Зелинский Фаддей Францевич - Гейдельберг

Ф. Ф. Зелинский.
Гейдельберг

Темная ночь. Многотысячная толпа высыпала на правый берег Неккара и теснится под его каштанами, наполняя собою всю длинную набережную по обе стороны Старого моста; все напряженно смотрят на противоположный берег реки. Тут внизу горят огни города, ютящегося на узкой полосе между рекой и подножием гор; вверху -- мириады звезд, заливающих своим светом глубокую синеву летнего неба; вся средина -- если не считать немногих освещенных пунктов -- образует одну сплошную, темную стену. Эта стена -- возвышающаяся над городом цепь гор, и в ней привычный взгляд обывателей уже наметил то место, которое будет центром всеобщего внимания. "Вы не так стали, здесь вам дерево будет мешать; лучше отойдите на несколько шагов и смотрите вот туда, налево от моста. Видите это темное пятно, вот под тем огоньком? Это и есть Schlossberg".

Но событие заставляет себя ждать, внимание отвлекается рекой и тем, что на ней происходит. Она вся кишит яликами всевозможных форм и размеров; ярко освещенные белыми лампионами, они снуют взад и вперед по реке, не без труда преодолевая ее быстрое, стремительное течение. Впрочем, ни усилий гребцов, ни даже их самих не видно; перед нами только рой белых огней, со всех сторон окружающих свою матку -- большую барку, тоже увешанную лампионами. На ней играет музыка, раздается смех и шумный говор, поются песни -- знакомые веселые песни: "О alte Rurschenherrlichkeit", "Stosst an! Heidelberg lebe!", "Gandeamus. Нет сомнения, это -- гейдельбергские студенты справляют свою венецианскую ночь в ожидании обещанного события на Замковой горе. При свете лампионов мелькают их белые фуражки, развевается их бело-зелено-черное знамя; это -- "саксоборуссы", самая значительная корпорация в столице "веселого Палатината".

II.

Но вот раздался пушечный выстрел. Мгновенно воцаряется глубокая тишина; умолкла музыка; умолк говор, ничего но слышно, кроме течения Неккара, сердито бурлящего под каменными сводами Старого моста. И вдруг то темное пятно, на которое нам велено было смотреть, озаряется багровым светом. Перед нами вырисовывается точно красный призрак среди черной ночи, вся величавая развалина замка с его полуразрушенными башнями и узорчатыми фронтонами. Различаем все до мельчайших подробностей, даже плющ, обвивающий окна дворца пфальцграфа Фридриха, даже кустарники, выросшие из расселин "восьмиугольной башни".

В то же время оживилась и белая барка на Неккаре: грянула музыка, и -- подхваченная сотней молодых голосов -- раздалась любимая песня гейдельбергских студентов, песня в честь их прекрасной и приветливой alma mater:

Alt Heidelberg, du feine,
Du Stadt an Ehren reich,
Am Neckar und am Rheine
Kein andrc kommt dir gleich

И мы стоим, среди многотысячной толпы, на берегу этого самого Неккара и внимаем сливающимся с его журчанием торжественным и веселым аккордам студенческой песни; в листве каштана шумит ночной ветер, принося нам душистую прохладу с лесистых высот Святой горы; а там, перед нами, высоко над рекой, высоко над городом горит и дымится в багровом сиянии старинный замок, точно повисший в воздухе мираж, точно пылающая Вальгалла из "Гибели богов".

III.

"Это", скажут, "игра и более ничего; праздная забава безо всякого дельного, серьезного содержания".

