Замятин Евгений Иванович - "Пишу вам из России..."

"Пишу вам из России..."

(Письма Евгения Замятина к Максимилиану Волошину)

Максимилиан Волошин. Избранное. Стихотворения. Воспоминания. Переписка.

Минск, "Мастацкая лiтаратура", 1993

Составление, подготовка текста, вступительная статья и комментарии Захара Давыдова и Владимира Купченко

Летом 1923 года, после длительного перерыва, вызванного гражданской войной и голодом, снова начался "съезд северян в Крым". Именно к этому времени в жизни М. А. Волошина произошли два важных изменения: в январе умерла его мать и он встретил М. С. Заболоцкую. "В лице Маруси Заболоцкой я нашел подлинного друга, сотрудника и спутника, о котором мог только мечтать",-- делился поэт с Ю. Оболенской в письме от 25 декабря 1923 года. В этом же письме он рассказывал об эксперименте, предпринятом им, благодаря стечению трех вышеназванных обстоятельств. "Я, оставшись единственн<ым> распорядителем своего дома, решил сделать опыт последовательного коммунизма: превратил его в бесплатн<ый> дом отдыха для писателей, ученых и художников -- частн<ым> образом, вне государственных санкций. Результаты были блестящи: у меня за это лето жило 200 человек гостей (считая только тех, что провели под кровлей больше одной ночи). Жили все очень дружно, крепко, редко кто покидал Коктебель без слез..." В конце письма Волошин повторял: "Это лето было очень хорошо, радостно и содержательно: как лучшие лета довоенн<ого> времени. В извест<ном> смысле общий дух дома был даже лучше, т. к. совсем не было жильцов, а только гости. Из литераторов был Чуковский, Евгений Замятин, которого я совсем не знал лично до этого, но очень ценил по литературе. Из поэтов -- Мария Шкапская и много людей, имеющих отношение к литературе. Художников -- почти никого. Остальные были люди случайные, но все очень милые и редко хорошие".

Замятин прибыл в Коктебель 20 августа -- и на другой день писал жене: "У Волошина -- 2 дачи, очень хороших. Живет человек 20 разного народу -- еще не всех видел и знаю. Он был очень рад мне, кажется,-- по случаю приезда устроил у себя чтение своих стихов -- до 12 ночи..." Свою комнату писатель сравнивал с кельей: "белая, толстостенная, маленькое окошечко, кровать, стол, стул. Примитивно весьма". 28 августа Замятин сообщал, что "уже забронзовел: полчаса -- минут 40 каждый день лежу на солнце, на пляже". Из волошинских гостей Евгений Иванович отметил "молодую врачебную чету москвичей -- ассистентов моск <овского> ун<иверсите>та", писательницу М. М. Шкапскую, студенток Института слова И. В. Карнаухову и С. А. Толстую, московскую актрису 3. А. Сахновскую. "Сам Макс Волошин -- очень интересен. У него прекрасная библиотека".

3 сентября приехал К. И. Чуковский, давний и хороший знакомый Замятина. (5 сентября М. С. Волошина писала знакомой: "Сейчас у нас самая яркая пора: Чуковский и Замятин".) Из других писем узнаем, что в тот же период в Коктебеле были: поэт Г. А. Шенгели, помощник прокурора Верховного суда СССР И. С. Кондурушкин, редактор "Ленинградской правды" И. М. Майский, советский дипломат И. С. Кожевников. В просторной мастерской волошинского дома регулярно проводились литературные чтения: Волошин читал свою поэму "Протопоп Аввакум", Замятин -- свой роман-утопию "Мы". Мария Степановна пела -- на собственный мотив -- стихотворение Ф. Сологуба "Заря-заряница".

В конце сентября Замятин встретился со знакомыми инженерами-путейцами, среди которых был начальник Курской железной дороги. 3 октября, вместе с ними и К. И. Чуковским, он выехал из Коктебеля на север...

