Зелинский Фаддей Францевич - Уральские впечатления

Ф. Ф. Зелинский.
Уральские впечатления

(1915)

I. Златоуст

Босфор закупорен, Кавказ, по слухам, более прежнего кишит приезжими; итак, едем на Урал.

Петроград -- Рыбинск -- Волга -- Кама -- Белая... это далеко не кратчайший, но несомненно прекраснейший путь. Именно для России характерна эта длительность речного плавания, так успокоительно действующая на истрепанные нервы горожанина, это долгое хождение по палубе парохода при медленной смене береговых картин. Милые, знакомые картины, много раз описанные; но вот что ново. Подъезжаем к пристани -- а там нагорные лужайки пестрят от высыпавшего крестьянского населения, и вой -- громкий протяжный вой стоит над ними. Забираем новобранцев. Жутко.

Белая нынче необыкновенно половодна: береговой ивняк из воды вырастает, и мы быстро едем, не замедляя хода на перекатах. Для нас это -- плохая примета: "на Урале дожди".

Затем Уфа -- приветливая аксаковская Уфа, утопающая в зелени своих роскошных садов. Оттуда идет уже железная дорога: великий сибирский путь. В обычное время это для путешественников второе раздолье, но нынче не то: движение сокращено, плацкарт нет, в отделениях по девяти человек, приходится и постоять. Вспоминаем о вое на речных пристанях и не ропщем.

Вот и Урал; точнее, его предгорья: Воробьиные горы, Высокашка. Далее опять равнина. Внезапно, точно сон, мелькнуло ущелье Юрюзани, которое поезд пересек по мосту, с его каменными кручами, нависшими над потоком -- и снова равнина. Вообще отличительный признак Урала для привыкшего к западно-европейским горам туриста -- это отсутствие сплоченности. Там горы, раз начавшись, уже не покидают тебя до самого предела своей области. Здесь не то: так и кажется, будто привыкшая к ровности земля неохотно вздымается и после каждого напряжения гористости чувствует потребность отдохнуть широкой равниной.

А та примета, увы, оказалась верной. Нет солнца, нет и красок; пасмурно и дождливо. Чем далее, тем сырее; при проливном дожде въезжаем в столицу южного Урала -- Златоуст.

Мокнем, но восхищаемся: что за прекрасное соединение трех высших природных красот -- гор, леса и водной поверхности! Здесь уже равнина забыта; кругом горы, стоящие восхождения -- Таганай, Александровская сопка. А самый город прильнул к широкой груди Косотура и с нее смотрится в зеркальную гладь Айского озера. Положительно, Златоуст создан для того, чтобы стать центром южно-уральского туризма. Это -- уральский Зальцбург, с которым он впрочем разделяет еще одну особенность: ту, которая доставила ему почетное наименование "самого мокрого места Европы".

Восхищаемся, но мокнем; и под охлаждающем душем непрестанного дождя мало помалу пробивается сознание, что путь от станции до города, в сущности, мог бы быть и менее бесконечным. Потом мы узнали, что виною этому необузданная алчность златоустовцев, потребовавших от казны совсем неподобной суммы за землю под подгородную станцию.

Наконец доехали и поместились в новеньких и чистеньких "Уральских номерах" на Большой Славянской (ci-devant: "Немецкой") улице; но наши надежды на обед были жестоко обмануты. В номерах обед готовится только по заблаговременному заказу и подается не позже 4-х. Обратились по совету содержателя в "клуб"; но на месте узнали, что и "клуб" с наступлением трезвых времен потерял для златоустовцев всякую привлекательность и стряпня в нем прекратилась. Пришлось искать спасения в трактирчике, закуренном, грязненьком, и там под стук киев игравших на бильярде рабочих утолить свой голод ухой из окуней -- впрочем, и не по голоду вкусной.

Обозрению города был посвящен следующий день. Его главные достопримечательности с точки зрения промышленности -- знаменитый завод и "Ермоловская" домна. Завод изготовляет снаряды; для публики он по вполне понятной причине закрыт, и безусловная разумность этого запрета не дозволяет просить о том, чтобы для нас было сделано исключение. Туристический же интерес самого города сосредоточивается на обоих возвышающихся над ним холмах. Оба по красивому обычаю древнехристианских стран украшены часовнями, к которым в определенные праздники направляются крестные ходы; с них открываются широкие виды и на самый город, и на его окрестности, один роскошнее другого. И тут чем далее, тем более приковывает наши взоры царственный Таганай: как ни сердито небо, не раз вспрыснувшее нас также и в этот день -- не сделать ли попытки взобраться на него? Собственно, все разумные соображения говорили против: даже если допустить очень невероятное улучшение погоды, то стекавшие с Таганая ручьи, притоки Тесьмы, благодаря обилию предыдущих дождей должны были разлиться и образовать ряд почти непроходимых естественных преград. Все это так, но с другой стороны -- кто, раз побывавший в горах, не знает притягательной, почти магнетической силы горных вершин?

