Книговод

Тайна

Зарин Андрей Ефимович


Андрей Зарин

Тайна

   Наконец, он очнулся, открыл глаза и, услышав радостный возглас жены, слабо улыбнулся.
   Он лежал в постели; прямо перед ним стояла его жена, подле нее дети, а в ногах, в кресле, сидел его друг доктор.
   -- Очнулся! Жив! -- взволнованно проговорила жена и опустилась у его изголовья на колени, нежно рукою касаясь его лба.
   Дети потянулись к нему; доктор пересел на край постели, взял его бессильно лежащую руку и, считая пульс, говорил ему, жене и детям ворчливым голосом:
   -- Жив и очнулся! Завтра здоров будет, но теперь ему необходимо спокойствие. Лежи, пожалуйста, смирно! Не говори! Пульс еще совсем слабый. Дети, поцелуйте тихонько и -- марш! Пора и спать. Ишь, одиннадцатый час!.. А вы, барыня моя, вот что, сварите нам яйцо, жидко-жидко, вылейте в стакан, влейте ложку, столовую ложку, мадеры и давайте сюда! А потом тоже спать. Двое суток! А? Он-то дрых себе, а вы...
   Жена счастливо улыбнулась, отчего бледное лицо ее словно озарилось, и встала.
   -- Ну, дети, целуйте папу и спать!
   Сын и дочь осторожно, любезно поцеловали отца, который повернул к ним лицо, жена поцеловала его в лоб, и они вышли.
   Он хотел заговорить, но доктор опять остановил его.
   -- Ни слова! Завтра тебе полный доклад, а теперь, -- покой и молчанье! Выпьешь эту смесь и старайся заснуть. Завтра лежи до обеда, потом можешь подняться. Вечером я приду. Теперь до свиданья! -- Он опустил его руку на одеяло, встал, дружески кивнул ему и вышел.
   Он остался один и утомленно закрыл глаза.
   Что с ним было?..
   В уме проносились обрывки каких-то воспоминаний, клочки нелепых снов.
   -- Ты не спишь? -- услышал он шепот, открыл глаза и увидел жену. Она стояла со стаканом в руке.
   -- Вот пей! -- сказала она, -- постой, я напою тебя.
   -- Не надо, -- слабо проговорил он, -- я сам!
   И, сделав усилие, он приподнялся и освободил правую руку из-под одеяла.
   Что это?
   Он разжал руку и с омерзением отбросил зажатый в руке лоскут грязной тряпки.
   -- Что это?
   Жена, нагнувшись, тронула ногой лоскут и с возмущением сказала:
   -- Что за гадость! Это, вероятно, Луша, убирая постель... Ну, пей!
   Он слабой рукой взял стакан и жадно выпил содержимое, потом, обессиленный, откинулся на подушки.
   Жена убрала стакан, села на край постели, склонилась к нему и тихо заговорила.
   -- Ах, как ты напугал нас всех! Третьего дня ты заснул после обеда и спал до сих пор! Мы из кабинета перенесли тебя сюда. Сначала я подумала, что ты... нет, нет, это так ужасно... пришел Иван Петрович и успокоил меня... Как было страшно. Ты лежал совсем, совсем неподвижный. Я прислушивалась и все-таки не слыхала твоего дыхания. Нет! Так работать нельзя! Ты сойдешь с ума или умрешь! Не хочу, не хочу, не хочу! -- она прижалась к его плечу и заплакала.
   Вино вернуло ему силы. Он смог обнять ее голову и гладил ее волосы, но ее слезы еще не волновали его.
   Все настойчивее и настойчивее у него являлось желание схватить обрывки вихрем крутившихся в его голове воспоминаний, связать их в цельное и восстановить какую-то картину. Что-то омерзительное, грязное... что?..
   Жена плакала на его плече, потом вдруг заснула, истомленная волнением и бессонницей.
   В комнате стало мертвенно тихо; только слышалось ровное дыхание спящей да торопливое тиканье бронзовых часов, что стояли на комоде.
   Свет лампы, прикрытой темным абажуром, ярко освещал пол, сидения стульев и дивана, а выше -- все было погружено в полутьму...
   Он продолжал напряженно вспоминать. Рука, обнимающая голову жены, затекла. Он приподнялся, чтобы освободить ее, и вдруг взгляд его упал на пол, посреди которого серым комком лежала выброшенная им тряпка.
   Мысли опять закружились в его голове... Нет, эту тряпку оставила не Луша. Эту тряпку... Нет, он вспомнит, он все вспомнит!..
   Жена проснулась, полусонная перешла к дивану, упала на него и тотчас опять заснула.
   Он лежал, и голова его уже пылала от мучительного напряжения... Потом перед его глазами стал расстилаться туман, мысли, словно клочки дыма в воздухе, редели, бледнели и исчезали одна за другою; мелькнула пьяная, растерзанная женщина, послышался чей-то сиплый смех... все смешалось, и он заснул крепким сном выздоравливающего человека уже без всяких видений. Ровное дыхание его слилось с тиканием часов и дыханием жены...