По-видимому, в октябре 1923 года Евгений Иванович писал Волошину из Петрограда: "Дорогой Максимилиан Александрович. Киммерийски приветствую Вас и Марью Степановну -- воздевая руку к небу. Хотя, впрочем, тут это, пожалуй, не годится: три недели я в Петербурге и ежедневно созерцаю сквозь окно, как некое серое ящеричное брюхо ползает по самым крышам. Никогда ничего хорошего из этого не выходит, когда небеса забывают свое место и пробуют устроиться на земле: одна слякоть. И внутри как-то очень сыро, и все люди ходят сутулые -- голову в плечи -- как Ремизов, будто боятся стукнуться макушкой о небо.

Очень все стукаемся -- просто мочи нет. Приехал -- первое, с чем поздравили: Катковы на мой роман "гузном сели" -- по-Аввакумовски говоря. Ну, тут другого, по правде говоря, и не ждал. А вот то, что без меня вышел мой роман с вырезанными из него двумя рассказами -- это уж подарок. Спасибо. На днях послал в "Круг" Воровскому статью ("О литературе, революции, энтропии и о прочем" -- для критического сборника); почти уверен, что статья окажется верблюдом, а Воронский -- игольным ушком {Статья была опубликована в сборнике "Писатели об искусстве и о себе" (М.--Л., "Круг", 1924. С. 67--75).}. Пишу рассказ -- тоже верблюд. Боюсь, что и Вы, когда приедете, привезете с собой целый караван верблюдов.

Книг выходит мало, а вышедшие -- не выходят из книжных магазинов. Нет почти никаких новых литературных затей. Разве вот что: "Россия" (Лежнев) распухает в толстый журнал, листов в 20; хорошо, если бы Вы дали туда стихи и уговорились с Лежневым о какой-нибудь критической статье -- этого там особенно не хватает. В Петербурге за зиму выйдут 2--3 книги "Литературной мысли" (изд<ательст>во "Мысль") -- тоже нечто вроде журнала, с "вторым отделом"; если хотите печатать что-нибудь там -- я могу передать.

Вы не раздумали еще ехать в Москву и к нам? Если Ваша поездка откладывается -- пошлю Вам последнюю свою книгу; но предпочту передать из полы в полу. Пра-шляпа цела и тоже ждет Вас; а прикажите -- вышлю.

Если есть в Петербурге какие поручения -- пишите. Получили ли мою открытку из Москвы (я проболтался там почти две недели)?

Ваш Евгений Замятин.

Я стал в Петербурге старше этак лет на 10; от Коктебеля остался один загар -- да и тот под галстуком. Даже Чуковский тут ходит бесстыдно застегнутым".

Волошин отвечает 7 января 1924 года (это единственное сохранившееся его письмо к Замятину!):

Дорогой Евгений Иванович! Ваше письмо было первым ушатом холодной воды, который сразу поохладил мое стремление на север, а затем Чуковский, Вересаев и др. убедили меня в полном идиотизме такого предприятия. Невозможность литературного заработка сразу отрезает все мечты о поездке. А везти с собой "караваны верблюдов"... Я этим слишком много занимался и в иносказательном, и в прямом смысле (10 месяцев в Центральной) Азии, в дни моей юности, я был начальником каравана из 22 верблюдов, из которых каждый был похож профилем, повадкой и нравом на Мандельштама: представляете, какое наслаждение!!). Нет -- я предпочитаю сидеть в Коктебеле и использовать давление нашего гидравлического пресса на медленное выдавливание веских строчек стихов.

А в Коктебеле неиссякаемо прекрасно: до 23 декабря стояла летняя теплынь, и клубились Тернеровские туманы. А потом барометр сошел с ума, море стало на задние лапы... И пошел такой невообразимый кавардак в течение двух недель, что за это время потонуло 30 судов -- ив том числе несколько иностранных пароходов, нагруженных русским хлебом. У нас переливало через дорогу, выдавило ветром несколько стекол и выкинуло на берег несколько хороших корабельных балок. Черное море редко позволяет себе такие океанские дебоши. А на этот раз это был совершенно исключительный чертогон. Сезоны менялись по 10 раз в день: и жара, и мороз, и снежная метель, и солнце, и ливень -- все на протяжении одних суток и снова, и снова, и снова...