Решили спросить мнения проводника и для этого пригласили того, которого наш хозяин рекомендовал нам как самого надежного. Он признал идею исполнимой, и притом в течение одного дня: собравшись не позже 5 утра, на лошадях доехать до подножия горы, оттуда пешком на одну из вершин (их всех четыре) и затем обратно. Велика была радость, особенно у молодежи: будем, значит, на Таганае! Проводник обещал позаботиться о лошадях и в тот же вечер доложить мне о результатах своих стараний: в виду этого я, отпустив молодежь на прогулку, сам остался в номере.

* * *

Самая наличность проводника навела меня на более утешительные мысли относительно возможности уральского туризма. Действительно, в настоящее время путешественника по Уралу тамошние интеллигентные люди встречают вопросом, не пришел ли он посетить заводы; на отрицательный ответ следует дальнейший вопрос, не собирает ли он минералогическую коллекцию. Бескорыстная любознательность туриста здесь мало понятна. Конечно, при случае заглянем и в один из наших исторических заводов; при случае, полюбуемся и на минералогическую коллекцию; но все это -- не цель, а средство. Средство -- к чему?- -- Чтобы отдохнуть от зимней работы по специальности, ничего общего не имеющей ни с инженерным делом, ни с минералогией. -- Отдохнуть! Да разве так отдыхают?

У нас летом отдыхают на даче; и иностранному слову "турист" соответствует русское слово "дачник". И в этом -- наше великое зло.

Туризм и дачная жизнь -- две различные формы, в которые выливается естественная и законная потребность интеллигента в летнем отдыхе от зимней умственной работы. Различие же заключается в том, что туризм -- это отдых деятельный, а дачная жизнь -- отдых бездеятельный. Признанием законности дачной жизни в обывателе поддерживается мнение, будто он имеет право в течение целых месяцев ничего не делать. А мнение это -- ложь: такого права никто никогда не имеет.

Я не говорю, конечно, о семьях, выращивающих малых детей, как не говорю о больных и престарелых. Но жизнь здорового человека в расцвете его сил допускает только два состояния -- состояние деятельного труда и состояние деятельного отдыха. А туризм -- одна из разновидностей последнего, наиболее доступная тем многим, которые не могут заниматься охотой или сельским хозяйством в благоустроенном имении.

Это -- психологическая сторона дела; есть в нем, однако, и социальная. Вы читали "Дачников" Горького? Не говорю: смотрели, так как эта слишком справедливая и суровая критика наших нравов слишком быстро сошла со сцены. А жаль. Автор со свойственным ему прямодушием обнажил тут одну из язв нашей современности. Это демонстративное, вызывающее безделье, к которому сводится наша дачная жизнь, представляет собою не более и не менее как социальное преступление.

Поневоле сокращаю свои мысли; они привели меня вполне последовательно к школьному вопросу, в котором эта язва обрела свое самое законное место -- к нашему учебному году "не менее 32 недель" с его летними каникулами "не более 2 1/2 месяцев", -- ко всей этой семиклассной школе безделья, с помощью которой мы рассчитываем восторжествовать над девятиклассной школой труда наших соседей -- ко всей этой девальвации русской культуры, залогу будущих грозных поражений.

Туризм уже тем хорош, что его на 2 1/2 месяца не растянешь. Но это -- достоинство отрицательное; надо ли перечислять положительные? "Ознакомление нашей интеллигенции с нашей родиной"... кажется, на эту тему можно бы сказать немало хороших слов. Есть, однако, и обратная: "ознакомление нашей родины с нашей интеллигенцией", воздействие последней на первую в видах внесения в нее известных культурных потребностей, если не в смысле комфорта, то хоть в смысле чистоплотности и минимальных удобств в пропитании, передвижении и ночлеге, этих первичных элементах всякого туризма. А впрочем, вот еще одно соображение, совершенно неопровержимое. Русский туризм есть, но подвизается он за границей; хотите вы оставить его там или вернуть его на родину? Хотя бы ради тех капиталов, которые он теперь тратит на чужбине -- решитесь сделать последнее. Именно теперь за это следует приняться, когда "заграница" для него заперта.

