Замятин Евгений Иванович - Алексей Ремизов. Стоять - негасимую свечу

Алексей Ремизов

Стоять - негасимую свечу

Памяти Евгения Ивановича Замятина

"Наше наследие", 1989, No 1

"Современные записки", Париж, 1937, т. 64

OCR Бычков М. Н.

Море - могилы, мшистые кочки, крестная дорога разошлась по России - Россия, какой она мне снится, весенняя в мураве моей суздальской родины, то кукушачья - подмосковный звенигородский лес в вечерний час, или галочье ненастье - Петербург, куда ни обернись: кресты.

Первый крест - наше последнее прощание: Блок, памятно, как кровь: это было и наше "прощайте" - последнее - русской земле. За Блоком Гумилев... Розанов, Брюсов, Гершензон, Сологуб, Есенин, Добронравов, Андрей Белый, а в прошлом году Кузмин, Горький, а вот и Замятина похоронили.

И остался один Пришвин - белый, как лунь, с ружьем и собакой, вижу, приставил ладони к ушам: трепетание листков или где-то осина трепещется, или в еще нераздевшеися ночи слышно - чутко мои предрассветные прощальные мысли?

* * *

"Стоять - негасимую свечу", так в старину о канонницах, читавших псалтырь, так мне сказалось о Замятине, о его словесной работе. Только Андрей Белый так сознательно строил свою прозу, а положил "начал" Гоголь, первый Флобер в русской литературе, а за Гоголем Слепцов... Аксаков, Гончаров.

* * *

Я лежал в жару. Только газета, перо и кисточка. В память Пушкина я хотел изобразить его сны - шесть снов; рисование помогает моему глазу различать в темноте сновидений, чего не схватить словом, а температура сочиняет краски. В сумерки мне сказали, что произошла "большая неприятность". Сказано было голосом, я знаю все его оттенки, и я почувствовал очень тревожное. Миллион мыслей пронеслось: налог, молочница, газ, электричество - кому только не должны! - и, наконец, нас выгнали с квартиры и наступил последний беспризорный пропад...

* * *

"Е. И. Замятин помер!"

В ту ночь вижу: сижу на кухне у стола, а ко мне лицом, у плиты примостилась, подбородком на плиту и правую руку так, торчмя над головой держит, как кот лапу, когда ищется, но это была не канонница Нестерова, "негасимая свеча", белица "Лесов" Печерского, а очень худенькая, совсем еще подросток, костлявая, с неправильным лицом, я понимаю, нос переломан, и не прямо, исподлобья трудно - веки ее до кирпича воспалены - с болью смотрит на меня------" ... за пять лет

заграничной жизни, - продолжаю думать о Замятине, - все он куда-то торопился... или это его сценарии отнимали все его время? - кинематографический сценарий! какое отношение к словесному искусству? и который и легче и в цель напишется у Осипа Дымова. Или хлопоты об устройстве своего по-французски, переводы? - Но до верхов все равно не добраться: подлинные словесные конструкции непереводимы, а архитектурными при ихнем-то богатстве, ведь мы на родине Буало! не удивишь; "мысли" и "познание" - извороты и тайники человеческой души... но надо что-то от Толстого, Достоевского, или хотя бы от Салтыкова. Или надо было добиваться, поддерживать связи с их пустыми обещаниями и ожиданиями - вроде миллионной лотереи- самообманом "а вдруг да..."? И вот все некогда. И так мало было сказано за эти годы. И только раз на Маршэ д'Отэй, на нашем базаре, я за картошкой, он с почты, и почему-то я стал говорить, вспомнив Петербургское, о его рассказах, как хорошо он пишет: " ... когда же заговорите своим голосом?" А хотел я сказать, и он понял, я хотел сказать, что во всех его прекраснейших строках я не чувствую музыки и надо что-то - но что еще надо? - чтобы распечатать его сердце, - "когда же?" И он мне ответил: "будет", - и напомнил, что уже раз я его спрашивал и теми же словами в Петербурге. И я подумал: нет, это у него не от математики. "Вы понимаете, откуда серебряная песня Гоголя, разумная печаль у Толстого, огненная боль у Достоевского, тоска у Чехова, исступление в подгоголевском, и пусть иногда фальшивом (ошибся на одну сотую) у Андрея Белого, антифоны Кузмина в искусственнейших стилизациях, лирика "природы" с отголоском поэзии Некрасова у Слепцова, "мыслящего реалиста", этого ученика экономического сухаря Чернышевского, по черствости сравнимого только с блестящим гигиеническим бискотом Анатолем Франсом?" И вдруг я понял... мне почуялось: "будет", как сказал когда-то Замятин, но какой это был странный скрипящий голос, такие никогда не поют, я понял, что это она - с переломанным носом и торчащей, как лапа, рукой, с болью смотревшая на меня ... душа Замятина, и что больше никогда не "будет". И мне было трепетно смотреть на нее.