Сидим мы, замуровавшись на зиму (Иос<иф> Викт<орович>, Ал<ександра> Ал<ександровна> {И. В. Зелинский (см. с. 473). А. А. Вьюгова -- вдова ученого.}, Маруся и я), не видим никого. Каждый занимается своим делом: Иос. Викт., в каскетке и в шубе Лира, лежит навзничь на постели, прикрывшись с головой прошлогодним N "Известий", и, держа в руке светильник, из-под низу читает советские новости "между строчек".

Александра Александров<на> омолаживает вчерашний борщ "водищей" и неутомимо кудахчет про Вятку и Пучежь. Маруся делает десять дел зараз или болеет самыми мучительными болезнями, проковыряв себе ухо вязальной спицей.

Я сижу, уткнувшись носом в книжку, или вправляю стихам вывернутые позвоночники.

Прочел "Уездное". Очень хорошо. Крепкая фольклорная мозаика. Но больше радуюсь теперешним Вашим путям. С большим интересом прочел Вашу статью о современной прозе (в "Совр<еменном> искусстве") {Имеется в виду журнал "Русское искусство", N 2--3 за 1923 г.}. Очень хорошая и крепкая манера определений -- совсем не критическая. Это-то и прекрасно. Кое с чем не согласен. Но очень свежо и сочно.

Очень жду Ваших книг. Т. к. я не приеду, то посылайте сюда. И напоминаю Вам Ваше обещание вместе с Чуковским прислать мне "Современный Запад" (N 1, 3, 4 -- второй у меня есть), "Восток" и книжек "Всемирной литературы" -- что получше. Сейчас за каждую новую книгу буду благословлять приславшего! Если возможно достать N (толстой) "России" и "Литературной мысли",-- буду очень благодарен. Писать туда критические статьи? Да что же теперь возможно писать? Ведь сейчас марксистское миросозерцание регламентировано обязательным, а у меня от него мозги тошнит. Нет, из этого ничего путного не выйдет. Не соблазняйте, Евгений Иванович.

Книги посылками доходят аккуратно. Бандеролями -- нет. А шляпу, я надеюсь, Вы привезете в Коктебель лично будущим летом, т. к. жду Вас непременно. Открытку из Москвы не получал: только одно письмо. Маруся лежит в постели и просит Вам передать, что Вас любит крепко и целует, и зовет, в чем я всецело к ней присоединяюсь. Александра Александровна тоже просит приписать, что она вовсе не курица.

Максимилиан Волошин.

Следующее письмо Замятина -- от 19 января 1924 г.

Дорогой Максимилиан Александрович. Каково Вам зимой коктебельствуется? Меня Коктебель развратил совсем: привык к солнцу -- и под петербургским ватным небом все время не по себе.

Ползимы прошло почти зря: в суете, в людях, в заседаниях. Всего кончил один рассказ и написал одну статью. Сейчас пишу о Сологубе: 28-го янв.-- его юбилей, придется читать. Юбилей обставлен с помпой (в Александринке): чем мы хуже Москвы с Брюсовым?

Кажется, скоро начнем новый журнал, частный; в редакции К<орней> Ив<анович>, я и А. Н. Тихонов (если Вы такого знаете). Вот бы куда Ваших стихов или статью.

Ни из Коктебеля, ни из коктебельцев никто что-то не пишет: летние дружбы -- как летние ночи -- коротки. Получили ли Вы хоть одно из моих писем? Привет Заре-Зарянице.

Ваш Евг. Зам<ятин>.

В следующем письме Замятина о журнале сообщается подробней:

20-11-1924. СПБ.