* * *

   Рабочая лампа ярко освещала письменный стол, оставляя кабинет в полутьме.
   Он и доктор сидели на диване, подле них стоял столик с бутылкой мадеры и стаканами.
   Доктор говорил:
   -- Это было похоже на летаргический сон. Пульс почти не нащупывался. И потом двое суток с половиной! Это уже не сон... Вообще, жизнь твоя безобразна. Нельзя, друг мой, безнаказанно работать 18 часов в сутки, лишая себя всякого развлечения и даже сносного отдыха. В рай с сапогами все равно не влезешь, а "в тот ларчик, где ни встать, ни сесть" -- сделайте милость. И что это за ходячая, вернее сидячая, добродетель? Безобразие это, неестественно. Ходи в театр, играй, черт возьми, в карты, волочись! Ведь не аскет же ты. Жена женой!.. -- доктор допил вино и наполнил стакан снова. -- Я не считаю себя ни негодным, ни безнравственным; работаю, слава Богу! Две больницы на руках, да пациенты, но ни в чем себе не отказываю...
   -- Меня ничто не привлекает, -- ответил он, -- моя работа, жена и дети. А потом... -- он приостановился и сказал, понижая голос, -- никому другому, но тебе, как доктору и другу, я скажу. Я давно хотел сказать. Ты не смейся только. Будь серьезен.
   Доктор почувствовал в его словах затаенную боль и, отставив стакан, молча кивнул головою.
   -- Есть афоризм, -- заговорил он тихо, -- что король, видящий себя каждую ночь во сне сапожником, и сапожник, видящий себя королем, равняются в своих долях... Со мной вроде этого. Давно уже... я вижу почти всегда одни и те же омерзительные сны... -- он даже вздрогнул. -- Я вижу себя каким-то пьяным забулдыгой, хулиганом; в скверных кабаках, грязных притонах; с женщинами пьяными, распутными, оборванными, грязными... и я с ними -- и мне хорошо... Когда я просыпаюсь и вспоминаю отрывки этих снов, мне страшно подойти к детям. Кажется, я оскверню их. И это всегда, всегда...
   -- Сны! -- усмехнувшись сказал доктор. -- Вот твой аскетизм и сказывается! "Смиряй себя молитвой и постом"... Скверно только, что такие отвратительные женщины.
   -- Вот ты и смеешься, а это мое страданье! Слушай, эти сны так реальны, что я узнаю потом все места. Однажды я шел по Лиговке и вдруг увидел вышедшую из трактира пьяную девку. Она была растрепана, в красном платке, с папиросой в посиневших губах. Я взглянул на нее и чуть не сошел с ума. Я обнимал ее ночью, во сне... да, да!.. Я пришел на работу сам не свой...
   -- Тьфу! -- сказал брезгливо доктор. -- Но это объяснимо. Ты ходишь там каждый день, видел ее, может, десять, может, двадцать раз. И в твоих снах она могла фигурировать. Ясно? Не спорю, поганый сон.
   Он придвинулся к доктору и заговорил совсем тихо. Доктор взглянул на его побледневшее лицо и нахмурился. Он говорил:
   -- А теперь вот. Я почти все вспомнил. Я был в каком-то вертепе. Был хулиганом, котом. Со мной была сквернейшая женщина. Да... пили, вышли на улицу... она заманила в глубину грязного двора какого-то господина... я набросился на него... грязный двор, полуразрушенное здание, куча ломаного кирпича... Я загнал его на эту кучу и отнял у него деньги... Потом опять вертеп... Я с какой-то женщиной... бил ее, она меня... -- он задрожал и замолк.
   Доктор почувствовал себя неловко.
   -- Какие отвратительные сны!.. Погано!.. Но во сне и не такое иной раз привидится. Я не знаю, чего ты смущаешься. Понятно, такой сон не расскажешь, особенно в дамском обществе.
   -- А если это не сны...
   Доктор даже отшатнулся.
   -- Что? Ты хочешь сказать, что ты...
   -- Нет! Я прихожу в содрогание при одном воспоминании о них, но они так реальны...
   -- Сны поражают реальностью...
   -- И еще... теперь... я нашел в постели у себя тряпку, -- он вынул платок и вытер лицо, -- грязную тряпку и выбросил ее... а потом... почувствовал запах... это -- лоскут ее рубашки! В драке! Он остался у меня...
   Доктор выпил вино и стукнул по столу стаканом.
   -- Ну, это уж чушь! Ты лежал все время пластом и от тебя не отходили ни на шаг... Он такой же пакостный, как и все твои сны.
   -- А лоскут?
   -- Вероятно, тряпку для пыли забыла прислуга, убирая комнату. Вот она и попала тебе под руку.
   -- Это говорит и жена...
   -- Не то ваша Фифишка занесла. Она всякую дрань таскает. У Коли в постели кость нашли.
   Вино было допито. Доктор посмотрел на часы и встал.
   -- Два часа! Пора и по домам. Вот что, дорогой, -- заговорил доктор, кладя руку на плечо друга, -- это все переутомление, сны эти! Надо отдохнуть и полечиться. Сходи к Рыбалкину. Вместе съездим!.. А пока отдохни. Завтра еще посиди дома. Позаняться, если уже есть зуд такой, немного можешь! Я зайду на неделе. До свиданья!
   Они поцеловались. Доктор прошел в переднюю и, натягивая пальто, одновременно всовывая ноги в калоши, говорил:
   -- Главное, отдохнуть и развлечься, а от снов беды нет. Кабак, тюрьма, виселица. Лишь бы не наяву...
   Он оделся, взял зонтик, дружески простился и вышел, затворив за собою дверь.
   Французский замок щелкнул.
   Он вернулся в кабинет, зажег свечку и погасил лампу, взял книгу и с зажженной свечкой прошел в спальню.
   Жена крепко спала, подложив под щеку сложенные руки.
   Он осторожно прошел в детскую и поцеловал детей, потом вернулся в спальню, разделся, лег и долго читал. Наконец, загасил огонь и, думая о работе, которую надо исполнить завтрашний день, тихо заснул.