Разумеется. И разумеется, не ради забавы гостил я около месяца в Гейдельберге. Меня привлекала своими сокровищами библиотека гейдельбергского университета, знаменитая Palatina, столь же часто опустошаемая, как и ее собрат на Замковой горе, и все же, подобно ему, неисчерпаемо богатая и поучительная. Работы предстояло не мало, время было рассчитано в обрез; но, как ни старался я использовать каждый час -- "забава" преследовала меня повсюду. Раз выхожу я после закрытия библиотеки на улицу, вижу -- на всей Hauptstrasse толпится народ. Очевидно, кого-то ждут; но кого -- императора? великого герцога? шаха персидского? -- Нет: те же "саксоборуссы" празднуют какую-то свою годовщину. И действительно: бело-зелено-черные флаги свешиваются во множестве с фасадов домов наравне с желто-красными -- баденскими и черно-бело-красными -- имперскими. Вскоре начинается торжественный выезд: впереди группа студентов верхами в своих исторических костюмах, среди них знаменосец -- красивый, статный юноша; далее -- десятка два музыкантов, наряженных трубачами XVIII века; тоже верхами; затем -- нескончаемая вереница колясок, в каждой по три человека: один из числа хозяев и двое почетных гостей, либо из своих бывших членов, либо из представителей других корпораций. Особенно милое зрелище представляли коляски с этими последними: две пунцовые фуражки и одна белая, две зеленые и одна белая, две желтые и одна белая и т.д. Не отсутствовали и корпорационные псы (Corpshunde), чинно сидевшие в своей коляске под присмотром бравого "фукса". Само собою разумеется, что все это отправлялось за город в одну из многочисленных пригородных кнейп. и что вечер будет проведен довольно шумно; а затем -- чрез день или два вы встретите те же белые, зеленые, желтые фуражки на университетском дворе входящими и выходящими через узкие двери старинного, мрачного университетского здания. И наполненные аудитории, частые экзамены и "промоции", усердные заседания студенческих ученых обществ докажут вам, что университетская молодежь так же хорошо учится, как и веселится, что, несмотря на все, первую роль играет здесь дело, а не забава.

IV.

Забава, дело... Поживите с неделю в Гейдельберге, и вы усомнитесь в правильности этого разграничения. Забава перестает быть забавой там, где она окружает весь быт человека своей живительной, бодрящей атмосферой; тут она является радостью, является красотой. Есть много городов праздной красоты -- Ницца, Неаполь, Ялта; Гейдельберг я назвал бы городом красоты трудящейся. Здесь человек вкушает красоту между делом, в те необходимые паузы, которые обусловливаются расстоянием, временем дня или утомлением. Вы призадумались над книгой -- ваш взор скользит поверх густой листвы каштанов, упирается в зеленую стену Святой горы, вы ясно различаете дорожку, ведущую на ее вершину, так называемый Philosophenweg. Что это были за философы, давшие имя этой восхитительной дорожке? Этого мне в Гейдельберге сказать не сумели, но ясно одно: пессимистами они быть не могли. Наступил полдень, пора домой обедать... я допускаю, что вы ради летнего времени поселились за городом, скажем, у так называемого "Волчьего родника" (Wolfsbrunnen), в прохладном ущелье Konigstuhl'a над Неккаром. Оставив библиотеку, вы уже через несколько минут очутились в лесной глуши, под зелеными сводами буков, осеняющих горную тропинку Wolfsbrunnenweg. Вы идете дальше, вдыхая душистую лесную прохладу, а слева то и дело открываются виды на долину Неккара и на Оденвальд. Вот Святая гора с уединенной церковкой на ее вершине, вот, несколько ниже, живописный монастырь Нейбург с его белыми стенами, эффектно выделяющимися на зеленом фоне горы, вот подальше, точно на ладони, вся романтическая долина Mausbachtal с ее полями и хуторами, а еще дальше -- необозримое море лесистых высот, прославленный в немецкой саге "Лес Одина" (Odenwald). Быстро проходит время, вскоре вы дома, под раскидистыми липами "Волчьего родника", вам приносят обед -- вкусный, сытный, дешевый -- приносят кружку прохладного пфальцского вина. По воскресеньям здесь довольно шумно, но в будни никто вас не тревожит, только птицы с соседних деревьев слетаются подбирать крохи с вашего стола... Не воробьи, как у нас, а настоящие лесные пташки: зяблики, овсянки, горихвостки. Эта доверчивость имеет свою особую причину: в Гейдельберге есть "общество охраны птиц", а "Волчий родник" -- одна из учрежденных им Futterstellen. И вот, благодарные питомцы и с своей стороны содействуют распространению радости и красоты, услаждая прелестью своего легкого существования полуденный отдых гостя, наравне с горным ветром, шумящим в листве вековых лип, наравне с журчанием родника, стекающего из пасти бронзового волка в каменный бассейн.