Дорогой Максимилиан Александрович.

От прочитанной за эти дни горы рукописей -- в голове у меня сейчас, как в вагоне III класса на пятые сутки: дымно, ватно и путано. Напишу только немного -- и, должно быть, несуразно.

Диво дивное: разрешен журнал. Имя ему: "Русский Современник", двухмесячник, толстый. В редакции: Горький (заграницей), Чуковский, я, А. М. Эфрос (москвич) и А. Н. Тихонов. Предприятие частное, деньги есть. Первый N -- в конце марта. И вот -- пять суток без продыху читал рукописи, планировал и изобретал -- с прочими соредакторами. И -- третьеклассный вагон в голове.

Есть план в первой же книге дать несколько Ваших стихов -- если пройдут цензуру. Не откладывая, напишите -- какие из перечисленных стихов уже были напечатаны (все равно где): "Из бездны", "Преосуществление", "Европа", "Стенькин суд", "Дикое поле", "Русск<ая> револ<юция>", "Благословение", "Феодосия", "На дне преисподн<ей>", "Готовность", "Потомкам", "Молитва о городе", "Видение Иезекииля".

Журнал сбил меня: я, было, начал писать пьесу по заказу 1-й Студии Моск. Худ. Театра. Когда опять сяду -- не знаю.

Отпраздновали недавно юбилей Сологуба -- очень помпезно, в Александринке. Отчасти это было -- назло надменному соседу -- Брюсову. Устраивали только обществ<енные> организации: Союз пис<ателей>, Вольфила {Вольная философская академия, существовала в Петрограде в 1919--1922 гг. Председателем ее был А. А. Блок.}, Инст<итут> ист<ории> искусств, Инст<итут> жив<ого> слова и др. Казна никакого участия не принимала -- ни единым словом.

Живу на Коктебель совсем не похоже -- и жду весны, чтобы опять думать об отдыхе, о солнце и о многих других хороших вещах.

Ваше письмо получил. Книги на днях вышлю. Низкий поклон Марии Степановне и хранительнице заветов и очага -- Александре Ал<ександровне>. Ваш Евг. Замят<ин>.

В первом номере журнала "Русский современник" (издатель -- Н. И. Магарам, редактор -- А. Н. Тихонов) был напечатан замятинский "Рассказ о самом главном", но стихи Волошина в него не вошли (так же как и в следующие три номера). Поездка же Волошина в Москву и Ленинград все-таки состоялась. Судя по его записной книжке, он виделся с Замятиным как минимум дважды: 10 и 12 апреля. И еще один раз они встретились 2 мая, на обеде у К. И. Чуковского, где участвовали в сочинении буриме, на рифмы, предложенные Волошиным. Лучшим было признано стихотворение Замятина! (Чукоккала. М., 1979, с. 312--313).

Следующее письмо Волошину Евгений Иванович пишет 10 августа 1924 года:

Дорогой Максимилиан Александрович, пишу Вам из России -- самой настоящей, с черноземом, Доном, соломенными крышами, лаптями, яблоками. Воздух -- как парча -- весь расшит запахами яблок разных сортов: пахнет аркадом, шелковкой, малокваской, лимонкой, анисом, боровинкой, грушевкой, китайкой -- знаете Вы такие сорта? Яблок здесь столько, что ими кормят тут коров. Солнца столько, что дай Бог всякому Коктебелю.

Впрочем, нрав здесь у солнца куда более ветреный, чем у Вас в Коктебеле: завтра может раскапризничаться, закукситься -- и тогда придется либо засесть писать, либо -- бежать. Если писать будет лень -- сбегу. Куда -- еще не знаю: может быть, и в Коктебель. Хотя ведь у Вас теперь, наверное, пол-Москвы и пол-Петербурга? Когда найдется свободная минута -- напишите пять строк о Коктебельской республике и о том, нашлось ли бы там для меня место.