* * *

   Работы, за время его короткой болезни, накопилось. Она вся срочная и протекает через его руки ровным потоком, но, если сделать перерыв, она задерживается, нагромождается и обращается в лавину, готовую раздавить своей массой.
   Не ждет никто: ни наборщики, ни машины, ни издатель, ни подписчики. И работа движется, как бесконечный ремень на маховом колесе машины.
   Ему это нравилось. Сознание, что все часы отданы работе, мирило его с жизнью. Он сидел у себя за столом в кабинете и думал, что жизнь его полезна и ближним, и близким...
   Стол его теперь был завален и рукописями, и корректурными оттисками, и сверстанными листами. В кухне сидел рассыльный из типографии.
   Он закончил часть работы и отпустил рассыльного, потом напился вечернего чаю и опять пошел в кабинет.
   -- Ты бы отдохнул. На сегодня довольно, -- сказала жена.
   -- Там отдохнем, -- шутливо ответил он и прибавил: -- я уже совсем окреп, а работы вон сколько! Сброшу ее и отдохну.
   Дети простились с ним и пошли спать.
   Жена принесла ему обычный ужин и ушла тоже, сказав ему:
   -- Не сиди долго!
   В квартире наступила тишина ночи, та тишина, которую он так любил, среди которой ему работалось всегда легко и свободно.
   Он отложил перо, откинулся к спинке кресла и задумался.
   Со стен на него смотрели лица его друзей и товарищей: и те, с которыми он начал свою работу, и те, которые благословили его, и те, которых он благословил. Сверху ласково и любовно глядело на него вдохновенное лицо Диккенса; в углу чернела дорогая гравюра Распятого Христа.
   Он любил свой кабинет и свое в нем уединение.
   Все мятежное, скверное оставлял он за его порогом.
   Вдруг какие-то тени замелькали перед его глазами, послышались хриплые голоса. Что это?..
   Он хотел приподняться, но стены его кабинета раздвинулись, слякотная осенняя непогода охватила его сыростью, его качнуло, и он словно куда-то поплыл. Руки его бессильно опустились, голова запрокинулась, он закрыл глаза.