Пионеры нашего туризма -- это наши экскурсанты. Как раз передо мной отчет одной такой экскурсии -- "экскурсии на Урал" учеников Харьковского коммерческого училища в 1914 г., которую, за неимением у нас даже путеводителя по Уралу, пришлось приобщить к дорожной библиотечке. Положительно умиляешься, читая о похождениях этих молодых людей; мокнут они, сердечные, под обильными дарами уральского неба, сохнут и опять мокнут; ночуют в какой-нибудь "заброшенной землянке лесников"; питаются порой каким-то варевом из воды, пшена и топленого масла, о котором даже сами проголодавшиеся сотрапезники соглашаются, что они "более скверного и безвкусного никогда в своей жизни не ели" -- а ведь не в Астории же они привыкли столоваться. И при всем том -- радостны и деятельны.

Да, но для этого надо, чтобы человеку было около 20 лет: нам такая жизнь уже не по силам. И вот я мысленно созидаю условия для более широкого туризма. Там под вершиной Таганая должно стоять скромное убежище для ночлега, с тюфяками, сухое и чистое. Вести к нему и на все вершины должны тропинки, причем направление обозначается красными пятнами масляной краски на деревьях и скалах. Через потоки и промоины должны быть проложены примитивные мостики. Зажиточные туристы будут и впредь брать проводников, но надо привлечь и людей со скромными средствами. А так как для всех этих сооружений и присмотра за ними нужны деньги, то надо...

Испросить субсидию у правительства? Земства? Города?

Упаси Бог; надо основать туристическое общество с членскими взносами. И притом не в одном только Златоусте, хотя было бы недурно, если бы он взял на себя почин. И даже не в одних только уральских центрах. Ведь пользоваться благами новооткрытого деятельного отдыха будут жители равнины, не исключая и столиц; пусть же они и порадеют в его пользу. Я представляю себе обширное и разветвленное "всероссийское горное общество" с секциями в главных пунктах как горной, так и равнинной России; равнина приносит горе справедливую материальную помощь и взамен этого берет у горы то, чем гора так богата -- ее энергию, ее жизнерадостность, ее умение во всех смыслах смотреть свысока на надоедливые мелочи быта.

Опять с тоской смотрю в сторону царственного Таганая: доживу ли я до того времени, когда под его "Откликным Камнем" будет стоять "Петроградское убежище", основанное и поддерживаемое нашей "Петроградской секцией всероссийского горного общества "?

* * *

Увы! Мечтою оказалось не только это всероссийское общество с его Петроградским убежищем, но и ближайшая, скромная цель -- поездка на Таганай. Проводник не показывался весь вечер; ночь провели в полной неизвестности; на следующее утро довольно поздно получил от него записку с извинением: встречал, мол, знакомых, поезд опоздал. Вот те и "самый надежный проводник". А ведь мы именно ради этой надежды и остались лишний день в Златоусте. Приуныла моя молодежь; нечего делать, говорю -- едем в Тургояк.

II. Тургояк

Должен сознаться, что о Тургояке, этой "жемчужине Урала", я слышал впервые в Златоусте; даже посвященный Уралу V том "России", вышедший всего в 1913 г., не упоминает его ни единым словом. Полагаю, что и вообще в Петрограде он неизвестен. На месте мне рассказывали, что один наш знаменитый петроградский медик провел на Тургоякском озере целое лето и вылечился от какой-то болезни, благодари радиоактивности его воды; но рассказывали именно как об исключительном случае.

Зато в Златоусте вы о Тургояке наслышитесь вдоволь, как об одной из первых достопримечательностей окрестных мест -- об его прозрачном озере, покоящемся в лоне гор, с его шумным прибоем, "производящим иллюзию моря", и прибережными скалами, гулко отражающими человеческий голос.

Отстоит он от Златоуста верст на 40 по прямому пути. Златоустовцы обыкновенно пользуются железной дорогой до Миасса, откуда на лошадях уже только 20 верст; но так как удобного поезда не было, то мы путь на Миасс приберегли для дальнейшего следования, а туда решили ехать прямо, на земских. Дали нам лихую тройку с коробком -- крытого тарантаса не было -- и приходилось рассчитывать на милость неба. Правда, особого доверия оно и в этот день не внушало; но нам было сказано, что в отношении погоды Златоуст Тургояку не указ. Он -- по ту сторону предельного хребта, уже в Азии. Иной раз в Златоусте дождь, а там голубое небо; едет путник с горы и, оглядываясь, видит туманную завесу, скрывающую "самое мокрое место Европы".

Впрочем, на первых порах небо мало отвлекало наше внимание; оно всецело было поглощено дорогой. Грязной ее назвать нельзя; грязная дорога все-таки дорога. Здесь не то. Берег справа, берег слева; а между этими двумя берегами зловеще дремлет непролазная черная жижа, скрывая рытвины, ямы, камни и ухабы невидимой дороги. Дремлет и ямщик на козлах; его искусство здесь ни к чему, лошади сами должны нащупывать свой путь, то опускаясь по живот в грязную ванну, то вылезая почти что на поверхность.