Кстати об этом роднике: "Волчьим" он назван не спроста. Вдумчивая и поэтическая Греция создала множество мифов ради выяснения "причины" какого-нибудь обряда, обычая, названия и т.д.; такие "причинные" мифы у специалистов называются "этиологическими". Наш Волчий родник тоже имеет свой этиологический миф, и при том довольно оригинальный. Рассказывают, что в былые времена, когда замка еще не было, на позднейшей Замковой горе жила прекрасная чародейка Иетта. Своими чарами она подчинила себе всех диких зверей Оденвальда; но они не могли охранить ее от более могущественных чар любви. Она назначила своему милому свидание у родника в диком ущелье своей горы; спал волшебный плащ с плеч девы, отошла от нее ее чудодейственная сила. Вдруг огромный волк выбежал из лесной чащи; юноша спасся бегством, Иетта же, не зная об исчезновении своей силы, осталась на месте и была растерзана зверем. И вот, на память об этом событии родник и поныне называется "Волчьим".

Я привел это предание скорее как образчик: вся атмосфера Гейдельберга насыщена, если можно так выразиться, элементом саги -- и в этом, на мой взгляд, состоит значительная часть прелести этого единственного в своем роде города. Недаром он расположен на древней, исторической почве -- там, где сооруженная римлянами дорога, соединявшая Аргенторат (Страсбург) с Могунциаком (Майнцом), пересекала Неккар. Соприкосновение с римской культурой повело, так сказать, к кристаллизации саги. Так окружающие Гейдельберг лесистые горы стали "лесом Одина", театром событий, прославленных в древнегерманском эпосе о Нибелунгах: здесь был убит Зигфрид, намеченный роком спаситель царства Одина и его богов; здесь стоял замок короля Гунтера и прекрасной Кримгильды. Что же касается самого Одина, то он, при всем том, не погиб. Будучи вынужден отступить перед христианством, он скрылся в своем лесу, где живет и поныне под именем "дикого охотника". Когда, весною, южный ветер, спустившись с альпийских ледников, бушует на высотах Оденвальда, срывая деревья и запружая горные потоки, -- это "дикий охотник" гарцует на черном кони во главе своей верной дружины.

VI.

Со своим богатством природных и культурных красот, со своим волшебным покровом преданий, сотканных историей и сагой, со своей наукой и -- своим вином, Гейдельберг издавна просился под перо поэта; он нашел его в лице не так давно скончавшегося I.В. Шеффеля. Имя Шеффеля почти неизвестно вне Германии, и читатель будет, вероятно, не мало удивлен, узнав, что ему не только поставлен памятник в Гейдельберге (кому их не ставят!), но что существует общество, в честь его издающее посвященный культу его поэзии ежегодник, и что его имя произносится многими с таким же благоговением -- если не с большим -- как и имя Гёте. Причина этой различной оценки заключается в том, что Шеффель -- специально немецкий поэт; юмор, составляющий главную прелесть его стихотворений, непонятен большинству иностранцев, даже свободно владеющих немецким языком. Он замечателен не столько объемом, сколько силой своего таланта; избрав себе довольно узкую и даже, если хотите, не особенно возвышенную область, он возделал ее так оригинально и мило, как никто до него. Нет сомнения, что изо всех черт, составляющих физиономию Гейдельберга, первую роль у Шеффеля играет та, которой я в начале этого отрывка отвел последнее место -- вино: с вполне сознательным, а потому и обезоруживающим критика юмором, он и историю, и мифологию, и геологию и юриспруденцию и всю вообще природу и культуру преломляет в кружке хорошего пфальцского вина. Не избег общей участи и грозный владыка Оденвальда. Уже в народных повериях "дикий охотник" отождествлялся то с тем, то с другим великим грешником, осужденным после смерти на вечное скитание; Шеффель его воспел как беспокойного рыцаря фон-Роденштейна, некогда владельца трех деревень в Оденвалъде. Две из них он благополучно пропил, третьей не успел; умирая, он завещает свою жажду "господам студентам". Но сознание недовершенного дела не дает ему покоя и в могиле, и вот он разъезжает по ночам со своим отрядом, опустошая попадающиеся на его пути винные погреба. Иною смертью почил его счастливый соревнователь, карлик Перкео... а впрочем, для выяснения этой личности требуется маленькое отступление. Дело в том, что в гейдельбергском замке хранится поныне, если позволительно так выразиться, "царь-бочка", воздвигнутая во времена оны каким-то беспутным пфальцграфом, конкретный символ "веселого Палатината" (frohlich Pfalz); тут же стоит и деревянное изображение придворного шута, карлика Перкео, с бокалом вина в руках. Фантазии поэта было предоставлено привести эти два предмета в драматическую связь между собой; вышло вот что. Перкео был издавна поклонником известного принципа in vino veritas; когда же исполинская бочка была наполнена вином, то его призвание, как искателя истины, стало для него вполне ясным: он задался целью выпить ее до дна. Пятнадцать лет трудился он, но в конце концов настоял на своем: бочка была осушена, и он умер в гордом сознании, что он, будучи мал, как Давид, сподобился сразить громадного Голиафа -- жажду.