Знаю, что у Вас Белый; передайте ему мой привет.

В Петербурге -- как водится -- измотался, очень. Май и июнь -- работал над пьесами; потом писал статью для N 2 "Русск<ого> Современника"; была уйма редакционной работы. N 2 должен был выйти неделю или полторы назад. Кстати: получили ли Вы посланные Вам из Петербурга книги и 1-ю книжку "Современника"?

Сейчас ничего не пишу -- вот уже недели две -- и вообще ничего не делаю, а просто -- подрумяниваюсь на солнце, как яблоко, и читаю -- к счастью, не рукописи, а просто книжки -- какие взбредут в голову. Сегодня в руках у меня была "Россия" N 2; там напечатаны два Ваших стихотворения -- "Русь гулящая" и "Мы третий день плывем...".

Низкий поклон мой Марье Степановне.

Ваш Евг. Замятин.

Гор<од> Лебедянь, Тамбовск<ой> губ<ернии>, Покровск<ая> ул. 12, Е. И. Замятину.

30 января 1925 года М. М. Шкапская писала Волошину: "Очень хорош "Современник" -- уже 4 N вышли <...> Замятин и Чуковский очень хорошо развернули журнал. Культурный, свежий, интересный, острый -- захватывает все больший круг читателей". Однако так думали далеко не все. А. Лежнев усмотрел в "Русском современнике" "ноты мистицизма, страха перед настоящим и тоски по прошлому" (Печать и революция, 1924, N 6, с. 127); напостовец С. Родов объявил журнал "выступлением буржуазной литературы уже в открытом виде, без забрала" -- и пятый номер журнала уже не вышел...

Десятым июня 1925 года датировано последнее из известных писем Замятина к Волошину: это приписка к просьбе А. Н. Тихонова ("Гонимый болезнью и всякими иными несчастиями, я, по наущению мудрого Замятина, возгорелся мыслью провести это лето в благословенном Коктебеле"...) Евгений Иванович добавлял:

Дорогой Максимилиан Александрович, каюсь: виновником предстоящего набега на Вас А. Н. Тихонова -- являюсь я. А, впрочем, может быть, и каяться не стоит: виноваты Вы, Коктебель, чудесный Ваш дом у самого синего моря. Дом этот летом, вероятно, лопнет по швам от количества поглощаемых им людей. Тем не менее -- хорошо было бы, если бы Вам удалось устроить у себя А. Н. Тихонова. За эту зиму ему много пришлось перенести, и (однажды вечером на Вашей мусульманской крыше он Вам все расскажет) -- и он вполне заслужил коктебельский рай и гурий.

Меня в рай не пускают грехи -- и финансы; по крайней мере, прошлым летом не доехал до Вас потому, что не хватило денег. Этим летом, может быть, и доеду.

Привет мой Марии Степановне и всей Волошинской республике.

Ваш Евг. Замятин.

А. Н. Тихонов, разумеется, был принят (и затем приезжал в Коктебель еще дважды),-- а Замятин "доехал" туда лишь в 1929 году. Правда, перед этим, весной 1927 года, Волошин снова был в Ленинграде-- и они встречались. (Есть даже групповая фотография, где Волошин и Замятин сняты вместе.) Перед этим, в Москве, Максимилиан Александрович видел замятинскую "Блоху", поставленную вторым МХАТом,-- и, без сомнения, они говорили об этом "шуточном представлении"...

Время пребывания Замятина в Коктебеле в 1929 году определяется несколько точнее: с начала августа по 7 сентября. Сохранилось и описание "коктебельского" Замятина, сделанное журналистом И. М. Басалаевым. В воспоминаниях "Записки для себя" он писал: "По двору в кухню идет высокий, с маленькой головой и как бы срезанным затылком Евгений Замятин. У него налаженные отношения с кухней. Он ходит туда за водой для бритья, заказать себе обед или поговорить с хозяйкой". Жил Замятин в торцовой комнате одноэтажной пристройки к волошинскому дому. "В его прохладной комнате -- кирпичный пол, жесткая низенькая железная кровать, табуретка и окно, заваленное коробочками, газетами и обрывками бумаги. Евгений Иванович сидит без рубашки (худой, загорелый торс, крепкие мышцы) перед складным зеркальцем и неторопливо, терпеливо, -- как всегда, что бы он ни делал,-- бреется безопасной бритвой.