И добро бы равнина; но ведь это -- горная дорога, мы переваливаем через позвоночный столб старого мира, отделяющий Европу от Азии. Совсем незаметно; плетемся мы тайгой, через редкие просветы мелькают Таганай, Юрма, а по ту сторону выглядывают и Ильменские горы, но все это вдали. Наконец, ямщик проснулся, тройка помчалась рысью -- значит, перевалили: мы в Азии.

На качестве дороги это, впрочем, не отразилось. С унынием всматриваясь в нее, продолжаю мои вчерашние размышления: удастся ли когда-либо приспособить ее к требованиям современного туризма? Что стал бы здесь делать, скажем, автомобиль? Вспоминаю путешествие князя Сципиона Боргезе "Из Пекина в Париж"; его сибирские впечатления сводятся почти исключительно к тому, как его "Итала" то и дело вязла в бездонной грязи тамошних дорог, и как ее приходилось освобождать, запрягая в нее целое стадо волов. Есть ли человеческая сила, способная изменить эти условия?

"Тургояк"! И в миг повеселело на душе. Да, вот она разливается, наполняя лоно гор, эта светлая хрустальная купель. Бот и село; как и все села этой местности, расползлось оно широко, несколькими улицами. На главной из них, самой грязной, находится волостное управление, издали видное по высокому набату, а также и земская квартира. Наши опасения насчет ночлега быстро рассеялись; ласковая хозяйка предоставила в наше распоряжение красную горницу, -- просторную, чистую, радующую взор и сердце всеми принадлежностями крестьянского уюта. Есть там и кровать, правда только одна. Остальным придется спать на " кошмах"; предвижу беспокойную ночь. Спешу прибавить, что и это опасение было напрасно; все оказалось удобным, опрятным и "необитаемым", да и здоровая усталость сделала свое.

Так как четырех часов еще не было, -- про этот предельный час мы знали по златоустовскому опыту, -- то возможность пообедать не была исключена; накормили нас в соседней "столовой", вообще обслуживающей потребности тех дачников, которые не живут собственным хозяйством. Накормили домашним обедом -- сытным, вкусным и дешевым.

А теперь на озеро. Налево тянется сосновый бор, через темную зелень которого виднеются дачи; направо -- отвесные, голые скалы, так называемые Крутики. Между тем и другими -- широкий плоский берег. Сюда западный ветер и в тихую погоду гонит волны колышущегося озера, они бросаются на гладкий песок, разливаются, скатываются обратно, сталкиваясь с надвигающимися, и шумят, шумят, поистине создавая иллюзию моря.

Пойдем на тот правый скалистый берег; оттуда виднее. Перед нам -- широкая гладь, светлая, прозрачная, местами с зеленоватым отливом. Кругом -- горы, довольно высокие, и притом не один ряд, а два и больше. Как всегда на горных озерах, кажется, что до другого берега рукой подать; а на деле туда далеко, -- говорят, верст восемь. В общем, Тургоякское озеро производит впечатление предальпийских -- верхнебаварских, например, или савойских. Его красота и в окружающем венце темнозеленых гор, и в чистой прозрачности его бледнозеленой воды.

Есть на нем и острова; один отчетливо виден среди зеркальной глади, другой сливается с зеленью противоположного берега. Имя одному -- остров "Чайчий", другому -- остров "Св. Веры". В объяснение последнего приводится, что здесь спасалась некогда староверка-угодница этого имели; ее келья и поныне, говорят, сохранена и посещается окрестными жителями -- кем с благоговением, кем с любопытством. Есть здесь, впрочем, поблизости и живой отшельник; и он слывет достопримечательностью и привлекает посетителей.

Гуляем по "Крутикам"; жаль что небо серое, краски не те. Впрочем, и время дня не благоприятствует; близок закат, а тот берег западный. Близок закат, и крепнет ветер; вот внезапным порывом сдуло соломенную шляпу с легкомысленной головы нашего гимназиста и отнесло далеко, на выступ скалы; не скоро он до нее докарабкается. Кстати и усталость чувствуется: встали мы рано, а после сорока верст в коробке кости не на месте. Крепнет ветер и крепнет прибой; шумно разбивается отступающая волна о твердую грудь надвигающейся -- точно в самом деле море омывает подножие нашей скалы. А для меня море -- всегда одно...

* * *

Все потемнело, поголубело кругом -- и небо, и волны, но особенно волны. И еще ослепительнее стала их белая пена, жидким серебром разливающаяся по их темной синеве; так они синеют и пенятся там далеко, где колыбель моей веры и любви -- на песках Фалера, у подножия богозданных Афин. Так они поют и там -- поют свою вечную песнь иллюзии, внушая человеку, будто он в самом деле образ и подобие божества.