* * *

   Назойливый осенний дождь сеял мельчайшею пылью, липкая грязь тонким слоем покрывала панели и месивом лежала на мостовой, резкий ветер, вырываясь из-за угла, срывал с мужчин шляпы, а женщинам обвивал юбки вокруг ног и мешал им идти.
   Яркий свет электрических фонарей не мог рассеять мглы повисшей над Знаменской площадью. Со всех сторон катились экипажи: извозчичий фаэтон, щегольская коляска, громыхающие телеги, кареты из гостиниц, почтовые фургоны; от лошадей клубами подымался пар, сливаясь с сеющим дождем в туманную мглу; копыта и резиновые шины колес во все стороны разбрасывали грязь, пешеходы сталкивались, скользили по грязи, торопливо пробегали под лошадиными мордами... Хлюпанье грязи под лошадиными копытами, крики кучеров и извозчиков, резкие отрывистые звонки трамваев и рев мчащегося мотора сливались в оглушительный гул и рев.
   Петька-Гвоздь перешел площадь, мелькнул мимо освещенного ларька и погрузился в серую мглу Лиговского бульвара, мимо которого шумным потоком проносилась жизнь площади.
   Ноги скользили по расплывающейся глинистой грязи бульвара, но Петька в своих высоких с подборами сапогах ступал уверенно и твердо. И плотная фигура его, одетая в рыжую, верблюжьей шерсти куртку, и наглое красивое лицо, с курчавыми волосами, прикрытыми небрежно сдвинутой на затылок клеенчатой фуражкой, изобличали уверенность и твердость.
   На бульваре в этот момент было пусто и глухо, но дальше, пройдя Пушкинский переулок и туда, до Разъезжей, в серых сумерках на редких скамейках обрисовывались фигуры, и взад и вперед скользили тени мужчин и женщин.
   С правой стороны бульвара, за освещенными окнами трактира, слышался гром органа, а слева, из подвального этажа дешевой закусочной, неслось хриплое пение граммофона. Двери трактира и закусочной то и дело растворялись, и среди клубов пара, вырывающихся из них, показывалась фигура солдата, мастерового или растерзанной полупьяной женщины, которая тотчас скрывалась или за дверью, или в туманной мгле улицы. Дальше тянулся глухой забор с узкой калиткой, над которой, скрипя петлями, качался большой фонарь с надписью красными буквами: "Семейные бани". Время от времени калитка отворялась, и в нее проскальзывали фигуры мужчин и женщин. Иногда предательски качнувшийся фонарь освещал гимназическую фуражку, блестящий цилиндр, фуражку с кокардой и рядом простоволосую женскую голову и рваный платок, накинутый на плечи.
   А дальше опять -- трактир, портерная, закусочная и в туманных сумерках на бульваре вспыхивающие, как волчьи глаза, огоньки курящихся папирос, мужчины с наглыми лицами, одетые в куртки, блузы, рваные пальто; женщины с отекшими лицами, хриплыми голосами, и между ними -- робко проходящий развратник или ищущий дешевой любви солдат, мастеровой, мелкий лавочник. В темноте время от времени раздавались хриплый смех, резкий крик, хлесткая брань.
   Петька-Гвоздь шел по бульвару, засунув руки в карманы, как вдруг почувствовал, что его толкнули в плечо и услышал оклик:
   -- Ты, Петька? Постой!
   Он остановился и улыбнулся. Подле него стояла Фенька охтинская. На голове ее был байковый платок, одета она была в зеленую кофту поверх красной юбки. Слегка припухшее, с синяком на щеке, лицо ее было еще красиво.
   -- Постой! -- повторила она, удерживая Петьку.
   -- Чего стоять? За постой деньги платят. Идем, угощу! У меня два колеса болтаются!
   -- Бить тебя хотят, -- держа Петьку за руку, сказала Фенька. -- Понял?
   -- Пссс... кто такие? -- презрительно спросил Петька.
   -- Все! Всему зачинщик Ванька-Слесарь, а тут и мой Васька, да Комар...
   -- Ишь! Это за что же?..
   -- Забыл! Ах, мерзавец! -- ткнув его в плечо, оживляясь, сказала Фенька. -- С Машкой курносой пил, а ее хахалю ни копья не осталось.
   -- Ежели она угощала! -- ухмыльнулся Петька.
   -- А теперь ты плати!.. Опять Комар за Катьку в обиде... Ты с ней ночь ночевал... а Васька прямо сказал мне, что меня зарежет, а мне плевать, -- окончила она с презрением.
   -- И мне тоже! Идем, что ли! -- беспечно сказал Петька.
   -- Мне што, -- ответила Фенька, -- за тебя боюсь! Хоть ты, подлец, и бил меня тогда...
   -- Не путайся с Васькой, -- он обнял ее и повел по бульвару. Она прижалась к нему.
   -- Теперь, хоть зарежь меня, к нему не пойду. Выкуси!.. А тогда ты мне всю рубашку порвал. Чинила, чинила...
   -- Не кусайся... Ну, ладно! Иди пока что. Я водки возьму!
   Она остановилась у дверей закусочной, а Петька подошел к сбитенщику и купил у него полбутылки.
   -- Идем!
   -- Ай, Петька-Гвоздь! -- вскрикнула курносая Машка, увидя входившего в закусочную Петьку.
   -- Самолично! Наше вам! -- но Машка быстро отвернулась от него к своим собеседникам, видимо проученная.