-- Как вам нравится моя комната?

-- Комната нравится,-- отвечает Всеволод {Всеволод Рождественский.}, -- но ведь мимо ходят целый день!

(Надо сказать, что тропинка к двум деревянным культурно-"нужным" домикам, называемым всей дачей "гробами", вела мимо замятинского флигеля.)

Замятин в ответ острит:

-- Изучаю утробную жизнь наших обитателей".

17 августа, в день именин Волошина, Замятин надписал ему четвертый том своего собрания сочинений (М., "Федерация", 1929): "Милому хозяину Коктебельского Волхоза (Волошинского Вольного Волшебного Хозяйства) в день 17-VIII-1929. Евг. Замятин".

27 августа Евгений Иванович с удовлетворением сообщал жене: "Мои достижения нижеследующие: 1) комната, в к<оторо>й даже сегодня, сейчас, когда дует ветер, называемый "астрахан", -- прохладно; 2) я четыре дня сплю здесь, как большой -- до 8--8 1/2 часов утра (правда, позже ложусь -- позавчера, (напр<имер>), по случаю фокстрота -- в 12; 3) вчера взвесился -- за месяц Крыма сбавил кило (63 вместо 64-х); 4) на днях ездили на моторной лодке в Отузы <...> На Волошинской даче есть несколько любопытных экземпляров мужского и, к сожалению, как-то ничего особенно увлекательного среди дам -- или я стар стал, не знаю. Вчера уехал харьковский профессор-психиатр, специально работающий по гипнозу и метапсихическим явлениям -- поговорили с ним всласть {По-видимому, Константин Иванович Платонов (1877 -- 1969).}.

Вчера появился один профессор-восточник, к<оторы>й указал мне две новых книжки по Атилле {"Атилла" -- трагедия Е. Замятина (1928).}, к<а>к будто очень любопытных. Это письмо передаст Вам профессор-археолог Борис Петрович Денике {Денике Б. П. (1885--1941) -- историк искусств.} -- по-моему, он очень мил".

Коктебелем Замятин на этот раз был не слишком очарован и подумывал через неделю "эвакуироваться" к жене в Судак -- и далее по Южному берегу. Однако 29 августа неожиданно пришли весьма тревожные известия. В этот день Евгений Иванович писал жене: "Сегодня во время обеда (обедаю я все время здесь, на Волошинской даче) примчался Вересаев, залез (к ужасу Волошина) в клумбу и сунул мне в руки N "Комсомольской правды" от 27/VIII. Через несколько минут прибежал Адрианов с номером "Лит<ературной> газ<еты>" от 26-го и "Веч. Красной" тоже от 26-го. Всеобщая паника: везде -- статьи, адресованные Пильняку и мне: почему напечатан в "Петрополисе" роман Пильняка "Красное дерево", запрещенный у нас цензурой, и почему напечатан в "Воле России" роман "Мы"? Все это связано с кампанией против Союза писателей, начатой в "Лит. газ." -- еще ничего. Пойду после чая, часов в 6, потолкую с Вересаевым; пожалуй, на сей раз придется отвечать в газете..."