А там, напротив -- это не мягкие ли холмы Саламина вырисовываются на мрачном фоне суровых эгинских высот?

Волны, бессмертные волны -- к чему эта жестокая игра со слабым сознанием смертных? К чему им было внушать то, чего нет -- внушать, будто они то, чем им никогда не быть?

Не вами ли создан этот дивный холм-святыня -- там поодаль, в венце голубеющих гор -- тот холм, на котором впервые прозвучало слово " человечность " в смысле близком к божественности? Не вы ли своей льстивой песнью усыпили в нас изначального зверя -- усыпили, но не умертвили?

Волны, бессмертные волны -- я, смертный, требую вас к ответу. Кто дал вам право создавать такие иллюзии? Кто дал вам право внушать нам, что слово обета, прозвучавшее под ваш священный шум, стоит так же прочно, как и холм вашей богини -- там, в венце голубеющих гор?

Вы помните? Как торжественно радостно было на вашем святом берегу! Ото всех народов всех материков сошлись тогда послы с данью благодарности вашей богине -- благодарности за то, что она укротила в них изначального зверя, что она в человека вселила человечность. И в ваш таинственный шум врывались ликующие речи о всеобщем братстве, во имя науки, красоты, человеколюбия. Давно ли это было? -- Всего три года назад. Тогда зверь уже готовил свое пробуждение; а вы заставляли нас верить, что он не проснется никогда.

О всеобщее братство -- о льстивая песнь волн! Не для того ли создаете вы нам святыни, чтобы доставить зверю звериную радость их разрушения?

Вы, сирены, напевали Одиссею свою льстивую песнь о том, что будет на кормилице-земле. Но он, хитроумный, не поверил вам, и чем громче звучали ваши напевы, тем крепче привязывал он себя к серой действительности, и ваша голубая сказка расплылась в голубом море.

Вы, нереиды, пленили простодушного Пелея, дав ему прекраснейшую из вашей среды, и он поверил вам; и супруга-мечта родила ему сына мечту, того, кто стал богочеловеком среди людей. Но годы прошли, и непрочными оказались дары певучих волн. И долго сидел состарившийся Пелей на пустынном берегу, на том месте, где он некогда обрел супругу-мечту, -- горюя о разбитой сказке своей жизни. И горькой насмешкой звучал ему ваш голос, напевавший ему все ту же предвечную, льстивую, несбыточную песню.

Волны, бессмертные волны! Какой ответ дадите вы мне?

"Долго сидел престарелый витязь на пустынном берегу, безмолвно вперяя свой потухший взор в вечную обитель сказки. Но вот однажды разверзлось ее голубое лоно; к нему вышла, сияя нетленной юностью, его супруга-мечта, протянула ему свою серебристую руку и увела его с собою в свой подводный чертог. Сомкнулась над ними морская пучина, и снова раздалась из нее наша песнь -- песнь о том, чего нет, но что будет -- песнь бодрящей надежды.

"Блажен тот, кто веровал до конца -- и презрение тому, кто изменил сказке"...

* * *

На следующее утро тучи сошли с неба, под лучами торжествующего солнца все преобразилось. Запестрели тенями и оттенками окружающие горы. Сама поверхность озера озарилась тонкими переливами всевозможных ступеней яснозеленого цвета. Но изучить и исчувствовать водное пространство с одного берега невозможно, а наемных лодок в Тургояке не имеется. Решив, что излишняя застенчивость туристам не к лицу, и располагая маленькой, очень косвенной рекомендацией, я обратился к местной дачевладелице, В. В. К -- ой, и благодаря ее любезности быстро получил желаемое. Наличность молодежи здесь и там еще более способствовала знакомству; вскоре мы все -- и хозяева и гости -- сидели в солидной лодке, и изучение озера, -- если не всего, то хоть ближних его красот -- могло начаться.

Красоты эти, впрочем, ничего чрезвычайного не представляют. Проехали мимо Крутиков, вызывая на все лады живущее в них эхо. Заехали в красивый залив, отделенный от прочего озера каменным мысом, продолжающимся белой каменной полосою и под прозрачной водой; причалили к "белым пескам" с их роскошным пляжем; наконец, поднялись на "Янышку". Это все же довольно замечательное явление: идешь довольно круто вверх -- и тут, после некоторого времени, открывается вид на другое, небольшое озеро, значительно выше главного. Это и есть -- "Янышка". Оно совершенно пустынное; дачная молодежь устроила нечто вроде первобытного волока, чтобы втаскивать лодки по склону на это верхнее озеро, и остатки костров свидетельствуют, что это -- излюбленное место для пикников.