* * *

Оттого ли, что словесное Замятина так неразрывно с моим и наша общая любовь к русскому "старому пению" (потом уж я узнал: последнее, что унес он на тот свет, слышал незадолго до смерти, был Мусоргский), с Замятиным у меня связаны сны. Сам он закрыт от этого мира и не было у него двойной памяти.

Когда я писал отчет о его "Огнях св. Доминика" (1920) - Замятин по природе не лирик, и только строитель, не мог создать трагического театра, - и вышло под оперу, я много об этом думал и мне приснилось. Я увидел одно из самых страшных по сказаниям: его видение было заслонено еще двумя, стоящими один за другим, и через их глаза я проник и увидел: в его глазах кипел нестерпимо щемящий огонь - это был "демон пустыни" - демон одиночества, беспризорности и отчаянья.

В пасмурное "петербургское" утро похоронили Замятина. Не пришлось проводить его на далекое кладбище, где хоронят русскую беспризорную бедноту. Но мне казалось, я все вижу, и под дождем и ветром мне очень зябко, - я видел, как вынесли дощатый гроб, в таком Болдырева тоже на Тиэ похоронили и Поплавского, двух русских - писатель и поэт, и я вспомнил Некрасова, нашу традицию и жестокую судьбу "сочинителя", и увидел, что тесным мосткам между готовых узких могил - Иванов-Разумник, Постников и Пришвин: петербургские "Заветы". И каким ненужным показался мне дурацкий кинематограф - работа последних лет Замятина; ведь дело его жизни все эти словесные конструкции русского лада -это наше русское, русская книжная казна! И мастерство. Вы думаете, сел и написал, и напечатали, нет: взять готовый набор и - рассыпать, и уж голыми руками за эти раскаленные добела буквы, чтобы закрепить из тысячи одно слово! И моя была горстка земли в его могилу, мое последнее прощайте, мое признание за его труд, его работу и мастерство.

* * *

Замятин из Лебедяни, тамбовский, чего русее, и стихия его слов отборно русская. Прозвище: "англичанин". Как будто он и сам поверил, - а это тоже очень русское. Внешне было "прилично" и до Англии, где он прожил всего полтора года, и никакое это не английское, а просто под инженерскую гребенку, а разойдется - смотрите: лебедянский молодец с пробором! И читал он свои рассказы под "простака".

Таким вот англичанином под простака я увидел его в день похорон: к книжной полке у окна стоял он прислонен. Видят его или нет, я не знаю, но я вижу: он в смокинге, глаза закрыты и лицо розоватое, очень чистое, и только руки, он описал их в "Мы", покрытые шерстью, они висят. В комнате горит электричество. И вдруг я увидел, как механически он опустился на пол, ноги, не разгибаясь, вытянулись, и он сел. А вокруг поднялись мои "чудовища", фейерменхены в колпачках и цверги, сучки, рогатины и "потыкушки", и я заметил, он сделал так - ртом. "Смотрите, он дышит!" Но в это время электричество стало гаснуть. "Я подолью!" - не сказал я "керосина", но это понятно. А свет уж погас. И вошел Горький, узнать нельзя, как от кауфёра, эндефризабль - такая африканская шевелюра. Я поздоровался. А он, не отвечая, и очень деловито ногой отпихнул моих цвергов, поднял Замятина себе на руки и понес под мышкой, как книгу.

* * *

Замятин не болтун литературный и без разглагольствований: за 29 лет литературной работы осталось - под мышкой унесешь; но весь - свинчатка.

В революцию стали поговаривать: справедливо ли литературные произведения на версты мерить? Но писатель по преимуществу болтун и на простой глаз чем толще книга, тем умнее, - и в революцию ничего не вышло и, как прежде, гонорар рассчитывается по количеству типографских знаков. Замятину не много перепало.

