвели на меня глубокое впечатлѣніе, которое никогда не изгладится. Что, думалось мнѣ, проѣзжая мимо родныхъ городовъ, деревень, селъ, лѣсовъ и полей, что было бы, еслибы та нація, которая недостаточно выпустила крови изъ жилъ Франціи, захотѣла выпустить ее также изъ сердца Россіи. Побѣда заманчива, слава опьяняетъ, нѣтъ болѣе удержа, давайте завоевывать еще и еще! И представилось мнѣ страшное сонмище, милліонныя нѣмецкія арміи, наполняющія Россію, убивающія, грабящія и разоряющія ее. Страхъ обуялъ меня, и невольно думалось мнѣ: что же мы противоставимъ "гнилому Западу", если онъ вздумаетъ не принять за чистую монету нашу хваленую мощь, нашъ хваленый геній, нашъ знаменитый девизъ: "мы шапками молъ закидаемъ!"

Евг. Утинъ.

Конецъ.

"Вѣстникъ Европы", No 12, 1871

   
Ко всем произведениям автора К списку авторов