Все это быстро рассказывается, по на деле потребовало не одного часа. Настало время думать о возвращении. Поплыли обратно, простились с любезной хозяйкой и отправились домой. Там предстояла возня с лошадьми; земских не было, пришлось обратиться к одному из крестьян. Опять тройка и коробок, этот раз еще более примитивный, с очень расплывчатым сидением, импровизованным из соломы и кошмы. Для расчета еще раз заглянули на земскую квартиру; у печки сидит старушка, мать хозяйки, в руках у нее прялка с веретеном, а ногой укачивает она лежащего в висячей люльке внучка-пеленашку. Такой уютной стариной повеяло от этой картины!

Да, хозяйство теперь женское: и сын и зять на войне...

Простились, уехали на Миасс, чтобы поспеть к поезду в Челябинск. Чего нам ждать от самой поездки, это мы по вчерашнему опыту прекрасно себе представляли, и здесь остается только сказать, что действительность ни в чем не осталась позади наших ожиданий.

III. Кунгурская пещера

Чудо природы, которым облагодетельствован уездный город Кунгур, стало много доступнее со времени постройки новой железной дороги между Екатеринбургом и Пермью: едущим по этой дороге в западном направлении очень удобно, приехав с ночным поездом в Кунгур, прервать путешествие с тем, чтобы продолжать его с полуденным поездом, который к вечеру и доставит его в Пермь. Так мы и сделали

Правда, в Кунгур приезжаешь очень рано -- около 4-х часов по местному времени. Но это даже не неудобство. Вокзал уже живет, -- новый, чистый, красивый вокзал, которого не постыдился бы и любой губернский город. Можно умыться и напиться кофе; а затем в путь. Путь ведет по лугам, вдоль телефонных столбов, к переправе через реку Сылву, около получаса неторопливого хождения. Тут на берегу реки село Банное, в кругозоре которого и находится знаменитая пещера.

Постучались к арендатору; так как ему пришлось сходить в лавку за свечками, то он пригласил нас подождать у самого входа в пещеру. По его указаниям мы нашли ее без особого труда: в стене прибережной горы зияющая дыра, заколоченная дощатой дверью от непрошеных посетителей -- в их собственных интересах, как читатель увидит. Над дырой крупная надпись, гласящая, что пещеру тогда-то удостоил своим посещением его превосходительство пермский губернатор такой-то. Внемли, гора, и благоговейте, недра земли.

В этой безвкусице, впрочем, нынешний арендатор, г. Хлебников, не повинен. Это случилось до него. Сам же он, по видимому, человек и знающий и деятельный; уроженец здешних мест, но потолкавшийся по белу свету, бывавший даже в Америке. Он обладает достаточным опытом и достаточной энергией, чтобы исполнить то, что от него требуется. Свою пещеру -- или, как здесь говорят, пещеру -- он любит с отеческой нежностью и мечтает о том, чтобы совсем переселиться к ней.

Вскоре он к нам присоединился, и тогда начался спуск. Нам пришлось надеть поверх платья парусиновые костюмы горнорабочих с капюшонами и взять по свечке; дверь была открыта, и дыра приняла нас в свою сырую, холодную атмосферу. Пещера не льстит и не обманывает, она сразу показывает нам свою самую неприветливую, самую отпугивающую сторону. Извольте ползать на четвереньках, спускаясь все ниже и ниже по камням, то острым, то гладким, но везде покрытым липкою грязью. Не старайтесь выпрямиться или даже поднять голову, вы рискуете расшибить ее о нависший выступ низкого свода. Вот широкий, плоский, покатый камень: с него удобнее всего кубарем скатиться в кромешную тьму. Вот как будто тупик; ничего, под вами дыра. Пока проваливайтесь, а там видно будет. Не очень видно, впрочем: тусклый свет огарков с трудом борется с тяжелой сыростью пещерного воздуха. Точно тени скользят при этом свете какие-то гномы в потешных капюшонах; это наша компания.

Кабы не удовольствие -- ни за какие деньги бы не пошел, сказал какой-то мудрец. Но вот после 5 -- 10 минут невероятного ползания стены раздвигаются и вверх и в ширь, внезапно мы из грозной обители окаянных попадаем в волшебное царство ослепительного блеска. Об этом "бриллиантовом гроте " я слышал и раньше, видел даже его изображение, но никакое описание, никакая картина не сравнится с действительностью. Это дворец Зимы: потолок, стены, столбы обросли снеговым мхом; в безмолвной, безветряной тишине подземной пропасти медленно расцветала эта роскошная флора кристаллов, и теперь она вся перед нами в своем непотревоженном, нетронутом совершенстве, то преломляя, то отражая нахлынувший искусственный свет; везде радуги, везде сверкания, алмазы и самоцветные камни. А там в тени -- там престол Зимы; царит она над застывшим водопадом, несколькими уступами низвергающимся в пропасть. Если бы не безмолвие, не сразу бы поверили, что это лед, а не живая вода: все, вплоть до тонких боковых струек, создает иллюзию жизни.