Выступил Замятин впервые у Арцыбашева осенью 1908 в "Образовании". На год позже Пришвина и на шесть Андрея Белого и меня. Что это за рассказ, написанный по слову Замятина, "одним духом" во время экзаменов при окончании Политехнического института, легко судить по редактору: пристрастие к женским грудям - повторяющийся и очень яркий образ у Замятина ("Рассказ о самом главном", "Ёла", "Наводнение"), вот где его начало, а от стиля - Арцыбашевский прием под Толстого с бесконечными "потому что" - следов не осталось.

А стали знать Замятина с "Уездного" (1912), появившегося в майских "Заветах" 1913 г. у Иванова-Разумника. Одновременно выступил Леонид Добронравов, автор "Новой Бурсы"; и имена: Замятин и Добронравов, связанные с "Заветами", присоединились к имени: Пришвин.

"Почему вы взяли себе псевдоним "Замятин"? - педагогически выговаривая все буквы, спросил меня Сологуб.

Отзыв Сологуба был общим литературным мнением, называли "Неуёмный бубен", как образец. Один известный редактор, ближайший к Горькому, а впоследствии близкий и с Замятиным, рассказывал мне, как он бросал в корзину рукописи, в которых словесно был отзвук от моего: "таких рукописей Горькому посылалось немало", - и что Замятина он признал только с "Островитян". Очень мне было это странно слышать: точно я из воздуха проткнулся на белый свет русской литературы... мой "Неуёмный бубен" идет от Лескова и Гоголя, моя "Посолонь" от Печерского, а по песенности и поэзии "прозы" мне так близок Слепцов; и те несчастные, обреченные на выброс, - вся их вина только в том, что они в круге русского лада и "природной" речи. Критика оценила "Уездное", как обличение "провинциальной тины".

Мартовская книжка "Заветов" 1914 г. была конфискована за повесть Замятина "На куличках": цензура усмотрела обличение офицерства. Замятин не Куприн, знал военный быт со слов, и нечего искать в повести "этнографии", это было то же "Уездное" с введением "рефренов" из "Симфоний" Андрея Белого и известного приема "неоконченной фразы". Но а для общей критики это не важно; важно было: конфисковано.

А покорил Замятин Горького "Островитянами" ("Скифы", 1918, II): произвело впечатление: Англия. Что было английского в сатире, кроме туристических слов, не разбирались: АНГЛИЯ. У Достоевского в "Селе Степанчикове" галстук Видоплясова "Аделаидин цвет": "Аграфенин" было бы неприличным! И это тоже такое русское: так было у Брюсова в "Весах", у Анненского и Маковского в "Аполлоне".

Замятин не революционер, никаких словесных прорывов и взлетов Андрея Белого; он остался в круге "Уездного", облюбовывая каждый камушек и застраивая до сложнейшего "Мы". Высшее достижение словесного искусства: "Север" (1918), "Русь" (1923) и "Пещера"(1923) {Рассказ "Пещера" появился в 1920 году. (Прим. ред.)}. Но лучшим остается "Уездное".

Словесно Замятин Гоголевского корня; прием некоторых его рассказов - чеховский: "Старшина" (1914), "Землемер" (1915); рассказ испорчен заикой, который повторится в "Встрече" (1935). В деревенском: "Чрево" (1913), "Письменно" (1916), "Кряжи" (1915) и до петербургского "Наводнения" (1930) - переодевание, что наивно называется "перевоплощением" и неизбежно навязанные мысли; тема: стихийное, а с отзвуком Толстого. В сказках или, точнее, в баснях - Сологуб, сам же Сологуб от "сказок" Салтыкова, требующих комментарий, про что и про кого. В сказании "О том, как исцелен был отрок Эразм" (1920): бытовое монастырское "Уездного", "Знамения" (1918), "Сподручницы грешных" (1918) с галантностью - чуть-чуть не Кузмин. Единственная попытка выйти из бытового и стать Андреем Белым: двухплановый "Рассказ о самом главном" (1923) дал только аллегории по Леониду Андрееву: тут дело не в лирике и не в какой-то другой памяти, которых нет у Замятина, и никаким искусством не взять, а потому, что Андрей Белый - огонь. При всей словесной изощренности Замятин всегда должен был подписываться под своим.