VII.

"Забава! -- скажут опять: -- "праздная забава!" -- Забава, да; но не праздная. Посмотрите, каким почетом пользуется память Шеффеля в Гейдельберге. О памятнике в честь его уже было упомянуто: он стоит на террасе замкового парка и изображает поэта как странника, в ботфортах и с сумкой через плечо, согласно его девизу: nicht rasten und niclit rosten. Но этот памятник не более, как ключевой камень в триумфальной арке его славы. Не очень важно и то, что две самые посещаемые в Гейдельберге кнейпы названы, одна -- zum Rodensteiner, другая -- zum Perkeo, а третья (где, якобы, тоже подвизался неисправимый оденвальдский кутила) в честь самого поэта именуется Scheffelhaus. Важно то, что каждый немецкий студент знает наизусть все его лучшие стихотворения; эффектно положенные на музыку, они вошли в состав всех коммершбухов и поются на всех попойках наравне с самыми популярными из прежних. Что же касается той песни в честь Гейдельберга, первая строфа которой выписана выше -- я забыл сказать, что и она сочинена Шеффелем -- то она преподносится вам в Гейдельберге на каждом шагу: ее играют окрестры, ее поют студенты, ее насвистывают уличные мальчишки, ее печатают, вырезают, малюют чуть ли не на всех гейдельбергских сувенирах -- если не всю, то хоть первую строфу или первый стих. Таково взаимоотношение между городом и его поэтом.

Основательна ли эта популярность?

Об этом думают различно, и, конечно, не современникам произнести окончательное суждение. Все же мы, полагаю я, не слишком удалимся от правды, предлагая следующее решение.

Шеффель прежде всего -- поэт студентов. Они его самые горячие поклонники; за ними -- те, которые и в дальнейшей жизни сохранили свое молодое, студенческое сердце, или, по крайней мере (что, быть может, еще лучше) способность воскрешать его в данном случае, при данной обстановке. А время студенчества (я знаю, что даю идеальное определение) это -- время труда, окрыляемого радостью и красотой. Труд, радость и красота -- это и есть то здоровое, мощное трехзвучие, которое одинаково гармонирует и со студенчеством, и с его любимым городом, и с его любимым поэтом.

Когда-нибудь, быть может, психология разъяснит нам значение этого трехзвучия для личной жизни человека; за нею поплетется и гигиена, а там, Бог даст, и политическая экономия раздвинет свои не в меру узкие рамки и признает имя и значение экономических сил за теми невесомыми, которые, по ее формуле, не должны иметь влияния на судьбу народов, и тем не менее, проклятые, имеют его на каждом шагу. Пока же приходится ограничиваться предположениями.

И вот я предполагаю, что Гейдельберг в силу всех тех условий, о которых речь была выше, и которые могли показаться маловажными "серьезному" читателю, должен быть признан одним из величайших благодетелей Германии -- говорю "Германии", так как, увы, только о ней и приходится говорить. Полагаю, что учащемуся в Гейдельберге студенту легче, чем какому бы то ни было другому, застраховать себя от гибельных влияний дальнейшей, посвященной одному лишь "делу" жизни -- от пошлого самодовольства, от завистливой хандры, от склонности к отрицанию и нытью. Недаром он в течение месяцев между делом вдыхал всеми порами радость и красоту; придет критическая минута -- воскреснет образ Замковой горы, повеет душистой прохладой с Волчьего родника, проснется веселый напев гейдельбергской песни -- и его сердце, вместо стона, откликнется тем мощным, торжественным трехзвучием, зовущим к бодрости и делу.

Вот чему нас учит Гейдельберг.

1900

-------------------------------------------------------------------------

Опубликовано в сб.: Из жизни идей. Т. I. СПб. 1905. С. 423--432.