   -- Садись тут, Фенька! Малый, пару чая, да поджарку сваргань! Живо! -- командовал он, опускаясь на стул и кидая на стол фуражку.
   -- Ишь, командир какой! -- проговорил сидящий с Машкой рыжий, маленький Комар.
   -- Оставь! -- окрикнул его Ванька, -- пущай душу тешит!
   Петька взглянул на них и усмехнулся.
   -- Мразь! -- громко сказал он Феньке, которая вдруг побледнела и откинулась к спинке стула. -- Что ты? -- и он оглянулся.
   Из другой комнаты вышел долговязый парень в пиджаке поверх фуфайки. Он шел прямо к Феньке и встряхивал лохматой головой.
   -- Пожалте-с! -- произнес половой, с грохотом опуская на стол поднос с чайником и шипящую сковородку.
   В это время Васька подошел к столу вплотную и хрипло проговорил:
   -- Я тебе что сказал, стерва! Опять клочки захотела. Иди прочь! -- и он протянул к Феньке волосатую руку...
   Петька резко отвел его руку и сказал:
   -- Ее оставь! Со мной говори. Я ей приказал с тобой не путаться, понял? Фенька, пей!
   Васька несколько мгновений стоял, тараща на него злые глаза, потом разразился.
   -- Ты? Мне? Ее?.. Мазурик! Сволочь... Да я тебя раскровяню всего, я ей...
   -- Попробуй!..
   -- А то нет?
   -- Слышь, он, как Еруслан, всех осилит, -- отозвался от своего стола Комар, -- как того чиновника. Тогда. На дворе!
   -- А леща? -- хрипло выкрикнул Ванька.
   -- Свой есть! -- усмехнулся Петька и опустил руку к сапогу.
   -- Ну, ты! -- прошипел Васька, стукнув кулаком по столу, -- помни!
   -- Иди! -- сказал Петька, -- а может выпить хочешь?
   -- Я тебе выпью! Мер-за-вец!!.
   -- За твое здоровье, -- Петька опрокинул чашку в рот. Васька отошел к столу, где сидели Комар и Ванька. Головы сблизились, и они начали шептаться.
   Петька принялся за еду. Граммофон хрипло стонал "вот мчится трой-ка у-дал-л-лая...", Фенька нагнулась через стол и шептала:
   -- Брось есть и убежим. Здесь ходить нельзя больше. Уйдем на остров или к финляндке. Там и господа бывают. А тут убьют. Ей Богу! Брось есть...
   -- Оставь! Ешь сама лучше!..
   -- Убьют. Ванька да Васька ишь какие черти, -- шептала она испуганно.
   -- Шкуру берегут тоже, -- усмехнулся Петька, -- ешь!..
   Граммофон хрипел, двери хлопали, впуская и выпуская посетителей, в низких душных комнатах сизым туманом стоял крепкий табачный дым, со всех сторон раздавались громкие голоса, смех, вскрики, ругательства и сливались с звоном посуды и шарканьем ног.
   Петька загорячился от выпитой водки, съеденной поджарки и присутствия Феньки. Лицо его разгорелось, глаза замаслились и, сжимая под столом колено Феньки, он говорил ей:
   -- Идем спать. Пора!
   -- Куда пойдем-то? -- вспыхнувши спросила Фенька.
   -- В баню. Нынче Матвей дежурит. Сам звал.
   -- Убежишь, как тогда...
   -- Разве я убегал?
   -- А то как же! Бил, бил, потом и нет. Где ты пропадал?
   -- А шут знает... так...
   -- Катька сказывает, ты у того чиновника-то тысячу взял!
   Петька усмехнулся.
   -- Девять рублей, да кошелек рваный. Вот и все! Ну, идем!..
   Фенька опасливо оглянулась. Стол, за которым сидели Машка, Комар и Ванька с Васькой, был занят другими.
   Она с облегчением вздохнула.
   -- Ушли!
   -- Небось, -- ответил Петька, -- стерегут! Ты вот что. Иди одна, и прямо в баню. А я спустя. Иди что ли!..
   Фенька встала, завернула голову платком и двинулась к дверям.
   Петька расплатился, бросил на чай половому пятак и сказал:
   -- Я через кухню!
   -- А иди! -- ответил половой и прибавил: -- счастливо!
   Петька прошел через угарную, вонючую кухню и выбрался на грязный двор.
   Ветер рванул и бросил ему в лицо брызги холодного дождя.
   Он опустил руку за голенище, попробовал, свободно ли ходит в ножнах шведский нож и тихо двинулся к воротам.
   Выйдя на улицу, он зорко оглянулся и пошел через дорогу прямо к баням.
   Но едва он вступил на бульвар, как на него, молча и грозно, надвинулись все трое. Он тотчас остановился и, едва Васька поднял руку, нанес ему удар под подбородок; в то же мгновение хватил Ваньку в живот и метнулся в сторону, но ему под ноги попался Комар, и они оба упали в жидкую грязь. Комар больно ударился рукою о валявшийся на дороге кирпич и, вскочив на ноги, инстинктивно ухватил его.
   Васька с товарищем навалились на Петьку.
   -- Бей его!
   В ту же минуту Васька почувствовал, как в его плечо вонзился нож и быстро отскочил с криком:
   -- Режут!
   -- Он с ножом мерзавец! -- раздался злобный крик Комара. -- Так на ж тебе! -- и он со всей силы ударил Петьку кирпичом в голову.
   Петька, словно на пружине, разом вскочил на ноги и бросился бежать, но сделав несколько шагов взметнул руками и тяжело опустился наземь...