* * *

"Стоять - негасимую свечу"... канонница не только читала псалтырь, а и учила грамоте детей. В революцию славились: Гумилев и Замятин. Замятин учил прозе: и не один из современных писателей обязан его науке. Замятин незаменимый педагог, и если материал оказывался неблагодарным, не его вина.

Хочу помянуть друга и приятеля Замятина, вместе учились, книгочия василеостровского, песельника и библиотекаря Я. П. Гребенщикова "Непутевый" (1913), "Малыш" (1920): тоже незаменимый, служил верой и правдой в Публичной библиотеке имени Салтыкова-Щедрина, а погнали его в ссылку в Сибирь (за что?), там и помер в прошлом году. "Бедный горемыка, говорю словом протопопа Аввакума, Яков Петрович, каково это было вам - последние дни - без ваших любимых книг, за книгу готовому положить душу!"

В революцию "Мы" (1920), Замятин блеснул своей математикой и своим Уэллсом - сатира на "Заветы принудительного спасения" "Островитян". А судьба "Куличек": усмотрено было обличение, говоря "по-московски", вульгарного социологизма и левацкого загиба, и это в таком словесном стальном переплете, неискушенному никак не добраться до уголька.

В революцию - театр, с ним Замятин приехал за границу "удивлять Европу".

Трагедия "Атилла" (1928), о которой сам Алексей Максимович отозвался как о "героической" - "высокоценная и литературно и общественно", получившая одобрение таких знатоков и ценителей литературного мастерства, как представители 18-ти ленинградских заводов. И про которую сам Замятин пишет: "дошел до стихов, дальше итти некуда". И игра "Блоха" (1925) - композиция на сюжет Лескова "Левша"; составлена из сцен и лиц бесконечной интермедии к "Царю Максимилиану" с китайским рефреном "хотя-хоть" и острословием народного творчества невысокого требования и на дурной вкус, в котором Замятин не повинен; четыре сезона прошла с успехом в МХАТ-е 2-ом.

Занимаясь историей Атиллы, Замятин еще в России начал роман "Атилла"; закончена 1-ая часть.

* * *

Замятин умер от грудной жабы смертью Акакия Акакиевича Башмачкина, героя Гоголевской "Шинели". Какая же такая пропавшая шинель или какое огорчение сравнило долю Замятина с участью Башмачкина?

Последнее слово Акакия Акакиевича значительному лицу:

"Но, ваше превосходительство... я, ваше превосходительство, осмелился утрудить потому, что секретари того... ненадежный народ..."

И Замятин.

"Организована была небывалая еще до тех пор в советской литературе травля. Сделано было все, чтобы закрыть для меня всякую возможность дальнейшей работы. Меня стали бояться вчерашние мои товарищи, издательства, театры. Мои книги запрещены были к выдаче из библиотек. Моя пьеса снята с репертуара. Печатание моих сочинений приостановлено. В советском кодексе следующей ступенью после смертного приговора является выселение преступника из пределов страны. Если я действительно преступник и заслуживаю кары, то все же, думаю, не такой тяжкой, как литературная смерть, и потому я прошу заменить этот приговор высылкой из пределов СССР. Если же я не преступник, я прошу разрешить мне вместе с женой временно, хотя бы на один год, выехать за границу - с тем, чтобы я мог вернуться назад, как только у нас станет возможно служить в литературе большим идеям без прислуживания мелким людям..." {В "La Revue de France" , 1936, VIII Замятин в своей памяти о Горьком рассказывает, как благодаря Горькому получил он разрешение выехать за границу. Следует добавить, что Горький передал Сталину письмо Замятина.}.

* * *

И в третий раз я видел его во сне. Это когда я стал перечитывать его книги и думал, как напишу о нем. Одновременно я читал Пришвина "Журавлиную родину", меня поразил его глаз и слух: так описать рассвет - какая поэзия! и сказка про ежика! И опять я думал о Замятине, вот кто бы оценил.

Я его увидел у калитки сада - чудесный сад! - и он был не тот затравленный, озирающийся, с запечатанным сердцем и запечатанными устами, каким он появился в Париже, а тот Замятин, каким пришел он к нам на Таврическую после "Уездного". И я подумал тогда: "какой он умный!" И мы вошли в сад.

Публикация и примечания А. Н. Стрижева