И этого уже человеку не испортить. Раньше, думая о нашей пещере, я вспоминал печальную участь Адельсбергского грота... или, говоря по-славянски, Постойной Ямы близ Любляны; от постоянных посещений с дымящимися факелами и свечками закоптели ее сталактиты, и теперь проведенное электричество только ярче освещает грязную работу посетителей. Здесь этого не будет: каждую зиму нарастает кристалловый убор, терем нашей Снегурочки будет вечно чист и светел.

При вспышке магния еще раз все вместе загораются волшебные разноцветные огни этого терема; а затем пора и дальше. Дальше опять узкая кишка, очень неправильно называемая "переходом": какая тут ходьба! Мы все еще в ледяной полосе; стены покрыты льдом, местами встречаются, как бы вырастая из земли, длинные ледяные столбы, точно свалившиеся весною из какой-то гигантской водосточной трубы. Да вот и трубы, хотя и не водосточные; на добрый десяток сажен тянутся они вверх, но неба через них все- таки не видно.

Приятно быть геологом, чтобы объяснить себе происхождение всех этих причудливых явлений; я, турист, только замечаю и любуюсь. Вот наш проводник остановился. Что там? Опять дыра? Мало ли их тут! Дыра то дыра, да таких-то, все-таки, немного: это -- блаженство малолетних; взрослому через нее не пролезть, а пролезть стоит. Наш гимназист в другое время не согласился бы записаться в малолетние, но этот раз соблазн был слишком велик. Понатужившись, пролез, и вскоре мы услышали его ликующие крики. Он очутился в ледяном гроте: ледяной свод покоится на ледяных колоннах, кругом ледяные стены, под ним -- ледяной пол, налево спускающийся в какую-то бездну. Если довериться ему, можно, точно по ледяной горке, но только на животе, докатиться до того места, где стояли мы. Восторг гимназиста возбудил зависть другого члена нашей компании; он попробовал-было последовать за ним, через ту же дыру, но застрял, и нам пришлось за ноги втащить его обратно.

Дальше ледяная полоса прекращается; проникаешь глубже в недра земли. Воздух становится теплее и как будто суше. Говорю "как будто", так как кругом и под нами все та же липкая грязь.

Пещера за пещерой; в одной из них точно развалины каменной кельи -- здесь "в эпоху гонений" жил какой то благочестивый старовер. Дальше показывают целое маленькое кладбище, тоже староверческое. Своего рода катакомбы, значит. И как-то трагически просто звучит это "в эпоху гонений"; гонений -- за что?

Да, многому научит пещера; а впрочем, должен сознаться, что тогда я более думал о другом. Иной раз, очутившись под высоким сводом, я спрашивал себя: а где же продолжение пути? Очевидно, там, где виднеется черная дыра... Вот именно не там, а в другом месте, где из-за наваленных камней и дыры не видно. При таких условиях и заблудиться не трудно, если идешь без проводника -- и притом очень знающего проводника. Оказывается, такие случаи бывали. Нам рассказали про одну компанию дам и мужчин, испытавшую это удовольствие: мужчины понадеялись на себя и проводника не взяли. На следующий день хватились исчезнувших; крестьяне со свечками пошли их отыскивать и наконец нашли в каком-то тупике вокруг последнего огарка, уже махнувших рукою на жизнь. Да, будут помнить пещеру: ведь заблудиться в подземных пропастях -- это не то, что в лесу или горах.

С нами, конечно, этого не будет; но может быть другое. Здесь повсеместно лежат каменные глыбы, побольше и поменьше; свалились они сверху со сводов: что было потолком, то стало полом, пещера медленно поднимается. Но ведь стоит одной такой глыбе свалиться именно теперь в одном из этих бесконечных "переходов", через которые и так с трудом протискиваешься -- что тогда? Я знаю одну такую историю, приключившуюся на моей памяти в пещере, именуемой Луэгер-Лох, в Штирии -- историю более чем страшную. Но рассказывать ее теперь не буду; лучше даже и не думать.

Думать, впрочем, и не приходится: трудности "переходов" поглощают все внимание. Как-никак, а хочется предохранить колени, локти и особенно голову от лишних шишек и ссадин. Наш проводник с большим психологическим тактом говорит каждый раз перед провалом в новую дыру: "а тут еще один переходец" -- таким невинным тоном, что невольно от себя добавляешь: "и, конечно, последний". И так все дальше и дальше, -- из перехода в пещеру, из пещеры в переход.