* * *

   Из кабинета раздался пронзительный вопль. Дети в испуге проснулись и заплакали. Няня и Луша бросились в кабинет и, растерянные, остановились на пороге.
   Это закричала барыня. В одной сорочке она стояла подле мужа, тело которого бессильно свешивалось через ручку кресла. Она встряхивала его руку и бессмысленно кричала:
   -- Очнись, очнись, очнись!
   -- Дети за доктором! -- сказала няня, и Луша опрометью побежала на кухню...

* * *

   Возвращаясь с кладбища, доктор говорил своему собеседнику:
   -- Умер, несомненно, надорвавшись. Но что для меня непостижимая тайна -- это проломленный череп! До сих пор не могу понять! Самоубийство невозможно... знаете, словно камнем или молотком. Убийство? Нелепо, хотя следствие ведется. Нечаянно? Я осмотрел все углы стола и, наконец, он умер в кресле... Совершенно непостижимая тайна!..
   -- Их много, доктор, -- сказал ему собеседник, -- тайн этих. И в жизни их, пожалуй, больше, чем в смерти.
  

-----------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: журнал "Огонек" No 37, 1910 г.
   Исходник здесь: "Фонарь": Иллюстрированный художественно-литературный журнал.
  
  
  
  
Ко всем произведениям автора К списку авторов