Два слова об этой истории. Роман Замятина "Мы", написанный в 1920 году, был отклонен советскими издательствами и передан им в берлинскую (просоветскую) газету "Накануне". Однако сначала роман был опубликован за рубежом на английском и чешском языках. Эти публикации прошли незамеченными. Гнев лидеров РАПП вызвала публикация отрывков из романа на русском языке в эмигрантском журнале "Воля России" в Праге в 1927 году. И вот, 26 августа 1929 года, начался поход против "недопустимых явлений" в советской литературе: рапповский критик Б. Волин выступил против публикаций романа Б. Пильняка "Красное дерево" в Берлине, пьесы М. Булгакова "Бег", романа И. Эренбурга "Рвач" и романа Замятина "Мы". Кампанию подхватили другие газеты, она продолжалась весь сентябрь и начало октября. Особенную ярость вызывали Пильняк и Замятин: их называли "буржуазными трибунами", пособниками белой эмиграции, требовали исключения из Союза писателей.

Басалаев вспоминал: "Во всех вечерних и в "Литературной" в этот месяц много писалось о Евгении Замятине как авторе романа "Мы". Бранили и требовали оргвыводов. Каждое новое сообщение о Замятине обсуждалось горячо всеми. Сам Замятин, надо отдать ему должное, держал себя спокойно". 6 сентября Евгений Иванович написал Волошину на первом томе своего собрания сочинений: "Дорогому Максимилиану Александровичу Волошину на память о вечерах в Коктебеле от Е. Замятина (читать надо не "Евгения", а "Епифания" -- ибо судьба моя -- судьба Епифания-инока). 6.IX-1929". (Волошин написал "Сказание об иноке Епифании" в феврале 1929 года и в то лето не раз читал его своим гостям.) Комментируя эту надпись в том смысле, что Замятина "тоже бесы одолевают", Басалаев добавлял: "Кстати, о Замятине распространено мнение как о сухом, черством человеке. По-моему, неверно. Это страстный, умеющий жить и живущий всеми сторонами своего физического существования человек".

7 сентября Замятин выехал в Судак. Басалаев описывает, как писатель "долго и неловко" связывал свой портплед: "то книги не входят, то какая-то коробка торчит". "Нет, не умеет он собраться в дорогу,-- и весело улыбается". "Потом компанией провожаем его до автобусной станции. В ожидании автобуса рассаживаемся на перила маленькой станционной террасы. Едим арбуз. Молодые женщины интересуются Евгением Ивановичем и настойчиво допрашивают, какая у него жена. Он улыбался, шутил. О жене не рассказывал..."

Разумеется, спокойствие Замятина было внешним: он прекрасно понимал, как опасны нападки на него в печати. И еще в Крыму написал два письма: 8 сентября, в Отузах -- ответ на статью Волина, а 12 сентября, в Алуште,-- письмо в Правление Всероссийского Союза советских писателей. Черновик первого письма Замятин показывал еще в Коктебеле, и Басалаев свидетельствует: "Письмо было небольшое и сжатое". Однако в "Литературной газете" 7 октября "было напечатано письмо длинное и острое. В нем Замятин заявлял о своем выходе из Союза писателей".

Разумеется, Волошина беспокоило, чем окончится вся эта история. Самому Замятину, видимо, было не до писем,-- но другие знакомые информировали поэта о развитии событий. 22 ноября 1929 года Лев Остроумов писал Волошину: "История с Пильняком кончилась тем, что его "Красное дерево", наделавшее столько шуму, будет печататься в СССР без переделок. Замятин же побывал у Сталина, и тот сказал ему, что за границу Замятина не вышлют, а печатать будут". На самом деле печатать Замятина перестали совсем, травля его в печати не прекращалась -- ив 1932 году, после нового обращения к Сталину, писателю было разрешено выехать за границу...

О Волошине же и о Коктебеле он не раз вспоминал. 27 марта 1930 года привет от Замятина передавал Волошину книговед М. М. Саранчин. А незадолго перед отъездом Евгений Иванович рассказывал о Коктебеле ленинградскому писателю М. А. Дьяконову, который летом 1932 года и приехал впервые в Дом поэта {Дьяконов М. Страничка воспоминаний. -- Архив Дома-музея М. А. Волошина в Коктебеле.}.