Но вот, действительно, последний переход и последняя пещера -- самая просторная и высокая изо всех. Ее задняя половина вся занята озером, настоящим подземным озером, широким и глубоким. Наш арендатор-проводник для всестороннего его исследования сколотил примитивный плот; с его помощью он на другом его берегу, недоступном для пешехода, открыл новую дыру и дальнейшее продолжение бесконечного подземного пути, которое и проследил еще на три слишком версты. Там, говорит он, и переходы шире, и пещеры выше; но с нас было довольно и тех полутора верст, которые мы прошли, а более проползли до этого места: душа просилась на свет дня.

Но озеро все-таки привлекало внимание. Проводник спустился на свой плот, чтобы одному отправиться в тот конец и оттуда осветить пещеру, но наш гимназист непременно пожелал его сопровождать и, несмотря на его оживленные протесты, вполне оправданные видом его более чем утлой ладьи, настоял на своем. Я не препятствовал. Это была очень своеобразная картина -- как они медленно удалялись в бесконечный мрак, слабо освещаемый мерцающим пламенем обеих свечек, под слабый плеск единственного весла. Вспомнились древние сказания об озере преисподней: это как будто перевозчик Харон, тихо увозящий душу в "обитель утомленных". Вспомнился грустный призыв:

Кому на вечный отдых от трудов и зол?

Кому в поля молчанья и в забвенья дол?..

Очарование было полное; его не нарушила даже внезапная вспышка магния, озарившая заднюю половину пещеры и удвоившая ее высокие своды ясным отражением на зеркальной поверхности вод. Там -- терем Плутона; там -- благочестивые души вкушают вечное блаженство на светозарном лугу...

* * *

Не буду описывать обратного пути по тем же переходам и пещерам. Утомил он нас изрядно, хотя и показался значительно короче спуска. Но зато с каким наслаждением бросились мы на облитую солнечными лучами мураву зеленого холма! И с каким наслаждением осушили принесенную хозяйкой арендатора кринку молока!

* * *

Таково это чудо уральской природы. Оно здесь далеко не единственное в своем роде и, быть может, даже не самое замечательное: в Екатеринбурге, по крайней мере, я слышал восторженный отзыв о сталактитовой пещере с большим подземным озером, находящейся в Соликамском уезде, близ Александровского завода; по видимому, это та самая, о которой кратко упоминается в V томе " России " на стр. 392. Пока все это -- сокровищницы будущего.

Не то на западе: там "пещерный спорт" -- общепризнанная разновидность тоже общепризнанного туризма. О "Постойной Яме" я уже говорил: но это -- салонная пещера, не представляющая для посетителей никаких трудностей. Скорее я привлек бы к сравнению длинную серию пещер реки Реки у св. Канциана близ Дивачи... там, где ныне стоят итальянские войска. Они были открыты -- точнее, постепенно открываемы -- на моей памяти, и это было целым событием в жизни альпинизма: отчеты печатались не только в альпинистских журналах, но и в ежедневной печати, имена Маринича и его собратьев мелькали повсюду, и редкий турист отказывал себе в удовольствии поклониться св. Канциану. А у нас? Кто знает о скромной подземной работе Хлебникова и его помощника-крестьянина, производимой ими безо всякой посторонней помощи, на собственные более чем скромные средства? Там, в Альпах, станции железных дорог увешаны эффектными плакатами, изображающими главные красоты размытых Рекой пещер. -- А у нас? Чего бы стоило какому-нибудь молодому художнику посвятить такой же плакат и чудесам Кунгура, а начальникам станций украсить им скучные стены своих буфетов?

Да, спросят, но чего ради? Вот вы проползали целых три версты, не жалея своих немолодых костей -- и чего ради? Неужели только для того, чтобы убедиться, как хорошо под солнцем на зеленой мураве холма?

А хотя бы только для этого -- право, я бы не пожалел своих трудов: уж очень славно было на душе. Но нет: это чувство лучше меня знают те, для которых его условие -- не спорт, а жестокая нужда. Нет, тут много другого, много положительного. А что именно -- это я, насколько мог, постарался описать в предыдущем, но мог-то лишь очень несовершенным образом. Есть много неисповедимого в том, что мать-Земля доверяет паломнику, навещающему ее во мраке ее заповедных глубин. Спуститесь туда, и вы согласитесь со мной.

-------------------------------------------------------------------------

Опубликовано в сб.: Из жизни идей. Т. I. СПб. 1916. С. 436--455.